Жизнь и Свет

Зинаиде Васильевне Баккалинской

Слава Тебе, показавшему нам Свет¹.

Много лет тому назад погиб в открытом море пароход «Титаник»². Едва ли не тысяча жизней погибла мгновенно. Газеты были полны сообщениями о всяких подробностях катастрофы, и в частности о неимоверных усилиях, с какими люди искали спасения, не останавливаясь перед самыми страшными жестокостями в отношении своих ближних, искавших тоже спасения.

Событие это произвело на умы и сердца всех потрясающее впечатление, и, несомненно, под влиянием этого события я лично увидел яркий сон.

Снилось мне, что в безоблачный ясный день ехал я на океанском пароходе. Все было радостно, нарядно, безмятежно. Вдруг раздался оглушительный взрыв, и через несколько мгновений стало ясно, что пароход тонет. Все, что создавала фантазия при чтении описаний крушения «Титаника», представилось, как живая действительность: люди метались в ужасе и исступлении, устремляясь к лодкам и разным предметам для спасения; сталкивали друг друга в море. Матросы впереди всех. Несколько минут – и вся суета окончилась. На корабле не оставалось ни одной лодки и ни одного спасательного круга. Медленно, но неуклонно корабль погружался в бездну. Тоска и бессилие теснили грудь.

В это время раздался громкий, но не крикливый голос человека с капитанской рубки. На ней стоял капитан судна, еще молодой, с бледным, но спокойным и благородным лицом. Он обращался к группе приблизительно в сто человек, оставшихся на пароходе, говорил по-русски, но тип лица был американский:

– Больше нельзя скрывать опасности, – говорил он. – Корабль тонет, нет средств спасения его, лодки все спущены. Не больше, как через восемь минут, всем нам суждено расстаться с жизнью. Суета и волнение бесполезны. Не все мы умели жить, как должно, сумеем же умереть, как подобает людям, верующим во Христа, возблагодарим Господа, даровавшего нам жизнь...

И он опустился на колени, за ним опустились все и запели великое славословие³.

Было раннее утро, все невольно обратили взоры к чудно восходившему знойному светилу. Все сознавали, что мгновение смерти наступает, и одно сознание тихой благодарности Богу за дарованную и уже прожитую жизнь наполняло все существо. Не было ни страха, ни тревоги, а только трепетное ожидание всецелого слияния с Отцом жизни.

И когда я проснулся, то сердце билось спокойно, мысль была ясная, но душа тосковала, что это переживание не было действительно и что сон прервался в начале славословия...

Хорошо умирать с таким чувством и настроением, но еще естественнее, еще радостнее жить так.

Каждое утро Церковь встречает новый день великими, торжественными словами: «Слава Тебе, показавшему нам Свет». Величайшее же богослужение носит наименование – благодарение (Евхаристия). Апостольские послания полны призывами благодарить Господа за все⁴. И это живое, как тихий родник, не иссякающее чувство благодарности Богу за жизнь и все, что в мире, это чувство, как мне кажется, – несокрушимая основа христианского взгляда на жизнь, ее самоутверждение.

В Евангелии мы много читаем о самоотречении, в Евангелии много сказано о скорбях жизни, и много близоруких, которые поняли эти стороны евангельского жизнепонимания как несомненный признак того, что Евангелие смотрело на жизнь в мире как на печальную необходимость, а на смерть как на избавление от зол жизни. Такое понимание Евангелия весьма обычно. Шопенгауэр⁵ уверял, что его учение очень близко с христианством, хотя трудно даже понять, что между ними может быть общего, если мировая воля Шопенгауэра – одно темное томление, а мировая воля Евангелия – всеблагий и премудрый Логос. Лучшие страницы Толстого овеяны также большой грустью о жизни, хотя он и знал лучше других радость сияющего дня.

Каждому из нас известен тип христиан-пессимистов, которые с органическим презрением не замечают красоты мира, холодно и высокомерно глядят на маленькие радости людей, живут и работают как бы под ярмом сурового хозяина и так просто и спокойно говорят о смерти, как будто им нечего терять и нечего страшиться.

Трудно представить себе, однако, большую и совершенно несоединимую противоположность, чем такое жизнеощущение и евангельское жизнепонимание. Пессимизм есть всегда учение безнадежности, а христианство – возвещение великой надежды.

Мир и жизнь – для пессимизма – ошибка Творца и трудно поправимое зло. А для христианина мир и жизнь – творение Всеблагого Разума, на веки возлюбленное дитя Бога. Конечно, и Евангелие и пессимизм сходны между собой во взгляде на скорбность жизни и долг конечного самоотречения. Но совершенно различны и источник и конечная цель таких настроений.

Жизнь в мире скорбна, но эта скорбь не только результат греха самого человека, она полна глубокого, спасающего смысла. Она ведет к радости и веселию, как завещал Господь в блаженствах своих, как поведали миру апостолы на основании личного опыта. Это потому так, что мир и жизнь – не волны безысходной тоски и печали мирской, темной воли, но Божия нива⁶, на которой вырастает семя Божиего Царства.

Мир есть поле, наша жизнь – рабочий день, мы – работники Божии, Бог – хозяин всего, а на ниве Его вырастают чудные и прекрасные плоды Духа Святого – мир, правда, радость, любовь. Ради этого великого дела стоит жить, страдать и трудиться.

«Лучше всего не родиться, а родившись, как можно скорее пройти врата Ада» – так говорит пессимизм.

А слова Евангелия совсем, совсем другие. Оно говорит о радости матери после скорби рождения, о благословляющих детей руках Господа, об ангелах, всегда ограждающих детскую жизнь, о таинственном вине на браке в Кане Галилейской, о воскресении мертвых, о победе над смертью во всем мире⁷. Смерть для Евангелия – не избавительница, это наш последний и непримиримый враг, но он упразднится, он будет побежден. И жизнь Христа в мире и жизнь Его Церкви есть война с этим последним врагом и радостное сияние надежды на общее воскресение и неумирающую жизнь.

Здесь-то и заключается ключ к пониманию подлинной природы христианского самоотречения. Толстой и христианские пессимисты видят источник его в сознании нищеты всякого существования. Выходит так, что жизнь – такая ничтожная вещь, такая пустая мечта и призрак, такая ничтожная ценность, что разум и совесть требуют жертвовать ею без колебания и сожаления. Выходит как бы по украинской пословице: «На тo6i, боже, що менi негоже». Евангелие так не может ни говорить, ни чувствовать.

Если мир есть Божия нива, если жизнь наша есть рабочий день на этой ниве, то наша жизнь имеет великий смысл и безграничную ценность. Мы соработники Богу. Высшее самоотречение, жертва жизнью своею – это уже и будет подлинной высшей жертвой Богу, выражением совершеннейшей любви, принесением Ему в дар самого ценного, самого дорогого, что только находится в нашей власти.

Так смотрел Сам Христос на Свою жизнь, так учил Он и о жизни каждого из нас. Не с высокомерным и презрительным видом шел Он на вольную страсть, но Он тосковал и безмерно скорбел в Гефсимании, страдал и взывал к Богу на кресте – Смирил Себе, послушлив быв до смерти, смерти же крестные Сего ради и Бог Его превознесе и дарова Ему Имя, еже паче всякого имене⁸.

И если от всех последователей Христа требуется самоотречение, положить жизнь свою за друзей своих, возненавидеть жизнь свою и погубить ее, то это не потому, что она призрак и сон, но для того, чтобы вместо одного зерна вырос целый колос, вместо малого и разрозненного мы стали обладателями драгоценной жемчужины Божиего Царства, вместо пустоты и одиночества жизни [родилась] полная и совершенная радость взаимной любви.

Отсюда понятен и источник христианского самоотречения и его конечная цель. По своему существу это самоотречение, есть наше самоутверждение личности. Источник христианского самоотречения – в воле Бога. Если наша жизнь есть дар Божий и наша работа на Его ниве, то только то самоотречение имеет истинный смысл и ценность, если это есть исполнение воли церковного Хозяина жизни. Никакая самочинность в этом случае, никакой произвольный аскетизм или риск не создают условий для христианского самоотречения. И его конечная цель не отказ от жизни, но создание ее высшего вида, ее совершенной полноты.

Я пришел, чтобы вы имели жизнь и имели с избытком⁹. Христос умер, чтобы жило спасенное Им человечество, и воскрес как Победитель смерти. И христианин умирает, чтобы царствовала в мире жизнь – Божия воля и чтобы совоскреснуть со Христом¹⁰ для вечной жизни в Царствии Его.

Христианское самоотречение, безусловно, говорит за то, что наша радость о жизни условна, а безусловна только радость о Боге и Его Царстве – Ищите прежде Царства Божия... и это все приложится вам¹¹. И прилагается, и даруется и свет солнца, и красота ночи, и человеческие лица, и общение с природой, и радости труда, и сладость отдыха. Все это дары Божией любви, рассыпанные на каждом шагу жизни.

Не забываю о скорбях. Бывают скорби такие, что светлое небо кажется почерневшим и душа иссохшей. О великом говорить и мечтать не буду, не буду рассказывать о том, что во всякой скорби не гаснет радость молитвы, и не буду вспоминать О Павле Тарсийском¹², Серафиме Саровском и других людях, умевших неизреченно радоваться среди величайших скорбей и страданий – здесь смена радости и скорби. Пусть человек во время скорби не замечает сияния дня и других даров Божией любви. Пусть он даже порою бунтует против Бога, но проходит время, скорбь утишается, и не только вновь и вновь мы окружены дарами Божией щедрости, но и обогащаемся новым опытом собственно христианского утешения, за которое не можем не благодарить Господа. У христианина неизмеримо больше оснований благодарить Бога, чем у всякого другого человека. Ведь нет никакого горя и никакой скорби в жизни, которые христианство не утишало светлой надеждой бы и радостным сознанием любви Небесного Отца.

Поэтому я утверждаю теперь, как и раньше, что язычник, радующийся и молящийся солнцу, ближе и роднее Богу, чем христианин, который не замечает радости сияющего дня, который прикован вечно к своим горестям и настроениям и не благодарит Бога на каждом шагу своей жизни за каждую радость, особенно же за радость любить. Зачем такие люди ходят в церковь, что они думают, когда опускаются на колени во время благодарения? Я не знаю. Но мне приходит в голову нелепая мысль, что хорошо бы этих христианских пессимистов провести через горнило самого грубого язычества, чтобы они сначала научились поклоняться твари и затем пришли вновь в Церковь для поклонения Творцу мира.

Передо мной всегда стоит одно из самых горестных воспоминаний: взрослый сын горячо и скорбно говорил своему отцу о том, что он не хочет жить, что напрасно он родился на свет против своей воли и что отец и мать – первые виновники его безысходной печали. Отец, которому говорил это сын, был воплощенная доброта и совершенное здоровье духа и тела. Сын также был добр и, объективно говоря, счастливее множества других: свободен во всем, вполне обеспечен, талантлив, достаточно здоров. Объективно опять-таки говоря, виною его скорби и печали неизмеримо больше был он сам, чем его отец и мать. И если бы были такие весы, на которые можно было бы положить скорби всей жизни сына, то чаша с этими скорбями не перетянула бы одного мгновения скорби великодушного отца.

Христианство не напрасно называется религией Богосыновства. Это не только символический образ, но и подлинная, реальная правда жизни. Никаких мотивов для творения, кроме любви Отца, мы не знаем и не предполагаем. Человек страдает, и страдает много. Зло и страдания твари – всегда есть тайна. Но кто же из нас настолько чист от скверны, чтобы не считать себя самого ответственным за это зло и страдания? Можно обвинять и Бога, пока Он не оправдает Свои дела, можно и судить Его судом человеческим. Но этот суд имеет великий закон – Больши сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя¹³. Судите и себя и Бога по этому закону, и вы оправдаете Бога, Который Сына Своего Единородного Отдал за нас, и будете благодарить, славословить Бога всегда, даже в скорби и горе. Я не Бог и не отец, но если я был бы Тем или другим, то мне кажется, что ни один грех, ни одно преступление, ни одна хула не могли бы так до самого конца сделать невозможным радость общения, как это холодное, недоступное благодарной отзывчивости сердце.

Простить можно все, ибо любовь все покрывает, но что делать, если нет ответного чувства любви, необходимым признаком которой является благодарность любящему за его любовь. Здесь и Всемогущий ничего сделать не может, ибо это – царство свободы. Не буду говорить о грехе диавола, хотя мне и чудится, что если бы капля благодарности Богу была в его сердце, то он был бы спасен.

Но остановитесь на практике Церкви. Нет ни одного греха, который бы мешал ей молиться за усопших. Только самоубийц Церковь лишает права быть погребенными по христианскому обряду и отказывается принимать приношения для поминовения их за литургией. И это неизбежно, если, конечно, рассуждать принципиально, а не конкретно, когда чуть ли не все самоубийцы являются душевнобольными, а потому и не вполне ответственными за свои действия. Самоубийство не есть грех в смысле нарушения какой-либо заповеди Бога, но оно горестнее всякого греха, оно есть реальное отвержение Бога, сознательный отказ от Его любви, пренебрежительное возвращение Ему того дара жизни, который Отец дал человеку как самое ценное проявление своей любви.

Вспомните притчу о званных на вечерю. В чем состояло преступление этих людей, которые не хотели пойти на ужин к Царю? Казалось, причины отказа если и не уважительны, то во всяком случае вполне приличны, корректны. И однако гнев Царя велик, а наказание страшно. С такими людьми невозможно общение любви. С блудным сыном оно возможно, хотя он и расточил имение, но с рабом, получившим один талант и зарывшим его в землю, общение невозможно, хотя он и сохранил серебро¹⁴.

О ценности жизни написаны целые книги, об отношении христианства к пессимизму и к оптимизму имеются прекрасные исследования. А для меня в этом необъятно великом вопросе о жизни дорога одна маленькая мысль и одно незаметное чувство – радоваться Богу в Его творении. Если бы я имел ревность и силу Илии¹⁵, то я бы испепелил то понимание христианства, которое проводит внешнюю грань между Богом и Его творением и прежде всего человеческой жизнью. Но так как я слаб и нерадив, то скажу только одно: пусть не смущается человек вводить Бога в свою повседневную жизнь, благодарить Владыку вселенной за каждое мгновение своей жизни, радоваться Его творению, прославлять Бога за весь свет жизни и особенно за общение со светлыми человеческими душами и молиться Богу о близких своих и о всех мечтах и делах своей жизни.

Конечно, человек – ничтожная букашка во вселенной, и он может показаться смешным со своими славословиями, маленькими прошениями, наивными словами и надеждами перед лицом Владыки Бога, но я решительно утверждаю, что этот смешной человек будет бесконечно ближе ко Христу, чем великий праведник, ожидающий смерти как избавления. Или я не умею читать Евангелия и совершенно не постигаю его духа, или эта величайшая книга, говорящая о величайшей Жизни, полна глубочайшего внимания и любви к малому в жизни, к скорбям и радостям, к детской доверчивой любви, к самым слабеньким усилиям идти навстречу Богу.

Христос Спаситель не только Сам был до беспредельной нежности внимателен ко всему маленькому в жизни, но и об Отце Небесном учил прежде всего как об Отце мира. Он дает сиять солнцу, Он посылает дожди, Он питает маленьких птиц. Он одевает полевую траву, Он полон бдительнейшего внимания к жизни ребенка, Он без воли Своей не позволяет ни одному волосу упасть с головы верующих в Него.

Живите с сознанием этого и тогда сумеете полюбить жизнь прежде смысла ее, иметь бесконечно более радости от жизни и всегда благодарить Господа.

21 января 1927 г.

Свет пришел в мир, но люди более возлюбили тьму... потому что дела их были злы¹⁶.

Теперь особенно жизненно ставится вопрос о вере и неверии. Самый уклад жизни, ее быт и вся духовная культура требуют в отношении веры самоопределения и обнаружения самой веры или неверия во вне. В школе и дома, на службе и в театре, на работе и во время праздничного отдыха – всюду стоит перед сознанием вопрос: верить или не верить? Раньше легче было не услышать такого вопроса и себе его не поставить. Хотя государство называлось христианским и такою же почиталась культура, но все это ограничивалось изредка религиозными формами, а сама культура была так безрелигиозна, что совершенно не затрагивала личных религиозных убеждений. Не было пафоса веры, ее исповедания и проповедания. Говорили о ней и к ней призывали почти что одни священники, и легко было пройти мимо храма, не услыхав голоса совести, или отмахнуться от религиозного вопроса бытовой антипатией: «Не люблю-де попов».

Теперь не то. Пафос неверия выражается в громадном напряжении, можно сказать, что нет уголка жизни, где бы можно было спрятаться от неустанного голоса проповедников неверия или, точнее, антихристианства. Культура из безрелигиозной сделалась ярко антихристианской. Теперь не ждут, чтобы люди пошли в аудитории, чтобы послушать речи жрецов атеизма. Нет, эти последние сами идут к вам прошеные и непрошеные. Газетные листки, уличные плакаты, уроки арифметики и географии в школе, опера и драма, живопись и балаган, шум ярмарки и тишина деревни и т.д., и т.д. – везде и всегда этот неумолчный голос антихристианства. Диковинка и мода наших дней – комнатное радио также настойчиво участвует в антихристианской пропаганде.

Если я не упомянул до сих пор о литературе и науке, то лишь потому, что все-таки это, в известной мере, область свободы и заставить прочитать книгу много труднее, чем заставить ученика долбить урок, служащего слушать лекции или прохожего читать плакаты. Но едва ли не 90% всей литературы и научных сочинений исповедуют и проповедуют это самое неверие, это самое антихристианство. Теперь уже, если вы скажете, что вы человек нейтральный, или безразличный, вам не поверят, ибо это невозможно, если только не вообразить современного человека живущим в пустыне. Это бытовая сторона вопроса и, как всегда, самая важная. Теоретически дело обстоит иначе. Определенно, ни одна книга в защиту веры не печатается, разве лишь – по тактическим соображениям – какая-либо вопиющая бездарность. Отчасти это интересно. Теперь, можно сказать, подведем итог пафосу неверия. Все, что создало человечество антирелигиозного за все века, – теперь к нашим услугам. Взвешивайте и поучайтесь, и есть чему поучиться каждому.

Один из таких уроков получил и я, и теперь хочу им поделиться. Мое убеждение такое, что корни веры и неверия лежат больше в области чувствований и воли, чем в области разума и рассудка с его логическими доказательствами. Если сказать, что атеистическая литература убога логически, то это будет очень мало. Я особенно интересовался публичными лекциями, где, казалось, вся сила ума и энергия пафоса будут налицо. Но то, что читалось, могли слушать или слепые рабы, или идиоты. Повторяя кое-как критику доказательств бытия Бога Канта¹⁷, эти ораторы и их книги становились перед вопросом, можно ли доказать, что нет Бога, и оказалось это делом очень простым. Ораторы, с простотой святого, говорили, что никакого Бога нет, потому что они Его не видят и никто не видит. Говорили, что вера есть лживое суеверие, выдумка попов, ибо, где речь о тайне, там явное надувательство народа. Более ученые ораторы много говорили о том, как и кто выдумал Бога и религию. Здесь фигурировали и попы, и сновидения, и собака, и истерия, и всякая другая мудрость. Но когда ставился самый элементарный вопрос о происхождении жизни, то получался полный провал логики.

Один из серьезных преподавателей естествознания прочитал лекцию на тему: «Происхождение жизни». Реклама начиналась так: «Долой миф о Боге». Это серьезно – подумал я и просил сообщить мне содержание лекции. Ведь это настоящий профессор. Оказалось, что профессор-то он настоящий, но и шутник по призванию. Этот франт, убеленный сединами, умудрился за два часа ни слова не сказать о происхождении жизни, а говорил о ее развитии. Когда же мой слушатель после лекции подошел и спросил:

– Как же, мол, объявлено о происхождении жизни, а вы говорили о ее развитии? – то профессор лукаво улыбнулся и сказал:

– За кого вы меня принимаете? Разве я мог говорить о происхождении жизни, если наука и слова одного не знает по этому вопросу. Напечатали «о происхождении жизни» для того, чтобы народу было больше, а мне предоставили право говорить о чем угодно. Да это, батенька, что! Вот мой коллега умудрился прочитать лекцию «о всемирном потопе», грозящем погубить Европу. Народу собралось тьма тьмущая, а он не только о всемирном, но и просто о потопе ни слова не сказал, а болтал что-то из области геологии. Вот это мудрец, и знает аудиторию! А я совершил просто маленький подлог.

А вот рассказ пятнадцатилетней девочки, с которой я встретился в лесу. Она читала «Мировые загадки» Геккеля¹⁸. Я даже удивился развитию девочки, так удачно она передавала содержание книги. Мне не хотелось ни спорить с Геккелем, ни убеждать ребенка в чем-либо. Я только мягко сказал:

– Всюду свои трудности. Верующие принимают откровение о тайне высшей мудрости по вере своей, а неверующие просто убегают от тайны и прячутся от вопроса о происхождении жизни.

Девочка вспыхнула и горячо сказала, что их учитель поделился с ними радостью, что за границей уже сумели произвести на свет из химических элементов живое существо, которое жило полторы секунды. Я поставил вопрос:

– Где именно, когда и кто произвел такой опыт и какое такое существо увидело свет Божий на полторы секунды?

Девочка обещала разузнать, и когда я ее встретил вторично, то сообщила, что ошиблась, что была создана только протоплазма, но где и когда учитель ее забыл.

Я сказал, что мне и протоплазмы совершенно достаточно и я очень прошу разузнать точно, где, когда и кто совершил это великое чудо и как об этом поведал миру. Дитя больше со мной не встречалось, но просило подругу сказать мне, что учитель их оказался «круглый дурак», но что это никак не убеждает ее в бездоказательности атеизма и что когда она вырастет, то придет поговорить со мной.

Для верующих важно то, что такая сверхбездарная, антирелигиозная пропаганда имеет успех среди русской молодежи. Объясняют такой успех просто. Не верить, говорят, выгодно, а верить весьма невыгодно теперь. Потому и не верят. Это объяснение очень простое и ясное, но по существу оно так же убого, как то, что религию выдумали попы. Всякая вера, а особенно христианская, всегда очень невыгодна, и требует совершенного самоотречения и бескорыстия. В этом случае самое сильное правительство ничего не может сделать ни для того, чтобы люди верили, ни для того, чтобы они не верили. Купить можно только обнаружение или внешность, а сама вера и неверие сокрыты непроницаемостью души, говоря словами Тертуллиана¹⁹. Корни веры и неверия всегда глубоко в душе человека. Но где именно?

Вот что я слыхал сегодня: говорили о Боге две сестры. Старшая, которая перешла от неверия к вере, и младшая, 17 лет. Старшая настаивала, что никто и никогда не мог доказать, что Бога нет, и не мог объяснить жизнь мира без Бога. Младшая серьезно и спокойно сказала, что ее вовсе не интересуют доказательства бытия Бога. Напротив, она их и слушать не хочет, потому что она «гадкая» и хочет быть гадкой. А если Бог есть, то надо быть хорошей, и она не хочет Бога, потому что все равно не станет хорошей.

Частный случай, конечно, и обобщать его едва ли справедливо, но корень неверия здесь указан верно. Соблазн его в глубине души, в стремлении к эгоцентризму, к не стесняемому проявлению своих стремлений. Если хотите, это тоже выгода своего рода (только особого характера, не имеющая ничего общего с корыстью).

Нигде и никогда покровительство власти не создавало веры, и нигде гонения и оскорбления не погашали ее. Но если так, если ни канатные плясуны в роли антирелигиозных пропагандистов никого соблазнить не могут, ни внешнее покровительство атеизму в его разных видах веры поколебать не может, то где же соблазн нашего времени, почему, несомненно, наряду с мученичеством и исповедничеством веры организуются целые кадры защитников неверия? И не только среди партийной молодежи, где отчасти и корысть помогает, или среди «живых» служителей культа, где выступают люди со сгоревшей совестью, но и среди людей серьезных и честных? Мое мнение таково, что соблазн неверия такой же, как и корень всякого греха. Это тот эгоцентризм, который так восхваляет Ницше²⁰ и о котором говорят все религии в своих повествованиях о грехопадении первых людей. Будете, как боги²¹, – говорил умный змей и подмигивал Адаму. «Теперь междуцарствие, – говорит Ницше, – и пусть каждый будет для себя Богом»²². «А подать сюда Бога!» – кричит современный человек и топчет иконы, раздевает на позор нетленные мощи епископов, обращает храмы в клубы, а небо молчит, и кажется, что это и вправду сила и дерзание.

Если Бога нет – все позволено... Если есть Бог – все воля Его. Если нет Бога – все воля моя²³. Умнее Достоевского никого не было среди людей последнего века, но та пятнадцатилетняя девочка, о которой я рассказывал, самостоятельно высказала то, что знал мудрец. Это соблазн, и притом настоящий соблазн. Деньги – навоз, слава и власть – наркоз, но соблазн самости – это великий соблазн. Добро прекрасно, но и грех силен. Свет прекрасен, но и тьма возлюблена для злых дел. Вера – это в духовной жизни такое же растение, которое надо питать и взращивать, иначе она угаснет и умрет. Страх перед Богом и любовь к Нему – вот два главные пути питания нашей веры. Кто в своей вере вырос до любви к Богу, того ничто не отлучит от Бога. Но первая ступень – страх Божий, и теперь он потерян. Идет соревнование среди людей – кто дерзностнее поступит, и небо молчит, и люди молчат. Горсточка людей ютится в храме, да плачут в своих углах перед иконами, а мир и улица, шумные и нарядные, смеются над безумными, и стыдятся дети родителей, и стыдятся своих детских воспоминаний о склоненных коленях и о сложенных в крестное знамение детских ручках.

Но ведь без Бога нет света, ведь всюду тьма и смерть, небо – лишь крышка гроба, а радость – пьяный угар. Но и тьма имеет свою притягательную силу, свои манящие огоньки. И один соблазн свободы плотской жизни способен приковать жизнь до ее конца, и это для множества. Для избранных сияет огонек долга, огонек риска, творчества, соперничества и т.д., и т.д. Как странна покажется речь о христианской свободе, когда нельзя делать тысячи приятных вещей! Какой безумной покажется мысль о радости страдания, о силе распинаемых, о богатстве нищих! Широкие пути ведут в погибель, и узкая тропинка ведет в Царство²⁴. Верить – это значит отречься от своей воли, подставить щеку ударившему, отдать рубаху грабителю, ненавидеть похоть, любить врагов, благословлять проклинающих, не противиться злу, всегда смиряться, всегда забывать о себе.

А не верить – значит делать, что хочешь, брать, а не отдавать, служить своим похотям и жить сладостью их удовлетворения, нарушать все десять заповедей Ветхого Завета²⁵ и презрительно отвергать Нагорную проповедь²⁶, иными словами – Иисуса Христа. И, быть может, главнее всего – спокойствие совести. Все равно все дозволено. Да, велик соблазн неверия всегда, а теперь особенно.

Апокалиптический зверь²⁷ явил свое лицо миру. Это не в том смысле, что наше время есть нечто великое в истории богоборчества, предвещающее близкий конец мира. Я вовсе этого не думаю и не ощущаю. Ни великого, ни страшного ничего нет, а есть только очень отвратительная форма богоборчества. Ведь ни одной новой идеи, ни одной творческой попытки. Но зато полная распоясанность, никакой прикрасы, ничего эстетически соблазнительного. Зверь, как зверь, грязный, смрадный, неуклюжий, тяжелый и громадный. Это, если хотите, зверь, и это же, если хотите, человек без Бога. Казалось бы для того, кто живет в истории после Христа, кто узнал Этого Человека, Его Лик, тот мог бы с ужасом отвернуться от смрадного зверя. Но не так бывало, есть и будет. Воздают честь и поклонение зверю, как Богу. Каждый из нас носит в сердце образ этого зверя. Грязный, смрадный, а все-таки – родной.

Яркий солнечный день весною, чудный воздух, ласкающая тишина. Стоят столики на открытом воздухе. А внутри кабака темно и смрадно до ужаса, до отвращения. И целая группа людей уже много часов сидит там, пьют, спорят, ругаются и предпочитают тьму и смрад кабака солнцу и воздуху. Они знают свет и тьму, но больше возлюбили тьму. Но это лишь группа людей, а в жизни – их великое число. Кто не знает красоты и благоухания Лика Христова и кто не знает смрадности и гнусности греха? Но все мы – рабы последнего.

Если хотите, вопрос веры и неверия не столько моральный, столько психологический. Я очень затрудняюсь сказать, что неверующие грешат больше, чем верующие. Ведь надо помнить, что грех верующего много грешнее, если можно так сказать. А подлинная разница в том, что вера и в грехах ненавидит зверя и поклоняется Христу, а неверие и в правде своей ненавидит Христа и поклоняется зверю. Знает смрад его и все-таки поклоняется; знает светлость Лика Христова и все таки отвращается от Него.

Так как вера и неверие всегда определенные враги, то надо уметь обеим сторонам выбрать получше оружие. Неверие взяло силу, власть, деньги и, особенно, похоть во всех ее видах. Логические и научные доказательства – все это на втором плане. А у веры нет и не должно быть насилия, господства, денег, и она отрицает похоть. Наука и логика – общие у веры и неверия. Поэтому я радуюсь всякой апологетической работе и горячо ее приветствую. Но это очень и очень второстепенно. И когда человек спрашивает меня, можно ли доказать, что Бог есть, то, по-моему, он всегда думает о другом. Почему я должен избирать свет и добро, если мне любезнее тьма и грех? И здесь, по-моему, вера не имеет другого оружия и другой силы, кроме светлого Лика Христова. Светлость-то Его всякому ясна, но дело не в знании, а в том, чтобы эта светлость стала любезной, влекущей, дорогой. Вот главная задача людей веры, их долга перед Богом, их непобедимое оружие и страшная ответственность и великий труд. Если человек не только знает, но и ощущает разницу света солнца и благоухания весны, с одной стороны, и ужаса, смрада и мрака кабака – с другой, знает и ощущает и избирает кабак, то это его дело. Но если бытом, если самою жизнью, ее условиями, рождением и воспитанием он так привык к тьме, как крот, который на свете ничего не видит, то долг людей веры сделать для такой души любезным и приятным свой Свет. Как же это сделать? И делом, и словом. Всего страшнее и труднее, но и важнее – проповедь: Да свет ... свет ваш перед людьми²⁸. Таков закон жизни: «Покажи мне веру твою от дел твоих»²⁹. Это было бы не только страшно, но и безмерно ужасно, если бы не Церковь.

Что делать мне, жалкому и презренному, если я верую, если я радуюсь Христу³⁰, верую в свет³¹, соуслаждаюсь добру³², а творю злые дела тьмы³³? Горе мне, но радость миру, ибо есть соборная полнота Церкви, где много, много света Христова, дел прекрасных, подвигов тихих, любви Христовой, Его Божественной ласки. Не ставят светильника под спудом, но на подсвечник³⁴. Но бывают эпохи, когда точно светильники сдвигаются со своих мест и несут свой свет в далекую темную даль и манят издалека души и зажигают любовь к Господу. И радостно наше поклонение перед этими прекрасными родными огоньками, которые вышли от нас и светят миру светом Христовым.

Из далекой Сибири, из страны вечных льдов, из-за горных хребтов люди явили миру веру свою³⁵, и это много больше, чем и сан, и титулы, и прославления от людей. Не дай Бог вновь замешать соборную Церковь в человеческие дела, в политическую борьбу, в шутовской грохот истории. Даже хорошо, что все эти проблемы отошли от нашей бедной церковной нивы. Тогда горят огоньки чистой веры, когда страдает бескорыстная любовь ко Христу. Тогда над всем миром загорается заря новой жизни и новой радости.

В целом Церковь несет миру эту радость, и это наше непобедимое оружие. Но как было бы хорошо и радостно, если бы маленькие, тихие лучи исходили и от каждой церковной группки, от каждой общины, даже от каждой души. Ради нас бесславится имя Божие на земле. Вот наше горе и вот главное русло антихристианской пропаганды. Но ради нас может и прославиться имя Божие на земле. От дела слово отличается так же, как свечка или спичка от солнца. А все-таки и это свет, хотя и маленький и не вдохновляющий. От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься³⁶ – теперь порою это яснее, чем всегда.

Умоляем вас: примиритесь с Богом³⁷.

Не раз я думал об одной причине неверия, которая не имеет ничего общего с обычными – эгоцентризмом и похотью. Причина эта – неуслышанная молитва. Такие люди имели опыт веры живой и радующей. Но пришло горе, вся сила души выразилась в молитве, но она осталась неуслышанной, хотя то, о чем молились, было так естественно и так согласно с Божиим законом любви. Кто не знает таких скорбей, где вся надежда устремлена на одного Бога, и если эта надежда погаснет, то вера наша становится перед самым трудным испытанием?

В постели лежит умирающая мать и изредка глухо стонет. Сейчас был доктор и сказал, что надежда на одного Бога. Перед углом с образами с зажженными свечками стоят на коленах пять еще малолетних детей. Молитвы читает отец-священник. Молится он о том, чтобы Бог воздвиг болящую ради детей, которых дал ей Он и которые без матери останутся несчастными. Шесть дней так молятся, а на седьмой горят уже панихидные свечи и курится ладан. Такие же молитвы и в храме. Служба окончилась, еще несколько минут, и в храме воцарится полная тишина. Но кто-то быстро входит в храм, прямо идет к алтарю, где на солее стоит священник с крестом, падает на колени и сквозь рыдания вопит к небу, просит молитв Церкви о единственной взрослой дочери, которую укусила бешеная собака и которая, видимо, заболевает смертельно. Служат молебен об исцелении болящей. Молится не одна мать, вся церковь плачет и молится. И снова молитвы такие необычные: «Не ради нас, не перед лицом наших грехов, но ради имени Твоего, перед лицом совершеннейшей Твоей любви исцели, Господи, болящую. Не по закону естества, но как чудо милости Своей воздвигни болящую, прощая ее согрешения, и яви миру Свою славу и милующую любовь». Страшная и торжественная служба и великая в жизни всех минута.

А через несколько дней уже в больничной церкви тот же священник плакал над бездыханным телом умершей.

Небо точно не услышало молитвы, и какую страшную драму должна была пережить и страдающая мать, и осиротевшая семья.

Не без намерения я привел два таких случая неуслышанной молитвы, где люди не отошли от Бога, а точно еще теснее приблизились к Нему. Не рассказываю о тех случаях, где приходилось мне видеть не только скорбь безысходную, но и совершенный отход от Бога. Говорить об этом не просто тяжело, но и страшно, как бы не должно – так велико и трепетно здесь самое страдание неверия. Но нельзя не задуматься над такими фактами, нельзя не попытаться уяснить для самого себя это таинственное молчание неба. И чем богаче наш личный и общецерковный опыт услышания молитвы, чем больше мы имеем оснований видеть всюду мироправящую и милующую руку Божию, тем больше у нас оснований, тем тревожнее звучит вопрос в душах – почему Бог иногда не слышит молитв наших?

И Евангелие, и богословие очень определенно говорят об условиях услышания молитвы. Эти условия таковы: вера, настойчивость в молитве и ее согласие с Божией волей. По слову апостола – если мы просим у Бога согласно с Его волею, то Бог слышит нас³⁸. Но и в двух приведенных мною случаях, и во множестве других все эти условия бывали налицо: и верили, и неотступно молились, и просили согласно с волей Бога, то есть доброго, заповеданного Богом, и по слову апостола: И молитва веры спасет болящего, и воздвигнет его Господь³⁹. Правда, о вере нам трудно судить. Говорят так, что если человек после пережитого горя потерял веру, то, значит, и вера его была мала. Но, по-моему, это еще совсем не доказательство, и весов для взвешивания веры у нас нет.

А есть у нас очень бодрящее слово Господа о вере в зерно горчичное, которой достаточно, чтобы и горы двигать⁴⁰. Но если это так, если, по свидетельству нашего сердца, все условия услышания молитвы налицо, а прошение ее остается неуслышанным, то что же можно сказать перед лицом этой тайны, кроме речи о долге нашего преклонения перед нею и перед непостижимыми путями воли Божией – Да будет воля Твоя⁴¹ , и Не якоже Аз хощу, но якоже Ты⁴² .

Эти слова говорят о свободном преклонении перед Божией волей, и, конечно, такое преклонение есть необходимое основание наших молитв Богу. Думать и надеяться, что всякая наша молитва будет исполнена, значило бы усвоять себе Божие всеведение и всемогущество, значило бы вместо Единого Владыки жизни и мироправителя, видеть таких в самом человеке. В этом случае всегда и неизменно должно сознаваться известное противоположение воли своей и воли Бога со свободным и любящим преклонением нашей воли перед Божией.

Но, с другой стороны, это свободное и любящее преклонение должно иметь самые глубокие, религиозные основания, совершенно неисчерпывающиеся тем, что так Бог велик, всеведущ и всемогущ, и я мал, невежда и ничтожество. Такое противоположение двух воль не только не способно было бы работать и питать нашу любовь, но и делало бы вовсе ненужной нашу просительную молитву. Бог лучше нас все знает, больше нас любит, лучше умеет все сделать к нашему благу. А между тем сказано: Просите, и дастся вам; ищите, и обрящете; толцыте, и отверзется вам⁴³.

И вся история отношения Бога к человеку полна омытом услышания молитвы, и молитвы не только о дарах Божиего Царства, но и обо всем важном для нас в нашей жизни. Это потому, что мы соработники Бога в мире и в общении с Ним через молитву являемся участниками и Его промыслительного управления миром. Молящегося христианина легко можно представить себе уверенным, что всякая его молитва, согласная с законом добра, будет услышана Богом, хотя, быть может, и полезно будет предупредить такого брата об опасности самообольщения. Но совершенно невозможно представить себе молящегося человека без веры в то, что его воля может иметь реальное воздействие на волю Бога. Это есть сыновнее дерзновение, которое даровал людям Христос и говорил об этом праве как залоге того, что Отец Небесный услышит нас. Потому, если молитва останется как бы неуслышанной, то здесь мало одного противоположения воли своей и воли Бога. Ведь в известном смысле молитва и должна сгладить это противоположение и преклонить волю Бога на сторону исполнения моей просьбы. Такую веру, конечно, можно назвать наивной и даже смешной, но нельзя отрицать, что это именно христианская вера. Мы успокаиваем свои сердца в единении с Богом вообще и в молитве особенно. Но сознание противоположности нашего желания и прошения с волей Бога никогда не может дать всем существом ощущать, что если наша молитва не исполнена Богом, то не просто потому, что Бог этого не хочет, но что это самое Божественное хотение имеет особенные нравственные основания помимо того, что Бог больше нас знает и лучше разумеет.

Когда наша мысль и совесть останавливаются перед тайной, то мы всегда ищем путей приближения этой тайны к нашему сознанию. В области отношений между Богом и человеком одним из самых естественных путей уяснения и приближения к нашему сознанию тайн Божиего Царства является путь аналогии между отношением людей друг к другу и отношением Бога к человеку. Это потому, что именно сущность отношений между всеми духовно-нравственными существами мыслится нами как отношение любви. Притчи Господа нередко этим именно путем обращают сердце человека к Богу.

Второй путь, идя которым наше сознание может посильно приближаться к постижению тайн Божиего мироправления, есть откровение Евангелия о земной жизни Господа со стороны ее отношения к Небесному Отцу. Конечно, здесь нужно благоговейное внимание, ибо Господь есть Богочеловек. Но так как Он есть истинный Сын Человеческий, то земная жизнь Господа всегда является для нашего сознания источником света и для разумения отношений нашего Небесного Отца и человеческой душе. В области отношений между людьми мы встречаем подобие молитвы, как это видно из поучения о ней самого Господа в известном месте Евангелия: Просите, и дастся вам...

Всякая настойчивая просьба наша, обращенная к человеку, в известной мере есть подобие просительной молитвы. И в случае наших просьб для меня важна одна сторона – чем обусловливается неуслышание этих просьб людьми: тем ли, что человек не хочет исполнить моей просьбы, или тем, что он не может ее исполнить? Невозможности, конечно, могут быть и внешние и внутренние. Но в том и другом случае, когда такая невозможность ясна для нашего сознания, совершенно не остается места для нашего недовольства на человека, не могущего исполнить нашего желания. Наибольшее, чего мы можем ожидать от человека в этом случае, есть искреннее сочувствие нашей нужде или горю в его сердце.

Если бы и в отношении Бога мы могли мыслить такую невозможность отозваться непосредственно на нашу молитву, тогда бы не оставалось места для вражды против Бога, но сохранялось бы смиренное преклонение перед Его волей. Трудность только в том, возможно ли так ставить вопрос или нет.

Прежде всего со всею ясностью чувствую бедность нашего языка, где слова «возможность» и «необходимость» обнимают такое множество понятий вовсе разновидных, что очень легко ограничивать полноту обнимаемых этими словами понятий и возмущаться, когда идет речь о невозможности что-либо сделать для Бога. И, прежде всего, нужно поэтому решительно сказать, что ничего страшного и оскорбительного для Бога нет еще в самых словах. Так мы спокойно и уверенно говорим о том, что Богу невозможно грешить, что Бог не может умереть, что Бог не может быть тварью и т.д. Но можно ли говорить о такой возможности или невозможности для Бога в отношении наших молитв и вообще нашей человеческой жизни как жизни Божией твари?

Всемогущество Божие неизбежно проявляется и в промышлении о мире и в непрестанных чудесах Божией милости вообще и по молитвам нашим в частности.

Думаю, что на этот вопрос можно ответить утвердительно. Вот некоторые данные для этого. Любовь Божия к человеку выражается всегда в одном основном хотении Божией воли – Бог хощет всем спастися⁴⁴, но это хотение встречается с фактом нашей свободы как основным законом нашей богосыновней природы, и создается необходимое условие для реализации в жизни Божиего хотения – наша ответная любовь Возлюбившему нас от начала. Отсюда догматическая формула: «Бог не может спасти человека против воли самого человека». Для совести Августина⁴⁵ его спасла материнская молитва. Но для нас ясно, что в самом Августине была возможность подобного обращения. Поэтому, что удивительного, если в истории и в поле нашего наблюдения нам известны примеры, когда была налицо непоколебимая вера родителей и безбожие детей при самых искренних молитвах.

Здесь мы имеем дело с областью личной духовной жизни. Первое прошение молитвы Господней есть молитва всей Церкви о Божием Царстве⁴⁶, а, как таковая, эта молитва имеет всю силу и всю полноту богоугодности. Но все же всегда и неизменно целые области человеческой жизни, нашего творчества и жизни великого числа людей не преобразуются силой этой могущественнейшей молитвы.

И еще – самое таинственное и в то же время самое важное для уяснения нашего отношения к воле Божией – молитва Христа в Гефсимании. Первое утверждение – все возможно Тебе. Второе – аще возможно. И третье – не Моя воля, но Твоя да будет⁴⁷.

Молитва не могла быть неугодной Отцу или неуслышанной. При одном только условии она могла оказаться неисполненной – при условии духовно-нравственной невозможности для Отца отказаться от предвечного Троического плана спасения мира. Это одинаково невозможно и для Отца и для Сына Человеческого – Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца, и Он пошлет более, нежели двенадцать легионов Ангелов? Но как же тогда исполнится Писание⁴⁸, то есть исполнится это самое предвечное определение Любви – спасти мир? Абсолютное определение воли Божией не должно быть изменено даже при самых трагических моментах исторического процесса. Смиренное послушание Христа, говоря апостольскими терминами, было до конца послушанием любви перед сознанием того, что если бы было возможно, то мимо шла бы чаша страданий.

И было ясное ведение и ясное обетование последующего за страданиями прославления.

Если бы я писал богословское исследование о молитве, то многое еще нужно было бы выяснить и рассказать. Но жизнь текуча и несистематична. Едва задумаемся над одним вопросом, как уже является новый, и удовлетворяешься немногим.

Для моего сознания и повседневного быта достаточно и того материала, какой пришел мне на мысль и записан сегодня. Два главные положения для меня: первое – Бог не может во всей полноте реализовать в мире свою благую волю, потому что есть реальное царство нашей человеческой свободы, когда воля Божия встречается с некоторой самостоятельностью нашей воли, удобопреклонной ко злу. Больше всего это имеет отношение к нашей молитве за других. И здесь необходимо помнить, хотя это и ужасно, что дело не в одном нравственно-духовном зле, где человек отвечает в известной мере за себя, но и физическое зло является вообще прямым и неизбежным следствием зла нравственного. Смерть, болезнь, терния и волчцы – все это всеобщее и необходимое наследие греха.

Такое же наследие бывает и индивидуальное. Дети несут ответственность за вины отцов и дедов по телу и духу. Эта наследственность есть страшный факт. В основе его – злая воля, сила и напряжение которой должно быть ужасно именно по той причине, что во времени Царство света и царство тьмы находятся в реальном борении между собой. Церковь говорит о скорби Бога Отца в часы невыразимых страданий Христа. О подобной скорби Небесного Отца нельзя забывать и тогда, когда страдает каждая человеческая душа. Эта скорбь порукой тому, что там, где возможна реализация самой Божией воли, там здоровье сменит болезнь, свет рассеет тьму, злобное сердце загорится огнем любви по молитве веры. Эта вера говорит словами апостола, что если Бог Сына Своего Единородного не пощадил для нас, то неужели Он и всего нам не дарствует?⁴⁹ Но там, где эта благая воля Божия встречается с невозможностью исполнения нашего прошения, там вера наша находит утешение высшей христианской надежды, что кроме этих видимых благ, о которых мы просим, и просим справедливо, есть еще целая неизведанная область благ, которых никогда не видело наше око, не слышало наше ухо и чего не переживало наше сердце⁵⁰. Эти блага, конечно, составляют, прежде всего, удел будущей жизни, но эти блага в молитве даруются нередко невидимо для нас и даже вопреки нашему желанию и в настоящей еще жизни. Такова, прежде всего, область нашей сложной душевной жизни с непонятной, но совершенно реальной радостью страдания и опытом прощения.

Об одной смерти мы никогда не можем сказать, что этот последний враг может в каком-либо отношении явиться благом для нас или для любимых нами. И здесь наша испытующая пути Божии совесть встречается со вторым отмеченным мною фактом религиозного опыта. Этот другой факт, как я его понимаю, есть то, что для осуществления планов благой и спасительной воли Божией требуется любящая, самоотреченная жертвенность от детей Божиих. Не якоже Аз хощу, но якоже Ты... не Моя воля, но Твоя да будет⁵¹. Так молится Христос. И Он же сказал о своих последователях, что кто хочет за Ним идти, тот должен взять свой крест и отречься от себя до конца, как бы до своей Голгофы.

Дело спасения мира не закончилось на исторической Голгофе, и служение Христово продолжается в Церкви Его. И можно сказать, что чем больше верующий во Христа любит Его, чем теснее его единение со Спасителем, тем полнее он переживает крестный подвиг Христа и участвует в крестоношении Его. И можно сказать также, что чем больше любит Господь человека, тем большую и более ответственную возлагает на него миссию жертвенного служения людям.

Высшее жертвенное самоотречение легко может сочетаться в жизни верующего, как и в жизни Самого Христа, с чувством как бы богооставленности. И только взирая на жизнь и подвиг Начальника нашей веры и Спасителя, мы должны понять и помнить, что видимое неисполнение нашей молитвы не есть еще признак того, что она не услышана любовью Отца, но что наше естественное и законное само по себе может стать каким-то неведомым для нас образом на пути нашего спасения и нашего призвания служить Богу в деле спасения мира, осуществления полноты назначения нашего в жизни.

Мне кажется в этом случае, что если наша молитва за других может быть безусловной и постоянной в своей определенности, то молитва за себя и прошение Божией милости для себя всегда должны быть внутреннее условными – «аще возможно... обаче не якоже аз хощу, но якоже Ты».

Внешнее неисполнение при таком настроении нашей молитвы не сможет говорить нашему сознанию, что Бог не любит или не слышит, но о том, что всегда и неизменно мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями нереченными⁵².

Два практических вопроса связываются с предложенным мною суждением о молитве. Первый вопрос касается молитвы за других. Если мы ничего не знаем ни о силе зла, ни о путях спасительного Божиего промысла в жизни людей, то имеет ли вообще реальный смысл наша молитва за других? Ведь Богу ведомы от века все дела Его, и Он знает прежде прошения нашего, в чем кто имеет нужду. Не достаточно ли при таких условиях одного нашего искреннего благожелания без горделивой мысли повлиять на решение Божией воли своею молитвою?

Отвечаю на этот вопрос тремя соображениями в пользу молитвы. Первое, что такая молитва за других заповедана Господом и завещана нам Его учениками. Следовательно, она важна, необходима и богоугодна. Второе: Богу все ведомо, и Он творит все. Но Сам Бог дает место, и притом великое, человеку в своем созидании Царства Божия. Мы все соработники Бога в деле Его спасительного домостроительства. В этом основа всей нашей христианской работы, и было бы непостижимо странно выбросить из этой работы молитву – делание наиболее важное в жизни верующего. Бог питает птиц и полевые лилии. Тем более людей, как Сам Он сказал⁵³. Но это Он делает и через нас, и наш прямой долг – накормить голодного и одеть нагого. Бог, конечно, желает спасения и всякого блага людям, но также не без нас, и наша молитва есть также духовный хлеб и одежда любви, которыми мы служим Богу в лице Его младших братьев. И еще того более. Если жизнь Церкви верующих на земле есть воинствование против зла, то всякое увеличение добра не только благотворит духовно нуждающимся, но и вообще содействует спасению жизни в мире. Третье: Богу от века ведомы все дела Его. Это истинно так. Но здесь-то и лежат глубочайшие корни нашего долга молитвы. Если зло и добро суть проявления свободной стихии, в известной мере независимые от благой воли самого Творца, то и молящийся человек есть один из факторов, решающих мировую судьбу вообще и в каждом отдельном случае в частности. Богу, конечно, всегда ведома наша молитва прежде ее произнесения, но именно эта молитва как свободная стихия нашей веры и любви и учитывается – простите за грубое слово – в Царствии Божеской благодати как данное для того или иного решения Божией воли в каждом отдельном случае.

Второй вопрос, связанный с моим размышлением, тот, что в молитве за себя должно ограничиваться полною преданностью Богу – да будет воля Твоя. Так думали и говорили иногда люди веры и религиозного опыта. И это, правда, хорошо и серьезно, но не сыновне. Здесь не то некоторая грубость, не то некоторое уныние без живой надежды на то, что Бог нас слышит. Молитва Господня не ограничивается одним таким прошением. Не ограничивается ими жизнь наша. И духовные блага различные нам религиозно нужны – и прощение, и вдохновение, и поучение от Бога, и вся жизнь наша простирает свой стебель к Солнцу душ наших и шепчет Ему о своих нуждах и желаниях. Да будет воля Твоя – есть, конечно, долг нашей жизни и первая основа молитвы за себя. Но это воля такая благая и щедродательная, что в ее Царстве есть место великим и малым интересам нашей жизни.

8 марта 1927 г.

В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков⁵⁴.

Говорить или писать о жизни – значит говорить или писать о том, что наиболее нам близко и наилучше известно из внутреннего нашего опыта, и вместе с тем о том, что необъятно широко и бездонно таинственно. Поэтому и говорить о жизни в одно и то же время и очень легко, и бесконечно ответственно. Первое – потому, что для этого не нужно десятки лет учиться, читать сотни книг и говорить красноречиво, ибо жизнь внутри нас есть. Второе – потому, что жизнь неизмеримо больше нас, что жизнь – это мир весь – видимый и невидимый, а наше сознание и наше сердце отражают какую-то крошечную часть этого великого и необъятного бытия. И еще: легко говорить о жизни потому, что сердце сердцу весть подает⁵⁵, что наш внутренний опыт оказывается чудно близким и понятным для других людей. Но и трудно это. Если говорить о том, что всем известно и понятно, то покажется пошлым или скучным. А если толковать о том, что узналось с трудом, долгим и скорбным опытом, то легко вызвать недоверие и сомнение.

Не поэтому ли так почтительно изучают люди учение мудрецов и так мало следуют этому учению в жизни? И кажется мне, что если и можно решаться писать о жизни, то прежде всего писать и рассказывать о ней как бы для себя самого, так, как если бы никто вас не слушал и никто не захотел бы читать. А уж если бы оказалось, что и слушают и читают, то это было бы лучшим показателем того, что мы идем все по одному пути и к какой-то общей цели. Это, если хотите, таинственное родство душ. Только для этого стоит говорить и читать, открывать тайники своего сердца, мечтать о служении людям своим словом и своим опытом. Конечно, последний ограничен. Жизнь – это все, и мы чуть-чуть больше, чем ничто. И опыт наш маленький, дарования ничтожны, и ограничены наши интересы, и бессильно самое слово. И выходит так, что если каждый из нас пишет о жизни, то пишет он не обо всем, а только кое о чем, что его наиболее интересует или что он получше знает.

И то не обо всем этом, а только о том, что он не стыдится показать в себе другим, хотя бы и не думал о них, когда пишет о себе и для себя.

Итак, только кое-что о жизни и из нее. Но что же именно?

Конечно, о том, что для моего сознания, для моей совести и мысли наиболее дорого, важно и умно, что в течение всей жизни проверено и на собственном опыте и на опыте многих, что со многим сравнивалось, всячески переоценивалось выдержало все испытания мысли и жизни. Последнее не то означает, что мысль воплощается в деле, и идеал реализовался в жизни. Нет, и далеко нет. Мысль оставалась мыслью, мечта оставалась мечтой, слово оставалось словом, а практика шла отдельно от них, нередко прямо против них, но при всем том идеал сиял один, одна оставалась вера, одно упование, одна мечта о жизни. Но стоит ли говорить о мечтах, да еще называть беседу о них беседой о жизни? Разве мечта есть жизнь? Думаю, что да, для меня по крайней мере. Ведь жизнь есть все: и внутренний мир наших переживаний и настроений, и наша бытовая практика, и наше духовное творчество. Почему практике я должен отдать не только преимущество, но ей одной усвоять подлинную ценность? Пусть практика не удалась, как оно и есть на деле – но если мечта радостная, если она сияла ровным и чистым светом, если она одна стояла прекрасным видением на всем жизненном пути, то почему же не любить и не ценить такую мечту выше всего в жизни и не говорить о ней другим? Почему опыт беспрестанных болезней души и тела, непрерывных падений, жалкой беспомощности и бессилия есть опыт жизни, а светлая нить всей жизни, ни на мгновение не угасавшая, чистая и светлая, не есть область той же жизни?

Пусть мечта не реализовалась в моей жизни, но разве она не может осуществиться в практике других? Да и еще вопрос – что сталось бы с моей практикой, если бы не эта мечта? Уверенно скажу, что не будь этой мечты, этой светлой ниточки, давно, давно бы вся жизнь стремительно упала в бездну тьмы и отчаяния. А теперь вижу себя, по образу псалма⁵⁶, но самые уста погрязли в гибельном болоте, и все-таки глаза видят свет, и уста поют славу своему Богу.

Итак, жизнь мечты для моего сознания есть жизнь души, и в некоторые уголки этого мира мечты я и предлагаю взглянуть своим друзьям.

Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить⁵⁷.

В Евангелии очень много такого, что представляется на первый взгляд противоположным до несоединимости. Так, например, если вы остановитесь на заповеди Господа о любви, то вы не можете не поразиться сопоставлением таких слов Господа: «Если любите Меня, то соблюдайте заповеди Мои... И это есть заповедь Моя, чтоб вы любили друг друга»⁵⁸. И Господь же сказал: Если кто приходит ко Мне и не возненавидит прежде отца своего, и матери, и жены, и детей, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником⁵⁹. Или еще: Христос предвещает своим апостолам скорби в жизни, обиды от людей, изгнание, самую смерть. И слова Свои заканчивает таким утверждением: И волос с головы вашей не упадет напрасно⁶⁰. Еще слова Господа первосвященнику: Отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных⁶¹. А через несколько часов эти судьи неправедные видели Господа висящим на кресте, как и Сам Он предсказал своим ученикам.

Безбрежно широк евангельский кругозор и бездонно глубоко знание тайн души и истории человека. Потому и вмещается в этом кругозоре то, что кажется нашему близорукому глазу несоединимым и несродным. Таковы же слова Господа об Его отношении к Закону Моисееву и Ветхому Завету вообще. Нельзя сильнее и определеннее выразить мысль о единстве обоих Заветов, чем как это сказано в словах Господа о йоте, или о черте единой⁶².

Но здесь же рядом мы видим яркое и сильное утверждение мысли о совершенной новизне того, чему учил Господь, – Вы слышали, что сказано древним... А Я говорю вам...⁶³ – и воистину, возвестил нечто не только прекраснейшее ветхого, но и вовсе новое по существу, как и Сам Он сказал: Заповедь новую даю вам⁶⁴ и Новый Завет в Моей Крови⁶⁵. Богословие очень всегда затрудняется в понимании и истолковании этих двух сторон евангельского взгляда на Ветхий Завет.

Одно богословское направление останавливало свое внимание на идее единства двух Заветов и на единой йоте, или черте. Логика такая у них: один Законодатель обоих Заветов и один закон добра. Поэтому в Евангелии мы имеем только новую ступень восхождения к нравственному идеалу, а основание двух законов, естественно, одно – воля Божия, всегда в себе неизменная. Сказано: Не убий, а Евангелие запрещает и гнев напрасный⁶⁶. Сказано: «Не разводись по-пустому», а Евангелие разрешает развод по одному лишь поводу⁶⁷. С клятвою труднее дело, так как она вовсе отменяется Евангелием⁶⁸. Трудно и око за око сохранить при заповеди непротивления злу⁶⁹. И любовь ко врагам, особенно неверным иноплеменникам, никак не вытекала из Ветхого Завета, как и Господь сказал⁷⁰. Создавалось трудное и безысходное положение уже при одном понимании пятой главы Евангелия от Матфея⁷¹. Не только нельзя было говорить об йоте или черте одной, но поколебались самые основания древнего закона. А если при этом вспомнить, что этот закон далеко не ограничивался заповеданием основ личного нравственного поведения, но обнимал всю область теократии и основы гражданского строя; что этот закон до деталей определял обрядовую сторону отношений человека к Богу, то понимание слов об йоте и черте становится еще сложнее. Вся история Церкви показывает, что обрядовые постановления закона и законы, определяющие гражданский строй жизни, безусловно, потеряли значение в Церкви. Но ведь эти законы составляют весьма большой отдел всего, заповеданного Моисеем⁷² и разъясненного пророками.

Мы, конечно, привыкли в школе говорить о трех законах Моисея: нравственном, обрядовом и гражданском. Но это школьная терминология. А ведь в действительности был един закон как выражение единой Божией воли, и все постановления закона имели равно значение нравственного долга для верующего. Как же после этого можно думать и говорить об йоте или черте единой? Остаются, правда, теоретические соображения об единстве закона и Законодателя. Но дело в том, что Законодатель один, но законоисполнители различны, и нравственное сознание человечества определяет форму выражения Божией воли. Это все та же свобода человеческая, которая не допускает в истории прямолинейного выявления и обнаружения воли Божией. Моисей по жестокосердию вашему заповедал, а сначала не было так⁷³. Жестокосердие, нравственная неразвитость, глубочайшая порча души – все это была почва, которая до своей поры и времени не могла воспринять семени дерева совершенной жизни, как и доныне мы еще многого не можем вместить и выяснить.

Если бы все-таки приведенные соображения показались недостаточными, то откройте и почитайте Послание к Евреям. Тема его: «Прейде сень законная благодати пришедши»⁷⁴. Без колебания, уверенно и решительно апостол утверждает, что Христос даровал людям Новый Завет в Своей Крови, а все древнее, в том числе и древний закон и служение Богу, ушли безвозвратно.

Приводя слова пророка о Новом Завете апостол делает решающее заключение: Говоря «новый», пророк показал ветхость первого; а ветшающее и стареющее близко к уничтожению⁷⁵.

Так, несомненно, утверждается совершенная самостоятельность и самобытность евангельского откровения по сравнению с ветхозаветным. Это имеет не только громадное значение для богословских теорий, но и самое великое жизненное значение при оценке множества явлений общественной и личной жизни. Но, хотя это и несомненно, остается невыясненным подлинный смысл этих великих таинственных слов об йоте и черте единой.

«Истинно всякое слово Владыки»⁷⁶ – вообще лично я принадлежу к сторонникам буквального понимания евангельского учения. Такое понимание, однако, нисколько не исключает, но, наоборот, предполагает ту истину во взгляде на Ветхий Завет, какую раскрыл апостол в Послании к Евреям и которая яркою нитью проходит через все Евангелие. Это та несомненная истина, что Ветхий Закон ничего не довел до совершенства, но был только образом будущих благ⁷⁷. Отношение между ветхозаветным и новозаветным откровением определяется наиболее точно и всем доступно этим уподоблением апостола – тень и образ. И тень, и образ не имеют самостоятельного значения, но всецело определяются своим первообразом, или подлинной сущностью. Такое прообразовательное значение и имеет ветхозаветный закон. Он был, по слову апостола, детоводителем ко Христу⁷⁸, в образах и символах подготовлял душу человеческую к познанию и принятию откровения совершенной истины и любви. Отсюда естественно вытекают два одинаково важных для нас вывода. Первый – тот, что после совершеннейшего завета человека с Богом во Христе первый, или Ветхий, Завет с его законом потерял значение для христиан пути к подлинному богообщению. Об этом и уже сказал.

Второй, не менее важный вывод тот, что все ветхозаветное откровение, его закон и пророки исполнились во всей полноте в Иисусе Христе и в жизни Его Церкви. Понятие правильного образа или тени необходимо предполагает то, что в них нет ни одной точки, ни одной такой черты, которых бы не было в истинном предмете. Когда вы смотрите на отражение солнца в зеркале или в чистой, невозмущенной воде, то вы имеете там образ, каждая деталь которого отвечает подлиннику, хотя образ и далеко не полно выражает бытие подлинника. Поэтому каждая черта или йота правильного отображения всегда находит выражение, исполняется в предмете. Но последний всегда и неизбежно полнее и совершеннее образа. Так, в образе солнца в зеркале и воде мы имеем его светлость и отчасти игру лучей, но не воспринимаем в полноте его животворящего тепла, то есть самого главного и жизненно-творческого.

Подобное мы должны мыслить и в отражении Солнца правды в истории человечества вообще, ветхозаветного Израиля по преимуществу. Все в Ветхом Завете имело силу и подлинное религиозное значение только ввиду будущего, сущности вещей. Кровь козлов и тельцов только отражала один из лучей Божией любви во Христе. Эта кровь, по слову апостола, не могла сама по себе очищать грехи, и потому после Голгофской Жертвы погас огонь на иерусалимском жертвеннике. Закон око за око и зуб за зуб⁷⁹ бедно отражал в человеческом понимании права лучезарный свет откровения совершенной любви во Христе с ее началом прощения и дарения без числа и меры. Жестокосердие человека не открывало всего жизненного тепла солнца Божией любви, пока не пришел в мир Христос и явил миру полноту этой любви.

Это пока богословская теория. Но теперь можно перейти и к жизни. Для этого необходимо обратить внимание на ту сторону соотношения образа и предмета, по которой мы оцениваем образ с точки зрения правильности и полноты отображения в нем предмета. Лучи Божественного света и любви, прошедшие сквозь призму человеческого жестокосердия, естественно не получили полноту своего выражения в Ветхом Завете. Но только глядя на Солнце правды⁸⁰, воссиявшее во Христе, мы можем понять и угадать, что в Ветхом Завете нашло более или менее полное и правильное отображение, что выражено односторонне и неполно, и что, наконец, вовсе не нашло в этом Завете своего отображения. Ибо, понятно, образ даже не выражает всей полноты предмета. И здесь единственный ключ к решению одной из важнейших жизненных задач в христианстве. Раскройте любую нравоучительную книгу, начиная от катехизиса и кончая проповедническими листками, и вы увидите самое опасное и преступное в истории богословской мысли явление. Каждое утверждение рядом и совершенно одинаково утверждается текстами из Нового и Ветхого Заветов так, как будто Вы это одинаково авторитетно для христианского Сознания.

И этого мало. Сплошь и рядом прямые заповеди Христа объявляются совершенно недостижимыми, почтительно сдаются в архив совести, и все учение утверждается на постановлениях Ветхого Завета. Особенно старается в этом случае так называемый Миссионерский путеводитель по Библии, предназначенный для того, чтобы являть лицо православия сектантам⁸¹.

Вообще, как я не раз говорил, не только наше христианское богословие стремилось ветхозаветным материалом оправдать всякие неправды жизни, но и из Ветхого Завета почему-то таинственно избиралось исключительно то, что проистекало из человеческого жестокосердия, и вовсе игнорировались лучи подлинного Божественного Света, пронизывавшие тьму жизни дохристианского человечества. О том, например, что людей можно истреблять, и убивать, и обездоливать, об этом на основании ветхозаветных книг написаны горы страниц, а о духовном поклонении Богу, о превосходстве правды над обрядом и милости над судом, что так ярко и прекрасно раскрыто у пророков (особенно у Исайи⁸²), об этом читать не приходилось почти вовсе. Можно сказать, что у нас не Ветхий Завет с его постановлениями проверяется Новым, как надо бы, но обратно, так что заповеди Христа признавались нежизненными и недостижимыми, а учение и факты Ветхого Завета предлагались в качестве пути жизни.

Но крайность часто вызывает противоположную крайность. Открывали люди, нередко вовсе неподготовленные к серьезным суждениям, Библию, читали на ее страницах разные странные и соблазнительные вещи, искренно ужасались и начинали говорить всякий вздор о том, что Ветхий Завет чуть ли не исповедует другого Бога и ничем внутреннее не связан с Евангелием Иисуса Христа. Такие суждения, нужно сказать, являются порождением не богословского, но интеллигентского сознания. Люди не хотели додуматься до того, что дело построения Царствия Божия на земле есть процесс Богочеловеческий, что нравственное и религиозное сознание людей развивалось, как и теперь развивается, постепенно, что история имеет этот именно смысл и что никто и Ветхом Завете не видел Бога⁸³ лицом к лицу, но что Бог открывался пророкам, начиная от дней древних, в том числе и Моисею, в голосе их совести и в мере их разумения. Только Христос сказал людям то, что слышал от Отца⁸⁴, а прежде были сень и образ в душе человека. Но сень есть образ истины, и в этом непреходящее значение Ветхого Завета, о чем говорил Сам Господь.

Вопрос о соотношении Нового и Ветхого Заветов, конечно, очень большой и сложный. Но этот вопрос принадлежит теперь наиболее к числу тех, которые требуют совершенно прямого и ясного ответа, без тени ухищрений и колебаний. И то, что я сказал, позволяет сформулировать следующие три определения-суждения. Первое – относится к тем людям, которые смущаются определенными постановлениями Ветхого Завета и некоторыми повелениями от имени Бога. Здесь надо со всею определенностью указать, что во всем этом несправедливо искать увидеть Бога лицом к лицу. Только во Христе Бог дал непосредственное откровение Своей любви. В Ветхом Завете откровение было через многих посредников, которые сами не могли видеть лицо Божие, а слово Его и волю Его читали сквозь тусклую призму своего разума и своей совести. Так было потому, что, по воле Бога, долгим путем исторического процесса и духовного развития все человечество должно было подготовиться к подлинному Богоявлению.

Второе суждение мое относится к тем моим соработникам на богословской ниве, которые не хотят знать «какого мы духа»⁸⁵ и оправдывают разные ужасы жизни текстами и примерами из Ветхого Завета, хотя бы они находились в ясном противоречии с Евангелием. Этим людям следовало бы открыто перейти в иудейство, которое и доныне хранит ветхозаветный закон как совершенное выражение Божией воли.

Третье мое замечание обращено к тем, кто согласно со всецерковным преданием, видят н Ветхом Завете благословенную сень Завета Нового. Здесь открывается возможность радостного изучения путей Божиего промысла о спасении мира И отклика человеческого сердца на Божественный призыв к спасению. Здесь же открывается, как в зеркале, то вечное и непреходящее, что было в Ветхом Завете, и все внешнее, временное и несовершенное рассыпается, как тень, в лучах откровения совершенной любви Божией в Господе Иисусе.

6 мая 1927 г.

Церковь Бога живого есть столп и утверждение истины⁸⁶.

Так называет Церковь апостол Павел. Церковь определяется понятием истины, и истина познается через Церковь. Истина – самое высокое и самое чистое, что есть в жизни. Не только светлое, но и свет самой жизни. Но жизнь далека от истины. Если Пилат еще с усталостью и недоверием спрашивал, что есть истина⁸⁷, то Ницше выражает уже сущность нашей духовной культуры. Он ненавидит это понятие и уже предвосхищает своими зоркими глазами новое светило на пути человеческой жизни – ложь. «Может быть, ложь есть первооснова жизни». Даже Ницше еще робко говорил об этом. Он не утверждает прямо, а только спрашивает, хотя и ясен его положительный ответ⁸⁸.

Все мы так привыкли думать, что ложь – гнилое слово, на котором не может утверждаться никакое здание жизни; история и опыт жизни так ясно показывали разрушительную силу лжи, что назвать ложь первоосновой жизни казалось дерзким даже для Ницше. Но мы уже далеко ушли вперед. Великий опыт всемирной войны со всем тем, что с этим было связано и что вслед за этим последовало, слишком убедительно показал, что ложь есть если и не единая владычица жизни нашего времени, то во всяком случае один из главных столпов и оснований современного ее уклада. Может быть, и раньше так бывало, только мы не хотели или не умели видеть, но во всяком случае теперь мы живо чувствуем, что в мире некуда уйти от лжи. Все ею спутано, все ею пропитано, все перед ней раболепствует. Все, кроме одной истины. Это единственное полное и совершенное отрицание лжи, полная и совершенная внутренняя свобода, по слову Господа: Вы познаете истину, и истина сделает вас свободными⁸⁹.

И в целом мире есть только одно большое и великое, что может являться жилищем и хранителем Истины – это Церковь как царство не от мира сего⁹⁰, хотя и пребывающая в мире. Пока есть Церковь и Церковь эта стоит в истине, до тех пор в мире есть и кормчий и корабль спасения, есть до тех пор солнце в мире, есть радость чистая, есть надежда твердая, есть Сам Бог в жизни нашей.

И если, по слову Христа, Церкви не сокрушат все силы ада⁹¹, а стало быть – и сила лжи, то мир спасен и присно спасается через Церковь. Спасены те многие или немногие, для которых без истины нет жизни.

Но что есть истина? Как познать ее для себя, как научить других, как убеждаться в том, что самая Церковь стоит в истине? Целые тома написаны на тему о непогрешимости Церкви, а люди не пришли к согласию между собою. Целые века решается нопрос об этой непогрешимости, а вопрос стоит все так же перед сознанием нашим. Ученые разбираются и не разберутся в нем. Но всегда истина для всех, и не для избранных и спасение для всех, а не для одних ученых. И если мудрый Пилат не познал истины, а простые рыбаки возлюбили ее и познали, то, очевидно, истина – не в книгах, не в мудрости человеческой, не в словах и тонкостях богословия, а в жизни и сердце человека. Истина должна быть не за морем и не за горами, не на небе и не в преисподней, но она должна быть, говоря словами великого пророка Божия, весьма близко к нам, всегда перед нами и в нас, всегда с нами и выше нас.

Истина есть Христос, как и Сам Он сказал⁹². Пилат видел истину и не познал ее. А мы познали Христа и в Нем истинный источник жизни и веденья. И если споры о непогрешимости Церкви сложны и туманны, то образ Христа прост и светел. Научитесь от Мене⁹³, – сказал Он. Научитесь от Него и познаете истину и узнаете правду.

Три стороны вижу я в понятии истины, одинаково важные для самого ее существа. Первая сторона – сторона субъективная, которая касается выражения мысли вовне. Этою стороною требуется, чтобы слова или другие внешние формы выражения мысли были искренны, правдивы, точно отвечали тому, что человек думает, чувствует, признает. Ложь имеет таким своим выражением лживость, а истина – правдивость.

Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об Истине; и всякий, кто от истины, будет послушен слову Моему⁹⁴. Христос есть Солнце правды, настолько полно и чисто выразилась истина в Его слове и во всей Его жизни.

Вторая сторона в понятии истины объективная. Это есть согласие мысли и слова с действительным содержанием бытия. Можно быть искренним и правдивым, но в то же время не иметь достаточного ведения о предмете. Это будет не лживость, но ложность. Наши суждения, даже самые искренние, постоянно бывают ошибочными, ложными объективно, потому что наши знания о предмете недостаточны, или источники нашего ведения о предмете недостаточны и недостоверны, или восприятие наше известных сведений о предмете недостаточное и неясное.

Во Христе совершенная истинность. Так и называет апостол, тайнозритель Христа: Он есть свидетель верный и истинный⁹⁵. Это потому, что источник Его ведения совершенный.

Я... сказал вам все, что слышал от Отца⁹⁶. Источник истины всегда один – Бог и Его дела. Всякая земная истина относительна, ибо всегда и неизбежно недостаточны наши знания о предмете. Поэтому и случается постоянно так, что то, что сегодня объявляется истиной, то завтра оказывается ложью. Все вещи мира имеют неполное свое выражение, и все мысли наши имеют неисчерпанное содержание. Только в Боге – совершенная полнота жизни и адекватное ей выражение в слове Божием. Христос и есть это истинное слово жизни и о жизни.

Третья сторона в понятии истины, неотделимая от второй, есть ее абсолютность, вечность – Истина Господня пребывает во век⁹⁷. Все в мире не отвечает этому. Самое наше искреннее слово недостаточно выражает мысль, так что «мысль изреченная есть ложь»⁹⁸. Ведение наше тоже всегда недостаточно, уже по тому одному, что не истинны предметы нашего познавания. Вещи меняются в своем содержании, все течет, все изменяется. Сегодня стоит гора, а завтра на ее месте – озеро. Лес сменяется пустыней, а пустыня становится садом. Сила и красота становятся бессильным и безобразным трупом, а на смерти и тлении возрастает прекрасная жизнь. Вся земля не вечна и меняется, и звезды умирают и колеблются. Истина же всегда равна себе, она по природе неизменна и, следовательно, вечна. Мир преходит⁹⁹, и потому он не есть истина, а только символ ее, только свидетель присносущной силы и Божества своего Творца. Христос есть истина и пребывает вовеки, и слово Его истина есть – Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут¹⁰⁰. Это потому, что слово Господа не было о плоти и крови, но о Боге всегда живом, об Его правде, об Его жизни и об Его воле, или, что то же, – об Его Царстве.

Так Христос есть полнота истины, и только тот в истине, кто во Христе, будет ли это отдельный человек, или же целая Церковь, то есть собрание людей верующих во Христа. И путь проверки истинности и человека и Церкви всегда один, простой и ясный – сравнение с жизнью Христа и с верностью Его заветам жизни.

Церковь вселенская есть мистическое Тело Христово. В ней Божеское и человеческое соединяется так же неслиянно и нераздельно, как и в Лице Христа. В общении с нею мы находимся так же, как и с Богом, – через нашу веру и любовь. Здесь невидимое соединяется с видимым, давнопрошедшее – с настоящим, небо – с землею. Ни словами определить, ни числом измерить, ни глазами обозреть это великое целое мы не можем. Мы маленькие и бескрылые, жребием своим имеем работать в нашем маленьком уголке, который называется – Поместная Церковь, приход и разными другими именами. Здесь также соединяется стихия Божеская и наша человеческая. И Поместная Церковь, и приход суть такие живые ветви единой истинной лозы жизни. Но здесь раздельнее для нашего сознания выступает наша человеческая свобода, наша нравственная ответственность за дело Божие на земле, наш личный долг работать на ниве Господней.

И с этим вместе открывается возможность самой реальной дисгармонии, самого действительного несоответствия человека и человеческого высокому призванию и назначению Церкви. Это одинаково в жизни и учении.

История говорит, что отдельные церковные организации отступали от истины Христовой, и нередко простые сердцем и умом члены Церкви являлись поборниками истины в своей церковной среде. Та же история говорит, что жизненная сила и энергия пастырей Церкви и различных церковных организаций зависела от активности членов Церкви, от их религиозного вдохновения и от их чистого сознания своей богосыновней свободы, с какою они работали в винограднике Божием.

И всегда и неизменно критерием истинности и церковной, и личной работы являлась и является верность церковной истине или, что то же, – Христу. По человеческой своей стороне, всякая церковная организация не может претендовать на безгрешность. Количественный критерий здесь ни при чем. В древности целые церковные соборы, имевшие все видимые основания считать себя вселенскими, однако, верою и совестью церковного народа были признаны ложными, такими, которые не свидетельствовали истину, не стояли в ней. И, обратно, бывали великие церковные эпохи, когда один человек являлся хранителем и свидетелем вселенской истины. Это дает нашему сознанию великий урок. Всякая законная церковная организация и власть имеют право на наше послушание и уважение. Но ни одна церковная организация и никакая церковная власть не имеет права лишать нас нашей христианской свободы, нашего права и долга судить внутренним судом все человеческие учения и все церковные определения веры. Это не есть критика и логическая оценка, это есть живое чувство сорадования истине, где сердце наше видит ее исповедание, и чувство тяжкой скорби и негодования, где сердце наше своею любовью видит отречение от истины или искажение ее. Первое чувство сорадования есть обычное в церковной жизни и постоянное. Каждое богослужение мы переживаем это чувство, каждое церковное собрание питает нашу душу сознанием единения нашего в вере и любви. Но бывали и другие минуты христианского нашего опыта, когда душа и совесть смущаются, когда они слышат новые, непонятные слова, когда они видят великие соблазны и расколы в своей Церкви. Здесь ни число, ни авторитет ничем помочь не могут, скорее напротив, они могут затемнить истину. И в такие мгновения церковной жизни необходим путь проверки самого авторитетного возвещения истины с ее первоисточником. И здесь, в этом трудном и ответственном делании, мы уже имеем вехи, по которым легко можем и для себя уяснить и другим показать, как новое и сначала непонятное для нашего сознания выражение церковного сознания соприкасается с вечной правдой лика Христова.

Первое в этом случае, как я сказал, касается самого выражения мысли, и здесь требуется совершенная искренность, правдивость. В жизни Церкви необходимым условием для этого является ее свободное волеизволение. История Церкви, с грустью надо констатировать, знает множество случаев выражения мысли от имени Церкви ее авторитетными представителями, где Церковь не имела этой свободы волеизволения и учила не истине. Так действовали не только отдельные лица, но и целые собрания епископов под давлением злой или неразумной воли светской власти или деспотических руководителей собора в священном сане, которые имели право и готовность угрожать мирскими и церковными репрессиями всем, кто был несогласен с их желаниями и мыслями. Конечно, истинное мужество души должно стоять выше всех угроз и страданий в деле исповедания истины, и мы особенно ублажаем тех верных свидетелей Господа, которые свидетельствовали истину перед лицом насилия и великих страданий. Но немощь человеческая и зло человеческого сердца всегда делали то, что от имени Церкви оправдывалось устами ее представителей то, что не могло и ими самими признаваться истинным. Искренняя реализация принципа отделения Церкви от государства вполне конкретно отвечает требованию свободы Церкви.

Отсюда то важное предупреждение, что там, где Церковь лишена полной свободы своего волеизволения, там нужна особенная духовная внимательность ко всему, что вещается с церковной кафедры. А если есть основание думать, что в известном случае было определенное давление на церковную власть, то эта внимательность должна соединиться с величайшей осторожностью и самой тщательной проверкой свидетельства от имени Церкви с первоисточником Истины – словом Божиим.

Это вторая сторона дела, как я сказал. «Если ангел с неба будет благовествовать вам не то, что мы благовествуем, да будет анафема»¹⁰¹. Так сильно говорит о своем свидетельстве истины апостол. Это так на все времена. Всякая мысль, всякое учение, всякое исповедание от имени Церкви, в котором нет всецелого согласия с Божиим словом, все это должно быть отброшено как ложь и заблуждение, хотя бы все это возвещалось всеми епископами всего мира. Источник истины во Христе и Его слове. Конечно, и Его слово можно истолковать различно. Но здесь, кроме голоса нашего сердца или совести, есть еще объективный путь проверки в понимании этого слова древнею Церковью и ее святыми учителями. Это та область церковного Предания, которая является непрерывным живым источником свидетельства истины в Церкви Христовой. И всегда и неизменно в эпохи Величайшего затемнения истины являлись в Церкви люди, которые являли истину Христову и делались живыми звеньями этой самой цепи церковного предания и церковного учительства.

Когда добро признается злом, а зло добром, когда все неправды жизни оправдываются от имени Церкви и даже Евангелия, когда стражи Божиего закона требуют от верных поклонения не Богу Живому, а Ваалам и Астартам и Молоху и всякой нечисти, тогда право и долг верующего вменить в ничто все человеческие титулы и звания и деятельно бороться за поруганную истину. Церковь не камень и полотно, но она также не епископат один или пресвитериат. Церковь – все мы, вошедшие в нее дверью крещения и утвержденные другими ее таинствами. Если извращение истины является делом отдельных богословов и представителей церковной администрации, там необходима горячая борьба за истину, но в недрах самой Церкви – в беседе, в проповеди, в книге. Но если ложь выдается за истину от имени всей Церкви как выражение ее православного сознания, то тогда создается тяжелая атмосфера, требующая выхода из ее среды для духовной свободы и духовного общения с теми православными группами, которые остались верными заветам Евангелия и церковновселенского сознания.

Третья сторона верности истине требует признания и исповедания истиной только того, что имеет вечное и непреходящее значение. Здесь тот постоянный соблазн для нашей человеческой немощи, что мы порою легко можем принять за вечное и пребывающее – временное и преходящее. Жизнь наша так коротка и сами мы такие маленькие, что чуть известное явление проживет десятки или сотни лет, как мы уже готовы мыслить его непреходящим, а треск и мишурный блеск истории принимаем за выражение подлинной силы и величия. Эта наша духовная близорукость и приводила нередко к тому, что Церковь принимала на себя суд и высказывала суждения по таким вопросам жизни, которые никакого отношения к Богу и нашему спасению не имеют. Пока Церковь верна истине и такою признает Единого Бога и Его дела, до тех пор сама Церковь стоит среди моря житейской суеты и бури подобно несокрушимой скале. Но как только Церковь забудет о своей духовной высоте и начнет судить о мирском, как в то же мгновение сама обратится из тихой пристани в корабль, носимый и потопляемый волнами человеческой суеты и злобы. Не о том речь, чтобы Церковь была далеко от мелочей будничной жизни. Никто так, как Христос, не отзывался на каждое биение нашего сердца. Но и в великом, и в малом Церковь должна подходить к жизни во всей чистоте своей небесной природы.

Когда в чине православного богослужения провозглашаем анафему рабам Божиим Ивану Мазепе¹⁰² и Григорию Отрепьеву¹⁰³ и другим политическим неудачникам, то это такой печальный опыт и урок, что пора раз и навсегда отказаться от освящения или осуждения каких бы то ни было политических программ и построений, если только они не стоят в прямом противоречии с евангельской истиной.

Там, где Церковь применяет религиозные репрессии против политических убеждений или же обратно – принимает под свое покровительство политические группы или установления, там налицо несомненный развал внутри Церкви со смешением Божеского и человеческого.

Итак, что же оказывается? Столп и утверждение истины, а история говорит, что бывали и отдельные факты, и целые эпохи, когда Церковь, в выражении своего сознания, становилась на сторону неправды и от лица Церкви возвещалась ложь.

Но, во-первых, надо уметь и хотеть различать Церковь вселенскую от Церкви поместной, а последнюю от отдельных ее представителей и учреждений. Ясно, что столп и утверждение истины есть Церковь вселенская, притом земная и небесная всех веков, прошедших и настоящего мгновения. А во-вторых, и в Поместной Церкви есть не только видимая сторона, но и невидимая. Бог знает своих избранных. Илия когда-то вопил, что остался верным Богу он один, и в своем эгоцентризме не приметил, что семь тысяч человек не преклонили колена перед Ваалом¹⁰⁴. Когда все архиереи и вожди избранного народа предали на распятие Царя и Бога, тогда простые рыбаки победили мир своею проповедью истины.

И теперь, и всегда истинная вера и любовь живут в сокровенном сердце человека. И жизнь говорит, и история показывает, что не иссякали никогда и в каждой Поместной Церкви родники чистой истины и ее исповедания.

О Царствии Божием Евангелие говорит, что оно не приходит приметным образом¹⁰⁵. И однако все причастники его хорошо сознавали и всегда чувствуют его высшую реальность и действительность. Церковь есть элемент Божиего Царства в мире и так же реальна и духовна в своем существе.

Бог знает своих избранных, но и последние знают и чувствуют друг друга и имеют радость живого общения друг с другом и всем телом Церкви вселенской. Христос отныне и до века остается Единым истинным архиереем в Церкви. И все мы, члены ее, являемся священниками Бога Вышняго¹⁰⁶ по нашей причастности вечному первосвященству Христа¹⁰⁷. Особое благодатное священство имеют в Церкви епископы и пресвитеры: им одним принадлежащее служение – научать истине. Но хранителем истины всегда и неизменно является весь церковный народ. В этом сознании наше радостное богосыновство, а вместе с тем и ответственный долг перед Богом и Церковью хранить истину и ее дерзновенно исповедывать.

1927 г.

Что высоко у людей, то мерзость в очах Божиих¹⁰⁸.

I

Сейчас у меня такое настроение, как если бы мне предстояло сесть в лодку и поплыть в море. Лодка маленькая, силы ничтожные, а море безбрежно. И знаешь, что отъедешь не дальше, чем муха залетит, но такое чувство свободы и бесконечности охватывает душу, что точно сливаешься с океаном жизни, и нет ни мысли, ни ощущения своего ничтожества, убожества своей лодочки.

В жизни мысли надежные минуты бывают тогда, когда стоишь перед темой необъятной и духовно близкой.

Для меня есть две таких темы – о жизненной правде учения Христова и о юродстве христианина в жизни мира. Безбрежно все христианство, но это – мой жизненный уголок. Едва-едва лишь задумаешься над этими вопросами, как видишь себя в необъятном, и безбрежном, и бездонном.

Второй вопрос, конечно, только уголок первого, но и он безбрежен, и он глубок достаточно. Сколько бы ни думал, сколько бы ни говорил, всюду – открытое, прекрасное море, волны одна за другой набегают на душу, и чувствуешь, что это не просто вопрос, что это не теория, не наука, не богословие, но самая жизнь, где все связано, сцеплено, как капли воды друг с другом. Жутко и трепетно бывает, когда начинаешь говорить или писать о юродстве, и тотчас встает необозримая, таинственная безбрежность исторических перспектив Божиего Царства, и душа хочет охватить весь мир и всюду увидеть Христов Лик в мире.

Сегодня моя дума о Мышкине¹⁰⁹. Лицо вымышленное, конечно, и настолько загроможденное множеством деталей, что надо писать целые литературные исследования о романе и его героях. А для меня нет более чужой среды, чем литература. Мышкин – бесспорно, литература, но не одна литература, хотя бы по тому одному, что часто-часто при думах о Божием Царстве в мире вспоминаешь Достоевского и странного человека, явившего миру Христа. Хочется поэтому не думать только, но и говорить о Мышкине. Хочется, но и словно тоскливо на душе, что-то раздражает и отталкивает точно.

Думаю, что это – избитость темы. Кто только не говорил о Мышкине! Одни преклоняются в светлом восторге, другие издеваются над всем христианством. А главное – эти имена: князь, Настенька, Аглая, Ганя¹¹⁰ и прочие фамильярности, это отвратительное сюсюканье. Впрочем, у меня большое эстетическое непонимание, но все равно, я должен считаться с этим и попытаться как-то видеть только общие очертания человека, а не детали романа.

Мне известны два различных типа отношения к личности Мышкина. Одни умиляются и благоговеют – осмелился-де среди мирской суеты быть верным голосу совести и слову Евангелия. Мышкин для них – святой в сюртуке. И если бы это был не роман, и подлинная биография, то Мышкина такие люди легко внесли бы в свои святцы и видели бы в нем предел совершенного самоотречения. Другие злобствуют и почти ненавидят. Для них, будь Мышкин реальной личностью, гораздо естественнее было бы предать его анафеме и отлучить его от Церкви. Пафос их внимания сосредоточивается на совершенной жизненной беспомощности Мышкина и на том влиянии, какое он имел на жизнь. Правда, люди умилялись, но плоды этого умиления были недобрые. Две женских жизни почти погибли. Друг Мышкина – Рогожин¹¹¹ – дошел до убийства, тема мирской, суетной жизни не только не рассеялась, но еще больше сгустилась, а сила добра еще даже уменьшилась. Это, думают они, не христианство, а пародия на христианство. Мышкин в этом случае хорошая иллюстрация к тому, как беспочвенны и отвлеченны все речи о жизненной правде Евангелия, как гибельно отрывать христианство от мировой культуры.

Вот какие трудности стоят сейчас передо мной. «Идиот» – художественное произведение. Но уже сказано, что литература – вещь для меня чуждая. Стало быть, предстоит богословская оценка литературного произведения. Но не похоже ли это на то, как если бы послания апостола Иоанна оценивать с литературной точки зрения? Конечно, и послания пишутся в литературной форме, но последняя имеет такое второстепенное значение, что нелепо специально говорить об этом.

Конечно, и «Идиот» предметом имеет религиозную жизнь человека, но центр тяжести – не в богословствовании, а в творческом создании цельного типа жизни. И при всем том, вероятно, и богословию можно здесь отвести маленькое место.

Вспоминается басня о беседе знаменитого художника о своей картине с сапожником. Последний, как знаток, точно указал дефект в контуре обуви.

Художник это принял к сведению, но отказался выслушивать дальнейшие замечания сапожника¹¹². Так, быть может, некоторая ограниченная задача стоит и перед богословом, когда он беседует о Достоевском. Лишь бы только не перейти своих границ и не заговорить о том, что выходит за пределы богословия.

Итак, начинаю и прежде всего отмежевываюсь как от слепых почитателей Мышкина, так и от его поносителей. Сначала о первых.

Идея святого в сюртуке есть, если можно так сказать, жизненная идея. Никакого сомнения нет, что есть целый лик таких святых, неведомых церковному народу и не канонизированных Церковью. Но нет никаких оснований думать, чтобы Достоевский хотел в Мышкине представить такой тип. Достоевский хорошо знал всегда, что такое святость в церковном ее понимании. Никто не свят от себя и через себя. Величайшее прекраснодушие ни на шаг не приближает к святости. Последняя для церковного сознания есть наше освящение от Бога, а источником этого освящения является Церковь. Святой и в сюртуке, и в рясе, и в лохмотьях юродивого всегда и неизменно есть член Церкви, живой и активный. В Церкви именно – источник освящения мелкого человека, а святого – в высшей степени. И в Церкви же – источник жизненной силы для самого немощного и слабого человека. Мы знаем святых и калик, и юродивых, но в них мы чтим не это калечество или безумие, но ту силу, которая исходила от таких людей. И сила эта была соборная церковность. И в центре ее – живая связь со Христом. Если бы Достоевский хотел в Мышкине явить святого, то он, бесспорно, представил бы его в перспективе церковности, а между тем Мышкин представлен совершенно изолированным. Он говорил о Христе, немного о Православии, но все это отвлеченно – не показан реальный опыт живой связи с этим самым Православием, связи с Церковью. Нет даже опыта личного молитвенного подвига, и мне думается, что в этом источник всей внутренней немощности и безотрадности Мышкина. Он имел дар волновать сердца, но не был кормчим, который приводил бы обремененную и унылую душу в стихию Православия. Сам Мышкин часто духовно изнемогал. Конечно, это могло зависеть и от среды и от его болезни, но ведь всякий изнеможет, если не будет у него источника воды живой¹¹³, восстанавливающей силу души. Такой источник – в Церкви. В ней множество таких сторон и фактов, которые делают сильными и могучими самых слабых и немощных. Укажем кое-что.

Прежде всего – авторитет Христа и авторитет Церкви. Это равно обязательно и для учащихся добродетели, и для учителя. Последний авторитет Мышкина для его слушателей – в его вдохновении. Он вдохновлялся, и этим вдохновением действовал на сердца. Потухает взор, истощается вдохновение проповедника – и всему конец. Самое прекрасное кажется нелепым, противожизненным. Иное было, когда за проповедником стоит лик Христов и многовековая история Царства Божиего на земле. Здесь проповедник и провозвестник сам по себе ничего не значит для силы и влияния слова. И для себя и для других он ничто сам по себе.

Еще, пожалуй, важны эти стороны церковной соборности для самого провозвестника. На Мышкина глядят люди очарованные, а когда он изнемогает, тогда ему не к кому обратиться, не за что ухватиться и не на кого опереться. Простого светильника нет, нет и того, что смогло бы и благословить, и осудить. Положение исключительно трудное и запутанное, пути новые, еще неизведанные. И одному Мышкину не по силам идти таким путем, куда уж тут вести других. И в этом случае в Церкви самый простенький духовник может сделать больше, чем самый мудрый книжник. Главное-то духовнику известно, путь этот самый правый известен. И если даже сбился с него сам церковный учитель, то все-таки может показывать правый путь другим.

А в миру даров без числа, нельзя не растеряться. Изнемогает Мышкин, не знает, на что опереться, не знает, что избрать, что другим посоветовать. И стоит, как слепой, и не видит главного, даже не вспоминает, что есть Церковь, исповедь, духовный опыт, простая духовная беседа.

И это – далеко не единственное. Другое, и не менее важное, – это среда. Разбудить душу от сна, суеты жизни и оставить ее в тех же условиях – это значит создать только новый источник страданий и разочарований. Рана в сердце – и ничего больше. А человек и без того слаб, и без того изнемогает. Всего лучше – не трогать, лучше глаз не открывать, совесть не пробуждать, если победить тоску не сможете, если приток чистого воздуха не дать душе.

Мышкин сам не имеет такой среды и другим не мог ее создать. А в Церкви все – такая среда. Что бы вы и думали о нашем богослужении и храме, но это во всяком случае особая среда. Здесь среди шума и суеты мира – всегда тишина, здесь среди бури страстей и злобы – всегда мир и покой для истомленной души. Это самое малое, что дает храм каждому входящему в него. А для людей веры здесь не только покой душевный, но и высшая радость, источник чистого вдохновения. И как бы ни были плохи церковные люди, все же это иная среда, здесь мир совершенно других оценок, других настроений, других интересов. Все это, конечно, тоже носит на себе печать жизненного базара, но при всем этом здесь есть особенная, своеобразная серьезность в отношении того, что вне Церкви кажется вовсе неважным и ненужным. Здесь ценится то, что вовсе игнорируется в мире, и обратно – вменяется в ничто то, что составляет центр внимания в жизни светского человека. Человек, оторванный от церковной среды, если он верующий христианин, всегда будет тосковать и изнемогать в своем одиночестве, как Мышкин.

Еще третье. Практика таинств и мистических обрядов обща всем религиям. В христианстве, и особенно в Православии, мы имеем удивительную гармонию самой тонкой мистической духовности И самой тесной связи с бытом, с прозой нашей будничной жизни. Здесь символизируется та близость Бога к человеку, без сознания которой не может быть и речи об освящении нашей жизни и нашего труда на земле. Не говоря уже об объективной стороне дела. Для каждого человека веры ясно, что в молитве и таинствах он получает дары жизни. Но и, естественно, здесь всегда живой источник питания, чувства нашего избрания на служение Богу, нашего отделения от мира для особой работы в нем. Поэтому в христианском делании нет места той депрессии, тому угнетению, каким закончилась работа Мышкина. Как бы ни была низка самооценка церковника, как бы ни было велико его недовольство своей работой, но унынию и угнетению места нет, ибо за мною, немощным и убогим, стоит целый мир подлинных реальных ценностей – и благодатных символов, и духовных даров, и праведных ликов.

Таким образом, мне представляется несомненным, что христианство Мышкина не церковное и тем самым не русско-народное. Вместе с тем так же несомненно, что оно, это христианство, все же русское, самобытно русское. Мышкин не только всем симпатичен, не только подлинно прекрасен, но и как-то особенно близок и понятен нам, дорог, почти любим. Это потому, что он плоть от плоти нашей и кость от кости. Христианство Мышкина – это русско-интеллигентское христианство. Прекрасна в нем искренность, чистота, высокое благородство души. Печальна в нем стихийная неумелость, незаботливость, бессилие, жизненная беспочвенность. В этом христианстве Мышкина есть много подлинно чего-то прекрасного, евангельски чистого, напоминающего евангельские лилии. Это основа, если можно так сказать, пассивной стороны христианства, христианского, и при этом подлинного, юродства. Но в Евангелии и в жизни Церкви это юродство неотделимо от всепобеждающей силы. Ее-то и нет в Мышкине, и христианство его поэтому одностороннее. В Мышкине оно прекрасно, и в тиши жизни он мог жизнь прожить, благословляя людей и своим светом светя им.

Но тот же Мышкин в условиях жизни сложной и тревожной становится неизбежно бессильным, и его христианство является не столько преображающим окружающую жизнь, сколько раздражающим и мучающим началом, как бы инородным телом в общественном организме, без способности преображения жизни по типу своего идеала.

В притче Господа о тесте и закваске мы имеем образ этого преобразующего начала. Закваска имеет преобразующую силу, и потому малая закваска квасит все тесто¹¹⁴. Один тарсийский безумец, подлинно юродивый Павел¹¹⁵ покорил весь мир и построил великий храм Богу Живому. И каждый церковный святой проявляет эту подлинную силу в своей немощи. А Мышкин, искусный и прекрасный, был раздавлен окружающей косностью и плотяностью.

Если не с литературной, то с богословской точки зрения, Мышкин – яркая иллюстрация того, как немощен и бессилен христианин без связи своей жизни с Церковью.

Я не хочу этим сказать, что в Мышкине нет силы христианского духа. Она есть, и это сила такая большая, что если бы ее приложить с ясным разумением, то и дело было бы сделано больше, созидательнее. А без такого разумения и вне опыта Церкви – всюду рассеянность и спутанность. Не только вокруг Мышкина, но и в нем самом, когда он тяжко страдает от сознания своего бессилия, от незнания своего личного пути в мире.

Что думал Достоевский, когда писал своего «Идиота», – я не знаю. Нужно думать, что теперь, когда издается 13 томов неизданных его произведений¹¹⁶, дневников и переписка, станет совершенно известным и замысел автора, и детали пути осуществления этого замысла. Но вполне несомненно, что автор не имел в виду унижать христианство и в лице Мышкина представлять его бессильным, бесплодным. Достоевскому лучше других было известно явление духа и силы в христианстве и через христианство. Но одно дело Достоевский, а другое – читатели и критики. Для многих из них Мышкин является лучшей иллюстрацией того убеждения, что христианство по самой природе своей проповеди нежизненно, бескровно. Мышкин – яркий показатель того, к чему приводит последовательное и прямолинейное осуществление в жизни заветов Евангелия – быть кротким и не противиться злу. Если хотите сделать христианство жалким и смешным, то будьте только прямолинейными, и вы доведете евангельские заповеди до абсурда, сделаете их орудием разрушения жизни. Мышкин, с этой точки зрения, погиб именно потому, что был наивно прямолинейным в понимании и проведении в жизнь евангельских заветов.

Эту точку зрения я и имел, между прочим, в виду, когда показывал оторванность Мышкина от исторических корней христианства, в чем, по-моему, причина его жизненной неудачи.

Но теперь от Мышкина я обращусь к среде, в которой он жил и действовал, и этой среде противопоставлено то истинное, что было в образе Мышкина, – христианское юродство как высшая мудрость жизни.

«Идиот» важен для богословской жизни более всего тем, что в нем с художественной силой передана встреча искреннего, христианского настроения со столичным, городским христианским бытом. И ясно до режущей яркости, что нет места Христу и в христианском обществе, разве только в потайных уголках человеческого сердца. Какой бы ни был Мышкин со своей растерянностью и беспомощностью, но ясно, что не в этой его болезненности причина трагического течения жизни его в России. Такими растерянными и взвинченными людьми у нас хоть пруд пруди, и все они больше или меньше беспечально восседают на плечах своих ближних. Причина боли и тоски, какую носил в себе Мышкин и какая заражала окружающую жизнь, – в самом свете, который он носил в своей душе, который жег сердца и совесть чувством непреодолимого разлада между этим светом в нашей душе и непроницаемостью тьмы всей нашей жизни. Точно свет наш, говоря евангельским языком, поставлен под спудом, а не на подсвечнике¹¹⁷. Сила «Идиота» – в жизненной правде, и правда эта – то, что Христос свет принес в мир, но люди более возлюбили тьму... потому что дела их были злы¹¹⁸. Трагедия и ужас жизни – не в болезненности Мышкина, а в бессилии крыльев всей нашей души, в бессилии самых лучших ее сторон, самых прекрасных и здоровых ее стремлений. Ужас – в том, что вся мнимохристианская жизнь окутана как бы тяжелыми цепями, которые и шагу не позволяют сделать человеку туда, куда влечет его свободный дух.

Кроме Мышкина, все – рабы своей эпохи, своего служебного положения, существующей моды, принятого этикета, существующего быта, капиталистического строя жизни. Мышкину, чтобы победить или по крайней мере не быть побежденным, нужно было испепелить весь устой существующего быта и переродить души людей. Но это же самое стоит в мире как задача всего христианства и всей Церкви. И здесь есть два пути: или сохранить во всей чистоте и неприкосновенности свет евангельской правды, независимо от режущего разлада Евангелия и жизни, или идти путем компромисса и создавать видимость христианского быта из того, от чего и честное язычество способно с ужасом отвернуться.

Первым путем шел Мышкин, и потому так дорог сердцу и привлекателен для нас его образ. Вторым путем шло и идет великое множество людей, и здесь же – те читатели и критики «Идиота», которые в неудаче жизни Мышкина видят достаточное доказательство неприложимости к жизни евангельских заветов во всей их чистоте. О Мышкине как-никак можно сказать словами Евангелия, что свет и во тьме светил, и тьма не объяла его¹¹⁹. А о всех проповедниках компромиссов приходится сказать, что они более возлюбили тьму. Ведь не Мышкин только – идиот с точки зрения мира, а и все христианство есть безумие. Тысячи лет мы знаем слова Евангелия, но это не только не преобразило, но и не изменило самих оценок его.

Христос на крест взошел, был поругаем и оплеван. Но если злоба поднимает руку человека, чтобы ударить в лицо христианина, то последний либо обязан драться, либо его сочтут трусом, идиотом, юродствующим. И так во всем – и в отношении к врагам, и в отношении к детям, и к моде, и к мнению «света», и к долгу, и к любви. Не сообразуйтеся с веком сим¹²⁰ – таков девиз апостола Павла, такова программа жизни и теперь всякого христианина, и в служении атому девизу – жизненная правда и красота образа Мышкина.

27 июля 1927 г.

II

Сила Моя совершается в немощи¹²¹.

Кто не знает этой немощи в истории и повседневной жизни Церкви? Ее все видят, о ней все говорят. Одни смущаются и тоскуют, болеют душой, другие радуются, торжествуют, пальцами показывают. Но кто вместе с апостолом Павлом видит и чувствует эту Божию силу, в немощи человеческой действующую? Мы ищем великое, душой отдыхаем на дарах духа, в церкви молимся святым, прославленным Церковью, изучаем послания христианских мудрецов. Во всем этом источник нашей церковной гордости, благородного подъема духа, утешения в церковных скорбях. Перед этим духовным величием чувствуешь себя несовершенным, маленьким, ничтожным, но не унываешь – отражается в душе этот свет жизни праведной, и светлеет этим светом душа и радуется ему.

Это все воистину дивно и радостно, но все же далеко неполно отражает жизнь Божиего Царства на земле. Есть в этой жизни одна забытая сторона, та именно, что сила Божия в немощи совершается. Радостно и благодатно общение со святыми зодчими Божиего Царства. Но о ком из них и что мы знаем? Более сведущие из нас знают тысячи две имен, кое-какие сведения о жизни святых да прочитали несколько десятков книг святоотеческой письменности. Хорошо, конечно, и это, но недостаточно. Святые все относятся к прошлому, кажутся далекими во времени, недостаточно великими по своему духовному росту, а писания их звучат для нас, как голос из другого мира, и наставления их кажутся настолько превышающими наши силы, что и думать не приходится об осуществлении этих наставлений в жизни. Все настоящее представляется чем-то жалким, старым, неинтересным. А между тем Церковь Христова есть Его нестареющая Невеста. Она не только хранит неизменно во всей полноте благодатные пути и средства нашего освящения, но и творит, говоря апостольским языком, рост всего тела Церкви в любви¹²², то есть нашим человеческим соработничеством с Богом¹²³, нашим самоотречением, подвигом нашей любви, силою нашей веры.

Церковь жива и действенна так же сегодня, как и полторы тысячи лет назад. Нищи мы и убоги духом, если только изучаем далекое и маловедомое прошлое Церкви, а не видим и не ощущаем силы Божией, действующей в человеческой немощи в наши дни, в современной церковной действительности, в окружающих нас людях, текущих весточках о жизни Церкви. Самый простой и неученый человек знает и может знать в этой области неизмеримо больше, чем самый ученый богослов в своих изысканиях, относящихся к далекому прошлому. И если наследие волнует, радует и питает нас духовно, то насколько ярче, жизненнее и полнее опыт нашего непосредственного познавания и ощущения действия Божией силы в Церкви, родной нам, в людях, нам близких и дорогих, в нас самих, наконец, насколько все мы являемся членами великого Тела Христова, Его Церкви.

Не в моей власти дать себе и другим глаза, чтобы видеть силу Божию, но думается, что такая способность видеть есть у каждого из нас. От себя я могу только советовать подумать об этом и посмотреть вокруг себя с церковной внимательностью. Со своей же стороны, решаюсь на маленький опыт рассказа о кое-чем виденном и пережитом.

Блаженны чистые сердцем¹²⁴.

Верстах в сорока от города в вековом буковом лесу существовал недавно, да и теперь еще, по-видимому, существует небольшой монастырь. Истории его я не знаю, но чувствуется, что строители его искали и умели найти подлинную тишину и уединение. Когда лет тридцать назад мы посетили эту тихую обитель, она была в большом запустении и существовала едва ли только не для того, чтобы туда ссылать на покаяние провинившееся духовенство, особенно грешных винопитием. Настоятелем в ту пору был назначен добрейший старец архимандрит Валентин Кузнецов.

Приехали мы в праздник часов в 10 утра. Служил архимандрит без диакона, пели несколько человек в рясах, народу было мало, да и праздник был так называемый церковный, то есть день присутственный. Настроение было какое-то особенное, нежно-церковное. Старец служил тихонько, так же и пели. Один из нас прошел в алтарь и говорил потом, что почти всю литургию старец плакал. А когда вышел он после литургии благословлять народ, то лицо его было, как лицо ангела. На прекрасном, светлом лице, окаймленном белоснежным покровом, царственно сияли бесконечно добрые голубые глаза. Из церкви мы пошли вместе с отцом Валентином к нему в домик и по дороге узнали самое характерное для монастыря и его настоятеля. Навстречу нам шел батюшка, такой же старенький, как и отец Валентин, совершенно пьяненький. Когда и где он успел это сделать, и придумать трудно.

Настоятель радостно приветствовал с праздником отца Иоанна, но тот, вовсе непонятно для нас, начал бранить и поносить последними словами настоятеля обители. Я застыл в изумлении и негодовании, но лицо отца Валентина светилось такою добротою и лаской и озарялось такою прекрасной улыбкой, что не оставалось места ничьему вмешательству:

– Бог с тобой, отец Иоанн, зачем ты бранишься? Оставь, Иоанн, ну, выпил для праздника и пой себе песни праздничные...

Но Иоанн не слушался. Мы шли скоро, догнать нас он не мог, но долго, долго, уже и в домике, доносилась его брань и поношение.

А отец Валентин в это время говорил нам в ответ на наши слова:

– Отец Иоанн – удивительный человек, это великая душа. Вы, – говорил он, обращаясь к нам, – еще не можете ничего в этом понять. Только священник-вдовец, как и я сам из вдовых священников, может понять страдания отца Иоанна, всей его жизни. Озлобление большое, но страдания еще больше. А у нас в духовном ведомстве не мог же он ни ласки найти, ни жалости настоящей. Он только первую неделю у нас, очень нервничает. А я крепко надеюсь, что у нас он отдохнет и хоть немного успокоится. Пить, конечно, не перестанет. Где уж в 70 лет! Но душа у него чудная, и как утешится здесь, так прекрасный священник из него опять будет... Вот только страх для меня, сегодня архиерей может заехать к нам... По расписанию не положено, так что встречи не готовим. Но будет в семи верстах, служит там сегодня и, чего доброго, сюда заглянет на новоселье ко мне... Ведь я недавно здесь. А с архиереем мы товарищи по академии.

Ровно в пять часов прибыл владыка, старенький, совсем хилый. Мы отошли в сторону, пока владыка посетил храм и кратко беседовал с братией. А после этого, всего лишь полчаса, побыл владыка в интимной беседе с настоятелем. Подали чай. Мы тоже присутствовали за чайным столом.

– Ну, как поживают твои пьяницы, Валентин?

– Все хорошо, – отвечает настоятель – живут, Богу молятся.

– Ну, а как же насчет водочки? Что-то вид у них болезненный?

– Нет, какая же здесь водочка, глушь совершенная, а из монастыря без моего благословения ни шагу.

– Ох, приятно слушать, да верится с трудом. Ты, Валентин, знаешь, какое я письмо получил не так давно? Пишут, что пьют твои покаянщики, а что когда выпить нечего, то сам настоятель поднести умеет.

– Правду написали тебе, Владыка святый, так оно и бывает. А только ты не смейся, я и с докторами говорил, так они тоже советуют не форсировать и не сразу браться круто. Да и не в водке дело, а в душах. А душу только лаской да жалостью и взять можно, если еще не опоздаешь.

Прощаясь, владыка обратился к нам с такими словами:

– Я вижу, что вы очень любите Валентина. Он теперь на особом послушании, пьяных к нему посылаю на покаяние. Он с ними, как мать с детьми, нянчится. Ведь правду сказать, монастыри не исправляют, а ожесточают еще больше. А Валентин многого достигает.

Один из нас уже перед самым отъездом владыки осмелился сказать ему, что как-то обидно, что отец Валентин, человек с академическим образованием и уже тридцать лет настоятельствующий в разных монастырях, не епископ и даже точно сослан в такую глушь. Владыка вздохнул и сказал, видимо, совершенно искренне:

– Валентина люблю всей душой, больше, больше всех товарищей. Но он до ужаса бесхозяйственен, ничего не могу сделать. А только и его дело хоть и незаметно для людей, но высоко в очах Божиих.

Скоро и мы простились с дорогим хозяином и, когда отъехали далеко, обернулись, чтобы еще раз поклониться провожавшему нас отцу Валентину. Последний стоял на крыльце, весь осиянный заходящим солнцем и махал нам своим красным платочком.

– Сегодня мы видели праведника, – сказал старший в нашей молодой компании. – Придется ли только еще свидеться когда-либо?

И правда, свидеться не привелось больше. Приблизительно через год-другой товарищ отца Валентина, тоже архиепископ, только в другой епархии, получил такое письмо: «Помолись, Владыко дорогой, за упокой души любящего тебя Валентина». Мы по неосторожности духовной приняли письмо за шутливый упрек за неаккуратность в переписке. Сейчас же было написано и отправлено заказное письмо отцу Валентину, но вскоре вернулось обратно «за смертью адресата». Запрошенный епархиальный архиерей ответил архиепископу, что отец Валентин скончался в тот самый день, когда было отправлено его последнее письмо.

Ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно¹²⁵.

Христианство есть религия Духа и Истины. Но и Дух, и Истина границ не имеют. Таков и действительно евангельский идеал: Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный¹²⁶. Прежде всего, будьте, как Он, милосердными, а затем и вообще совершенными. Будьте вечными и свободными, мудрыми, ведущими, творчески могущественными, вышепространственными. Все это одинаково высоко, прекрасно и трудно. Наивно было бы думать, что быть подобным Богу в милосердии легче, чем быть подобным Ему во всемогуществе или всеведении. И в доброте своей, и в силе своей, и в знании мы одинаково убоги и слабы и одинаково должны возрастать по мере нашего духовного роста. История Царства Божиего на земле ясно говорит, что те, которые были по-евангельски добры, те и чудеса творили, и знание имели высокое, превосходящее все то, что можно узнать от людей и прочитать в книгах.

Эта высота евангельского идеала, эта его абсолютность, эта его красота есть наша радость и гордость. После христианства уже не может быть речи о переходе в другую религию, а только возможен бунт против Бога и отказ от всякой религии. Но не одна радость и гордость для нас – в этом сознании высоты Христова учения. Так бывает тогда и до тех пор, пока мы говорим о нашей вере другим, изучаем ее первоисточники, восхищаемся величием духа зодчих Божиего Царства. Но здесь же – в этой высоте и чистоте – источник глубочайшей грусти и плача о себе. И если по временам сравнить, то гордость и радость суть лишь мгновения вдохновения души, а печаль и слезы – вся жизнь, каждый день, каждый час. Если бы можно было не видеть себя, то еще кое-как можно бы было радоваться о Царствии Божием в мире.

Много в истории Его на земле и греха, и падений, и лжи, и пошлости, но так много света Истины и огня Любви, что нет места тоске и унынию. Но едва лишь заглянешь в себя – и конец очарованию, ибо в себе видишь не внешние только обнаружения жизни, не дела только ее, как в жизни других, но ясно видишь чертог Христов прекрасный, и светлость лика Небесного Хозяина жизни, и дивный путь к Нему, но вместе и одновременно видишь всю нищету свою, жалкие и грязные лохмотья на своей душе, глубокую и вязкую тьму, которая не позволяет и шага малого сделать в сторону света.

В детстве, помню, я удивлялся тому, что Адам прятался от Бога в раю после греха¹²⁷. Теперь я не просто это понимаю, но имею живой, тысячекратный опыт такого же укрывательства, такого же бегства от Бога.

Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом¹²⁸ – так говорил ветхозаветный еще верующий, когда небо еще оставалось закрытым для человека, когда Бог являлся в его глазах строгим владыкой и не сиял свет вечной жизни.

А теперь мы ни работать Богу не хотим, ни радоваться Ему не умеем. Точно Христос не жил на земле, точно мы не получили усыновления. Вера ли наша туманна, или сердце наше каменное, но только жизнь наша сырая, и настроение сумрачное. Открыто небо¹²⁹, вместо прекрасного солнца – «прекраснейшее его», Сам Христос¹³⁰, красоту лика Которого знаем хорошо. Со Христом великое множество наших друзей на небе. Христос же и на земле. Он и дверь, и путь, соединяющий небо с землею.

Столетия сияет Свет светлее солнца, а мы точно во тьме. Огонь Любви пламеннее всякого огня, а сердцу холодно и бездомно, хотя вся земля Господня и вся вселенная – наша родина.

Когда я говорю так, то мне самому слова мои кажутся риторически надуманными. Хорошо, если бы так. Но это только кажется. Слова только бессильны, а за ними стоит опыт самый сумрачный, самый безнадежный. Все светлые лучи христианства сводятся в слове «спасение». Христианин для его сознания есть не просто творение Божие, но и спасенный. Не просто нравственный или праведный человек, но и неизмеримо больше, настолько больше, что вся эта праведность справедливо вменяется апостолом Павлом в ничто¹³¹.

Почему же нет этого радующего, светлого чувства спасения, его живого ощущения? Сознание своей немощи и греховности еще вовсе не основание для такой унылости, скорее напротив. Ведь чем большая опасность грозит человеку и чем тяжелее его жизненные обстоятельства, тем больше и выше он ценит своего Спасителя и свое освобождение. Самое христианское покаяние не есть скорбный гнет души, но есть путь, хотя и нелегкий, к радости прощения.

Подобное надо сказать и о христианском идеале. Если бы этот идеал реализовался в нравственном прогрессе человека и человечества, то, конечно, мое нравственное ничтожество и отвратительная история человечества могли бы вызвать ужас отвращения и презрения. Но наш идеал реализуется в Боге и в Его Сыне. Во Христе все человечество не только оправдано, но и обожено, так что нет места унынию, а, напротив, в Нем источник совершенной радости о правде и добре.

Христу человек может радоваться независимо от своего даже личного нравственного состояния, и если так он не умеет радоваться, то это уже есть признак недостатка нашей любви ко Христу, некоторого религиозного эгоцентризма вместо всецелой отрешенности от себя в мгновение нашего приближения мыслию и сердцем ко Христу. Это одинаково так и среди суеты настоящей жизни, и в минуты созерцания тайны жизни будущей.

Это сознание и это радующее чувство, однако, легко может перейти в соблазн беспечности, как будто противоположный унынию, но очень сродный ему по первоисточнику. Последний – тот же эгоизм. Бог велик, а я маленький, Он лучезарен, а я темен, Он прекрасен, а я безобразен, Он вся чистота, а я полон грязи. Ну и что же? Ну и хорошо. Он все, а я ничто. Ему радуюсь, а о себе и думать не хочется. Как будто и высоко, и самоотреченно, а на деле не так. Все это было бы ничего, хотя и пустовато, если бы речь шла о каком-то великом Творце равнодушной природы, безличном разуме или слепой воле. Но когда речь идет о Боге на кресте, то здесь другое дело. Какое же право ты имеешь оставаться грязным, если ты омыт кровью Христа? Почему же ты безобразен, если в твоей душе должна отразиться, как в зеркале, совершеннейшая красота? На каком основании ты спокоен и даже доволен своею беспечностью, если Христос и доныне распинается и поругается в мире, если Голгофа Его продолжается и вся история христианского человечества есть крестовый поход против зла и смерти?

Не о какой-то середине между унынием и беспечностью хочу говорить. Христианство ни в чем не знает середины. Христианство совершенно исключает из своего опыта и уныние, и беспечность. Первое всецело устраняется из сознания верующего откровением совершеннейшей Божией любви, имя которой – в отношении к Богу – спасающая человека благодать. Беспечность не может иметь места в сердце верующего по закону всякой ответной человеческой любви к Богу. Содержание последней есть наше соработничество Богу, служение Ему в деле устроения на земле Царствия Божия.

Благодать есть, прежде всего, нечто от нас совершенно независимое и даруемое всецело туне. Это океан Божественной любви, которая никогда не может истощаться и которую не может загрязнить никакая наша нечистота. Мы в благодати стоим и хвалимся, – говорит апостол¹³². И как же не хвалиться, если в Боге мы имеем такой источник всегдашнего очищения и обожения. Здесь первое различие нашего христианского покаяния от уныния. И здесь и плач, и слезы, и грусть – от сознания режущего разлада жизни и идеала. Но уныние имеет в центре сознания безвыходность, а покаяние имеет двери милосердия, ведущие всех в область света и чистой радости. Эти двери – дар спасающей благодати, имя которому на нашем языке – прощение. Прощение – один из лучей солнца всякой любви, а Божией, конечно, по преимуществу. Видит человек себя грязным и грешным и далеким, далеким от Царствия Света Христова. Но только задумается над этим, только начнет тосковать, и уже, неведомо откуда, льются в душу лучи света и утешения. Еще думает только пойти к Небесному Отцу и сказать Ему: «Прости»¹³³, но и шага ступить не успеет, как уже видит свое сердце обителью самого Бога. Таков закон христианского прощения. Без меры, без числа, без упрека, выше времени и христианства. Одно условие для прощения – любовь. Возлюбившему много и прощается много, а кому мало прощается, тот мало и любит. И это прощение не покупается нашей любовью, нет, оно уже давно всем без исключения даровано Богом во Христе. Нужно только наше свободное согласие, наше желание черпать из этого океана Божественной любви – и грехи омыты, сердце очищено, душа облачена в праздничную одежду. Кто унывает, тот не верит в эту Божественную любовь, то есть не верит в Бога, ибо Он Сам и есть Любовь.

Откуда вера и что делать, если нет ее – это другой вопрос. Но если есть вера с зерно горчичное¹³⁴, то уже и открыт путь к Богу в небесные Его обители. Прощать грехи может один только Бог.

Любовь Божественная есть по самому существу своему чисто дарящая. Здесь, как я сказал, соблазн беспечности. Будем делать зло, чтобы вышло добро¹³⁵. Это слова апостола Павла, который предвидел такой соблазн хитрого человеческого сердца перед лицом учения Откровения о всепрощающей благодати. «Никак». – отвечает коротко и сильно апостол на этот соблазнительный вопрос. Никак, никогда, ни за что. Это потому, что наша человеческая любовь имеет также свои законы. Она может падать, грешить без конца, каяться и вновь оскверняться, но никогда, никакая ответная любовь не захочет, не сможет пренебрегать дарами любви любимого, забыть об его скорби и страданиях, об его самоотречении и жертве. И на это самоотречение и жертву наша любовь всегда и неизменно хочет отвечать также самоотречением и жертвой.

Здесь залог христианской серьезности в отношении к жизни и религиозной работе. Чем дороже та цена, говоря словом апостола, какою мы куплены для свободы и любви, тем большая ответственность сознается нами за наше отношение к делу нашего спасения. Беспечный и ленивый раб, зарывший свой талант в землю, подвергается самому суровому наказанию – отвержению от общения с Богом, потому что эта беспечность есть всегда признак недостатка любви. Апостол Павел любил Христа и говорил, что он на теле своем носит язвы своего Господа¹³⁶ и радуется страданиям за Христа¹³⁷. И такова природа всякой любви. Она берет любовь и отвечает любовью, она принимает жертву и сама жертвует, она ест Тело и пьет Кровь своего Спасителя, но и сама с ним вместе распинается для своего очищения от страсти и похоти¹³⁸ и для своего посильного участия в деле спасения мира.

Получить великое за малое и вечное за временное – дело простое и естественное, ибо воистину Бог велик, а человек мал. Но получить все и не дать ничего значит – не любить дарящего. То отношение к Голгофе, которое делает крест только украшением нашей жизни и богослужение – временем сладостных религиозных и эстетических переживаний – такое отношение возможно только при отсутствии живой связи между Спасителем и спасаемым, при недостатке веры. И если отказаться от суда над тем или другим отдельным человеком, так как сердце его не открыто нам, то о всем христианском человечестве можно уверенно утверждать, что оно находится в состоянии беспечности, пренебрежительного безучастия к заветам и делу Христа.

Вся наша культура – свидетель такого пренебрежения и даже презрения, и что удерживает мир от того, чтобы открыто оставить Христа и Его Евангелие, – какая-то психологическая загадка.

Итак, кто же может спастись? Это ведомо одному Богу, ибо Он один и спасает. Центром же нашего внимания и «радения» должна быть работа Господня в мире как залог нашего общения с Хозяином жизни.

Яко у тебе источник живота¹³⁹.

Меняются времена, меняются и обычаи. Прежде, когда люди вспоминали о Боге, они плакали о себе и молились Ему. Грешили, падали, нарушали Божии повеления, но в Боге же искали покоя своим душам, к Нему простирали свои руки, молили о прощении, искали оправдания. Бог для людей был светом и правдой жизни. Теперь люди грешат не меньше, падают беспрестанно; между волей Бога и жизнью человека такая пропасть утвердилась, что трудно понять, как еще Бог слышит нас в те редкие минуты, когда мы все-таки зовем Его. Новые виды грехов – глубочайшие падения, тоска без Бога и вражда против Него в жизни. Казалось бы, какие новые одухотворенные слова покаяния должно было узнать современное человечество, какие чудные молитвы возносить к Богу, как плакать о себе, как любить Его одного, жаждать прощения, искать оправдания. Но не так в жизни, не о том говорят новые слова, не о том поют новые гимны. Человек зовет Бога на суд. Пусть еще те, которые живут без Бога, оправдывают себя и поносят Его. Им нечего больше делать. Но и мы, все мы, которые утверждаем свою веру в безмерное величие Бога и сознаем свою немощь бесконечную, и мы все оказываемся в роли судей своего Бога, хотя и в звании защитников Его, что-то лепечем в оправдание своего Бога, что-то смягчаем в откровенном учении, что-то толкуем, что-то предполагаем.

Говорят, что такая постановка вопроса свидетельствует о высокой нравственной культуре души. Как же, в самом деле – разве это не прекрасно, не благородно возвращать почтительно билет Богу на право войти в Его Царство, разве это не возвышенно прекрасно говорить, что вся мировая гармония не стоит детских слез¹⁴⁰? Это было бы так, если бы не было так теоретично. Это очень напоминает ту сердобольную даму, которая плакала над страданиями «бедной Лизы»¹⁴¹ и била по лицу живых людей. Кого действительно трогают слезы детей, тот всегда признает, что слова Карамазова просто пошлы после слов Евангелия о детях¹⁴². Во всяком случае Царство Божие есть, прежде всего, Царство детей.

Или еще – вечные муки. Кажется, ни о чем так не мудрствуют в богословии, как именно о вечности мучений. Говорю и о других, и о себе самом. Говорят об этом иногда наивно, иногда противно, но всегда в красивой позе человека такого гуманного, такого просвещенного, что самые откровения Евангелия точно требуют его суда и ждут себе оправдания или приговора. А между тем, если бы действительно думали о вечных муках, то давно и всегда во вретище и пепле каялись бы перед Богом, а не судили своего Господа, как действительно и делали подлинные подвижники в Церкви. И если бы даже только говорили и писали о пути ко спасению, то, быть может, хоть одну душу обратили бы к Богу, хоть одно движение любви к Спасителю пробудили бы в человеческом сердце.

«Чего же ты, собственно, хочешь?» – спросите вы. Хочу я многого, но теперь говорю о том, что мы вместо исповедания Бога Живого заняты хитросплетением мыслей и слов. Вообще и всегда тот, кто только защищается, проигрывает сражение. И если кто, еще будучи букашкой, защищает своего Бога, тот, конечно, поступает по велению совести и служит задачам Божиего Царства, но только он должен прежде всего помнить о своей малости и много думать о величии Божиих чудес в мире. А мы о них точно забыли, забыли о высоте звездного неба, о чудесах мира, о красоте души человека и о всем вечном, забыли о кресте, о гробе, о светлом Христовом Воскресении; мир, весь Божий мир забыли, человеческое сердце проглядели, а только стоим, точно загипнотизированные, и следим за каждой гримасой неверия, за каждым плевком в нашу святыню. Грустное занятие, бездарная эпоха. Воздуха хочется, воздуха, света, солнца, простора полей и лугов, людей хочется прежних, которые умели любить и ненавидеть, умели дышать и вдохновляться, умели складывать гимны Богу и радоваться Его творению.

Наш внутренний мир слагается из трех элементов: действительности – то, что есть, мечты и идеала. Тип жизни определяется едва ли не более всего соотношением этих трех элементов и преобладанием одного из них над остальными. Совпадение действительности, мечты и идеала – это есть не просто теоретическая гармония жизни, но ее подлинное реальное счастье. Нормально так и должно быть. Идеал есть свет разума, который показывает истинную цену наших мечтаний и правильность путей нашей воли. Но если слова о нашей наследственности греховной и расстройстве жизни выражают горькую, жизненную правду, и если не риторика, а бездонно глубокая трагедия звучит в словах апостола Павла¹⁴³, то понятно, что такая гармония жизни не является сразу всем данной, но есть лишь задача жизни. А вне этого – вечный разлад внутри нашего существа, борьба, падение, раскаяние.

Я думаю, что никому еще не удалось ответить на вопрос, что такое жизнь по ее существу. Каждый мыслит ее по-своему, важным в ней один считает одно, а другой – другое. Если бы мне лично нужно было предложить определение жизни, то я назвал бы ее борьбою, но не в смысле внешней борьбы за существование, а прежде всего по чувству этой внутренней дисгармонии, этого всегдашнего сознания неудовлетворенности, разлада того, что есть, с тем, что желательно и должно. Степень жизненности определяется в этом случае силой этой борьбы, властностью воли, непреодолимым притяжением идеала и очарованием мечты. Конечно, можно мыслить такую совершенную гармонию, о какой говорит тот же апостол Павел: для меня жизнь – Христос¹⁴⁴. Мечта здесь сливается с идеалом (хочу разрешиться и быть со Христом¹⁴⁵), и воля живет одною жизнью со Христом. Но это уже завершение тяжелого жизненного пути, и притом, как говорит исповедь лучших человеческих сердец, полная гармония – удел немногих, даже из среды Божиих избранников.

Обычно вместо гармонии мы встречаем такую ущербность жизни, когда мечта спускается с небесной высоты в соседний двор, а об идеале вспоминается лишь в редкие минуты тишины. Но это все – между прочим. Естественно было бы отдать себе отчет в том, как избежать одной односторонности и этой ущербности жизни. Мне кажется, что в этом случае лучший учитель – опыт жизни, не своей только, всегда бедной и ограниченной, но опыт других жизней, которые, правда, всегда не вполне открыты для нас, но зато позволяют смотреть на них со стороны объективно и относиться к ним беспристрастно.

Может быть, покажется странным и необычным, если я скажу, что собственно личное творчество выражается наиболее полно и реально в мире мечтаний. Идеал есть нечто объективно данное, бесконечно высокое и дорогое, но настолько независимое от нашей работы в мире, над собою и вне себя, что высшее вдохновение перед лицом идеала ведет к преклонению перед ним, искреннему самоумалению, трепетному восторгу. Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом. Действительность – тоже вне моей власти и вне моего творчества. Эпоха, среда, здоровье и силы, система обучения – все это не от нас зависит, хотя почти до конца определяет наш земной жребий. Бороться с действительностью можно, но надеяться на успех трудно. Не только среду изменить не в нашей власти, но и себя воспитать и преодолеть не всем под силу, мне, по крайней мере, вовсе не под силу.

Иное – мир мечтаний. Здесь тот же идеал и тот же я сам, хилый и маленький; но здесь возможное становится в сознании действительным, и самый идеал как бы родственно склоняется ко мне, становится ближе, доступней. Мечта – это ступень над жизнью в направлении к идеалу, а это есть переходная ступень к реализации идеала в жизни.

Мечта есть мечта, но она пленяет сердце и вдохновляет волю, а главное – нет таких внешних условий, которые бы могли уничтожить мир мечтаний: ни решетки тюрьмы, ни тяжкая жизнь, ни постоянные неудачи. Пусть мечты часто остаются неосуществимыми, все-таки все лучшее в жизни, самое радостное и дорогое светлыми нитями связано с миром мечты. Конечно, есть мечты и мечты, мечтатель и мечтатель. Можно мечтать о великом и не делать ничего, так же, как можно говорить для того, чтобы не делать. Подлинная мечта никогда не обманывает, она обязывает волю, на все налагает свою печать, с человеком живет, с ним и умирает.

Конечно, велик разлад мечты и быта, порою противным самому себе кажется человек, когда он променивает свой мир мечты на серую, а порою и грязную действительность. Но кто скажет, что было бы с человеком, не будь этого контраста мечты и опыта, и насколько еще темнее оказалась бы самая жизнь, если бы погасли огоньки мечты в душе человека.

К чему же – спросите вы – эта апология мечты? Для меня лично, это есть опыт самой жизни. Человек, по-моему, есть не только то, что он делает, но и то, о чем мечтает, как в области греховных образов, так в сфере соуслаждения добру. Иными словами, мечтам принадлежит реальное нравственное значение, а дела человека должны быть неотделимы от мира его мечты. В самом глубоком падении человека, мечта, если она еще живет, соединяет его с идеалом и определяет частный, но очень важный практический вывод для маленькой категории людей, занятых беседами и размышлениями о жизни. Настойчиво и убедительно утверждают, что говорить об идеале и правде жизни может только тот, кто и в действительности стоит на пути осуществления идеала. В этом утверждении есть глубокая правда. Почему, например, нам так дороги поучения и наставления древних подвижников, если не потому, прежде всего, что эти их писания выражают глубочайший нравственный опыт жизни, святой и богоугодной. И обратно, что может быть несноснее и тяжелее, чем проповедь о добре человека, неверующего в добро, торгующего словами и мыслями.

Но есть еще какая-то середина, и я думаю, что это самое обычное и широкое явление в жизни. Взять для примера Толстого. Десятки лет человек рассказывал о том, о чем мечтал, мечтал искренне и напряженно. И мечты его были разумные и мощно ударяли в сердца людей. Но мечты не слились с жизнью, и не осталось ни одного осла, который бы не лягнул великого мечтателя, все же преобразившего свою прежнюю жизнь до неузнаваемости. Толстой – большой человек, но такая же судьба ждет и маленьких. Начни говорить о добре и правде жизни, поделись с братьями по вере своими мечтами, и сейчас же начнется суд не над мыслью, а над самою жизнью человека. В лучшем случае удел Толстого – поношения поносящих пали на меня¹⁴⁶, но бывает много хуже, когда щедрою рукою раздаются дипломы на добродетель и даже на святость.

Теперь просто тяжело писать о жизни, о своих мечтах. Как хорошо было в древности, когда люди писали книги втайне, в глубокой тайне, не открывая своих имен. А теперь – не так, все неотделимо от имен, от дипломов, от рекламы. И отсюда чувство тоски и у пишущего, и у читающего. Читаешь статьи Толстого о том, что нехорошо человеку есть мясо и кровь своих меньших спутников в земной жизни – животных, а в мысль неотступно лезет какая-то несчастная гувернантка, поведавшая миру, что сам Толстой ел ночью тайно бифштексы. И так всегда и во всем. И если бифштексы и всякое другое дело есть дело человеческое, то и мечта есть такое же дело, даже дело более важное, ценное, дорогое самому человеку, нужное для других.

Итак, тем, кто согласен со мною в оценке мечты и не будет требовать от меня ничего большего, кроме искренней веры в то, о чем я думал и мечтал, я и хочу рассказать кое-что из того, о чем я мечтал в жизни.

Стоит ли быть христианином? Вот, можно сказать, совершенный вопрос по преимуществу. Во-первых, совершенный потому, что теперь все рассматривается с одной точки зрения – сколько стоит, или еще – все продаю, все покупаю. Во-вторых, современная обывательщина есть смердяковщина¹⁴⁸ в очень широком масштабе. И как только знал Достоевский человеческую душу и нашу русскую среду, откуда у него это знание, если, например, мне и не снилось даже, что культурный человек может все продавать и на все плевать. Остается, правда, еще загадочным исход такого настроения, но это уже вопрос больше о конечной судьбе тела теперешнего человека, а не его души. Последняя подлинно уже погибла и не воскреснуть ей, разве только вновь родиться. Но если так, то откуда же и для кого ставить вопрос стоит ли быть христианином? Вопрос, если хотите, немного рыночного характера.

Было бы, вероятно, небезынтересно справиться на современном рынке жизни, как расценивается принадлежность к Христову Царству. Мы увидели бы тогда удивительное различие в подобной оценке. Для одних – вера их дороже всего в мире, не исключая жизни своей и жизни близких, и таких людей знает каждый. Для других – вера их стоит, можно сказать, пустяки или даже вовсе ничего не стоит. Продают эти люди свое христианское исповедание за случайное положение, за ничтожную подачку, даже за бесплатное погребение умерших родных. Ясно, что такое различие оценок есть одновременно и показатель веры человека и ценности для него христианства. Наше время в этом случае очень показательно, да оно и понятно.

По существу ничто не изменилось в мире человеческих отношений, а если теперь христианское исповедание приносится в жертву тому или другому явлению жизни очень заметно и даже подчеркнуто, то раньше, и всегда, верность Христу и Его слову приносилась в жертву менее заметно для других так же множеству явлений жизни – и ее выгоде, и славе среди людей, и нашему эгоизму, и нашим страстям. Всегда точно оправдывалась притча о драгоценной жемчужине и о сокровище, скрытом в поле¹⁴⁹. Всегда нужно было сделать выбор – или продать все и приобрести одного Христа¹⁵⁰, или всем в мире владеть, но не иметь радующего сознания своего сыновства Богу. Конечно, я говорю о нашем времени, нашем сознании и нашей совести, а не о практике жизни. Победить в последней все соблазны мира и собственной души – удел немногих Божиих угодников. Для всех нас вопрос может обсуждаться, если так можно сказать, теоретически отвлеченно, и когда здесь мы задумываемся над судьбами христианства в мире и над значением его в нашей внутренней жизни, то хочется дать себе самому отчет – что такое особенно ценно в христианстве для нашей мысли и для нашей души?

Первые, самые ясные и доступные сознанию всех, ценности христианства определяются высотою и чистотою евангельского нравственного учения. Всех любить, благословлять проклинающих, молиться за мучителей, без числа прощать, радостно отдавать свою жизнь за других – разве не эти великие заветы будили сердца современников Христа, разве не они влекли ко Христу дикарей, разве не они пленяют две тысячи лет наши сердца и влекут душу к светлому, вечному? Все это несомненно так, но всего этого далеко не достаточно для оценки дела Христова в мире. Заповеди прекрасны, но исполните их до конца в жизни этого мира, и вы все в нем потеряете, как потерял и апостол Павел, и явитесь безумными во Христе¹⁵¹. Заповеди прекрасны, но я безобразен и нечист, нищ и убог, и, оказывается, эти заповеди точно не для меня, а для тех или других высшей породы людей или существ. Соуслаждаюсь закону Христову по внутреннему человеку, но в плоти своей вижу другой закон и не то делаю, что хочу, но то, что ненавижу.

Итак, стоит ли быть христианином, если во внешней жизни мира христианство неизбежно ведет к безумию и скорбям, а во внутреннем опыте неустанно влечет к сознанию своего несовершенства и духовной нищеты. Мне кажется, что на этот вопрос ответ едва ли неясен, и если повторить слова апостола Павла, то к ним нечего будет прибавить: Если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков¹⁵². Настоящей жизни апостол противоставляет другую, и это противоположение проходит и через все Евангелие, и через писания всех апостолов. Всюду духовное возносится над плотяным, невидимое – над видимым, вечное – над временным. Эсхатологический идеал Божиего Царства определенно указывается как завершение мировой истории и участие наше в этом Царствии – как высшее благо жизни и наше истинное счастье.

Итак, вера в бессмертие души и надежда на будущее блаженство не есть ли именно то, что заставляет людей быть безумными в мире, отрекаться от себя до конца, продавать все, чтобы купить драгоценную жемчужину вечной жизни и вечного блаженства? Вопрос так серьезен и столько есть данных для положительного ответа на него, что кажется, будто бы ключ ко всему христианству найден. Так, по крайней мере, думали многие умные враги христианства и злобно высмеивали корыстный характер нашей веры. «А, добродетельные, – смеется Ницше, – вы хотели бы взять небо за землю и вечное за сегодняшнее. Недурной расчет!»¹⁵³ И правда, расчет очевиден и очень выгоден. Однако есть, несомненно, и в этом случае что-то такое, что этот очевидный и выгодный расчет делает не слишком соблазнительным для людей. Первые враги христианства определенно отказываются от такой выгодной сделки и предпочитают верить в лопух над могилой вместо веры в небесные венцы. Скажут, что такой расчет для врагов христианства не имеет притягательной силы, так как они не веруют. Но ведь дело в том, что именно этот расчет таким выгодным выставляется как источник такой веры и корыстной любви к Богу. Почему же такой расчет не соблазняет всех? Каждому ясно, что вечное лучше временного и бессмертие выше сегодняшнего. Остается предположить, что или враги Евангелия сделаны из другой глины, или же, что самих христиан влечет ко Христу и отрывает от мира не такой уже простой арифметический расчет и выгодная коммерческая сделка.

Когда говорят о психологическом источнике идеи, то всегда получается нечто не вполне ясное и доказательное. Но во всяком случае прав один германский богослов, который утверждает, что страстное и ожесточенное отрицание людьми очевидной истины бессмертия души имеет своим источником, прежде всего, эту мысль о Страшном суде и воздаянии за временное вечным. Именно эта мысль делает не только бесконечно страшной смерть, но и бесконечно серьезной жизнь, и в этом случае отрицание бессмертия и вечной жизни есть наиболее простой и неизбежный путь к успокоению в жизни и беззаботному пользованию в ней всеми благами земными. Что же касается меньшинства верующих, то для них Евангелие не представляет никакого соблазна для корыстного расчета со своим Господом и Хозяином. Притча о работниках, получивших по динарию за совсем неравную работу¹⁵⁴, вовсе исключает выгоду арифметического расчета, а постоянное утверждение Евангелия, что много званых, но мало избранных¹⁵⁵, что мытари и грешники идут впереди праведных в Царство Небесное, что многие с востока и запада возлягут со Христом, а сыны царствия извержены будут вон, во тьму кромешную, где будет плач и скрежет зубов¹⁵⁶, – все эти мысли евангельского учения дают достаточное основание верующим думать не о выгодной коммерческой сделке в жизни, а трепетать Страшного дня судного и непрестанно сознавать, что верующие всегда подлежат неизмеримо более строгому суду, чем неверующие. Каждый изучавший историю Церкви в мире не знает христиан, которые бы услаждались своей праведностью, но хорошо знает, о те, которых весь христианский мир чтит за святость и совершенство жизни, эти самые святые совершенные, наиболее полно и глубоко чувствовали свою немощь и недостоинство перед Богом и отходили из этой жизни всегда с сознанием, что они ничего не сделали из заповеданного Им и еще даже не вступили на путь спасения. Примеры такого настроения великих подвижников я указывал в своей статье «Солнце праведное».

Конечно, можно еще говорить об известном расчете и ввиду предстоящих страданий, чтобы избежать их. Но согласитесь, что это уже совсем другое дело и другая психологическая перспектива, и если можно сказать, что стоит верить во Христа для того, чтобы избежать страданий, то много легче и проще не верить в Него, чтобы и не думать о вечных страданиях. Кажется, я уже приводил яркие слова св.Иоанна Златоуста¹⁵⁷ о совершенном бескорыстии Христовой любви, но и в сегодняшних своих размышлениях эти слова слишком неотступно стоят в моей памяти, и мне хочется их вспомнить вместе с вами.

Итак, ради чего стоит быть христианином, где и что такое та драгоценная жемчужина в христианстве, ради которой человек предпочитает продать все, что имеет, чтобы приобрести эту единственную ценность? Нужное мне для ответа на этот вопрос слово произнесено Иоанном Златоустом. Драгоценная жемчужина, бесценное сокровище в жизни христианина есть Христос. Мой частный вопрос должен быть сформулирован так: что более ценно – быть ли со Христом в этой жизни или без Христа? Конечно, судьями в этом случае могут быть только христиане, то есть только люди, знающие Христа, хотя бы и по самому бедному религиозному опыту. Если хотите, это несколько затрудняет решение вопроса, так как невозможно доказывать превосходство жизни со Христом не хотящим знать Его. Но это уже общий закон нашего познавания. Чтобы сравнивать два или больше явления между собою, нужно знать их хотя бы отчасти. Христианин в этом случае всегда имеет некоторый опыт, а нехристианину остается один путь – лично подойти к образу Христа и узнать Его.

Мне хочется в этом случае не философствовать, что легко, и даже не размышлять, а немного остановиться вместе с вами на нескольких моментах некоторого душевного опыта, как личного, так и людей мне близких. В одном собрании, посвященном памяти Толстого, мне пришлось делать доклад на тему: «Мысли Л.Н.Толстого о цели жизни»¹⁵⁸. Перед этими мыслями я всегда преклонялся и в данном случае хотел лишь наиболее отчетливо и рельефно эти мысли изложить в некоторой системе. Прения носили вялый характер, пока не заговорил один, белый как лунь, еврей. Он просил меня высказаться, в чем я вижу существенное различие между историческим христианством и учением Л.Н.Толстого. Я указал на различное отношение Толстого и христианства к Иисусу Христу. Для первого это великий и прекрасный Учитель, который когда-то жил и учил, а сам умер и живет с нами только в воспоминании. Если бы сказать поэтому, что Христа и вовсе не было, то для него это не имело бы очень большого значения. Совсем другое дело для нас – христиан церковных. Для нас бесконечно дорого учение Христа и каждая буква этого учения важнее видимого неба и земли, но, прежде всего, потому, что их сказал Христос. Будь эти слова и мысли предметом человеческого творчества, индивидуального или коллективного, безразлично, они были бы только мыслями, а не Истиной. Ибо мыслей возвышенных и прекрасных множество, но Истина едина. Эта единая Истина есть Христос, а потому и каждое слово Его – истинно. Мой собеседник подошел ко мне вплотную и начал говорить так тихо, что, казалось, он не хотел, чтобы толпа слышала нашу беседу:

– Понимаете ли вы, – сказал он, – что вы говорите? Ведь вы перефразируете Достоевского, что лучше остаться без истины, но со Христом, чем с истиной, но без Христа? Ведь вы тогда должны признать истиной и рождение от Девы, и Воскресение, и несчастную униженную и обруганную жену хананеянку, и смердящего Лазаря – понимаете ли вы это?

И когда я ответил, что да, что именно так я и принимаю Евангелие, принимаю с образом Христа все: и Деву, и Воскресение, и Лазаря, и хананеянку, то мой собеседник почти шепотом сказал:

– Я не думал, что это возможно, но если так, то говорить нам не о чем, нас разделяет целая пропасть.

Вот об этой пропасти я теперь и говорю. Слово «истина» звучит теоретично, но это только до тех пор, пока она выступает разрозненно, частично, когда же Существо, облеченное плотью и кровью, говорит, что Он есть Истина, то тогда это уже не теория, но путь жизни и самая жизнь. Учение – одно, согласие с учением – другое, согласие учения с жизнью – еще иное и самое высшее. Величайшие учителя человечества судятся нами по своему учению и сами себя отдают на этот суд. Христос о Себе говорит как об Истине, и потому подлинное христианство определяется нами как подражание Христу, согласование с Ним. Поэтому для моего сознания нет ничего страшного ни в вопросе моего собеседника еврея, ни в самом трагическом противоположении истины и Христа у Достоевского¹⁵⁹. Ведь истину доказать нельзя, а можно только познать всею полнотою наших познавательных сил, а не одного рассудка с его законами. И в этом случае, если Христу может быть противоположна истина, то это будет означать тем самым, что найдено и познано нечто высшее и совершеннейшее, и тогда новый свет жизни или растворит в своих лучах образ Христа, или выступит как враг Его, как антихрист. Первого пока еще мир не видел. Ни история, ни человеческое творчество не создали ни до Христа, ни после Него ни одного образа, которому можно было бы усвоить достоинство воплощенной истины.

Однажды, правда, мне пришлось увидеть картину с претенциозным названием «Истина». Здесь же находился и автор картины, который любезно поделился своей идеей и охотно показал мне еще несколько картин и статуй с тем же названием. Выяснилось, что своей задачей и он сам, и его коллеги по сюжету постановили создать не самую истину, но выразить наибольшее стремление к ней, или путь к ее достижению, или радость от обладания ею. Самая истина – это факт чисто духовный и невидимый. Другое дело – вражда ко Христу. Антихрист также готов всегда выдать себя за истину, и многие пленяются его образом, хотя во всей полноте воплощения образа антихриста мир еще не видел, это отложено до последнего дня истории. Этот образ в отношении Христа, по сравнению с Ним, может быть назван ложью, как и слуги антихриста назвали Христа Веельзевулом при жизни Господа на земле. Не напрасно душа христианина называется невестой Христовой, равно как также называется и вся Его Церковь. В Нем именно источник христианской жизни и христианского воодушевления. Заповеди сами по себе не только частичны и разрозненны, не только внешне стоят в отношении нашей воли, но и всегда точно спорны в своем содержании. Хорошо и высоко не противиться злому, но может также казаться, что высоко и хорошо размозжить врагу голову. Достаточно прочесть «Дневник писателя»¹⁶⁰ Достоевского и «Три разговора»¹⁶¹ Соловьева. Прекрасно всякому просящему дать, но разве не может быть порой хорошо взять у богатого и отдать бедному? Хорошо смирение, но разве не может быть прекрасной и гордость? Так всегда и вовеки. Истина – не в слове, не в правиле, не в мысли даже, но в жизни, в единстве и целостности лика Христова, подобно тому как и подлинная любовь в браке не есть постоянное сравнение и сопоставление супруга с другими, но доверчивая преданность одному. Розанов в «Темном Лике»¹⁶² не то удивляется, не то возмущается, что Иисус Сладчайший, а плоды учения Его горьки. Да, конечно, для мира нехристианского, но для возлюбившего Господа сладки и страдания за Него, и величайший труд в жизни для Него.

Если упрекать христианство за то, что оно возлагает на человека новое бремя и лишает его радости жизни, то это значит или не знать, или не понять подлинную сущность собственно христианских верований. Христово бремя есть бремя любви. Оно неотделимо и от тяжелых испытаний, и от величайших радостей жизни, но центр всего христианского отношения к жизни, и всех ее оценок, и всех ее переживаний – в предмете любви, в самом Христе. Любящий, говорит учитель древности, ничего не желает, кроме любимого, о нем думает, ему служит, о нем радуется¹⁶³. Так и любящий Христа. Отнимите Христа от христианина, и самые высокие, прекрасные мысли Евангелия покажутся скучными, простыми нравственными мотивами, и в душе будет пустота. А когда в душе царственно обитает Христос, тогда, говоря словами современного исповедника, земля будет небом и целый мир – храмом Божиим. Если хотите, так бывает при всякой истинной религиозности. Все наполняется сознанием живым, радующим ощущением нашего общения с Богом, но в христианстве эта связь со Христом особенно интимна.

Теперь вопрос о вечности. Если страшна таинственная и, порою, непосильно тяжелая эта временная жизнь, то насколько еще таинственнее, страшнее и для нас непосильнее являются откровения о будущей жизни. Попытайтесь услаждаться мыслью о загробном блаженстве, и тотчас страшным призраком станет мысль о вечных муках. Если даже вы не будете их страшиться для себя, то как сердце может трепетать радостной надеждой, когда открыты ему страшные образы скрежета зубов, плача, неумирающего червя, вечных мучений грешников? Богословствуйте и философствуйте сколько угодно о том, что вечные муки не вечны, но Евангелие об этом говорит так ужасающе просто, что наши мудрствования далеко не достаточны, чтобы утишить тревогу души и вселить мир в сердца наши. Страшно и за себя, страшно и за других, страшно и за само дело Божие. Вы знаете картину Микеланджело «Страшный суд»¹⁶⁴. В ней нет Христа, евангельского Сына Человеческого, но есть трепет Страшного дня судного, образ мощного и сильного Судьи, обрекающего движением Своей руки всех злых на вечную гибель. Перед каждым серьезным верующим хоть раз в жизни или порою вставал образ такого суда, и тогда человек оказывался над бездной, которая на святоотеческом языке называется «унынием». Если вы не знаете, о чем я говорю, то просто не читайте этих моих страниц, пропустите их. А если вы знаете минуты уныния, то согласитесь, что своими силами удержаться от падения в бездну мы не можем. И от падения в эту бездну христианин удерживается только тяготением своей любви ко Христу. Здесь опять горят в сердце слова Златоуста: «Если бы за Христа надлежало и в геенну впасть, то и это надо было бы принять с великою радостью»¹⁶⁵. Сверхчеловек Ницше, стоя над бездной, смеялся, но не было радости в этом смехе, и зоркие глаза Творца сверхчеловека увидали за его спиною грозный призрак отчаяния. Христианин и в самом трепете Страшного дня судного радуется Христу и в Нем успокаивает свое сердце. Страшные реальности праведного суда, моего греха и недостоинства, поруганного добра, заслуженной гибели, человеко-диавольского бунта – все это встречается с высшей реальностью воплощенного во Христе дара, такого знания глубин нашего сердца и нашей немощи, такой совершенной правды и такой всепобеждающей любви, что глаза веры не могут и не хотят оторваться от этого образа, и сердце отдается Ему без остатка, душа предает себя Ему такою, какая она есть. В неразумии скажу, что самый страх геенны точно смягчается и отступает на второй план. Мысль о том, что я достоин вечного осуждения, сохраняет всю реальность, но самоотречение любви знает один великий опыт. Как бы ни были велики мои страдания, но если я знаю, что моя святыня, моя любовь торжествует, радуется и царит в жизни, то все озаряется лучами высшего умиления. Трепещу страшного дня судного, вижу геенну и себя сознаю достойным ее, но как помыслю, что суд надо мною, грешным, соединен с торжеством моего Спасителя и Господа, то в душу темную пробирается мысль такая: как бы ни были велики мои страдания, но я не могу не воспеть Ему «Осанна» даже из адского пламени. И кажется, что радость о Его торжестве и славе больше, неизмеримо больше и моего страдания, и самого моего греха. Здесь я стою над другой бездной, имя которой на том же святоотеческом языке – «беспечность». Это бездна манящая и ласкающая, но не страшнее, чем бездна уныния Это те широкие врата и широкий путь, которые ведут в погибель, по слову Христа. Беспечность мирская понятна, но есть ее соблазн и у христианина. Это психология раба. Она видит щедрость своего господина и думает только о себе, о том, чтобы брать и пить сладкое вино Божественной любви и милосердия. Но евангельский образ Христа встает перед нашей совестью, во всей реальности встают ужасы зла, и греха, и бесконечной серьезности нашей жизни в мире, и ответственности перед Христом, перед Его безмерными страданиями, перед Его Голгофой. Кто любит Христа, тот Ему и сострадает, принимает Его крестную жертву, но и сам берет свой крест и идет со Христом на Голгофу, как и говорит апостол: Те, которые Христовы, распяли плоть свою со страстями и похотями¹⁶⁶. Перед лицом Христа бездна уныния сменяется любящей преданностью Богу, совершенным безграничным доверием Ему как Господу и Другу. А беспечность исчезает перед ранами Спасителя, и место ее занимает надежда, или упование. Точка нашего духовного равновесия между двумя, зовущими нас безднами – уныния и беспечности, есть состояние покоя, всецелого доверия Богу Живому, в котором правда и милость встречаются.

Какой же сделать вывод из высказанных мыслей и что в конечном итоге должно ответить на вопрос – стоит ли быть христианином? Мне кажется несомненно ясным, что ответ должен зависеть от нашего личного отношения ко Христу. С отрицательной стороны я дело представляю так: или мир, или Христос. Конечно, это условное противопоставление, о чем я не раз говорил: Христу противопоставляется не наша земля и не наша человеческая жизнь, но определенный тип соотношения с миром, именно такой тип отношений, который и делает нас гражданами этого мира, строителями земного града и кузнецами своего личного счастья. Здесь христианство противостоит нашему мирскому человеку и предлагает признать Христа и Его Царство неизмеримо более дорогими, продать все, возненавидеть свою жизнь в мире и приобрести одного Христа как Владыку нашей жизни и как самую нашу жизнь. Практически это означает всегдашнюю абсолютную оценку Христа и Его Царства, постоянную реальную готовность ради Христа отказаться и от мира, и от жизни, сказать иначе – предпочесть Христа миру. В этом случае самоотречение нашей любви выступает как бы в перспективе отрицания. Без Христа и вне Христа я не признаю этого мира и самой своей жизни. Стоит быть христианином уже по одному тому, что не стоит жить в этом мире, образ которого преходит, граждане которого умирают и разлагаются, цари которого – люди – либо скучные в своей добродетели, либо отвратительные в своем скотоподобии. Человечество до Христа сознало эту тоску жизни, когда ожидало Спасителя – ожидало другого мира, иного порядка жизни, новой оценки вещей. Это переживает каждый из нас, когда живет такою жизнью, в которой нет места Христу. Кого такая жизнь удовлетворяет, тот уже имеет ясный и бесспорный ответ на вопрос, ответ отрицательный. Не стоит быть христианином, ибо ровно ничего не прибавляет христианство к образу этого мира, а Сам Христос всегда противостоит князю его¹⁶⁷. Все надежды на Христа в мире обманчивы и суетны. Только тот, кто задыхается в пыли, чаду и крови земного строительства, кому в иные минуты солнце кажется почерневшим и сам себе человек отвратительным, только тогда душа ищет спасения и Спасителя и встречает на своем пути Христа. Возненавидеть мир и жизнь еще не значит избрать и предпочесть им Христа, но всегда значит взглянуть на Него с жизненным интересом, сравнить Его с миром, понять нечто новое в Его лике и Его Царствии.

Христианство человека с положительной стороны определяется его личным отношением ко Христу. Быть христианином значит не только отказаться от мира, распинать свою плоть, раздавать свое имение, исповедывать свою веру, но это еще и более всего значит быть всегда со Христом и во Христе, идти за Агнцем, куда бы Он ни пошел, видеть Его всегда, трепетно ждать и слушать те нечастые великие и прекрасные мгновения, когда Он Сам ударяет в наше сердце и зовет нас принять Его и идти на Его ниву работать.

Все это ясные и очевидные данные для такого же ясного и несомненного ответа на мой вопрос. Последний решается свободным отношением души ко Христу, чувством симпатии к Нему вначале и совершенной любви на всем жизненном пути человека, любви совершенной в смысле ее всецелостности, хотя, быть может, порою и далекой от совершенства, то есть и неразумной, и своенравной, и притязательной. И так удивительно понятны первые стихи 13-й главы Первого послания к Коринфянам, и так радостно звучат слова нашего Сердцеведца в Его Прощальной беседе, в Его призыве к Себе.

Для любящего быть с любимым всегда есть высшее блаженство¹⁶⁸. Так говорит св.Иоанн Златоуст, так говорит и наш опыт на каждом шагу.

Теперь очень простой вывод. Стоит быть христианином, если стоит любить Христа, если для нашего сердца Он всего прекрасней, всего выше, всего радостней, всего светлее, всего сладостней и всего дороже. Это, если хотите, христианский фанатизм и нетерпимость. Не в том фанатизм, конечно, чтобы сокрушать неверующих и нелюбящих Христа, ибо это нам не заповедано и запрещено. Делать это – значит огорчать Любимого, что чуждо любви. Но фанатизм – в исключительности любви ко Иисусу из Назарета, как любит говорить мой друг и учитель. Никаких других отцов христианину не надо, никаких других учителей, никакой науки, никакой культуры, если на них нет печати Христа, а в особенности, если на них есть печать антихриста. Если хотите, это есть христианское рабство, но рабство не наемников, а друзей своего Господина. И в этом случае свобода веры, свобода совести органически, существенно связана с христианством. Но если в любви – все, а без любви – просто так и ничего, то ясно, что меч, тюрьма, удары, деньги не могут даровать любви. Можно заставить человека погрузиться в воду, но не креститься, можно заставить бить поклоны, но не молиться Христу; можно заставить творить крестное знамение, но не сораспясться Христу. Здесь корни идеологии христианского миссионерства и христианского обучения и воспитания детей.

Дайте людям живой образ Христа, помогите им подойти к Нему в исторической правде Его явления миру. Остальное принадлежит Богу и душе самого человека.

Сын Человеческий, когда приидет, найдет ли веру на земле?¹⁶⁹

Удалось ли христианство или нет, ответило ли человечество Христу тою любовью, которой одной Он только ждал от людей? Формулировка этого вопроса принадлежит неверию, но самый вопрос, его трепетная тревога всегда были известны людям веры. А теперь, в наши дни этот вопрос в двух точках земного шара особенно волнует сердца. В одной точке виден такой взрыв ненависти ко Христу, что прежние гонения римлян кажутся маленькими, а фанатизм Магомета бессознательным невежеством. А в другой точке земли делается смелая попытка после двух тысячелетий создать нового Мессию, не ждать его от Бога свыше, а сделать его своими руками, воспитать его, вдохновить его и затем самим поклоняться ему как Спасителю¹⁷⁰. По-моему, это очень интересное знамение времени. Делается попытка возвратиться к язычеству. Да еще в самой подлинной форме. Только техника выше. Раньше делали богов из глины, золота, камня, теперь более пластичный материал – живой человек, но сущность одна. Человек хочет поклоняться созданию рук своих. Паки и паки распинается Христос, то есть отвергается Его любовь человеком. Еще христиан много, еще вопрос, кто победит сердца людей, но когда всенародно поносится имя Христово и когда всенародно заушают Того, кому еще немного дней назад поклонялся этот самый народ, и когда христиане с тревогой спрашивают друг друга, что выйдет из замысла создать своими руками нового Бога, то невольно все тучи на двухтысячелетнем горизонте христианской истории надвигаются на душу и точно хотят заслонить сияние радостного дня и снова скрыть лицо Божие от человека.

Припоминаются все вины исторической Церкви, внехристианский характер европейского прогресса, вовсе безрелигиозный строй и быт современной жизни культурного человека. И это, говоря вообще, не касаясь личной жизни, поведения христиан. А между тем здесь тоже нет ничего утешительного. По крайней мере, когда десятки тысяч христиан различных национальностей и различных христианских Церквей нагрянули в Китай для подавления восстания, то, по свидетельству архиепископа Иннокентия¹⁷¹, те немногочисленные китайцы, которые заинтересовались христианством и слушали миссионерские беседы, с удивлением и отвращением говорили, что если эти европейцы христиане, то что же такое христианство. Удивлялись и ужасались. Подобно и Ницше со свойственной ему парадоксальностью утверждает, что был в мире только один христианин, который и умер на кресте при Понтии Пилате. А теперь, если и германский император во главе войска называется христианином, то он, Ницше, решительно даже отказывается понять, что же такое христианство¹⁷².

Мне кажется, что при ответе на вопрос – удалось ли христианство, решающее значение имеет то, чего ожидал от людей Сам их Спаситель и как Он Сам говорил об исторических судьбах Своего Царства в мире. И в этом случае арифметика никогда не имела решающего значения в учении Господа о Царствии Божием. Во дни Своей земной жизни Он поведал Отцу Своему и миру, что то дело, ради которого Он пришел в мир, Он совершил, хотя громадное большинство избранного народа отвергло Его и до сего дня отвергает. Общий закон исторических судеб Царства Божия выражается не раз такими словами: Много званых, а мало избранных¹⁷³. Не только в течение, но и в завершении Царствия Божия на земле количественный критерий не имеет главного значения, и Христос Спаситель знал, а Его апостолы прозревали, что в канун века сего любовь иссякнет, вера оскудеет, Церковь избранных будет гонима, зло и злые будут преуспевать. И если совершенно несомненно, что понятие успеха или неуспеха всякого дела определяется его инициатором и совершителем, то, очевидно, не числом и счетом определяет Евангелие успехи Божиего дела в мире. Это первое и, по-моему, главное. Второе, так же важное для моего сознания, – вот что.

Христианство, по существу, есть факт внутреннего опыта. Внешнее имеет значение иногда необходимое, вследствие законов нашего бытия и познавания. Но внешнее далеко не выражает полноты внутренней жизни. Царство Божие не придет приметным образом оно внутрь вас есть¹⁷⁴. Так и в отношении отдельной души, так и в отношении всей Церкви верных. Отсюда мы не имеем ни права, ни данных, чтобы судить как о самом числе любящих Христа, так и о внутреннем росте Царства Божия на земле. Здесь, на земле, время сеяния и возрастания – в тайне, и неотделима пшеница от плевел на самой ниве Господней. А жатва – в последний день Суда Всеведущего Бога¹⁷⁵.

Так в подлинном значении слова ни счет, ни суд для нас не возможны и не нужны. Но было бы в то же время своеобразной формой скептицизма и пессимизма закрывать глаза на судьбы Церкви Божией на земле, не видеть в истории работников этого Царства, не преклоняться перед подвигами веры и трудами служения людей Богу в мире, не радоваться радостью своего Господина о свете мира в лице всех идущих за Христом. Так в жизни бывает обыкновенно, что чуть ли не каждый человек, считающий себя образованным и культурным, ровно ничего не знает об истории Царства Христова в мире, и получается суждение о Церкви и христианстве на основании смелого обобщения от одного неудачного христианина или даже от одного неудачного его поступка. А между тем в истории культуры человеческого духа лучшие и величайшие страницы написаны жизнью зодчих Божиего Царства, и не только в высотах духовного неба христианские праведники сияют, как светила, но и в исторических днях нашей земной жизни, и в перспективе совершенности, и совсем, совсем рядом с нами. Мы не имеем нравственного права не видеть и не замечать этого сияния света Христова в человеческой немощи.

Конечно, христианство можно в этом случае упрекнуть в аристократизме. Но ведь это не есть аристократизм привилегий или наследственности, но культура духа, всем доступная и совершенно независимая от уровня внешней культурности и прирожденных способностей.

Разумеется, и здесь есть область субъективной оценки. Есть такие люди, которые всем недовольны. Но что касается меня лично, то если бы был один Павел, или один Ориген¹⁷⁶, или один Иоанн¹⁷⁷, для меня и этого было бы достаточно для радостного сознания ответной любви человечества Христу, и вся история двуногих скотов была бы озарена светом вечности. А ведь таких, любящих Господа, для каждого, чуть-чуть знающего историю Церкви и человечества, больше, чем число звезд, видимых простым глазом на полуночном небе. Возьмите телескоп и увидите здесь еще неизмеримо больше, чем 3–4 тысячи, которые мы обычно видим. Углубитесь в изучение истории христианства, внимательно всмотритесь в жизнь вас окружающих, и достанет у вас времени и сил достойно славить Бога, дивного в людях своих.

И уже совсем частность: сколько чудных огоньков видимо для всех зажглось на нашей бедной русской ниве, начиная от того бесконечно далекого севера, где уже предел человеческому существованию, и кончая зноем и смертью восточного юга.

Теперь третья моя мысль. Дуб растет сотни лет, дитя – долгие, трудные годы, а есть прекрасные живые существа, которые вырастают в течение дней или даже того меньше. На моих глазах, еще в детстве, сложили хату в три дня, а кельнский собор строили едва ли не триста лет. За целую нашу жизнь мы успеваем обыкновенно сделать так мало, что точно и не жили на свете. Что же сказать о строительстве Церкви Христовой в мире? Мы, конечно, не знаем плана этого строительства, но чем искреннее и глубже наше преклонение перед Спасителем, тем естественнее для нас должна быть мысль о необходимости ожидания великого дня завершения этого Богочеловеческого строительства. Конечно, самая искренняя любовь может быть нетерпеливой, и мы имеем дерзновение молитвы : скорейшем наступлении мгновения совершенной победы добра. Но любовь всегда освящается разумом, последний не может не понять того, почему Господь медлит¹⁷⁸, ожидая свободного завершения процесса возрастания Своего Царства на нашей земле.

Трудно быть христианином или легко? Господь сказал, что иго Его благо и бремя легко. Но люди жизненного христианского опыта судили иначе и жили так, что смотрящим со стороны жизнь их казалась невыносимо трудной. Апостол Павел противополагал радостную христианскую свободу тяжкому игу ветхозаветного закона¹⁷⁹. Но другой великий апостол ставит тревожно вопрос: Если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится?¹⁸⁰ Серафим Саровский всегда был радостный и люди с восторгом пили эту радость. Но те, которые ближе подходили к самому образу его жизни, с широко открытыми глазами смотрели на труды и скорби праведника, поклонялись ему. Но кто же из них мог пойти по такому пути? Весь древний христианский мир преклонился перед египетской пустыней, где сияли ее преподобные звезды. Но если вы откроете древние патерики, то самое первое и бесспорное впечатление есть удивление от трудности монашеского пути. «Трудно быть монахом», – сказал Антоний¹⁸¹ Павлу Препростому¹⁸² и ушел в свою келейку, оставив стоять голодного и усталого старика на открытом зное без пищи три дня, чтобы Павел понял эту трудность и вернулся к своей нелегкой крестьянской жизни¹⁸³. И сами подвижники были не однолики. Были такие, что непрестанно плакали, и были такие, что всегда улыбались. Одни были строги и учительны, а другие – добры, нежны, как мать. А что можно помыслить о мирских людях, не о тысячах славимых угодников, а о миллионах обыкновенных, «рядовых» крестьян?

Здесь я всецело сливаюсь с мыслью св.Иоанна Златоуста, что нам заповедан самый легкий образ жизни и ничего трудного¹⁸⁴. Если и трудно быть христианином, то не потому, что заповеди Господа тяжки, но лишь потому, что велика сила греха, наследственная порча души и тела. Трудно кажется, когда слышишь слово возненавидеть отца, мать, самую жизнь в мире¹⁸⁵. Но ведь возненавидеть – это не для ущерба, не для ограбления души, но для радости любви, более полной и совершенной. Отрекись от всего, отдай все, иди на все страдания и лишения. Но все это делают на каждом шагу люди ради достижения самых маленьких целей. А христианин все это делает перед лицом великой цели, ради общения с любимым. Более всего, делает не для того, чтобы страдать и обнищать, но чтобы приобрести драгоценную жемчужину – Божие Царство. Вера, скажут, нужна большая. Но хватает у нас веры для риска жизнью и ради прекрасных глаз, и ради пустой побрякушки, и ради тщеславия, и ради мщения. Если бы мы верили во Христа так, как верим хотя бы в собственное счастье, то все было бы легко и просто. Но пусть и веры мало, да ведь дела от нас требуются совсем маленькие. Самое большое дело, самое великое, самое спасительное, какое только и предлагается нам в Евангелии, это взять ради Христа одно бедное дитя и признать его как свое. За это все и даруется. Такой человек через это одно и христианин, ибо принимает в лице дитяти самого Христа, и служит Богу, и себя спасает.

Главное в законе – суд, правда и милость¹⁸⁶, и милость превозносится перед судом. Последний суд называется Страшным, и такой он и есть для нашей жестокости. А ведь по существу, что может быть проще, легче, всем доступнее, как сделать то, о чем говорится на суде как о главнейшем. Накормить, напоить, одеть, приютить, посетить – да ведь это и за дело считать нельзя, а между тем это и есть первое и самое важное дело. Если этого мы не делаем, то, ясно, не потому, что это трудно и выше человеческих сил, но потому, что сердца свои искалечили, не понимая радости дел любви, общения с людьми и Богом, закрывали свои глаза и уши от всего, что не есть мое собственное я, такое жалкое и противное в своей отрешенности от идеала жизни. И теперь, как и всегда, грешники и язычники идут впереди нас, ибо нет ничего легче, как нас обогнать.

Бывает и так, что люди жалуются на строгость церковной дисциплины, на продолжительность служб, постов, молитвословий. Но это пустые жалобы. Все это – не христианство Евангелия, а результат опыта самих христиан и прежде всего, в их борьбе с грехом, с вялостью души. Все это, конечно, важно и необходимо, но все же не главное в законе, а второстепенное. А главное всегда и неизменно одно. Когда великого подвижника спросили, какой подвиг выше – иноческого ли самоизнурения или служения больным, то авва ответил, что, насколько небо выше земли, настолько служение больному выше монашеского истощения. И если бы я сам себя повесил за ноздри, то и тогда не пришел бы в меру совершенства брата, служащего страждущим¹⁸⁷.

Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду¹⁸⁸.

Что самое важное в жизни человека вообще и христианина в частности? Этот вопрос стал передо мною сегодня случайно, и вот по какому поводу. Я когда-то спускался с Днепровской кручи вниз к Днепру и уже был над самой набережной, как вдруг услыхал мощные и сильные звуки пения на пароходе. Пели «Богородице, Дево» лаврского напева. Из-за деревьев я не видел парохода, который еще не отчалил от берега, и был только восхищен пением. Но сразу решил, что это поют не монахи, а мирские люди, так свежи и чисты были голоса – одни мужские. Едва кончилось пение, и я услыхал главное – речь, которую произносил хорошо знакомый и дорогой для меня человек:

– Еще несколько мгновений, – говорил он, – и вы все отчалите от тихой пристани учения и вступите в открытое море жизни. Много труда и опасностей вас ждет впереди, и не дано нам ничего предвидеть и предусмотреть. Но лишь одно, без чего плавать нельзя и не стоит, надо знать – куда плывешь, нужно иметь цель, для которой живешь. Иначе будет не плавание, а безумие, не жизнь, а бред.

И мне стало бесконечно больно от этих слов, от их бичующего суда над моею личной жизнью. И теперь, когда я думаю о жизни тех, кого знал и с кем вместе работал, то уверенно говорю о том, что стало ясным. Нигде теория и практика так не совпадают, как в вопросе о бесконечной важности для жизни иметь ее осознанную цель. Это, конечно, прописная истина, но горе не в этом, горе в том, что цель жизни редко бывает ее действительным средоточием, объединяющим всю работу. Обычно цели сменяют друг друга, и не так, чтобы достижение одной цели было бы с тем вместе и приближением к другой как стоящей на жизненной дороге. Но бывает так, что частные цели жизни сменяют одна другую вне всякой объединяющей связи, кружится, кружится и возвращается на место свое, как ветер¹⁸⁹. Сегодня путь на восток, завтра на юг, потом на запад, опять на прежнее болото. Снова мечты, новые усилия и опять разочарование. Все хочется знать, все хочется видеть, все по-своему испытать, всего достичь – и ничего не получается. Жалуемся, что жизнь короткая, и сами себя обманываем. Не в этом дело. Можно прожить тысячу лет и даже тысячу жизней и ничего не сделать. Все мы очень хорошо видим и оцениваем окружающую нас жизнь, знаем сотни людей, которые, по нашему мнению, ничто другое, как паразиты в мире (Н.В.Гоголь). Но лишь в редкие минуты есть желание и мужество возвысить свою жизнь и свое дело. Но когда это бывает, то становится страшно и стыдно, до ужаса делается ясным, что потеря времени есть самый тяжкий и великий грех против Бога и своей собственной жизни. И если здесь заняться и посчитать, сколько дней жизни отдано Богу и сколько рассеяно попусту, то не смеешь признаться в этом самому себе. Один умный человек, умирая, сказал, что если бы он отдал Богу столько сил, сколько отдал на служение Наполеону, то умирал бы радостно, с сознанием исполненного долга. А я думаю, что если бы я отдал своей работе один час в день, то сделал бы что-нибудь. А ведь рабочий день в один час превосходит всякое воображение своей легкостью. Не отрицаю, есть счастливые люди, которые отдают и не час, а много больше. Но, во-первых, это не я, а потому мне радостно за них и больно за себя. А во-вторых, таких людей я знаю до ужаса мало, а потому мне больно за Бога и спокойно за себя. Если бы человек молился столько, сколько он курит, то был бы светом миру, и душу свою возвысил, и жизнь украсил. Если бы Богу отдать то время, которое отдается тому, чтобы выучиться бренчать на рояле, то в Церкви была бы целая армия Христовых воинов. Если бы наша мысль была хоть на десятую долю отдана размышлению о Боге по сравнению с тем, сколько она отдается размышлению о плоти, то все люди были бы хорошими богословами. И так – во всем. И, согласитесь, что сравнение Бога и смирения Ему с такими маленькими и нечистыми делами почти что близко к кощунству. Но что же делать, если наша работа Богу не выдерживает и такого сравнения? И как мало значит в этом случае ясная и осознанная сердцем цель жизни. Самый последний нищий, если он ставит целью собрать деньги, умудряется скопить денег больше, чем может представить воображение. Если говорить о больших людях, то легко с лукавством согласиться со своей слабостью и немощью. Но посмотрите на работу крестьян, и если вы хотите видеть, то скажете, что это поучительно. Как хорошо это знал и об этом говорил Лев Толстой. Его мысли о смысле жизни не только прекрасны, но и до конца убедительны. Лучше него никто не говорил об этом. И как странно после этих мыслей выслушивать сетования людей, в Бога верующих, что они не знают, что делать и для чего жить. Какое-то бессознательное лукавство. Работы вообще в жизни много, а работы Господней всего больше. Конечно, построить храм или написать книгу не каждый может, но это еще и не есть подлинно Господня работа. Не это нам заповедано. Заповедано нам веровать в Бога и Его любить. Веровать – это значит всегда перед собой видеть Христа во всем Его творении, всякое дело делать в Его присутствии, оценивать это дело с точки зрения его согласия с заповедями Христа. А любить Бога – это значит служить умножению в мире любви. Редко у кого не бывает лишнего куска хлеба, у всех найдется доброе слово, ласковое движение. Если бы столько благословлять, сколько браним, то уже было бы хорошо. У каждого много поводов и возможности хоть на каплю одну увеличить море любви в мире и уменьшить океан злобы. Но и великие дела Царствия Божия доступны всем маленьким людям. Научите доброму одно дитя, и, по слову самого Царя, вы великими наречетесь в Его Царствии¹⁹⁰. А учение это простое и всем доступное. Вот страшно то, что человеку скучно с Богом и скучна работа для Него. Здесь уже область великой тайны жизни, непостижимой борьбы света и тьмы, ангела Господня и демона лучезарного.

Почему людям скучно с Богом, если весь мир Его? Почему заповеди Его тяготят, хотя они суть дух и жизнь, а соблазны сатаны пленяют, хотя они смерть и разложение?

Но тайна и есть тайна, а я не тайнозритель. Но, что знаю, о том и говорю. А знаю я то, что хорошо идти одной дорогой и одному служить, что плохо терять дни и годы жизни. У кого ушла жизнь, тому уже не поможешь, как не помочь и мне самому себе. Но кто еще имеет время¹⁹¹, говоря словами апостола Павла, пусть творит добро. Христос говорит то же, что Моисей ветхозаветным людям: Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь...¹⁹²

Среди многих изображений искушения змием Евы мне привелось видеть одно, которое наиболее врезалось мне в память выражением лиц змия и Евы. Первый был с человеческим лицом и змеиным туловищем, которое почти совсем скрывалось ветвями деревьев. Ева стояла прямо против змия в пол-оборота к зрителю. Как раз между ними находилось роковое яблоко, но оно хорошо им обоим было известно и не привлекало теперь их взоров. Они напряженно смотрели друг на друга. Диавол был прекрасен и смотрел, как у ребенка, большими, умными и чистыми глазами, бархатно черными и бесстрастными. И однако от лица его неотделимо было чувство насмешки, издевательства и задора. Думаю, что это впечатление достигалось тем, что говорящий рот змия открывал соблазнительно маленький кусочек языка, точно дразнящий. Ева чудно гармонировала со своим собеседником. Ее лицо с прекрасными голубыми глазами, детски мелкими чертами вместе с общей позой корпуса создавало впечатление чего-то наивно доверчивого, до дна души чистого. Но все-таки левый глаз был чуть-чуть прищурен, а край рта чуть заметно улыбался. И первое впечатление постепенно исчезало, все яснее сознавалось, что дело не так просто, что Ева видела этот дразнящий язык клеветника, видела надетую маску и сама надела такую же. Ее улыбка как бы говорила: «Хоть ты и лжешь и хотя твое яблоко мне нисколько неинтересно, но ты мне нравишься, ты сам интересен, и я готова познать зло, если это ты».

Эта старая, много лет назад виденная мною репродукция крепко врезалась мне в память. Очевидно, есть какое-то сродство душ людей, даже отделенных веками. Эта картина встала в моей памяти и в эти дни Страстной недели, когда крестными страданиями Иисуса Христа вновь открыты для наших душ рай и общение с Богом.

Церковь настойчиво воскрешает перед нами образ Спасителя и Бога: «Того послушайте¹⁹³, – зовет она. – Ему отдайте свои сердца, свое доверие, свою любовь». Церковь особенно в эти дни зовет душу человека обручиться Христу, всего себя предать Ему одному. И сколько ни пытался ум в злобе своей дерзости увидеть хоть черточку чего-либо смешного или скучного в лике Господа, это совершенно не удается, и сердце радостно и уверенно говорит: «Он прекраснее всех сынов человеческих. Ему можно верить. Ему радостно служить, любить Его одного – истинное счастье». И Он Сам говорит об этой любви, ждет ее, обещает жизнь вечную верующим в Него. И рядом с Ним всегда и неизменно область соблазна и вражды против Бога. На первый взгляд, люди кажутся такими же невинными, как глаза Евы. Бог предлагает жизнь, а они избирают смерть. Бог зовет к радости взаимной любви и служения, а люди губят свою жизнь в борьбе и озлоблении. Бог источает родник живой воды, а люди задыхаются в болоте. Сколько ненависти, духовной прострации, младенческого неведения добра и зла! Даже странным и страшным кажется, что Бог может серьезно судить этих духовных детей, да еще вечным осуждением. Так и кажется, что люди просто не понимают лжи и обмана князя этого мира, что достаточно только их просветить, достаточно им узнать добро и правду, и жизнь потечет по новым законам. Так думали многие очень умные люди: Сократ¹⁹⁴, Руссо¹⁹⁵, Толстой. Но думать так – значит не замечать хитроватой гримасы человечества. Кто же настолько неразвит, чтобы считать лужу океаном или болото – родником? Исключая врожденных идиотов, все мы достаточно просвещенны для того, чтобы различать добро и зло и признавать объективную ценность борьбы в каждом самом маленьком грехе. Диавол с Богом борется в человеке¹⁹⁶, борется дерзко, как бы издевательски. Бог обещает человеку небо и землю, время и вечность, а диавол – червивое яблоко и, в редчайших случаях, тридцать сребренников¹⁹⁷ предателям всех времен. Старательно и красиво доказывали, что путь света предпочтительней тьмы, что вечность важнее мгновения, что Христос прекраснее Иуды и Церковь Его лучше человеческого рабства. Люди слушали со скучающим видом, ибо все это сами прекрасно знали и разумели ценность добра всегда, но соуслаждались греху. Слово «грех» – самое таинственное из наших слов и всегда сущность его – во вражде против Бога, в неверии Ему. Порой кажется верхом несправедливой жестокости говорить о вечных лгунах. В самом деле, маленький невежда, дни которого – миг один на земле, и такая абсолютная оценка его жизни. Но что же делать, если эта однодневная букашка может быть непримиримым бунтовщиком, говоря словами Достоевского¹⁹⁸. И создается труднейшая проблема мировой гармонии. Дайте человеку все самое лучшее и прекрасное, и он отвернется и предпочтет красоте лика Христова красоту Содома¹⁹⁹. Со стороны это так хорошо видно. Но ведь это и соблазнительно. Апостол Павел знал эту страшную силу греха и соблазна, но знал и пафос борьбы со злом. Мы все тоже очень хорошо знаем эту раздвоенность в душе нашей и предстоим пред лицом двух владык жизни, но не знаем пафоса борьбы, раболепствуем и целуем свои цели. Хоть бы пламя ненависти к диаволу и лживому владыке! Вместо этого – одно лишь засасывающее болото, и понятными кажутся странные слова: Много званых, но мало избранных. Это совершенно необходимый аристократизм христианства. По этому аристократизму в Церковь Небесную впереди идут мытари и блудницы²⁰⁰, безумные и бездомные в мире. Церковь могла бы представиться богадельней, если бы эти мирские калеки не покорили мировую историю светом подлинно великих дел и подлинного творчества жизни.

И являются в истории такие несоразмерности, что никакими словами не определить так человека. По одну сторону – Авраам, Илия Пророк, Сократ, Иоанн Креститель, апостол Павел, Антоний Великий, Пафнутий²⁰¹, Ориген, Вениамин Петроградский²⁰², а по другую – Каин, Иуда, иуды теперешнего времени – живоцерковцы. Между Серафимом Саровским и каким-нибудь митрополитом Введенским²⁰³ – разница неизмеримо больше, чем между Пушкиным и каким-нибудь тарантулом.

Попробуйте же оценить человека вообще или писать слово «человек» с большой буквы. Снова возвращаюсь к мысли об аристократичности христианства. Так ярко сияет лик Серафима, и так отвратительны Введенские, которых если и не хочется сравнить с бесами, то только потому, что в диаволе мы привыкли мыслить хоть призрачную красоту, а здесь – одна гнусность. Так, есть небо и ад и какая-то странная, туманная середина, неопределенная, трудно дифференцируемая.

Такова историческая перспектива, и от всего этого сознается [нрзб.], и мы искренно почитаем святость, охотно проклинаем предателей и совершенно не замечаем [нрзб.], Церкви этой [нрзб.] святости, этих миллионов мирян²⁰⁴. И тогда создается много данных для умиления и воздыхания и очень мало подъема для Господней работы в мире. Но теперь Евангелие говорит нам то же, что и в дни самого Господа. Апостолы были бесспорно первыми и великими в Царстве Христа, и однако когда они измеряли свой рост и свое сравнительное достоинство, то Господь научал их, что самый маленький, незаметный и как бы ничтожный духовно ребенок есть больший в Царствии Небесном²⁰⁵. Можно и должно преклоняться перед величием подвижников христианства, но прийти в ужас от этого ограниченного человеческого числа и еще больше от приложения наших человеческих мерок и суда к тайнам духовной жизни. Как само Божие Царство не приходит приметным образом, так точно мы оказываемся духовно наивными или недобросовестными, когда раздаем дипломы на разные места в Церкви Христовой, и почти убогими, если не видим и не умеем познать великого в малом и дивной красоты среди этой мнимо серой массы христиан. Чем больше изучаешь историю Церкви и историю канонизации святых, тем тревожнее мыслится и чувствуется. Чем внимательнее всматриваешься в доступные уголки этой самой серединности святости, тем радостнее и светлее воспринимаешь жизнь Божиего Царства на земле. Особенно детей, не только по возрасту, но и по сердцу. А затем, в этой же серединности, как много в ней подлинного геройства, жертвенности, мученического дерзновения. История нашего церковного раскола показала наглядно целый сонм героев исповедников и мучеников, но наша обыденная жизнь всегда давала бесконечное множество и разнообразие самых прекрасных и ярких выражений силы и красоты христианского духа. Так особенно мыслится перед лицом смерти, тяжких страданий души и тела, безысходной нужды, жертвенного приношения Богу всего своего лучшего и дорогого в жизни. Конечно, закон религии: Много званых, но мало избранных. Однако высшее утешение – в этой повседневности христиан ской святости и героизма, в этой общедоступности христианства.

Моя мысль такая, что, если кто хочет видеть плоды Церкви Божией в мире, тот должен искать их вокруг себя, в самой будничной обстановке, среди случайно встречающихся на пути жизни людей. Великое и святое не только редко встречается, но мы не всегда его понимаем и ценим. Порою требуются века, чтобы люди признали красоту души того, кто при жизни был окружен злобой и ненавистью. И еще важнее того – Несть человек, иже жив будет и не согрешит²⁰⁶. На светлом фоне маленькое пятно не только видимее, но и всю светлость губит. Так и маленькие проступки светлой и святой души всегда не только легко бросаются в глаза, но мы очень любим останавливать внимание на этих сторонах жизни, умеем очень радоваться им, и совершенно теряем радость общения с миром целой прекрасной жизни. Напротив, один простенький цветок среди сорной травы привлекает все наше внимание, как и маленькая серебряная монетка в куче мусора. Так, мы достаточно зорки, чтобы в самой заурядной и даже безобразной жизни увидеть луч света и радоваться ему. И эта радость гораздо выше и духовно плодотворнее, чем самые строгие суждения о людях и самые прекрасные мечты о бесконечном совершенстве.

Мало святых и совершенных, но еще меньше, кажется, таких, которые склонны понять и утешаться этой светлостью души человека в обычной, будничной обстановке жизни.

Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее²⁰⁷.

Как прекрасна должна быть Невеста Христова, как свята и непорочна, чтобы быть достойной своего Божественного Жениха, – Нет больше той любви, как если кто жизнь свою отдаст за своих друзей²⁰⁸. И Христос так возлюбил Невесту Свою, что умер за нее на кресте. Умер, и воскрес, и одесную Отца воссел, но Любовь Свою Божественную навсегда даровал Своей Церкви и оставил ей на земле нашей продолжать великое дело спасения мира, преобразование его из царства греха и смерти в Царство Божие, царство жизни вечной и святой. Вершиною своею Церковь Христова возвышается до неба, проходит небеса, обитает со Христом в лице всех благословенных членов своих. От самого Христа, как главы своей, питается вся Церковь в пренебесных и оттуда получаемую благодать обильно преподает земле нашей, питает дух и сердца всех, ищущих спасения от Бога.

Такова великая и святая миссия Невесты Христовой в мире. Она продолжает спасительное дело Христово в мире нашем и преобразует его в Царство Божие. И, как Сам Христос, она благовествует каждой человеческой душе приближение Божиего Царства; как Сам Христос, она призывает всех труждающихся и обремененных в покой Христов; как Сам Господь, она дарует людям все Божественные силы для утверждения в мире вечной жизни и святости; как Сам Христос, по любви к Нему, она бывает гонима и распинаема в мире.

Прекрасна Церковь в мире, и свята ее верность Христу. Уже две тысячи лет живет она в мире, верит только Его слову, хранит заветы Его, безоружная и чистая противостоит одна всему миру насилия и греха, восстающему на Христа и Царство Его. Она ждет своего Жениха, Второго и славного пришествия Его в мир и конечной победы в нем Царства Его. Ждет и терпит все, все переносит по своей любви, всю эту любовь без остатка отдает делу Божиему в мире.

Церковь есть посредница между небом и землею. С неба она дарует людям Божественную помощь и освящение, а с земли возносит на небо нашу веру и молитвы, нашу любовь ко Христу, покаяние наше, и нашу память об усопших, и нашу любовь ко всей Церкви, торжествующей на небесах. Через Церковь Небесное Царство приближается к земле и обитает на ней, и земная наша жизнь, погибающая каждое мгновение, соприкасается с вечностью, становится духовной, открывается для нас небо как наше истинное и вечное жилище. Для нашего сознания так неразрывно связано Царство Божие в мире и Церковь, что последняя сама как бы невольно отожествляется с Божиим Царством и понятными становятся слова древности: «Кому Церковь не мать, тому и Бог не Отец». И однако Церковь земная и Царство Божие не одно и то же. Внешне разъединять их нельзя, но и смешивать в своем сознании неполезно, а нужно постигать правильное взаимоотношение Царства Божиего и Церкви.

Смешивать их неполезно, сказал я. Но такое смешение весьма обычно в христианском сознании и приводит или к тому, что Церковь лишается своего самобытного и определенного облика, или же Царство Божие конкретизируется и овеществляется до потери им своей духовной природы.

История христианской мысли в протестантизме дает пример обезличения Церкви. Люди проникались сознанием совершенной святости и чистоты Божиего Царства, и когда они видели в Церкви человеческую стихию с неизбежной ограниченностью нашего стремления к добру и с нечистотою наших самых лучших чувствований, то вместо естественного и должного разграничения области Церкви и Божиего Царства, стремились во имя их несправедливого отождествления отнять от Церкви все признаки ее земного человеческого устроения и принимали Церковь только с ее духовной стороны. Создается учение о невидимой Церкви, таинственном союзе душ, объединенных верою и любовью к Богу.

Такая невидимая и духовная сторона, конечно, есть в природе Церкви, но этим не исчерпывается ее существо. Как во Христе Божество не уничтожило человечества, но Он был истинным человеком, так и в Церкви, нераздельно с ее благодатно духовной сущностью, имеется человеческая, видимая стихия, ее видимое, земное устроение, неотделимое от нашей человеческой ограниченности и нечистоты, но предназначенное к преобразованию по типу жизни совершенной.

Церковь на земле и среди людей создал Господь²⁰⁹ Своим творческим словом и Своею любовью до смерти крестной²¹⁰. Церковь – это мы все, облеченные плотью, неотделимые от греха и нечистоты, принимающие благодать Божию во внешних символах и объединенные внешней организацией. Мы веруем и твердо знаем, что Церковь свята и непорочна²¹¹ по источнику своей жизни во Христе, по очищающей наши грехи и исцеляющей наши немощи благодати Божией. Свята Церковь и по своим задачам в мире и по богатству даров Духа Святого. Но все это – великое и святое, вся Божия сила действует в Церкви, совершаемая в нашей немощи и в нашей видимости. В Церкви люди всегда являются служителями благодати Божией, посредниками между Богом и своими братьями по вере, учителями их, пастырями и руководителями. А где люди, там неизбежно и грехи, и немощи, и та органическая свобода, которая всегда может отвергать доброе и избирать злое, вплоть до измены Самому Христу и освященным Им началам жизни Его Церкви. Церковь не одолеют врата адовы²¹², но они постоянно нападают на Нее, искушают, гонят и заставляют служить другим господам, а не Господу Христу. И если Сам Христос победил мир и если Церковь, торжествующая на небесах, уже вне досягаемости для злых сил ада, то земная наша Церковь всегда есть сфера борьбы добра и зла в мире, Христа и антихриста. Так в личной жизни каждого из нас, так и в жизни целого церковного общества. Бывали эпохи, когда великие ветви Вселенской Церкви переставали приносить плоды добрые и усыхали. Бывали эпохи, когда Поместная Церковь сотрясалась от всяких бурь и разделений и ужасающего предательства своих членов. И все это было не где-либо в стороне, не извне, но в самой Церкви, в ее ограде, среди ее освященных благодатью членов.

Такова Церковь в мире, и никому из нас не дано права до дня суда исторгать плевелы на ниве церковной, но все на ней растет вместе до времени, положенного Богом в Его воле. Церковь, конечно, есть и Царство Божие в его земном обнаружении, но это обнаружение не есть полное и совершенное. Поэтому и молимся мы непрестанно долгие века: да приидет Царствие Твое²¹³. Церковь уже есть и стоит непоколебимо в мире. А Царство Божие приходит по мере нашего освящения и обожения. Учение о невидимой Церкви не создает из несовершенного и незаконченного что-то совершенное и завершенное. Такое учение только стремится лишить освящения то в Церкви, что, будучи несовершенным, однако призвано и предназначено к освящению и спасению. Царство Божие едино от века и до века. Это та область жизни, где всецело царит один Бог и Его святая воля. И входит в это Царство только святое и чистое²¹⁴.

Как Бог неизменен, так неизменно и Царство Его. Как Бог невеществен, так и чисто духовно Царство Его. Как Бог безначален и вечен, так вечно и бесконечно Царство Его. Невидимое это Царство и все наполняющее. Много обителей в нем, и всякому даруется оно в меру его духовного роста. Церковь, святая в своей духовной природе, в своем видимом и реальном воплощении живет и развивается в мире, имеет многообразные и различные формы своего земного существования, увеличивается и уменьшается количественно, видимо процветает или хиреет в мире. И этого видимого обнаружения никак нельзя исключить из учения о сущности Церкви. Здесь есть некоторое подобие двучастности нашего состава. Человек есть не только дух и не только плоть, но объединенное двойство, причем плотское начало, тлеющее и гибнущее, все же предназначено для вечности через воскресение, и на последнем суде человек даст отчет именно за время своей жизни во плоти – да приимет кийждо, яже с телом содела²¹⁵. Так и видимые обнаружения Церкви, все живущие и верующие люди, все символы нашего освящения, церковные таинства и церковная организация, – все это имеет значение необходимых признаков в понятии Церкви, имеющих и значение видовой разницы по сравнению с понятием Божиего Царства.

Многовековая история протестантской Церкви, и богословской мысли, и церковного быта представляет несомненное подтверждение мысли о неправильности учения, не признающего самобытной природы Церкви. Церковная жизнь в протестантстве обнищала в самом подлинном смысле этого слова. Прекрасная в своем устремлении борьба за правду Божиего Царства против римского попрания этой правды повела трагически неправильно к разрушению и отбрасыванию искони существующих установлений Церкви и ее исторической организации. Ограничив учение о Церкви ее невидимой, чисто духовной стороной, протестантство не могло вместить в свою идеологию того взгляда на Церковь, что и тело ее, ее внешняя, символическая и организационная сторона, свято по своему назначению в Церкви и по своему происхождению от благодатной силы Святого Духа, обитающего в Церкви. Это подобно тому, как и тело наше призвано к святости и предназначено не к уничтожению, но к освящению и очищению. Общины верующих в протестантстве есть, но Церкви как целого организма не имеется. Бесконечное дробление на группы, разрыв с золотою цепью церковных преданий, совершенное обнищание культа, преступное лишение верующих многих и великих путей очищения и освящения жизни в таинствах и обрядах – все это не вытекало вовсе из чистых целей Реформации, и все это сделало протестантство во многих отношениях сухим и безжизненным. Царство Божие через такое отрицание не приближалось к людям, но самый великий и мощный путь его вхождения в мир – организованная церковность – усохла и обессилела. Неудивительно поэтому, что правое и самое сильное крыло в протестантстве к нашему времени вполне осознало свою историческую ошибку и сознательно стремится теперь на путь сближения с католическими Церквами, откровенно говоря на своих съездах о тоске и холоде жизни вне церковно-кафолической организации и христианского мистического культа.

В римском католичестве мы встречаем другую крайность в учении о взаимоотношении Царства Божиего и Церкви. В западном католичестве Церковь всецело поглощает самобытную реальность Божиего Царства. Все через Церковь и в Церкви. Внешняя организация церковной жизни в римском христианстве стремится охватить всю нашу религиозную жизнь. Истина есть то, что вещает Рим, и спасение наше во власти единственно церковной иерархии. Невидимая, чисто духовная сторона в Церкви, Царство Божие на земле признается настолько самобытно нереальным, что даже Сам Царь мира и невидимый Глава Церкви выступает во внешнем человеческом облике римского первосвященника. Если в Евангелии говорится о рождении свыше, что Дух дышит, где хочет²¹⁶, то правоверный римский католик не может мыслить действия Святого Духа без воли на то «святого отца» и его представителей в Церкви. Можно сказать, что самое небо. Сам Христос сделаны рабами Рима, и не только люди духовно ограблены в своей богодарованной свободе, но и Сам Бог лишен свободы творить елика хощет²¹⁷. Освящающий христианский символизм обращен в магизм, а церковно-иерархическое служение в Церкви является господством над Божиим достоянием.

И в результате многовековой истории церковного Рима Царство Бога являлось в виде царствия от мира сего. Появилось языческое учение о светской власти пап, желание их стать князьями народов и обладать ими. И земными средствами – мечом и огнем, когда исторически это было возможно, утверждался и охранялся авторитет князя Церкви. А в религиозной области опека доходила до того, что даже слова Самого Господа не рекомендовалось читать мирянам, и от сыновней свободы детей Божиих ничего не оставалось.

Я не отрицаю того, что и в римском католицизме была сильна и действенна благодать Святого Духа, как признаю такое действие и в отношении тех протестантских общин, которые содержат веру в таинства Церкви. Но римский католицизм сузил христианство до границ нашей земной, часто печальной действительности. Закрыта для наших душ бесконечная высь неба, поставлены преграды на путях нашего приближения к Богу вместо братского руководства на этих путях свободных детей любви Божией.

Церковь, как стихия благодатно человеческая, неотделима в ее историческом существе от нашей ограниченности и от возможности погрешности своих членов, хотя бы и самых великих в Церкви, хотя бы и множества церковных епископов. Как Сам Бог, так и Царство Его, созданное от сложения мира, суть области, стоящие выше всего человеческого, надмирные, хотя и сходящие на нашу грешную землю, но сами совершенно независимые от человеческой воли и скудного разумения.

Что же такое есть Церковь в ее отношении к Божиему Царству?

Царство Божие есть область жизни вне времени и пространства, Церковь же явилась в истории и на нашей земле. Царство Божие как такой порядок жизни, где единственно и всецело царит Божия воля, есть изначальное бытие. Оно было тогда, когда Бог был всяческая во всех и все силы небесные служили Ему, и это Царство пребывает во все времена и снова открывается во всей своей славе, и снова Бог будет всяческая во всех²¹⁸. И в эти исторические времена и сроки Царство Божие пребывает неизменно и есть та полнота жизни духовных существ, для которых Бог есть все и Его воля – закон жизни как на небе, так и на земле во всем творении Божием.

В истории мы видим качественно новую область жизни, где на место Бога Живого стало царство зла, смерти и тления. Борьба этого царства зла с Божиим Царством видимо для нас обнаруживается на нашей земле. Мир наш есть место столкновения и борьбы двух стихий жизни. Для нашего сознания задача мировой истории есть победа Бога над сатаною, Христа над антихристом, жизни над смертью, добра над злом, духа над плотью. Это есть борьба свободных и ограниченных сущностей, ангелов и человеков. Царство Божие как абсолютное остается неизменным в своем существе. Двери его открыты для сынов света и закрыты для сил тьмы²¹⁹. И группа людей, верующих во Христа и в мире этом творящих волю Его, образует Церковь.

Итак, Церковь есть общество людей, объединенных верою в Бога и стремлением творить Его волю на земле. Конечно, Церковь находится в живом взаимодействии с областью Божиего Царства, со своим Спасителем и Главою, с миром ангельским и со своими отшедшими братьями по вере. Но Церковь сама по себе не есть Царство Божие и не есть часть его, но есть великий путь к Богу и мощное орудие в мире для борьбы с силами зла.

Поэтому Церковь живет во времени, родилась в день Пятидесятницы и будет существовать до мгновения совершенной победы добра над злом, когда, по слову апостола, царство мира станет Царством Бога и времени больше не будет²²⁰. Церковь находится в тесном взаимодействии с Царством Божиим. Для последнего она живет и работает в мире, несет в нем великие труды и скорби. Бог подает Церкви все Божественные силы для жизни и благочестия, а Церковь рождает в мире детей Царства Божия и через них ведет борьбу с врагом истины.

Члены Церкви все призваны быть сынами Царства. Но члены Церкви, как свободно ограниченные существа, могут и изменять истине и становиться на сторону зла, не переставая быть для всех нас, не имеющих дара всеведения, членами Церкви, как малыми, так и великими в ней по своему видимому достоинству.

Поэтому во всем мире, как и в Церкви нашей, Царство Божие не приходит видимым образом²²¹. Оно неизменно и внепространственно. Церковь же живет как во времени, так и в пространстве. Отсюда характерным признаком Церкви является видимость. Она видима в своих членах, в своей организации, в своей символике, в своем богослужебном культе. Пространственно и количественно Церковь расширяется и сужается, увеличивается и уменьшается численно. Она имеет определенные центры пастырского руководства жизнью верующих, освященные места богослужебных собраний, определенные предметы благочестивого почитания. Отбрасывать всю эту видимую сторону в жизни Церкви или просто рассматривать эту сторону как нечто второстепенное и органически с Церковью не связанное – это значит, как я сказал, только ущерблять понятие о Церкви и самую жизнь в ней, а не возвышать и одухотворять ее. Невидимая сторона в Церкви – благодать Святого Духа и причастие Церкви Царству Божию – конечно, есть главное и вечно ценное. Но в Церкви оно осуществляется не иначе, как через видимые образы и нашу человеческую работу. Дух наш важнее тела, но они неразлучные спутники в земной нашей жизни – ни тело без духа, ни дух без тела не есть человек. Так и в Церкви Христовой, воинствующей на земле.

Неразрывно с жизнью Церкви во времени и пространстве выступает то самое характерное ее отличие от Царства Божия и с внешней и с внутренней стороны, что Царство Божие есть неизменное единство, а Церковь разделяет судьбу всего живущего на земле, она растет, развивается не только с внешней стороны, но и с внутренней. Глава ее есть Бог Всесовершенный, но Церковь творит возрастание в меру возраста, или роста совершенного²²², то есть в меру возможного для нашей ограниченности уподобления Христу.

История Церкви поясняет эту мысль. Так, например, Церковь есть провозвестница истины. Но самая истина уразумевается не сразу, но в долгом процессе искания должной формулы для выражения истины. Такова история догматов в Церкви, когда для утверждения одного слова требовалось порою сто лет напряженной мысли всех членов Церкви и борьбы за истину. И еще – хотя совершенство Церкви зависит не от людей, но от ее Главы, но все же Тайнозритель знал какое-то таинственное число избранных Богом, для исполнения которого требовалась история с ее временем, века и тысячелетия. Конечно, это полнота Церкви не количественная только, но и качественная в отношении членов ее. Или еще – долгие века и в отношении множества явлений жизни Церковь занимала как бы нейтральное положение и не прилагала к этим явлениям своих оценок. Так стоял вопрос об отношении Церкви ко множеству явлений культуры мира. Монашество ушло в пустыню, а мирское христианство, которое и в миру должно было быть не от мира сего, это христианство стояло, точно беззащитное, перед лицом несокрушимых, казалось, устоев культурной жизни. Что в Божием Царствии не может быть места войне, убийству, тюрьмам, угнетению и рабству людей – все это было для всех ясно и несомненно. И однако Церковь воздерживалась от своих оценок этих явлений жизни как противохристианских и даже, более того, относилась к ним примиренно. И рабство, и казни, и война, и всякое множество подобных явлений оставалось или вне церковного суждения, или даже ею одобрялось вопреки Евангелию. Здесь не вина церковных учителей, не преступление или даже предательство, хотя иногда и такое бывало, но в целом такая неопределенность и неясность была результатом постепенности уразумения и раскрытия в Церкви многих сторон христианского учения и сложного процесса исторического развития Церкви. Ни Церковь в целом, ни ее богословие не вправе творить новые догматы в учении о Боге и Его отношении к миру. Но проникать все полнее и глубже в дух евангельского Откровения о жизни и светом этого Откровения озарять сердца и умы людей – есть радостный долг церковного учительства. Это постепенное раскрытие Откровенной Истины совершается уже века и будет совершаться до дня, когда сердца верных увидят Бога лицом к лицу. И, по-видимому, наше время есть начало прямого подхода христианского богословия к нравственной проблеме в ее, пока теоретической, постановке, то есть в смысле оценок различных видов культуры и множества явлений жизни с точки зрения их согласия или несоединимости с евангельским учением о цели и смысле жизни.

Подведем итоги. Царство Божие и Церковь суть самобытные области бытия, хотя и тесно связанные между собою.

Царство Божие – изначально, Церковь же основана Христом Спасителем во времени для того, чтобы Небесное Царство возрастало на земле. В отношении Божиего Царства Церковь имеет святое служебное значение – освящать на земле людей и делать их сынами Царствия. По завершении истории церковная миссия будет закончена и откроется Новый Иерусалим²²³, где Сам Бог будет храмом и единым пастырем.

Изначальное и вечное Царство Божие всегда себе равно и неизменно. Церковь же живет и развивается в истории, возрастает количественно и качественно, временами увядает и хиреет. Успехи и неуспехи церковной миссии зависят во многом от доброй или злой воли людей, соработников Бога в мире. Для Небесного Царства в его бытии ничего не может прибавить самая великая работа людей, как ничто не может отнять что-либо от полноты жизни Божиего Царства. На небе бывает великая радость о спасающихся на земле²²⁴, но это есть радость любви к братьям по вере и светлая готовность принять их в свои обители.

Но изначальная полнота Божиего Царства не увеличивается от великого числа спасаемых, как эта полнота не оскудевает от успехов диавола в мире.

Царство Божие невидимо и неосязаемо. Оно внутрь нас есть²²⁵. По образу св.Исаака²²⁶, Царство Божие внутри нашего сердца²²⁷. Там и Царство, и Царь, и лествица, по которой ангелы нисходят на землю и вновь восходят на небо²²⁸. Церковь всегда имеет видимую сторону и невидимую. И обе эти стороны служат вместе и неразрывно Божиему Царству. Несправедливо материализовать Церковь через односторонное увлечение задачами внешней организации Церкви и ее богослужебного культа. Но не меньшая односторонность – возвышать внутреннюю сторону Церкви до пренебрежения внешней. Обе эти стороны получают освящение свыше от Духа Святого и неотделимы друг от друга в своей работе для Божиего Царства.

Сила Божия не вяжется на земле, и Царство Божие своей спасающей любовью обнимало нашу землю до основания на ней Церкви, спасало как верных во Израиле, так и всякого боящегося Бога в мире. И теперь владычество Божиего Царства на земле шире видимых пределов Церкви и обнимает весь мир. Но пути возрастания Царства Божия в мире нам неведомы и всецело таинственны. Открыт же путь в Царство Божие в Церкви и через Церковь. Поэтому Церковь имеет на земле власть вязать и решать в отношении своих членов, но не имеет такой власти в отношении иноверных. В отношении последних она имеет только долг научить истине всех кто взыскует ее.

Царство Божие имеет и в Церкви свое непосредственное обнаружение в словах Христа Спасителя. Поэтому хотя мы храним учение о непогрешимости Церкви, но это самое учение имеет в виду Церковь вселенскую, учение которой сформулируется постепенно усилиями всех ее членов и отдельных Поместных Церквей. Для этих же последних, как и для каждого из нас, высшим и всегдашним критерием истинности учения от лица Церкви служит слово Самого Господа. И поэтому если между учением богословским или даже поместно-соборным, нет согласия со словом Господним, то такое, мнимо-церковное учение подлежит решительному отвержению.

Не Царство Божие для Церкви, но Церковь для Божиего Царства, и согласие церковного учительства с непосредственным Откровением Божиего слова есть для нас путь узнавания в мире истинной Церкви Христовой.

В Царство Божие не войдет ничто нечистое. В Церкви же не праведники только, но и грешные, нуждающиеся в прощении и освящении. И это одинаково в отношении и мирян, и пастырей. Хотя и для мирян, и особенно для пастырей, мы желали бы святости и чистоты, но однако личная греховность и несовершенство не могут связать благодати Божией в Церкви. Иное дело, если личная греховность людей приводит их к искажению истины, и они от имени Церкви вещают ложь, выдавая ее за истину. Тогда вовсе искажается самое существо Церкви как провозвестницы истины в мире. Тогда церковная совесть верующих имеет право и долг осудить как лжеучение, так и лжеучителей. Так и всегда Церковь была терпима и снисходительна к слабостям членов Церкви в их обычной жизни и беспощадно строга в отношении ложного учительства и проповеди от имени Церкви.

21 января 1929 г.

Говорить об идеале жизни от имени христианства – это значит рисовать нашими бедными словами Лик Христов. Не удалось сделать это в течение двух тысячелетий живописи и классическому искусству. Бессильным оказалось и человеческое слово, и все-таки из века в век, из рода в род пытались любящие и верующие сердца начертать этот Лик для себя и явить Его другим. И как ни бесконечно далеки эти изображения Христа от лучезарности Его Лика в Евангелии, все-таки и они имели и имеют известное значение. Бесконечный идеал, абсолютное совершенство так же не достижимы для человека, так же не могут быть выражены в его творчестве, как бесконечно и недоступно для нас солнце и как бессильны самые искренние стремления сиять в мире, подобно ему. Но недостижимое солнце шлет свои радующие лучи на нашу серую и темную землю и отражается в дивной красе и в каждой капле чистой воды. Так и Лик Христов близок к душе каждого из нас.

Сам Христос стоит при дверях сердца и стучит в них, желая войти в это сердце, отразиться в нем, обитать в нем и преобразить человека в христианина. Каждый христианин есть, в этом смысле, отображенный Христос, по крайней мере, каждый христианин должен стать таким. Бесконечно далеки самые совершенные христиане от полноты отображения жизни Христовой, но все же через них отображается в мире Христос, и только через них великое множество людей может подойти к живому Христу и успокоить в Нем свое сердце.

Первомученики христианства, на крестах и кострах певшие гимны своему Богу и своею кровью питавшие Церковь, сияющие тихим светом звезды пустыни – преподобные и богоносные, жалкие и безобразные в глазах мира юродивые, отражавшие, однако, на земле правду Христову, – словом, все те, которые шли за предвечным Агнцем, куда бы Он их ни вел, начиная от апостолов и вплоть до наших дней, все они отражали в себе посильно Христа, горели Его любовью, светились Его светом. Это живые носители в жизни духа Христова, и, по сравнению с их подвигом жизни и с их святоносностью, самые искренние слова о Христе, самые яркие художественные образы кажутся бледными и холодными. Но как ни бессильно человеческое творчество, оно все-таки не может не петь гимнов Солнцу нашей жизни теми путями и способами, какие доступны каждому в своей мере и степени. И богословская наука – один из таких путей, путь недостаточный и несовершенный, но, восходя которым в течение почти двух тысячелетий, христианские мысль и слово стремятся построить духовный храм своему Богу с Пречистым Образом Лика Христова в этом храме. Чистыми лучами сияет этот Лик в Церкви Христовой как плод великого труда и молитвенного подвига длинного ряда веков и цепи поколений христианской истории, и двери этого храма всегда и для всех открыты. Придите и взирайте. Храм еще недостроен, образ Христа в нем еще не закончен. Он может и даже должен показаться далеким от полноты совершенства во Христе Иисусе. Но все же ничего более прекрасного не создало человеческое творчество. И ни одно человеческое сердце не могло не склониться в безмерном восторге пред небесной красотой этого Лика. Войдите в этот храм, и воззрите, и дальше судите сами, убеждайтесь сами, преклоняйтесь в умилении сердца или отходите в тоске и разочаровании от этого Лика, но только сами войдите и посмотрите. Не доверяйте ничьим словам, никаким авторитетам. Доверяйте только своему сердцу, голосу своей совести, своим чистым мечтам о свете и правде жизни, но знайте и помните, что нелегок, утомителен путь, ведущий в этот храм. Много препятствий и преград надо преодолеть, чтоб подняться по каменистым уступам на высоту этого церковного строительства. Не одно только преклонение встретил Христос на земле и во время своей земной жизни, и во все последующие века. Как у креста Христова на Голгофе во всей полноте явилась человеческая злоба, беспредельная зависть, клевета, обман и ругательства, так и каждый последующий день, и каждый последующий час мир распинал Христа и ругал Его. Из слов человеческой злобы, из слов человеческой ненависти и клеветы непрерывно день и ночь сплетается терновый венец на пресветлый Лик Христов, и великая сила человеческого творчества обращена на то, чтоб заслонить этот Лик от усталых очей человеческих. От имени всех сторон этого творчества – от науки, от искусства, от государственного строительства – выступают служители антихриста и громоздят на пути к храму Господню все новые и новые преграды и в пафосе своего безмерного презрения к Христу и ненависти к Его Церкви сплетают из слов, красок и мечей все новые и новые сети для улавливания человеческих сердец. Они говорят им о других прекрасных идеалах жизни, они рисуют другие прекрасные образы, ласкающие наши взоры, они строят величественные и прекрасные храмы другим богам, они, во всем величии зла, становятся на пути проникновения в жизнь мира тихого и кроткого света – от Лика Христова. Но как ни прекрасны эти идеалы, как ни манят эти образы, как ни страшат угрозы и преследования, но сердце человеческое не удовлетворяется всем этим и не страшится угроз. Слишком живо чувствуется во всех этих образах и идеалах их роковая недостаточность, слишком ясно видится в этих величественных храмах служение идеалам, созданным руками человеческими. Бегут века, развивается наука, новыми путями идет искусство, и человеческая мысль легко перерастает то, что еще так недавно казалось недостижимым идеалом, признает ложью то, что выдавалось за непреложную истину. И с ленивой небрежностью проходит мимо того, чем восторгались предшествующие поколения. Старые храмы разрушаются, на месте их воздвигаются новые, обреченные на подобное разрушение, обреченные самым существом культурного прогресса, его новыми достижениями. И сколько уже поблекло таких образов, сколько удивительнейших божеств уже повержено на землю, растоптано ногами самих поклонников и заклеймено печатью проклятия их потомков. Понятна поэтому тревога сердца, его тоскливая неудовлетворенность. И только одно Имя пережило исторические катастрофы. Один Образ бесстрастно взирает на все успехи культуры, на всю суету человеческого строительства в жизни. Две тысячи лет самые простые слова Евангелия говорят об этом Имени, и весь грохот истории не может заглушить для человеческого сердца тихого голоса Галилейского Учителя, зовущего людей прийти к Нему и найти в Нем Путь, Истину и Жизнь. Я сказал, что в наши дни требуется великий труд и напряженные усилия для того, чтобы подняться на высоту Голгофы Христовой и увидеть Его Нерукотворный Образ. Но что значат труд и усилия, если речь идет о смысле жизни, единственно важном и единственно ценном, о чем думает и мечтает человек? Смысл жизни определяется тем, что ставит человек конечной целью своей работы на земле, т.е. идеалом. На языке поэзии идеал – это путеводная звезда нашей жизни, храм, мерцающий в безбрежной дали огнями вечности. Для философии идеал есть воплощение человечности в конечном итоге всех достижений человеческого гения. Наконец, для науки идеал есть осуществление идеи рода, т.е. тоже полное и всецелое раскрытие человеческой сущности. Всюду мысль о далекости и недостижимости идеала, и какой грустной улыбкой должен отвечать человек, когда его, бескрылого, призывают лететь в надзвездную высоту, слабому и одинокому говорят о всечеловеческом строительстве, смертному и погибающему непрестанно твердят об огнях вечности.

Только одно христианство говорит о таком идеале жизни, который безмерно выше солнца, но который в то же самое время так же близок к нашей человеческой немощи, как солнечный свет и тепло.

Идеал безмерно высокий, но уже всецело осуществленный Христом на нашей бедной земле, в условиях нашего телесного бытия. Это единственно живой идеал, не плод самого высокого человеческого вдохновения, не «последнее» слово науки, которое немедленно сменяется новым, не триумф побеждающего огнем и мечем. Не знать этого исторического Образа есть преступление, прежде всего, против нашей собственной жизни, против ее полноты и счастья. Поклоняйтесь каким хотите идеалам, ставьте себе какие хотите жизненные цели, кланяйтесь каким хотите богам, но в те светлые минуты пробуждения разума и совести, когда сердце будет изнывать от неудовлетворенности, тоски, одиночества и личного бессилия, тогда вспомните об Иисусе из Назарета. Идите к Нему сами и несите к Его стопам все ваши сокровища, ваши идеалы, ваши мечты, ваши кумиры, и вы не только увидите идеал, безмерно превосходящий красоту и все созданное людьми, но и познаете истинную ценность самого человеческого творчества. Снова повторяю, нелегок этот путь к Христу, требует он великого смирения и самоотречения от человека, еще более духовного героизма, чтобы плыть против течения или кремнистым путем устремляться вверх. Но если человек живет однажды и эта жизнь его мимолетна, то первый долг человека – сделать со своей стороны все, чтобы эта жизнь была возможно полной и радостной, чтобы она текла по истинному пути. Труд и подвиг тогда тяжелы, когда они бесцельны и рабски вынуждены, но когда они являются Путем в Царство Истины и Свободы, тогда труд является радостью и жертва – счастьем. Предлагаемые мною теперь беседы имеют очень скромную цель и видят свою задачу в том, чтобы остановиться на вопросе об отношении христианства к тем идеалам жизни, которые ставило себе человечество, перед которым преклонялось, как перед святыней, и вдохновлялось на жизненную борьбу. Конечно, в известном смысле слова можно сказать, что идеалов существует бесконечное множество, но при их видимом разнообразии все они могут быть сведены к четырем основным, как это отметил еще Кант, – счастье личное и общее благо, личное совершенство и совершенство общее – вот те путеводные огни, которые всегда освещали основные направления человеческой жизни. Если мы вспомним, что идеал конкретно выражает собою высшую цель человеческого существования, то справедливо будет утверждать, что в определении идеала выражается внутренняя сущность всего нашего творчества, высочайшие ценности нашей духовной жизни, как индивидуальной, так и общественной.

Кто относится с уважением к человеческому творчеству, кто верит в смысл истории, тот может не всматриваться с глубочайшим вниманием в то, во имя чего жил человек и с верой во что умирал.

И если предположить, хотя бы на мгновение, что идеал жизни, возвещенный миру Христом, совершенно обесценивает все эти идеалы и высокомерно отбрасывает все то, чего достигали люди величайшими усилиями ума и воли, трудом длинного ряда поколений, жертвами и самоотречением всех лучших и благороднейших, то, несомненно, великое смущение должно наполнить душу и христианство должно показаться безнадежным пессимизмом, отрицанием великого смысла истории, глубоким презрением ко всякому строительству жизни, враждою к самому миру. И такое понимание отношений между Христом и человеком, Богом и миром, духом и плотью, Евангелием и культурою, такое понимание широко распространено в сознании современного человека. Ницше только в яркой художественной форме выразил то, что и до него и после него бесконечное число раз высказывалось в самой различной форме. Не только от имени истории и науки, но нередко даже от имени самой христианской Церкви, от имени самого Евангелия. Мне хотелось бы показать, что это понимание ошибочно, что в Богочеловеческом Царстве Христовом есть законное место всем подлинно человеческим ценностям, удовлетворение всех запросов, исканий и стремлений нашего духа. Мне хотелось бы показать, что весь мир, вся наша жизнь, все наши труды и радости, обращенные к Лику Христову, получают от этого Лика не темные лучи, как думал В.В.Розанов, но лучи белые, освящающие нашу жизнь, проходя через призму нашего сознания, всеми цветами радуги, всей полнотой и красотой жизненных форм и отношений. Как в доме Небесного Отца много обителей, отвечающих индивидуальным различиям людей, так и в христианском жизнепонимании человеческое творчество встречает признание и полноту благословляющей любви. Если бы мне удалось это показать, то, думается, первый шаг ко Христу был бы несколько облегчен для современного человека. Конечно, христианство требует полнейшего самоотречения и глубочайшего смирения перед Богом. Но подлинную сущность этого самоотречения составляет вовсе не презрение к миру и человеку, не призыв от жизни к смерти, от творчества к пассивности, от радости к унынию, но, совершенно напротив, – устремление вверх, призыв к строительству новой лучшей жизни, обетование радости – полной, совершенной. Конечно, показать это далеко еще не значит явить миру Лик Христов Церкви Его. Это только первая ступень восхождения в этот таинственный, чудный храм нашей души, это только попытка устранить с нашего пути одну из тех клевет, какими человеческая злоба в наши дни хочет омрачить Лик Христов, опираясь на наше глубокое религиозное невежество. Но если во всяком деле необходим первый шаг и важно его направление, то и поставленная мною задача будет иметь известное оправдание.

Первое слово, с которым мы встречаемся в этом случае, есть «счастье».

Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком²²⁹.

...все Ваше. Вы же – Христовы, а Христос – Божий²³⁰.

Разрешите начать сегодняшнюю нашу беседу о стремлении человека к личному счастью словами древнего мудреца – Екклесиаста:

Суета сует... суета сует – все суета!²³¹ Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?²³² Все вещи – в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением; не наполнится ухо слушанием Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас²³³. Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме. И предал я сердце мое тому, чтоб исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом.. Видел я все дела, какие делаются под солнцем и вот все – суета и томление духа!²³⁴ И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это – томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь²³⁵. Сказал я в сердце моем «дай, испытаю я тебя весельем и насладись добром»; но и это – суета! О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно делает?»²³⁶ И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребыла со мною. Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им; не возбранял сердцу моему никакого веселья; потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих... И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот все – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!²³⁷ И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все – суета и томление духа! И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем потому что должен оставить его человеку, который будет после меня²³⁸.

И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем²³⁹. Ибо что будет иметь человек от всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его – скорби, и его труды – беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это – суета! Не во власти человека и то благо, чтобы есть и пить и услаждать душу свою от труда своего²⁴⁰. Что было, то и теперь есть, и что будет то уже было²⁴¹. Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда²⁴². Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные: потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом потому что все – суета! Все идет в одно место: все произошло из праха, и все возвратится в прах²⁴³. И обратился я, и увидел всякие угнетения какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их – сила, а утешителя у них нет. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот кто еще не существовал, кто не видел злых дел, какие делаются под солнцем²⁴⁴. Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем.. Как вышел он [сын] нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер?²⁴⁵ Все труды человека – для рта его, а душа его не насыщается²⁴⁶. Всего насмотрелся я в суетные дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем²⁴⁷.

Счастье есть слово, не только ласкающее наш слух и приятно волнующее сердце, но и философский термин, в течение длинного ряда веков являющийся предметом самого тщательного исследования, самой серьезной защиты и самой ожесточенной критики. И на протяжении этой многовековой работы философской мысли сделано все, чтоб доказать совершенную невозможность видеть в стремлении к счастью не только практическую цель жизни, но и подлинно человеческий идеал. И все то, что с такой глубиной человеческого анализа высказано Шопенгауэром и с научным обоснованием доказано Гартманом²⁴⁸, все это было ясно для испытующей мысли древнего мудреца Екклесиаста. И все-таки в своем отношении к счастью как ближайшей цели нашей жизни философская мысль беспрестанно возвращается к этому таинственному слову, точно никогда не может с ним расстаться. Так бывает в области теорий. Подобное видим мы и в действительной жизни. Люди стремятся к счастью, как камень к центру земли. Это старое изречение как нельзя лучше выражает всеобщность нашего стремления к счастью. Самая суровая пессимистическая оценка жизни не может отрицать этой всеобщности, а только объявляет такое стремление неразумным и неосуществимым. Этой всеобщностью стремления к счастью объясняется то непонятное, на первый взгляд, явление, что идеал личного счастья, тысячелетия назад признанный уже недостаточным, всегда и неизбежно стоит на нашем жизненном пути как манящий призрак, как самый мощный двигатель нашей воли к жизни, к борьбе и даже к жертве. Какой бы идеал жизни не ставил перед собой человек, какой бы святыней он не вдохновлялся, пройти мимо этого всеобщего стремления к счастью он не может, но необходимо должен определить к нему свое отношение, признавать его законность или отвергать его и порицать. В нашу задачу, естественно, не входит следить за борьбой различных философских направлений и приводить философские доказательства в пользу того, что идеал личного счастья является в равной мере и практически недостижимым, и морально недостойным человека. Это, как я сказал, сделано уже тысячелетия назад. Пред нами стоит другая, неизмеримо более сложная и жизненно серьезная задача – попытаться уяснить христианское отношение к этому стремлению к счастью, к этим всегдашним мечтам человека о жизни радостной и свободной, об удовлетворении всех стремлений нашей души. Называю эту задачу жизненно серьезной потому, что такой христианской оценкой важнейшего стремления нашей воли определяется, прежде всего, наше отношение к Лику Христову. Ответить на вопрос, светлый это ли Лик или темный, ответить не в туманных общих выражениях и не с утонченной затемненностью мысли – это значит прямо и честно сказать, признает ли христианство законность нашего стремления к счастью, готово ли оно благословить всю полноту наших психофизических сил и способностей, наших жизненно ценных отношений, нашего человеческого творчества. Если для ответа на этот жизненно серьезный вопрос мы раскроем страницы Евангелия, то найдем на этих страницах и цельный образ Господа Иисуса в те дни Его земной жизни, и Его Божественное учение, определяющее жизненные пути всех людей. Итак, прежде всего – евангельский образ Христа. Кто сможет и захочет отрицать, что это образ бездонно скорбный, что название муж скорбей²⁴⁹ всего верней характеризует земной путь Господа. Недаром человек, глубоко любивший Христа, утверждает, что Он никогда не смеялся, но часто плакал. Но посмотрите на эту жизнь с другой стороны, со стороны отношения к горю и нужде людей, к стремлению их к счастью, и тогда образ Господа выступает в ореоле ярких лучей небесной благости и человеческой доброты. Справедливо отметил Друменд²⁵⁰ то, не вполне доступное нашему пониманию, но радостно волнующее нас обстоятельство земной жизни Господа Иисуса, что все дела Его, Его Божественное всемогущество были направлены на то, чтобы делать людей счастливыми в самом будничном, обыкновенном смысле этого слова. Где бы ни проходил Христос, где бы Его взор ни встречал проявления горя и страданий, всегда, везде Он творил чудеса милосердия. Пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют²⁵¹. Вот какими словами Сам Господь характеризует Свои дела на земле. Он строго отвечает искусителю, что не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом исходящим из уст Божиих²⁵². Но когда взор Его обращен к народу, слушающему Его Божественные слова, Он говорит ученикам: Дайте им есть²⁵³, Ему жаль народа, утомленного долгим путем. Он же на браке в Кане Галилейской претворяет воду в вино для человеческой радости. Он вечеряет с грешниками и мытарями, потому что знает тяжесть скорби и болезни не только тела, но и нашей души. Нужно было бы рассказать всю жизнь Господа, если бы мы захотели описать все проявления Его милующей и радующей любви. Ограничимся одним утверждением, что все дела Господа на земле несли в мир радость и утешение, и не было ни одного такого, которое бы стало преградой на пути стремления людей к счастью и радости. Такой представляется нам жизнь Христа, как она записана в Евангелии, таким же, по существу, было и все Его учение, и все евангельское благовествие. Когда пришел на землю Христос, люди особенно горячо ждали слова небесного утешения. Великое число рабов и угнетенных не имели ни времени, ни возможности мечтать о счастье, а те немногие, ради счастья которых страдало и угнеталось это множество, погибали от душевной тоски и разочарования. Все сердца были полны ожиданием, горели надеждой услышать новое слово, и это слово было Евангелие, то есть благая, радостная весть. Словом о радости рождения Христова начинается Евангелие и призывом к радости оно заканчивается. Даже в последние часы своих невыразимых страданий, предрекая ученикам великие скорби, Христос говорил о радости совершенной, которая победит мир. Этой новой, совершенной радостью была весть о Воскресении Христовом, победе над адом и смертью. И с этого мгновения радость Евангелия чистой рекой потекла в жизнь мира. Христос называл блаженными своих учеников, причастниками высшего доступного людям счастья, и слово Христово исполнилось среди всех гонений и скорбей в жизни Его учеников. Книга Деяний и Послания апостольские говорят о жизни этих людей. Их гнали и били все, кто только хотел, но они терпели голод, нужду и огорчения. Жизнь их увенчалась мученическим венцом. И все-таки слово радость проходит яркой нитью через эти писания. Радовались апостолы, когда они видели умножение Церкви Христовой, успехи своей проповеди, радовались, когда все были вместе, имея одно сердце и вкушая от одного хлеба Жизни; радовались и тогда, когда их гнали и били, среди всех невыразимых страданий и лишений. Радовались сами и к радости призывали всех верующих. Блаженными и счастливыми называли всех тех, слуха и сердца которых коснулась евангельская весть. И этот свет радости не погас и после апостолов, он ярко горел в сердцах верующих и тогда, когда началась эпоха гонений. Христиан распинали на крестах и сжигали на кострах, а они неизменно страдали и радовались, умирали с победными гимнами на устах. От эпохи первых веков христианства осталось много интересных памятников, говорящих о тех душевных настроениях, какие переживали христиане во время гонений. В этих памятниках дошли до нас отзвуки всех человеческих чувств, но я упомяну только о двух видах таких памятников – о мученических актах и о римских катакомбах. Первые представляют собой послания отдельных церквей, сообщающие о мученической кончине членов этой общины другим церквам и передающие подробности мучения, вторые интересны тем, что все стены катакомб испещрены множеством изображений, преимущественно символических, выражающих те настроения, с какими первые христиане предавали погребению тела своих усопших. И когда вы читаете мученические акты, то ясно чувствуете справедливость того утверждения древнехристианских историков, что кровь мучеников являлась источником распространения христианства. Эти мученические акты говорят о такой силе духа, о такой светлости лика мучеников, что в этих актах вы не найдете ни одного слова скорбного уныния, но радостную весть о победе света Христова над тьмою языческого неведения и злобы. А римские катакомбы, по свидетельству всех авторитетных исследователей, среди великого множества своих изображений не имеют ни одного, которое говорило бы о тоске, унынии и отчаянии, но все эти изображения в тиши катакомб громко говорят о радостях и утешениях христианской веры. Конечно, это была не та радость, какая царила во дворце Тиверия²⁵⁴ в те мгновения, когда вдали от Рима на Голгофе умирал Христос, не то счастье, которое покупалось ценой чужих жизней и обездоливанием миллионов людей. Но все-таки радость Христова для человеческого сердца оказалась желаннее и дороже, чем радость Тиверия, – победил Галилеянин. Какая же это радость, вовсе отличная от мирской, о каком блаженстве говорит Евангелие, если это блаженство представляется неотделимым от страданий, соединимы ли с евангельским радованием наши стремления к счастью и полноте жизни? Было бы не просто односторонностью, но убожеством мысли думать, будто христианская радость является однородной с тем сентиментальным самодовольством и слащавой мечтательностью, которые стараются пройти мимо глубинной тайны человеческих страданий, закрыть на них глаза и жить лишь мечтами о сладком восторге и полете ввысь. Есть, конечно, и такое понимание христианства. Достаточно для этого пересмотреть сотни изображений Христа итальянской живописи XVI века, в которых Христос и на кресте имеет вид элегантного рыцаря, а вообще изображается то величавым аристократом, то мечтательным юношей. В богословии также нашло свое отражение такое понимание Евангелия, которое известно под именем «розового христианства». О нем не стоит теперь и говорить, оно выдумано единственно с целью до конца усыплять человеческую совесть, льстить нашему мелочному тщеславию и закрывать глаза на подлинную жизнь Церкви в мире. Нет, не таково Евангелие Иисуса Христа, не такова Его радость. Евангелие знает все наши страшные слова и знает тайну любви человеческой. Оно говорит о ненависти к самому близкому и дорогому в мире, о ненависти к самой своей жизни. Оно требует совершеннейшего самоотречения, неразрывно связанного с тягчайшими лишениями. Наконец, Евангелие ставит в неразрывную связь христианское совершенство, следование за Христом со скорбями и страданиями, являющимися прямым и необходимым результатом искания евангельской правды жизни и Божьего царства. Евангелие ясно и определенно говорит об этом и не только не обещает успеха и торжества добра на земле, но, напротив, говорит об узком пути в Царство Небесное, о скорбности христианских путей в мире, о торжестве и победе в нем зла и злых. В этом случае язык Евангелия мог бы показаться бесконечно суровым и слова его жестокими, если бы они не находились в неразрывной связи с самой сущностью христианского учения о жизни как жизни любви. Но любить всем сердцем, любить до совершенного самоотречения – это всегда значит отдавать свою душу другим, принимать в нее все человеческие страдания, болеть горем и скорбями всех. И, конечно, для такой любви радость – не в том, чтобы как можно больше отнять у других и не в том, чтобы наслаждаться своим благополучием, когда другие погибают. Источник этой радости – не здесь на земле только, не в наших колеблющихся настроениях и успехах, хотя бы и в делании добра, но в живой связи христианина с Богом, в сознании нашего общения с Его жизнью и неразрывно с этим – причастии Его блаженству. И в этом случае Евангелие дает христианину непобедимое оружие в борьбе со скорбями и страданиями жизни и бесконечный простор радостного восприятия мира. Самый пламенный оптимист не может пройти мимо бездонных человеческих страданий, и он первой своей задачей имеет указать путь к победе над ними. Откройте «Этюды оптимизма» Мечникова...²⁵⁵ Он с мудростью прозорливца указывает на трех главных врагов, встречающих человека на пути к счастью. Но с горестной беспомощностью пытается бороться с ними. Болезнь, старость, смерть – вот эти три врага. Действительно, каждого из них достаточно для того, чтобы сделать самые мечты о счастье безумными и поиски его напрасными. Мечников в смелом полете своей научной фантазии мечтает о том, что наступит время, когда люди будут болеть меньше и жить дольше. Это будет когда-то, если, конечно, еще будет. Но что вы дадите душе человека, изнемогающего от болезни теперь, в данное мгновение истории, что вы скажете этим миллионам страдальцев, где укажете им источник радости, побеждающий их скорбь? Не надо быть Иваном Карамазовым, чтоб стыдиться лепетать им слова утешения о здравии и силе людей через сто-тысячу лет. Христианство не отвергает борьбы с болезнями, оно молится об исцелении их, таинства свои преподает во здравие тела и благословляет труд врача, направленный к служению людям и их счастью. Но только христианство ясно сознает недостаточность и бессилие одной заботы о здоровье тела, и оно указывает еще новый путь к победе над страданиями, новый источник радости и утешения. Прочтите «Исповедь» Толстого, и вы увидите, как полнота здоровья не могла помочь ему в деле самоутверждения, как постоянно мучила и преследовала его мысль о бесцельности жизни, как неотступно стоял перед ним ужасный призрак смерти. И тот же Толстой рассказывает о совершенно больном старике, оптинском старце, монахе, который, будучи разбит параличом, тридцать лет лежал почти без движения. Только левая рука его беспрестанно благословляла приходивший к нему народ, а лицо озарялось доброй и ясной улыбкой. И Толстой понял, что тысячи жизней работников для народа не могли дать последнему столько радости, ласки и утешения, сколько давал этот беспомощный больной. А вот другой художественный образ – «Живые мощи» Тургенева²⁵⁶. Здесь самые невыразимые страдания Лукерии побеждаются величием ее души, черпающей свои силы в живом сознании общения человека с Богом и полной преданности Его воле. Второй враг на пути к человеческому счастью, по Мечникову, есть старость. Здесь Мечников обещает людям более продолжительную жизнь и меньшую остроту чувства приближающейся смерти. Но что значат сто, сто пятьдесят лет жизни, о которой мечтает Мечников, или даже тысяча лет? Ведь ужас старости и призрака смерти – не в том, что невелико арифметическое число дней человеческой жизни, а в самой сущности душевных переживаний, связанных со старостью. Старость есть изжитие человеком себя, когда он видит самые дорогие свои мечты неосуществленными, надежды – обманутыми, силы – утраченными, красоту жизни – увядшей. Ужас этот – в том, что на смену моей жизни, еще переливающейся всеми цветами радуги, идут другие, ненужные, и я должен уступить им свое место, должен быть выброшен, как непригодный хлам.

В лучшем случае старость ожидает снисходительная жалостливость, которая может только усилить скорбь души. Гегель глубоко верно сказал, что грозна и страшна грядущая старость. Она не только может, она должна сгорать на медленном огне ненависти к молодому, сменяющему, и погибать в тоске от собственного бессилия и ненужности. Несколько лет жизни старика только увеличат чашу этого горя и неизбывной тоски. Христианство и здесь идет не с жалким лепетом утешения и ненужными словами жалости, но подходит к дверям старческого сердца с таким же призывом к жертве и самоотреченной любви, как и к сердцу вступающего в жизнь юноши. Оно призывает старость к старчеству. Это странное, таинственное слово христианского опыта. Старчество есть величайшая жертва и подвиг, это полнота человеческой жалости и все отдающей любви. Сущность старчества – в том, что человек добровольно отказывается от жизни своими интересами и начинает жить жизнью других. Он отдает им свое сердце, он живет их горем и радостью, он несет на служение людям весь опыт своей жизни. Толстой увидел красоту такой старости в оптинском монахе, а Достоевский – в лице Зосимы начертал цельный образ старца-христианина, радостного, со светлым лицом, с детски ясной улыбкой, подлинного победителя над временем и разрушением тела. Где же источник этого нового отношения к жизни, этой детской радостности вместо угрюмого озлобления? Число дней, разрушение тела, приближение смертного часа остаются теми же, таким же остается и отношение людей, но у христианина есть иные отношения, иная жизнь, иная жизненная работа, перед лицом которых нет различия между слабым и сильным, старым и молодым, убогим и прекрасным, – это жизнь в Боге и работа в построении Ему духовного храма из живых душ человеческих.

Пред лицом этого таинственного строительства бессильны человеческая мощь и красота. И чистый сердцем младенец, и живущий любовью старец в нем так же необходимы, как и полная сил юность и мужество. Новые молодые, приходящие на смену старому и отжившему, не чужие ему. Они соработники в общем деле, и христианская старость не терзается сознанием невозвратности прошлого и ужасом будущего, но полна чувством трепетного восторга. «Кончается жизнь моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой восторгом трепещет душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце...» (Достоевский – слова Зосимы)²⁵⁷.

Наконец, третий враг – смерть.

Мечников утешает человека, что он будет жить долго-долго, да и не заметит, как умрет. Действительно, такие счастливые исключения бывают среди людей, но глубоко прав Толстой, лично переживший весь ужас призрака смерти, когда решительно отбрасывает эти утешения Мечникова. По Толстому, весь ужас призрака смерти – не в том, что она придет скоро, на несколько лет раньше или позже, и не в болезненности умирания, ужас этого призрака в самом факте смертности живущего, в этом глубоком обрыве жизни, в этом жесточайшем насилии над человеческой душой. Страшно сознание, что я умру, но не менее страшен призрак смерти любимого. Мне обещают долгую жизнь, но неужели для того, чтобы быть свидетелем смерти других, любимых, чтобы видеть, как их дорогой лик покрывается темными пятнами смерти и земля стучит в доску гроба. Ни перед чем человеческая сила, человеческая наука, самое гениальное творчество настолько не жалки и не беспомощны, как перед лицом смерти. Здесь все слова и дела человека кажутся ненужными, бесцельными, а слова Мечникова – до непонятного пустыми и убогими. Но разве христиане не умирают, разве их тела нетленны? Не страдал ли сам Христос до кровавого пота в Гефсимании, не плакал ли он по скончавшемуся Лазарю? Все это верно. Христианское отношение к смерти самое серьезное. Смерть для христианина – это и самый страшный враг, «последний враг»²⁵⁸, то есть такой, без победы над которым не может быть речи об оправдании жизни. Пока смерть царит на земле, все мы подвержены рабству вследствие страха смерти. Христианство ставит проблему смерти так остро, так трагически серьезно, как никакая другая религия, никакое философское учение. Вся судьба христианства решается тем, победима ли смерть. Если Христос не воскрес, говорит апостол Павел, то – суета вера наша²⁵⁹, все – суета и томление духа²⁶⁰, и если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков²⁶¹. Или смерть и вечный мрак ада, или воскресение и свет вечности. И все христианство утверждается на факте Воскресения Христова. И вместо безутешного уныния и шума погребальщиков раздается радостная победная песнь: поглощена смерть победою²⁶² Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?²⁶³ – так говорит от лица всех христиан Павел Тарсийский.

Можно верить и не верить, но нельзя не признать, что вера в воскресшего Христа и надежда на воскресение в Нем всех, только такая вера может дать полную победу над ужасом смертного призрака. История ярко подтверждает правду сказанного. Вот какими словами Библия описывает смерть первого христианина: судили Стефана, который обвинялся в тяжком преступлении: хуле на святое место и на закон. И когда предстал перед синедрионом этот человек, то все, сидящие в синедрионе, смотря на него, видели лице его, как лице Ангела²⁶⁴. Заговорил этот человек, заранее обреченный на смерть, заговорил нежно и властно. Нежно о Боге, о Его любви и милости к народу Своему; властно и сильно о неправде мира и жестокосердии людей, с необрезанным сердцем и ушами. И когда говорил он это, слушатели его, эти судьи неправедные и «толпа озверевшая»...

...рвались сердцами своими и скрежетали на него зубами. Стефан же, будучи исполнен Духа Святого, воззрев на небо, увидел славу Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога. И сказал: вот я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога. Но они, закричав громким голосом затыкали уши свои, и единодушно устремились на него. И, выведя за город, стали побивать его камнями... Стефана, который молился и говорил: Господи Иисусе! пришли дух мой. И, преклонив колени, воскликнул громким голосом: Господи! не вмени им греха сего. И, сказав сие, почил²⁶⁵.

Согласитесь, что после описания такой кончины, становятся понятными слова Златоуста: «Смерть бывает лучше жизни»²⁶⁶. Не потому, что жизнь ненавистна или тяжела, не потому, что и смерть не может отлучить от жизни во Христе. Конечно, христианин знает трепет пред лицом смерти. Великие подвижники умирали с этим трепетом, но это не страх погибающего животного, не ужас от сознания угасающей жизни, но глубокое сердечное волнение перед лицом новой жизни, новых отношений. Один страх у христианина, говоря словами Златоуста, это – страх оскорбить Бога»²⁶⁷, а все остальное, как-то: имущество, болезни и самую смерть, он вменяет ни во что. Но и этот страх не угодить Богу смягчается мыслью о том, что Страшный Судья есть, прежде всего, Небесный Отец. Потому-то и говорит история одинаково ярко как о том ужасе, с каким умирали несчастные жертвы человеческого суда без Христа, так и о той победной радости, с какой висели на крестах и горели на кострах христианские мученики. Если так вера в воскресшего Христа побеждала ужас личного призрака смерти, то эта же вера новым светом утешения озаряла и факт смерти любимых. Насколько более широка и более глубока любовь христианина к людям, настолько шире и глубже источник скорби в христианском сердце, когда отходят любимые. Но тот же апостол Павел пишет христианам: Не хочу же оставить вас, братия, в неведении о умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды²⁶⁸. В чем же это собственно христианское утешение? Все в том же факте Воскресения Христова, всезнании Его победы над смертью и в надежде на воскресение усопших. Последние не умерли, но спят, подобно Лазарю, спят до последнего дня, когда они воскреснут первыми для радостного свидания с оставленными здесь, на земле. И мало того, вся жизнь Церкви говорит еще об одном утешительном сознании, что и эта временная разлука не есть разлука полная, что есть несомненные, хотя и чисто духовные отношения с усопшим, что есть целая область религиозного служения, где одинаково все – и живущие, и усопшие – являются соработниками в общем деле создания Богом человеческого Царства Христова. Отсюда – наша молитва о усопших и наша молитва, через них обращенная к Богу. Безумие, нелепость, приступ исступления, скажет человек, признающий Богом себя или материальный мир. Да, конечно, если Христос не воскрес. Но для веры в Воскресшего ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем²⁶⁹. Для такой веры смерти нет, и мы празднуем «смерти умерщвление, иного жития, лучшего, начало»²⁷⁰.

Подведем итоги сказанному.

Думается, что теперь есть полное основание утверждать, что оптимизм Мечникова является безнадежным пессимизмом по сравнению с радостным утверждением жизни в Евангелии Иисуса Христа. Но, скажете вы, источник этого утверждения жизни – в касании мирам иным, в свете, сходящем с неба, а как же наша серая земля, наша будничная работа на ней, наши маленькие земные труды и радости, иными словами, каким мы нарисуем Лик Христов в условиях нашей повседневной жизни? Не увидим ли мы в Его небесной чистоте и святой серьезности решительного осуждения всему тому, что радует нас в этой жизни, что делает для нас эту жизнь полной и яркой? Толстой указывает на четыре условия человеческого счастья – связь человека с природой и жизнь под открытым небом при свете солнца, при свежем воздухе, общении с землей, растениями, животными. Нередко христианству ставят упрек в презрительном отношении к земле и вообще к этому миру. Такие упреки имели всегда своим основанием неумение понять, что та нелюбовь к миру и плоти, о которой говорит Новый Завет, не имеет никакого отношения к видимым красотам мира и к нашему телу. Речь в Новом Завете – о противобожеской стороне мирской и плотской жизни как результате греха. Но весь мир: и солнце, и звезды, и самая земля, и все, что на ней живет и ее украшает, все это в своей совокупности есть Божий мир, создание Божественного разума и любви, отражающее вечную силу и красоту своего Творца. Язычник, молящийся восходящему солнцу как своему Богу, духовно ближе к Христу, чем христианин, не замечающий красоты Божественного творения и не начинающий своего дня славословием: «Слава Тебе, показавшему нам свет»²⁷¹, не преклоняющийся в чистом восторге пред тайнами звездного неба. Прекрасно небо – Престол Божий, но не менее религиозно дорога и ценна земля. Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного²⁷², послал именно на нашу маленькую в мировом масштабе землю, и через это стала земля одно с небом. Христос для того снизошел на землю, чтоб нас возвести на небо, не отрывая от земли, но озаряя всю ее лучами Своей силы отреченной любви. Посмотрите на Евангелие с этой точки зрения. Не трудными философскими терминами говорит оно о высочайших духовных истинах, но всеми доступными образами из жизни нашей земли. Маленькие птицы, горчичное зерно, полевые лилии, виноградная лоза, нива хлебопашца, источник живой воды, хлеб насущный – вот те символы, в которых отражается бездонная глубина Божественного домостроительства. Христос говорит о мире так, как может говорить лишь художник о своем творении, и христианин не может проходить мимо этой красоты творения без чувства благоговейной радости. «Пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении твоем. Верь до конца, хотя бы даже случилось так, что все бы на земле совратились, а ты лишь единый верен остался... Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоей и люби сии слезы твои» (Ф.М.Достоевский)²⁷³.

Второе условие счастья – труд любимый, свободный, притом непременно также и физический.

Евангелие почти не произносит слово труд, но когда говорит о труде, тогда придает ему значение жизни. Трудящийся достоин пропитания²⁷⁴ и если кто не хочет трудиться, тот и не ешь²⁷⁵. Жизнь Иисуса Христа, как и Его апостолов, – непрестанный подвиг труда. Евангелие часто говорит о телесном изнеможении Господа Иисуса. Вся жизнь Христа «в труде» по образу великого пророка. «В труде» же протекала, по слову апостола Павла, жизнь всех учеников Христовых²⁷⁶. И там, где Евангелие учит истинной жизни, оно заимствует образы для такого учения из трудовой народной жизни. Это сеятель, сеющий семя на ниве, это женщина, приготовляющая тесто, это садовник, возделывающий виноград, рыбаки, всю ночь забрасывающие сети, – вот прообразы истинной работы в Божьем Царстве. Наша Церковь глубоко поняла это мистико-религиозное значение нашего будничного труда, когда усвоила ему равное значение с молитвою. Конечно, может быть такой труд, который, говорит Екклесиаст, труд бесплодный и бесцельный, который легко возненавидеть. Христианский труд всегда выступает со значением истинности, высшей ценности при своей малости и незаметности. Это потому, что такой труд носит на себе печать вечности, оказывается путем нашего служения Самому Христу, когда каждый кусок хлеба и кружка холодной воды является даром самому небу. Где, кроме христианства, можно встретить такой чистый источник непрестанной радости от своего труда, когда знаешь, что служишь им не только себе, не только людям, но и Самому Богу? Поистине не напрасно святые отцы усвоили труду значение молитвы.

Третье условие счастья – счастливая семейная жизнь. Если исключить вообще все случайности и общее всем людям страдание, одинаково угрожающее семье, как и каждому человеку, то, конечно, все согласятся, что первым, главным условием счастья в семье является взаимная прочная любовь. А Евангелие говорит о ненависти к отцу, матери, жене и детям. Сколько удивления вызывали эти слова, сколько искреннего и неискреннего возмущения, как нередко делались из этих слов выводы, противные самому духу Христова учения. Не могли или не хотели порою люди понять, что эта ненависть необходима для полной и совершенной любви, чуждой всего случайного, непостоянного, колеблющегося. Первая и наибольшая заповедь есть: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим...²⁷⁷ Но если любить всем сердцем, то ясно, что ни для какой другой любви не остается места, и как естественно было бы ожидать, что дополнением этой заповеди второй заповедью, подобной первой, будет повеление не любить никого, ненавидеть мир. Но Евангелие говорит иное. Вторая же заповедь, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя²⁷⁸. Трудно, конечно, представить себе большую противоположность, чем та, какая заключается в этих словах Евангелия, но эта противоположность примиряется в сложности самой жизни любви. Что значит любить всем существом, всем сердцем, всей душой? Конечно, не что иное, как полнейшее внутреннее единство с любимым, жизнь, всецело согласная с ним в мысли, чувстве и воле. Такова же и любовь всем сердцем в отношении Бога. Это есть жизнь, отражающая в себе Божественное отношение к миру и людям, то есть полноту Божественной любви. Любить Бога всем разумом, иметь ум Христов²⁷⁹ – значит жить мыслями о спасении всего живущего, малого и великого, друга и врага. Любить Бога всем сердцем – это значит иметь те же чувствования, какие и во Христе Иисусе²⁸⁰, то есть опять-таки полноту любви, милующей, прощающей, ласкающей, дарящей. Любить Бога, наконец, всею крепостью – иметь всегда свою волю в гармонии с волей Божественной, исполнять заповеди Его. Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас²⁸¹. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою²⁸². В этом случае, как весь мир есть Божий мир, Божественная риза, так и все люди суть дети одного Отца (и всякий, любящий Родившего, любит и Рожденного от Него²⁸³). И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего²⁸⁴. Все человечество представляется в этом случае одной братской семьей, и этот универсальный христианский образ Небесного Отца и Его детей взят Евангелием из жизни семьи, корни любви которой, таким образом, возводятся на небесную высоту и оттуда снисходят на землю. Поэтому нас не должно удивлять, что основание всякой человеческой семьи утверждается на мистическом союзе Бога с людьми. Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее²⁸⁵. Высшего освящения союза мужа и жены не может дать никакое человеческое слово. Отсюда святость и нерасторжимость брачного союза в христианстве, отсюда взаимная любовь мужа и жены до самозабвения, отсюда нежная любовь к детям, бесконечная важность и серьезность любви и уважения к ребенку Евангелия. Четвертое условие счастья по Толстому – общение с людьми, падение тех перегородок, национальных, классовых, бытовых, которые в самых шумных городах могут сделать человека совершенно одиноким. Если мы только припомним слова апостола Павла, что во Христе Иисусе нет ни иудея ни эллина, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины²⁸⁶, то едва ли нужно будет разъяснять эти слова. Они являются выражением общего закона христианской жизни. Можно только добавить, что христианство не ограничивается разрушением тех перегородок, какие разделяют людей на враждебные лагеря. Недостаточно перестать видеть в людях врагов, чтобы иссяк источник человеческого страдания. Нужна еще общность жизни, общие интересы, взаимное участие, духовное единство, и это дается христианством в Церкви. В Церкви именно идея Небесного Отца, объединяющая людей в братскую семью, как бы восполняется идеей Матери, со всей лаской и нежностью материнской любви. Взгляните с этой точки зрения на все так называемые частные чины нашего Богослужения, на все молитвословия Церкви, и всюду вы увидите этот подход к скорбящей и одинокой человеческой душе со стороны Церкви. Подход со стороны людей, но не только во имя простого человеколюбия, но во имя благодатного объединения всех в Церкви. В таинстве же Евхаристии это объединение должно достигаться в самой полной мере, когда все христиане становятся одно через причастие единого Тела и Крови Господа. Древнецерковный обычай, требовавший от всех молящихся во время литургии обмена поцелуем, с особенной ясностью выражает эту внутреннюю, интимную связь всех членов Церкви между собой. Если же мы вспомним еще, что по вере Церкви с нами невидимо служат Богу Силы Небесные, что во взаимной любви объединяются в Церкви и усопшие с живущими на земле, то мы поймем, что церковное общение людей побеждает пространство и время, объединяет небо и землю и в одно мгновение соединяет настоящее с давно прошедшим. Самые смелые мечты о любви в человечестве никогда не могли подняться на такую недосягаемую высоту, на какой утверждается христианское миросозерцание. Теперь, мне думается, есть достаточно данных для ответа на вопрос об отношении евангельского идеала жизни в общении с Богом во Христе к нашему стремлению к земному счастью. Господь Иисус не для того сошел на землю, чтобы возложить новое бремя на усталые плечи человечества, и не для того, чтобы отнять у него право на те радости жизни, которые и без того являются лишь немногими мгновениями в ней. Нет, Господь пришел для того, чтобы люди имели жизнь и имели с избытком На вековое стремление человеческого сердца, всегда остающееся неудовлетворенным, Евангелие отвечает призывом «прийдите и найдете»²⁸⁷. То, что радовало всегда человека в жизни, повышало энергию, сообщало чувство жизненной полноты, неизменно остается нашим. Все ваше, вы же – Христовы, а Христос – Божий²⁸⁸, все для вашей радости, для вашего счастья, ваша вся земля и исполнение ее. Христианство ничего не отнимает у нищего человека, но бесконечно расширяет его духовный горизонт, приносит ему бесценные дары новой совершеннейшей жизни, оно дает ему не только землю, но и небо. Не вина Евангелия, но закон нашего отношения к явлениям жизни, что, по сравнению с великим, малое кажется недостаточным и второстепенным. Евангелие требует совершенного самоотречения, самой полной преданности Богу, непрестанных подвигов любви. Но все это – для радости, вечного счастья человеческого. Царство Небесное в этом случае подобно человеку, который продает все что имеет, для того чтобы купить драгоценную жемчужину или поле с сокрытым на нем сокровищем. В этом случае христианин есть купец, ищущий драгоценный бисер. Его сердце радуется всеми земными радостями и благодарит за них Господа. Но христианину недостаточно этого, он ищет большего и совершеннейшего. Он строит здесь, на земле, город, но знает, что есть город небесный, художник и строитель которого Бог. Христианин живет в земном городе, трудится в поте лица, радуется сиянию дня, в веселии сердца ест хлеб свой, женится и замуж выходит. Но все это до того мгновения в жизни, когда у него явится сознание, что нельзя дольше оставаться гражданином этого мира без потери града небесного, тогда – мир или Христос. Все продает, от всего отказывается, чтобы со Христом быть²⁸⁹. Самоотречение христианина в этом случае есть подлинное самоутверждение личности; это потому, что источником такого самоотречения является не сознание тщеты всего существования, не презрение к миру и земле, но сознание обладания высшей ценностью. Подобно этому, и радость Евангелия включает в себя и подлинное человеческое счастье, только эта радость не ограничивается мерою нашей земли и суетными днями нашей земной жизни. Царство Божие для христианина есть не только земное, но и небесное. Земля есть только частица вселенной, и насколько последняя больше первой, настолько прочнее нити, связывающие христианина с небом, по сравнению с его земными привязанностями. Об этом Небесном Иерусалиме и будет теперь моя речь²⁹⁰.

Особого внимания в разговоре о В.И.Экземплярском заслуживает его необыкновенная коллекция. По воспоминаниям всех, знавших Василия Ильича, он с какой-то особой, очень личной любовью относился ко Христу. Зримым проявлением этой любви стала его коллекция изображений Иисуса Христа в репродукциях с произведений западноевропейских художников всех эпох и народов – начиная с работ мастеров раннего средневековья и кончая художниками позднего модерна. Из русских художников серьезное внимание было уделено собирателем только евангельским картинам Ге.

Каждый момент евангельской истории – от Благовещенья и Рождества до Голгофы и Воскресения – получал в этой коллекции обширный изобразительный комментарий. Вечное запечатлевало себя в формах времени. Темы и сюжеты были неизменны, способы интерпретации и манера исполнения непрерывно менялись. В этой неизменности и в этой переменчивости отразилась одна из важнейших характеристик европейской культуры. Свою коллекцию Василий Экземплярский собирал в научных видах: он намеревался написать ученый труд, возможно, под названием «Лики Христа в изображениях».

Петровский М. Василий Экземплярский и его коллекция. «Зеркало недели». № 21 (138), 24–30 мая 1997 г.

Собирательство не прекратилось и после изгнания проф.В.И.Экземплярского из Академии – наоборот...

Теперь времени для пополнения и систематизации коллекции стало больше. Все новые и новые репродукции наклеивались на картон и сопровождались пояснительными надписями на обороте. Каждая репродукция – не более чем репродукция. Но собранные вместе, они составляли уже не просто сумму, а как бы произведение: взрывной рост информации с каждым новым экземпляром – удивительное свойство всякой коллекции.

Там же.

В кругу друзей Василия Ильича, любителя и ценителя изобразительного искусства, считали и прекрасным фотографом (интересно, что именно ему принадлежат многие фотографии близкой ему семьи Булгаковых). Репродукции коллекции в основном сделаны типографским способом в виде открыток, гравюр, какие обычно продаются, как сувенирная продукция музеев. Большей частью они черно-белые или сепийные. Вероятно, привозились они Василию Ильичу из-за границы. Это видно по подтекстовкам и по типографским знакам. Многие изображения наклеены на серые паспарту. На реверсе Экземплярский помечал синим карандашом порядковый номер, фамилию художника. Судя по номерам, коллекция составляла более двенадцати тысяч единиц. На одном изображении стоит дата 1836. Сама дата и подтекстовка написаны почерком, в котором специалисты узнали почерк отца Василия Ильича, Ильи Тихоновича Экземплярского (в монашестве – Иеронима). По всей видимости, он и начал сбор коллекции. Многие изображения – любительские фотографии, может быть и самого Василия Ильича.

По воспоминаниям дочери профессора КДА П.П.Кудрявцева Екатерины, «обаяние его [В.И.Экземплярского] личности было настолько велико, что всегда около него группировалась молодежь, среди которой находились и лица, посвятившие себя уходу за слепым профессором». Среди этих людей была и дочь проф. КДА Афанасия Ивановича Булгакова Елена, младшая сестра писателя Михаила Булгакова, которая помогала Василию Ильичу систематизировать его коллекцию. Не оставил своей коллекции Василий Ильич и после того, как стал стремительно терять зрение и в двадцатые годы совершенно ослеп. «Такова была сила духа этого человека, что заключенный в темницу своей слепоты, он продолжал – с помощью преданных учеников – и свою коллекционерскую работу».

После смерти Василия Ильича его жена Зинаида Васильевна Баккалинская переезжает в Чехословакию к своей матери. В Киев она приезжала почти ежегодно и всегда посещала могилу мужа. Она продолжала общаться и переписываться с детьми священника Александра Глаголева. Александр Глаголев, настоятель церкви Николы Доброго и прототип о.Александра из булгаковской «Белой гвардии», как и Экземплярский, был профессором Киевской духовной академии. Его сын Алексей также служил в церкви Николы Доброго. Во время фашистской оккупации Киева он спасал от гибели своих сограждан-евреев (за что был провозглашен «праведником мира»), но сам не спасся от советского Гулага (Александр Глаголев считается патриархийным деятелем, – И.И.). Невестка отца Александра Татьяна Павловна называла Василия Ильича самым умным и самым изумительным человеком, которого она встречала в своей жизни. Она не раз просила Зинаиду Васильевну подарить им коллекцию Василия Экземплярского, которую та хранила у одной из киевских знакомых Василия Ильича. Наверное, понимая надежность семьи Глаголевых, Зинаида Васильевна где-то в середине 1950-х годов передает им часть коллекции фоторепродукций – всего около 1 200 единиц. Внучка отца Александра, Мария Алексеевна Глаголева вспоминает, как к ним в дом люди приходили специально, чтобы увидеть собрания. В годы религиозных гонений сам факт его хранения мог рассматриваться как серьезное преступление. В 1995 году внучки отца Александра, дочки отца Алексея Глаголева Мария и Магдалина передают коллекцию, вместе с рукописным и печатным наследием отца Александра и его сына в дар музею М.А.Булгакова. Где остальная коллекция и сохранилась ли она на сегодняшний день – неизвестно.

Наше издание проиллюстрировано некоторыми репродукциями из коллекции Василия Ильича. Издательство выражает глубокую признательность Музею М.А. – Булгакова в Киеве и лично директору Музея Людмиле Викторовне Губианури и фотографу Леониду Сергееву, а также Наталье Григорьевне Филиппенко, секретарю Киевского религиозно-философского общества, благодаря которым это стало возможным.