- О матери
- Крутой маршрут
- Часть I
- Глава первая. Телефонный звонок на рассвете
- Глава вторая. Рыжий профессор
- Глава третья. Прелюдия
- Глава четвертая. Снежный ком
- Глава пятая. «Ума палата, а глупости – саратовская степь…»
- Глава шестая. Последний год
- Глава седьмая. Счет пошел на миги
- Глава восьмая. Настал тридцать седьмой
- Глава девятая. Исключение из партии
- Глава десятая. Этот день…
- Глава одиннадцатая. Капитан Веверс
- Глава двенадцатая. Подвал на Черном озере
- Глава тринадцатая. Следствие располагает точными данными
- Глава четырнадцатая. Кнут и пряник
- Глава пятнадцатая. Ожившие стены
- Глава шестнадцатая. «Простишь ли ты меня?»
- Глава семнадцатая. На конвейере
- Глава восемнадцатая. Очные ставки
- Глава девятнадцатая. Расставанья
- Глава двадцатая. Новые встречи
- Глава двадцать первая. Круглые сироты
- Глава двадцать вторая. Тухачевский и другие
- Глава двадцать третья. В Москву
- Глава двадцать четвертая. Этап
- Глава двадцать пятая. Бутырское крещение
- Глава двадцать шестая. Весь Коминтерн
- Глава двадцать седьмая. Бутырские ночи
- Глава двадцать восьмая. С применением закона от первого декабря
- Глава двадцать девятая. Суд скорый и праведный
- Глава тридцатая. «Каторга! Какая благодать!»
- Глава тридцать первая. Пугачевская башня
- Глава тридцать вторая. В Столыпинском вагоне
- Глава тридцать третья. Пять в длину и три поперек
- Глава тридцать четвертая. Двадцать две заповеди майора Вайнштока
- Глава тридцать пятая. Светлые ночи и черные дни
- Глава тридцать шестая. «Собака Глана»
- Глава тридцать седьмая. Подземный карцер
- Глава тридцать восьмая. Коммунисто итальяно…
- Глава тридцать девятая. «На будущий – в Ерусалиме!»
- Глава сороковая. День за днем, месяц за месяцем
- Глава сорок первая. Глоток кислорода
- Глава сорок вторая. Пожар в тюрьме
- Глава сорок третья. Второй карцер
- Глава сорок четвертая. Мы вспоминаем Джордано Бруно
- Глава сорок пятая. Конец карлика-чудовища
- Глава сорок шестая. Время больших ожиданий
- Глава сорок седьмая. Баня! Просто обыкновенная баня!
- Глава сорок восьмая. На развалинах нашего Шлиссельбурга
- Часть II
- Глава первая. Седьмой вагон
- Глава вторая. «Разные звери в божьем зверинце»
- Глава третья. Транзитка
- Глава четвертая. Пароход «Джурма»
- Глава пятая. «Вам сегодня не везло, дорогая мадам Смерть…»
- Глава шестая. На легких работах
- Глава седьмая. Эльген – по-якутски «мертвый»
- Глава восьмая. На лесоповале
- Глава девятая. Спасайся кто может!
- Глава десятая. Здесь жили дети
- Глава одиннадцатая. «Ветерок в кустах шиповника…»
- Глава двенадцатая. Между урчем и кавече
- Глава тринадцатая. Война! Война! Война!
- Глава четырнадцатая. Сорок девять по Цельсию
- Глава пятнадцатая. И свет во тьме
- Глава шестнадцатая. Молочные реки, кисельные берега
- Глава семнадцатая. Бледные гребешки
- Глава восемнадцатая. В чьих руках топор
- Глава девятнадцатая. Добродетель торжествует
- Глава двадцатая. Порок наказан
- Глава двадцать первая. Известковая
- Глава двадцать вторая. Веселый святой
- Глава двадцать третья. Рай под микроскопом
- Глава двадцать четвертая. Разлука
- Глава двадцать пятая. Зэка, эска и бэка
- Глава двадцать шестая. Mea culpa
- Глава двадцать седьмая. Снова преступление и наказание
- Глава двадцать восьмая. От звонка до звонка
- Часть III
- Глава первая. Хвост жар-птицы
- Глава вторая. Снова аукцион
- Глава третья. Золотая моя столица
- Глава четвертая. Труды праведные
- Глава пятая. Временно расконвоированные
- Глава шестая. И барский гнев, и барская любовь…
- Глава седьмая. «Не плачь при них…»
- Глава восьмая. Карточный домик
- Глава девятая. По алфавиту
- Глава десятая. Дом Васькова
- Глава одиннадцатая. После землетрясения
- Глава двенадцатая. Семеро козлят на идеологическом фронте
- Глава тринадцатая. Тараканище
- Глава четырнадцатая. Двенадцатый час
- Глава пятнадцатая. По радио – музыка Баха
- Глава шестнадцатая. Коменданты изучают классиков
- Глава семнадцатая. Перед рассветом
- Глава восемнадцатая. За отсутствием состава преступления
- Эпилог
- Лев Копелев, Раиса Opлова - Евгения Гинзбург в конце крутого маршрута
- Примечания
Глава пятая. «Ума палата, а глупости – саратовская степь…»
Моя свекровь Авдотья Васильевна Аксенова, родившаяся еще при крепостном праве, простая неграмотная «баба рязанская», отличалась глубоким философским складом ума и поразительной способностью по-писательски метко, почти афористично выражать свои мнения по самым разнообразным вопросам жизни. Говорила она на певучем южнорусском наречии, щедро уснащая свою речь пословицами и поговорками. Подобно древнему царю Соломону, изрекавшему в острые моменты жизни свое «И это пройдет», наша бабушка, выслушав сообщение о каком-либо выходящем из ряда вон происшествии, обычно говорила: «Такое-то уж было…»
Помню, как мы были поражены ее выступлением за семейным столом по поводу убийства Кирова.
– Такое-то уж было…
– Как это было?
– Да так. Царя-то ведь уж убивали… (Она имела в виду ни больше ни меньше как убийство Александра II.) В ту пору я еще молоденькая была… А только сейчас чегой-то не туды стреляли-то… Ведь у нас нынче царем-то не Киров, а Сталин… Пошто в Кирова-то? Ну, да это дальше видать будет…
До мельчайших подробностей помню день первого сентября 1935 года, когда я, снятая партколлегией с преподавательской работы, заперлась в своей комнате, испытывая поистине танталовы муки. Я всю жизнь или училась или учила других. День первого сентября был для меня всегда даже более важным, чем день Нового года. И вот я сижу в этот день одна, отверженная, а с улицы доносятся привычные звуки возрождающейся после лета жизни вузов, школ. Шумит Казань – город студентов. Но я не войду больше под колонны родного университета.
Бабка Авдотья нарочито громко шаркает за дверью туфлями и вздыхает. Но я не выхожу и не зову ее. Я не могу сейчас никого видеть. Даже детей. Я одинока, как Робинзон Крузо.
Сижу так до обеда, пока у дверей не раздается резкий звонок и торопливый бабушкин голос:
– К тебе, Евгенья, голубчик. Выдь-ка…
В двери незнакомый мальчишка-посыльный. Он протягивает мне большой букет печальных осенних цветов – астр. В букете записка с теплыми словами моих прошлогодних слушателей.
Я не в силах удержаться даже до ухода мальчика. Я начинаю громко плакать, просто реветь белугой, выть и причитать совсем по-рязански, так что бабка Авдотья заливается мне в тон, приговаривая:
– Да ты ж моя болезная… Да ты ж моя головушка бедная…
Потом бабушка резко прерывает плач, закрывает двери и шепотом говорит:
– Отчаянны головушки, студенты-то… Що им за те цветы еще будеть… Евгенья-голубчик, а я тебе що скажу… А ты мене послухай, хочь я и старая и неученая… Капкан, Евгенья, капкан круг тебе вьется… Беги, покудова цела, покудова на шею не закинули. Ляжить пословица – с глаз долой, из сердца вон! Раз такое дело, надо тебе отсюдова подальше податься. Давай-кось мы тебя к нам, в сяло, в Покровское, отправим…
Я продолжаю вслух рыдать, еще не вполне понимая смысл ее предложения.
– Право слово… Тамотка таких шибко грамотных, как ты, дюже надо. Изба-то наша стоит пуста, заколочена. А в садочке-то яблони… Пятнадцать корней.
Я прислушиваюсь.
– Что ты, Авдотья Васильевна? Как же это я все брошу: детей, работу?
– А с работы-то, вишь, и так выгнали. А детей твоих мы не обидим.
– Да ведь я должна партии свою правоту доказать! Что же я, коммунистка, от партии прятаться буду?
– Евгенья-голубчик… Ты резко-то не шуми. Я ведь не чужая. Кому правоту-то свою доказывать станешь? До бога высоко, до Сталина – далеко…
– Нет, что ты, что ты… Умру, а докажу! В Москву поеду. Бороться буду…
– Эх, Евгенья-голубчик! Ума в табе – палата, а глупости – саратовская степь!
Муж мой только покровительственно усмехнулся, когда я рассказала про бабушкино предложение. Еще бы! Ведь мы владели истиной в ее конечной форме, а она была всего-навсего «баба рязанская».
Позднее, когда я отправилась в Москву обивать пороги комиссии партийного контроля, мне пришлось еще раз встретиться с предложением, напоминавшим вариант Авдотьи Васильевны.
Там, на Ильинке, встречались в те дни многие коммунисты, попавшие первыми в «сеть Люцифера». В очереди у кабинета партследователя я встретила знакомого молодого врача Диковицкого. Он был по национальности цыган. Мы знали друг друга еще в ранней юности, и теперь он доверительно рассказал мне о своей «чертовщине». Он тоже «не проявил бдительности» и, наоборот, «проявил гнилой либерализм». Он тоже куда-то «объективно скатился» и т. д.
– Слушай, Женя, – сказал он мне. – А ведь если вдуматься, дела наши плохи. Хождение на Ильинку вряд ли поможет. Надо искать другие варианты. Как бы ты отнеслась, например, если бы я спел тебе популярный романс: «Уйдем, мой друг, уйдем в шатры к цыганам»?
Его синие белки сверкнули прежним озорством.
– Еще можешь шутить?
– Да нисколько. Ты послушай. Я цыган натуральный, ты тоже вполне сойдешь за цыганку Азу. Давай исчезнем на энный период с горизонта. Для всех, даже для своих семей. Ну, например, в газете вдруг появляется объявление в черной каемке. Дескать, П.В. Аксенов с прискорбием извещает о безвременной кончине своей жены и друга… Ну и так далее. Пожалуй, тогда твоему Бейлину волей-неволей придется сдать дело в архив. А мы с тобой присоединились бы к какому-нибудь табору и годика два побродили бы как вольные туристы, пока волна спадет. А?
И это, по сути дела, мудрое предложение показалось мне авантюристским, заслуживающим только улыбки. А между тем несколько лет спустя, оглядываясь на прошлое, я с удивлением вспоминала, что ведь многие действительно спаслись именно таким путем. Одни уехали в дальние, тогда еще экзотические, районы Казахстана или Дальнего Востока. Так сделал, например, бывший ответственный секретарь казанской газеты Павел Кузнецов, который фигурировал в моем обвинительном заключении как обвиняемый в принадлежности к «группе», но никогда не был арестован, так как уехал в Казахстан, где его не сразу нашли, а потом перестали искать. Он еще потом печатал в «Правде» свои переводы казахских акынов, прославлявших «батыра Ежова» и великого Сталина.
Некоторые «потеряли» партбилеты и были исключены за это, после чего тоже выехали в другие города и села. Некоторые женщины срочно забеременели, наивно полагая, что это спасет их от карающей десницы ежов-ско-бериевского «правосудия». Эти-то бедняжки здорово просчитались и только увеличили число покинутых сирот.
Да, люди искали всевозможные варианты выхода, и те, у кого здравый смысл, наблюдательность и способность к самостоятельному мышлению перевешивали навыки, привитые догматическим воспитанием, те, над кем не довлела почти мистическая сила «формулировок», иногда находили этот выход.
Что касается меня, то, оставаясь все на той же почве правдивости, нельзя не признать, что я выбрала самый нелепый из всех возможных вариантов самозащиты: пламенные доказательства своей невиновности, горячие заверения в преданности партии, расточаемые то перед садистами, то перед чиновниками, ошеломленными фантастическою реальностью тех дней и дрожащими за собственную шкуру. Да, бабушка Авдотья была права. Не знаю, была ли «ума – палата», но уж глупости-то действительно была «саратовская степь».
Комментировать