А. Позов
Метафизика Пушкина

• Полный текст
• От научного редактора
• Предисловие. На подступах к теме
• Метафизика Пушкина
• Prolegomena
• Философ, мыслитель, мудрец
• Пушкин и Татьяна
• Письмо Татьяны
• Онегин
• Пушкин и культура
• Шекспир и Пушкин
• Сократ и Пушкин
• Философия жизни
• Метафизика
• Историзм
• Классицизм
• Профетизм
• Серафизм
• Пушкин и Европа
• Гибель Пушкина
• Пушкин и русское будущее
• Послесловие. «Еже писах, писах»
• Комментарии
• Примечания

От научного редактора

Ска­жут, что странно гово­рить о «науч­ной редак­ции» книги, не только уже издан­ной, но и отре­цен­зи­ро­ван­ной, пусть и одна­жды (см. Ком­мен­та­рии), а ныне — правда, впер­вые в Оте­че­стве — лишь пере­из­да­ва­е­мой, да еще в отсут­ствие автора, почти трид­цать лет как поки­нув­шего наш мир. Но это, как уви­дит чита­тель, лишь до тех пор, пока не погру­зишься в саму книгу; а еще инте­рес­нее поли­стать ори­ги­нал — мад­рид­ское изда­ние 1967 года. При непло­хой бумаге и печати, текст таков (его даже тень кор­рек­тора не осе­няла), что ему впору бы быть набран­ным и тис­ну­тым где-нибудь в глу­хой рос­сий­ской про­вин­ции во время граж­дан­ской войны, за одну ночь и на обер­точ­ной бумаге. Общие ли усло­вия эми­грант­ского сирот­ства тому виной, или какие-нибудь обсто­я­тель­ства осо­бой спеш­но­сти (срочно пред­ста­вить руко­пись под­вер­нув­ше­муся деше­вому изда­телю, ока­зав­ше­муся в про­стое), или же харак­тер автора, или все вме­сте,— Бог знает. В сущ­но­сти, это самый насто­я­щий чер­но­вик: руко­пись (не маши­но­пись!), воз­ник­шая, что назы­ва­ется, «на раз», сходу, и набран­ная, конечно, без после­ду­ю­щей автор­ской вычитки, кото­рая то ли опять-таки по сро­кам ока­за­лась невоз­можна, то ли про­сто была сочтена авто­ром излиш­ней: «Еже писах, писах»…

Так что без редак­туры, и прежде всего эле­мен­тар­ной, обой­тись было никак нельзя; что же каса­ется науч­ной, то тут ситу­а­ция была непро­стая: автор на каж­дом шагу демон­стри­рует, наряду с само­быт­но­стью взгляда, неза­ви­си­мо­стью мне­ний, интел­лек­ту­аль­ной дер­зо­стью и немыс­ли­мой любо­вью к Пуш­кину, чудо­вищ­ный непро­фес­си­о­на­лизм в той обла­сти, куда он вторгся. Текст пест­рит раз­но­об­раз­ными, порой довольно экс­цен­трич­ными и затей­ли­выми ошиб­ками, ляп­су­сами, неточ­но­стями и небреж­но­стями. При­шлось даже пойти на незна­чи­тель­ные купюры в тех двух-трех местах, кото­рые сколько-нибудь дели­кат­ной правке не под­да­ются[1] ; в осталь­ном тре­бо­ва­лась осто­рож­ность, дабы текст, будучи при­ве­ден в поря­док — чрез­вы­чайно отно­си­тель­ный,— оста­вался все же самим собой: взлох­ма­чен­ным, буйно импро­ви­за­ци­он­ным, раз­дра­жа­ю­щим и одно­вре­менно при­вле­ка­тель­ным в своей без­огляд­ной, вул­ка­ни­че­ской страстности.

Черты эти — как их ни оце­ни­вай — не то что сами по себе хороши — они оправ­данны, в них есть смысл. Они свя­заны столько же с инди­ви­ду­аль­но­стью и обсто­я­тель­ствами автора, сколько с бес­при­мер­ным мас­шта­бом задачи, кото­рую он с про­сто­ду­шием нео­фита перед собою поста­вил — заслу­жив тем самым право на вни­ма­ние совре­мен­ного оте­че­ствен­ного чита­теля,— задачи, кото­рая по самой при­роде своей вряд ли раз­ре­шима дис­кур­сив­ным путем (а между тем явля­ется без­условно клю­че­вой в пости­же­нии явле­ния Пуш­кин и на сего­дняш­ний день сверх­ак­ту­аль­ной). Облик тек­ста, иначе говоря, не только инди­ви­дуа­лен, но и сим­во­ли­чен. Как сим­во­лично и то, что рос­сий­ский эми­грант на вось­мом десятке жизни и спу­стя четыре деся­ти­ле­тия изгна­ния, будучи уже авто­ром объ­е­ми­стых и, по всему судя, глу­бо­ко­мыс­лен­ных бого­слов­ских тру­дов, вдруг обра­тился к Пуш­кину. Но это уже одна из тем Послесловия.

* * *

Книга, как уже ска­зано, печа­та­ется по изда­нию: А. Позов. Мета­фи­зика Пуш­кина. Мад­рид, 1967. При вос­про­из­ве­де­нии тек­ста по воз­мож­но­сти исправ­лены, помимо явных опе­ча­ток, те сти­ли­сти­че­ские, а отча­сти и грам­ма­ти­че­ские, несо­об­раз­но­сти, кото­рые носят оче­видно слу­чай­ный, про­ис­те­ка­ю­щий от небреж­но­сти или спешки харак­тер. Цитаты из Пуш­кина исправ­лены там, где име­ю­щи­еся в ори­ги­нале иска­же­ния имеют ту же при­роду; в осталь­ных слу­чаях соот­вет­ству­ю­щие ука­за­ния даются в Ком­мен­та­риях, кото­рые (как и правка цитат) опи­ра­ются на изда­ние: Пуш­кин. Поли. собр. соч. в 16-ти тт. 1937–1949. Ком­мен­та­рии не каса­ются фило­соф­ской про­бле­ма­тики работы и носят в основ­ном лите­ра­тур­ный харак­тер. При­ме­ча­ния самого автора, в ори­ги­нале нахо­дя­щи­еся в конце книги, в нашем изда­нии поме­ща­ются под стро­кой и остав­лены в том виде, какой они имеют у автора. Там же поме­щены пере­воды неко­то­рых ино­языч­ных текстов.

Предисловие. На подступах к теме

Рената Галь­цева

Труд А.С. Позова необы­чен и даже уни­ка­лен. Ни до него, ни после не было книги или хотя бы ста­тьи, автор кото­рой брался бы за мета­фи­зику Пуш­кина. И это вроде бы есте­ственно, ибо мета­фи­зика пред­по­ла­гает у чело­века созна­тель­ное наме­ре­ние посвя­тить ей свои умствен­ные силы, зада­ва­ясь вопро­сами о «еди­ном и мно­гом», о сверх­чув­ствен­ных прин­ци­пах и пер­во­на­ча­лах бытия. А Пуш­кин, как известно, в такую мате­рию не погру­жался (а, согласно глу­боко уко­ре­нен­ному убеж­де­нию, поэт был вра­гом вся­кой мета­фи­зики). Нет также иссле­до­ва­ния, кото­рое бы трак­то­вало «фило­со­фию Пуш­кина»[2] . И это можно понять, потому что, будучи более систе­ма­ти­зи­ро­ван­ной и рас­ши­ри­тельно тол­ку­е­мой мета­фи­зи­кой, фило­со­фия есть дис­ци­плина, а сле­до­ва­тельно, тоже пред­по­ла­гает созна­тель­ное фор­му­ли­ро­ва­ние своих тези­сов и посту­ла­тов. Ибо если по своим целям она экзи­стен­ци­альна и при­звана отве­чать на корен­ные запросы чело­ве­че­ского суще­ство­ва­ния, а в конеч­ном счете на вопрос о смысле бытия — и тут она род­ственна искус­ству и рели­гии,— то по своим сред­ствам она близка науке, потому что должна быть убе­ди­тельна для самого мыш­ле­ния, а зна­чит, она должна поль­зо­ваться поня­тий­но­дис­кур­сив­ным аппа­ра­том. Пуш­кин же, вроде, не оста­вил нам опы­тов тео­ре­ти­зи­ро­ва­ния (но это не озна­чает ровно ничего больше).

Итак, о фило­со­фии Пуш­кина можно гово­рить мета­фо­ри­че­ски, имея в виду то, по сло­вам М. Гер­шен­зона, «непо­вто­ри­мое виде­ние все­лен­ной», кото­рое носит в себе каж­дый чело­век, тем более, что Пуш­кин — не «каж­дый», а, по харак­те­ри­сти­кам совре­мен­ни­ков и иссле­до­ва­те­лей, «умней­ший муж Рос­сии», «учи­тель муд­ро­сти», нако­нец, «истинно вели­кий мыс­ли­тель». Попытку рекон­струк­ции такого целост­ного «виде­ния» пред­при­нял Н. Бер­дяев в отно­ше­нии Досто­ев­ского, кор­ректно назвав свое фило­соф­ское сочи­не­ние «Миро­со­зер­ца­нием Досто­ев­ского» и отка­зав­шись от пер­во­на­чаль­ного назва­ния — «Фило­со­фия Досто­ев­ского», хотя автор «Бра­тьев Кара­ма­зо­вых» и «Днев­ника писа­теля», в отли­чие от Пуш­кина, был скло­нен к фило­соф­ство­ва­нию, пыта­ясь по вре­ме­нам изъ­яс­няться на поня­тий­ном языке. Пуш­кин не демон­стри­ро­вал себя любо­муд­рым, но впе­чат­ле­ние огром­ной умствен­ной силы воз­ни­кает при пер­вом зна­ком­стве с поэтом, пере­ходя затем в вос­хи­щен­ное изумление.

А. Позов вслед за Д. Мереж­ков­ским и М. Гер­шен­зо­ном и, конечно же, Досто­ев­ским при­зы­вает и стре­мится сам вник­нуть в недо­оце­нен­ное духов­ное содер­жа­ние пуш­кин­ского твор­че­ства. Своей кни­гой он откли­ка­ется на сето­ва­ния С. Франка: каза­лось бы, каж­дая строка поэта и каж­дый день его жизни иссле­до­ваны вдоль и попе­рек, а его миро­со­зер­ца­ние, его идей­ные воз­зре­ния оста­ются в небре­же­нии?! A propos надо отдать долж­ное самому Франку, автору непре­взой­ден­ных «Этю­дов о Пуш­кине», заметно высвет­лив­ших эту панораму.

Однако в своей мето­до­ло­гии Позов — не после­до­ва­тель Франка. Его фило­соф­ские дистинк­ции и дизъ­юнк­ции, кате­го­ри­аль­ные раз­ли­че­ния и про­ти­во­по­ло­же­ния экс­тра­ор­ди­нарны. Он утвер­ждает, что Пуш­кин — мета­фи­зик, но ни в коем слу­чае не фило­соф и что он вообще не при­зна­вал такой вещи, как фило­соф­ское рас­суж­де­ние. А дело в том, что для самого автора все, что начи­на­ется в этой обла­сти в Новом вре­мени, с Декарта, совер­шенно непри­ем­лемо. Клас­си­че­ской фило­со­фии нашей эры он про­ти­во­по­став­ляет любо­муд­рие древ­них гре­ков. Вышед­ший из мира пат­ри­сти­че­ских заня­тий, издав книги «Логос-меди­та­ция древ­ней Церкви» (1964), «Основы древ­не­цер­ков­ной антро­по­ло­гии» (т. 1, 1965–1966), Позов пара­док­саль­ным обра­зом сомкнулся с экзи­стен­ци­а­лист­скими кри­ти­ками фило­соф­ского раци­о­на­лизма — от Льва Шестова до М. Хай­дег­гера. Правда, как хри­сти­ан­ски мыс­ля­щий чело­век он не ушел так далеко по пути раз­рыва с раци­о­наль­ной мыс­лью, чтобы пере­ша­ги­вать через головы Пла­тона и Сократа и оста­но­виться лишь перед барье­ром из досо­кра­ти­ков. Но все равно, сов­па­де­ние знаменательное.

Впро­чем, пара­докс, когда, насту­пая с про­ти­во­по­лож­ных сто­рон на фило­соф­скую рефлек­сию, анти­поды невольно про­тя­ги­вают друг другу руки, мог наво­дить на раз­ду­мья испо­кон веков: что есть такого общего, к при­меру, между, с одной сто­роны, кини­ками с их куль­тур­ным опро­ще­нием и, с дру­гой,— извеч­ной цер­ков­ной уста­нов­кой на то, чтобы пре­сечь, оса­дить неуем­ное «само­смыш­ле­ние», разо­рвать «афи­ней­ские пле­те­ния»? Про­тив­ни­ков своих цер­ковь все­гда видела во всех так назы­ва­е­мых «свет­ских бого­сло­вах» — как в непро­шен­ных самодумах.

У Позова в нелюбви к фило­со­фии меша­ются оба мотива — экзи­стен­ци­аль­ный и рев­ни­тельно-цер­ков­ный. Он не любит спе­ку­ля­тивно-схе­ма­ти­че­ского док­три­нер­ства, но не любит и само фило­соф­ское дове­рие к разуму в его соб­ствен­ном домене. К чему само­дум­ство­вать, когда у Отцов церкви, к при­меру у Мак­сима Испо­вед­ника, име­ется «ясный и исчер­пы­ва­ю­щий ответ, на какое сред­ство позна­ния, на какое ору­дие надо пола­гаться «истин­ному фило­софу»? — На «сверх­ра­зум­ное соеди­не­ние (с позна­ва­е­мым суще­ством или при­чи­ной)», кото­рое стя­жа­ется позна­ю­щим (умом), достиг­шим выс­шей сте­пени нрав­ствен­но­сти и любви к Богу. Но Позов с Мак­си­мом Испо­вед­ни­ком гово­рят о раз­ных вещах. Отец церкви под «истин­ным фило­со­фом» под­ра­зу­ме­вает бого­слова-мистика, интер­пре­та­тор же, под­ме­няя разум­ное начало мисти­че­ским созер­ца­нием, отка­зы­вает чело­ве­че­скому разуму в его запро­сах и спо­соб­но­стях. Автор впа­дает в рас­про­стра­нен­ный среди рев­ни­те­лей бла­го­че­стия «мисти­че­ский гипер­бо­лизм» (если поль­зо­ваться выра­же­нием С. Дуры­лина), когда все сре­дин­ное, чело­ве­че­ское, несо­вер­шен­ное, но реально дан­ное под­ме­ня­ется иде­ально заданным.

В непри­я­тии дис­кур­сив­ного языка фило­со­фии Позов делает своим еди­но­мыш­лен­ни­ком и героя своей книги. Однако зара­нее можно быть уве­рен­ным, что Пуш­кин как глу­бо­кий и здра­вый, чуж­дый уто­пизму ум не мог бы уко­рять фило­со­фию за то, что она — не мисти­че­ское бого­сло­вие, а как поэт, ни на что не могу­щий про­ме­нять досто­ин­ство сво­бодно тво­ря­щего духа, не мог бы отнять его и у чело­ве­че­ского разума. Однако Позов прямо-таки на шестов­ский манер утвер­ждает: «Пуш­кин знал хорошо, что фило­соф­ская система есть тюрьма для чело­ве­че­ской мысли, а фило­соф — тюрем­щик мысли, и таковы все без исклю­че­ния пред­ста­ви­тели новой фило­со­фии». При этом ссы­ла­ется автор на ран­ние пуш­кин­ские стихи и, конечно же, на извест­ное письмо поэта к Дель­вигу от 2 марта 1827 года.

Однако осно­ва­тельны ли его доводы? «Отвра­ще­ние к фило­со­фии заметно у Пуш­кина с юных лет»,— пишет автор. На самом деле у автора есть осно­ва­ния только кон­ста­ти­ро­вать, что поэт кура­жился над фило­со­фией в юные лета. Но что такое «юные лета»? Настро­е­ние бес­печ­ного раз­гула в лицей­ских сти­хах Пуш­кина, кото­рые пере­чис­ляет наш автор, «Горо­док», «Мое заве­ща­ние», «К Батюш­кову», «Пиру­ю­щие сту­денты», «Посла­иие Лиде»,— неиз­беж­ная дань пыл­кого поэта моло­до­сти. Но азарт жиз­не­лю­бия тре­бо­вал жертв, как тре­бует их вся­кая страсть; юный жрец Вакха и Киприды свер­гает «холод­ных муд­ре­цов», сто­я­щих на пути к чув­ствен­ным усла­дам, сры­вает «завесу» «Пла­то­но­вых химер», скры­ва­ю­щую от нас радо­сти жизни. И понятно, что фило­со­фии (вкупе с «латы­нью» как сим­во­лом тяже­ло­дум­но­сти, «педант­ства» и «скуки») доста­ется больше всего. Под нож вме­сте с Пла­то­ном и Кан­том идут Сенека и Тацит. Исклю­че­ние сде­лано только для Сократа — юный поэт тут попал в ногу с фило­соф­ской модой XX века: отправ­ляться за точ­кой опоры в антич­ные вре­мена,— но уви­дел он в этом древ­не­гре­че­ском пра­вед­нике, иска­теле добра и про­по­вед­нике само­по­зна­ния — зна­ю­щего толк в жизни про­по­вед­ника насла­жде­ния, лишь укры­ва­ю­ще­гося за «своею важ­но­стью при­твор­ной»: «он в жизни жил», «любил пиры, театры, жен». Сократ был выде­лен из всего фило­соф­ского цеха не в каче­стве учи­теля фило­со­фии, а в каче­стве учи­теля жизни, уче­ние кото­рого было сти­ли­зо­вано юным поэтом под соб­ствен­ное тогдаш­нее умо­на­стро­е­ние. Анти­по­дом «умному» Сократу был выстав­лен дру­гой зна­ме­ни­тый грек, оли­це­тво­ряв­ший для лице­и­ста бес­плод­ность аске­ти­че­ского умство­ва­ния, Дио­ген, очер­ни­тель­ский порт­рет коего в том же «Посла­нии Лиде» пол­но­стью выдает — по оттал­ки­ва­нию — вет­ре­ную фило­со­фию жизни Пуш­кина этих бур­ных, «безум­ных» лет: «Злой циник, негу пре­зи­рая, / Один, всех радо­стей лишен, / Дышал от мира отлу­чен. / Но с боч­кой стран­ствуя пустою, / Вослед за муд­ро­стью сле­пою, / Пустой чудак был ослеп­лен; / И воду чер­пая рукою, / Не мог зачерп­нуть сча­стья он».