Мы вечны! Даже если этого не хотим. Книга 2 - Наедине с самим собой

(57 голосов: 3.6 из 5)

Содержание Полный текст Пред. глава След. глава

Наедине с самим собой

О жестокости Ветхого Завета

Ветхий Завет правдиво жесток; жесток, как сама жизнь. Человек, открывший Библию с мыслью о том, что это книга любви, может с содроганием закрыть ее, столкнувшись с некоторыми картинами Ветхого Завета. Бог казнит грешников, над согрешившими праведниками изощренно издеваются враги. Сами праведники, одержав победу, ведут себя так свирепо, что возникает соблазн усомниться в их праведности. Что всё это значит?

* * *

Во-первых, спросим себя: откуда это недоумение и нравственное отторжение от жестокости?

Оно от Благой Вести, просочившейся в наше сознание. Сегодняшний человек, даже если он не верует, мыслит евангельскими категориями. Нам жалко побежденных и проигравших; нам не верится, что честность и богатство совместимы; женщина в наших глазах имеет равное достоинство с мужчиной. Всё это и многое другое в нашем мировоззрении от Евангелия. Христос действительно изменил мир. Не прибегая к заговорам, мятежам, революциям, Христос овладел самой неприступной крепостью — человеческим сердцем. И покорившийся благодати человек стал мыслить небесными категориями. Вот почему нам диким кажется то, что древнему человеку казалось естественным. «Умыть руки в крови грешника» — это даже для Псалтири не является исключением. Ветхий человек, тот, который изнутри не перерожден и снаружи не взнуздан соответственным воспитанием, он и сегодня радостно пляшет над трупом убитого врага. Для него, как для Чингиз-хана, формула счастья совпадает со спинами убегающих врагов и заревом от их горящих жилищ. Мы от подобных зрелищ морщимся и отворачиваемся. Жаль только, очень многие доброту и сострадание называют признаками цивилизованности. Дескать, давайте вести себя, как «цивилизованные» люди. Но это не от цивилизации. Вернее, не от любой цивилизации, а от той, что выросла из Страстной Пятницы, когда миллионы людей в тысячах храмов смотрят на распятого Страдальца и слышат Его молитву: Отче, прости им, не ведают бо, что творят!

Чтобы каждая девушка и женщина, к примеру, была благодарна Христу и чтобы если не исчезли, то хоть поутихли разговоры о «закабаленной» христианством женщине, стоит лишний раз прочесть историю Лота. Точнее, то, как он спасся из Содома. За Лотом были посланы ангелы. Местные развратники захотели «познать» этих новичков, а Лот вступился за них. Спрятав незнакомцев у себя в доме, вот что Лот говорит содомлянам: Вот, у меня две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно, только людям сим не делайте ничего, так как они пришли под кров дома моего (Быт.19:8). Далее было бегство в Сигор, уничтожение города, превращение Лотовой жены в соляной столп. Но нам должны быть интересны и, одно временно, страшны слова Аврамова племянника. Дочери ему менее важны, чем гости. В этом эпизоде — весь древний человек. У него другая шкала ценностей, другие ориентиры, и я сомневаюсь, что нам эти ценности безоговорочно нравятся.

* * *

Если Библия жестока, то жестока с первых страниц, точнее — с первых шагов по земле человека, изгнанного из Рая. Вспомним первое убийство и, одновременно, братоубийство. Преступление совершается на почве зависти, причем зависти духовной. Ссора вспыхивает из-за вопроса о том, чьи жертвы Богу угоднее. Еще Господь никого не карает и даже не угрожает, а люди сами проливают кровь. Их совсем мало, но им на земле уже тесно. Обвиним в этом Бога? Нет. Обвиним землю нашего сердца, которая стала обильно плодить колючий сорняк различных страстей. Бог же поступает на удивление милостиво. Он не казнит смертью Каина, и потом, когда каиниты научились делать оружие из металлов, завели у себя многоженство, одним словом, освоились на земле изгнания и о Небе забыли, Господь терпит их, терпит вплоть до самого Потопа.

* * *

Бог, через Евангелие познанный нами как Любовь, не изменяется. Он не «стал» любовью в Новом Завете. Он был и есть Любовь всегда. Но это любовь зрячая, требовательная к человеку и не сентиментальная. Ради пользы любимого Любовь может наказывать. Толерантным и нетребовательным часто бывает безразличие. Этого о Господе по отношению к нам сказать нельзя.

* * *

Писание можно условно разделить на законодательные, учительные, исторические и пророческие книги. Какие из этих книг могут показаться особенно жестокими?

Книги законодательные и учительные не столько жестоки, сколько строги. Синайский закон провозглашает «не убий». Но он же перечисляет определенные случаи необходимого применения смертной казни. Так, например, возмездию через убийство должны быть подвержены богохульники, чародеи, мужеложники, скотоложники, люди, грешащие против родителей. Одни грехи представляют нравственную заразу для общества и должны караться смертью ради общего блага так, как прижигаются огнем опасные язвы. Другие грехи выводят человека за рамки человеческого достоинства, делают его хуже бессловесного скота. Опустившись ниже человеческого естества, такой человек не вправе требовать к себе гуманного (т. е. человеческого) отношения.

Нужно задуматься, чего здесь больше: жестокости или человеколюбия? Хирургия — довольно кровавая отрасль медицины, но посвящена спасению человека, а не издевательству над ним. Господь не любит страданий и не наслаждается зрелищем казней. Давая повеление жестоко карать неестественный блуд или волшебство, Он преследует высшие цели. Он воспитывает Свой народ так, как отец воспитывает своего сына. Его милость не простирается до безнаказанности, и именно так Соломон учит нас воспитывать своих сыновей. Можно не сомневаться: без суровых мер и длительной педагогики Израиль не был бы способен произвести на свет Чистейшую и Непорочную Деву.

Самыми изобилующими сценами насилия и жестокости являются книги исторические. Это — сама правда, рассмотренная в упор, и оттого беспощадная. Вообще-то человечеству, пережившему 20-й век, не стоит слишком пафосно рассуждать о проблемах жестокости и милосердия. Минувшее столетие показало если не последнюю глубину человеческого растления, то все же беспримерное извращение ума и сердца. Механистически мыслящий, рациональный, эгоистичный человек поставил вопрос убийства на конвейер. Человек, для издевательства над человеком же, придумал теории и наплел кружева казуистики. А теперь, когда печи крематориев погасли, но еще не успели остыть, мы склонны делать вид, что «это не повторится», и предъявлять Богу упреки в жестокости.

Библия написана о нас. На примере одних людей она говорит обо всех людях, и к этому свидетельству нужно прислушаться. Люди, оказывается, способны есть во время голода собственных детей. Способны в погоне за властью идти на убийство отца и братьев. Достигнув власти, люди способны становиться ненасытными, подобно аду, и отбирать последний клочок поля, последнюю овечку у бедняка. Об этом говорят книги Царств и Паралипоменон, истории Авессалома, Иезавели и многих других. Точные копии подобных злодеяний хранятся в летописях любой древней цивилизации. Информационные сводки свежих газет тоже об этом. Всё это — симптоматика нашей общей болезни, спасти от которой людей пришел Христос. Всё, что нам надо, — это поменять угол зрения или точку обзора, с которой мы смотрим на Писание. На него нельзя смотреть снаружи или сверху вниз. При помощи Писания нужно смотреть себе внутрь. И тогда становится понятным: внутренний распад личности под действием греха высвобождает энергию, сопоставимую с неуправляемой ядерной реакцией. Из царя над миром человек превращается в отвратительную язву на теле мира, он саморазрушается и уничтожает всё вокруг себя. Библия лишь описывает процесс распада и его последствия, и упрекать ее за это неразумно.

* * *

Новый Завет отличается от Ветхого так, как залитый солнцем полдень отличается от ночи с ее бледным лунным светом. Но одна новозаветная книга всё же выглядит суровее многих ветхозаветных. Это — Апокалипсис Иоанна Богослова. Древние пророки, такие как Исайя, в грядущем видели мечи, перекованные на серпы; льва, покоящегося рядом с ягненком, и мир людей, полный Богопознания, как океан полон водою. «Отбеже болезнь, печаль и воздыхание» — эти пророческие слова мы произносим часто и связываем их с царством Христа. А вот апостол Любви, на контрасте со всем остальным, что написано его рукою, своим Откровением может внушить нам ужас. Судьбы мира, открытые ему и запечатленные в самой таинственной библейской книге, местами кошмарны. И всё потому, что Библия — книга правды, и писали Божий люди не то, что хотели, а то, что открывал Господь.

И Господь открыл, что развращение людей будет велико и невообразимо. Открыл, что из недр человечества, как самый горький плод общих грехов и беззаконий, родится антихрист — вместилище всякой скверны и человек греха. Это будет закономерный итог всечеловеческой греховной жизни. Как Богородица явилась лучшим цветком всечеловеческого древа, так антихрист станем плодом и итогом безбожной жизни многих, очень многих. Та часть человечества, которую он возглавит, потеряет не только вечную жизнь, но и право на нормальную жизнь земную. Земля откажется кормить такого человека. Небо не захочет смотреть на него. Конечные судьбы мира, решившегося жить без Бога, будут ужасны. И не Бог тому виной.

* * *

Беда в том, что человек, ставший на скользкие пути, как правило, уже с них не сходит. Оттого и Господь сказал о строителях Вавилонской башни: Не отстанут они от того, что начали делать (см. Быт.11:6). Если кому-то хочется обвинить Создателя в жестокости, то вся жестокость Его в том, что Он вмешивается в историю и разрушает Вавилонские башни.

Последний обманщик

Ложь страшна тем, что умеет накапливаться. Накапливаясь, она становится большой, и со временем ее в мире станет столько, что станет возможным появление сына лжи и человека греха — антихриста. Когда он родится, получится, что мы все — люди — его родим благодаря накоплению наших общих беззаконий в «Банк оф диавол».

* * *

Дева Мария не могла родиться сразу после грехопадения. Нужны были человечеству долгие столетия упражнения в праведности. Затем, после этой длительной «духовной селекции», из избранного семени выросло дерево. Его сухие ветки отрезались, а его корень окапывался и удобрялся, пока не появился долгожданный цветок — Отроковица Мариам. Это — высший плод человечества и преддверие Бого-человечества.

Подобный механизм будет действовать (только в обратную сторону) и в отношении обманщика, лжехриста. Его появлению должно предшествовать многовековое упражнение в нечестии. Он будет худшим плодом человечества и воплощенным демоноподобием, на которое люди способны.

* * *

Почему евреи не узнали и не признали Христа? По той же причине, по которой христиане не узнают антихриста. А ведь в основной массе своей не узнают! Клюнут на его дешевые чудеса и сладкую риторику.

Христа нужно было познавать «по Духу святыни». Его же пытались познать по шкале заранее известных внешних признаков: «чей сын?», «где родится?», «что должен сделать?» и так далее.

Антихрист тоже узнается не по чертам лица. У него не будет ни клыков, ни когтей на пальцах, серный запах не будет следовать за ним, три шестерки вряд ли будут красоваться в виде печати на его лбу. Но это будет сосуд диавола, а его назовут вначале «миротворцем», а затем, не к месту цитируя Евангелие, и «сыном Божьим» (см. Мф.5:9).

* * *

Он должен будет совместить в себе несколько господствующих черт. Обязательно властолюбие. Непомерное, страшное, такое, которое даже не раздумывает, поклониться или нет диаволу, если предложат «все царствия мира во мгновение ока». Он поклонится тотчас, с замиранием сердца и с чувством, что именно для этого часа он родился. Таких всегда хватало, но то еще не был их час. О Нероне говорили, что это — «человек без добродетелей». Этот с радостью бы согласился, но… Последний обманщик будет орешком покрепче Нерона. Он не будет так открыто, так цинично развратен. Он, конечно, будет страшно развратен, но при этом с помощью лицемерия будет любим и теми, кто любит пост и хвалит целомудрие.

* * *

Это не будет глупец, путающий имена и даты и с ошибками цитирующий классиков. У него будет поразительная память и редкий вкус. Он будет похож на Наполеона, возившего с собой в походы библиотеку и читавшего на привалах Гомера. Ни бессовестности, ни похотей, ни гордости самих по себе не хватит. Нужно будет подобие благородства, тонкая имитация царских кровей. (Плебеи так любят изящные манеры!) Нужно будет долгое элитное воспитание в закрытом заведении, а затем — пародия на «явление народу» и «выход на служение».

* * *

Наполеон лучше Нерона. Нерона презирали и боялись. Наполеона любили. Даже враги его уважали. Но у «последнего обманщика», в идеале, не должно быть врагов. Признаваться ему в любви должны будут все. Те, кто откажется, будут выглядеть «врагами рода человеческого». Это будут немногочисленные группы христиан, которых, как и на заре христианской эры, опять обвинят во всех грехах, а главное, в непослушании всемирному государству. Первые века оживут без экранизаций. Дай Бог, чтоб ожили и по части верности Христу, а не только по части гонений на Христа и Церковь.

* * *

Небольшая часть евреев тоже откажется назвать этого персонажа «мессией». Они поймут одним только им известным способом, что это — воплощенная ложь. Эти евреи будут «остатком», о котором говорили пророки. Они вспомнят о Сладчайшем Иисусе, Которого отвергли их отцы, и зарыдают о Нем, «как о первенце», и тогда по-настоящему обратятся к Богу отцов. «Остаток» христиан и «остаток» евреев составят последний взнос в общемировую копилку избранных Божиих.

Чем ближе эти дни, тем меньше поводов ругать евреев за их тогдашнее отступление и противление.

* * *

Процессы в мире должны будут стать глобальными. Единая валюта, единые законы, одна идеология «всемирного царства». Технический прогресс, как раб, будет обслуживать интересы обезбоженного человечества и его стремления. Антихристу будут, как воздух, нужны информационные технологии. Любая война невозможна без солдат. Но современные войны невозможны без технологии «промывки мозгов», без связи, без инженерных разработок. Царство Лжеца будет сверхтехнологичным Царством. В режиме он-лайн на всех континентах антихрист будет воцаряться, короноваться, принимать поздравления, творить ложные чудеса. Если сегодня весь мир пристально следит за одним событием, будь то Олимпиада, или выборы в США, или полет в космос, то это всего лишь телерепетиции будущих «всемирно важных» событий.

* * *

Что у нас есть, чтобы бороться? Есть Литургия и больше, кажется, нет ничего. Во всяком случае, всё, что есть, связано с Литургией. Таинство Тела и Крови, проповедь, взаимопомощь, устремление в будущий век и желание с ним, а не с призрачным земным счастьем связать свою надежду. Это единственный действенный фронт борьбы. Очевидно, придется ждать подделок и обманов и на этом фронте. Расколы и ереси будут множиться. Те, кому безразлично, у кого причащаться, уже уловлены. Это — дрова для костра антихриста. Церковь будет всё более литургична, чем жарче будет дышать дьявол в затылок верующим.

* * *

Наш мелкий разврат, наша нечистая любовь к политическим деятелям, наше желание иметь всё, но работать, не проливая пота, — всё это, и многое другое, вписывается в грядущую систему как нельзя лучше.

Не надо говорить о кодах. Это разговоры о симптомах, а не о корнях болезни. Не надо бояться техники. При служении Христу она облегчает жизнь и является благословением. Только без Христа она становится проклятием и дорожкой к воцарению греховного миропорядка. Возможно, лукавому хочется, чтобы мы разменялись на мелочи и спорили о деталях, то есть «процеживали комаров» и «проглатывали верблюдов». Тогда получится, что всякий человек христианского исповедания, шумящий вокруг вещей второстепенных, будет духовный сын древних богоубийц. Они ведь тоже были искусны в спорах о мелочах и, вместе с тем, не замечали того, что кричат «распни» Единому Безгрешному.

* * *

Весь XX век был генеральной репетицией последнего акта всечеловеческой драмы. XX век нужно изучать пристально.

Любое техническое изобретение, любая социальная инициатива вписываются в общий план. (Поймем: сей план — всеобщий.) И абстрактное добро, без принесения его в жертву Богу, и сентиментальные слезки над чужой бедой никого не спасут.

Кто не чувствует, что живет во времена сбывающихся пророчеств, в том нет Христа.

Кто видит вокруг признаки Великой Жатвы, но мечется и суетится, тот опасен и для себя, и для других.

Всё понимать, но никуда не дергаться, отдаться Богу и полюбить молитву — самое важное. Диавол захочет «сеять нас, как пшеницу», и лучше всех поддадутся «лукавому сеянию» суетливые братья и сестры.

Блуд погашает духовные силы в человеке. Если бы не блуд, человек был бы способен сделать в сотни раз больше хороших поступков. А так блуд пожирает энергию и оставляет стыд и угрызение совести, плюс — нежелание жить. Блуд нужен диаволу. Без глубокого погружения в блуд антихристу не прийти.

* * *

Обилие земных занятий опасно человеку. Если перед Потопом люди «ели, пили, женились, выходили замуж», то во дни Содома к традиционному набору из еды, питья и родовой деятельности добавились такие понятия, как покупали, продавали, садили, строили (см. Лк.17:26-30). Посреди вещественной деятельности так легко позабыть о существовании Небесного Царства. Что такое вся наша сверхсложная цивилизация, как не мутная вода, в которой лукавому удобно ловить бесценные души?

Лукавый — изрядный поборник цивилизации. Ведь без глобальной цивилизации антихристу не прийти и человечеству не вскиснуть в одно большое лукавое тесто.

Есть в каждом из нас нечто сухое, то, что составляет пищу для вечного огня. И есть нечто влажное, то, что не дает гореть. Градус жизни повышается. Князю мира сего угодно, чтобы мы подсохли и затем вспыхнули, как спички, как много спичек. Нам следует хорошенько промокнуть, стать недоступными для геенского жара. Тем более что и Жизнь вечная для нас начиналась в воде Крещения, и Христос для нас есть Большая Рыба (Ихфис), как говорил Тертуллиан и другие отцы.

* * *

На земле Царства Божьего не будет. Никогда. Сама земля и все дела на ней сгорят. Будет дальнейшее сползание во тьму и утончение борьбы между Царством Христа и грядущим царством антихриста до ювелирного уровня.

Но бояться не стоит. Пока в церкви возглашают «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа», а вы при этом стоите среди молящихся, то лично вам нельзя страшиться и ужасаться. Лично вы, как раз, держитесь за крепкую руку Божию и должны ощущать себя комфортно, как дитя на руках у мамы.

«Кесарю — кесарево, а Божие — Богу…»

Одним из лучших доказательств Божественности Личности Иисуса Христа являются Его чудные диалоги с недоброжелателями, с теми, кто пытался уловить Спасителя в слове. Когда Христу предлагались вопросы, на которые требовались ответы типа «да» или «нет», когда при любом ответе Он должен был попасть в уже готовую ловушку, Христос поистине Божественно, как птица, в Своих ответах взмывал вверх и оставался неуязвленным.

«Позволено ли давать кесарю подать?» — вопрос поистине убийственный. Ведь если сказать «да», то получится, что Иисус признает ненавистную власть язычников, что Он — соглашатель, коллаборационист. Полицаев, янычар, изменников презирают всегда гораздо больше, чем природных врагов. Тогда безудержная ярость зилотов справедливо должна обрушиться на Христа. О том, какова эта ярость, говорит история убиения Стефана, да и характер Савла (будущего Павла) до его обращения.

Но если сказать «нет», то опасность не исчезнет. Она даже может усугубиться. Когда Пилат склонялся к тому, чтобы отпустить Христа, чаша его сомнений была перевешена криком: «Всякий, противящийся кесарю, — враг кесарев». Формально Господа перед лицом Пилата осудили в присвоении царского достоинства, а царь тогда был один — император Рима. Поэтому сказать: «не давайте кесарю подать» означает выставить себя бунтовщиком, противником царской власти. Хитрые враги Иисусовы не преминули бы этим воспользоваться.

Что делать? Как спастись от столь искусно расставленных сетей? Человеку это невозможно, но не Богу. Христос берет у вопрошавших монету и спрашивает, чей на монете образ и написание. Дальнейшее известно даже тем, кто редко читает Библию. Услышав ответ — «кесарев», Господь повелевает отдавать кесарево — кесарю, а Божие — Богу. У врагов нет причин хвататься за камни и нет причин спешить к римлянам с доносом. Жало вырвано так искусно, как великий хирург делает сложнейшую операцию. Такие ответы на такие вопросы — это дело не человеческое. Это, с одной стороны, поистине бесовская злоба и коварство, а с другой — Божественная премудрость.

* * *

Или случай с женщиной, пойманной в прелюбодеянии. Моисей повелел побивать таких камнями. Но Христос везде и всегда говорил о прощении, о снисхождении. Что Он скажет в этот раз?

Будет ли Он верен духу Своего учения или согласится со строгостью Закона? Скажет: «бейте», и тогда умолкнет проповедь о любви. Скажет: «пощадите», и тогда воздух огласится криками: «Он враг Закона!», «Он против Моисеевых заповедей!»

Христос склоняется к земле и пишет перстом по песку. Он ничего не писал — Сын Божий. Книг, написанных Его рукой, нет, да и те слова на песке развеял ветер. Но ветер не развеял слова, которые Он произнес: кто из вас без греха, первый брось на нее камень (Ин.8:7). Затем происходит нечто удивительное. В Писании впервые появляется привычное для нас и вовсе неизвестное древним евреям слово — совесть. Обличаемые совестью, люди уходят, начиная с самых старших. Совесть — это термин, возникший в среде стоиков. Она была и у иудеев, ведь не может не иметь совести народ, вслед за Давидом повторявший: беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною (Пс.50:5). Не было специального слова. И вот оно появилось. Мы без него уже не мыслим своей жизни. Это значит, что за пределами богоизбранного народа не начиналась бездуховная пустыня. Язычники тоже совершали, как могли, свой внутренний труд, познавали себя и искали Бога. Это опять-таки значит, что Господь не дает иногда ответы категорично. Из системы координат «вправо — влево» Он показывает путь наверх и учит нас туда обращать свой взор.

Мы часто взываем к чужой совести и редко бываем услышаны. Иногда даже думаем, а есть ли она — совесть — у тех, кто нас не слышит. Но вот Христос спрашивает далеко не самых совестливых представителей израильского народа, и ответ не замедляет явиться. Видно, мы не так спрашиваем, да у самих нас с совестью есть проблемы…

* * *

Эти Божественные ответы на бесовское коварство (не будем сомневаться, что диавол шептал эти козни на ухо людям) подтверждают добровольность Христового страдания. Не поймали бы ни за что, не схватили бы никогда, если бы Сам, Премудрый и Многомилостивый, не отдал им Себя в руки. Он и ученикам говорил не готовиться заранее и не переживать, как или что говорить на различных судилищах перед лицом гонителей. Святый Дух научит вас в тот час, что должно говорить (Лк.12:12).

Все чудеса Христовы тихи и человеколюбивы. Ничего напоказ, ничего для славы человеческой.

А эти кроткие ответы, как лезвие рассекавшие разброшенные сети, быть может, являются чудом из чудес и, для имеющих глаза, чтобы видеть, лучшим доказательством Божественности Иисуса Христа.

Случай в бакалейной лавке

Эту историю я слышал давно от священника, которого уже нет в живых. Но верьте, «совесть в том порукой», я ничего не добавлю от себя к этой словесной картинке, кроме разве что рамки. Не прикалывать же картинку канцелярской кнопкой к дверному косяку. Пусть висит, как положено, в рамке.

* * *

Дело было в Польше между Первой и Второй мировыми войнами. Если конкретнее — в Восточной Польше, той, что до операции «Висла» была плотно заселена украинцами. Еще бациллы социализма, национализма и атеизма не разложили народную душу. Еще в каждом селе была церковь, и через каждые сто километров езды в любом направлении можно было приехать к воротам монашеской обители.

В городках торговлю вели евреи. Даже сегодня (сам видел), когда с домов в западных городках сползают под действием дождя и снега поздние слои побелок и штукатурок, советских и самостийных, на стенах проявляются таинственные еврейские письмена. Это не каббалистические знаки. Это внешняя реклама и магазинные вывески, написанные на языке идиш, буквами которого Бог даровал людям «мицвот», т. е. заповеди. «Только у нас лучшие ткани», «Арон Верник и сыновья», «Самое вкусное масло». Всё это было написано на польском и еврейском языках. Не берусь судить о качестве продуктов и мануфактуры, продававшихся в еврейских лавках, но краски, которыми были расписаны стены, намного лучше сегодняшних.

История, которую я хочу пересказать, напрямую касается двух этнорелигиозных групп довоенной Польши, украинцев и евреев. И тех и других в Польше было очень много. И тех и других поляки очень недолюбливали. Поверьте, я выразился крайне сдержанно.

Главный герой нашей истории, он же и первый ее рассказчик, был послушником в одном из православных монастырей. Это был крепкий молодой парень, ходивший в подряснике и скуфейке, однако не принимавший обетов и имевший право в любое время уйти из обители и жениться. Добавлю сразу, что это он со временем и сделал, так как я знал его почтенным протоиереем и отцом семейства. Но в то время в его обязанности входило чтение псалмов на утрени и Часов перед Литургией, а также помощь в хозяйственных делах одному из самых стареньких монахов обители. Подмести в келье, растопить печь, выбить напольный коврик да сбегать раз в неделю в соседскую лавочку за сахаром и чаем — вот и весь перечень обязанностей нашего одетого в подрясник юноши. Вы, наверное, уже догадались, что соседская лавочка принадлежала еврейскому семейству. Там был и чай, и сахар, а кроме чая и сахара, еще мука, подсолнечное масло, глиняная посуда, скобяные товары, амбарные замки и еще куча всякой всячины. Там же можно было за умеренную плату наточить затупившиеся ножи и ножницы. Хозяином лавочки был старик, имени которого рассказчик нам не поведал. Забыл, должно быть. Но он не забыл, что старик был учтив с покупателями, учтив без всякого льстивого лицемерия, и с особым почтением относился к монахам.

Я и сам видел эту сознательную учтивость. Когда не очень умный гид потащил меня в Иерусалиме к Стене Плача прямо в рясе и с крестом, то старые евреи смотрели на меня очень смиренно и спокойно. Я бы сказал, что смотрели они с пониманием, а некоторые даже… Боюсь зайти в таинственную область. Зато молодые выпучивали и без того выпученные глаза, гневно смотрели на крест и рясу, шумно втягивали сопли из носа в глотку и харкали мне под ноги. Если бы не вездесущие полицейские, несдобровать бы мне. С тех пор, когда читается в Церкви об убиении Стефана, выпученные глаза, сверкающие из-под широких шляп, оживают в моей памяти.

Итак, хозяин лавочки был стар, но у него был сын, и сын был молод. И не старый хозяин, а его молодой сын стоял за прилавком чаще всего. Сынка звали по-нашему Соломон, по-еврейски Шмуэль, сокращенно — Шмуль. Он был одним из тех людишек, которые способны жить только в двух режимах — загнанного под лавку труса или бессовестного наглеца. В ту пору Шмуль жил во втором режиме.

Этот, по возрасту неумный, а по характеру нехороший человек где-то поверхностно ознакомился с Новым Заветом. Запомнил он из этой Книги только одну фразу. Ту, в которой говорится о подставлении левой щеки после удара в правую. Стоит заметить, что армия туповатых людей, знающих из Евангелия только эту фразу и на основании только этой фразы не верующих во Имя Господа Иисуса, весьма велика. Шмуль завел себе правило: как только увидит нашего послушника в своей лавке, обращаться к нему с одним и тем же вопросом: «А правда, что вы должны после удара в одну щеку подставлять другую?» После этого следовал удар по лицу, не шибко сильный, но обидный. Послушник краснел, терпел, скрепя сердце, покупал необходимое и пулей уносился в монастырь. Так продолжалось довольно долго. Виной тому провинциальная скука. Ведь где найти развлечение стоящему целыми днями у прилавка молодому человеку?

Зато для послушника походы за чаем и сахаром превратились в настоящую пытку. Накануне выходов за покупками он начинал уже заранее то краснеть, то бледнеть, то покрываться испариной. Как ни был стар его духовный отец, от его глаз страдания послушника не скрылись. Старец расспросил подробно юношу о его тревогах, и тот, расплакавшись, облегчил душу подробной исповедью. В тот вечер они беседовали долго. Что такое рассказывал старый монах молодому послушнику, мы не знаем. Однако следующего похода в лавку послушник ждал с большим трепетом, нежели впоследствии ждал свидания с будущей матушкой. (Так он сам говорил.)

* * *

В урочный день бодрым шагом шел наш герой в лавку, перешагивая лужи и разминая крепкий крестьянский кулак.

Шмуль, как вы уже догадались, был лишен оригинальности. Регулярно терроризируя своего покупателя, он не утруждал себя переделкой сценария. Перед тем, как ударить, он задавал один и тот же вопрос: «А правда, что вы должны..?» и так далее. Но в этот раз представление было сорвано. «Ты читаешь Евангелие? — спросил послушник. — А я читаю Ветхий Завет. Там сказано: „око за око, и зуб за зуб»». С этими словами молодой человек, так и не ставший монахом, но ставший отцом семейства и протоиереем, крепко приложился своим крестьянским кулаком к нахальной физиономии Соломона. Чуда следовало ожидать. Палач превратился в жертву, и режим безнаказанной наглости сменился режимом полуобморочной трусости.

С тех пор Шмуль учтиво кланялся, издалека видя развевающийся на ветру подрясник. Он больше не вплетал религиозные мотивы в рабочие отношения и ограничивался классической формулой «деньги — товар — деньги».

* * *

К чему я это рассказываю? Может, кто-то подумает, что затем, чтобы долить масла в догорающие антисемитские костры. Не дождетесь. Я люблю Богородицу и не могу не любить народ, в котором Она родилась. Так для чего же? Почем мне знать. Разве знает кенарь в клетке или соловей в роще, в чем смысл его пения? Знает ли жаба, зачем она квакает? В одной аггаде, правда, говорится, что знает. Давид однажды помыслил, что больше и лучше всех хвалит Бога. Тогда лягушка заговорила и смирила царя. Она сказала, что больше, чем он, поет во славу Божью. Причем знает множество мелодий, и у каждой есть множество вариантов.

Но есть, конечно, есть в пересказанной мною истории смысл. Есть, как говорила Алисе королева, «мораль». Не все проблемы нужно решать духовно. Пусть духовные вопросы решаются духовно. Пусть душевные вопросы решаются душевно. Ну а мирские вопросы пусть решаются по-мирски. А то мы склонны всегда надеяться на явное чудо, вот и ставим свечки за негодяев вместо того, чтобы дать им по шее.

Конечно, нужен и старец, чтоб подсказать, где и как поступать. Ведь недаром он с послушником долго разговаривал. Короче, евреи здесь ни при чем, и послушники ни при чем, равно как и довоенная Польша. Все дело в рассудительности, которая есть высшая добродетель.

* * *

Будем считать, что это мое размышление и является рамкой для картинки, нарисованной рассказчиком и живым участником происшествия. Но согласитесь, не прикалывать же картинку канцелярской кнопкой к дверному косяку. Пусть висит в приличной рамке на стене среди фамильных портретов и натюрмортов, купленных на вернисаже.

«Куда несешься ты? Дай ответ!»

Постоянно чего-то хочется, а вместе с тем ничего особенного не надо. Надо, чтобы в доме было тепло, чтобы семья была здорова, чтобы те, кого терпишь с трудом, не приходили в гости. В остальном не знаю, много ли еще надо. Но хочется чего-то постоянно. Например, поехать в Одессу. Погулять в порту, жадно втянуть ноздрями воздух, теряющий с каждым днем частицу неповторимого аромата… Из чего он состоит? Дайте подумать. Из еврейско-молдавского лексикона, из пота, пахнущего рыбой, и рыбы, пахнущей водорослями. Из черных греческих глаз, почему-то светящихся во тьме; из грязи подворотен. Да мало ли еще из чего.

Ну, так бери и езжай. Купи билет и езжай. Через полдня, напившись, как губка, впечатлений, будешь покачиваться на верхней полке, а перед закрытыми глазами будет разбиваться в пену и сверкать миллионом чешуек некрасивое одесское море.

Непонятно, почему и хочу и не еду. В Одессу не нужна виза. Это очень странно, что она не нужна. Тогда и в Израиль не надо визы, и в Америку. По крайней мере, на Брайтон. Можно было бы так и сказать в посольстве самой лукавой и агрессивной державы: «Мне только на Брайтон. Чесс-слово, дальше — ни ногой. Я ведь в Одессу без визы ездил». Это было бы логично. Но я предвижу, каким удивленным и презрительным был бы взгляд работника посольства, скажи я ему такую глупость. И логика здесь ни при чем. Если бы мир был логичен, роль рецепта счастья мог бы исполнять учебник шахматных задач или томик Аристотеля. Мир вовсе не логичен, и я вижу это на своем примере. Какая логика в том, что я хочу в Одессу и не еду?

* * *

Дело ведь не только в Одессе. В мире есть множество мест, где меня не было и где я хотел бы побывать. Туда можно поехать. Это недорого. Можно поехать в Переяславль. Там, говорят, десятки музеев и ни одного завода. Можно поехать в Умань. Там — красивейший парк, построенный польским шляхтичем для своей жены-гречанки. А Миргород, где над чистым листом бумаги мучился Гоголь? А Харьковщина, которую вдоль и поперек исходил Сковорода? А Черновцы, где больше говорят по-румынски, чем по-украински? Вся эта роскошь на карте мира вместилась в пятно, окрашенное одним цветом. Это — одна страна. Возможно, стоит спешить. Нет никаких гарантий, что карта мира опять не перекроится и не перекрасится. Жили же мы когда-то внутри пятна, занимавшего на карте мира куда большее место. Чего только туда не помещалось в те годы. И улица «пьяного рыцаря» в Таллинне, и озеро Байкал, и самаркандские минареты, и колымские лагеря… Я так и не воспользовался тем географическим богатством. Как клоп за обоями, большую часть тех лет просидел в каменном городишке на западной окраине империи. В городишке, посетить который и ныне почитают за счастье тысячи людей. В городишке, чье царственно-кошачье имя вызывает во мне чувство стыда, знакомое многим по воспоминаниям о первой влюбленности.

* * *

В этом городе крытый вокзал, построенный во времена, когда можно было, не обращаясь в посольство, купить билет до Вены или до Варшавы. Поезда тогда были втрое короче нынешних, и сегодня прибывающий состав вылазит из-под австрийского навеса и головными, и хвостовыми вагонами. Так не по годам выросший ребенок вылазит чуть не до локтя руками из старенького пиджачка.

Если приехать в этот город свежим утром, то лучше не пользоваться транспортом. Лучше пройтись пешком хотя бы до тех пор, пока не уткнешься в мрачноватый, но все-таки прекрасный костел святой Эльжбеты. Потом стоит пройтись еще, вниз по Городецкой, пока справа и вверху не увидишь утопающую в зелени барокковую громаду собора святого Георгия.

Вслед за этим можно уже садиться на любой транспорт или даже возвращаться на вокзал. Можно покупать обратный билет и уезжать отсюда. Всё самое интересное вы уже видели.

Пусть будет хорошо всем, кто живет в этом городе. Пусть будет пухом земля всем, кто погребен на кладбищах в его окрестностях. Больше о нем я говорить не хочу. Как преступник на место преступления, я не раз еще умом вернусь на его замшелые мостовые, но не сегодня. На сегодня хватит. Свет не сошелся клином там, где воду подают по графику, а на фасадах хищно прищурились и следят за прохожими каменные лица сатиров.

Нас ждет Одесса. Подставим лицо ее свежему ветру. А нет — так поедем дальше. Слава Богу, мы — свободные люди. Поедем в Измаил. Там Суворов бил османов. Или — в Севастополь. Там англичане убили Нахимова. Нахимов никогда не хлестал по щекам матросов и отдавал им часть своего жалования. Он был девственник и очень хотел стать монахом. Вместо этого английская пуля угодила ему в висок, и с тех пор, как я об этом узнал, мне не нравятся англичане.

Месяцами стоять на рейде и из сотен стволов обстреливать город, полный мирного населения, — чем это лучше ленинградской блокады, устроенной немцами?

Чопорные люди жестоки. Сухощавый господин с аккуратно подстриженными усиками, обедающий всю жизнь в одно и то же время, представляется мне жутковатым. Мне кажется, что так же не спеша, как он разбивает скорлупу вареного яйца, может он и подсыпать яд в кофе ближнему. Во мне очень мало английского, кроме нескольких цитат из Шекспира. И я рад этому обстоятельству. Итак, куда же нам направить взгляд, а вслед за ним и ноги? Куда деваться человеку, подозрительно относящемуся к вежливости и чистоте?

* * *

Как витязь на распутье, угрюмо смотрит такой человек на табло с информацией об убывающих и прибывающих поездах. Куда бы он ни сел — в вонючий плацкарт или душное купе, куда бы ни купил билет — в прокопченный Донецк или притихший, малорослый Чернигов, — всюду за окнами будет убегать грустная и таинственная Русь. Давно уже не гремит и не заливается колокольчик. И воздух отвык от свиста кучерской плетки, но рвется в клочья от железного стука и лязга. А вопрос остается тем же. Выложенный из звезд, каждый вечер появляется он на закатном небе. «Куда несешься ты? Дай ответ».

Не дает ответа.

Дороги

Две наших главных беды назвал по имени Николай Васильевич. Это дороги и (скажем мягче) человеческий фактор. Спорить с этим может только тот, кто не общался с людьми и никуда не ездил. Если бы эту формулу не вывел Гоголь, ее вывел бы кто угодно, столь она очевидна. Но оставался бы риск, что к голосу простого человека, а не классика, прислушались бы меньше.

Наши дороги плохи в сравнении не с тропами Афганистана, а, конечно, с автобанами Запада. И этот разрыв возник вовсе не в новейшее время. Уже за два столетия до Рождества Спасителя сеть дорог общей протяженностью 80 тыс. км(!) опоясывала Средиземноморье. Это были хорошие дороги. В их основании лежали подушки из камней и цемента. Затем шел гравий или щебень и, затем, большие плиты. По бокам дороги шли кюветы для стока воды. На любой самой скромной повозке за день можно было, не напрягаясь, одолеть 30-35 км пути в любую сторону Империи.

Фундаментальный подход к дорожному строительству, как я понимаю, на Западе у людей в крови, и хвалить их за это (а нас — ругать) глупо. Эта дотошность и основательность не воспитывается за время жизни одного-двух поколений, и каждый культурный регион несет в своих генах нечто особенное и трудно повторимое.

Но дороги это не морщины. Они не возникают сами, когда захотят. Они — плод тяжелых и планомерных усилий. Они куда-то ведут. Те, римские, вели в столицу. «Все дороги ведут в Рим». Эта тяжелая и, однако, крылатая фраза прилетела в наш язык из латинского вместе со стаей себе подобных: «Жребий брошен», «Ни дня без строчки», «Деньги не пахнут»… Как реки стекаются в море, так дороги вели в Вечный город.

* * *

В нем было всё для всех. Для разношерстного сброда — там «социалка» в виде хлеба и зрелищ. Там чувство улья и льстящее всем — и патрициям, и попрошайкам — ощущение себя находящимся в центре мира. Там — возможность не работать и бродить в толпе, выискивая случай для наживы, приключения или запретного удовольствия. Для любителей старины — великолепные развалины. Для честолюбцев — карьерный рост. Для верующих — храмы. Вокруг Рима действительно всё копошилось столетиями. Опасный по ночам и грязный на окраинах, смешавший в коктейль вонь трущоб и изысканное богатство, он и сейчас угадывается в облике большинства столиц. Его бесплатным обедам и дешевому жилью подражают все империи и все социальные реформаторы. Может показаться, что из понятия исторического и географического Рим превратился в понятие мистическое, и его матрица движется туда и сюда, как облако радиоактивной пыли, как легендарный Вечный Жид по миру или «призрак коммунизма» по Европе.

Я не хочу, чтобы меня в одном из ручейков неумолимо сносило в это виртуальное водохранилище. Я хочу думать и сознательно выпрыгивать из воды против течения, как те рыбы, что идут на нерест и на смерть одновременно. Путь продолжается. Ты движешься даже когда сидишь в кинотеатре или лежишь на пляже. Вопрос: куда?

Продолжаем думать.

Большинство нынешних дорог в Рим реальный не ведут. Многие дороги не догадываются о его существовании, а многие сознательно Рим огибают и оставляют в стороне. Но теперь не только Средиземноморье опоясалось ремнями путей сообщений. Ими опоясался весь мир.

Может показаться, что как тогда, так и сейчас дороги нужны для быстрой доставки корреспонденции, перевозки грузов и налоговых сборов, а также для тяжелой поступи войск, идущих усмирять мятежную провинцию. В этом не вся правда.

Дороги нужны для того, чтобы процесс передвижения соединять с процессом мышления. Продираясь сквозь джунгли, трудно думать о смысле жизни. И вот, в нашем распоряжении — удобство в виде дорог, по гладким спинам которых можно идти, не сбивая ногу, и думать о важном.

Важно, например, то, что мы когда-то придем на кладбище. Сначала в виде посетителей. «Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную…», и, рано или поздно, приду к кладбищенскому забору (ограде). Если мы заранее не думали об этом, то, вероятно, поморщимся и сменим маршрут. И только если готовились к подобному сюрпризу, войдем внутрь, чтоб помолиться за неизвестных братьев и ощутить на лице ветерок будущего.

Эти посещения влияют на наше воспитание и образование не меньше армии и уж точно сильнее вуза. Это та точка пути, которую не объедешь. Ею завершается жизненная прямая, и из нее улетает луч в вечность.

Кладбище — тоже море. Во-первых, людские реки и ручьи стекаются в эту низину. Во-вторых, это море скорби, молитвы и надежды, а та соленая вода, что вытекает из глаз скорбящего человека, если бы не впитывалась землей, на каждом кладбище встречала бы нас волной прибоя. Любой человек, работающий здесь, готовый философ. Гробовщик в «Гамлете» рассуждает не глупее принца Датского.

По выбитым на могилах цитатам из Библии там можно совершить знакомство с текстом Вечной Книги. И кресты, старые и новые, с преобладанием старых, для внутреннего слуха будут говорить нечто важное. Особенно хорошо увидеть крест, вознесшийся на купол, т. е. увидеть храм.

Когда красная империя трещала по швам и угрожающий треск называли «перестройкой», в одном грузинском фильме нам сказали, что не нужна дорога, не ведущая к храму. Это были своевременные и очень важные слова. Они, в общем, вневременные, и помнить их нужно не только в эпоху перемен. Вот еще одна мысль для совершающего передвижение человека.

* * *

Как наша жизнь, так наши улицы и дороги не идут прямо. Они не свет, летящий в вакууме. Они петляют, перетекают одна в другую, меняя имена и архитектурную внешность. А мы идем по ним — улицам, а значит, и по ней — жизни, то отшатываясь от дурно пахнущих парадных, то перепрыгивая через лужи. Мы поднимаем воротники, всматриваемся в товары на витринах, вздрагиваем от лая дворняжки, слепнем от включенных фар. Много раз нас остановят и отвлекут от собственных мыслей. Попросят закурить, предъявить документы, заговорят от нечего делать. После этого путь продолжится.

* * *

Но однажды остановка будет серьезной.

«Умом Россию не понять…»

Ехали мы, ехали по большой России,
Видели мы, слышали разное в пути.
Было безобразное, было и красивое,
Многого не поняли, как тут ни крути.

Неизвестный автор

Ты жива еще, моя огромная, печальная Родина. Это так удивительно и так благодатно. Твои дороги всё так же плохи, как бессмертны и твои дураки. Нашу машину раз за разом встряхивало на очередной яме. Каждый удар отзывался болью в сердце водителя, и он со смаком, но без злобы цедил сквозь зубы отборные ругательства. А ты, одетая в придорожную пыль и свежую весеннюю зелень, смотрела мне в глаза, первозданная и грустная, как девушка в хороводе. В каждой второй твоей деревне можно снимать фильм про времена Ивана Грозного и не переживать о декорациях. Лишь бы в кадр не попал какой-нибудь «жигуль» или электрический провод. Всё остальное почти не изменилось.

Как вилка итальянца, наматывающая на себя клубок горячих макарон, колеса бегут и наматывают на себя пространство и время. В любой европейской стране мы проехали бы уже от западной границы до восточной. А здесь, глядя на карту, с ужасом понимаешь, что ты только начал двигаться. И вдруг прямо перед тобой, как грибы из земли, как войско Черномора из морских глубин, вырастает воздушная громада монастыря. Пирамиды, прячьтесь. Нотр-Дам, устыдись.

Сколько силы в каждом звуке колокола! Сколько веры в плавных линиях куполов! Если бы я был немцем, я бы с испугом и недоверием смотрел на людей, которые строят такие храмы, а живут в смиренных деревянных домиках. Но я не немец. Я — дома, и мне стыдно, что ни один кирпич в этих стенах не положен моей рукой.

Вспоминаешь невольно Святую Землю. В католических храмах чисто и холодно. Мраморные полы и стены, каменные алтари. Молитв не слышно. Слышно щелканье фотоаппаратов. В одном из монастырей услыхали звуки григорианского хорала, но то были голоса из включенного магнитофона. У православных иначе. Толкотня, шум, живой беспорядок. Но везде молитва и сердечная теплота. Можно гневаться на неорганизованность и хмуриться из-за недостатка чистоты. Но никого не пожуришь за недостаток искренности. Россия похожа в этом смысле на Палестину.

* * *

На Руси не зря так полюбили придуманную в Японии матрешку. Куколки, прячущиеся одна в другой, — это ведь сама жизнь, и русская в особенности. Грязная улица, носящая имя Ленина, магазины с надписью «Вино. Табак», провинциальная тишина и ленивое спокойствие. Вот она, глубинка. Но это только первая «матрешка», самая заметная. Повернем ее по часовой стрелке и найдем другую. Где-то рядом, наверняка, местный Кулибин колдует над невиданным изобретением, а новый Циолковский разрабатывает план переселения человечества в космос. Открываем дальше одну за другой всю семейку «матрешек», и так, оставляя в стороне необузданного Митю, циничного Ивана, противного Смердякова, находим, наконец, Алешу Карамазова. Это самая махонькая «матрешка», но и самая главная. Это — Левшой подкованная блоха, чудо природы, малое семя, из которого со временем непременно вырастет дерево.

Стою на высоком холме. За спиной — белокаменный красавец Владимирский собор. Приложился к мощам, постоял молча перед Владимирской. Потом вышел на воздух и подставил ветру заслезившиеся в храме глаза. Кажется, что рядом стоит Федор Иванович и говорит чуть слышно:

Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

— Батюшка! Пора. Нам еще ехать километров триста!

Оборачиваюсь на голос шофера:

— Да, да. Поехали.

Прислонюсь виском к стеклу машины. Буду ехать и думать: «Боже, как хорошо».

Билет на «полчаса тишины»

В те годы, когда солнце светило ярче, а краски жизни, даже среди слякотной весны или промозглой осени, казались сочнее, чем сейчас, короче — в детстве, во всех газетах и журналах то и дело печатали рубрики с названием «Их нравы». В одной из таких рубрик, я помню это отчетливо, однажды была напечатана статья о том, что на загазованных улицах Токио продают кислород. Люди подходят к автоматам и, так же как мы, привычно бросая монету, получают право не на стакан газировки, а на глоток чистого воздуха. Далее говорилось о том, что Мехико, Нью-Йорк, Токио и ряд других городов задыхаются в выхлопных газах и фабричном дыму. О том, что люди на Западе теперь покупают то, чем раньше все пользовались бесплатно и неограниченно.

Много воды утекло с тех пор. «Их нравы» стали «нашими». Мы тоже задыхаемся, хотя свежий воздух еще не покупаем.

Та заметка вспомнилась мне, поскольку в ней отчетливо видна тенденция нашей жизни — дефицит обычного, нехватка того, без чего жизнь становится невозможной.

Без дружбы, любви, общения невозможно прожить. Если мы научились обходиться без этого, то это уже не жизнь, а существование. Миллионы людей засохли без любви, сотни тысяч не знают обычной и настоящей дружбы, тысячи полезли в петлю или шагнули через балкон потому, что не с кем было поделиться — не было общения.

Общение — это лишь пример. Не оно меня сейчас интересует. Интересует тишина и одиночество.

То, как растет из зерна колос, хорошо представляют, но плохо понимают даже титулованные биологи. Личность же растет в тишине и одиночестве. А у нас нет ни тишины, ни одиночества. Только шум и суета, только толкотня и трескотня.

* * *

Шумные праздники — обратная сторона отчаяния. Попытка втереться в толпу веселящихся людей — худший вид побега от себя самого. Худший — потому что безуспешный. Сам себя всё равно догонишь. На больничной ли койке, у разбитого ли корыта — всё равно.

* * *

Негде и некогда вырастать личности. Шаблон, стандарт, размен на удовольствия. Неудивительно, что вера Христова переживает не лучшие времена. Иудеи и мусульмане верят все вместе, общиной, народом. Христиане исповедуют веру соборной Церкви, но врастают в нее по отдельности. Церковь как община существует из нерастворимых, ни в чем неповторимых личностей. Евангелие обращено к сокровенным глубинам каждого отдельного человека. Оттого, насколько вспахана земля сердца, сколько на ней сорняка, зависит прорастание Семени.

* * *

Наши былинные пахари в детских книжках изображаются рассыпающими зерно широким и щедрым жестом. Так же щедро мы поливаем наши газоны и огороды. А на Востоке, где воды мало, ее не льют по площадям. Шланги протягиваются вдоль кустов или деревьев. Вода не льется, но скупо и точно капает на корень растения. Это — личностный подход. Бог аккуратно поит нас живой водой и интересуется каждым в отдельности. А мы не интересуемся толком ни Богом, ни собой. Потому что себя не знаем, а о Боге не помним. Оглохли от суеты хуже, чем от бомбежки.

* * *

Хочется говорить о тишине и творческом одиночестве, о тех комнатах, где можно купить полчаса спокойствия для важных мыслей. Пофантазируем.

Представьте, вы встречаете на улице бутик, над дверями которого написано: «Полчаса тишины. Время, рождающее вечность». Текст может варьироваться. Вы покупаете билет, заходите и начинаете думать впервые о том, о чем до сих пор думать не получалось.

Конечно, абсолютной тишины нет. Всегда есть тиканье часов, шум машин за окном. Наконец, есть стук сердца внутри грудной клетки. Но даже относительная тишина будит в человеке спящие мысли. Из страха перед ними человек всегда боялся и будет бояться тишины. Но мы вошли. Мы не из пугливых. Кого мы встретим?

Сначала нахлынут ближайшие впечатления, лица, словесный шум и прочее. Они будут таять так, как тает пена в ванне. Это нужно просто переждать. Затем, до окончания получаса, может больше ничего не произойти. Так, что-то вспомнится, о чем-то подумается. Залежи хлама внутри слишком велики, чтобы созерцать лазурь с первой попытки. Но даже если после такого первого, относительно бесплодного опыта молчания человеку случится оказаться на футбольном матче, он будет поражен, а может и сражен контрастом. Еще ничего особенного в душе не шевельнулось, но уже многоликая толпа, объединенная чувством бессмысленного и безумного единства, начнет пугать.

Митинги и демонстрации собирали бы куда меньше людей, если бы этим людям приказали полчаса посидеть и помолчать перед мероприятием.

* * *

Сторониться возбужденной толпы так же естественно, как и не подходить к извергающемуся вулкану. Заслуг или повода для высокомерия здесь нет ни на грамм. Гораздо важнее продолжить путешествие в страну относительной тишины и временного одиночества. Не исключено, что к вам со временем могут прийти те, кто похож на вас, или те, кого вы когда-то обидели. Всё происшедшее в нашей жизни для совести произошло «сегодня». Как только повседневные впечатления потеряют яркость, совесть поспешит нам напомнить о многом. Обманутые люди, неисполненные обещания, тяжелые камни больших ошибок и мелкий песок суеты, наполнивший не один мешок, — всё это поплывет к нам навстречу, медленно, но необратимо, как баржа, влекомая бурлаками.

* * *

Человек, неподвижно сидящий в одиночестве, временами глубоко вздыхает. Короткие святые слова, вроде «мама» или «Господи, помилуй», временами произносят его уста. Но не только вера рождается в тишине. Самые ядовитые мысли стремятся проникнуть в ум там же. Самый странный холод заползает через уши и стремится к сердцу там же.

А что вы хотели? Чтобы вера была наивна и ничем не испытана? Нет. До победной и несомневающейся «осанны» нужно дойти сквозь самые разные препятствия. Наиболее опасные спят внутри и просыпаются в одиночестве.

Отчего так тревожно и тяжело умирают люди? Не засыпают тихо, не посылают прощальных улыбок и благословений. Не говорят «до встречи» и не смотрят вдаль с радостной надеждой. Вернее, всё это есть, но составляет скорее редкое исключение, чем всеобщее правило. Откуда эти хрипы и агонии, метания на постели и трепыхания, как у птицы, пойманной хищником?

Может, отсюда, от нежелания заняться главным? Всё как-то думалось, что успеется. Жил по соседству с волшебной комнатой, но так ни разу и не зашел. Не успел. Забыл. Не вышло.

Думал, пишу в черновике, а они взяли и забрали тетрадку. Оказалось, это была директорская контрольная. Теперь хоть сгори со стыда.

* * *

После подобных мыслей не хочется разворачивать газету или включать телевизор. А если его включат другие, то смотришь в него бесстрастно и бессмысленно, как рыба, подплывшая к иллюминатору субмарины. Правда, так продолжается недолго.

Обманутые дети лживой эпохи

Учеба, работа, карьера… Компьютер, машина, спортивный зал… Подружки, поездки, гулянки, покупки… Вдруг, в одно обычное утро, перед зеркалом превращая себя, опухшую со сна, в себя «очаровашку», она произвела в уме простое математическое вычисление. Она отняла от числа, обозначающего текущий год на кухонном календаре, число, обозначающее в паспорте дату ее рождения. Получилось «тридцать» и даже с «хвостиком», похожим на тот рудимент, который был нарисован когда-то в учебнике биологии. «Пора замуж, пора заводить ребенка», — подумала она, подставляя зеркалу правый и левый полуфас, беззвучно двигая губами ради правильного наложения помады. По телевизору рассказывали о курсах валют, растворимый кофе остывал в чашке на краю стола. Рядом в пепельнице дымилась тонкая дамская сигаретка. Она собиралась на работу, бегая между коридором и кухней, отпивая кофе, затягиваясь легким дымом, от которого может быть рак. «Замуж пора, пора заводить ребенка», — напевала она себе под нос. «У меня получится. Я сделаю это» — звучал второй куплет.

* * *

Через год с небольшим второй куплет уже не пелся, а первый грозил превратиться в комплекс, в кошмар, в идею-фикс. Для капризного ребенка неисполненное «хочу» является жестоким наказанием. Она чувствовала себя таким ребенком. Еще никогда беспомощность не переживалась ею так остро и безутешно.

Стали врагами безобидные прежде вещи: зеркало, дата рождения, голоса чужих детей на площадке, информация о выходе замуж одной из подруг.

Мама звонила регулярно и спрашивала, «как дела?» Маме она отвечала, что «всё в порядке», и ненавидела ее в это самое время странной ненавистью. Это ведь мама прожужжала ей все уши разговорами о независимости, о самостоятельности, о женском достоинстве и о никудышности мужиков. Мама не сказала ей, что мужик без жены — это человек без ребра. В крайнем случае — калека, но всё же человек. А вот женщина без мужчины, это — ребро без человека, бесполезный и беззащитный, в сущности, предмет. Его или ногами запинают, или псы сгрызут. Не сказала ей об этом мама. И другой никто не сказал.

* * *

О том, что отделившийся от человека нос может самостоятельно гулять по улицам, мы, со времен Гоголя, знаем и верим этому факту несомненно. А о том, что никому не нужные ребра, не нашедшие свое тело, свое сердце, которое нужно закрыть, свою кожу, в которую нужно одеться, тысячами ходят вокруг, мы как-то еще думать не привыкли.

* * *

Если человек умен, как пень, и счастлив, как потерянная собачонка, то действия его не будут отличаться глубиной и осмысленностью. И это человек! А ребро? Стоит ли удивляться, что у шарлатанов, снимающих «венок безбрачия», и у психологов, размазывающих по журналам свои статьи, словно манную кашу по тарелке, не будет проблем с работой?

* * *

Тучка на небе может быть предвестницей бури. Пятнышко на теле может быть предвестником тяжелого недуга. Шальная мысль, случайно залетевшая в голову, в голову, не привыкшую предоставлять мыслям ночлег, может стать началом тихого кошмара. Так случилось у нашей героини, и годы, тянувшиеся до сих пор медленно или шедшие мерным шагом, вдруг поскакали галопом. Она разлюбила свою квартирку, купленную с таким трудом. Она часто плакала, когда оставалась одна, и молчала на людях. Анекдоты и веселые истории стали ей не смешны. Бутылка вина все чаще стала появляться на столе во время нехитрого ужина. Из всех слов, которые она слышала и читала в последнее время, ей запомнились только слова парикмахера Ефима Львовича. Этот дамский мастер был чем-то похож на ее рано умершего отца. А может, ей только так казалось. Но она продолжала раз в месяц записываться к нему или перед корпоративом, или просто так, для удовольствия.

«Деточка, вы такая, как моя старшая дочка», — говорил Ефим Львович, колдуя над ее волосами и глядя ей в лицо через зеркальное отражение. «У вас очень грустные глаза, и мне вас жалко. Понимаете, эта молодежь (я говорю только о своей дочке) думает, что всего может добиться сама. Кто их так сильно обманул? Вы читали басню о стрекозе и муравье? Читали, конечно. Я не хочу сказать ничего плохого, но жизнь ведь не только — удовольствие. Вы согласны? Они пляшут, поют, получают несколько образований и ведут себя так, будто у них не одна жизнь впереди, а, по крайней мере, три. Я сейчас говорю только о своей дочери. Я ей говорю: «Марина (так ее зовут), тебе надо выйти замуж. Мы с мамой хотим внуков. Тебе уже двадцать три года. Двадцать три! Девочка моя, цветок нужно рвать и нюхать, когда он цветет и пахнет, а не когда он — в гербарии». Вы согласны? Куда там! Она говорит, что я отстал от жизни, что настоящих мужчин больше нет и так далее. Наконец, она говорит самую глупую вещь, от которой я прихожу в бешенство. Я не сделал больно? Простите. Так вот, она говорит: «Я всегда успею найти мужа, завести ребенка и застрять на кухне». Вы слышите? Дикость, не правда ли? «Всегда успею». И это «завести», как будто речь идет о кошке или рыбках. Я нервничаю ужасно. Я говорю жене: «Роза, ты слышишь? Наш ребенок сошел с ума». А ей говорю: «Эти вещи не делаются как попало и когда захочешь. Ты не начальница в этом вопросе. А Господь Бог имеет право показать дулю. Да, да. Ты скажешь: «Я хочу завести ребенка», а Он скажет: «Вот тебе дуля, потому что детей даю Я, а не заводите вы». Как вам это нравится? Такие страсти египетские. Мы, кажется, закончили. Поверните головку влево. Вот так. Вы прекрасны. Как Юдифь. Поверьте мне, я знаю жизнь и видел женщин. Вы прекрасны, как Юдифь, и горе любому Олоферну».

* * *

Этот диалог остался у нее в памяти. Осталась интонация, тембр голоса и две-три мысли, смешанные со звуком работающего фена и запахом лака.

Мы простимся с ней здесь, у дверей дамского парикмахерского салона. Как сложится ее дальнейшая жизнь, кто знает? Никто и ничто не обязывает нас следить за ней. Пусть хищный взгляд стороннего наблюдателя не холодит ей затылок. Тем более, что таких, как она — миллионы.

Мамы, подруги, телевизор и журнальные статьи. Проще сказать, шумящая эпоха. Твой общий шум силен, как шум водопада Виктория. В сравнении с ним голос парикмахера звучит, как шепот. Да и клиентка вслушивается в этот шепот лишь тогда, когда сердце уже изорвано в клочья тоской и неудовлетворенностью.

Но всё равно мы тебе желаем счастья. Тебе, одному из обманутых детей лживой эпохи. Человеку, у которого, казалось бы, есть всё, а на самом деле нет ничего.

Пред. страница К оглавлению След. страница

Проза, Очерки, Вера