Отшельник - Книга третья. Две сестры

(62 голоса: 4.3 из 5)

Книга третья. Две сестры

Не ревнуй лукавнующим, ниже завиди творящим беззаконие. Зане яко трава скоро изсшут, и яко зелие злака скоро отпадут. Уповай на Господа и твори благостыню, и насели землю, и упасешися в богатстве ея. Насладися Господеви, и даст ти прошения сердца твоего. Открый ко Господу путь свой и уповай на Него, и Той сотворит: и изведет, яко свет, правду твою и судьбу твою, яко полудне (Пс.36:1–6).

Антониева пустынь

И всё же в эти заброшенные места, издревле облюбованные отшельниками, пришли новые люди, искавшие молитвенного уединения: несколько монахинь, с благословения архиерея основавшие небольшое поселение — лесную пустынь в честь «начальника всех русских монахов» преподобного Антония. Выросла она на живописном берегу, где обрывался сосновый лес, окружавший здешние деревеньки со всех сторон, и текла речка. Под рукой было все: и тепло, и нехитрая еда. А главное — было то, к чему рвалась душа, уставшая от мирских сует, возжелавшая наполниться Божественной благодатью, в сравнении с которой все блага земные были настоящим прахом. За первыми насельницами пришли новые, за ними — еще, заложив в этом тихом, живописном уголке, словно созданном Самим Творцом для уединенной молитвы, монастырь в честь одного из самых любимых и почитаемых на Руси святых.

Отец Игорь по благословению того же архиерея стал главным опекуном обители, помогая им не только духовно, но и материально обустраивать нехитрый монашеский быт. От того села, где он жил, в Антониеву пустынь пролегла неширокая грунтовая дорога, по которой можно было добираться в любую погоду. С электричеством же возникли проблемы: и технические, и финансовые. Однако монахини особо не настаивали: они шли сюда не за комфортом, уютом, удобствами, а ради молитвенного уединения и духовной борьбы со всем, что пустило глубокие корни греха в миру. Пользовались старыми керосиновыми лампами, вытащенными с чердаков да сараев таких же старых деревенских хат, свечами, лампадками. В дело пошло все, о чем здешние старожилы, казалось, давным-давно забыли, быстро зачастивших в эти святые места паломников. Места хватало всем: и хозяевам, и гостям.

Настоятельницей же была игуменья Антония: именно с ее приходом началось быстрое развитие этой затерявшейся в глухих лесах обители — не только материальное, но, прежде всего, духовное.

Ее назначению и приходу сюда предшествовало событие, потрясшее один небольшой город, который не был обозначен ни на одной карте бывшего Союза. Даже не город, а «почтовый ящик»: совершенно закрытая, секретная территория, где сосредотачивались крупные научные центры, лаборатории и предприятия, занимавшиеся разработкой новейших оборонительных, наступательных, разведывательных и других систем, о которых простые люди не только не догадывались, но и не имели ни малейшего представления.

Таких городов-призраков было немало. Жили в них и трудились самые светлые умы отечества, делая потрясающие открытия, настоящие прорывы в разных отраслях науки. Труд, научный подвиг этих талантливых ученых оценивался государством вполне достойно — и наградами, и материальными вознаграждениями, однако их имена держались в строжайшей тайне, как и то, над чем они работали. Такое было время. А когда оно кончилось и начался распад всего, что цементировало, развивало, охраняло некогда огромную страну, «почтовые ящики» рассекретились и стали обычными городами — с нормальными названиями, а общество узнало имена многих ученых, кто там жил и трудился.

Среди них было имя Светланы Ермаковой — профессора прикладной математики, возглавлявшей разработку программного обеспечения космических навигационных систем, а позже в совершенно новой, малоизученной сфере — генной инженерии, где она стала одним из первопроходцев. То, что ей удалось, поражало всех коллег, с кем она трудилась: они не переставали восхищаться размахом ее открытий, научных выводов, находивших практическое применение и в обороне, и в медицине.

* * *

Но в настоящий шок она повергла научное общество, когда вдруг объявила о своем уходе: не на заслуженный отдых, не в иные сферы научной деятельности, а в… монастырь. Светило отечественной математики, ученый, разработавший траектории полетов ракет, многофункциональных космических спутников, обслуживающих интересы военной разведки, автор крупных открытий решила уйти в монастырь! И не в какой-то известный, манивший к себе тысячи паломников, поражавший своим великолепием, блеском, шиком, даже помпезностью, а в настоящую глушь, почти в дебри, где не было ни дорог, ни света, ни связи. Она, Светлана Ермакова, гений в области математического анализа, математической логики, компьютерного программирования, ошеломила, повергла в шок своим, как считали ее коллеги и близкие друзья, намерением, не вписывавшимся ни в какую логику: ни в математическую, ни в человеческую, ни в просто здравый смысл. Оставить все: славу, почет, любимую работу, коллег, прекрасную квартиру, шикарную загородную дачу — и затворить себя в монастырской келье. Во имя чего? Ради чего?

Институт, возглавляемый Ермаковой, гудел от этой новости. Да, рассуждали близкие ей люди, Светлана Григорьевна несколько лет назад потеряла любимого человека, мужа, тоже известного ученого, академика, работавшего в том же направлении, что и сама Ермакова. Но она была не дряхлой старушкой, а оставалась все еще видной женщиной, не растерявшей былой привлекательности, очень общительной, веселой, разносторонне развитой личностью. В ее доме стояло фортепиано, вокруг него по вечерам собирались друзья — что-то вроде культурного салона научной интеллигенции, желающей послушать волшебную музыку в исполнении самой хозяйки, когда она садилась за инструмент. А иногда она очаровывала всех проникновенными стихами, которые тоже писала сама. И как теперь все это можно было соединить с ее желанием все бросить и уйти в монастырь?

Кто-то из друзей был не на шутку встревожен: уж не повредилась ли Ермакова рассудком? Такое здесь тоже случалось с людьми, полностью погруженными в научную деятельность. Но то, что произошло после того, как Светлана Григорьевна по настоятельным просьбам самых близких людей посетила одного из известных психиатров, повергло общество в еще больший шок и смятение: следом за Ермаковой решила податься в монастырь и та женщина-психиатр. Даже не следом, а вместе с ней. Так и приехали: сначала простыми монахинями, а вскоре бразды правления святой обителью взяла на себя профессор Светлана Ермакова — отныне игуменья Антония.

* * *

Отец Игорь быстро нашел общий язык с настоятельницей, постоянно навещая обитель, интересуясь делами, заботами, проблемами монахинь и помогая им. А вот близкие друзья — бывшие однокурсники-семинаристы — уехали из этой глуши, найдя себе городские приходы: более видные, более известные, более доходные.

— Поюродствовали — и хватит, — холодно попрощались они со своим собратом отцом Игорем, проведав его дома. — Уступаем место для подвигов другим. У нас семьи, дети подрастают, а там приходы освободились, куча желающих побыстрее занять. Если ты этой романтикой до сих пор не наелся, то мы сыты по горло. Мы тебя так и не смогли понять, прости. Почему тебе эта жизнь в берлоге по душе? Может, любишь попадать в разные истории, чтобы о тебе писали? Тогда ты по-своему гордец, ищущий славы. А нам хочется нормально служить и нормально жить. Отца Андрея помнишь, что учился курсом старше нас? Андрея Мещанинова. Ему только-только за тридцать перевалило, а он уже митрофорный! Владыка его труды ценит, хороший приход дал, в пример всем ставит, как надо крутиться: храм в порядке содержит, не ходит с протянутой рукой, ни у кого ничего не клянчит, свое дельце есть, раскрутил паломничество, с каждой поездки свежую «зелень» в кармане имеет. И никто его не судит за такой образ жизни. Сам живет, другим дает жить, ничего лишнего на себя не берет, никуда не лезет. Что в этом плохого?

— Ничего, — отцу Игорю было жаль расставаться с самыми близкими друзьями, покидавшими его. — Слава Богу, что есть такие ревностные молодые батюшки и что их труд ценят. Я никому не завидую, никуда не лезу, да и брать на себя кроме того, что положено, тут нечего: служу на месте, живу рядом, теперь вот монастырь под боком. Люди меня знают, я — людей. Одна семья. Какой еще жизни искать?

— «Семья», — те в ответ иронично усмехались. — Отец семейства нашелся. «Батяня комбат»… Ты или гордец, или настоящий глупец. То, что так печешься о духовных чадах, похвально. Да смотри, чтобы родные дети не выросли деревенскими дебилами.

— Зачем вы так? — не выдержала матушка Елена. — Деревенские дети по уму ничуть не хуже городских, а по морали, поди, лучше будут. Здесь нет городских соблазнов, детишки с мальства к труду приучены, молитве, уважению. Между прочим, несколько детей из нашей школы приглашают на учебу за границей: они на школьной олимпиаде такие способности показали, что все городские ахнули. Вот вам и «деревенские дебилы». Не нужно так о детях: ни о своих, ни о чужих.

— Живите, как хотите, — друзья устало махнули рукой, поняв, что их аргументы бесполезны. — Когда надоест — дайте знать: поможем. Мы своих друзей не забываем. Главное, чтобы вы сами не разменяли нашу проверенную дружбу на свое хваленое деревенское «семейство». Ничто не вечно под луной. Мы нужны этой публике, пока нужны. А случись что — повернутся задом, как будто и не знали. Сейчас: «Осанна!», а завтра: «Распни!» Или за славой отшельника забыл? В истории ничего не меняется, а лишь повторяется.

— Уже случалось, — не согласился отец Игорь. — И не раз. Но никто не отвернулся. Наоборот: сразу пришли на помощь.

— Ну, брат, не обижайся: мы тоже не стояли в сторонке, — друзья на прощанье обнялись. — Примчались по первому зову, бросив все. Не таи зла, коль что не так было. Пока годы не ушли, будем строить жизнь на новом месте. Для тебя всегда на связи и рады помочь старому другу.

Через несколько дней они собрались и уехали, а на их приходы архиерейским указом направили новых: в одном стал служить молодой выпускник-семинарист, принявший священнический сан, а второй приход под свою опеку взял тоже молодой, но ревностный в пастырском служении и вере батюшка, и без того имевший кучу хлопот, обслуживая свой собственный приход в том селе, где жил, да еще и глухой приход по соседству. Звали его отец Сергий. Вместе со своей такой же трудолюбивой матушкой Александрой и четырьмя дочками-погодками, которых им в утешение дал Бог, они жили вдали от городских приходов, о которых мечтали и куда рвались некоторые другие их знакомые. Жили очень дружно, в постоянных трудах: от них питались и сами, и щедро помогали другим.

Все, что они имели: добротный кирпичный дом на свою большую семью, полную обстановку внутри, просторный гараж, микроавтобус — и не какой-то подержанный драндулет-развалюху, а вполне пригодную для любых поездок и расстояний удобную машину — среди их деревенских соседей не вызывало зависти, потому что все видели, как трудился их батюшка, совершенно не зная покоя и отдыха. Если кто и завидовал, так то были самые обычные по своей натуре злопыхатели да заядлые бездельники.

Семья отца Сергия содержала небольшую ферму и содержала в таком образцовом порядке, что поучиться у батюшки уму-разуму, опыту с толком хозяйничать со всех окрестных сел приезжали и зоотехники, и другие специалисты. От прибыли, которую он получал, отец Сергий содержал и развивал храмы, находившиеся на его попечении, нигде и никогда не протягивая руки и не прося подаяния.

Работая с раннего утра до глубокого вечера, батюшка успевал все: обслуживать вверенные ему приходы, окормлять многочисленную паству, совершать уставные богослужения и домашнее священническое правило. Все у отца Сергия спорилось, получалось, не было в тягость. Его жизнь шла вполне по слову премудрого Пророка: «И будет яко древо, насажденное при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет: и вся, елика аще творит, успеет».

Характера эта удивительная семья была тоже настоящего — христианского, радушного: двери дома отца Сергия всегда были открыты для гостей, нищих, странников, нуждающихся. И чем больше он раздавал, делился с другими, тем больше эта щедрость вознаграждалась Богом.

И с отцом Игорем он сошелся довольно быстро. У них было много общего: почти ровесники, оба работящие, ревностные в служении Богу, оба непонятные для тех молодых батюшек, которые постепенно начинали заменять на приходах пастырей, прошедших через горнило атеистических гонений за веру, издевательств, унижений. Зная обо всем, что выпало на долю своих предшественников лишь по рассказам да по учебникам из церковной истории, некоторые из вчерашних семинаристов быстро смекнули, что нынешний статус священника может стать для них неплохим источником личного дохода, популярности, славы, благосостояния, достатка, прибыли: требовалось, как они выражались, лишь немного «подсуетиться», найти нужную «тему», нужных покровителей. И находили: и «тему», и покровителей, и свое дельце, ставя то главное, ради чего шли и давали присягу — служить Христу, далеко на второй план, а то и еще дальше. Поэтому жизнь таких священников, как отец Игорь, отец Сергий, игуменья Антония, им казалась каким-то позерством, игрой в смирение, показушным подвижничеством. Так и оставались они на разных полюсах понимания своего призвания и своего долга перед Тем, Кому обязались служить: перед Богом.

Надежда

В этот возрождающийся монастырь, в эти таинственные места, окруженные столькими легендами, теперь тянулись многие: одни — помолиться, другие — глубже понять себя, третьи — просто все увидеть самим, а затем идти куда-то дальше. Шла сюда и Надежда: не спеша, отказавшись от услуг личного водителя своего отца, Павла Степановича Смагина, и его охраны, а решив добираться так, как добиралась всегда — обычным рейсовым автобусом. Прихватив с собой маленький термос с горячим чаем и булочку, сначала добралась до отца Игоря. Заночевав в его гостеприимном доме, пообщавшись с ним и матушкой, на следующее утро знакомой дорожкой пошла вдоль леса прямо к сверкавшему вдалеке серебристому куполу над монастырской церквушкой. Погода вполне отвечала приподнятому настроению девушки: над ее головой разлилась безбрежная синева весеннего неба, легкий ветерок гонял по нему стайки белых барашков-облачков, все вокруг дышало пробуждением и обновлением. Надежда перепрыгивала через сверкающие ожерелья лужиц, еще скованных тонкой коркой льда, и это добавляло ей радости еще все больше. Ей вспомнились строчки одного из любимых стихотворений, и она в полный голос начала читать их:

Через поле знакома дорога —
Утром к храму меня поведет,
Чуть хрустит, порастаяв немного,
Под ногами заснеженный лед.
Как ни злись ты, февральская стужа,
А весна уж в окошко стучит,
Синевою небесною кружит
И над полем туманом парит.
Ранним утром, прозрачным и чистым,
Хлынет солнечным светом заря,
Разольется потоком лучистым
По прохладной стене алтаря.
Постою у церквушки немного,
Не спеша поклонюсь на кресты.
«Слава Богу, — скажу, — слава Богу!»
Из глубин своей грешной души.
В храме все и красиво, и строго,
Встречу сердцем молитвенный час
И вздохну в тишине: «Слава Богу!
Слава Богу, взыскавшему нас!..»

В кармане теплой курточки загудел настойчивый виброзвонок мобильного телефона. Надежде не хотелось отвлекаться от окружавшей тишины, но телефон победил.

«И здесь достают, — с досадой подумала она. — Спрашивается, зачем эта связь в чистом поле? Разрушает всю красоту, гармонию».

— Привет, сестренка! — раздалось в трубке. — Ты опять в свою богадельню топаешь?

Звонила Вера, родная сестра Нади.

«Ну, сейчас начнется», — вздохнула Надежда, наперед зная, о чем будет разговор.

— Да сказала я маме, сто раз сказала, — она попыталась упредить сестру, — побуду пару деньков и возвращусь.

— «Побуду и возвращусь», — немного с обидой повторила Вера. — Не пойму, чего тебя туда тянет? Как муху на мед. А мы вчера, Надька, классно так отдохнули, оттянулись! Серж похвастался своим новым «Поршем», покатал нас, а потом, естественно, мы отмечали его покупку. Твой Стас был, успел прямо из аэропорта: возвратился из Испании, мотался туда присматривать особнячок где-то на побережье. Вся элита в последнее время туда рвется. Курорт, морская водичка, ну и все остальное. Там уже столько наших прижилось, что коренных испанцев почти не слышно.

Вера звонко рассмеялась.

— Между прочим, знаешь, о ком он сразу спросил? О тебе. Напрасно ты с ним так. Через неделю он собирается назад, в Европу, на какой-то теннисный турнир. Может, смотаемся вместе? Поболеем за твоего старого дружка. Папа наш, думаю, только рад будет: сама знаешь, какой он заядлый теннисист. Вот бы ему такого зятя! Предел мечтаний!

Надежда не перебивала сестру.

— Надька, ты бы видела, какая на нем курточка! — та продолжала щебетать. — Мальчик с глянцевой обложки! Кэт к нему сразу подкатила: то с одной стороны подсядет, то с другой начинает глазки строить. Фу, противно было смотреть, как она ему на шею вешалась. Ты же не в курсе: «Дизель» ее недавно оставил, вот и решила, видать, охмурить Стасика. Смотри, сестренка, отобьет она его у тебя, пока ты там поклоны бьешь.

— Скорее бы, — Наде весь этот разговор становился в тягость. — Верунь, давай я тебе сама перезвоню? Чуть позже. Связь что-то плохая.

И выключила телефон.

«Скорее бы, — снова подумала она о Стасе. — Почему я должна их всех понять, а меня никто? Почему за меня хотят решить: с кем общаться, развлекаться, кого любить, куда ходить, а куда ни ногой?»

Ее настроение начинало портиться. Но что-то подсказало снова вытащить телефон и сделать вызов.

— Верунька, — Надя остановилась. — Меня в последнее время не покидает нехорошее предчувствие относительно тебя. Ты как, в порядке?

В ответ в трубке раздался заливистый хохот.

— Полный «хокей»! Это ты стала у нас малость ненормальной. Не замечаешь? Только не обижайся, Надюха. Если я, родная сестра, тебя не узнаю, то о других и говорить нечего. Кого ни встречу — у всех один вопрос: «Это правда, что твоя сестра в монашки подалась?» Отбрехиваюсь, как могу. Слушай, а может на тебя порчу навели? Есть же такие злые люди, а у нас вон сколько завистников.

— Верунь, я не шучу. Мне за тебя тревожно. Мы ведь с тобой не просто родные сестры, а близнецы. Мы по-особому чувствуем друг друга. Мне кажется, что-то нехорошее случится…

— Кажется? Тебе? — в телефоне снова раздался громкий смех. — И ты, такая наша великая богомолка, не знаешь, как бороться с этим? Креститься!

Немного отдышавшись, Вера перешла на более спокойный тон:

— Надька, да успокойся, все в порядке. Хотя признаюсь по секрету — и только тебе, как своей любимой сестричке: кое-что все-таки случится. Сегодня вечером. Предчувствие тебя не обмануло. И знаешь, что произойдет? Я напьюсь!

И опять взрыв хохота.

— Ты бы знала, каким вином нас вчера угощал Серж! Полный отпад! Я ничего подобного никогда не пила. А он, представляешь, подразнил нас только одной бутылкой — и все. Приходите, говорит, завтра, то есть сегодня, тогда и отведем душу. Так что давай быстрее к нам, сестренка! Один глоточек — и все, ты в раю на небесах! Без всяких монастырей! Бегом сюда, Надька!

Надежда с досадой нажала красную кнопку и прекратила этот разговор. На душе стало совсем скверно. Чтобы успокоиться, она присела на ствол упавшей сосны, достала из сумки термос и налила в стаканчик немного чая. Сразу разлился приятный аромат добавленного в заварку барбариса.

«Один глоточек — и ты на небесах, — усмехнулась Надя, вспомнив слова сестры. — А как насчет: “Вкусите и видите, яко благ Господь”? Если им предложить вкусить не вина, а Господа? Вызовут неотложку — и в палату №6. С готовым диагнозом».

Выплеснув остатки недопитого чая на землю, она поднялась и пошла дальше.

* * *

— Как я тебя понимаю, — тихо засмеялась настоятельница, когда Надежда почти со слезами поведала ей о глухой стене непонимания со стороны родителей, родной сестры, близких друзей, узнавших о ее намерении поселиться в монастыре. — Я сама прошла через все это: насмешки, ухмылки, разные пересуды. Чего только не наслушалась в свой адрес! И эгоистка, и сумасшедшая, и слабохарактерная, и такая, и сякая. Мир наполняется мирским, а монах стремится наполниться духовным, поэтому мы действительно не от мира сего, люди недуховные нас не понимают и даже не стараются понять. Они смотрят на нас как на больных людей, сумасшедших или же просто неудачников по жизни. Не сложилась судьба — и айда в монастырь доживать свои годочки. Как будто монастырь — это дом престарелых. Поспрашивай матушку Нектарию: она тебе расскажет, как ее хотели в психиатрической больнице оставить — она трудилась там много лет известным врачом, а оставить хотели как неизлечимо больного пациента. Когда души человека коснется нечто большее, чем мир и все, что в мире, тогда человек и начинает тянуться к этому высшему, становясь для мира чуждым.

— Матушка, а вас это «нечто» тоже коснулось? — тихо спросила Надежда.

— А тебя разве не коснулось? Нет? — та ласково обняла ее. — Зачем ты рвешься сюда, а не хочешь остаться там, где тебя воспитали и вырастили? Не девушка, а одно загляденье: и образование, и языки знает, и за границей бывала, и папа с мамой известные люди. А главное — молодая, красивая. Женихи, небось, проходу не дают, сватаются наперебой…

— Да ну их, женихов этих, — с улыбкой отмахнулась Надежда. — И все остальное тоже. Меня не туда, а оттуда тянет, я чужая для них, дикая, странная. Тоже не от мира сего.

— И что за чудеса такие? — игуменья не спускала с Надежды ласкового взгляда. — Никого не тянет, а бедную девочку — такую умницу, такую образованную, из такой интеллигентной семьи — тянет. И не в клуб модный, не на танцы с такими же молодыми ребятами.

— Матушка, — Надежда умоляюще взглянула на игуменью, — не хочу я всего этого. Хоть вы не смейтесь надо мной, и так на душе тошно. Я почему-то чувствую, что меня не просто кто-то зовет из этого мира, а кто-то вымаливает. Разве такое не бывает?

— Бывает. Почему нет? Ведь мы не знаем, кем были наши предки. Может, среди них были люди высокой духовной жизни. Вот и молятся за нас, вымаливают, просят Бога, чтобы и мы поднялись на их высоту духовности, а может и выше. У Бога ведь мертвых нет — у Него все живы, кто стал Божьим. А кто душою мертв, кто не чувствует Бога — те и есть настоящие мертвецы. Ходят, веселятся, плодятся, даже полезные дела делают — а мертвецы.

Игуменья вздохнула.

— Матушка, — Надежда прильнула к ласковой руке игуменьи, — а чем было это «нечто», что вас коснулось? Вы — такая величина, такой авторитет в науке — и в монастырь…

— Вот-вот, я тоже так считала: авторитет, величина… Нет, это правда. Я ведь над такими темами работала, что тебе даже с твоим блестящим образованием и знаниями не понять, если начну рассказывать, что было предметом моих исследований. Да и не нужно все это знать. Представь себе зародыш птенца. Он пока что в яйце: сидит и не видит ничего, кроме скорлупы. Скорлупа со всех сторон: слева, справа, снизу, сверху. «Как много я знаю, — думает будущая птичка, — как много я постиг!» Но вот скорлупка треснула — и птенчик вылупился на свет Божий. «Ух ты, — изумляется он, — сколько тут интересного: и травка, и солнышко, и тучки, и деревья. Ну, теперь-то я знаю все!» Подрос птенчик, оперился и впервые вспорхнул на ветку дерева. «О-го-го, — от удивления аж клюв открыл, — да тут, оказывается, столько всего: и какие-то дома, и речка, и поле за речкой…» Подрос еще, окрепли крылья, стал наш птенчик настоящим орлом, поднялся в самое небо — а там такой простор, такой обзор, что всего и не перечесть. А представь, если еще дальше, еще выше? Что там!

— Матушка, — смущенно улыбнулась Надежда, — вы со мной прям как с этим птенчиком.

— Птенчик и есть! Или думаешь, что уже орлицей стала? И я так думала. А как же! Ты себе представить не можешь, на какую высоту знаний я взлетела. Выше всяких туч и неба — в космос. Не шучу. В космос! Конечно, не сама туда летала, но видела землю и звезды глазами тех умных приборов, которые мы разрабатывали. И вот какое чудо произошло: чем выше я поднималась, тем яснее сознавала, как мало я знаю, как ничтожны мои знания в сравнении с теми законами, по которым устроена вся Вселенная. А потом, когда мы занялись генной инженерией, то пошли в обратном направлении: из космоса вглубь клетки. А там — свой космос, которому нет ни края, ни конца. И я, профессор королевы наук — математики — вдруг ощутила себя тем самым птенцом в скорлупе перед истинным величием Того, Кто создал весь этот мир, его премудрые законы развития, его совершенство, красоту, гармонию.

* * *

Игуменья задумалась.

— Когда сердце, душа начинают ощущать эту величайшую гармонию, то замирают от восхищения. Даже в своей, казалось бы, родной, давно понятной стихии — математике — я вдруг увидела не только то, что видела каждый день: цифры, формулы, алгоритмы, расчеты. Передо мной открылось намного больше — удивительнейшая гармония, близкая к поэзии.

Надежда, глядя в восторженные глаза настоятельницы, снова улыбнулась.

— Что ты так хитренько улыбаешься? — заметила игуменья. — Не веришь? Просто ты этого не чувствовала. А когда почувствуешь — поверишь. Ведь эта тайна не только мне открылась. Ну-ка, вспоминай Лермонтова, в школе-то училась:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?..

«Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит», — так мог сказать не просто поэт, а человек, который сам услышал, как шепчутся звезды, как пустыня внимает голосу Творца всего, что под небом, что в небе и что выше самого неба. «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…» Ах, какое это чудо!

Матушка Антония опять замолчала.

— А хочешь, я почитаю тебе, чем откликнулись эти строчки в сердце одного человека? Уже не поэта, не писателя, а самого обыкновенного человека, который тоже услышал, как шепчутся звезды?

И стала тихо, проникновенно читать:

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…
Этих слов нельзя забыть вовек,
Как в них сказано для сердца много,
Вникни в них поглубже, человек…
Вся природа голову склоняет
Пред Творцом, Создателем своим,
И в ночной тиши Ему внимает,
Слушает Его и дышит Им.
Ты же, человек, венец творенья,
Не желаешь Господу внимать,
Носишь в сердце гордое презренье,
Отвергая Божью благодать.
Человек! Как Божье имя чудно!
Как оно звучит в людских сердцах!
Почему же — мне понять так трудно —
Человек не хочет знать Творца?
Научись же у пустыни знойной
Голосу Спасителя внимать,
Перед Ним склонись главой покорной,
Научись Его не отвергать.
И когда ты выйдешь на дорогу
Темной ночью, а кругом все спит,
Слушай, как пустыня внемлет Богу
И звезда с звездою говорит…

Надежда слушала свою наставницу, затаив дыхание. Ей уже самой начинало казаться, что и она вдруг услышала в легком дуновении весеннего ветерка за окном кельи, где они сидели и беседовали, нечто гораздо большее: шепот Того, Кто повелевает ветрами и всеми стихиями земными.

— Матушка… — только и могла выдавить из себя изумленная Надежда.

— Вот тебе и «матушка», — игуменья понимала душевное состояние своей юной собеседницы. — Человек перед Богом, перед всем, что создано Богом, — ничто. А ну-ка, попробуй создать муху, букашку, не говоря обо всем остальном! Ничего не получится. Вернее, получится, да лишь то, что получилось, когда дерзкие люди решили строить Вавилонскую башню, чтобы добраться до неба. И теперь строят: генная инженерия, цифровые технологии… Чего только нет «для блага» человечества! Думают, Бога за руку схватили, думают, что уж теперь-то им все под силу, с такими-то мощнейшими технологиями. Раньше тоже думали, да кроме беды на свою умную голову ничего так и не придумали.

С подоконника кельи спрыгнула мирно дремавшая на весеннем солнышке пушистая кошка и сразу запрыгнула на колени игуменьи.

— Ах ты, красавица моя, — матушка ласково погладила ее, на что та откликнулась мурлыканьем, растянувшись на спинке. — На улице подобрала ее полуживую. Кто-то поиздевался над ней, бедолагой, вся в побоях была. А теперь вот службу свою справно служит, мышкам покоя не дает, всех их, проказниц, переловила. Уж как докучали нам: то в просфорню заберутся и гам хозяйничают, то мешочки с крупами разгрызут. По кельям нашим пешком ходили, да Маргоша быстро к порядку их привела, и духу мышиного не осталось.

Игуменья гладила и гладила кошку, отчего та быстро снова погрузилась в сладкую дрему.

— Все живое — это непревзойденное ничем и никем творение Божественного разума, Божественной воли. Кошки, мышки, птицы пернатые, рыбы морские — это все Божье творение. «Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время. Давшу Тебе им, соберут: отверзшу Тебе руку, всяческая исполнятся благости, отвращшу же Тебе лице, возмятутся: отъимеши дух их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся». Человек — тоже творение Божье: «Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было». Вот какая непостижимая тайна и какая премудрость! Но только человек — вдумайся, девочка! — только человек создан по образу и подобию своего Творца. И для чего создан? Чтобы соединиться с этим Творцом, Отцом Небесным в Его вечном блаженном Царстве. Для этого Он вдохнул в каждого из нас душу — самое бесценное, самое Божественное, что есть на земле. И вот эту душу, которая призвана во святость, люди в абсолютном своем большинстве наполняют всем, чем угодно, только не благодатными дарами. Стремятся насытить свое чрево, стремятся урвать от жизни массу удовольствий, утех, окружить себя блеском, роскошью, весельем, смехом, пустозвонством… Поэтому людям бездуховным не понять тех, кто услышал глас Творца и пошел за Ним. Неважно, как услышал: через некий внутренний призыв, как у тебя, через шепот звезд в пустыне, как у Лермонтова, или через тайну мироздания, как у меня… Неважно, как: Господь посылает каждой человеческой душе импульс Своего не сказочного, не мифического, а живого присутствия, Своей благодати, и тот, кто услышал, почувствовал его, оставлял мир и все, что в мире, и уходил к Богу. Такие люди соединялись с Ним уже тут, при жизни, а когда Господь призывал их души к Себе, они уже безошибочно знали дорогу к своему Творцу. Для остального же мира жизнь духовная кажется непостижимой и ненужной. Пей, гуляй, наслаждайся — вот девиз мира. Поэтому на людей духовных мир смотрит если и не всегда враждебно, то уж во всяком случае косо. А когда кто-то решил совершенно оставить этот мир и уйти в монастырь, чтобы всецело посвятить себя служению Богу, то для неверующих это новее сумасшедшие люди, в полном смысле «не от мира сего».

* * *

— Матушка, — Надежда робко взглянула на игуменью, тихонько утерев накатившуюся слезинку, — но почему Господь дает лишь услышать Свой голос? Почему Он не изольет на человека всю Свою благодать?

Игумения улыбнулась.

— А как ты думаешь, почему ученому не дано постичь сразу всю науку? Как было бы все просто: раз — и постиг все тайны. Так нет, зачем-то нужно трудиться, голову ломать, ночи не спать, месяцами из лабораторий не вылезать, корпеть над книгами, расчетами. Зачем все это? А тут сидишь-сидишь, корпишь-корпишь, вроде ухватился за ниточку, думаешь, что теперь-то весь клубочек потянется. Ан нет, еще больше запутался в проблеме. И давай все сначала. Ты сама ведь сколько училась. Зачем? Раз — и все знаю, все умею.

Так и в духовной жизни, Наденька: Царство Небесное силою берется, и те, кто трудится, — получают его. Если бы Божественная благодать раздавалась налево и направо без всяких усилий и трудов, человек легко впал бы в духовное сладострастие: ходил бы и думал, что он уже святой. Зачем ему Бог, когда он сам себе бог? Вот почему Адаму был положен запрет рвать плод с древа познания, но он его преступил, нарушил. И что из этого вышло? Вышло то, что выходит каждый раз, когда человек пытается перехитрить Бога, поиграть с Ним в прятки или нарушить законы духовного развития. Пришел в монастырь — а тут, оказывается, трудиться нужно. А тут, оказывается, послушание нужно. А тут, оказывается, вера нужна особая. В монастырь-то по вере идут, а не по какой-либо другой причине, вроде: жизнь личная не сложилась, обиды со всех сторон навалились, крова над головой нет, жить негде.

В монастырь должна вести вера и полное отречение своей воли: только воля Божия! Все свои «я» — за монастырскими воротами. И тут-то начинаются все беды и напасти: то монастырь не такой — пойду искать другой, то настоятельница вредная — пойду искать другую, то сестры несправедливо относятся — пойду искать других сестер, которые меня будут гладить по головке, на ручках носить, восхищаться мною…

Или так: побыл в монастыре немного — и вскоре назад. Зачем ему монастырь, жизнь монашеская? Все уже знаю, все умею, все постиг. И пошел проповедовать Бога, да под гитару: дрынь-дрынь, дрынь-дрынь… «Радость моя, не скорби ни о чем!» Зачем скорбеть? Это святой Давид скорбел: «Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу». Это пустынники, отцы наши преподобные, исповедники веры Христовой скорбели, плакали, сокрушались о грехах своих. А нам зачем? «Не скорби ни о чем!» Серафим Саровский вышел из затвора аж через тридцать лет своего уединения в лесу, и то лишь после того, как ему велела Сама Пречистая Матерь Божия. А теперь все легко и просто: захотел — в монастырь, захотел — из монастыря. В руках монаха — четки и мобильный телефон, в кельях — Интернет и телевизор. Вот и не скорбят ни о чем. Некогда им.

Игуменья заглянула девушке в глаза.

— Что, напугала я тебя? Не пугаю. Ты должна знать, куда и зачем идешь. Иллюзий не должно быть, тогда не будет и разочарований. Тогда будешь настоящей монахиней: по духу, а не лишь по форме. Теперь таких «формальных» монахов и монахинь хватает: отпустят бороды, напустят на себя важный вид, нарядятся во все черное, обмотают руки четками, нахватаются разных умных слов — а внутри-то, в душе, ветер гуляет. Постарайся понять, о чем говорю: тогда услышишь голос Творца — как слышит Его пустыня, как слышат звезды и вся Вселенная.

Смагин

Разговор не клеился. Павел Степанович Смагин, глава семейства, сидел за столом, тупо уставившись в чашку с остывшим чаем и механически помешивая ложечкой давно растворившийся сахар. Если бы кто увидел его в эту минуту, никто бы не поверил, что это был именно он, а не кто-то другой: растерянный, обескураженный, даже испуганный. От прежнего Смагина, которого боялись все — и друзья, и враги: решительного, жесткого, расчетливого, готового к любому риску, тактическому маневру — не осталось ничего. Он сидел в своем любимом кресле с высокой спинкой, опустив голову, ссутулившись, без своей богатырской осанки, внушавшей невольное уважение всем, кто видел этого недюжинного человека.

— Пожалуйста, перестань звенеть, — Любовь Петровна, жена Смагина, забрала у него чайную ложку, не выдержав ее нескончаемого скольжения по фарфору.

— Прекратил бы, да не прекращается, — тяжело вздохнул Павел Степанович, еще ниже опустив голову.

— И успокойся, жалко смотреть на такого.

Любовь Петровна забрала у него и чашку, поставив перед ним новую — уже с горячим чаем, издававшим тонкий аромат экзотических трав.

— Попей и успокойся, это твой любимый чай. Заканчивай хандрить, не забывай, что ты не один, у тебя целая команда, которой нужен лидер, а не нытик или кисейная барышня. Нашел, о чем горевать. Не было бы беды большей. Наши дочери — не детишки в коротких штанишках или платьицах с юбочками, а взрослые девицы. У каждой уже своя жизнь. Пора это понять и принять, как неизбежный факт. Как победу мировой революции, в которую когда-то верили большевики.

— Понимаю. И принимаю, — Павел Степанович глотнул ароматный чай и впрямь немного успокоился. — Все понимаю, кроме одного: каким образом родившиеся из одной утробы матери две очаровательные, полностью одинаковые дочурки вырасли в две прямые противоположности. Две дочурки, два чуда, вскормленные молоком одной матери, слышавшие одни колыбельные песни, получившие блестящее воспитание и образование, обеспеченные на всю оставшуюся жизнь любящими их родителями… Как из этих милых близняшек выросли два абсолютно разных человека? Вот объясни мне, как? Ты ведь все знаешь, у тебя на все вопросы есть готовые ответы.

Он вопросительно взглянул на жену и снова зазвенел ложкой, помешивая чай.

— Я же просила: прекрати, на нервы действует!

Любовь Петровна вырвала у него ложку.

— Прости, милый, — сразу успокоившись, она ласково погладила мужа по руке. — Я тоже многого не могу понять, на это нужно время. Терпение и время. Давай напасемся им — и все, будем ждать. Ну и что с того, что Надька собралась в монастырь? Не в тюрьму же?

— Ой, уж лучше бы в тюрьму, — Павел Степанович ответил на ласку жены такой же лаской. — Это, по крайней мере, понятно всем нормальным гражданам. А в монастырь… Тут, извини, никаких объяснений. Кроме одного.

И он многозначительно покрутил указательным пальцем у виска.

— И не стыдно? — Любовь Петровна с укоризной взглянула на мужа. — Это ты так о своей родной дочери? Нашей умнице, какую поискать?

— Умницы по-умному поступают. По крайней мере, гак, чтобы это было понятно если не всем и каждому встречному-поперечному, то хотя бы самым близким людям. А когда поступают только потому, что ни с того ни с сего захотелось или моча в голову стукнула, или чего-то начиталась, то ответ, как мне кажется, нужно искать в консультации у хорошего психиатра.

— Паша, успокойся! Она не вчера и не позавчера в церковь полюбила ходить. Вспомни, как ты радовался, когда она пошла в воскресную школу, молитвы стала лепетать, да еще нас с тобой учить молиться. Ну, захотелось ей испытать себя в монашестве. Они ведь сейчас все чего-то необычного ищут: в ощущениях, во взглядах, рассуждениях. Это уже совершенно новое поколение, не наше, когда мы всему учились «чему-нибудь и как-нибудь»: школа, пионерский отряд, комсомольское собрание, институт, комнатка в студенческой общаге. Ни Интернета не было, ни компьютеров со скайпом, ни мобильных телефонов, ни всяких нынешних тусовок по модным ночным клубам, ни самих клубов этих — ничегошеньки не было. И что с того? Пусть попробует жизни, коль так хочется. Если это не ее — она быстро успокоится. Мне по молодости тоже чего только не хотелось, куда только не тянуло. Пока вот не встретила однажды молодого инженера Пашу Смагина, да и влюбилась в него по самые уши. И Надька встретит. Просто кровь молодая бурлит, выхода себе ищет.

— У Верочки нашей тоже бурлит. И не меньше, чем у Надьки. Но Верочка пробивает себе дорогу в современной жизни, утверждается в бизнесе, стремится окружить себя достойными людьми, отвечающими ее уму, образованию, уровню культуры, положению в обществе, наконец. Вот это мне понятно. А когда с блестящим образованием, знанием нескольких иностранных языков, стажировкой в Штатах, состоятельными родителями — и в дремучий монастырь, к малограмотным бабушкам-старушкам, то я отказываюсь понять логику такого «бурления». Хоть режь меня на куски, хоть стреляй, хоть вешай — решительно не понимаю.

* * *

За столом снова воцарилась напряженная тишина.

— Хоть бы поговорила с ней по душам, — Павел Степанович опять насупился. — Может, тебе объяснит, раз мне не хочет. В монастырь… С ума сойти можно! Родная дочь Павла Смагина, без пяти минут мэра, — монашка. Страшный сон! Фильм ужасов! Хичкок отдыхает!

— Да говорила уже, и не раз, — чуть слышно ответила Любовь Петровна, тоже опустив голову. — Вернее, пыталась поговорить, что-то понять, ведь все эти ее желания для меня тоже…

Она пожала плечами.

— Самое лучшее, как мне кажется, — набраться терпения и подождать. Ведь этот самый монастырь, куда она рвется, где живет эта… как ее… матушка Антония, этот монастырь не за тридевять земель. Пусть похлебает пустых щей после нашего стола, померзнет, посидит без света и тепла, уюта, комфорта. И батюшка тот, что неподалеку служит, — отец Игорь. О них никто худого слова не говорит, только хорошее. Чего опасаться? А ломать через колено, подчинять своей воле — не тот уже у них, Пашенька, возраст. Кабы чего дурного тогда не вышло. Назло тебе и мне.

— Подождать… У меня выборы на носу, все брошено для победы, а ты: «Подождать». Не получится, Любочка, подождать. Никак не получится. Я ведь не сам. Со мной, как ты говоришь, команда, а за командой — большие люди, очень большие. Я не имею права на проигрыш. И не в моем характере проигрывать, сама знаешь. Тем более, когда речь идет о победе на выборах мэра, а не о победе на теннисном корте, где я люблю помахать вместе со своими толстопузыми друзьями ракеткой. Уже давно прошли старые советские времена, когда мы дружным строем шагали на избирательные участки и так же единодушно голосовали за тех, кого нам приказали любить. Нет, Любушка-голубушка. Сегодня все решают политические технологии, политическая хитрость, где любая мелочь может развалить все планы. И представь теперь, что в руки моих оппонентов и всех, кто их обслуживает, — писак, журналюг, репортеров, сайтов — попадает факт, что родная дочь нефтяного олигарха, будущего мэра Павла Смагина решила скрыться от отца, матери и всего белого света в келье, среди каких-то полоумных, безграмотных старух, которые не знают ничего, кроме своего бормотанья и заунывного вытья. Что она попала под влияние таких же полуграмотных лесных попов, которые ходят с засохшей кашей в бороде и рассказывают о разных чудесах да небылицах. Это, Любочка, будет настоящая находка для моих оппонентов, противников. Они даже не станут вникать, что, зачем и почему, а так «на смех» поднимут, что мне тогда не в мэры, а самому без оглядки в монастырь бежать. Представить страшно! Там ведь, в штабах моих противников и конкурентов, тоже не лохи, не наивные мальчики сидят, а свои спецы, которые следят за каждым моим шагом: а ну как споткнусь, а ну как оступлюсь, не туда шагну. И не только за мной: за девочками нашими тоже. Их успех — мой успех. Их ошибка — мой провал. И вот на ближайшей пресс-конференции или в прямом телеэфире на политических дебатах кто-то задает мне вопрос: «Господин Смагин, это правда, что одна из ваших дочерей решила податься в монастырь? Неужто замаливать грехи? Чьи, позвольте спросить? Может, ваши? О чем так много пишут и говорят?» Что тогда? Петлю на шею от позора? Или пулю в лоб?

— Паша, зачем ты так сгущаешь краски? Зачем все драматизируешь? — состояние Павла Степановича начинало передаваться его жене. — Даже если и так: в монастырь. Шли ведь раньше туда люди, и никто не делал из этого трагедии. Помнится, моя покойная бабушка — она глубоко верующей была — рассказывала, что в нашем роду тоже кто-то из монахов был. Или монашек.

— Что ты хочешь этим сказать? — Смагин усмехнулся, исподлобья взглянув на жену. — Зов далеких предков, или как? Что за глупость? Почему же, в таком случае, ты сама, голубушка моя сизокрылая, не подалась в монашки, а пошла за мной?

— Эге, — тихо рассмеялась Любовь Петровна, — куда гам было устоять перед таким орлом! Помню, как запоешь под гитару — девчонки со всех этажей нашей общаги бегут послушать и посмотреть на этакого голосистого «соловья». Позвал меня — вот и пошла.

Смагин улыбнулся.

— Мои предки, в отличие от твоих, были моряками, служили царю и Отечеству под Андреевским флагом, сражались с японцами под Цусимой, один из них оказался даже среди бунтарей на знаменитом броненосце «Потемкине». И что с того? Во мне почему-то не проснулся зов моих предков: отдать швартовы и уплыть в море. Вся моя молодость прошла в тундре, где я искал нефть, лазил по непроходимым болотам, топям, жил среди шаманов, полудикарей, кормил своей кровушкой лютых москитов, мерз вместе с геологами в палатках, жрал сырую рыбу, чтобы не схватить цингу. Вот это моя стихия, а не разные моря и океаны с их штормами, качкой и прочей романтикой. Кому нравится — туда им и дорога, коль так тянет.

— А почему ты не допускаешь, что кого-то тянет не в море, как твоих предков, и не в тундру за нефтью, как тебя в молодости, а в монастырь? — Любовь Петровна старалась сохранить спокойный рассудительный тон. — Согласись: шли ведь зачем-то туда люди, и не единицами, не десятками…

— Шли! — Смагин снова стал резким, схватив жену за руку. — Не знаю, зачем они туда шли, но шли, согласен. Только согласись и ты: все это было раньше, а не теперь, когда на дворе двадцать первый век, когда компьютерные технологии вытеснили последние остатки всякого мракобесия и веры в разные сказки о чудесах.

Тогда было одно, теперь все совершенно другое. Еще немного — и Интернет полностью овладеет не только умами, но и душами людей. Он уже владеет ими. Неужели сама не видишь? Там теперь все: газеты, журналы, бизнес, церкви, знакомства, секс — все! А дальше будет еще больше, чем все.

Он хлебнул теплого чая и задумался.

— Нет, я допускаю: кто-то вырос в глубоко религиозной семье, сохранились какие-то родовые традиции… И себя я не считаю таким уж безбожником, помогаю храмам отстраиваться, восстанавливать, что разрушили. Награду, между прочим, имею за эту помощь. Ты вот ходишь в церковь — ну и ходи, я ничего не имею против. Но когда я не благодаря богатым дядям и тетям, а своим трудом, упорством, ценой всей своей жизни добился признания в обществе, успеха, когда есть солидный бизнес, связи, партнеры, планы, проекты — кому все это передать? Для кого все это? Для чего мы старались, чтобы наши любимые двойняшки получили престижное образование, увидели мир — не комнатушку в студенческой общаге с общим туалетом и душем на весь этаж, а настоящий мир: красивый, счастливый, богатый? Для чего? Чтобы все это сгноить в монастыре? Или отдать монастырю? Не знаю только, что они со всем этим делать будут. Да и нужно ли оно им? Эх, Надька, Надька, ну и удружила ты родному отцу. Удружила, ничего не скажешь. Никогда бы не подумал, что из тебя вырастет такая недотепа, эгоистка. Не думаешь ни об отце, ни о его авторитете, ни о родных людях — ни о ком. Только о себе. Да и о себе не думаешь. Выдумала себе сказку о душе какой-то — и живешь ею…

И тяжело вздохнул.

Выкван

В дверях гостиной показалась фигура стройного молодого мужчины.

— Что, Выкван? — повернулся Смагин.

— Хозяин, хочу напомнить, что через полтора часа у вас намеченная встреча с людьми из центра, — четким голосом сказал тот. — Машина сопровождения и охрана будут через сорок минут.

— Спасибо, — Павел Степанович одним глотком допил свой чай и встал из-за стола. — Пойдем собираться. Заодно расслабь мне голову, от всех этих проблем и разговоров она у меня как чугунок.

Тот, кого звали Выкваном, для многих, в том числе и для ближайшего окружения господина Смагина, был таинственной, загадочной, даже мистической личностью. Высокий, стройный, выносливый, физически крепкий, всегда безукоризненно одетый, опрятный, с раскосыми глазами, выдававшими в нем не то азиата, не то уроженца северных земель, он был для Павла Степановича гораздо больше, чем главный референт. Он был его правой рукой, советником, телохранителем, его вторым мозгом — даже не мозгом, а мощнейшим суперкомпьютером с колоссальной памятью, невероятными аналитическими способностями, оценками, прогнозами и алгоритмами всего, что происходило вокруг. Кроме того, он был единственным человеком, кому Смагин всецело и безоговорочно доверял свое здоровье, ибо никто другой, кроме Выквана, не мог воздействовать на него так благотворно, владея только ему ведомыми приемами и средствами нетрадиционной медицины.

Да и Выкваном его имел право называть только Павел Степанович Смагин. Для всех остальных он был Владиславом Чуваловым — личностью абсолютно неприкасаемой, подчиненной лишь хозяину и преданной ему собачьей верностью.

Жил он рядом с особняком Смагина в небольшом, но оригинальном домике, построенном в виде стилизованного шатра или юрты, окруженной со всех сторон чуткой сигнализацией и системами наблюдения. Кажущаяся скромность обстановки внутри самого жилища этого молодого хозяина компенсировалась изысканностью дизайна: камины, отделанные дорогим гранитом и мрамором, развешанные по стенам оленьи шкуры и рога, старинное оружие, загадочный цвет дорогой обивки стен — пурпурный, с золотистым оттенком… Все комнаты, кроме одной, соединялись между собой, словно перетекая одна в другую, как река через пороги. И лишь в ту, единственную комнату, изолированную от всех остальных, имел право войти только один человек — сам Выкван, совершавший здесь свои таинственные обряды, заряжавшие его той энергией ума и тела, перед которой были бессильны все противники.

Этой комнаты никто не видел и не мог увидеть. Она находилась в центре оригинального дома-шатра, строго под его куполом, где, по легендам народа, к которому принадлежал Выкван, концентрировалась космическая энергия, а контакт с ней вводил человека в прямое общение уже с ее носителями, делая неуязвимым того, кто был посвящен в эти мистические тайны. Всем, кто переступал порог дома, комната-невидимка подставляла лишь свои наружные стены: вход же туда был один — через глубокий подземный коридор, охраняемый Альдой — на удивление смышленой и в то же время чрезвычайно свирепой северной лайкой, преданной своему хозяину так же безгранично, как сам Выкван был предан Смагину.

Выкван вел не просто аскетический, а суровый образ жизни: у него не было семьи, он не был замечен в веселых компаниях, корпоративных пирушках, собиравшихся в элитных ресторанах и ночных клубах. Женщин в его близком окружении — ни тех, которые имели на него свои виды, ни тех, которыми он бы увлекался сам, — у него тоже не было. Злые языки болтали, правда, всякое, но все это были досужие домыслы без всяких доказательств и фактов.

Он постоянно тренировал свое тело специальными упражнениями и техниками, о которых не знал никто. Он строго контролировал питание, не доверяя никому приготовление пищи: готовил себе сам — и тоже по лишь ему ведомым рецептам, с добавлением редких трав, настоек, отваров, наделявших его постоянной бодростью, выносливостью, трезвостью ума.

* * *

Кто же был этот загадочный человек? Как он вошел в судьбу Смагина? Всю правду о нем мог рассказать только сам Павел Степанович, но между ним и Выкваном был свой кодекс молчания, согласно которому тайна их отношений не подлежала огласке. Не знала всего даже Любовь Петровна, молодая жена Смагина, впервые увидевшая Выквана, когда тот стал уже юношей. Сам Павел Степанович увидел его значительно раньше, во время своей очередной геологической экспедиции в далекую тундру. Как раз там к геологам, ютившимся в холодных палатках, прибился этот странный мальчик с раскосыми глазами, которые смотрели на всех не по-детски взрослым взглядом, светились странным светом, даже огнем, завораживавшим всех, на кого он был обращен, наводя одновременно оцепенение и страх.

Местный проводник-тунгус, знавший не только здешние болота, но и местные наречия, обычаи, объяснил молодому инженеру Смагину, руководителю экспедиции, что мальчика, поселившегося у геологов, звали Выкван: в переводе — «камень». Потом объяснил, почему именно. С его слов, когда мальчик появился на свет, имя для него выбирали путем гадания на подвешенных предметах, принадлежащих матери. Собравшиеся в чуме тунгусы стали выкрикивать имена умерших родственников, внимательно следя за тем, какой предмет качнется первым. И когда качнулся подвешенный камушек, было решено назвать новорожденного младенца «камнем» — Выкваном. С этим именем он и рос.

Ему было лет семь, когда он впервые появился в лагере геологов, став для них, спустившихся сюда на вертолете с большой земли, чем-то вроде дикого зверька, не знавшего ничего: ни вкуса конфет, ни запаха пшеничного хлеба, ни слов. С геологами он общался языком жестов и мимики, а со своим соплеменником-проводником — странными звуками, меньше всего напоминавшими человеческую речь.

А потом… Потом начались странные явления, напрямую связанные с этим загадочным гостем. Разузнав через проводника, что интересовало геологов, мальчик стал показывать на карте именно те места, где разведка подтверждала месторождения природного газа и нефти, причем немалые. Геологи брали маленького дикаря с собой на вертолет, откуда тот снова и снова безошибочно указывал точки, обозначенные на карте. Вскоре он стал для небольшой экспедиции чем-то вроде компаса, талисмана удачи, без которого не проходила ни одна разведывательная работа. Геологи забрали мальчика к себе, взяли его на свое полное содержание и довольствие, в то же время договорившись держать язык за зубами и не докладывать начальству, ждавшему экспедицию на материке, о своем помощнике, едва не каждый день удивлявшего заросших бородачей-первопроходцев новыми и новыми способностями. Он не только безошибочно определял места залежей нефти и газа, но и приводил геологов туда, где водилось много икряной рыбы, так необходимой в скудном рационе жителей северных широт. Одним прикосновением своих теплых, слегка шершавых ладошек он снимал у занемогших участников экспедиции любую боль, избавлял от лихорадки, восстанавливал силы.

* * *

Выполнив свою задачу, геологи собирались возвращаться на большую землю, не зная, что делать с маленьким помощником, без которого уже не представляли дальнейшей жизни. Никому не хотелось расставаться с ним, но и брать на себя лишнюю обузу тоже не спешили: почти у всех были свои семьи, маленькие дети, домашние заботы. Да и кого было везти? Получеловечка-полузверька? Смешить людей? Главное, что поставленное задание было успешно выполнено, участников трудной экспедиции вместе с ее руководителем — молодым инженером-геологом Павлом Смагиным — ждали слава, правительственные награды, крупные денежные премии. Геологи жили предвкушением всего этого, уже почти не обращая внимания на дикаренка, по-прежнему суетившегося у них под ногами, который что-то лепетал, отчаянно жестикулируя, показывая то на вертолет, то в затянутое серыми тучами небо.

— Беда, беда должно быть, однако, — бормотал проводник, пытаясь понять смысл слов и жестов своего соплеменника. — Нельзя лететь вам, однако.

— Какая там беда! — хохотали ему в ответ. — Все беды позади. Теперь вперед за орденами!

Единственный человек, которому не хотелось расставаться с мальчиком-«камнем», был Смагин. Казалось, неведомая сила, так странно, так неожиданно соединившая их, теперь не желала разлучать.

— Эх, взял бы я тебя, да некуда, — трепал он курчавую головку, понимая, что его молодая жена Люба, уже ходившая с двойней, ни за что не одобрила бы такого поступка, привези он с собой из тундры дитя дикой северной природы.

Да и как взять? Не лайку ведь с ошейником, не молодого оленя, без которых тунгусы не могли обойтись, а человечка.

Геологи уже начинали грузиться в вертолет, пакуя в специальном отсеке ящики с приборами, палатки, личные вещи, как Смагин вдруг ощутил во всем теле нарастающую слабость и тяжесть.

«Наверное, снова проклятая лихорадка, — подумал он, силясь превозмочь это неприятное состояние. — Ничего, пару часов лету, а там отлежусь в нормальной больнице, отъемся, отосплюсь. Чуть-чуть осталось».

Но состояние состояние Смагина стало ухудшаться так быстро, что его пришлось срочно на собачьей упряжке отправить в ближайший поселок, где был фельдшер.

— Паша, держись! — подбадривали геологи, спешившие домой. — Денька два-три — и будешь как огурчик. Даже не успеешь заскучать. Сразу вышлем за тобой вертолет, а сами ждать будем. Вместе полетим в область получать награды. А потом загуляем! Лады? Ты только держись и не паникуй.

Когда его привезли в поселок, Смагин был на грани жизни и смерти…

Первым, кого он увидел, придя в сознание, был все тот же дикаренок, сидевший рядом и движением ладотек снимавший остатки внезапной болезни. Неподалеку сидел тунгус-проводник.

— Сколько время? — с трудом выдавил из себя Смагин, пытаясь подняться с постели. — Успеть бы на вертолет. Поди, ребята заждались…

Проводник подошел ближе и удержал Смагина.

— Спешить не надо. Лежать надо, однако. Никто не ждет, однако. Беда… Ох, беда, однако…

И протянул Смагину газету, где в черной рамочке было напечатано сообщение о крушении вертолета в море и гибели всех геологов, кто находился на борту.

— Однако… — прошептал ошеломленный Смагин, только сейчас начиная осознавать прямую связь своей болезни с гибелью экспедиции, которую возглавлял. Ведь если бы не эта странная лихорадка, лежал бы сейчас и он там, где и его друзья — на дне штормового моря, и куда не вышел ни один спасательный корабль. Впрочем, спасать было уже некого.

— И когда… это… все…

Смагин снова был на грани потери сознания.

— Пять дней, однако, — ответил проводник, поняв, о чем хотел спросить Павел. — Сразу упали, однако. Ветер сильный был. Нельзя было лететь, однако. Выкван знал, говорил, однако. Смеялись, однако…

Возвращение Смагина на большую землю было подобно чуду, ибо его тоже считали погибшим: никто не успел сообщить о том, что он вынужден был остаться в тундре. Его встречали как настоящего героя, наградив всем, что должны были получить и его друзья. Слава пришла сама. А с ней и дальнейший успех, потом блестящая карьера, а еще позже, когда развалилась страна, взрастившая Смагина, — собственный бизнес. И снова «каменный» мальчик — теперь уже зрелый юноша — спасет Смагина, когда на него будет готовиться покушение. Он убедит своего хозяина не ехать маршрутом, разработанным службой личной безопасности, а в последнюю минуту изменить его. Тогда от мощного взрыва на дороге опять погибнут другие люди: сам же Смагин останется жив и навсегда сохранит тайну о своем таинственном талисмане.

* * *

После трагедии с погибшей экспедицией Павел Степанович поклялся отблагодарить маленького спасителя и не быть безучастным в его судьбе. Он забрал Выквана в интернат, где тот начал удивлять всех поразительными способностями в области математики, помог успешно получить среднее образование, а позже, когда открылись все границы, отправил его учиться в Таиланд, откуда тот возвратился блестящим программистом, успев заодно развить заложенные в нем природой феноменальные способности, овладев тайнами восточных единоборств, физических и духовных возможностей, оккультных практик. Смагин не только дорожил, а гордился своим воспитанником, с улыбкой вспоминая, кем он был, когда впервые пришел в их палаточный лагерь.

Матрица

Они поднялись наверх, где был рабочий кабинет Смагина. Павел Степанович сел в кресло перед огромным полированным столом и прикрыл глаза. Выкван подошел к нему и сделал несколько пассов ладонями над головой.

— Прикройте глаза и расслабьтесь, — так же тихо, но четко сказал он. — Мне нужно настроиться на ваши колебания.

Смагин выполнил просьбу и сразу ощутил прилив тепла, исходящего от ладоней.

— Так, так, хозяин, сейчас я освобожу вас от лишнего груза.

Он продолжал водить ладонями над головой — то медленно, кругообразно, то быстро, рывками, потом сделал несколько движений прямо перед закрытыми глазами Смагина.

— Боже, как хорошо, — прошептал разомлевший от этой процедуры Павел Степанович, — какое блаженство… Еще, еще…

Но тот остановился и, прошептав что-то над самой головой Смагина, велел ему открыть глаза.

— Хозяин, нас уже ждут.

Но Смагин остановил его.

— Подождут. Успеем наговориться. Помоги лучше понять, что происходит. Мне кажется, если не моя родная дочь сошла с ума, то начинаю сходить я. Что происходит?

— Я помогу, — уверенно ответил Выкван, — но необходимо время. Мне тоже не все понятно.

— Тебе-то? — Смагин повернулся к нему. — Ты читаешь людей, как раскрытую книгу. И каких людей! Где вся их натура, все их мысли, желания спрятаны за семью замками. А здесь глупая девчонка, хоть и моя родная дочь.

— Я помогу, но нужно время.

— Насчет того, что нужно время, я уже слышал. Только что. За столом. От своей жены. Да вот времени этого нетушки. Исчерпано оно, времечко золотое! Раз прошляпили, когда все это только начиналось, — ты, Люба моя, я, все прошляпили! — так теперь время не думать и загадки разгадывать, а действовать. Если не будем действовать мы, начнут действовать наши соперники. Против нас начнут действовать. И у меня острое предчувствие, что они уже что-то пронюхали.

— Думаю, что времени потребуется немного, — не реагируя на раздражение Смагина, ответил Выкван. — Червь уже выращен и запущен.

— Червь? — Павел Степанович с изумлением взглянул на своего любимца. — Червей, выходит, разводишь? Вообще дурдом какой-то… Одна в монастырь бежит, другой червей разводит. А что мне остается? Матрешек раскрашивать? Или пирожками на улице торговать?

— Развожу, без них не обойтись, — спокойно ответил Выкван. — Особенно в таком деле, как наше.

— А понятнее можно?

— Можно, хозяин. Но нас ждут.

— Подождут! Я сказал.

Выкван подошел к столу, за которым сидел Смагин, и быстро прошелся пальцами по клавиатуре включенного компьютера. Экран засветился потоком столбцов цифр и малопонятных математических символов.

— Это цифровая матрица компьютера, — начал объяснять Выкван. — В ней хранится все о самом компьютере, вся информация, в том числе сугубо конфиденциальная, к которой никто не имеет доступа. Никто, кроме того, кто владеет специальным кодом. Это как ключ от сейфа. Но ведь сейф можно взломать. Любой сейф и любой замок. Нужно лишь подобрать отмычку. Матрица компьютера тоже взламывается, но своей отмычкой. Это и есть червь — особый цифровой вирус, создаваемый специально для того, чтобы проникнуть вовнутрь цифрового чрева, а затем возвратиться назад, открыв доступ ко всему, что там находится, ко всем секретам. Пользователь и не подозревает, что к нему в тыл забрался не просто шпион, а диверсант. Потому что, побывав в этом чужом царстве секретов, червь там начинает размножаться, клонироваться, приспосабливаться, парализуя, при надобности, работу всей системы.

— Так, с червями разобрались, — Павел Степанович потер затылок. — Теперь какое это все имеет отношение к тому, что надумала моя Надюшка? Объяснить можешь? Человек ведь не компьютер: включил — выключил, загрузил — перезагрузил, что-то вообще стер.

— Не компьютер. Но душа человека — тоже матрица. Там записано все, что составляет сущность личности: ее характер, мысли, чувства, стремления, эмоции, воспоминания. Есть там и свои секреты, не вскрыв которые, мы никогда не сможем понять до конца тайну этой личности. Будем судить лишь по тому, что видим, что находится снаружи. Поэтому часто ошибаемся. Поэтому ломаем себе голову над мотивами поступков, которые нам кажутся нелепыми, дикими, абсурдными, лишенными всякой логики, здравого смысла, даже сумасшедшими. Как в случае с вашей дочерью, Павел Степанович. А понять можно. Для этого я и разработал, вырастил особого червя, который взломает эту матрицу и возвратится назад с нужной нам информацией…

— А заодно начнет размножаться там, гадить? — Смагин внимательно слушал Выквана. — Так ведь объяснил?

— Так. И не так. Тот червь, который разработал я — не просто особая цифровая программа, которая запускается в чужой компьютер или чужую сеть. Мой червь обладает силой интеллекта и духа. Это продукт высокой энергии и разума. Он не превысит поставленной ему задачи. Лишь войдет — и возвратится. А когда мы поймем мотивы поступка, намерения вашей дочери, то найдем и противоядие от него. Быстро найдем. Обещаю.

— Снова убедил, — Смагин довольный встал из-за стола. — И успокоил. Я всегда верил тебе, сынок. Теперь пошли вниз и мчимся на всех парусах. Успеем.

Пообедали

Погостив у матушки Антонии, помолившись вместе с монахинями и послушницами, Надежда возвратилась назад. Дома все ожидали главу семейства: Павел Смагин был занят бесконечными встречами с избирателями, из-за чего почти не появлялся в семье. Даже холодная серая погода, от которой все прятались и которую кляли, не испортила ему бодрого состояния духа. У входа в дом его встретила жена, ласково улыбнувшись и поцеловав в щеку.

— Все уже за столом, только тебя дожидаемся, — шепнула она. — Наденька приехала… Ты уж не очень-то ее, кровинушку нашу…

— Это не кровинушка, а кровопиюшка, — незлобно ответил Смагин, обняв жену. — Столько кровушки нашей попила своими фантазиями…

— Прекрати, Паша, я тебя очень прошу. Давай посидим спокойно, мирно, по-семейному. В кои веки вместе собрались. У одной бесконечные дела, встречи, массажи, макияжи, вернисажи, вечеринки, у другой — лишь бы от родителей к своей матушке быстрее убежать. Давай посидим без всяких упреков, ненужных разговоров.

— Давай, Любушка, давай. Гулять — так гулять! Накрывай на стол!

Дом, где проживало семейство Павла Смагина, был построен в стиле барокко, в два этажа, с арочными зеркальными окнами. Каждого, кто приезжал сюда, дом встречал, распахнув гостеприимные объятия, словно белоснежный парус. Однако все это сочеталось со скромностью внутреннего убранства. Конечно, тут была и красивая мебель, и изысканный дизайн, но одновременно нашлось место и для стареньких вещей: ручной работы комода, скрипучих стульев, потрескавшихся табуреток, примостившихся возле окон и вдоль стен.

— Я среди этих «дедушек» и «бабушек» вырос, — объяснял Смагин гостям, не скрывавшим своего удивления. — Разве можно отказаться от них или разменять на разные импортные безделушки?

Да и сам этот дом был построен не в элитном загородном районе, куда рвались и считали за честь поселиться многие городские чиновники, бизнесмены и дельцы, а на одной из тихих улочек, где где жили рядовые горожане. Смагин не скрывал, что с детства мечтал жить в просторном доме: сам-то он вырос в семье простого работяги-железнодорожника, в саманном доме из двух маленьких комнатушек да вечно чадящей печки. Рядом — ведро с углем, еще одно — с водой из колодца на самой печке, чтобы было на чем еду приготовить да постирушку сделать. В тесном дворике кроме их семьи ютились еще две — родных братьев отца. Радости, беды, какие-то семейные события, недоразумения, скандалы — все у них было общим.

На второй этаж, где расположились спальни и рабочий кабинет хозяина, прямо из вестибюля вела изящная лестница: сначала одной широкой лентой, потом разделяясь на две самостоятельные — налево и направо. А гостиная, где обычно собиралась вся семья, находилась внизу. Ее украшал большой камин, возле которого в ожидании главы семейства собирались домочадцы. Здесь же, на самом почетном месте, стоял еще один семейный раритет: старый чугунный утюг, которым пользовалось не одно поколение Смагиных.

— Вот грянет мировой экономический кризис — и снова «ветеран» встанет в строй, — улыбался хозяин, с гордостью демонстрируя любопытным гостям эту вещь.

Когда наладился собственный бизнес, появился доход, Смагин первым делом осуществил свою давнюю мечту: построил этот дом и поселил в нем семью. Простые люди хорошо знали своего соседа и земляка, поэтому его «семейное гнездо», которое, конечно же, отличалось от остальных, возвышаясь над ними, ни у кого не вызывало зависти. В конце-концов, он имел достаточно заслуг и авторитета, чтобы жить именно в таком просторном красивом доме.

* * *

— Наконец-то, — увидев вошедшего отца, Вера первой бросилась ему на шею. Надежда выразила свои эмоции более сдержанно: подошла и, как мать у входа, нежно поцеловала его в щеку.

— Нет-нет, не годится, — рассмеялся Павел Степанович. — Если бы вы знали, какой сюрприз я вам приготовил на ужин!

‘ Все расселись за столом, и радостный хозяин поведал о своих успехах.

— Спешу доложить, мои милые дамы, рейтинг наш растет, как на дрожжах, избиратели готовы хоть сегодня отдать свои голоса Смагину. Коль так дело пойдет и дальше — победа у нас в кармане. Хотя и не в победе дело. Оказывается, как приятно делать людям добро! Раньше я занимался только своим бизнесом, партнерами, а теперь нужно думать о тех, кто к твоему бизнесу никакого отношения не имеет. Вчера, например, завезли новейшее оборудование в родильный дом. Зачем ехать в частные клиники или за границу? Готовься и рожай на месте — все для этого есть: и передовая диагностика, и разные барокамеры, и помощь роженицам. Так-то, девушки! Рожать будете здесь! А все остальное — где душа пожелает.

Он засмеялся, глядя на любимых дочерей.

— Это еще не все. Сегодня открыли первое отделение паллиативной медицины. Заметьте: первое во всей области. Теперь одинокие старики с неизлечимыми болезнями будут свой век доживать не под забором, а под присмотром опытных врачей, в уютных палатах. А завтра — внимание, товарищи присутствующие! — мы открываем приют знаете для кого? Для бездомных зверюшек. Будет ваш любимый папочка теперь еще собакам друг и кошкам брат!

И рассмеялся еще громче. Вера же брезгливо передернула плечами:

— И тебе не противно этим заниматься, да еще нам за столом рассказывать? Мало разных стариков-бомжей, которые и без твоей медицины сдохнут, так еще эту бездомную тварь со всех подворотен и улиц будешь собирать: с блохами, болячками, брюхастых, голодных. Фу, меня сейчас вывернет…

— Успокойся, Верочка, — Любовь Петровна погладила ее по руке. — Разве это плохо: заботиться об одиноких больных? И не только людях, но и домашних животных, выброшенных на улицу?

— Пусть заботится, о ком хочет, только не нужно обо всем за столом рассказывать. Давай их еще сюда приведем. Пусть везде лазят, подаяние просят, блох разводят, вшей, гадят повсюду, «ароматы» по всем комнатам пойдут… Одного из таких «бездомных» папуля в дом наш уже привел, выкормил, вырастил.

— Ты о ком? — Смагин строго взглянул на Веру. — О Выкване?

— Да, о твоем дикаре! Сколько волка ни корми — он все в лес глядит. Так и твой тунгус: сколько его не воспитывай, где не учи, какими шампунями не мой — а тундрой, лишаями, звериными шкурами от него все равно прет.

— Немедленно прекрати! — уже не выдержала Любовь Петровна. — За все, что вы имеете, обязаны прежде всего отцу. А отец ваш обязан Выквану за самое дорогое, что имеет сам, — за свою жизнь. Если бы не Выкван, то…

* * *

Она не договорила. Вошла горничная, вместе со своими помощницами неся подносы с едой.

— Ну-ка, Дарьюшка, чем ты сегодня нас удивишь, порадуешь? — в ожидании чего-то вкусненького Смагин потер руки. — Кудесница, мастерица ты наша!

Сняли крышки — и над столом разлился аромат приготовленных блюд.

— О, какая красотища! Утиная печеночка! Это уже выше моих сил!

Павел Степанович радовался, как малое дитя, накладывая себе все, что лежало на подносах: жареную печень, приправленную яблоками, грибами, черносливом, ежевикой, разные салаты.

— Ой, какая вкуснятина! Пробуйте, пробуйте, не то сам слопаю! Никому не оставлю! Дарьюшка, еще неси, да побольше вот этой печеночки жареной.

Смагин не уставал нахваливать деликатесы. Но вдруг остановился и взглянул на Надежду.

— Наденька, чего не ешь? Помнится, ты это всегда любила. Что случилось?

— А то и случилось, что для Надюши мы приготовили особое блюдо, — вместо нее ответила все та же миловидная горничная Дарья, которую в доме давно знали и любили как заботливую хозяйку. И поставила перед ней мисочку, накрытую серебряной крышкой.

Веселье прекратилось, и все уставились на Надежду в ожидании того, чем она хотела удивить.

— Нам-то хоть кусочек оставь, — жалобным голосом попросил Смагин, тоже не зная, что было под крышкой. — Ма-а-а-аленький. Пожа-а-а-а-луйста. Для папочки твоего любимого.

— Да тут всем хватит, мне не жалко, — рассмеялась Надя. — Раз, два, три! Налетай, разбирай!

И, сняв крышку, поставила миску на середину стола. Но каково было изумление, когда все увидели там самую обыкновенную печеную картошку: без приправы, без добавок — только картошка. Никто к ней даже не притронулся. Надя же взяла одну картошину и стала есть, посыпая солью.

— Почему не пробуете? Очень вкусно. И полезно, между прочим.

Павел Степанович вопросительно взглянул на Веру, но та, подмигнув отцу в ответ, многозначительно покрутила пальцем у виска. Потом он посмотрел на сидевшую рядом Любовь Петровну, которая почувствовала неловкость ситуации и постаралась разрядить обстановку. Натянуто улыбнувшись, она тоже очистила картофелину.

— А что? Недурно, мне нравится, давно такой не ела. Паша, помнишь, как мы ее уплетали в молодости, когда студентами были?

— Ты еще вспомни, как мамкино молоко сосала, когда в пеленках была, — чувствовалось, что Смагин был не просто обижен, а оскорблен подчеркнутым нежеланием дочери поддержать его за столом. Он уже готов был возмутиться, но Любовь Петровна тихонько толкнула его под столом коленкой. И в это время снова вошла горничная, держа большой серебряный поднос, тоже накрытый крышкой. Увидев его, Смагин повеселел.

— А вот и обещанный сюрприз, — он поднялся из-за стола и, приняв поднос, сам торжественно поставил его на середину стола. — Не только тебе, Надюшка, удивлять нас. Итак: раз, два, три! Налетай, разбирай!

Над столом разлился острый чесночный запах.

— Держите меня, сейчас упаду! Вилку мне, вилку! И тарелку! Самую большую!

И стал первым накладывать то, что там лежало: свежеприготовленная черемша.

— Подарок от моих лучших друзей-ингушей! Настоящая ингушская черемша! С гор Кавказа! Что может сравниться с этим чудом!

И, захлебываясь от еще большего восторга, стал наслаждаться вкусом дикорастущего чеснока, приготовленного по-особому — с томатным соком. Отложили себе в тарелочки черемши и Любовь Петровна, и Надя. Вера же не только не прикоснулась, а еще и брезгливо взглянула на то, что так ее нахваливал отец.

— Как можно есть такую гадость? — хмыкнула она. — Фу, один запах чего стоит…

— Что ты понимаешь? — Смагин даже не обратил внимания на этот высокомерный тон. — Попробуй, а потом говори. С этим чудом природы ничто не сравнится!

— Ну да. Попробуй, а потом пойди к друзьям, — снова хмыкнула Вера. — Представляю, что о тебе подумают. Гадость! Фу!

— А мне нравится, — теперь подмигнула отцу Надежда, положив на тарелочку еще ароматной черемши. — Папуля, передай мое спасибо дяде Хамиду и дяде Мусе. Скажи, что я их помню и люблю, а от подарка в полном восторге. Можно я возьму немного матушке и сестричкам? Они такого никогда не пробовали.

— Хоть всю забирай, — Вера оттолкнула от себя поднос. — Только там такую гадость и жрать. Мало от них прет за версту монастырским старьем, так еще этого дерьма налопаются. Нет уж, извиняйте. Тьфу! С ними рядом стоять противно, а после черемши вообще тошно будет.

Вера подскочила из-за стола.

— Наслаждайтесь этой гадостью сами, а у меня деловая встреча. Не хочу появиться в обществе нормальных людей с таким «изысканным» ароматом изо рта. Никакая зубная паста, жвачка не поможет. Приятного аппетита всем!

И, демонстративно заткнув нос, еще раз фыркнув на черемшу, покинула застолье.

* * *

— Пообедали… — Любовь Петровна положила вилку на салфетку рядом с тарелочкой и опустила глаза. — В кои веки собрались вместе — и разбежались.

Она с укоризной взглянула на Надежду.

— Ты-то хоть не спешишь? Или тоже помчишься к своей мамочке монастырской? Мать ведь родная с отцом тебе вроде как уже не нужны. Как же, взрослые стали, самостоятельные, деловые, с гонором: это не хочу, то не буду.

Она вздохнула. Пропал всякий аппетит и у Смагина.

— Убирать со стола? — учтиво спросила вошедшая горничная.

Павел Степанович махнул ей, чтобы не спешила и оставила их одних.

— Папуль, я еще немножко, — Надежда снова положила в свою тарелочку пахнущую зелень.

— Хоть в этом ты на меня похожа, — буркнул Павел Степанович, тоже положив себе черемши. — А во всем остальном — как будто кто подменил тебя. Росла одной, а выросла…

Он тяжело вздохнул.

— Не пойму, для кого я стараюсь? Вся моя жизнь посвящена тому, чтобы обеспечить жизнь родных дочерей. Я не хочу, чтобы вы испытали то, что выпало на мою долю. С Верочкой тоже непросто, но она, по крайней мере, прогнозируема, она видит свое будущее в продолжении нашего общего дела. Да, ее нужно время от времени одергивать, но я могу понять ее устремления, образ жизни, наконец. Может, в чем-то не согласиться, что-то не принять, но понять могу. А тебя вот, Надюша, никак. Ты хоть сама-то себя понимаешь?

— Да, папа, — Надежда понимала, что очередных объяснений не избежать. — Я хочу служить Богу.

— И служи! Кто против? Может, ты?

Он вопросительно взглянул на жену, а та в ответ лишь улыбнулась.

— Вот видишь? Никто не против. Все — за. Служи Богу, ходи в храм, молись, как многие другие делают. Никто ведь не летит в монастырь. У каждого свое дело: один в школе, другой в больнице, третий в бизнесе, четвертый в дворниках, пятый еще где-то. Все, как говорится, при делах. И ты должна найти свое дело, утвердиться в нем, а что касается души, веры — ходи в храм.

— Я его нашла, — тихо сказала Надежда. — Поэтому хочу служить Ему не только прилежным посещением храма по воскресеньям и в праздники, а служить всецело. Вы ведь с мамой служите своему делу: мама отдает себя семье, ты — бизнесу, а я хочу отдать себя служению Богу. Раз вы понимаете себя, мою сестру, своих партнеров, почему не хотите понять меня и принять мой выбор?

— Тогда помоги нам тебя понять. Скажи мне, что тебе не хватает? Что тебе Бог может дать больше того, что дал тебе родной отец? Что? Объясни. Может, и мы с матерью вслед за тобой разбежимся по монастырям?

Наде хотелось удержать отца от гнева.

— А что не хватало тем, кто все-таки ушел в монастырь? — Надя старалась найти нужные для такого разговора слова. — Я не говорю о бедняках, которые не были ничем привязаны к м!ру. Скажите, что не хватало людям богатым, состоятельным — князьям, вельможам, хозяевам? Ведь и у них, казалось, все было: дом, достаток, слава, почет, семьи. А вот почему-то бросали это — и шли в монастырь. Такие примеры, между прочим, не единичные.

— Сравнила! — засмеялся Смагин. — Шли, согласен. Так это когда было-то? При царе горохе, когда людей были крохи. Если и шли, то что с того? Сейчас эра компьютерных технологий, колоссальных научных прорывов, открытий. Только сумасшедшие люди могут не признать всего этого и скрыться в четырех стенах кельи.

— Почему не признать? Признают. Научные знания и открытия не мешают им верить в Бога. Более того: именно эти открытия помогли им поверить, почувствовать присутствие Бога и посвятить себя на служение Ему. Я знаю одну такую монахиню. Ее тоже считали сумасшедшей, а она, между прочим, профессор математики.

— Знаю, о ком ты, — отмахнулся Павел Степанович.

— Это до сих пор любимая тема разговоров в ее институте. Так она же уже дама в возрасте, жизнь прожила, а ты в нее только вступаешь. И взять и перечеркнуть все ради какой-то прихоти. А о нас подумала? Кому мы оставим все, что нажили?

— Моей сестричке, например. Даст Бог, семьей обзаведется, дети пойдут, внучата. Кроме того, вокруг столько людей, которые ждут помощи, недоедают, болеют…

Смагин снова рассмеялся.

— Так зачем ждать, пока мы умрем? Давай прямо завтра раздадим все — и тоже в монастырь. Иль нет, поступим, как предлагает Вера: пустим в свой дом нищих, калек со всего города, бомжей, с ними вместе бездомных собак, блохастых котов, брюхатых кошек, а сами пойдем доживать свой век где-нибудь на перроне вокзала. На тот свет все равно ничего не заберем. Так ведь у вас в монастырях учат?

— Паша, не утрируй, — робко вклинилась в разговор Любовь Петровна.

— Вы нам обе дороги! Это все равно, что одну руку лелеять, лечить, гладить, а в другую гвозди забивать или вообще топором отрубить. Ты думаешь, у нас душа не болит от всех твоих фантазий? В рай она, видите ли, захотела. А тебе не кажется, что ты и так живешь в раю? Если бы ты видела, как живут многие твои ровесники, если бы прожила нашу с матерью жизнь, тогда ценила бы отношение родителей, их беспокойство. Посмотрим, насколько твоих фантазий хватит. Когда, знаешь ли, рвутся вот так, очертя голову, частенько потом мчатся в обратную сторону, назад. Перед тем, правда, столько шишек набьют, что оставшейся жизни не хватит, чтобы все исправить.

— Папочка, мамочка, — Надежда встала из-за стола и, подойдя к родителям, обняла их, — я вас очень люблю и не отказываюсь от вас. Но если я вам действительно дорога, не принуждайте меня к тому, к чему не лежит сердце. Я хочу служить Богу. И буду всю жизнь молиться Ему не только за себя, но и за вас. Вы мне тоже очень дороги.

— Молиться за себя и «за того парня»…

Смагин грустно усмехнулся и стал задумчивым, понимая, что не может переубедить дочь.

— Что ж, молись. И попроси Бога, Которого ты так любишь, чтобы Он помог и нам поверить в Него, почувствовать Его. Пусть не настолько сильно, как это дано тебе, а хотя бы чуть-чуть. Если это случится — вот тебе мое отцовское согласие на твой выбор. Коль нет — пусть твой Бог тебе будет судьею…

Борьба

Надежда поднялась в свою комнату и, прикрыв дверь, легла на застеленную кровать. Вместо радости от общения с родителями она ощущала досаду на то, что ее снова не поняли. Навалились и переживания последнего времени, проведенного в монастыре.

Пожив там совсем немного, Надежда вдруг столкнулась с проблемами, о которых даже не догадывалась. Ей казалось, что она порвала с миром — решительно, по примеру истинных ревнителей веры, шедших на подвиг монашеского служения Богу. Но оказалось, что мир сам не спешил отпускать Надежду. Он держал ее сотнями невидимых нитей, напоминая о себе каждый день: воспоминаниями, привычками, сновидениями… Мир стучал в ее память, душу, во все ее чувства. Стучал в плоть: настойчиво, властно, не желая отдавать то, что принадлежало ему, миру. Сама того не ожидая, Надежда стала попадать в ситуации, казалось, совершенно пустяковые, безобидные, но на ровном месте создававшие для нее непредвиденные неприятности.

Вот за что, например, ее недавно отчитала игуменья, когда узнала, с каким увлечением Надежда рассказывала таким же молоденьким послушницам о своей недавней жизни: заграничных поездках, образовании, влиятельных знакомых, друзьях, родителях?

— Матушка, — пытаясь оправдаться, объясняла Надежда, — я ведь без всякого умысла. Они спрашивают, потому что нигде не были, ничего в своей жизни не видели, им интересно, а я могу обо всем рассказать.

— И для этого ты пришла в монастырь? — строго спросила игуменья. — Тем, кому так интересно, — место не .в монастыре, пусть возвращаются в тот интересный, увлекательный мир, всюду путешествуют. А коль такой возможности у кого-то нет, опять не беда: к услугам телевидение, Интернет. Смотри — не хочу, путешествуй целыми сутками. Дело монахов — путешествовать не туда, в мир, который они оставили, а оттуда, молиться Богу, чтобы Он дал сил одолеть это «путешествие» из мира. Берегись, чтобы из твоих разговоров с подружками не родилась гордость: дескать, смотрите, какая я смиренная, какая вся из себя. Беги, беги без оглядки от этих разговоров, не позволяй себя втягивать в них, лучше читай душеполезные книги, набирайся каждую свободную минуту духовной мудрости.

«Почему, — терзалась догадками Надежда, — почему матушка вдруг стала ко мне такой несправедливой, жестокой, даже грубой? Почему она изменила ко мне свое отношение? Ведь была ласковой, могла общаться со мной часами… Что произошло? Может, кто-то наговорил ей обо мне? Завистниц глазастых вокруг много, только и спрашивают, пялят свои глазенки: зачем, дескать, сюда пришла? Почему у папаши дома не сиделось? Чего не хватало?»

«Как им объяснить? — Надежда свернулась на постели калачиком и вздохнула. — Если еще им объяснять, зачем я пришла сюда, то где же искать тогда понимания? Они-то сами зачем пришли сюда? Пересидеть, успокоиться от разных житейских проблем, убежать от них, скрыться за монастырскими воротами? Сами понимают или нет? Хотя кто-то и не скрывает этого. У Марии муж запил по-черному, каждый день гоняется за ней с топором, грозит убить, а себя спалить в избе. Вот и убежала от него сюда, говорит, что молится за пропащего мужика. У Галки своя беда: почти тридцать стукнуло, а ее никто замуж не берет. С отчаяния тоже решила оставить мир. Анжелка с зоны: отсидела срок — и в монахини. Как им всем объяснить, зачем я пришла сюда? Большой дом, богатый отец-бизнесмен, никаких проблем с такими же богатыми женихами, полмира объехала, за рубеж — как отсюда за речку махнуть. Слушают, спрашивают, переспрашивают, а все равно никто не верит, что я Богу служить пришла. Только матушка игуменья меня понимает. А я ее. Почему же она ко мне так придирается? Почему хочет унизить перед остальными? Чем я хуже их?»

* * *

Надежда никак не могла успокоиться от того, что произошло накануне, в монастыре. Прибирая вместе с несколькими другими послушницами монастырский двор, она вдруг заметила, как вошли иностранцы. Вернее, сначала она услышала иностранную речь — очень понятную ей, имевшую хорошее образование, речь, на которой она сама любила общаться, когда выезжала за границу, а потом увидела самих гостей. Было заметно, что все здесь удивляло и восхищало их, однако никто не мог им рассказать о самом монастыре, здешней жизни. Скорее всего, они очутились в этих местах совершенно случайно, увидев издалека сверкающие кресты. Такие заезжие гости тут не были редкостью. Однако то были свои соотечественники, а теперь — иностранцы.

Надежда робко подошла к ним, приветливо улыбнулась, горя желанием и пообщаться на языке, на котором давно не разговаривала, и помочь гостям. Те изумленно взглянули на незнакомку с большой метлой в руках. И в этом взгляде был застывшим еще один немой вопрос: неужели это монашка?

Rada vam povykladam par zajimavosti o zdejsim klastere(С удовольствием расскажу вам про здешний монастырь[чешск.]), — улыбнувшись, сказала Надежда и, не дав гостям прийти в себя от неожиданности, стала рассказывать им о своей святой обители: ее истории, храме, святынях. Не выпуская из рук метлы, она повела их в храм, оттуда на часовню, где открывался волшебный вид на всю заречную сторону, утопавшую в зелени бескрайних лесов.

Будучи переполнены несказанной радостью, гости покидали монастырский двор в сопровождении очаровательной незнакомки, которая продолжала без умолку говорить и говорить на родном и понятном им языке. Им не верилось, что эта милая jeptiska(монашка) с приятным моравским акцентом, встретилась им не где-то в большом городе, на популярных туристических маршрутах, а здесь, в этой глуши, да к тому же в монастыре, где, как им казалось, доживали свой век одни престарелые люди. Что она забыла здесь? Что делает? С ее блестящим знанием иностранного языка и метлой в руках? Светилась радостью и Надежда, обменявшись на прощание номерами мобильных телефонов и пообещав не терять связь.

Но, едва возвратившись назад, она получила суровый выговор от настоятельницы за то, что оставила благословение и занялась другим делом. Надежда стояла перед ней, низко опустив голову и не понимая, за что ее ругают.

— Матушка, я ведь хотела как лучше…

— А вышло, как всегда, — отчеканила игуменья, не внимая слезам. — Так выходит, когда хотят как лучше, и вместо того, чтобы быть в послушании, исполнять благословение, творят свою волю.

— Матушка, — Надежда продолжала оставаться в полном недоумении, — метла все равно никуда не убежит, я исполню ваше благословение… А гости — они так неожиданно приехали и… А я… Если хотите, я и дальше буду переводчицей, ведь несколькими языками владею, причем свободно.

Игуменья еще строже посмотрела на нее.

— Если ты и дальше желаешь быть переводчицей и общаться с людьми на языках, которыми свободно владеешь, то возвращайся туда, где твои знания востребованы. А мне нужны послушные сестры, пришедшие служить Богу. Коль считаешь работу с метлой унизительной, то…

Игуменья протянула руку, чтобы забрать у своей строптивой послушницы метлу, но та смиренно поклонилась, прошептав со слезами:

— Простите меня, матушка… Простите…

И пошла трудиться дальше, наводя уборку в монастырском дворе.

* * *

Многое в поведении игуменьи не укладывалось в рамки того, к чему привыкла Надежда и что представляла себе, идя в монастырь. Например, она никак не могла взять в толк, почему их настоятельница сознательно отказывалась от бесспорных благ современной цивилизации: прежде всего, компьютеров, Интернета? Почему все это давным-давно закрепилось в других монастырях, стало для их жизни вполне естественным, но с такой решительностью отвергалось здесь? И кем? Не какой-то малограмотной, забитой старушкой, а высокообразованной, высококультурной женщиной, посвятившей всю свою жизнь до принятия монашества исследованиям в области новейших цифровых технологий? Даже вся необходимая документация, которую вел монастырь, печаталась не на принтере, а на старенькой печатной машинке, под копирку. Для сознания Надежды, владевшей свободно не только иностранными языками, но и компьютером, это было непостижимо.

— Матушка, — с жаром пыталась переубедить ее Надежда, — я готова помогать в этом деле хоть круглые сутки. Вы только представьте: о нашей обители узнают во всем мире, мои друзья помогут сделать нам хорошую рекламу и раскрутить ее в сети, паломники сюда начнут приезжать большими комфортабельными автобусами, а значит будут нормальные дороги, а не лесные тропы.

— Этого я и страшусь, — не разделяя ее восторга, отвечала настоятельница. — Больше всего боюсь именно этого: что наш монастырь превратится в очередной туристический объект с его суетой, торговлей, помпезностью, шумом. Приедут ведь не только истинные паломники, чтобы поклониться святыням, помолиться вместе с сестрами: рядом будет немало самых обычных ротозеев, искателей чудес, прозорливых старцев, каких-то особых откровений, видений. Эти-то вездесущие, не в меру любопытные гости будут мешать молиться всем остальным — и настоящим паломникам, приехавшим помолиться, и нам, насельницам. Почему монастыри всегда находились вдали от шумных городов, вдали от больших дорог? Почему даже в монастырях наиболее ревностные монахи стремились к уединению, совершенно затворялись от всей остальной братии? Как раз поэтому. А если у тебя такое рвение провести сюда Интернет и сидеть целыми сутками за компьютером, то направь эту энергию в другое русло: молись. Монах призван к молитве: это есть его главное делание. А все остальное, каким бы благим делом не казалось или даже не было, отвлекает от молитвы, засоряет ее.

* * *

Игуменья не пользовалась даже тем, без чего любой современный человек не может обойтись: мобильным телефоном. Он был у всех монахинь и послушниц. У всех, кроме матушки, того самого врача-психиатра, которая решила оставить мир после обследования профессора математики, и того самого профессора — будущей игуменьи Антонии. Несмотря на то, что посетителей при входе просили выключить телефоны или перевести их в бесшумный режим, они издавали звуки на все голоса: пиликали, распевали, трезвонили, визжали, гудели. И не только в карманах, сумочках, ладонях бестактных гостей. Они включались даже у монахинь, послушниц — причем, чаще всего там и тогда, когда должно было молчать абсолютно все, кроме молитвы: во время службы, келейного правила, в храме, в кельях…

— Какое же это монашество? — сокрушалась настоятельница, безуспешно стараясь образумить насельниц, чтобы те расстались со своими телефонами. — Монахи для того уходили из мира, рвали с ним все связи — кровные, родственные, дружеские, деловые, — дабы всецело посвятить себя Богу. Для этого они избирали самые непроходимые, самые недоступные места: пустыни, леса, пропасти, горы, чтобы мир не достучался к ним своими соблазнами, проблемами, заботами. Зачем нужен монахине мобильный телефон? Чтобы каждый день, каждый вечер интересоваться, как там поживают ее дети, внуки, оставленные родственники, мужья? Чтобы все время рваться из монастыря, желая проведать их, повидаться, наслушаться мирских разговоров? Чтобы те тоже названивали им, рассказывали о том, как кто-то из них болеет, кто-то у кого-то родился, кто-то напился, подрался, а кто-то умер? Кому нужно такое монашество? Во имя чего оно? Бога ради? Вряд ли…

— Матушка, — робко пыталась возразить Надежда, — а разве плохо помнить своих родных, продолжать любить их? Разве Господь не заповедал чтить мать и отца?

— Заповедал. Потому что если не будет этого изначального естественного почитания, то не будет и почитания Бога. Однако если мы стремимся к совершенной любви, хотим быть Христовыми учениками, то обязаны оставить все мирские привязанности и следовать за Ним: следовать безоговорочно и без всяких компромиссов с миром. Господь сказал прямо: приди и следуй за Мной. Он не спрашивает, чем ты занят и занят ли вообще чем-то, болен или здоров, есть ли у тебя родители, муж, дети. Ни о чем таком Он не спрашивает, но лишь говорит: «Кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня». И не обещает ничего, кроме Креста: ни здоровья, ни почестей, ни славы, ни денег. Апостолы первыми откликнулись на этот призыв и пошли за своим Учителем: без малейших раздумий, сомнений, страхов, раздвоенности. Оставили все — и пошли. Для тех же, кто цепляется за мир, этот призыв кажется настоящим безумием: если хотите обрести свою жизнь, то должны ее потерять, расстаться с ней; если хотите получить новую жизнь, должны умереть для прежней. Единственный путь в вечную жизнь — это Крест. Не почести, не похвалы, не богатство, не здоровье, а Крест. Если мы слышим этот призыв, но не хотим даже попытаться сдвинуться со своего места — значит, так и не поняли, что такое христианство. Раз ищем какие-то компромиссы с собой, с миром, из которого хотим выйти, чтобы всецело служить Христу, — значит, мы лицемеры, обманщики себя и других, беспорядочные в своих стремлениях, ни горячие, ни холодные. Значит, это о нас говорит Господь: «Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».

Игуменья ласково взглянула на Надежду, понимая ее состояние и духовную неопытность.

— Заповедь любить своих родителей, как и всех остальных людей, с монаха вовсе не снимается. Но эта любовь другого уровня, качества. Она несравненно выше, чем обычная мирская привязанность, даже благодарность.

— Вот видите! — радостно всплеснула руками Надежда. — Я ведь только разочек позвоню, чтобы спросить, как они там, и…

— Погоди, — остановила ее игуменья. — Наша любовь, уважение, внимание, забота о родителях и других людях должны выражаться не в звонках и катаниях по гостям, а…

Матушка строго взглянула на Надежду:

— В молитве о них. Непрестанной молитве. Усердной. Это и есть наша жертва Богу не только за родителей, а за весь мир. Постарайся понять это и не разменять святую молитву, общение с Богом на болтовню по мобильному телефону. Жили ведь раньше люди не только без мобильных, а даже без самых обычных телефонов — и ничего, обходились. Ты можешь представить себе истинного подвижника, аскета с мобильником? Нет? И я нет. Святые отцы оставили нам яркий образ молитвенников, показали личный пример молитвы сосредоточенной, а не рассеянной разными разговорами, отвлечением на суету. И не потому, что в то время не было телефонов. Природа греха, страсти лишь приспосабливается к духу нашего времени, а в своей основе остается неизменной. Любая уступка греху, любой компромисс с ним — это сдача без боя настоящего монашества. Тогда оно постепенно становится декоративным, бутафорным, грубой подделкой. Тогда монах с мобильным телефоном, монах с компьютером и Интернетом, монах у телевизора, монах в телевизоре, монах с гитарой, еще с чем-то чисто мирским воспринимаются уже самими монашествующими как что-то совершенно нормальное. Когда мы занимались в институте наукой, на посторонние разговоры не оставалось ни минуты, а теперь, молясь, и подавно. Монах должен быть занят молитвой и трудом, а разговоры по телефону — это ни то, ни другое. У истинного монаха есть только одна связь: с Богом.

* * *

Надежду не переставало удивлять, как могла обходиться без мобильной связи ее настоятельница. К ней ведь постоянно кто-то приезжал: бывшие коллеги по науке, влиятельные бизнесмены, благодетели, желавшие помочь развитию монастыря. При этом она сохраняла молитвенную собранность и настроенность. Все эти ежедневные визиты не отвлекали ее от усердной молитвы: и вместе с сестрами в храме, и у себя в келье. Это ее состояние не могло укрыться и от гостей. По едва заметным движениям губ игуменьи и скольжению вязаных четок в ладонях все понимали: настоятельница молится даже тогда, когда общается по делу с приезжими людьми. Молится своим горячим сердцем.

Надежда заметила: всякий раз, когда она начинала совершать молитву, ее кто-то непременно вызывал на связь. Звонила вечно беспокойная мама, звонила вечно веселая сестра, звонили вечно любопытные друзья. Звонки, SMS-ки, постоянные сообщения — все это отвлекало от сосредоточенной молитвы, разрушало ее, нарушало молитвенную настроенность. И это ощущали все, кто пришел в монастырь служить Богу, молиться Ему, но через такой, казалось бы, пустяк, как мобильный телефон, оставались привязанными к оставленному миру. Привязанными крепко. Жестко. Властно.

Слушая наставления игуменьи, Надежда тоже стала ограничивать себя в пользовании телефоном, выключая его во время своего пребывания в монастыре. И сразу ощутила прилив желания молиться, больше времени проводить в храме. Даже привычное общение с такими же послушницами стало тяготить ее. Заметила она и то, как часто, начавшись с духовных вопросов, оно перетекало уже в пустые девичьи разговоры, пересуды, ненужные рассказы о той жизни, которую они намеревались оставить, чтобы посвятить себя служению Богу.

* * *

Но кое-что в решениях настоятельницы вызывало в душе Надежды внутренний протест, обиды, расстраивало душевное состояние, доводя до слез, отчаяния и даже ропота. Надежде хотелось убедить настоятельницу, что все замечания относительно ее поведения в монастыре безосновательны, но та оставалась непреклонной, решительно требуя неукоснительного выполнения благословений. И чем более беспрекословно она требовала, тем больше Надежде казалось, что игуменья попросту придирается к ней, хочет унизить в глазах других сестер и послушниц. А это вызывало обиду. Она ловила себя на мысли, что одергивая ее в присутствии остальных, игуменья хочет укрепить свой авторитет, власть: дескать, смотрите, мне подчиняется дочка всемогущего господина Смагина.

Особенно непонятным стало решение матушки Антонии взять к себе келейницей не ее, Надежду, — грамотную, подтянутую, всегда опрятную, видную, а недавно приехавшую в их обитель послушницу Софию, настоящую замухрышку: так, по крайней мере, сразу бросилось в глаза Надежде. Та ходила по монастырю с вечно опущенной головой, потупленным взглядом, угрюмая, никогда не улыбаясь, всячески избегая общения с остальными. Да и внешне София разительно отличалась от Надежды: низкорослая, горбатая, хромающая на левую ногу, с въевшейся от постоянных работ на земле и в коровнике грязью под ногтями да незаживающими ссадинами на руках.

«Ну и “красавицу” матушка себе выбрала, — недоумевали остальные, — настоящее пугало огородное: ей не гостей встречать и за игуменьей ухаживать, а над полем ворон гонять — ни одна не пролетит, побоится».

Такие разговоры доходили и до Надежды, сменяя недоумение на озлобление и неприязнь. А когда она получила от игуменьи благословение работать в коровнике, бывшем частью их монастырского хозяйства, неприязнь выплеснулась в горькую обиду, быстро сменившуюся негодованием и гневом. Надежда окончательно потеряла внутренний мир, тишину: вместо этого там бушевали бури обид, подозрений, самооправданий. На ум ничего не шло: ни молитва, ни благочестивые размышления — все вытеснили обида и злость.

«Меня достать хочет, — кипело в душе Надежды, — унизить перед всеми, свою власть показать. Ну и пусть! Пусть возле себя держит эту дуру неотесанную, деревенщину горбатую. Небось, рядом с ней уже не профессором себя чувствует, а целым академиком. Зачем я ей? Ведь и поспорить могу, и свое мнение открыто высказать, и не выслуживаюсь перед ней, как некоторые. Зачем ей умные? Она сама вся из себя. Хороша “профессорша”, нечего сказать. Представляю, что о ней думают бывшие коллеги, когда приезжают сюда, а им навстречу выходит чумазое пугало».

Эти мысли разгорались в душе Надежды все с большей силой, приводя ее временами в бешенство и отчаяние, внушая бросить, плюнуть на все и найти обитель, где, как ей казалось, царит настоящая справедливость, уважение, любовь, мир и согласие. А эта строптивая настоятельница пусть остается, мнит из себя кого угодно и окружает себя кем угодно. Свет клином на ней не сошелся.

* * *

Обиды жгли душу Надежды, нещадно терзали ее, требуя постоять за себя, высказать настоятельнице все, что кипело, а потом покинуть обитель. И Надежда была готова сделать это, как вдруг ее охватило то, к чему она была совершенно не готова, не знала, как с этим бороться, как справиться. Поэтому решила остаться.

Ее душу охватила… блудная страсть. Похотливые мысли, неизвестно откуда хлынув нескончаемым потоком, не давали ей покоя ни днем, ни ночью, ни в храме, ни в келье. Они навязчиво лезли и лезли, являясь в бурных сновидениях, заставляя вместо молитвы блуждать взглядом по молящимся паломникам: мужчинам и молоденьким девочкам. Надежда не знала, как отогнать от себя эту грязь, это мучительное, изнуряющее всю плоть наваждение.

Да, она была еще нетронутой, зная обо всем сокровенном лишь то, что было естественным, и всячески сторонясь всего противоестественного. Время от времени в ее молодом девичьем организме просыпались влечения, свойственные всякой живой природе. Но слушая наставления игуменьи, внимая ее советам, читая жития святых, прошедших через плотскую брань, Надежда старалась следовать их примеру: строго соблюдала пост, не давала себе много спать, не переедала, не увлекалась сладостями, следила за помыслами. Кроме того, перед ней с детства был живой пример ее семьи, где никогда не велись грязные разговоры, не пересказывались «сальные» анекдоты. За Павлом Смагиным — человеком не только очень состоятельным, но и очень общительным, видным, благородным, пользовавшимся популярностью среди женщин — не велось грязных сплетен, никто не мог уличить его в изменах, порочных связях, скандалах. О его жене, Любови Петровне, и говорить нечего: она была образцом материнства, семейной чистоплотности, верности мужу, детям.

Надежда не могла понять, откуда в ее чистую душу хлынула вся эта грязь, похоть. Накопив обиды на свою настоятельницу, она не знала, как лучше подойти к ней и открыть мучившие помыслы. Обиды смешались со страхом наказания, боязнью, что теперь уже сама игуменья, имея право на гнев, выставит ее за ворота обители, и сделает это так же решительно, как делала всегда, обличая Надежду — в присутствии всех сестер. Но преодолев страх, Надежда робко постучалась в келью духовной наставницы и, с поклоном войдя туда, открыла все, что творилось, кипело на душе, разрывало ее на части, жгло, немилосердно палило, уничтожало ее.

Выслушав, игуменья вместо негодования ласково обняла Надежду.

— Скажи: ты, случаем, ни на кого не держишь обид? Никого не осудила? Может, ненароком, сама того не желая?

— Да, матушка… — прошептала Надя, сгорая от стыда и делая решительный шаг, чтобы очиститься от всей скверны. — Осудила… И не ненароком, а во гневе… Услаждаясь им… И осудила не кого-то, а вас… Вас прежде всего… Простите меня, если можете…

И, оставаясь в теплых материнских объятиях игуменьи, горько заплакала…

* * *

…Надежда еще долго сидела в келье настоятельницы. Та угостила ее ароматным чаем, быстро восстановившим силы и бодрость.

— Все, что произошло с тобой, — от гордости, — стала вразумлять игуменья Надежду. — Господь дал тебе урок, чтобы ты смирилась и научилась тому, что если нас оставит, отойдет Его благодать, мы неизбежно падаем и превращаемся из послушных слуг Божиих в посмешище демонов. Поэтому смиряйся, укоряй себя, проси у Господа, Его Пречистой Матери даровать дух смиренномудрия, дабы осознать, что без Христа мы — ничто, ибо Сам Господь говорит, что без Него не можем делать ничего доброго. Теперь ты сама видишь, к чему приводит гордость, как падает человек. И чем больше гордость, тем глубже и опаснее падение. Но и не огорчайся: все с тобой происшедшее — это искушение, оно пройдет. Господь Своим промыслом попускает искушения для нашей же пользы, дабы таким образом через наш собственный духовный опыт научить нас мудрости. Это шторм, неизбежный для каждой христианской души, а для души монаха — просто необходимый для того, чтобы выбросить на берег весь мусор, хлам, который скопился на дне ее во время штиля. Не нужно огорчаться чрезмерно, доводить себя до отчаяния, ибо это — от врага нашего спасения дьявола, такая печать может привести к охлаждению и небрежению в дальнейшей борьбе. Сражайся с собой, сражайся со всем, что подсовывает, внушает дьявол, презри его, покажи, что ты не считаешься с ним — и он, как отец гордыни, отойдет от тебя. А доколе ты считаешься с ним — не отступит.

Помни, что через поприще этой борьбы прошли все святые. Брань их доходила до того, что они закапывали себя в землю, погружали свои тела в ледяную воду, брали ядовитых змей и клали себе на грудь, желая умереть, но не быть побежденными дьяволом и похотями плоти. Нам же, слабым и немощным, Господь не попустит брани, превышающей наши силы и всегда подаст Свою помощь. Однако, поскольку в нас живет гордыня, Бог попускает духовную брань, чтобы смирить нас. От такой брани, если мы придем в смирение, много пользы для души нашей. Через эту брань у нас отверзаются очи духовные, мы начинаем осознавать, кем есть на самом деле без Бога. Поэтому говорю тебе: смиряйся, смиряйся и еще раз смиряйся. Только это лекарство способно спасти, исцелить нас от болезней души, прежде всего, гордыни. Господь по Своей любви послал тебе эти искушения, чтобы ты образумилась, смирилась и попросила прощения. Дьявол опытен, мы немощны, а Господь всемогущ и милостив к нам. Вооружайся не обидами, а верой в Бога, твердой надеждой на Него и знай, что никакие силы, никакие демоны не смогут тебе сделать ничего свыше того, что велено Богом.

— Путь истинного монашества — это путь совершенного самоотречения от мира и всего, чем этот мир привязывает нас к себе, держит, не хочет отпускать, — матушка Антония снова старалась терпеливо объяснить юной послушнице цель подвига, к которому та готовила себя. — Сейчас много говорят и пишут о том, что христианство — религия веселья и радости, а монашество, дескать, все облекает в печаль и черную одежду. Найди хотя бы одного сектанта, ставшего монахом: а ведь все они много кричат о том, что именно они являются истинными христианами. Найди, покажи мне хотя бы одного, кто раздал все, что имеет, отрекся от всего, даже собственного имени, и ушел служить Богу.

Противники монашества хотят убедить нас, что христианство — это религия жизни и что говорит она о жизни, а монашество все твердит о смерти, об одной смерти и ни о чем больше. А еще сектанты учат, что Христос не требует от нас никакого подвига, что аскетизм, подвижничество нигде не указаны в Евангелии. Якобы, подвиг монашества является следствием не любви к Богу, а наоборот: эгоизма, себялюбия, заботы только о себе самом, о своем личном спасении, а никак не о ближних и не обо всем мире. Нам говорят, что этот подвиг не только не приносит никому пользы и никому не нужен, но даже вреден. Спрашивают: кому польза от того, что я отказал себе в том или другом удовольствии, ел капусту и картофель вместо мяса? И ведь такие рассуждения можно ныне услышать не только от ярых противников монашеского образа жизни — сектантов, но и от людей, именующих себя православными и вместе с тем выступающими за реформацию многовековых традиций Православия. Эти люди внушают нам, что время монашества прошло, что сейчас в нем нет никакой необходимости.

Православию во все времена было нелегко, трудно. Ныне же пришло время особо изощренных искушений. И вот что характерно: чем сильнее нападки на Церковь Христову, чем глубже нравственное падение общества, чем наглее насаждается неверие, вседозволенность, культ наживы, разных наслаждений и удовольствий, тем более злостными и прямо бешеными становятся нападки на монашество. И чем сильнее Христовым врагам хочется поскорее ниспровергнуть Церковь, тем более у них разгорается желание, прежде всего, уменьшить в ней число монахов и монастырей, преградить людям путь к подвижничеству, уронить в глазах всех этот подвиг веры. Оно и не дивно. Ведь знают слуги дьявола, что с падением монашества и Православия падет все православное: смиренномудрие, богослужение, покорность церковной власти… Знают это — поэтому с тем большею злобою ополчаются против нас.

* * *

…Настоятельница задумалась.

— Давай-ка на минуту согласимся, что подвижничество вообще, а монашество в особенности, требует от человека чего-то противоестественного. Предположим, что это так на самом деле. Тогда почему во все времена монастыри были переполнены, а желающих принять монашеские обеты — хоть отбавляй? Неужели все, кто выбирал для себя монашество, были какими-то извращенцами общественной жизни? Стоило только открыться хоть небольшому монастырю — как тотчас же в нем появлялись насельники.

Монашество наложило печать святости на душу всего православного народа, сделало ее доступной к святым запросам и влечениям к Богу и небу. Монашество наложило печать порядка, мира, чистоты и на семью, сделав ее «домашней церковью», дало обществу те нравственные ориентиры, по которым живут черноризцы: повиновение старшим, послушание, безгневие, терпение, смирение, упование на милость и волю Божью, равнодушие к материальным благам, комфорту.

Неужели подвиг монашества, если бы он был на самом деле противоестественным, мог принести такие плоды? А если всякое христианское подвижничество называть неестественным и таким считать, тогда с тем же основанием следует считать неестественными все христианские добродетели, ибо все они требуют подвига и сдержанности. Или не так?

Надежда улыбнулась.

— Есть люди, всецело преданные Богу и Церкви, высокому религиозному служению, — продолжала игуменья. — Они желают до конца безраздельно отдаваться служению Богу, они живут только этой идеей, они служат только Церкви. Естественно ли им запрещать такое целостное и безраздельное служение? Богоматерь, Иоанн Креститель, Иоанн Богослов, апостол Павел, сотни, тысячи подвижников благочестия, веры. Можно ли было их принудить к браку и семье? Сам Спаситель, совершеннейший Человек, восприявший все человеческое — от рождения и младенчества до голода, страданий и смерти, однако, не имел семьи, ибо семьей Его был весь род человеческий. И это не было нарушением законов естества.

Пусть бы задумались те, кто осуждает монашество, выступает против него, называя противоестественным: разве воины идут на битву с женами? И разве мало таких обстоятельств жизни, при которых, ради служения долгу, было бы прямо неестественным связывать себя обязанностями мирскими? Почему же в религиозном служении Высшему Началу надо насильно навязывать иной закон? Напротив, здесь часто господствует правило: кто может, тот должен совершить подвиг; «кто может вместить — да вместит». И для могущего вместить, очевидно, подвиг монашества является абсолютно естественным.

Надежда слушала и слушала свою наставницу, а по щекам текли слезы. Но это уже были не слезы обиды, досады, разочарования, а, напротив, слезы, омывавшие душу от всего, что тяготило ее.

Чудо-яблочко

После борьбы с искушениями, которые обрушились на Надежду, в ее душе воцарились тишина и покой — как после сильной бури. Исповедь игуменье всего, что разрывало душу, захлестывало обидами, ропотом, подозрениями, нашептывало оставить монастырь и начать искать «более справедливую» обитель, привела Надежду в тихую гавань, где она могла продолжить жизнь, к которой стремилась. Теперь она каждую свободную минуту зачитывалась творениями святых отцов, черпая там все новые и новые силы для укрепления себя в монашеском подвиге.

В мыслях Надежда часто возвращалась и к наставлениям игуменьи, которая не один раз беседовала с послушницами о монашеском делании.

— К сожалению, люди, и даже церковные, не всегда понимают, что такое монашество, хотя большинство святых были именно монахами, — наставляла она. — Монашество есть тайна общения человеческой души с Богом, тайна духовного совершенствования. Поэтому до конца понять монашество может лишь тот монах, который, еще живя в миру, уже был причастен к нему: общался с монахами, посещал святые обители, «лепился» к ним, внимал советам опытных духовников, живущих там. Чтобы все это понять, человек должен иметь на это личное произволение, должен уметь внимательно прислушиваться к своему внутреннему голосу. И поэтому далеко не с каждым можно и нужно говорить об этой духовной тайне.

Нельзя стать монахом сразу, вдруг, как в сказке. К монашеству необходимо себя готовить, еще живя в миру. Когда человек будет внутренне готов к вступлению в обитель, Господь Своим Промыслом непременно его туда приведет. Много кто хотел и хочет быть монахом, да не всем это благословляется. Монашеская жизнь таинственна, глубока, очень трудна, и мало кто способен быть настоящим служителем Бога.

Особенно вредны и опасны радужные представления о духовной жизни в монастыре. Это своего рода прелесть. Человек приезжает в обитель, думая, что его там все ждут с распростертыми объятиями, что своим решением вступить в монастырь он оказывает благодеяние обители и даже Богу. Ложная и очень гордая мысль! Довольно часто приезжающие в обитель считают, что немедленно попадут в общество святых, духовно совершенных людей, неких прозорливцев, чудотворцев, что через два-три года они сами станут святыми и прозорливыми и пойдут в мир проповедовать идеалы духовной жизни. Это глубоко ложное представление, которое может привести человека в состояние бесовского прельщения.

Тот, кто хочет стать монахом, еще в миру должен постараться приобрести правильный духовный настрой: с одной стороны — ревностный, с другой — смиренный, покаянный. Человек, вступивший в святую обитель с таким настроем, будет его развивать и дальше, в нем начнут углубляться понятия о духовной жизни, расти добродетели. Если же он вступит в монастырь с неправильным настроем, то принесет с собой враждебный истинному монашеству дух мира. Чтобы этого не случилось, сначала необходимо избавиться от ложных мнений, представлений, от своей прелести. И лучше всего это сделать именно в миру.

Матушка Антония не уставала наставлять своих сестер, а особенно послушниц в том, с каким духовным состоянием человек, решивший оставить мир и посвятить себя всецело служению Богу, обязан вступать в монашеский подвиг.

— Он должен приходить к Богу с глубоким, искренним покаянием, сознавая себя грешником. Неправильно считать себя неким праведником и приходить в монастырь, чтобы еще больше умножить эту свою мнимую праведность. Монастырь — это место покаяния, покаянной молитвы. Человек приходит в святую обитель, чтобы увидеть не чьи-то, а прежде всего свои собственные грехи. Человек приходит искать Бога через монашеский образ жизни: не кого-то чему-то учить, а учиться самому. Поэтому изначально надо иметь настрой смиряться, тоесть спокойно воспринимать извне то, что может быть неожиданным или даже неприемлемым.

Мало прилежно исполнять монашеское правило, жить за монастырским распорядком, ходить в храм. Бывает, кажется, что вы уже свободны от мирских пристрастий, явных грехов: никого не ограбили, никого не обманули, никого не ударили. А о ком-то плохо подумали? На кого-то косо взглянули? Или это, по-вашему, не грех? Или забыли, о чем говорит Господь? Вы думаете, я не вижу, не замечаю, не чувствую, какой ревностью, завистью наполняются ваши души, когда кого-то из вас приласкаю, приглашу к себе в келью? Между вами вспыхивает борьба, чтобы быть первой, а не слугою всем остальным. Вот что необходимо вырывать с корнем, как сорняки. Не вырвете — сорняки задавят ростки всего доброго и благочестивого. И будете монахинями лишь внешне, а внутри — сплошные сорняки.

Приходя в монастырь, будущий монах должен иметь прежде всего ревность о духовном спасении. Нужно представлять себе, какие труды в монастыре ожидают — и телесные, и духовные, — и относиться к ним с ревностью, ни с кем не споря и ни чему не противясь, кроме греха. Каждый получит награду свою.

* * *

От настоятельницы Надежда получила новое послушание: отныне она помогала старшим сестрам продавать паломникам свечи, церковные книги, иконы — словом, все, что предлагал любой монастырь. За время, что Надежда провела в обители, гостей заметно прибавилось. Она теперь весь день проводила в храме, присутствуя и на службах, и на молебнах, первой встречая всех, кто входил сюда. Быстро привыкла она и к тому, как на нее смотрели некоторые гости: кто с удивлением, кто с недоумением, а кто и с осуждением. Многим было невдомек, что привело ее сюда: какая-то беда, разочарование в жизни, духовные поиски? Чувствуя на себе эти пристальные взгляды, Надежда опускала глаза, стараясь ничем не отвечать, сохраняя внутреннее спокойствие, сосредоточенность, душевное равновесие и непрестанно творя молитву.

Случалось, что кто-то из гостей узнавал в этой послушнице дочь Смагина — того самого кандидата в мэры, чьи портреты мелькали по всему городу, призывая голосовать на предстоящих выборах. Кто-то исподтишка старался сфотографировать ее на мобильный телефон, несмотря на просьбы ко всем гостям не пользоваться камерами на территории монастыря.

Все это уже не возмущало Надежду так, как это случалось на первых порах. С благословения настоятельницы она даже вступила в диалог с журналистом, который специально приехал в обитель, чтобы пообщаться с дочерью кандидата в мэры и понять мотивы ее жизненного выбора. Он не стал прятаться, а попросил Надежду поговорить обо всем открыто.

— Что может вам дать эта жизнь больше того, что уже дал вам ваш родной отец? — поинтересовался он, идя с Надеждой по монастырскому саду.

— Да, мой отец очень состоятельный и влиятельный человек, — Надежда улыбнулась. — Но даже его связей и состояния не хватит, чтобы приобрести то, что я нашла здесь.

— И что же именно? — иронично взглянул собеседник.

— Смысл своей жизни, — лаконично ответила она.

— И в чем же? Может, и нам, непосвященным, откроете эту великую тайну?

— В Боге.

— Выходит, всем, кто верит в Бога, одна дорога — в монастырь? — не удовлетворился ответом корреспондент.

— Каждый выбирает свою. Моя дорога к Богу — через монастырь. Другой дороги лично мне не нужно.

— И все же я не пойму: зачем нужно было уходить в монастырь из вашей прежней жизни, где вы были обеспечены абсолютно всем?

— Мудрые люди говорят: в монастырь не уходят, а приходят. В монастыре жизнь только начинается. Настоящая духовная жизнь. А за воротами монастыря остается вся остальная жизнь. Кто приходит в монастырь? Об этом написано в Евангелии. Господь обращается ко всем, кто в Него верит: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Вот мы и пришли сюда, грешные и нуждающиеся, чтобы обрести здесь покой от страстей и грехов и очистить сердце, чтобы быть с Богом.

— И это говорите вы, дочь самого Павла Смагина? Вы — грешница? — от изумления гость едва не выронил включенный диктофон.

— А что, не похожа? — спокойно ответила Надежда, кротко улыбнувшись.

— Мне почему-то всегда казалось, что в монастырях живут святые, — журналист выключил диктофон, спрятал его в сумку, но не прекратил разговор. — Ну, если уж и не все, то большинство…

— Так не только вам кажется. Всегда трудно себе признаться, что ты никакая не святая, хоть и живешь в монастыре, и носишь «святую одежду», особенно если сравнивать себя с книжками, которые читала до монастыря и которые у каждого православного стоят на полках — о том же Сергии Радонежском, Серафиме Саровском. А еще труднее смириться с тем, что твои слабости доставляют неприятности другим сестрам. Но когда видишь, как тебя терпят, тогда и сама начинаешь немощи ближних терпеть с радостью и благодарностью. Не помню точно кто, но один старец сказал так: «Монахини в монастыре — что камушки в мешочке. Их набрали вместе и трясут, чтобы пообтесались друг о дружку, пока не станут кругленькими, ровными. А как пообтешутся — то и других перестанут цеплять, и сами раниться перестанут».

Корреспондент добродушно засмеялся.

— Да, удачное сравнение. Главное, что очень доходчиво. Значит, вы — один из камушков?

— А что, не похожа? — все так же ответила Надежда и кротко улыбнулась.

Гость уже собирался расстаться, но Надежда остановила его.

— Наверное, я вас удивлю еще больше, если скажу, что монастырь — это особое Зазеркалье.

— Алиса в стране чудес? — снова рассмеялся журналист. — А лично вы кто в этом Зазеркалье — уже не камушек, а сама Алиса?

— Монахи, монахини — действительно люди не от мира сего. На первый взгляд, монастырская жизнь очень простая. Это так. Но вместе с тем она очень мудрая, здесь действуют свои удивительные законы. К примеру, если ты кому-то доброе дело сделаешь — оно к тебе же и вернется. Обязательно вернется!

— Такое только в сказках бывает, — журналист оставался веселым, не веря Надежде.

— Не только в сказках. В монастырях тоже. Вот, например, пошлет тебе Господь яблоко: спелое, сладкое, но ты его не съешь, а подаришь другой сестре, которая встретится по дороге. Пройдет день. Вечером в келью придешь — и вдруг увидишь на столе свое же яблоко. Откуда такой сюрприз? Оказывается, яблоко то всех сестер обошло и назад к тебе вернулось: послушница, что живет с тобой в келье, тебе его положила, думала утешить. Так сестры друг о дружке заботятся, передаривают яблоко, пока оно не найдет самую проголодавшуюся или чем-то огорченную сестричку и не порадует ее.

— Готов поверить в эту добрую сказку, если вы готовы показать мне это чудо-яблочко, — журналист вызывающе взглянул на свою собеседницу.

— А вот оно! — Надежда достала из халата сочное яблоко с розовым бочком и протянула гостю. — Угощайтесь на здоровье!

* * *

Все эти разговоры, встречи оставляли свой след, вносили в еще неокрепшую душу молодой послушницы смущение, навеивали разные мысли. Внутреннее беспокойство особенно ощущалось глубокой ночью, когда все насельницы обители отходили ко сну, чтобы к пяти утра снова собраться вместе на молитву. Надежде являлись образы людей, которых она видела в течение дня, она зачем-то вступала с ними в мысленный диалог, от чего-то отбивалась, в чем-то словно оправдывалась, кого-то старалась переубедить.

Откуда приходили эти мысли — непрошеные гости? Иногда, путаясь в них, Надя незаметно для себя снова погружалась в сон, а иногда совершенно не могла уснуть, не в силах бороться с наваждением. Тогда она, как и советовала игуменья, вставала с постели и, опустившись на колени, начинала молиться, прося Господа защитить ее от всех нахлынувших сомнений и тревожных дум. С особым усердием она читала Псалтырь, взывая к Богу древним Давыдовым слогом: «Изми мя, Господи, от человека лукава, от мужа неправедна избави мя: иже помыслиша неправду в сердци, весь день ополчаху брани: изостриша язык свой, яко змиин: яд аспидов под устнами их. Сохрани мя, Господи, из руки грешничи, от человек неправедных изми мя, иже помыслиша запяти стопы моя. Скрыша гордии сеть мне и ужи препяша сеть ногама моима: при стези соблазны положиша ми…»

Со слезами творила она и молитву святителя Филарета, митрополита Московского, стараясь впустить каждое ее слово в свое взволнованное сердце: «Господи, не знаю чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче, даждь рабе Твоей, чего сама я просить не смею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою пред Тобою. Сердце мое Тебе отверзто; Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Предаюсь Тебе, нет у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою. Научи меня молиться! Сам во мне молись. Аминь».

Любила она еще одну молитву — древнюю, почти забытую, которую дала ей игуменья, чтобы Надежда училась по ней молиться так, как молились наши предки, выпрашивая у Бога защиту от всех напастей.

«Не гнушайся мене, грехи одержимую, и устнама нечистыми молитву творящу услышати мя. Ей, Господи, обещавыйся услышати истинно призывающих Тя, направи же стопы моя на путь мирен, и остави ми вся прегрешения вольная и невольная, — повторяла эти молитвенные слова Надежда, взирая на святые образа. — Запрети нечистым духовом от лица немощи моея, возьми оружие и щит и стани в помощь мне. Изсуни оружие и заври сопротив гонящим мя. Рцы душе моей: спасение твое есмь Аз. Да отступит от моея немощи дух гордыни и ненависти, дух страха и отчаяния, буести и всякой злобы. Да угаснет во мне всяко разжжение и подвизание от диавольских деяний возстающее. Да просветится душа моя и тело Духом в разум Светом Твоим и множеством щедрот Твоих. Да обитает на мне милость Твоя молитвами Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и всех святых Твоих…»

Надежда уже не просто читала, а дышала этой молитвой, ощущая каждое слово — и Господь посылал ей слезы покаяния, которые текли по щекам, умиротворяя встревоженную душу, сея в ней тишину и покой.

Особенно боялась Надежда страстей, что обрушились на нее, словно лавина, когда она нарушила внутренний душевный мир, видя вокруг себя лишь недоброжелателей и даже врагов. Одно воспоминание о том, в какую грязь тогда окунулась ее душа, приводило в содрогание и трепет, понуждая к еще большему молитвенному заступничеству и ограждению от искушений, подстерегавших на каждом шагу. Наверное, ее душа чувствовала начало новой борьбы. Она была близко. Даже очень. Хотя внешне ничего не предвещало.

Заговор

Избирательная кампания оправдала прогнозы: она выдалась жаркой, бескомпромиссной и даже жестокой. Соперники не жалели средств на агитацию, обклеив весь город, его огромные билборды, плакатами, призывами, листовками, лозунгами. Среди желающих воссесть в кресло главного градоначальника были как люди, широко известные горожанам, так и новички — выдвиженцы от новых политических сил, обещавшие избирателям если и не совсем земной рай, то что-то очень близкое к нему. Газеты пестрели предвыборными заголовками, громкими разоблачениями, лица кандидатов не сходили с телевизионных экранов, под аккомпанемент их бодрых клятвенных обещаний город просыпался ранним утром и погружался в сон глубоким вечером.

Постепенно стало ясно, что главная борьба разгорится между двумя претендентами: Павлом Смагиным и Максимом Лубянским. И если имя первого было хорошо известно избирателям — он много лет представлял интересы горожан в городском совете как депутат, занимался благотворительной деятельностью, то второй не просто вошел, а ворвался в общественную, политическую жизнь города. В прошлом офицер спецназа, командовавший батальоном в горячих точках, он возвратился в свой родной город, откуда ушел во взрослую самостоятельную жизнь, уже вполне сформированной личностью — крупным бизнесменом, владельцем сети ресторанов, нескольких торговых центров. Он обещал дать горожанам сотни новых рабочих мест, превратить свою провинцию в маленький Лас-Вегас, наполнив его развлекательными центрами, казино, отелями, привлекая сюда как отечественный бизнес, так и иностранные инвестиции. Смагин же, напротив, горел желанием возродить былой экономический потенциал своего города, восстановить предприятия, пришедшие в полный упадок и разорение, возвратить людей, которые трудились там годами, построить новую современную больницу, такую же современную школу. Если избирателям был понятен личный успех Смагина, его восхождение от скромного инженера-геолога до владельца солидной промышленной корпорации, то вокруг источников бизнеса Лубянского ходили разные слухи, подогреваемые скандальными публикациями и расследованиями.

Оба претендента — и Смагин, и Лубянский — не стеснялись публичности, открыто выходили к людям, на диалог с избирателями, полемику с другими оппонентами. Но если избирательная кампания Павла Смагина избегала таких методов, как клевета, подтасовка и другие приемы «черного» пиара, то Максим Лубянский и его команда не брезговали ничем, лишь бы вырвать победу у явного лидера — Смагина. Его штаб активно работал в этом направлении, подключив профессиональных политтехнологов, журналистов, психологов.

Вот и теперь в штабе Максима Лубянского ярко горел свет, хотя было уже давно за полночь, а основные работники разъехались. Остались лишь самые верные, самые преданные своему шефу люди, которым Лубянский доверял безоговорочно все, что выносилось на обсуждение. В комнате, абсолютно надежно защищенной от прослушивания как изнутри, так и снаружи, приятно пахло горячим кофе, разлитым по маленьким фарфоровым чашечкам. Максим Петрович сидел в глубоком офисном кресле, медленно поворачиваясь в нем — то влево, то вправо, неспешно попивая свой кофе и глядя исподлобья на тех, кто сидел рядом с ним за столом, заваленном разными аналитическими бумагами, записками, графиками, прогнозами.

— Не пойму одного: чего мы ждем? — тон хозяина не предвещал спокойного разговора.

— Максим Петрович, мы думаем, просчитываем все варианты, — пытаясь упредить взрыв гнева, ответил за всех Илья Гусман — главный аналитик штаба.

Лубянский зло усмехнулся.

— Думаете? Это хорошо, что вы еще способны думать. Очень хорошо. Только вот ведь оказия какая: думать уже нет времени. Пора закрывать вашу «думальню» и действовать: работать так, как работают наши противники. Там тоже думают, и не хуже вас, между прочим, а вот работают получше вашего. Думают они, видите ли. Философы… Цицероны…

Никто не рисковал возразить или оправдаться, не желая нарваться на гнев.

— Я вам плачу не за то, чтобы вы думали. Вернее, не только за это. Мне нужны действия: решительные, грамотные, способные сломить волю Смагина, а нам принести популярность, голоса избирателей. Что говорят социологи? Они ведь еще на прошлой неделе производили свои опросы. Есть уже результаты или они тоже думают?

— Есть, Максим Петрович, — поднялся из-за стола еще один из помощников, отвечавший за изучение общественного мнения избирателей. — Пока что результаты не в нашу сторону. Более того, они даже ухудшились в сравнении с предыдущей неделей. Если бы выборы состоялись в ближайшие выходные, то Смагин опережает нас почти на двадцать процентов: разрыв увеличился более чем на четверть.

— И что вы скажете мне в оправдание всего этого, господа? — Лубянский взял аналитическую записку и сам пробежался взглядом по столбцам. — Еще пару дней такого «думания» — и разгоню вас всех к одной бабушке. Вместе с дедушкой. И на ваши места приглашу тех, кто начнет наконец-то действовать. Любые деньги заплачу им, но вас не только разгоню, но сотру в порошок. Вы — дармоеды, способные только жрать, пить, заказывать столики в дорогих ресторанах, таскать туда своих продажных девок. И все это — за мой счет. Поэтому давайте, господа, договоримся: если в ближайшее время не будет реальных, ощутимых сдвигов — думать будете тогда уже о том, как спасти свою шкуру, когда я начну ее сдирать с вас. Это мое последнее слово. Баста!

И он швырнул бумаги на стол.

— Максим Петрович, — теперь поднялся Гусман, — вы можете выгнать меня прямо сейчас, содрать шкуру вместе со штанами, не откладывая в долгий ящик, но лучше снова и снова продумать все, чем сделать один необдуманный шаг — и поставить крест на всех дальнейших усилиях.

— Ишь, какой смелый, — Лубянский отпил немного кофе и с прищуром посмотрел на аналитика. — Снять с тебя штаны, выпороть или кастрировать я всегда успею. Говори дело. Вижу, что у тебя что-то есть, раз ты таким героем стал. Выкладывай.

Гусман тоже отпил кофе и, поставив чашку, вышел из-за стола, подойдя ближе к шефу.

— Все наши усилия сосредоточены сейчас на том, чтобы погрузить Смагина в такое психологическое состояние, когда у него отпадет всякий интерес к борьбе. Можно сражаться с его штабом и далее, но… Как бы вам объяснить попроще? Вы ведь в прошлом кадровый боевой офицер. Так вот, можно воевать с армией противника, ослабить ее изнурительными сражениями, хитрыми тактическими маневрами, диверсиями и другими средствами, а можно просто вывести из строя полководца, командира — и все, войско ослаблено, дезориентировано, началась паника. Тогда делай с войском, что хочешь: оно уже неспособно на победу. В истории таких примеров довольно много.

— Начни мне еще читать урок военной истории, — усмехнулся Лубянский. — Мало я их в академии наслушался… Давай-ка к делу.

— А это и есть дело. Причем, главное дело, которое обеспечит вам победу. Вы все время требуете от нас ответных действий на тактику Смагина и его штаба. Мы же предлагаем вам заниматься не тактическими битвами, а радикально поменять стратегию борьбы: нанести удар не по штабу, а по самому Смагину.

— По Смагину? — изумился Лубянский. — Врезать, что ли, из гранатомета? Или поднять авиацию — да по его штабу: бац-бац-бац!

— Нет, Максим Петрович, «бац-бац» тут не пройдет. Кроме того, что нас всех пересажают, растрезвонят во всех газетах, на телевидении, в Интернете, а Смагина внесут в мэрию как триумфатора — ничего другого не произойдет от такого «бац-бац». Тут нужна особая хитрость — взвешенная, всесторонне обдуманная, а не лихая кавалерийская атака с саблями наголо на вражьи окопы, как вам хочется. Мы обратились за консультацией и помощью к некоторым психоаналитикам, парапсихологам, работавшим в командах известных политических деятелей и даже в президентских кампаниях.

— К парапсихологам? — иронично усмехнулся Лубянский. — А к ведьмам, колдунам, деревенским бабкам-шептухам, гадалкам разным, цыганкам не обращались?

— Будет необходимо — обратимся и к ним, — невозмутимо ответил Илья. — Люди, о которых идет речь, с огромным опытом и, я бы сказал, с особым нюхом, чутьем, развитой интуицией. Мы предоставили им всю информацию о Смагине, которая есть в нашей базе, и не верить их выводам нет оснований. А вывод этот таков: наиболее уязвимой точкой Смагина, по которой нужно ударить, чтобы вывести его из строя, является…

Гусман сделал выжидательную паузу, глядя на Лубянского.

— Я сейчас тебя самого выведу из строя, — Максим Петрович замер вместе с остальными, кто сидел за столом, внимательно слушая Гусмана.

— Самой уязвимой точкой Смагина является его любовь к двум своим дочерям-близняшкам, — продолжил Илья. — Лишь на первый взгляд может показаться, что этот фактор пустяковый, не стоящий внимания, ведь каждый родитель любит своих чад: кто больше, кто меньше — уже другой вопрос. Но у Смагина эта любовь, привязанность к своим дочерям является не просто заложенным в него природным фактором, животным инстинктом, а главным рычагом, стимулом всей его деятельности, прежде всего в бизнесе, стремлении к еще большей власти. Конечно, есть и другие факторы: его партнеры, зависимость от еще более влиятельных и могущественных людей, но любовь к своим дочерям, по мнению психоаналитиков, есть главный стержень его личности. Отсюда вывод: выбиваем этот стержень — выбиваем Смагина. Над этим мы и думаем: как выбить, чем, какими средствами. И кое-что придумали, готовы вам изложить свои предложения.

Лубянский поднялся из кресла и, подойдя к Илье, обнял его.

— А ты и впрямь не такой глупый, не зря мне тебя рекомендовали. Давай, выкладывай свои предложения, внимательно слушаю.

— Хочу сразу предупредить вас, Максим Петрович, что если мы хотим победы, то должны отнестись к выбираемым средствам для ее достижения спокойно, без эмоций — в таком деле они совершенно не нужны. Древние в этом отношении были людьми хладнокровными, говоря, что на войне все средства хороши. Такими и нам надо быть.

— Слушай, Илья, ты не лекции читай, а говори дело, — Лубянский нетерпеливо допил свой кофе и сразу налил новый. — То историком становишься, то моралистом… К делу, сударь, к делу.

— Я о деле и говорю. Есть у Смагина две дочери, две близняшки. Папаша в них души не чает, все им дал: и образование, и воспитание, и материальное обеспечение. Обе, правда, не замужем, причем одна из них — Надежда — и не собирается: вроде бы хочет идти в монастырь.

— Слышал эту сплетню, — рассмеялся Максим Петрович. — Хорошие деточки: одна в кабаках, ночных клубах торчит невылазно, другую из монастыря за уши не вытащишь. Представляю, что творится на душе у Степаныча. По-человечески его даже жалко, у меня ведь самого две девки, но обе не такие безбашенные. Любят, конечно, гульнуть, «потусить» — есть теперь такое модное словечко, но чтобы в монастырь… Не могу даже представить, чтобы у моих дочерей родилось такое дикое желание. С другой стороны, если вдуматься, отбросить, как ты говоришь, все эмоции, что тут особенного? Одна гуляет — ну и пусть гуляет на здоровье, на то и молодость. Сейчас все гуляют, пляшут и поют. Время такое, веселое. Другая рвется в монастырь? Ну и что? Не в публичный же дом, не на панель. Даже похвально, что не пошла следом за своей сестрицей распутницей. А близняшки — это ведь не просто родные сестры: нечто гораздо большее, таинственное. Говорят, что они даже чувствуют одинаково: если что-то болит у одной — то же самое болит и у другой, одна рожает — у другой тоже схватки. Ну а то, что сии юные леди — прямая противоположность и себе, и своим родителям, так на этом, думаю, особой сенсации не сделаешь.

— Да, Максим Петрович, особой сенсации действительно не сделаешь, — улыбнулся Гусман. — Особой. А вот ошеломляющую сенсацию сделать можно. От такой сенсации не только у Смагина пропадет всякое желание куда-то избираться, баллотироваться, но от него отвернутся даже близкие ему люди, не говоря о партнерах по бизнесу. Иметь дело с таким человеком никто не захочет, чтобы не замарать своей репутации.

— Ну и?.. — Лубянский налил еще чашку горячего кофе. — Как ты себе все это представляешь? Как это все?..

— Варианты разные. Вот, например, один из них, вполне осуществимый. Он касается той дочки Смагина, которая любит погулять и повеселиться. Да, этот образ жизни вполне отвечает и возрасту, и воспитанию: она гуляет и тусуется не в каких-то вокзальных буфетах или уличных забегаловках вместе с бомжами и проститутками, а в элитных клубах, ресторанах, где собирается исключительно золотая молодежь. У них есть все: деньги, шикарные иномарки, богатые родители, свои темы для разговоров, свои развлечения, свои компании. Они общаются, веселятся, выпивают, курят. Некоторые принимают наркотики — для еще большего кайфа, еще большей остроты ощущений. Кто уверен в том, что Верочке Смагиной — любимице молодежных тусовок — тоже не захочется вкусить запретного плода, не попробовать наркотик? Нет, она вовсе не наркоманка! Она воспитанная девочка, любимая дочка господина Смагина, мечта многих состоятельных женихов. Но так хочется не отставать от тех, кто уже знает вкус этого запретного плода. Ну, лишь разочек — и все. Да и речь-то не об анаше, которой приторговывают грязные цыгане, а о вполне цивилизованном наркотике: маленькая таблеточка — и все. Лишь разочек, только для пробы.

И вот она попробовала. Ничего особенного: так, слегка повело — и все. Глядь на часы — пора домой. Сесть за руль сама не рискует, не хочется лишних объяснений с ментами, коль те вдруг остановят ее приметную «тачку». За руль прыгает один из ее дружков — и помчались. Вечер, звезды, на дороге редкие машины, в салоне из динамиков — бешеные ритмы. Ах, как хочется мчаться еще быстрее. Таблеточка та пока действует, кружит голову, бодрит кровь. Сама сяду за руль! Села — и только визг, дым из-под колес. А впереди — детишки. Идут через дорогу гуськом, за ручки взявшись. Веселые идут, радостные, сытые, только что побывали на открытии детского кафе. Идут и не знают, что им навстречу не едет, а летит с сумасшедшей скоростью одна воспитанная девушка, дочка известного бизнесмена, общественного деятеля. Да и девушка не подозревает, что впереди детишки. Ей так хорошо со своим другом! Она ощущает, какое тепло излучает ладонь, лежащая на голой коленке, это тепло так много обещает…

Скорость, музыка, тепло, таблеточка… И в таком состоянии она на полной скорости наезжает на радостных детишек. Кто всмятку, кто на обочину, лужи крови, истошные крики. А тут журналисты: со своими камерами, микрофонами, фотоаппаратами, тоже были на открытии кафе, снимали, записывали, а теперь оказались неподалеку. Случайно оказались, разумеется. И так же случайно все увидели. Сразу туда — все успеть снять, мельчайшие детали этой жуткой трагедии: мертвые тельца, разбрызганная кровь, обезумевшие глазки… И, конечно же, снять главную виновницу того, что произошло. Подбегают — а за рулем одна из любимых дочерей кандидата в мэры Павла Смагина: абсолютно невменяемая, то ли пьяная, то ли еще что. Потом экспертиза докажет, что она находилась под действием той самой таблеточки: просто ее действие началось не там, где она веселилась с друзьями, а уже в машине, когда села за руль. Как села, как давила на педаль газа, как могла не заметить идущих через дорогу детишек — ничего не помнит. Вот что значит не слушать старших и принимать наркотики! И папа этой милой девушки-убийцы хочет стать мэром нашего города? Да ни за что! Пресса поднимает такой вой, что бедному Смагину никто не позавидует. Каждый день городские новости начинаются с этой горячей темы, общественность бурлит, возмущению нет предела, массовые митинги с требованием наказать преступницу. Телевидение показывает похороны погибших и скончавшихся в больнице детишек, слезы родителей — и снова жуткие кадры на месте катастрофы, а потом — счастливая, самодовольная улыбка Павла Степановича. Тут Смагину не помогут ни его связи, ни его миллионы: все отвернулись от него. Ему капут. Крышка ему!

* * *

— Однако, Илюша, жестокий ты парень, — Лубянский вытер выступившую испарину на лысине и затылке. — Не только большой выдумщик, но и очень жестокий. Признаюсь, не ожидал. Даже предположить не мог, что ты… мне… вот так…

— Максим Петрович, я просто немного пофантазировал, — Гусман возвратился на свое место и сел за стол. — Я ведь еще ничего не предложил, а изложил один из возможных вариантов, который обеспечит вам стопроцентную победу на выборах. Но раз вы такой эмоциональный, впечатлительный, ранимый, то, думаю, вам лучше подобрать себе более профессиональную команду. Рад был сотрудничать с вами, Максим Петрович. Для меня лично это большая честь. И считайте, что я вам ничего не говорил.

— Погоди, погоди, — Лубянский подошел к Илье и положил ему руки на плечи, удерживая за столом. — Ты, паренек, не только башковитый и все такое прочее, но и обидчивый. А сам ведь меня только что учил эмоции свои сдерживать. Ты изложил, мы послушали. Вот и славно. Я себе это все представил — и жутко на душе стало. Представляю, что будет со Смагиным. Теперь надо подумать, насколько все это осуществимо.

— Осуществимо, — ответил Илья, открывая свою папку с бумагами. — Мы продумали все детали, до мелочей. Детское кафе скоро действительно планируют открыть, все будет происходить днем и затянется до позднего вечера, пригласят много детишек из соседнего интерната, там живут в основном сироты. Так что, Максим Петрович, совесть ваша может быть спокойна: плакать за детишками, попавшими в ту мясорубку на дороге, особо будет некому. Но мы выбьем слезу из электората. У нас уже есть журналисты, готовые освещать эту тему, они ждут нашей команды. Лишних свидетелей рядом не будет, мы тоже об этом позаботимся. Только дети, машина, трупы, кровь и журналисты. Скорая помощь, врачи, милиция тоже появятся, но лишь после того, как мы сделаем свое дело, все зафиксируем, чтобы ни у кого не возникло ни малейших подозрений на фальсификацию или провокацию, даже у самого Смагина с его верным псом Владом Чуваловым.

— Кстати, а что это за личность? Вам что-нибудь о нем известно, кроме того, что он является его главным помощником и референтом? Кто этот узкоглазый «друг степей»? Откуда у Смагина к нему такое безграничное доверие?

— Это, скорее, друг снегов, а не степей. Он уроженец северных племен, личность действительно загадочная. Чувалов для Смагина даже больше, чем сын: это неотъемлемая часть самого Смагина. Нам пока не удалось установить, что именно их связало, ведь Смагин взял его под свое покровительство еще с того времени, как этот маленький тунгус переселился из своей юрты в интернат, а уже оттуда — в дом Смагина. Да и не столь уж важно, кто он и откуда. После того, что произойдет, Смагину не поможет никто, а Чувалову останется только одно: паковать чемодан — и ближайшим авиарейсом назад в тундру, к своим соплеменникам. Служить такому хозяину не захочет ни один уважающий себя человек, даже чурка, ни одна дворовая собака.

— Согласен. После такой истории не только голова с плеч полетит, а все: бизнес, доверие, компаньоны, авторитет, власть. Полетит мгновенно и навеки вечные. Свою репутацию он уже никогда не восстановит.

— Это еще не все, Максим Петрович, — Гусман раскрыл еще одну лежавшую перед ним папку. — Мы изложили вам лишь один из вариантов и лишь в отношении одной дочери. А ведь есть еще одна дочка — которая рвется в монастырь и уже проводит там большую часть своего времени. Если вам интересно, у нас есть предложения и относительно ее особы.

— Неужели того, что вы задумали, будет недостаточно? — Лубянский изумленно взглянул на своего аналитика. — Крови, детских трупов, шума вокруг всего этого… Неужели есть необходимость расправиться со Смагиным и через его вторую близняшку?

— Максим Петрович, в вас опять просыпается жалость к сопернику. А это уже опасно для самого вас. Снова напомню вам древнюю мудрость: победителей не судят, а поверженным горе. Смагина необходимо не просто сломить, а сломать — причем раз и навсегда. Иначе он сломает вас. Поэтому никакой жалости к вашему оппоненту, никаких эмоций!

— Ну и..? — Лубянский ждал, какой новый план начнет излагать ему Гусман.

— Мы снова обратились за консультацией к опытным психоаналитикам, психиатрам, которым знакома мотивация поступков людей, желающих оставить мир и уединиться в монастыре — неважно, женщины или мужчины. Монахи и монахини, какими бы аскетами они ни были, остаются все-таки живыми людьми, а значит, ничто человеческое им не чуждо, тем более, когда это не дряхлый старческий организм, а еще молодой, в котором естественные желания не только не угасли, а напротив — дают о себе знать в полный голос. На этом мы и предлагаем возможный вариант относительно второй дочери Смагина — Надежды, которая не хочет продолжить дело родного отца, обзавестись семьей, детьми, что было бы вполне естественным, а стремится к противоестественному — уединиться, скрыться от всех в монастыре. Я не буду излагать богословские вопросы монашества, которые мы тоже тщательно изучили, а позволю себе снова немного пофантазировать.

Представим себе, что в неком монастыре — не столичном, а самом что ни на есть захолустном, поселилась некая молодая особа. Мало кто знает, что она из богатой, состоятельной семьи, очень воспитана, а не какая-то, извините, уличная, безродная шавка, которой жить негде. Никто не может понять — ни родители, ни близкие друзья, зачем она сюда пришла, что ищет, ведь имеет все, о чем только можно мечтать. Ладно, пришла — и пусть пришла.

А в том же монастыре живет еще одна особа: не такая воспитанная, не такая образованная, не такая святая. За плечами — трудное детство и бурная молодость: росла в детдоме, там же узнала, откуда берутся дети и как они делаются. Потом добрые дяди научили ее зарабатывать неплохие деньги, торгуя собственной фигуркой и мордашкой, потом нашли еще несколько таких же смазливых девочек-подростков — и тоже на панель. Дальше сама стала сутенершей, поставщиком живого товара в разные бордели, сауны, на вечеринки, бандитские сходняки. Потом наркотики, валюта и, как закономерный финал, зона. Оттуда — в монастырь. Зачем туда пришла — сама толком не знает. Прослышала как-то о кающейся Магдалине — вот и шевельнулось что-то в сердце. Живет в монастыре, вместе со всеми ходит на службы, вместе со всеми молится, садится за стол, так же со всеми вместе ложится спать и просыпается.

И вот тут включается психологический фактор: вполне естественный, заложенный в каждого из нас природой. Монастырь то женский, ни гостей, ни паломников. А природа не спит, она не просит, а требует: дай, дай, дай! Хочу, хочу, хочу! Кабы не знала, что это такое — одно дело. А коль воспитатель детдома ее однажды «воспитал» и всему научил, дал вкусить, как это все сладко — другое. А тут, откуда ни возьмись, приходит в монастырь юная дева вся из себя. Ну и что с того, что дева? И с ней можно. Это теперь даже модно: мальчики с мальчиками, девочки с девочками. На зоне это вообще вполне нормально, дело знакомое, не впервой.

Зовет «кающаяся Магдалина» к себе в келью юную послушницу: помолиться, духовно пообщаться, да и в коечку ее к себе. Ведь у той девы природа, поди, тоже не камень, тоже своего хочет, ждет и требует. А в келейке-то видеокамеры установлены, за иконами спрятаны, весь этот «молебен» записывают. А потом эту запись — в Интернет, да с соответствующими комментариями: дескать, вот чему в монастырях учат, вот чем там занимаются, вот как грешки свои «замаливают». А что? Эта тема сейчас даже модная. Только и слышишь: то там кто-то из святых отцов «на клубничке» попался, то здесь «голубизной» себя кто-то прославил. И мы маслица в огонь этих скандалов и разоблачений подольем. А в центре скандала у нас будет не кто-то там с улицы, не бывшая сутенерша — с ней и так все ясно, а, казалось бы, такая воспитанная, культурная, такая набожная дочь господина Смагина. Скандал на весь белый свет!

— Ой, как мне опять жалко Степаныча, — рассмеялся Лубянский. — Чем родная дочь занимается!

— Есть еще запасной вариант, — хладнокровно продолжал Гусман. — Он, правда, не такой эротичный, как первый, но воздействие на вашего противника будет еще более ошеломляющим. Его милая девочка отведает монастырских грибочков — и преждевременно отправится туда, о чем так усердно молится и мечтает: на тот свет. Монахи-то — постники, мяса ни-ни, а вот грибочки — за милую душу. Сами собрали, сами посушили, отварили, на стол подали. Ох, не заметили, что среди них был один мутант — на вид как все остальные, только с сильнейшим ядом. То ли сам таким вырос, то ли вырастили его в специальной лаборатории — никто разбираться не будет. Умерла — ну и Царство ей Небесное, земля пухом. Помучилась, правда, перед смертью зело, кричала, просила любящего отца, чтобы тот спас ее от смерти. Да грибочек уж больно ядовитым оказался. Такие грибочки лишь в горах Латинской Америки растут. А как тут оказался? Чудеса. Монахи-то в чудеса разные верят, вот и случилось чудо. Как говорится, по вере их. А Смагину после такой трагедии какие выборы? Одна дочь убийцей несчастных сироток стала, другая лесбиянкой прославилась иль еще хуже — умерла после трапезы. Хоть самому в гроб живьем ложись от всего этого позора и несчастий. Глядишь — и ляжет. Сначала сляжет, а потом и ляжет. Такие стрессы ни одно сердце не выдержит.

— Так что, — у Лубянского от всего услышанного пересохло в горле, — ты предлагаешь обеих сразу?

— Я предлагаю, Максим Петрович, только одно: действовать продуманно, решительно и хитро, отбросив всякие эмоции и жалость к сопернику, — отчеканил Гусман. — А решать вам. И никому больше. Вы — боевой офицер. Заодно давайте прощупаем двух попов, что служат неподалеку: та юная «святоша» к ним имеет большое доверие. Особенно к одному из них, отцом Игорем величают. С ним все время разные приключения случаются, газеты о нем много писали. Мы добавим новых острых ощущений. Копнем, попрессингуем, пугнем: думаю, что этот газетный герой живо расколется, и мы из него вытащим нужную информацию.

— Не боишься, что сам к ним бегать станешь? — подмигнул Смагин. — Бегал по девкам, а побежишь к монашкам. А? Не случится такое? Вот будет сенсация! Вот будет хохма!..

Ангелина

Ангелина появилась среди монастырских послушниц почти в одно время с Надеждой. Что искала ее опустошенная, истерзанная душа, она и сама не знала. Скорее всего, тишины, покоя после всего, что она насмотрелась и как настрадалась за пять лет жизни в неволе. Кто-то посоветовал ей идти в монастырь — и она пришла, не зная, куда и зачем идет, не умея молиться и не имея понятия о монашеской жизни. Но игуменья, сострадая к ней, приняла в число послушниц, дав возможность вкусить этой жизни и примерить черную одежду здешних обитательниц не только к пораженному тяжкими пороками телу, но прежде всего к тяжело больной душе. Ангелина с болью открыла настоятельнице прожитую жизнь, рассказывая обо всех падениях, в которых увязла сама и в которые увлекала многих других. В этой жизни было все: разврат с малолетства, торговля телом, ночные клубы, бордели, сутенерство, пьянство, наркотики… Потом — зона, где все повторилось: разврат с такими же молоденькими зечками, пьянки, «травка».

Жила она в монастыре отчужденно, мало с кем общаясь и ни с кем не откровенничая. Да и саму ее сторонились, зная, из каких мест пришла. Надежда была единственной, кому она время от времени раскрывала все, что тяготило душу. Они жили через стенку и часто ходили друг к дружке перед тем, как отойти ко сну. Надежда видела, что молитва давалась Ангелине тяжело, с большим трудом, через силу.

— Нет, не могу, — она обессиленно опускалась на свою койку, — не могу быть артисткой, как… Не мое это. Не мое. Уйду. Побуду еще — и трону отсюда.

— Куда ты пойдешь? — пыталась успокоить ее Надежда. — Царство Небесное силой берется — так Господь учит. Коль хочешь чего-то добиться в жизни, нужны упорство и труд, а в монастыре и подавно. Мы для того и отрекаемся от всего земного, чтобы сосредоточиться на духовном.

— Вот и сосредотачивайтесь, — устало отвечала Ангелина. — А мне бы, как говорится, день простоять да ночь продержаться. Попроси лучше своего разлюбезного папашу, чтобы помог. Он у тебя, говорят, в больших чинах. Шишка!

— И там люди трудятся, никто без дела не сидит. — Надежде хотелось найти понимание. — Пойдешь туда, а потом бегом оттуда. Тоже скажешь, что не твое. Папа мой не знает ни выходных, ни покоя, ни отдыха…

— То-то он с усталости в еще большие начальники рвется, — отмахивалась Ангелина. — Весь город его портретами обклеен. Видела я таких «уставших», знаю, как они свою усталость снимают. В саунах, отелях, мотелях, борделях. Под армянский коньячок или «Мартини». Сотня «баксов» за сеанс — и твой клиент как огурчик.

— Зачем ты так? Ты не знаешь моего отца, — Надежда обрывала эти разговоры.

— Зато других «папиков» знаю! — Ангелина начинала заводиться. — Знаю, как они любят «клубничку».

— Почему же они тебе не помогут устроить новую жизнь?

— «Иных уж нет, а те далече…» Ты думаешь, моя работа не работой была? Только и слышала: «нетрудовые доходы, нетрудовые доходы…» Попробовали бы разок — тогда узнали бы, какие это «нетрудовые»: почти каждую ночь разных уродов, извращенцев ублажать, а потом кровью отовсюду вытираться. Это ты у нас чистюля, тебе не понять моей жизни. Вовек не понять!

Чувствуя, как в душе Ангелины начинала закипать злоба, Надежда возвращалась в свою келью и становилась на молитву. И пока она молилась, ее подруга все более распалялась ненавистью к своей неустроенной жизни, искалеченной судьбе, неопределенности, к этой монашеской среде, в которой она очутилась, — ко всему, чем жила в прошлом и что окружало ее теперь.

«Святоши, — кипело в ее душе, — думают, что я от удовольствия на панель пошла. С голодухи пошла! В детдоме кроме гнилой картошки ничего не видела. А жрать хотелось. Ничего другого не хотелось: только жрать! А вот нашему воспитателю, этому старому маразматику Осиповичу, другого хотелось. Пригласит к себе в комнатку, угостит килькой в томате, а пока ты макаешь хлеб в консервную банку, он уже тебя не по головке, а по коленкам гладит, кофточку дрожащими ручонками расстегивает. Вы этого ничего не знаете. Почти у каждой — папка, мамка, не как у меня, приблуды подзаборной. Даже не в капусте, а в мусорном ящике нашли, куда мамаша выкинула, не успев абортом от меня избавиться. Теперь-то вам легко учить, поучать, наставлять. Собрались тут святоши… Дурью маются. Папаша миллионер, а она в монастырь. “Мы от всего отказались, чтобы Боженьке служить”. Кому-нибудь другому эти сказки расскажи, а я их наслушалась, насмотрелась. Блажь в голове. Что-то кроме тебя, дурехи, никто не спешит от всего отказаться и рвануть в монашки. Посидишь, поклонники побьешь, да к папаше своему благодетелю убежишь точно так же, как сюда прибежала. Ненавижу этих святош!»

Она все больше и больше тяготилась монастырской жизнью, здешней обстановкой, уставом, требованиями, в то же время не зная, куда себя деть, как определиться дальше. К прежнему «ремеслу» возврата не было, по крайней мере пока: после выхода на свободу находилась под наблюдением органов. Семьи, домашнего очага тоже не было. Ее никто не ждал: ни здесь, в монастыре, ни за его стенами. И когда отчаяние, казалось, полностью захлестнуло душу, к Ангелине приехал неожиданный гость, ее старый знакомый — Илья Гусман.

* * *

Они познакомились еще задолго до того, как Ангелина оказалась в местах лишения свободы. Молодой Илья тогда только начинал стремительную карьеру менеджера, участвуя в «раскрутке» нескольких торговых компаний в бурлящем бизнесе. Знакомство с Ангелиной — тогда еще молодой длинноногой красавицей — произошло в ночном клубе, где та однажды появилась в сопровождении своего очередного обожателя: жирного, обрюзгшего бизнесмена, ходившего везде и всюду с громилами-охранниками, опасаясь за покушение на свою тушу.

Несколько встреч, что провели после этого Илья и Ангелина, ни к чему их не обязывали. Илья прекрасно видел, что общался с обычной девушкой «по вызову», а та, в свою очередь, тоже понимала, что не могла стать достойной парой этому элегантному парню, вокруг которого крутились красавицы из его общества. Но что-то связало их. Они перезванивались, время от времени проводили вечеринки в уютных ресторанчиках за городом. Даже когда Ангелина отправилась на зону, Илья, всячески опасаясь быть замеченным в связях с продажной девицей, все же старался использовать свои возможности и влияние, чтобы облегчить ее долю как во время следствия, так и после оглашения приговора, умело и тонко подключая к этому влиятельных людей.

Конечно, он знал, что Ангелина должна была выйти на волю. Но когда стало известно, куда она подалась дальше — не к своему «ремеслу», а в монастырь, где жила и трудилась дочка главного конкурента Максима Лубянского, в голове хитрого политтехнолога мгновенно созрела комбинация, как использовать его бывшую подружку для уничтожения Смагина.

— Хочешь, чтобы я снова на киче чалилась? — Ангелина усмехнулась, выслушав план Ильи, когда они вышли немного прогуляться за ворота монастыря.

— Я хочу, чтобы ты, наконец, поумнела и начала новую жизнь — нормальную, человеческую, а не скотскую, как до сих пор, — Илья глубоко затянулся сигаретой.

— Скотскую жизнь ведете вы, и молодых девчонок в это скотство втягиваете. Если бы не наша бедность, не наше положение, что бы вы делали? С кем еще развлекались?

— Вот поэтому я хочу, чтобы ты забыла прежнюю жизнь и начала новую. Тебе сама судьба дает шанс: сделать небольшое дельце, получить хорошее вознаграждение и…

— Получить вознаграждение? Годков, эдак, десять-пятнадцать «строгача» — «Не пропадет наш скорбный труд: лет по пятнадцать нам дадут». Вернее, не нам, а лично мне. Ты, как всегда, сухоньким из воды выкарабкаешься. За такое «дельце», что ты мне предлагаешь, меньше не впаяют.

— Тогда сиди, замаливай старые грехи, пока не набралась новых, — Илья начинал терять терпение. — Наверное, зря тебя побеспокоил. Не подумал как-то, что ты уже святой стала.

— Перестань, — тоже обернувшись по сторонам, Ангелина взяла Илью под руку и они зашли в находящийся рядом лес. — Пойми и ты: идти на такое дело… Смагин из меня не знаю что сделает.

— Смагин из тебя ничего не сделает, потому что сам будет в полном дерьме. В его положении тогда — сиди и хвост не распускай. А чтобы ты не думала, что тебе предлагают какой-то «разводняк», то вот, держи.

И он ей протянул тугой пакет.

— Здесь пять штук «зеленью». Это для начала. Сделаешь все, как надо, получишь столько же. Плюс пару штук за вредность.

И протянул еще один пакетик — поменьше.

— С этим «товаром» будь очень осторожна, ни в коем случае не касайся руками, иначе пойдешь транзитом к праотцам. Высыпешь тихонько в тарелку — и все. Но это лишь на тот случай, если не достаточно будет первого. К тебе придет наша сотрудница под видом знакомой, для отвода глаз поставит свечку, потом установит в твоей комнатке нужную аппаратуру — а там дело за малым: включай и действуй. Не мне тебя учить, как довести девочку до экстаза, чтобы она просила тебя: «Еще! Еще! Еще!»

— Небось и сам не против, — усмехнулась Ангелина.

— Не против. Но только после того, как все сделаешь. Тогда вместе махнем за океан. Глядишь — там и останемся. Мне тоже изрядно надоело на «мешки с деньгами» работать. Хочется свое надежное дельце заиметь. Я кое-что уже наметил, будешь моим компаньоном.

— Хорошо, что не твоей подстилкой, — мрачно отреагировала Ангелина, пряча оба пакета под кофтой. — Тоже надоело быть ею…

* * *

Прочитав положенное вечернее правило, Надежда тихонько заглянула к Ангелине. Та лежала на своей койке под шерстяным одеялом, свернувшись калачиком. Было заметно, что ей нездоровилось.

— Весна на дворе, а ты закуталась, — чтобы подбодрить подругу, Надежда присела с краю.

— Да, весна на дворе, а мне на такую погоду все кости ломит, «колбасит», сил никаких нет, — буркнула та в ответ из-под одеяла.

. — Вставай, я тебе чаю налью — сразу согреешься, — Надежде стало жалко свою соседку.

— Чай не поможет. Мне бы чего покрепче. Да ты же компанию не составишь, а самой пить, как говорят мудрые люди, лишь здоровье губить. Я на зоне так застудилась, что весна да осень — сплошные муки.

— Правильно твои мудрые люди говорят. У меня самой все тело ломит, каждый суставчик, каждую косточку. Видать, погода переменится. Тучи за речкой так и гуляют, так и гуляют. Вчера лило целый день, и теперь снова непогода заходит.

Ангелина откинула одеяло и внимательно посмотрела на Надежду.

— Так смотришь, как будто первый раз видишь, — смутилась та.

— Не в первый, правда. Да вот каждый раз смотрю на тебя и думаю: кого ты из себя корчишь? Зачем тебе все это? За своим папашей и так в раю живешь. Чего еще ищешь?

Надежда стала серьезной.

— Ты повторяешь слова моего отца. Точь-в-точь. Я могу понять, почему мне это говорит отец. Но почему говоришь ты? Ведь ты тоже зачем-то пришла сюда.

— Вот именно: «зачем-то». А зачем — и сама не знаю. Иногда мне кажется, что не я сюда пришла, а меня кто-то привел. Только не пойму, для чего.

— А мне не кажется, — уверенно ответила Надежда. — Я точно знаю, Кто меня привел сюда. Бог. Служить Ему.

Ангелина хотела возразить, но не стала.

«Сейчас мы узнаем, кому ты хочешь служить», — злобно подумала она.

— Чтобы служить Богу, говоришь? Так давай я полечу твои молодые косточки, чтобы служила еще лучше. А то сделаешь поклончик — а тебя в поясницу стрельнет, не скоро поднимешься. Будешь тогда долго крючком, вопросительным знаком ходить, пока разогнешься.

— А сама-то? — улыбнулась Надежда. — Сама бубликом свернулась, а меня лечить собираешься?

— Я знала одного тренера по плаванию: он подготовил нескольких чемпионов, мастеров спорта, а сам плавать не умел. Так-то, подруга дней моих суровых. От тебя требуется одно: полное доверие и полный расслабон. Остальное — дело техники. Если бы ты знала, сколько вас прошло через мои руки…

— Так, может, матушкам нашим стареньким поможешь? Все радикулитом страдают.

— Им уже ничто не поможет. Только могила. Самое верное средство от всех болезней.

— Не надо так, — Надежда испуганно посмотрела на Ангелину, почувствовав в ее разговоре что-то недоброе.

Та подошла к двери, закрыла ее на щеколду.

— Мало ли что могут подумать, — она загасила и горящую на столе свечу, оставив лишь огонек лампады перед образами. — Мы ведь с тобой, как говорится, не ради скотского наслаждения, а здоровья для.

Надежде захотелось немедленно уйти отсюда, но Ангелина удержала ее.

— Да не бойся ты. Прям как дикая собачка динго. Полное доверие и расслабуха. Один сеанс — и снова как на свет родилась. Не ты первая и, надеюсь, не последняя. Ложись на мое место. Расслабься.

Ничего вполне не соображая, Надежда механически подчинилась воле Ангелины и легла на койку лицом вниз, не заметив, как та, присев рядом, тихонько включила спрятанную за иконой портативную видеокамеру.

— Вот так, вот так…

Ангелина сделала несколько легких движений ладонями вдоль спины, снимая с нее напряжение. Потом провела еще, еще…

— Так, и еще разочек так…

Надежда и впрямь стала ощущать, что ломота в теле исчезла, а вместо нее появилось тепло. Но тепло было странное, горячее, словно из чьей-то пасти. Ей снова захотелось немедленно встать и уйти, но Ангелина удерживала ее, продолжая водить и водить вдоль спины ладонями, склонившись к ней очень близко, почти прижавшись всем своим телом и шепча в затылок:

— Странно, что эту спинку никто не гладил, не ласкал, не целовал… Сейчас тебе станет еще лучше. Вот только…

Она подняла Надежде кофту, затем задерла халатик, совершенно оголив спину и немного отклонившись при этом в сторону, чтобы не мешать обзору объектива снимавшей все это камеры.

— Какая спинка… Гладенькая, чистенькая, так приятно пахнет мыльцем…

Она безошибочно нашла в области поясницы нужные точки и, надавливая на них — сначала легонько, а потом все сильнее и сильнее, — стала погружать Надежду в сладостное возбуждающее состояние. У Ангелины проснулся азарт настоящей львицы: ей хотелось во что бы то ни стало сломать внутреннее сопротивление Надежды, подчинить ее своей воле, опустить на самое дно, в ту грязь, в которой была сама, утопить в ней. Она хотела сделать с Надеждой то, что без особых усилий делала со многими другими такими же девчонками, пока была и на свободе, и на зоне, вводя их в состояние сладострастного безумия, привязывая к своим ласкам, как к наркотику, от которого уже не было избавления.

— Сейчас, девочка моя, сейчас… Еще чуть-чуть… Помоги мне, расслабься до конца… Мы совершим с тобой полет… очень сладкий… ты узнаешь то, что никогда не знала… тебе понравится… и ты будешь каждый вечер приходить ко мне и просить… и будешь со мной всю ночь… наслаждаться… рядом…

Надежда была уже на грани полной потери контроля над собой, отдаваясь во власть этих охвативших ее пьянящих ласк, скольжений ладоней по спине, сладострастного шепота, не в силах сопротивляться, бороться.

— Господи, помилуй! — она вскрикнула и последним усилием воли выдернула себя из этого состояния, вскочила с койки и, поправляя на ходу задранную одежду, быстро прошла к двери.

— Зачем ты так?.. — прошептала она, еще ошеломленная всем, что сейчас произошло, и еще больше испуганная тем, что могло произойти.

— Зачем ты?.. Я ведь поверила тебе…

И, заплакав, быстро возвратилась к себе.

Ангелина же не испытывала никаких угрызений совести. Напротив, неудача еще больше обозлила ее против Надежды.

— Итак, первый тайм мы уже отыграли, — процедила она сквозь зубы, выключая видеокамеру. — Будем считать, 1:0 в твою пользу. Посмотрим, кто кому забьет следующий гол. Решающий. Игра продолжается.

И, даже не раздевшись, снова зарылась под одеялом, со злостью задув тлеющий огонек лампады у святой иконы.

* * *

Уже на следующее утро Ангелине представился новый случай отомстить Надежде за свою неудачу. Поскольку была пятница, по уставу монастырская трапеза была очень скромной. На обед приготовили нехитрую похлебку и кашу с грибами, Ангелину же поставили разносить все это в тарелочках на подносах и расставлять на длинном столе, где за трапезой собирались все: и монахини, и послушницы. Каждая из них знала свое место, поэтому никакой суеты не было.

«Ну, вот и все», — Ангелина незаметно подсыпала в тарелочку с кашей содержимое предусмотрительно взятого с собой пакетика и поставила ее на место, где должна была сесть Надежда. Никто из насельниц не догадывался, что произошло в тот вечер. Ангелина тоже не подавала вида, что чувствовала за собой вину, лишь обронив в по л голоса, встретив в коридоре Надежду:

— Прости, ты все не так поняла.

Сестры заходили в трапезную — кто из храма, кто с работ по хозяйству. Ждали игуменью, и когда та тоже зашла в трапезную, все запели уставное «Отче наш». Ангелина все так же продолжала сновать вдоль стола, расставляя тарелочки, графины с широким горлышком, наполненные отваром из монастырских сухофруктов.

— Надежды не видно, — окинув взглядом всех, кто сидел за столом, отметила игуменья. — Ничего не случилось? Где она?

— Сейчас будет, матушка, — ответил кто-то из послушниц. — Побежала к себе таблетку принять. Голова, говорит, разболелась.

— Да и мне бы не мешало, — поморщилась игуменья. — Такое в атмосфере творится, что ни одна здоровая голова не выдержит. Прямо разламывается на части… Сходи, принеси из тумбочки мое лекарство.

Келейница поднялась и, поклонившись, быстро вышла из трапезной.

Почему-то никто не обратил внимания на любимицу матушки Антонии — кошку Марго, которая, как обычно, растянулась на подоконнике и мирно дремала, ожидая, когда ее хозяйка снова пойдет к себе, чтобы там продолжить свою сладкую дрему. Никто не заметил, как она неслышно подошла к столу и запрыгнула туда, где обычно сидела Ангелина. А потом, дотянувшись до стола, передними лапками вдруг опрокинула на пол тарелочку с кашей. И, спрыгнув, сразу убежала из комнаты во двор.

— Ах ты, проказница, — с укоризной покачала головой игуменья, не ожидая такой выходки от своей любимицы. — Что еще за фокусы? Что за чудеса?

Послушница, сидевшая рядом, немедленно собрала с пола остатки еды и переставила тарелочку отсутствовавшей Надежды на место сновавшей еще Ангелины. Возвратившись из кухни, принялась за еду, даже не заметив что ест кашу со смертельным ядом.

— А где? — тихо спросила Ангелина соседку, кивнув туда, где по-прежнему не было Надежды. Но послушница не успела ответить, так как Надежда появилась в дверях трапезной и, попросив прощения у настоятельницы, села за стол. Доев без всякого аппетита суп — головная боль не утихала, она принялась за вновь принесенную ей другой послушницей грибную кашу, запивая ее теплым отваром. Ангелина успела заметить это и теперь сидела в напряжении, ожидая, когда же начнутся первые признаки смертельного отравления Надежды: сильные внутренние боли, судороги, галлюцинации, потеря сознания. Однако та сидела спокойно, ничем не обнаруживая присутствие в своем организме яда.

* * *

Трапеза закончилась, но все оставались сидеть, слушая, по заведенному в монастыре правилу, духовное наставление одного из святых отцов. Наконец, насельницы поднялись, чтобы совершить благодарение Господу, и тут Ангелина ощутила в себе то, что ожидала от сидевшей недалеко Надежды: нарастающую боль в желудке, переходящую в нестерпимое жжение.

— Матушка, мне… что-то…

Ангелина не договорила и, схватившись за горло, опрометью бросилась к себе, пытаясь на ходу освободить желудок от яда, разливавшегося с каждой секундой по всему телу, сковывая его нарастающими судорогами. Забежав, она упала на койку, взвыв страшным голосом. Потом вскочила и, цепляясь за все, переворачивая стулья, свалилась на пол, истошно крича:

— Будьте вы все прокляты! Все! А ты, Илья, в первую очередь!

Хватаясь за все подряд, Ангелина снова включила скрытую видеокамеру, и та бесстрастно фиксировала последние минуты ее страданий.

Когда в келью вбежала Надежда, Ангелина была почти без сознания. Но, увидев Надежду, начала горячо шептать, обращаясь к ней:

— Если можешь — прости… Это я… Это они… Илья Гусман и его люди… Они велели… тебе… эти проклятые грибы… Господь меня наказал… Их тоже накажет… Прости меня, если можешь… Христа ради… за все…

У кого-то из послушниц, прибежавших следом, оказался мобильный телефон. По нему немедленно вызвали неотложку. Но помощь прибыла не скоро: после проливных дождей дорога к монастырю превратилась в сплошное месиво. Да и спешить уже было нечего. Ангелина корчилась в страшных муках, молясь и проклиная одновременно, прося прощения и каясь перед сестрами, обступившими ее со всех сторон и тоже молившимися за то, чтобы Господь смиловался над ее исстрадавшейся душой.

Когда бригада врачей добралась до монастыря, Ангелина лежала уже бездыханная посреди своей кельи. Им осталось лишь констатировать смерть. В углу перед святыми образами теплилась лампадка, монахини тихо молились и плакали. Следом за врачами прибыла и милиция. Они сразу установили личность покойницы и, согласно закону, забрали тело для расследования причин этой внезапной, загадочной смерти. А весь монастырь встал на молитву за душу своей послушницы, которую Господь призвал по Своему непреложному слову: «В чем застану, в том и сужу».

* * *

Все, что произошло с Надеждой, заставило ее в который раз серьезно задуматься над тем, насколько ее жизнь была монашеской. Стоя перед святыми образами, она просила Бога открыть, вразумить, что из случившегося было ее ошибкой, а что — попущением Божиим, что — личной борьбой с соблазном, личным сопротивлением греху, а что — милостью Божией, спасшей ее от верной смерти. Только сейчас она начинала понимать, насколько опасными были ее «вечеринки» с Ангелиной — казалось бы, совершенно безобидные беседы, разговоры о жизни, духовности. Только теперь она поняла, что пошла на поводу Ангелины, которой молитва была в тягость, поэтому она приглашала к себе Надежду, чтобы хоть как-то, чем-то скоротать долгие вечера, когда все сестры совершали уставное келейное правило. Совершала и Надежда: но после разговоров с соседкой делала все наспех, без должного усердия.

Осмыслив происшедшее, она пришла к игуменье, чтобы исповедать все, в чем ее укоряла совесть.

— Тот, кто решил с помощью Божьей облечься в ангельский образ, должен быть к себе чрезвычайно внимательным, — снова наставляла матушка Антония, выслушав исповедь своей послушницы. — Ангелы созданы таковыми — бестелесными, потому пребывают в чистоте без труда, по своему естеству. Монах же стремится к ангелоподобной жизни, поэтому совершает восхождение выше человеческого естества. Но на этом пути он не только обращает свою жизнь в другое русло, но и ведет ожесточенную борьбу со страшными демонами, которые скрежещут зубами от злобы против такого стремления, делают все для того, чтобы любыми способами совратить истинную невесту Христову с избранного пути, завлечь туда, где торжествует скотство и скотское наслаждение плоти. Если замужняя женщина избегает многих опасностей в супружеском союзе, как в тихой пристани во время бури, то дева выходит в открытое море, презрев шторм и бурю, чтобы там, среди бушующих волн, крепко вцепившись в штурвал своей души, сразиться с озверевшими волнами собственной плоти, призывая на помощь имя Иисусово. Дьявол, плоть и оставленный мир — вот с чем сражается тот, кто хочет облечься во славу нашего Искупителя и Спасителя.

Если дочери покидают своих любимых родителей, дорогих сердцу людей и через брак прилепляются к супругу тленному, то черница обручается с Женихом Нетленным — Христом, оставляя все ради любви к Нему. Оба пути — жизнь в браке и жизнь безбрачная Христа ради — нелегки. В обычных браках мы видим, как женщина становятся образцом терпения скорбей, неизбежных тягот и теснот совместной жизни, терпя немощи своего супруга, его страсти, привычки, а нередко — поношения, унижения, даже побои, заботясь о воспитании детей.

Какого же мы достойны осуждения, если еще в большей степени, чем замужняя женщина, не покажем стремления сохранить себя в чистоте, верности, смирении и покорности в духовном браке с Самим Христом! Девство как раз и есть подобие ангельскому образу жизни. И Спаситель наш Иисус Христос, и Его Пречистая Матерь были безбрачными девственниками. Такими же чистыми были наши прародители, и лишь после грехопадения стали семейными. Отсюда вывод: девство было изначально узаконено Богом, брак же стал последствием нарушения данного Богом запрета, поэтому все, кто хочет достичь совершенства, которой обладали первозданные, обязаны жить в чистоте и девстве. Это величайшее дерзновение перед Богом, и тот, кто сохранит себя в чистоте, получит награду выше совершивших многие другие подвиги.

Девство вообще является общим достоинством как душ, посвятивших себя Богу, так и Ангелов света. Дьявол люто ненавидит именно девство, будучи сам нечистым и врагом нашего Спасителя. Потому-то он и старается посеять нечистые, постыдные помыслы, чтобы благолепие было осквернено и лишилось ангельского сияния. А чтобы достичь совершенной чистоты, как раз монаху и необходимы воздержание, пост, бдение, отречение от всего мирского. Без чистоты Бог останется закрытым для нас, а ничто нечистое, как сказано, в Царство Божие не войдет.

— Безделье монаха — главное его несчастье, — продолжала наставлять игуменья. — Неважно, чем оно по рождено: усталостью от выполнения послушания, телесной немощью, болезнью, душевным расслаблением. Если монах сложил руки и не знает, чем себя занять — жди беды. Ты ее как раз и дождалась. Богомудрые старцы наставляют нас, учат, что вечность покупается минутами. Только минутами чего? Молитвы, труда, послушания, но не минутами безделья. А у тебя это были не минуты, а часы, целые вечера. Тратить драгоценное время, отпущенное для спасения души, на пустые разговоры, разменивать на болтовню… И для этого ты пришла в монастырь? Сиди уж лучше дома и упражняйся в своем красноречии там. Здесь же Бог и весь мир ждут от тебя молитву.

Игуменья вела с Надеждой разговор строгий, не желая оправдывать ее неопытность.

— А за то, что позволила оголить свое тело, прикоснуться к нему с лаской — пусть даже, как ты говоришь, в целях массажа, — ты достойна самого сурового наказания. Господь милостив, Он пощадил, защитил тебя. Но бойся гнева Господнего! Мы даем Ему, Спасителю нашему, обет верности — верности во всем. Храни тебя Бог, чтоб не нарушить этот обет даже «в лечебных целях».

Надежда стояла перед настоятельницей, в глубоком смирении и сокрушении духа опустив голову, не смея возразить или оправдаться.

— Что ж, а раз у тебя остается так много свободного времени, долго не можешь уснуть, находишь время ходить по вечеринкам, помоги-ка тогда тем нашим сестрам, которые ночью читают Псалтырь. Потрудись во славу Божию и там. Чтение Псалтыри ночью зело полезно для души. Псалтырь тебя многому вразумит. А коль и впредь будешь относиться к жизни так легкомысленно, она тебя вразумит по-своему.

…Провал намеченного плана вызвал бурю гнева в штабе Лубянского. Технологи во главе с Ильей Гусманом пытались выкрутиться из неловкого положения, сами не в силах понять, как все могло так нелепо случиться.

— Теперь к кому будете обращаться за консультацией? — швырнув пиджак в сторону, Максим Петрович подошел вплотную к Илье. — К психологам обращались, парапсихологам и экстрасенсам тоже. Теперь к кому? К инопланетянам? Ведьмам? Теням забытых предков?

— Максим Петрович, мы пытаемся во всем разобраться, — Гусман старался держать себя в руках, но волнение захлестывало его.

— Пытаетесь? Разобраться? — еще больше взорвался Лубянский, готовый разорвать своего главного помощника. — Пока вы пытаетесь что-то пытаться, другие работают и обошли нас по всем позициям. Обошли без всяких попыток и консультаций!

— Максим Петрович, — вступился за растерявшегося Гусмана другой политтехнолог, с мнением которого тоже считались, — есть вещи, не зависящие ни от нас, ни от вас, ни от кого. Они происходят — и все. Как падение метеорита.

— Или как высадка инопланетян, — съязвил Лубянский. — Я же говорю, вам только к ним осталось обратиться за помощью. Может, у них ума наберетесь.

— Максим Петрович, у нас есть еще план. Мы его реализуем, — Гусман взял себя в руки. — Этот вариант беспроигрышный. Продумано все до мелочей.

— Вы меня убеждали в том же самом, когда предлагали первый план. Тоже говорили, что все продумано, просчитано. И что теперь? Вы хоть газеты читаете? Телевизор смотрите? Да теперь там загадочная смерть той монашки — топ-тема. Город ложится спать и просыпается с одной мыслью: кто убил бедную монашенку и кто ответит за эту смерть? Вот что вы наделали! Хотели, как лучше, а вышло, как всегда. Через одно место вышло! Эффект с точностью до наоборот! Если докопаются, чьих это рук дело, тогда тебе, Гусман, только петлю на шею. И обязательно из парашютной стропы. Потому что обычная веревка столько дерьма, как в тебе, не выдержит. Оборвется!

— Не докопаются, — буркнул Гусман. — Наш источник сообщил, что причина смерти названа — отравление грибами, и монашку завтра-послезавтра похоронят. А мы тем временем реализуем план со второй дочкой Смагина. Любознательная публика сразу переключится на автокатастрофу. Будет примерно такой же эффект, как после хлопка взрывпакета или фейерверка разорвется авиабомба.

Лубянский устало сел в кресло и оглянул своих помощников.

— Говорите, разорвется как авиабомба? Хорошо. Даю вам последний шанс. Если не разорвется, тогда я разорву всех вас. Разорву лично, вот этими руками. А тебя, наш великий выдумщик и комбинатор, — он сверкнул глазами в сторону Гусмана, — вздерну на парашютной стропе. Это для начала всех «удовольствий», которые тебя ожидают. А потом порежу на куски и вышвырну бродячим псам. Слово офицера спецназа. А я словами своими не бросаюсь. Время пошло!

Чурка

Выкван обдумывал разные варианты, чтобы помочь Смагину вызволить его дочь из-под монастырского влияния, под которое она якобы попала. Ему было понятно беспокойное состояние своего шефа: никто из детей таких влиятельных особ не страдал теми идеями, которые выталкивали Надежду из высших кругов окружавшего ее семью светского общества в дремучий лес, к монашкам, в их кельи с холодными ободранными стенами, полуголодным существованием и головой, замороченной бесконечными молитвами, службами, послушаниями. Понимал Выкван и то, что для оппонентов Смагина сам факт, что его родная дочь собралась в монастырь, был бы настоящей находкой, поводом для публичных насмешек, поддевок, которые еще больше взвинтят атмосферу соперничества, заполнят ее «черным» пиаром. Наведя кое-какие справки, он позвонил одному из своих проверенных знакомых, предоставлявших криминальные услуги для выбивания долгов, шантажа и запугивания конкурентов по бизнесу.

— Куда, говоришь, смотаться? В Погост? — удивился тот. — Так там, вроде, все тип-топ, никаких проблем. Или кто-то уже хвост поднял?

— Никто ничего не поднял. Направь толкового человечка к чурке, который в тех краях недавно обосновался фермером.

— Что, борзеть стал? Они, Влад, все такие: понаехали, а теперь права свои качают. И попробуй тронь, попробуй что скажи — тебя же и обвинят в разжигании межнациональной розни. Будь моя воля, я бы всем этим черно…

— Слушай, что я говорю! — прервал его Выкван. — .Отправь своего человека — только не громилу или мордоворота, а толкового бойца — пусть встретится с тем кавказцем, прощупает его «на вшивость»: он, как я уточнил, потерял многих родных, остался без дома, вынужден был уехать с родины. Наверняка в нем живут обиды, жажда мести. Вот и нужно направить эту энергию в нужное русло.

— Это куда, Влад? Поконкретнее, пожалуйста.

— Скажу совсем конкретно: неподалеку от него монашки поселились, монастырь хотят строить, а туда рвется… Впрочем, тебе это лишнее знать. Короче, твоя задача: стравить этого кавказца с монашками. Он другой веры, горячий, обиды, жажда мести — на этом и сыграй. Пусть попортит монашкам жизнь, пугнет хорошенько. Будет просить денег — дай, не скупись. Сколько попросит — столько и дай. Сочтемся. Главное, чтобы толк был, результат. Сделайте так, чтобы монашки те, как прибежали в лес, так же резво собрали свои манатки и смылись оттуда. Как в том анекдоте: «Я из лесу вышел — и снова зашел», только наоборот. Шума большого не надо делать, а то налетят и милиция, и корреспонденты, защитники сердобольные. Умно все нужно обтяпать. Поэтому и прошу: направь толкового человечка, а не дровосека и не дятла.

— А у меня за столом как раз такой и сидит. Мухан. Может, помнишь? Он помогал тебе решить вопрос с деревообрабатывающим цехом, когда из соседней области «наехали». Все толково сделал, грамотно и тихо.

— Мухан?.. Много чести для твоих бандитов помнить всех и каждого. Может, вспомнил бы, если бы увидел. Раз уверен, что справится, то пусть едет, не затягивая. Нужно будет пугнуть — пусть пугнет. И передай: все сделать без шума, мордобоев и стрельбы. Возникнут проблемы — с тебя спросим.

— Понял, Мухан? — окончив разговор, спросил знакомый Выквана. — Если провалишь, они спросят с меня, а я тогда — с тебя. По полной. Постарайся не подкачать.

Мухан — парень крепкого телосложения, лет тридцати, «натасканный» бандитскому «ремеслу» в разных криминальных разборках, — на следующий день прыгнул в свой внедорожник и, включив навигацию, отправился в деревню Погост. Въехав туда уже под вечер, он уточнил у местных прохожих, где живет тот самый кавказец.

На подъезде к его дому, стоявшему далеко в стороне от остальных поселений, Мухан достал из тайника пистолет, передернул затвор и, поставив на предохранитель, спрятал сзади под курткой за пояс.

— Береженного Бог бережет, — тихо сказал он, подруливая к широким деревянным воротам.

Остановившись, несколько раз посигналил, ожидая появления кого-нибудь из хозяев. Почти сразу появился курчавый мальчик.

— Эй, чурка, кто-нибудь из старших есть? — спросил Мухан, приоткрыв окно.

Тот в ответ кивнул головой и скрылся. Вместо него через минуту появился сам хозяин, державший здесь фермерское хозяйство, — Саид.

— По-вашему не умею здороваться, — Мухан вышел из машины и щелкнул сигнализацией.

— А ты по-своему, я пойму, — спокойно сказал Саид.

— Глянь, какой понятливый чурка! — рассмеялся Мухан. — Тогда держи «кардан».

И протянул ему руку.

Тот ответил рукопожатием и вопросительно посмотрел, ожидая продолжения разговора.

— Слушай сюда, — бесцеремонно начал Мухан. — К тебе небольшое дельце есть. Как говорится, непыльное, но денежное. Перетереть бы эту темку, а?

— Проходи в дом, гостем будешь, — Саид открыл калитку, приглашая Мухана.

— В дом? — тот не хотел, чтобы их разговор слышали другие. — Может, посидим во дворе где-нибудь? Я не слишком надолго. Найдем общий язык, обо всем договоримся, ударим по рукам — и я ходу назад.

— Договоримся? — Саид посмотрел на гостя. — Это, брат, смотря о чем.

— Да ты не бойся! — хлопнул его по плечу Мухан. — О чем могут договориться два нормальных мужика? Конечно, о бабках! Не о бабах, а о бабках. О деньгах! Понятно говорю?

— Пока не очень.

— Эх ты, настоящий чурка! Тебе что, деньги разве не нужны?

— Деньги всем нужны. На то и деньги. Да только они разные бывают.

— О, это уже другой базар! — Мухан снова похлопал Саида. — Мы будем говорить с тобой о больших деньгах. Очень больших! Тебе такие в твоем «чуркестане» и не снились.

— Большие деньги тоже разные бывают. Как и небольшие. Есть честные, а есть грязные, — Саид охладил задор Мухана.

— Не бойся, никому не придется горлянку кинжалом резать. И воровать тоже. Поможешь одному уважаемому человеку, а мы тебя за это щедро наградим. Денег дадим столько, что скоро забудешь, как в этом дерьме возился. Фу, какое тут вонище!

— Это не вонище, брат, — опять осадил его веселье Саид. — Так земля пахнет, на которой ты живешь.

Овцы так пахнут, кони, которые тоже от нее питаются. Земля — наша общая кормилица. В нее же все и уйдем, когда придет время.

— «Помирать нам рановато», — так любил петь мой покойный дед. Не спеши. Получишь свои бабки — захочется жить-поживать, да добра наживать. Хотя, смотрю, ты и так неплохо обосновался. Ну что, приглашай, куда сесть, да давай толковать.

* * *

Они сели за столик под навесом в глубине двора. Дом, где жило все семейство кавказца, был прямо напротив, а в сторонке стояли два больших сарая, где содержались овцы, козы, две дойные коровы и кони.

К ним подошла женщина с темным платком на голове и, не проронив ни слова, ни на кого не взглянув, молча поставила поднос с угощениями: глиняный кувшин, бутылку дорогого коньяка, тарелки, накрытые чистым домашним полотенцем. И сразу ушла: так же молча, ни на кого не взглянув.

— Кто это? — удивленно кивнул в ее сторону Мухан.

— Мадина.

— Вижу, что не Иванова Марья Ивановна. Баба твоя, что ли? Или сестра?

Саид отрицательно мотнул головой.

— Ага, понял! «Телка» из твоего гарема?

Тот мотнул снова и добавил:

— Телки у меня вон в том сарае. Две.

— Да кто же, в конце-концов? Заложница? Рабыня?

— Нет, родная жена. Хозяйка дома. Мать моих пятерых детей.

— Я же говорю: твоя баба.

— А я говорю: моя жена, хозяйка, мать моих детей, — тихо, но твердо возразил Саид.

Мухан хотел сказать еще что-то, но в это время к ним из дома вышел мальчик и вынес аккуратно разложенные на отдельной тарелочке лепешки, от которых еще шел запах духовки или печи, где они только что лежали. Вежливо поздоровавшись с гостем, он тоже ушел.

— А это кто? — хохотнул Мухан. — Пацан твой? Маленький чурка?

Саид ничего не ответил, даже не взглянул на гостя.

— Слуга, да? Или как там по вашим законам?

— По нашим законам это мой сын, законный наследник. А как по вашим — не знаю. Я здесь чужак. Чурка. Мы тут все чурки: и большие, и маленькие.

— Да ладно, не обижайся ты… — Мухан перешел на примирительный тон. — А что это за такая ваша басурманская вера?

— Долго рассказывать, — уклонился от разговора Саид.

— Обрезанный, что ли? — осклабился Мухан.

— Как и все мои предки.

— Как же вы… это… детей делаете?

— Веками проверенным способом. Как все нормальные люди. Лучше ешь. Уже прохладно, стынет быстро, а холодная лепешка — она…

— Какой гостеприимный, — перебил Мухан. — А вдруг я пришел сюда, чтобы тебя грохнуть? Не боишься?

Саид опять мотнул головой, не проронив ни слова и подвигая тарелку ближе гостю.

— А чего так? Бесстрашный, что ли? Или глупый? Я ведь не шучу.

И он вытащил из-за спины спрятанный там боевой пистолет «Стечкин».

— Грохну…

— Это как Всевышний решит, — на лице Саида не дрогнул ни один мускул. — Ты все-таки поешь. Поедешь назад сам или тебя другие повезут — дорога неблизкая. Подкрепись.

Мухан опешил.

— Не, слушай, я ведь не шучу: грохну. Неужели не страшно?..

Саид подал нарезанный хлеб.

— Угощайся, брат, угощайся, это наши национальные лепешки. Ты таких, наверное, не ел. Они из кукурузной муки, очень вкусные.

Тот механически взял одну и надкусил.

— Скажи честно: почему тебе не страшно?

И передернул затвор пистолета, направив ствол прямо в грудь Саиду.

— Потому что меня уже «грохали». Вернее, хотели, да Всевышний не дал.

— Кто же это? Где? За что?

— Такие же, как ты: с оружием в руках и крестами на шее. Когда пришли на мою землю, в мой дом. Сначала «градом» все вокруг перепахали, дома сравняли с землей, а потом вошли добивать тех, кто жив остался. Зачем — спроси у них. Они у вас в героях ходят.

— Ага, понятно… — Мухан снова надкусил солоноватую лепешку, с трудом соображая все. — В смысле, когда…

— Да-да, брат, именно в этом смысле. Именно тогда. Именно там.

И пристально посмотрел Мухану в глаза. Тот презрительно ухмыльнулся:

— Что же ты не мстишь им? Очко играет?

— За нас отомстит Всевышний, потому что вся правда у Него, а настоящий воин сражается, когда все на равных.

— Это как?

— Так: у тебя кинжал — у меня кинжал, у тебя винтовка — у меня винтовка. Это на равных.

Мухан снова ухмыльнулся:

— А когда я со стволом, а ты с лепешкой — это как? На равных?

Саид спокойно улыбнулся:

— Да, брат, сейчас мы на равных. Ты угощайся, угощайся, все свежее…

— Какое же это равенство и братство? — Мухан кивнул на нацеленный в грудь Саиду пистолет, на что тот в ответ легким кивком указал куда-то вправо.

Мухан осторожно посмотрел туда и обомлел: из окошка сарайчика, где мирно блеяли овечки, прямо на него смотрел ствол винтовки.

— Это мой младший брат, приехал помочь по хозяйству. Заодно охраняет овец от волков: зачастили что-то, почуяли добычу, каждую ночь вокруг стаями ходят.

— Младший брат… — тихо повторил Мухан и судорожно закашлялся. — Значит, пока мы тут… он все это время держал меня на мушке?

— Зачем все время? Как только ты вытащил свой ствол и нацелил мне в грудь, он прицелился тебе в голову. Я же говорю: сейчас мы на равных. Хочешь войны — давай воевать, как настоящие мужчины. Ствол на ствол. Не хочешь так — можешь сам выбирать оружие.

Мухан поставил пистолет на предохранитель и спрятал за пояс. Он не мог прийти в себя. Поняв его состояние, Саид подвинул глиняный кувшин:

— Свежий кумыс, очень полезный для здоровья напиток.

Но Мухан отвинтил крышку стоявшего перед ним коньяка и плеснул в стакан:

— Я уж лучше вот этого… Тоже не повредит. Может, составишь компанию? По чуть-чуть?

Саид отрицательно покачал головой.

— Что, здоровье не позволяет?

— Нет, наша вера.

Мухан усмехнулся:

— А наша вера все разрешает. Потом пришел к попу, тот простил — и гуляй снова.

Саид не поддержал этой шутки, оставшись серьезным.

— Ваша вера тоже не разрешает так жить.

Мухан откинулся на спинку стула и расхохотался:

— Да ты чурка, басурманин! Откуда знаешь про нашу веру?

— Я знаю людей, которые живут в вашей вере. Они другие, не такие, как ты.

— Ишь ты! Других он знает… — надменная улыбочка сошла с лица Мухана. — В чем же они «другие»?

— Они под Богом живут, а ты — нет. Они Его знают, Он — их, а ты сам себе бог, раз так легко можешь убить человека.

— Ишь ты… — Мухан даже не знал, чем возразить этому кавказцу.

Выпив свой коньяк одним глотком, он сразу налил себе еще полстакана.

— Смотри, не опьяней. Закусывай лучше: сыр, лепешки, сметана — все свежее. Хочешь, мяса пожарю? Только сегодня освежевали барашка. Любишь баранину?

— Терпеть не могу… — поморщился Мухан, уже не зная, как себя вести в этой ситуации, о чем говорить дальше. Он снова покосился в ту сторону, откуда доносилось блеяние. Ствола винтовки уже не было видно.

— А ты, смотрю, не из робкого десятка, — он понемногу начинал приходить в чувство.

— У меня весь род такой, — невозмутимо ответил Саид, наливая себе кумыс. — Мой прадед был дорогим гостем аж у самого Слепцова…

— Какого такого Слепцова? — быстро переспросил Мухан. — Васьки, который в городской администрации годами штаны протирает?

— Нет, который генералом был, на Кавказе служил. И не Васька, а Николай Павлович Слепцов. Среди казаков у прадеда тоже кунаки были. Когда он погиб, они для его семьи собрали деньги. Большую сумму по тем временам.

Мухан рассмеялся:

— Вот это, я понимаю, война! Сначала убили, а потом «бабки» собрали и вдове передали.

— Войны разные бывают. Они всегда были и, наверное, еще долго будут, пока люди живут. Но войны есть справедливые, а есть грязные. Есть неизбежные, а есть позорные. Смотря по тому, кто начинает, кто нападает, кто защищается и кто в чей дом непрошенным гостем лезет. И те, кто там воюет, тоже разные: есть настоящие герои, а есть настоящие убийцы…

Мухан посидел, выпив еще немного и думая над сказанными словами. Он понимал, что разговора, ради которого приехал сюда: подбить этого кавказца проявить свой горячий темперамент в отношении монахинь, сыграть на чувствах мести, распалить вражду к иноверцам — не получится.

— Какой-то ты весь… правильный, — пожал он плечами, тупо уставившись на стоящую перед ним тарелку с кукурузными лепешками. — Только не пойму, чего забыл здесь? Чего не едешь к своим: в свою деревню, или как там это у вас называется…

— Нет ее. Я же говорю: все перепахали «градом». Правда, теперь отстроили, но я не хочу жить там, где нет ни дома, ни могил моих предков. Пока обосновался здесь, а как будет дальше — на все воля Всевышнего.

Мухан усмехнулся:

— Принимал бы тогда нашу веру, раз тут решил жить. Как там в пословице: «С волками жить — по-волчьи выть». Или не прав?

— А ты сам какой веры? — спокойно взглянул на него Саид.

— Как это какой? Крещеной, конечно.

— Молитвы знаешь? Молишься? У разу, то есть пост, держишь?

— Ты что, кумыса своего напился? Зачем это мне нужно: и молитвы, и посты? Скажи еще, чтобы в монастырь шел!

— Нет, в монастырь тебе идти никак не скажу. А вот кое-что другое могу.

— Ну, давай, валяй.

— Сними крест, что у тебя висит на шее. Не позорь своего Бога. Не позорь веры своих предков. Сними — и живи, как хочешь. Пока ты занимаешься такими делами, Бог тебе не нужен.

Мухан встал, оторопело посмотрел на Саида, а потом схватил его за грудки:

— Чурка, ты что, угрожаешь мне?

— Нет, — спокойно ответил тот. — Просто прошу, как брата: сними.

— Не понял… Хочешь обратить меня в свою басурманскую веру? Своим «братом» решил сделать?

— В нашей вере тебе тоже не будет места, — Саид резко освободился от схвативших его рук Мухана. — Ни в какой, где верят во Всевышнего Творца: пусть по-разному, но верят, молятся Ему.

— Ты это… осторожней… А то не посмотрю, что… Грохну, не отходя от кассы.

И потянулся снова за «Стечкиным».

— Это как Всевышний решит, — спокойно отреагировал Саид. — Ты, вроде, по какому-то делу приехал. Давай о нем и поговорим.

— Уже поговорили, — буркнул Мухан, собираясь покинуть двор.

Саид учтиво проводил гостя. Следом вышла жена, молча передав Му хану полиэтиленовый пакет.

— Здесь тебе на дорогу и дома покушать: лепешки, сыр, сметана, свежее мясо, хоть и не любишь баранину. Кумыс тоже положили: попьешь, полезно. Ты за своим здоровьем совсем не следишь, болеть будешь. Возьми: это от души. Может, еще в чем нужда есть? Говори, не стесняйся, ты ведь зачем-то приехал.

— Зачем-то… Забыл, зачем.

Он вдруг обнял Саида:

— Слушай, скажи честно, как вы умеете такой порядок держать? Жена поперек мужа слова не скажет, дети старших уважают, здороваются, и сам ты весь какой-то не такой, как здешняя публика: не пьешь, на чужих баб, наверное, не засматриваешься…

— Зачем на них засматриваться? — улыбнулся Саид. — У меня своя есть. Пить вера не позволяет, и потом каждый день трудиться нужно, некогда в рюмку заглядывать. А ты зачем пьешь?

— Не пью, а употребляю. Когда для аппетита, когда для разговора, когда от нечего делать.

— Вот-вот, я и говорю: был бы занят настоящим мужским делом — пить некогда. Куришь?

— Не то, чтобы очень, но пачку в день — железно.

— Жена, дети есть?

— Живу с одной «телкой», от нее пацана имею, шалопаем растет.

— А кем же ты хочешь, чтобы он вырос?

— Нормальным человеком.

— Тогда самому нужно быть нормальным. Хотя бы чуть-чуть. Жить не с «телкой», а с женой, считать ее не скотиной, а матерью твоего родного сына. И перед сыном нужно вести себя очень достойно, как подобает настоящему мужчине. Ты же, наверное, и при нем пьешь, куришь?

— А что тут такого? Все так…

— И слова грязные при нем говоришь?

— Как и все…

— А ты стань, не как все! Будь мужчиной, отцом, мужем. Сыном хорошим будь, если родители твои живы. Братом верным будь, если братьев и сестер имеешь. О Всевышнем помни, Его уважай, держи в своей памяти, когда другие тебя будут толкать на что-то плохое.

Мухан уже сел в машину и включил мотор, как снова подошел к Саиду:

— Слушай, а если бы я тебя правда грохнул со своего ствола?

— Не успел бы, — все так же спокойно ответил Саид.

— Хорошо. Тогда допустим, что не я тебя, а ты меня. Что бы ты сказал ментам? Как бы все объяснил им? Их ведь сюда знаешь сколько бы понаехало, узнай они о стрельбе? Или тоже стал бы рассказывать им сказки о своем прадедушке, который куда-то там ходил в гости, пока его не завалили, а потом не собрали бабки на похороны?

Саид пожал плечами и, крикнув что-то на своем гортанном языке во двор, протянул Мухану маленький пакетик.

— Что это? — не понял тот.

— Здесь то, что я показал бы милиции. Без всяких объяснений. А они пусть разбираются, кто первым вытащил ствол. Вон там, — он указал под крышу навеса, где они сидели, — стоит камера видеонаблюдения. Прости, но люди к нам приходят разные. А нас жизнь научила быть осторожными. Сам говоришь: «С волками жить — по волчьи выть». Волк — умное животное. Не только смелое, но и умное, осторожное, с хорошим чутьем на грозящую опасность, засаду. Мы в горах тоже жили рядом с волками. Выть не научились, а всему остальному — да, что и тебе советую. В жизни все может пригодиться. Запись возьми на память о нашем знакомстве. Уничтожь ее сам. Мне она больше не нужна. Да и тебе тоже. Может, останешься, заночуешь? Выпил все-таки…

— Темно уже, я по газам — и дома. Никто не увидит.

— Увидит, — незлобно возразил Саид.

— Говорю, не увидят. Менты по «хазам» давно разбежались, у телека сидят. Кто увидит?

— Всевышний.

— Твой Всевышний в церкви живет и тоже давно спит, пока поп не придет и дверь не откроет, — рассмеялся Мухан.

— — Напрасно смеешься, — Саид не поддержал его юмора. — Всевышний везде и всегда. И видит каждого: тоже везде и всегда. Останься, прошу тебя, как брата. Утром поедешь.

Тот мотнул головой и захлопнул дверцу. Но Саид опять постучал ему в окошко кабины:

— Знаешь, о чем я подумал? Бросай все и приезжай сюда. Будешь тоже помогать мне с моим младшим братом. Работы здесь много: пасти овец, ухаживать за ними, охранять от волков, стричь… Приезжай, не пожалеешь. Бросай то, чем занимаешься сейчас. Ты хороший парень, но в плохие дела впутался. Поверь мне: добром они не кончаются.

— То есть, хочешь, чтобы я стал у тебя пастухом?

— Для начала. А дальше будешь учиться нашему труду. Приезжай.

Мухан пожал ему руку и впервые за всю их встречу дружески улыбнулся:

— Спасибо тебе. Подумаю. Может, действительно, брошу все и приеду. Ты тоже не забывай. Будут проблемы — звони, выручим.

И протянул ему визитку со своим телефоном.

«Вот тебе и чурка, — думал Мухан, выехав на асфальт. — Еще нужно разобраться, кто чурки больше: мы или они…»

Приехав домой, он выложил на стол содержимое пакета и перед тем, как лечь спать, приготовился перекусить. Налил в бокал свой любимый коньяк и уже почти пригубил, но вдруг остановился и выплеснул в посудную раковину. Потом уже в чашку налил кумыс и осторожно сделал маленький глоток, знакомясь с неведомым доселе напитком.

— А что? Очень даже ничего! — удовлетворенно хмыкнул и допил остаток.

— Где это тебя таким квасом угостили? — жена подсела рядом и тоже пригубила.

— Не квасом, а кумысом. В гостях у настоящего горца был.

— Сегодня у горца, а завтра к кому? На очередную свою бандитскую разборку?

— А что у нас завтра? Какой день?

— Выходной. Воскресенье. Да у вас выходных не бывает.

Мухан выпил кумыс и тыльной стороной ладони вытер губы.

— Говоришь, воскресенье? Тогда всем объявляю выходной и пойдем в церковь.

Жена изумленно вскинула на него глаза:

— Куда-куда? В церковь?!

— А куда же еще? — Мухан обнял ее и поцеловал. — Раз не на разборки, то в церковь. Все вместе пойдем, позвони матери, чтобы тоже была.

Жена взяла пустую бутылку из-под кумыса и внимательно посмотрела на нее.

— Там, случаем, ничего не было, кроме молока? Может, подсыпали чего-нибудь?.. Ни разу о церкви не заикался даже, а тут вдруг потянуло…

— Надо ведь когда-то новую жизнь начинать! — он снова обнял жену, успокаивая ее. — Не ходить же всю жизнь до глубокой старости в бандитах! Что сынок наш подумает? Люди начинают новую жизнь обычно с понедельника, а мы тянуть не станем: прямо с завтрашнего дня, с воскресенья, и начнем.

— Тебе, может, нездоровится? Или в дороге что приключилось?

— Да, приключилось… Кое-что…

«Представляю, какой будет шум, когда узнают, что я ушел в пастухи, — усмехнулся он уже про себя, вспомнив последние слова Саида. — Бросил все дела, разборки, «стрелки» — и ушел пасти овец».

Уже засыпая, опять подумал:

«Неплохой он все-таки мужик. Надежный. Вот тебе и чурка…»

Будем молиться

Выкван возвратился после долгого пребывания в тайном месте своего дома — той самой комнатке, куда войти имел право лишь он, чтобы там, в полном уединении и тишине, перед зажженными свечами и жертвенным огнем в центре, начать общение с таинственными духами, которые были покровителями его племени. Языки пламени извивались и рвались вверх — к тем силам, к которым он воздел руки, соединяясь с ними в древнем магическом обряде заклинания. Его дух в минуты наивысшего духовного напряжения соединялся с духами предков, которые открывали ему тайны грядущих событий.

Теперь они вещали скорую беду. Выкван знал, откуда она исходит: от Веры. Но не знал, как предотвратить ее. Сейчас эта беда представлялась ему неотвратимой, как рок, заложенный самой судьбой. Зная строптивый характер Веры, зная, что она не любит, даже ненавидит его, Выкван думал, как объяснить все Смагину.

— Хозяин, Веру необходимо остановить от рокового шага, — Выкван сидел со Смагиным вдвоем в его рабочем кабинете. — Сделать это под силу только вам, Павел Степанович. Я бессилен.

— Остановить Веру? — рассмеялся Смагин. — Мне, наверное, под силу остановить ядерный реактор во время взрыва, но не Веру. Нет уж, уволь, предоставляю это почетное право тебе.

— Я не всесилен, хозяин, — Выкван не отреагировал на шутку. — Веру ожидает беда. Большая беда. А через нее эта беда войдет в ваш дом. Вам лично она может стоить будущей карьеры и закончиться полным крахом. Я обязан предупредить вас, хозяин. Как предупреждал всегда, когда готовилась засада. Сейчас охотятся за Верой, но хотят подстрелить вас. Даже не подстрелить, а убить наповал. Одним выстрелом. Главная мишень, цель — не Вера, а вы.

— Ты что, за кабана меня держишь? Или за оленя? — снова хохотнул Павел Степанович. — Какая я мишень?

— Хозяин, все очень серьезно. Вы обязаны силой своей родительской власти, своим авторитетом остановить Веру. Ближайшие дни она должна сидеть дома. Иначе беда будет непоправима.

— Знаешь, голубь, мой родительский авторитет и родительская власть, как говорится, имели место быть, когда она пешком под стол бегала. А теперь она сама себе власть. В кандалы ее заковать? Что предлагаешь?

— Я предлагаю только одно: сделать все возможное и невозможное, чтобы удержать ее дома. Хотя бы ближайшие два-три дня.

— Легко сказать! Легко советовать! — Павел Степанович начал быстро ходить по комнате. — Что ты сделал, чтобы удержать Наденьку? Ты ведь, помнится, что-то рассказывал мне о каких-то червях. Не помню каких: дождевых, навозных, компьютерных. Уверял меня, что твои черви все сделают. И что они сделали? Надя в монастыре, Вера, говоришь, под прицелом, на меня, оказывается, тоже через оптический прицел смотрят. А что ты? Что твоя ферма червей, которых ты разводишь? Где результат? Или червям твоим будет работа, когда меня зароют в землю? С дыркой во лбу. Навылет.

— Павел Степанович, не надо так. Я делаю все, чтобы обезопасить ситуацию. То, что мы знаем о готовящейся против вас провокации, в которой хотят использовать Веру, уже много. Предупрежден — значит, подготовлен.

— «Подготовлен…» — буркнул Смагин. — Спасибо тебе за такую услугу. Скажи лучше, что будем делать?

— Необходимо удержать Веру, — упрямо повторил Выкван. — Это не в моих силах.

— Ну да, не в твоих силах… В силах твоих только червей ковырять. В одном месте…

В это время в комнату вошла Любовь Петровна.

— Вот кто нам поможет! — радостно воскликнул Смагин, обрадовавшись появлению жены. — Любаша моя — единственный человек, кто еще имеет хоть какое-то влияние на наших дочерей. По крайней мере, на Верочку.

И он рассказал ей о том, что встревожило Выквана, тактично покинувшего в это время кабинет своего шефа.

— Не доверять ему нет оснований, — озабоченно стал рассуждать Павел Степанович. — Он мне спасал жизнь, не раз предупреждая о готовящейся опасности. Я не вникаю, откуда у него эта информация, это выше моего ума. Но я полностью доверяю ему. Раз он говорит — значит, давай думать вместе, как остановить Верочку.

Она, сама видишь, дома не сидит, сплошной вихрь с моторчиком. Просто поражаюсь, какие они разные по характеру, темпераменту: одна сидит сиднем в монастыре, другая — извержение вулкана, ничем не укротишь. А укротить нужно, раз Выкван настаивает. Он попусту болтать не станет. Так что давай напрягать фантазию.

— Вместе будем думать — вместе и молиться будем за наших детей, — Любовь Петровна встретила этот настороженный тон своего супруга без паники.

— Молиться? — сразу отреагировал Смагин. — Может, сразу в монастырь уйдем? Коль уж молиться, то на всю катушку. Там уже одна Смагина молится. Небось, забыла, когда последний раз дома была. Замолилась вконец…

— Ничего она не забыла, — Любовь Петровна положила руку мужу на плечо, — у нас хорошие дочери. Одна молится и за себя, и за нас, а за обеих нужно молиться нам. Это самое лучшее, что мы можем сделать. Господь не оставит ни нас, ни их. Будет нужно — Сам и удержит.

— А Выкван настаивает на том, чтобы ее удержали именно мы.

— Ты знаешь, с каким уважением я отношусь к Выквану после всего, что он сделал для тебя, для нас. Но он — не Господь. Ему тоже нужен Бог. Я могу лишь догадываться, кому он молится, от кого получает помощь.

— А вот мне плевать на то, кому он молится, какому богу: кому-то в отдельности или всем богам сразу, — вспылил Смагин. — Плевать! Я сейчас думаю о том, как спасти нашу дочь, раз ей действительно угрожает опасность. Не о своей шкуре думаю, а о дочери. И если ее могут защитить те силы, к которым обращается Выкван, — пусть защищают. Я не буду мешать. И тебя прошу не вмешиваться.

— Так нельзя, Паша, — Любовь Петровна испуганно взглянула на мужа. — Выкван молится, как научен от своего племени и от своей природы. Он, в отличие от нас, еще не познал Истинного Бога. А если и ты Его не познал, то это уже не просто опасно, а страшно. Зная, как ты любишь своих детей, привязан к ним всей душой, еще можно понять, почему ты восстал против родной дочери за то, что она решила посвятить свою жизнь Богу. Но не вздумай против Него восстать, чтобы Он не воздал тебе за такую дерзость. Многие восставали — и все повержены. Все! А Своих детей Господь не бросает в беде. Поэтому нужно молиться Богу Истинному: за детей наших, за себя, за Выквана. Даже за врагов, что задумали злое. Господь не оставит нас. Лишь бы мы сами не отвернулись от Него.

Смагин упал в кресло, обхватив голову.

— Любаша, ты ведь знаешь, как я далек от всего этого. Я не умею ни молиться, ни общаться с Богом так, как это получается у тебя, у Наденьки нашей, у того же Выквана, хоть ты и говоришь, что он молится не нашему Богу.

Любовь Петровна нежно обняла мужа.

— У тебя, Паша, очень доброе и милое сердце. Ты весь в свою покойную маму. Я помню, какой она была милосердной, сострадательной. Ты весь в нее. Я помню, как ты открывал ей душу, всегда советовался с ней, просил помощи. Даже со мной ты не был так откровенен, как со своей мамой… Прости, я вовсе не укоряю тебя.

— Почему ты вдруг вспомнила мою покойную маму? — Павел Степанович, не скрывая удивления, взглянул на Любовь Петровну.

— Вспомнила, потому что хочу помочь тебе открыть Богу душу так же искренне и просто, как ты открывал ее маме. Открой ее, отдай Богу свое сердце — и это будет самой лучшей молитвой.

Смагин ничего не ответил.

— Я расскажу тебе одну очень древнюю мудрую историю, — продолжила тихо Любовь Петровна. — Это не сказка, а быль, которую поведал мне один духовный человек. Когда он был мальчиком, его мать часто посылала давать хлеб приходящим к ним нищим. Однажды какая-то очередная нищенка, приняв кусок хлеба, спросила его:«Ты молишься, дитя мое?»

«Да, конечно, я молюсь с моей матерью».

«Хочешь, я научу тебя молиться, и ты будешь потом благодарен мне всю жизнь?»

И она учила его так: «Когда молишься, разговаривай со Спасителем так, как ты разговариваешь со своей матерью, которую крепко любишь. Рассказывай Ему все свои горести и радости, как рассказываешь их матери, и постепенно Христос станет твоим Другом на всю твою жизнь. Твою мать у тебя однажды заберет могила, а Спаситель останется с тобой навсегда. С Ним ты будешь счастлив и в земной жизни и в будущей».

Потом этот человек говорил, что долго изучал богословие, но лучшего образца и способа молитвы, чем тот, который указала бедная женщина, не встречал.

— Попробуй тоже помолиться так, как ты открывал душу, тревоги, сомнения своей маме, — и Господь тебя услышит, — Любовь Петровна обняла Смагина, понимая его душевное состояние.

Смагин, поцеловав руку жены, усмехнулся:

— Тебя послушать — все так легко и просто. «Возьми и открой». Коль Бог Сам все слышит и знает лучше нас, что кому нужно, в чем наша нужда, то зачем же просить Его, докучать, беспокоить своими просьбами? Ему и без нас хватает забот.

— Чтобы получить твердость духа и полноту веры, что дело совершится по воле Божией. Опытные старцы мудро говорят: «Между сеянием и жатвой должно пройти известное время». Господь в некоторых случаях испытывает нашу веру, чтобы приучить нас к терпению и впоследствии вознаградить за труд и настойчивость в молитве. Ты ведь приучаешь своих подчиненных к терпению, упорству? И сам лентяем никогда не был. Почему же не хочешь проявить терпение в молитве?

— Мудрая ты у меня, Любаша, премудрая, — Смагин поднялся. — Пошли-ка чайку попьем, а то голова ничего не воспринимает. А уж потом помолимся. Не знаю, услышит ли Бог меня, а тебя Он точно услышит, раз ты в Него так искренне веришь.

* * *

Они спустились вниз и сели за небольшой столик у камина, где обычно чаевничали вдвоем или вместе с дочерьми, когда те были дома.

— Ну что ты так терзаешь свою душу? — Любовь Петровна не могла не заметить душевного волнения на лице мужа. — Успокойся, мы будем молиться — и все образумится.

— Да я о другом задумался, — Смагин сам разлил ароматный чай по маленьким чашечкам.

Любовь Петровна вопросительно посмотрела на него, ожидая продолжения.

— Вот все ты знаешь в духовных вопросах, во всем разбираешься. Помоги мне понять: неужели для того, чтобы жить с Богом, ощущать Его присутствие в своей душе, непременно нужно идти в монастырь? Неужели все, кто не в монастыре, живут неправильно?

— Ты всегда был категоричен. Нет, конечно, не обязательно всем идти в монастырь. Если жить с Богом, то везде можно спасти свою душу — и в монастыре, и в миру. Как везде можно погубить ее. Я, например, чувствую, что монашеская жизнь не для меня, поэтому стараюсь жить своей жизнью. А что касается нашей Наденьки… Ты ведь о ней думаешь? Если честно, мне тоже кое-что непонятно: например, зачем ты решил баллотироваться в мэры? Чего тебе не хватает? Денег? Славы? Почета? Все это ты имеешь сполна. Зачем тебе лишние хлопоты? Почивал бы на лаврах всего, что уже достиг. А достиг ведь немалого.

— И это говорит моя любимая жена? — всплеснул руками Смагин. — Да как ты не поймешь, что в должности мэра я смогу сделать для нашего города еще больше полезного, еще больше добра. Я хочу, чтобы люди ходили по чистым улицам, не боялись гулять по вечерам, чтобы водители не проклинали городскую власть, когда проваливаются в ухабы, чтобы в домах было тепло, уютно, чтобы все мы гордились нашим городом, а не мечтали уехать из него навсегда и подальше. Мое влияние, мои деловые связи — все будет работать для этой цели. Мне лично больше ничего не нужно.

— Тогда почему ты не баллотируешься сразу в губернаторы? Или в президенты? Там ведь возможностей для добрых дел еще больше. Шел бы уж сразу туда.

— Ну, Любань, ты и махнула. Хотя я и так президент. Своей компании. А в президенты страны… Не мой это уровень, голубушка.

Любовь Петровна улыбнулась и подлила чаю.

— Вот видишь? Не твой уровень. Так и в остальной жизни: что ни возьми — везде есть свой уровень, на который способен подняться человек. В духовной жизни тоже. Кто способен быть монахом — идет в монастырь. Быть может, он потом поймет, что ошибся, что это не его уровень — и возвратится в мир. А для кого-то, как для меня, уровень духовной жизни — растить детей, быть верной своему мужу, хорошей хозяйкой, молиться за свою семью, родных и близких. Монастырь — не для меня.

— Успокоила, — Смагин отпил чаю и рассмеялся.

— А то я уж стал подумывать, что и ты решила оставить меня, поселиться в монастыре вместе с Надеждой. Тогда что, и мне в монахи? Хоть подскажи, где можно заказать соответствующую одежду. Рясу, или как там она называется?

— Я знаю, где для тебя заказать хороший костюм, — рассмеялась и Любовь Петровна. — Как-никак новый мэр должен выглядеть безупречно. Завтра поедем и закажем. Ты сейчас совершенно не принадлежишь себе, а когда всех победишь на выборах, свободного времени совсем не останется. Поэтому с твоим новым костюмом позволь решать мне.

— Ты веришь в мою победу, Любань?

— Не сомневаюсь в ней. Раз у тебя такие благородные цели — ты обязательно победишь, и люди будут гордиться таким градоначальником.

— Погоди, но мы ведь так и не решили, что же будем делать с Верой?

— Как это не решили? Решили. Молиться за нее будем. И за тебя тоже. Господь нас не оставит.

Поговорим, поп?

Отец Игорь возвращался с собрания священников, которые регулярно проводил благочинный. Разговор затянулся, и когда он пришел на автостанцию, то последний рейс в его деревню давно ушел. Оставалось только одно: по трассе до поворота, а оттуда часа полтора пешком. Разве что кто-то из знакомых заметит и подвезет. Погода стояла сухая, теплая, поэтому отец Игорь был даже рад возможности размять ноги. Быстро сориентировавшись, он сел в ближайший отправлявшийся со стоянки автобус и уже меньше чем через час шагал в сторону Погоста по пустынной вечерней дороге. Ни встречных, ни попутных машин не было видно.

В кармане куртки он услышал виброзвонок мобильного телефона. Звонил его сосед отец Сергий.

— И что вы там обсуждали, какие новости? — спросил и сразу закашлялся.

— Обсуждали твое поведение, — засмеялся отец Игорь. — Чего не приехал? Или тебе не сообщили?

— Приболел. Такой кашель, что все нутро разрывает. Аж стекла в доме дрожат.

— И где ты так умудрился? Ни сырости, ни холода…

— Видать, на речке. Ходил давеча порыбачить на зорьке, а там туман, вот и поймал себе простуду. Так об чем там разговор шел?

Отец Игорь начал рассказывать, что они обсуждали у благочинного.

— Послушай, — перебил его отец Сергий, — а ты где сейчас? Такое впечатление, что посреди какого-то поля. Слышно, как ветер в трубе воет. Так ты не дома еще?

— Нет. Пока во чистом поле, шагаю себе потихоньку. Ни автобусов, ни такси, ни вообще попуток. Доберусь с Божьей помощью. Так вот…

И он продолжил рассказ о встрече с благочинным.

— Да погоди ты, — остановил его отец Сергий. — Что же ты мне не позвонил? Я бы подбросил тебя с трассы.

— Да хватит о таких пустяках… — отмахнулся отец Игорь.

— Это как раз не пустяки. Лена будет волноваться, да и вообще одному на пустынной дороге… Давай так: ты шагай помаленьку в том же направлении, а я минут через двадцать тебя догоню — и вместе поедем.

— Ага, чтобы к твоему кашлю добавить еще что-нибудь. Нет уж, отец, сиди и лечись. Мне эта прогулка совсем не в тягость. Спаси, Господи, за беспокойство, но давай без этих ненужных жертв и подвигов.

— Да какие жертвы? В машине тепло, там печка. Двадцать минут — и я на месте. Все, конец связи!

И он действительно отключился от разговора.

«Вот упрямец!» — усмехнулся отец Игорь, на самом деле обрадовавшись возможности встретиться со своим соседом, с которым давно уже не виделся. Он глянул на часы, чтобы засечь время, и продолжил идти в сторону Погоста.

Вскоре он увидел сзади свет мощных фар.

«Так быстро?» — удивился отец Игорь, ведь не прошло и десяти минут. Но через мгновение увидел, что это была машина не его собрата, а чужая иномарка темного цвета. Поравнявшись с ним, она резко затормозила.

Заднее окошко чуть опустилось и оттуда послышался хрипловатый прокуренный голос:

— На Погост правильно едем?

Отец Игорь кивнул и для убедительности указал рукой вперед:

— Здесь дорога одна, не заблудитесь. Таким «аппаратом» минут за пятнадцать-двадцать.

— А сам почему пешком топаешь? Не заработал, что ли, на «тачку»?

— Хоть бы на велосипед ума хватило заработать, — рассмеялись внутри машины. — Небось, пропивает все до копейки.

Отец Игорь не стал вступать в разговор и оглянулся назад, не едет ли отец Сергий. Но там было пустынно и темно.

Машина тронулась, но потом опять притормозила.

— Мужик, а ты сам из той деревни? — снова спросил его тот же голос.

Отец Игорь кивнул.

— Значит, наверняка знаешь, как нам найти…

— А чего его искать? — теперь уже открылась передняя дверца, и оттуда вышел настоящий верзила в кожаной куртке, перегородив путь отцу Игорю. — Чего его искать, когда на ловца и зверь бежит.

Он достал из кармана фотографию и при свете дисплея своего мобильника всмотрелся сначала в нее, а потом в лицо отца Игоря.

— Ты, что ли, здешний святой отец?

Отец Игорь не смог сдержать улыбку:

— Святым себя никак не могу назвать, а все остальное — правда. Служу здесь настоятелем.

— Ничего, — осклабился верзила, — мы из тебя сделаем святого… Мученика… Садись в машину.

Еще ничего не понимая, что происходит и кто эти люди, отец Игорь снова глянул в сторону трассы, но там по-прежнему было пусто.

— Меня сейчас товарищ подвезет, он уже выехал, — отец Игорь сделал попытку пойти дальше, но кто-то схватил его сзади за куртку и остановил.

— Мы быстрее довезем, — мрачно процедил здоровяк. — С ветерком. Сел в машину!

И его силой затолкали вовнутрь.

* * *

Машина быстро набрала скорость. Несколько минут они ехали в полном молчании. Из динамика лилась негромкая ритмичная музыка. Все тот же верзила повернулся к отцу Игорю:

— Ну что, святой отец, не наложил от страха в штаны? Не бойся, мы долго тебя мучить не будем… Если сам хорошо будешь себя вести.

Отец Игорь не успел ничего ответить, как снова услышал в куртке сигнал виброзвонка. Наверняка звонил обеспокоенный отец Сергий. Вместо отца Игоря телефон достал тот, что сидел слева, и передал вперед. Верзила его сразу выключил и спрятал в свою куртку.

— Зачем он тебе? В морге санитары все равно все карманы твои обшманают и, что найдут, себе заберут. А мы его кому-нибудь подарим. На помин твоей грешной души, раз сам говоришь, что не святой…

И все похитители громко рассмеялись.

— Багор, кончай пугать человека, — успокоившись, обратился к верзиле водитель.

— Я пугать еще и не начинал, — снова рассмеялся тот. — Это так… Разминка. Едем, куда условились.

— А куда — можете сказать? — не теряя самообладания, спросил отец Игорь.

— Это ты на месте узнаешь. Пока успокойся и соберись с мыслями. Они тебе сильно пригодятся, а это средство тебе сильно поможет.

И уже то, кто сидел справа, набросил на голову отцу Игорю плотный полиэтиленовый пакет.

Они проехали еще несколько минут в полном молчании. Судя по тому, как машину стало раскачивать во все стороны и подбрасывать, отец Игорь догадался, что его везут куда-то в сторону от Погоста, через овраги, в лес. Так и оказалось. Когда машина остановилась, с него сняли пакет, отворили боковую дверцу и грубо вытолкали наружу.

— Тишь да гладь, да Божья благодать… — протянул верзила Багор, втянув в себя вечерний воздух.

Потом вплотную подошел к отцу Игорю:

— Ну что, поп, давай поговорим? Ты как, готов? Язык у тебя не прилип к тому месту, на котором ты у нас в машине грелся?

— Я готов, — спокойно ответил отец Игорь, про себя творя молитву. — Только не пойму тему нашего разговора.

Теперь к нему подошел тот громила, что сидел за рулем, и, выдохнув ему в лицо сигаретный дым, злобно процедил:

— Грехи свои исповедовать будем. Ты, говорят, всем отпускаешь? Аль не всем?..

Тот, кого звали Багор, немного отстранил своего дружка и, выйдя вперед, пристально посмотрел отцу Игорю в глаза:

— Такое впечатление, что он ни капли не испугался. Как будто его каждый вечер вот так «пакуют» в чужую машину и везут в лес.

— Правильное впечатление, — отец Игорь сам пристально посмотрел на своих похитителей. — Судя по всему, вы тоже не первый раз этим занимаетесь.

— Чем это «этим»?! — Багор схватил отца Игоря за грудки и хотел ударить, но ему не позволили.

— Остынь, Багор! И ты, святой отец, успокойся. Найдем общий язык — отвезем тебя чин-чинарем домой к твоей матушке под бочок. И все забудем. А не найдем, то..

Бандит вздохнул и многозначительно посмотрел куда-то в небо.

— Не будем тебя томить, святой отец. Короче, ходит к тебе одна «телка»… В смысле дочка одного известного в здешней округе папаши Смагина.

— Мои прихожане не заполняют никаких анкет, — спокойно ответил отец Игорь. — И я не спрашиваю, кто чья дочка или кто чей сын…

— А надо бы. Умнее нужно быть, как другие. Глядишь, тоже будешь на крутой «тачке» раскатывать, а не лапти свои по дороге мять. Немного ума в голове никогда не повредит. Это тебе не геморрой в заднице. Итак, вернемся к нашей теме. Ходит к тебе одна девочка: Надежда по имени, Смагина по фамилии. Не вздумай сказать, что это не так. Сразу душонка твоя полетит в самое пекло: за то, что соврал добрым людям.

— А я и не собираюсь врать. Среди моих приезжих гостей есть такая: именно Надежда. Но она вовсе не моя прихожанка, а…

— Вот-вот-вот, — сразу обрадовался допрашивающий. — Я рад, что мы на пути к полному пониманию. Она вроде как и не прихожанка, потому что ездит… Так куда она ездит?

И снова схватил отца Игоря за грудки.

— Правильно, в монастырь, — не дождавшись от него ответа, он сказал сам.

— И для этого вы меня затащили в это глухое место? — усмехнулся отец Игорь.

— Не только для этого. В основном для того, чтобы ты сейчас же выложил нам все, чтоб известно о ней.

Она ведь тебе открывает свою душу? Да? Иначе зачем ей к тебе мотаться? Кабы в нашу компашку повадилась, то тут все понятно. А ты для нее староват уже. И сан твой святой не позволяет блудными делишками заниматься. Верно говорю? Вот и расскажи нам все, о чем она там с тобой шепчется. А мы тебе за эту информацию спасибки скажем, а сверху еще деньжат дадим. Придешь домой, кинешь небрежно на стол пакет. Матушка подумает: сальца муженек притащил, а там бумажечки. И не простые, а зелененькие, с американским президентом… А? Договорились? Ну, давай, рассказывай…

— Я не могу понять, что именно вас интересует. Я священник, сфера моих интересов и моей компетенции — духовная жизнь прихожан, духовные проблемы, а вовсе не материальные, родственные, финансовые или еще какие. Поэтому…

— Поэтому мы ждем всю информацию о духовной жизни и духовных проблемах той особы, личность которой мы уже установили: Надежды Смагиной. Всю. До мелочей.

— Но ведь вы должны понимать, что я не имею права обсуждать с вами или с кем-то из мирян эти вопросы и темы. Они связаны с тайной исповеди…

— Ой-ой-ой! Тайны! Какие у вас могут быть тайны? Треп один, а не тайны.

— Каждая человеческая душа — это тайна.

— Треп, говорю, сплошной, а не тайна. Что-то мы в себе ничего такого таинственного не ощущаем. И не видим.

— Время, значит, не пришло.

— Зато твое подоспело, — расхохотался Багор. — Тайны, душа, исповедь… Слова-то какие! Настоящие поповские. У самого-то тебя что? Душа? Не душа, а ду-шон-ка! Вытряхнем сейчас — и сам убедишься в этом.

— Погоди, — водитель опять отстранил Багра, стараясь казаться миролюбивым. — Слушай, дорогой, мы очень хорошо понимаем тебя, но и ты должен понять нас. Для этого мы и привезли тебя сюда, чтобы легче было обо всем договориться. Время-то сейчас какое? Позднее. Люди спят, Бог твой тоже отдыхает. Нас никто не видит, не подслушивает, так что можешь говорить все начистоту, а мы, как и пообещали, щедро компенсируем все неудобства. Итак…

Он достал портативный диктофон и включил его:

— Запись пошла.

— Вы от меня ничего не услышите, — тихо, но твердо ответил отец Игорь. — Тайны души человека открыты только перед Богом, а я — лишь недостойный свидетель.

— Вот и хорошо. «Недостойный свидетель…» Мы же не заставляем тебя выдумывать что-то. Правду и только правду. Давай не будем терять время.

— Время теряете вы. Я ничего не расскажу. Или везите меня назад, или…

— «Или», — мрачно отрезал Багор. — Раз ты выбираешь молчание, то мы выбираем «или». К дереву его!

Двое, что стояли сзади, схватили отца Игоря и, подтащив к высокой сосне, привязали к ней, стянув руки прочной бечевкой.

— Тогда начнем допрос с пристрастием, — Багор порылся в карманах своей куртки и вытащил маленькую газовую зажигалку. От щелчка появился тонкий огонек бледного пламени.

— Вот этой штуковиной я сейчас буду подсмаливать твою физиономию, пока она не покроется пузырями, волдырями, ожогами. Но это так, для начала представления, разминки. Потом, если будешь продолжать строить из себя партизана на допросе у немцев, мы перейдем к другим методам. Итак, не передумал?

Отец Игорь отрицательно мотнул головой и отвернулся в сторону.

— Тогда, святой отец, молись своему Богу, чтобы Он тебя услышал… А чтобы мы тут не оглохли от твоих воплей, прикрутите ему звук.

И те же двое заклеили ему рот широким скотчем.

— Вот так, — Багор увеличил пламя. — Как только передумаешь молчать — кивни, и мы продолжим начатый разговор.

«Господи, помилуй, — взмолился про себя отец Игорь. — Да будет воля твоя на мне, грешном!..»

* * *

Он уже ощутил прикосновение пламени, как в это мгновение из обступившей их темноты раздался четкий голос из громкоговорителя:

— Всем лечь на землю и не двигаться! Руки за голову! Повторяю: всем лечь на землю и не двигаться! Малейшая попытка сопротивления — и мы открываем огонь на поражение! Вы окружены!

Багор вздрогнул и огляделся по сторонам:

— Что за…

Но приказ повторился, а из темноты показался свет ручных прожекторов. Первым отреагировал водитель.

— Быстро развяжите попа! — шикнул он подельщикам, и те мгновенно развязали тому руки.

— Кляп! Уроды, кляп уберите! — шикнул он со злобой и сам же одним рывком сорвал скотч со рта отца Игоря — вместе с кусками бороды и усов. Тот застонал от боли.

Огни стали еще ближе, ярче, и вот в их свете уже можно было разглядеть фигуры военных в камуфляже с автоматами. Тот, кто шел впереди, снова скомандовал — уже без громкоговорителя:

— Лицом вниз, руки за голову и не двигаться!

Все, в том числе и отец Игорь, подчинились приказу.

— Бугор, я не… — прошептал один из похитителей.

— Сейчас узнаем, кто нас сдал. Ох, и не завидую ему… — чуть слышно ответил тот.

Старший офицер подошел к лежащему ничком отцу Игорю и слегка толкнул его в бедро носком ботинка:

— Встать! Руки на капот!

Но, осветив его лицо, схватился за голову от изумления:

— Да это же наш духовный опекун, отец Игорь! Батюшка, как вы здесь оказались?!

— Я-то как… Так… — он глянул на лежащих похитителей. — А вы-то сами как?

— А мы в оцеплении, обеспечиваем план перехвата. Снова побег в колонии. Сразу двое. Стали радаром прощупывать местность, он показал какое-то непонятное движение в лесу, да еще транспорт. Вот мы и… Ради Бога простите, что так вышло! Кто же знал, что вы… Ай-яй-яй, как нехорошо получилось…

Он отряхнул с куртки и брюк отца Игоря сухие листья, ветки. Пока тот приходил в себя, по очереди подняли всех остальных, освещая их лица фонарями.

— Товарищ подполковник, — крикнул другой офицер, — тут ваши старые знакомые. Может, сразу «паковать» в автозак будем?

— И кто же?

Он отошел от отца Игоря.

— Какие люди! Господин Багров и другие официальные лица.

Офицер развернул документы, которые ему подали, и рассмеялся:

— Вот чудеса! Был бандит-рецидивист, а стал помощником кандидата в мэры. Это уже вполне в духе нынешней эпохи! Как говаривали старые люди, из грязи — в князи. «Кто был никем, тот станет всем». Не удивлюсь, если через несколько лет, после очередной «ходки» на зону, ты, Багров, будешь уже не помощником, а кандидатом в градоначальники. Эх, не зря народ наш начал вспоминать добрым словом Иосифа Виссарионовича Сталина, не зря…

Он горестно вздохнул.

— Что за разборки тут устроили?

Не зная, что ответить и как лучше соврать, Багор в недоумении развел руками. Но тут к ним подошел отец Игорь.

— Валентин Васильевич, — обратился он к тому самому офицеру, который был начальником оперативной службы, — я прошу снять все подозрения с этих людей. Они приехали ко мне, чтобы обсудить некоторые свои вопросы.

— И для этого не нашли лучшего места, чем эта глушь. Считайте, батюшка, что лично вам я почти поверил. Но теперь я хочу обсудить с этой публикой свой вопрос: что за разборки?

— Валентин Васильевич, — настойчиво повторил отец Игорь, — раз вы мне доверяете, то отпустите моих гостей с миром. Уверяю: у них не было и нет по отношению ко мне никакого злого умысла. Они мои гости, приехали своей машиной. А то, что мы попали в зону вашего локатора или как там называется ваш прибор, зачем же нас сразу, извините, мордами в грязь?

— Вот за это вы извините нас, батюшка. А гостей ваших…

Он усмехнулся и пристально глянул на Багра:

— Кто прислал? Шеф?

Тот угрюмо опустил голову, ничего не ответив.

— А мы это проверим. Прямо сейчас.

И, выбрав на дисплее своего мобильного телефона нужный номер, он позвонил прямо Лубянскому, который сразу же ответил.

— Максим Петрович? Здесь твои бойцы засветились в нехорошем деле. Застукали их в глухом лесу с местным священником. Разбираемся, что к чему. Они говорят, что это ты их благословил…

— Начальник, — рванулся вперед Багор, — это же грубая подстава, я такого не говорил.

В ответ офицер пригрозил ему кулаком, продолжая слушать Лубянского.

— Валентин Васильевич, раз попались, то делай с ними, что хочешь, — насмешливым тоном сказал тот. — У меня на всех этих уродов просто времени не хватает. Так что надеюсь на твое содействие. Воспитай их, как следует. Не слишком панькайся с ними. Признаю свою недоработку. Когда вернутся ко мне, я им еще добавлю. Всегда рад тебя слышать. Заезжай, почаевничаем.

— Что ж, — задумчиво сказал офицер, закончив разговор, — начали мы нашу милую беседу в лесу, а продолжим у следователя.

— В таком случае забирайте и меня, — отец Игорь встал рядом с Багром. — Эти люди не сделали мне ничего плохого, и не собирались делать. Об этой встрече они просили меня давно, мы обо всем договорились заранее. Я знаю их как очень добрых, совестливых людей. А у кого они в подчинении, чьи они помощники — меня это совершенно не касается.

— Ох, батюшка, смотрите, чтобы эти «добрые люди» не сделали вам что-нибудь недоброе, — офицер с укоризной посмотрел на отца Игоря. — Вспомните мои слова, только дай Бог, чтобы не было поздно.

Он возвратил служебное удостоверение помощника кандидата в мэры Багрову, снова погрозив кулаком:

— Смотри мне, помощничек… В порошок сотру.

И приказал команде военных следовать дальше.

* * *

Пока шел весь этот разговор, Багор и его подельники не верили своим ушам: священник, которого минуту назад они готовы были растерзать, стал их яростным защитником, поручителем, их оправданием перед неминуемым задержанием и арестом со всеми вытекающими последствиями. Не говоря ни слова, они быстро забрались в свою машину, уступив место впереди рядом с водителем отцу Игорю. Тот послушно сел.

— Куда теперь вы меня повезете? — тихо спросил он. — К какому еще дереву привяжете? Тут их много. Может, нет нужды никуда ехать? Продолжайте, что начали…

— Куда скаже…те — туда и подвезем, — хриплым голосом выдавил из себя Багор, не зная, как выкрутиться из этой ситуации.

Отец Игорь помолчал, тоже приходя в себя от пережитого.

— Давайте все-таки закончим наш разговор, — сказал он, обернувшись к Багру. — Только не здесь, а в нашей церкви. Мне есть вам что показать, а вам — над чем подумать.

Тот хлопнул водителя по плечу, и они поехали.

Отец Игорь отпер дверь храма и, широко перекрестившись, первым вошел вовнутрь, приглашая за собой и своих похитителей. Но те остановились, переминаясь с ноги на ногу.

— Прошу вас, — повторил приглашение отец Игорь, держа дверь открытой.

— Мы тут это…

Багор вытащил из внутреннего кармана тугой пакет и протянул батюшке.

— А понимаю: жертва на храм? — превозмогая боль на обожженных губах, улыбнулся отец Игорь. — Так сами и оставете.

— На храм — то само собой. Это тебе… В смысле вам… Лично… За все, что… Короче, неудобняк получился… Лажа, так сказать…

— Ага, понял, — снова усмехнулся отец Игорь. — Это, значит, и есть та самая обещанная компенсация за доставленные неудобства.

— Нет, если мало, то мы добавим без всякого базара! — по-своему поняли его стоящие.

— Чего добавите? Новых неудобств? — добродушно рассмеялся отец Игорь и, видя совершенное их смущение, по одному подтолкнул внутрь храма. — Проходите, там разберемся.

В храме он подвел их к большой старинной гравюре, оправленной в такую же старую раму. Это было изображение крестных страданий Христа в терновом венце.

— Вот наш Спаситель, — тихо сказал отец Игорь, обращаясь к своим нежданным гостям. — Так Его «отблагодарили» жестокие, завистливые люди. Сначала предали, потом осудили без всякой вины, а после этого под общий смех и издевательства обрекли на мучительную смерть, прибив руки и ноги к кресту.

— Какие же это люди? — хмыкнул один из той компании. — Звери, а не люди. Да и звери на такое вряд ли способны…

— А по обе стороны от Него распяли еще двух, — не ответив, продолжил отец Игорь. — Двух разбойников, бандитов, чтобы вам понятнее было…

— В смысле типа нас?

— Вот-вот, типа в этом самом смысле.

— Так мы же вроде… это… того… — промямлил Багор.

— Сейчас мы выясним, какого вы «типа», — остановил его батюшка. — Один из тех разбойников, что висели рядом с Христом, всячески поносил Его, смеялся, злобствовал. А второй, истекая кровью, сказал своему подельнику: «За что ты Его поносишь? Мы с тобой за дело страдаем, а Этот за что? На Нем нет никакой вины». И попросил Христа: «Помяни меня во Царствии Твоем…»

Отец Игорь умолк, внимательно глядя на компанию.

— Теперь хочу спросить: лично вы «типа» на чью сторону станете? Какого разбойника поддержите: первого или второго?

— Ну, батюшка, ты… вы прямо как на суде, — хохотнул водитель. — А что, сразу нельзя сказать: я за Бога?

— Нет, сразу никак нельзя. Сначала нужно признать: я — грешник, я страдаю за все, чем занимался в жизни. За это, Господи, прошу у Тебя прощения и даю слово, что больше никогда не буду этим заниматься. Как? Готовы к этому признанию и обещанию?

— Так мы же… это… попросили у вас прощения…

— Я не держу на вас ни капли зла и обид. Даже, если бы… Ну, вы поняли, о чем я. А у Христа вы готовы просить прощения? Или готовы быть вместе с тем разбойником, который осмеивал Его, сам вися на кресте?

— Кем же надо быть, чтобы так издеваться… — прошептал Багор и, глубоко вздохнув, уже твердо сказал:

— Кто как, а я за того, который… прощения просил. И вы простите нас, батюшка. Не знаю, чем загладить свою вину… Денег не хотите брать, а по-другому мы и не знаем, как…

— Скажу вам, как, — отец Игорь посмотрел им в глаза. — Вот тут, перед этим образом страданий нашего Спасителя, дайте слово, что больше никогда не будете заниматься своими черными делами, кто бы и как вас об этом ни просил и сколько бы ни платил. Иначе у вас нет надежды услышать слова, которые сказал Христос второму разбойнику.

— А что Он ему сказал?

— «Сегодня же будешь со Мною в раю».

— Кто? Бандит?! — в один голос воскликнула компания.

— Да, бандит. Но который раскаялся в своих злодеяниях и признал Христа Истинным Богом. Без этого глубокого раскаяния и такого же глубокого признания человек лишен надежды на прощение.

Те снова замолкли, понурив головы.

— Если бы вы знали, батюшка, если бы знал Бог, сколько у нас этих грехов… Выше крыши. Какое там прощение, — махнул рукой Багор.

— Господь все знает. От Него ничего не скрыто. В том числе и…

Он улыбнулся, понимая, что сейчас творилось в душах его похитителей.

— И что? Простит?.. Вот так раз — и простит?

— Нет, не «раз», — отец Игорь стал серьезным. — Только в том случае, если вы раз и навсегда порвете со своей прежней преступной жизнью. Порвете бесповоротно, что бы впереди вас не ожидало и не случилось.

— Обещаю, — первым отозвался Багор.

— Век свободы не видать, — поддержали его остальные.

Отец Игорь был уже готов попрощаться с ними, когда в храм вошел взволнованный отец Сергий.

— Ты куда пропал? Мы хотели милицию поднимать на ноги. Что случилось? Мы ведь договорились, что ты…

Он пристально посмотрел на стоящую компанию:

— А это кто такие? Отец, у тебя все в порядке? Сейчас один звонок и… Кстати, почему ты не отвечал на мои звонки?

Только сейчас отец Игорь вспомнил, что похитители забрали у него телефон. Он похлопал по карманам куртки и пожал плечами.

— Вот он, — Багор протянул ему телефон, — в машине остался, пока мы…

Он замялся, не зная, как все объяснить.

— Ага, выпал, видать, пока мы свежим воздухом дышали и разговаривали, — выручил его отец Игорь. — Со мной такое не первый раз случается.

Он взял телефон и включил. Сразу высветились не принятые вызовы отца Сергия.

— Точно… Ах, раззява я, раззява…

— Слушай, «раззява»: объясни, что все же случилось? Куда ты пропал? Мы с ног сбились, искали тебя повсюду.

Отец Игорь взглянул на похитителей.

— Да вот встретились старые друзья и подбросили.

— Куда подбросили? Почему не позвонил, не предупредил? И что это у тебя с бородой? Как будто ее палили… И губы обожженные. Что произошло?

Отец Игорь обнял его:

— Да успокойся, все в порядке. Мало ли чего не случается? Ну, сунулся по неосторожности, куда не следует, вот и опалился. Ты хоть не накручивай лишнего. Представляю, какие меня ждут объяснения дома.

— Вот этого ты как раз не представляешь! Лена вся извелась, дети волнуются, хоть бы их пожалел.

Он снова подозрительно посмотрел на компанию. Чтобы избежать лишних вопросов, отец Игорь поспешил:

— Лучше познакомься: это замечательные ребята, доброй души. Интересуются вопросами нашей веры…

— Ну да, — отец Сергий поздоровался за руку с каждым, — и для этого не нашли более подходящего времени и способа, как украсть моего друга на дороге и куда-то увезти.

— Так мы же вроде… — промямлил Багор.

— Без всякого «вроде», — успокоил отец Игорь. — Мы ведь обо всем договорились. Или не так?

— Базара нет, — дружно ответили те.

— Да, интересные у вас тут беседы на духовные темы, — улыбнулся отец Сергий. — Хоть бы меня позвали…

Он подмигнул компании:

— А что? Позовем?

— Базара нет, — снова послышался дружный ответ.

— Ребята, между прочим, с добром приехали, имеют желание помочь нуждающимся. Вот мы и думаем, кому лучше.

Отец Сергий всплеснул руками:

— Слава Тебе, Господи! А я думаю, ломаю голову, к кому обратиться за помощью. Один большой человек — он сейчас в градоначальники метит — предложил в нашем лесу построить небольшой интернат для одиноких людей: комфортный, со всеми условиями досмотра, рядом с живой природой. Он-то, конечно, и сам хорошо помогает, но у него много разных проектов, поэтому…

Отец Игорь остановил его:

— А этого почтенного господина, случаем, не Лубянским величают?

— Нет, Смагин. Он главный конкурент Лубянского: тот больше завлекает ресторанами, клубами, развлечениями. А Павел Смагин — человек конкретного дела, знает цену и жизни, и людям.

— Так в чем дело? — отец Игорь повернулся к компании. — Поможем доброму делу? Готовы?

Те испуганно переглянулись:

— Смагину?! Может, кому-то другому? Нам ведь… век свободы не видать!

Отец Игорь улыбнулся.

— Друзья, градоначальники приходят и уходят, а добро остается добром: и в человеческой памяти, и у Бога. Помогите, раз есть нужда.

Не говоря больше ни слова, те протянули пакет отцу Сергию. Тот развернул и взглянул на гостей:

— Вы что? Серьезно? Тут же хватит, чтобы не только интернат, а…

— Вот и пользуйся во славу Божию, — отец Игорь завернул пакет, не дав места лишним вопросам. — И за ребят, добродетелей наших, молись. Кстати, ни я, ни отец Сергий имен ваших не знаем.

Багор начал представлять своих сообщников:

— Ну, меня вы уже знаете. Водила наш — Чума. А эти — Шнырь и Капуста.

Батюшки прыснули со смеху.

— Если не ошибаюсь, это ваши «погоняла». Так? А имена? Свои человеческие имена вы помните?

— Чего не помнить? — помялся с ноги на ногу Багор. — Я — Никита, водила — Сашка, а эти — Вован и Славик.

— Так и будем вас поминать: о здравии Никиты, Александра, Владимира и Вячеслава. Постарайтесь сами не забыть своих святых имен. А «погоняла», клички и всю прежнюю жизнь — вычеркнуть из памяти. Возврата к ней быть не должно. Вы пообещали: не мне, а Богу.

У порога церкви они тепло расстались. Уже в машине Багор громко расхохотался.

— Ты чего? — недоуменно посмотрели остальные.

— Я представил себе, что будет, если Лубянский узнает, чем закончилась наша поездка и куда мы отдали бабки.

— Да, разбор полетов будет серьезный… — задумчиво сказал водитель. — Куда мы теперь?..

— Как это куда? — еще громче рассмеялся Багор. — В тот самый интернат, который построят на наши бабки. Думаю, нам, как почетным спонсорам, выделят по комнатке. Это по любому лучше, чем камера на зоне или подвал у шефа. Эх, где наша не пропадала!..

Вечеринка

Вечеринка в ночном клубе «Алиса» была в самом разгаре. Вера сидела в окружении привычных друзей — своей «тусовки», горячо обсуждая все, что принес каждый: какие-то новости, сплетни, слухи. Фил — парень, поразительно похожий на Есенина — хоть и не был новичком в этой компании, но появлялся тут редко. Он учился в Австрии на режиссера, и теперь оживленно рассказывал о своих творческих планах, делился впечатлениями.

«Какой интересный юноша, — думала Вера, любуясь им. — Ах, мальчик-красавчик… Надо познакомиться с ним поближе».

Когда бешеные ритмы, заглушавшие нормальное общение, сменились тихой лирической музыкой, Фил неожиданно сам подошел к Вере и пригласил танцевать. Они вышли в центр танц-пола и, освещенные разноцветными вспыхивающими огнями, соединились в плавных движениях. От охвативших чувств у Веры закружилась голова, она склонила ее на плечо Филу. А тот продолжал и продолжал рассказывать об Австрии, Вене, своей учебе, планах.

— Если найдется подходящий спонсор, — мечтательно произнес он, — я хотел бы для начала открыть свою театр-студию, давать мастер-класс по режиссуре. А потом снова махну в Европу. От здешней жизни я совершенно отвык. Кто в Европе пожил, назад в наш омут не возвратится. Здесь нечего делать. Поражаюсь, как вы тут живете?

— Я могу помочь тебе найти такого спонсора, — тихо прошептала Вера.

— Серьезно?

— Абсолютно. Тем более что искать особо и не надо. Это мой папуля. Для меня он сделает все — стоит лишь попросить.

— И что для этого нужно? — тряхнув кудрями, игриво спросил Фил.

— Самую малость: хорошо попросить меня, — в тон ему игриво ответила Вера.

— Надеюсь, у меня это получится?

— Мне бы хотелось…

Они возвратились за свой столик в еще более приподнятом настроении, сразу продолжив прерванные танцем разговоры и обсуждения.

— А вы неплохо смотритесь, — шепнула Вере на ухо ее близкая подруга Алла.

— Правда? — у Веры загорелись глаза.

— Дурой будешь, если упустишь этого красавчика. Ленка с него глаз не сводит, а она такая львица, такая…

* * *

Вера захотела завязать с Филом новый разговор, чтобы снова почувствовать его объятия в танце, но ему кто-то позвонил на мобильный телефон, и он прошел на выход, поскольку ритмы хард-рока перекрывали все остальные звуки.

— Слушай внимательно, — раздался в трубке голос одного из помощников Ильи Гусмана, — как только увидишь, что девочка готова, забирай ее в свою машину и дай немного пору лить. Она это любит. До кафе «Пегас» десять минут езды. На дороге будут стоять наши люди, никто вас не остановит. В «Пегасе» угостишь свою даму чашечкой кофе. Там тоже все приготовлено: ей — «американо», тебе — «эспрессо». Смотри, не перепутай, Кутузов, не то вытаскивать из машины придется не ее, а тебя. Со всеми вытекающими последствиями. От «Пегаса» по набережной еще пятнадцать минут ходу: за это время препарат начнет действовать. Пересаживаешь ее на свое место, сам за руль — и снова вперед. На площади «Минутка» никого не будет, кроме детишек: их там после открытия кафе немного задержат, угощая фруктами, мороженым и соком. Перед тем, как… Ну, ты сам понимаешь. Дальше действовать нужно будет решительно и быстро: ее снова бросаешь за руль, сам падаешь рядом и через несколько минут становишься кино- и фотозвездой. Особо не суетись, репортеры предупреждены и будут ждать сигнала, дай им помигать своими вспышками. Улыбаться, как понимаешь, не стоит. Изобрази из себя великого страдальца. Сделай все талантливо и красиво. До встречи, Терминатор!

— Я все понял, — хладнокровно ответил Фил и, докурив сигарету, возвратился в зал, где по-прежнему гремела зажигательная музыка.

Они потанцевали еще, потом, возвратившись к столику, выпили по коктейлю.

— Здесь так душно, — Фил откинул назад слипшиеся кудри.

«Красавчик, — изнемогая от охватившей страсти, снова подумала Вера, — ты от меня точно не уйдешь…»

— И потом этот хард-рок. Не знаю, как у тебя, а у меня от него голова уже трещит. Надо быть настоящим фаном, чтобы тащиться от этой музыки. Может, прогуляемся, подышим вечерней прохладой, заедем ко мне?

— Фил обнял Веру, отчего та едва не лишилась чувств. — Мне есть что тебе показать… Предков дома нет, они снова в Барселону укатили, так что если ты не против, то…

— Не против, — прошептала Вера. — Надеюсь, обойдется без глупостей?

— Только шалости, — кокетливо ответил Фил. — Но совершенно невинные, безобидные… Ха-ха-ха!

Обнявшись, они вышли из клуба и направились к стоянке, где стоял припаркованный «ягуар», сверкающий серебристой полировкой: стремительный, напористый, шикарный, как и его хозяин Фил.

— Какая прелесть! — прошептала изумленная Вера.

— Никогда на такой не каталась.

— Если хорошо попросишь, дам даже сесть за руль, — Фил игриво покрутил ключами зажигания.

В ответ Вера быстро поцеловала его в щеку и, выхватив ключи, прыгнула на переднее сиденье.

— Надеюсь, это только аванс, — Фил сел рядом и обнял Веру, — а все остальное меня ждет впереди.

— Надейтесь, юноша, надейтесь, — Вера рассмеялась и, развернув «ягуар», помчала его по залитому огнями фонарей, витрин и вывесок проспекту. Фил включил музыку, которая еще больше усилила ощущение полета сквозь сверкающие огни. Вера ни о чем не думала, наслаждаясь этим фантастическим состоянием счастья.

Вскоре показались мерцающие огоньки «Пегаса», где Филу нужно было остановиться.

— Может, кофейку? — учтиво предложил он, скользнув рукой по обнаженной коленке Веры. — Чтобы не потерять форму. Здесь готовят отменный кофе.

— От чашечки «американо», пожалуй, не откажусь, — Вера притормозила и аккуратно поставила машину на свободную парковку, готовясь выйти.

— Сиди, я принесу сам, — Фил чмокнул ее в щечку и выскочил наружу.

«Само очарование, — подумала Вера, глядя вслед.

— Среди моих друзей такого парня и близко нет. Австрия, Вена, театр… Об этом можно только мечтать».

Она не успела предаться своим мечтам дальше, как появился Фил с двумя чашечками ароматного напитка.

— Ваш любимый «американо» и мой любимый «эспрессо», — он протянул Вере ее чашечку.

Вера сделала глоток, наслаждаясь сразу всем: восхитительным вечером, тихой музыкой, ароматом кофе.

«Невероятно, — снова подумала она, — такое возможно только в сказке. Волшебной сказке».

Фил же, напротив, стал еще более сосредоточенным, готовясь к тому, что ожидало их впереди. Улыбка по-прежнему не сходила с его лица, но теперь это была искусственная улыбка, умело прятавшая охватившее его внутреннее волнение.

Допив кофе, он возвратил чашечки назад — и «ягуар» снова понесся сквозь сверкающие огни: теперь уже по набережной. Фил включил видеокамеру на своем мобильном телефоне и стал снимать Веру, по-прежнему сидящую за рулем его машины.

— Сейчас ты как амазонка, — Филу необходимо было запечатлеть последние минуты перед столкновением, чтобы впоследствии предъявить это как еще одно неопровержимое доказательство того, что за рулем была именно Вера.

— С тобой я всегда… буду… как… Ама… зон… ка…

Фил заметил: Вера стала резко терять контроль и впадать в наркотическое состояние от действия препарата, добавленного в ее кофе. Он забрал у нее руль и притормозил. Затем, оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто за ними не следит, перетащил ничего не контролировавшую Веру на свое место, сам сел на место водителя и снова погнал машину вперед. Навстречу трагедии.

* * *

Дети шли гуськом, на ходу доедая то, что прихватили со столов: пирожные, конфеты, мороженое, соки. Все находились под впечатлением того, где побывали и что увидели: открытие уютного детского кафе на самой набережной, откуда был прекрасный вид на местную речку, опоясывающую весь город своей серебристой лентой. Детишки оживленно разговаривали, смеялись, мечтая только об одном: как можно скорее снова очутиться в этой сладкой сказке.

— Ребята и девчата, — услышали они голос воспитательницы, — сейчас переходим дорогу. Взялись за ручки, ждем зеленый свет и быстренько идем на другую сторону. Там будем ждать дядей и тетей, которые нас уже фотографировали в кафе. Вы же хотите увидеть себя в газетах и по телевизору?

— Хотим, хотим! — дружно ответила детвора, став еще веселее.

Они остановились у светофора и послушно задрали головки, ожидая, когда вместо красного замерцает зеленый глазок. Они уже двинулись вперед, как вдруг страшный скрип, визг тормозов заставил всех замереть на месте и смотреть, как прямо на них неслась неуправляемая иномарка.

— В сторону, в сторону! — истошно закричала воспитательница, сама не понимая, к кому был обращен этот крик: гурьбе перепуганной детворы или безумцу, что сейчас хладнокровно сидел за рулем.

Машину выбросило на тротуар и понесло прямо на детей, по-прежнему не верящих в реальность того, что происходило: кто-то из них весело смеялся, тыча пальчиком в сторону «ягуара», кто-то доедал свое мороженое, кусок торта.

— Нет! Не-е-е-т!!! — воспитательница бросилась наперерез машине, закрывая собой детишек и принимая первый удар на себя.

Ее отбросило метров на десять. Падая, она сбила с ног нескольких детей, спасая их от верной смерти под колесами иномарки. Еще нескольких сбила машина, ударив при сильном развороте задним бампером. Кто остался на ногах, с криком разбежались в разные стороны, но потом сразу побежали к своей воспитательнице. Та лежала окровавленная под навесом автобусной остановки, возле опрокинутой урны, не подавая признаков жизни. Дети начали пронзительно кричать, зовя на помощь, плакать.

Никто не обратил внимания на то, что происходило внутри машины-убийцы. А там Фил, сидевший за рулем, быстро посадил на свое место Веру, сам же упал на асфальт, несколько раз вывалявшись в пыли для большей убедительности своей непричастности к тому, что только что произошло. И тоже застонал, взывая о помощи. Он заметил, как рядом притормозил джип с затемненными окнами и стремительно рванул вперед с места происшествия.

— Все чисто? — тихо спросил тот, кто сидел за рулем джипа.

— Как в аптеке, — так же тихо ответил сидевший рядом. — Ни одной души вокруг, все проверили.

— Ни одной души, говоришь? А кто вон там лежит на лавке под навесом?

— То не душа, а бомжара. Пьяный в дымину. К такой скотине подойти противно.

— А что рядом с ним в сумке?

— То, что у любого нормального бомжа: пустые бутылки. Пусть не обижается, что я разбил их, когда стукнул ногой. Бомжара, нелюдь, пьяная скотина. Такому никто не поверит, ни одному его слову.

— Смотри, чтобы тебе поверили. Если что не так будет — твоя голова полетит первой. Давай рвать отсюда когти, сейчас репортеры появятся. Трогай быстрее!

* * *

Репортеры, задержавшиеся немного на организованном специально для них небольшом фуршете по случаю открытия детского кафе, уже мчались со всех ног к тому месту, где только что слышался визг тормозов, а теперь доносились истошные детские крики и плач. Они на ходу вытаскивали из своих сумок, рюкзаков камеры, микрофоны, готовясь стать первыми свидетелями страшной трагедии. Кто-то из них вызывал по телефону милицию и скорую помощь, хотя уже и так были слышны нарастающие звуки сирен. Пока одни начали снимать пострадавших, обезумевших от страха детей, их окровавленную воспитательницу, другие бросились к машине, из салона которой по-прежнему доносилась приятная музыка, никак не вязавшаяся с творившимся вокруг кошмаром.

— Вот она! Здесь эта стерва! — закричал репортер, первым увидевший уткнувшуюся в руль Веру.

Если бы не подоспевшая вовремя милиция, Веру растерзали пылавшие гневом журналисты и прибежавшие следом за ними работники того же только что открывшегося детского кафе.

— Ах ты…

Они не жалели слов, клеймя Веру, готовые на самосуд, жаждавшие расправы с ней тут же, немедленно, не дожидаясь расследования. Всем и так было ясно, кто совершил дерзкий наезд на детей и бесстрашную воспитательницу.

— Да это же дочка Смагина! — узнала Веру одна из молодых журналисток, державших микрофон. — Камеру сюда, камеру! Быстро! Снимайте эту мразь, пусть все увидят и узнают, кого воспитал этот папаша. Еще в мэры собрался!

Возмущение собравшихся взорвалось еще больше. Кто-то из толпы со всей силы ударил Веру по затылку, отчего та снова уткнулась в руль и застонала.

— Нет, гадюка, смотри, что ты наделала! Сюда свои глазки, сюда!

Та же рука схватила ее за волосы и выволокла из машины, пытаясь поставить на ноги. Но Вера лишь испуганно таращила на всех мутные глаза, ничего не соображая и закрывая лицо от мигающих со всех сторон фотовспышек.

— Папу… мне… позвоните… ножа…

Она пыталась что-то сказать, попросить, но была совершенно бессильна совладать с собой. А рядом, с противоположной стороны, корчился Фил, изображая страшные страдания и физические муки, хватаясь то за живот, то за голову, то за руки.

— Это все она! — кричал он, обращая на себя внимание репортеров. — Я ее предупреждал, но она села за руль. Ей хотелось еще большего кайфа. Это она! Она убийца!

— Да она и так под хорошим кайфом! — крикнул журналист, пытавшийся записать на камеру бессвязное бормотание Веры. — От нее же никакого спиртного запаха, а сама в стельку. Это наркотик! Наркоманка она! Дочка будущего мэра — наркоманка! Позор Смагину! Позор на весь белый свет! Позор! Смагин, ты не мэр! Ты — дерьмо! Отец убийцы!

Следственная группа начала работу, врачи прямо на месте оказывали помощь пострадавшим, Веру же посадили в милицейскую машину, защищая от неминуемой расправы, распалявшейся все сильнее с каждой минутой. Ее готовы были избить, разорвать на части, растоптать, раздавить той же машиной, на которой она, как полагали, совершила наезд на детишек. С журналистов, оказавшихся на месте трагедии первыми, брали свидетельские показания, а те, в свою очередь, охотно давали их, не скупясь на эмоции.

— Мы молчать не будем, — один из журналистов сразу превратился в оратора, — мы расскажем и покажем все, что видели. Мы поднимем общественность. Хватит беспредела в нашем городе! Смагин думает, что всех сможет купить своими миллионами. Не выйдет! Если он не смог воспитать родную дочь, если она у него — конченая наркоманка и преступница, что он сделает доброго для города, горожан? Долой беспредел! Долой Смагина!

Один из старших офицеров милиции, отойдя в сторону, тихо вызвал по телефону самого Павла Смагина.

— Павел Степанович, у древних греков, если не ошибаюсь, был такой обычай: тому, кто приносил плохую весть, сразу отрубали голову. Не знаю, что вы сделаете со мной, но я вас глубоко и искренне уважаю, поэтому считаю своим долгом первым поставить вас в известность о том, что произошло: ваша дочь Вера Павловна подозревается в совершении тяжелого преступления и сейчас арестована. Готовьтесь к тому, что на этом раскрутят компанию компромата лично против вас. Судя по всему, она уже началась. И еще: мне кажется, что это организовано вашими оппонентами. Очень уж все как-то гладко и слаженно выглядит. Следствие, конечно, будет восстанавливать все детали, но я не только ваш старый друг, но и такой же старый опер, тертый калач в таких делах, поэтому вижу, нюхом чувствую: тут что-то не так.

— Спасибо, Вася, — упавшим голосом ответил Смагин. — Спасибо тебе. Сделай, что можно, пока я подключу свои связи. Я тоже чувствовал, что беда где-то рядом. Меня даже предупреждали. Да что теперь поделаешь?..

— Я думаю, на несколько дней мне удастся отпустить Веру. Разумеется, на подписку о невыезде. А там все решит суд. Суда не избежать, если, конечно, не произойдет какого-то чуда. Слишком большой резонанс будет. Шума не избежать. Как-то странно все: дети на дороге, авария, наркотики, которых Вера никогда не принимала, целая толпа репортеров, которых никто не звал, дружок Веры, на котором, к удивлению, ни одной царапины… Будем вникать, все анализировать, сопоставлять. Но пресса раздует большой пожар. Так что готовьтесь, Павел Степанович.

— Всегда готов, — грустно ответил Смагин. — Как юный пионер Советского Союза. Мне тумаки получать — не привыкать. Спасибо тебе, Василь Захарович. Будем теперь надеяться на чудо, раз ты говоришь, что только это сможет исправить ситуацию. Хотя ни в какие чудеса я не верю. Никогда не верил, а теперь, после всего, что случилось, и подавно…

Он тяжело вздохнул и отключил телефон.

На всё воля Божья

Кроме самого Смагина в комнате сидело еще трое: Любовь Петровна, Выкван и Вера, которую ненадолго все же отпустили домой на подписку о невыезде.

— Можете ничего не говорить, — от всех переживаний и нервных потрясений Павел Степанович спал с лица, — я наперед знаю, кто что скажет, хоть я и не пророк, не прозорливец и не оракул. Ты, Выкван, скажешь, что заранее предупреждал меня обо всем, убеждал, так что пеняй, товарищ Смагин, на самого себя. Ты, Любаша, пропоешь свою старую песенку: «На все воля Божья». А вот что скажешь ты, Вера, — не знаю.

Вера ничего не ответила, она сидела, низко опустив голову и обхватив ее руками.

— Конечно, молчать — легче всего, — усмехнулся ее отец. — Дескать, повинную голову меч не сечет. Это мне теперь отдуваться за все твои выходки. Мне! Как будто не ты, а я в тот вечер наглотался какой-то дури, потом летел без ума по ночным улицам в обнимку с очередным твоим ухажером… Кстати, удалось установить, где он, кто он?

— Кто он — можно лишь предположить, но с высокой вероятностью, — ответил Выкван, понимая, что вопрос обращен к нему. — Он из команды Лубянского, вернее, его людей. Удалось установить, что последние два контакта с его мобильного телефона, незадолго до того, как им удалось осуществить задуманное, связаны с помощником Ильи Гусмана, который контролировал ход операции. Где «ухажер» сейчас — известно доподлинно: в Австрии, куда умчался якобы для лечения в специализированной клинике после полученных в аварии увечий. Хотя увечий, как показала экспертиза, ровным счетом никаких. Ни одной царапины, только пыль на брюках и туфлях. Немного осталась и на рубашке, когда он сам покувыркался на асфальте. Если бы его выбросило от столкновения — следы были бы куда заметнее.

— Еще удалось установить, — он покосился на Веру, — что психотропный препарат в организм Веры попал вместе с кофе, которым ее угостили в кафе «Пегас» минут за пятнадцать до столкновения. Препарат начал действовать как раз к этому времени, поэтому Вера ничего не может вспомнить…

— Она вспомнит, — Смагин тоже косо взглянул на дочь, — все вспомнит, когда ей прямо в зале суда после оглашения приговора накинут наручники и отвезут в места не столь отдаленные. Там она все вспомнит, до мелочей! Только рядом не будет папы с мамой — лишь зэчки, которые возьмутся за ее дальнейшее воспитание своими зэковскими методами. Тогда, будем надеяться, восстановится все: и память, и совесть, которые она растеряла за родительскими плечами.

— Паша… — Любовь Петровна сделала робкую попытку успокоить мужа, на что тот взорвался еще больше:

— Нет, не Паша! Не Паша я теперь для всех вас! И даже не Павел Степанович, а отец убийцы, дерьмо собачье! Вот кто я для вас! Откройте любую газету, включите этот проклятый телевизор — и узнайте, кто я теперь, если до сих пор не знаете. Послушайте, почитайте, какими словами клянут Смагина все, кому не лень. Наверное, включи утюг — и оттуда тоже раздастся народный гнев в мой адрес. Не в твой, Верочка, адрес, а в мой. Ты стала лишь приманкой. Да только я думал, что у тебя хватит благоразумия помнить о родном отце, его авторитете, чести, коль свою разменяла на коктейль в ночном клубе. Выходит, ошибся. А за ошибки всегда приходится расплачиваться дорогой ценой.

— Папа, ты вправе думать, что хочешь, ругать меня, но я не виновата, — тихо прошептала Вера, только теперь понимая, что отец пострадал через ее легкомысленность.

— «Не виноватая я!» — передразнил ее Смагин, вспомнив старую кинокомедию. — Я виноват! Я! Виноват в том, что вы ни в чем не знали отказа, брали от жизни все, даже не думая, какой ценой вам все это досталось. Вот в чем я виноват! Вам бы моих учителей, мою судьбу, тогда бы знали, почем фунт лиха.

— Паша, — снова вступилась Любовь Петровна.

— Не лезь! Не защищай! — оборвал ее Смагин. — Раньше нужно обеих по заднице учить, да почаще. Тогда бы, глядишь, дури в голове меньше осталось. А теперь наше вам с кисточкой: одна дочечка в монастыре, другая — на зоне. Вот уж точно: хрен редьки не слаще. А репортерам только позубоскалить: дескать, дай такому власть — весь город превратит в зону. Или под монастырь подведет.

— Кстати, вечером у вас пресс-конференция на городском телеканале, — тактично напомнил Выкван, — необходимо подготовиться ко всем каверзным вопросам, они обязательно будут. Я все набросал, что нужно…

— Если бы кто знал, как я ненавижу эту публику: всех репортеров, журналюг, корреспондентов, писак, интервьюеров, — простонал Смагин, опустив голову. — Будь моя воля, всех бы в порошок стер! Вместе с их камерами, объективами, вспышками, студиями, микрофонами, кассетами. Ни в одной профессии во всем белом свете нет столько подлецов, негодяев, продажных шкур, изменников, сколько есть среди журналистов. Не зря же эту сволочную профессию сравнивают с проституцией, а их самих — с девками по вызову. Куда позвали — туда и помчались, где заплатили — там и служат. Сколько живу — ни одного порядочного репортера не видел. Мало, видно, их отстреливают в «горячих» точках, мало их лупят, взрывают, крадут, проклинают, хают. Не-на-ви-жу…

От злости он заскрежетал зубами.

— Попридержи свои эмоции, — Любовь Петровна коснулась руки мужа, — от этой публики никуда не денешься. Особенно теперь, после всего, что…

Она с укоризной посмотрела на Веру.

— Можете проклясть и меня, можете убить, но я хочу, чтобы вы верили мне: я не виновата, — чуть не плача, прошептала Вера. — Я сама не знаю,, как получилось. Помню все, а после того кофе — полный провал в памяти.

— Это действие новейшего психотропного препарата, по действию и эффекту похожего на квазатин, только сильнее, — Выкван старался поддержать Веру, — мы разбираемся, через кого он попал в кофе.

— Ты, случаем, в милиции не подрабатываешь? — сыронизировал Смагин. — Рассуждаешь прямо как милиционер или следователь.

— Хозяин, мы ведем свое расследование. Не хуже милицейского. У нас свои каналы и свои методы.

— «Свои каналы и свои методы», — с усмешкой повторил Смагин. — А про червей забыл? Черви-то у вас тоже свои, особенные какие-то. А толку никакого — ни от червей, ни от каналов, ни от методов. С такой репутацией мне теперь не в мэры идти, а в петлю голову сунуть, а оттуда — червям на съедение. Не твоим «интеллектуалам», а нашим трудягам, они все косточки на совесть обглодают.

— Паша, прекрати, — вспыхнула Любовь Петровна, — и без твоего черного юмора на душе тошно.

— Правда? — повернулся к ней Смагин. — Что так? А почему не радостно? Ты же успокаивала, убаюкивала меня, уверяла, что твой Господь услышит, не оставит нас, не допустит ничего плохого? Иль не так? Как там ты молилась? Дай-ка вспомню: «Воззовет ко Мне и услышу его», «Просите — и дано будет вам». И что? Почему не услышал? Почему не дал? Аль молилась плохо?

Любовь Петровна без всякой укоризны взглянула на мужа, понимая его состояние.

— Паша, можно и я спрошу тебя? Почему ты не всегда спешил исполнять кое-какие желания своих дочерей, да и мои тоже? Материальным достатком Бог нас не обидел, все дал по трудам нашим, скупым ты тоже никогда не был, а пока они не повзрослели, не спешил исполнять все дочкины просьбы.

— Потому что я их родной отец, и мне виднее, что им полезно, а что нет.

— Почему же ты ропщешь на Бога? Ведь мы — Его дети, и Ему виднее, что нам полезно, а что вредно. Думаю, тебе бы не очень понравилось, если бы родные дети стали требовать у тебя отчета за все действия и решения: почему, дескать, так, а не эдак.

Павел Степанович ничего не ответил.

— Скажи, Паша, ты бы разрешил своим дочерям сделать что-то, если бы заранее знал, что это для них опасно или просто вредно? Небось, надавал бы им хорошенько?

— Конечно, надавал бы. Что за глупые вопросы?

— Не глупые. Я хочу, чтобы ты поверил Богу, Который лучше знает, что для нас полезно, что вредно, а что вообще недопустимо. Если сказано, что ни одна волосинка не упадет с нашей головы без воли Божьей, то как можно сомневаться в том, что Господь оставил нас, бросил в беде? Ведь если ты не бросил в беде нашу Верочку, не отвернулся от нее, почему же ты думаешь, что мы брошены Богом?

— Люба, я уже не способен ни к чему: ни думать, ни говорить, ни сражаться, — Смагин в совершенном отчаянии обхватил руками голову. — Репортеры, черви, милиция, пресс-конференции… Скорее бы все это кончилось, все эти мучения…

Любовь Петровна, напротив, улыбнулась.

— Кончатся, кончатся. Не сомневайся. Чем роптать, лучше помолись Богу очень простыми словами: «Да будет воля Твоя, Господи!» Пусть будет воля Божья. Господь сделает все так, как мы и представить себе не можем…

— Куда же еще лучше? — отмахнулся Смагин. — Уж так все «прекрасно», что прекраснее и представить нельзя.

— А не нужно ничего представлять. Ты просто вручи себя в руки милосердия Божьего и скажи: «Да будет воля Твоя, Господи». И все управится, а сам ты будешь как свежеиспеченный хлебушек из печки.

— Кто? — изумился Смагин. — Хлебушек? Я и так как хлебушек — покрошенный, покромсанный, порезанный…

— Нет, дорогой мой Пашенька, ты будешь как тот хлебушек, что только вынут из печи: румяный, свежий, пропеченный. Господь хочет выжечь из тебя все твои сомнения, ропот, укрепить в вере. Поэтому ты и похож на хлеб, посаженный в печь. Не хлеб даже, а сырое тесто. Ведь мудрая хозяйка не вынет его из печи, пока не удостоверится, что оно стало испеченным хлебом. Так и тебя, и Веру, и всех нас Господь посадил в Свою печь, чтобы каждый прочно укрепился в вере в Него. А ты думал, что перекрестился на образ — и все? И сразу исполнилось, как по щучьему велению? А сам ты готов принять то, о чем просишь? Или возомнишь себя богом? Не спеши, родной, Господь все устроит самым лучшим образом. Я верю и Господу, и Верочке, — что она действительно не виновна в этой страшной аварии. Она виновна в другом: в том, что отступила от Бога, от своей совести, от нас… Но Бог преподнес ей хороший урок, из которого она, думаю, многому научится.

— Да, мама, — прошептала Вера, — я многое поняла… И хочу поехать в монастырь…

— Как? Тоже в монастырь? — Смагин подскочил с места.

— Нет, папа, — поспешила успокоить его Вера, — не насовсем. Просто хочу повидаться с Надей. Я чувствую, что нужно побывать там. Не знаю, зачем, но нужно… Моя подписка о невыезде заканчивается. Не хочу, чтобы меня доставили в милицию снова в наручниках. Хватит этих издевательств, сил уже никаких нет терпеть. Скорее бы конец. Будь, что будет. Я не виновата…

— Пусть поедет, — поддержала дочь Любовь Петровна.

— Тем более, что скоро ее ожидает другой «монастырь», — за колючей проволокой, — махнул устало Павел Степанович. — Годиков, эдак, на пять. Если народный суд не впаяет больше.

— Думаю, дело до суда не дойдет, — Выкван сохранял спокойствие и выдержку. — Я тоже уверен в непричастности Веры к аварии. Но чтобы доказать это, связать воедино все факты, которые у нас уже есть, не хватает какого-то одного звена. Как только оно появится — а оно обязательно появится — все то, что задумали против нас, развернется против тех, кто это задумал. Не хватает лишь маленького звена. Маленького чуда.

— Идите вы со своими чудесами знаете куда? — Смагин поднялся и надел пиджак. — В монастырь! Все чудеса — там. А у меня — сплошные земные дела и заботы. Не до чудес.

Отчаяние

Вера приехала в монастырь под вечер, когда служба давно закончилась, монахини и послушницы поужинали и разошлись по своим кельям, чтобы там совершать уставное молитвенное правило, обязательное для всех. Готовилась к молитве и Надежда. Она была несказанно удивлена и обрадована, увидев в дверях родную сестру. Обняв, она пригласила ее в свое скромное жилище.

— Обалдеть можно, — изумилась Вера, оглядываясь по сторонам, — никогда бы не подумала, что ты решишься оставить ради этого все, что имела, видела, узнала. Папа наш недавно открыл приют для бездомных, так там условия получше здешних будут. А тут, выходит, электричества даже нет?

— Не только электричества, — Надежда усадила сестру за столик. — Мобильных телефонов тоже нет, компьютеров нет, Интернета, телевидения, развлечений разных, клубов, ресторанов.

— А что же есть?

— Бог, Которому мы служим, — ответила Надежда, готовясь угостить сестру с дороги горячим монастырским чаем.

Вера присела за стол, не раздеваясь, погруженная в свои невеселые переживания.

— Ты счастлива? — задумчиво спросила она, глядя на Надежду, стоящую перед ней такой родной и в то же время такой неузнаваемой: в строгом черном платье, такой же черной шерстяной кофточке, белом платочке.

Надежда почувствовала, что на душе сестры лежит какая-то тяжесть.

— Как все странно, — задумчиво продолжила Вера. — Ты сама отказалась от всего, что имела, чтобы жить здесь. А я лишилась всего, сама того не желая, и теперь буду жить в своем «монастыре», который называется зоной. Видишь, сестричка, какие мы с тобой одинаковые и разные…

И, заплакав, стала рассказывать о приключившейся с ней беде.

— Я не умею ничего из того, что умеешь ты: ни служить Богу, ни молиться, ни стоять в храме, — Вера вытерла слезы, снова став задумчивой. — Поэтому прошу: помолись за меня, грешную. Для этого я приехала к тебе. Завтра утром мне нужно быть в милиции, оттуда — в суд. Прокурор и обвинитель будут требовать наказать меня на полную, народ вообще готов повесить, расстрелять, растерзать меня, причем сделать это публично, чуть ли не в прямом эфире, чтобы, как говорится, другим впредь неповадно было. Я не знаю, как все это переживет отец, он и так на грани физических и душевных сил. Ничего невозможно сделать. От папы отвернулись все, даже самые близкие его друзья, брезгуют с ним общаться. Но я хочу, чтобы ты поверила мне: я не виновата. Не виновата! Меня подставили, использовали для того, чтобы насолить отцу, отомстить ему, расправиться с ним перед выборами. Они уже и так проиграны. Поэтому я не буду ждать, когда мне огласят приговор. Если дело дойдет до суда, то я… с собой… Молись обо мне, сестренка. Прости за все и молись за мою грешную душу.

И она снова горько заплакала.

Надежда обняла Веру, и слезы тоже навернулись у на ее глазах.

— Ты хочешь сделать нашему отцу еще больнее?

— У меня просто нет иного выхода… Я освобожу себя и всех от этого позора.

— Нет, сестричка, если ты на это решишься, то навлечешь на отца и всех нас еще больший позор, а на себя — гнев Божий.

— Мне и так нет прощения, — Вера не могла сдержаться от рыданий. — Пусть уж лучше раз и… Я в тупике. Никто и ничто не может мне помочь! И потом… Об этом никто не знает, только ты: меня вынуждают, от меня требуют…

— Что от тебя требуют? — встревожилась Надежда. — Лезть в петлю?

— Что угодно: в петлю, наглотаться наркотиков, порезать себе вены — что угодно!

— Кто требует? Говори, кто тебя шантажирует?

— Я не знаю, как их зовут, кто они, откуда, — Вера стала бледной. — Они появились сразу после того, как я очутилась в том состоянии беспамятства. Теперь приходят каждый раз по ночам, едва начинаю засыпать. Я боюсь сомкнуть глаза. Только смыкаю, начинаю дремать — и появляются они: во всем черном, окружают меня и требуют, требуют, требуют… Особенно та, что главная: высокая, худая, с каким-то знаком или орденом на груди. Она требует сделать это немедленно, сует мне в руки бритву, говорит, где взять психотропные препараты. Я боюсь, Надя, боюсь. Я не знаю, как бороться с ними. Они начинают меня мучить, бить, угрожать… Я спрашиваю их: «За что вы меня так мучаете?» А они говорят: «Ты сама знаешь!» Что знаю? Я ничего не понимаю, что происходит, кто эти призраки. Не могу, нет сил!

— Это тебе внушает дьявол и его слуги, — Надежда еще жарче обняла сестру, — это они внушают такие страшные мысли. А если поддашься — уже действительно не будет прощения. И никто тебя не сможет вымолить от этого страшного греха. Никто.

— Я не виновна… Я не виновна, — Веру охватил страх.

— Раз ты говоришь, что невиновна, то выход есть. Найдется выход! Нужно лишь верить Богу, молиться Ему и вручить свою судьбу в Его руки. Но это должна сделать ты — сделать так же решительно, как поверила обманщикам и подставила под удар нашего родного отца. Выход один: доказать, что ты невиновна. Не в петлю лезть, не бритву брать в руки, а бороться за правду, потому что Бог — в правде. Он Сам есть Правда.

— Я не виновата… — простонала Вера, — но не знаю, что делать, как бороться дальше. Все, что можно, уже сделано. И все бесполезно.

Надежда опустилась на колени перед святыми образами и начала безмолвно молиться. За окном пошел дождь, забарабанив крупными каплями по крыше, где-то вдалеке послышались раскаты грома.

— Пошли, — Надежда решительно взяла Веру за руку.

— Дай хоть чаю попить, — та не понимала, куда тянет ее сестра.

— Еще будет время.

— Да я скоро…

— Говорю, будет еще время: и на чай, и на все остальное. Пошли к матушке игуменье. Нужно посоветоваться. Есть один план.

* * *

Игуменья внимательно выслушала рассказ Веры, а потом, взглянув на обеих, вдруг улыбнулась.

— Сколько вижу близняшек, всегда поражаюсь премудрости Господней. Ни один художник, даже самый талантливый, не способен воспроизвести то чудо, которое творит Господь. Смотрю вот и думаю: как вас родители различают? Даже родинки на лице у вас одинаковы, обо всем остальном и говорить нечего: абсолютная копия. Как в зеркале. А вот по духу — ничего похожего, как земля и небо. Почему так?..

Затем внимательно посмотрела на Веру.

— Решила, значит, не по-Божьему, а по-своему найти выход? Тут мы тебе не помощники, напрасно пришла. Петли у нас нет, фонарных столбов тоже, да и бритвой не пользуемся: поди, не мужики. Разве что в речку. Бултых — и дело с концом. Неподалеку отсюда старая мельница осталась, может, жернова сохранились. Так бери жернов — и в речку. С разбегу, чтобы наверняка, а то волной назад вдруг выбросит. Речка, знаешь ли, не всех утопленников принимает. Тогда с тобой новых хлопот не оберешься: откачивать, «скорую» вызывать…

Вера молчала, понимая, что настоятельница осуждает ее мысли и намерение.

— А сказать, почему тебе этого хочется? Потому что так хочет твоя гордость. Личная твоя, а не чья-то. Гордость ведь что такое? Зверь, хищник, которого нужно все время кормить. Сначала он ест немного, а потом, когда подрастает, требует все больше и больше, пока не сожрет всего человека. А не давай ей ничего, то убежит от такого «хозяина», пойдет искать себе другого. Вот сидят передо мной две сестрички, две близняшки, две капельки, а такие разные. Потому и разные, что из одной гордость бежит, а в другой гнездышко себе свила: сначала маленькое, а теперь ей там тесно, давай всю себя. И готова ты себя отдать. Вроде, даже благородно: об отце родном думаешь, о маме. Только вот о душе своей не думаешь. Да и обо всех родных тоже не думаешь: только о себе. Это и есть плод гордыни.

— Я хочу изменить свою жизнь, матушка, — Вера стояла, низко опустив голову. — Я ничего не знаю и ничего не умею, но мне совесть не дает покоя. Мне стыдно после всего, что произошло. Я не могу с этим спокойно жить. Пусть тюрьма, любое наказание, но я не могу так жить дальше…

— Значит, нужно менять жизнь, а не лишать себя этой жизни, — игуменья подошла ближе к Вере. — Благодари Бога, что совесть твоя еще жива, не дает покоя тебе.

— Я не знаю, не представляю себе, как все произошло, — Вера не знала, что говорить, чем оправдываться, — но я не виновата. Я вообще не могу понять, почему это произошло именно со мной, ведь никому не делала никакого зла, никого не убивала…

— Самое большое несчастье человека — это не видеть собственные грехи. Видеть их в ком угодно, только не в себе. Нераскаявшийся грешник живет и думает, что его душа здорова и безгрешна, пока однажды у него неожиданно не прорежется духовное зрение и он не увидит, что душа его на самом деле вся в проказе. Как если бы больной телесной проказой вдруг глянул на себя в зеркало и с ужасом увидел, что все его тело покрыто струпьями. А как увидеть свою душевную проказу, где взять такое зеркало? Христос является тем зеркалом, в котором каждый видит себя таким, каков он есть. Это единственное зеркало — не из царства кривых зеркал, а предельно правдивое, которое дано человечеству, чтобы все люди смотрели в него и видели, каковы они на самом деле. Ибо во Христе как в наичистейшем зеркале каждый видит себя больным и уродливым, и еще видит свой прекрасный первоначальный образ, каким он был и каким стал через греховную грязь, и каким опять должен стать через исправление своей порочной жизни. Я понятно тебе говорю?

Вера молчала.

— Если человек живет, не зная, что такое грех, а что есть святость, его ум поражается слепотой, сердце становится бесчувственным, мертвым. Ум закоренелого грешника не видит ни добра, ни зла, его душа мертвеет, теряет полную способность к восприятию чего-то возвышенного, духовного. А кто вступает с грехом в борьбу, насильно отторгает от него ум, сердце и тело, тому дарует Бог великий дар: зрение своих грехов. Хотя видеть свои грехи — еще не значит в них покаяться. Человек может видеть свои грехи, как какие-то поступки, в которых не нужно каяться, в которых он оправдывается. Не крал, не убивал, зла никому не делал… В чем каяться? Вроде, как не в чем.

— Один современный подвижник говорил, что когда мы осуждаем других людей, то мы осуждаем свою тень, — продолжала беседовать с Верой игуменья. — Когда мы берем на себя право судить, осуждать других, то накладываем на другого человека свою собственную матрицу: нашу систему взглядов, наше мировоззрение, нашу табличку с классификацией поступков, и судим его. Но ведь Бог не так будет судить других людей. Из Евангелия мы знаем, что первым в рай вошел разбойник, Бог его не осудил. И преподобная Мария Египетская, у которой до жизни в пустыне были очень тяжелые грехи, вошла в Царство Божие. Ее память празднуется Великим постом как пример воистину великого подвига христианского покаяния.

Ты недоумеваешь, почему именно тебя постигла такая беда, почему от этого пострадали твои близкие, пала такая тень на родного отца. Ты ищешь, кто в этом виновен — только не ты. Да, может, и не ты совершила преступление, на то и следствие, чтобы во всем разобраться и установить истинного виновника. Но во всем, что произошло, есть своя логика. Жила бы иной жизнью, если блюла бы себя — такого бы не случилось. А иная жизнь — это жизнь с Христом в душе, в памяти, в сердце. Каждый день, каждое мгновение. Поэтому, если хочешь исправить прежнюю жизнь, начинай лечение. На путь исцеления и спасения становятся лишь те, кто видит болезнь своей души, ее тяжкие недуги прежде всего своими собственными силами, и потому оказывается способным обратиться к пострадавшему за все истинному Врачу — Христу. Вне этого состояния нормальная духовная жизнь совершенно невозможна. Смирение и рождающееся из него покаяние — единственное условие, при котором приемлется Христос. Смирение и покаяние — единственное состояние истинного христианина, в котором можно приступить к Спасителю нашему. Смирение и покаяние — это единственная жертва, которую приемлет Бог от человека, признающего себя не праведником, а грешником. А вот зараженных гордым, ошибочным мнением о себе, признающих покаяние для себя чем-то лишним, необязательным, чуждым, исключающих себя из числа грешников, Господь отвергает. Такие гордецы не могут быть христианами.

— Господь преподал тебе хороший урок, — игуменья закончила наставлять Веру, — не ропщи ни на Него, ни на свою судьбу. Теперь у тебя будет время поразмыслить над своей жизнью, поговорить со своей совестью. Все, что пошлет Господь: любое наказание, любой приговор — все прими со смирением и покорностью, сказав сама себе: «Достойное приемлю по делам моим». И пусть тебя Господь укрепит в борьбе с собой, чтобы ты изменила свое отношение к жизни, стала такой же, как и твоя сестричка: не только внешне, но и по духу. А мы будем за тебя молиться. Усердно молиться…

* * *

Игуменья подошла, чтобы на прощанье обнять Веру, но Надежда, вдруг загородив собой сестру, упала на колени перед настоятельницей, залившись слезами:

— Матушка, ей нельзя туда! Она там погибнет! И душой погибнет, и телом!

— Если будет бороться с грехом — выстоит, Господь ее не оставит.

— Матушка, ей туда нельзя! Она не готова к борьбе там, куда ее хотят посадить. Хотя я знаю, я верю, что моя сестра не виновата. Нужно время, чтобы это доказать, а времени нет. Завтра она снова должна быть под следствием, в камере. Ей туда нельзя никак, в ее нынешнем состоянии… Смилуйтесь, матушка!

Игуменья подняла распростертую у ее ног послушницу и внимательно посмотрела ей в глаза.

— И я вижу, что нельзя. Она на пределе всех своих сил. Один шаг — и… Так что ты предлагаешь: мне, что ли, вместо нее за решетку сесть?

— Нет, матушка, — горячо зашептала Надежда, — я предлагаю вместо нее… себя.

— Себя?! — всплеснула руками настоятельница. — Ты хоть понимаешь, что говоришь?

— Понимаю, матушка, потому и предлагаю. Вы ведь сами видите, что мы как две капли воды — там никто сразу не поймет, не отличит…

— Зато когда поймут и отличат, знаешь, что ждет тебя, твою сестру и меня за компанию с вами? Мало шума подняли вокруг этой истории, так хочешь, чтобы вообще полная истерика началась?

— Матушка, никакого шума не будет. Не успеют ничего понять. Я чувствую, что развязка где-то рядом. Пока я побуду там, а Верочка здесь, все прояснится.

— «Побуду…» Так говоришь, будто на курорт собралась. Там такой «курорт», что люди делают все, чтобы туда не попасть, а ты сама предлагаешь там очутиться.

— Другого выхода нет. Сестру нужно спасать. А за решеткой ее ждет верная гибель. Не выдержит она всего этого. Пусть поживет здесь, а я за нее побуду. Это недолго. Несколько дней — и все прояснится, станет на свои места. Она не лжет: вины во всем происшедшем на ней нет, ее просто использовали, подставили, чтобы уничтожить нашего отца. А свою жизнь она лучше осмыслит не в тюрьме, а здесь. Пусть поживет, прошу вас, матушка, благословите…

Игуменья подошла к святым образам, помолилась, потом возвратилась к близняшкам и, глядя на них, снова улыбнулась.

— Если бы не твое платье и все вот это, — она кивнула на Веру, стоявшую перед ней в модных потертых джинсах, такой же потертой футболке, кожаной куртке, — я бы уже сейчас не угадала, кто из вас Вера, а кто Надежда.

Обе стояли перед ней в ожидании решения, опустив головы.

— Значит, хочешь душу свою положить за други своя, то есть за родненькую сестричку? Это хорошо, похвально. А кто будет расхлебывать кашу, когда все выяснится? Какая тень падет на мою обитель? Что подумают? Что здесь какие-то махинаторы, аферисты, обманщики? Или еще похуже? А что подумают сестры, когда увидят и узнают обо всем?

— Матушка, не успеют подумать! — Надежда снова хотела упасть на колени перед настоятельницей, но та удержала ее. — Никто не догадается, зато мы поможем сестре.

— Сестрица твоя должна, прежде всего, помочь себе самой, — игуменья теперь внимательно смотрела на Веру. — «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его», — так Сам Господь говорит.

— Бог тебя благословит, — она дала Надежде приложиться к своему кресту. — Что ж, коль ты так слышишь свое сердце, коль оно не обманывает, то пострадай за свою сестрицу, понеси ее крест. А она пусть поживет здесь, побудет несколько дней затворницей, никуда не выходит, подышит нашим воздухом, помолится. Я обо всем на несколько дней позабочусь. А уж коль дело до суда дойдет, то… Да будет воля Твоя, Господи!

Она перекрестила и Веру и, оставив обеих сестер, удалилась на молитву об их судьбе и спасении.

Поток света

Вера осталась в келье своей сестры совершенно разбитая и опустошенная. Она не знала, что делать дальше: не хотелось ни молиться, ни читать, ни думать, ни спать, ни жить… Она подсела к столику у окошка и механично взяла несколько листочков бумаги. Потом стала так же механически читать:

Вера — поток света.
Вера — клинок правды.
Веры призыв — это
Быть посреди правых.
Вера — глоток неба.
Вера — раскат грома,
Свежий кусок хлеба,
Угол святой дома.
Вера — комок нервов.
Вера — ручья влага,
Тяжесть креста древа,
Бремя креста благо.
Вера — росы искры
В нежном цветке розы,
Свет из лампад чистый,
Древних молитв слезы…

«Чьи это стихи? — подумала она — сначала равнодушно, даже не вникая в них, но, перечитав, задумалась. — О какой вере идет речь? Вера — чье-то имя или состояния души? Если состояние, то почему я ничего этого не чувствую? Ни глотка неба, ни раската грома, ни искры росы… Почему для меня вера — пустой звук, а для кого-то…» И стала читать дальше:

С верою жить — просто,
С верою жить — строго,
Если душа просит
Жить и любить с Богом.
С верою жить — вольно,
С верою жить — сладко,
Если душе больно,
Если душе гадко,
Если ее судят —
Судят судом строгим —
Веру ее людям,
Веру ее в Бога.

«С верою жить — вольно, с верою жить — сладко, — мысленно повторила она. — А я, Вера, живу вообще без веры… Такое может быть? Может, раз живу. Вернее, жила, и тоже вольно, сладко, красиво. Так почему же теперь все резко изменилось? Для того, чтобы, все потеряв, я обрела какую-то другую веру? Даже не другую. Ведь у меня не было вообще никакой веры, кроме веры во всемогущество нашего папы, веры в его возможности, в его власть и, конечно же, в свои силы, свою красоту, свою популярность. Где теперь все? Папа ничего не может исправить, он оказался бессильным, а я без него — ноль без палочки. Выйду на свободу — никто не только не узнает, но и никто не захочет общаться со мной, зэчкой. Никакие салоны, массажи, тренировки не возвратят всего, что я имею сейчас: привлекательности, здоровья, бодрости. Выйду больной, безобразной старухой…»

С верою жить — больно,
С верою жить — чудно,
Если вокруг колья,
Если тебе трудно.
Вера — она терпит,
Вера любить учит,
Даже когда треплят
Или когда мучат.
Вера живет кротко,
Пламень страстей тушит,
Даже когда кто-то
Плюнет тебе в душу…

«Почему я никогда не нуждалась в вере в Бога? — продолжала думать Вера, вчитываясь и вчитываясь в написанные мелким почерком строчки. — Почему кто-то без этой веры не может жить, а я могу. Вернее, могла… Почему мы с Надей такие похожие и такие непохожие? Ведь из одной утробы матери, одним молоком вскормленные, в одной семье воспитанные, ни в чем не знали отказа, а такие разные?»

Вера вдруг вспомнила, как их, еще маленьких близняшек, которыми восхищались все друзья и знакомые родителей, мама приводила в церковь — тогда они еще жили в глухой провинции. Они обе — и Вера, и Надежда — удивленно озирались по сторонам, ощущая себя в неком сказочном царстве: настолько тут все было красиво, торжественно. Приятно пахло ладаном, свежими просфорками, восковыми свечками. Девочки просили дать им по маленькой свечке, чтобы зажечь и поставить самим на огромный подсвечник в центре храма, но старушка, стоявшая у свечного ящика, выбирала им большие, толстые восковые свечи и, зажигая их, поддерживала детские ручонки, чтобы те их не уронили.

— Пусть горят, пока не подрастете, — ласково улыбалась она, — а когда станете взрослыми — сами будете ставить.

Почему я все это забыла? — думала Вера, глядя сейчас на светящийся перед ней огарок маленькой монастырской свечи. — Почему это стерлось в моей памяти, не закрепилось в моей душе, не дало никаких всходов, как у Нади? Кто виноват? Я сама, моя судьба, злой рок, еще кто-то?.. Как возвратить все то, чем я восхищалась, когда меня приводили в храм? Почему я теперь ничего этого не ощущаю? Или я действительно стала мертвецом?.. Сама еще живу, а душа моя давно мертва? Такое возможно?.. А почему бы и нет, раз так я живу? Живой труп».

В жизни — всегда сложной,
В жизни — порой грязной
Все победить можно
С верой святой ясной…

«Все победить можно? — Вера грустно улыбнулась. — Наверное, не все. В моей ситуации уже ничего ни победить, ни изменить… С верой, без веры — ничего не изменишь. Сидеть тебе, не святая, а очень грешная Вера, в местах не столь отдаленных до лучших солнечных дней. Ясно?»

Она поднялась и подошла к святым образам, висевшим над кроватью, где спала Надежда.

«Почему я ничего этого не чувствую: ни Бога, ни веры в Бога, ни этих святых? Почему я мертва ко всему этому? Почему оно во мне исчезло, а у Нади осталось? Кто виноват: кто-то или я сама? Ведь мне никто не запрещал верить, ходить в церковь, никто не ругал за это. Пусть родители не понимают выбор Надежды: монастырь, отречение от карьеры, всего мирского. Положим, ее выбор для них — своя крайность: вот так взять — и отказаться от всего, что имеешь. А имеешь ведь не комнатушку в общаге, а целый дворец, не говоря о том, что имеешь в самом дворце. Тогда мое неверие, моя духовная слепота, духовная мертвятина — другая крайность».

Незаметно для себя Вера опустилась на колени перед святыми образами и, плача, обратилась к ним:

— Господи, если можешь, прими меня такую, как я есть: ничего не знающую, ничего не умеющую. Верни мне, Господи, все, что я растеряла, заглушила, убила в себе. Верни чистоту моей детской веры, радости, когда я девочкой стояла в храме и молилась Тебе. Верни меня саму себе и Тебе, научи молиться, верить, прощать и любить всех. Оживи, воскреси, Господи, мою мертвую бесчувственную душу. Если для этого нужно наказать меня — накажи. Если нужно поразить лютой болезнью — порази. Я вся в Твоих руках, Господи! Помоги любящим меня родителям пережить весь мой позор, дай им силы выдержать все это, а со мной делай все, чтобы я только исправила свою жизнь. Я согласна принять любой приговор, любой позор на свою голову, только поддержи моих папу и маму, не оставь их в беде.

Еще прошу тебя за свою сестричку. Я не умею любить так, как любит она, во мне нет ровным счетом ничего того, чем наполнена ее душа: веры, благородства, доброты, умения терпеть, прощать, молиться за всех. Не оставь ее, Господи, ведь она отправилась туда, где ждут меня. Укрой ее Своей помощью, укрой нашу тайну, пусть она останется тайно и до тех пор, пока не откроется правда. Ты же знаешь, Господи, что я не виновата в той страшной аварии. Но если нужно, чтобы за мою жизнь наказали меня — я готова принять любой приговор, любое наказание. Пусть будет воля Твоя, Господи.

Я исправлю свою жизнь. Обещаю Тебе, Боже. Может,. Ты ждешь от меня особых молитв, которыми Тебе молятся верующие, но я этих слов и этих молитв не знаю. Просто обещаю Тебе: моя жизнь будет другой. Я буду просить и уже прошу Твоей помощи, чтобы изменить ее. Не гнушайся меня, Господи, не отвергай меня. Прими меня в Свою милость и Свою любовь…

Сколько времени так простояла Вера в слезах и молитве — она и сама не знала. Время для нее остановилось. Оно просто исчезло. Ее грешная, опустошенная душа стояла перед Богом и плакала. А время отступило перед этой мольбой. Просто исчезло…

* * *

…Надежду определили в камеру предварительного заключения сразу после того, как она явилась с повесткой в отделение милиции. Она не могла не заметить людей, толпившихся возле этого здания, что-то выкрикивавших и державших в руках какие-то транспаранты.

— Видели, госпожа Смагина? — следователь кивнул в сторону приоткрытого окна, откуда доносились эти выкрики. — Это по вашу душеньку. Народ жаждет отмщения, расправы над вами. Справедливого наказания требует, показательного суда, а некоторые — даже показательной смертной казни. Просят поставить вас посреди улицы, разогнать машину и на полной скорости сбить с ног вас, чтобы вы узнали, почувствовали на своей шкуре то, что испытали детишки вместе со своей воспитательницей, когда вы проехались по ним.

— Моя… — начала было Надежда, хотев сказать: «Моя сестра не виновата», но тут же осеклась, вспомнив, что взяла на себя ее роль.

— Что «моя»? — по-своему понял следователь. — Моя твоя не понимай? Так что ли? Суд все разъяснит, объяснит, все докажет и поставит жирную точку. Как поют ваши будущие сокамерницы, «недолго музыка играла, недолго фраер танцевал». Никто не даст вам избавленья: ни Бог, ни царь и ни герой. И папаша не поможет. В последнее время внимание к таким особам, как вы, и таким делишкам, которыми вы занимаетесь, особое. Кончилось время, когда «мажорам» все сходило с рук. Пресса большой шум подняла, теперь ничем не откупитесь и ничего не спрячете. Судебный процесс будет широко освещаться. Звездой станете, Вера Павловна Смагина! Даже не звездой, а звездищей! А потом «зазвездите» по приговору суда на несколько лет к таким же преступницам.

— Преступницей будете меня называть, когда это докажет суд и огласит свой приговор, — спокойно остановила его Надежда.

— Ишь, какие мы грамотные, — рассмеялся следователь. — «Когда докажет суд». Уже все доказано! Несколько дней — и дело передаем в суд. Я надеюсь на ваше благоразумие,. что не будете отрицать бесспорные факты и поможете нам установить некоторые детали, как, например, к вам в руки, а потом в организм попал новейший психотропный препарат. Где вы его взяли? Кто помог достать? Каналы, имена — нас интересует все. Упираться с вашей стороны — лишь отягчать и без того тяжелую участь. Поможете — суд, будем надеяться, учтет ваше искреннее желание помочь следствию.

— Мне не в чем признаваться, — спокойно повторила Надежда. — Коль считаете, что все доказано, — можете судить меня по всей строгости закона. А коль доказательств мало — значит, ваше следствие необъективно.

— Упираться не в ваших интересах, госпожа Смагина, — следователь устало зевнул, прикрыв рот лежащей перед ним раскрытой папкой. — У нас доказательств относительно вашей вины больше, чем достаточно. А если врачам не удастся спасти жизнь воспитательницы, которая бросилась наперерез вашему безумству, то ваше дело будет иметь еще более печальные последствия. Так-то вот… Молите Бога, чтобы воспитательница осталась живой. Хотя я забыл: вы и в Бога-то не верите. Только в деньги да всемогущество своего любезного папаши. Но здесь ничто не поможет: ни папаша, ни его деньги.

— А Бог поможет, — Надежда сохраняла полное спокойствие и не пыталась оправдываться.

— И давно вы в Него поверили? — усмехнулся следователь. — Иль как в той пословице: «Гром не грянет — мужик не перекрестится». Поздно, Вера Павловна, поздно: и креститься, и молиться, и гордиться.

— Молиться никогда не поздно. И никому.

— Что ж, приятной молитвы вам, госпожа Смагина!

И следователь вызвал конвой, чтобы препроводить арестованную в приготовленную для нее камеру.

* * *

Надежда присела на краешек деревянного щита, служившего койкой, а потом, посидев немного, прилегла, поджав ноги. Смотреть было не на что: четыре стены, окрашенные серой краской, тусклая лампочка под самым потолком, маленькое зарешеченное окошко, соседка, сидящая напротив и уставившаяся на свою временную сокамерницу тупым, ничего не выражающим взглядом. На вид ей было лет тридцать, хотя можно было дать и все пятьдесят: испитое лицо, наколки на плечах и спине, наколки на голенях и бедрах. Судя по всему, эта женщина была здесь не впервой: она развалилась на своей арестантской койке, вальяжно закинув ногу на ногу и лениво почесывая давно немытые сальные волосы.

— Ну и как тебе после барской постели? — сквозь зубы спросила она Надежду, не изменив позы и даже не повернувшись в ее сторону.

Надежда ничего не ответила. Ей хотелось снова к себе, в монастырь, где уже все было родным, знакомым. Она закрыла глаза и попыталась представить себе, чем занимаются сестры: одни стоят в храме на службе, другие несут послушание… Интересно, а как там Вера? Как она чувствует себя в новой для себя обстановке? Кем? Прежней Верой или все же что-то произошло в ее душе, проснулось в ее жизни?

Надя нагнула голову и улыбнулась.

«А сама-то как себя чувствуешь? — спросила она себя. — Каково тебе тут?»

И стала по памяти читать полюбившиеся слова Псалтыри:

«Камо пойду от духа Твоего? И от лица твоего камо бежу? Аще взыду на небо, Ты тамо еси: аще сниду во ад, тамо еси. Аще возму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо бо рука Твоя наставит мя, и удержит мя десница Твоя. И рех: еда тма поперет мя? И нощь просвещение в сладости моей. Яко тма не помрачится от Тебе, и нощь яко день просветится: яко тма ея, тако и свет ея».

— Молись — не молись: ничего тебе не поможет, — скрипучим голосом сказала сокамерница и заняла сидячую позу, опустив ноги на пол. — А вот Аза тебе поможет. Это я — Аза. Что, никогда не слышала о такой? Ну да, куда там! У вас ведь свои клиники, лучшие врачи, денег вам хватает, чтобы всем им платить за свое здоровье. А простые люди идут ко мне — провидице и знахарке Азе. Я цену не заламываю: кто что даст — на том и спасибо.

Надежда тоже приподнялась на локте.

— Чего смотришь? Думаешь, откуда я знаю, что у тебя на уме? Что ты молишься? Аза все знает. У меня на людей особый дар чувствовать их.

Надежда тоже спустила ноги и пристально взглянула на сокамерницу:

— Так ты…

— Можешь считать меня ведьмой, кем угодно, — Аза уже сверлила своим взглядом Надю, — тебе отсюда никуда не деться. Никто не поможет. А я могу. Потому что я — ведьма! Я многое знаю, ведаю. На зоне ты долго не протянешь. Проклятие висит на тебе. Очень тяжелое проклятие. Родовое. Кто-то в твоем роду убил ребенка, девочку, поэтому всем девочкам, что у вас родились, жить не дольше… Сколько тебе сейчас?

— Так ты же сама говоришь, что все знаешь. Зачем спрашиваешь? — усмехнулась Надя.

— Чтобы проверить, — злобно ухмыльнулась та. — Ты еще не знаешь, что тебя ждет. Срок, который ты получишь — это еще ягодки. На зоне у тебя сначала откажут ноги, потом ты будешь мучиться кровью, потом…

Надежда снова легла на свой щит, накрылась Вериной курточкой и продолжила читать про себя:

«Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще востанет на мя брань, на Него аз уповаю. Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего, зрети красоту Господню и посещати храм святый Его…»

— Не бойся, дорого не возьму, — Аза прервала ее молитву. — Папаша твой не обеднеет. У него сейчас бабло шуршит налево и направо, чтобы найти для тебя хорошую защиту, адвокатов. Ничего не поможет. Влипла ты, девочка, по самое не могу. Это, кстати, тоже следствие вашего родового проклятия. И папаня твой по миру пойдет, разорится через тебя. Но все можно исправить. Я могу это сделать. Нужно снять это проклятие. Если его не снять, оно будет висеть не только над живыми женщинами вашего рода, но даже и над еще не рожденными. А через семь поколений ваш род вообще исчезнет.

Надежда перекрестилась и повернулась к этой вещунье спиной, давая понять, что не желает участвовать в обсуждении этой темы.

— Не поможет, — по-своему поняла это Аза. — Ни крестом не спасешься, ни деньгами — ничем. Тут нужна большая сила. Я ею владею. Я знаю, как воздействовать на мир прави, мир яви и мир нави, как задействовать три стихии сразу: огонь, землю и ветер. Но для этого ты должна посвятить меня в некоторые тайны своей личности, без этого все мои заклинания будут бессильны.

Надя ничего не отвечала, продолжая творить молитву.

— А вот приворот, который тебе сделала твоя лучшая подруга, я смогу снять. Ты хоть знаешь, что тебе сделали? Ты никогда не выйдешь замуж, у тебя никогда не будет детей…

— Мне это не грозит, — остановила ее Надежда. — У меня уже есть Жених, и я с Ним повенчана навек. Других мне не нужно.

Я тебе не про жениха говорю, — Аза подсела к Надежде, тронув ее за плечо, отчего та сразу поднялась и отодвинулась. — Проклятие на тебе! И приворот. Страшный приворот. Кладбищенский! Отцу твоему тоже сделали. Если не снять — уйдет к другой, а вас всех бросит. Ты просто не знаешь, как это страшно. На него заказали молебен в трех церквях, потом одна колдунья пошла на кладбище, нашла свежую могилу, где лежит покойник с таким же именем, как у твоего родителя, поставила туда блины…

Надежда снова перекрестилась.

— За отца моего молились и молятся, это правда. У него очень доброе сердце. И молятся не в трех церквях, а больше. Господь нас не оставит.

— Ко мне и не такие «тузы» приходят, — рассмеялась Аза, пересев к себе назад. — Вот так походят-походят — по церквям разным, по монастырям, а ко мне потом и приходят. Потому что я знаю такие молитвы, перед которыми ни одна сила не устоит. Заветные молитвы! Тайные! От предков моих унаследованные. Любую порчу сниму, любое проклятие, любой сглаз. Навести тоже могу… Даже бесплатно… Просто так, чтобы мне поверили. Так что смотри, чтобы я не рассердилась на тебя и на твоего папашу…

Надежда поняла, что последние слова были обращены лично к ней. Она еще раз осенила себя крестным знамением и, свернувшись калачиком, чтобы было теплее, углубилась в молитву, уже не обращая внимания на то, что ее соседка продолжала бубнить себе под нос.

Ближе к вечеру приехали Выкван с адвокатом. Оба были невеселые. Адвокат раскрыл свои деловые записи, хранящиеся в папке, что-то полистал.

— Вера Павловна, — смущенно обратился он к Надежде, — поверьте, мы делаем и сделаем все возможное, но, сами понимаете…

Та, к удивлению собеседников, улыбнулась.

— Понимаю. Вы хотите сказать, что все будет хорошо?

— Я хочу сказать, что все будет… как будет. Слишком большой шум и общественный резонанс. Город гудит, все требуют не просто наказания, а расправы. Если бы не те журналисты, репортеры, что оказались на месте происшествия, можно было бы как-то варьировать, выдвигать свои контраргументы, а в данном случае все настолько очевидно, настолько доказательно против нас, что…

— Значит, на все воля Божия, — Надежда оставалась спокойной. — Если это действительно моя вина — я должна понести наказание. Если же меня, как вы предполагаете, подставили, чтобы расправиться с отцом, этот обман раскроется и наказаны будут настоящие виновные. Господь все расставит по местам, ничто тайное от Него не укроется.

— Вера, — Выкван удивленно вскинул глаза, — ты никогда не говорила о Боге…

— Я никогда не была в таких неприятных ситуациях. Мне жалко не себя, а отца и сестру, которая…

Она осеклась, снова чуть не выдав себя.

— Которая в монастыре? — усмехнулся адвокат. — Ваше волнение за отца понятно, а вот за сестрицу вашу волноваться нет оснований. Волноваться нужно не об этом: следствие фактически закончено, на днях состоится суд.

— Я знаю отца, как он сильно за все переживает. Сестра в монастыре, но тоже сильно волнуется. Ее можно понять. Жизнь преподнесла нам хороший урок. Думаю, после всего, что произошло, мы станем другими.

— Какими? — осторожно спросил Выкван.

— Ближе к Богу.

Он снова быстро взглянул на Надежду, пытаясь понять, как в той девушке, которую он считал Верой, произошла такая разительная перемена. Адвокат между тем закрыл свои бумаги и удалился, оставив Надежду и Выквана ненадолго вдвоем.

— Вера, — Выкван понизил голос, чтобы их разговор не услышал никто посторонний, — я знаю, кто сидит с тобой в той же камере. Тебе необходимо сохранить свою энергетику, которая есть, не растерять, не ослабить ее. Та женщина обладает силой, способной пробить твою защиту. Это совершенно нежелательно перед судом и оглашением приговора. Тебе нужны внутренние силы, чтобы все выдержать, не сломаться, не разрушиться духовно. Если это разрушение начнется — его уже ничем не остановишь. Я научу тебя, что нужно делать, чтобы защититься от нее. Это очень просто…

— Я знаю, — Надежда опустила голову, пряча улыбку, — я чувствую, какого она духа, и знаю, как защититься.

— Ты? Знаешь? — Выкван не переставал поражаться.

— Это действительно очень просто.

Надежда широко перекрестилась и посмотрела прямо в глаза Выквану.

— Господь и Крест Господень — самая надежная защита. Ничто не сокрушит этой силы.

Ничего не ответив, Выкван поднялся и тоже удалился вслед за адвокатом. Потом они ехали в машине, думая каждый о своем: адвокат — о том, как защититься в суде, Выкван — о странных, непостижимых даже для него переменах, происшедших с подсудимой.

— Не печалься, Владислав, — адвокат похлопал Выквана по плечу, — после приговора народ успокоится, угомонится, не может ведь вся эта свистопляска продолжаться бесконечно. А там по амнистии освободим Веру. К тому времени, надеюсь, про нее все забудут, появятся новые герои нашего времени.

— Да не печалюсь я, — не сразу ответил Выкван, погруженный в свои мысли, — просто не могу понять, как все…

— А что тут думать? «Шел, поскользнулся, упал, очнулся — гипс», — хохотнул адвокат, вспомнив кинокомедию. — Где такие деньги гуляют — там случиться может все, что угодно. А где наркотики — там вообще туши свет: беда неотвратимая. Так и попалась наша девочка. Ты, кстати, узнавал, как там воспитательница? Есть шансы вытащить ее с того света?

— Ее состояние пока что стабильно тяжелое. Врачи не дают никаких гарантий. Говорят, что вся надежда на Бога. Все о Боге заговорили, даже хозяин. Просит возить его в храм аж за город, тихонько там стоит, чтобы никто не узнал, молится, даже плачет… Жалко старика: за одну дочку переживал, что в монастырь подалась, да не заметил, как другая ему свинью подложила.

— Да, тут в Бога поверишь, — задумчиво сказал адвокат. — Бывают ситуации, когда никто, кроме Него, не поможет. Наша ситуация с Верой как раз такая.

* * *

Выкван возвратился к себе домой и, даже не отдохнув после суматошного дня, не поужинав, сразу спустился вниз — туда, где общался со своими духами.

— Почему вы молчите? — он сконцентрировал свой взгляд на еле дышащем язычке огня, всегда горящего ярким пламенем во время молитвы. — Почему вы отвернулись от меня? Чем я вас прогневал? Чем? Я всегда был верен вам.

Но силы, к которым взывал Выкван, молчали. Снова вспомнилась Вера, ее такие неожиданные слова о Боге, Кресте, молитве. Какая-то догадка вдруг молнией пронеслась в сознании Выквана.

«Неужели это…» — он тут же прогнал ее, снова сосредоточившись на своей медитации, соединенной с молитвой. Но эта мысль снова вонзилась в сознание, вытеснив все остальное. Выкван обхватил голову и со стоном опустился перед жертвенником, взывая и взывая к молчащему небу.

— Или вы просто бессильны помочь мне? — прошептал он. — Может, Вера права? Может, сильнее того Бога, Которому она молится и Которого просит вместе со своей сестрой, с хозяином, нет никого? И нет ничего сильнее Креста? Если это так, то…

Не вставая с колен, Выкван медленно, но твердо осенил себя крестным знамением. Потом поднялся, еще раз перекрестился и положил свою ладонь прямо на тлевшие угли, окончательно гася жертвенный огонь.

Развязка

Смагин лежал на кушетке, мучительно борясь с новым приступом головной боли. Его жена суетилась рядом, готовя теплые компрессы и роясь в домашней аптечке с лекарствами.

— Паша, тебе нельзя так сильно нервничать, — она то и дело подходила к нему, пытаясь успокоить. — Нервотрепкой делу не поможешь. Нам нужно держаться, крепиться и не расслабляться. Хочешь, я позову Выквана? Он тебе всегда помогал.

— Зачем его беспокоить? Ему своей головной боли хватает, — простонал Смагин. — А для моего приступа есть только одно хорошее средство.

— Какое? Скажи, Пашенька. Я позвоню, попрошу — и привезут. Как называется?

— Позвони, попроси, пусть привезут, — Смагин приоткрыл один глаз чтобы посмотреть на реакцию жены.

— Гильотина называется. Очень хорошее средство. Раз!

— и нет головной боли. Вместе с головой. Так и скажи, что Смагин очень просит. Пусть побыстрее везут.

— Сказала бы я тебе, шутник, да не до шуток теперь, — Любовь Петровна возвратилась к столику, готовя новый компресс.

И в это время вошел Выкван. Подойдя ближе к Смагину, он присел на стул. Его лицо не выражало ни радости, ни надежды.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Смагин. — Мои друзья украинцы в таких случаях говорят: «Маемо те, що маемо». Что имеем — не храним, а потерявши — плачем. Как она там? Виделись?

Выкван грустно кивнул головой.

— Держится? Или мокрая от слез?

— Как раз не мокрая, — оживился Выкван. — Она меня удивила своим состоянием духа. Верит, что все как-то образумится, прояснится.

— Вера верит в чудеса, — вздохнул Смагин. — Верит, небось, что я ее вытащу оттуда.

— Она верит в свою невиновность. Упорно верит. Мне вообще показалось, что там сидит не Вера, а…

Выкван замолчал, не зная, как объяснить Смагину свое предчувствие.

— А кто? — переспросил тот. — Надька, что ли? Та из своего монастыря теперь носу не высовывает. Писаки такое кадило раздули, что впору самому в монастыре скрыться и не показываться до самой смерти.

— Кстати, встречи с тобой просит какой-то очередной журналист, — крикнула из соседней комнаты Любовь Петровна, слыша весь разговор. — И в офис несколько раз звонил, и сюда приходил, да мы не пустили. Знаем, как ты любишь эту публику.

— Люблю — не то слово, — от этой новости Павел Степанович ощутил новый приступ головной боли. — С ума схожу от счастья общения с ними, спать ложусь и просыпаюсь с одной только мыслью: встретиться с очередным журналюгой и сказать ему все, что я думаю. Причем, без всяких купюр. Сделай это за меня, Любочка, уж сил никаких нет общаться с этими негодяями.

— Так они не со мной встречи ждут, а с тобой. Ты у нас, Паша, герой всех репортажей. Так что неси крест своей популярности до конца, хотя я понимаю, как тебе тяжело. Скажи лучше, что ему передать и что приготовить для вашей встречи.

— Плаху, палача и рюмку водки, — мрачно усмехнулся Смагин. — Рюмку водки мне, остальное — ему.

— Сходи, узнай, что ему нужно, — обратился он к Выквану. — Если по делу, то пообщайся сам, как мой референт. Если снова хотят грязью облить — выгони в шею и дай на прощанье хорошего пинка, чтобы сюда забыл дорогу. Сил никаких нет общаться с этой журналистской мразью.

Выкван кивнул головой и удалился, а Смагин снова остался наедине со своими невеселыми мыслями.

«Ах, Верочка, доченька, что же ты наделала… И меня погубила, и себя».

Любовь Петровна села рядом, обняла мужа, а тот, уткнувшись в ее руки, заплакал, как ребенок.

— Господь не оставит, Пашенька, — она гладила мужа, желая его хоть немного успокоить, — ни нас не оставит, ни детей наших. И мы их наказывали, когда те шалили, а потом все равно жалели. Так и Господь: коль нужно наказать, вразумить — вразумит, но не оставит, не бросит.

— Как мне ее жалко, нашу девочку, — прошептал Смагин, — но я ничем не могу ей помочь. Ничем… Любочка, я тоже молился Богу, чтобы Он помог нам, простил нас. Может, я не так молился, как нужно, но молился от всего сердца. Но Он меня не услышал. Или не захотел услышать. Или же Он просто неумолим…

* * *

В дверях появился взволнованный Выкван. Любовь Петровна махнула ему рукой, чтобы он вышел и не беспокоил Смагина, но тот оставался на месте.

— Что еще? — Павел Степанович вытер слезы и поднялся. — Сам, вижу, не смог во всем разобраться, снова мне идти под пули этих писак.

— Хозяин, — Смагин еще никогда не видел своего помощника таким взволнованным, — мне кажется, нашлось то самое звено, которое замкнуло всю цепь. У нас теперь есть все доказательства того, что ваша дочь Вера невиновна в трагедии.

Смагин замер, а потом рванулся к Выквану, схватил его за плечи и начал трясти:

— Что?! Что ты сказал? Невиновна?! Повтори! Повтори!

— Да, — Выкван обнял Смагина, теперь разрыдавшегося уже у него на груди, — Вера невиновна! И этому есть неопровержимые доказательства. Заходи, Андрей!

Перед Смагиным появился парень лет тридцати: небритый, взлохмаченный, в потрепанных джинсах, такой же видавшей виды куртке, из-под которой выглядывала давно нестиранная футболка с непонятной эмблемой.

— Кого ты привел? — Смагин, еще не в силах прийти в себя, кивнул на гостя. — Бомжа или того самого журналюгу? Что все это значит?

— Я и есть тот самый журналюга и бомж: два в одном лице, — ответил тот, спокойно глядя на Смагина.

— Погоди, — Выкван, к еще большему изумлению Смагина, обнял гостя и подвел его ближе к Павлу Степановичу. — Андрей является прямым свидетелем всего, что произошло в тот роковой вечер. Единственным свидетелем! Он оказался на том самом месте еще раньше репортеров. Он все видел, как все было на самом деле! Вера действительно невиновна! Ее подставили!

— Ничего не пойму! Предположим, этот человек, — он кивнул в сторону Андрея, — был на месте происшествия и все видел. Да только кто, какой суд ему поверит? На него лишь посмотрят — и суду все ясно.

Андрей кротко стоял перед Смагиным, ничем не оправдываясь и действительно стыдясь своего убогого вида.

— Хозяин, — Выкван вышел вперед, — мы обязаны Андрею нашей победой. То, что у него в руках, — это неопровержимое доказательство невиновности Веры и прямой вины наших главных противников, которые все подстроили.

— Какое доказательство? — Смагин не знал, что говорить и что делать. — У него в руках я вижу обычный мобильный телефон. Где здесь доказательства?

— В телефоне! — Выкван решительно взял окончательно опешившего Смагина за руку и вместе с Любовь Петровной повел в рабочий кабинет, где стоял включенный компьютер. Сбросив с телефона хранившуюся там видеозапись, он вывел ее на монитор.

Все сразу узнали набережную, автомобильную дорогу, через которую мирно переходили детишки. Вот показались фары того самого «ягуара», что на бешеной скорости приближался к переходу. Вот раздался скрип тормозов и следом за ним страшное зрелище: удар в воспитательницу, бросившуюся наперерез, разбросанные детишки: покалеченные, окровавленные, кричащие…

— Бегом тащи сюда! — послышался чей-то голос — и из кабины стрелой выскочил знакомый парень. Он обежал заглохший автомобиль спереди, открыл боковую дверцу, вытащил оттуда погруженную в наркотическое состояние Веру — абсолютно бесчувственную, с закрытыми глазами — и бросил ее на то место, где сидел только что сам, совершая наезд на детей: за руль.

— Порядок, — тихо сказал он тому, кто выглядывал из остановившейся рядом машины, — комар носа не подточит. Давайте сюда своих репортеров. А я пока приму лунные ванны.

Он с хохотом упал на асфальт рядом с машиной и вывалялся в пыли.

— Молодец, «терминатор», — послышался все тот же голос за кадром, — хорошо свою роль играешь. Смотри, не застуди хозяйство, а то все девки от тебя к другим убегут.

— Не убегут, — отозвался тот, что продолжал валяться в пыли, создавая из себя образ пострадавшего.

— Гоните лучше быстрее репортеров, пока менты не нагрянули.

— Значит… — Смагин вытер испарину со лба, понемногу приходя в себя от только что пережитого шока.

* * *

— Значит… выходит…

— Да, — Выкван быстро скопировал файл в свои документы, — выходит, что Веру просто пересадили за руль, перед тем подсыпав ей в кофе психотропный препарат, который ввел ее в состояние полного беспамятства и бесчувствия. А совершил наезд на детей — причем, наезд умышленный — тот самый Фил, вскруживший голову Вере. Ее вина — только в этом увлечении, доверчивости. Думаю, она получила хороший урок на всю оставшуюся жизнь. А на скамью подсудимых должен будет сесть настоящий преступник.

— Так что же мы сидим? Что ждем?

— Мы не ждем, а уже действуем, хозяин, — Выкван собрался идти. — Я к следователю и подключу еще людей, чтобы…

— Погоди, мои друзья из милиции звонят, — Смагин достал телефон и плотно приложил его к уху, отойдя в сторону. — Слушаю тебя внимательно, Василь Захарович. У нас тут ошеломляющие новости. У вас тоже? Тогда начинай со своих.

Слушая то, о чем ему стали рассказывать, лицо Смагина снова изменилось, став сначала растерянным, потом удивленным, а потом суровым, даже злым.

— Ах, негодяи, — прошептал он, окончив разговор и кину в телефон на стол. — Ах, мерзавцы… Что затеяли, ничего святого нет.

— Что случилось? — встревоженный Выкван подошел к Смагину.

— Терещенко звонил, рассказал свежие новости. В монастыре, в той комнате, где рядом с моей Надеждой жила Ангелина, которая скоропостижно скончалась, провели тщательный обыск и нашли портативную видеокамеру, кем-то умело спрятанную за иконами. Когда воспроизвели сохранившуюся запись, то увидели, как покойница перед смертью назвала имена всех, кто требовал от нее подсыпать Надежде специально выращенные в лаборатории для убийства ядовитые грибы. В природе они не растут, по крайней мере в наших краях. Но по непостижимому стечению обстоятельств эти грибы съела сама Ангелина: врачи бессильны были что-либо сделать для ее спасения. Против этих грибов пока что нет никакого противоядия. И следы этого преступления тоже ведут к нашим соперникам, прежде всего к Илье Гусману. Не удивлюсь, если его имя выплывет и при расследовании дела о наезде на детишек.

— Господи, на все Твоя святая воля, — прошептала Любовь Петровна, крестясь на святые образа. — А ты не верил в чудеса, не верил в то, что Господь защитит нас…

— Что ж, команда Лубянского, похоже, сделала все свои ходы, — задумчиво сказал Выкван. — Теперь очередь за нами.

И быстро вышел из комнаты, на ходу застегивая папку с документами.

* * *

Теперь Смагин сам подошел к Андрею и опустился перед ним на колени.

— Что я могу для тебя сделать, сынок? Чем отблагодарить? Говори, ведь я теперь навеки твой должник.

Андрей поднял Смагина, не позволив ему так унижаться.

— У меня к вам, Павел Степанович, только одна просьба. Маленькая, но убедительная.

— Говори, — решительно сказал Смагин, — я все исполню, все сделаю. Говори.

— Обещайте, что больше никогда не будете высказываться с таким презрением о людях моей профессии. Она не хуже любой другой, а негодяи, продажные шкуры есть везде, даже среди людей такого высокого полета, как вы.

— Ничего не пойму, — опешил Смагин. — О какой профессии речь?

— Я репортер Андрей Паршин. Мое имя вам должно быть хорошо известно по тем острым критическим публикациям в ваш адрес, когда я выступил против затеи поставить в черте города вредное для здоровья людей производство.

— Все хорошо помню: и желание построить аккумуляторный завод, и тот шум, который подняла пресса, подключив экологов, общественность. Помню. Мы тогда тоже все взвесили, проанализировали и согласились с выводами экологов, отказались от этого строительства. Ваши критические статьи, кстати, вовремя остудили горячие головы, которые убеждали нас в обратном: на все плюнуть, махнуть рукой и строить завод, обещавший нам солидную финансовую прибыль, хорошие рынки сбыта.

— Я тоже помню, какими словами вы кляли, поносили репортеров, обративших внимание на эту проблему, как нам угрожали. И в нынешней ситуации, не разобравшись до конца, снова хаете репортеров, обвиняете их во всех своих бедах.

— Но ведь мы отказались от строительства! — всплеснул руками Смагин. — И сейчас во всем разобрались.

Благодаря вам разобрались — и тогда, и теперь. В чем же дело?

— Дело в том, что тогда, после публикаций о вредном производстве, меня и еще несколько человек, писавших на эту тему, выгнали с работы. Ваши люди нам не простили того, что мы дерзнули восстать против самого Смагина. Сказали, что не по своим силам взялись дерево рубить. И выгнали. Выбросили на улицу. Отблагодарили по-своему, «по-царски». Наверное, привыкли к такому обращению. Или же не знают другого, человеческого. Теперь я такой, какой есть перед вами — тот самый репортер Андрей Паршин и бомж по совместительству. Так что никакой другой благодарности я от вас не жду, а лишь прошу: никогда не говорите с таким презрением о моей профессии. А сейчас покажите, где у вас выход на улицу, я к таким дворцам не привык, мне здесь душно.

— Стоп, стоп! — Смагин схватил Андрея за плечи, удерживая, чтобы тот не ушел. — Как это выгнали? За что? Кто посмел? Я немедленно во всем разберусь и лично выгоню в три шеи тех, кто решил расправиться с журналистами, которые пишут правду.

— Надеюсь, что вы будете таким же справедливым и принципиальным и на посту градоначальника, — улыбнулся Андрей, освобождаясь от рук Смагина. — Думаю, после того, как новые факты станут достоянием общественности, победа на выборах мэра вам обеспечена. Можете уже сейчас начинать праздновать блестящую победу. А меня прошу отпустить, мне нужно на воздух, мне…

Он качнулся и схватился за сердце.

— Люба! — крикнул Смагин, зовя жену на помощь, а та уже мчалась к шкафчику с домашней аптечкой.

Они вместе осторожно усадили нежданного гостя на широкий диван, распахнув в комнате все окна.

— Андрей, сынок, прости меня, старого дурака, но я ничего не могу понять. Такое впечатление, что тебя послал Сам Бог — и там, когда произошла авария, и теперь, когда мы были уверены, что уже никто не сможет помочь. Как такое может быть? Что ты делал в том месте на набережной, именно в это время? Я ничего не могу понять.

Андрей отпил принесенной ему прохладной воды.

— Что я там делал? Собственно, ничего особенного. Сидел на лавочке, смотрел на вечерний закат, на речку… Немного выпил.

— Да, но почему именно там?

— Я и сам не знаю, почему меня всякий раз тянет в это место. А после того, как лишился своей любимой работы, живу то здесь, то там, то еще где…

— Стоп! — Павел Степанович взял Андрея за руку. — Не живу, а жил. Отныне я — твой покровитель и обо всем позабочусь.

— Мой покровитель — Господь, — миролюбиво улыбнулся Андрей, — лучше Него обо мне никто не позаботится. Он вывел меня из того пекла и никогда не бросал. А то, что я стал таким, — он указал взглядом на свой убогий внешний вид, — во многом моя вина.

— И как же тебе позволили снимать все, что произошло на дорогое?

— Это уже моя репортерская хитрость, — рассмеялся Андрей. — Погода была в тот вечер хорошая, никто нигде меня не ждал, я наслаждался тишиной и покоем. Лавочка, где сидел, находится под навесом, в тени, поэтому не сразу заметишь, есть ли там кто. Когда рядом остановилась машина, и я услышал разговор о какой-то готовящейся аварии с участием детей, то притаился и прилег, притворившись спящим. Дело, как я понял, затевалось нешуточное. На это у меня репортерский нюх тонкий, настоящую тему за три версты чую. Когда те люди подошли ближе, они меня приняли, видать, вообще за пьяного, хотя, признаться честно, я действительно принял немножко… Гадко на душе было. А после них вообще испортилось, ведь один из них пнул ногой по сумке, что стояла рядом со мной: думали, наверное, что я самый обычный бомж, который ходит по городу и собирает пустые бутылки, а там была моя цифровая камера и оптика. Если бы вы знали, как я дорожил этой техникой, если бы вы видели, какой там мощный трансфокатор, линзы…

— Да вернем мы тебе всю твою технику, — остановил его Смагин, — самую лучшую купим. Дальше, дальше-то что было?

— А дальше было то, что вы видели только что. Я все снимал на мобильный телефон, не привлекая никакого внимания. А потом, когда появились репортеры, милиция, незаметно ушел. Там и без меня свидетелей хватало.

— Не свидетелей, а лжесвидетелей! — Смагин вскочил с места и зашагал по комнате. — Это и есть та самая продажная публика, которая готова на все ради сенсации.

— Эта, как вы ее называете, продажная публика стала тоже частью плана тех, кто затеял против вас опасную игру. Репортеры на месте происшествия были им крайне необходимы, поэтому они их без них женили: организовали все так, чтобы те оказались на месте раньше милиции и стали первыми живыми свидетелями. Им, нужно признать, все удалось. Все, кроме одного бомжа, на которого они не обратили должного внимания. Прошляпили ребята такую мелочь.

Смагин снова сел рядом с Андреем и обнял его.

— Скажи честно, без своих репортерских «штучек»: почему ты решил прийти сюда и все рассказать? Ведь после того, как с тобой обошлись, после всей этой реакции на критику в мой адрес ты имел полное право не просто невзлюбить меня, а возненавидеть. Почему ты решил все же помочь мне?

— Отвечу без всяких «штучек»: потому что мне по-человечески стало жалко вас. Я на своей шкуре знаю, что такое терять дорогих, близких сердцу людей, а тут — родная дочь. Жизнь ее со временем научит разбираться в друзьях и приятелях, с кем дружить, а кого гнать от себя в шею, да только уроки она иногда преподносит слишком суровые: фейсом об тэйбл. Пусть сделает выводы и наслаждается свободной жизнью.

Он встал, выпил еще немного воды, готовясь уйти.

— Где же тут у вас выход? Пойду, а вам счастливо оставаться.

Смагин с женой подошли к Андрею, и оба, заплакав от радости, обняли его.

— Нет уж, погоди, не спеши. Попал ты, Андрюша, в руки Смагина, попал… — Павел Степанович сиял от счастья. — Даже не представляешь, что я теперь с тобой сделаю… Но все только хорошее. А все плохое для тебя кончилось. Как и для меня, для всех нас.

Благодарите Бога

Уже в должности мэра Смагин приехал в монастырь, где все так же несла послушание его дочь Надежда. Никто так и не догадался, не понял, кто сидел в камере предварительного заключения, а кто оставался в келье, обливаясь слезами и прося у Бога прощения за все, что привело к такому трагическому финалу. Это осталось тайной тех, кто был посвящен в нее: Надежды, Веры и настоятельницы. Хотя был еще один человек, которому эта тайна открылась: Выкван, но и он сохранил ее, лишь однажды шепнув Надежде:

— Твой Бог действительно сильнее всех моих. Я тоже хочу служить Ему. Научишь?

В монастырском дворе Надежда вдруг столкнулась со своей старой знакомой — Азой, с которой сидела под следствием. Та, сильно хромая, непрестанно охая и корчась от боли, остановила ее:

— Матушка, а где тут… помолиться хочу… здоровья совсем нет… Ноги отказывают, кровью истекаю… по-женски…

Надежда указала ей дорогу к маленькому храму, где совершались молебны о здравии больных и немощных. А потом тихо спросила:

— Как же так? Неужто твои заветные молитвы не помогают? И заговоры тоже бессильны стали? Кому-то грозила, что у нее ноги откажут, кровью вся изойдет, что никакие храмы и монастыри не помогут, а тут сама с той же бедой пришла…

Аза вскинула брови, изумленно взглянув на Надежду, не в силах понять, кто она была. И кто был тогда с ней в камере?

— Здесь тебе точно помогут, — Надежда легонько взяла ее под руку, помогая дойти, — только верь Богу, молись, проси Его. А глупости оставь, не к добру они.

* * *

Игуменья приняла у себя Смагина после того, как монастырь отслужил благодарственный молебен за победу Павла Степановича на выборах. На молебне стояли детишки вместе с воспитательницей, выжившие в той страшной аварии и теперь тоже благодарившие Бога за Его милость. Благодарили и Смагина: он всем помог восстановить здоровье, оправиться от пережитого шока.

— Уж не хотите ли забрать нашу Наденьку? — улыбнулась настоятельница, встречая радостного гостя и всю его команду.

— Я многое понял, матушка, но еще больше хочу понять, всему научиться, что касается вопросов нашей веры православной. Надеюсь на вашу помощь и готов стать одним из послушников.

— Что ж, Павел Степанович, намерение сие похвально зело. Скоро недалеко отсюда откроется еще один монастырь, теперь уже мужской, и у вас будет возможность там послужить Богу. А пока ждем от вас такого же усердия в добрых делах и милосердии на должности мэра, как и до этого.

— Обещаю быть в этих делах еще более усердным, — Смагин смиренно поклонился игуменье, принимая от нее благословение. — Первым долгом мы проведем сюда хорошую дорогу, связь, построим приют для паломников и гостей, подключим средства массовой информации. Кстати, можете познакомиться: мой новый пресс-секретарь Андрей Паршин, профессиональный журналист, репортер. Если бы не он, то…

— Благодарите Бога, Павел Степанович, — кротко остановила игуменья, — ничто в нашей жизни не происходит без Его святой воли. Господь накажет — Господь и помилует, защитит, Господь пошлет людей, как ваш помощник. Пусть Он помогает вам утверждаться в добрых делах, в справедливом отношении к людям — они в этом очень и очень нуждаются. У вас теперь в руках большая власть, большие финансовые, материальные возможности: поставьте все это на службу добру, Богу и людям — и вы никогда не будете оставлены нашим Спасителем. А вот никаких корреспондентов нам сюда присылать не нужно: мы живем тихо, и лишний шум, суета только во вред. Это, случаем, уж не влияние вашей дочери? Она мне тоже кое-что предлагала: Интернет, собственный сайт, спутниковые антенны, мобильная связь…

Игуменья взглянула на Надежду, а та, покраснев, смущенно молчала.

— А где же ваш верный неотлучный помощник? — удивилась настоятельница, не увидев среди стоящих перед ней гостей Выквана.

— Он решил на время покинуть меня, — пояснил Смагин. — Все происшедшее с нами тоже побудило его переосмыслить многие вещи, прежде всего задуматься над тем, кому он служил, кому молился, с какими силами общался. Владислав намерен принять крещение, стать православным христианином и отправиться к своему племени, чтобы и тем людям открыть сердца и души для Христа. Я ему не мешаю, тем более что он обещал возвратиться и помогать мне, ведь работы добавилось столько, что одному мне никак не управиться. А вас прошу молиться за меня, грешного, и простить все, в чем я подозревал, в чем обвинял и в чем был несправедлив к своей дочери, отговаривая ее от монастыря, обижаясь на нее за это. Пусть делает свой выбор, и пусть Господь благословит.

* * *

Побежденных ждала другая участь: непосредственные участники заговора против Смагина были арестованы, а Фил депортирован из Австрии и в сопровождении полиции передан властям для того, чтобы тоже предстать перед судом.

Уже дома, сидя за столом, Смагин сообщил своим домочадцам еще одну новость:

— Звонили Муса и Хамид из Ингушетии, тоже беспокоятся за нашу судьбу. Обещают кое-что прислать.

— Неужели снова свою черемшу? Нет, только не это! Скажи, что не нужно! — замахала руками Вера, вспомнив острый запах дикого горного чеснока.

— На этот раз обещают прислать кое-что острее — своих четырех племянников, на случай, если понадобится защитить нас от беспредела.

— Это и впрямь лишнее, — забеспокоилась Любовь Петровна. — Поблагодари наших друзей, но пусть племянники займутся полезными делами у себя дома. Надежнее Господа нас никто не защитит. Или еще не убедился в этом, не поверил?

— Хорошо, скажу. А ты, голубушка наша, — он обратился к Вере, — не отказывайся от черемши, в ней много полезных веществ и витаминов. А кому как не тебе сейчас восполнить ими свой организм? Представляю, как ты насиделась в камере, в заточении, натерпелась от этих извергов…

Вера опустила голову, спрятав улыбку.

— Что улыбаешься? Думаешь, не вижу? Или понравилось там? Можем повторить.

— Нет, папа, ты не так меня понял. Я тоже благодарна Богу за все, что произошло в моей жизни. Если бы всего этого не случилось, я бы никогда не узнала того, что мне открылось…

— Где открылось? — изумился Смагин. — В твоем кепезе?

Но Вера, наклонив голову еще ниже, прошептала:

— Если бы не вся эта история, я бы никогда не узнала Бога, не встретила бы Андрея…

Смагин от изумления открыл рот.

— Ах, журналюга! И тут всех перехитрил, обвел вокруг пальца. Пока я, значит… Пока меня, значит… То вы, значит…

— Папа, если бы ты знал, как мне с ним интересно!

— Да уж, могу себе представить. С ним теперь всем интересно: и тебе, и следователям. А уж Лубянскому и его людям как интересно! Не передать. Прошляпили парня, думали, что бомж валяется, спит и в две дырочки сопит, да не на того напали. Ах вы, хитрецы! Втихомолку, значит, подружились. И что же теперь?

— А теперь хотим поехать в твою любимую Прагу, Андрей обещает меня там поснимать своей новой камерой.

— Романтическое путешествие, значит?

— Может, и свадебное… Или ты против?

Смагин ничего не ответил, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете. И не потому, что стал победителем на выборах, что люди поверили ему, а не обманщикам, что зло было наказано, а потому, что обрел новый смысл жизни — гораздо более возвышенный, чем тот, которым он жил до сих пор. И ради этого стоило жить дальше. Жить и творить добро, наполняя им жизнь других людей.

Отшельник

И снова жизнь успокоилась, войдя в свое обычное русло. Отца Игоря пригласили в епархию к правящему архиерею: на этот раз для того, чтобы предложить ему новый приход — в том же городе, где главным градоначальником теперь был Павел Смагин. Перспектива открывалась очень заманчивая: новый храм, созданы все бытовые условия для настоятеля и его семьи, рядом — прекрасное современное помещение православного культурно-просветительского центра.

— Мы тут посоветовались и решили: хватит тебе, батюшка, быть отшельником. Хватит на твою голову разных приключений, — радушно принял своего клирика Владыка Серафим. — Хотя ты, отец Игорь, из такой, видать, породы людей, что приключения тебя сами найдут. Мы, конечно, не настаиваем, но ты подумай и решай: приход тебя ждет.

— Владыка, да приход отца Игоря не хуже любого городского, — улыбнулся благочинный. — Это раньше там было настоящее захолустье, тмутаракань, конец географии, а теперь все условия, ни в чем не уступающие городским: и свет, и газ, и дороги, и социальная сфера. А воздух, воздух там какой! Не надышишься! Я бы на месте батюшки не спешил.

— Я и не спешу, — робко ответил отец Игорь, понимая, что принять решение оставить приход, ставший ему родным, будет не просто.

— Вот и не спеши, — поддержал Владыка и тут же добавил с улыбкой:

— Но и не раздумывай слишком долго. Посоветуйся с матушкой, детишками — и «с миром изыдем». А мы ждем твоего решения.

Тут бы радоваться, а отец Игорь возвращался домой с невеселым настроением. Он врос в этот край, в этот приход, в этих людей, их судьбы, радости, беды… Как все бросить? Как воспримут новость сами люди?

Зайдя в храм, он окинул взглядом его стены, купол, святые образа. Все родное, близкое, неразрывное с судьбой самого отца Игоря. Как бросить?..

Выйдя оттуда, прошелся к могилкам последнего отшельника здешних мест старца Агафадора и того, кому Господь первому открыл тайну его существования — батюшки Лаврентия. Помолившись, отец Игорь присел рядом на скамеечку.

«А как благословите вы, досточтимые отцы? — мысленно обратился к ним батюшка. — Ведь по вашим молитвам Господь привел меня, грешного, в это святое место. По вашим молитвам дал прикоснуться к этой великой тайне…»

В памяти отца Игоря пронеслись мгновения первых встреч с лесным отшельником.

«Вот ты каков… Негоже богатырю болеть, не богатырское это занятие. Жду тебя, добрый молодец, у себя. Погост. А там Царица Небесная Сама укажет…»

А потом эта загадочная встреча в глухом лесу:

«Кончаются времена истинных отшельников… Да, гдето еще есть такие места и такие люди, а сюда больше никто не придет. Меня положишь рядом с отцом Лаврентием. Святой жизни старец был, мученик. Теперь ты, отче, последний хранитель этой тайны…»

Многое вспомнилось отцу Игорю у святых могил.

«Как же теперь все это бросить? — думал он. — И место, и старцев, и тайну?..»

В этих размышлениях он пришел домой, с невеселым настроением сев за накрытый стол.

— Что наш батюшка невесел, низко голову повесил?

— ласково обняла его матушка. — На то, что ты получил от архиерея нагоняй, непохоже. Значит… Значит он предложил тебе новый приход? Так?

Отец Игорь удивленно взглянул на нее:

— Ты, матушка, случаем, не прозорливицей стала? Как ты догадалась?

— А для этого не нужно обладать даром прозорливца, — та налила ему чай и положила в чашку кусочек лимона. — Я знала, чувствовала, что когда-нибудь тебе предложат переехать в другое место. В конце-концов, это вполне естественно.

— Ну и… — теперь отец Игорь посмотрел вопросительно. — Что будем решать?..

Матушка Елена пожала плечами, загадочно улыбнувшись.

— Последнее слово, конечно, за вами, отец настоятель, — в этот момент в столовую вошли все их дети, — но мы тут посоветовались и решили…

— Ни-ку-да не у-ез-жать! — в один голос дружно крикнули те.

Отец Игорь улыбнулся и обнял всех.

— Значит, остаемся на месте? Отшельниками?

— Остаемся, — обняла его и матушка. — Но отшельником и его славой остаетесь лишь вы, дорогой батюшка, а мы остаемся при вас. Принимаете такой вариант?

Отец Игорь глубоко вздохнул, освобождаясь от последних сомнений. Раз все, что было в его жизни, произошло по воле Божьей, то зачем искать какую-то еще?

Венец

Живо на свете преданье одно:
Шел по дорогам, глаголет оно,
К граду от града, к селу от села,
Скудною пищей питаясь всегда,
Претерпевая и стужу, и зной,
Наш Искупитель — и вел за Собой
Всюду двенадцать послушных друзей.
Вот шли они как-то вдоль тихих полей,
Шли они долго — не час и не два,
Трудной, тяжелой дорога была.
Солнце уж скрылось за горной грядой…
Вдруг они видят село пред собой:
В окнах дрожат светлячки-огоньки,
Манят уютом, покоем они;
Сладко доносится дым очагов,
Вьется, струится над кровлей домов.
Путники с теплой надеждой спешат:
Может, их тут на ночлег приютят?
Входят и видят блистающий дом:
Смехи, веселие слышатся в нем,
Слуги по двору спешат и снуют,
Яства к вечерней трапезе несут.
Путники робко в ворота вошли…
— Что вам, бездельники? — слышат они.
Прямо навстречу хозяин ступал,
Взор его гневом и злобой пылал.
Взглядом недобрым на них посмотрел:
— Кто вас пустить, дармоедов, посмел?
— Смилуйся нашей судьбе, господин,
Странникам бедным, — промолвил один, —
Нам бы покушать немного, уснуть,
Чтоб от дневного пути отдохнуть…
— Вам бы все только пожрать да поспать, —
Начал хозяин браниться, ругать
Странников, кротко стоявших у врат, —
Я вам не родич, не сват и не брат,
Чтоб я вас больше нигде не видал! —
Злобно хозяин друзьям тем сказал,
Круто до них повернулся спиной
И удалился к себе на покой.
Молча двенадцать стоят у ворот,
Ночь все темнее меж тем настает.
Вдруг кто-то странников тихо зовет:
— В нашем селеньи давно уж живет
Жизнию скромною сира вдова,
Путникам Божиим рада всегда,
Многим давала тепло и уют,
Многие помнят добро ее тут…
Странники к бедной вдовице пошли.
Дом на окраине видят они:
Вросший по окна в земле он стоит,
Жалким светильником лампа горит.
Смотрят: ютятся друг к дружке тесней
Шестеро босых малюток-детей,
В печке уже догорели дрова…
К путникам вышла навстречу вдова.
Кланяясь низко, сказала при том:
— Милости просим в убогий наш дом,
Не погнушайтесь под кров сей войти
И отдохнуть от дневного пути.
С этим несет им кувшин молока:
— Вот, закусите с дороги пока…
Теплых лепешек дала им вкусить,
Воду нагрела, чтоб ноги помыть.
Вытерла ноги им чистым сукном,
Спать положила их в доме своем.
Ну а сама все хлопочет, не спит.
Ночь беспокойная быстро летит…
Вот за луною рассвет настает.
Путники встали — вдова уже ждет,
Чтоб подкрепить их в дорогу едой,
Свежего хлеба дает им с собой,
Просит за бедный приют извинить,
Тайных обид на себя не таить.
Странники ей поклонились — и вот
Снова дорога их полем ведет…
Вскоре села за горой не видать.
Стали двенадцать Христа вопрошать,
Чтоб вразумил их ответом Своим
И сокровенно поведал бы им,
Что ожидает вдову и скупца,
Ждать им награды какой и венца.
Молвил Спаситель им слово в ответ:
— Будет в богатстве до старости лет
Гордый скупец у себя почивать,
Горя и лиха не будет он знать,
Много сокровищ себе наживет,
Прежде чем в мир он иной отойдет.
Нас же принявшая ночью вдова
Будет такою, какою была:
Бедной, убогой, страдальной, больной,
Будет ей хлеб со студеной водой
Пищей единственной, а молока
Ей уж теперь не видать никогда:
Издохнет корова бедной вдовы
К бедам ее горемычной судьбы…
Слушают молча двенадцать Христа…
— Где же искать справедливость тогда? —
Жарко все стали Его вопрошать, —
Где же в том правду святую искать?
Будет богач и скупец богатеть,
Ну а несчастной вдове — умереть?
Спорят друзья меж собою, шумят,
Слово о правде услышать хотят.
— Правду Господнюю вам не понять,
Коль про земное всегда размышлять
Будете, глядя на грешных людей.
Царствие Божие правдой своей
Тайну сего вам дает разуметь:
Кто хочет в райски чертоги поспеть,
Пусть наречется рабом и слугой —
Так обретет он душевный покой,
Станет покорно недуги нести,
Ими себя от гордыни блюсти.
Свой же небесный венец обретет
В день, когда в вечность святую войдет.
Правды небесной ничем не купить:
Жалок и беден, кто будет копить,
Множить и множить, теряя покой
Тленных сокровищ для жизни земной,
Будет суровым, жестоким и злым
К нищим, убогим и ближним своим.
Жалок, несчастен такой человек:
Правой награды не узрит вовек, —
Странников так Иисус поучал,
Слову Спасителя каждый внимал.
Не было видно села за горой,
Где оставались, довольны собой,
Гордый богач и смиренна вдова.
Вдаль меж полями дорога вела…

Пред. страница К оглавлению

Проза, Романы, Современная литература

Комментировать

Отменить ответ

3 комментария

Ирина, 28.12.2019

Очень понравилась книга.

Ответить »
Наталья Николаева, 07.02.2020

Не отрываясь прочитала. Душу тронула и надеждой наполнила. Благодарю.

Ответить »
Наталья, 28.02.2020

Чудесный рассказ! Простой, понятный, поучительный.

Ответить »

Книга третья. Две сестры

Антониева пустынь

Надежда

Смагин

Выкван

Матрица

Пообедали

Борьба

Чудо-яблочко

Заговор

Ангелина

Чурка

Будем молиться

Поговорим, поп?

Вечеринка

На всё воля Божья

Отчаяние

Поток света

Развязка

Благодарите Бога

Отшельник

Венец

Жанры и темы

Другие книги автора

Рекомендуем

Комментировать

Отменить ответ

3 комментария