8. Роман «Отцы и дети»
Есть в истории русской литературы книги с особой судьбою: при самом появлении своём они вдруг привлекали к себе всеобщее внимание, взбудораживали общественные страсти, возбуждали ярость полемики, отчётливо выявляли непримиримость идейных позиций внутри общества. Они становились сенсацией, модой, предметом восхищения и безжалостного отрицания. Не было лишь одного равнодушия. Немногим, даже истинно великим произведениям выпадала такая доля.
Среди русских писателей Тургенев и всегда выделялся особым чутьём к важнейшим проблемам общественного бытия; в большинстве случаев, отметим это ещё раз, именно он ранее других угадывал то, что назревало в недрах народной жизни, первым отображал в своих романах лишь смутно ощущаемое другими. Но в целой серии его «точных попаданий» роман «Отцы и дети» выделяется заметнее всех иных. «Я не запомню, чтобы какое-нибудь литературное произведение наделало столько шуму и возбудило столько разговоров, как повесть Тургенева «Отцы и дети». Можно положительно сказать, что «Отцы и дети» были прочитаны такими людьми, которые со школьной скамьи не брали книги в руки»[90], это свидетельство А. Я. Панаевой, находившейся в те годы очень близко к одному из центров общественного движения в России, имеет особую цену.
В страстной полемике вокруг романа столкнулись крупнейшие деятели культуры, критики, публицисты. Оценки давались с крайней категоричностью. Роман и решительно превозносился, и столь же безапелляционно отрицался. В самой неистовости споров отразились, конечно, не просто противоположные эстетические взгляды — тут вышли на борьбу различные идеологии, политические стремления, тут противоборствовали мировоззрения. Во многом прав был Писарев, в некоторой запальчивости утверждавший тогда, что «публике не было никакого дела ни до Тургенева, ни до его романа. Она хотела знать, что такое Базаров, и этот вопрос имел для неё самое жизненное значение»[91].
В конце концов, это был горячий спор о будущем России. Уже сам интерес к Базарову опровергал мнение, будто «серьезного в нём нет ровно ничего». С удивлением узнаёшь, что так думал Салтыков-Щедрин. Сходную мысль высказывал и Герцен («Время, тип всё было выбрано неудачно»[92]), и некоторые другие революционные демократы. Справедливости ради нужно сказать, что многие из критиков романа, отказывавшие ему в жизненности и правдивости, позднее изменили своё мнение. На первых порах сказывались, конечно, и полемический задор, и острая злободневность проблемы. В то же время среди сторонников Тургенева можно назвать Достоевского и Тютчева. Последний уверенно утверждал о романе; «Жизнь взята во всей её истине»[93].
А жизнь-то была взята на переломе судьбы России. Страна переживала коренную ломку социальных, политических, этических, правовых, имущественных, даже бытовых норм и отношений. «Эпохой великих реформ» назвали 60‑е годы XIX века русские люди. Снова, в который раз, Россия подымалась на дыбы, как над какой-то неведомой пропастью, и будущее её для одних озарялось надеждой, для других меркло в ужасе неизвестности. В такие времена и любое произведение на злобу дня пользуется пристальным вниманием публики. Художественное совершенство придаёт такому созданию особую силу.
Однако злободневность для произведения искусства — достоинство неоднозначное: злоба дня привязана к одному частному моменту истории, жёстко включена в ограниченные рамки. Проходит день — и то, что волновало тысячи и сотни тысяч, становится предметом интереса весьма немногих.
Тургеневский роман такого недостатка лишён. Разумеется, автор поставил проблемы на современном ему материале, но проблемы-то он ставил вечные, всечеловеческие — и только ленивые умом откажутся сравнить свои мысли и сомнения с опытом, постижениями и ошибками прошлого. Проблема отцов и детей, так ясно и смело обозначенная писателем в названии романа, есть проблема на все времена — потому, прежде всего, что связана она с важнейшим вопросом всего земного бытия: с вопросом о смысле жизни человека. Собственно, проблема отцов и детей есть проблема переосмысления жизненных ценностей поколения предшествующего поколением, приходящим ему на смену, проблема ломки устоявшихся понятий и стереотипов. Не всякая смена поколений сопровождается таким переосмыслением и такой ломкой. В большинстве случаев новое поколение принимает понимание смысла жизни, какое утвердилось в сознании отцов. Дети — кто покорно, кто убеждённо — следуют за отцами, хотя какие-то внешние приметы жизни, чаще всего на уровне бытовом, несомненно, меняются. Но стоит возникнуть сомнению в некоторых глубинных принципиальных основах — и проблема отцов и детей предстаёт перед обществом, принимая то более, то менее серьёзный облик, иной раз оборачиваясь и трагической своей стороной, приводя то к примирению, компромиссу, а порой и к расколу, к противостоянию поколений.
Разумеется, правота не всегда принадлежит новому поколению, отвергающему устоявшуюся систему ценностей. Да в большинстве случаев оно и не сознаёт, но лишь смутно ощущает нежелание жить жизнью отцов. Но как жить по-новому, не знает и само, часто ограничивается вспышками бездумного разрушительства и экстравагантными формами поведения в быту. Проходит время, страсти утихают, всё возвращается на круги своя, вчерашние бунтари становятся добропорядочными гражданами, снисходительно оглядываясь на грехи собственной молодости.
Но не такова конечная судьба конфликта, когда он совершается на уровне коренных идей в осмыслении бытия. Идейный конфликт, возникающий в те редкие моменты, когда дети вырабатывают для себя чёткую сознательную программу, намечают определённую серьёзную цель на жизненном пути (скажем также, что и эта цель может оказаться ошибочной, но то уж иной вопрос), такой конфликт, такое столкновение поколений примирением разрешиться не может. Идейное противостояние ведёт к полному разрыву — к нарушению связи времён.
Трагическую природу подобного конфликта раскрыл Тургенев в своём романе.
Такой конфликт всегда трагичен, ибо в нём всегда, явно или неявно, происходит отвержение отечества, а всякое отечество на небесах и на земле именуется от Отца Господа нашего Иисуса Христа (Еф. 3:14-15).
Правда, Тургенев этот уровень конфликта не сознавал: писатель видел здесь противостояние прежде всего социальное. Проблема отцов и детей не была новою для русской литературы к тому моменту, когда появился роман с таким названием: её, каждый по-своему, решали и Грибоедов, и Пушкин, и Лермонтов…, Тургеневым же впервые было показано не просто столкновение «века нынешнего и века минувшего», но поколений, принадлежавших к различным социальным слоям общества.
Отцы для писателя — это дворяне. «Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса» (12,340), писал он К. Случевскому в апреле 1862 года, вскоре после выхода романа в журнале «Русский вестник».
Дворянство — преимущественная тема всей русской литературы первой половины XIX столетия. С каких только сторон ни изображали русскую жизнь! какие споры не порождала она! Теперь, в новую эпоху, Тургенев с суровой прямотой вынес беспощадный приговор поколению отцов, утверждая мысль о разложении, вырождении, общественной несостоятельности дворянства. Эта идея связана в романе с образами братьев Кирсановых, Павла Петровича и Николая Петровича.
Нужно заметить, что писатель выбрал для её доказательства способ очень непростой. Действительно, если ни у кого не может возникнуть сомнения в деградации Иудушки Головлева («Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина) или Последыша («Кому на Руси жить хорошо» Некрасова), то братья Кирсановы — люди вполне достойные уважения или хотя бы симпатии со стороны читателя, и на первый взгляд, ни о каком вырождении речи быть не может. Но автор сознательно решил раскрыть свою мысль на примере лучших и достойнейших образцов дворянства. За внешней привлекательностью Кирсановых — «слабость и вялость или ограниченность», полная их непригодность к жизни. «Эстетическое чувство, — писал сам Тургенев, заставило меня взять именно хороших представителей дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, что же молоко?» (12,340). Да, подобный способ сложнее, но доказательнее.
Николай Петрович и вся его хозяйственная деятельность — своеобразная иллюстрация экономической несостоятельности дворянства.
Ранее, на протяжении долгого периода крепостного права, этот класс был поставлен в исключительное положение: дворяне имели возможность и право не заниматься никаким трудом — средства к существованию и вообще все жизненные блага доставляли им крестьяне. Обломов мог смиренно полёживать на диване, потому что Захар и ещё триста захаров не давали ему помереть с голоду. И вот теперь готовящаяся реформа (а действие романа относится к 1859 году) обрекла дворянина-помещика на тяжкие думы о куске хлеба, на труд, пусть не физический, а умственный, от которого он был прежде избавлен. Очень скоро услышит помещик обращенный к нему призыв (об этом напишет Некрасов):
Проснись, помещик заспанный!
Вставай! — учись! трудись!
Помещик Оболт-Оболдуев, один из персонажей поэмы «Кому на Руси жить хорошо», недоумённо отвечает на этот призыв:
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я Божиею милостью
Российский дворянин!
Но помещик всё же должен теперь заняться трудом, а от этого он был отучен и собственною своей жизнью, и долгим опытом предшествующих поколений. Реформа оборачивалась для многих дворян трагической стороной.
И всё же лучшие и наиболее дальновидные из помещиков в предвидении идущих жизненных перемен принимались за нелёгкое и необычное для себя дело: они начинали хозяйствовать. К числу их относится и Николай Петрович Кирсанов. Он подлинно передовой человек своего времени, который «всё делает, чтобы не отстать от века»; его даже «красным» за это по всей губернии величают. Проведя в своём имении размежевание (то есть раздел земли) с крестьянами, он ещё до реформы заводит у себя хозяйство на новый образец: он пользуется теперь — невиданное дело! — трудом не крепостных крестьян, а наёмных работников. Николай Петрович следит за всеми достижениями сельскохозяйственной науки, выписывает новейшие машины, но… «Недавно заведенное на новый лад хозяйство скрипело, как немазаное колесо, трещало, как домоделанная мебель из сырого дерева» (3,197). И это у лучшего из дворян. А что же худшие, «что же молоко?» А они продолжают жить по-прежнему, будучи порою не в состоянии постигнуть надвигающейся на них катастрофы, не понимая, что многих из них ждёт разорение и нищета. По сути, автор «Отцов и детей» предсказал тот долгий и мучительный процесс «оскудения дворянства», который начался после реформы 1861 года. Закономерный итог многих дворянских судеб положение горьковского Барона из пьесы «На дне».
Павел Петрович Кирсанов в своих рассуждениях обнаруживает крах дворянской идеологии. По его мысли, дворяне (и прежде всего лучшие из дворян — аристократы) являются носителями высоких нравственных принципов, на которых основана незыблемость жизни всего общества. «Без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — говорит он, — нет никакого прочного основания общественному… bien public… общественному зданию» (3,212). Сама по себе мысль справедлива, и с Павлом Петровичем нельзя не согласиться. Однако тургеневский герой ошибается в ином; эти принципы он ограничивает узкими сословными рамками, он связывает «чувство собственного достоинства» исключительно с дворянством, вернее, ещё уже: с аристократией. И вот обнаруживается: достоинство человека оказывается лишённым единственно возможной основы — религиозной — и тем обесцененным. Ибо если во Христе «нет раба, ни свободного» (Гал. 3:28), то это означает лишь одно: достоинство во Христе не зависит от сословных рамок, устанавливающий же эти рамки кощунствует. Но более того: обезбоженные, эти принципы в дворянской среде утрачивают и социальное своё содержание. Базаров остроумно замечает в споре с Кирсановым: «Вот вы уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали» (3,213). Базаров тут не просто смеётся над своим оппонентом — он отвергает притязания Павла Петровича на общественную значимость принципов аристократизма. Сидящий сложа руки Кирсанов может уважать или не уважать себя — для общественной жизни он безразличен. Заметим попутно, что индивидуалистическая замкнутость — гамлетовщина, — которую постоянно исследовал в своём творчестве Тургенев, приобретает в «Отцах и детях» впервые вполне определённый социальный характер.
Павел Петрович, без сомнения, благородный человек, в высшей степени обладающий чувством собственного достоинства, но самые благородные и верные идеи, не утвержденные действием, нередко полностью обесцениваются в сознании тех, к кому они обращены, — это едва ли не закон человеческого бытия. Собственно, это главная причина любого конфликта отцов и детей. Когда слова отцов становятся лишь пустым сотрясением воздуха, дети с безжалостной решительностью молодости объявляют все благие рассуждения лицемерием и, не раздумывая, отвергают все основные их ценности. Они и правы и неправы при этом. Но вина в их неправоте — в значительной мере ложится на отцов. Ведь если «древо познаётся по плоду своему» (Лк. 6:44), то здесь плодов вовсе не видно.
Тургенев зло посмеялся над Кирсановым, введя в роман сцену дуэли Павла Петровича с Базаровым. Нельзя забывать, что дуэль — не только обязанность дворянина защищать свою честь, но и его высокое и исключительное право. Признание права на дуэль равнозначно в этих узких сословных рамках признанию чести и достоинства человека. И наоборот. Но в романе высокое содержание и трагическая торжественность дуэли разрушается её поистине пародийным характером, прежде всего комической фигурой «секунданта» лакея Петра, нелепость которого признаёт, в конце концов, и сам Павел Петрович. Благородный герой дуэли — каким желал бы выглядеть Кирсанов — низведён здесь до уровня презираемой им черни.
Символичны слова автора по отношению к своему герою, сказанные вскоре после описания дуэли: «Да он и был мертвец» (3,332). Мёртв, конечно, не человек Павел Петрович — мёртв дворянин Кирсанов. И это лучший из дворян. Действительный аристократ, джентльмен, человек несомненного внутреннего достоинства. И мертвец. Ибо и на этом уровне справедлива апостольская мудрость: «Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе» (Иак. 2:17). Эти люди имели свою веру: в «принципы», но дел по вере не имели.
Но «если сливки плохи, то что же молоко»? А «молоко»— это люди, давно растерявшие былые высокие принципы и подменившие их пустым лицемерием. Мертво всё дворянство. Самое большее, на что оно способно, лишь на благие порывы, осуществить которые у него нет ни сил, ни энергии. Лучшее доказательство тому — судьба Аркадия Кирсанова, вначале очарованного идеями своего друга, Базарова, но перешедшего постепенно в лагерь отцов, хотя по возрасту и по незрелости мысли он ещё совершенное дитя. Но ведь в данном случае отцы и дети — понятия не возрастные, а мировоззренческие. По остроумному замечанию Писарева, Аркадий «находится в переходном состоянии из отрочества в старость». Этот молодой человек, к слову сказать, обнаруживает обычную слабость обыденного самоутверждения: горделиво отвергая все авторитеты, он подпадает в рабскую зависимость от авторитета, тяготеющего над ним авторитета Базарова. С самоутверждающимися индивидами и всегда так. Аркадий прикрывает нигилизмом, на стороне заимствованным, собственную никчёмность: явление опять-таки банальное. Павел Петрович, конечно, прав в своём утверждении: «Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: всё на свете вздор — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они были просто болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты» (3,218). Истина на все времена: с годами лишь конкретные ярлыки меняется, суть же всегда неизменна.
«Ваш брат дворянин дальше <…> благородного кипения дойти не может, а это пустяки» (3,349), — такой приговор выносит и Аркадию, и всем отцам вообще нигилист Базаров, принадлежащий к поколению детей — поколению революционеров-разночинцев.
Но это же приговор и самого автора, как бы окончательно расквитавшегося с теми, в ком усматривал он носителей ненавистного ему деспотического начала. И с теми, кому гамлетовское бездействие, по его убеждению, было искони присуще. Тургенев радостно вслушивается в слова своего героя, с ожиданием и надеждою:
«…мы догадались, что болтать, всё только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведёт только к пошлости и доктринерству; мы увидели, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, адвокатуре <…>, когда дело идёт о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит…» (3,216), — жестоко, но справедливо упрекает Базаров современное ему общественное устройство.
И всё же: как ни запятнали себя отцы, но в отрицании коренных основ общественной жизни есть немалая доля вины и младшего поколения. Базаровская правота ограничена его временем и становится грубой неправотою, лишь только рассуждения героя приобретают характер обобщений. Все отрицательные рассуждения Базарова строятся, по сути, на элементарно ошибочном силлогизме: если такие-то принципы обнаруживают свою несостоятельность в данное время и в среде данных людей, то эти принципы не верны нигде и никогда. Поэтому, к примеру, Базаров просто не заметил глубокой и по социальному значению мысли Павла Петровича: «Личность… — вот главное; человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней всё строится» (3,212). Время многократно подтвердило правоту тургеневского героя — разрушение личности ведёт к расшатыванию устоев общества. Отрицание подобных истин всегда губительно сказывается на всяком социальном организме. Заметим лишь ещё раз, что справедливость данного постулата может основываться лишь на религиозном понимании личности, ибо вне связи с Творцом личность утрачивает свою внутреннюю устойчивость, обезличивается — и общественное здание начинает возводиться на песке. Но если это не вполне сознаёт Кирсанов (из-за социальной ограниченности своего мировоззрения), то для Базарова подобные рассуждения и вовсе бессмысленны.
Для детей — по ограниченности их опыта — понятия отцов представляются нередко слишком отвлечёнными от жизни, идеальными, тогда как понимание действительности у вступающих в неё всегда тяготеет к конкретности. Базаров демонстрирует это весьма откровенно: «Да на что нам эта логика? Мы и без неё обходимся. <…> Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике, для того чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлечённостей» (3,213).
Так подготавливается почва для н и г и л и з м а — для новой идеологии, системы, надо признать, целостной, стройной, логически завершённой, при всём презрении нигилиста к логике.
Это невиданное дотоле явление русской жизни — революционера-нигилиста — Тургенев первым среди русских писателей угадал своим поразительным художественным чутьём. Явление было настолько новым, что даже и сам создатель Базарова начинал временами сомневаться: «…Я, на первых порах, — признавался он позднее, — сам не мог хорошенько отдать себе в нём отчета — и напряжённо прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая проверить правдивость собственных ощущений. Меня смущал следующий факт: ни в одном произведении нашей литературы я даже намека не встречал на то, что мне чудилось повсюду; поневоле возникало сомнение: уж не за призраком ли я гоняюсь?» (10,346–347).
Это уже после, исследуя логику явления, многие русские писатели — И. А. Гончаров, А. Ф. Писемский, Н. С. Лесков и др. — вывели нигилиста на страницы своих произведений. Возник своего рода литературный жанр — антинигилистический роман, вершиной которого стали гениальные «Бесы» Достоевского. Однако Тургенев не только первым обнаружил нигилизм в жизни, но и в совершенной художественной форме вывел такой характер, в котором как в зерне было заключено всё, что так изобильно произросло затем на ниве общественного бытия. Поняв Базарова, мы поймём не только особенности общественной борьбы того уже далёкого от нас времени, но немало откроется и в нынешнем окружающем нас мире.
«…Если он называется нигилистом, то надо читать: революционером» (12,339), — настойчиво подчёркивал Тургенев, говоря о Базарове. Само отрицание, беспощадное отрицание Базаровым многих сторон действительности — революционно по своей сути. Не упустим из памяти глубокую мысль Тютчева: революция направлена прежде всего против христианства. Базаров признаётся в том без обиняков — прислушаемся к его спору с Кирсановым:
« — …В теперешнее время полезнее всего отрицание — мы отрицаем.
— Всё?
— Всё.
— Как? не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить…
— Всё, — с невыразимым спокойствием повторил Базаров» (3,313).
Во взглядах этого революционера всё тесно взаимосвязано, здесь одно вытекает из другого, здесь нельзя отобрать одно как нечто ценное, отбрасывая другое за ненадобностью. Герой Тургенева жизнью заплатил за эту цельность. И мировоззрение его можно либо принимать полностью, либо отвергнуть именно как систему.
Слово нигилист происходит от латинского nihil — ничто. Ничто не принимать на веру — вот credo нигилизма. (Вот снова явило себя в новом обличье давнее противостояние между верою и рассудком.) Тургенев не сам придумал это слово, но, можно сказать, что он создал его: именно после выхода «Отцов и детей» слово вошло в общее употребление и приобрело именно то значение, какое придал ему писатель.
И странно: не успел появиться роман Тургенева, как вдруг оказалось, что нигилистов в русской действительности — хоть пруд пруди. Сам исторический момент был таков, что многие ринулись в отрицание — сущностного или второстепенного, но в отрицание. Фигура нигилиста стала символом этого времени.
Но сам-то Базаров мало кого удоволил. Тургенева вообще покрывали бранью со всех сторон. «Ну и досталось же ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм»[94], — писал Достоевский по горячим следам полемики вокруг «Отцов и детей». «упреки из обоих лагерей», говоря словами самого Тургецсва, так и «посыпались» (12,502) на писателя, и за всё сразу, и за отцов и за детей. Базаров же в центре всех споров. Обвинений было более чем достаточно: и «клевета» на молодое поколение, и «карикатура на молодёжь», и «безнравственность» ‚и «цинизм»… И уж совсем несправедливое: «пасквиль на Добролюбова». С противоположной стороны раздавался противоположный же и упрёк: отрицатель-нигилист «возведён в апофеозу» (М. Н. Катков). Слишком уж за живое задел всех Базаров. Для одних он был непонятная, но страшная сила, для других — предостережение, для третьих — справедливый укор, для четвёртых — восхваление врага, для пятых — клевета на друга…
На упрёки в предвзятости (и в «предвзятости симпатии», и в «предвзятой неприязни») можно ответить словами Тургенева из его письма Фету в апреле 1862 года: «Хотел ли я обругать Базарова или его превознести? Я этого сам не знаю, ибо я не знаю, люблю ли я его, или ненавижу! Вот тебе и тенденция! …Скажу Вам одно, что я все эти лица рисовал, как бы я рисовал грибы, листья, деревья; намозолили мне глаза — я и принялся чертить. А освобождаться от собственных впечатлений потому только, что они похожи на тенденции, было бы странно и смешно» (12,338). И уж если говорить об авторском отношении, то это было скорее доброжелательство: «…я честно, и не только без предубеждения, но даже с сочувствием отнёсся к выведенному мною типу» (10,347–348). Однако, по свидетельству современников, радикальная молодёжь вошла в подлинную ярость. Тургенев сумел указать на самое больное место нигилизма, так что нельзя было не отшатнуться в ужасе от страшного пророчества, возглашенного в романе, — но ужаса того никто явно не сознал, бессознательно подменив его на поверхности откровенной неприязнью к Базарову.
Новизна и вообще нередко принимается с нерасположением. Базаров же — не только для русской жизни, но и для литературы фигура новая, во всём необычная. Даже внешним обликом своим. Читатель привык встречать изящных, с иголочки и по последней моде одетых благородных героев — Онегина, Печорина, Бельтова… А тут — в странной «одёженке», с большими красными руками без перчаток, с грубыми чертами лица, нелепыми бакенбардами, с несколько грубоватыми манерами, курящий отвратительные вонючие сигарки — Евгений Базаров «…От сурового труда грубеют руки, грубеют манеры, грубеют чувства»[95], — пояснит позднее Писарев читающей публике.
Базаров необычен внешне, он, как главный герой, и в ином необычен. «Мой дед землю пахал» (3,215), — «с надменной гордостью» заявляет он дворянам Кирсановым. Прежде этого могли только стыдиться. Кстати, он и представляется не по-дворянски, а по-крестьянски, произнося отчество на манер фамилии: «Евгений Васильев».
Разумеется, сам по себе разночинец — не такая уж новость для русской литературы, он известен с более ранних времён. Евгений из «Медного всадника», Самсон Вырин в пушкинском же «Станционном смотрителе», а потом Башмачкин Гоголя, Макар Девушкин Достоевского… По отношению к ним, как мы помним, даже особое название сложилось: «маленькие люди». Маленькие, забитые судьбою, вечные страдальцы, несчастные, от всего зависимые — они стали символом социального угнетения, всяческих бед и лишений. Покупка шинели могла стать величайшим событием их «маленькой» жизни, апофеозом всей их человеческой деятельности.
Базаров же — не «маленький» человек. Силу его натуры признают все, даже ненавидящий его Павел Петрович Кирсанов. Да и сам он себя гигантом именует: «Ведь я гигант!» (3,364).
Прежние герои русской литературы из дворян, даже если и были щедро одарены природою, неизменно попадали, в конце концов, в разряд «лишних людей», чего поначалу никак нельзя сказать о Базарове: он пришёл в жизнь как работник, имеющий перед собою ясную цель. Он не станет оглядываться на своё воспитание или ссылаться на неблагоприятное время, как это делают многие, пытаясь объяснить свою судьбу, — или судьбу тех же Онегина или Печорина. «Всякий человек сам себя воспитывать должен ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня» (3,197), — и в этом он необычен.
Базаров внешне заурядный студент-медик, «лекаришка», как презрительно морщится Павел Петрович. Но все чувствуют и понимают: судьба простого уездного лекаря — не для Базарова. Аркадий Кирсанов прямо утверждает в разговоре с отцом Базарова, что сын его прославится, но не медицина явится главным его поприщем. В Базарове без сомнения угадывается общественный деятель. Революционер.
Автор вместе со всеми своими героями признаёт необычайную силу и оригинальность натуры Базарова. И всё же отношение Тургенева к увиденному им в жизни и отображенному в романе нигилисту оказалось внутренне противоречивым — и определило трагическую окраску образа Базарова.
«Я хотел сделать из него лицо трагическое» (12,339), — признавался сам Тургенев Случевскому. И одновременно Достоевскому: «…я попытался в нём представить трагическое лицо» (3,343). Писарев как будто подслушал признания автора: «Ни один из подобных ему героев не находится в таком трагическом положении, в каком мы видим Базарова»[96].
Трагизм Базарова внутренне определён отчасти самой силою его натуры. Парадоксально, но к Базарову применимы слова, сказанные по поводу судьбы совершенно иного героя: «Силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца»[97]. Так писал Белинский о Евгении Онегине, о первом «лишнем человеке», и это знаменательно. Базаров в романе бездействует. Такое утверждение может показаться странным, да и как не вспомнить известную фразу из самого романа: «Жизнь в Марьине текла своим порядке: Аркадий сибаритствовал, Базаров работал» (3,207). Но что значит в данном случае — работал? Лягушек резал, делал препараты, разглядывал их в микроскоп и т.п. Некоторые критики даже иронизировали по поводу столь ничтожных занятий: что это за «гигант», который всего-то и делает, что лягушек режет? Конечно, лягушки — лишь условность в данном случае. Символ, если угодно. Базаров занят научными исследованиями, медициной — а это уж занятие не вовсе ничтожное. Но мы ведь помним: не медицина главное его предназначение. Что же делает он на главном? Ровным счетом ничего. Он именно бездействует. Автор не дал «русскому Инсарову» никакого реального дела на общественном поприще, потому-то и не нашлось приложения силам этой богатой натуры и жизнь осталась без смысла.
Тургенев оставляет Базарова бездействующим не случайно. Писатель не увидел в жизни и потому не показал в романе положительной цели у нового поколения революционеров. «Сперва нужно место расчистить» (3,214), — заявляет Базаров, но подобная цель вызывает справедливое недоверие, подозрение: а что же будет построено на этом «расчищенном месте»? да и будет что построено вообще?
Базаров же лишь талдычит: «В теперешнее время полезнее всего отрицание — мы отрицаем» (3,213). А Тургенев в отрицании видел, как помнится, силу опасную, даже страшную: «Но в отрицании, как в огне, есть истребляющая сила — как удержать эту силу в границах, как указать ей, где именно остановиться, когда то, что она должна истребить, и то, что ей следует пощадить, часто слито и связано неразрывно?» («Гамлет и Дон Кихот»; 11,179).
После выхода романа во множестве стали раздаваться упрёки автору за то, что он не смог увидеть созидательной цели у революционных демократов. Герцен, например, полушутя-полусерьёзно укорял Тургенева: зачем-де не послал своего героя к нему в Лондон — уж какое-нибудь дело да нашлось бы. Правда, и Герцен совершал дело разрушительное, так что в Лондоне ли, в российской ли глуши — разницы никакой. Но так или иначе, а факт остаётся фактом: Базаров попадает в положение «лишнего человека», он лишь говорит и никак не действует. И сила, не нашедшая себе достойного применения, надломила натуру её обладателя.
Такое решение проблемы русского Инсарова, скажем, забегая вперёд, оказалось совершенно неприемлемым для революционных демократов. Не прошло и двух лет со времени выхода «Отцов и детей», а в камере Петропавловской крепости Чернышевский пишет свой знаменитый роман «Что делать?» — своеобразный ответ на вопрос, поставленный, но не разрешённый, по разумению реальных нигилистов, Тургеневым: кто же они, эти «новые люди», чего они хотят, к чему стремятся, только ли отрицают? Рахметов, герой Чернышевского, это и продолжение Базарова, и полемика с ним. Он в избытке наделён всеми сильными сторонами характера Базарова, но начисто лишён его недостатков. Нужно признать, что как литературный тип Рахметов оказался ближе Инсарову, чем Базаров. На месте же, которое Базаров собирался лишь расчистить, «новые люди» вознамерились воздвигнуть «хрустальные дворцы» будущего.
Достоевский в письме Каткову (апрель 1866 г.) заметил о том: «…нигилисты и сами по себе на всё способны. Учение «встряхнуть всё <…>, чтоб, по крайней мере была tabula rasa (чистая доска) для действия», — корней не требует. Все нигилисты суть социалисты. Социализм (а особенно в русской переделке) — именно требует отрезания всех связей. Ведь они совершенно уверены, что на tabula rasa они тотчас выстроют рай»[98].
Хороши ли окажутся «дворцы» в вожделенном раю речь о том в своём месте. Православный человек знает: сама идея такого «рая» не просто утопия, но ересь. Однако не безбожникам же было то понять.
Фигура Базарова трагична и одиночеством его. Правда, сам он заявляет Кирсанову: «Нас не так мало, как вы полагаете» (3,217), — однако в романе у него нет ни одного единомышленника. Лишь карикатурные Ситников да Кукшина, «эта прогрессивная вошь, которую вычесал Тургенев из русской действительности» (Достоевский), да ещё Аркадий, временный и случайный попутчик. О Ситникове и Кукшиной прислушаемся также ко мнению Писарева: «…у нас… не перечтёшь того несметного количества разнокалиберной сволочи, которая тешится прогрессивными фразами, как модною вещицею, или драпируется в них, чтобы скрыть свои пошленькие поползновения»[99]. Стремлением к бездумному и безудержному «прогрессу» они примазываются к любому движению, и в конце концов монополизируют право на любой прогресс. Эта либеральная чернь весьма деспотична ко всякому несогласию с нею, стремясь опорочить, задавить, уничтожить то, что встаёт на пути её разрушительной бесовской деятельности. Именно о них сказал Вяземский: «Свободной жизни коноводы восточным деспотам сродни». «Свобода» же их есть лишь новое рабство — «рабство у передовых идеек», как метко определил Достоевский.
Однако сами «передовые идейки» — лишь отражение комплекса идей, сфабрикованных мощным умом Базарова и ему подобных. Господство голого практицизма, идеал единообразия, выдвижение арифметической премудрости в роли высшей истины, отрицание высших духовных потребностей человека, пренебрежение красотою — всё это некрепкие умом ситниковы и кукшины измыслили отнюдь не самостоятельно, их способностей хватает лишь на то, чтобы ещё более упростить и вульгаризировать продиктованное им.
Базаров одинок и в личной жизни. Старики-родители чуть ли не боятся его, он с ними скучает. И ведь понимает же, что «таких людей в … большом свете днём с огнём не сыскать» (3,364), но преодолеть возникшего между ним и стариками отчуждения не в состоянии.
Базаров терпит крах и в отношениях с Одинцовой. Эта история окончательно надломила его. Надломила не только потому, что, по сути, опровергнула все его теоретические построения относительно любви, которую он заставил себя признать лишь на физиологическом уровне. В столкновении с Одинцовой оказалась уязвлённою «сатанинская» гордость Базарова. Ведь не кто иной, как он сам кичливо заявлял Аркадию: «Когда я встречу человека, который бы не спасовал передо мною, тогда я изменю своё мнение о самом себе» (3,293). И такой человек нашёлся — Одинцова.
Неожиданно обнаруживается, что и с народом, знанием и пониманием которого он так похвалялся, у него также нет подлинной близости. Среди крестьян своего отца он слывёт «чем-то вроде шута горохового». «Известно, барин: разве он что понимает?» (3,353), — вот поистине приговор, вынесенный Базарову простым мужиком. И хоть Базаров не слышит этих слов, но не может же не ощущать своей отчуждённости от тех, с кем не в состоянии найти общего языка.
Базарова охватывает безотрадный скептицизм, он и сам перестаёт верить в необходимость какой бы то ни было полезной деятельности. В конце романа Базаровым овладела какая-то «странная усталость», «лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством» (3,351). Базаров впадает в уныние, если называть всё своими именами, а это состояние для не имеющего веры — тупиковое.
Смерть Базарова исход его трагической жизни. Внешне смерть эта представляется нелепою и случайной, но в сущности, она стала логическим итогом его внутреннего движения к трагическому же тупику его жизненного пути. Она подготовлена всем ходом повествования. Усталость, бездействие, тоска героя не могли получить иного исхода.
Перед смертью Базаров произносит знаменательные слова: «Я нужен России… Нет, видно, не нужен» (3,364). Не нужен России — в этом и заключена, по мысли автора, основа мрачного трагизма жизни Базарова. Сам писатель признавался: «Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная и всё-таки обречённая на погибель, — потому что она всё-таки стоит ещё в преддверии будущего…» (12,341).
Критик Н. Страхов точно распознал истоки нигилизма: «…Нигилизм есть отрицание всяких сложившихся форм жизни, отрицание, которое мы, в силу особенного нашего развития, заимствовали из Европы преимущественно перед многим другим и которое, в силу тех же особенностей развития, стало у нас хроническим. …Холодность, доходящая до цинизма, до отрицания всех тёплых и живых движений души человеческой, составляет ту почву, на которой удобно укрепились и разрослись известные учения нигилизма. …Весьма замечательно, что с понятием такой обесцвеченной и обезличеннои жизни у нас сочетался некоторый эвдемонизм детское представление, будто жизнь, лишённая своей формирующей силы, не имеющая никаких центров тяжести, чуждая всяких красок и всякой перспективы, будет легче, спокойнее, радостнее»[100]. То есть в нигилизме, при всей его внешней новизне, проявились давние хвори российского общественного сознания, прежде всего тяга к эвдемонизму западнического толка. Эвдемоническое миросозерцание уже само несёт в себе зародыш жизненной трагедии. Это пережил Тургенев. Это и в существовании Базарова сказалось.
Нам же предстоит отыскать глубинную причину свершившейся судьбы тургеневского героя. Ибо всё перечисленное ранее есть лишь следствие.
Трагизм Базарова определяется ограниченностью (если не сказать: убогостью) его мировоззрения. Трагизм Базарова — в его безбожии.
«Отвлечённостям» Кирсанова Базаров противопоставляет действие. Тяготение к действию — прямое следствие естественно-научного типа мышления Базарова. Эксперимент, воздействие на объект исследования, есть в науке важнейший инструмент познания. Воздействие на бытие, активное поведение в складывающихся обстоятельствах объективно неизбежно для носителя такого типа мышления. В действии же он руководствуется несколькими несложными стереотипами и схемами, позволяющими ему уклоняться от анализа бытия посредством размышления. Вот прямое столкновение Дон Кихота с Гамлетом. Но что в основе провозглашённого действия?
« — Мы действуем в силу того, что признаём полезным» (3,213).
Итак, обыкновенный прагматизм. Последовательно осуществляемый во всей деятельности. Именно отсюда с логической неизбежностью вытекает базаровское отрицание искусства, поэзии, нравственных переживаний и т.д. — ибо никакой практической пользы, материальной и несомненной («чтобы положить себе кусок хлеба в рот») от всего этого быть не может. Разумеется, и на природу у нигилиста-прагматика должен быть вполне определённый взгляд: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник» (3,207). В конце XX века, когда работники-прагматики уже успели похозяйствовать на земле и понятие экологической катастрофы стало вовсе не «отвлечённостью», — только обретение столь печального опыта помогает ощутить ущербность базаровских безапелляционных афоризмов. И вот зримый пример пагубности донкихотовского стремления к непременному быстрому действию: бездумное — оно несёт беды, основанные на несовершенстве человеческого понимания мира, когда опирается лишь на собственную гордынную самоуверенность деятеля-энтузиаста. Но не вполне ещё осознана пагубность взглядов нигилиста для экологии культуры, для экологии души человека.
Базаров — естественник. Он абсолютизирует возможности той науки, которой занимается. В истории человечества случаются такие моменты, когда в результате бурного развития естественных наук начинает казаться, что теперь-то эти науки наконец помогут человечеству найти ответы на все вопросы, проникнуть во все тайны жизни, дадут ему могущество над миром. Базаров, таким образом, разделяет довольно обычное заблуждение и не оригинален в своём преклонении перед наукой. Во всех суждениях о человеке для Базарова анатомия и физиология являются истиной в последней инстанции. Его излюбленный принцип — разрезать и посмотреть: «Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться загадочному взгляду? Всё это романтизм, чепуха, гниль, художество» (3,197). Исходя из сходства в анатомическом строении людей, Базаров рассуждает так:
«Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой…, и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною берёзой» (3,247).
Нужно заметить, что даже с медицинской точки зрения это теперь признаётся неверным: «человеческие экземпляры» и телом не «похожи». Мнение Базарова было определено сравнительно низким развитием его науки. Но важно другое: он отрицает индивидуальную неповторимость человеческой личности. Люди не похожи душой, как берёзы в лесу (в сущности, и берёзы-то не похожи), но для Базарова это «гниль и художество», поэтому он просто не заметил, не в состоянии был оценить глубины рассуждений Кирсанова о личности как основе крепости общества.
Тургенев высветил истоки вульгарных представлений об определяющем воздействии внешних обстоятельств: они проистекают именно из отрицания личности. Базаров логически безупречно (другое дело, что логика его порочна) выводит: «Нравственные болезни происходят <…> от безобразного состояния общества. Исправьте общество и болезней не будет» (3,248), — но ведь подобные рассуждения о зависимости обезличенных «человеческих экземпляров» от «среды» постоянно мозолят глаза у революционеров всех времён и мастей. «Исправьте общество и болезней не будет» — девиз всех революций.
Личность — понятие, не мыслимое вне христианства. Поэтому все революции лгут, когда уверяют, будто пекутся о расцвете человеческой личности. Они озабочены лишь созданием безликого стада, прикрывая истинные цели благими рассуждениями. Так на то их и направляет отец лжи — кто же иной может вдохновлять антихристианское деяние?
Отвергая личность (по природе своих убеждений) — Базаров утверждает себя как свободную от внешних воздействий индивидуальность. Исповедуя зависимость от среды, он, наперекор себе же, заявляет: «Пусть время от меня зависит», — следовательно, отрицает подобную зависимость (время здесь нужно рассматривать как категорию социальную, как комплекс общественных, политических, экономических отношений, то есть именно как среду). Нет, он и туг последователен; гордыня подобных деятелей позволяет им присваивать себе то, чем они обделяют других, — но гордыня, начало всякого греха (Сир. 10:15), есть также начало обезличивания человека. Базаров, как видим, попал в порочный круг заблуждений, выхода из которого для него не существует. Он мог бы, конечно, разрешить все свои противоречия, но для того ему необходимо обратиться к категориям духовной жизни — однако никакая анатомия и физиология ему тут не помогут. А иного он и знать не желает.
Честность для него всего лишь ощущение, как голод, например. И значит, можем мы додумать за него, она, как голод, — сегодня есть, а завтра нет. Чем же он станет руководствоваться в своих поступках завтра? Отгадать нетрудно. Писарев разъяснил это как дважды два: «Кроме непосредственного влечения, у Базарова есть ещё другой руководитель в жизни… Люди очень умные … понимают, что быть честным очень выгодно и что всякое преступление, начиная от простой лжи и кончая смертоубийством, опасно, и следовательно, неудобно. Поэтому очень умные люди могут быть честны по расчету…»[101]. Опять всё тот же прагматизм. Но если расчёт подскажет иное? Если рассудок выведет как дважды два иную выгоду?
Эти страшные вопросы встали перед обществом. И впервые их обозначил именно Тургенев.
До Базарова было проще. Считалось бесспорным: нравственные принципы и благородство суть врождённые свойства дворянства. Дворянин руководствуется в своих поступках понятиями личной чести, на этом основана прочность общественных устоев (о чём и говорил Павел Петрович Кирсанов, идеологически обосновывая бытие дворянства). По той же идеологии: у прочих чести нет и быть не может. Конечно, это некоторое упрощение, но в основе своей всё понималось именно так. Вспомним, что именно Тургенев нанёс удар по тому предрассудку, будто честь исключительное преимущество дворянина, показав в «Записках охотника», что в ином мужике благородства больше, чем в его барине.
Только ведь сам же Тургенев сознал опасность отрицания: оно может быть распространено на все сферы бытия. Так и случилось: отрицая «принципы» аристократизма, Базаровы установили, что нравственных принципов и вообще нет никаких, что всё это лишь досужие выдумки досужих болтунов вроде Кирсанова. А что есть? Рассудок. Расчет. Чернышевский в те же времена о том философствовал немало, за что подверг его Достоевский всесокрушающей критике.
Страшный эксперимент Раскольникова (скажем, забегая вперёд) родился именно из подобных рассуждений. Свои действия герой великого романа Достоевского рассчитал безупречно, его логика, доказывающая необходимость убийства, неопровержима для рассудка, для «головного мозга». Но все расчёты опрокинуло нечто бессмысленное и иррациональное: оказалось почему-то, что нельзя убивать даже вредную и ничтожную старушонку-процентщицу. Головная рассудочная логика завела в тупик.
Но Базаров о том тупике пока ещё не догадывается. Он лишь категорично рубит с плеча направо и налево. Столь же категоричен он и в отрицании искусства: «Рафаэль гроша медного не стоит» (3,218), а «порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта» (3,190). Рассуждая об искусстве, Базаров обнаруживает удручающее невежество, однако совершенно не смущается тем: следствие несомненного чувства превосходства над всем и всеми. О Пушкине у него самые приблизительные представления. Вот любопытный диалог между Базаровым и Аркадием:
« — …»Природа навевает молчание сна», — сказал Пушкин.
— Никогда он ничего подобного не сказал, — промолвил Аркадий.
— Ну, не сказал, так мог бы и должен был сказать в качестве поэта. Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
— Пушкин никогда не был военным!
— Помилуй, у него на каждой странице: На бой, на бой! за честь России!
— Что ты это за небылицы выдумываешь!» (3,294).
В конце концов, даже Аркадий, благоговеющий перед своим учителем, осмеливается назвать его слова клеветой.
Подобные промахи Базарова Писарев комментирует так: «Базаров завирается — это, к сожалению, справедливо. Он сплеча отрицает вещи, которых не знает или не понимает…»[102]
Правда, тот же Писарев, также нисколько не смущаясь, может назвать Пушкина «возвеличенным пигмеем» или «пародией на поэта», и вовсе не потому, что видит в Пушкине недостаток эстетических достоинств, а именно за эстетизм его поэзии. Писареву принадлежат слова, под которыми не задумываясь подписался бы Базаров: «…эстетика есть самый прочный элемент умственного застоя и самый надёжный враг разумного прогресса»[103]. С точки зрения своей логики Писарев совершенно прав: то, что не подвержено рациональным выкладкам, то и не признаётся. Эстетические же потребности человека признать невозможно: анатомия об том умалчивает.
А может, на самом деле прав «головной мозг»? Вопрос был поставлен, и на него надо было отвечать.
Произошло знаменательное совпадение: ответ был дан именно Писареву. Случилось так, что, рассуждая об искусстве, Писарев упомянул статую Венеры Милосской, заметив мимоходом: «…скалить зубы перед мраморною статуею — занятие очень глупое, бесплодное и неблагодарное»[104]. (Можно возразить, правда, что Писарев имел в виду не эстетическое созерцание, а пошленькое зубоскальство перед обнажённою фигурой. Но ведь для Писарева эстетическое наслаждение — полная бессмыслица: ничего, кроме зубоскальства, он признать в созерцании статуи не захочет.)
В 1885 году Глеб Успенский опубликовал очерк «Выпрямила, рассказ о потрясающем воздействии искусства на «скомканную человеческую душу». И именно Венера Милосская внутренне выпрямила «несчастнейшее из несчастнейших существ», как назвал себя герой очерка сельский учитель Тяпушкин. Пожалуй, лучшим ответом Писареву стали слова Тяпушкина: «…придёшь, заглянешь издали, увидишь, что она тут, та же самая, скажешь сам себе: «ну, слава Богу, ещё можно жить на белом свете!» — и уйдёшь»[105]. При этом герой Успенского утверждает полную неподвластность рассудку пережитого им эстетического потрясения: «И всё-таки я бы не мог определить, в чём заключается тайна этого художественного произведения и что именно, какие черты, какие линии животворят, «выпрямляют» и расширяют скомканную человеческую душу. Я постоянно думал об этом и всё-таки ничего не мог бы передать и высказать определённого»[106].
Интересно,что очерк Успенского начинается так: «…И. С. Тургенев сказал такие слова: «Венера Милосская несомненнее принципов восемьдесят девятого года (имеется в виду французская революция конца XVIII века. — МД.)»[107]. Фраза, не совсем точно воспроизведенная, взята из рассказа «Довольно» (1865). Эта парадоксальная для многих мысль (мы же осмелимся утвердить: сомнительнее революции мало что сыщется), насквозь пронизанная эстетическим чувством, как будто заставляет вспомнить Достоевского с его упованием на спасительность Красоты для мира. Подробный разговор о том впереди, но пока стоит заметить, что такое сопоставление неправомерно: для Достоевского Красота имеет осмысление на уровне религиозном, тогда как Тургенев соотносит её исключительно с земным бытием, может быть, лишь смутно связывая «выпрямляющее» эстетическое начало с его принадлежностью к чему-то над-земному — однако никак не к христианскому космосу. Не ощущая двойственной противоречивости земной красоты, Тургенев подошёл в своем осмыслении ее к той черте, за которой и начинает проявлять себя эта двойственность. Он как бы пребывает где-то в сферах эстетического идеализма немецких мудрецов, подобных Шиллеру, и не отваживается шагнуть дальше. Может быть, он интуитивно опасался лишиться едва ли не последней жизненной опоры, какой не изменял он никогда в периоды самых тяжких для него внутренних кризисов?
Несомненно, такая опора недостаточна, когда она осмысляется с высоты православного миропонимания, но она же оказывается недосягаемо высокой для примитивного рационализма Писарева и Базарова.
Заметим также, что в отрицании эстетики (как и этики) Базаров повторил заблуждение Павла Кирсанова: он счёл искусство (и нравственность) принадлежностью одного лишь дворянства. Именно бездельники-дворяне, по его разумению, придумали себе от скуки все эти «пустяки», рабочему же человеку они «даром не нужны». Своё отрицание недоступных ему начал он деспотически пытается навязать окружающим. Впрочем, Базаровы — всегда деспоты.
(В советском литературоведении базаровские промахи объяснялись нередко наличием в его мировоззрении «элементов вульгарного материализма». Объяснение нелепое: всякий материализм вульгарен.)
По сути, Базаров научно-теоретически обосновывает стремление идеологии нигилизма к идеалу единообразия всего бытия. Достоевский в «Бесах» довёл подобные рассуждения до логического конца — в теории Шигалёва. Разумеется, Базаров ещё весьма далёк от шигалёвщины, однако он вступил именно на тот путь, который к ней ведёт.
Не нужно, конечно, забывать, что не всякое единение между людьми ведёт к серому единообразию. Русская-то (славянофильская) мысль выработала, как мы знаем, своё понимание единства — идеал соборности, — но для соборности необходимо единение во Христе. А что стало верхом премудрости для Базарова? Что вообще стало основою его прагматизма и всех его прочих заблуждений? «Важно то, что дважды два четыре, а остальное всё пустяки» (3,207), — заявляет он. Вот на основе этого-то примитивного рационализма Базаров и оценивает всю сложность жизни и неизбежно упрощает её. Дважды два четыре — не может не вести к полному единообразию, к обезличиванию бытия.
В сущности, дважды два четыре — это и есть то «господство головного мозга», то всеобщее благоразумие, о каком так мечтал Писарев. Рационализм, «разумный эгоизм» стояли и во главе угла всех построений Чернышевского в его романе «Что делать?». Едва ли не вся идеология революционной демократии строится на своего рода таблице умножения, тяготеет к этому дважды два четыре явно.
Несостоятельность упований на один лишь разум, на «арифметическую» логику была очень скоро раскрыта Достоевским в его «Записках из подполья» (18б4), в которых действует своеобразный «наследник» тургеневских героев, подобных «Гамлету Щигровского уезда» или Чулкатурину из «Дневника лишнего человека». Их родство отметил в своё время Страхов: «Отчуждение от жизни, разрыв с действительностью <…> эта язва, очевидно, существует в русском обществе. Тургенев дал нам несколько образцов людей, страдающих этой язвою; таковы его «Лишний человек» и «Гамлет Щигровского уезда»… Г‑н Ф. Достоевский, в параллель тургеневскому Гамлету, написал с большой яркостью своего «подпольного» героя…»[108].
«Записки из подполья» были направлены прежде всего против романа Чернышевского. В противоборство вступали наследники литературных прообразов. Но через голову героев «Что делать?» парадоксалист Достоевского борется и с Базаровым. Начинается столкновение литературных типов, смысл которого перерастает временные рамки.
«Вы скажете, что <…> и теперь человек хоть и научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но ещё далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки указывают»,— говорит «подпольный человек», и в его рассуждениях нетрудно найти намёк и на базаровские убеждения: — «но вы всё-таки совершенно уверены, что он непременно приучится, когда пройдут кой-какие старые, дурные привычки и когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают и нормально исправят натуру человеческую. Вы уверены, что тогда человек и сам перестанет добровольно ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет рознить свою волю с нормальными своими интересами. Мало того: <…> на свете есть ещё законы природы, так что всё, что он ни делает, делается вовсе не по его хотению, а само собою, по законам природы. Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов…
Тогда-то, — это всё вы говорите, — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математической точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец (тут уж без всяких намёков кивок в сторону Чернышевского. — М.Д.)… »[109].
Жёсткий детерминизм неких «законов природы» — непреложных как дважды два четыре — не может не оттолкнуть человека ибо хоть и ответственность снимается, да прекращается жизнь. Парадоксалист Достоевского чует это всем существом своим: «…а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти. По крайней мере человек всегда боялся этого дважды два четыре… Но дважды два четыре все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперёк дороги руки в боки и плюётся. Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь; но если уж все хвалить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица»[110]
Дважды два пять, добавим от себя, это — да будет воля моя.
Так раскрывается вся несостоятельность рационализма. Дважды два четыре потому есть смерть, что лишает человека воли, и он скорее готов поверить в абсурд, чем подчиняться жестокому «закону», ибо «да будет воля твоя» окажется обращением к божеству дважды два четыре. Обе формулы становятся принципиально неразличимы, поскольку превращаются в крайности одного, единого — безбожного — миропонимания. Существование Базаровых и Рахметовых немало способствует и появлению «подпольных парадоксалистов» — как своеобразной реакции на рационализм безбожия. Литератор выходит здесь прямо на проблему свободы, раскрывая, что отвержение свободы (дважды два четыре) порождает тягу к своеволию, вседозволенности (дважды два пять).
Как это ни покажется неожиданным, но у Базарова есть в мировой литературе один странный, на первый взгляд, единомышленник (точнее — единоверец), а именно: мольеровский Дон Жуан, — «величайший из всех злодеев, каких когда-либо носила земля, чудовище, собака, дьявол, турок, еретик, который не верит ни в небо, ни в святых, ни в Бога, ни в черта, <…> не желающий слушать христианские поучения и считающий вздором всё то, во что верим мы»[111] (так аттестует его Сганарель).
Безбожный Дон Жуан… Но в чём его безбожие? В отсутствии веры?
« — Однако нужно же во что-нибудь верить, — говорит Дон Жуану Сганарель. — Во что вы верите?
— Я верю, Сганарель, — отвечает тот, — что дважды два — четыре, а дважды четыре — восемь.
— Хороша вера и хороши догматы! Выходит, значит, что ваша религия — арифметика?»[112]
Безбожие Дон Жуана в его рационализме. В своего рода научном типе мышления. Именно в этом его главный грех, остальное лишь следствие — и именно это приводит его к неотвратимому возмездию, к гибели. «Дважды два четыре есть уже не жизнь, господа».
И та же «религия», та же безбожность у Базарова. Тут исток его трагедии, то, что приводит его к неотвратимому душевному опустошению, а затем и к смерти. «Дважды два четыре есть уже … начало смерти».
Разумеется, нельзя ставить знака равенства между Базаровым и Дон Жуаном. Но можно ли ставить знак неравенства? Ведь и с той и с другой стороны всё те же дважды два четыре. Однако у нас, к счастью, не арифметика, и мы можем обойтись без знаков.
Базаров, несомненно, глубже своего «предшественника по вере». Мольеровский герой, кроме того что и сама нравственная физиономия его несравненно отвратительнее, неисправим в своём рационализме, далёк от раскаяния, отчего не испытывает душевных мук, и наказание приходит к нему извне. Наказание Базарова — в нём самом, в его глубокой тоске, в той тоске, которую так проницательно разглядел Достоевский, когда он говорил о «великом сердце» тургеневского героя.
Тоска Базарова становится закономерным итогом всей системы идей, что определяла жизнь его. Какое-то время он живет идеалом научной и социальной активности — и может даже возникнуть подозрение: есть же и у него хоть какая-то положительная, созидательная цель. Путь не «хрустальные дворцы», а хоть бы «белые избы» для российских мужиков. Но вот какой разговор зашел у него однажды с Аркадием:
«…Ты сегодня сказал, — говорит Базаров приятелю, — проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, — она такая славная, белая, — вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?» (3,294).
Мысль о лопухе как о единственном исходе всего земного бытия — неизбежна для всякого разумного существа с безбожным типом мышления, если он, его носитель, отыщет в себе хоть немного мужества довести своё миропонимание до логического конца. В конце том — ничего кроме лопуха. Жизнь на подобном пути ведёт в полную безысходность.
«…Любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой, — писал Достоевский, не имея в виду, конечно, Базарова, но выражая некий общий социальный закон. — Те же, которые, отняв у человека веру в его бессмертие, хотят заменить эту веру, в смысле высшей цели жизни, «любовью к человечеству», те, говорю я, подымают руки на самих же себя; и вместо любви к человечеству насаждают в сердце потерявшего веру лишь зародыш ненависти к человечеству»[113].
Гораздо после герой романа Достоевского «Подросток» (1876) пускается в такое рассуждение: «Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить!»[114]. Преемственность мысли несомненная. И должно признать: лопух как страшный художественный символ бессмысленности человеческого бытия — сильнее, нежели ледяной камень у Достоевского. Камень — это ещё некая абстракция в неопределённом времени. Лопух — несомненен и перед глазами.
Так обессмысливается идеал выхода в мир всеобщего. Вот что. Так отвергается ценность всех «добрых дел», которые ещё совсем недавно Тургенев превознёс над всеми земными ценностями.
Дон Кихот потерпел жестокое — и окончательное? — поражение…
И интересно вообще проследить, как отразился тип Дон Кихота в «Отцах и детях». Прежде всего, это первое крупное произведение Тургенева, в котором нет «тургеневской девушки», и причина тут не просто в необходимости особо подчеркнуть трагическое одиночество Базарова. Не выразил ли тем самым писатель свою убеждённость, что не только русский Инсаров, но и Елена Стахова не нужна России: Базарову некуда вести её за собою. Знаменательна сама эволюция образа Базарова — не что иное, как превращение Дон Кихота в Гамлета. Базаров не случайно попадает в положение «лишнего человека»— типичная судьба героя гамлетовского типа, — так много общего обнаруживается в нём вдруг с рефлектирующими героями русской литературы. Все рассуждения о «лопухе» — обычная рефлексия «лишнего человека».
И вдруг оказывается, что на гамлетовском-то уровне всё значительнее и глубже, нежели в социальных сферах всеобщего. И Базаров — вовсе не авторское решение проблемы русского Инсарова (это всё остаётся там, на социальной поверхности), но отражение внутреннего трагического прозрения самого автора романа. Базаров — alter ego Тургенева. Парадокс? Отнюдь…
«…Многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что, за исключением воззрений на художества, — я разделяю почти все его убеждения» (10,349), — признался сам автор, размышляя о натуре Базарова. Разумеется, воззрений на художества уступать было нельзя: что ж тогда осталось бы?
— Но неужто всё остальное все эти дважды два четыре — составляют миросозерцание Тургенева? Быть не может…
— Зачем же бездумно отбрасывать его собственное признание? Не легкомысленная же тут болтовня. Полного тождества, конечно, никогда не бывает. Только вот над чем следует поразмыслить: все эти горькие слова о «лопухе» — неужто лишь плод досужего воображения? Нет, они могут явиться лишь из недр потрясенной души страдающего художника. Страдающего собственной болью, собственной тоскою.
И верно же обнаружил Страхов: «…Нигилизм есть не что иное, как крайнее западничество — западничество, последовательно развившееся и дошедшее до конца»[115]. Конечно, нигилистических крайностей Тургеневу навязать нельзя — нелепо. Да система одна. В единой же системе могут сосуществовать и вовсе несходные внешне её проявления.
В Базарове — своём создании — Тургенев вступает в диалог с самим собою:
— «Пусть я всего лишь атом, но всё-таки я сам себе господин».
— «А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностью, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!» (3,391–392).
Можно ли яснее и точнее выразить идею бессмысленности бытия? И можно ли страшнее опровергнуть самого себя?
Здесь не просто внутренний крах персонажа романа или даже самого автора. Здесь раскрывается несостоятельность антропоцентричного мышления. Человек, ставящий себя в центр мироздания, не может не ужаснуться, когда поймёт, что слишком ничтожен и бессилен для того.
«Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация, — утверждал Достоевский. — А высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё одной вытекают»[116].
Вот сердцевина всей трагической идеи Базарова.
Идея бессмертия души — идея, бессомненно, религиозная. Вне Бога никакого бессмертия (именно бессмертия души, не просто бесконечного существования лопухов или каменных ледяных глыб) — существовать не может. И всякое безбожие не может не привести к унынию и отчаянию, но привести прежде людей высшего типа: в своей незаурядности они именно обречены: ибо ранее других подвержены гордыне от сознания своей особенности, но и более других способны страдать, обладая сложной и тонкой душевной организацией, как бы они там ни рядились во внешнюю грубость и самоуверенность.
Не свою ли — «сатанинскую» — гордыню передал автор герою-нигилисту? Гордыня обернулась жестоким жизненным поражением. Но Тургенев пришёл к ещё одному, более потрясающему открытию.
Важнейший эпизод романа — сцена соборования героя.
«Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице» (3,365).
Тургенев совершил великое художественное открытие: на дне души каждого человека, обезображенной безбожным рассудком, таится ужас перед тем неведомым и грозным, что было гордынно отвергнуто, но не могло же исчезнуть, как ни силён был напор безудержного своеволия «самому себе господина», «малого атома», бунтующего и жалкого.
Да, Базаров обладал мощным разумом, и пока его мозг мог владеть ситуацией, он помогал гордецу достойно и мужественно противостоять надвигающемуся концу. Но стоило рассудку отступить — и проявилось то, что он так упорно подавлял в своём обладателе. Не упустим из внимания: ужас душевный проявил себя в момент совершения таинства, когда душа помимо собственной воли оказывается ближе к тому неведомому, чего в обыденной обстановке она может и не ощущать. В таинстве, находясь помимо того вблизи таинственной черты, какая отделяет жизнь от смерти, душа соприкоснулась с тем, чему бессознательно ужаснулась,
Этот ужас, интуитивно постигнутый Тургеневым на уровне художественного осмысления бытия, выразился и в том крике отчаяния, каким завершён роман:
«Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна?» Автор отвечает самому себе, но его ответ являет лишь растерянность и бессилие надежды, ни на чём не основанной:
«О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…» (3,370).
Какая бесконечная жизнь — когда цветы на могиле (не тот же ли «лопух», хоть и в ином обличье) обречены на ещё более недолгое существование? равнодушие же природы ещё не преминет ужаснуть автора этих строк.
Нет, не в том нужно искать опору… В чём же? Так ведь на то указал сам автор: в вере, умеющей преодолеть страшнейшее искушение. Художественным чутьём Тургенев отыскал поразительнейшую деталь — в эпизоде, последовавшем за описанием ужаса, что отразился во взгляде умирающего Базарова:
«Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. «Я говорил, что я возропщу,— хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, — и возропщу, возропщу!» Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц» (3,365).
Вот пример художественного откровения высочайшего уровня.
Базаров стал подлинным открытием не только в литературе русской, но и в жизни общества в один из важнейших моментов его истории. Роман «Отцы и дети» явился своеобразным актом общественного самосознания. Автор сумел поднять в нём проблемы настолько важные, что они не утратили своего значения на протяжении долгого периода социального развития страны. Отклики на поставленные Тургеневым вопросы можно обнаружить во многих и многих произведениях русской литературы второй половины XIX столетия.
Но одновременно роман отразил и развивающееся исподволь разочарование самого Тургенева в мире всеобщего, скептическое отношение его к самой возможности исторического поступательного движения вперёд. И надвигающийся ужас перед ощущением бессмысленности бытия вообще.
Пессимист Гамлет едва ли не окончательно брал верх над энтузиастическим Дон Кихотом, ввергая писателя в новый, глубокий и затяжной внутренний кризис.
[90] Панаева А Я. Цит. соч. С. 305.
[91] Писарев Д. И. Базаров. Реалисты. М. , 1974. С. 87.
[92] Тургенев в русской критике. С. 209.
[93] Цит. по: Толстой Л. Н Т. 17. С. 247.
[94] Достоевский Ф. М. Т. 5. С. 59–60.
[95] Писарев Д. И. Цит. соч. С. 15.
[96] Писарев Д. И. Цит. соч. С. 97.
[97] Белинский В. Г. ТЗ. С. 533.
[98] Достоевский Ф. М. Т. 28, кн. 2. С. 154.
[99] Писарев Д. И. Цит. соч. С. 47.
[100] Страхов Н. Н. Литературная критика. М. , 1984. С. 76, 79, 80.
[101] Писарев Д И. Цит. соч. С. 10.
[102] Писарев Д И. Цит. соч. С. 32.
[103] Писарев Д И. Цит. соч. С. 156.
[104] Писарев Д И. Цит. соч. С. 132.
[105] Успенский ГИ. Собр. соч. Т. 7. М. , 1957. С. 249.
[106] Успенский ГИ. Собр. соч. Т. 7. М. , 1957. С. 249.
[107] Успенский ГИ. Собр. соч. Т. 7. М. , 1957. С. 232.
[108] Цит. по:Достоевский Ф. М Т. 5. С. 377.
[109] Достоевский Ф. М Т. 5. С. 112–113.
[110] Достоевский Ф. М Т. 5. С. 118–119.
[111] Мольер Жан-Батист. Комедии. М. , 1972. С. 180.
[112] Мольер Жан-Батист. Комедии. М. , 1972. С. 203.
[113] Достоевский Ф. М. Т. 24. Л. , 1982. С. 49.
[114] Достоевский Ф. М. .Т. 13. Л. , 1975. С. 49.
[115] Страхов Н. Н. Литературная критика. М. , 1984. С. 76.
[116] Достоевский Ф. М. Т. 24. С. 48.
Комментировать