Тесный путь. Рассказы для души

Тесный путь. Рассказы для души

Рожнева Ольга Леонидовна
(108 голосов4.3 из 5)

Иван-крестьянский сын

Посвящается замечательным людям: учительнице Надежде Ивановне Поповой, её отцу Ивану Егоровичу, маме Галине Вячеславовне, героине повести «История одной семьи».

Воспоминания

Я давно хотел начать писать воспоминания. О своей жизни. Это мне поможет осмыслить все прошедшие события. Да. Буду писать и заново всё обдумывать. Такой анализ получится. Ещё потом можно будет прочитать и всё вспомнить. Вот. Допустим, родятся у меня дети. А я им потом прочитаю о своей жизни. Здорово я это придумал! Решено! С сегодняшнего дня начну! Я сначала из детства напишу чего-нибудь. Ну, что запомнил интересного. А то вот детишки спросят: «Папа, а ты в детстве какой был?» А я всё забыл! А тут вот открою свои записи-то и прочитаю! Это очень полезно! Только надо что-то такое писать назидательное…

Назидательного не могу вспомнить. Решил писать то, что в памяти, как зарницы, встаёт. Вот это хорошее сравнение я придумал: как зарницы! Сегодня надо обязательно начать писать, а то так никогда не соберусь! Я ведь давно хотел. Да всё не мог собраться. А тут мне подарили такую тетрадь толстую, с кожаной обложкой, даже пахнет вкусно. Такая тетрадь солидная. Ещё в клеточку, это очень удобно. Вот в ней и начну писать. Писать буду в свободное время, по вечерам. Постепенно дойду до сегодняшних дней. Начинаю.

Детство

Родился я в 1913 году, старший сын. Иван —крестьянский сын. Кроме меня в семье были ещё пятеро детей. Отец прошёл Мировую войну, был мобилизован в Красную армию. Он занимался на своей подводе эвакуацией раненых, наш конь— жеребёнок-двухлетка — очень пригодился отцу. Несколько недель отец был даже личным кочуром Блюхера. Я только много позднее узнал, что нужно говорить не кочур, а кучер. Отец пришёл с войны поздней осенью. Мама не смогла обеспечить посев на необходимой площади, заготовить сено. И нас ждала голодная зима. Мы влезли в долги.

Первое воспоминание, на мой взгляд, достойное упоминания, это когда я впервые почувствовал себя взрослым человеком, помощником в семье. Весной к нам пришёл наш сосед, заимодавец. Он предложил отцу вместо возвращения долгов отпустить меня к нему на посевную в качестве бороновальщика. Единственная дочь его, Таня, была больна, а сам он уже становился стариком.

Отец, глядя на меня, медлил с ответом. И неожиданный мой голос: «Тятя, я буду боронить!» вывел отца из затруднительного положения. Видимо, он думал, что сам был 12 лет в батраках, а теперь сын начинает свою жизнь с батрачества. Но неизвестно было, даст ли озимая рожь, да и яровая, ещё не посеянная, достаточный урожай, чтобы прокормить семью да ещё и долг отдать.

Мне было семь лет, и я ещё не понимал, что помогу родителям содержать семью. Главным соображением для меня было то, что у соседа был красивый саврасый конь. И я смогу на нём ездить!

Обрадованный сосед тут же сказал, что площадь посева небольшая, так как семья у него из трёх человек, торопиться, дескать, не будем. И если Ванюшка (то есть я) устанет, то можно и верхом. Это меня ещё больше обрадовало.

Посевную начали в первых числах мая, а восьмого мая мне исполнилось семь лет. Спал я дома с сестрой и братом на полатях или в сенках. В шесть утра тятя вставал сам, поднимал меня. Похлопает по плечу: «Ванюшка, вставай!»

Я любил вставать рано. Сначала тяжело просыпаться. А потом выйдешь на крылечко, а там утренняя свежесть, птицы щебечут —день начинается! Солнышко только поднимается, босой ногой встанешь на прохладную доску крылечка, вдохнёшь полной грудью аромат трав! А если ещё черёмухой пахнет! Или сиренью.

.. День впереди кажется бесконечным и обязательно что-то хорошее случится! А тут мама идёт и пахнет от неё парным молоком — корову подоила. Процедит молоко и нальёт мне полную кружку. Пьёшь, а оно тёплое, вкусное, кажется, что силы сами прибавляются!

Сборы были недолгими. Завтракал, обедал и ужинал я у хозяина. Он и его жена обычно встречали меня на крыльце: «Ванюшка милый пришёл!» За что-то полюбили они меня. Еда у них против нашей была очень хорошая. Хлеб свежий, пахучий. Суп питательный, обязательно мясной, молоко, свежий творог с вареньем. В постные дни — по средам и пятницам — ни супа, ни творога. Уха, парёнки, сусло, кисель. Семья была очень верующей и строго придерживалась постов. Как и в моей семье, перед любой работой молились, испрашивая Божие благословение на начало труда.

Закончилась посевная. С чувством выполненного долга я вернулся домой после ужина. Пришёл с обновками: ситцевая рубаха, перешитая из чего-то, и синие штаны, сшитые хозяйкой из самотканного холста.

Я очень гордился своим «костюмом» и до сих пор помню, как берёг свои синие штанишки и рубаху. Это был мой первый заработок.

Зимой я подружился со своим дедом Кондратием Сергеевичем. Бабушка умерла, и он стал жить с нами. Он уже плохо видел, но учил меня читать, очевидно, по памяти: «Аз, буки, веди, глагол, добро…» Учеником я оказался прилежным, быстро научился читать. Дед радовался моим успехам и своим талантам учителя. «Наш Ванюшка выйдет в люди!»—говорил он моим родителям. У него были тяжёлые крестьянские руки, все в мозолях, жёсткие, как наждак. Когда он хотел приласкать меня, радуясь моим успехам, то осторожно гладил мою макушку, боясь меня поцарапать.

Вместе с дедом мы присматривали за младшими ребятишками: Лизой, Мишей, Вовой. Вскоре дед совсем ослеп. Он утешался тем, что успел научить меня грамоте. И я часто читал ему вслух по церковнославянски. Он очень любил Псалтирь, говорил, что чтение Псалтири просвещает ум. А я многие слова не понимал, но звучали они как чудесная музыка. До сих пор думаю, что псалмы лучше любой поэзии. И в радости и в скорби. Это был дар моего дедушки мне: он научил меня чтению Псалтири. К весне 1931 года дед умер, и я оплакивал его больше всех.

До глубокой ночи обычно не спала мама. Чинила нам, детям, одежду, пряла, вязала. Теперь я читал вслух маме, что ей очень нравилось. Я читаю, а она головой кивает, и на лице у неё то удивление, то радость детская. Я старался, читал с выражением. Так мне приятно было, как будто я маму с собой в путешествие беру.

Пытался научить маму грамоте, но она отказывалась: «Некогда, сынок, да и зачем мне? Вас бы вот всех выучить!»

Радости и скорби

Осенью 1922 года отец сходил пешком в Сивинский район и купил жеребёнка, мечтая вырастить лошадь. Жеребёнок оказался умным и весёлым. Забавный он был, как ребёнок. У меня к лошадям вообще особое отношение. В хозяйстве лошадь — помощник и друг, всё понимает. Дедушка очень любил лошадок. Мы с ним всегда с гостинцем к лошадкам подходили. Он говорил: «Господь людям в утешение и помощь скотинку домашнюю дал. Раньше кони —они язык человеческий знали. И все животные тоже».

А я думал, что наш весёлый жеребёнок и старая умная лошадка Финка и сейчас язык человеческий понимают. Я жеребёнку говорил: «Вот погоди, вырастешь, станешь взрослым конём, эх, и хорошо нам будет с тобой, в ночное вместе поедем, купать тебя в реке буду. Понимаешь? Плавать будем вместе! И работать в поле — земля мягкая, травы душистые!» А он слушает и, кажется, всё понимает и тоже ждёт-не дождётся этого прекрасного времени.

Были в жизни подарки и радости. Дядя, приехав в гости, подарил отцу брюки, нам, детям, тулуп. Тулуп был поношенный, но добротный, и он очень нам пригодился, ведь спали мы все рядком, на полу. Ещё дядя привёл нам в дар тёлку.

В сентябре на десятом году жизни я пошёл в первый класс. Сердце замирало—я в школу пошёл! Что-то хорошее теперь будет! Писали мы на обёрточной бумаге. Тятя где-то достал мне грифельную доску и грифели. Все восхищались моей доской. И я с радостью давал всем попробовать написать на ней что-нибудь.

У нас сменилось несколько учителей. Первая учительница очень сильно кричала на нас. Применяла и рукоприкладство. С тех пор сам никогда не кричу на детей и, вообще, не люблю крик. Вскоре она почему-то уехала, и у нас появилась вторая учительница, Александра Семёновна. Она нас не била и не кричала. Было ей лет тридцать. Мы много читали вслух. К весне мы привыкли к ней и полюбили за её доброту. Жалели её, когда она провожала нас из школы нередко со слезами на глазах. Видимо, что-то нелёгкое было у неё на душе. Может быть, кто-то из родных её был репрессирован или погиб на фронте? Не знаю, но помню её добрую милую улыбку.

Поздней весной, когда уже стаял снег, приехал наш новый учитель. Звали его Змазнов Андрей Панкратович. Он стал заведующим школой и нашим постоянным учителем до конца начальной школы.

Ранним апрельским утром нашу семью постигло настоящее горе: жеребёночек наш был обнаружен мёртвым. Сено давали ему в кошеву. Просунул он ночью свою головушку между кошевой и жердью, а обратно вытащить не смог. Звал нас на помощь. Да мы не услышали. Как горько плакали мы всей семьёй! Теперь у нас оставалась только старая лошадка Финка. Умная была она очень! Всё понимала! Когда жеребёночек погиб, она плакала. Стоит, смотрит на него, а из глаз—слёзы. Как у человека. Я подошёл к ней, она мне голову на плечо положила и вздыхает так тяжело! Я и сам немного прослезился. И мы с ней вместе оплакали жеребёночка нашего, так и не ставшего взрослым. Не узнал он, как в ночном хорошо, как в реке купаться приятно. К концу апреля умерла и старенькая Финка. На лошади соседа отвезли её на погост — так называли скотское кладбище. Жалко было нашу Финку—она была как член семьи.

Год этот выдался урожайным. Вырос отменный лён- долгунец, урожай зерновых тоже был достаточным для нашей семьи и посева. Папа опять купил годовалого жеребёнка. Отелилась наша корова Буска. Как мы ждали своего молока!

В 1924—25 годах я учился в третьем классе. Помогал маме и папе во всех полевых и домашних делах. Был я у них старшим сыном, и шёл мне тринадцатый год. Я боронил, вывозил навоз, разбрасывал валки на покосе. Также грёб сено, стоял на стогу во время его метания, жал серпом рожь и яровые, дёргал лён. Нянькой дома оставалась сестра Лиза. Она присматривала за младшими: Мишей, Аней, Витей. Зимой после школы я помогал молоть, колотить лён (выколачивать семена).

В конце 1926 года у мамы родился мой младший братишка Вова. Все говорили, что он очень похож на меня. Я смущался, когда наша молодая соседка-солдатка, заглянув к нам по какой-либо нужде, смеялась: «А малой-то какой басенький — на Ванюшку похож! Ванюшка-то наш — смотрите: какие ресницы длинные, глаза-то какие баскущие! Ну, скоро берегись невесты! Как наш Ванюшка глянет, все невесты его будут! А там и малой подрастёт — остальных уведёт!» Мама одёргивала её, видя, как я краснел.

Она очень любила меня. Часто, погладив мои вихры, с жалостью говорила: «Ванюшка мой милый, добрый ты очень у меня, простодушный, как ты жить-то будешь? Иванушка ты мой, дурачок!» Я делал вид, что обиделся. И она утешала меня: «Нет-нет, не дурачок! Иван-царевич ты мой!» На что я уже без обиды отвечал: «Я Иван, крестьянский сын! Как в сказке, мам!» Это у нас с ней была такая игра.

Я любил нянчить Вову. Он был очень добрым. У него была сабелька и несколько игрушек из тряпочек. Мама сама их делала. Трудно было понять, кто это получился у мамы. Я придумывал сам: «Вов, это заинька, а это лев. Лё-ва». Братик верил и доверчиво повторял: «За-и-ка».

Он любил всё дарить. Встречая меня, первым делом дарил мне свою сабельку, потом Лёву, «за-и-ку». За обедом протягивал сначала мне свой кусочек. Соседка умилялась, когда он пытался и её порадовать каким-то подарком. Говорила, вздыхая: «Ну что это за ребёнок такой! Да это же не ребёнок, а чистый ангел». И в сторону негромко: «Таких детишек Господь на небеса прибирает. И там ангелочки-то нужны». Я сердился и старался увести братишку подальше от неё.

Как-то раз, когда мы гуляли, Вова вдруг остановился, отстал от меня. Обернувшись, я увидел, что он стоит, подняв ручонки к небу, и лепечет: «Деда, деда…» Я испугался: «Что ты, Вов, дедушка умер». Но Вова улыбался и опять показывал вверх. Как будто он своими чистыми детскими глазками видел то, что было закрыто от взрослого мира. Вскоре после этого братик заболел.

С врачами было плохо, детская смертность в деревнях была очень высокой. Бывало, что причин смерти не знали. Возможно, это была сильная простуда или воспаление лёгких. Он очень быстро исхудал. Я на цыпочках подходил к кроватке, а от его маленького тельца шёл сильный жар, и сам он был горячий. Видимо, он страдал. Но, глядя на меня, с трудом сдерживающего рыдания, он шептал запёкшимися губами: «Лё-ва, За-и-ка» и шарил ручонками в кровати, чтобы протянуть мне свой последний подарок. Мне было очень жалко моего Вову.

Я даже сердился на деда и после смерти Вовы, выйдя на улицу, один, в темноте, подняв голову к небу, рыдал, глядя на далёкие, бесчувственные звёзды. Я почти кричал, глотая горячие солёные слёзы, обращаясь то ли к Богу, то ли к дедушке: «Это ты забрал его?! Зачем?! Он нам здесь, здесь был нужен! Здесь!»

Я долго берёг его тряпичного «за-и-ку», который на самом деле и на зайца-то был не похож. Став старше, я увидел магазинные игрушки, плюшевых зайцев и львов. Я помню, как первый раз стоял в магазине детской игрушки и думал, как рад был бы Вова увидеть этот детский рай. И я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, вспоминая, как он, страдая и умирая, утешал меня, своего старшего брата, протягивая мне свои тряпичные сокровища.

А в ту страшную для меня ночь его смерти я уснул на сеновале в слезах и в тонком сне видел братика. Он утешал меня и гладил по голове своей маленькой ручонкой. И от него исходили свет и доброта. А рядом с ним был кто-то большой и сияющий, я был уверен, что это ангел. Я проснулся утешенный. На душе—легко и чисто. С тех самых пор, когда становилось особенно тяжело или когда жизненные обстоятельства оказывались невыносимыми, я всегда чувствовал, словно нахожусь в огромной руке, которая ведёт меня сквозь все беды. Думаю, что это Господь. И молитвы моего Вовы.

Моя учёба

Жизнь продолжалась. Я учился. Наш милый учитель Андрей Панкратович учил нас писать статьи в газеты, писать деловые бумаги, готовить короткие устные выступления, много мы учили стихов наизусть. Многое рассказывал он нам сверх программы, того, что не было в учебниках. В последний день занятий начальной школы пошли мы с ним на окраину, с которой было видно поля, леса, пригорки и всё наше село.

Я смотрел вдаль, и сердечко трепетало: что там впереди? Жизнь казалась бесконечной и очень интересной, как непрочитанная книга о приключениях, какую брал я в школьной библиотеке,—дух перехватывало, как будто это я скачу по диким прериям, спасаясь от погони. Или ищу сокровища на затонувшем корабле.

С каждым из нас учитель по-отечески попрощался, и пошли мы кто куда. Поздно вечером отец вернулся с родительского собрания выпускников и сказал, что дал своё согласие направить меня в пятый класс боль- шесосновской школы-семилетки. Школа была расположена в райцентре в пяти километрах от нашего села.

И вот 1926—1927 учебный год начался для меня в новой школе. Жил я на частной квартире у Годовалова Александра Павловича. Они вместе с моим отцом когда-то работали батраками. До школы было ходить далеко, но зато хозяева не брали платы. Кроме того они нередко делились со мной пропитанием.

Спал я на обширных полатях, в квартире —чистота. У хозяев был единственный двухлетний сын. Относились ко мне по-доброму, обязанностей у меня было немного: принести в дом дров, утром смести снег с крылечка, после школы почистить тропинки от снега. Несколько раз в месяц я нянчил ребёнка хозяев, пока они ходили в гости к многочисленной родне.

Учиться в пятом классе мне было нетрудно. В первые дни хозяин и хозяйка, переживая за мою учёбу, очень ревностно следили, чтобы я вовремя садился за выполнение заданий. Но это вошло у меня в привычку. Чувство ответственности родители мне хорошо привили. И хозяева успокоились.

В свободное время я очень много читал. Ах, эти вечера у печки, когда так успокаивающе трещат дрова, уютно пляшет пламя, а за окном метель и снег. И ветер завывает, бросая снег в окно. А у печки тепло, и я с героями книг переживаю чудесные приключения!

Несколько моих друзей из начальной школы учились со мной в семилетке. Их было всего пять человек из 375 хозяйств нашего села, в которых росло очень много наших сверстников. Все пятеро — мальчишки. Девочек не было ни одной. Не все могли учить детей. Не все считали возможным отпустить из дома подросших помощников. Я очень благодарен папе и маме за то, что они дали мне возможность выучиться, хотя, как старший сын, я был незаменимым помощником в семье.

Учителя у нас были очень хорошие. Учитель физики Дерюшев проводил много опытов с приборами, объяснял очень хорошо, с юмором, многое до сих пор помню. Биологию вела Августа Львовна и на все уроки приносила экспонаты, муляжи, которых в нашей школе было великое множество.

Нас возили на экскурсию в Пермь. От Большой Сосновы до Оханска пятьдесят километров мы прошли за 1,5 суток по Сибирскому тракту. Ночевали в селе Дуброво в школе. На пристани Оханска долго ждали пароход, который пришёл в час ночи. Ехали третьим классом, спали всласть, а утром, часов в десять, желанная Пермь! Экскурсионная база! Уплетали за обе щеки гречневую кашу с кусочком чёрного хлеба, а потом ещё пили чай. А к чаю дали белые булочки!

Как интересно было попасть в анатомический кабинет госуниверситета! Там были черепа мамонта, целые скелеты, экспонаты животных! А наш учитель математики, ездивший с нами, рассказывал о пароходах Перми, об истории города, об университете. Как захотелось мне в нём поучиться!

Летом 1927 года вместе с тятей от зари до зари работали в поле. Мама помогала. Для покоса мне изготовили литовку. Мне исполнилось 14 лет, и силёнка уже появлялась. Но настоящей мужской силы, конечно, ещё не было, хотя за тятей тянулся изо всех сил. Началась уборка ржи, яровых. Жали серпами. В поле обедали на скорую руку.

После обеда был положен отдых. Старались ненадолго уснуть, чтобы восстановить силы. Не знаю, спала ли мама, а отец сразу засыпал и похрапывал минут 15—20. Какое счастье—уставшим упасть на душистую траву и уснуть под пение жаворонка богатырским сном! А сон мой продолжался около часа, что можно было определить по соотношению сжатой и несжатой полосы. Проснувшись, я обнаруживал «козу» — узкую часть несжатой, но со всех сторон обкошенной полосы. У меня сразу же появлялось сильное желание догнать родителей. Сильно уставал, но радовался, что работаю наравне со взрослыми.

Знаю, как приятен труд до усталости, когда всё тело ноет, а душа ликует! И как радостен отдых! Эту радость отдыха можно понять, только поработав от души. Так вкус ржаного хлеба и кружки молока сладок голодному, как не могут быть вкусны самые изысканные яства и деликатесы пресыщенному человеку. Также и отдых уставшего не может оценить человек, никогда не трудившийся до физической усталости.

Осенью 1927 года стало известно, что школа из Большой Сосновы переводится в Петропавловск. Это двадцать пять километров от нашего села. В этом году должна была учиться во втором классе сестрёнка Лиза. Отец наш хотел достроить дом, так как семья насчитывала уже восемь человек и стало тесно. Рассчитывал тятя в основном на себя. Но нужно было ещё и нанимать плотника-столяра: настелить пол, сделать потолок, поставить косяки, рамы. Моя помощь отцу бы не помешала. Но очень хотели они с мамой, сами неграмотные, меня выучить.

31 августа в десять утра зашли к нам трое моих одноклассников, и пошли мы в Петропавловск с торбами на спине, наполненными печёным хлебом, сухарями, домашней стряпнёй. Накануне пришёл мой дядя, дал денег на фунт сахару, крупу, подсолнечное масло. И мама настряпала мне подорожников, как она называла свои пирожки.

Жили мы в предпоследнем доме у окраины села, и провожать меня за полевые ворота вышла вся моя семья. Мама плакала, долго стояла и махала мне платком. Из дому уходил её первенец —самый лучший помощник во всех семейных делах. Отойдя в сторону, она целовала мои холодные щёки мокрыми от слёз губами и шептала: «Иванушка ты мой! Как же я без тебя буду? Да и как же ты-то один будешь без нас так далеко жить?!» А я, как обычно в нашей с ней игре, отвечал: «Мам, я же Иван-крестьянский сын! Я не пропаду!»

Мне было так жаль плачущую маму, что впору было поворачивать обратно домой. Но я знал, что так я разрушу её мечту выучить сына и шёл, отворачиваясь от попутчиков и смахивая слёзы с глаз.

Двадцать пять километров одолели мы к четырём часам дня. Вторую половину пути шли по чистому полю, оставив справа за собой деревушки Вятские Денисята и Пермские Денисята. Наконец увидели большое двухэтажное здание — самое первое на окраине Петропавловска. Это и была наша школа. С удивлением и тревогой смотрел я на свою новую школу — какая большая! Что-то ждёт меня здесь?

Нас поселили в общежитии, каждому дали под расписку подушку, наволочку, одну простыню и серое одеяло. Я привык спать рядком на полу, на старом тулупе, и не подозревал, что бывают такие подушки. И на них ещё надевают такие мешочки, называют их наволочки. Нас завели в комнату, и я с удивлением узнал, что у меня будет своя кровать. Посреди комнаты стоял большой стол и двадцать стульев—по числу проживающих в комнате. Было ещё маленькое зеркало. Всё это показалось мне очень красивым и нарядным. И я почувствовал себя взрослым: теперь у меня своя кровать, подушка, наволочка, одеяло!

«Ну вот, Иван-крестьянский сын, начинается твоя новая жизнь! Да какая интересная-то она!» — думал я.

Новая жизнь

Встречал нас наш большесосновский учитель математики Иван Александрович Смородин. Оказывается, он стал нашим воспитателем по общежитию и жил в одной из комнат с дочкой Таней, фельдшером медпункта, ученицей нашего же класса. В общежитии нас жило 40 человек, все соблюдали строгий общежит- ский режим. Иван Александрович особенно ревностно относился к выполнению нами домашнего задания. Безукоризненно заправляли койки, уборку проводили сами по парам. Обед был общий, за счёт школы, как правило, картофельный суп и каша ячневая, овсяная, морковная. Сейчас я, пожалуй, не соблазнился бы морковной кашей, а тогда ели — за ушами трещало!

Каждый ученик школы должен был по графику работать на подсобном хозяйстве школы. Сильно преподавали химию, биологию, нас учили на агрономов, кроме общего образования. В подсобном хозяйстве школы внедрялись прогрессивные методы хозяйствования: вёлся многопольный севооборот, сеяли знаменитый «Пермский» клевер, рожь «Вятку». Учили составлять кормовые единицы для скота, определять нормы высева, время обработки почвы, посева, уборки.

Всё, что узнали в школе, мы должны были рассказать родителям. У каждого ученика седьмого класса была подшефная деревня. Зимой 1928 года я несколько раз ходил в свою подшефную деревню Устуденка в пяти километрах от Петропавловска. Рассказывал крестьянам о преимуществах многопольного севооборота и других новшествах сельскохозяйственной науки. Деревня была небольшая, но собиралось по 25—30 человек мужчин и женщин. Вспоминая это, поражаюсь: они внимательно слушали меня — пятнадцатилетнего мальчишку. Задавали вопросы.

Каждый ученик нашей школы получал задание поставить опыт в своём личном хозяйстве. Я провёл опыт выращивания льна-долгунца с применением различных минеральных удобрений на площади 50 квадратных метров, а также выращивания картофеля тоже с минеральными удобрениями и навозом и 1—2—3-х кратной обработкой почвы. Нужно было иметь контрольные делянки и вести дневник наблюдений.

Может, кому-то это покажется неинтересным, но, я вас уверяю, если бы вы сами это попробовали да увидели результат, вас бы потом за уши не оттащили бы — хоть немножко, да поработать на земле да на свежем воздухе. Когда щёки становятся холодными от прохладного ветра и всё тело радуется труду до усталости, а там — высоко в небе —поёт жаворонок, жизнь кажется такой доброй и бесконечной. А потом напечёшь картошки и горячую её — чистишь, а она вкусная, пахнет костром! И земля тёплая, живая. Это вам не мёртвый асфальт! Земля — она дышит! А на траве приляжешь—запах пряный, душистый! Да, я —крестьянский сын. Таким родился, таким и помру.

И ещё: мы сейчас все пересели с живых скакунов на железных. Любим автомобили свои, иногда называем их так, как будто они живые. А как можно было на самом деле любить своего коня, кормилицу-коровушку, почти все забыли. А ведь это просто чудо. Кормишь их, а у них губы мягкие, тёплые, добрые! Это ж счастье! А в ночное— лошадей пасти?! А купать коня?! Эх, что и говорить…

Дневник наблюдений было вести трудно, потому что нужно ходить пешком или верхом на лошади за семь километров на поле. Зато осенью мои экспонаты участвовали в сельскохозяйственной выставке. За оба опыта я был премирован деньгами в сумме 25 рублей. По тем временам это большие деньги.

Как радовались мои родители! Мама плакала и приговаривала: «Иванушка мой, совсем не дурачок! Ванюшка мой милый!» Отец на эти деньги купил всем ситец: братьям на рубашки, сёстрам на платья, сапоги и мне подарок—гармонь двухрядку. Очень мама хотела, чтоб я с гармонью по селу прошёлся. Я и сам представлял, как пойду по селу с тальянкой и зарыдает она и заплачет в моих руках. А рядом… рядом со мной пойдёт та самая, одна-единственная, любимая девушка. Ну а все остальные, друзья и соседи, пойдут за нами, тоже песни будут петь.

Правда, пока у меня любимой девушки не было. И когда бойкие девчата улыбались мне, я краснел как маковый цвет. Но вот когда у меня будет гармонь… Жаль, что, не имея музыкального слуха, как выяснилось после моих попыток, я так и не смог научиться играть на своей гармошке. Мечта эта не сбылась. И в 1933 голодном году мама за эту гармонь в Удмуртии выменяла целый пуд ржаной муки.

Я снова дома

Мой школьный год закончился на месяц раньше. Пришёл я домой на майские праздники, а вернуться в школу уже не получилось. Удостоверение об окончании семилетки мне выслали по просьбе моего учителя Андрея Панкратовича Змазнова. Начался сев яровых, а отец был очень болен, еле передвигался на одной левой ноге с палкой вместо костыля. На голени правой ноги у него образовался огромный нарыв, который прорвался только к концу сева. Врача в селе не было, а ехать в большесосновскую больницу некогда. Отец ездил со мной в поле, советовал, но сам работать не мог. Скоро понял, что с работой я уже справляюсь сам. Мне шёл шестнадцатый год, и я был высок ростом и широк в плечах. Постоянный физический труд развил у меня силу и ловкость. Но соперничать со взрослым мужчиной я, конечно, ещё не мог, и мне было очень тяжело работать одному.

Конь у нас вырос добрый — рыжий умный жеребец. Понимал меня с полуслова, и с ним я справлялся легко. У меня даже всегда было чувство, что это не я на нём работаю, а работаем мы вместе как напарники. И умный конь понимает свою задачу и, как я, тоже старается изо всех сил. На моё счастье, соха была непростая, а так называемая «чегонда». Не нужно было её держать на руках и постоянно регулировать. Глубина вспашки регулировалась чересседельником, и нужно было только следить за шириной отваливающегося пласта. Но при повороте всё равно нужно было соху заносить на руках. И к обеду я так уставал, что не до обеда было, лишь бы упасть на траву минут на двадцать. От усталости дрожали руки, и я смотрел ввысь— в бескрайнее голубое небо, а там пел жаворонок.

Я похудел и загорел. Мама чуть не плакала, глядя на меня, уставшего: «Иванушка мой бедный! Ванюшка мой похудел-то как!» А я хриплым, уже мужским баском успокаивал её: «Ничего, мам, были б кости — мясо нарастёт! Я ж Иван — крестьянский сын! Где ж мне работать, как не в поле со своим Сивкой-Буркой!» Как-то раз я так устал, что дрожали не только руки, но и ноги. Я упал на траву. Мозоли на ладонях лопнули, и руки были в крови. Лежал и думал: «Больше не могу. Сейчас встану и пойду домой. А дома скажу, что не могу больше, потому что устал. Отдохну несколько дней, потому что у меня очень болят руки. Немного отдохну». Я лежал и смотрел в небо. И думал о маме, о больном отце, младших сестрёнках и братишках. Вспомнил Вову и то, как он, голодный, не начинал есть, не убедившись, что я рядом, и не предложив мне своего кусочка. Я встал и с трудом, на дрожащих ногах пошёл работать. Руки перемотал тряпками, но скоро тряпки тоже стали мокрыми от крови. Не помню, как закончился этот трудовой день.

Помню только, как дома упал на сеновале, то ли уснув, то ли потеряв сознание, и очнулся от того, что кто-то плакал рядом. Я открыл глаза, и увидел маму. Она плакала очень тихо и целовала мои руки. Я смутился: «Мам, что ты? Разве я барышня?» А она перевязывала мне руки и тихонько приговаривала: «Сыночек мой, кормилец…»

Сеялки не было. Сеяли, разбрасывая руками из лукошка. В этом очень важном деле помогли мне работающие вблизи на своих полях соседи. Посев был в пределах семи гектаров. Затем я пахал пары, выбиваясь из сил, но не поддаваясь. Однако навоз накладывать на телегу мне не дали, а отец не мог. Так навоз и остался до осени целым, осенью вывезли на огород. Его тоже нужно было периодически удобрять. Покос начали вместе с мамой, затем, как мог, подключился отец.

Мои мечты о среднем образовании таяли. После уборки урожая пошли другие дела: плёл лапти на всю семью. Отец заготовил лыко во время посева озимой ржи. Помогал маме прясть лён, ткать. В мелких домашних делах хорошо помогала моя милая, бойкая, ласковая сестричка Лиза. Работы было много, но делали её всегда с молитвой, молитвой она освящалась и не казалась тяжёлой. Подрастали братья и сестрёнки, и их помощь скоро могла быть очень существенной.

Коллективизация и раскулачивание не очень задели наше село. Оно вошло в большой колхоз спокойно, а те, кто не захотел войти в большой, сами создали отдельный самостоятельный колхоз «Сибиряк». «Сибиряк» объединил сорок хозяйств. Для моей семьи помощь соседей и совместная работа в поле не была в диковинку. К тому же в то время я увлекался научными методами ведения сельского хозяйства и полагал, что в колхозе можно успешнее использовать многопольный севооборот и другие новшества.

Много позднее узнал я о недостатках коллективизации и репрессиях, но вот в годы юности меня это не коснулось. А я, как есть, так и пишу. Помню, что из всего нашего села выселили одного человека, по фамилии Шерстобитов. Он отказался вступать в колхоз.

Начало взрослой жизни

Я мечтал стать трактористом, раз выучиться на агронома не смог. Но на курсы трактористов меня не взяли: после тяжёлой работы в поле я сильно похудел, и комиссия сказала, что меня вместо трактористов нужно отправлять на дополнительное питание. Не сбылась и эта моя мечта.

Неожиданно меня пригласили в правление колхоза, в Большую Соснову. Там мне сказали, что моя школа дала мне хорошую характеристику, в селе меня очень уважают. Поэтому мне хотят предложить стать учителем и учить своих односельчан грамоте. Это было совершенно неожиданное предложение. Я так растерялся…

С краткой запиской меня отправили в отдел образования. Встретили меня там приветливо, написали приказ о моём назначении учителем малососновской школы для взрослых, где директором был мой любимый учитель Змазнов Андрей Панкратович. Мне было шестнадцать лет, и я считал себя уже взрослым.

Вот так я стал учителем. Не заходя домой, пошёл к Андрею Панкратовичу, сдал приказ о моём назначении в его школу. Он крепко обнял меня. Я был первым его питомцем, который стал учителем. А учитель по тем временам для нас, крестьян, был человеком особенным, уважаемым. Андрей Панкратович поручил мне второй класс, мы с ним просидели долго и составили вместе рабочий план на три дня учёбы.

Когда я пришёл домой, и рассказал о своей новой работе родителям, мама заплакала, а отец смущённо покашливал. Видно было, как по душе ему пришлась моя новость.

Свой первый рабочий день помню до минуты. Вот зашёл в класс на деревянных ногах. Андрей Панкратович зашёл вместе со мной. Представил меня ученикам: «Вот ваш новый учитель, Иван Егорович». И ушёл, оставив меня одного с моим классом. За партами сидела молодёжь нашего села до тридцати лет, они пришли в школу после трудового дня. Почти все были старше меня, шестнадцатилетнего. Но смотрели с уважением. Хотя были и улыбки, особенно девичьи, любопытство.

Я молчал. Мне казалось, что речь моя отнялась. И вернётся ли она ко мне, Бог весть. Пауза тянулась. Я вспомнил слова Андрея Панкратовича: «Ни минуты не терять!». И дрожащим голосом сказал: «Начнём наш урок».

После первых слов мне стало легче. Внимание моих учеников переключилось на статью «Пары», которую мы стали читать вслух по цепочке. И я постепенно расхрабрился, задавал вопросы, словом, вёл себя так, как Андрей Панкратович. Мы читали хором, кто умел, читал по одному. Статья была полезная, интересная для крестьян. Процитировал поговорку: «Парь пар в мае, будешь с урожаем, с поздним паром промаешься даром». Потом попросил пояснить, как поняли пословицы и поговорки из статьи. Попросил пересказать текст своими словами. И… долгожданный звонок. Так начался мой учительский труд.

Моя первая зарплата поразила меня своей величиной — целых 75 рублей! Мама, несмотря на мои отговорки, половину зарплаты истратила на меня. Я просил взять все деньги для семьи, но она оказалась настойчивой и купила мне мой первый костюм за 34 рубля. Когда я одел его, продавщицы в магазине притихли, а мама заплакала. Я посмотрел на себя в зеркало и смутился. По-моему, это был и не я совсем. Кто-то другой, такой широкоплечий и стройный. Стоящий в зеркале молодой человек был слишком красив, чтобы быть мною.

Остальные деньги мама потратила на нашу семью, на одежду и обувь младшим. Себе она ничего не купила, как я не просил. И со следующей получки сам сделал ей подарок, купил ей красивый платок и материал на платье. Мама надела платок, приложила этот материал к себе, и я с удивлением заметил, как раскраснелись её щёки, как заблестели глаза. Подумал, что у меня ещё совсем молодая и красивая мама. И такую острую жалость к ней почувствовал в своём сердце! Сколько трудностей и скорбей выпало на её долю, сколько тяжёлого труда! Пообещал себе, что буду чаще радовать маму.

Вскоре я почувствовал себя настоящим учителем: уж очень послушны были мои ученики. Хотя многие были соседями, выросли рядом со мной, но в школе дисциплина была хорошая. Некоторые мои сверстники и ребята постарше курили. Я подумал, что, может, и мне нужно закурить, для солидности. Покурил папирос, пришёл домой, а тут мама.

Сразу же почувствовала от меня запах и начала плакать: «Неужели я думала, когда тебя растила, что ты будешь таким же табакуром, как мой брат?! Неужели ты и будешь таким же пьяницей?!» —причитала она. Мне стало так стыдно! Я вспомнил, как недавно обещал себе, что буду радовать маму, а вот сам её так расстроил. Я заявил, что не буду курить. И пьяницей не буду. Достал недокуренную пачку и на глазах у мамы смял её и бросил в печку. Слово, данное маме, держу до сих пор. Не изменил ему ни в армии, ни на фронте, ни в госпитале. Хотел ещё когда-то стать примером своим будущим сыновьям.

На курсах

Закончился мой первый рабочий учительский год. После посевной меня отправили на курсы учителей в Пермь. Тут же было и общежитие, комната на двух человек, две койки, у каждого своя тумбочка. Это были непривычно хорошие условия, до этого я жил в общежитии, где в одной комнате размещали до двадцати человек. Учили нас интенсивно, по восемь часов в день. Учиться было очень интересно и нетрудно. Оказалось, что у меня прекрасная память. И грамотность хорошая. Я писал практически без единой ошибки. Думаю, это потому что я всегда много читал.

Русский язык и литературу вёл замечательный преподаватель, будущий профессор, Иван Михайлович Захаров. До сих пор помню забавные примеры, которые он приводил, чтобы поднять наше настроение после 6—7 часов непрерывных занятий. Например, как по-разному можно выразиться об одном и том же предмете, в зависимости от чувств: «лицо, личико, чело, мордочка, морда, физиономия, харя, образина» и так далее. Мы дружно смеялись, и урок шёл дальше веселей. Он же вёл методику преподавания, и мы по очереди исполняли роль учителя и учеников. Учил составлять планы, проверять знания.

Единственная трудность заключалась в том, что я чувствовал себя как-то одиноко. Вырос в большой семье, у меня было пять братишек и сестрёнок. А здесь товарищ мой уходил к девушке, и я оставался один. Девушки на меня засматривались, но не встретилась мне пока та, которую я бы хотел назвать любимой и единственной. А проводить время с девушкой просто так я не хотел.

Мне казалось, что это как-то неправильно. Нечестно, что ли.

И вот я в один из выходных дней отправился в гости к свой родственнице, двоюродной сестре, Марии Егоровне. А на следующий день отнёс ей на сохранение ненужные пока из-за летней жары костюм, ботинки, что поновее, и две рубашки. А через несколько дней её обокрали и унесли все мои вещи. И костюм, который купила мне мама на первую зарплату, и ботинки, и рубашки.

Когда я пришёл в общежитие и рассказал о краже товарищу, он удивился моему спокойствию:

— Такой костюм красивый! Ботинки! Новые! И ты об этом так спокойно рассказываешь?! Да я бы… Я бы… Все волосы у себя на голове вырвал!

— Ну вот, остался бы без костюма и ботинок, да ещё и лысый.

И мы оба засмеялись. Я рассказал ему историю, слышанную мною ещё от дедушки:

— Жил-был один крестьянин. Всю жизнь он ходил в лаптях и дырявом кафтане.

А в конце жизни купил костюм и ботинки. Да не успел поносить. Украли. А он и не расстроился. Сказал только: «Бог дал, Бог взял. Слава тебе, Боже наш, слава Тебе!»

А когда он умер, его дочка пошла в церковь, помянула отца за упокой, присела на скамеечку и задремала. И вот видит в тонком сне отца, красивого такого, в том самом костюме и ботинках. Она ему говорит: «Папа, да как же это?! Да ведь у тебя их украли?!» А отец ей с улыбкой отвечает: «Да, доченька, украли. Но когда я оказался здесь, мне сразу всё вернули». Вот такая история. Так что и я плакать не буду. Бог дал, Бог взял.

— Да, ты что, в Бога веришь?!

Тут пришла моя очередь удивляться:

— Конечно, верю, как же это — в Бога не верить-то?!

Товарищ ничего мне не ответил, помялся немного и говорит:

— Ты только об этом не распространяйся особо-то. И историю свою больше никому не рассказывай!

Мои старые ботинки к концу месяца совсем развалились. Пришлось мне на базаре купить лапти и полотенце на портянки. Ходил я по Перми в лаптях. Затем получил стипендию, купил немного крупы и сухарей. На остаток стипендии и на деньги, взятые в долг у товарища в счёт будущей стипендии, купил я себе в магазине спортивные кожаные ботинки, которые зашнуровывались от самого носка.

В выходной день шли мы с товарищем на Каму, я постираю вещи, которые на себе ношу и повешу сушиться. А сам пока плаваю и загораю. Плавал я очень хорошо, Каму переплывал спокойно туда и обратно. А тем временем одежда и подсохнет. Только один из дней выдался пасмурным и холодным, и я сильно промёрз. Боялся, что разболеюсь и пропущу учёбу. Но по милости Божией даже не чихнул.

Вечерами, после учёбы, мы ходили на пристань разгружать арбузы. Арбузы привозили на баржах, они были такие тугие, что когда арбуз разбивался, сок брызгал во все стороны. Мы дружно съедали этот спелый, сочный арбуз, и сок стекал по губам, и уходящее вечернее солнышко ласково гладило наши вспотевшие спины. А Кама обдавала нас своим свежим речным ветерком. И мы дружно смеялись, глотая сочные куски арбуза. Казалось, что мы будем жить вечно.

Малососновская школа

После курсов следующий учебный год мне пришлось по направлению отдела образования начинать уже в детской школе. Дали мне первый класс, в нём было сорок шесть учеников. Справляться с ними было труднее, чем со взрослыми. Но я себя чувствовал уже стреляным воробьём, да и нравилось мне общаться с детишками. У меня ведь была целая куча младших братьев и сестёр, так что опыт имелся!

Коллектив в школе был молодой, дружный. Методические собрания проводились кустовые: приезжали учителя из всех школ района по секциям. Нашу секцию вёл опытный учитель. После заседания секции мы обычно устраивали чаепития и пели песни под гитару. Наш опытный заведующий секцией ещё и отлично играл на гитаре. Действительно, «соколовский хор у «Яра» до сих пор ещё звенит»… Очень жаль, что вернулся он потом с фронта с одной рукой, и перестала петь его гитара. Я петь не умел. И мне отводилась скромная роль слушателя и ценителя.

Зато потом я ловко исполнял роль кучера, и лучшая выездная лошадь колхоза, застоявшаяся у столба, несла нас во весь опор домой. Я себя представлял лихим наездником и ездил очень быстро, пока как-то раз на ухабе вылетели мы с молодой учительницей из кошёвки в разные стороны. Я ещё и запутался в вожжах. Еле остановил лошадь и подобрал свою спутницу. Потом уже ездил поосторожней: «Поспешишь—людей насмешишь».

Год прошёл незаметно. С детишками очень мы подружились. К концу года это были «мои» дети, а я был «их» учитель. Но мне самому нужно было учиться. Меня собирались отправить на учёбу, но когда, ещё не было решено. Внезапно дело ускорилось, и вот каким образом.

В конце года ждал меня сюрприз. Мне шёл девятнадцатый год, и родители решили меня женить. Они сосватали мне невесту из нашей деревни, девушку румяную, как сказал радостный отец, «кровь с молоком». Девушка дала согласие выйти замуж за уважаемого в селе учителя. И мне сообщили, что дата свадьбы назначена, начинаем, дескать, приготовления. Девушку эту, Маню, я, конечно, знал, так как выросли мы в одной деревне. Но жениться на Мане я не хотел. Вот это сюрприз! Вот это подарок! Я потихоньку отправился к своему старому учителю Андрею Панкратовичу и рассказал своему наставнику о предстоящей женитьбе.

Наставник мой посмеялся, но, видя, что нет у меня любви к Мане, решился помочь. И организовал мою срочную отправку на учительские курсы. Тут же, ночью, я отбыл на курсы в Пермь. Так я в первый раз не послушался родителей. Утром кинулись они меня искать, а я уже далеко. И Андрей Панкратович им приносит копию моего направления. Но родители меня быстро простили. Тем более что и Маня скоро утешилась и с радостью вышла замуж за односельчанина, который, оказывается, давно на неё «глаз положил».

Курсант Тюменского пединститута

Пристань в Оханске. Покупаю билет на пароход до Перми. Ехал я третьим классом, пассажиров было изрядно. На вокзале в Перми купил билет до Свердловска. Ехал мучительно долго, в общем вагоне народу как сельдей в бочке. В Свердловске от вокзала до облоно шёл почему-то пешком. И в облоно узнал, что курсы, на которые отправил меня Андрей Панкратович, это курсы по подготовке учителей истории. И проходят они в Тюмени. Вручили мне деньги на дорогу, командировочное удостоверение. И вот через несколько часов еду я на «чугунке» на восток, в Тюмень.

В тридцатые годы в Тюмени было единственное красивое каменное здание Агропединститута за рекой Тюменкой, впадающей в реку Туру. В городе работало только одно предприятие — фанерная фабрика, две- три столовые, несколько кустарных мастерских по ремонту обуви и пошиву одежды. Центральная улица города — Республика, мощённая камнем-булыжником. Остальные улицы после дождя осенью и весной почти непроходимы даже для конного транспорта. Общежитие было расположено в бывшей кладовой бывшего купца вблизи базара.

Зато лекции и семинары проходили в светлых и просторных кабинетах института, и вели уроки московские преподаватели. Изучали мы древнюю, среднюю, новую историю, политэкономию, философию, обществоведение, методику преподавания. На курсах я столкнулся с двумя серьёзными трудностями.

Первая трудность заключалось в том, что практически все курсанты имели среднее образование, а у меня в запасе — только семь классов. Многие были старше меня и имели порядочный жизненный опыт, а мне ещё не исполнилось девятнадцати лет. На семинарских занятиях наша группа делилась на звенья по 6—7 человек. В нашем звене была Свердловская молодёжь и я. Свердловчане на любой вопрос отвечали так быстро, чётко и ясно, что я скоро совсем оставил попытки что-то сказать, сконфузился и молчал. Чувствовал себя каким-то косноязычным, хотя обычно разговаривал нормально. И вот свердловчане отвечают, а мало- сосновский Иван помалкивает. Я ждал упрёков, типа: «Эх, ты, деревня!»

Но упрёков не было. Отнеслись ко мне ребята из звена как самые настоящие друзья. Заметил, что соседом моим по комнате в общежитии вдруг оказался один из членов моего звена (видимо, местами поменялись). В столовой со мной сел обедать другой член звена. К общежитию пошёл со мной третий. И все они старались разговорить меня, как бы невзначай беседовали по теме семинара, обсуждали вопросы лекций. Помогли подготовиться к предстоящему контрольному семинару.

На этом семинаре никто из них не стал отвечать. Все молчали, предоставляя первое слово мне. Я встал и начал рассказывать. Сначала чувствовал сильное напряжение, волновался. Но ребята из звена кивали мне головами, я чувствовал их дружелюбие и поддержку и ответил довольно чётко. Обычно после каждого выступления звено добавляло, исправляло ответ, но тут мои друзья все как один промолчали, не стали дополнять. Сказали, что я полностью раскрыл тему и добавить им нечего. Преподаватель тоже не сделал никаких замечаний, сказал только: «хорошо». И я почувствовал себя так, как будто взял какой-то важный барьер. С этого момента дела мои пошли в гору, и скоро я чувствовал себя равноправным курсантом.

Вторая трудность заключалась в нехватке хлеба насущного. Я элементарно не наедался и постоянно ходил голодным. Нам выдавали на сутки 350 граммов хлеба. Кроме этого один раз в день нас кормили обедом. Он обычно состоял из супа и второго. Суп назывался: картофельный, пролетарский и зелёный. Состоял он из воды и картошки, в зелёный добавляли что-то из зелени: петрушку или укроп. Пролетарский от них практически не отличался.

На второе обычно было картофельное пюре. Так что в день получалось съесть пару кусочков хлеба и немного картошки с картофельным же отваром. Мой молодой растущий организм бунтовал и требовал чего-нибудь более питательного. Во сне мне снилась кружка парного молока, которую приносила мама. И вообще, сны часто были гастрономические и включали в себя какую-то еду. Там, в этих снах, меня угощали чем-то вкусным, а проснувшись, я чувствовал, как подводит живот от голода.

У кого были деньги, покупали продукты дополнительно. Я продал или обменял на продукты всё, что можно было продать из одежды. И остался только в том, что было на мне: брюки и рубашка. Больше ничем не располагал, кроме желания учиться и закончить курсы.

Однажды, стоя в очереди в столовую, я почувствовал, как закружилась голова, и меня охватила слабость. Дальше не помню. Оказывается, я потерял сознание и упал бы, если бы меня не подхватили ребята из очереди. Очнулся на стуле за столом. Ребята принесли мне два пролетарских супа и картофельное пюре. Кто-то положил свой кусочек хлеба. Это тронуло меня почти до слёз, и я с трудом их скрыл. Пока ел, ребята совещались между собой. Это было моё уже родное звено. После столовой мы гуляли, на ходу обсуждали вопросы предстоящего семинара. Голова у меня слегка кружилась, в ушах звенело, и я чувствовал себя немного как во сне.

А после прогулки незаметно для себя, я оказался в женском общежитии, в гостях у курсанток из нашего звена. Девчата смеялись, как бы невзначай старались оказаться рядом со мной, задеть локотком, провести ладошкой по голове:

— Ванечка, а волосы-то у тебя какие красивые! Густые! Пшеничные! Ты у нас как Иван-царевич из сказки! А серый волк у тебя есть дома?

И я сразу вспомнил нашу с мамой игру и ответил как в детстве:

— Какой же я царевич! Разве царевичи в столовой падают в обморок?! Я Иван — крестьянский сын!

— Девчата, оставьте Ивана в покое! Что за глупые шутки! Товарищу помощь нужна, а вы?! — раздался строгий голос звеньевой. И девчата посерьёзнели, захлопотали, поставили чайник, нарезали хлеб. Горячий сладкий чай, два ломтика хлеба, овсяная каша резко повысили моё настроение. Голова перестала кружиться. И домой я вернулся вполне нормально.

Через несколько дней подобный обморок повторился. И кто-то из звена рассказал о случившемся нашему лектору Вотинову. Он был уже в годах. В конце рабочего дня через старосту позвал он меня к себе и попросил помочь ему донести до квартиры книги из библиотеки. Я только потом понял, что это было просто предлогом. Дома он накормил меня ужином. И эти мои провожания его домой повторялись три вечера подряд, пока он не уехал в Москву. За ужином он рассказывал мне о себе, о своей семье: жене, детишках. О том, как трудно было ему учиться. Но он всё-таки окончил государственный университет. Рассказывал о том, как он учился, с какими замечательными профессорами и преподавателями общался.

Эти короткие встречи помогли мне и поддержали не только физически. Они зажгли меня неистребимым желанием тоже получить высшее образование. Мне всегда очень нравилось узнавать новое, я всегда много читал. А теперь мне очень захотелось учиться дальше.

Поздно вечером я проводил Вотинова до вокзала. Несколько дней нормального питания давали о себе знать, и я легко нёс его тяжёлый чемодан, поигрывая мускулами, забрал ещё и его рюкзак. Помахав рукой вслед тронувшемуся вагону, дал себе слово, что буду терпеть голод, но получу высшее образование. И смогу быть полезен моим ученикам как по-настоящему образованный человек. Вот такие мысли и мечты были у меня в ту пору.

После этого голодать мне уже не пришлось. На второй день после отъезда Вотинова я получил от моего старого любимого учителя Андрея Панкратовича посылку. В ней было около двух килограммов сухарей и на дне плотно прижатая, огромная подушка. На коробке значился адрес: город Молотов, так в те годы называли

Пермь. За подушку на базаре я выменял буханку хлеба. С двумя килограммами сухарей и этой буханкой благополучно смог закончить курсы.

Прощались мы как старые друзья. Расставаться было очень жалко. На выпускном вечере звучали напутствия преподавателей, наше благодарственное слово. Я получил удостоверение преподавателя истории и обществоведения. Храню до сих пор эту бумагу, доставшуюся мне ценой немалых усилий.

Трудный год

1933 год был очень трудным для нашей семьи. Мне исполнилось двадцать лет. Вот сейчас, вспоминая те времена, я думаю, как удалось мне вообще стать учителем, даже подняться по карьерной лестнице? Ведь я всегда был верующим человеком, никогда не скрывал свою веру в Бога. Не старался стать комсомольским активистом, не лез вперёд. Думаю, такая была воля Божия. Не дорос я до того, чтобы стать исповедником или мучеником за веру. Видимо, Господь промышлял, чтобы детей не одни атеисты учили и воспитывали. Вот такой покров я чувствовал над собой с детства.

Да и потом я женился на дочери репрессированного священника. По тем временам это было опасно для моей дальнейшей работы по профессии. Меня могли уволить с волчьим билетом. Да и для самой жизни опасно. Но я полюбил эту девушку. И не видел никакой вины её отца в том, что он был священником. Наоборот, я очень почитал священнослужителей. Даже писал отцу моей невесты перед свадьбой, испрашивая благословения на наш брак. И он дал нам это благословение, как выяснилось позже, перед самым арестом и мученической смертью. Но это случилось позднее.

Господь чудом хранил меня. Но вокруг события ускоряли свой бег, в воздухе витала опасность и тревога. Закрыли храмы в Малой и Большой Соснове, церковь в Большой Соснове, красавицу, разобрали по кирпичику. Эти кирпичи (умели же раньше их делать!) были использованы для строительства льнозавода и для кладки школьных печей. Иконы раздали верующим как подарок от двадцатки, так называлось правление храма, состоящее из старосты, помощника старосты, казначея и других преданных церкви людей. Иконы разобрали по домам с плачем.

Настроение у людей было похоронное.

Церковь нашу закрыли и разрушили под предлогом того, что не хватало у прихожан храма денег на ремонт, на содержание священника. Но причина эта была надуманной, просто священника, его семью и храм обложили совершенно нереальными, непосильными налогами.

Мой отец всегда говорил правду. Был он тружеником и человеком бесстрашным. Он высказывался против закрытия храма, и его арестовали. Посадили в тюрьму по линии НКВД, обвинив в религиозной агитации и религиозной пропаганде.

Теперь доход нашей семьи состоял только из моей зарплаты и маминых трудодней. За работу в колхозе давали не зарплату, а трудодни, так назывались палочки в записной книжке учётчика. На трудодни давали хлеб, причём не килограммы, а сотни граммов. Я постоянно посылал маме деньги и взял к себе жить брата Мишу. Были ещё младшие: Аня и Витя. Сестрёнка Лиза поступила учиться в льнотехникум и получала стипендию. В общем, выживали потихоньку.

Мне, как учителю, дали бирку райсовета, по которой я получил право купить настоящую швейную машинку —редкость для села, и добротное пальто с каракулевым воротником. Эти вещи помогли нам выжить: мама увезла их на саночках в Удмуртию и там обменяла на муку.

Я решил выручать отца. Думал, чем можно ему помочь. Вспомнил, что в годы гражданской войны его мобилизовали в Красную армию, и он был «кочуром» у самого Блюхера. Взяв справку, подписанную Блюхером, я смело отправился в НКВД. Мой визит в это учреждение мог окончиться моим собственным арестом, но Господь хранил меня.

Я потребовал пустить меня к начальнику РО НКВД Калягину. Не знаю, может, моя дерзость сыграла роль, может, материнские молитвы, но меня пустили к Калягину. На лицах охранников ясно читалось удивление, ход их мыслей, видимо, был следующий: «Наверное, этот парень на самом деле имеет право просто так зайти к грозному начальнику, раз так смело этого требует».

Мне повезло: Калягин лично знал Блюхера. И справка про «кочура» сыграла роль палочки-выручалочки. Думаю, что года через четыре, в 1937, этот номер бы уже не прошёл, и дело бы не закончилось так благополучно. Через сутки отец был дома. Обритый наголо, без бороды, похудевший, он был не похож на себя самого. И мы сначала не узнали отца, пока он не заговорил. А он смеялся: «Родные дети не признали! Значит, долго жить буду!»

Было и ещё одно испытание. Меня вызвали в облоно по необъявленной причине. Когда я пришёл в кабинет, то увидел там, кроме руководителей облоно, людей в форме сотрудников НКВД. Мне были заданы вопросы в довольно угрожающей форме: «Почему вы скрыли от нас, что ваш дядя является монахом? Как вы, имея такого родственника, можете быть допущены к подрастающему поколению?

Почему вы преднамеренно солгали Советской власти?»

Я растерялся. Ожидал чего угодно, но только не вопросов о дяде. Он действительно был монахом и жил в монастыре с 1914 по 1924 год, и в нашем селе все об этом знали. Но в 1924 году монастырь закрыли, всех насельников его разогнали, часть репрессировали. Поэтому дяде пришлось жить в миру, и он должен был работать, чтобы не умереть с голоду.

Обычно все монашествующие были очень трудолюбивыми. Это только богоборцы кричали, что монахи—лентяи и тунеядцы. Я хорошо знал, что это не так. Монахи были самыми ответственными людьми, работали отлично на любом послушании. Мой дядя устроился на гипсовый завод в Перми. Он привык всякое дело ради Господа выполнять самым наилучшим образом, и на заводе, не пытаясь сделать какую-то карьеру, тем не менее быстро стал ударником. Рабочие в цехе его уважали и выбрали своим бригадиром.

Об этом я и сказал своим обвинителям. Мне заявили, что проверят информацию, и в случае её неподтверждения, последствия для меня будут самые печальные. Видимо, информация подтвердилась быстро, потому что больше меня по этому делу не привлекали, а, наоборот, назначили меня с 10 августа 1934 года директором Полозовской семилетней школы. Так в двадцать один год я стал директором школы.

Новая работа и новые чувства

Родители гордились мной. Моя милая мама плакала и повторяла сквозь слёзы: «Иванушка мой, сыночек, вот ты у меня какой вырос-то!» Но я её радости не разделял. Понимал, что это дело было слишком ответственным, и переживал, что не справлюсь. Правда, вслух этого не говорил. Маме виду не показывал, делал вид, что уверен в себе и хорошо знаю будущую работу. Не хотел её расстраивать.

В моём новом коллективе было двадцать человек. Почти все они были старше меня, и это добавляло трудностей. Трудность была и в том, что произошло слияние двух школ. По приказу министерства с этого учебного года школы колхозной молодёжи (ШКМ) объединяли с начальными школами, преобразовывая их в семилетние. Так что в один день я принял сразу две школы. Нетрудно было пересчитать парты, стулья, столы. Но больше никакого оборудования не было. Также наступала осень, а топливо не подвезли ни школе, ни учителям. А директор должен заботиться не только об учебном процессе, но и о жизни всей школы и её коллектива.

В школе были две коровы, лошадь, огородик и небольшой посев овса. Это означало, что у детей и учителей будет по кружке молока в день и, возможно, какие-то овощи с огорода. Но коровам и лошади нужен был корм, огородом тоже нужно было заниматься. Нужно было решить проблему с топливом. Создать новый коллектив. Организовать учебный процесс. В общем, работы впереди предстояло много.

Особенно трудными оказались первые дни. Коллектив встретил меня недоверчиво, учителям казалось, что я слишком молод для руководителя. Но постепенно они приняли меня, и уже через несколько недель о моей молодости никто не вспоминал, относились с уважением. Может, помогло то, что я всегда был серьёзным. Полагаю, что особой моей заслуги в этом никакой и не было. Это заслуга моих родителей, которым, с Божией помощью, удалось воспитать во всех своих детях трудолюбие, ответственность, чёткие нравственные ориентиры. Думаю, они были основаны на глубокой вере в Бога, хотя никогда в нашей семье эта вера не выставлялась, а, наоборот, хранилась в глубине души.

Здесь, в этой школе, я встретил ту самую, единственную, которую так долго ждал. Помню, как ещё пареньком лет шестнадцати, говорили мы с отцом о любви. И папа сказал: «Сынок, не так важно, какой будет твоя избранница: тоненькая или кровь с молоком, высокая или маленькая. Главное — настроение. Понимаешь?» Я не совсем понимал. Как это, настроение? А если у неё с утра одно настроение, а к обеду другое? «Ну как ты не понимаешь?! — переживал отец. — Это я, косноязычный, не могу тебе объяснить правильно, как чувствую. Неграмотный я потому что. Слов-то не могу найти! Ну вот, настроение… Вот посмотри на маму, посмотришь — и приятно, и на душе-то так хорошо!»

И я, кажется, понял. На самом деле, от мамы исходило такое обаяние, тихий свет женственности, доброты, мягкой ласки, что этого нельзя было не почувствовать. Отец говорил правду. Мужская душа — она погрубее будет, пожёстче, и ей так нужно вот это тепло, мягкость, нежность. У мамы это всё было, и в её присутствии хотелось делать что-то хорошее, как-то порадовать её, чтобы эти лучистые добрые глаза посмотрели на тебя с лаской. Вот это я и почувствовал, когда увидел свою будущую жену. Я сразу понял, что это она.

Она была совсем ещё юная, тоненькая, но глаза её лучились той же нежной лаской, от неё исходила такое же женское обаяние, как от моей мамы. Звали её Галина Вячеславовна, и работала она начинающим учителем математики в нашей школе. Несмотря на молодость, отлично проводила уроки, у неё всегда была хорошая дисциплина, ребятишки её любили и тянулись к ней. Моя ровесница, ей исполнился двадцать один год, но пережила уже очень много скорбей. Её папа служил священником, и семью преследовали. Гале, её брату Сергею и сестре Нине не давали учиться и работать.

И отец принял решение. Дети написали, что не будут общаться с родителями, только тогда им разрешили учиться и работать. Они всё равно продолжали общаться тайком. К моменту нашей встречи маму и папу Гали вместе со старенькими бабушками за неуплату непосильных налогов выгнали из дома. Дом сожгли. Мама была больна туберкулёзом и, продрогнув на осеннем ветру, быстро умерла. А папа вскоре был арестован и принял мученическую смерть, до конца оставшись верным Богу. Он не отрёкся от Господа даже под угрозой смерти. Вот что выпало пережить моей Гале как дочери священника: голод, угрозы, насмешки, разлуку с любимыми родителями, смерть мамы, которой не исполнилось ещё и сорока лет, боль за отца.

Но пока я о её испытаниях ничего не знал. Мой старый учитель Андрей Панкратович всегда был таким добрейшей души человеком, что люди тянулись к нему, как цветы к солнцу. Вот и Галинка стала часто советоваться с ним. По возрасту он подходил ей в отцы, может, даже в деды, а ей, видимо, очень не хватало родителей, с которыми её разлучили.

Галинка делилась с ним и методическими трудностями и душевными переживаниями. А он подкармливал её и видел наше с ней притяжение друг к другу. Он рассказал мне о семье Гали. Опыта общения с девушками, ухаживания за ними у меня не было, и я не мог придумать, как сказать ей о том, что полюбил её. Потихоньку, по ночам, я переколол ей все дрова, починил забор, благо, жила она в маленьком домике на отшибе.

Отправил к ней печника, так как печка у неё была плохая, и заплатил ему потихоньку из своей зарплаты. Но о моей заботе она не догадывалась. Мне казалось, что она неравнодушна ко мне, но держалась она официально, относилась ко мне только как к директору.

Андрей Панкратович, видимо, решил помочь нам. Я понял это, когда в конце недели обходил уже опустевшую школу и, услышав голоса из кабинета математики, дёрнул ручку на себя, приоткрывая дверь. Но не открыл её до конца, потому что замер на месте, услышав милый голос Галинки, произносивший моё имя:

— Иван Егорович? Меня?! Вы ошибаетесь, Андрей Панкратович, с чего вы такое взяли! Он совсем и не думает любить меня. Он очень строгий, серьёзный. Сердитый немножко. И ещё очень красивый, наверное, у него от девушек отбоя нет, а может, уже есть и невеста.

— Ничего ты не понимаешь! Серди-и-тый! Да у него сердце золотое! Он все деньги семье отдаёт! С детства работает, везёт на себе всех младшеньких! Голодал, а выучился! И сейчас всех младших учит! Мать-то с отцом—трудодни одни, палочки! С голоду бы померли! Серди-и-тый! А кто тебе дрова-то все переколол?! Чего глазами хлопаешь?! Не знала! Конечно, не знала! И нет у него никакой невесты. Некогда было ему с невестами. Жизнь у него, Галочка, трудная. Эх, дети вы мои, деточки! Оба чистые, добрые…

Мне стало так стыдно! И зато, что я оказался у двери в такой момент. И за то, что он хвалил меня. И за деточку стыдно. Никакой я и не деточка. Взрослый уже. Директор школы. И я, к своему стыду, как мальчишка- сорванец, застигнутый за проказами, удрал в свой директорский кабинет. И потом стыдился поднять глаза на Галину Вячеславовну. А она через несколько дней сама подошла ко мне после уроков в конце рабочего дня и сказала:

— Иван Егорович, я хотела поблагодарить вас, за то, что вы прислали ко мне очень искусного печника. Печка теперь не дымит.

И я, краснея и бледнея, пробормотал:

— Погода весенняя, чудесная. Нам, кажется, по дороге с вами?

Наша свадьба была скромной, поздравить нас пришли мои родители, мой любимый учитель Андрей Панкратович и несколько учителей из нашей школы. Галин папа не мог приехать, но прислал письмо и благословил нас с любовью. В выборе спутницы жизни я не ошибся. Жили мы с Галей, что называется, душа в душу, очень любили друг друга.

Хоть и были ровесниками, но я всегда чувствовал себя старше, наверное, так и должно быть, потому что мужчина берёт на себя все трудности и тяготы, встречающиеся на жизненном пути. Моя Галя была оторвана от родителей, поэтому я старался окружить её заботой и дать ей внимание, ласку, чтобы хоть немного сгладить вынужденное сиротство. А Галя принадлежала к тем женщинам, рядом с которыми мужчинам хочется стать лучше, чище, сильнее, достойнее. Ради её улыбки, я готов был на любые подвиги. Да и улыбка-то эта казалась необыкновенной — как солнышко выглянет и всё обогреет, так и ласковая улыбка моей юной жёнушки.

Семейная жизнь

В 1936 году нам с Галей исполнилось по двадцать три года. Я окончил экстерном Оханский педагогический техникум. Впереди был институт, и моя мечта о высшем образовании становилась всё ближе к реальности.

На последней сессии в Оханске получил от Гали телеграмму: «Сын четвёртого июля. Пока здоровы. Галя». Эту телеграмму я храню уже много лет как драгоценную реликвию. Сдав последний экзамен, помчался на переезд через Каму, чтобы на любой машине доехать до Перми (пароходом было слишком долго), а там на поезд и в Свердловск, где ждали меня самые родные и близкие мне люди: мои жена и сын.

В Свердловск приехал утром, ночью почти не спал от волнения. Солнышко только вставало, начинался новый день. Свердловск вставал в лёгкой туманной дымке. Утренняя свежесть, пели птицы. И мне казалось, что начинается совсем новая жизнь, наша общая жизнь—теперь нас трое. Очертания этой новой жизни пока неясны, они проглядывали как силуэты свердловских зданий через туманную утреннюю дымку. Но было такое острое предвкушение счастья, как никогда в жизни. Оно казалось таким острым, что сердце замирало.

Вместе с Сергеем, старшим братом Гали, мы пошли к роддому. Балкон Галиной палаты находился высоко, было плохо видно, но я услышал милый звонкий голос моей жены, и воображение дорисовало остальное: моя любимая здорова, и вот наш сын! Первый и сын!

Через несколько дней встречаю и осторожно беру в руки такой невесомый свёрток. И первый раз вижу своего сына: голубые глаза, волос почти нет. Каким-то будет наш милый маленький человечек? Шепчу Гале: «А почему он лысый?» «Они все почти такие, ничего скоро будет, как у тебя, густющая шевелюра!» — смеётся моя Галинка.

Дома, в Полозово, нам к осени дали квартиру, на втором этаже кирпичного дома. Это был дом бывшего купца-фальшивомонетчика.

С нами жил младший брат Миша. Потом он уехал учиться в Пермь на фармацевта, работал затем заведующим аптекой. А я взял к себе родителей и младшеньких Витю и Аню. Галя всегда знала, что я забочусь о семье, и поддерживала меня в этом. Насильно разлученная с родителями, она всегда ценила крепость семейных уз. Мои родители очень любили её и помогали нам воспитывать нашего сыночка, а потом и дочку. В 1938 году у нас родилась дочка, наша Наденька, Надежда. Благодаря заботам родителей о внуках мы с Галей довольно легко, почти одновременно, окончили педагогический институт. Теперь у нас обоих было высшее образование.

Школа моя была преобразована из семилетней в среднюю, вырос коллектив учителей. Новый 1939— 1940 учебный год встретили на подъёме. Я чувствовал себя уже опытным директором, и работа ладилась. Закупили новое оборудование, пособия, мебель. Пополнили нашу школьную библиотеку. Галя работала руководителем районной методической секции учителей математики. Мирное течение жизни внезапно прервала финская война.

Служба в армии

Так получилось, что до двадцати семи лет я не был в армии, действовала отсрочка от призыва для специалистов сельской местности. Но началась финская война, и отсрочку сняли. Я был сильным физически, крепким и ловким, к трудностям тоже привык и службы не боялся. Мне только было очень жаль оставлять мою Галинку и детишек. На попечении Гали теперь оставались наши дети, стареющие родители и мой младший брат Витя. Подросшая Аня выучилась и уехала к моей любимой сестричке Лизе, которая работала старшим агрономом и считалась уважаемым человеком в хозяйстве.

Уже призваны и отправлены в армию были мои учителя — молодые мужчины. Очередь оставалась за мной. Меня зачислили в воинскую часть № 418, скомандовали считать себя призванным в армию и не выезжать из района. Стал готовить школу к передаче другому директору. Начальник НКВД по-дружески сказал, что служить я буду «у столбиков», это означало пограничные войска. Но велика наша граница! Где?

И вот после рабочего дня в школе получаю повестку из РВК: явиться 15 января 1940 года к девяти утра в военкомат для отправки в воинскую часть. Зашёл на две-три минуты попрощаться к своему любимому учителю Андрею Панкратовичу и— домой. Неожиданности в повестке не было, но слёз пролилось немало. Плакала мама, покашливал отец, а уж Галинка моя вся уревелась, еле успокоил.

Сборы были недолги: в один нагрудный карман военный билет, повестку, в другой, поближе к сердцу — фотографии жены, детишек, родителей, образок моего любимого святого Николая Чудотворца. В дорожный мешок: полотенце, кусочек мыла и хлеб на два-три дня. К шести утра подъехала подвода, и я простился с моими милыми родными людьми. Запомнился образ моей любимой плачущей Галинки, которая повисла у меня на шее и никак не хотела разжимать своих объятий. И потом долго бежала за подводой, глядя, как увозят от неё любимого мужа и отца её детей, может быть, навсегда.

Мне было очень жаль её, и я, как мужчина, старался утешить и успокоить жену, хотя расставание было тяжёлым и для меня. «А что делать?! Пришла пора тебе, Иван-крестьянский сын, Родину защищать!» — сказал я себе, и на душе стало гораздо легче. Надо — значит надо! Кто ещё защитит наших жён, детишек, родителей, как не мы сами?! На то мы и мужчины.

Среди призывников оказалось много друзей и знакомых. Обработали нас в санпропускнике и —в эшелон. Из призывников Пермской и Свердловской области был сформирован целый батальон. Подцепили паровоз с западной стороны вагонов, это означало, что едем мы на запад. Поезд тронулся через час от станции Верещагино. Помахали мы руками родимой сторонушке и… на нары. В вагоне тепло, посередине буржуйка. Везли нас быстро: везде давали «зелёную улицу».

На крупных станциях эшелон останавливался, и нас кормили обедом. Так что обедом мы отметили Киров, Москву, Минск и, наконец, Белосток —Уланские казармы. Обед в столовой полка оказался изрядно питательным и вкусным: борщ, гречневая каша с мясом, чай, хлеб без нормы. На стене плакат: «Береги хлеб — богатство народа».

Санпропускник. Остригли нас машинкой, и мы стали все похожи друг на друга. Дали каждому вещмешок, бельё, брюки, гимнастёрку, шинель, полотенце, два подворотничка, мыльницу с мылом, щётку и зубной порошок. Ещё вручили матрасную наволочку, серое добротное одеяло, две подушечные наволочки, а главное — будёновку и пару рукавиц с наличием указательного пальца. Мы даже радовались как мальчишки и примеряли на свои бритые головы будёновки.

Почему-то все боялись, что нам выдадут ботинки с обмотками. И были очень довольны, когда нам вручили кирзовые сапоги и пару фланелевых портянок! Оделись мы, и друг друга не узнали! Все оказались одинаковыми, как братья-близнецы! Имели только каждый свою личную фотографию. Домашние вещи предложили упаковать, написать адрес для отсылки домой.

Затем последовала тщательная медицинская комиссия, а потом собеседование с командованием полка. Со мной разговаривали комиссар полка и батальонный комиссар Шумаков. Отбирали из нас кого в школу младших командиров, кого в танкисты, кого в артиллеристы, кого в роты станкистов-пулемётчиков, кого в пехоту (в стрелковые роты). Меня зачислили в стрелковую четвёртую роту, второго батальона.

Ночью повезли нас в Супросль, что в двенадцати километрах от Белостока. Раньше в Супросле был огромный женский монастырь. При наступлении немцев на Польшу и при освобождении Западной Белоруссии от польских панов монастырь разрушили, и монахини искали приют кто где. Прямо в монашеском корпусе оборудовали для нашей роты двухэтажные нары. В роте насчитывалось двести человек, а обогревалось всё помещение одной печкой. В заготовке дров помогала моя землячка — пермская пила «Дружба». Землячка была хороша, да вот сосны на корню оказались совсем сырые. Так что проблема с обогревом значилась.

Спали впритирку друг к другу, укрываясь поверх одеял шинелями. В монашеском корпусе я чувствовал такую намоленность, такую благодать, что странно было и неуместно видеть здесь шинели и будёновки. Хотелось молиться в этом монастыре и умиляться сердцем, но повседневная жизнь от молитвы отстояла как Северный полюс от Южного. Я заметил, что верующие люди в подобных местах чувствовали себя очень хорошо, благодатно, как сказала бы мама. А вот атеисты, наоборот. Они становились как-то ожесточённее сердцем и часто конфликтовали.

Так после первой же ночи соседи у окна, с вечера насмехавшиеся над монастырём и монахинями, к утру устроили скандал. Напустились с руганью на бывшего учителя Осинского района Чекменёва за то, что он храпел ночью и скрипел зубами. Стали требовать у старшины убрать его от них. Узнав в чём дело, я и мой сосед решили взять Чекменёва к себе и положить его между нами. Он был нам очень благодарен. А я долго не мог взять в толк, как можно скандалить из-за того, что человек невольно храпит. Перед сном я, как обычно, почитал про себя привычные молитвы, и спал совершенно спокойно, никакой храп мне не мешал.

Наутро наш старшина Сергеев выстроил роту и каждому задал вопрос, кем он работал до призыва в армию. Узнав, что я работал директором, усмехнулся, проворчал негромко: «Щас вас, интеллигенцию, белоручек, перевоспитывать будем, труду учить».

Вызвал из строя на два шага вперёд двух директоров: меня и директора опытной сельскохозяйственной станции Карагайского района. После громких слов «Ха-ха, два директора!» отдал приказ: взять тряпки в каптёрке и образцово помыть казарму. Площадь оказалась очень большая, а вода — ледяная. Но мне было совсем нетрудно мыть пол, я и дома его часто мыл, берёг свою любимую Галинку. Было немножко смешно, что старшина решил, что я белоручка и хотел испугать меня такой работой.

Пока мыл, вспоминал, как пахал в поле один и как руки мои оказались в крови от лопнувших мозолей, как дрожали и подкашивались ноги когда-то от напряжённого труда. Так что мытьё казармы мне показалось чуть труднее утренней зарядки. Мыли часа два, под нары приходилось заползать по-пластунски. Мой напарник к физическому труду привык меньше, видимо, пол мыть ему не приходилось, тряпку выжимать он явно не умел и сильно испачкался: следы грязной воды остались у него на рубашке и на лице.

Я посочувствовал парню и предложил ему потихоньку отдохнуть, а сам быстро домыл казарму. Пришёл старшина и успел заметить, что мою я один. Окинул взглядом покрасневшее грязное лицо и грязную рубаху моего напарника, недоверчиво посмотрел на меня: я почти не запачкался и даже не запыхался. Придирчиво осмотрел пол и глянул на меня уже по-другому— с уважением.

Лозунгом нашим было «Делай всё как на войне». Утром в любую погоду и при любой температуре — зарядка во дворе, на свежем воздухе, разминка —две пробежки. Умывались во дворе из бочки, используя личные кружки. Затем: «Быстро одеться! Выходи строиться на завтрак!» Столовая не отапливалась, ели стоя. Но кормили нас питательно и вкусно.

Занимались по восемь-десять часов в сутки, особый упор делали на физическую и огневую подготовку, владение штыком. Тактика, спецтактика. Учёба давалась мне легко. Никакого труда не стоило изучить личное оружие: винтовку, гранаты РГД-34, ЭФ-1, наган, ППШ, противогаз. В каждом отделении — один пулемёт Дегтярёва, но владеть им был обязан каждый красноармеец. Двадцать третьего февраля 1940 года приняли присягу.

Переехали в казармы полка, были приведены в состояние боевой готовности для войны с белофиннами. Могу сказать, что в то время об армии и о защитниках Родины заботились. Вместо сапог выдали валенки, ватные брюки, шапки, добротные полушубки. Каждый получил по 180 патронов, по 4 гранаты. Но воевать не пришлось: 12 марта противник запросил мира.

Так что служба продолжалась в мирной обстановке. Всё уже стало привычным: упорные занятия по боевой и специальной подготовке, спецзадания, в выходные дни соревнования между взводами и ротами. Наша рота неоднократно побеждала, и так получалось, что все считали меня главным «виновником» победы. Заслуги тут моей особой не было, просто от природы я был сильным, крепким. И вот как-то раз я принёс победу нашей роте с таким отрывом, что меня ребята качали на руках.

После этого мне шепнул ротный, что командир полка предложил наградить меня за отличную службу. И мне дали, зная, что у меня жена и двое детишек, месячный (без дороги) отпуск для поездки домой. Я не прослужил и года, поэтому такая награда была просто счастьем! Увидеть Галю, детей, родителей! Сейчас я думаю, что главную роль в получении отпуска сыграли молитвы моих милых родных, а не моя суперподготовка.

Собирали меня домой всей ротой. Обмундирование моё уже сильно потрепалось, а срок смены ещё не наступил. Не знаю, за что, но меня товарищи очень любили, и каждый старался что-то хорошее сделать: старшина Сергеев (тот самый, который когда-то меня за белоручку принял) передал мне свои почти новые диагональные брюки, сменил кирзачи на яловые сапоги. Друг Белкин передал свою шинель. Вручили мне новый шлем-будёновку. Многие давали адреса свои домашних, просили зайти хоть на две-три минуты. Провожали меня на вокзал всем отделением. Вот и пассажирский поезд до Минска, в Минске пересадка на поезд «Москва — Киров — Свердловск».

В Верещагине оказался поздно вечером. Ночевал в семье сослуживца Шильникова, приняли они меня очень тепло. Погода была холодная, снежные заносы— середина ноября. Чуть свет побежал искать машину или подводу. Ничего не нашёл и не в силах больше терпеть отправился пешком, быстрым шагом, почти бегом. Согревало меня ожидание встречи с любимыми людьми, да и стукнуло мне в ту пору только двадцать восемь лет, и был я очень вынослив и крепок.

И вот Черновское. Оказалось, что моя Галя уже здесь, встретились на дороге. Она отправилась встречать меня на школьной подводе со школьным конюхом. Конюх, мой старый знакомый, её бережно укутал в эту ноябрьскую непогоду, и из тулупа видны были только нос да глаза. И вот слышу радостный визг, и из этого тулупа на меня целый вихрь бросается, обнимает, на шее виснет, подпрыгивает, чтобы поцеловать. Тут же конюх наш старенький по плечу меня похлопывает, слезу пустил. В общем, встреча получилась трогательной. Они ведь думали: война будет. Дома тоже радость была неописуемой. Детишек моих милых подкидывал, родителей обнял.

Месяц пролетел незаметно. Нужно было возвращаться. Время тревожное, в воздухе пахло военной грозой.

Так началась война

Служба продолжалась. В июне выезд на берег реки Неман в семи километрах от Каунаса. Тактика, спец- тактика, огневая и физподготовка в роскошном сосновом бору. Двадцать первое июня 1941 года. Вернулись с занятий поздно вечером.

Вместо бани, как и раньше, река Неман. Вечером кино «Чапаев». Затем дежурный по лагерю командует: «Отбой!» Тихий разговор в палатках, и голос дежурного: «Спать, спать, товарищи!» Лагерь заснул богатырским сном.

А в пять утра мощные звуки разрывов бомб в стороне Каунаса. Через пару минут мощный голос бегущего по лагерю дежурного: «В ружьё!» Построились в считанные минуты. Тревожная команда: «Ликвидировать лагерь! Приготовиться к маршу!» Всё, что не представляло ценности, пошло на костёр тут же, вблизи лагеря. Роты и технические подразделения дополучают боеприпасы. Поданы машины в Каунас. Нам навстречу открытые машины, а в них израненные пограничники. Они приняли первый удар на себя. Сердце билось тревожно: беда. Так началась война.

Приехали в казармы, меня зовут к телефону, подбегаю — старший политрук. Кричит в трубку: «Во дворе штаба автомашины для эвакуации семей. Забери мою жену, отправь её в тыл, а я не могу с ней даже проститься!» Квартира политрука была в соседнем квартале. Бегу туда.

А нужно сказать, что у политрука нашего жена была женщина очень гордая и своенравная. Ходили слухи, что она мужа под каблуком держит, и, вообще, так называемая феминистка. О правах женщин любит потолковать и о равенстве полов. Несколько раз я встречался с ней мимоходом, смотрела она обычно на мужчин свысока, как-то насмешливо. Мне это всегда непонятно было. Что означают эти женские права? Я твёрдо знал, что моё право как мужчины — брать на себя всё самое тяжёлое, защищать жену и вообще женщин от трудностей и опасностей.

Прибегаю в квартиру. Стучу, а мне сразу не открывают, жена политрука так растерялась, что ключ в обратную сторону вертит, замок заклинило, дверь не открывается. Кое-как через дверь успокоил её, медленно и тихо ей сказал, как дверь открыть. Слава Богу, получилось. Зашёл и вижу, что феминистка наша дрожит от страха, свысока смотреть и не думает, а, наоборот, вцепилась в меня дрожащими пальцами и плачет. А была она в положении. Так мне жалко её стало.

Быстро собрал чемодан её, положил всё необходимое, на мой взгляд. Надо идти, а у неё ноги подкашиваются. «Голубушка ты моя, всё хорошо будет!» Подхватил её на руки, понёс к машине вместе с чемоданом. А она плачет, всё плечо у меня мокрое стало. Бедные наши женщины! Война —не женское дело. Усадил её в машину, по голове, как ребёнка, погладил. И пошла машина с женщинами и детишками в тыл, даже не успели многие с мужьями попрощаться.

Военные действия

Прибегаю на плац, рота уже строится. Из репродуктора голос Молотова о нападении Германии на нашу Родину. Перед строем — командир полка. Приказ был краток: «Задержать врага! Наносить врагу как можно больше урона, не щадя своей жизни!» Лица ребят суровы. Мы должны заслонить собой наших жён, детишек, родителей. Кто, если не мы?

Впереди колонны выступила мотобатарея, танки. Ехали километров сорок.

Заняли огневую позицию по обеим сторонам дороги. Слева пятая рота, за ней танки, мотобатарея. Справа наша, четвёртая рота, и рота пулемётчиков. Окопались для стрельбы с колена, продолжаем углублять окопы. Грунт мягкий —пашня. По цепи передают: «Без приказа не стрелять! Приказ — три красных ракеты!» А стрелять-то и не в кого: немцев нет. Впереди в километре лес и дальше на горизонте лес, а на пути, метрах в 350, деревушка. Домов двадцать пять—тридцать.

Вдруг вылетает из-за леса фашистский самолёт «Рама», пускает по обеим сторонам дороги чёрные струи дыма. Кто-то крикнул: «Газы!» А командир: «Отставить газы! Сохранять спокойствие! Это всего лишь опознавательный знак для фашистской артиллерии — куда стрелять!». Мне, несмотря на такой невесёлый момент, стало чуток смешно. «Успокоил» командир: это не газы, а «всего лишь» по нам артиллерия фашистская стрелять будет. Пустяки, дело-то житейское. Смотрю, ребята тоже немного расслабились, кое-кто улыбнулся даже.

И вот на горизонте стало видно пять фашистских бронетранспортёров, а за ними пехота. Страха я не чувствовал, в памяти всплывали милые лица Галинки, детишек, родителей. Казалось, чувствовал на плече слёзы жены политрука, как несу её, беременную, с её уже заметным животиком, бережно в машину, а она ищет моей мужской защиты. Чувствовал гнев и желание драться. Посмотрел вокруг: у ребят на лицах было такое же настроение.

Колонна уже подошла на такое расстояние, что по Уставу огонь по противнику можно вести без приказа. Но по цепочке передают: «Без команды не стрелять!» Это потому что колонна вошла в деревню, а там могли остаться мирные жители. Голова колонны вошла в деревню, начался пожар, загорелось несколько домов… Слышны стали душераздирающие женские крики… Товарищ прошептал: «Вот гады, с бабами воюют!»

Колонна вышла из деревни. Триста метров, двести пятьдесят, двести… Руки дрожат, но не от страха, а от напряжения. И наконец три красные ракеты! По колонне фашистов ударили враз наши танки, пушки, застрочили «максимы», «Дегтярёвы», и все стрелки пустили в дело боевую подругу — винтовку. Вели прицельный огонь.

Бой был горячий. Колонна фашистов раздвоилась, одни пошли направо, другие налево, обходя нас с обеих сторон. Вступила в бой немецкая артиллерия, после поддержки её самолётами «Рама» мы попали под ураганный артиллерийский обстрел. Вышли у нас и патроны. Погиб на наших глазах командир полка. Наконец приказ: «Подобрать убитых и раненых, отойти назад, к машинам!»

Отход обеспечивали наши танки. Мы под огнём очень быстро, в братской могиле, похоронили убитых, а раненых погрузили в машины. Отступать не хотели. Могу сказать от лица всех наших ребят, что готовы были бить врага голыми руками, такой гнев мы испытывали за их вероломное нападение. Ведь мы их не трогали, зачем они пришли на нашу землю?! Но приказ есть приказ, мы понимали, что нужны боеприпасы: с голыми руками против бронетранспортёров много не навоюешь.

Проехав километров двадцать на запад, снова заняли оборону. Раненых увезли в тыл. Получили боезапас и окопались. И снова колонна врагов. Всё повторилось. Трусов среди нас не оказалось: каждый пятый пал в этих схватках, многие были ранены. Глубокой ночью с болью мы оставили нашу позицию. Лавина фашистской армии хотела пройти по нашей земле победоносно и легко. Но лёгкости у них не получилось: мы стояли насмерть.

Оказалось, что вокруг почти все —верующие. Правильно говорят: в окопах атеистов не было. В бой обычно шли с криками: «Ура!», в атаку поднимались по призыву: «За мной, товарищи!». Никто не кричал «Коммунисты, вперёд!», как потом иногда писали, потому что это было бы очень странным: а беспартийным— лежать, что ли?

Пришлось нашему подразделению выполнять очень много задач: немецкие самолёты выбрасывали диверсантов. Начались взрывы, поджоги объектов. Лазутчиков нужно было обезвредить. Участвовали в военных действиях. Приходилось вести разведку, иногда боем. Действовали гранатами РГД-34, не была дурой пуля, помогал и штык-молодец.

Как-то, поздно ночью, прибежал к нам подросток лет четырнадцати и рассказал, что недалеко от железнодорожного полотна прячутся незнакомые мужчины с ящиками. Оказалось, это немецкие диверсанты, планировавшие взорвать мост. Мы их взяли. Парнишке подарили продукты, налили сгущённого молока во фляжку. Он был очень рад, что помог нам и предложил остаться с нами воевать. Мы, конечно, по-доброму посмеялись и от пополнения отказались.

Ну что ещё рассказать? Дальнейшие события такие были напряжённые, что казалось, за сутки переживаешь месяц. Это потому что за плечами стояла смерть. Так что, если всё рассказывать (а в памяти очень хорошо сохраняются такие экстремальные обстоятельства), то, пожалуй, мне бы пришлось не дневник написать, а роман целый. Но романов писать я не умею. Что сказать? Воевал честно. Летели дни, месяцы. Товарищи мои уже многие погибли или были ранены, а я всё ещё оставался в строю. Наконец пуля настигла и меня. Дело было так.

Ранение

Проходила операция по выполнению приказа: зайти в тыл к немцам и уничтожить два гарнизона. В начале войны немцы ночью обычно всегда спали, наступали только днём. Считали, видимо, что ночной отдых способствует здоровому образу жизни.

Ну а мы защищали родную землю, нам было не до здорового образа жизни. Ночью мы уничтожили один гарнизон. Операцию закончили в четыре утра, а в это время уже светает.

Пришлось дневать в лесу, прежде чем провести уничтожение второго гарнизона. И эта операция прошла успешно. Только появились раненые. Перевязали их, двинулись обратно.

Вдруг с правого фланга подходит мужчина лет шестидесяти пяти и рассказывает, что в пустой деревне (жители её покинули при наступлении врага) фашистский отряд. Посовещались мы и решили отправить раненых под надёжной охраной в санчасть, а остальным пойти на новое задание по своей инициативе. Отряд фашистов был небольшой, и справились мы с ним относительно легко. Нужно было возвращаться. Операция длилась больше запланированного времени, сухой паёк кончился сутки назад. Мы были очень голодны. Во взятом нами блиндаже рядом с деревней были остатки пищи фашистов. Но как мы не хотели есть, никто из нас не смог заставить себя воспользоваться объедками врага. А ничего другого не было.

Возвращались к части, брезжил рассвет. Как есть-то хотелось! Почувствовали запах кухни и уже представляли, как будем уплетать кашу за обе щеки. Но запах каши так и остался запахом. Навстречу вышел лейтенант Галясный с остатками своего подразделения: «Вам и нам командование приказало выбить немцев из деревни Катково!» Остатки обеих наших рот пошли в бой. Для большей части моих друзей этот бой был последним.

Мирных жителей в деревне не было, наши снайперы успешно сняли часовых, которые охраняли спящих врагов. После первых выстрелов сладкий сон немцев и их «здоровый образ жизни» потерпели крушение. Началась ожесточённая перестрелка. Мы брали один дом за другим, уничтожая фашистов. На моих глазах гибли товарищи. Приказ был почти выполнен, но из последнего дома строчили немецкие автоматы.

Крайне необходимо было уничтожить врага в этом последнем доме.

Я подполз к дому под огнём, страха не было, я полз и думал только о том, чтобы не ранили раньше времени, чтобы успеть поразить врага. Почему-то был уверен, что не погибну, я уже писал, что с детства чувствовал над собой покров. Может, это были молитвы родных и близких, может, мой маленький ангелочек, братишка мой, Вова, молился обо мне. Но покров этот я чувствовал точно.

Правда, в этот раз было предчувствие, что ранят. Я воевал практически без единой царапины, а вокруг гибли и получали ранения товарищи. И вот перед этой операцией, как обычно, почитал про себя молитвы, приложился к образку моего любимого святого Николая Чудотворца. Образок этот у меня всегда был с собой в нагрудном кармане, рядом с фотографиями родных. И вот хотите верьте, хотите нет, почувствовал опасность, подумал, что ранят, наверное.

В общем, подполз под огнём к дому прямо-таки чудом, потому что огонь был шквальный, из всех окон— автоматные очереди. Ребята лежали—голов не поднять. А я ползу себе и удивляюсь: как заговорённый —пуля не берёт. Ну, думаю, ещё немножко, помоги Господи! Давай, Иван-крестьянский сын, защищай родную землю! Дополз до окна и бросил гранату внутрь.

Ударило меня что-то сильно в левое плечо, как обожгло. Да с такой силой, что отбросило от дома. Я потерял сознание. А в доме часть автоматчиков погибли, но кто-то остался недобитым. И вот меня попытался оттащить в безопасное место боец пятой роты. Но был убит насмерть. Вечная ему память! Имя его не получилось у меня узнать.

Я потом думал, что такой должник этому человеку! Теперь нужно мне было столько добра сделать, столько пользы людям принести! Чтоб не зря, значит, он собой-то пожертвовал! Вот так и живу теперь: за себя и за того парня.

Пришёл в сознание, когда ко мне подполз боец нашей четвёртой роты, Пепеляев Ефим Фёдорович. Он был учителем из деревни Сергино, Нытвенского района. Перетащил он меня в канаву, но сам был ранен в правую лопатку. И наконец, друг мой, Белкин Алексей Иванович (живёт сейчас в Соликамске), перетащил меня через дорогу, поднял и помог идти. Ребята к этому времени завершили операцию.

Я пришёл в себя, перевязали мне плечо, кровопотеря была сильная. И пошёл я, поддерживаемый другом, покачиваясь от слабости, пешком два километра по тропинке к полевому госпиталю. Живой!

У палаточного госпиталя мы с Белкиным расстались. Он — обратно в часть, а мне в одной из палаток сделали настоящую перевязку, сестричка всыпала три укола подряд. Врач наложил гипс на левую руку и плечо со словами: «Ну вот, самолёт готов, только крыло одно». И сразу после его слов раздались взрывы. Налетели на госпиталь три фашистских бомбардировщика, и мы оказались под смертельным грузом.

Когда стемнело, оставшихся в живых после бомбёжки вывезли в палаточный госпиталь на окраине Ржева. Через пару дней немцы бомбили и тут. В ту же ночь поездом доставили нас в город Волоколамск, спали на полу на простынях. А через сутки увезли в Казань. Как самых дорогих гостей встретили нас в Татарии.

Ранение моё оказалось тяжёлым. Были повреждены кости и ключица. В пути из-за большой кровопотери несколько раз отключался — терял сознание.

В госпитале

Госпиталь разместили в бывшей гостинице «Совет». На четвёртом этаже, в двухместном номере, то бишь палате, разместились мы втроём: старшина из Архангельска, мой однополчанин, командир взвода Чекменёв, и я. Уколов мне наставили —неделю сидеть не мог. Написал письмо домой.

От слабости еле передвигался. Даже сидеть было тяжело, сяду, а в глазах мушки, в пот бросит, и я опять на постель упаду. Всегда был сильным и крепким, и такая непривычная физическая слабость меня очень тяготила. Кормили хорошо, но аппетита впервые в жизни не наблюдалось. С трудом заставлял себя немного съесть. Видимо, много лекарств принял, токсическое действие какое-то наверняка на организм происходило. Но, слава Богу, жив!

Через неделю — счастье! Приезжает ко мне в госпиталь моя Галинка. Я даже поверить не мог, когда сказали, что жена ко мне приехала. Пока своими глазами не увидел, всё поверить не мог. Дома оставалась большая семья: старики, дети, младший брат Витя. А главное, все пути, дороги забиты людьми.

Но, когда она узнала, что муж близко, сразу приняла решение ехать ко мне. Думала ещё, что из госпиталя, может, опять на фронт, под пули. Будет ли ещё возможность увидеться? Мои родители, хоть и любили меня сильно, стали её отговаривать: дорога опасная, военное время, да и денег нет. Случись беда с ней, а они уже старики, что с детьми-то будет. Но Галинка моя решительно им ответила, что ничего с ней не случится, а мужа она должна увидеть. Любила она меня очень. Я вот, к слову, удивляюсь иногда, что у молодых любовь быстро проходит. Думаю, если так быстро прошла, то была ли она?

А у нас с Галинкой так было: чем дольше были мы вместе, тем сильнее любили друг друга. Так что чувствовал я её самым родным человеком на земле — как в Евангелии сказано: «Они уже не двое, а одна плоть». Да, это правда. Так я и чувствовал. Есть много женщин, и я, как мужчина, вижу, что есть много более красивых, чем моя Галинка. Есть много более умных, более обаятельных, более стройных. Ну, каких там ещё? Но роднее, чем она, моя жена, для меня нет никого. И не будет никогда.

То, что нас с ней связывает: весна наша первая, первый поцелуй под яблоней, когда белый цвет осыпал её, мою невесту, и наш первенец, сыночек мой, и дочурка, тревоги, и боли, и радости — разве могу я это всё променять на чужую красотку? Смешно просто. Ну, а не удержусь от соблазна, кому боль причиню? Себе самому!

Ну с чем сравнить-то? Я лучше за родным столом из любимой тарелки да с любимыми людьми щи хлебать буду, чем тайком в ресторане ворованным окороком давиться. Это как в чужом блиндаже объедки чужие подбирать. Ну мы ж нормальные мужики, объедками не питаемся. Ну так? Ладно, это что-то я пустился в лирическое отступление. Да и сравнения у меня не поэтические. Но думаю, что от всего сердца написал, пусть так и останется, не буду зачёркивать.

Ехать Галинка решила кратчайшим путём: на пароходе из Чистых до Казани. Чтобы не отнимать хлеб у детей, с собой почти не собрала продуктов, взяла самый минимум. Дорога получилась длинной и голодной, быстро кончился хлеб, который взяла из дома, хоть и растягивала, сколько могла. Кто-то из попутчиков, видя, что голодает она, делился с ней своими припасами. Но в то время все почти были голодными. Добралась наконец до госпиталя.

Меня ребята позвали: «Жена приехала!» Я кое-как, пошатываясь, спустился, а часовой Галинку не пускает: «Не положено! Не велено! Попадёт и вам и мне!» Ну, пришлось его чуток отстранить. Говорю ему: «Браток, ты меня не пугай, что попадёт. Мне уже и так попало—иначе бы в госпитале не лежал». Он сконфузился: «Ладно, — шепчет, — идите тихонько, авось пронесёт, начальство не узнает».

Поднялись ко мне в палату. Я на кровать упал, Галинка рядышком на стул села. А тут набежало раненых—ну, со всего этажа, не знаю, как в палату вместились. Все радуются, все хотят хоть словечком с ней перемолвиться. Вот, дескать, и моя женушка, может, приедет. Не дали нам и минуты вдвоём побыть. Засыпали Галинку вопросами. А я, проделав путь по лестнице, немного отключаться стал, голова кружится, только держу её за руку и как будто на небесах от счастья. Хорошо, что пришла пожилая санитарка -татарочка. Зашумела:

— Да что ж вы делаете-то?! Да девчушка же на стуле еле сидит, того и гляди в обморок упадёт! Бледненькая такая! Уставшая! Да поди и голодная! Ну что с вас, мужиков, взять, хоть чаем-то напоили её? Нет?! Так! Все по палатам! Сейчас, милая, я тебя покормлю. Доченька милая!

Мне так стыдно стало. Вот, думаю, не догадался, первым делом покормить жёнушку. Одно извиняет — слабость сильная. Рано, видимо, подниматься и спускаться мне по лестнице было. Санитарочка принесла Галинке чаю, хлеба. Только вышла, пошли мужики наши в палату прокрадываться. И каждый гостинчик несёт, усовестился, значит, решил подкормить гостью. Потихоньку на тумбочку положат и, сконфуженные, скроются. Ну, ни дать ни взять — партизаны или разведчики на спецзадании. Столько натаскали, что обратная дорога у Галинки сытная была. Да и домой получилось гостинцы довезти.

Увела нянечка её к себе ночевать, на свою кровать положила, а сама и не спала всю ночь. Очень добрая была. А утром повидались мы только полчасика. Нужно было жене успеть на обратный пароход, а путь вверх по реке ещё длиннее. Но успела она мне все новости рассказать, про детишек милых, про родителей, про школу нашу. Обнялись осторожно на прощание, поцеловались. Тут уж, как раньше, не могла она у меня на шее повиснуть, а я не мог её на руки подхватить: сам пока на ногах еле держался. И поехала моя любимая жёнушка назад, домой.

У фронтового друга оказались кости целыми, и рука быстро зажила. Через неделю провожал его обратно, в полк. Больше мы с ним не увиделись. Позднее узнал о его гибели. Мне же дали месячный домашний отпуск, а потом нужно было на комиссию, так как моё ранение оказалось тяжёлым.

Пришла пора мне оставить госпиталь. Надел ботинки с обмотками (сапоги отдал уходившему на фронт другу), заштопанную серую шинельку, старые штаны и гимнастёрку. Дали мне паёк на двое суток, и отправился я домой. Путь был недолог: Казань — Арыз — Воткинск. До Лысьвы пешком. Нашёл попутную подводу, позвонил в свой сельсовет: еду из Лысьвы. Хотел обрадовать родных. И вот когда до дому оставалось километра четыре, гляжу: бежит мне навстречу моя Галинка, а за ней бежит, спотыкаясь, мама моя. Пришли домой. Слёз женских было море. Не знали, куда посадить, чем накормить от радости. Сыночек узнал отца, а вот маленькая дочурка отвыкла от меня, дичилась сначала. Но быстро вспомнила и признала.

Нестроевая служба и семья

На комиссии сказал, что чувствую себя прекрасно и готов идти на фронт, очень хочу вернуться в родной полк. Но мне ответили, что отвоевался я. Выдали справку: годен к нестроевой службе в период военного времени в тылу.

Отправили меня в учебный батальон для подготовки новобранцев. Командирами отделений были фронтовики, все, без исключения, воевавшие на фронте. Командир учебного батальона, лейтенант, только что, как и я, прибывший из госпиталя, ходил с палочкой. Начал я работать. Личный состав учебного батальона получал хорошую подготовку, потом шли благодарственные письма с фронта.

Появилась возможность привезти семью, и я, с разрешения командования, поехал за женой и детьми. Родители мои приняли это «в штыки». Как это можно увозить детей в военное время из деревни, где есть корова, картошка, овощи с огорода. Но Галя решительно настроилась ехать. Мы так натосковались друг по другу, что она наотрез отказалась жить порознь. Старики стали просить хоть детей оставить, но Галя не согласилась.

Приехали в батальон, дали нам комнату в общежитии, где жил командный состав части. Мои сослуживцы с нежностью отнеслись к моим детям, так как многие жили раздельно с семьёй и скучали по детишкам. У одного из наших ребят, старшины, погибла семья: жена и маленькая дочь. Она была ровесницей нашей четырёхлетней Надюшке, и старшина очень привязался к дочурке, всегда встречал её гостинцем. Если нечем угостить, так хоть кусочек сахара даст. Погладит её по кудрявой головёнке, а у самого в глазах такая боль…

Надюша, хоть и малышка, чувствовала его любовь и тоску. Старалась его порадовать, приласкать. Увидит издалека и бросится к нему, кричит: «Милый мой старшин!» А как-то раз я увидел, что сидит наш старшина на лавочке за сиренью, в стороне от людских глаз, и рыдает, закрыв лицо руками, только плечи вздрагивают. А рядом с ним сидит моя кнопочка. Сидит как взрослая. Рукой щёку подпёрла, а другой ручонкой гладит старшину по плечу. Утешает.

Устроили мы детей в детский сад, сдали туда же их продуктовые карточки, как и полагалось. Я весь день на службе, кормили нас в столовой батальона. Галя нашла работу в школе. Приведёт она детей из садика домой, достанет свою пайку хлеба, а ребятишки уже проголодались, смотрят на хлеб голодными глазами. Она, как мать, им всё и отдаст. Я со службы позднее приходил. Сначала и не понял ничего, только смотрю: худеет моя Галинка, а мне ни звука. Что такое? Потом догадался. Надо было что-то делать, а то она довела себя до полуобморочного состояния.

С командиром поговорил, и мне разрешили брать продукты сухим пайком домой. А то виданное ли дело: сам сыт, а жена с детьми голодные. Так что мой паёк начали мы делить на всю семью, стала моя жёнушка повеселее. Ну а мне не привыкать к трудностям, подтянул ремень потуже. Вспомнил, как в детстве маме говорил: «Были б кости, мясо нарастёт!» Навсегда запомнил я, как наставлял за столом сынишка сестрёнку: «Ты не чисти, Надя, картошку, ешь её с кожурой, пуще наешься!» Только начал я над дверями, куда ключ от квартиры клали, находить гостинцы: завёрнутые в бумагу ломтики хлеба, кусочки сахара, картофелины. Это ребята, друзья мои, решили нас подкармливать. Так и жили.

Меня всегда трогали взаимоотношения моих детей. Это, конечно, была заслуга Гали. Она иногда уходила на уроки во вторую смену, оставляя детишек одних, и строго внушала дочке беспрекословно слушаться старшего брата. Сыну же отдельно наказывала, что он, как взрослый, должен отвечать за младшую сестрёнку. А разница была всего в два года.

В детском саду старшие ребята помогали накрывать на столы, так Виталик обязательно бегал проверить, всё ли дали сестрёнке. Причём, если давали сладкий чай или компот, он приносил ей самую большую кружку, а если просто чай с конфеткой, то кружку приносил маленькую, пусть ей слаще будет. Помогал сестрёнке раздеться, одеться, следил, чтобы шарф не забыла повязать. Надя с гордостью рассказывала дома, как Виталик заботится о ней и никому не даёт в обиду. А мы с Галинкой слушали этот бесхитростный рассказ, переглядывались и радовались.

Летом мы сумели посадить немного картошки в поле, и это стало нам хорошим подспорьем. Галя съездила с детьми в деревню, к дедушке и бабушке, ребятишки окрепли на свежем воздухе и деревенской пище. Осенью Виталику нужно было идти в первый класс. Родители наши стали просить, чтобы разрешили мы сыну пожить у них и пойти в школу, где когда-то мы с Галей работали. Галя понимала, как трудно будет ей успевать отводить сына в школу, дочь в садик, а потом самой бежать на уроки. А я не мог помочь, потому что обязан был к подъёму солдат (к шести утра) быть в части.

Гале Виталька был особенно дорог, так как, когда я ушёл служить, она невольно делилась с сыночком своим одиночеством, тоской по мужу, невзгодами на работе и в большой семье. Только при нём она могла поплакать, а он, как будто всё уже понимал, забирался к ней на колени, обнимал, утешал, как мог. Скрепя сердце, обливаясь слезами, вернулась Галя ко мне с одной Надей, без Виталика.

Почти сразу мы поняли, что нужно везти сына назад. Надюша плакала без брата, и мы слишком сильно тосковали по нашему Витальке. Но ехать нам за ним не пришлось. Через две недели бабушка сама привезла внука к нам. Сказала, что он ночи не спал, всё плакал, скучал. И бабушкино сердце не выдержало.

Но дорогой Виталька сильно простудился, видимо, ещё сказались его переживания в разлуке с нами. Он заболел воспалением лёгких. Участковый врач ничего не смог сделать, температура лезла за сорок градусов. А участковый смотрел на нас холодно и невозмутимо, повторял, что мы слишком беспокойные родители и если ребёнок умрёт, то, значит, медицина оказалась бессильна и нечего тут истерики устраивать. Я вспылил и ответил, что мы отказываемся от его услуг. Перевернул весь город и привёз профессора. Он осмотрел нашего сыночка, возмутился неправильным лечением и забрал сына к себе в больницу.

Позднее я узнал, что по какому-то странному совпадению, после моего столкновения с участковым врачом, под угрозой оказалась жизнь его собственной дочери. И когда я встретил этого человека год спустя, он очень изменился. На пациентов больше не смотрел холодно и невозмутимо. Видимо, собственные скорби изменили его и научили сочувствию и сопереживанию.

Около месяца пробыл сынишка в больнице, стал поправляться. Галя навещала его каждый вечер, я тоже часто приходил к сыночку. Привели Надю повидаться с братом. Она ему очень обрадовалась. А потом углядела на столе кусочки хлеба с маслом. У Витальки не было аппетита, и он ел плохо, а Надя очень удивилась, что кто-то может отказаться от такого лакомства по собственному желанию. И Виталик, прозрачный и слабенький от болезни, как и раньше, начал ухаживать за сестрёнкой и угощать её этими тонюсенькими ломтиками хлеба с едва заметным слоем масла.

Он старательно кормил сестрёнку, а я смотрел на них и чувствовал, как будто время уносилось вспять. И я снова вижу моего Вову, который из последних сил заботится о том, чтобы утешить меня и, сгорая от жара, протягивает мне своих любимых Зайку и Лёву. С трудом удержался, чтобы слеза не покатилась по щеке, чтобы не помешать радости встречи моих детей.

Наконец Виталика выписали. Он постепенно, очень медленно, выздоравливал. Галя стала заниматься с ним дома по программе первого класса, чтобы он не потерял этот учебный год. Учился сынок с удовольствием. Как и я, он быстро научился читать. И по вечерам читал сестрёнке книжки.

Чтобы восстановить здоровье сына, нужно было усиленное питание. Но шла война. О том, чтобы отправить Виталика к родителям, вопрос больше не стоял, было понятно, что это невозможно. Неужели нам придётся расстаться и жена с детьми уедут в деревню? Как ни тяжело было мне это, но ради здоровья сына, я уже склонялся к такому варианту. И тут на помощь пришли мои родители. Они без нас вырастили тёлочку, которая стала давать молоко.

И мой отец привёл её к нам пешком, переправляясь через большие и малые реки, через Уральские горы в такое страшное и голодное военное время. Делился потом, что особенно опасался скрывающихся в лесах голодных дезертиров. Но Бог миловал. Ночевать с коровой его не все, но пускали. Делились скудной едой, а он молоком. И, как мог, помогал по хозяйству, где была нужда в мужских руках на вдовьих подворьях. Так и пришли они к нам вдвоём с молодой Бурёнкой. Об этом путешествии можно было бы написать отдельную книгу. В ноги поклонились мы моему отцу. Не было цены его мужеству, этому, прямо сказать, героическому поступку ради внуков.

Нашёлся сарайчик для нашей Бурёнки, ребята помогли заготовить сено. Многие были из деревни и за годы войны соскучились по крестьянской работе, так что просить особо не пришлось, все сами наперебой помощь предлагали. Бурёнка была ещё молодой, в дороге, видимо, натерпелась, стала пугливой. Для того, чтобы её подоить, приходилось её привязывать за рога и задние ноги. Но она всё равно ухитрялась лягнуть подойник.

Галинка, однако, была не промах. Я потом смеялся: «Моя жёнушка и тигра бы укротила ради детишек, а тут всего лишь Бурёнушка». Галя быстро нашла подход к корове, и она стала спокойной и больше не лягалась. Пошёл у них с женой такой мир, что Бурёнка за ней была готова на край света идти. Даже, наверное, повторить такое же путешествие согласилась бы.

Очень нам помогла наша Бурёнушка. Виталик на парном молоке быстро окреп. А Надюшка и вообще была готова пить молочко и утром и вечером. Корова наша, оказалась, стельная. В конце марта она родила бычка. Погода стояла ещё холодная, холодно было и в хлеву. Принесли мы телёночка в комнату, чтобы обсушить и обогреть. Я отгородил для бычка сундуком угол у печки, и мы с женой отлучились по делам.

Бычок быстро освоился, выскочил из своего уголка и стал бегать по всей комнате. Старался пососать уголки покрывал на постели. Надюшка забралась на кровать и испуганно косилась на телёнка. А братик обложил сестрёнку подушками, отгонял от неё бычка. Ещё бычок постоянно делал лужи, и мальчик, чувствуя ответственность за порядок в доме, ходил за ним с тряпкой, вытирая. Так и встретил нас на посту с тряпкой, охраняя сестрёнку. Мы с трудом удержались от смеха, глядя, как величественно восседает Надюшка в подушках, а Виталик, как часовой, охраняет её покой и затирает лужи. Такими дружными росли наши дети.

Вот так и дожили мы до дня Победы! Но демобилизовали меня только 15.08.1946 года. И вот сегодня, 16.08.1946 года, моя толстая кожаная тетрадь, как специально, подошла к концу. Надо будет приобрести новую тетрадь и вести дневник дальше. Жизнь-то продолжается. Только теперь это будет уже совсем другая история — мирная. Как я рад, как счастлив, что со мной в эту мирную жизнь вступает моя любимая семья! Помоги нам, Господи!

Комментировать

6 комментариев

  • Фотиния М., 21.09.2016
    Великолепная книга, прочла на одном дыхании, плакала, спасибо. Ответить »
  • Юлия А., 05.10.2017, 05.10.2017
    Спасибо огромное, наревелась от души, книга чудесная.

      Ответить »
  • Галина Тарасова, 17.01.2020

    Низкий Вам поклон, за Ваш труд. Дай Вам Бог здоровья. Помоги Господи!

    Ответить »
  • Анна, 10.02.2020

    Спаси Господи автора за такую замечательную книгу. Нет слов. Плакали,смеялись,переживали всей семьёй.

    Ответить »
  • Ольга, 13.06.2021
    Замечательная книга! Спасибо автору!! Ответить »
  • Елена, 16.07.2023
    Спасибо! Помощи Божией и здоровья! Ответить »