Хорошо посидели! - «Дела» и люди

• К читателю
• Часть I
• Арест не по правилам
• «Дела» и люди
• «Диверсант» Каштанов
• «Шпиён» Микита
• «А как насчет Маркса и Энгельса?»
• «Vive Vita!»
• Покушение на Тольятти
• «Академия перепихнизма»
• Следствие. Следователи. Свидетели
• Часть II
• «Этапы большого пути»
• «Столыпин»
• Пересылка
• «Эта аудитория — тоже ведь история»
• Вот мы и «дома» — в Каргопольлаге МВД СССР строгого режима
• В карантине
• Обряд моего «крещения» в «ЗК»
• Член-марионетка
• «Лососина» небывалой свежести
• Любовница Николая II и прочая, и прочая…
• Вступаю в строй работяг
• Неожиданная встреча
• Это страшное слово — «лесоповал»
• Небываемое бывает
• Развод, или «Раньше был у нас режим…»
• Голый индеец на крыше, или Театр одного актера
• Сверхъеврей и бандеровцы
• Бандеровцы решили заговорить на английской мове
• Очень платоническое свидание
• Чье-то третье дыхание
• Кобыла легкого поведения
• Профессор Штейнберг и актриса Окуневская
• Воровской суд
• Русский характер
• Смерть Сталина. Прелюдия
• Предпоследнее известие
• Свершилось
• Запахло свободой
• Амнистия
• Искусство принадлежит «врагам народа»!
• Небывалый доклад о международном положении
• «Обыкновенный» концерт
• Театр под конвоем
• Наш клуб
• Концерты на женском лагпункте
• Новый год — пятьдесят пятый
• Пора домой и мне!
• Постфактум
• Наконец-то я дождался суда и оказался «в законе»
• Приложения
• Стихи и песни про беду
• 3К
• Злые кандалы
• Упреки разума
• Мираж
• Студент-заочник
• Сидор Карпыч похудел…
• Две баллады
• Мать Ивана Грозного
• Прощание
• Стихи, сочиненные и посланные домой малышу-сыну
• Зайка-капризайка
• Фролка-Балаболка
• Мишка-певец
• Песни на мои слова, разрешенные к исполнению на сцене лагерного клуба
• Твоя улыбка
• Машка бесконвойная
• Нелегальный почтальон
• Марш «Пройденный путь»
• На освобождение доктора Брусенцева
• Письмо от заключенных нашего лагпункта, провожавших меня на свободу

«Дела» и люди

Пусть теперь читатель отдохнет от моей персоны, от моих личных переживаний и размышлений. Расскажу о своих сокамерниках. За десять месяцев пребывания в следственной тюрьме я повидал разных людей и наслушался всякого. Запомнились, естественно, наиболее примечательные люди и наиболее интересные «дела», которые им «шили».

Меня привели в 66-ю камеру, где уже находились — а в тот момент спали и были разбужены моим появлением — два заключенных. Одному из них — Берстеневу было двадцать восемь лет, другому — Ефимову — пятьдесят с небольшим гаком. Мне шел тридцать первый год. И мы с Берстеневым, само собой, называли Ефимова «стариком». Берстенев — простой рабочий парень из области — обвинялся в каких-то антисоветских разговорах. Под этим, как мы увидим дальше, могло значиться все что угодно. Хотя в основе всех подобных обвинений лежал определенный стандартный набор. Первым обычно шло: «Клевета на одного из руководителей партии и правительства». Под формулой — «один из» — имелся в виду Сталин. Его святое имя нельзя было ни в каких документах впрямую связывать с какими бы то ни было критическими высказываниями. Считалось, видимо, что сама бумага не может такого стерпеть, а рука следователя не может повернуться, чтобы такое записать. Главное же соображение состояло, скорее всего, в том, чтобы не накапливать в архивах распространенные в миллионах протоколов хулы на «отца всех народов и наций». А вдруг какие-нибудь будущие читатели поверят в то, что все эти высказывания действительно имели место. И тогда вместо картины всенародной любви к великому вождю возникнет из самих же эмгэбэшных протоколов картина всенародной к нему ненависти, всеобщего, по крайней мере массового, понимания того, что во всех бедах и безобразиях нашей жизни виноват именно он — Сталин. Затем обычно шли обвинения вроде: «неверие в возможность построения социализма в одной стране», «восхваление западного образа жизни», «космополитизм» и, конечно, «клевета на советский политический и государственный строй». Под эту резиновую формулировку подходило все, что было угодно душам оперативников, стряпавших протоколы допроса свидетелей «антисоветских» высказываний, и следователей, добивавшихся признания этих «фактов» от обвиняемых. Кстати сказать, удивительную категорию — свидетель — то есть очевидец высказывания, породила именно наша советская действительность. В древности на Руси употребляли куда более точное слово: послух. Не очевидец, а ухослышец.

Шли в «дело» любые разговоры о малой зарплате, об отсутствии продуктов в магазинах, критика своего непосредственного начальства и т. д. и т. п.

Что именно говорил в действительности Берстенев, я не помню. Какие-то явные пустяки.

Ефимов сидел по той же нашей, или как ее называли в лагерях — «народной статье» — 58–10, то есть за антисоветскую агитацию. Однако суть дела у него была особенная, совсем не такая как у нас — обычных «антисоветчиков». Он был «повторником».

На этом слове я хотел бы остановиться, чтобы разъяснить его удивительную сущность, а затем рассказать несколько новелл — иначе не назовешь — о «делах» тех из «повторников», с кем мне довелось сидеть.

«Повторниками», как легко догадаться, называли тех политзаключенных, которые сидели повторно, по второму разу. В основном, это были люди, сидевшие в тридцатых годах, но получившие в то время слишком «малые» сроки: три, четыре, пять лет. Теперь, в 1949–1950 годах, их по специальной директиве сажали снова и добавляли к прежнему сроку еще несколько лет, обычно до десяти. Если раньше отсидел четыре года — получай еще шесть лет. Если раньше отсидел всего два года, получи еще восемь. Вроде бы все просто. При этом, однако, предъявлявшееся каждому из них теперешнее, новое обвинение было настолько диким и иезуитским, что при всем трагизме положения этих несчастных людей — вторичное заключение уже в пожилом возрасте — о нем нельзя было без смеха рассказывать, как нельзя было без смеха об этом слушать.

Общая формула обвинения повторников была такова: «антисоветская агитация, выразившаяся в клевете на органы государственной безопасности». В каждом конкретном случае эта клевета состояла в том, что человек рассказывал дома, знакомым, сослуживцам, за что он был осужден тогда, в тридцатых. Теперь тогдашние обвинения, за которые человек получил срок, объявлялись клеветническим вымыслом. Некоторые следователи конца сороковых−пятидесятых годов искренне возмущались рассказами повторников о своем прежнем деле и действительно считали их клеветническими выдумками. Никто из этих следователей не спешил, однако, запросить из архива прежнее дело своего подследственного с тем, чтобы проверить, правдив или ложен его рассказ. Все они знали, что есть директива посадить этих неисправимых «врагов народа», значит, они заведомо виноваты и должны быть осуждены.

Итак, несколько примеров из числа дел повторников.