Филарет, епископ Черниговский

Филарет составил распределение церквей и приходов. По распоряжению министра внутренних дел, вопрос о разграничении приходов, назначении места для церквей и школ разрешался по соглашению генерал-губернатора с архиереем и товарищем министра внутренних дел Синявиным, командированным в Ригу по представлению Перовского. В совещании решили послать двух священников с двумя чиновниками для личного обзора и соглашения с помещиками и арендаторами. Командированы были Потулов и Шишмарев, оба неопытные, только что из флота. Филарет, предвидя, что бароны, дав согласие на словах о постройке на их земле церкви или школы, могут потом отречься от обещания (чрез что дело будет тянуться без исполнения), настаивал, чтобы о согласии каждого помещика чиновники составляли протоколы. Мало еще посвященный в местную казуистику, Синявин был против этого предложения; однако Филарету удалось поставить на своем. Предложение его было внесено таким образом в инструкцию. «Архиерей упрямится», замечает граф Д.Н. Толстой. «Я думаю, впрочем, что епископ прав: иначе поездки будут бесполезны».

Еще в 1844 году дозволено было открыть православную церковь в Виндаве. Но чего это стоило! Филарет представил Синоду о необходимости устроить православную церковь в Виндавском замке, где была лютеранская церковь, для которой выстроено новое здание. Необходимость он мотивировал отдаленностью Либавской церкви (30 верст). Барон Пален писал и Филарету, и графу Протасову, и Перовскому, что этого исполнить вовсе невозможно, потому что все части замка заняты, при чем представил отзыв строительной комиссии, в котором говорится, что если бы и не был занят замок, то церкви потому нельзя устроить, что 1) замок расположен близь гавани, отчего неминуемо может происходить замешательство во время отправления божественной литургии (какая забота о благочинии служения в православной церкви!); 2) помещение, предполагаемое для церкви, проходит через два этажа, и к нему непосредственно примыкают конюшня и тюрьма, в которой по полицейскому порядку должны производиться, и в воскресные, и в праздничные дни, во время самой литургии, полицейские взыскания (здесь забота о возбранении в воскресные и праздничные дни совершать экзекуции не прилагалась); 3) самая конструкция замка не дозволяет поставить алтарь с иконостасом так, чтобы они могли быть видны всем молящимся. Но Перовский не ограничился этим сообщением, а потребовал план замка. Рассмотрев план, Перовский нашел, что присутственные места так просторно размещены в замке, что без стеснения можно очистить помещение для церкви. Он счел даже возможным поместить церковь, где предлагал архиерей, и устранить неудобства, кои указаны комиссией, уничтожением конюшни и воспрещением в праздничные дни во время литургии производить наказания в тюрьме. Перовский мысль свою сообщил графу Протасову, который доложил Государю. Этот доклад вселил сомнение в Государе насчет чистоты действий барона Палена. Весьма вероятно, что граф Протасов одновременно доложил и письмо Филарета, в котором излагалось, как губернатор обещал настоять, чтоб православная церковь не была устроена в замке, где он жил, а в особом безобразном доме, окруженном корчмами, что и будет сделано, несмотря на распоряжение министра внутренних дел. Государь по докладу графа Протасова приказал исполнить, что очень озадачило все Немецкую партию с бароном Паленом во главе.

Противодействие устройству церквей доходило до того, что полковника Пистолькорса, построившего на своей мызе церковь, оштрафовали за такую измену протестантству 50-ю рублями.

Генерал-губернатор Головин, посетив Аренсбург и найдя там церковь в полуразрушенном виде, изъявил Филарету готовность войти с представлением о ее исправлении. Подождав до осени 1845 года, Филарет сообщил запиской о состоянии церкви графу Протасову, указывая, что ее придется запечатать. Как видно, генерал-губернатор хотел успокоить Филарета своим вызовом, а тем временем церковь по ветхости могла быть закрыта. Следивший за всем, что касалось православия, Филарет не позволял себя убаюкивать обещаниями, а, пождав некоторое время, сам принялся за дело, хотя дело это, при неудовольствиях военного министра с Перовским, трудно было двинуть вперед, так как церковь Аренсбургская состояла в ведении Военного Министерства.

Еще в первый год Филарет убогую свою и тесную домовую церковь расширил и привел в благолепный вид. Он мечтал устроить, по совету своего преемника по академии ректора Евсевия, монастырь и утешал, что «Бог даст заведутся монашики». Хотя этого ему не удалось устроить, но, получив для архиерейского загородного дома от одного жертвователя, потомственного почетного гражданина, Ивана Александровича Комарова, дачу Эйхенберг (дубовая гора, где и ныне есть дубы величественных размеров), он устроил там что-то вроде скита, с церковью во имя Рождества Иоанна Предтечи.

Всего более заботило Филарета то, что разбросанная паства его, не имея церквей и священников, лишена была утешения молиться в храме и возможности удовлетворять своим духовным потребностям, через что самое познавать глубже и укрепляться в новой вере. Филарет хлопотал о сооружении церквей. Но хотя и выдана была на этот предмет сумма из государственного казначейства, но на сооружение нужно время. К тому же потребность в церквях возрастала по мере распространения православия среди Латышей. Филарет ходатайствовал о сооружении временных церквей. Государь разрешил и этот вопрос в утвердительном смысле. Еще в 1843 г., выезжая обозреть епархию, Филарет в немногих словах выражает ее состояние: «Я ныне собираюсь в путь, странствовать по Немецкой Лифляндии, чтобы отыскивать бедное православие, кроющееся в ее углах, как пташку в грозную бурю». О том же пишет граф Д.Н. Толстой: «Положение вновь присоединившихся жалкое. Их уже 12 тысяч, рассеянных по целой Лифляндии. Не имея никакой компактной связи, а, следовательно, и никакой силы, они подвергаются всякого рода лишениям. Нищета и голод их преследуют, и никто не только не хочет, но и не смеет подать руку помощи. Они умирают – им отказывают в могилах. Приказано впредь до отвода мест для кладбищ хоронить на лютеранских; пасторы противятся. Сегодня писали губернатору, чтобы настоял на дознании. Жалко! Никто, ни даже за высокую плату, не хотел уступать помещения для храма Божия. Хотя бы ненужная развалина, и ту нельзя было приобрести для этой цели».

По открытию богослужения на Латышском языке в Покровской церкви, Филарет, находя ее неудобной, ходатайствовал о сооружении особого храма. По своему правилу излагать дело с полной ясностью, дабы ни в чем не встретить отпора, он и настоящее ходатайство обставил самыми высокими доводами. Так он писал графу Протасову: «О Рижской Латышской церкви необходимо войти в новое рассмотрение. а) Кладбищенская Покровская церковь находится за городом, в конце Петербургского кладбища; вблизи сей церкви очень мало жилищ, от центра города она верстах в пяти; посему иным из православных Латышей приходится ходить к ней верст за 8 и 9, ни одному же не ближе трех верст. Это и в теплое время тяжело, но зимой для иных невозможно. б) Покровская церковь холодная; а теплой, при ее ветхости и устройству с куполом, трудно сделать. в) Эта отдаленность Покровской церкви и неудобство ее для зимы выставляется некоторыми из Латышей причиной того, что они и доселе не решаются присоединиться к православию миропомазанием и изъявляют готовность принадлежать к православию, коль скоро назначен будет удобный храм. Эти неудобства были в виду и тогда, как происходило дело о назначении церкви для Латышского богослужения; но другого ничего нельзя было сделать». Указав, почему ни одна из городских церквей не может быть уступлена для Латышского богослужения, Филарет признает необходимым устроить особую церковь для Латышей и указывает место – на форштадте, как более населенном Латышами. Но как на форштадте по закону о крепостях каменные постройки возводить воспрещается, он предлагает перевести переданную в его ведение деревянную госпитальную церковь, на что полагает достаточно употребить 1000 руб. серебром. При этом, предвидя разные возражения, Филарет объясняет: «Лютеранские горожане, как известно, готовы спорить за место, где бы надлежало поставить православную церковь; говорят, что они сами поставят там лютеранскую кирху, в которой имеют нужду. Но в этом более упорство против православия, чем нужды для лютеранства. Для кирхи может быть отведено другое место; городу принадлежит не только вся земля, занимаемая городом и форштадтами, но в окрестности на 10 верст. Между тем место, где нужно было поставить православную церковь и прежде было под православной церковью; только после пожара 1812 года поставлена Александровская (прежде Живоносного Источника) на другом месте. Что касается до опасения, не стали бы Латыши считать своей церкви какой-то особой от православной, если они будут иметь особый молитвенный храм, то: а) все, что доселе видно в образе мыслей их, не подтверждает сего опасения. Они сперва сильно желали, чтобы им дозволено было сидеть на скамейках в храме; для старых и слабых по снисхождению дозволено было поставить по скамейке около стены. Но теперь они сами вынесли эти скамейки и говорят, что перед Господом точно приличнее стоять, чем сидеть. Об органе теперь уже ни слова. Они вообще полюбили все православные обряды и не находят в своем прежнем ничего лучшего. Очень рады и молитвословию над рождающимся младенцами, и крещению их, и погребению мертвых. Единственное, что из прежнего они удерживают, это пение своих молитв в вечерню, иногда в утреню. Но это необходимо потерпеть даже и потому, что из православной службы так мало еще переведено на Латышский язык. б) Латыши вовсе не чуждаются того, что православные, знающие Латышский язык, разделяют с ними моление. Русские православные, со своей стороны, стали бы чаще чем теперь посещать Латышское богослужение, когда была бы церковь на предполагаемом месте: тогда близко было бы ходить в храм. Ничто не препятствовало бы и тогда поставить в правило, чтобы в сей церкви совершалось богослужение как на Латышском, так и на славянском языке, тем более, что некоторые из рижских Латышей хорошо знают Русский язык и могут понимать славянскую службу». Нет сомнения, что такие обстоятельные записки, знакомя хорошо обер-прокурора с делом, облегчали ему и доклады его Государю, а через то возвышали значение самого Филарета в глазах графа Протасова.

Вопреки безучастию и сопротивлению местных властей, Филарет открыл 63 прихода из новоприсоединенных, устроил 20 постоянных церквей и 43 временных, из коих 9 в домах военного постоя. «Боголюбивый Граф!» писал он графу Д. Н. Толстому, 23 апреля 1847 года, «виждь писание некоего боголюбца и добролюбца, усердствующа совершите приношение св. храму православныя нашея веры, да аз какожде рассужу дело его, несть благо лично ми. Прошу же и молю боголюбивую ти душу, да еще возможеши, примеши на ся дело и рассудиши право. О сем молит твою светлость недостойный молитвенник, убогий Филарет епископ»

Филарет понимал, что для утверждения церкви необходимо дать Латышам своих священников из людей более просвещенных между ними. Так, в марте 1845 г., присоединив Давида Баллода, он сначала рукоположил его в дьякона, а 10-го февраля 1846 г. определил священником Лаудонской Предтеченской церкви. Баллод пользовался известностью среди Латышей, и за ним целые поселения готовы были перейти в православие. Предупреждая такую возможность, интрига успела вызвать распоряжение местного начальства, чтобы священники не иначе объезжали приход свой для выполнения треб, как в сопровождении чиновника. Если принять в соображение, что лифляндские поселяне живут хуторами в один и три двора, то такое распоряжение было равносильно обречению священника не выходить из своего дома. К тому же из чиновников генерал-губернатора, замечает граф Толстой, «трое в командировке, двое при постоянной обязанности неотлучны оставались; а присоединившихся до 14 тыс. душ. Сколько умирающих, требующих последних утешений религии! А священник, вместо того, чтобы исполнять долг свой, должен посылать в Ригу за чиновником». Какой болью отзывалось это в сердце Филарета! «Да, Московские святители отвергли меня, как недостойного. Так надобно по грехам моим», писал он.

Назначение пастырей из среды Латышей, без подготовки их, могло удовлетворить, и то отчасти, настоятельной нужде; но надлежало озаботиться о предоставлении возможности Латышам иметь своих пастырей более просвещенных, знающих дело не только по духу, но и по разуму. И Филарет, вскоре по прибытии, возбудил ходатайство об открытии духовного училища. Уже 11-го декабря 1842 г. он сообщал Горскому об исполнении его представления по этому предмету. «Благодарение Господу! Учители еще не приехали, но ученики почти все здесь; остались после вакации в надежде». И как он торопился этим делом! Чтоб ускорить открытие, заручившись, вероятно, обещанием разрешить его ходатайство об училище, он удержал мальчиков. Многие из них, особенности лишившиеся родителей во время гонений, были принимаемые на казенный счет.

На докладе графа Протасова, 12-го марта 1844 года о желающих присоединиться, Государь добавил, чтобы «богослужение совершалось на Латышском языке, для чего нет необходимости строить особую церковь, а совершать богослужение можно в одной из Рижских православных церквей». Мера это имела благодетельное последствие. Филарет немедленно занялся переводом богослужебных книг на Латышский язык. Он поручил это лицу сведущему, Михайлову, пользовавшемуся уважением, а затем посвятил его в священники. 21-го апреля 1845 г. Филарет торжественно присоединил десять Латышей из Гернгутерского общества, а на Фоминой неделе в Покровской церкви открыл богослужение на Латышском языке. Совершал о. Яков Михайлов, чтецами были новообращенные Карл Эрнест и Баллод, а пели певчие архиерейского хора, знавшие по-латышски. Впечатление было невыразимое. Церковь не могла вместить приходящих. И присоединившиеся, и Немцы, знающие Латышский язык, шли в эту церковь. Свидетельствуют, что после этого движение Латышей к православию было так сильно, понеслось такой широкой волной, что захватывала даже рижских раскольников, которые до того, совокупно с Немцами, действовали против православия.

Филарету приходилось вводить эту меру с осмотрительностью, потому что противодействие местных властей было сильное. Так писал он графу Протасову: «Относительно Латышского богослужения в Вендене, которое непостоянно открывается там, надобно иметь в виду еще и положение обстоятельств в Вендене. Епископу давно было известно, что в Вендене не любят Латышского православного служения. На месте, во время освещения храма, это было видно еще более. Епископа не раз и с жаром вызывал граф С… к ответам на вопросы: «Зачем Лютеран хотят делать православными? Зачем не обращают ревности на Жидов и Магометан?» и пр. Епископ долго и со всей любовью старался утешать смущение рассуждениями и на последний вопрос вынужден был, наконец, сказать: «Ваше с-во, всех Евреев предоставляю вашим пасторам». При таком расположении Вендена, для епископа представилось лучшим делом «сперва ввести одно Славянское богослужение, а по времени, когда богослужение будет заступать место смущения, открыть и Латышское, что и имеет быть с прибытием действительных священника и дьяконов в Вендене».

Одного духовного училища было недостаточно, чтобы удовлетворить потребности в священнослужителях. Во-первых, несколько лет еще должно пройти прежде, чем дождаться первого выпуска. Во-вторых, сколько лет затем должно пройти прежде, чем несколько выпусков могли бы укомплектовать требуемый состав духовенства. Между тем, по мере распространения православия среди Латышей, должна возникать потребность в увеличении приходов. По этим соображениям Филарет представил об усилении преподавания в Псковской семинарии Латышского и Эстонского языков. Представление его было уважено. Не ограничиваясь этим, он набирал в священники кого мог, из людей добронравных и знающий Латышский язык. Так он посвятил бывшего бухгалтера в имени графа Шереметева, Михайлова, который знал, кроме Русского языка, языки Латышский, Немецкий и Французский. Затем, он посвятил некоторых чиновников испытанной нравственности, знавших Латышский язык, как например, Павловского, учителя Трескина и многих других, представляя о каждом из них в записках обер-прокурору, в которых указывал на нравственную их сторону.

Вместе с этим Филарет излагает свое мнение в ответ на вопросы, так часто слышанные им и восходившие, по всему вероятию, выше. «Люди, готовые судить о вещах, которых не знают и не в состоянии знать, могут говорить и частью говорят: кем заменить православие ученых пасторов? На это ответ совести такой: а) Пусть рассуждают сколько угодно о своих делах и не беспокоятся о делах чужих; каждый за себя в ответе перед Богом и людьми. б) Православие должно молить Господа, чтобы священники Его не были похожи на лютеранских Лифляндских пасторов, которых паства бросает как людей занятых не паствой, а деньгами, суетностью и жизнью более чем непорядочной. в) Рижский епископ, назначая известные лица к должности священнической, уповает о Господе, что эти лица не постыдят его ни пред Богом, ни пред людьми добрыми; о суде же дурных или недальновидных людей не считает нужным заботиться. При выборе лиц на должность священническую он прежде всего смотрит на жизнь и христианский дух выбираемых. И в этом он утверждается не только на повелениях Слова Божия, но и на требованиях новоприсоединяющихся к православию. Те, которые в священнике лифляндских крестьян желают видеть прежде всего высокопарную Немецкую ученость, слишком мало знают нужды здешних крестьян и судят о деле, как говорится, с ветру, или что тоже на манер Европейских верхоглядов. Безжизненная, эгоистическая ученость лютеранских пасторов слишком уже надоела здешним крестьянам, и они гнушаются ее. Им нужен священник полный любви христианской, простой в обращении, ласковый в разговоре, дышащий благочестием, готовый скорбеть скорбями их, радоваться радостями их, молиться за них вместо них. Они твердят теперь же: «Как это хорошо, что в Русской службе молятся и за больных, и за заключенных в тюрьме, и за всех страждущих». В Рижской церкви дьякон Давид читает теперь каждое воскресенье служение-поучение; но это не производит такого действия на простые сердца, как простые церковные молитвы. Не раз случалось слышать от присоединившихся: «Вот теперь мы молимся за себя и за близких сердцу; а то пасторы молились только за себя, когда только молились, а мы вовсе не молились; теперь мы молимся за Царя, за благодетеля нашего, чего у нас не бывало». Они рады теперь, когда священник поговорит с ними о их домашнем быте; а если епископ найдет время спросить у них о чем-нибудь с любовью, то бывают в восторге. Что касается до познаний, то епископ смотрит, чтобы в священнике было их не более как столько, сколько нужно для крестьянского пастыря. Большего искать – значит искать неразумного. А те, которые предназначаются теперь для звания священнического, все имеют такие познания в самой удовлетворительной мере. Правда, они не все могут делать комплименты баронам, не все могут шаркать ногами по паркету, не обучены проводить время за картами с помещиками, не играют на фортепиано, не лепечут по-французски; но не стыдно ли за тех, которые восхищаются такими качествами в лютеранских пасторах?»

Одновременно с Филаретом подвязавшийся на пользу Русского дела в Лифляндии, Граф Д.Н. Толстой высказывает насчет духовенства для Латышей те же мысли, хотя к тому положению он приходит иным путем. «Везде, где духовенство сообычно и соправно народу, религия тверда. Вот почему Русский народ столь привязан к церкви; потому же и Немцы верны своей религии: образованность их и пасторов равна. Но не то с Латышами; воззрения их совершенно различны от взгляда пасторов, чересчур для них образованных. Духовенство смотрит на них не как на паству, а как на пастбище, на котором само пасется».

Записка Филарета, представленная графу Протасову, важна во многих отношениях. Во-первых, она указывает на особенную дальновидность Филарета. Знакомя малосведущего в делах церкви обер-прокурора с теми понятиями и доводами, кои всего сильнее могут служить возражением против жалоб на недостаток образованности православного духовенства в сравнении с пасторами, он тем самым влагает в его руки оружие против врагов православия. Для него не было сомнения в том, что последние желают пустить в ход высказанные мысли, чтобы добиться в высшей нашей сфере охлаждения к делу православия в Лифляндии. Во-вторых, записка эта даст понять, что положение Филарета в Петербурге, так сказать, окрепло. Несомненно, что удаление б. Палена облегчило несколько положение Филарета; но надо было сверх того личными качествами купить себе доверие в Петербурге, так как, с переменой генерал-губернатора, общий порядок дел в Лифляндии мало изменился к лучшему; разве несколько ослабла клевета на Филарета. Но зато при Суворове вернулись для него и для православия времена б. Палена. Этот правитель, по словам одного современника, «славный именем предка, но не своими деяниями», был страшным бичом православия. В-третьих, записка знакомит нас с осмотрительностью Филарета в выборе священников, так как ничто не могло столько поддержать значение церкви в глазах простого народа, как достойные ее пастыри.

Не ограничиваясь тщательным выбором пастырей для молодой своей паствы, Филарет старался очистить церковь от тех пастырей, которые своим образом действий могли повредить православию. От таких священников просил Филарет «вседушно и всепокорно» графа Протасова освободить Ригу, и без того страждущую разными болезнями, которые надлежало врачевать; «иначе я», писал он, «не в состоянии здесь ничего сделать: надежда только на новых сотрудников». Но в этом он встречал значительный отпор со стороны своего епархиального архиерея, Псковского архиепископа Нафанаила. Человек старый, хилый, Нафанаил легко поддавался интриге. Всякий священник, недовольный Филаретом, обращался под защиту епархиального архиерея, стараясь снискать его расположение клеветой на своего пастыря и тех священников, кои добросовестным исполнением своего дела снискали расположение Филарета. Доносы принимались Нафанаилом без всякой проверки. Говорят, что Нафанаил с каким-то неудовольствием смотрел на распространение православия между Латышами, опасаясь за свое значение. Мы не можем, конечно, судить, насколько это справедливо, и склонны предполагать здесь другую причину – старческую слабость. Как бы то ни было, но это производило разлад между двумя архипастырями, затрудняя немало и без того стесненную деятельность Филарета. Особенно много горя принес ему протоиерей Кунинский. Приведем его письмо, чтобы ознакомиться с теми недостойными приемами, к которым прибегали для восстановления епархиального архиерея против его викария. «Ход дела об обращении к православию Латышей и чухонцев для меня, не посвященного в таинства такого дела, был и есть тайна, проявлявшаяся отчасти кое-в каких феноменах по обстоятельствам и ходу дел темных, но несколько освещавших дело по догадкам. При том все, что́ я могу узнать, то сделалось мне известным не в то время, когда (если было тайно производимо такое сеяние) был посев, или полагалось основание для епархиального удела, но позже. Не в то время, потому что я 2-го июня, когда о деле распространения православия не было никаких слухов, отправился в отпуск и возвратился на 25 число в ночи, когда уже дело открылось и происходила секретная переписка генерал-губернатора и гражданского губернатора с его преосвященством. Если на дело обращения Латышей и чухон смотреть ныне не только как на предприятие распространить православие в здешнем крае, по возможности пользуясь свободным расположением иноверцев к православной вере, но как на предприятие положить основание новой епархии, то кажется такое предприятие предупредило происшедшее в прошедшем году волнение тремя или четырьмя годами. Ибо еще в то время, когда бывшая униатская духовная коллегия заботилась о сближении унии с древним православием и дело предвещало благоприятные последствия, Лукьян Анненков²³, служивший при особе его преосвященства, в половине 1838 года, говорил мне положительно, что в здешнем крае образуется особая епархия через присоединение униатов и что к уделу Рижского викариатства присовокупится губерния Виленская. Это я слыхал от Лукьяна неоднократно; но говорил ли он о том другим, того не знаю. Лукьян же человек незначительный, говорил верно не свое: он, не знаю как, подразумевал многие тайны и оказывался провидцем многих обстоятельств».

Надобно заметить, что учреждение самостоятельной лифляндской епархии было собственной мыслью Государя Николая Павловича. Св. Синод, пожалуй, взглянул на дело более узким взглядом, измерив его числом исповедующих православную веру, и в ответ на мысль Государя представил об учреждении лишь викариатства. Такой порядок, как впоследствии оказалось, ставил много препятствий и затруднений в ведении дела. Может быть, преосвященный Иринарх и высказывал свой взгляд в данном случае, так как невыгода от установленного порядка, при его апостольском служении, отзывалась весьма чувствительно для дела. Но это был взгляд, а отнюдь не план для действий.

Протоиерей Кунинский шел далее в своем письме; он сообщал, как, во время голода, когда Латыши бродили толпами, ища себе помощи и защиты против помещиков, тот же Лукьян говорил ему: «Вот, о. протоиерей, вам случай получить отличие! Вразумляли бы вы Латышей-то, чтобы они обратились к православию, тогда Государь и просьбу-то их уважил бы. Да ужели же здесь вечно быть викариатству? Кабы более православных, так владыка наш постарался бы учредить здесь особую епархию. Эта мысль не холопская», замечает писавший. Далее он налагает тень на священников Михаила Заволоцкого и Николая Фасанова, причем очень прозрачно сквозит зависть по поводу обещанной первому награды. Потом идет извет архиерея, что он во время всенощной службы, призвав к себе дьякона Петра Попова, заставил писать у себя прошения Латышей (от 136 семейств) и обещал его поставить протопопом в Латышскую церковь.

Не упустил упомянуть сочинитель этого доноса и о том, что священники Заволоцкий и Фасанов часто бывают у архиерея, что все дело держится ими в секрете и что вообще всем служащим в архиерейском доме строго наказано не проговариваться и внушено заранее, что и как отвечать на вопросы.

Препровождая это письмо в подлиннике к митрополиту Серафиму, приосв. Нафанаил писал ему, по вызову Заволоцкого и Фасанова в Петербург: «Вместо К. употреблены были в дело находящиеся ныне в С.-Петербурге священники Фасанов и Заволоцкий. Чрез них-то, без сомнения, внушена мысль Латышам об освобождении их от помещиков чрез присоединение к Русской церкви. Так впоследствии сами об этом открыто Латыши говорили (?). О ходе дела никто не знал, кроме священников Фасанова и Заволоцкого, кои часто приходили в дом преосвященного и в квартирах своих имели совещания. Между тем, однако же, местная полиция (это было в последних числах июня), видя необыкновенное движение крестьян в городе и замечая, что они особенно толпились около архиерейского дома и квартиры священника Заболоцкого, принимала свои меры» и т. д. Письмо это, конечно, имело большое значение в деле Иринарха.

И вот, с таким лицом, как протоиерей Кунинский, должен был служить Филарет! Вероятно, он узнал о той роли, какую играл Кунинский в деле Иринарха. Впрочем, Кунинский успел уже показать себя и при Филарете. Филарет настоятельно просил Нафанаила об увольнении Кунинского от должности члена правления. Хотя Филарету и удалось добиться его увольнения, но все-таки он оставался в Риге, по возможности вредя православию. Наконец, Филарет в мае 1846 г. написал обер-прокурору: «Раз уже просил я ваше сиятельство об употреблении содействия вашего к тому, чтобы протоиерей Кунинский выведен был из Риги. Теперь снова покорнейшее прошу о том же, как об одной из настоятельных нужд здешнего места. 1) Одно уже то, что Кунинский, по званию своему первый помощник епископу, не занимает никаких должностей по управлению епархиальному, говорит, что этот человек совершенно не нужен для здешнего места; и послику он праздно занимает место главного помощника в епархиальном управлении, которое с пользой мог бы занимать другой, то должен быть замещен другим способным, с выводом его с праздно занимаемого места. 2) С самого приезда моего в Ригу увидел я в Кунинском человека вздорливого, неспособного ни с кем ужиться, так что все священники, дьяконы и причетники один за другим приносили мне на него жалобы в оскорблениях, претерпеваемых от Кунинского – тогда первого члена правления и благочинного. Положив за правило снисходить к слабостям и побеждать благим злое, я старался водворять мир лучшими увещаниями как оскорбляемым, так и оскорбляющим. Но вздорливость характера не смягчалась: напротив, в делах правления оказывалось до того, что надобно было употреблять особенные усилия к сокращению зла. Наконец, истощившись в средствах и силах, я вынужден был просить высокопреосвященного Нафанаила, чтоб он удалил Куницкого от участия в правлении». Указав затем на страсть к сутяжничеству, денежные растраты и сокрытие обстоятельств дела, на полное неповиновение распоряжениям Св. Синода, Филарет заключает: «Наконец, пр. Кунинский в последнее время начал вступать в тайные сношения с Немецкой партией в Риге. Это поведение Кунинского по особенным обстоятельствам края выставляет его совершенно нестерпимым в ведомстве Рижского епископа. Епископ встречает множество неприятностей и чрезвычайных затруднений для дела православия со стороны Немцев; но иметь еще домашнего врага православия уже слишком тяжело, так что, если Кунинский не будет выведен без промедления времени из Риги, нынешний епископ едва ли найдется в состоянии исполнять возложенное на него дело православия».

Такой решительный тон письма свидетельствует, что чаша терпения для Филарета переполнилась. В прежнем своем представлении он упоминал, что Кунинский не явился к нему, будучи вызван вследствие отношения обер-прокурора с сообщением Высочайшего повеления. «Я тогда прикрыл грех его, ожидая исправления», сознавался Филарет. А между тем в то же время Нафанаил в письме к графу Протасову аттестовал Кунинского с самой лучшей стороны. Вот какую борьбу приходилось выдерживать Филарету в епархиальных делах своих с людьми, которые должны были служить одной с ним цели.

Заботясь об образовании новопросвященных в духе Русского православия, Филарет желал открыть церковно-приходские школы. Он составил программу, которая и застряла в канцелярии генерал-губернатора. Толкал во все двери Филарет прежде, чем дело доведено было до конца. «Не примете ли на себя труд похлопотать о введении в дело правил обучающихся?» Писал он графу Толстому. «Писал, писал, просил, просил, а дело не подвигается ни на пядь. Между тем, крестьяне сильно скорбят, а враги смеются. Пусть бы изменили положение, как хотят; но оставлять дело в нерешенном положении целые годы и дело при таких обстоятельствах, каковы обстоятельства Лифляндии – это превышает все силы терпения. Если уже о самом существенном деле для святой веры так мало забот, почему же требуют от меня каменного терпения? Жалеют и вола».

«Чтобы сказать вам приятное, прибавлю: печатается на Русском языке грамматика эстская и грамматика Латышская», писал Филарет Горскому. Не без цели, конечно, эти руководства составлены на Русском языке: как для лучшего ознакомления с местным языком Русских людей, так и еще более для ознакомления с языком Русским местных туземцев, которых желалось Филарету обратить в Русских по всему. С этой же целью под его руководством составлен был и напечатан букварь Латышский с Русским и славянским, и все на его средства.

Но «вода пробивает камни», и своей настойчивостью Филарет все-таки успел вывести на свет Божий благое дело: при каждой церкви открыты были школы. Ныне дело это значительно развилось: независимо церковно-приходских школ учреждены вспомогательные. Так как население живет разбросанно, по одному по большей части двору, один от другого на довольно значительном расстоянии, то и приходы растянуты на 20, 30, 40, и более верстах, а потому в таких вспомогательных школах нужда настоятельная. Жажда к учению была замечательная. В понедельник утром являлись мальчики с хлебом и кое-какой провизией в школу и оставались до субботы, когда брали их родители домой. Такой порядок, впрочем, остается и поныне.

Познакомив ген.-губернатора Головина с Высочайше утвержденной инструкцией, данной рижскому епископу, Филарет просил его предложить губернатору снабдить командированного им на мызы Латышского священника ордером. По этому озеру обязательно должен явиться мызный судья для присутствия при отобрании священником подписок о желании присоединиться. Но, так как мызный судья под каким-либо видом может уклониться, и поездка священника сделается бесполезною, то Филарет просил, чтобы по ордеру этому представлено была право священнику требовать для указанной цели волостного судью или волостного правителя.

Губернатор обещал послать лишь предписание, чтобы на мызах, где все крестьяне изъявят желание присоединиться, беспрепятственно являлись мызные судьи к священнику по его прибытии; но через несколько дней он объявил Филарету, что такое распоряжение для него сделать неудобно. По настоянию Филарета в циркулярном предписании своем ген.-губернатор дал, однако знать, что крестьянам, отправляющимся в Ригу по домашним делам и желающим присоединиться к православию, а не возбраняется для сей цели являться к священнику. Такое распоряжение было очевидно сделано в отмену распоряжений Б. Палена. Но каково было удивление Филарета, когда через месяц после этого полицмейстер Языков сделал распоряжение, чтоб обыватели не держали у себя приезжающих Латышей более суток. Разумеется, в сутки нельзя было совершить присоединение, так как для того все-таки присоединяющейся должен быть подготовлен. В записках Филарета упомянуто, что крестьянин с мызы Штурценгов Ян Андерс Зандер, давший показание о вере 6 Мая и присоединенный 20-го Мая, имел увольнительное свидетельство на приписку, где пожелает. Полицмейстер не дал ему и дня на присоединение детей и выпроводил из Риги. Филарет просил хотя тремя днями, наконец двумя, ограничить сроки пребывания. Получив отказ, он довел о том до сведения графа Протасова.

Дабы не утруждать Латышей путешествием в Ригу, Филарет сделал распоряжение, чтобы желающие присоединиться отправлялись для сего в ближайший город. Чем же отвечало местное начальство на эту меру? Оно распорядилось, чтоб крестьяне, желающие присоединения, получали из мызного правления (т.-е. из вотчинной конторы протестанта-помещика) записку с означением города. В записке обыкновенно означался город, где не было священника! Приходит туда крестьянин, ему вымажут лицо и голову дегтем. Он идет в другой город; но, не допуская его до священника, его выпорют и посадят в тюрьму, где он три или четыре месяца просидит прежде, чем Филарету удастся упросить ген.-губернатора распорядиться о его освобождении. А семья 3–4 месяца без работника, что вызывает несостоятельность к платежу за землю, и его потом выгоняют из усадьбы. И выпустят-то его из тюрьмы не в его одежде, а в арестантской, с черным треугольником на спине; кому обреют лоб, кому правую или левую сторону головы. Отправляют же домой целую толпою связанными и не прямым путем, а заставит исколесить всю Лифляндию, преимущественно те места, где было движение к присоединению, для вразумления, что-то-де будет и вам. Где было движение к присоединению, там, доносили, бунт и посылали войска. Иных прогоняли сквозь 1500 шпицрутенов по два раза, а депутат дворянский фон Нумер приговаривал: «так будет наказан всякий, кто только пожелает в теплую землю, в Русскую веру, не будет слушать помощников и пасторов и будет слушать обманщиков, возмутителей».

Все это происходило в Русской области, при Русских правителях с желающими присоединиться к господствующей в Империи церкви. Филарет изнемогал душою. «Страшное положение!» писал он графу Толстому. «Со всех сторон жутко. Впрочем, для настоящего дела ждал я времени: если и после сего не будет достойной защиты, пусть находят более меня могущего. Прошу не осуждать меня. Сколько имел способов и сил, сражался, не ложась на отдых, не уклонялся от битв из страха. Вы знаете, что некоторые молчат.²⁴ Это многое объяснит».

В это же время писал он Горскому: «Много хлопот мне грешному в Риге. Много заботился, ездил, узнавал, судил; но послужил ли к пользе, не знаю. Доселе остаюсь в полумраке. Беды впереди, опасений и опасностей на пройденной дороге – тьма. Кто проведет? Не знаю. Надеющийся на Господа не погибнет. Но где от души моей надежда? Она снискивается долгими, слезными молитвами и опытами, следующими за молитвами. Всего того нет у окаянного Филарета». В такие критические минуты, близкие, можно сказать, к отчаянию, заботливый виновник назначения Филарета в Ригу посылал ему слово утешения. «Если вы и сказали», писал ему митрополит Московский, «что силы ваши доведены до изнеможения, надеюсь, однако, что будете иметь еще силы, сказав с Апостолом: егда немоществую, тогда силен есмь».

Наконец, Филарет добился распоряжения, чтобы, по прибытии на мызу священника, местные орднунгсрихтеры²⁵ являлись для присутствия при отобрании от Латышей подписок о вере; в приглашении для сей надобности волостного судьи или правителя отказано. Но как же это было выполняемо? Верровский священник для указанной цели пригласил орднунгсрихтера Энгельгардта. Тот, по отобрании от двух Латышей подписок, отказался остаться долее за неимением времени; а затем объявил, что может присутствовать только два дня в неделю, в Среду и Субботу. Но в эти дни он отбирал только по три показания и удалялся. Видя же, что терпение священника неистощимо, он перестал вовсе являться. Жалобы были напрасны. В Мариенбург кирхшпильрихтер, которому поручено было присутствовать при отобрании подписок, передал эту обязанность местному помещику Фитингофу. Тот, придя в квартиру священника, когда к нему собралось уже много Латышей, стал кричать, что священник не имеет права никого принимать вновь, а должен ограничиться присоединением тех, которые прежде дали показания, и что он не позволит собираться в своем имении беспокойным толпам. Он даже возымел намерения заключить под стражу Латыша-причетника за то, что тот позволил себе разговаривать с двумя Латышами. И священник, чтоб успокоить барона, распустил Латышей.

Перед нами любопытная бумага-документ – это собственноручно составленное Филаретом черновое сообщение ген.-губернатора барону Фитингофу по поводу сказанного случая. Это не копия, потому что здесь тою же рукою сделаны и исправления. Сообщение написано самым вежливым и мягким тоном. Вот оно: «Г. Рижский епископ сообщил мне, между прочим, что: 1) Когда священник православной церкви Михайлов со св. дарами прибыл в Мариенбург, ваше высокоблагородие отвели ему неприличное для богослужения помещение, именно в заездном доме. 2) Когда священник в сей и следующий дни, на основании Высочайше утвержденной инструкции о присоединении иноверцев Лифляндии к православию, собравшимся к нему крестьянам объяснял предмет желаний их и испытывал их в чистоте и искренности намерений, именно вразумлял, что принятие православной веры отнюдь не изменяет отношений их и обязанностей к помещикам, ваше высокоблагородие явились в квартиру его, разогнали собравшихся крестьян и объявили им, будто бы священник не смеет никого принять. 3) Ваше высокоблагородие вскоре после того своими руками привели состоящего в должности причетника Давида Баллода, обвиняя его, что он Латышам говорил, что православные священники не получают никакой платы ни за погребение, ни за крещение: причем объявили ваше намерение отослать Баллода под арест в Ригу; наконец, даже поставили караул пред дверьми священника. Как я вообще желаю, чтобы таковые неприятные случаи избегаемы были помещиками, мне лично особенно жалко слушать столь важные жалобы на ваше высокоблагородие. И этому чувству вы припишите, что я сему делу дал не официальное производство, и на сей раз, как возможность дозволяет оказать снисхождение и пощаду, ограничиваюсь тем, чтобы предостеречь и напомнить государственные законы. Таковой поступок, выставляемый епископом как покушение препятствовать или отклонять иноверцев, желающих присоединиться к православию, угрожает строгим наказанием. Сие предостережение тем более имею повод сделать приватно в. в-дию, что Его Императорское Величество повелел учредить в Мариенбург подвижную церковь, чрез что вы, как помещик этой мызы, во многих отношениях будете иметь дело с православным духовенством. Посему, рекомендуя вам крайнюю осторожность как в распоряжениях при исполнении Высочайшего повеления, как к крестьянам, перешедшим в православие или имеющим переходить, дабы избегали вы всего, что́ могло бы быть поводом к жалобам со стороны духовного начальства, каковые жалобы подвергнут вас неизбежной ответственности».

Очевидно, Головин с удовольствием согласился на такой мирный исход дела. А почему Филарет согласился на него и принял на себя труд составить приведенную сейчас бумагу, это объяснит следующая записка его обер-прокурору. «По Мариенбургскому делу г.-губернатор полагает ограничиться частными внушениями Фитингофу и Коскулю²⁶, чтобы не производить шума. При настоящем положении дел епископ, со своей стороны, считает это неизбежным; ибо, если начать следствие, то следователи могут быть здесь только Лютеране; Русских православных чиновник нет в здешних присутственных местах, исключая двух человек у ген.-губернатора, которым, однако слишком много дела и в Риге, так что без опасности для дела православия нельзя им отлучаться. Совершенно неизбежно, чтобы прислано было в Ригу несколько православных чиновников. Ген.-губернатор уже видит и чувствует нужду и для своей канцелярии в Русских чиновниках не только для дела о православии Латышей и Чухон, но для самой большей части своих дел. Для своей канцелярии он признает нужным, чтобы в ней на половину было Русских чиновников, опасаясь сделать неприятное Немцам. Без сомнения, он был бы благодарен, если бы правительство само распорядилось прислать способных чиновников Русских. Что касается до следствий по делу о Латышах и Чухнах, обращающихся в православие, то епископ вынужденным найдется формально просить, чтобы не производили ни одного следствия, пока остаются только с лютеранскими чиновниками». При этом Филарет заявил, что до сего времени не приглашали депутата от духовной стороны и что, хотя производились и производятся следствия, но при таких условиях ему ничего не может быть известно о них.

Вот – причина всему. И нельзя не отдать справедливости большому такту Филарета и не подивиться его необыкновенной энергии. Понимая неблагоприятные последствия для дела церкви, когда оно должно вестись ее врагами, с другой стороны, считая гибельным для него оставить поступок Филарета без внимания, он придумывает дать такой оборот делу, чтобы не уронить значения церкви и, хотя несколько припугнуть барона. Он знал, что в г.-губернаторской канцелярии ничего не сделается, если передать туда дело, и потому сам сочиняет бумагу для ген.-губернатора. Видя бесхарактерность последнего и нерешительность в пополнении штата канцелярии людьми Русскими, он не упускает случая довести об этом до сведения обер-прокурора, рассчитывая несомненно, что через него дойдет это и до министра внутр. дел. Такую настоятельную нужду Филарет подтверждал фактами. Так, объяснив одно дело истязания, он говорит: «Исправник начал дело неправильно, с открытым пристрастием к лютеранству и против православия, и тот же исправник производит следствия. Это означает, что виновный становится судью в своем деле. При таком положении дел, когда не будет здесь православных чиновников, как теперь нет, надобно избрать одно из двух: или отказаться от продолжения присоединения Латышей, или взять на себя ответ пред Господом за бедственную участь присоединяющихся к православию». «Все, что́ доселе здесь сделалось в пользу православия», писал он графу Протасову, «сделано только Господом. Это слишком ясно. Предписания высшего правительства для здешних – только бумага, которую они и разбирать начинают иногда только спустя два месяца. В пример можно сослаться на производство ревизии магистрата. Немецкое начальство оставляет свое упорное невнимание и сопротивление чему-либо, когда его порядком стукнут. С этой стороны только вражда и неумолимые козни. Генерал-губернатор кроме того, что нов в здешнем месте и потому не знает ни лиц, ни дел – окружен Немцами. Сил его не может достать, чтобы преследовать и открывать все Немецкие интриги. В канцелярии у него и близкий к нему только один Русский. Тот старается показывать дела в настоящем их виде; но тысячи голосов переходят в слух генерал-губернатора совсем другие». До какой наглости доходило неуважение к власти, что на вопросы Латышей объяснил им, что священники за требы не берут и по просьбе их дал им Латышские православные книжки, был по интриге барона Менгдена заключен в тюрьму. Епископ, которому заявила о том жена Бучинского, два раза относился к Головину; но на два предложения Головина губернскому правлению он не получил и ответа. Были случаи еще возмутительнее. Когда по заявлению Филарета ген.-губернатор дал предложение губернскому правлению (3 Июля №195) немедленно возвратить присоединенной Латышке Трине (в православии Екатерина) шестилетнего ее сына Иоанна, которого не выдавал ей помещик Расмус, губернское правление отвечало, что «не считает сего дела справедливым, потому что дети по возрасту могут сами присоединиться, если пожелают». Вот почему вполне верно замечание Филарета, что «тысячи голосов обрабатывают дело и дела в Немецком, а не Русском стиле. Что, например, можно сделать, когда пять орднунгсрихтеров пишут, что ходят разные неприятные слухи, и вот здесь было то, а там другое? Послать чиновника на место? Но кого? Немца, того, который, быть может, ведет тайную переписку с тем и другим орднунгсрихтером с дает наставление, как и когда написать?»

Были Русские при Головине; но как служили они Русскому делу и православию! Напр., вице-губернатор, о котором Филарет выразился, что он «самый лютый враг православия и, если смею сказать, самый бессовестный и в других отношениях; довольно к чести его и того, что он брата отдал под суд за грабеж казны, тогда как деньги остались в его кармане, а не у брата, человека довольно простого». Что касается полицмейстера Языкова, то, по словам Филарета, «не было ни одного бесчестного и вредоносного для православия дела, в котором бы он не участвовал». «С своей стороны», писал Филарет графу Протасову, «желая думать о людях лучшим образом, извинял я тогда в мыслях г-на полицмейстера положением его в отношении к начальствовавшим. Так он и сам себя извинял в личных объяснениях со мною. Теперь, казалось бы, при православном градоначальнике, искреннему сыну православия можно и должно иначе действовать. На деле не так». Чем же особенно ознаменовалась деятельность Языкова в противодействии православию? А вот что рассказывает о деяниях его Филарет. Он внушил ген.-губернатору неожиданно потребовать список присоединяющихся к православию с целью или передать в лютеранскую консисторию, или поставить епископа в неприятное к ген.-губернатору положение. Он выгонял из Риги присоединившихся Латышей, если у них был на девять дней просроченный паспорт, хотя бы десять лет они там жили. Он не допускал Латышей в архиерейский дом записываться, когда они приезжали по своим торговым делам без паспорта, как обыкновенно водилось. При этом он старался путем клеветы и лжи возбуждать неудовольствие ген.-губернатора к православию. Например, он доложил Головину, что девять Латышей заявили, что дали показание о желании присоединиться под влиянием сделанного им обещания разных льгот. Сейчас же Головин поручил жандармскому штаб-офицеру сообщить о том Филарету. Изумленный такою дерзкою клеветою, Филарет пригласил к себе полицмейстера и просил его указать, кто эти девять Латышей. На это полицмейстер сказал в ответ, что подобных Латышей ему неизвестно ни одного, а были только изъявившие желание. С ними был еще Русский чиновник при Головине, В., который стыдился признать себя Русским и уверял, что он Поляк. О нем говорит Филарет, что он, по близкому родству с Рижским губернатором, был жестоким гонителем православия и Русской народности. Он готов был из угождения партии извращать очевидность. Вот как передается один разговор его с Филаретом: «Описав, как мирно в Дерпте совершается присоединение Латышей к православию, В. вдруг говорит, что он опасается, чтобы не вышло беспокойства между крестьянами. Удивленный таким оборотом речи, Филарет спрашивает: «дознали ли вы от Эстов, что они питают худые расположения для спокойствия? Говорили ли Эсты при показаниях что-нибудь о земных надеждах?» В. отвечал, что этого от Эстов он не дознал. – «на чьих же показаниях основываете вы опасения свои?» Вместо ответа совершенное замешательство. В. начал было говорить о случаях, но, почувствовав, что это худой источник, он сказал только: «Правда, мы, отправляясь в Дерпт, думали найти там волнение, но не нашли ничего». Далее В. утверждал, что у крестьян нет надлежащего понятия о вере, что некоторые их них, надев на себя кресты, уверяют, что они православные. На это епископ заметил, что он сам не может найти крестов для присоединяющихся и что, как В. известно, Дерптский протоиерей не мог даже совершить присоединение по неимению в Дерпте крестов».

Вот те Русские люди, которые состояли при Головине и заправляли Русским делом! Видя в среде их одного только вполне Русского человека, графа Толстого, находил он присутствие его в Риге необходимым. Филарет понял, что новый министр внутренних дел внимательно следит за ходом Русского дела в Риге, и сношения его с обер-прокурором не прерываются, а этим путем и мысль Филарета может доходить до него.

И действительно, вскоре после этого видим в штате генерал-губернатора несколько Русских молодых чиновников. Об одном из них, тогда юноше, Самарине, так писал Филарет Горскому: «Пишу эти строки с тем, чтобы рекомендовать тебе доброго и умного Юрия Федоровича Самарина. С ним я провел много дней самых приятных. Он очень достойный и редкий человек. Будьте с ним радушны, просты и откровенны. Он стоит душевной любви. От него узнаете и о моем житье-бытье, особенно же он хорошо знает здешний край, изученный Русскою его душою». Так же признательно понимал Филарет бывшего короткое время в Риге товарище министра внутренних дел Синявина. «Очень много одолж6ен я бывшему Московскому губернатору, а нынешнему товарищу г-на министра внутренних дел, Ивану Григорьевичу Синявину. Добрая, Русская умная душа! Он жил здесь около двух месяцев. Да воздаст ему господь по благости своей! Да помянет его преп. Сергий в молитвах своих, столько сильных пред Господом!»

Все многотрудное дело насаждения православия Филарет нес один. И вот что побуждало его к такому единоличному труду. «Со стороны духовенства», писал он графу Протасову, «дело о православии делается у одного епископа: а) Одни не могут его делать; другие хотят только вредить ему, для Немецкого хлеба. б) Два или три такие, которых и можно было бы призвать к участию; но при твердой уверенности, что дело это доведет их до пагубы, сострадание заставляет назначать им другие важные дела. После того, что может прибавить от себя к успеху православия один епископ? Ни послать к кому-либо, ни сделать то или другое кроме того же епископа, который и пишет предписания, и дает советы, и ездит то к ген.-губернатору, то к губернатору, то к бургомистру, то к какому-нибудь упорному противнику православия, с которым надобно говорить, как с другом православия». – «Столько мараю бумаги, что недостает средств и на покупку бумаги. Писцов же у меня так мало! Остается самому и чернить и писать набело», жаловался Филарет Горскому.

Перед нами массы подобных бумаг, записок, показаний, писанных собственноручно Филаретом. Но нам известно, что это только частичка уцелевших бумаг его. Видно было, как рука его подчас уставала, и под его диктовку писался черновой отпуск безграмотным писцом, а потом опять та же трудящаяся рука неустанного борца продолжала начатое. Филарет просил прислать ему какого-либо чиновника, который был бы в помощь епископу при сношениях его с гражданским начальством. Он рассчитывал, конечно, что назначение к нему Св. Синодом чиновника, состоящего вне ведения и влияния местной администрации, облегчит для него труды и обеспечит его успехи. «Дело само по себе многосложное и тяжелое, окружено со всех сторон нападениями: можно ли ожидать ему успеха при настоящем положении? Бог помогает, но не творит чудеса там, где дело могут делать люди». Так убеждал он графа Протасова; но представление его не было уважено.

Изощряясь в средствах противодействовать распространению православия, Немецкая партия распускала слухи, которые могли бы ослабить стремления Латышей. Но не всегда меры эти достигали намеченной цели. Так Филарет указывает на некоторые из них, наоборот послужившие в пользу православия: «1) изгнанием Латышей из Риги хотели достигнуть того, чтобы остановить православие в самом начале. Но так как открытая несправедливость возбудила глубокую скорбь и недовольство против защитников лютеранства, то самые изгнанные Латыши стали первыми проповедниками православия по мызам Лифляндии. 2) На мызах стали отказывать в паспортах присоединившимся к православию и пожелавшим его, чтобы, частью, отомстить за желание православия, частью, удержать людей сих в своей власти и под влиянием пасторов. Но это опять только усилило ревность к православию и недовольство лютеранством, не только в тех, которые прежде желали православия, но и в сторонних, так как несправедливости слишком были явны и для сторонних. 3) В Мае и начале Июня распространяли слух, что присоединение к православию окончится то последним числом Мая, то пятнадцатым Июня. Это послужило к тому, что к сим числам спешили явиться для показаний о вере. В отклонение нареканий на духовенство, Филарет объяснял гр. Протасову, что он постоянно вменяет священникам в обязанность разъяснять Латышам, что с присоединением их к православию не соединяются никакие земные выгоды. И даже само гражданское начальство, добавляет он, высказывало ему одобрение священникам за их осторожное и добросовестное отношение к этому делу.

Но приходилось ему и платиться за неосмотрительность подчиненных своих, как видно из нижеследующего письма его к графу Толстому. «При отправлении о. Фомы²⁷ не имел удобства написать вам неформенного послания. Не знаю, ко времени ли теперь пишу; по крайней мере исполню требуемое душою. Прежде всего искренно благодарю вас, что побранили Алексея.²⁸ Он столько наделал мне скорбей, что еще не соображусь с его путаницей. Не подумайте, Господа ради, что я не готов принять какую-либо мысль вашу, тем более мысль о порядке хождения крестьян. Я много бранить буду Алексея, что он тогда уже вздумал написать о своем затруднении в принятии их, когда толкнули его. Доселе не виделся я с ген.-губернатором. Я сказал для священника, что можно записывать по тридцати человек на одном показании. Это: а) имеет тот только смысл и в том случае, когда при словесном испытании не встретилось никакой причины считать показания их разными по мыслям, хотя слова их несколько разные. б) Когда нет никаких особенных причин записывать со всею точностью и буквально показания их. в) Впрочем, если ни в каком другом случае, тем более в Аренбургском деле, при вашем присутствии, священник не должен относительно вида показаний быть буквальным и спорить из малости. Бог да соблюдет сердца наши в мире! Надобно еще прибавить, что мысль о таком записывании пришла мне с того, что в других местах сами гражданские чиновники подавали ее. Я же со своей стороны той мысли что чем строже ведут дело, тем покойнее для меня». «Алексей не мало потревожил меня и тем, что долго ни слова не писал, получил ли от в. с-ва бумаги мои. По этому примеру можете судить, как много надобно следить за делами этого человека. А беда тут еще та, что за 400 верст немного увидишь, немного услышишь и нескоро передашь от себя мысль».

Но не все слухи, распускаемые среди Латышей, оказывались по своим последствиям полезными для православия. Так жаловался Филарет, что распустили в народе, будто после 29-го Сентября воспрещено присоединение. «Какая неутомимость в приискании мер вредить православию! Это уже четвертое назначение предела», замечал он. Но более вредными по словам Филарета, были слухи, распускаемые насчет некоторых материальных выгод, соединенных будто бы с принятием православия. Филарет безошибочно указывал на корень этих слухов, понимая хорошо цель поднять смуту в уме хип запутать православное духовенство. Филарет указывал и на отдельные случаи. Так, «крестьяне-хозяева вотчины Штомерзес и Калнамойзе, Ретч Пукиш с сыном Симоном и братом Ланом Пукиш приехали в Ригу, чтобы добиться правды. Они утверждали, что без всякого интереса, по чистому побуждению, принимают православие. Между разговором они сообщали, что у них голод и что многие очень бедствуют. Хотя пасторы убеждают их, говорили они, не переменять веру, говоря, что тут «таится только обман»; но они сердечно веруют и уповают на то, что когда присоединятся к православию, то Всемогущий Создатель услышит вопль их и молитвы их будут благоугодны Ему, а теперь Господь наказывает их за грехи их. Говорили это они со слезами на глазах, стоя на коленах. Но тут же квартальный Горбачевский обратился к ним с замечанием, как смели они явиться без паспортов и в рабочее время оставили мызу. Хотя и объясняли они, что ими оставлены работники для исполнения работ, но тем не менее им должны были отказать в присоединении по непредставлению паспортов. Но когда Ян Андерс Зандер явился хотя и с паспортом в Ригу, то полицмейстер его выгнал, не допустив присоединения его детей. Были такие случаи что не допускали до записи показаний о вере под тем предлогом, что эти крестьяне жаловались на беспомощность со стороны помещиков или о невыдаче им увольнения на прокормление себя и детей. «Священник во всей точности исполнял», добавляет Филарет, «данное ему наставление, чтобы не иметь дела с подобными людьми, а предоставлять воле Господа, ведущего слезы невинных».

Защищая невинных от клеветы в распространении ложных слухов, Филарет писал обер-прокурору, что он точно удостоверился, что, к сожалению, ложные слухи распространяются не только людьми среднего сословия, но и людьми высшего класса с целью примешать к делу религии земные блага или поколебать чистоту стремлений Латышей. «При угнетающем недостатке хлеба и притеснениях помещиков (может быть юридически правых, хотя неправых перед христианскою нравственностью), в бедных Латышах даже и без помянутых толков пустоты могут рождаться несбыточные и неосновательные мечты о последствиях присоединения к православию; чего же ожидать, когда присоединяются толки пустоты? Потому-то, кажется, едва ли неестественнее искать виновность в богатых празднолюбцах, чтобы не сказать более, чем в угнетенной бедности? Она и без того доселе, большею частью, остается без защиты, на воле богатого самоуправства».

В Риге собрался 19-го Сентября 1845 года конвент Лифляндских дворян. Филарет внимательно следил за его занятиями, насколько доступно было ему получать о нем сведения, и обо всем сообщал со своими замечаниями гр. Протасову. Он писал ему, что хотя конвент и собрался под предлогом разузнать о нуждах крестьян, но собственно цель другая – как остановить присоединение Латышей к православию. Сначала решено было отправить депутацию к Государю; потом решили испросить предварительно на то разрешение. Но что должны были сказать депутаты? Запеть старую песню о возмущении? Не поверят: уже раз это ложь была обнаружена. Надо сказать, что дело православия совершается незаконно. Доложить Государю принял на себя президент генеральной лютеранской консистории, барон Мейендорф. «Епископ с своей стороны жалеет», заметил Филарет, «что его пр-ву неугодно было выслушать православного епископа о деле православия, а удовольствоваться только рассуждениями людей, которые и не могут иметь точных сведений о деле православия и не желают рассуждать о том иначе, как неприязненно для православия».

Дело же присоединения вел Филарет с большим вниманием и осторожностью. Испытания производили два священника, отлично знавшие Латышский язык. Эти испытания повторялись никогда не менее двух раз, а иногда по три и по четыре раза. Испытаниям велся журнал, в который заносились не только дни, но и часы испытаний, при которых всегда присутствовал гражданский чиновник, а потом и двое: один, знающий Латышский, а другой – эстонский языки. При тех же чиновниках совершалось и самое присоединение, обряд которого продолжался до двух часов. «Священник, как пред лицом Господа, благодатно обитающего во храме, испытывает совесть и делает наставления присоединяющимся», пишет Филарет. Он объяснял обер-прокурору, что все идущие присоединиться, при разъяснен6ии им о том, что с православием не соединяется никаких земных выгод, отвечают: «мы уже об этом знаем, нам много раз объявлено».

Если б вздумали доводить до сведения правительства ложный слух – будто обещанием земных выгод привлекаются Латыши к православию, такое предупреждение Филарета должно было ослабить доверие к подобному доносу. Не без цели, конечно, сообщал Филарет и о лестном отзыве генерал-губернатора о священнике Михайлове и других, коим поручено было дело присоединения.

Филарет не ограничивал свою деятельность областью настоящего. Он делал все, чтобы упрочить православие для будущего, и конечно в этих широких планах встречал еще более противодействий. Осторожность и предусмотрительность Филарета доходила, в силу обстоятельств, до того, что он без Высочайшего разрешения не объезжал епархии. Приведем интересное представление его по этому поводу обер-прокурору 28-го Сентября 1845 г. (№1331): «Под высокою защитою благочестивейшего Государя Императора православие совершает весьма значительные успехи. С Мая месяца 650 отцов семейств дали показание о желании православия по указанному высокою мудростью Государя Императора порядку, но еще не присоединены к св. православию. Дети тех и других, не конфирмованные, также должны быть присоединены к св. православию; прочие члены семейств тех же отцов без сомнения последуют примеру отцов семейств, как семейных глав. Между тем, число отцов, изъявляющих желание православия, со дня на день возрастает. Если отправить на мызы священников для совершения частью присоединения, частью испытания показанных лиц, то священник подвергнутся только спорам, жалобам и обвинениям, как уже и показал опыт в Мариенбурге. Вместе с тем вполне уверен я, что целые тысячи крестьян готовы принять св. православие и быть Русскими по всему, но удерживаются частью отдаленностью от православных священников, а еще более разными местными препятствиями. Сан епископа в сем деле, как надеюсь, оградит дело православия от вымышляемых злобою толков пред высшим начальством. Потому считал бы весьма полезным личное мое обозрение Лифляндии, дабы в моем присутствии могло совершаться как присоединение к православию детей отцов, изъявивших желание православия, так испытание других лиц, имеющих объявлять желание православия, при чем необходимо и то, чтобы присутствовал гражданский чиновник, уполномоченный доверенностью генерал-губернатора Лифляндии, Эстляндии и Курляндии. Поскольку же, и при твердой уверенности в пользе сего намерения для церкви, не могу быть уверенным, чтобы исполнение сего намерения не подвергло меня некоторым нареканиям со стороны сильного здесь лютеранства: то обращаюсь к покорнейшею моею просьбой к в с-ву, не благоугодно ли будет повергнуть сие мое намерение на Высочайшее благоусмотрение Государя Императора. Его воля так священна для каждого сына православной церкви; его слово так много уже сделало чудес для св. православия как между обращавшимися дотоле к Риму, так еще в недавнее время между закоренелыми раскольниками, а благотворительную любовь его к св. православию века будут чувствовать и благодарно возносить к престолу Отца щедрот. И в настоящем деле одно слово его, и все будут мирны».

Это представление важно не столько потому, что оно знакомит с особенною осторожностью Филарета, а потому, что дает понятие о том – с какою энергией преследует он цель – «распространить православие во чтобы ни стало», как заметил Гр. Толстой.

Оберегая от ответственности священников, в виду постоянных преследований и доносов на них, Филарет шел сам на пролом и принимал лично на себя все неприятности. Заручившись Высочайшим разрешением, он мог действовать смелее. Зная характер своего Государя, он чистосердечно придавал его слову магическую силу. Не без цели, конечно, указывал он на готовность Латышей сделаться по всему Русскими. В Петербурге не доглядывали того, что видел на месте дальновидный человек, горячо преданный Русскому делу. Это прозревали там разве два лица – Император Николай Павлович и его министр Перовский.

Представление было доложено Государю, который не только одобрил намерение Филарета, но после того горячо высказался пред Лифляндскими депутатами, как защитник православия в Лифляндии.

Весьма много споспешествовали делу присоединения перевод катехизиса, молитвослова и литургии на Латышский язык и совершение на нем богослужения. «Многие Латыши, еще до присоединения, посещая церковь, знакомятся с православным богослужением и, вынося отрадное для души впечатление, желают потом сами православия», доносил Филарет. Чтобы укрепить вновь присоединенных в православии и утвердить в учениях церкви, но раздавал выписанные из лавры иконки Божией Матери, Спасителя, пр. Сергия, св. Николая Чуд., Предтечи, изображения Б.М. «утешение скорбящим». Прося прислать выписку из Немецкой книги «православный чин исповеди», он, между прочим, писал Горскому: «Поверите-ли, что Немецкий православный катехизис митрополита здесь истребляют? Каковы Немцы!» Усердное и частое служение Филарета немало Латышей привлекало в храм, вначале их любопытства, а потом и по душевному расположению. К тому же Филарет очень часто говорил поучения, которые, по свидетельству сослуживца его, своею задушевностью производили сильное впечатление. Об этом служении своему святому делу он, с присущею ему скромностью, так писал Горскому: «Что́ сказать о себе? Что я говорю проповеди и говорю нередко, в том нет ничего особенного; кто теперь не говорит проповедей?» Филарет сообщал графу Протасову и о пасторах, не увлекавшихся общим примером, но объявлявших Латышам, что если они искренно желают православия, то могут свободно идти к священнику. Такие исключения, по свидетельству его, были и среди баронов. Нельзя не пожалеть, что лица эти не поименованы, а говорится о них вообще, как об отрадном исключении.

Когда присоединение, вследствие уклонения сельских властей, стали совершать в Риге, это не понравилось. «К чему», заговорили опять, «не присоединяют на месте жительства?» Филарет замечает по этому поводу Гр. Протасову: «на это прежде всего ответ тот, что нет предписания – поступать так, как желали бы враждующие». Затем он обстоятельно разбирает эту меру, обстоятельства, ее вызвавшие, всегда логично разбивая мнения врагов и часто побеждая их собственными положениями.

Между тем Головин все более и более позволял опутывать себя Немецкою интригою, и противодействия православному духовенству в деле церкви, принимая все большие размеры, оставались без преследований. Филарет в письме своем графу Протасову указывал, как рядом со стеснением духовенства в делах веры идет смелая пропаганда лютеранского духовенства. Генргутеры готовы были присоединиться к православию. Но, писал Филарет: «пастор Трей, тот самый, который имел дело пастырское с Латышами-Гернгутерами, открыл теперь частные вечерние собрания в своем доме для лютеранской проповеди, к и нему стали собираться толпы. Теперь сравните ваше с-во положения православного духовенства в Риге. Если бы я дозволил себе послать кого-нибудь или из священников, или из мирян благочестивых в дом к какому-нибудь Латышу, даже из изъявивших желание православия, то очень хорошо знаю, что его немедленно схватили бы как бунтовщика. Не подумайте В. с-во, что преувеличиваю горькую действительность. Нет, мне уже известно, что по последнему делу разыскивали везде и всячески, не был ли когда-нибудь и кто-нибудь послан от меня к Латышу в дом? Известно и более того; но Господь с ними, до своей личности не хочу касаться. Таким образом мне остается предать все воле Господа. Если Он милостив будет к православию и назначит другое начальство для Риги, то без шума и смятений православие будет делать успехи. Мне одному не преодолеть столько людей сильных. И что я значу перед ними? Впрочем, быть может Господь умилосердится и пошлет помощь устроить расстроенное дело. Только для сего необходимо спокойствие. Против здешнего упорства, часто наглого, малоуспешна открытая борьба. Ко мне не раз опять приходили с желанием православия (посылать кого-нибудь из своих – боюсь и считаю невозможным); но начинать что-нибудь формально не могу до времени лучшего. Необходимо бы по крайней мере обуздать секретными мерами те смелые выходки врагов православия, о которых упомянул я».

Итак, Филарет, увлекаясь более и более ревностью служения, ведя дело на месте осторожно и осмотрительно, в тоже время действует в Петербурге все смелее и смелее: он как бы укоряет самого Протасова в его равнодушии, высказывая уверенность, что только надеется на помощь Божию и упоминает о перемене начальства в Риге. Вместе с тем в его действиях усматривается всегда присущее его сердцу побуждение: перенося на себя гонения, ограждать от них подначальных служителей алтаря. С тою же целью освобождал он их от исполнения щекотливых поручений. Желая только оградить православие от стеснений, он ведет дело с незлобием и не изменяет духу христианского учения. Так, например, по поводу неуважительных отзывов пасторов о православии он говорит: «Об этом у епископа много письменных показаний Латышей, хотя епископ не желал и не желает делать из того употребления, неприятного пасторам». Или: «Не хотел и не хочу говорить или судить невыгодно о людях. Их судья – Господь. Но что необходимо связано с делом православия, о том вынуждаюсь сказать». Вообще же он наиболее представлял о необходимости общих мер; если же указывал иногда на отдельные случаи, то, группируя их, обрисовывал общее положение дела. А когда граф Протасов потребовал сообщить ему, кто из помощников наказывал обратившимся к православию Латышей, он отвечал: «По моим средствам и долгу не могу в точности собрать сведений по сему предмету».

О необходимости перемены в Риге начальства могли не указать Филарет после того, как Головин на одном из заседаний прямо высказался против присоединения, утверждая, что присоединение потрясет вековой порядок? Ревность Филарета умаляла перед ним собственную опасность, и он тут же, в глаза, назвал Головина «Немцем».

Головин вполне доверял чистосердечности помещичьих опасений и паническому страху, что требование войск основано было на сознаваемой ими необходимости. Как ни старался граф Толстой объяснить ему, что у баронов в данном случае есть задняя мысль – дать вид, что присоединение произошло под натиском штыков, Головин оставался при своем. Граф Толстой представлял Головину, что вопрос этот зашел так далеко, что поворота нет, и исход один – вести дело прямо и чем скорее, тем лучше. Он указывал на необходимость внушить баронам, что правительство не может оставить крестьян на жертву ненависти лютеран. Головин утверждал, что помещики охотно исполнили бы волю Государя, если б он высказался категорически. Граф Толстой заметил, что здесь новая хитрость: им хочется, чтоб Государь весь срам, которым пристрастная Западная Европа прикрывает это дело, принял на себя, и чтобы предоставил оправдание свое отдаленной истории, которая в свою очередь может быть обманута. «Обстоятельства любопытные, но дело тяжелое», пишет граф Толстой, заканчивая эту заметку следующими словами: «Господи, дай мне силы и терпения!»

Если такой возглас вырвался у светского лица, смотревшего на дело в качестве Русского и сына православной церкви, то что должен был чувствовать ревностный ее служитель, каким был Филарет? «Поверьте, нет ни одной клеветы, нет ни одного низкого средства, за что бы не взялись в поддержании лютеранства», писал он графу Протасову. «Если оставят меня опять одного бороться со зверьми, ответ перед судом Божьим и человеческим за следствия вредные падет не на меня. Я чист совестью, объявляя дело в настоящем его виде после того, как горьким опытом до знал и в бессонные ночи размышлял о всем, что делается и имеет делаться».

Но не так смотрел на дело государственный правитель, не только отрекаясь от служения своей церкви, но закрывая глаза перед политическою задачею своей родины, которая так видимо, так вразумительно, сама собою выполнялась, без всякой предварительной подготовки, без всяких усилий правительства. Этого мало. Той же интриги и тем же правителям удалось обойти и самого Государя. После столь определенной программы, какая была им высказана, нельзя было ожидать поворота в образе действий такого человека, каким был Николай Павлович. Надо предполагать, что Государя уверили, будто присоединение совершается слишком поспешно, будто присоединявшимся нет времени одуматься и обсудить столь важный вопрос, как перемена исповедания. Быть может, указали и на случай, когда Латыши-Гернгутеры, уже заявившие желание присоединиться, но имевшие время обсудить, отказались впоследствии. А случай этот не ускользнул от внимания Филарета, и он исследовал это дело. Оказалось, что Латыши были призваны в лютеранскую консисторию, где их манили обещанием дозволить им устроить молитвенный дом и школу (что до движения к православию консисторией не дозволялось). Конечно это обещание, побудившее Гернгутеров отказаться от своего намерения, было скрыто от Государя. И вот нежданно-негаданно пришло Высочайшее повеление, чтобы от объявления желания присоединиться до самого присоединения проходило шесть месяцев. Такое распоряжение крайне смутило Филарета и, по словам его, «повергло в недоумение и уныние всех, ищущих православия». Такая мера имела неотразимым последствием полнейший простор интриге и гонениям и охлаждение в стремлении к присоединению.

Но, дивное дело! Вскоре вновь появилось движение и местами очень сильное. Только достигалась цель с большими страданиями, только больше терний насаживалось на пути шествия бедного народа в объятия его новой матери – России. Насмешка ли здесь судьбы или неисповедимые планы Зиждителя? Ни козни, ни муки, которым теперь дано более простора, не останавливали народа.

Мы знакомы со взглядом Филарета на священников, какие нужны для новопосвящённых Латышей. Но образованное общество Риги не могло быть удовлетворено таким составом. Даже самолюбие требовало, чтобы в Риге духовенство не уступало в образованности пасторам, которыми так кичились бароны. «Немцы доселе говорили, что Русские попы мужики», замечает Филарет. Бесспорно, такое замечание для всякого Русского было слишком обидно; а потому мысль Филарета поднять образовательный уровень Рижского духовенства сочувственно приветствовалась Русскими людьми. Филарет как бы ссылается на авторитет самого Государя в этом вопросе, приводя его слова: «Вот с крестиками-то священники (т. е. магистры Академии) мне нравятся; сколько видел их, они люди хорошие, образованные, их назначать ко мне в гвардию». А по своей признательности к Московскому митрополиту Филарет делает такое замечание: «Да, друг мой, это много значит, много значит для св. веры, много значит для отца нашего митрополита, которому всем этим одолжена церковь наша».

По тем же соображениям, как мы знаем, Филарет с живым участием отнесся к желанию одного барона, женатого на Русской, назначить ему на мызу хорошего священника, который мог бы быть законоучителем его сыновей. Филарет назначил это место для воспитанника Московской Академии и очень хлопотал о скорейшем отыскании благонадежного лица для замещения. Наконец и для самого епархиального управления нужны были люди более развитые. Филарет хлопотал привлечь в Ригу академиков. Ходатайство его было разрешено Св. Синодом, и ему предоставлено озаботиться приисканием желающих. Разумеется, его взоры обратились к родной его, Московской Духовной Академии. Близка была ему она по его любви к ней, близка по тому направлению, какое давалось ее питомцам. И вот шлет он туда просьбу за просьбою, мольбу за мольбою. «Господа ради, прошу вас, прошу всю братию, прошу о. ректора – пришлите питомцев ваших. Истинно говорю, что это будет несомненным благом для церкви. От души прошу тех, которых вы выберете, не тяготиться жребием; сколько достанет сил и средств, постараюсь, при помощи Божией, успокоить их положение». «Да, забыл упомянуть: квартиры для духовенства здесь казенные, т.-е. приобретенные приходами для церкви. Это, конечно, немало, особенно на первый раз». «Мне очень будет тяжело, если вы не уделите от своих питомцев трех юношей преподобного Сергия. Вы, конечно, понимаете, почему мне хочется имен6но из нашей Академии видеть здесь пастырей. Видел я грешный, воспитанников Питера. Христос с ними! Господом прошу, не откажите в милости», «вы спрашиваете меня относительно удобств, какие могут быть для предназначенных Синодом в Ригу питомцев ваших, и пишете с душевною скорбью. Конечно, вы не сомневаетесь, что и я, грешный, озабочен сим делом по любви к питомцам преподобного Сергия. Но не думайте, прошу вас, так невыгодно о здешних местах, как думаете вы. Вы полагаете, что здешние священники вовсе ничего не получают от прихожан (кроме жалованья). Нет, здешние прихожане очень любят священников. Довольно сказать, что они состоят из купцов и мещан: а вы знаете, что купечество наше, благодарение Господу, набожно; здешнее таково же и даже более привержено к церкви, чем в некоторых других местах. Это зависит и от того, что, живя среди иноверных, оно само, иноверием и особенно его враждой против православия, располагается любить православие и православных». Далее он сообщает, как велик доход священников и приводит в пример одного из них, который получает вдвое против других, благодаря своему истинно-пастырскому служению, чем приобрел любовь своих прихожан.

Но студенты, которым, как видно, предлагал Горский, опасались службы в Риге. Ни для кого не было тайною, что там делается. И опечаленный Филарет писал: «Очень жаль, жаль, что студенты отказываются от Риги. Теперь еще более вижу, что им было бы очень выгодно жить здесь. По собранным недавно верным сведениями здесь ни один священник не получает менее 2.000 руб. (ассигнований). Теперь же еще назначается по 200 руб. серебром. В год. Да и жизнь для них покойная. Другое дело жизнь грешного Филарета. Но воля Господня да будет!»

Отказ студентов Московской Академии побудил Филарета обратился к Петербургу. По счастью выбор, как кажется, был удачен. «Не угодно преп. Сергию послать питомцев своих. Как бывает мне это по временам скорбно! Петербургские хороши, но мне было бы утехою быть со своими. Теперь нет сомнения, что положение тех, которые прибыли бы сюда, было бы очень счастливое. Вот прислано каждому по 150 руб. сер. на обзаведение. Не говорю о жаловании и местах. Но опять повторю: да будет благословенно имя Господа Вышнего!»

Но Филарет, надо думать, не терял надежды на родную Академию и желая, быть может, ее питомцев иметь ближе к себе, оставлял для них места в Риге. В такой уверенности Филарета немало содействовало личное участие Московского митрополита. «О требуемом для вас избрании», писал митрополит, «заботимся, но еще успеха нет. Вы знаете, что в Москве и около центра стремительная сила более, нежели центробежная». Как видно митрополит, сделал укор Филарету за не обращение непосредственно к нему, и на оправдание Филарет писал ему: «Прежде всего позвольте поспорить против вашей мысли, что вам тягостно было беспокоить меня докукою о кандидатах священства, и будто тягостно даже для совести. Для совести тягостно было бы, если бы из человекоугодия, чтобы не беспокоить меня не требовали от меня нужного для общественной пользы. И вы не похвалу мне написали, назвав беспокойством для меня требование общеполезного; если я это почитаю бесполезным, то просил бы отличить меня и возбудить к лучшим расположениям». Великий учитель Московский не изменялся, как видим, с годами. «Требование ваше предложил я академическому правлению и начинаю беспокоиться, что не спешат, и располагаюсь беспокоить подтверждением. Жалею, что не очень удобно исполнять требование сего рода. В Москве особенно крепко прирастают люди к месту, и не охотно позволяют оторвать себя», заметил митрополит. В противоположность такому приращению к месту Филарет указывал Горскому на одного воспитанника Петербургской Академии, который отказался от профессорства и предпочел служение в Риге. А чтобы заохотить Московских, он не упускал случая о всех выгодах для Лифляндских священников сообщать Горскому, уверяя, что и в Москве немного таких приходов.

В Декабре 1847 года Филарет писал уже Горскому, прося прислать пятерых академиков, для которых остаются незанятыми места. «Теперь обстоятельства здесь уже не прежние; Русь начинает иметь простор; теперь в одной Лифляндии до 70 православных священников, а прежде не было и семи». Вот каких результатов достиг своею неутомимою настойчивость. Филарет. Понять нетрудно после этого все озлобление против него Немцев.

Наконец родная Академия уделила ему двух своих питомцев, и Филарет извещает о них Горского: «Назаревский и Варницкий²⁹ здесь не скучают. Тот и другой довольно тепло живут». А мне со своими как-то свободнее и легче. Нельзя жаловаться и на Петербургских. Все трое смирны. Но, со своими душе свободнее, опять скажу».

Прибывшие священники, осмотревшись, удостоверились, что жить действительно можно. Они стали перетягивать и других «Я жду от вас надежного священника, о котором писал в академию Владимир Григорьевич³⁰. Выберите получше, подобрее, такого как Владимир Григорьевич, которого очень люблю и как доброго и как умного». – «Тот, о котором писали вы, по вашим же словам не очень одобрителен. А в Риге житье мудреное. Немцы – народ умный, город торговый, где богатство портит людей и, портя, губит счастье». Одною из преград, какую ставили себе воспитанники Академии это – незнание туземного языка. Филарет убеждал, чтобы этого не пугались, уверяя, что на месте легко выучатся и приводил примеры: «Это говорю по опыту: 60 священников, посвященных мною, которых первоначальные познания в народном языке были или слабы, или даже и ничтожны, теперь все и говорят, и пишут на народном языке». При этом Филарет советовал приезжать неженатым и избирать себе подруг жизни здесь. «Это полезно во многих отношениях, на первый раз и для разговора с народом. К тому же скучно и жене быть на чужой стороне, скучно и мужу не иметь вблизи себя звена, связующего с здешнею местностью».

Но все-таки, и помышляя уже о переводе из риги, Филарет не переставал осаждать родную Академию требованиями священников, очевидно желая, насколько это возможно, упрочить дело, на случай, если б преемник его оказался человеком с малым запасом энергии. В отвращение такой гибельной для церкви случайности он просил в преемники себе ректора Евсевия, зная его твердый, неуклончивый характер. Горскому же писал: «Я все ожидаю ваших питомцев. Так они нужны мне. Приходы остаются без священников. Размещение их соединено для меня с некоторыми затруднениями. Приходится переводить прежних на новые места, а это, как понимаете, печалит переводимых».

Наконец, явились ожидаемые воспитанники выпуска 1848 года и назначены: «Карелин на о. Эзель благочинным и священником, Поспелов в г. Вольмар, Троицкий на мызу Каролен в готовый церковный дом и церковь, Беликов в Ряннино, очень богатое доходами. Я просил за них преемника». Так извещал Филарет Горского, передавая уже свою паству новому пастырю.

Таким образом, девять академиков заняли священнические места в Лифляндии.

Чтобы поднять духовенство и привлечь к служению церкви людей образованных, конечно, нужно было увеличить убогие штаты священнослужителей. Это заботило Филарета, который на первых же порах стал ходатайствовать об увеличении содержания духовенству. К прискорбию, его, местный епархиальный архиерей, Псковский преосвященный Нафанаил восстал против этого. Утверждая, что Рижское духовенство более обеспечено чем духовенство Псковской епархии, он представил Синоду об оставлении ходатайства Филарета без уважения. Ключом к разгадке такого противодействия Нафанаила может служить местная епархиальная интрига и слишком узкий взгляд владыки. Но Филарет был настойчив, и его это не остановило. Ходатайство свое он подкрепил слишком вескими доводами, между прочим «расчетом поставить духовенство на видные места, чтобы иноверие не могло указывать на недостатки жизни в упрек православию»³¹. Синод, разумеется, не мог включить вопрос этот в такие узкие рамы, в коих смотрел на него Псковский владыка, и ходатайство Филарета было уважено. Получены штаты, к ним добавочные, далее на обзаведение.

Какую же награду просил для себя Филарет? «Если бы духовенство Рижское помянуло меня за гробом»! писал он Горскому, с особенной радостью извещая его об успехе этого дела.

Много горя пришлось перенести Филарету в его заботах об ограждении присоединившихся и искавших присоединения к православию от жестокого их преследования. Вот как описывается положение Латышей на основании официальных сведений, имеющихся при делах обер-прокурора Св. Синода. «Кажется, всякого рода насилия, истязания, жестокости и ухищрения пущены были в ход и приведены в действие, чтобы отвратить Латышей и эстов от принятия православия. Несчастных жертв морили голодом, сгоняли с Земли с целой семьей, лишали мест, бросали в тюрьмы, били палками, забивали до изуродования и даже до смерти, волочили по судам, подстерегали каждое их слово и действие, подвергали допросам, брили им головы, издевались над ними всячески, употребляя все меры, все средства, чтобы вывести их из терпения и возбудить к бунту; так что по выражению преосв. Филарета, надобно при этом удивляться только одному – терпению невинных страдальцев. Истинно, сам Господь подкрепляет их силы, терзаемые изуверством и своекорыстной ненавистью. Надолго ли станет терпения их? Бог знает. Доселе они спокойно идут, как овцы на бойню – на суд Немецкий».

Картину этого времени хорошо рисует один и, за исключением Филарета, быть может, единственный в то время Русский деятель в Лифляндии в духе православия и человеколюбия, граф Д. Н. Толстой. Он привел в известность все правительственные распоряжения по делу о присоединении и разделил их: 1) относящиеся до порядка присоединения и содействия духовной власти со стороны гражданского управления, 2) к устройству постоянных и временных церквей и школ, 3) по охранению общественного порядка и спокойствия, 4) о преследовании злоупотреблений властью и обязанностями. Этим желал он дать правильное направление и движение делу, вывести его из хаоса. Но едва удалось ему окончить труд этот, как дело снова было сбито с правильного пути в непроглядную сферу хаоса и интриг. Получилось секретное распоряжение военного министра об учреждении военно-ссудной комиссии для дел о разгласителях. В народе всегда ходят какие-либо слухи, затрагивающие более и менее близкие ему струны. Так было и здесь. Исстрадавшийся народ искал в своих мечтах исхода к лучшему. И вот пошла огласка, что можно переселяться в теплые земли, т. е. на юг, где беспрепятственно исповедуется православная вера. Надежда на переселение, весьма может быть, придавала бодрости и терпения. Но эти невинные слухи окрасили небывалым народным волнением. Представителем комиссии назначен был ген.-м. Крузенштерн, членами флигель адъютанты Ефимович и Анненков. Самое назначение Крузенштерна убеждало всех в том, что здесь дело Немецкой партии. «Но не в этом еще зло», говорит граф Толстой; «оно заключается в разъединении действий правительства по одному и тому же делу. Сношения наши с Петербургом разделились на четыре пути: первый – прямой, через министра внутренних дел; второй – архиерейский, через обер-прокурора св. Синода; третий – через военного министра и, наконец, по начинающемуся, как слышно, движению в эстляндии (состоящей в С.-Петербургском викариате), четвертый – через митрополита Антония. Естественно, что донесения эти будут различествовать по мере различия в воззрениях на предмет, и вместо того, чтобы придать действию правительства более энергии и единства, мы должны теперь ожидать меры на меру, повеления на повеление».

И как же пошло дело? Что нашли? «Флигель-адъютанты приехали и напрасно ищут дела. Военный министр не ладит с министром внутренних дел, и вот прислал флигель-адъютантов, потому что будто бы из множества производящихся здесь следствий ни одно не кончено (это вздор), а в самом деле ему нужно противодействовать Перовскому. Для Чернышова здесь нет ничего и никого: в виду один Перовский. И бедного старика моего³² тянут и рвут во все стороны и сбивают с толку. Граф Протасов видит в этом деле ленту; епископ хлопочет о распространении паствы во что́ бы ни стало; ген.-губернатор, думая в душе быть беспристрастным, на самом деле оказывается слабым. Один Перовский и видит в этом деле распространение Русского элемента. Он постигает, что положение здешнего края аномалистское для России, и потому я служу в его министерстве. Я служу, ибо разделяю его убеждения; чуть замечу, что дело противно моему убеждению, противно совести, – брошу и уеду». – «Часто мы обманываем себя, относя к беспристрастию равнодушие и холодность нашу к делу, в котором чувствуем, что должны бы были принять участие; и чтобы помириться самим с собой, громко называем себя беспристрастными». Конечно слова эти всецело относились к Головину, который, по замечанию графа Толстого, наконец сделался совершенным Немцем по убеждениям.

Интрига работала во всеоружии. «Теперь дело присоединения находит новых обвинителей», повествует граф Толстой: «говорят, разумеется, православные, что наш народ не хочет обращаться с неофитами и что даже Русские жители Дерпта хотели подавать об этом просьбу. Начинают опасаться раскола те, которые никогда прежде того не заботились об интегральности Русской церкви. Говорят, что новоприсоединенные вносят протестантизм в недра нашей церкви».

Когда Государь выехал в чужие края, Империи управлял Государь-Цесаревич. Он повелел разделить обвиняемых в разглашении ложных слухов, а выгодах, сопряженных будто бы с переходом в православие, на два разряда: «1) Действующих со злостным умыслом посредством обольщений привлечь в православие простодушных. 2) Без умысла повторяющих слышанное. Первых судить военным судом, а вторых подвергать полицейским наказаниям». Чем же это кончилось? Тюрьмы переполнились, и ни один из заключенных, по свидетельству графа Толстого, не принадлежал ни к первому, ни ко второму разряду. Забыли о третьих, которые на самом деле одни только и были: это те, которые без злостного умысла говорят вздор, не повторяя однако же слышанного, а сами толкуя превратно дело, по крайнему своему разумению. Такими-то и были наполнены тюрьмы.

Как же относился Филарет к этому убийственному в собственном смысле делу? Прежде всего он обратился к молитвенной помощи родной своей лавры. «Здесь столько теперь трудов и скорбей! Немцы со всем ожесточением восстали против дела православия. И происки, и клеветы – все в ходу. Бедных крестьян волнуют и мучат. Волнуют и высшее начальство сомнениями. Чиновники летают из Петербурга в Ригу для поверок. Следствия за следствиями. Помолитесь Господу Богу за грешного Филарета. Помолитесь Божьей Матери и преподобному Сергию о защите невинных и святого православия. Рад бы писать, но нет времени».

«Ныне – покой, завтра – тревога», писал Филарет. «Ни за один день нельзя поручиться. Вот недавно два раза присылаем был флигель-адъютант. Тревог довольно. Сперва огласили: в Пернове бунт, оказался покой. Вот затем огласили: в Оренбурге бунт, и опять не нашлось бунта. Представьте, что о каждом таком деле пишут ко всем министрам и к Государю. Вы поймете, что много надобно твердости, чтобы не возмущаться по этой волнующейся пучине. По крайней мере у меня грешного нет такой крепости, чтобы оставаться покойным. Да будет воля Господа! Видно, каждому своя дорога. Каждого ведет Отец Небесный Своим путем. В прошлом декабре (1845 г.), теперь скажу, как о прошлом, совсем готовился я для того пути, которым выехал отсюда предместник мой. Так назначали, так объявляли, так писали. Но вот доселе еще здесь, на радость Немцам добрым. Что будет далее, что будет завтра? Не знаю, истинно не знаю».

Но под давлением тяжкой скорби и собственных опасений не слабеет деятельность Филарета. Напротив, как будто бы она еще более возбуждается ими. Обливаясь слезами, описывает Филарет притеснение и обиды Латышей и препровождает записки свои к генералу-губернатору, то едет к нему, то к губернатору, то просит посредничество графа Толстого и обо всем пишет в Петербург графу Протасову; а несчастных, приходящих к нему, укрепляет в терпении, дает совет и собственными слезами участия облегчает им душу.

Противодействие православию дошло до наглого его оскорбления. Так например, кирхенфоршпильсрат Дерптско-Берровский, собрав общее собрание всех церковных попечителей и проповедников своего округа, в виду «настоящей и в близкой будущности нашей отечественной (?) церкви предстоящей участи» (как писал он) предложил им для непременного руководства следующие правила: 1) Странствующий (?) Русский священник не имеет права требовать на мызе помещения для подвижной церкви, пока не предъявит полного от орднунгсгерихта удостоверения в отправлении его для исполнения духовных треб на земле того мызного управления. 2) О прибытии Русского священника обязаны мызные управления немедленно через нарочных доносить орднунгсгерихтам, церковным попечительствам и местным проповедникам. 3) Все священнодействия священников, за исключением частных треб, как-то: крещения, погребения и т. п., должны происходить в присутствии лица, командированного от орднунгсгерихта и местного попечительства. При этом вменялось и мызному управлению в обязанность назначать от себя представителя для строгого контроля над действиями священника. 4) В тех мыстах, где нет членов общества, присоединившихся к Греческой церкви, отнюдь не дозволять исполнения духовных треб. 5) Не допускать, чтобы подвижная церковь ездила по деревням, и совершалось там присоединение. В тех же случаях, когда по настоятельной необходимости исполнить какую-либо духовную требу священник поехал бы в деревню, мызный представитель обязан был ему сопутствовать и строго наблюсти за не уклонение священника от установленных правил, т. е. чтобы не допускали записывания и миропомазания. В противном случае предлагалось через нарочного обращаться за содействием к орднунгсгерихту, а до времени, в качестве мызной полиции, действия священника с осторожностью и благоразумием остановить. 6) Строго наблюдать, чтобы при подвижной церкви не записывались те, кои о желании своем заявляли только по прибытии церкви. (Здесь опять забота: чтобы народ, обманутый и возмущенный распространенными слухами об ожидаемых, вследствие присоединения, светских выгодах, не взирал на появление подвижной церкви, как на вызов и повеление присоединяться). 7) Опять повторяется, вероятно для вящего вразумления, о строгом наблюдении за странствующими Русскими священниками, о донесении оберокирхенфоршпильгерихту и принятии соответствующих мер. 8) Дозволяя странствующему Русскому духовенству в присутствии представителя мызного правления богослужение и совершение треб на тех мызах, где уже есть члены общества, перешедшие к Греческой церкви, допускать присоединение только прежде записанных членов общества, но не иначе, как в присутствии церковных попечителей и испытании каждого присоединяющегося в том, что он имеет твердое и истинное желание присоединиться, не побуждаясь к тому земными выгодами и по надлежащем по том в правилах Греческой церкви законоучении. Вместе с тем рекомендовалось строгому наблюдению, чтобы присоединяемые имели надлежащие умственные способности и совершеннолетие (для мужчин 18 лет, для женщин 16 лет). Не достигшие же последнего не иначе должны допускаться, как с согласия обоих родителей. В случае отступлений также предлагалось доносить орднунгсгерихту и остановить дальнейшие действия священника (здесь «осторожность и благоразумие» уже не рекомендовались) и т.п. Еще два параграфа, в которых между прочим говорится, чтоб проповедники доставили немедленно сведения о числе присоединенных к православию малолетних. Эту инструкцию оберкирхенфоршпильсрат заключает уверенностью, что ее будут выполнять «с благоразумием и сознанием своих христианских, человеческих и подданнических (?) обязанностей».

Итак, одновременно с повелениями государственной власти или распоряжения местного лютеранского духовного управления, затрудняющие исполнение первой и убаюкивающие бдительность Русских правителей трогательною заботливостью о выполнении верноподданнического долга! Филарет горячо отстаивал новых чад церкви, побеждая лютеранскую консисторию своею несокрушимою логикой, уличая ее же словами. Так, например, писал он ген.-губернатору в декабре 1845 г. «По рассмотрении препровожденного дела и сличении с документами, находящимися у меня, считаю долгом предложить следующий отзыв:

«1) Экстракт консистории говорит о движениях церковных, происходивших до апреля месяца сего года; а в ноябре консистория просит суда над Карлом Эрнестом и Давидом Баллодом. Но: а) если смотреть на Эрнеста и Баллода как на виновных в церковных движениях (как заставляет смотреть и отношение консистории), то, поскольку они присоединились к св. православию, по силе ст. 209 и 211-й XV т. Св. Зак. должны считаться свободными и от ответа, и от суда, тем более, что они теперь самые искренние христиане православия. Пред самым присоединением их отзыв г. гражданского губернатора от 5-го апреля сего года за № 4456 (требовавшийся по первоначальному порядку присоединения) говорил о Давиде Баллоде: «поведения хорошего», о Карле Эрнесте: «ведет пристойно званию добропорядочную жизнь, и о нем полиции ничего предосудительного неизвестно». Самые отзывы выисканных лиц экстракта представляют Карла Эрнеста и Давида Баллода ищущими только одного благочестия; сами пасторы в экстрактах говорят о них тоже. б) Если бы Баллод и Эрнест и оставались еще в лютеранстве и не были бы ограждены от подозрений свидетельством гражданского начальства и отзывами самого экстракта, и тогда странно, что отношение консистории требует суда только над этими двумя лицами, тогда как экстракт ее говорить еще о Луке Михельсоне, Андрее Вейде и других, открывавших недовольство свое церковным положением. А еще страннее, еще непонятнее, что консистория, горячо восставая против Баллода и Эрнеста, которые ни личностью, ни выставляемым делом православия, более не подлежат ее ведению, оставляет без внимания дела пасторов Трея и Ширена, которых так винит самый экстракт. в) Благовременно ли консистория собралась успокаивать движения, происходившие в лютеранстве? Почти полтора года прошло после того, как было первое, выставляемое ею, виновное по ее понятию, движение, и целые семь месяцев после последнего движения; теперь действия ее скорее говорят о явном противодействии православию, чем о порядке дела».

«2) Что касается до дела некоторых членов братства³³, изъявивших мне благочестивые желания свои, до чего частью касается экстракт; то: а) прежде всего следует сказать, что дело это совершенно отдельное от дела о присоединении Латышей к православию. Последнее отделено от первого Высочайшею волею, сообщенной мне в отношении г-на обер-прокурора Св. Синода от 14-го марта сего года за № 1799 и пространнее изображено в дополнительной инструкции Рижскому епископу, Высочайше утвержденной 25-го апреля сего года. Сообразно с сею волею, каждый, желающий православия, изъявляет желание от себя, а не от общества и испытывается в чистоте и искренности добровольного желания за себя самого в присутствии гражданского или сельского чиновника. Самое первое такое испытание, сообразно с Высочайшею волею, происходило 25 марта, а в самый первый раз присоединение Латышей-лютеран к православию совершено 21-го апреля, т. е. далеко после всего, о чем говорит экстракт. Кто хотел подвергаться такому испытанию, тот и был подвергаем; а кто, хотя и изъявлял когда-либо желание православия, но переменил желание, по себе ли сам, или отвращенный от доброго намерения усилиями худых людей, – тот предоставляется суду Божию, как и отвращавший его. Таким образом консистория напрасно в своем отношении позволяет себе оскорбительные выражения о деле православия: напрасно, без всяких доказательств, чернить православных Баллода и Эрнеста именами, которых не оправдывает даже экстракт ее, не имеющий, как сказано, связи с присоединением к православию, а еще менее самое дело присоединения: напрасно тем более, что консистории, как показывает экстракт ее, известна Высочайшая воля, сообщенная ей от 20-го марта, запрещающая, как и общеизвестный закон Империи, всякий поступок против православия. б) Для пользы тех, которые грешат, по неведению, против благочестивого дела³⁴, вынуждаюсь сказать, что дело членов братства происходило так. После принесенной мне горькой жалобы членами братства на то, что пасторы упорно отказывают им в дозволении совершать утреннее и вечернее богослужение (понятно, что такой жалобы не мог я причислить к формальным моим делам), после вручения членам православным Латышских книг, предложены были на Русском и Латышском языке письменные условия, на которых православный епископ согласен принять во внимание благочестивые желания страждущих, а между условиями было и соединение с православием. Бумага с условиями отдана была самому братству, читана была членами в собрании братства и в домах, и кто соглашался с условиями, подписывался под бумагою, кто не хотел соглашаться, не подписывался. Православный катехизис, православный молитвенник, православная литургия, все три на Латышском языке, отданные братству, вполне уясняли для братства то, о чем шло дело. Следовательно, каждый подписавшийся, как умеющий читать, а еще более слушать, мог знать в чем дело. Когда набралось значительное число желающих поступать, согласно с условиями, на подачу прошения к епископу, потребовалась доверенность от общества одному лицу, и доверенность, написанная на Русском языке и кратко выражавшая содержание вышеупомянутой бумаги, подписана собственноручно унтер-офицером Маркевичем, Давидом Баллодом, Карлом Бертулем, Атом Медни, и за других подписана Маркевичем же. Таким образом, а) никто не мог жаловаться на кого-либо по этому делу; дело было предоставлено разумению и воле каждого. б) Считая тяжелым для совести обличать неправды других, ограничиваюсь одним примером. Экстракт говорит о Якове Маркевиче, будто по показанию его, Маркевича, он, Маркевич, не сам подписывал доверенность, а подписывал за него Баллод, и будто он только 8-го марта в полиции узнал, что дело идет о соединении с православием. Ни того, ни другого не говорил и не мог говорить Маркевич: первого потому, что доверенность подписывал он сам своей рукой, и даже подписывал ее за других, как показывает самая доверенность; второго потому, что не только доверенность подписана им за себя и за других, но и бумагу с условиями соединения подписал он своею рукою, да и он же присоединился к православию одним из первых. в) Вынуждаюсь повторить опять, что если консистория не знала хода дела братского, то ей надлежало по крайней мере быть осторожной в своем отзыве о деле православия, чтобы не подвергнуться самой осуждению; если же знала, то тогда не лучше и для совести, и для чести ее».

Самую яростную оппозицию выразило православию Дерптско-Верровское главное церковное попечительство. Прежде всего оно обратилось к Дерптскому протоиерею Березскому со своим протестом, стараясь подкрепить его ссылками на разные законы и даже указы 1819 года. Вот этот курьезный протест и ответ на него Филарета генерал-губернатору.

«В силу приложенного у сего в копии § 25 Высочайше утвержденного устава духовных консисторий от 27-го Марта 1841 г. обязаны священники желающих присоединиться к православной Греко-российской вере иноверцев прежде всего наставлять и утверждать в учении православной веры, а указом от 8 января 1819 г. (также при сем в копии приложенном и выписанном из Полного Собрания Законов Российской Империи) Св. Правительствующий Синод, приняв в соображение, что присоединять к православной церкви таких протестантов, кои не по прямому расположению, но по другим самою церковью отвергаемым видам обращаются к ней, было бы противно Евангельскому духу, приказал принимать и присоединять к церкви протестантов, которые имеют понятие и совершенный возраст, требуемый для действительности произволения к супружеству, т. е. по сему синодскому указу лица мужского пола 15, а женского 12 лет, а Свода Зак. изд. 1842 г. т. Х зак. гражд. по статье 3-й (основанной на Высочайшем указе от 19-го июля 1830 г.) лица мужского пола 18, женского 16 лет; совершать же обряд присоединения протестантов не иначе, как если они, по предварительном испытании, окажутся имеющими твердое и истинное расположение, а присоединение малолетних детей, до вышеозначенного возраста, по таковом же испытании и когда родители тех детей подтвердят произволение их своим согласием. Необходимость в точнейшем исполнении сих Высочайшего и синодского указов высказывается ныне относительно здешних крестьян, тем более, что (как всем и всякому известно) вследствие, слухов, распространившихся между ними, подтвердилось и у крестьян ложное мнение, будто бы они присоединением к православной Греко-российской церкви получат большие выгоды, как-то: по числу душ разделенную землю, освобождение от барщины, подушных податей или рекрутской повинности, или другие светские выгоды, либо отвратят угрожающие им ущербы, а именно возвращение в прежнее крепостное состояние. Все это не может быть неизвестно здешнему Греко-российскому духовенству, а особливо вашему высокопреподобию, тем более, что вы присутствовали при многих в здешних полицейских присутственных местах произведенных следствиях, из которых ясно обнаруживалось существование таковых ложных слухов и мнений, и что были случаи, в которых Эсты православного Греко-российского исповедания и даже природные Русские являлись для внесения их именно в список подобно крестьянам лютеранского исповедания, частно у своих господ, а частно у вашего высокопреподобия, с тем намерением (как по следствиям оказалось), чтобы иметь участие в выгодах, ожидаемых крестьянами, присоединяющимися к Греко-российской церкви, или чтобы избежать предполагаемого ими возвращения в крепостное состояние. Несмотря на вышеизложенные законы и обстоятельства, несмотря на то, что по п. 2-му публикации генерал-губернатора от 29-го октября с. г. присоединение к церкви должно быть совершаемо по Высочайшей воле согласно предписанному общему порядку, – присоединено в г. Дерпте несколько тысяч здешних крестьян лютеранского исповедания к Греко-российской церкви, и присоединяется почти ежедневно до ста, даже до двухсот человек, без всякого наставления и утверждения их в учении сей церкви и без всякого предварительного испытания, а в особенности испытания сообразного с нынешними обстоятельствами, могущего удостоверить в том, что они не в ожидании светских выгод желают оставить свою прежнюю веру и принять Греческую. Являющиеся к присоединению допускаются по большей части толпами около сорока и более человек, и кроме объявления, что им не ожидать светских выгод, спрашивают их не по одиночке, но всех совокупно о том, желают ли они присоединиться из лютеранства к православию чистосердечно и от всей души, на что естественно следует из находящейся чрез упомянутые ложные слухи в заблуждении толпы утвердительный ответ, тем более, что даже носится слух между ними, будто священникам не позволено сказывать им правду относительно ожидаемых им выгод. Сверх того, присоединено к Греко-российской церкви в противность законных постановлений и много малолетних детей, ниже 18 и 16 лет без согласия их родителей или лиц, заступающих их место». Затем попечительство, заявляя о таком будто бы нарушении православным духовенством прав евангелическо-лютеранской церкви и оскорблении ее, грозит о таких несообразных с законами действиях духовенства довести до сведения, куда следует. Подписал ландрат барон Брюнинг.

На этот вызов Филарет отвечает, что лютеранское попечительство требует: «1) Не того о чем говорит. Если бы оно было искренно, оно созналось бы, что домогается собственно того, чтобы остановить успех православия. Соблюдается ли или не соблюдается православными священниками правило православной консистории, лютеранскому попечительству, нет дела до того; и оно, конечно, чувствует, что входит в чужое дело, с опасностью получить выговор за вмешательство в чужое дело». (Здесь, конечно, заключается легкий намек на то, каков взгляд должен установить на это дело представители власти).

«2) Не того, чего бы обязано было требовать. Оно обязано наблюдать, чтобы ни частные, ни начальственные лица лютеранского исповедания не оскорбляли прав человечества. А что делается лютеранами Лифляндии? Когда вводилось лютеранство на место Римского исповедания, помощник вводил пастора в костел и говорил крестьянам: вы теперь лютеране и вот вам пастор! Если же кто после того не шел слушать пастора, того помещик велел бить палками, пока бедняк начинал кричать «и я лютеранин». Теперь пастор и помещик хватают крестьянина и после домашних истязаний отдают, под суд – за что? За то, что бедняк и простак сказал другому исповедь души: Русская вера хороша. Пусть подумает лютеранская попечительство, о чем оно обязано теперь заботиться?

3) Требуя подробно наставления для каждого присоединяющегося, оно требует по настоящему положению дел невозможного. а) Дерптское попечительство хорошо знает, что оно само первое закричало бы: бунт, бунт, заговор, заговор, если бы священник собрал около себя хотя бы до 500 крестьян-лютеран, для преподавания им наставления о различии православия от лютеранства. Говорю: хорошо это знает, потому что председатель попечительства г-н Брюнинг первый в конце сентября прислал в Ригу донос на какой-то бунт в Дерпте, когда крестьяне приходили к священнику для православия, и он же, г-н Брюнинг, получил справедливый выговор за дерзость того же времени против генерал-губернатора. б) При общем движении народа к какому бы то ни было благородному делу не спрашивают у каждого частного лица отчета, почему, к чему и для чего он стремится к благородному делу? Тогда начальство обязано только радоваться этому движению, хвалить его, усиливать прекрасное чувство, управляющее движением: тогда тот, кто стал бы упрекать начальство в том, что оно не объясняет каждому, к чему и для чего он стремится, был бы враг общества, враг всего благородного, преступник уголовный. Так бывает при движении религиозных. Закон, которым прикрывает свое требование попечительство, не говорит о таких случаях. в) Если попечительство позволяет себе говорить, будто Дерптское духовенство присоединяет крестьян «без всякого предварительного испытания, а в особенности испытания сообразно с нынешними обстоятельствами», то оно слишком смело и подвергает себя опасности быть под судом за клевету: во-первых, лютеранское попечительство не приглашают к присутствию при принятии крестьян с желаниями веры; и следовательно оно не в состоянии своей личностью свидетельствовать, как совершается принятие таких крестьян, если бы отзыв его и принят был за отзыв свидетеля. Во-вторых, ни один чиновник, прикомандированный к Дерптскому или к другому священнику, никогда, ни частно, ни формально не жаловался (да и не имеет основания жаловаться), чтобы присоединяли крестьян «без всякого испытания». Особенно же в последнее время, когда столько сделано подтверждений священникам, столько введено новых строгостей по делу принятия крестьян: надобно иметь слишком мало совести, чтобы позволять себе делать такой отзыв о святом деле, какой делает лютеранское попечительство.

4) Лучше думать, что лютеранское попечительство не понимает, чего требует. Принимающие православие лица лютеранского исповедания суть или конфирмованная, или не конфирмованная. Не конфирмованные: а) по правилам лютеранской церкви не могли быть допущены к св. причастию, не быв предварительно наставлены (конфирмованы) относительно главным предметом христианства в познании Бога, Св. Троицы, великого подвига Господа нашего Иисуса Христа и в нравственных правилах веры. Если же конфирмованные утверждены в главных существенных предметах веры, то православная церковь не имеет причины лишать их таинства миропомазания, или что тоже поставлять их в ряд Магометан. б) Конфирмованные по правилам лютеранской церкви для получения права на св. причастие утверждены в существенных правилах веры и жизни. Но для них не считалось необходимым, чтобы доходили они до тонких и высших богословских рассуждений о вере, доступных только тем, которые исключительно посвятили себя изучению богословия. И это делано справедливо. С одной стороны, христианская вера – вера всеобщая, доступна для всех, как высоких, так и ограниченных по образованию умов, как скоро не мешают ее доступу к душе страсти. С другой – требовать от каждого утонченных рассуждений о вере значило бы требовать невозможного, даже по занятиям земной жизни. Если же не требуются такие рассуждения о вере для получения права на имя христианина, то православие поступило бы вопреки христианству, если бы требовало таких рассуждений о православии для получения права на имя православного христианина. в) Самая поразительная разность между православием и лютеранством состоит в том, что последние стремится питать только ум рассуждениями о вере, православие же назидает ум и сердце, сердце благоговейными молитвами и обрядами, ум – мыслями веры, скрывающимися в обрядах, и поучениями. Основания же этой разности скрываются в самых догматических началах того и другого исповедания, так как лютеранство говорит: верь (иначе умствуй), и сего довольно; православие говорит: верь и делай по вере. Потому каждый конфирмованный, если он слушает православное служение в храме на понятном для него языке, уже чувствует и сознает, чего не доставало ему в лютеранстве и что дает ему православие; а входить с ним в тонкие рассуждения означало бы не лечить болезнь духа его, а расставлять. Другие разности между православием и лютеранством так немногосложны и просты для общего смысла, что для объяснения их церковь вовсе не уставила никакого особого оглашения (наставления), тогда как уставила шестидневное, оглашение для Иудея, Магометанина и язычника. И, следовательно, как по существу дела, так и по чину церкви не требуется подробное наставление конфирмованным при принятии православия. Миропомазание с самых первых времен христианства соединяется с крещением. В крещении не отказывают младенцам ни лютеранство, ни православие. Если же в крещении не отказывается младенцам, наставление же в вере предоставляется будущему времени: то православная церковь, без нарушения чина своего, не может отказывать и в миропомазании младенцу, по телесному ли возрасту или по духовному».

«После того немного остается сказать о не конфирмованных или таких, которые еще не получили достаточно понятий о христианстве. По отношению к не конфирмованным можем прибавить только то, что наполнять неиспорченную душу наставлениями о разностях между православием и своеволиями лютеранства значило бы наказывать невинного».

Филарет, как только получил протест попечительства с угрозой «довести до сведения куда следует», поспешил сделать разъяснение ген.-губернатору, побивая на всех пунктах попечительство и даже слегка коснувшись того, что допускать противодействие православию со стороны начальства преступно. Конечно, такое предупреждение должно было бы в значительной степени ослабить впечатление, произведенное на Головина донесением попечительства, а стало быть по крайней мере на половину поколебать энергию в преследовании безвинно обвиняемых. К удивлению, состоялось распоряжение Головина, чтобы показания о православии отбирались орднугсгерихтерами, а по отобрании последними сообщались духовному начальству. Дознаниям, произведенным добросовестно чиновниками ген.-губернатора Варадиновым, Ханыковым, Самариным, Бюргером, о жестоких поступках баронов и пасторов с Латышами, не давалось никакого значения и хода. «Ген.-губернатор», писал Филарет письмо Протасову, «добрый христианин; но что ни одна жалоба крестьянина ордунгсгерихтеру или не дойдет до ген.-губернатора, или дойдет в искаженном виде, и крестьяне будут награждены только новым гонением, в этом может сомневаться только тот, кто, имея здоровые глаза, говорить, что ничего не видит».

Жалобы на невыдачу паспортов были, например, такие. Крестьянин с мызы Марценгов Мартын Лапин с женой и тремя детьми живет в Риге 10 лет, но ныне, по присоединении к православию, не получает паспорта под тем предлогом, что, платив прежде по 10 руб., ныне обязуется заплатить 16 руб. На мызе не имеет ни дома, ни земли. Крестьянин с мызы Тегапс Андрей Витуль, живший 9 лет в Риге и ныне отправивший 6 р. 50 к. на паспорт, получил паспорт только для жены, а с него требуется еще 10 руб. На мызе не имеет ни дома, ни земли. Присоединившаяся к православию вотчины Петкенсгоф девица Каролина Андерсон. Проживавшая в Риге 10 лет, всегда получала паспорт без всякого платежа; по присоединении ее барон Врангель требует с нее 10 руб. серебром, грозя ей в противном случае вызвать к крестьянским работам, коих она по непривычке и слабости здоровья не могла исполнять. Указав о подобном притеснении Евы Граган, Филарет просил генерал-губернатора поручить полиции или другому правлению требовать от помещиков формального объяснения по подобным заявлениям и представлять непременно на благоусмотрение его высокопревосходительства.

Все эти жалобы были собственноручно записываемы Филаретом. Понятно, что труд такой брал на себя лично Филарет, чтоб не впутывать в дело других и не подвергать их случайности и преследованиям, подобно пострадавшему безвинно о. Дорофею Емельянову. Записки эти Филарет препровождал к генерал-губернатору, часто подкрепляя личным ходатайством за притесняемых. Не получая удовлетворения, Филарет повторял свое ходатайство особой запиской. Но эти записки, эти просьбы Филарета вместо того, чтобы возбуждать энергию Головина довели его до того, что он не мог равнодушно читать их, а наконец и слышать о Филарете. Видя, что (благодаря, конечно, его бесхарактерности) его предписания не исполняются и что он ничего не может сделать, чтобы поднять свое значение, Головин, однако не мог выносить уколов своему самолюбию и предпочел поставить между собой и епископом стену. К кому же было тогда обращаться Филарету? Единственный человек, до кого достигать мог голос его, и кто печаловался вместе с ним об участии несчастных, это был граф Д. Н. толстой; но и его Филарет должен был предупреждать, чтоб не знали, что известное ходатайство исходит от него. «Посылаю к вам записку», писал он к нему, «но не с тем, чтобы от моего имени делалось что-нибудь. Дело в том, что за тем же хлебом прибыло с той же мызы много других крестьян в Ригу; говорят, что решительно нет хлеба. Для Господа и творите милость, и предупреждайте козни! Не говорите, пожалуйста, Е. А.³⁵ о моем имени. Были у вас³⁶, но их не пустили».

Агенты пасторов и баронов везде швыряли и подслушивали речи поселян. Эти неосторожные речи, в которых порицались проведи пасторов, заключавшая в себе площадную брань на православие, или высказывалось намерение присоединиться к православию, оканчивались всегда большим несчастьем.

Вот грустный рассказ об одном из множества подобных случаев. Узнали, что один поселянин желает принять православие. Его отправили из мызного правления с поручением в Ригу. Едва прибыл он туда, как ему надели кандалы и посадили его в тюрьму. Две недели не высыхали глаза у этого узника от слез, которые текли при мысли о жене и детях, их беспокойстве и нищете. Соузники удивились этому обилию слез. С грустью взглянув раз через форточку на Петропавловский православный собор, несчастный увидал на паперти свою жену. А та сидела на паперти, опершись на руку и задумавшись над тем, куда девался ее муж, опора семьи. Где его найти? «Анна»! раздался знакомый ей голос из окна тюрьмы. «Учи детей. Пусть обо мне не плачут. Я еще жив. Поспеши сама присоединиться и детей присоедини». Анну прогнали; форточка закрылась….

История нового мученичества в Лифляндии весьма вразумительна для тел, кто, читая о подвигах христиан-мучеников первых веков, сомневается и видит в них прикрасу повествователей. Сам осужденный при страданиях за свои убеждения, о чем заботится? Чтобы жена и дети спешили присоединиться, зная хорошо и на собственном опыте и на опыте других, что их ожидают за то горе и страдания.

Анна бросилась к единственной двери, которая, по словам ее сына, не запиралась для несчастных; это была дверь, ведущая в келлию Рижского православного епископа Филарета. И сам повествующий делает такой вопрос: «Спас ли он когда-нибудь? К нему всегда можно было прийти». Филарет обещал похлопотать. Несколько успокоенная обещанной защитой, Анна бредет к тюрьме. К удивлению, ее допустили; но, оказалось, -- уже к трупу ее мужа. Все тело его, в особенности лицо было покрыто кровавыми пятнами, челюсти судорожно сжаты, изо рта сочилась кровавая пена. Доктор дал ему лекарство. Попробовав, он отказался его допить. Тогда доктор выплеснул остальное ему в глаза. Так объяснили заключенные с ним. С отчаянными воплями припала Анна еще к теплому трупу дорого ей человека, друга и опоры семьи… Оттащили несчастную от трупа, из тюрьмы прогнали. Побрела опять она к Филарету, приемная которого была переполнена подобными ей страдальцами. И вот стоит перед Филаретом, едва держась на ногах, несчастная женщина и передает ему, захлебываясь слезами, скорбную свою повесть. А епископ стоит перед нею, и слезы текут по лицу его. И плачет он над горем ближнего, над своим бессилием, над позором своей Родины, над поруганием своей матери-церкви…. Он спрашивает ее с участием: «как велико семейство? Может ли кто из сыновей помогать править хозяйством? В каком оно положении? Есть ли дом и велик ли? Как велика барщина и повинность? Есть ли чем похоронить мужа»? Одного из сыновей Ивана, впоследствии священника, тут же записывает он в духовное училище. «Может он будет тебе утешением? Кроме него я еще девятерых приму Латышей и постоянно буду принимать. Там не нужно будет ничего платить: все будет готовое. Если будет хорошо учиться, то он и все будут священниками». Узнав, что она почти без денег, он вынес ей последние 5 руб., извиняясь, что более не имеет. «Эта была правда», утверждает повествующий. «Глас народа – глас Божий», говорит пословица. А Филарет еще при жизни приобрел наименование Филарета-Милостивого.

Горе женщины, о которой говорили мы не исчерпано потерей мужа, и участие Филарета в ее положении не кончилось. Все ее имущество было продано. Ее с малолетними детьми, из которых старшему было 9 лет, выгнали из дома. И холодную осень, без куска хлеба, провела она в сарае, где навозная куча служила ей и детям постелью. Неоднократно писал Филарет генерал-губернатору, который обнадеживал и писал о ней; но доходило ли его писание до кого следовало, или здесь было явное пренебрежение к расположениям Русской власти, только к облегчению положения несчастной ничего не делалось. Граф Толстой отсутствовал. Филарет писал ему: «Любезный граф! Дело Колманга сокрушительное. Семь человек детей осталось без отца и без всякого призора. Дело ведено, извините, судом Шымякиным. Не возьмете ли на себя пересмотр его? Если бы что-нибудь подобное сделано было со стороны православия против какого-нибудь Немца, Немцы не только потрубили бы о том по всей России, но напечатали бы во всех газетах Европы. Ожидаю вас с нетерпением. Бога ради возвратитесь скорее. С любовью о Господе грешный Филарет».

Из этого письма очевидно, что граф Толстой был единственной опорой для Филарета. Понимали то и бароны, и это обстоятельство не укрылось от их интриг. Головина стали уверять, что Толстому приписывается слишком большое влияние на дела. Другими словами, задевая самолюбие слабого старика, добивались охлаждения его к Толстому. Этого мало. Стараясь ослабить ревность графу Толстому: «Я слышал, вас хотели поставить против меня; вам говорили о мне Бог знает какие странности. И вы верите? Не верю: вы знаете меня. Говорю об этом, потому что люблю вас и дорожу вашим расположением. И в знак любви искренней скажу вам искреннее слово: пожалейте того, кто до того зачернился, что по одному страху, не говорят ли о нем всей правды, дозволяет себе делать низости. Sat sapienti».

Разумеется, такой расчет не имел успеха. Граф Дмитрий Николаевич остался глубоко преданным Филарету и отзывался о нем восторженно, как о великом светильнике церкви и страдальце за нее. Письма Филарета, по его словам, он хранил как святыню. Благодаря счастливой случайности, нам удалось списать некоторые из них. Но можно надеяться, что рано или поздно, и чем раньше, тем лучше, они явятся в печати³⁷.

По чувству приязни и уважения к Филарету граф Толстой навестил его в Харькове, после чего писал ему Филарет, между прочим: «как вы многим подарили меня, подарив несколько времени на пребывание в Харькове! Я глубокою памятью помню вас; но, повидавшись с вами, я обвеял душу радостными мыслями, что воочию видел бескорыстного друга Божия».

Единственного человека в Риге, к помощи которого прибегал Филарет, беседа с которым доставляла ему утешение, граф Д. Н. Толстого, наконец, поставили в такое отношение к делу Русской церкви, что для его успеха Филарет должен был прервать свидания с ним. «Любезный граф», писал ему Филарет, «душа рвется побывать к вам… Но истинно боюсь. Боже мой что моя жизнь? Знаете ли за чем хочется мне к вам? Затем, чтоб поклониться вам в ножки…. за многое, за многое. Благодать Господа Иисуса Христа да хранит вас. Грешный Ф. Как тяжко на душе!» К этому времени вероятно относится заметка графа Толстого о перемене в Головине, которого находил он «совершенным Немцем и как будто бы поклявшимся вредить православию».

Приведем свидетельство профессора Дерптского университета Розберга о деле православия в Лифляндии и о положении присоединившихся. Он писал графу Протасову: «Без всякого подущения, без всяких осязательных человеческих средств, не надеясь ни на какие земные выгоды, толпы простодушных поселян, кончив свои полевые работы, мирно стремятся под незыблемую сень Восточной церкви. Это зрелище есть самое возвышенное, трогательное и чистое ее торжество: ибо тут переходят в ее недра не полудикие язычники, не униаты, довольно тесно с нею связанные, но протестанты, целые три столетия находившиеся под влиянием мудрования, диалектики и красноречия образованных пасторов С 19-го числа (Сентября 1845) по нынешнее, в продолжение шести дней, записалось до 4000, между которыми есть много мужчин и женщин уже в преклонных, старческих летах, много деревенских судей и старшин. К священнику они являются как можно лучше одетыми и крестятся, и бьют себя в грудь, когда узнают, что их имена уже внесены в протокол. Скрипицын³⁸ и г.-м. Муравьев были до глубины души поражены всем, что они собственными глазами видели, собственными ушами слышали». «Весь Эстонский народ безусловно принимает православие. Дело истинно нерукотворное! С 19-го Сентября по нынешний день – 28-го Сентября – уже слишком 15.000 душ мужчин и женщин записалось у протоиерея о. Березского. При всем том тишина и благоговейное спокойствие необозримой толпы, стоящей с утра до ночи пред его домом, не нарушались доселе ни малейшим беспорядком. Немцы на это крайне досадуют; им душевно бы хотелось, чтоб произошло какое-либо беспокойство, и понятно! Рвение Эстонцев присоединиться к православию доходит до исступления: многие приходят и приезжают из дальних мест, суток по двое почти ничего не пьют и не едят, почуют около города под открытым небом, изнуренные холодом и голодом, терпеливо дожидаются очереди». Розберг указывает на следующие побудительные причины этого стремления к православию: 1) «Пасторы наши слишком большие господа; 2) на кирхах наших не сияет крест, общее знамение христианства, но воткнута какая-то индейка; храмы наши разваливаются от ветхости, никто не печется о них; 3) пасторы наши вместо литургии и проповеди читают нам нередко одни объявления, что такой-то умер, тот-то родился; 4) у нас нет утешения затеплить свечу, окропиться св. водою, отслужить молебен, раскрыть прегрешения своему духовному отцу; 5) наконец, православие исповедует наш Государь. Благоговение этих людей к августейшему Монарху трудно описать. Когда о. Березский между прочими именами предложил имя Николая, все в голос крикнули: нет! такого имени мы недостойны; это имя нашего Государя; оно слишком велико для нас. Многие присутствовавшие заплакали, когда протоиерей Березский, отнимая у Эстонцев всякую надежду на достижение временных выгод от перемены вероисповедания, присовокупил, что самое богослужение только медленно облечется в благолепие, они дружно отвечали ему: коли мы не дождемся этого, дети наши дождутся; мы жертвуем собою для детей! Соображая это с высокомерием, нерадением и корыстолюбием большей части пасторов, мы получим удовлетворительное объяснение происшествия для многих загадочного. Восточная церковь, сияя местами между здешних простодушных племен, своими обрядами, своею внешностью, своим духом, как могучий магнит, привлекала их неудержимо. Других причин нет».

Тот же Розберг описывает впечатление, произведенное этим вероисповедным движением на баронов. «Господа Остзейцы, сначала ошеломленные первым порывов народа к православию, мало-помалу приходят теперь в себя. Между ними кипит теперь неутолимая деятельность; все пружины, все страсти приводятся в движение, все перья скрипят, все уста изрыгают хулу. Существует решительное намерение, с одной стороны испугать правительство, а с другой стороны настращать бедняков-поселян, внушая им, что сюда придут войска с целью гонять их сквозь строй. Лифляндцы вне себя от безмятежности Эстонцев: им бы крайне хотелось подстрекнуть их к ослушанию, скомкать снова все вместе и набросить на настоящие обстоятельства тень мнимого расстройства, неповиновения властям, нарушения коренных прав. Сердцу станет тяжело, и здравый рассудок оцепенеет, если их пронырства и искательства увенчаются хотя слабым успехом. В ослеплении, в судорожных припадках задетого заживо самолюбия, они даже не видят собственных прямых выгод. Немецкая гордыня, нечаянно уязвленная в самое больное место, извивается, как змей под копьем Георгия Победоносца, в бессильной ярости жаля сама себя. Всем, кому о том ведать надлежит, должно представить, что каждое колебание в нынешнем положении, каждый попятный шаг окажутся на поверке непростительными ошибками и могут повести к бедам».

По свидетельству одного беспристрастного Остзейского Немца, «поступки баронов с Латышами напоминали времена первых веков христианства и повторялись на наших глазах в стране, почитающей себя частью образованной Германии, времена мучеников. Иногда случались настоящие сборища инквизиции. Начинаются (Латышам и Эстам) запросы, допросы, увещания, выпытывания, как будто дело идет о каком-то неслыханном преступлении; а преступление заключается в мирном желании принять веру Государя и России».

Вот как изображает положение присоединившихся Лемзальский священник Меньшиков: «Горе и с теми, которые присоединились к св. церкви; ибо редкий Божий день проходит, чтобы кто-нибудь из них не приходил ко мне. Одни просят совета избавиться от голодной смерти, другие жалуются на голод и на безжалостных своих господ и судей; иной просит какой-нибудь милости, и все билетов для отлучки в Ригу за хлебом. Нельзя без скорби слышать о их скорби, без слез смотреть на их слезы истинно горькие». Далее приводит тот же священник ряд жертв злобы и мстительности баронов. Крестьянин Андреас Линил из мызы Нанкуль приходит в слезах, заявляя, что семья умирает от голода, а ему не дают ни мызник, ни кирхенгерихство, ни хлеба, ни билета в Ригу за получением хлеба; что он два раза был в Риге, где без билета от мызника не дают хлеба. С тою же жалобою обращались к нему многие из мызы Кедд-Ян. Несколько человек из мызы Залисбург жаловались, что они обращались и к помещику, и во все суды, и ко всем властям Вольмарского уезда и не могли получить ни хлеба, ни билета, тогда как Латышам-лютеранам оказывается помощь. Им даже объявил мызник, что от них отбирается земля, и что они могут идти куда хотят. В Марте 1846 года Венденский священник доносил Филарету, что уже один крестьянин умер от голода; а около Феллина умерло несколько человек. О такой же жестокости доносил и Верровский священник, присовокупляя, что мызники, издеваясь над православием, отсылают голодающих «к тому, кто крестил их». Некоторые крестьяне из мызы Аргаф жаловались, что у одного из них умер от голода 4-х летний сын, у другого умирает жена с новорожденным младенцем. Крестьянин из мызы Одемпе, Карн Ребали с женою и детьми, умирая от голода, просил помощи. Из мызы Венгута с такими же жалобами обращались несколько крестьянок, заявив, что не присоединенные уже три раза получили хлеб.

Чтобы скорее изморить народ, бароны, несмотря на полный неурожай, взыскали с присоединившихся весь хлебный долг и оставили их с осени без хлеба. Кто не мог доплатить, того наказывали. Так крестьянин д. Кенонорми Георгий, 60-лет, был посажен на день в тюрьму и наказан 25 розгами за недодачу хлеба; он предлагал взять у него лошадь, корову; но ему отвечали: «Ты Русский! Ты богат и не хочешь платить». Крестьянину мызы Ней-Шузен за требование билета на присоединение помещик Миллер дал 15 ударов палками под предлогом, что тот будто бы должный ему ячмень возвратил мерзлым. Корчмар мызы старой Копгуты и содержатель мельницы Ян-Миллер, за желание присоединиться, выгнан помещиком Фитингофом с угрозою сослать его вместе с «записателем, пьяным попом». У казанного крестьянина мызы Тамы, Георгия Сирка, арендатор Трейман отобрал лошадь, весь хлеб и оставил всю его семью умирать голодною смертью. Крестьянка д. Пивлоты Марья Плотин, за то, что не в очередь сказала, что желает принять православие для спасения души, была тут же чиновниками, записывавшими показания, наказана 25 ударами, хотя она была только двух недель по разрешении от бремени. Инцемский крестьянин Зоос продержан три недели в тюрьме по делу о подговоре принять православие Яна Янсона, который объяснил, что ничего подобного от него не слыхал. Но, не смотря на то, хотя он и был не осужден, как невиновный, его выпустили из тюрьмы с бритою головою и вели домой в кандалах, как преступника. А когда его привели на мызу Трейден, приходский судья наказал его 60-ю ударами палок, приговаривая: «когда ты перешел в Русскую веру, то получишь и Русское наказание».

Нет, ни одна страницы в истории крепостного права в России не представляет такой мрачной картины. Если были случаи злоупотреблений властью, то это были случаи отдельные, исключительные: «в семье не без урода», говорит пословица. Но чтобы действовать сплоченно, составлять уговор, извести голодом народ, это такая повальная жестокость, для которой в сердце Русских людей не только не найдется места, но и определения. Возьмем к тому в соображение степень образованности с одной стороны баронов, а с другой стороны Русских помещиков какого-нибудь нашего захолустья сороковых годов. И не здесь ли отчасти лежит разгадка стремления Латышей к православию? Они поняли дух учения православной церкви, действующей на душу и сердце людей и ее воспитательное значение для народа.

Но этот плач и стоны, отзываясь жгучею болью в сердце Филарета, не шли далее, не трогали никого. Скрутив несчастных Латышей, порешили во что бы то ни стало ослабить голос Филарета в Петербурге. Пошли опять разные интриги против него. «на мне теперь лежат дела тяжелые», писал он Горскому. «Помолитесь о мне препод. Сергию! Заставляют делать дело (с Латышами), которого сколько ни бился, никак не могу сдвинуть с места. И тяжело, и опасно! Да будет воля Господа Бога. Помолитесь любовию вашей». «Не сделаете ли той милости для меня», писал он графу Толстому, «чтобы сообщить копии замечаний N.N. и ваших ответов, или по крайней мере первых? Разумею замечания на меры к ограждению православия. Нужно же знать и голос врагов, чтобы при случае суметь и найтиться оборонять дело». Из этого мы можем видеть, что независимо от сообщения Филаретом о всех отдельных случаях притеснений в особых записках генерал-губернатору, которых (черновых) значительное количество у нас под руками, Филарет представлял в Петербург и об общих мерах для ограждения православия.

Но голос его был голосом вопиющего в пустыне. Мало того, под напором интриг и козней он должен был и сам делать уступки. Одна уступка, имеющая, правда, частный характер, была сделана по убеждениям графа Толстого, чтобы спасти общее дело. «Слова выс-ва», писал Филарет, «немедленно исполнил: вновь подтверждаю, чтобы Иванов остался в Аренсбурге, с одним прибавлением, что не должен участвовать в деле присоединения крестьян. Что касается до запрещения священнослужения, то войдите в мое положение: я имею только донесение самого священника о деле и ничего более. На чем же могу основать запрещение священнослужения? Впрочем, сделаю секретное распоряжение, негласное, о неслужении. Я написал Попову, чтобы как угодно будет вашему сиятельству, так и был спрошен Конюшевский».

Правда, уступка здесь не изменяла общего дела и, быть может, предотвратила вредное для него раздражение правителей; к тому же Филарет вместо запрещения служения согласился на негласное распоряжение о неслужении; но все-таки чего, полагать надо, стоила Филарету эта уступка? «Господом прошу вас», писал он далее, «употребите старание не для меня, а для св. церкви и православия, которые подвергаются тяжкой опасности». А Горскому писал он: «Вот видите, друг мой, как живу я здесь. За час пишу и говорю свободно, а в следующий не могу ни говорить, ни писать. Утром встаю как будто бы без видов на скорби, а случается, что с полдня едва доживаю до вечера от тяжестей душевных. Что делать?»

Наконец, утомленный в преследовании православия генерал-губернатор Головин в 1848 году заменен был свежею силою – князем Суворовым. Но положение Филарета становилось все тяжелее и тяжелее. Митрополит Московский, извещая о перемене начальства в Риге, поздравил Филарета с переменою к лучшему. Не так оно оказалось на самом деле и с первых же дней. «Новый начальник края привез с собою много гостинцев Немецких», писал Филарет. Вскоре по назначении Суворова Филарет имел повод писать о нем к Горскому: «Мои здешние обстоятельства день от дня не легче. Видно, такова воля Божия. Князь Суворов, несмотря на то, что внук знаменитого любовью ко всему Русскому делу, до крайности странен в своем усердии к Немцам. Назвать ли его лютеранским генерал-супер-интендентом или только человеком, для которого важны одни звезды, не знаю. Беспрестанно твердит, что он Русский с ног до головы, а насмехается над всем Русским и унижает Русских открыто: твердит, что имеет глубокое чувство правды, а покровительствует лютеранизм и преследует православие при всех удобных и неудобных случаях, и ясно только то, что надобно молиться, чтобы Господь избавил от искушения», когда лицам, назначенным из Московской Академии на священнические места в Ригу приказано было предварительно явиться в Петербург, Филарет писал Горскому». «Это проделки одного и того же Суворова. Но до этого человека не хочу касаться мыслями, чтобы не тревожить души своей».

Князь Суворов по вступлении в должность сразу поставил себя в слишком официальные отношения к епископу и сразу отодвинул дело православия назад. Придирки к Филарету напомнили времена Палена и Иринарха. Мы не можем не привести здесь письма Филарета к Суворову и того, что отвечал епископу генерал-губернатор. Последнее письмо оставляет весьма тяжелое впечатление: такого цинизма в побиении архиерея, безгранично преданного святому делу, самою подслащенною речью еще не передавало, кажется, Русское перо. «От 9-го апреля с. г. за 459», пишет Филарет, «имел я честь получить отношение в светлости. Исполненный уважения к вам, не дозволяю себе отвечать на оное формально; но по требованию дела не могу остаться и в молчании, так как иначе могли бы продолжаться недоумения, ко вреду дела. При упомянутом отношении приложены в копии две бумаги, скрепленные г-м Тидебелем. В отношении говорится, что это протоколы, составленные будто бы в моей канцелярии, и что лица, о коих говорят бумаги, приносили мне жалобы на притеснения. Ваша светлость в отношении изволите упоминать, что при словесном объяснении со мною удостоверились вы, что местное духовенство не желает вмешиваться в светские дела. Со своей стороны, вполне остаюсь уверенным, что ваша св-ть, при свойственной вам любви к правде, когда будете иметь время собственным опытом узнать положение здешних дел и отношения лиц, дойдете до полной уверенности в том, как и во многом другом (так, как и самое содержание настоящего отношения с вашей св-ти ясно мне показывает), что сомнение относительно сего предмета, выраженное в отношении, было плодом только сторонних внушений. Если бы не необходимость заставила, никогда не дозволил бы я моей совести даже и того, чтобы уверять вашу св-ть в нежелании моем и подчиненного мне духовенства касаться дел чужих. Тогда как убежден я и убежден до того, что страдаю, что дела православия находятся в расстройстве и требуют долгого времени и трудов, чтобы устроить их, неблагоразумно оставлять свое и брать на себя чужое. Тогда как священники находятся в таком положении, что каждое слово их готовы перетолковать в другом смысле, каждому поступку дать другое значение, священникам остается употреблять слишком много времени и труда, чтобы предохранять себя от несовестливой зоркости соглядатаев. Для меня было бы непонятным, если бы г-н Тидебель, который столько лет служил в канцелярии, не знал, как составляются протоколы. Протоколы, как ему должно быть известно, подписываются членами присутствия и скрепляются секретарем. Между тем копии, скрепленные г-м Тидебелем, не имеют подписи ни члена или членов, ни секретаря. На каком основании г-н Тидебель выдал перед вашей св-тью скрепленные им копии за протоколы? И что значит поступок их? Но для того, чтобы в. с-ти вполне известно было дело в подлинном его виде и не было перетолковываемо другими, скажу о значении бумаг, скрепленных г-м Тидебелем. Так как я не знаю ни по-латышски, ни по-эстски, следовательно, не могу выслушивать и знать просьбы, или объяснения, или жалобы являющихся ко мне Латышей и эстов, то по сей необходимости приказано мною в канцелярии знающему Латышский или Эстонский язык с буквальной точностью вносить в частную записку слова крестьянина и эту записку представлять мне. Если содержание записки относится к духовному ведомству, то содержание ее вносится в формальную бумагу и этой уже бумагой начинается дело. Если же содержащееся в записке не относится к духовному ведомству, то проситель получает ответ идти, куда следует, со своей просьбой или жалобой. Таким образом в. св-ть согласитесь, что составленные в моей канцелярии записки составляют дело, не имеющее никакого вида формальности ни в моей канцелярии, ни для кого-либо другого».

«Следует объяснить, почему при прошениях, о которых г-н Тидебель представил в. св-ти, приложены были и записки, хотя отнюдь не формальные бумаги. Причина та, что так угодно было предместнику в. с-сти генералу Головину, между прочим по недоверию к переводчику своему. Поверьте, в. с-сть, мне неприятно касаться последнего предмета: но что делать? Не припоминая неприятных историй, составлявшихся из этого неприятного обстоятельства, дозволяю себе указать на печатную публикацию генерал-губернатора от 26 октября 1845 года № 228: в ней третий пункт в Латышском переводе был совершенно искажен даже против Немецкого текста, и из этого вышли худые последствия. Но этим последствиям главное управление вынуждено было этот пункт с исправленным Латышским переводом, спустя около года, напечатать особо и разослать в отдельном виде. Для видимости честь имею приложить при сем ту и другую публикацию».

Нельзя не остановить внимания на этом извращении текста в публикации, утвержденной генерал-губернатором. Случай этот поражает как смелостью, так и безнаказанностью его и, наконец, тем покровом нагло-виновному, какое прочтем мы в письме Суворова в ответ на кроткое предостережение Филарета. Но обратимся далее к письму Филарета. «В. св-ть, конечно, не найдете в том ничего противного порядку, если б проситель, которого записанная жалоба найдена была относящеюся ни к моему рассмотрению, а рассмотрению в. св-ти, отослан был от меня к в. св-ти. Слушать, что говорит другой – дело обыкновенное; слушать из сострадания жалобу бедняка – дело сострадания; указать незнающему путь, которым он должен идти и которого он не разумел, также дело милосердия. Кроме того, в. св-ти известна клятвенная присяга, которую дает каждый епископ при своем посвящении. В. св-ть изъявляете свою готовность обращать особое внимание на жалобы здешних православных крестьян. В этом не дозволял я себе никогда сомневаться. Напротив, зная доброту души нашей истинно православной, я убежден, что чем более будете вы собственным опытом узнавать положение здешних дел, тем более будет расти в вас эта готовность. В одном только позвольте, в. св-ть, остаться с сомнением, в том именно, чтобы вы нашли себя в состоянии удовлетворять».

На это письмо Филарет получил следующий конфиденциальный ответ нового генерал-губернатора.

«Преосвященный владыка, милостивый Государь и архипастырь. Ваше преосвященство изволили почтить меня 18-го минувшего месяца, вследствие отношения моего за № 459, конфиденциальным письмом, на которое я еще не имел чести отвечать. Приношу вашему преос-ву покорнейшее в том извинение и покорнейшую просьбу не отказать мне в уверенности, что и медлил столь долго лишь вследствие желания моего не ограничиваться в настоящем случае поспешным ответом несовместным с искренним уважением моим к вам, милостивый архипастырь, с вниманием, которое я обязан оказывать каждому из слов ваших, и с важностью предмета. Две поездки по вверенным мне губерниям, мною между тем предпринятые, и множество накопившихся дел, доселе препятствовали мне отозваться, с желаемой подробностью соображений, на вышеупомянутое почтеннейшее письмо в. п-ва».

«Мысли ваши, м-вый архипастырь, в нем изложенные, преимущественно относятся к одному отдельному предмету, а именно к прежней между нами переписке о принятии канцелярией в. п-ва, или приходскими священниками, показаний от крестьян, приносящих разные жалобы на светские начальства, и о сообщении оных мне, в виде особых записок, или в виде отношений за вашей подписью. Но с другой стороны, письмо ваше от 18-го апреля касается в сущности не только самых источников приносимых крестьянами жалоб, но и вообще положения дел управления Балтийским краем».

«Покорнейше прошу в. п-во позволить мне войти в сколь возможно отдельное рассмотрение сих между собою нетождественных предметов».

«Я вполне сознаю справедливость слов в. п-ва: «слушать, что говорит другой, дело обыкновенное: слушать из сострадания – дело сострадания; указать незнающему путь, которым он должен идти и которого он не понимает – также дело сострадания». Глубоко уважаю чувство, в этих словах выраженное и, позвольте присовокупить, разделяю его. Но в. п-ву известно, что проявление чувств сострадания на поприще должностных сношений несколько обусловлено законом и государственными учреждениями. При употреблении официальных форм предполагается официальное участие в деле, и когда в. п-ву угодно было при сообщении принесенных вам жалоб требовать (что неоднократно случалось) уведомления о последствиях, то под сим могло быть разумеемо более чем одно чувство сострадания. Равным образом, когда приходские православные священники, выслушав просителей, отсылали их для дальнейшего принесения жалоб не к подлежащим гражданским властям, а к в. п-ву (что также неоднократно случалось), то мне кажется несколько сомнительным, чтобы просителям был указан тот путь, которым они должны следовать. Вообще я полагаю, что ряд гражданских властей; Высочайшею волею установленный, доселе не признан недостаточным; что в случае признания каких-либо недостатков они могли бы устраниться путем гражданских преобразований; и наконец, что если бы приходские священники и были законно призваны к принятию жалоб на гражданские начальства, то по свойственному им чувству христианского сострадания они не могли бы ограничиться пределами своей духовной паствы (?): ибо христианская любовь к ближнему не стесняется условием единоверия. Между тем то обстоятельство, что к православным священникам являются с просьбами или жалобами, почти без исключения, лишь одни новоприсоединенные к православию крестьяне, доказывает ошибочные понятия сих последних и обнаруживает в них заблуждение, несовместное с общими законами государственного благоустройства. Ободряемые естественною готовностью священника выслушивать просьбы их, ободряемые еще более столь же естественною наклонностью односторонне допускать основательность принесенных жалоб, крестьяне ожидают от своих пастырей более чем одних духовных пособий, а на поприще гражданского быта более чем одних советов. Недоверие к другим властям (?), возбужденное мнимым открытием нового судебного пути, постепенно превращается в пренебрежение к ним, а в этом пренебрежении заключается первый шаг к непокорности и самоуправству. В. п-во сами изволите согласиться, что, руководствуясь этим убеждением, я обязан, по долгу возложенного на меня звания, принимать все зависящие от меня меры к отклонению зла, и просьбу об оказании с вашей стороны необходимого содействия без сомнения не изволите признать неуважением к человеколюбивым чувствам православного духовенства».

«Вышеизложенные соображения были прямым поводом к отношению моему от 9-го Апреля за №459. В. п-во изволите находить, что употребленные в нем выражения присваивают излишнюю формальность тем запискам, которые поступили ко мне из вашей канцелярии. Долгом считаю уведомить в. п-во, что во вверенном мне управлении помянутые записки всегда признаваемы были формальными письменными допросами, в канцелярии вашей снятыми и скрепленными, вместо чьей либо подписи, печатью в. п-ва, за которую они присылались; что каждая записка считалась бумагой непосредственно от вас, милостивый архипастырь, поступившей; и что по каждой производилось особое дело, причем неоднократно случалось, что в. п-во были уведомляемы о последствиях. наконец, в. п-во изволите изъяснять, что показания крестьян были отбираемы в канцелярии вашей, между прочим, по недоверию моего предместника к своему переводчику, ныне исправляющему ту же обязанность при мне. Неблагонадежность его конечно имела бы крайнюю важность; но я должен предполагать, что сомнения генерала Головина были устранены впоследствии; ибо он не только не заменил его другим переводчиком, но еще возложил на него должность цензора местных повременных изданий».

«Предав на снисходительное благоуважение в. п-ва мои мысли относительно принесения крестьянами жалоб мимо гражданских властей, я обращаюсь к самой сущности жалоб и к источникам их. В. п-во уверены в том, что при всех моих стараниях я не найду возможности удовлетворить справедливые жалобы православных крестьян; и уже неоднократно, в прежней переписке с моим предместником и мною, изволили обнаруживать уверенность в упорном угнетении туземных единоверцев наших, и в угнетении их именно за единоверие с нами».

«Я знаю, что в отношении к жалобам, поступающим от православных крестьян, постоянно предполагается, что присоединение к православию было поводом к теме распоряжениям, на которые они жалуются; я знаю, что приходские священники безусловно допускают основательность подобных жалоб и что в. п-во нередко сами изволили присоединять к донесениям священников вес вашего мнения и заранее, до производства необходимых исследований, изволили требовать взыскания с виновных в противозаконном гонении. Повторяю, что я глубоко уважаю те чувства христианского сострадания к ближнему, которыми в. п-во были руководимы; но на мне лежит должностная обязанность не увлекаться подобными чувствами и озабочиваться беспристрастным и безусловным (!) соблюдением действующего закона. Я не отрицаю общего недоброжелательства лютеран к новоправославным; я допускаю, что в некоторых случаях строгость законов упадает на сих последних без снисходительности, нередко (?) оказываемой лютеранам; но тем не менее, входя в ближайшее разбирательство каждой отдельной жалобы и имея в виду прежние дела сего разряда, в вверенном мне управлении производящиеся, я должен был несколько уклониться от точки зрения в. п-ва. К моему предместнику поступило и ко мне поступает от лютеранских крестьян множество просьб и жалоб совершенно однородных (?) с теми, которые приносят крестьяне православного исповедания. Источник их, по большей части, лежит в общих условиях крестьянского быта, коего недостатки издавна уже обратили на себя внимание правительства. С другой стороны, самое свойство гражданских отношений между помещиками и крестьянами показывает, что притеснения могут касаться преимущественно лишь хозяев усадьб, между которыми, как вам известно, сравнительно мало православных. Наконец, в. п-ву равномерно известно, что незаконность почти всех жалоб, доведенных до вашего сведения, доказана произведенными по оным исследованиями. Часто случалось, что крестьяне при следствии отпирались от первоначальных своих показаний: часто обнаруживалось, что жалобы их первоначально были неточно понимаемы: еще чаще оказывалось, что домогательства их были неосновательны и показания ложны. Это подтверждено множеством произведенных исследований. Знаю, что местные власти явно подозреваются в пристрастии и несправедливости; но во-первых, я не могу решиться на безусловное обвинение целых сословий, всех присутственных мест и каждого члена каждого присутственного места Лифляндской губернии в преднамеренной лжи, в нарушении должностной присяги и в злобном преследовании иноверных (?): во-вторых, я имею в виду многие известные вам, милостивый архипастырь, следствия, произведенные православными чиновниками, в благонадежности коих нет надобности сомневаться, например кол. ас. Варадиновым, кол. ас. Толстым, подполк. Щербачевым и т. д.»

«Главный и почти единственный вид несправедливости помещиков к православным крестьянам заключался в отказе на содержание усадьб. Но в. п-ву известно, что доколе подобный отказ не нарушает закона, я не властен, с моей стороны, нарушать законных прав на объявление отказа. Здесь бесполезны жалобы, каким бы путем они ни доходили к начальству. Долгом считаю передать в сем отношении на благоуважение ваше, что, по моему мнению, поводом к объявлению таковых отказов были самые следствия, по жалобам православных крестьян произведенные (?). В. п-во изволите знать, что распространение православия дело новое в этом крае и первоначально было сопряжено со множеством частных и официальных недоразумений; вы сами изволите согласиться, что постоянные жалобы на Лютеран и постоянные против них подозрения (?) не могли не иметь раздражительного влияния; что при том множество новых забот и поручений, возложенных по делам православия на все местные начальства, не могли не быть обременительными; и по всем сим уважением может быть изволите признать несколько естественным желание помещиков не иметь у себя тех усадебных хозяев, коим будто бы открыты исключительно исковые пути (?), и со стороны которых каждая жалоба неминуемо ведет к гласному подозрению в противодействии православию, в пристрастном злоупотреблении власти и нарушении Высочайшей воли Его Императорского Величества. Сии неблагоприятные для православных крестьян обстоятельства могут быть отклонены лишь нелицеприятным действием правительственной власти и постепенным устранением с поприща мирских тяжеб и жалоб чуждого ему вопроса о различии вероисповеданий. К достижению сей цели клонятся все ее усилия; но при всегдашней, неоднократно вам изъявленной готовности моей строго преследовать каждое злоупотребление, я тем не менее вынужден покорнейше просить в. п-во позволить мне сохранить убеждение, что мерами кроткого влияния и водворением доверия к главному местному начальству вообще будет оказано православным крестьянам болен прямой пользы, чем множеством полуинквизиционных жалоб (?) и следствий».

«Наконец, мне остается упомянуть о недоумениях, которые, по словам в. п-ва «не перестают возбуждать во мне, пользуясь новостью положения моего в крае». Покорнейше прошу вас, милостивый архипастырь, позорить мне объясниться по сему предмету с той добросовестною откровенностью, с которою я безвозвратно сроднился (?) на поприще прежней моей службы».

«В. п-во изволите предполагать, что некоторые лица, вами ближе не указанные (?!), озабоченны вокруг меня искажением истины и дозволяют себе неблагонамеренные происки, ускользающие от глаз моих. К сожалению, я не могу отрицать этих происков; но смею уверить в. п-во, что те лица, которые с самого приезда моего в здешний край упорным искажением истины противодействуют добросовестным стараниям моим, которые усиливаются вселять недоверие ко мне в единоверных и единокровных моих соотечественниках, которые, наконец, избрали, для сообщения мне мыслей своих, унизительный способ лжеименных писем, что все эти лица, говорю я, не принадлежат к числу тех, которых я признаю благонадежными исполнителями воли правительства и которым я полагаю себя в праве оказывать доверие (?). Я знаю, что некоторые из моих недоброжелателей присваивают себе исключительно право собственности на горячность к православной вере и на любовь к отечеству, признают перо свое прямым внуком меча Петра Великого и полагают себя призванными пополнить, самопроизвольной деятельностью, недостаточные по мнению их указания Высочайшей воли и недовершенные подвиги праотцов (?). Но я бы и не упомянул о них, если бы не было следов их влияния в делах здешнего края, и, если бы здешний край не им, отчасти, был обязан водворением обычая систематически раздражать одно из местных племен против другого, употреблять нарекания вместо доказательств, вводить чувства личной неприязни в круг официальных сношений, и забывать, что в Балтийских губерниях, наравне с прочими частями Империи, разноречие исполнителей должно безмолвствовать пред велениями власти самодержавной».

«Приношу в. п-ву усерднейшую просьбу удостоить благосклонного обсуждения вышеизложенные мысли мои и извинить откровенность, с которою я изъяснился. Ласкаю себя надеждою, что вы изволите отдать справедливость моим намерениям и не изволите сомневаться в искреннем желании, с моей стороны, всегда относиться к в. п-ву как почтительный сын православной церкви к одному из достойнейших ее пастырей. Льщу себя надеждою, что вы не осудите меня торопливо, односторонним судом и не откажете в содействии к отклонению между нами прискорбных для меня недоразумений. Если же какие-либо распоряжения мои не удостоятся одобрения вашего, милостивый архипастырь, то позвольте мне надеяться, что в. п-ву угодно будет снисходительно принять в соображение, что я главный начальник вверенного мне края; что на мне лежит ответственность я управлении оным; что я имею долгом наблюдать за ненарушимостью действующих узаконений и озабочиваться не только пользою того или другого класса жителей, но и пользою общей, и наконец, что я обязан руководствоваться, при исполнении Высочайшей воли, своим взглядом и своими убеждениями, до тех пор, пока Государю Императору благоугодно будет сложить с меня должностные обязанности, им на меня возложенные».

«С чувством глубочайшего уважения и истинной преданности имею честь быть и пр.»

Мы просим извинения у читателей, что утомили их, приведя вполне это письмо. К тем беспристрастным показаниям, какие дали даже некоторые Немцы, к тем фактам, которые установлены путем юридических дознаний и исторических актов, письмо князя Суворова служит ценной иллюстрацией. Письмо это даст нам понятие о беспомощности и одиночестве Филарета. Оно возвышает в глазах потомства заслуги для церкви и отечества этого борца, «сражавшегося, сколько имел способом и сил, не ложась на отдых, не уклоняясь от битв из страха», как выразился сам он в письме к графу Толстому. Перед глазами графа Толстого протекла рижская деятельность Филарета. Мы упомянули о том, как высоко ценил ее граф Толстой, а потому в этих словах всегда скромного Филарета звучит несомненно истина.

Князь Суворов не хотел сообразить, что край Лифляндский находился в исключительной положении. Младенческий по гражданственности, младенческий по вере народ, теснимый со всех сторон, весьма естественно идет за советом и защитою к тому, кто ближе ему, более по душе, к своему духовнику, своему пастырю. Если последний видит слезы и страдания народа, претерпеваемые лишь за то, что он принял от него истинное учение веры, что он чрез его посредство вступил в состав великой семьи Русской, не естественно ли ему принять посредничество между народом и единственною властью в краю, которой должны быть близки эти интересы? В краю, как видели мы, между народом и этой властью не было иного надежного пути, не было другого способа, чтоб стоны народа дошли до ее слуха в их действительной форме. Это так просто, так естественно, так исторически верно. Только закрыв глаза перед историей собственного отечества, можно отрицать естественность такого порядка. Не прежде ли всего следовало заботиться, чтобы новая вера окрепла в народе, чтобы значение церкви стояло высоко в его глазах? Не духовная ли власть подготовляла и укрепляла духовную и политическую связь этого народа со всею обширною Империей и упрочивала обаяние Русской правительственной власти в глазах этого народа? Не наоборот ли, не наперекор ли опасениям князя Суворова, подрыв значению церкви и духовной власти вносило недоверие к власти правительственной – Русской? Но ведь это собственно и нужно было для Лифляндских баронов. В намек епископу на то, что вмешательство духовной власти производит смуту в умах населения и недоверие к гражданскому начальству открывалось Филарету, откуда грозила ему опасность клеветы, которая и не замедлила себя обнаружить. Указывая на следствия, произведенные некоторыми чиновниками, князь Суворов думает удостоверить их правильность Русскими именами следователей. Да разве он сам не носил Русского имени? Во сколько же раз положение его выше, независимее, ответственнее перед Царем, отечеством и историей! Почему же не указал он на следствия, произведенные Самариным, Ханыковым, Бюргером (Немцем)? Почему не указал он, что выяснено по следствию, например, этого Бюргера, как объясняют нам записки Филарета? Помещик Вульф на мызах Штокмерзе и Кальномойзе объявили Латышам, что всякий из них, принявший православие, будет прогнан с земли. На мызе Кальномойзе засечен до смерти Латыш, и, хотя секший его старшина старался выгородить помещика Транзе, но участие последнего выяснено обстоятельствами дела. Орднунгсрихтер Коскуль оказался виновным в истязаниях совершенно безвинных маркитантов Юрия и Андреса за одно лишь объявление о желании присоединиться. Все эти факты удостоверены следствием Бюргера. Не знаем, на какое следствие, произведенное Варадиновым, указывал князь Суворов, как доказательство несправедливости обвинений баронов со стороны крестьян. Перед нами свидетельство о следствиях, произведенных Варадиновым и Липранди и подтвердивших притеснения баронами крестьян.

Это пространное иезуитское письмо может быть переведено на Русский обыкновенный язык очень коротко: «Я водворю в край, во что бы то ни стало, прежний его строй» (к чему и была направлена деятельность этого бесславного для России времени в Лифляндии); «прошу епископа в это дело не мешаться под страхом Иринарховой участи, если не хуже».

Так и понял Филарет. Он писал графу Толстому 26 октября 1848 г.: «Не знаю, какие последствия имела бумага. Вы были столь добры, что обещали следить за ходом дела. Вслед за одной послано несколько других. Что будет последствием? Вопрос этот тревожит меня. Нельзя ли по крайней мере известить? Моя такая доля, что меня бьют и меня же обвиняют. К. С-в³⁹ проповедует всею крепостью о себе, что он ревностный сын православия. Странно, что люди до такой степени могут противоречить словами своими делам своим. Не понимаю такой совести. Господь – Судия».

Итак, Филарету оставалось только затворить свою дверь, дотоле ни для кого не затворявшуюся, и в молчании ожидать дальнейшей участи, о которой деятельно стал заботиться представитель Русской правительственной власти в Лифляндии.

Нельзя обойти молчанием, что с этой стороны старались действовать и на Головина. И его уверяли, что вмешательство духовной власти здесь неуместно, подрывая значение и авторитет власти гражданской. Головин, как человек слабый, то поддавался этим внушениям, то, видя, что для утесненного народа, действительно, нет к нему иного пути, отрекался от них. Об этом Филарет писал графу Протасову. Он указывал, что враги православия, после разных безуспешных мер вредить ему, обратились к следующей, самой вредной: «Генерал-губернатору беспрестанно твердят, что принятие жалоб от крестьян епископом противно порядку; что крестьяне, если не получают билетов и наказываются помещиками, должны обращаться с жалобами к гражданскому начальству». Объяснив о составляемых у него записках тоже, что впоследствии объяснил кн. Суворову, Филарет добавлял, что «доселе ни по одной жалобе епископ не входил к гражданскому начальству формальным отношением, что ни по одной записке его не приступлено к формальному преследованию, тогда как по ложным доносам какого-нибудь фанатика Энгельгардта делаются формальные следствия». Заявив, что ни одна жалоба крестьян орднунгсрихтеру или не доходит до генерал-губернатора, или доходит в искаженном виде, он заметил, что воспретить духовному начальству выслушивать эти жалобы, значит – узаконить гонение против православия. Он указал на странность: когда он не посылал записок и просителей к генерал-губернатору, изъявлялось неудовольствие; когда посылал – не избегал его тоже. Он предупреждал графа Протасова, что терпению человеческому тоже есть мера, и предоставлять суд над новоприсоединенными тем же гонителям их – опасно для спокойствия.

Князь Суворов не допустил колебаний. Он, как видели мы, прямо отрешил Филарета от дела защиты его новой паствы против гонителей православия.

Филарет не напрашивался на такую работу; но кто мог оставаться равнодушным к страданиям невинных? Он и писал графу Протасову: «Епископ вовсе не рад тому, что ему приходится выслушивать горькие жалобы на гонения против православия и рад бы был, если бы мог не слышать их, как не может радоваться и каждое частное лицо такому положению дел». Не легко ему было, надо полагать, видеть не высыхавшие слезы народа. Он писал митрополиту Филарету уже, по прошествии нескольких лет, из Харькова: «Что касается до Лифляндского дела, то в первые годы по приезде в Харьков одно воспоминание о нем приводило все нервы мои в сотрясение, так расстроен был весь организм мой муками, какие испытывал я семь лет сряду. Теперь благодарю, благодарю и хвалю беспредельно милосердие Божие, спасшее меня от тысячи бед.» Таково для него было служение его в Риге.

Православию приходилось принимать оскорбления от лютеран и преимущественно их пасторов. Последние с церковной своей кафедры произносили брань на православие в самой неприличной форме. Так Роденнойский пастор Вальтер обратился с кафедры к некоему Бедрилю, изъявившему желание присоединиться: «Ты знаешь, что добрые люди не идут в эту веру, а только дураки, негодяи и свиньи» и т.д., распространяясь преимущественно насчет свиней. «Разве это православная вера, в которой дают из ложки причастие, намешанное с разными разностями?» Затем служитель алтаря, подойдя к Бедрилю, стал царапать его по глазам и груди, изображая, «как Русские мажут маслом», и уверяя, что он, переменив веру, будет «Иудою, предавшим Христа». Иные твердили желающим присоединения, что они предают себя сатане. Мариенбургский пастор Гиргенсон ругал с кафедры православных священников обманщиками. Пастор кирхи Тормы с кафедры проповедовал, что «Русская вера – есть вера бесовская, что у тех, кто примет ее, черт возьмет душу и сердце и съест как волк овцу». Лендорфский пастор отказался похоронить на кладбище малолетнего сына присоединившегося крестьянина. В д. Энголот, при погребении 60-ти-летнего старика Онча Сильса Якобштадстским священником с. Мутовозовым, пастор не допустил гроба на лютеранское кладбище. Филарет, осведомившись через священников о подобных случаях, представил о необходимости общей меры, вследствие чего и состоялось Высочайшее повеление: впредь до устройства кладбищ для православных погребать последних на лютеранских кладбищах. Но и Высочайшая воля встретила дерзкий отпор. Так присоединившемуся крестьянину Томсу Оазольсу, мызы Лаунскам, отказали в погребении его ребенка на лютеранском кладбище и намеренно отсылали его от одной власти к другой, а труп лежал в хлеве и подвергся сильнейшему разложению. Узнав о том, Филарет предписал священнику предать тело земле на лютеранском кладбище. В подобных случаях обращался Филарет к генералу-губернатору, который по два раза посылал предписания; но по свидетельству графа Толстого, они оставлялись без исполнения. Вот образчик того, как доходили распоряжения генерал-губернатора. Дробышской (мызы Карльсру) пастор жаловался ему, что Латыши его прихода хотят перейти в православие и что у них кроются намерения опасные для общего спокойствия. Головин объяснил, что он их видел в Вендене, говорил с ними и был доволен спокойным изложением ими своего дела, при чем спросил пастора, получил ли он предписание его от 20-го июня, в коем сказано, чтобы пасторы отнюдь ни словом, ни делом, не мешали делу православия? Пастор отвечал, что не получил. Предписание было послано через орднунгсрихтера, который тоже подтвердил о неполучении. Вот какая была почта для дел о православии.

Полковник гвардии, помещик Миллер, вбежав в церковь, произвел безчиние и ударил в грудь священника. Священник велел его связать. Это дело было передано не в пользу священника; напротив, старались дать вид возмущения крестьян против помещика. Филарет сейчас же сообщил запиской генерал-губернатору, очень ловко составленною. Он сначала говорит, что «если священник приказывал связать полковника, это дурно, так как укрощать буяна дело полиции; но если буйство угрожало смертью, то необходимо защищать жизнь. Если не знали, что это помещик и полковник, то и действия против него нельзя рассматривать, как направленные против помещика. Миллер ударил священника в грудь, когда тот имел при себе святые дары. Это обстоятельство чрезвычайно важно».

В Лифляндии было немало раскольников. Филарет не отнесся равнодушно к этому явлению. С одной стороны, у него болело сердце, глядя на отщепенцев св. церкви, с другой в нем говорило опасение за пропаганду их среди новых чад ее. Он возлагал большие надежды на академиков-священников в деле обращения раскольников, о чем писал и Горскому, между прочим, рисуя такой раскол: «К несчастию, раскольники здешние очень злы; это что-то вроде уродов». Описав яркими красками их ужасное нравственное состояние, он добавляет: «Вы скажете, чего же смотрят полиция и гражданское начальство? Они смотрят на то, как получить тысячу рублей от одного и другую от другого раскольника, а более им ничего не нужно».

В заботах действовать против раскола Филарет просил Горского прислать рассуждения Покровскогои Ундольского о крестном знамении. «Здесь они с пользою могут быть прочтены для раскольников, которых здесь более 10 тыс.», писал он. Далее он просит прислать и схимника Иоанна, «Дополнение о древности перстосложения». «Весьма нужно, писал он, иметь подлинные слова Германа патриарха о крестном перстосложении и то объяснение, какое дано им, если не ошибаюсь, у Фабрица. Разумею, что число 6,500 выражается в благословении рукою, как говорил Герман. У Котельера (Patr. Apost. T. 1, p. 44) сказано, что Николай Смирнский и Бода говорят что-то в подтверждение объяснению. Но помнится, кроме Котельера, в какой-то особенной книге de Graeca Ecclesia приведены и объяснены слова Германа. Большую также имею нужду в Обличении Феофилакта неправде раскольничьей. М. 1745 г.». «Попросил бы что-нибудь из рукописного для раскола, напр. хотя бы Никодимовы замечания», писал он, напоминая Горскому, как они однажды в его комнате начинали читать ответ Неофита Поморцам, который нашли умным; он желал иметь их хотя на короткое время и с первою почтою. Так спешил он с этим делом. Прося Горского сделать выписки всего, что найдется по этому предмету, он пишет далее: «Вы понимаете, что статьи, составляющие догмат наших раскольников, всего важнее для меня. Между тем не совсем убеждаюсь, чтобы в первом периоде нашем не было смешения мыслей о перстосложении, разности обычаев. Не доискиваюсь оснований для несомненной уверенности в чем-либо постоянном. Странным для меня кажется, как разразилась эта буря при Никоне. Столько разности в обычаях, и они появились так скоро! Ужели никаких мыслей, ни одного слова, ни одного намека, ни одного памятника не было о всем том до Стоглавого собора? И как Стоглавый собор не вошел в рассмотрение разностей и их начала? Г. Востоков ныне прислал мне дополнения к ответам на вопросы Нифонта. Но и в дополнениях, и в том, что прежде известно было, и вообще в известных письменных памятниках, ни намека не вижу на предметы споров нынешних. Странно!» Эти догадки Филарета еще более получили положительности, когда прочел он замечания Маркевича (в «Истории Малороссии»), где говорится, что Малороссия дважды отказывалась от соединения с Россией, потому что в России очень много толков и расколов, а это было до Никона и в начале его патриаршества. «Ваши замечания о древних иконах мозаических очень полезны для меня. Желал бы видеть еще что-нибудь подобное о древних обычаях».

Мы привели это рассуждение Филарета, чтобы показать, как занимала его мысль ослабить раскол и с какою осмотрительностью разбирался он в предметах спора, чтобы явиться обличителем раскола во всеоружии исторической правды. Плодом таких исследований была статья его: Свидетельство времен Апостольских о том, как должно писать имя Иисус и изображать крест. Митрополит заметил ему, что он будто бы дает оружие в руки раскольникам. Вероятно, по поводу этого замечания Филарет писал Горскому: «Мне грешному кажется, что полезное для всех может быть полезно и раскольнику, а мнимо полезное раскольнику не годится никому».

В вопросе о расколе Филарет шел или готов был идти на уступки; но мы не можем вывести из такой готовности, что он легко смотрел на нерушимость церковных уставов. Нет. В годы его молодости, в начале его ученой и профессорской деятельности, он иногда увлекался богословием западных; но митрополит Филарет сдержал вовремя это увлечение. И Филарет с годами все более и более креп в правилах церковного устроительства. Но эта уступка была выражением христианской любви и желания церковного мира и единения. Он был уверен, что нужно только сделать этот шаг, и всеобъемлющая благодатная сила Главы Церкви уничтожит всякую рознь.

Перед нами собственноручная записка Филарета по этому вопросу, озаглавленная им: «Как облегчить соединение раскольников с православною церковью?» Объяснив, что препятствием к соединению поставляется проклятие, положенное собором патриархов 1662 г., он указывает на желание раскольников-поповцев быть принятыми в единение с нашею церковью, с их попами и епископами, посвященными Греческим митрополитом. Он полагал, что Св. Синоду следовало бы просить Константинопольского патриарха решить на соборе: а) анафема собора 1667 служит ли препятствием для совестей тому, чтобы удерживающие старые обряды и книги свободно соединялись с православною церковью и ее иерархией, с удержанием обычных для них обрядов? б) Могут ли священники и епископы, принявшие рукоположение от Греческого митрополита, приняты быть в общение с православной церковью? Чтобы облегчить разрешение этих вопросов, он почитал необходимым доставить собору сведения как о желаемом некоторыми раскольниками единоверии, так и о том, что известно Св. Синоду о порядке совершения рукоположения Греческим митрополитом.

Мы не знаем, дан ли ход этой мысли Филарета; но что она была подсказана ему чувством христианской любви, в этом нет сомнения. И вот, пожалуй, один частный случай, подтверждающий такое предположение. Раз в Чернигове к нему явились трое купцов, из коих двое были старообрядцы, а один единоверец. Старообрядцы поклонились ему, а единоверец подошел принять благословение. Филарет его благословил большим крестом. Проводив потом их в зал, он раскланялся. А когда единоверец подошел к нему, чтобы принять еще напутственное благословение, Филарет крепко его обнял и трижды поцеловал. Единоверец, увидав такой порыв христианской любви, понял смысл этих объятий. Он понял, что в его лице приветствовал архипастырь своею любовью всех отказавшихся от заблуждений и вернувшихся в лоно св. церкви. Единоверец прослезился.

Труды Филарета против раскола обратила внимание Св. Синода, который поручил ему, еще в Риге, составить «Историю Русской церкви» для школы Екатеринбургских раскольников. Но и в этом деле заботы Филарета разбивались о равнодушие власти предержащей. В июле 1847 года писал он графу Толстому: «Препровождаю к в. с-ву две бумаги о раскольниках. Хотелось бы видеть возвращение блуждающих к св. церкви. Не найдет ли любовь в. с-ва к св. церкви способа отклонить преграду тем или другим путем?» Мы знаем все-таки, что немало раскольников возвратилось при Филарете в лоно св. церкви. Хотя это и объясняется вразумительным влиянием на них общего движения Латышей, но тут проявилась и личная деятельность Филарета.

* * *

По своей ревности к церкви и пылкости, в чем упрекал он себя сам, Филарет иногда резко выражался в своих бумагах и деловой переписке и часто присылал их предварительно к графу Толстому. Тот нередко смягчал тон бумаги, за что Филарет всегда благодарил его. Последнее обстоятельство служит доказательством тому, что резкость не была следствием неуживчивости и раздражительности. Эта резкость ставилась ему в укор и Московским святителем. «Некто, бывший в вашем краю», писал митрополит, «сказал мне также, что преосвященный Платон в Вильне обходительностью своею со всеми более успевает, нежели вы у себя. Конечно, это успех поверхностный», замечает митрополит, «но не всегда надобно пренебрегать оным. Служить Богу можем, убегая людей; служить управлению людьми нельзя иначе, как общением. Только надобно, чтобы оно не противоречило характеру служения». Вот в каком виде толковалось служение Филарета, что даже такой дальновидный муж, как митрополит Московский, не имел ясного представления об особенностях, коими было обставлено это служение. Где же у Филарета было время для общения с людьми и с кем? Для его паствы не затворялись двери его келии, а вне ее с кем ему было иметь это общение, и для кого оно было нужно? Здесь требовалось человекоугодничество, а не общение, а на такую сделку с совестью Филарет не мог идти. Объяснение его резкости мы найдем только в пастырской ревности его к св. церкви. Тою же ревностью вызван резкий поступок Мирликийского святителя с Арием. Она же заставила и Самого Пастыреначальника-Христа свить вервие изгнать им торговцев из Божьего храма. И позднее, быв в Харькове, Филарет на повторенный обер-прокурором, всесильным графом Протасовым, запрос, возмущавший его монашескую совесть и прирожденную скромность, отвечал: «по совести говорю, что отвечать не буду». Так и удовольствовался этим ответом обер-прокурор. Раз в Чернигове, перед открытием комитета по делам земства, губернатор кн. Г. Сделал распоряжение по духовному ведомству помимо епархиального архиерея. Филарет написал ему между прочим «но поскольку положено мною за правило действовать в согласии с гражданским начальством, то только по этой причине, согласно с желанием вашим, указано консистории изменить 5-ю и 6-ю статью распоряжения ее. Изумляюсь при том, что у вашего свят-ва, обязанного таким множеством дел, не дозволившим вам и известить епархиального начальника об открытии дела о земстве в губернии, достает времени и охоты заниматься делами, подлежащими ведению особого начальства. При такой ревности вашей к делам, остаюсь уверенным, что в. с-во оградите духовенство от неприятностей по делу о земстве, в роде следующей» и т.д. Кн. Г. Поступил как истый боярин: прочитав эту бумагу комитету и сознавшись в ошибке (чисто, впрочем, механической, канцелярской), он объявил, что в переписку по этому поводу входить не будет и за сим остался с Филаретом в добрых отношениях. Но на другой день один из членов комитета, человек, близкий к Филарету, указал ему на резкость его бумаги. «Да я потом и сам об этом подумал и пожалел. Но скажите только мне: правду я сказал или нет?» – «Да, совершенная правда». – «Ну, а если правда, то я спокоен». И эта «правда» была всегда у него на первом плане, как в делах церковного управления, так и в исторических исследованиях, которым отдавал он свои досуги.

Среди книг он забывался иногда, и ученые занятия его были часами отдыха и душевного покоя, за исключением тех минут, когда, по его выражению, «не знал, куда и душу девать». Сообщая реестр приобретенных им книг Горскому, он замечает «Вот вам мои собеседники. В уединении моем я имею разговоры только с отсутствующими, т.е., кроме тебя, с отошедшими в ту далекую страну, в которую и нам идти надобно. Читаю и перечитываю труды отцов наших, открытые почтенным и опытным Востоковым».

Но сочинение его «Историческое учение об отцах церкви» не выходило из «цензурных тисков», как выражался Филарет. Обер-прокурор, которому представлен был этот труд, известил Филарета по его запросу, что рукопись передана им Св. Синоду. Каково же было удивление Филарета, когда присутствовавший в Синоде архиепископ Курский Илиодор уведомил его, что ее в Синоде нет. Так тянулся год за годом, и семнадцать лет прошло прежде, чем это сочинение явилось в печати. Между тем материальные средства Филарета были очень слабы, а желание помогать окружающей нищете слишком сильное. Это-то желание и продиктовало в его записке митрополиту Киевскому (о чем будет говориться ниже) замечание, что «архипастыри должны быть выведены из нынешней их скудости, которая оставляет их без средств быть раздавателями милости для бедных». Только иногда за мелкие статьи свои из академии получал он незначительный гонорар, коим не пренебрегал, как единственным добавлением к скудному жалованью. Впоследствии случалось ему получать солидные суммы за свои сочинения, но никогда не имел он денег и не оставил их. Никто из обращавшихся к нему в нужде не отходил от него без помощи. При скудных средствах в академии, он, кроме матери и родных, помогал и другим. Так, например, из переписки его с Горским видно, что он по пяти руб. в месяц выдавал какой-то бедной старушке, поручая Горскому аккуратно продолжать эту выдачу по своем отъезде. Во время объезда из Харьковской епархии, он приехал в г. Лебедин после пожара, унесшего все состояние, как говорится, до последней нитки, у одного священника (ныне протоиерея) о. Иоанна Чижевского. Филарет утешил пострадавшего, наделил его, сколько мог, деньгами и даже собственным платьем и обещал перевести в хороший приход, где бы легче ему было оправиться от своих потерь. Он впоследствии перевел его в г. Харьков, где облагодетельствованный и поныне благословляет память своего благодетеля. Раз, когда Филарет был архиепископом Черниговским, пришел к нему священник, прося помощи: он погорел. «Что же я тебе дам?» – как бы в недоумении спрашивает Филарет. «Денег у меня ей-ей теперь нет». – «Владыка», – говорит тот, – «я в чужой даже рясе». – «Ну, вот пойди, возьми в шкафу мою рясу», – как бы обрадовавшись мысли, говорит Филарет. Священник, взяв рясу, кланяется своему архипастырю и жалуется, что на нем и подрясник-то чужой. После пожара в с. Плоском Черниговской епархии, рассказывает протоиерей о. Трифон Стефановский, «я совершенно все потерял: в чем были, в том и остались. Сгорела и церковь. Прихожу к владыке совершенно расстроенный. Владыка вынес мне 25 руб. и заметил: «Ну, что ты так горюешь? Разве ты первый потерпел? Бог, любя, посылает испытания. Надейся на Его святую помощь. Да еще так хорошо будешь жить, как и не жил». «Это слова были сказаны столь убедительно, что я принял их как пророчество и вышел с облегченным духом». Филарет сейчас же сделал распоряжение, чтобы благочинные, каждый в среде духовенства своего благочиния, объявили подписку на помощь пострадавшему собрату; а, чтобы это предложение не осталось простою канцелярскою бумагою, он предписал благочинным доносить ему об успехах сбора. «И посыпались», – говорит о. Трифон, – «ко мне пожертвования; а тут еще представился случай купить очень дешево усадьбу, и я устроился и зажил лучше прежнего. По благословению же владыки, напечатав воззвание, я получил пожертвований на храм 35 тысяч руб., кроме утвари и вещей, и выстроил прекрасную каменную церковь». Его милости и благодеяния, свидетельствует о. Иоанн Фиалковский, сыпались щедрою рукою не только на духовенство Черниговской епархии, но и на всех бедных и несчастных, гонимых судьбою, – «так что слава о его добрых делах и подвигах благотворительности еще и теперь не умерла; и как легенды передаются рассказы в народе и духовенстве». – «Случилось в 1862 г., когда бывшим в г. Любече пожаром истреблено было все мое имущество и дом, в котором я жил с семьей. Явясь к владыке для доклада о том, что во время пожара сгорела ставленная грамота и некоторые из церковных документов, я с страхом ожидал от него по крайней мере выговора за небрежное хранение церковных вещей. Но каково было мое удивление и радость, когда вместо ожидаемого гнева он подарил мне рясу, кафтан и 50 рублей, утешая сими словами: «в жизни не должно унывать».

Случалось, в Харькове не раз, что бедняки-ставленники являлись к рукоположению в подряснике и рясе Филарета, который узнав от Романского, что они не имеют средств на эти предметы, дарил беднякам свои рясы и кафтаны. Протоиерей о. Гавриил Федоровский, здравствующий и ныне, рассказывал, как Филарет, обозревая в 1857 г. 3-й благочин. округ Валковского уезда, приказал ему, как благочинному, собрать всех, призреваемых епархиальным попечительством и особенно нуждающихся в помощи, и всех одарил деньгами, а для раздачи отсутствующим вручил деньги ему, о. Гавриилу, воспретив объявлять, что эти деньги получены от него.

Так отзывчив был Филарет к чужой беде. Конечно, такие случаи не единичные. О большинстве их только свидетельствуется перед Богом в сердечной молитве… Казначей Черниговского Елецкого монастыря, где зимой имел пребывание Филарет, встретился раз на почте с одним помещиком. «Да получаю 6 тыс. руб. от книгопродавца за владыкины сочинения». – «Ну, теперь владыка будет при деньгах», заметил помещик. «Э, нет!» сказал казначей, «владыке я ничего не привезу: он дал мне реестр, кому раздать и разослать». Раз спрашивает он своего келейника, сколько у него рублях? «38», отвечает келейник. «Что ты это? Что ж ты, замуж кого собираешься выдавать что ли? Раздай, раздай!» И, оставив себе 8 рублей, он велел остальные раздать в монастыре.

Деньги для него не имели цены. Он как будто бы боялся их. Справедливо замечено, что, не смотря на значительные средства, которыми он мог располагать во время пребывания своего на Харьковской и Черниговской кафедрах, он постоянно должен был сокращать свои расходы, потому что получаемые им средства шли большей частью на дела благотворительности. А сколько он должен был получать за свои сочинения, когда Макарий, по назначению его в Вильну, пожертвовал 200 тысяч рублей. На премии за сочинения? Вот как вел Филарет свои денежные счеты: дал он 2.500 р. на обороты свечного завода, им же устроенного при Троицком монастыре; из них 1.500 р. ему возвратили по 100 и по 150 р. «Ох, уже надоели мне ваши счеты; пусть уж лучше останется у вас». Так точно он употребил 6 тысяч руб. на типографию при Елецком монастыре. Две тысячи рублей ему возвратили из выручки. «Да Бог с вами», сказал он казначею, «уже надоели вы мне расчетами; молитесь лучше за меня, как помру, и за родителей моих». Так было и в Харькове. Он за несколько лет не только не брал своей части из доходов архиерейского дома, но домоуправление и свечной завод оставались ему должными перед его отъездами, брав у него заимообразно на свои нужды, так что образовалась довольно крупная сумма, которую, уезжая, он подарил архиерейскому дому.

Мы видели, как мало светлого выпало на долю Филарета в тяжкие дни его Рижской жизни. Борьба ему была уже не по силам: поддержки ни откуда, и сердце его истерзалось, глядя на страдания паствы. «Моя душа уныла. Видно, время пришло знать только себя и свои грехи и оставить пустую заботу быть полезным другому. Куда! Чего Бог не дал, зачем восхищать себе мечту?» Так выражал свою скорбь покинутый людьми, среди врагов, одинокий труженик. Одиночество Филарета было заметно всякому. Граф Клеймихель, навестив его и присмотревшись к его положению, сказал ему: «вы здесь настоящий монах, один, без людей».

* * *

А между тем дело православия остановилось. Филарет неоднократно писал Протасову, прося его в Петербург по делам церкви; но на это не последовало разрешения. Граф Протасов просьбу Филарета и не докладывал Синоду, как и многое, сообщаемое Филаретом, об этом уже из Харькова писал Филарет своему Московскому покровителю. «И что же вышло из того? После путаницы св. дело остановилось, а на моем имени оставили разные обвинения, ничуть не справедливые. Покойный преосвященный Гедеон Полтавский, пред самой кончиною свои, проезжая через Харьков в Полтаву, выслушав мои рассказы о ходе Лифляндского дела, сказал со вздохом: «мы этого не знали, нам говорили совсем другое; жаль!» – «Да жаль, и очень жаль, тем более, что и не могли поправить», заметил Филарет. «После вызывали и не раз Платона; но послужило ли это собственно делу св. православия?»

Истомленный борьбой и недоброжелательством, Филарет думал о покое или переводе, предлагая на свое место ректора Евсевия. «Правда», заметил он, «сюда необходим человек особенного рода. Тут надо иметь много и много терпения. Необходима воля такая гибкая, как сталь, и также нехрупкая, как сталь».

В то время, как граф Протасов скрывал от Св. Синода суть дела и только по известным расчетам и побуждениям докладывал в том или другом виде Государю, на Филарета не переставали сыпаться клеветы и доносы. Князь Суворов превзошел в этом случае Палена. Он коснулся келейной жизни святителя, не останавливаясь перед самою гнуснейшею клеветой.

Но отвернемся от этого ужасного и отвратительного действия людской злобы и закончим повествование о Рижском служении Филарета свидетельством лица, пред глазами которого протекла его деятельность в Риге, Латыша, отец которого пострадал за веру. Мы не можем не отнестись с доверием к иерейской совести свидетеля, тем более, что здесь не лесть перед живым человеком, а дань сердца отошедшему в вечность. «Господи! Сколько потрудился в Лифляндии этот святитель! Один, только со своим письмоводителем, не знал он покоя ни днем, ни ночью, не знал времени обеда и чая. Просфора – вот его ежедневный и завтрак, и обед, и ужин. Просфорою да чаем он только и питался. Как сейчас его вижу: кожаный диван, простой стол, огромная кипа писаной и белой бумаги, письменный прибор и на конце стола стакан чаю. Тут он описывал страдания новых чад православной церкви своею истомленною, исхудалою рукой. Это был Давид, исторгавший из пасти хищного зверя агнцев отца своего. Это был Даниил во рве львином».

* * *

Но заслуги Филарета были слишком велики, чтобы с ним можно было поступить, как с Иринархом. С другой стороны, Государь Николай Павлович, в виду ошибочного осуждения Иринарха, не ограничился бы, конечно, на сей раз одним докладом. Вот почему решено было перевести Филарета с почетом на высшую, архиепископскую кафедру в Харьков. «Верю радости, с какою приняли вы и другие сущие с вами», писал Филарет Горскому, «весть о назначении меня в Харьков. Благодарение Господу, весть отрадная справедлива. Совсем готов я в путь. Через день или два выеду из Риги. На мое место поступает Ковенский Платон, тот самый, что был недолго редактором Костромским и которого мне грешному пришлось в 1843 году посвящать с высокопр. Иосифом в епископа Ковенского. Больно ему переезжать из Ковны в Ригу, а еще тяжелее будет управляться со здешними делами. Иметь дело с Немцами тоже, что носить камни на гору. Да управит Господь Бог делами церкви Своей по Своей благой воле».

Хотя перевод этот был лестен для Филарета; но во всяком случае, по его представлениям для православия, на него нельзя иначе смотреть, как на торжество Немецкой партии. Его оплакивала юная паства, дети, горсть Русских людей Риги, которым близок был Филарет по его горячей преданности Русскому делу. «Русские Рижане со многими знаками любви прощались со мною. Господь да воздаст им за их любовь ко мне!» написал Филарет своему другу. Зная скудость его средств, они подарили ему экипаж, чем дали ему возможность выехать, не обременив себя долгом.

Печальная странность. Мы как будто бы все ощупью идем в нашем политическом шествии. Ни вразумительные уроки истории, ни патриотические попытки некоторых общественных деятелей, ни даже примеры соседей не открывали нам глаз на нашу собственную задачу, не создали у нас определенной политической системы. В то время, когда сосед-Немец обращает в Немцев иноплеменных поданных своей короны против их воли, мы отказываем таким в добровольном их желании быть Русскими, забывая, что чем более притупляется и исчезает племенная рознь в государстве, тем прочнее его положение, обеспеченнее его будущность. Разом могли мы обрусить пограничный край; но мы этого не сделали. Мы дали возможность истолковать наше равнодушие нравственным и политическим нашим бессилием. На смену Немецкой притязательности мы допустили всплывать идее о какой-то «Латвии» с ее самостоятельным и политическим устройством. Что же заставляло нас отрекаться от своих собственных выгод. Преклонение перед Европой, от которой добивались мы получить аттестат зрелости, и угодливость тому соседу, который, делая одно у себя, не терпит этого в доме своего соседа, как в последнее время в вопросе о выселении. И это не фразы: перед нами свидетельства современников. В своей недальновидности мы идем далее, дозволяя отрывать от народа и церкви их части. Мы под видом обрусения вводим в кирках и костелах богослужение на Русском языке, не понимая того, что лютеранское, а тем более католическое духовенство, фантазируя свою паству, ничем не рискует, к тому же всякому из нее понятнее Русский язык чем Латинский; но для добродушных Русачков это – ловушка. Филарет радовался успеху православия в Литве, когда это дело было поставлено мудрой и опытной рукой блаженного митрополита Иосифа Симашки⁴⁰. Знал он Поляков, знал и Русских, и это знакомство побуждало его всеми силами сопротивляться исполнению подобной меры. Он предвидел в ней зло для православия, потерю для Русской народности. Каким был слугой православия и Русской народности преосвященный Иосиф в Литве, таким был Филарет в Лифляндии.

Самая борьба беспомощного, одинокого Филарета с врагами православия дает понять, что обрусение края не входило в планы и систему правительства, что на пробуждение в Латышах стремления к православию смотрели только с одной церковной стороны и как на мимолетное явление. Делая некоторые уступки церкви, заботились лишь о том, чтобы не было большего беспокойства и шума. Вот почему так легко переводились из Риги архиереи, которые не думали о своем положении и заботились только о церкви.

Полагаем, что и доблестный Черногорский герой впал в ошибку, дав ничтожной горсти своих католических подданных епископа и отправив для католической науки в Рим молодых Черногорцев. Эти будущие пропагандисты папской веры в своей отчизне внесут разъединение в среду ныне почти цельного народа. Зорко и с злорадством смотрит на это сосед. А быть может, здесь выполнен его собственный план? Жалко, что это может навести в глазах потомства темное пятно на доброе имя знаменитого и симпатичного настоящего вождя славного народа Черной Горы. Не во всем мы заслуживаем подражание.

Но мы идем дальше в нашем самоотречении. После полуторавековой борьбы, напоив всю землю дорогой Русской кровью, мы лучшую ее часть (Закавказье) в награду за необычайные жертвы Русского народа отдали Немцам! Мы не остановились на этом. Мы разрешили протестантским пасторам свободную проповедь в среде покоренного нами народа⁴¹. Таким образом мы в своей земле положили начало чуждому политическому телу, которому, кроме присущему Немцам настойчивости и изворотливости, дали все средства для упрочнения и распространения, разрешив им съезды и собрания по церковным делам, эти будущие, а может быть, и настоящие политические сборища. Таким образом, полтора века проливая кровь для покорения края, мы создаем в будущем новую арену у себя дома для военных упражнений. Найдутся ли однако тогда у нас Иринархи и Филареты?... Мы слишком отвлеклись от предмета; но да простит нам читатель: всякий укол прямо в сердце слишком чувствителен, чтобы удержаться от вздоха. И очень недавно правительственные лица, на другой окраине, противодействовали учителям-Черемисам и Чувашам в их желании принять православие. Чем же объяснялось это противодействие? «За учителями пойдут и ученики, и доверие к школе пропадет в народе». Хорош ответ Русского деятеля, которому вручено народное образование в округе. А между тем петь равнодушие к религии народа, как Чуваши и Черемисы. Это всякому, известно, кто мало-мальски наблюдал их.

Все эти печальные обстоятельства убедительно свидетельствуют, что у нас не было выработано определенного политического плана. Будь он раз установлен, ни один из правителей не посмел бы идти против него, опасаясь стать в ответ за государственную измену. И уверенность Головина в возможной перемене правительственной системы в Лифляндском деле служит доказательством отсутствия этого плана, и отчасти самому ему оправданием…

* * *

20 Декабря 1848 года, подождав до вечера, в Харьковском архиерейском доме порешили, что если новый владыка и подъезжает к Харькову, то остановится на ночлег последней станции, но ночью не приедет. А с какого тракта его ожидать, того никто не знал. Между тем по дороге из Киева приближался к Харькову неуклюжий дорожный экипаж и в нем сидел, задумавшись новый Харьковский епископ. Ему всего было в пору 43 года; но семилетние страдания в Риге положили сильный отпечаток на его лице. Те, которые видели его ректором, с удивлением замечали в нем перемену, несвойственную годам.

О чем же думал путник? Он спешил в Харьков, хотя бы поздно ночью приехать, но завтра служить. А на завтра, 21 декабря, истекала великая седмица (семь лет) со дня его посвящения в епископы, семь лет его архиерейского служения, семь лет скорбей и страданий, которые носил он, по своему величайшему смирению, с полною благопокорностью.

Вот экипаж, прогремев по мостовой, остановился перед крыльцом архиерейского дома. Келейник отворил дверцу. Владыка вышел и осенил себя крестным знамением. Вокруг темно. В коридоре его встретил послушник и со страхом доложил, что его комнаты заперты и служитель с ключом ушел. Владыка его благословил и велел вести себя в крестовую церковь. Помолившись, он обратился с вопросом:

«Где отец эконом? Вы о. эконом? Завтра буду служить в домовой церкви. Распорядитесь. Мне ничего не надо, разве стаканчик чаю. Укажите спальную комнату: мне надо приготовиться и отдохнуть».

Разобрался келейник с вещами, накормили его ужином, напоили его чаем. Уже успели допытаться у него жильцы архиерейского дома, что новый владыка имеет привычку мало отдыхать, много трудиться и усердно служить. И жильцы архиерейского дома вдоль натолковались, собравшись в кучку у о. эконома, о новом архипастыре, и об его привычках. Конечно среди них находились и такие, которые смотрели на эти привычки не с одобрением. Наконец, заснул и келейник, разбрелась и кучка, каждый восвояси, и все погрузились в сон. А в архиерейской спальной еще долго теплилась свеча перед иконами, и коленопреклонённо молился владыка. И молился он не об избавлении его от скорбей, а о благословении его нового служения во славу церкви и во благо его паствы.

Как отозвался келейник о своем владыке жильцам архиерейского дома, таким он и показал себя. Служив 21 Декабря в своей крестовой церкви, он в день Рождества Христова, затем 1 и 6 Января, служил в соборе а 7 в Воскресенской церкви. Все полагали, что дальний путь и, наконец, частое служение должны утомить архипастыря, вызвать необходимость отдыха, а между тем с первых же чисел Января он стал обозревать городские церкви и притом без предварений. Замечая чистоту и порядок в церкви, он лично благодарил настоятеля; но где наоборот усматривал неопрятность и непорядок, объявлял настоятелю замечание через благочинного. В этом опять сказалась черта его характера: доброе слово и признательность ему приятно было выразить лично и, напротив, тяжело было и стесняло его делать лично замечания. Оставлять же без замечаний непорядок в церкви не мог он, понимая хорошо, что небрежное содержание храма Божьего почти всегда указывает на такое же отношение священника и к своим пастырским обязанностям. И Филарет относился строго в подобных случаях. Так, уже при объезде Черниговской епархии, он, вследствие замеченной неопрятности в Святой церкви, не допустил ее священника к служению с собой, строго ему заметив: «что ты –Жид что ли?»

Эти замечания немедленно же приобрели Филарету славу архиерея строгого. Но вскоре, как только ближе стали узнавать Филарета, увидели в нем пастыря кроткого, милостивого и внимательного. Строг он был к «внимающим вину многу», замечает повествователь его Харьковского служения, да не любил кляузничества и говорил обличительное слово «против вражды, склонной к доносам». Сутяжничество и вражду не выносил он вообще: тем тяжелее для него было видеть это в духовенстве.

Что касается управлением епархией, то его можно было назвать самоличным. «При самом беглом рассмотрении его резолюций, положенных им на делах консисторских» пишет о. Лащенков, «изумляешься – как доставало у него сил и времени нести такую массу трудов». Вот почему многие резолюции, кроме краткости, бывали слишком резки: «постановление – это дико». «Определение это глупо». Многие постановления дополнял, изменял или возвращал для нового пересмотра в консисторию. Он составил руководство в пособие для приискания законов к известному делу и цель этого труда объяснил в следующих строках своего предложения консистории. «Так как по опытам мне известно, что в Харьковской консистории постановляются то ошибочные решения, то слишком медленно составляются определения от того, что чрезвычайно трудно отыскать, рассеянные по делам разных годов и книгам, указы и правила церковные, то извлеченные мною из действующих законоположений правила церковные, прилагая при сем, предлагаю консистории с тем, чтобы она пользовалась сим извлечением, как пособием для приискания законов и правил, самые же правила и законы, как понятно, должны быть приводимы к делу в подлинном их виде». Принимая все прошения, пиша все важные бумаги собственноручно, неослабно занимаясь учебным делом, совершая неупустительно священнослужение и отвлекаясь учеными трудами, Филарет, понятно, должен дорожить временем.

Вот почему он не любил разговаривать с просителями, усматривая в прошении клевету, бросал его к ногам просителя и уходил, не сказав ни слова. Безмолвие его при приеме просителей ставили ему в укор и находили, что он делает это из подражания Московскому митрополиту. На такой упрек Филарет отвечал Иннокентию: «не могу отгадать, по какому поводу обвиняют меня в пошибе Московском. Не потому ли, что не говорил. Но это не дело воли».

Он мало давал простора членам консистории. С участием относясь к положению сельского духовенства, он таким порядком ведения дел оберегал его от притеснений. Он хорошо знал и понимал, что сельскому духовенству всегда дороже тот архипастырь, который в дела епархии влагает более личного труда и авторитета. И оно естественно: архиерей, кроме того, что получает сугубый дар священника, как по своему положению в церкви и обществе, так и по отсутствию для него тех мелких связей и отношений, которыми опутано белое духовенство, всегда в решениях дела беспристрастнее. Здесь не было у Филарета наклонности к самовластию. Он делал это с большим стеснением для своей совести, но делал именно по высказанным соображениям, чем и оправдывался позднее перед своим Московским покровителем. Наконец, что такое именно убеждение клал он в самоличное управление епархией, может подтвердить одно письмо его из Чернигова обер-прокурору Св. Синода князю Урусову. Повторяя ходатайство о закрытии трех духовных правлений, он между прочим писал: «Излишним считаю объяснять другие причины закрытия правлений; скажу только, что духовенство, состоящее в их ведении, отслужит благодарный молебен, когда получится распоряжение о закрытии духовных правлений».

Но сколько ни был Филарет внимателен и участлив к положению сельского духовенства, пользу церкви он ставил выше личных симпатий и состраданий. Вот в доказательство ответ на его просьбу друга его, Романского. «И я грешный, кажусь вам по времена неправым. Вы думаете, а иногда и говорите, что не исполняю просьб и желаний ваших по неправым причинам. Права ли совесть моя перед Господом, знает это один Всеведущий. Но – я желаю поступать не иначе, как по совести. Если бы иначе поступал я, вы сами имели бы право и осуждать меня, и не любить меня. Бог свидетель – я люблю добрую душу вашу, по потому-то, что очень люблю вас, и должен наблюдать за своим сердцем, чтобы не увлекалось оно чувствами к несправедливому. Повторяю: изумляюсь, как иные делают дела шутя. Не умеют делать дела шутя. Страх суда Божья мешает».

В применении закона и уставов управления он отводил значительную долю личным воззрениям и опыту. Так, например, статьёй 82-ю устава дух. Консисторий предоставлено было священнослужителям, по достижению 60-летнего возраста и по болезненному состоянию, право просить увольнения. Филарет же сам увольнял по дряхлости и болезненности. Уволенные жаловались. Филарет объяснял, что признаёт несправедливым, чтобы из-за одного весь приход переносил неудобства, когда священник, по слабому состоянию своего организма, не может неупустительно выполнять требы. Св. Синод не только одобрил систему Филарета, но рекомендовал её для руководства всем епархиальным архиереям.

Филарет при удобном случае напоминал и советовал старцам-священникам заблаговременно заботиться о семье, предоставляя своё место зятю. Не могу не напомнить старцам-священникам, что они напрасно к скорби своих семей не делают благовременных распоряжений, а когда делает начальство это распоряжение, негодуют и тяжко грешат против начальства». В таких ходатайствах и близкий к нему человек Романовский не всегда успевал это, и давал повод последнему упрекать Филарета в жестокости. А на такие упрёки Филарет отвечал: «Не грешите, не жалуйтесь на жестокость мою. При свидании с вами скажу вам несколько слов в защиту себя против обвинения меня в жестокости» – «Просьбу вашу исполнил. Сергий перед вами. Не грешите же – не жалуйтесь на жестокость мою».

Принимая прошения, тут же просматривал он их, требовал, когда наставала надобности, из консистории дело или переписку и, положив резолюцию, отпускал просителя. Проситель, узнав участь свою или своего дела, отправлялся домой с полною уверенностью, что перемены не будет. Иногда резолюции были суровы; «но при набожном настроении души преосвященного», замечает тот же повествователь, «он скоро и переменял резолюции, если по чьему-либо ходатайству или разъяснению дела находил, что сурово поступил». Таким он был в Харькове, таким и в Чернигове. Так в Чернигове, лишив благочиния одного священника и убедившись, что последний был оклеветан, он при встрече с ним, во время объезда епархии, в с. Бельмачевке, поклонился ему низко и сказал: «Прости меня о. Иоанн; я невинно тебя осудил».

Или вот что рассказывает священник, о. Григорий Тимошевский «однажды я был оклеветан перед владыкой. Буря поднялась было не на шутку. Сам владыка говорил, как он сильно огорчён. Лица, бывшая при этом, вступились за меня и доказали владыке, что на меня взведена неправда. Владыка потребовал формулярный список и, прочитавши его, вздохнул и сказал: прости меня, Господи! Я обманут жестоко. Передайте этому бедному, обиженному священнику, мое извинение. Да, я в запальчивости мог наделать великой беды. Нам всегда нужна осмотрительность. Слава Богу, что я не распорядился наказанием». «Таков-то, был владыка», замечает рассказчик. «Да даст ему Господь по богатству добродетели его». – Доверив представлению благочинного о зазорной жизни одной молодой вдовы священницы, доказал Филарету, что благочинный из личной вражды оклеветал её, Филарет вызвал к себе благочинного и вдову-священницу, приказал первому подать об увольнении от благочиннической должности, вдове объявил, что уничтожает свою резолюцию, прибавляет ей пособие и дает ей обещание быть её защитником и покровителем. Вдова упала на колена и обливаясь слезами, целовала его ноги, при чем так сильно охватила их руками, что келейник едва мог освободить от неё своего владыку. А Романовский потом высказал дружеский, но резкий, укор за его доверчивость к доносу благочинного.

Филарет обыкновенно говорил духовным лицам под ведомой ему епархии «ты», но в общении с духовенством был «отечески добр». «Вы» говорил он только тому, кем был недоволен. Это было своего рода наказание. Сколько ни случалось нам получать сведений от служивших при нем священников трех епархий, каждый называет его «незабвенным благодетелем». Надо заметить, что Филарет, при его добром и отзывчивом сердце, был в высшей степени благовоспитанный, был, можно сказать, изящный человек во многих отношениях. Его манера и беседа сразу давали вам понять это. Все эстетическое, все возвышенное пленяло его. Вот образчики его благовоспитанности. Разговаривая с семинаристом, сидя на лавочке в своём саду, он выпустил из рук посох. Близь стоящий семинарист поднял посох и вручил ему. Архиепископ, не прерывая беседы с другим, отвечал вежливым поклоном на услугу семинариста. Такая учтивость архипастыря была необычною для семинаристов, и этот поклон долго служил темою их разговоров. В одном местечке Северо-Западного края, при проезде его из Риги в Вильну, ему отвели ночлег в католическом монастыре. Настоятель монастыря принял его радушно и предложил трапезу. Когда подали первое блюдо, оказавшееся мясным, Филарет просил не беспокоиться и отказался, извиняясь, что по уставу наших монастырей мясная пища возбраняется. Это очень смутило настоятеля. Филарет просил не беспокоиться и сказал ему: «позвольте мне стакан молока и кусок хлеба, и с меня довольно». Но радушный хозяин не допускал этого и, извиняясь, уверял, что сейчас же будет приготовлен постный стол. «Подали обед», рассказывал Филарет, «но я сейчас же понял, что все было с теми же соусами и бульоном. Что было делать? В первом случае я имел полное основание отказаться, а во втором было уже неделикатно обличать хозяина в обмане. Я не дал и виду, что подозреваю его». Но желудку, отвыкшему в продолжение 15-ти лет от мяса, трудно было справиться и с самой умеренной порцией преподобных католических постников, и Филарет чуть не поплатился жизнью за свою деликатность, перепугав и своих радушных хозяев. Филарет нюхал табак. Привычку эту он усвоил, как и многие в то время для освежения зрения, утомляемого непрестанным напряжением. Этой привычки он не скрывал, но нюхая в обществе, делал это он как-то незаметно, никогда не вынимая табакерки и не начиняя носа, как делалось это другими к немалому неудовольствию присутствующих. Открывая же табакерку в кармане своего подрясника, он конечно понемногу рассыпал там табак и, смеясь, говорил одному знакомому своему, что его за то (келейники) пачкуном называют.

Известно, что архиереи носят цветную одежду. Никогда нельзя было заметить на Филарете безвкусное сочетание цветов в одежде. Памятна очень нам одна беседа в Чернигове, и последняя притом, которой коснемся ниже. (Быть может, потому осталась в памяти и его одежда). Это было летом. На нем была ряса лилового цвета муар-антик и такой же материи белый подрясник. Панагия состояла из белого каме в изящной золотой оправе с аметистами. И всегда он был одет, строго согласуясь с требованиями вкуса. И было бы погрешностью утверждать, что на этом он сосредотачивался. Нет, это выходило у него как дело заурядное. Удовлетворение требованиям эстетики, вкуса шло у него обычно, как-то просто, как, например, потребность иметь на себе чистое бельё. Таким же изяществом отличались и его священные одежды. В Черниговском соборе, довольно много старинных Евангелий; но при его служении всегда употреблялось одно, пожертвованное полковником Малороссийского полка Василием Дуниным-Борковским в 1685 году, как самое изящное по работе, хотя оно менее всех. По своей же тяжести Евангелие это не так нравилось протодиакону, как его владыке. Чтобы указать на правильное понимание Филаретом изящного, приведём из письма его к Горскому суждение о двух зданиях в Петербурге: соборе всех учебных заведений и Исаакиевском соборе. «Я, кажется, не писал тебе о соборе учебных заведений: превосходный храм! Какое великолепие, какая красота, какая легкость! Чудный человек Растрелли, необыкновенный человек! Внутри отступили от его плана, и едва ли вышло лучше. Вернее – в половину убавили величие у иконостаса, который теперь не достигает высоты, назначенной для Исаакиевского собора. Наружность же не раз видел в натуре. Будет очень хорошо; но того, что у Растрелли не будет. Правда, того и невозможно сделать при определённых условиях; а потому Монферан в своём роде великий архитектор. По богатству этот храм будет чудо! Столько колонн громадных на воздухе! Столько барельефов лучшей работы из дорогого материала! Тот, кто взялся поставить в таком положении такие громады, без сомнения, не из ряда обыкновенных людей.» Раз, в бытность его в Харькове, вздумали возвысить в Валковском соборе трапезу, устроив её в два яруса. Собор был построен в 1787 году. Филарет сейчас же возразил против такого проекта, полагая, что такая постройка повредит красоте храма, не особенно высокого.

Беседуя, он с нетерпением и благодушием выслушивал собеседника, извращающего исторические факты или высказывающего неверный взгляд на предмет, а потом в очень мягкой и скромной форме объяснит суть дела и незаметно выведет, ошибающегося на настоящий путь. И это так просто делалось, с такой осторожностью, при том без малейшей кичливости своими знаниями. Спрашивается: откуда у сына сельского священника такое чутье к изящному, такое правильное его понимание? Откуда у него бросавшаяся в глаза благовоспитанность? Мы не погрешим, полагаю, если скажем, что первое развила в нем любовь к природе: где более гармонии и красоты, как не в самой природе? Второе сформировали у него прирождённая скромность и смирение, строгость к себе, любовь к человеку и уважение к нему.

Такое же полное впечатление, как и беседа, производило его суждение. Оно было и торжественно, и просто. Просто потому, что он не в заученное время преклонял колена, а когда это вызывалось благоговейным порывом души. Без помощи иподиаконов, как это обычно, он в слезах повергался перед престолом. Хор его отличался стройностью и все служение – отсутствием суетливости и порядком. Оно шло чинно и благоговейно, неспешно и без перерывов. Надо заметить, что Филарет много переносил клеветы, о чём поговорим ниже; но мы были свидетелями, когда одна приезжая особа, выходя от служения его, в Среду первой седьмицы Великого поста, в слезах, громко произнесла: «Что́ бы ни говорили на Филарета, ничему не поверю». Такое выносилось впечатление.

Служил он часто, каждый воскресный, праздничный и торжественный день, преждеосвящённый литургии в Среду и Пятницу первой и четвёртой недели и всю Страстную неделю. При сём первую седьмицу и последнюю до Четверга он не принимал пищи. Быв в Чернигове, он два раза в неделю читал акафисты в Троицком и Елецком монастырях, тоже самое и в Харькове он служил каждый воскресный и праздничный день, каждую Среду и Пятницу соборно-акафистное служение. Ни слабость здоровья, ни труды не отвлекали его от чтения великопостных канонов. «Благослужение совершал он чрезвычайно умилительно», замечает протоиерей о. Лащенков. «О сколько вознесено, говорит он, им пред престолом Господа благоговейных воздыханий души и молитвенных воплей, сколько пролито сердечных слёз о мире, здравии и спасении пасомых». Часто в будние дни слушал литургию в алтаре домовой своей церкви. Когда после пожара в Елецком монастыре (где проживал он в зимнее время) пришлось перестраивать домовую церковь, помещик В.В. Кочубей дал ему мысль устроить так алтарь, чтобы он примыкал к его спальне, и чтобы можно было таким образом приходить туда незаметно для народа. «Не делайте вы этого, владыка», сказал ему другой помещик: «такое соседство как-то несовместимо со святостью места; а потом, зачем же вам лишать благословения людей, желающих его получить? Вы знаете, ли, у крестьян какое существует убеждение: если 50 раз принять благословение от святителя, получается спасение». – «Благодарю вас за добрый совет», сказал Филарет. «Да, древнее Русское благочестие говорит против такого плана».

Первым почти делом, на которое, по прибытии своем в Харьков, обратил внимание Филарет, была семинария. Из письма его к Горскому видно, что он на другой или третий день по приезде был уже там. Семинария до него помещалась в доме, занимаемом ныне духовным училищем (возле градской полиции) и в здании бывшего коллегиума (возле архиерейского дома). Такое помещение одного учебного заведения в двух домах, отдаленных один от другого значительным расстоянием, было крайне неудобно. Духовное попечительство помещалось в темных и малых комнатах архиерейского дома, а архив в сыром подвале. Новые же здания семинарии, начатые постройкой при Иннокентии, не были еще отделаны. Преосвященный Филарет начал настаивать над скорейшим окончанием и передачей здания в ведение семинарского правления. Жалуясь на не окончание постройки семинарского здания, Филарет писал Горскому: «Везде нужно давать движение делом». Благодаря только его настойчивости, которую проявил он с самых первых дней по приезде, временный комитет решился передать здание, не выполнив некоторых формальностей. К Пасхе ученики были уже переведены туда, а после Пасхи Филарет освятил уже и храмы во имя Иоанна Богослова, пожертвовав для иконостаса работы художников. Освободив коллегиумский дом, он перевел туда консисторию, духовное же училище поместил в другом здании прежней семинарии, которое занимает оно и поныне.

В Сентябре 1843 года преосвященным Иннокентием был получен из Синода указ (от 18-го Августа), коим давалось знать всем епархиальным архиереям об учреждении в Петербургской епархии, по воле Государя Николая Павловича, образцового училища для дочерей священно и церковно-служителей. Цель учреждения, как сказано было в Высочайшем указе, дать воспитание «согласно с прямым назначением духовного состояния и с истинными потребностями и уставами нашей церкви». Училищу этому повелено состоять под Высочайшим покровительством Государыни Александры Федоровны и попечительством великой княжны Ольги Николаевны. На содержание училища ассигновано было из духовно-учебного капитала более 10 тысяч рублей. При указе приложены были устав и штаты. Пр. Иннокентий учинил шаблонную резолюцию «к сведению и руководству». Не так отнесся к этому делу Филарет: он близко придвинул его к себе. Сейчас же потребовал он сведения о суммах, какими можно располагать на сей предмет. Оказалось, всей суммы 121 р. 55 к., а с пожертвованным протоиереем Д. на приют 621 р. 55 к. Столь солидное дело с такими ничтожными средствами очевидно невозможно было начинать. Но оно было так близко душе Филарета, он так горячо отнесся к нему, что верил в его осуществление. Он обратился с воззванием к духовенству, положив в основание делу значительную собственную жертву. Его пример и его слово возымели действие: не только духовенство, но и лица светские стали жертвовать. В пользу его он назначил первый том издания «Историко-статистического описания Харьковской епархии». «Не знаю, благословит ли меня Бог милостью своей открыть этот приют; но вот уже третий год бьюсь над тем, чтобы собрать достаточные способы для прочного существования этого заведения. При помощи Божьей довольно собрано способов. Тем не менее мне не хочется строить здание на песке, или начинать строить здание, не приготовив наперед всех способов для постройки и существования здания. Поручая Горскому печатание «Историко-статистического описания Харьковской епархии», он писал ему: я забыл сказать вам об одном. Издание описания назначается в пользу приюта бедных девиц духовного звания. Вот почему я так много трудился над описанием Харьковской епархии. Имею верные причины думать, что это описание скоро разойдется по епархии, – его ожидают. И потому вполне надеюсь, что оно доставит приюту не малые способы для существования его. Потому прошу вас на самой рукописи написать в приличном месте: «издание в пользу приюта бедных девиц духовного звания» «Филарет», замечает по этому поводу прот. о. Н. Лащенков, «смотрел на свои труды, как на подвиги в высшем иноческом смысле, подобно, как древние подвижники все, сделанное своими руками и выручаемое, за это делание, раздавали на пользу других или созидание и благоукрашение обителей и храмов». Между тем составилась сумма 21.500 р. Можно было приступать уже к сооружению. Место, за неимением другого, отвели на земле городского кладбища. По этому поводу писал Филарет Горскому: «Это опять особенность; но совесть моя говорит, что это согласно с духом заведения и много ближе к духу православия чем то, когда втесняют училище девиц светских в девичьи монастыри по западному обычаю». Явились лица, предложившие личный труд на благое дело, кроме крупных своих пожертвований; это бывший начальник Харьковской земледельческой школы ст. сов. М.Л. Ильинский и бывший городской голова С.К. Костюрин, пожертвовавшие первый 3.500 руб., а второй на 900 руб. кирпича. Действительный ст. советник Ковалевский пожертвовал 2.000 руб. Со всей губернии, а наиболее из Москвы, стали присылать чай, сахар, ситец, холсты, коленкор, кисею, камлот, платки, иконы, книги и пр. В вознаграждение за свой труд и жертвы Ильинский и Костюрин просили только молитв за усопших родственников. Сам Филарет всегда полагавший, начало благому делу собственною жертвой, пожертвовал от себя 5860 руб. и от архиерейского дома 3000 руб. Работы производились быстро и с соблюдением строгой экономии, под непосредственным наблюдением самого Филарета. По письмам его к Романовскому можно судить, с каким живым интересом относился он к этому делу. «Корридор в училище еще не готов,» писал он. Что же делать? Спешим, спешим, а все не у берега. Так Богу угодно для лечения наших грехов. «Сироты дети,» пишет прот. о. Лащенков, в лице своего архипастыря видели нежного отца, который зорко вникал во все, что относилось к их содержанию, обучению и воспитанию.

Выбор начальницы Анны Николаевны Лукьяновской был необыкновенно удачен для заведывания делами училища Филарет учредил комитет из трех протоиереев. Штат преподавателей состоял из законоучителя, он же и священник домовой церкви, учителя русского языка и арифметики и учителя церковного пения. Начальница преподавала географию и историю. Кроме их была классная дама, учительница шитья и экономка. Ценя труды начальницы, Филарет дорожил ею и замечая ее утомление, отправлял ее в дом Романовского для отдыха, где она иногда оставалась на целый месяц. Этим не ограничивалось внимание к ней Филарета и он в письмах к Романовскому всегда спрашивал о ее здоровье. Какова Анна Николаевна – поправляется ли? – «Анне Николаевне приказ быть покойной».

Училище это Филарет просил принять под свое покровительство Св. Синод, желая, конечно, не связать этого заведения с земным тщеславием, а упрочить его благословением, хотя и ожидал, что «иным не понравится это».

Составленная им программа преподавания доказывает, что Филарет думал об истинной пользе учащихся и о выполнении училищем его прямой задачи. Вот эта программа: «а) Закон Божий, изучаемый основательно и тщательно в качестве главного предмета: кроме Св. Истории и Катихизиса, учение о священных храмах и их принадлежностях, о действиях и временах богослужения, истории церкви вселенской и Русской; б) чтение на Русском и Славянском языках и чистописание; в) Русская грамматика и словесность с упражнениями в изложении мыслей на бумаге; г) арифметики первая часть и счисление на счетах; д) Русская история и география; е) всеобщая история и география в кратком виде; ж) нотное церковное пение, и з) рукоделия в возможно-обширном объеме. Сверх того, воспитанниц во все время пребывания их в училище приучают к опытному домашнему хозяйству во всех его видах, как-то: печению хлеба и просфор, приготовлению разного вида продуктов для зимы, огородничеству и садоводству».

Понятно, что с такими познаниями девушки, выходя замуж за священников, умело брались за свое хозяйство и были истинными помощницами в их жизни. Те-же, кои оставались незамужними, всегда имели кусок хлеба, исполняя обязанности экономок в достаточных помещичьих домах. Богобоязненные и скромные, приученные к труду, взросшие при скромной обстановке жилища, они не тяготились таким положением и представляли собою истинный клад для тех, кому они служили.

Успехи детей радовали Филарета и были лучшею ему наградой за его труды и попечения. В 1856 году, спустя два года по открытии училища, Филарет писал уже Синоду: «испытание, произведенное мною тридцати ученицам, обучавшимся два года в училище, показало их вполне успешными во всех предметах, так что остается благодарить Господа за их успехи, сверх успеха в знании краткого Катихизиса, русской истории, географии и др. предметов, они уже весьма удовлетворительно занимаются работами Ќ шитьем и по хозяйству, так что сшили себе и новым ученицам рубашки и платья и связали чулки; дети сами отправляют чтение и пение при богослужении храма, но две из них поочередно помогают в столовой и кухне, наблюдают за чистотой в классных и спальных комнатах. Необыкновенно быстрыми успехами своими, Харьковское училище девиц одолжено преимущественно благочестивой ревности и опытности начальницы Анны Николаевны Лукьяновской, девице духовного звания, долго занимавшей должность учительницы и в пансионатах и в частных благородных домах». Такое донесение Филарета подтверждено отзывом одного светского лица, присутствовавшего на экзамене: «весьма удовлетворительные ответы, большею частью своими словами, беглою складною речью, а такая развязность воспитанниц привели в восхищение присутствовавших на экзамене, даже изумили многих, видевших при открытии училища, назад тому два года, какими дикарями поступала тогда большая часть этих девиц». Описанный Филаретом экзамен дает понять: какое внимание обращено на все, что необходимо знать жене священника – домоправительнице и на те нравственные начала, кои образуют христианку-женщину. Не без цели установил, например, Филарет, что старшие девочки обшивают младших. Мы видели, что творцом училища был Филарет; но в донесении Св. Синоду он отстранил себя, не ища славы на земле, а воздал благодарение Богу и указал затем на начальницу, как на лицо, которому после Бога, обязано училище своим хорошим положением. А сам Филарет заботился об училище, как о своем детище. Когда в 1858 году он был на чреде в Св. Синоде, писал Романовскому: «прошу вас любовию побывать в училище, посетить больную Анну Николаевну и написать мне, что увидите там». Уезжая он поручил училище наблюдению ректора Симинарии, архиманд. Герасима, а по вызове последнего в Петербург, возложил эту обязанность на Романовского, убедив его следующими словами: «вы любите о Господе детей училищных». А на вопрос Романовского в чем будет заключаться его обязанность, Филарет отвечал: «Вы спрашиваете: какие дела падут на вас с званием попечителя об училище? Напрасно спрашиваете Ваша любовь найдет предметы занятий по силам, а моя любовь к вам не может ожидать от вас того, что не по силам вашим, я был бы очень благодарен вам, если бы вы в звании попечителя приняли участие в распределении сирот к местам, иных в замужество, других для полезного служения в домах людей не бедных. о. Макарий говорит, что это может понесть с пользою Николай Николаевич. И думаю, что он правду говорит. Пусть для успокоения вашего инспектор останется попечителем особенно по учебной части. При таком положении вам, конечно, нет нужды часто бывать в Харькове. Ваше участие и из Валок (где Романовский был предводителем д-ва) может быть полезным вот еще в каких случаях: в случаях каких либо скорбей малодушия, взаимной недоверчивости и тому подобного. По первому предмету, по устройству сирот, оставляющих училище, скажу вам мысль души: думаю каждой сироте, выходящей в замужество, выдавать по 50 руб. сверх места священнического или дьяконского, – впрочем, смотря по поведению и образованию сироты. О двух священнических местах объявлено мною, что предоставлены будут тем, кто возьмет сирот училищных в замужество: это место в Коломаке и Мерефе». Вот какими заботами и любовью архипастыря было окружено девичье училище. Мудрено ли было ему достигнуть своего благосостояния: ведь Христианская любовь творит чудеса.

Всегда систематический и всегда настойчивый над точным выполнением известного плана, Филарет нередко посещал училище, не оставляя ничего без внимания. Также точно строго наблюдал он и над учрежденным им позднее таким же училищем в Чернигове. Приезжая туда обыкновенно после обеда, он обойдя училище, в летнюю пору шел в огород, где обязательно каждая воспитанница имела свою грядку. Подойдя к одной из них, он спрашивал «чья грядка?» Одна из воспитанниц выступала вперед и докладывала, что грядка ее. «А что ты тут посеяла?» «Ну, трудитесь, трудитесь, дети!» Дети понимали, что диктовали эти слова, и его приезд в училище был всегда для них праздником. К прискорбию, Черниговское училище изменило Филаретовский тип. Вместо скромного дома с тесненькими комнатами, близко напоминавшими каждой воспитаннице обстановку родительского дома, воздвигнут дворец, вместо четырех классов – шесть, с программою чуть ли не института, где вместо церковного языка, пожалуй, более прилагается стараний ломать Французскую речь, а вместо церковного пения вы слышите бряцание на рояли. Схватив верхи знаний, неприкладных для их жизни, новые матушки способные, конечно, вносить в дом своего супруга-труженика такие требования, коих он по своим скудным средствам не в состоянии удовлетворить, а вместо того, чтобы служить семье, сами способны требовать услуги. Те же самые условия закрывают для их деятельности и двери частных домов. Вот что значит человек системы и ума, подогретого истинным побуждением добра!

В 1853 г. здание Харьковского училища было окончено, весною следующего года отделано, а 6-го Июня уже освящено Филаретом. При этом, по неизменной привязанности к Лавре и вере в молитвенное предстательство почивающего в ней Угодника, он просил молитв пред мощами препод. Сергия, «да будет благословение его на сем деле, столько сильное пред Господом».

Дело такое вел Филарет с большою осмотрительностью, начиная его всегда скромно и в малых размерах, чтобы не обременить духовенство. Собрав 21.500 р., он выстроил дом в 18 комната, на 90 воспитанниц. При постройке была соблюдена строгая экономия. По смете на дом этот было исчислено 19 тыс. руб. Он же выстроил его, обмеблировал, обгородил место, устроил колодезь в 22 саж. глубиною и на все это израсходовал 10.300 руб., а 11 тыс. руб. у него остались как капитал заведения. В 1856 году он сделал пристройку с северной стороны дома с церковью, а через два года такую же пристройку с южной стороны, израсходовав на обе пристройки с церковью 18 тыс. руб. Хотя пожертвования, не переставая, текли в кассу заведения; но Филарет не увлекался этих при сооружениях, предпочитая составить капитал и обеспечить тем прочность существования училища. Уезжая из Харькова, он оставил 23.631 р. 20 к. училищного капитала.

В то же время, составляя духовное завещание, он, в заботах о своем детище-«приюте», назначил в пользу его все собственные вещи и деньги сверх 4 тыс. руб., получивших, как увидим ниже, особое назначение. Конечно, по доброте своей Филарет не способен был делать сбережения, и действительно у него по смерти денег не оказалось, а потому этот пункт завещания не имел особого значения для училища; но гораздо важнее могло быть для него предоставленное ему право издавать в свою пользу его сочинения в установленный законом срок.

Когда он был переведен на Черниговскую кафедру и из Петербурга заехал в Харьков, поспешил в училище. Дети провожали его со слезами. Безутешно плакавшую начальницу он благословил иконою Пресв. Богородицы и записал в синодике: «завещеваю всем иереям, имеющим служить при училищной церкви, поминать в своих молитвах первую начальницу Харьковского духовного женского училища, боголюбивую рабу Анну (Лукьяновскую) по ее кончине. Грешный Филарет А. Ч. Июля 3 дня 1859 года». Перевод его в Чернигов не порвал его связи с Харьковским училищем. Так писал он из Чернигова Романовскому: «любящей Господа Анне Николаевне земной поклон. Пусть мужается и укрепляется сердце ее в уповании на Господа. Наше дело сеять дождь; а тепло подаст Господь. Приходится сеять и в холод: но нельзя не сеять. Без хлеба нельзя жить. Милостливый Отец небесный! Худые мы дети Твои, но все же твои. Не оставь нас. Спасай нас милостию Твоею. Видно не стоим мы милостей Твоих. Но и псы пользуются крохами, падающими со стола». По поводу неверного слуха, дошедшего до него о лишениях, кои, за недостатком будто бы средства, испытывают воспитанницы, он писал ему же: «Напишите о том, не найдётся ли средства оказать помощь без оскорбления отношений любви и даже без возбуждения поводов к тому, чтобы считать себя оскорблённым? Подумайте с совестью христианскою. Что могу сделаю. Подкрепляйте Анну Николаевну добрыми вашими советами. Желал бы утешать её, но могу ли? Видите сами». А Анна Николаевна, потеряв в Филарете нравственную свою опору, скорбно, надо думать, продолжала свой подвиг и в 1861 году была, по прошению, уволена пр. Макарием. Но в 1864 г. Филарет пригласил её на ту же должность в Чернигов, в учрежденное им, училище, где она пробыла до его кончины, оставив добрую о себе память. Остальные годы жизни своей она провела в доме Романовских и скончалась в 1886 году.

Устраивая девичье училище или, как называл он его, приют, он не забыл и свою родную Тамбовскую епархию, вносом туда своей трудовой лепты: деньгами, вырученными за сочинения его, он положил основание Тамбовскому девичьему духовному училищу, в котором, по признательной памяти к его основателю, каждое Воскресенье и каждый праздник (за исключением дней высокоторжественных) совершается поминовение о душе «благодетеля-архиепископа Филарета». Тот же предмет заботил его позднее и в Чернигове, о чем будет говорено ниже.

Но всего более обращал внимание Филарет на постановку и направление учебно-воспитательного дела. Мы знаем, что он прибыл в Харьков ночью на 21 Декабря. 22 или 23 воспитанники семинарии отпускаются на зимние каникулы; но он успел побывать до этого времени в семинарии, не с целью осмотреть здание, а был в классах и поверял, как видно, познания и ход преподавания, так как писал на Рождестве Горскому: «Без архиерея несколько разленились было. Преосвященный Иннокентий жил в Петербурге, а Елпидифор не умел или не хотел посмотреть за ними». На беду, Филарет не имел хороших помощников. «Пожалейте меня, писал он другу своему, что в Харьковской семинарии теперь и ректор, и инспектор люди не очень грамотные. Писал, писал, но все не в пользу».

Когда Филарет окончил постройкою здание семинарий и освящал ею церковь, он так начал свое пастырское слово: «Дом образования готов. Храм просвещения освещен. Остаётся учиться. Придите, чада, послушайте меня, страху Господню научу вас». Слова эти не были пустой фразой в устах святителя. Произнеся эти слова, он оживил их, одухотворил своею деятельностью, своею неустанною работой над задачей не одного лишь образования юношества, а над приготовлением добрых пастырей, для врученной ему, паствы. Он не ограничился выбором достойных преподавателей, но сам просматривал письменные работы студентов. Следил за преподаванием, посещал богословские классы, присутствовал на экзаменах и, не довольствуясь этими экзаменами, оканчивающих курс призывал к себе и в саду беседовал с ними, проверяя их знания. Так делал он в Харькове, так делал и в Чернигове. При этих испытаниях он ближе присматривался к испытуемым и составлял более верные понятия о каждом. Студенты считали всегда эту беседу важнее семинарского экзамена. По возвращении домой, сами воспитанники говорили: «правда, кто как посеял, так и пожал», потому что святитель тут же отмечал достойных по познаниям, прилежаниям и нравственным качествам, предоставляя им лучшие места. Не взирая на молодые годы, он достойных священников назначал благочинными. Особенно ему были по душе воспитанники, бывшие под руководством инспектора семинарии, Архимандрита Иакова Поспелова, воспитанника Москов. Дух. Академии. Необыкновенная энергия, строгость, разумная и высокая монашеская жизнь давали особую ему цену в глазах Филарета. Студенты семинарии питали к святителю чувство глубокой признательности за его заботы. Мы приведем прекрасное слово, произнесенное в день именин Преосв. Филарета одним из воспитанников, слово, коим выражено, по его свидетельству, общее чувство всех: «В тот самый день, когда почил на Елисея сугубый дух Илиин, – сыны пророческие, как говорится в книге царств, вышли на сретение Елисею и поклонились ему до земли (4Цар.2:15). Что побудило сынов пророческих воздать столь глубокое почитание? Без сомнения и чувство благоговейного уважения к сугубой пророчествующей благодати почившей на Елисее, а с другой стороны и чувство глубокой признательности к нему за его попечение о них: ибо известно, что училище пророческое, где сыны пророческие получали духовное образование, было управляемо самим пророком Елисеем. – С теми же чувствами и мы, воспитанники, духовного просвещения, исходим в сретение тебя, преосвещеннейший владыко, в день твоего тезоименитства. Сретаем тебя, пр. вл., и с чувствами глубокого почтения: ибо чрез это почитание желаем выразить уважение к сугубой Благодати Божией, почившей в тебе, и к благодати ангела Божия, в образ которого ты ныне был облечен, и к благодати святительства предвечного Архиерея, которого ты также облечен был Духом Святым через несколько дней после настоящего дня. Сретаем тебя ныне с сыновными чувствами искреннейшей нашей признательности к тебе, милосердный отец наш и архипастырь: ибо настоящий день живо напоминает нам об отеческих опытах архипастырского твоего правления нашим духовным вертоградом, под сению которого мы так покойно наслаждаемся всеми удобствами к образованию и умственному и нравственному, удобствами, смеем сказать, такими, каких не многие имеют» и т. д.

Признавая всю важность священника с воспитанной нравственной девушкой, изучившей и домашнее хозяйство, которая могла бы быть и заботливой подругой и доброй матерью, он и спешил устроить женское духовное училище, дав предложение консистории: «Дать знать по епархии, что по окончании курса девиц в духовном женском училище принято мною будет за правило – дозволять кандидатам священника вступать в брак с получившими образование в духовном училище, но не со светскими или получившими светское образование, тем менее не получившими никакого образования». Воспрещению вступать в брак с девицами хотя и духовного знания, но получившими светское образование, говорить о предусмотренной заботе святителя о духовно-нравственном укладе семьи; так как светское образование может внести иной взгляд, иные нравы и требования, которые трудно удовлетворить бедному служителю алтаря.

Внимание Филарета к учебному делу не ограничивалось кругом учебных заведений духовного ведомства. Так нам известно о его хлопотах дать хорошего преподавателя богословия, логики и психологии Харьковскому университету. «Имею нужду указать Синоду на способного совместить сии должности в Харьковском университете», писал он Горскому. Указывая последнему на некоторых магистров родной своей Академии, он убедительно просил его, если они откажутся, рекомендовать из хорошо ему известных магистров, предупредив, что преподаватель должен быть вместе с тем и настоятелем университетской церкви. О том же писал он и профессору академии Голубинскому, прося обоих поспешить этим делом. На замечание Горского: к чему в слове «о влиянии христианства на общество», Филарет приурочил университет и учебные заведения, Филарет отвечал: «Вы верно забыли, друг, что в Харькове университет. В числе слушающих были все здешние профессора и начальства. Вспомнив об этом, вы припомните о содержании Высочайших повелений, разосланных по университетам, о важности и нужде христианского образования. Они-то и были в виду, когда говорено было слово». Это указывает, как неуклонно выполнял Филарет свои пастырские обязанности и как близко ему было дело воспитания вообще.

Знаменательно, что, одновременно с Филаретом, как бы сговорившись, в другом университетском городе, Казани, на тот же предмет говорил слово архиепископ Григорий⁴². Видно, оба ревнителя святого учения находили своевременным делать такие вразумительные напоминания.

Слово Филарета было принято с большим сочувствием.

Между тем университет все более роднился с ним. Его посещали профессора, и время у них проходило, как писал он «в приятных беседах». Отдавая дань уважения трудам и познаниям Филарета, профессора университета выражали удивление, что автор «Истории» не награждён докторским дипломом. Эти слова, как произнесённые людьми науки, были уже наградой Филарету и приняты последним близко к душе. И Харьковский университет первый почтил его званием почтенного своего члена в 1852 году, а за ним и Московский в 1855 году.

В знакомстве его с профессорами сказалась неизгладимая привязанность его к родной Академии. Между ними был его товарищ И.В. Платонов, беседа с которым была особенно приятной для Филарета. «Вы знаете, как дороги душе воспоминания о союзах молодости», писал он по этому поводу Горскому.

Не менее ревновал Филарет о благолепии церквей, и деятельность его по этому предмету в Харькове была изумительна. Как только перевел он консисторию из архиерейского дома, он занялся расширением и перестройкой домовой своей и главной крестовой, Покровской, церквей. Расширив домовую церковь присоединением к ней коридора, он устроил новый иконостас с иконами работы художников и самый храм освятил в честь иконы Божией Матери «всех скорбящих радости». Трапезную часть Покровской своей церкви увеличил и украсил иконами художнической работы. На Озерянскую икону Божией Матери, которая к 1-го Октября приносится в Покровскую церковь, сделал золотую ризу в 17 т. руб. Для увеличения доходов архиерейского дома он, частью на свои средства, частью позаимствовав у попечительства, выстроил два большие каменные дома в два и три этажа, которые отдавались в наем, устроил дом для богадельни, обновил весь архиерейский дом как в Харькове, так и загородный с церковью «Всех Святых» (Всесвятское). А в каком виде нашёл он архиерейский дом, можно судить потому, что в нем 17 лет не были крашены полы. Обновив всё, он составил опись наличности архиерейского дома и ризницы, о чем никто прежде не заботился.

Вскоре по прибытию Филарета в Харьков, большая каменная церковь на городском кладбище, совершенно выстроенная вчерне, разрушилась. Один государственный муж Англии сказал: «несчастие страны, когда министр финансов профессор». Полагал знать, он, что читал теорию финансов можно, не зная страны; но, не зная страны, нельзя вести государственное хозяйство. Или находил он, что человек, утонувшей в учёной специальности, отчуждается от народной жизни, патриотическое чувство у него блекнет, так сказать, иссыхает; а чтоб вести финансовое дело с успехом для страны, нужен живой патриот, человек, вырванный из той самой жизни, которой интересы ставятся на первом плане.

Впрочем, разбирать это не станем, да оно и не к месту. Мы желаем только в оправдание государственного мужа указать, что как бы не случилось то самое здесь. Строить простой рядчик церковь в селе, и она стоит столетие, обещая простоять и не одно; а настоящую строил профессор архитектуры при Харьковском университете – и она развалилась.

Но как помочь беде, когда собранные на сооружения деньги израсходованы? Филарет приглашает к себе на вечерний чай местных граждан, горюет пред ними об общей беде и просит помочь. Тут же начинается подписка с его легкой руки. Профессора-архитектора по боку. Практик строитель Костюрин принимает на себя заведовать постройкой. Церковь разобрали до основания, а 27-го Апреля 1857 года она была уже освящена Филаретом.

Ещё в 1848 году преосвященным Елпидифором была заложена церковь во имя Св. Духа; но, по недостатку средств, постройка шла крайне неуспешно. Изыскивая средства для окончания храма, Филарет между прочим разрешил своему хору давать Великим постом духовные концерты для этой цели. И в 1854 году церковь была им уже освещена.

Находя Троицкую церковь тесною и неблаголепною, он убеждал прихожан построить новую. Проект, который напоминал про восхитивший Филарета собор всех учебных заведений в Петербурге, не был утверждён. Прислали новый проект. Не имея средств в руках, Филарет никогда не задумывался производить такие сооружения и не сомневался в успехе. Такая уверенность истекала из глубокой веры этого святителя, что на всякое благое начинание ниспосылается помощь свыше. Она была ощущительна и в данном случае: 7-го Июня 1857 года Филарет заложил эту церковь, а в 1861 году она уже была освящена его преемником.

7-го Июня 1857 года Филарет заложил эту церковь, а в 1861 году она уже была освящена его преемником.

Одним внешним благолепием не ограничивались заботы Филарета о храме Божьем. Всего более занимали его – выбор и подготовка достойных пастырей и церковнослужителей. Университетский город, Харьков, конечно, был требовательнее, в отношении пастырей и Филарет сейчас же обратился к своей родной Академии, приглашал студентов Академии на службу в Харьков. Так писал он Горскому: «Здесь житье священника доброе. Город богатый, веселый хоть куда. Не думаю, чтобы какой-либо другой губернский город мог сравняться с Харьковом, если судить по обычаям света. Может быть даже он слишком весел». И он вполне успел в этом деле: никогда, ни прежде, ни после Филарета Харьковская епархия не имела столько пастырей с высшим богословским образованием. Все члены консистории, за исключением одного, назначенного предместником Филарета, были воспитанники Академии, из них трое магистры, благочинный городских Харьковских церквей тоже магистр. «Питомцев Академии люблю», писал Филарет горскому в 1852 г. «Теперь по всем уездным городам помещены академики протоиереями. Но дальше не знаю, где буду помещать их». Но далее он назначал их и в сельские приходы.

Между тем городское духовенство, не получавшее жалованья, было поставлено материально в такое отчаянное положение, что сельские священники считали для себя перевод в город не наградой, а наказанием. Валкский предводитель Н.Н. Романовский, в записки поданной Филарету, сделал расчет, по коему весь доход Валкского священника оказался в 450 руб., а самая скромная жизнь ему с семьей требовала 451 р. 82 к. Чтобы иметь понятие о скромному бюджете, составленном Романовским, достаточно сказать, что на белье, обувь, платье и верхнюю одежду в год вычислено 73 р. 13 коп. на пять человек. Очевидно, что священник должен был жить более чем скромно, а воспитывать детей в семинарии и не имел никакого способа. Филарет вошел с представлением в Синод, неоднократно повторял свое ходатайство и наконец, добился его исполнения. Всего определено на жалованье городским священникам и городским причтам Харьковской епархии 9930 руб.

Желая поднять богословско-нравственное образование духовенства своей епархии, Филарет основал при церквах в городах и богатых селениях библиотеки, выписывал для них поучения для народа и академический журналы, преимущественно «Творения Св. Отец». По поводу этому писал он консистории: «Сознавая обширную пользу и для изучения веры, и для назидания в благочестии, какую доставляет издание творений отцов церкви, предлагаю консистории сделать распоряжение, дабы соборные городские и из сельских церкви первых трех классов непременно выписывали бы для церковных библиотек творения отцов церкви, начиная с первого года издания их, и продолжали выписывать и продолжение их. Об исполнении сего имеют донести мне благочинные». А какое значение давал он этому изданию, он говорил о том в письме к Горскому. «Отцы церкви, особенно препод. Ефремов Сирип, верные путеуказатели».

С тою же целью и в расчет занять свободное время священника полезным делом, он привлек их к совместному труду по составлению «Историко-статистического описания Харьковской епархии, завёл при церквах летописи, в которые священники обязаны были вносить записи о замечательных в приходе событиях, и обязал их обучать народ в церкви молитвам. Он можно сказать ввел в своей епархии церковную проповедь, настаивал над неупустительным произнесением проповедей. Так в предложении от 13 января 1854 г. Он писал консистории: «По дошедшим до меня сведениям, многие из священников не говорят, назначенных им, проповедей, равно многие почти никогда не предлагают поучения даже из печатанных книг. По сему постановляется: а) проповеди по назначению начальства произносить только в городах и местные городские благочинные имеют быть цензорами проповедей; о исполняющих или не исполняющих сей обязанности цензоры благочинные имеют доставлять мне ведомости каждый год; б) вменяется в непременную обязанность, дабы священники в воскресные и праздничные дни и особенно в дни четырех постов говорили поучения, если не своего сочинения, то из печатанных книг, каковы Синодские поучения блажен. Тихон Воронежского о должностях христианина, Владимира, епископа Костромского, и др. новейших учительных и назидательных архипастырей, выбирая предварительно самое близкое к состоянию и понятию паствы своей. Консистория имеет учинить немедленно распоряжение». Конечно, не все священники признавались способными к исполнению такой задачи и Филарет, зная каждого, делал иногда на благочиннических ведомостях оригинальные отметки, так например, на расписании проповедей по благочинию в Харьков 1850 года в графе ведомости показан священник Воскресенской ц. И. К. с обозначением числа, месяца и года, когда он обязан был произнести проповедь своего сочинения, Филарет отметил: «занять особым делом, с него довольно и того». (Он пел в архиерейском хоре). В графе против священника той же церкви Г. П. – «и себя не выучил добру» Протоиерей Рождественской церкви Н. М. – «и в молодых летах мало имел способностей к проповедничеству. Где уж быть проповедником старику?» Соборной успенской цер. священник Е. М. – «по книгам не умеет читать. Где уж сочинять что-нибудь, кроме глупостей?»

Сами благочинные обязаны были раз в год являться в кафедральный собор для произнесения проповедей, которые цензировались ректором или инспектором Семинарии. Преподаватели духовного училища и Семинарии не освобождались от такой обязанности и по разу или по два в год произносили проповеди и чаще всего во время Великого поста на так называемых пассиях. На этих пассиях сам Филарет произносил в Покровский монастыре свои «драгоценные для души и сердца», «Беседы о страданиях Господа нашего Иисуса Христа».

Просматривая ведомости благочинных, от тех священников, кои без уважительных причин не говорили поучений, штрафовать по 2 и 3 руб. в пользу девичьего училища. Филарет не ограничивался просмотром отчетов, а требовал внезапно, помимо консистории, от благочинных представления всех произнесенных священниками проповедей, назначая при том очень краткий срок одну неделю, дабы обнаружить, где был допущен обман и предупредить его на будущее время. Такие распоряжения Филарета говорят нам, что-то был человек системы и настойчивый. Он не делал дела шутя и не считал потому, что, если выпущена бумага за № – делу конец.

Чтобы освежить в памяти духовенства и поддержать постоянно у него богословские познания, он при всяком удобном случае, а наиболее во время обзора епархии производил им испытания по догматическому и нравственному богословию, по расколу, тут же предлагал сказать несколько слов в виде краткого поучения простому народу против пьянства, воровства, божбы и т. п. Диаконов и причетников испытывал он в знании катехизиса, церковного устава и пения; по чаще последних экзаменовал инспектор Семинарии, архимандрит Иаков, или члены консистории прот. И. Гапопов. Эти испытания такой страх наводили на причт, что во время объезда епархии в 1849 году 100 человек скрылось, за что и были оштрафованы в пользу училища: священники по 1 руб., диаконы по 50 коп. и причетники по 25 коп. Вот как описывает благочинный о. Григ. Тимошевский душевное состояние духовенства в ожидании экзамена, преосвящ. Филарета «Предстоял экзамен. Это было в 1855 году. Вот тут-то всполошилось духовенство и старое и молодое. Дело предстояло страшное – экзамен. Все мы ожидали архиерея в церкви. Струсил, признаюсь, и я, когда увидел, что с владыкою приехал инспектор Семинарии архимандрит Иаков, строгий аскет, и протоиерей Гапопов известный проповедник. Владыка приказал всем идти ко мне в дом, здесь будет экзамен. И пошло духовенство с великим страхом. А что было с ним до приезда владыки, трудно и передать. Вся эта братия ходила с катехизисом по огороду и вычитывала, а более смелые и шутники прятали книжки у своих товарищей. Шум и чуть не отчаяние всеобщее: тот бегает с криком: «теперь я пропал!» другой обещает после счастливого экзамена сходить на богомолье в Воронеж и т.п. Словом во время ожидания владыки была суматоха такая, что и выразить трудно». Однако в большинстве Филарет находил богословские познания священников удовлетворительными, а у иных и очень основательными. Знакомясь таким образом с духовенством на месте, он делал в списке против каждого лица отметки, например: «Священник С. С. отвечал при испытании весьма хорошо, иметь в особом внимании». «Священник И. Р. очень удовлетворительно». «Священник И. Ч. весьма хорошо, – иметь в особом внимании». «Прот. Н. С. отлично-способный и благонамеренный, иметь в особом внимании, между прочим и тогда, когда нужно делать важные поручения». Такая отметка весьма ценна для церкви. Иногда по жалобе на благочинного епархиальный архиерей, не зная нравственных качеств лица, поручает произвести дознание другому, который, ожидая, что скоро быть может первому поручат произвести следствие над ним, покрывает погрешности, к соблазну прихожан и ущербу церковного авторитета. «И. Г. священник сведущий, образованный и способный». «Священник С. П. хорошо отвечал». «Священник М. довольно разумный». «Священник Н. Д. очень хорош, заслуживает благодарности». «Священник Г. С. при испытании отвечал очень хорошо, – иметь в особом внимании» и т. д. Конечно были и такие священники, кои не могли заслужить одобрение Филарета и о них он делал следующие, например, заметки: «Свящ. И. Д. неуч». «Свящ. И. К. слабый». «Свящ. И. Я. мало толку». «Свящ. И. Ж. плохо знает о крещении». «Свящ. М. Р. плохо, не умеет сказать ничего против воровства». «Свящ. А. Н. дурак, ничего не знает». Хотя это редко случалось, но иногда ответы священников отличались полнейшим отсутствием знания даже догматов веры. Так напр., свящ. Г. Ф. и А. А. на вопрос: «сколько лиц в Иисусе Христе» оба отвечали отвечали: «два». На вопрос: «Кто такой Иисус Христос по естеству?» Прот. Н. В. отвечал: «Спаситель, родившийся от девы», а на вопрос: «сколько лиц в Иисусе Христе?» отвечал: «пять». Между тем этот протоиерей был настоятелем Беловодского собора. Филарета поразило такое невежество соборного протоиерея. Он сейчас же велел забрать о нем справку, по которой оказалось, что П. В. в 1808 г. был назначен в Беловодский собор пономарем, в 1820 дьяконом, а в 1823 году занял в нем место священника отца своего. В 1842 году за примерное поведение и усердие к благолепию храма, на который он пожертвовал из собственных средств 4600 руб., преосвященный Иннокентий Борисов возвел его в сан протоиерея, а в 1847 году, по представлению его, Синод наградил его скуфьей. Признавая заслуги протоиерея П. В. Филарет оставил его на месте, но вызвал в Харьков и заставил под руководством прот. И. Шароцкого, изучить догматы веры. В благодарность за свое обучение старик пожертвовал в девичье училище 100 руб. А вот воспоминание другого протоиерея, С. Сулимы, об экзаменах Филарета. «Более всего занимало каждого (священника) то, что Филарет, при обозрении епархии, наметил экзаменовать духовенство и хорошо сведущих в богословии переводить на лучшие места, а оказавших неудовлетворительные ответы на худшие. Одних это радовало, но других особенно стариков смущало. Настала весна 1849 года и Филарет предпринял свои поездки по епархии, а с ними и экзамены. Условившись с своим товарищем по семинарии свящ. Иоанном Рудинским, мы заранее, дня за три до назначенного срока, приехали в свою Алексеевскую крепость, где в дом благочинного Павла Ковалевского назначен был экзамен, наняли квартиру и занялись чтением семинарских тетрадок по догматическому богословию. Наша квартира обратилась в временную школу, куда приходили некоторые священники послушать наши уроки. Владыка где-то в дороге был и, вопреки своему расписанию, двумя днями опоздал. Вдруг в часов 11 утра раздался колокольный звон. Все мы встрепенулись. Видя бледные лица товарищей (да и сам, конечно, побледнел) я невольно, почти дрожащим голосом сказал: «какой страх, св. напал на нас при необычайном колокольном звоне и приближении владыки экзаменатора, человека подобострастного подобно нам. Что же будет, когда загремят ангельские трубы и позовут нас на всемирный экзамен к владыке неба и земли. Теперь будем давать ответ сами за себя, а тогда и за пасомых наших». Все молчали и, поникнув головы в землю, тихими шагами потянулись на гору в церковь. Здесь благочинный поставил нас около амвона с правой стороны. Народу было очень много. Вот является и преосвященный и с ним член консистории прот. И. Гапонов. Роста преосвященный был небольшого, лицо очень красивое, но истомленное и бледное, волосы на голове и бороде черные, клобук носил очень низко, смотрел больше вниз, и когда подымал голову, то взгляд казался серьезным, даже несколько сердитым. По окончании благочинным обычного при встрече молитвословия, владыка сказал несколько слов к народу и затем начал давать ему благословение, а мы все пошли в дом благочинного. Дорогой один из священников, и как теперь помню св. М. Л., говорит мне: я так перепугался суровым взглядом преосвященного, что, по всей вероятности, ни на один вопрос не дам ответа. Ну что, если владыка скажет: докажи из священного писания Божество св. Духа, а я все тексты перезабыл». Слушай, говорю я ему: «Анания, почто сатана исполни сердце твое»... «Помню, помню, прервал меня Л.» И что же? этого счастливца действительно владыка спросил о Божестве св. Духа и он отделался этим текстом, даже сказал ему хорошо. Еще до начала экзамена некоторые священник взяли от меня и Рудинского слово в затруднительных случаях подсказывать, я должен был стать по правую сторону священников, а о. Рудинский по левую. На долю свящ. Рудинского пал жребий, доказать божественное достоинство И. Христа на основании священного писания. Легкий вопрос, подумал Рудинский и смело ответил, что Апостол Иоанн в начале своего Евангелия говорит: в начале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово. Здесь под словом разумеется второе лицо св. Троицы. «Чем это докажешь?» Спрашивает владыка. «Тем, ответил Рудинский, что в этой же первой главе своего Евангелия сему Слову Апостол приписывает воплощение: Слово плоть бысть. Похвалив его за этот ответ, владыка и говорит: «ну теперь объясни каждое слово Евангелия». Рудинский покойно и обдумавши отвечал, что в начале означает предвечное существование Иисуса Христа, было у Бога – означает единство Его с Богом Отцом: но на последних словах текста совершенно растерялся: вместо того, чтобы сказать – Слово было Бог, сказал Бог был Слово. «Нет так, замечает ему владыка, повтори еще». Он повторил попрежнему. Я подсказал ему: ὄ λόγος. Владыка говорит: «Тебе подсказывают ὄ λόγος» и при этом сказал по-гречески всю фразу: θεός ἠν ὄ λόγος. Рудинский еще больше смешался и молчал. Тогда владыка говорит ему: «здесь λόγος очевидно есть лицо, о котором рассуждает Евангелист, а θεός сказуемое Слова; θεός поэтому уже, что есть сказуемое, поставлено без числа. Значит слова θεός ἠν ὄ λόγος нужно перевести так: Слово есть сам Бог. Смотри же заметь мне это хорошенько». «Ну, теперь скажи ты, подсказчик», обратился ко мне владыка: «чем еще можно доказать Божество второго лица св. Троицы?» «Чудесами Иисуса Христа, отвечал я». «Чудеса, говорит владыка, творили апостолы и пророки, но чудесами нельзя доказать Божества Иисуса Христа». Пророки и апостолы творили чудеса, отвечал я, не своею силою, данною им Богом, а Иисус Христос совершал чудеса силою своего Божества. Он не только воскрешал мертвых, но и сам воскрес из мертвых. Воскресить самому себя это было самое величайшее чудо из всех чудес и оно свойственно только Сыну Божию». Этим ответом, сколько помню, экзамен мой кончился. Ни похвалы, ни порицания он не высказал, а сделал какую-то отметку против моей фамилии в благочиннической ведомости. Некоторых священников за худые ответы сильно конфузил, называя неучами, невежами, дураками, таких священников, кои более 40 лет были на службе. По многим благочинническим округам были не редкие примеры, когда Филарет священников и диаконов, оказывавшихся по экзамену весьма слабыми в богословии, тут же штрафовал деньгами в кассу какого-либо учреждения, вызывал в Харьков и поручал кому-либо из городских священников для научения или переводил на худшие места». Какие же познания нашел Филарет у причетников? Некоторые из них оказались совершенно безграмотными, не умевшими ни петь, ни читать, ни писать. Если же кто из них оказывался неодобрительного к тому поведения, он тут же подвергал порицанию: ставил на поклоны, посылал для научения в монастырь или к соседнему, хорошо знающему пение и устав, причетнику, или вовсе удалял от службы. Назначенное им наказание он сам отмечал в списке; тем же, кои оказались на своем месте по познаниям и доброму поведению, объявлял благодарность, отметки его в списках отличались разнообразием, оригинальностью, внушительностью. Вернемся к рассказу священника. «Спустя около полугода после этого экзамена владыка потребовал меня к себе. После доклада обо мне владыка вышел, держа в руке тетрадь. Оказалось, что это была та ведомость, куда он вносил экзаменационные отметки». «Первый вопрос его был: «ты так хорошо окончил курс, почему же поступил на бедное место»? «Место это, отвечал я, было зачислено за мной преосв. Инокентием, когда я был еще за скамьей семинарии. Женившись немедленно по окончании курса на сироте, я тогда же поступил на это место». «Это делает тебе честь сказал владыка, хвалю и за то, что продолжаешь заниматься богословскими предметами; я предлагаю тебе богатый приход в слободе Волоская Балаклейка, согласен ли?» Согласие мое я высказал молча, павши ему в ноги. Возвращая мне прошение, которое, по приказанию его, я написал тут же в его канцелярии, он сказал: «там есть старший священник З. А., у него по церкви оказались беспорядки, да видно он и малограмотен, я назначил тебя старшим священником». Вторично я пал ему в ноги. На другой год проездом в г. Купянске, преосвященный посетил Балаклейскую церковь. При встрече, я стоял в облачении среди церкви шло обычное краткое молитвословение; товарища моего, свящ. З. А. владыка позвал в алтарь объяснить ему три изображения, написанные на стенах алтарных. Два из них (моление Спасителя о чаше и преломление хлеба в Еммаусе) он объяснил, но третье – ангела держащего в правой руке фонарь, а в левой зеркало – не сумел. Тогда владыка предложил объяснить мне. Я сказал, что по толкованию отцов церкви, зеркало означает зерцало судеб Божиих о спасении рода человеческого, а горящая свеча в фонаре, хотя и светящаяся, но закрытая стеклом, означает то, что эти судьбы Божии до времени были закрыты». «Стыдно, сказал он свящ. А-ву, видеть столько лет перед собой это изображение и не интересоваться узнать смысл его». После осмотра церковной отчетности и ризницы он зашел к молодому священнику в дом, выпил чашку чаю и при прощанье, благословил его семью, а ему велел прибыть в г. Купянск и на другой день с ним служить. На служении он его наградил набедренником. После первого экзамена Филарет в предложении своем консистории изложил: «хотя духовенство Харьковской епархии, по жизни своей, особенно по духу кротости и миролюбию вообще заставляет благодарить за него Господа, но сведения весьма многих священников, диаконов и причетников в догматах веры очень слабы. Это без сомнения зависит от того, что не занимаются ни чтением книг, ни размышлением о вере. Почти нигде мне не случалось видеть ни в церкви, ни у священников даже пространного катехизиса Филарета. Потому необходимо, дабы все священники и диаконы снабжены были пространными катехизисами, а все причетники краткими катехизисами Филарета и внушено было заниматься предметами веры с должным старанием, так как особенно священник должен быть готов к ответу на всякий вопрос о вере по Апостолу».

Такой объезд епархии оставлял глубокий след в церковной жизни. Это не был форменный объезд епархии, где видят архиерея во время перепряжки лошадей и то не всегда, да мельком в церкви. Нам известно, как некоторыми епархиальными архиереями составлялись такие маршруты для их викариев, что последние не имели физической возможности их выполнить, даже нигде не останавливаясь, причем не удавалось на ночлег доехать до назначенного пункта. Какой можно ожидать результат от такого обзора? Узнавая близко нужды церкви, знакомясь лично с пастырями и причтом, он безошибочно делал назначения, не уступая ни перед чьим ходатайством, ни перед каким бы то ни было давлением. Мы приводили ответы его самому близкому к душе его человеку, Н. Н. Романовскому, приведем для образца другой случай. Начальник восьми округов украинского военного поселения, генерал-лейтенант барон Энгельгарт просил уволить за штат старика-священника 1-го округа, слоб. Преображенской Корнильева и перевести на его место племянника его свящ. с. Березового Григория Попова. Резолюция Филарета (6 Апр. 1851 г.). «Отвечать от моего имени генералу, что на увольнение Корнильева за штат по дряхлости и болезни согласен я, но на переведение Попова согласиться не могу, потому что Попов в числе 49 товарищей своих окончил учение только 42 учеником, т. е. одним из последних, тогда как Преображенский приход, где одного мужского пола 1393 человека, требует священника с хорошим запасом сведений и с хорошими дарованиями ума и сердца». При этом Филарет предложил туда студента семинарии Гав. Вертеловского. Священник же Попов сам обратился с просьбою о его переводе, подкрепляя ее тем, что в Преображенском он уже купил дом за 250 руб. Филарет положил на прошении следующую резолюцию: «если торгаш обманулся в торгашестве: кто в ответе? Пусть притом не забывает, что торгаш – ненадежный священник». Снова генерал обратился с тою же просьбою к Филарету. Резолюция Филарета: отвечать, что по причинам, прописанным в прежнем отношении, не могу недостойного Попова определить на место Корнильева в оскорбление совести моей и воспитанникам достойным, тем более, что по законам церкви ни родство, ни денежные расчеты не должны входить в рассуждения о правах на священство!»

В первый же объезд епархии Филарет экзаменовал и крестьян и встретился с полнейшим их невежеством, многие из них не знали самых простых молитв. Филарет возложил на священников обязанности обучать народ молитвам в самом храме. В предложении консистории он писал: «Замечено мною, что немногие священники занимаются тем, чтобы обучать народ молитвам и правилам благочестия, да и в редких церквах случалось мне видеть такую полезную для простого народа книгу, какова Тихона Задонского о должностях христианина. Потому-то считаю особенно должным, дабы объявлена была моя благодарность протоиерею Лобковскому, священникам Иоанну Чижевскому и Феодору Тиранскому за усердие их к обучению народа христианскому благочестию. Между тем необходимо: а) обязать всех сельских священников подписками, дабы ревностно занимались обучением народа молитвам, правилам веры и благочестия; б) вменить в обязанность, дабы после каждой воскресной литургии сами священники, или, по их приказанию, кто-либо другой из причта вслух всех читал молитвы «Царю Небесный», «Пресвятая Троица», «Отче Наш», «Милосердия двери отверзи нам», и заповеди Божии, а каждый из народа повторял бы слова вслух вслед за учащим. Само собой понятно, что обучение должно совершаться дотоле, пока большинство не узнает наизусть всего того, что указано выше. Особенно вступающих в брак молодых людей испытывать, знают ли молитвы необходимые, и настоятельно требовать от них, дабы изучали необходимые молитвы. Но последнее, во-первых, тогда должно быть требуемо, когда обучение со стороны священников уже было делаемо, во-вторых, требование – это не только не должно соединяться с видами корысти, но даже и подозрение в том должно быть всячески отклоняемо, иначе нарушители сего будут судимы со всею строгостью; в) поставить священникам в обязанность, дабы, как можно чаще, читали для народа сочинения св. Тихона о должностях, Синодские еженедельные поучения и т. д. Это относится преимущественно к сельским церквям, так как для простого народа другого рода поучения мало понятны или вовсе непонятны, а, следовательно, и бесполезны; г) благочинным вменить в обязанность, дабы строго наблюдали за выполнением сих предписаний и о невыполняющих доносили под опасением быть в ответственности за нерадивых. Им же вменить в обязанность, дабы донесли, в каких церквях нет книжки о должностях христианина, а консистории озаботиться высылкою потребного числа экземпляров сей необходимой книги». По обычаю своему, Филарет и здесь не ограничился бумагой за известным №, а проверял исполнения при своих объездах, испытанием детей и взрослых крестьян в знании Закона Божия. В 1855 году он мог уже в отчете св. Синоду о религиозном состоянии паствы написать: «знание сельскими прихожанами начальных истин веры и необходимейших молитв заметно возвысилось, потому что на сей предмет было обращено мною особое внимание священников».

В Харьковской епархии пять монастырей, из коих три мужские и два женские. Куряжский-Преображенский мужской и Хорошевский Вознесенский женский существовали издавна; но в них не было общежития. Особенным безобразием отличался Хорошевский монастырь. Филарет при первом его посещении этого монастыря, был восхищен красотою его местности; но убожество, запущенность и внутренняя неурядица монастыря возмутили его дух. Келии монахинь представляли собою кучки невзрачных ветхих избушек, среди которых ничем не выделялась и келия игумении. Все построено без плана, непорядочно. Тут же помещался домик для богомольцев и 6 изб для служителей. По тесноте помещения, многие келии стояли вне монастыря, а потому над сестрами, там жившими, почти не было надзора. Когда Филарет сличил план монастыря с действительным расположением построек, оказалось полное отступление их от плана. Например, проулок на северной стороне был совершенно застроен и так тесно, что в случае пожара не было возможности спастись и самим жившим в них. На южной стороне Архангельской церкви грозила опасность пожара от келий, которым она была облеплена. Келии, составляя собственность в них живущих, переходили по условиям продажи и купли, что вызывало ссоры, тяжбу, неудовольствия. Через месяц по приезде Филарета в Харьков явилась к нему глубокая старица-инокиня, проживавшая в монастыре более 40 лет с просьбой о денежном пособии из сумм попечительства, так как она принадлежала к духовному званию и не имела средств к жизни. Филарет обратился к игумении с следующим предложением: «Добрая и опытная мать-игумения озаботится содержать просительницу на доходах обители. Вместе с тем предлагаю ей войти в соображение об открытии для бедных сестер и послушниц общей трапезы, на первый раз для небольшого числа, и соображения представить ко мне. Убеждаю к сему и любовию христианскою, и примерами христиан апостольского времени». В монастыре, оказалось, не только не было общежития, но не было ни больницы, ни богадельни для престарелых. Каждая монахиня жила особняком, на свои средства, кои иная получала от близких, а иная зарабатывала шитьем золотом или отделкою в фольгу икон. Не имевшие же благодетелей и не бывшие в силах зарабатывать нищенствовали. Между тем забота о своем дне отдаляла сестер от их прямых обязанностей, принятых обетом, и их время поглощалось суетой. Послушниц можно было всегда встретить в городе, где они зачастую и проводили ночь, куда их посылали монахини с поручениями купить необходимое для их работ и продовольствия.

Такое непрестанное шатание молодых послушниц по многолюдному городу далеко не отвечало требованиям монастырской жизни. «Иноческое общежитие», говорил Филарет сестрам в одной из бесед, «есть отречение от всякой собственности в пользу общества и вследствие того отречения от всякого желания, коль скоро найдут его несогласным с видами иноческого общества». Он не пропускал ни одного служения своего в монастыре, не дав наставлений сестрам в своей церковной беседе, иногда грозно предостерегая их. «Возлюбленные сестры! Вы счастливы, но умейте, пользоваться вашим счастьем. Берегитесь сходить с горы (обитель расположена на высокой горе). Не умно менять чистый воздух обители на удушливый воздух мирской. Берегитесь под предлогом невинной любви к родным и знакомым оживлять связь с оставленным миром. Долго ли до того, что эта связь увлечет туда слабую душу невозвратно? Пусть мысль и сердца ваши неуклонно смотрят на небо. Оттуда спасение для немощных душ наших. Разумно разумевайте себе и свое пребывание на горе. Между вами не должно быть Рахили, унесшей из дома Лавана идолов, не должно быть таких, которые приносили бы сюда тайно идолов плотоугодия и самочиния. Если на пустынной горе ропщут на ее скудность, на ее труды, на ее скуку пустынную: то не то ли делают, что Израильтяне, воздыхавшие в пустыне о мясах и котлах египетских? О, пусть поддерживают в себе терпение памятью об участи воздыхавших о мясе. Они погибли в гробах похотения». Когда игумения доложила, что хлопоты о хозяйствах до того овладели монахинями, что во время богослужения, особенно утреннего, храм не редко бывает пуст, Филарет в следующее же за тем служение свое обратился к сестрам с такою речью: «сестры о Господе! видит Бог: страшно мне за вас. Вы дали обет посвящать время ваше молитве, как же вы исполняете его? Как? Во время утрени и у вас храм пуст? Кто вы? Зачем вы в ограде святой? Или думаете вы, что можете безнаказанно смеяться жизнью своею над обителью молитвы? А вы смеетесь над нею, вы позорите ее, когда претворяете ее из обители молитвы в обитель служения прихотям плоти. «Как быть»? говорят: «нужны же пища и одежда, нужно время для приобретения той и другой». А кто дал вам устав заботливых Марф? Кто мешает предоставить двум-трем из вас совершать из послушания службы Марфы, чтобы всем прочим оставаться блаженными Мариями? Им был бы только воздух, когда давали обет, исполнять правила общежития и молитвы? Придите в себя, устрашитесь положения своего, подумайте, что ожидает нарушителей данных Богу обетов. Боже мой! Что за ослепление! Нравится всегда быть в услугах у своих прихотей. Кому же ад, как не рабам прихоти и своеволия? Меняют беседу с Господом на беседу с мелочными предметами суеты. И еще думают быть близкими к Господу. Сжальтесь над собою. Будете взывать: Господи, Господи, отверзи нам, а Господь скажет – не вем вас».

Филарет решился ввести в обоих монастырях общежитие. Куряжский монастырь беспрекословно исполнил волю своего владыки. Но дух своеволия, царивший в Хорошевском монастыре, поставил Филарету много затруднений, принес ему много скорби и слез, как увидим мы ниже.

Филарет задумал перестроить весь монастырь, сломать ветхие лачуги и выстроить пять каменных корпусов, с теплою в одном из них церковью. По смете на это требовалось 100 тыс. руб. Монастырь же не имел денег. Но это не остановило Филарета. При монастыре был устроен огромный кирпичный завод, несколько надежных монахинь разосланы были по сбору с книгами. Филарет лично обратился к многим знакомым помещикам и купцам, напечатал в Харьковских ведомостях «воззвание ко всем православным христианам, приглашая «любовью их во Христе к пособиям на возобновление Святой обители, которая в течение двух столетий была предметом особой заботливости дворянства и казаков Украины». Вместе с тем он пригласил настоятелей монастырей пожертвовать из монастырских сумм; поручил священникам в течение трех лет собирать пожертвования в пользу монастыря, сюда обратил штрафные деньги, испросил у управления Государственных Имуществ отпуск бесплатно леса, а сам первый пожертвовал более 3000 руб. Между тем Филарет воспретил таскание монахинь по городу, предписал о нуждах своих обращаться к настоятельнице. Так как настоятельница была женщина слабая, Филарет вызвал из Тамбовского Вознесенского монастыря монахиню Антонину Чубарову, дочь помещика, и вручил ей должность настоятельницы Хорошевского монастыря. При ее содействии, он сейчас же, в виде опыта, учредил общую трапезу склонив менее упорных питаться от общей трапезы. Стараниями новой игумении и казначеи Елисаветы средства были обеспечены. Сюда поступали: 1) хлеб и др. продукты со 100 десятин пахотной монастырской земли; 2) помол с двух монастырских мельниц, 3) рыба из двух довольно обширных озер монастыря, 4) доходы от продажи просфор, 5) все пожертвования продуктами и деньгами за неусыпное чтение в трапезе псалтыри с молением о душах усопших, 6) все доходы по продаже разных монастырских изделий, для чего каждая сестра, питающаяся от общей трапезы, обязана была три дня в неделю работать на общее дело, 7) выручка за издания Филарета «историко-статистическое описание монастырей Харьковской епархии».

Весною 1852 г. Филарет приступил к постройкам, за которыми следил сам, вникая в мельчайшие подробности. Менее чем через 2 года был окончен первый трехэтажный корпус, о величине его можно судить по устроенному там помещению: в верхнем этаже 18 келий, келии для всех начальствующих и приемные покои владыки, во втором – 34 келии и светлая, и просторная трапезная, в нижнем – 12 келий, кухни и 4 подвала. Кроме того, устроены каменные службы и гостиница для богомольцев.

Еще в конце 1852 г. Филарет писал пр. Иннокентию: «Дела Хорошевского монастыря мало по малу устраиваются в лучшем виде. Число участвующих в общей трапезе по своей воле увеличивается. Теперь питается до 130 бедных и ревнующих о безмятежном житии». Конечно, с возведением новых зданий и обширной трапезной, число их должно было увеличиться; но вместе с тем росло неудовольствие среди упорных монахинь, привыкших к своеволию и к своим углам. Ведь для того, чтобы воздвигнуть эти обширные каменицы, нужно было уничтожить те полусгнившие гнезда, где каждая считала себя почти самостоятельно владелицею гнезда с его маленькой грядкой, клумбочкой цветок или деревцем акации или сливы. Входя в новую келию каменного корпуса, каждая чувствовала, что жизнь изменяется, может быть, и к лучшему для души, но в ущерб земным привычкам. Но Филарет, служа церкви и делу спасения, менее всего был склонен к уступкам перед суетными прихотями плоти. Подъяв труд пересоздать, или вернее создать из этой кучки лачуг, монастырь благоустроенный, он полюбил этот труд, по своему обыкновению, как свое детище. Заметив, например, как трудно доставлять воду на высокую гору, он устроил на свой счет водоподъемную машину, которая обошлась ему в 2300 руб. Устроив это, он писал Иннокентию: «Водоподъемная машина уже доставляет в монастырскую гору на протяжении 60-ти шагов. Это на будущее время сохранит здоровье многих, очень многих жительниц Хорошева, которые без того бедственно страдали.

В течение трех лет чин общежития настолько окреп, что Филарет признал своевременным обратиться за благословением к высшей духовной власти, а поэтому писал о том Синоду, донося между прочим: «каждая из сестер, пользующаяся общею трапезой, менее имеет заботы и житейских попечений о своем существовании. Службу церковную слушают без развлечения и рассеяния мыслей о утреннем дне – что есть и пить. Имея обширную трапезу, непременно избавляются некоторые от зависти, а иные от прихотливости, все же в точности исполняют церковный устав о пище и питии, чего не бывало в Хорошеве при господстве своеволия келейного, дозволявшего себе даже нетрезвость. При прежнем образе жизни молодые послушницы посылались старшими в город то по действительным нуждам келии, то под предлогом своих нужд, и это приучало молодых к рассеянности и разным порокам духа. Прекратить эти гибельные отлучки в город не было возможности, пока могли указывать на многочисленные нужды келейной жизни». Святейший Синод, утвердил общежития, выразив желание «чтобы и самая одежда монашествующих была общественная, дабы и в сем отношении монахини были отрешены от житейских нужд и испечений». Желание высказанное св. Синодом, было, разумеется, по душе Филарету и он сейчас же положил начало капиталу на сооружение одежд бедным монахиням, пожертвовав сам 1000 руб. Принимать в монастырь Филарет дозволял не иначе уже, как с подчинением общежительному уставу.

Филарету удалось значительно увеличить недвижимую собственность монастыря. По его ходатайству уделено монастырю из казенных дач 12 десятин луговой и сенокосной земли и 40 десятин леса, а 40 десятин куплено уже на монастырские средства. Самый успех построек свидетельствует, что средства эти значительно стекались от частных пожертвований. Благодаря им и усердию игумении Филарет возобновил Вознесенскую церковь, расширил пристройкою двух приделов церкви Архангельскую. Когда попечительница его, генеральша С. Н. Герасимова пожертвовала значительную сумму на этот предмет и выразила желание, чтобы один из приделов был посвящен в память св. патрона преосвященного, Филарет написал резолюцию: «пусть по желанию благотворительницы обители С. Н. Герасимовой, один придел зимней церкви будет во имя праведного Филарета, который помолится и за грешного Филарета».

В 1854 году Филарет за труды по устройству монастыря выразил игумении и казначею благодарность со внесением в послужной список и предоставил право, когда, по старости или другим причинам, пожелают оставить должность, занимать до самой смерти в новом корпусе келию в 3 комнаты каждая; в 1855 году по ходатайству Филарета игумения Антонина получила благословение св. Синода, а в следующем году наперсный крест, как сказано в указе, за труды по приведению обители в лучший вид постройкою каменных зданий и за учреждение в обители порядка самого стройного и чинного, прекратившего множество неустройств, беспокоивших до того времени епархиальное начальство.

И здесь Филарет, отстранив себя от воздаяний за его труды, выдвигает своих помощников перед его начальством; а сам он довольствовался тем утешением, какое давало ему доброе дело, доведенное им до конца. Такое утешение получил он, окончив первые здания монастыря, главный его корпус и положив прочное начало общежитию. На освящение были приглашены многие горожане. Филарет сам освящал и благословил первую трапезу. К этому же времени им сооружена была в монастыре и теплая церковь во имя Филарета Милостивого. Радость Филарета, при виде выполнения его мысли и забот, все читали на его лице. Он сам водил всех посетителей по новому зданию, объясняя назначение каждого помещения. Въезд в монастырь был очень неудобный: приходилось или из села Бабаев объезжать далеко по помещичьим полям и лесу, или из села Хорошева взбираться по крутой, изрытой горе. Окинув взором эту местность, Филарет сейчас же указал игумении, где можно устроить прямой и удобный въезд, прямо из села Бабаев. Игумения исполнила беспрекословно его указание. Гору с восточной стороны раскопали, овраги, образовавшиеся от весенней воды, укрепили кольями и плетнем и устроили таким образом хорошую дорогу, сократив путь на 2–3 версты. Он приказал было по горе засадить лес; но, узнав, что соседние крестьяне лишатся чрез то пастбища, отменил это распоряжение.

Хотя дело уже было поставлено хорошо и прочно и хотя игумения, как заметили мы, была усердною исполнительницею плана своего архипастыря; но Филарет бдительно наблюдал над монастырем и нередко посылал туда благочинного или соборного ключаря, протоиерея М. осмотреть и донести ему, исполняются ли в точности его указания.

Монастырь требовал еще много сооружений и исправлений. Значительно упав в глазах народа, благодаря отсутствию в нем всякого благолепия и благочиния, он мало привлекал к себе молящихся. Филарет сразу поднял монастырь. Ежегодно, в храмовой праздник, служил он сам, придавая служению особенную торжественность. Сам с крестным ходом обходил он вокруг стен монастыря, а потом благословлял хлебы и раздавал с помощию сослужащего духовенства народу. Народ стал стекаться тысячами. Чтобы более упрочить общежитие, он в пользу его отдал второй том «Историческо-статистического описания Харьковской епархии» и завещал 2 тысячи рублей.

Удивляться надо и быстроте сооружений, и обилию средств на них в одном городе и в самое неблагоприятное время, когда был полный застой промышленности и когда неумолкаемый грохот пушек под стенами Севастополя, отзываясь болью в сердце Русского, побуждали каждого к жертвам на защиту отечества.

А как отнесся к этому тяжкому для отечества времени Филарет?

Когда, по получении указа о призвании Харьковской губернии к государственному ополчению, 23 Августа 1855 г. открыто было чрезвычайное дворянское собрание, на которое съехалось до 500 дворян, Филарет перед присягой произнес речь Он указал на готовность дворян произнести более чем когда-либо важную клятву, принимая близко к сердцу страдания отечества от окружающих его врагов, необходимость пожертвований на его нужды, важность поручения дворянству – избрать из среды своей защитников. Он говорил о том, как ни зорко смотрит за своими выгодами своекорыстие, но оно слепо, а дальновидна одна только христианская любовь. Он напомнил о совещании Мономаха с князьями по случаю ожидавшегося набега Половцев, когда мудрый и благочестивый князь говорил дружине: «Чудно мне, что жалеете вы лошадей, не которых пахать надобно, а о том не подумаете, что тогда, как крестьянин начнет пахать, Половец, прискачет, убьет его стрелою, возьмет лошадь его, а в селе жену и детей и все имущество. Лучше это будет?» – и потом присовокупил, что мы не ожидаем Половцев, а свирепые Половцы уже вторглись в пределы отчизны нашей, что нынешние Половцы погубили наших братьев более, чем те, свирепые из жадности до чужого. Должно оставить в стороне все расчеты своекорыстия, которого зоркость так сомнительна, и дать слово перед Господом исполнить поручение Царя с совестью чистою, совершить свято, как бы ни было тяжко душе». «Дайте же слово», сказал он в заключение, «совершить великое жертвоприношение отчизне и Господу с твердостью христианина, для которого ничего нет на земле и все на небе». В течение трех дней дворянами были избраны из среды своей 228 офицеров для 12 дружин. Воодушевление, каким было объято дворянство, один из дворян описывает в следующих слова: «Последовавший Высочайший указ о сформировании ополчения занял умы всех сословий. Все взволновалось. Пожертвования полились рекой, всякие материальные жертвы были нипочем: то сухари, то полушубки, то воловые парки, все охотно давалось дворянством на помощь общему делу. Но не одни материальные жертвы приносились: редкая дворянская семья не послала здорового члена своего в действующую армию».

Сам Филарет, не только не удерживал духовных лиц своей епархии, просившихся в армию; но охотно благословлял их на этот подвиг. Так на прошении наставника школы, бывшего семинаристы, Николая Яхонтова, Филарет дал такую резолюцию: «увольняется из духовного звания для поступления, по желанию, в ряды защитников отчизны. Да благословит Господь благое желание. Выдать немедленно все нужные документы».

Подобно тому, как преп. Сергий дал Дмитрию Донскому иноков Пересвета и Ослабя, Филарет избрал своих лучших иеромонахов Святогорской обители о.о. Вениамина и Никандра сопутствовать воинам, служить им утешением. Оба они оправдали выбор: за геройские подвиги человеколюбия под градом пуль были награждены медалями, орденами и кабинетными крестами на георгиевской ленте. Оба потом были архимандритами, а первый даже кавалером св. Анны 1-й степени.

По окончании формирования ополчения, вызвавшего в иных губерниях недоразумения, Филарет 20 марта 1855 года доносил Св. Синоду, по всем донесениям благочинных, при избрании ратников ополчения, духовенство Харьковской епархии вело себя с примерным приличием к своему званию и не только никто из духовных не навлек на себя ни одной жалобы или укоризны при совершении великого дела между крестьянами епархии, но получили похвальные отзывы со стороны военных начальств, за что должно благодарить великого пастыре начальника Христа Иисуса Господа». О своей же предусмотрительной распорядительности он умолчал.

На войну смотрел Филарет как на кару Божию за грехи, поэтому в своих речах воинам он призывал всех к покаянию. Слова эти были потом изданы под заглавием «Голос Божий к грешнику». «Но вот горе», писал он Романовскому, «война, кажется, продолжается. Слышно, что скоро будет новый набор со всей России, а с коренной – Московской России еще и дополнительное ополчение по 6 и 7 с тысячи. Видно, грехи наши еще требуют бича; видно худо каемся».

Переписка Филарета с Романовским во время войны открывает перед нами – сколь глубоко это бедствие трогало и заботило Филарета; говорит о том и деятельность его за это время.

Когда получено было известия, что через Харьков будут проходить войска, Филарет дал следующее предложение консистории (15 Lelh. 1853 г.). Поскольку в скором времени имеют проходить через г. Харьков многие полки на войну за св. веру христианскую против врагов Христова имени – магогометан, при том во время суровой зимы, то предложить лицам, состоящим в ведении консистории, живущим в г. Харьков, дабы кто что может пожертвовал деньгами в пользу воинов Христовых. С своей стороны жертвую для сего 150 руб. Сейчас же городское духовенство собрало такую же сумму. Так как эта сумма была слишком незначительна, чтобы ею можно было оказать материальную помощь, Филарет дал ей другое назначение. Не объяснить по чьему почину собраны деньги и кто был главным жертвователем, Филарет препроводил их к г.-губернатору Кокошкину, сообщив ему, «что духовенство г. Харькова, желая заявить молитвенную любовь свою к христолюбивым воинам, отправляющимся на войну с врагами Христа-Господа и его помазанника, Государя Императора, пожертвовало для войск 17 и 18 пехотных дивизий 300 руб. с тем, чтобы перед теми – 12-ю иконами, которыми будут благословлены им эти войска, при переходе их через г. Харьков, горел в течение всей войны слей в лампадках, как знамение молитв за них перед Господом.

За это пожертвование городскому духовенству объявлена Высочайшая благодарность. Той же благодарности удостоилось и все духовенство, пожертвовавшее, по примеру городского 976 руб. Донеся о том Св. Синоду, (31 марта 1854 г.), Филарет испрашивал ему благословение, которое и было Св. Синодом преподано. Этим, конечно далеко не кончились жертвы Филарета и духовенства Харьковской епархии. Известно, как много осиротело семейств моряков, героев-защитников Севастополя. В пользу этих несчастных Филарет собрал 2700 руб. среди духовенства, за что оно удостоилось снова Высочайшей благодарности. Конечно, и здесь была значительная лепта самого Филарета, так как иначе он не начинал никакого сбора.

Все войска с дружины, проходившие через Харьков к Севастополю, Филарет встречал перед храмом св. Николая Чудотворца. Место это избрал он, как объяснил Синоду, потому что 2 июня достопамятного 1709 г. Император Петр Великий на пути из Азова к Полтав, в сем храм «возносил пламенные молитвы свои перед престолом Царя Царей, готовясь сразиться с грозными воинами Карла 12, короля Шведского.» Здесь Филарет, после краткого молитвословия, окроплял воинов св. водою, благословлял иконами, раздавал крестики. Столь живое отношение святителя воодушевило всех и встреча войск сделалась трогательным народным торжеством. Вот, например, как описывает очевидец встречу Тульского егерского полка (1853 г. 31 Декабря). «Лишь только полк занял свои места, из храма св. Николая, при колокольном звоне, вышла духовная процессия. Филарет взошел на заранее приготовленный амвон и здесь совершил молебствие, командира полка он благословил иконою св. Николая Чудотворца и при этом произнес краткое назидательное слово. Городской голова С. Костюрин поднес начальнику полка хлеб-соль. Потом преосвященный с животворящим крестом обошел все ряды полка и окропил св. водою. Торжественна была та минута, когда войско и народ при молитве архипастыря и пения клира, с благоговейным чувством на душе и со слезами на глазах, возносили теплые моления свои к Царю царствующих о ниспослании побед Государю Императору и его христолюбивому воинству. Генерал, штаб и обер-офицеры были угощены гражданами г. Харькова обедом в прекрасном обширном зале купца Павлова. Подпрапорщиков и юнкеров угощали обедом воспитанники 1-й и 2-й гимназий. Нижним чинам были розданы булки и порции мясные, рыбные и винные.

С лета 1855 года началось передвижение дружин ополчения через Харьков, всего в течение 7–8 месяцев 40 дружин. С такою же торжественностью встречал их Филарет.» Духовенство облачалось в лучшие ризы. Впереди, при колокольном звоне, несли городские значки, хоругви и выносные кресты, затем шли певчие, духовенство, потом несли чудотворную икону Божией Матери Озерянской или Елецкой, осеняемую рипидами, за нею следовал преосв. Филарет, всегда окруженный множеством народа. Все это естественно производило сильное впечатление на героев-виновников торжества. Многие начальники дружин со слезами на глазах принимали св. иконы, коими Филарет благословлял их, и духовное назидание, какое он преподавал им в своих кратких, но сильных речах. Когда Филарет обходил ряды воинов, броня их св. водой, а чудотворный образ несли перед ним, офицеры выбегали из рядов, целовали икону и преклоняли головы к воде. Особенно жаждал каждый ополченец, чтобы и до него долетела капли св. воды и потому с жадностью хватали капли, летевшие по воздуху и ими утирали свои лица и головы. С тем же глубоким чувством благоговения они принимали, раздаваемые по рядам, позлащенные крестики на шелковых ленточках и хлебы, освященные накануне на всенощном бдении. Кстати заметим при этом, что, не взирая на непогоду и зимнюю стужу. Филарет почти всегда сам лично встречал войска. Так повествует живой свидетель. В дневнике архимандрита Герасима под 10 Февраля 1856 г. записано: «Сегодня преосв. Филарет служил для Харьковского ополчения литургию и молебен и в заключении сказал речь. Хилый и слабый, едва даже ноги передвигавший от боли.– за час он как бы переродился и, став перед сонмом воинов, яко трубу, но словам пророка, возвысил свой голос. Потом передал на благословение начальнику этой дружины икону Елецкой Божией Матери и окропил всех св. водою, а нам приказал раздать ополченцам золоченные крестики на шелковой тесьме.

Уезжая в начале 1854 года в Москву на полтора месяца, Филарет озаботился, чтобы в его отсутствии, по установленному им порядку, производилась встреча войск и дружин, поручив заменить его ректору семинарии, о чем дал предложение консистории. При этом он препроводил 100 руб., назначив по 25 руб. на елей для каждой иконы, какой благословляется дружина. Предложив всему духовенству встречать войска и дружины, которые не должны следовать через Харьков, в уездных городах и селениях с кратким молитвословием; с крестным ходом, при колокольном звоне, и окроплением св. водой. Он и благочинным вменил в обязанность доносить ему о выполнении его предложения. Особенно торжественна была встреча ополчения в г. Сумах и в г. Ахтырке стрелкового полка императорской фамилии. Филарет получил за его жертвы лично и письменно благодарность от кн. Горчакова и многих начальников ополчения и письменные благодарности за трогательную встречу и благословение многими сельскими священниками, что для Филарета было великим утешением. Для образчика приведем из писем письмо начальника ополчения Калужского гр. Толстого и Тамбовского г-м Жихарева. Первый писал: «Вменяю себе в приятную обязанность принести мою искреннюю благодарность за ваше духовенство, от которого, предводимое мною калужское ополчение, во время похода через Сумский и Ахтырский уезды повсюду встречало напутствование и благословение. Особенно же не могу умолчать об усердии свящ. Ахтырского Покровского собора Василия Лопатина, который, как меня, так и всех начальников дружин, Высочайше вверенного мне ополчения, благословил образом Ахтырской Богоматери, с искренним и усердным напутствованием в предлежащий нам трудный подвиг. В подобных обстоятельствах. В каких в настоящее время находится русское христолюбивое воинство, молитва церкви и благословение служителей я-есть лучшее для него утешение». Второй писал: «Благодарю от души свящ. с. Городища Симеона Иларионова за его распорядительность и радушие, с какими были встречены дружины №№ 177–180 и мой штаб. Такой священник, по справедливости. Делает честь русскому духовенству, и мне приятно выразить перед вашим преосв-м мои чувства к нему».

Но вот за передвижением войск настала забота о раненых, в огромном числе препровождавшихся в Харьков. И Филарет в этом деле человеколюбия стоял впереди всех. Он лично навещал раненых, входил в их нужды, он приглашал к пожертвованиям все сословия, давая сам первый пример. Так в конце 1855 г. он раздал 40 раненым нижним чинам полное больничное белье – по простыне, наволоке, рубахе, паре чулок. В другой раз раздал 150 раненым по холщевой рубахе. Между тем для помещения раненых не было удобного здания, размещение же по тесным квартирам было вовсе неудобным. Ген.-губернатор Кокошкин обратился к Филарету с просьбой – уступить под временный госпиталь здание семинарии. Филарет, не задумавшись, сейчас же перевел семинарию в частные дома, не спрашивая разрешения и не замедляя тем дела, а Синоду в оправдание свое донес: «Поскольку настоящая война, более чем другая есть война за святую веру христианскую, то с своей стороны считаю за грех, отказывать в таком прошении местного губернского начальства.» Для того, чтобы еще более оживить дело попечения о раненых и дать ему правильную организацию, Филарет предложил учредить в Харькове общество попечения о раненых и больных, пользующихся во временном Харьковском военном госпитале. По этому поводу он писал кн. Горчакову: «по распоряжению вашему, в г. Харьков учрежден военно-временный госпиталь на две тысячи раненых и больных воинов из предводимой вашим с-вом храброй христолюбивой Крымской армии. Жители г. Харькова, постоянно питая живое и глубокое сочувствие к тяжкому положению любезного отечества нашего, и в настоящем случае пожелали, по мере сил и средств, споспешествовать благотворным попечениям правительства о доблестных защитниках возлюбленного отечества нашего, а потому с этою целью предложили учредить общество улучшения быта военнораненых и больных. Представляя при этом проект устава предполагаемого общества имею честь покорнейше просить обратить на оный благосклонное внимание вашего с-ва и разрешить предложение это, дабы без замедления предоставить возможность осуществить желание здешних жителей, так как в настоящее время собрано уже на сей предмет до трех тысяч рублей сер. С душевным удовольствием, приняв на себя звание председателя общества, долгом считаю покорнейше просить ваше с-во в числе иных изменений, которые вы сочтете нужным сделать в уставе дела, прежде всего разрешить мне избрать себе в помощники вице-губернатора гр. Сиверса, который по чувствам и правилам своим в деле сем будет весьма усердным сотрудником моим. Обращаюсь к вашему с-ву непосредственно потому, дабы избегнуть всякой проволочки в деле сем и не лишиться обществу возможности, с Божией помощью, быть немедленно полезным помещенным в здешнем военно-временном госпитале раненным и больным». Спустя месяца два после того кн. Горчаков, проездом в Петербург, ночь под 6 января пробыл в Харькове. В день Богоявления слушать литургию в Успенском соборе. Филарет распорядился, чтобы на сугубой ектении приложено было прошение о его здравии. Кн. Горчаков после литургии осмотрел госпиталь, затем посетил Филарета и в самых горячих выражениях благодарил его за его попечения о раненых.

Как ни прятал Филарет свою деятельность в своих донесениях, выдвигая других, но она слишком заметна в действительности и не могла укрыться перед правительством, и Филарет во время войны получил четыре Высочайших благодарности.

Пошли, наконец, разговоры о мире, пошли толки и слухи, печалившие русских людей, горькие для самолюбия. Дошли они и до Филарета, который в ответ на них писал Романовскому: «О чадах хананейских ничего нет нового, а все прежнее-неопределенное и неверное. Думаю, что если и будет что сделано, то немногое. Многого сделать нельзя, как ни прядай, сколько ни звони в «колокол Лондонский (газета, издавшаяся Герценом). Смысл здравый еще не отнять у русских, потому нет нужды и беспокоиться».

Наконец парижским миром окончилась великая драма, унесшая много жизней и возникшая по побуждениям зависти и недоброжелательства. В память геройской войны розданы были бронзовые медали, а русскому православному духовенству бронзовые кресты. Но Филарет, признавая службу духовенства Харьковской епархии во время войны заслуживавшею большого противу других отличия, исходатайствовал духовенству своей епархии, так как Харьковская губерния состояла на военном положении, бронзовые медали на андреевской ленте.

В то самое время, когда возгоралась война, Харьковскую губернию в числе других постигло другое бедствие-холера. Когда гражданские власти изыскали средства ослабить ее силу, Филарет старался духовно приготовить паству свою к великому испытанию и усилить молитвенное настроение жителей, глубоко веруя сам в силу молитвы.

Во всех храмах городских совершалось молебное пение, в Июне месяце доставлена была из Куряжского монастыря чудотворная икона Озерянской Божией Матери и перед нею среди толпы народа, на соборной площади, Филарет с коленопреклонением служил молебень. Наступал Август, холера не прекращалась. «Холера жнет у нас,» писал Филарет Горскому. По распоряжению святителя 1 Августа к крестному ходу на реку со всех церквей были принесены, особо чтимые прихожанами, св. иконы. По окончании водоосвящения каждый причт обошел с окроплением св. водою границы и улицы своего прихода. Усиленная и истинно-отеческая проповедь составляла другую черту деятельности Филарета за это время. Он не угрожал гневом Божиим, а старался ободрить упавший дух своей паствы и призвать ее к внутреннему самоисправлению». Несмотря на свои хронические желудочные страдания, он с тою же целью, предпринял свое путешествие по епархии, выбирая места, где особенно свирепствовала болезнь. В иных местах служил литургию, в других молебны, произнося в утешение назидательное слово. Приглашая своего друга Романовского сопутствовать ему, он писал: «кажется не лишне будет, если скажу, что кто-то будет проповедывать о жизни загробной». Мысль, что и сам он близок, быть может, к смерти, никогда не покидавшая, повидимому его, особенно теперь присуща была его душе. И первую свою проповедь он начал так. «Кто бы ты ни был странник земной жизни, скоро и твоей и моей душе придется расстаться с землею. Мысль эта так естественна, особенно в то время, когда губительная болезнь так неожиданно провожает с земли в другой мир». В то же время писал он Иннокентию. «У меня теперь нередко вырывается желание умереть, лечь на отдых. Да что пользы в моей жизни»? И тогда же им написано было духовное завещание. Наконец, в половине Сентября прекратилась болезнь. Признательный пред Богом за его милосердие, 20 Сентября Филарет совершил в Успенском соборе литургию и благодарный молебень на соборной площади. Не только храм, но и площадь были полны народа. Очевидец так описывает общее впечатление, лишь только священный собор духовенства во главе архиерея вышел со святынею на площадь для принесения всеблагому промыслителю благодарения за избавление от губительной болезни, на всех лицах отразилась умилительная радость. Заверение матери нашей церкви, что творец не до конца прогневался на свое создание, в одно мгновение, как бы незримо какою силою, успокоило предстоящих».

В 1855 году за успешные труды по званию вице-президента Харьковского тюремного комитета он получил Высочайшее благословение. Значить, и сюда уделить он крупную долю своего труда и забот. Впрочем, это засвидетельствовано и его современниками.

К этому времени относится его значительный труд «Историко-статистическое описание Харьковской епархии». К этому труду привлечено им было почти все духовенство епархии. Он составил вопросы и препроводил их к благочинным и священникам. Ответы на предложенные вопросы, которые и должны составлять нужные ему сведения, священники обязаны были вносить в памятные тетради и иметь их при церквах. Он сам просматривал все эти тетради, представленные ему через благочинных, делал поправки и изменения, и возвращал их для переписки. Это было одним из первых распоряжений его по приезде в Харьков. В первое же лето (1849 г.) он два месяца употребил на объезд епархии, не упускал из виду ничего, что могло обогатить его сведениями о крае. А в 1851 году обозрение им епархии было до того подробно, что ему доводилось в иных местах проезжать по два и по три раза.

Ему в этом деле очень много помог Ч.Н. Романовский. Он, видя, как дорожил Филарет каждым летописным листом, сам роясь в архивах, пересмотрев у знакомых своих помещиков архивы и консисторские бумаги, доставил Филарету много весьма ценных для его труда документов и письменных памятников Украины. Как старожил, он передал Филарету много народных преданий о первоначальном заселении г. Валок и его уезда: «Ожидаю ваших писаний об о. протоиерее и блаженном Иване. Как хотите, а в Пасху привезите их». Речь идет здесь о протоиерее о. Василии Сицареве, личности замечательной, служившем в Валках с 1787 по 1833 г.

Чтобы иметь понятие об этом священнике, достаточно указать, что попечитель учебного округа гр. Потоцкий, побыв на его уроке в училище и прослушав его проповеди в церкви, предложил ему кафедру Богословия в Харьковском университете. Его биография, написанная Романовским, помещена была Филаретом в его «Описании». Иван Храл, сын Харьковского торговца, известен был в 30-х годах Харькову как юродивый Христа ради. Скончался в 1841 г. «Алферов, пишет Филарет, обещал мне прислать фамильные записки о Ленвицких. Но все не дождусь. Даже не знаю – где он теперь живет. Иначе во второй раз написал бы к нему. Не окажете ли вы помощи». Так понуждал он всех помочь ему в сборе материалов для его труда.

Приступая к этому труду, вот что писал он Горскому: «В душе есть желание составить описание Харьковской епархии. Думаю, что это будет довольно занимательная картина, не без интереса для всех и особенно для друзей церкви Русской. Жаль, что доселе решительно ни в одном месте не было записано ни строки. Что делать? Остается удовольствоваться тем, что собрано будет в настоящее время. Здешний край имеет свою историю, с своими красками и штрихами. Россия не то, что какая-нибудь страна колбасников. Юг и Север, Восток и Запад вмещает она в себе. Полосы климата разные, и полосы быта житейского не одинаковые».

Для такой работы, какую взял на себя Филарет, он должен был познакомиться с многочисленными старинными актами, доставленными ему из губернского правления, со многими фамильными записками помещиков, архивными делами консистории. Из губернского правления были сообщены ему не только межевые книги, но и грамоты царей Алексея Михайловича, Иоанна и Петра Алексеевичей, свернутые длинными свитками. Многие из них для него переписывались. Не довольствуясь делами своей консистории, он посылал одного протоиерея с консисторским архивариусом в Курск для ознакомления с делами и актами архива Курской духовной консистории за время состояния нынешней Харьковской епархии под управлением Белгородских архиереев.

А как к подобным памятникам относились другие? Филарет жаловался: «В Белгороде собраны были святителем Иосафом⁴³ старинные богослужебные книги, печатанные в Польско-Литовских типографиях, по подозрению в их неправославии и ошибках. Книги хранились неприкосновенно в главе соборной (бывшей кафедральной) церкви. Преосвященный Владимир⁴⁴ приказал свезти их в реку Донец, и воля владычня исполнена. Признаюсь, мне больно было узнать об этом, когда доискивался я по бумагам о судьбе отобранных из Украины книг. Если так распорядился епископ, что думать остается о священниках? По многим здешним церквам были царские жалованные грамоты, как видно по делам; но теперь их уже нет: с ними, конечно, поступили по примеру владыки Владимира. Было же время непонятной страсти к Европейскому и ненависти или пренебрежения к Русскому! Все писанное на Французском языке казалось образцом ума и чуть не святым, а все, что писано было на Русском, было предметом или насмешки, или холодности самой крайней⁴⁵. В обозрении 2-й части епархии вышло довольно такого, что относится к гражданской истории; я писал вам и собственное признание мое. Набеги неприятельские, по-моему, еще имеют необходимое отношение к положению церкви; но эти набеги вызвали за собою и кое-что другое. Остается сказать, что допущена неправильность, но допущена, по многим частию местным, частию и общим причинам. Более всего побуждала удерживать и кое-что гражданское новизна материалов, а потом уверенность, что здешние жители очень рады будут каждой новой вести о своих предках». Также точно и в описание Черниговской епархии вошло немало исторических повествований о политических событиях.

Настоящим трудом Филарет стяжал себе глубокую признательность. Тех сведений, какие удалось ему собрать 38 лет назад, теперь невозможно было бы и получить. Примем в расчет, сколько архивных дел в присутственных местах, по позднейшему распоряжению, поступило в продажу и исчезло. Припомним, что Филарет воспользовался едва ли не самым ценным для истории края материалом – фамильными бумагами и записками помещиков. Сведения эти собирались им накануне сильного экономического потрясения дворянства, от которого мало уцелело дворян в их насиженных родовых гнездах. Обездоленное дворянство разбрелось по лицу земли Русской в погоне за хлебом. Этим кочевникам обновленной России не до того уже было, чтобы носиться с фамильными архивами и отцовскими записками. Им, пожалуй, скорее желалось забыть о своих родовых преданиях, чтобы легче примириться с настоящим. А на их гнездах между тем засели хищники, для которых эти архивы имеют лишь цену бумаги, продающейся на вес. И нам известно, как архивы знаменитых людей шли на оклейку оконных рам…

К тому же времени относится издание его «Бесед о страданиях Господа нашего Иисуса Христа». По свидетельству, известного Петербургу, иеромонаха Сергиевой пустыни Пимена, Филарет писал эти беседы под влиянием вдохновений, вызывавшихся молитвою. О. Пимен, служивший при нем в Харькове, читал обыкновенно ему вечернее правило. Филарет молился, потом начинал ходить по комнате и садился затем писать эти трогательные и возвышенные беседы.

В Великий пост Филарет заболел; но, не смотря на болезнь свою, не позволявшую ему покинуть постель, Филарет не переставал заниматься. Призвал он к себе протоиерея о. Иоанна Шароцкого. «Противу обучая, передает так о. Иоанн, пригласили меня в спальную комнату, которая была и его кабинетом. Преосвященный больной лежал на кровати, прикрытый одеялом и с какою-то книжкою в руках. Получив благословение владыки, я стал поближе к нему, чтобы внимательнее выслушать его приказания, так как у него был слабый голос. Преосвященный, с трудом поднявшись на локоть, взял со стола толстую рукопись и, подавая мне, сказал: «На, прочитай и, если что заметишь, напиши на особом листе». Рукопись эта и была «Беседы о страданиях Господа нашего Иисуса Христа». Она прочтена мною со вниманием о любовью и возвращена, как было мне сказано». Не довольствуясь эти, Филарет посылал «Беседы» к Горскому, прося его и инспектора просмотреть их.

В тот же период Харьковского служения вышли в свет его «Обзор Русской духовной литературы с 862 по 1720 год (окончание этого труда Обзор от 1720 по 1858 и дополнение по 1862 год изданы в Чернигове), многие статьи, заключающие в себе разные исторические исследования, поучения, также два тома поучений, произнесенных в Риге.

* * *

Ревностная деятельность Филарета не ослабляла его духовной связи с Рижской паствою. Да и мог ли он, исстрадавшеюся душою сроднившись с нею, не чувствовать этой связи? «Четыре года прошло», писал он 28 Июля 1853 года из Харькова графу Д.Н. Толстому, «как из Риги не имею ни одной строки, за исключением пустых, официальных. Не порадуете ли меня какою-либо вести о Риге? Иначе что-то дико не знать ничего доброго. Что трудолюбивый и счастливый преемник Рижский? Так много говорили об его ловкости, о его умении правительственном! Много успехов? Ловит ветер! Знающие его не ожидали большего. Все это между нами, которые не даром же пили вместе мед полынный».

Правда, чрез два месяца по отъезде оттуда Филарета, Рига напомнила ему о себе: от него потребовали объяснения по поводу извета князя Суворова. Позднее митрополит Московский сообщал ему о новой сплетне на него. Между прочим Митрополит шлет ему такой укор за резкость его выражений: «Может быть скажете, что я слишком нападаю на выражения и тон речи вашей. Если ошибаюсь, простите; но скажу, почему это делаю. Мне кажется, что, по братолюбию, должен я нанести вам язвы друга, которые, по слову писания, достовернее, нежели вольные лобзания врага, – именно обратить внимание на ваш обычай выражаться очень резко, и предложить вам, чтобы вы в сем ограничили себя, потому то сие может причинять вред в делах и службе. Могу сие доказать вашим опытом». Но прочтем и ответ самого Филарета митрополиту, которое познакомит нас с этим обстоятельством. «У ног вашего высокопреосвященства испрашиваю прощения в грехах моих. Буду молить Господа, чтобы обуздать нетерпеливость мою. Не могу на сей раз ничего сказать о предмете, возбудившем последнюю нетерпеливость. Надобно иметь время, чтобы обдумать дело в том виде, в каком велят смотреть на него. Другой предмет поразил меня. «Вы резким и непокойным тоном написали о подсудимом священнике покойному графу Протасову. Вам в ответе послали наставление, написанное светским человеком и подписанное митрополитом Антонием и пр.» Эти слова вовсе непонятны. Если дело идет о несчастном священнике Назаревском, то никогда никакого письма к графу Протасову не писал я о нем; равно никакого наставления от митрополита Антония по сему предмету не получал я. Истинно не понимаю, что это значит? Не только письма не писал, но даже ни полслова не говорил графу Протасову о Назаревском. Ужели брат мой⁴⁶, который не раз сам просил меня сообщать ему советы и которому кроме любви никогда ничего не показывал я, решился письмо, писанное братом к брату, обратить в дело формальное и вызывать начальника на суд против меня? К нему точно писал я письмо о Назаревском; но повторяю – писал в уверенности в братских отношениях наших между нами. Если он счел себя оскорбленным, то оставалось бы сказать брату в письме: ты оскорбил меня, и только. Да он и писал мне подобный ответ. Какие же причины заставили идти далее? Если он позволил себе так отплатить мне за мое благорасположение, Господь простит его. Должен при том сказать, что письмо писано мною при первом известии о задержании Назаревского по доносу известной мне женщины (которую судит уже Господь). Когда же узнал я, что в деле замешано и мое имя и от вашего в-ва получено мною в ответ, что священник виноват: я даже мыслям моим не дозволял себе более пререкать сему делу. От митрополита Антония по сему предмету, повторяю, не получал я ни строки по сие время. Одно письмо было писано ко мне от него, вследствие Высочайшего повеления, с вопросами. И то было спустя месяца два по приезде в Харьков. Но это было особенное дело, дело странное. Им домогались погубить меня; но Господь, один Господь спас меня. Я послал ответы на вопросы. Слышал после, что поверяли мои ответы в Риге и ничего не нашли против меня. По содержанию дела надлежало бы представить дело Государю; но имею основание полагать, что оно, как неприятное для доносителя, а не для меня, осталось без конца. Не могу не присовокупить при сем моей исповеди, что когда слышал я от архиепископа Арсения отзыв вашего в-ва, что неуступчив я и резок, то, вовсе не зная того, что теперь стало известным, согрешал я – обвинял и Муравьева в наговорах. Что касается до Лифляндского дела, то в первые годы по приезде в Харьков одно воспоминание о нем приводило все нервы мои в сотрясение: так расстроен был весь организм мой муками, какие испытывал я семь лет сряду. Теперь благодарю, благодарю и хвалю беспредельное милосердие Божие, спасшее меня от тысячи бед. Упоминая об этом потому, что бедный брат мой, если б и видел в письме моем к нему некоторую жестокость, зная тогдашнее положение мое, должен бы был из сожаления к калечеству моему простить меня. Еще более должен бы тоже сделать Протасов, которому ближе, чем кому-нибудь другому, известно было мое положение. Много надлежало бы говорить, если бы говорить о делах сего человека; но он уже на суде Божием. Да и мне не следует говорить о себе».

Случай с письмом представляет большую загадку. Нам кажется, ее объяснить можно только следующим образом: когда братское письмо было показано обер-прокурору, последний просил митрополита Антония сделать внушение погорячившемуся архиерею. Митрополит Антоний согласился. Письмо Антония очевидно было написано лицом близким Митрополиту Филарету, быть может А.Н. Муравьевым, который, зная его расположение к Филарету и сообщил ему копию. Митрополит же Антоний, сострадая положению Филарета и понимая всю его неловкость давать официальное значение письму и установить тем прием, не практикуемый в нашей церкви, письма не отправил.

Между тем обвинение от. Назаревского было возмутительное. В.Г. Назаревский был один из первых воспитанников Московской духовной академии, принявший приглашение Филарета и вместе с о. Фомою Варницким, променявшим ученую карьеру на скромное и трудное пастырское служение в Риге, Назаревский сделался близким помощником Филарета в последний год его служения в злосчастной епархии. Потому-то неудовольствие местной власти к Филарету в сильной степени отражалось и на Назаревском. И вот тот случай, который раздули чуть не до политического преступления! По переводе Филарета в Харьков он перевел туда и Назаревского, желая уберечь его от преследований. И как бы опасаясь, чтобы Назаревский не попал в сети, которых избежал Филарет, он постоянно торопил его отъездом. «Приезжай скорее в Харьков. Мне хотелось, чтобы ты не слишком медлил в Риге; этого требуют обстоятельства», писал Филарет. Предполагая, что денежные затруднения Назаревского могут замедлить его переезд, он заботился устранить и их, а сам как видно, не имел в ту пору возможности помочь ему, а потому писал: «Что касается до путевых издержек, то найми извозчиков, чтобы можно было расплатиться в Харькове. Здесь как-нибудь расплатимся. Благословляю твою семью и жду тебя. При свидании поговорим. Обнимаю тебя любовию Христовой».

Но свиданию этому не суждено было состояться. 15 Января 1850 г. о. Назаревский служил в Риге в небольшой домовой церкви Рижского архиерейского дома и, прощаясь с Ригою, произнес проповедь на текст «Пастырь добрый душу свою полагает за овцы». Проповедь эта и погубила его. Мы приедем из нее то именно ее место, коим воспользовались, чтобы вменить эту проповедь в вину о. Назаревскому, исказив и слова и смысл.

«Благодарю Господа, что мне определено было промыслом удостоиться сана священства в то именно время, когда в жителях здешней страны созрело желание принять православную веру. Благодарю Господа, что я малый удостоился трудиться в меру моих способностей и усердия для святого дела, под мудрым руководством такого иерарха, каким был архипастырь Филарет. Не знаешь, чему удивляться в этом святителе? Удивляться ли его славным действиям, которые займут место в истории отечественной нашей церкви, его неимоверному терпению, его неутомимому трудолюбию, с какими он в короткое время успел приобрести для церкви десятки тысяч (120000) новых чад и устроить много православных храмов в здешних пределах? Или лучше удивляться глубокому его смирению, его кроткому молчанию, чрез которое наблюдательные всегда видели его тонкий, предусмотрительный ум, соображавший издалека начала с последствиями, способы с целями, предначертания с исполнением. Так настоящий драгоценный металл познается умеющими отличать его, в какой бы оправе и виде он не являлся. Как поучительна для нас самая жизнь архипастыря! У него не нужно учиться обращению, так называемому, светскому; за то у него нужно было учиться преданности воле Божией, христианскому благочестию, которое у него выражалось во всем, в жизни строго-подвижнической, более слова назидательной, в обращении с другими, в самых обыкновенных разговорах, а особенно в умилительном совершении богослужения, где пролито пред престолом Господа столько сердечных слез, вознесено к нему столько благоговейных вожделений души и молитвенных воплей о мире, здравии, спасении и благоденствии пасомых, о моем и твоем, слушатель! Какая поучительная любовь его, любовь ко всем, любовь воспитанная духом Евангелия! Всякий, кто бы он ни был, знатный или простолюдин, богатый или бедный, знакомый или неизвестный, всякий мог иметь свободный к нему доступ, встречал от него прием добрый и ласковый, и никому не было отказа, в совете ли полезном, в наставлении ли добром и предостережениях – как поступить в трудных обстоятельствах жизни, в защите, ходатайстве, в помощи или по крайней мере в сердечном участии и благожелании. А благотворение нищим, сострадание к утесняемым составляли в этом святителе не последнее достоинство. Трудившиеся для дела православия скажут: «он не щадил себя, своих трудов для нас, готов был пожертвовать для нас всем, когда мы находились в запутанных обстоятельствах». Мы наслаждались благодеяниями этого незабвенного архипастыря и, может быть, не умели достойно оценить этого сокровища в свое время; потому мы и лишились его с тем, чтобы по времени познали ему цену. Желал бы я говорить об отличном служении Христовой церкви словом и делом настоящего нашего архипастыря; но это еще неблаговременно, доколе он здесь проходит свое служение».

Далее проповедник указал на необходимость «молить Господа, чтобы святительский дух их (архипастырей), их правила, преподанные в слове и осуществленные в жизни, обратились в жизнь и дух наш». – «Молю и я, недостойный, прощаясь с здешнею паствой, чтобы он даровал ей по всякое время служителей церкви честных, здравых, усердных в проповедании Евангельского учения о вере и благочестии, ревностных к принятию в недра церкви ищущих для себя в ней спасения, попечительных о возвращении на путь истины блуждающих на распутиях. В здешней пастве особенно нужны пастыри ревностные, проникнутые духом православия, для охранения нашей веры среди общества иноверных. Исповедующие здесь православную веру вместе с воспитанием перенимают от иноверцев не только язык, но и обычаи, нравы, приличия, привычки; все это само в себе невинно и безвредно; но та здесь опасность, что вместе с этим незаметно вкрадываются самые мнения о вере. Скажите где-либо, среди общества православных, что все веры одинаковы: вас сейчас обличат за это; но здесь при смешении с иноверцами, можно нередко слышать такое мнение. Жалкие! они вовсе не понимают, что одна только Церковь истинная – православная, апостольская, соборная, в которой, как в сокровищнице, самим Духом Святым заключено здравое и чистое учение…».

15 Января, как сказали мы, произнесено было это теплое, казалось, никого не оскорблявшее слово, а 28 числа того же месяца, прежде, чем успел проповедник покинуть Ригу, в Святейшем Синоде состоял уже указ, совершенно изменивший судьбу о. Назаревского. Указ мы приведем целиком, так как в нем прописано отношение кн. Суворова, составленное, как сейчас же можно заметить, тем же лицом, которым писано приведенное выше письмо Суворова к Филарету. «Св. Прав. Синод слушали: во первых предложение г. исправляющего обязанность обер-прокурора дейст. стат. советника и кавалера А.И. Карасевского, при котором предложено в списке, на усмотрение св. Синода, поступившее к его сиятельству, г. обер-прокурору св. Синода, от г. генерал-губернатора Прибалтийских губерний, отношение за №150 следующего содержания: «15 Января произнесена в архиерейской домовой церкви соборным ключарем протоиереем Владимиром Назаревским речь, которая с быстротою распространилась по городу и произвела сильное и пагубное впечатление не только на всех православных, но и на всех иноверцев. Подробности речи этой уже сообщены местному преосвященству, который в это время находился в С.-Петербурге и, вероятно, не безызвестны вашему сиятельству. Я умалчиваю о выходках, лично против меня направленных, они не в первый раз произносятся (?!) и как прежде, так и ныне я оставляю их совершенно без внимания. Не коснусь в подробности и тех выражений, коими православный священник вызывал православны на нравственную брань против иноверцев, внушал им недоверие к согражданам своим и не только требовал от православных чад своих удаляться от всех иноверцев, но чтобы они в том же духе воспитывали и детей своих. (?). Я в этих речах не обвиняю лично отца Владимира. Он действовал в духе, внушенном ему бывшими его начальниками (?), расположение коих он сим путем полагал еще более утвердить за собою. Он должен был восстать против слова мира и любви христианской, провозглашаемых в храмах Божиих и вне оных начальником его епископом Рижским; в немощности своей протоиерей Назаревский воспользовался отъездом местного преосвященного для произнесения речи, наполненной наставлениями противными наставлениям викарного его начальника, не согласными ни с действиями, ни с чувствами кротости и христианской любви местного преосвященного. Тут является, по моему мнению, главнейшая вина протоиерея Назаревского, вина неоправдываемая никакою дисциплиною – ни гражданскою, ни духовною. Вина это отличается еще следующими обстоятельствами: слово о. Владимира произнесено в собственной домо его преосвященства церкви. Мне известно, в какой мере духовенству предоставляется право в речах, произносимых в церквах, говорить о действиях своих начальников, но во всяком случае в глазах моих в высшей степени неуместно, чтобы дозволено было протоиерею Назаревскому, при восхвалении двух бывших Рижских епископов (Иринарха и Филарета) умалчивать о нынешнем (?!) и заключить речь свою желанием, чтобы православные в Лифляндии после гениального сеятеля православия Иринарха и украшенного всеми добродетелями, кроме светской тонкости, Филарета (ну, ни дать, ни взять выдержка из немецкой статьи!), получили подобного им архипастыря, который, как и они, оградил бы овец стада своего. С истинным восторгом я оцениваю возвышенные чувства кротости и христианские добродетели здешнего епископа, и тем менее могу допустить, чтобы в отсутствие его кто-либо осмеливался публично произнести малейшее недоброжелательное о нем слово. Я знаю, что личные добролестные качества преосвященного не могут быть помрачнены никакими происками нигде и никогда; но ваше сиятельство разделите со мною мнение о том неблагоприятном впечатлении, которое должно произвести на умы не только иноверцев, но и самих православных, слово подчиненного священника не только против действий, но и против личности (?!) начальника своего. В личном объяснении со мною протоиерей Назаревский приписывал выставленные мною обстоятельства недоразумениям с одной стороны, а с другой – перетолкованием слов недоброжелателями его (орудиями интриги), но тем не менее я не могу скрыть перед вами, м. г., что в общественном мнении слово, произнесенное протоиереем Назаревским, произвело впечатление выше его мною выставленное. Хотя я убежден, что здешний преосвященный, по известной мне доброте души своей, и простить раскающегося виновника, и хотя я с моей стороны не желаю несчастия протоиерею Назаревскому, которого считаю орудием, употребленным личными недругами, как моими, так и здешнего преосвященного (?), и, к сожалению, может быть, и общественного спокойствия в Лифляндии (опять излюбленная ссылка Лифляндских начальников!), но за всем тем предоставляю усмотрению вашего с-ва, может ли остаться настоящий случай без последствий и в особенности не следует ли со всею строгостию сделано быть внушение всем духовным лицам в Лифляндии о непреступлении пределов подчиненности и права произнесения речей, имеющих предметом рассмотрение официальных действий правительства и начальствующих лиц». Приказали: Св. Прав. Синод, по внимательном (?) рассмотрении означенных бумаг, находить, что протоиерей Назаревский, решившийся произнести без всякого дозволения, без просмотра цензуры и в отсутствии вашего преосвященства, в домовой вашей церкви речь, наполненную непринадлежащими ему суждениями и возбуждавшую неприятное впечатление и толки, за одну уже такую решимость подлежит строгому взысканию и вследствие того определяет: запретив ему священнослужение, отправить его немедленно для содержания впредь до решения дела о нем, в один из Псковских монастырей, по усмотрению вашего преосвященства, и между тем предписать вам, по истребовании от Назаревского и др. лиц объяснений, представить оные в Св. Синод на дальнейшее рассмотрение, с своим заключением, о чем и послать вашему преосвященству указ. Января 28 дня 1850 года.

Из этого указа мы видим, сколько неправды, намеренной лжи и клеветы было в сообщении генерал-губернатора. Оно вместе с тем говорит о беззащитности не только новых чад православной церкви в Лифляндии, но и всех служивших церкви и отечеству. По голословному обвинению, не расследовав, не истребовав объяснений, лишают права священнодействия и заточают в монастырь. И жертвовали человеком, его репутацией, его спокойствием, его здоровьем и всем благополучием семьи только для того, чтобы бросить лишнюю тень на Филарета, который лежал поперек дороги перед притязательностью баронов. Да, действительно это было дело странное, как заметил Филарет, странное до такой степени, что, читая, не веришь. Мы не знаем, насколько имела успех «всепрощающая кротость и любовь» нового архипастыря, засвидетельствованные кн. Суворовым; но жизнь в Спако-Миронском монастыре, указанном по его выбору была такова: «в зимнее время ветхие каменные келии были нестерпимо холодны и сыры и отапливались скудно, через два три дня, (зимою-то на севере!) а в весеннее время от разлития реки Великой нижний этаж жилых зданий монастыря в продолжении более недели весь был залит водою на четыре аршина, так что с верхнего этажа, где я был помещен, никуда нельзя было укрыться от холода и сырости; до церкви же нужно было плыть по монастырскому двору на лодке. Содержание в таком монастыре сперва в холодное, а потом в сырое время года погубило мое здоровье». Так страдалец, о. Назаревский, описывал свое положение. А что он должен испытать за свою семью и сколько семья должна исстрадаться за него?! Для нас удивительно и то, как могли вменить в вину о. Назаревскому произнесение им проповеди в церкви архиерейского дома и без одобрения цензуры, когда его прямому начальнику было известно, что первое узаконено было обычаем, а цензором был сам Назаревский.

Правда, это не единственная печальная для нас страница в истории нашего отечества. Мы знаем, что сто лет ранее, при царице Анне, архиепископ Тверской Феофилакт Лопатинский за то, что под его руководством (по благословению Св. Синода) издан был «Камень веры», обличавший лютеранство, по лишении сана, томился в Петропавловской крепости. А каково было его помещение, можно судить потому, что когда его через 8 лет, при правительнице Анне Леопольдовне, освободили еле живого, 153 экземпляра «Камня веры», брошенные вместе с ним в подвал, истлели! Исстрадавшийся старец имел такой вид, что царевна Елисавета Петровна, приехавшая его навестить, не могла на него смотреть и прослезилась.

Такое давление немцев не только на сферу государственного управления, но на русский народный дух, на русскую церковь, на народную совесть представляет далеко не случайное явление. Вот почему признательность русского народа за освобождение России от пагубной для нее опеки, (если не сказать плена) беспредельна.

Наученный опытом, Филарет предупреждал неоднократно о. Назаревского быть особенно осторожным. «Даже митрополит Киевский», писал он после свидания с Киевским Филаретом, «опасается того, чтобы за правое слово не мстили люди, подобные Суворову». Говоря о своем преемнике, он давал искренний совет: «не обнаруживай в отношении с ним короткости ко мне и к нему. Причина понятна. Здесь, конечно, намек на преследование местной власти. Старайтесь особенно о том, чтобы о близости вашей к нему, если будет продолжаться, не знал С-в. Будь пожалуйста, спокойнее, не давай воли чувствам. Равно старайся как можно более хранить молчание. Скучно, больно станет на душе, помолись Господу. Там за каждую каплю слез встретишь радость. Обнимаю тебя любящею душою»!

Эта теплая, можно сказать, трогательная забота Филарета о Назаревском восполняет ту черту его характера, которой коснулись мы при повествовании о Рижском его служении: оберегать от гонений служащих русскому делу и церкви, подставляя себя под выстрелы врагов православия.

Через полгода о. Назаревский, которому было вменено содержание в монастыре в наказание, был назначен на должность приходского священника на его родине в Тульской губернии, под строгим присмотром. «Розыски» о нем и Филарете ни к чему не привели и ничего не дали, потому что ничего и не могло оказаться. Но между тем дело было представлено в таком виде, что осторожный и испытанный интригами Московский святитель заставил Филарета отказаться от ходатайства о. Назаревском. И только позднее, когда суть всего дела дошла до него в настоящем свете, быть может, через епископа Тульского Дмитрия, принимавшего участие в Назаревском, он перевел его в Москву, сделал профессором, поручил ему заведовать своею перепискою с восточными патриархами и назначил его на прекрасный приход. Не мог он только возвратить ему здоровья, пострадавшего от монастырского заключения.

Вообще скудно доходившие из Риги вести, как видно, мало утешила Филарета. Так писал он Горскому: «Что делается в Лифляндии? Мало имею сведений. Впрочем вы знаете преемника моего. Господи, даждь ми зрети моя согрешения».

* * *

Облагодетельствованный Филаретом, Хорошевский монастырь приносил ему много горя. Некоторые сестры монастыря были недовольны общежитием, требующим смирения. На беду, почтенная игумения монастыря Анатолия Веревкина скоро скончалась. «Смерть почтенной матери Анатолии очень опечалила меня», писал Филарет Иннокентию. Он обратился к преосвященному Симбирскому с просьбой уволить для Хорошевской обители Симбирскую игумению Серафиму, но преосвященный Симбирский ему в том отказал. Просьбу свою он объяснял так Иннокентию: «я имел на это особенные причины, именно необходимость, чувствуемую всеми здешними, чтобы в Хорошеве было общежитие, для заведения которого необходима настоятельница, способная начать и привести к окончанию дело общежития, а такова известна мне Серафима». Поневоле Филарету пришлось предоставить выбор сестрам монастыря из своей среды. Но они избрали, вовсе не желаемую для Филарета монахиню Палладию «Хорошевские тянутся и шумят по обычаю баб,» писал он Иннокентию. «Думал, думал и вот что сделал. Взял с собой Матвея Алексеевича (брата Иннокентия) и Ник. Ник. Романовского и, отправясь в Хорошев с ними, поставил в игумении Анатолию, но не Палладию, которую избрали крикуны». Тогда же он назначил благочинным обители архимандрита Арсения, как опытного учредителя общежития в Святогорьи, поручил ему руководить в этом деле назначенную им игумению. Последней же он дал следующую инструкцию: 1) поставить в непременную обязанность игумении Анатолии и старшим сестрам обители, дабы самая первая забота их обращена была на скорое заведение общей трапезы, о чем было уже предписываемо мною; 2) внимательно надзирать, дабы живущие в обители, как посвятившие себя Богу, неопустительно ходили в храм Божий в установленные церковью времена Богослужения как и на слушание монастырского правила, не внимающих своему спасению матерински увещивать, а когда стали бы не внимать увещанию любви, вразумлять строго; 3) дозволять отлучаться в город из обители не иначе, как для благословных нужд и при том молодых послушниц отпускать не иначе, как в сопровождении старших, а не одних; 4) желающим поступить в обитель, не дозволять жить за стенами обители, и из тех, которые живут уже там, оставить жить только самых благонадежных до времени, пока можно принять в ограду обители, прочим же приказать удалиться по избранию воли».

Но дела монастыря шли плохо: в монастырском хозяйстве был непорядок, а во внутренней жизни царил по-прежнему произвол. Игумения Анатолия не оправдала ожиданий Филарета. Не сочувствуя правилам общежития, она первая ставила им противодействие. Уволив казначею Смарагду и назначив на ее место монахиню Антонину Чубарову, Филарет дал предложение консистории: «Поскольку предписаний моих доселе не начинали исполнять, то объявить указом игумении и сестрам, что сопротивляющихся правилам общежития, которые принимающие монашество обязываются соблюдать непременно до гроба, и разрушающих порядок монашества начальство вынуждено будет объявить недостойными пребывания в монастыре сем, если вскоре не увидим раскаяния». Но такая угроза не подействовала на упорных в своеволии монахинь. Тогда Филарет предписал благочинному обязать монахинь подписками подчиниться правилам общежития. Многие монахини отказались дать такую подписку. Так прошел год. Филарет не мог далее допускать такого своеволия и беспорядка в обители, в жизни которой главное условие – смирение и послушание. Он убедил Анатолию отказаться от должности игумении и на ее место определил казначею Антонину Чубарову. Побуждением к такому назначению послужило, по словам Филарета, то, что он признал ее «одною из лучших сестер Хорошевского монастыря по образованию, опытности и строгой монашеской жизни». Таковою действительно и была Антонина. Она много принесла пользы монастырю, неуклонно выполняя указания своего архипастыря. Но уже одно ее назначение усилило смуту в монастыре, чему способствовала уволенная Филаретом бывшая игумения Антонина, уверявшая сестер, что она пострадала, защищая их интересы и привычные порядки, противодействуя нововведениям. По подстрекательству ее монахини составили из среды своей депутацию, во главе которой, как старшая, была Палладия, и отправили ее к Филарету с просьбой: возвратить им прежнюю игумению. Филарет принял Палладию. Разъяснив, со строгим внушением, неуместность их поступка, приказал возвратиться в монастырь и пребывать в полном послушании новопоставленной игумении. Понимая, что неопределенное положение последней, поддерживая несбыточные надежды у монахинь, должно питать смуту, он вызвал настоятельницу в Харьков и, не дожидаясь указа Святейшего Синода, посвятил ее в игумении. Затем распорядился, чтобы благочинный отправился в монастырь, созвал всех сестер в церковь, отслужил молебен, объявив, что Антонина посвящена в сан игумении и прочитал им от него следующее предостережение: «По нескольким опытам замечен мною в Хорошевских обитательницах дух своеволия, совершенное несообразный с обетами монашества, почему внушается им за первое правило принять для себя – исправиться в сей тяжкой слабости. Пусть придут в себя и не выпускают и внимания, что так как неповиновение начальству есть разрешение самого монашества, то начальство, обязанное охранять правила и достоинство монашества, впредь вынуждено будет наказывать каждый поступок против обетов послушания снятием сана монашеского с виновной или изгнанием из обители, дабы таким образом восстановить, по возможности, разрушенный в Хорошевской обители порядок монашества». Но строгость Филарета увеличивала ропоть и негодование жительниц обители, прикрывавших черною рясой упорное своеволие и бесчинство. До чего дошла дерзость их, может дать понятие следующий случай. Раз в храмовой праздник Филарет назначил свое служение в монастыре. Келия игумении была снесена для вновь строившегося корпуса. Для приема владыки игумения распорядилась приготовить помещение в келии монахини Порфирии, которая по уговору других сестер, отказала уступить свою келию. На рапорте о поступке Порфирии Филарет положил следующую резолюцию: «Грубую, непослушную и глупую Порфирию поставить на поклоны в храме с тем, чтобы в три праздничные служения клала каждый раз по 300 земных поклонов. При сем внушить ей в слух прочих, что за ее непослушание к игумении и грубую дерзость надлежало бы лишить ее монашества и выбросить за ограду монастырскую, но наказание полагается не по преступлению, а по вниманию к старости и малоумию ее. Духовнику монастыря, иеромонаху Макарию, вменить в обязанность употребить все старание о водворении страха Божия в сердцах жительниц Хорошевской обители, у которых так мало его и о внушении им монашеских правил беспрекословного послушания, внимания к себе и своим грехам, к молитве и уклонению от празднословия». Иннокентию писал Филарет: «Если есть ропщущие на общую трапезу, то прежде спрашивается: кто это люди? те-ли, которые участвуют в общей трапезе? Нет, они благодарят Господа за свою долю. Кто же ропщущие? Это избранные из тех, которые по желанию своему не участвуют в трапезе. Судите, не дикий ли это ропот? Не оказывают ли довольно благодушия и благорассуждения, если и таких людей оставляют в покое, не касаясь их даже розгою, не только тростью суда? Если же есть и между этими и такие, которые самое снисхождение к ним обращают в повод к ожесточению, к злости, то что с ними делать? Тяжелый вопрос» Но Филарет не подозревал того, что повод к ожесточению давал не один устав общежития, а давали строгость и несправедливость лиц, которым поручено было Филаретом дело и которые не оправдывали его доверия. Игумения Антонина, много помогавшая Филарету в его трудах по устройству монастыря, снискала тем его доверие и уважение к себе. Но, опираясь на такое расположение Филарета, она позволяла себе явные несправедливости в отношении монахинь, преувеличивая в глазах Филарета их проступки. Главною помощницей ее была казначея Елисавета. Это была родственница Филарета, с юных лет бывшая при ней келейницей в одном из Тамбовских монастырей. Ее Антонина взяла с собою в Хорошев, куда сама была вызвана Филаретом. Филарет отнесся к ней с расположением и посвятил ее в монахини. Привязанность и доверие к ней Антонины, а быть может и расчет угодить тем владыке побудили последнюю ходатайствовать о назначении ее казначеей, что охотно Филарет и исполнил. Опираясь на родство свое с владыкой, Елисавета гордо держала себя перед другими сестрами, пользовалась особыми удобствами, а ее капризам и своеволию иногда и сама игумения принуждена была подчиняться. Когда все это открылось перед глазами Филарета, он писал Иннокентию: «Известно по ответу, что родственники везде и для всех преосвященных ничего более не приносили кроме скорбей, по милости страстей человеческих».

Родство Филарета с Елисаветой было близкое. Она была двоюродной ему сестрою по своей матери. Потому-то он принимал особое участие, во всей их семье. Ее отца он выкупил у Нарышкина, о чем говорено выше. Брата ее Ивана он, заметив способности его к живописи, поместил в Академию Художеств, дав ему средства окончить курс. По окончании курса, он посвятил его в Риге в диаконы в Покровскую церковь. В Риге он оставил по себе память, написал все иконы в архиерейскую церковь. По переводе Филарета в Харьков, он вызвал его туда и посвятил во священники, в сел. Деркачи, где вскоре, однако, он умер. Игумения Антонина держала себя далеко от сестер, была мало доступною. Видя во многих монахинях врагов своих и подозревая их в тайных сношениях с бывшею игуменией Анатолией, она добилась у Филарета воспрещения монахиням входа к Анатолии. Хотя такое воспрещение не противоречило строгому монастырскому уставу, но в стенах монастырских допускались беседы монахинь между собою, а потому принужденное затворничество Анатолии еще более возмутило ее и сестер. В Сентябре 1852 года, когда Император Николай Павлович прибыл в Чугуев, Анатолия, без ведома игумении, отправилась туда, с целью лично подать жалобу на Филарета Государю. Конечно, Филарету это могло грозить неприятностью, так как подобная жалоба шла в тон тем обвинениям, которые взводили на него недавно рижские власти. По этому-то Филарет не мог отнестись равнодушно к случившемуся. «Несчастная Анатолия, писал он Романовскому, наделала опять кутерьму и даже не одну.» Но молитвы его были услышаны и Бог отвел беду. Анатолия, как ответил на отношении консистории начальник военного округа Энгельгард, приехав в Андреевку к своему родственнику, майору Р., заболела и пролежала там все время пребывания Государя. Но Филарет боялся довериться такому сообщению и посылал лично соборного ключаря Мелимовского лично удостовериться в истине сообщаемого.

Однако, как этот случай, так и вообще дурное влияние Анатолии на сестер монастыря делали эстественным желание Филарета освободить от нее хорошевцев, почему он и перевел ее в Никольский монастырь. Но это распоряжение так напугало никольскую игумению Эмилию, что она вошла с ходатайством, прося избавить ее от неспокойной сестры. Филарет на этом прошении положил следующую резолюцию: «Поскольку игумения Эмилия в прилагаемой просьбе просит освободить монастырь ее от такой чумы, какова Анатолия, то остается определить следующее: 1) Объявить Анатолии через духовника, иеромонаха Макария, что если она хочет оставаться в Хорошеве, то обязалась бы подпискою оказывать полное послушание настоятельнице, и никогда не делать ей никакой дерзости и грубости, не нарушать порядка и покоя болтовней, не делать ничего вопреки настоятельнице, тем более не отлучаться из монастыря, вообще же не делать ничего подобного тому, что делала дурного, с обязательством оставить в противном случае Хорошев и удалиться в другую епархию. 2) Заставить ее, монахиню Анатолию, в храме при всех сестрах, после того как положит 500 земных поклонов, испросить у настоятельницы прощение в нанесенных ей оскорблениях. 3) Сестрам в том же храме объявить, чтобы впредь болтовни глупой и злой старухи не слушали и не смущали бы тем души своей, а в молчании занимались молитвой и теми вестями, которые принесены к нам с Неба в священном писании, между прочим и того, что грешников ожидает огонь не угасающий. Дать знать и благочинному о сем, дабы при случаях вразумлял глупых людей.»

После столь строгого внушения, еще раз доказавшего, что Филарет не думает отступать от своего решения – водворить в монастыре порядок, Анатолия утихла, стихли несколько и монахини и монастырские волнения. Но Анатолия, быв игуменьей, конечно составила себе знакомства в городе, имели и сестры своих доброжелателей и покровителей, которых не мало могла возмущать строгость Филарета в отношении их клиентов. А потому и в городе замечалось неудовольствие на Филарета, что к тому же поддерживалось несправедливостью, пристрастием и даже некоторыми злоупотреблениями со стороны новой игумении Антонины и казначеи Елисаветы. К сожалению, Филарет узнал об этом поздно. Так, например, игумения требовала, вопреки прямому указанию Филарета, чтобы общественную работу исполняли три дня в неделю не только те монахини, которые пользовались общею трапезой, но и непользовавшиеся ею. Филарет делал значительные заказы: вышивать митры, облачения и щедро платил, приказав деньги эти выдать в пользу трудившихся. Но игумения с казначеей деньги эти делили между собою, а трудившихся игумения заставляла, при приезде Филарета, благодарить его за щедрое вознаграждение. Филарет был доволен и не подозревал обмана. Опытный и осторожный Митрополит Московский, следивший зорко за административною деятельностью своего любимца в Харькове, писал ему в предостережение: «О монахах епископу пещись должно; но способ попечения надобно соображать с обстоятельствами времени и места. В управлении женскими монастырями меньше удобства входить близко, и здесь труднее выбор начальствующих; здесь нужна особенная осторожность». Совет мудрый; но система, рекомендуемая Миторополитом свидетельствует кроме житейского опыта и о чисто субъективных его свойствах. Пылкий, горевший ревностью к церкви, Филарет не могу довольствоваться тихою работой устроения; да и для самого успеха дела в Харькове нужно было сделать крутой поворот, не уступая перед голосом воцарившегося там своеволия. К сожалению, Филарет не сошелся с представителем власти в крае с ген.-губернатором Кокошкиным. Было ли тому причиною неблагоприятное для Филарета предупреждение Кокошкина – неизвестно. Из образа действий последнего вернее предполагать желание завоевать большую область власти – недуг властолюбия. Во всяком случае в отношениях к Филарету постоянно со стороны Кокошкина замечались недоброжелательства и придирки. Началось с того, когда Филарет окончил здание училища девиц духовного звания, он накануне освящения этого здания получил от Кокошкина официальный запрос: что за здание выстроено и с чьего разрешения? Отписаться Филарету было нетрудно: здание построено вне города, на земле кладбищенской, состоявшей в исключительном ведении епархиальной власти, строилось епархиальным архитектором с разрешения Св. Синода. Вот другой случай: лет еще за пять до назначения Филарета в Харьков в Св. Синод состоялось определение о постройке в городе каменной часовни Харьковским монастырем. Определение до Филарета оставалось неисполненным. Заботясь об увеличении средств облагодетельственной им обители, Филарет решил, немедля, исполнить синодское определение, а потому вошел с ходатайством к ген.-губ. Кокошкину о разрешении поставить часовню на Михайловской площади, обширной и свободной. Кокошкин отказал без основания, предоставив избрать другое место. Филарет указал еще несколько мест; но Кокошкин не согласился ни на одно из предложений. Тогда Филарет просил его самого указать место для часовни. Кокошкин указал на место близ Муроносицкой церкви. Но место это по многим причинам было совершенно неудобным, а главное здесь предполагалось провести московское шоссе, что вскоре и исполнено, и часовня должна бы подлежать снесению. На это неудобство Филарет указал Кокошкину, но не получил и ответа. Дело разрешено уже по переводе Кокошкина, и часовня поставлена на месте, первоначально указанном Филаретом. В требованиях своих Кокошкин не был умерен; и Филарет в угоду ему, после обзора епархии, должен был к нему являться. Так писал Филарет Романовскому: «к удивлению услышал я, что он (Кокошкин) сердится за то, что я не был у него с визитом по возвращении их епархии. Я не хотел верить по многим причинам, но Суханова (помещица Старобельского уезда) уверила в этом и надобно было видеться, что было не легко. При свидении оказалось, что весть невероятная была справедлива. Так водится в свете. Чудные люди». В Августе 1852 г. он обозревал Старобельский уезд и освящал церковь в с. Богодаровке Изюмского уезда. Владелец села, очень почтенный помещик Иван Петрович Плещеев на устройство храма употребил из собственных средств 100 тыс. р.уб и завещал 15 тыс. руб. на ее поддержание. Филарет после освящения не оставался там, а в письме к Романовскому объяснил так причину поспешного отъезда. «Если я поспешил уехать из Богодаровки, этому виною, не скажу – обстоятельства, а мои мысли об обстоятельствах. Впрочем, мысли мои не оказались неверными. По возвращении в Харьков, я нашел сильное негодование против себя в Кокошкине. За что бы вы думали? За то, как отзывался он вслух многих, что я слишком много уважаю «Потемкину» в оскорбление уважению, какое должен оказывать к нему представителю Государя». Филарет не успел из этого объезда возвратиться ко дню коронации, к 22 Августа. И вот на другой день по его возвращении он получает от Кокошкина сообщение, что в высокоторжественный день священного коронования служил один из архимандритов и пели «какие-то частные певчие в самом неопрятном и безобразном виде и в числе их булочник Смирнов». Филарет сделал замечание соборному ключарю и благочинному, предложил консистории, чтобы впредь не были приглашаемы в собор частные певчие, о чем известил Кокошкина. «Этот ответ оказался очень удачным», писал Филарет Романовскому, «потому что, – как оказалось впоследствии, эти самые частные певчие приглашались в университетскую церковь, и без них некому там петь». Кокошкин же был одновременно и попечитель учебного округа. Этот случай еще раз подтверждает, что Кокошкин придирался к святителю. На следующий год Филарет писал по этому поводу Романовскому: «Августа 22 мне нужно быть в Харькове, чтобы не насладиться питьем, которым поили меня в прошлым год.» «Так много неприятностей и домашних и городских, что душа утомилась», писал он Романовскому. «Добрейший наш гр. Сиверс вытеснен из Харькова. Он расстроен, особенно по экономическому и семейному быту. Переездка в Харьков стоила ему 7000 руб. Теперь все это не послужило ни к чему. Опять надобно делать траты. Деток отправляет он на днях в Москву, сам остается на несколько недель, чтобы управиться с делами. Его перевели в Саратов, но едва ли поедет он туда. Бедный Венихов (старший совет. губ. правления) также вытеснен из Харькова. Двух других советников губ. прав. также хотят вытеснить отсюда. Все это делает страсти одного. Слышно, что и меня грешного хочет он выпроводить отсюда. За что? – знает совесть его. Бог ему судья за все оскорбления, которые терпел я от него в течение 6 лет» На следующий день должен был приехать к Харьков Государь Николай Павлович и Филарет, не без оснований, опасался неблагоприятного о нем отзыва Кокошкина перед государем, а кстати набежал и случай. На Николаевской площади стояла каменная колокольня, принадлежавшая к Николаевской церкви и стоявшая на столько от нее далеко, что между нею и церковью был проезд. Колокольня имела безобразный вид и, как было предположение строить новую, не ремонтировалась много лет. Кокошкин потребовал, чтобы она была снесена и препроводил Филарету проект надстройки над церковной папертью для помещения колоколов. Как любитель старины, Филарет дорожил сохранением архитектуры древнейшего в Харькове храма. Другое обстоятельство, по которому не нравился ему проект – он придавал храму вид католического костела. Изложив это в своей бумаге Кокошкину, Филарет просил его обождать, пока прихожане соберут средства на сооружение новой колокольни, отвечающей характеру храма. Приехал Государь. В соборе его встретил Филарет с сонмом священно-служителей, все в новых белых глазетовых облачениях. Видимо, умное и красивое лицо архиерея, величественная фигура и благозвучный голос протодиакона и стройное пение клира, (под управлением священника С. Любинского) произвели на Государя приятное впечатление. Особенно очаровал его голос протодиакона Андрея Червонецкого, которого тут же он приказал Гр. Адлерберу взять к придворной церкви, при которой прослужил он в должности протодиакона 35 лет, участвовал при священном короновании Императора Александра II-го и ныне благополучно царствующего Государя Императора и скончался в 1888 году кавалером ордена Св. Владимира 4 степени. После торжественной службы Государь, проезжая по Николаевской площади, заметил злополучную колокольню. Несомненно, возражение Филарета, которому Государь, конечно, дал бы большую цену, не было объяснено ему Кокошкиным и дело представлено, как каприз со стороны епископа; и Филарет на другой же день получил проект Кокошкина для исполнения, по Высочайшему повелению. На другой день по отъезде Государя колокольня была разобрана, а православный храм получил физиономию костела. Такие отношения Кокошкина к Филарету, конечно, не мало затрудняли деятельность последнего на пользу церкви и особенно Хорошевского монастыря, принесшего ему вскоре так много горя. Мы уже говорили о злоупотреблении игумении Антонины доверием к ней Филарета. Оно доходило до того, что преосвященный уволил монастырского священника о. Афанасия Протопопова, прослужившего 25 лет в монастыре, по заявлению игумении, что он возбуждает против нее сестер; а вся вина заключалась в том, что он, как духовный отец бывшей игумении Анатолии, иногда навещал свою духовную дочь. Архимандрит Герасим в своем дневнике делает такую заметку об Антонина: «в Хорошевском монастыре была игумения Антонина, которая не пользовалась расположением как монахинь, так и вообще жителей Харьковских частию потому, что по настоянию преосв. Филарета для пресечения частых отлучек монахинь в Харьков, она заботилась о введении общежития в обители, не нравившегося многим, и еще более за резкий и довольно жестокий характер, к коему никак не могли приноровиться Хорошевские монахини, привыкшие видеть в предшественницах ее, особенно в покойной игумении Анатолии Веровкиной, мать-друга, носившую на себе тяготы их. Но сильная постоянным расположением и покровительством к себе преосвященного, она шла наперекор всему и всем, не обращая внимания ни на особенности края, ни на дух и предания обители, считавшей за собой более 200 лет. Такие натянутые отношения между игуменией и монахинями время от времени озабочивали и преогорчали преосвященного, и не раз он внушал игумении – быть по осмотрительнее и благоразумнее, но последняя не унималась и накликала беду на свою голову. Беда эта была следующая:

В пятидесятых годах проживал у самого монастыря обедневший молодой граф, кол. регист. А.П. Девиер. Своими неприличными поступками он нередко нарушал тишину монастырской жизни. Так например, у самого храма курил сигары, пел нескромные песни, перед св. воротами устраивал фейерверки. стрелял из ружья и т.п., а наконец, сманил красивую молодую послушницу Татьяну Хороманову и женился на ней в родном ее городе, старом Осколе. Возвратясь домой в первый праздничный день (29 Ав. 1857 г.), он явился с молодою женой, одетой по моде в монастырский храм, заняв место впереди всех. Игумении это показалось большим соблазном для молодых послушниц и она через благочинную просила Девиера удалиться с женою из храма; но Девиер не обратил внимания на желание игумении. Тогда последняя, по совету казначеи, приказала монахиням стать цепью перед иконостасом и, подвигаясь назад, отодвигать чету Девиеров до западных дверей храма. По окончании обедни граф отправился домой, но врата оказались запертыми, а потому пришлось проходить через калитку. Как только графиня переступила калитку, заточанка (крестьянка бывшая на эпитемии по распоряжению суда) по знаку сторожа, вылила на нее ведро помоев. На ее крик бросился граф и получил из другого ведра ту же дачу. Игумения была в церкви. Узнав, что граф ее разыскивает она велела запереть себя в церкви, а на другой день отправилась с докладом к владыке. Скрыв от него историю на счет помоев, она рассказала, как приглашали графа удалиться, как она сделала цепь из монахинь, чтобы уберечь от соблазна молодых послушниц, прибавив, что Девиер, обидившись так им ее распоряжением, по выходе из церкви, бегал с криком по ограде, искал ее с намерением ее палкой, что он ударил по щеке монахиню Раису, тетку жены своей, грозил стрелять в монахинь и навел на них такой страх, что они боялись выходить из келий. Филарет доверил словам игумении и не подозревая того, что она многое скрыла, многое передала в преувеличенном виде, отнесся к начальнику губернии с просьбой распорядиться об ограждении обители от возмутительных поступков Девиера.

В это время в Харькове проживал отставной чиновник Наполов. Он давно питал неудовольствие против Филарета за удаление последним из Хорошевского монастыря двух его сестер, главных зачинщиц всех монастырских смут. Он посоветовал Девиеру начать дело против игумении и взял на себя его вести. По наставлениям его, Девиер подал жалобы губернатору, жандармскому полковнику и преосв. Филарету. В жалобе преосвященному Девиер просил назначить следствие и немедленно удалить игумению и казначею. Так как в консистории уже 10 ранее заслушан рапорт игумении и делу дано движение, то прошение Девиера оставлено было без последствий, о чем ему объявлено надписью на самом прошении. Очевидно такое распоряжение было неправильно: но оно состоялось, конечно, под влиянием личного доверия к игумении и той дурной репутации, какой пользовался Девиер. Тогда последний подал жалобу Св. Синоду и шефу жандармов, прося, чтобы следствие производилось в присутствии жандармского офицера. «Сколько Филарет на первых порах,» отмечает в дневнике архимандрит Герасим, ни защищал Антонину и Елисавету, признавая жалобу Девиера изветом, Девиер, руководимый Наполовым и подстрекаемый некоторыми монахинями, не сдавался и крепко настаивал, чтобы по взыскании с них за причиненное ему бесчестие устранены они были от должности. Дело это длилось с полгода и сильно беспокоило преосвященного.

14 Февраля в консисторию Девиер подал прошение о прекращении дела, выразив сомнение, чтобы здесь была причастна игумения Антонина. Это было неожиданно для Филарета и столько обрадовало его, что он на другой день отслужил в соборе молебен перед Елецкой иконой Богоматери. Консистория изготовила рапорт Синоду о прекращении дела. Но еще не был отправлен рапорт, как 20 Февраля от Девиера, в котором он излагает. «На днях явился ко мне кол. секр. Матвей Богуславский с убедительными предложениями от имени Филарета кончить миром дело, но венец его убеждений был не в устах посредника, а в 1500 рублях, которых он предложил мне от имени Филарета. Случай тот вызвал следующие соображения; а) что дело о предосудительных поступках монашествующих лиц не прекращаются даже по силе заключения мировых сделок; б) что я мог помириться только за себя, а за жену не имею права и не желаю; в) что сделанное мне предложение ясно доказывает, что виновным грозит ответственность, принудившая их искать пощады, хотя бы даже ценою денег. Эти соображения привели меня к заключению: взять эти деньги и употребить их на какое-либо благотворение; дело продолжать за личность жены и вместе с сим обнаружить особенное покровительство, которым пользуются игумения и казначея от Филарета. После такого заключения ободряемого здравым смыслом, я взял деньги и вручил ему мировое прошение для подачи в консисторию. Если я решился взять означенные деньги, то еще и потому, что приятно воспользоваться ошибкою противника, употребив деньги на что-либо благое. Впрочем, если преосв. Филарету угодно будет 1500 руб. употребить по собственному его усмотрению, то я обязуюсь представить их в Дух. Консисторию. За тем прошу дело производить, не стесняясь подачею от имени моего мирового прошения». Составители прошения сейчас сделали это известным по городу и произвели большой говор, который шел и в среде духовных лиц. «Бумага, пишет архим. Герасим говорят ужасная. У меня не достало духа зайти в консисторию, чтобы прочитать наглые сплетни, коими плетется светлый венец нашему святителю, как видно, своими трудами и подвигами порядком насолившему врагу нашего спасения. Укрепи его Господи понести до конца этот крест». Наглая клевета Девиера сильно возмутила чистую душу святителя. Со свойственной ему пылкостью писал он губернатору. «По словесному извещению г. секретаря здешней консистории г. Девиер в просьбе своей, поданной вчера в сию консисторию о восстановлении иска об обиде, нанесенной ему и жене его в Хорошевском девичьем монастыре, дозволил себе написать наглую клевету на меня – будто от меня послан был к нему кто-то с деньгами для прекращения дела миром. По сведениям, дошедшим до меня с другой стороны, какой-то Наполов с другими распространяет эту клевету по городу. Поскольку же эта клевета, в высшей степени оскорбительная для меня, может иметь нравственно-вредное влияние как вообще на народ, так в особенности на управление духовными делами, то обращаюсь к в. п-ву, как начальнику губернии, с покорнейшею моею просьбою употребить зависящие от вас меры к обузданию зла и к ограждению меня от наглых оскорблений: 1) Немедленно допросить Девиера, кто сочинял ему просьбы? 2) Допросить чиновника Харь. угол. палаты Богуславского, писавшего просьбу о прекращении Девиером иска по означенной жалобе его, кто участвовал в том? Если возможно, секретным распоряжением чрез вашего доверенного чиновника отобрать все ябеднические бумаги у отставного чиновника Наполова, с основаниями подозреваемого мною в сочинении бумаг подобного рода, равно как и в распространении всяких оскорбительных для моей личности толков. Питаюсь надеждою, что ваше пр-во и по долгу начальника губернии и по христианскому благородству души не откажете удовлетворить сей просьбе моей». На следующий день Филарет, утвердив постановление консистории о возвращении Девиеру прошения его с надписью, как заключающее в себе оскорбительные выражения, написал губернатору: «Харьковская духовная консистория представляла на мое усмотрение копию с определения своего, состоявшегося по просьбе гр. Девиера. Из определения сего я, к крайнему своему сожалению, усмотрел, что Девиер, забыв страх Божий, позволил себе в официальной бумаге оклеветать меня в таких гнусных и низких действиях, которые вовсе несовместны ни с моими нравственными правилами, ни с моим званием, и именно он назвал меня подкупателем его, Девиера, и покровителем несправедливости. Посему, препровождая при сем копию с означенного определения консистории, в которой изложена просьба Девиера, наполненная дерзкими оскорблениями, к лицу и званию моему относящимися, я покорнейше прошу сделать зависящее с вашей стороны распоряжение о поступлении с виновными за клевету и оскорбление по законам. При этом считаю долгом присовокупить: а) что я никакого человека для подкупа Девиера не посылал; б) что денег 1500 р. для этой надобности никому не давал, да и не в состоянии дать – по неимению; в) покровителем незаконных действий подчиненных мне лиц не был: и это несогласно как с моими правилами, так и с моим званием; г) что дело о нанесении будто бы графу Девиеру и жене его в Хорошевском монастыре обиды производством по духовному ведомству еще не окончено, и что если следствием будут открыты виновные, в личной обиде гр. Девиера, то они подвергнутся законному взысканию, потому заботиться мне о прекращении этого дела не предстояло и не предстоит никакой надобности; д) хотя Девиер и называет себя сочинителем означенной просьбы своей, наполненной клеветами, но я утвердительно в этом сомневаюсь, ибо Девиер, как человек не получивший никакого образования и, можно сказать, почти малограмотный, не может составить столь хитро сочиненной бумаги, а сочинителем ее, вероятно, был некий чиновник Наполов, который, как я осведомился, есть полный распорядитель графа и который, имея в Хорошевском монастыре двух сестер, наделял их разными нелепыми и возмутительными советами, поселявшими между общиной монашествующих раздоры, несогласие и неповиновение к старшим. Потому благоволите ваше пр-во обратить особенное внимание не только на поступок Девиера, но и на вредные действия Наполова». По строгому дознанию, произведенному по поручению губернатора Лужина, оказалось, что знакомый Девиеру чиновник Богуславский склонил действительно последнего к миру за 1500 руб., которые вручила ему генеральша Герасимова. Предполагая навсегда поселиться к Хорошевском монастыре, где часто и проживала, С.Н. Герасимова, сочувствуя скорби сестер, смущенных неприятным делом, думала прекратить дело, уполномочив Богуславского убедить к тому Девиера, предложив последнему 1500 р. как сумму, какую, по словам его, он издержал на ведение дела. Губернатор, известив Филарета о результате расследования, подтвердил верность предположений его на счет руководящей в деле роли Наполова и вместе с тем просил поспешить так или иначе удовлетворить просьбу Девиера. Из вышеприведенного сообщения Филарета Губернатору видно, что Филарет мало был склонен к тому, чтобы потворствовать своим подчиненным, а потому при первом указании на вину начальствующих в монастыре, он удалил из обители в Николаевский монастырь и игумению и свою родственницу – казначею. Конечно, о случившемся он известил митрополита Московского, который (28 марта 1858 г.) писал Тульскому епископу Алексею: «Век, сделавшись худ, легче верить худому, нежели доброму, а особенно там, где доброе должно быть примерным. Вы слышали о искушении преосвященного Харьковского. Начало его – незначительная неосторожность: он взял из другой епархии монахиню-родственницу и определил ее казначеею в монастырь. Какой-то граф совратил послушницу монастыря, женился на ней и имел бесстыдство явиться с нею в монастырь. Его здесь оскорбили. И отсюда клевета. Я поздно узнал о казначее-родственнице преосвященного: а потому поздно писал к нему, что архиерею должно осторожно вести себя в отношении к родственникам, которые служат в его епархии; а из других епархий родственников лучше совсем не брать. Теперь игумения и казначея-родственница по делу отрешены, а последняя удалена в другой монастырь: не знаю будет ли сие достаточно для удостоверения, что преосвященный действует беспристрастно? Итак, мудрый московский святитель не оставлял своими советами своего ставленика. В тоже время губернатор Лужин сообщил обер-прокурору св. Синода: «дело Девиера по иску об обиде, нанесенной будто бы ему игуменией, а равно и другое по жалобе игумении на Девиера об оскорблении им святыни монастырской, в сущности хотя и не заключает в себе ничего чрезвычайно выходящего из круга обыкновенных проступков, но по тому направлению, которое дается ему посторонними лицами, руководящими Девиера, желающими привлечь к этому делу личность архипастыря, и особенно со времени прикомандирования к производству следствия корпуса жандармов генерал майора Богдановича, обращает на себя всеобщее внимание и дает повод к нелепым толкам, ослабляющим значение архипастырского сана. Независимо от всего этого обязанным считаю уведомить, что игумения Антонина действительно не пользуется всеобщею любовью подчиненных ей лиц и причина эта находится вернее в грубом обращении ее с монахинями и в строптивом ее характере, нежели в предосудительной жизни. И сколько возможно было, по кругу моих обязанностей, я сообщал об этом словесно Филарету на его усмотрение: а в последнее время просил его, для прекращения всяких толков, обратить особенное внимание на жалобу Девиера и, беспристрастно рассмотрев оную, подвергнуть виновных, если таковые окажутся, наказанию, на что получил ответ, что им все это непременно будет сделано». Из этого сообщения видно, что в городских сплетнях коснулись уже поведения игумении и не стеснялись бросать тень и на святителя. Лужин об этой клевете не решился сказать Филарету и сказал ему о ней Романовский. У Филарета ручьями потекли слезы и он воздел руки, произнес: «Господи! это уже выше моих сил»! Несмотря на такое сообщение губернатора и распоряжение Филарета об удалении игумении и казначеи, что облегчало правильный ход делу, св. Синод поручил настоятелю Московского Данилова монастыря архимандриту Иакову произвести следствие. Это, по словам архимандрита Герасима, глубоко опечалило Филарета. «Несомненно, заметил в дневнике своем архим. Герасим, «что тяжелое время переживал Филарет. Девиер в своих жалобах св. Синоду и шефу жандармов не щадил личности Филарета; обвиняя его в особом покровительстве игумении и казначеи, он коснулся келейной его жизни, не останавливаясь пред самою гнуснейшею клеветой. Разносимые повсюду людскою молвою клеветы на Филарета выслушивались лицами богобоязненными и искреннею скорбью и омерзением к клеветникам, но были и такие, которые с жадностью ловили каждое слово и с злорадством передавали другим. Был даже составлен пасквиль на Филарета, который секретно ходил по рукам. «На преосвященного Харьковского, писал Московский митрополит Алексию, «взведена, конечно, клевета, но жаль не одного его. Клевета на одного и другого легко обращается в нарекания на духовенство». Смирение Филарета, взволнованного вестью Романовского о клевете, скоро принесло ему душевный покой. И когда преданная ему игумения Никольского монастыря Эмилия, вся в слезах взволнованная и огорченная, явилась ему и пересказала мирскую клевету, Филарет с улыбкой ей сказал: «Слава Богу, что клевещут на меня напрасно. Этим снимают с меня мои грехи и уменьшают мне за них ответ пред Богом. Жаль мне только бедных клеветников, что, облегчая мою душу, свои души они обременяют грехом клеветы». Вспоминая эту беседу, мать Эмилия не могла удержать своих слез и, утирая их, говорила: «вот был муж дивный, муж великодушный, не нам малодушным чета».

Священник Вознесенской церкви о. Григорий Томашевский, как духовный депутат, очень хорошо знал это дело. Вот что он повествует: «Прошли уже десятки лет, а у меня и теперь горько бывает на сердце, когда вспомню о клевете и неправде людской. «Филаретовское дело», эти два слова оглашали некогда г. Харьков. Что вытерпел страдалец-владыка, Богу известно. Город трубил ужасы. Прокуроры делали дознания. Монашки клеветали во все тяжкие, дошли до такого бесстыдства, что утверждали будто владыка ездил в Хорошевский монастырь по ночам на беговых дрожках и ему отворялась калитка. А кто видел владыку, кто отворял калитку, долго ли и у кого именно владыка был в монастыре, где в это время лошадь стояла? и пр. и пр. на эти и подобные вопросы никто не дал ответа. Да, сколько не сплетали клевет на Филарета враги его, – ни одно перо или язык, руководимые ненавистью к нему, не дерзнули написать или проговорить, или даже намекнуть на какой либо факт, который делал бы подозрительными нравственную чистоту и целомудренность чувств этого святителя. Ясно было, как день, что клеветы, направленные на личность Филарета, при самом прикосновении к нему, разоблачались и рвались как паутина. По этому делу я часто бывал у владыки. Раз во время моего доклада, смотрю, он ходит молча по зале и вздыхает. Вдруг, ставши предо мной, спрашивает: «как ты о. Григорий думаешь о возведенной на меня вине?» и ту же минуту залился слезами. Вместо этого я пал ему в ноги и сам заплакал. «Видно я, грешный, сделал кому либо доброе, если враг спасения сплел на меня такую смрадную клевету и в моем лице вывел на людской позор архиерея». Когда стал я уходить, он благословляя меня, сказал: «да будет воля Божия во всем!»

Мир показал себя тем же, каким был 19 веков назад. За проповедь истины, за труды на спасение многих и молитвы за паству, он воздал скорбями, возложил венец из терний на пастыря, готового «душу свою положить за овцы».

С болью в сердце мы должны занести сюда, что добить Филарета, подкрепить донос своим авторитетным словом, принял на себя кн. Суворов. Узнав о таком сильном мстителе, Филарет уныло глядел на свою участь. Не погрешим, полагаю, если скажем, что всего более огорчало Филарета соблазнительное для церкви сведение ее архипастыря на позор. «Доселе ничего не знал я о своей беде», писал Филарет митрополиту Московскому, «более того, что писал к вашему в-ву. Два дня тому назад Киевский митрополит, при свидании сказал мне в немногих словах, что подано доношение на меня во взятках и худой жизни и что это доношение лично доставил кн. Суворов в тайную канцелярию (?). Обдумав дело с последствиями, остаюсь убежденным, что если бы следствие и оправдало меня, столь сильный гонитель довел бы дело до того, что я вынужден бы был отказаться от епархии. Убеждение это – следствие близкого знакомства с бедною мстительностью Суворова. Потому посылаю письмо к С.-Петербургскому митрополиту, что готов я отказаться от епархии и без следствия, если невозможно ограничиться вытребованием объяснений по копии доноса, доселе в точном виде неизвестного мне».

Но вдруг дело приняло неожиданный оборот. По Высочайшему повелению производств следствия было прекращено. По всеподданнейшему докладу кн. Долгорукова Государем Императором повелено было: 1) дальнейшее производство следственных дел, возникших по упомянутым жалобам, прекратить; б) поступившие в св. Синод прошения гр. Девиера и жены его, равно как и рапорт преосвящ. Филарета по настоящему делу, оставить без исключения: в) игумению Антонину и казначею Елисавету, устранив от должностей, перевести на жительство в другой монастырь; г) гр. Девиера за то, что в своих жалобах он дозволил себе выражаться о чести епископа Филарета дерзко и несправедливо, на полгода арестовать в его деревне; д) чиновника Наполова за подстрекательство и составление пасквильных прошений, как вредного и беспокойного человека, выслать навсегда из Харьковской губернии».

Так кончилось дело, столько наделавшее шуму, столько принесшее горя ревностному служителю алтаря и всем, преданным церкви и ее заветам.

Когда Филарет получил назначение в Харьков, он не раз задавал себе вопрос: «что-то ожидает меня в Харькове?» Преосв. Иннокентий, (тогда уже архиеп. Таврический), поздравляя его с приездом в Харьков, писал ему, что «в Харькове можно созидать и устроять дела в тишине и мире», но Филарет отвечал на это. – «Натерпевшись горя в Риге, не могу уверить себя, чтобы не случилось терпеть и в Харькове». Конечно, покой и тревога здесь стояли в зависимости от личных свойств каждого. Более равнодушия к делу и дело пойдет хотя тихо, но спокойно, не раздражая никого, не нарушая и собственного покоя. Резолюция «к сведению» вместо живого отношения к делу, мы видим удовлетворяет иных. Бумага под сукном – и все спокойно. Ревность же Филарета в служении церкви не имела пределов, как безгранична была его приверженность к церкви, его забота о душевном спасении вверенной ему паствы. Вот почему, по переводе его из Риги, спокойно прожил там 17 лет его преемник. Филарета теснили, а его поддерживали, потому что опасались получить взамен его другого Филарета. Вот почему спокойно служил и предместник Филарета в Харькове.

Этим случаем еще не закончились невзгоды Харьковского служения Филарета. Недовольный закрытием Старобельского духовного правления, первоприсутствовавший протоиерей Сильванский, ревниво оберегая собственные интересы, подал жалобу в св. Синод, а обер-прокурору докладную записку, обвиняя в ней письмоводителя Филарета во взятках, между прочим и при раздаче бронзовых крестов, установленных в память Севастопольской войны. Правда, Филарет в выборе письмоводителей терпел постоянно неудачу: В 1854 году он взял лучшего студента семинарии, сына своего духовника, почтенного иеромонаха, впоследствии архимандрита Макария, рассчитывая, конечно, что, находясь при отце и под его надзором, он не пойдет по скользкому и соблазнительному пути своих предместников. Но и его Филарет должен было уволить, исходатайствовав однако ему место. Обвинение же взведенное на него прот. Сильванским на счет крестов не подтвердилось. «Надобно молиться», писал Филарет Романовскому из Петербурга, «видно грехи мои призывают бурю за бурей на меня. Благодарение Господу за все. Не знаю, как дела пойдут дальше; но в Синоде с изумлением и негодованием слушали каверзу Сильванского. Даже Божанов, (протопресвитер), к изумлению моему, в два заседания выражал отвращение и негодование. С своей стороны старался я молчать, чтобы не отягощать вину виновного».

Но не так легко было рассеять клевету. На пути в Петербург Филарет заехал к Московскому святителю. Он желал узнать взгляд его на случившееся и, конечно, желал найти в нем нравственную поддержку, в его беседе, в его слове. Ведь 15 лет его труженической жизни протекли перед глазами митрополита. Ему известная Рижская его деятельность и он дал уже настоящую оценку, сочиненной на Филарета, клевете в Риге. И вот после свидания с ним Филарета пишет Романовскому: «у него выслушал я многое, в том числе слышал и такое, что не надеялся слышать. Например, сказано арх. Иаковом, будто какой-то студент предлагал за место 300 руб. в пользу Хорошевского монастыря, и будто по вашему совету какой-то протопоп дал 400 руб. и получил место. Объясните мне, если можете, что это за сплетня, и откуда она?» Видно, что арх. Иаков без надлежащей критики принимал, доходившие до него слухи. После следующей беседы Филарет писал: «Хвала и слава Господу милосердному, что главная гнусная клевета на меня свалилась с грешной головы моей. Благодарный Господу за последнее, не хочу говорить о других сплетнях Хорошевских. Господь да простит и вразумит слепцов… Процедили, пропустили сквозь крепкие тиски всю жизнь мою Харьковскую нынешний год с одним намерением – показать в ней нечисто и грязное. Но на Господа полагал и полагаю все надежды мои и если ошибался, ошибался по ошибке совести, а не против совести. И вот надежда моя на Господа не осталась во стыде. Тебе, Господи, слава за все».

Мы знаем по письмам митрополита Московского к преосв. Алексию Тульскому, что клеветам на Филарета они не верил, понимая, что они явились выражением сильного неудовольствия на него, вызванного самыми чистыми побуждениями со стороны Филарета. Очевидно, митрополит сообщил Филарету о всех, дошедших до него, слухах, чтобы подтвердить тем необходимость осторожности, о чем нередко предупреждал он пылкого и ревностного своего ставленника. Филарет дорожил мнением и расположением Московского святителя. Вот почему, убедившись из его бесед, что слухи не поколебали мнения о нем дальновидного старца, Филарет находил в этом полное удовлетворение.

А как и чем побеждал свои скорби Филарет? с этим знакомит нас сослуживец его, о. Н. Лащенков. «В этим случаях, когда Филарет оставался один со своею скорбью и тяжко болел душой, томился и не знал куда деваться от тоски, он обыкновенно уединялся в свою спальню, предварив келейных слуг, чтобы для всех просителей и посетителей был один ответ: «владыка болен». Здесь, стоя на коленях в слезной молитве, он изливал пред Господом свою душу. Когда сердечная тревога начинала несколько стихать, он садился и читал евангелие. Любимым местом из евангелия в это время была последняя беседа Спасителя с своими учениками. Потом выходил в залу и заложив руки за спину, быстро ходил по ней и пел, любимый им, канон 8-го гласа, повторяя его несколько раз и всего чаще шестую песнь «очисти мя, Спасе, многого беззакония»… Засим уходил в кабинет и садился за работу. Занятие каким либо ученым делом служило верным признаком, что душевная буря прошла и он успокоился. «При смущении сердца», писал он Романовскому, «всего надежнее обращаться к двум средствам: к молитве и к чтению священного писания. Тут душа находит и отдых и свет». Видно эти средства не раз были испытаны им самим.

Филарет был чрезвычайно отзывчив. Но при всей своей ревности, замечательных способностях и трудолюбии, он всегда искал нравственной опоры в достойном человеке. Так дорожил он дружбой Горского, считая друга «даром Божиим». Так привязался он к духовнику своему о. Макарию, скучая в его отсутствии. При вести о вызове его на чреду в св. Синод, он обратился с такою просьбой к Макарию: «с тобой, отец-духовник, я боюсь расставаться: ты нужен для моей души. Сотвори любовь со мною: поедем со мною и будем всегда вместе до самой могилы». И с этого времени он не разлучался с ним действительно до самой могилы. Большою дружбою Филарета пользовался Романовский. Николай Николаевич Романовский, Валкский предводитель дворянства, был большой умница, человек просвещенный и благочестивый. Он хорошо знал край и оказал большую помощь Филарету при его описании Харьков. епархии. Н. Н. был замечательно приятный собеседник как в кругу людей духовных, так и в светском обществе. Его рассказы, полные остроты и юмора, делали беседу его в высшей степени интересною и забавною. Он был самым дорогим и желанным гостем у Потемкиных, когда они с Петербургскими друзьями и знакомыми приезжали в Святые Горы. Филарет называл Романовского «дорогим соловьем», сравнивая красоту его речи с чудною песнью соловья. С ним он иногда не расставался по нескольку месяцев. «Всем усердием любящей души прошу вас приезжайте поскорее в Харьков, чтобы вместе праздновать 25 сентября – день преп. Сергия», писал он ему. «А вас следует побранить: зачем не приехали сюда говеть? Здесь тепло и покойно». Романовский часто говел в архиерейской крестовой и слушал богослужение из моленной. «Пожалуста возвращайтесь скорее в Харьков. Ожидаю вас с нетерпением. Думаю, что для уборки хлеба вы слишком много назначили времени; по крайней мере самое нужное может быть окончено гораздо скорее. Ожидаю вас с нетерпением. У вас теперь есть покойная карета. Кажется можно бы вам без опасности проехаться в Харьков, где любят, очень любят вас. Как чутки души наши! Вера и завчера собирался я писать к вам. И вот ныне получил ваше письмо. Радуюсь, что Господь присылал к вам доброго будильника. И за ваше бодрствование и любовь Господь да воздаст вам там, где воздаяния дороже всех земных наград. Знаете ли о чем собирался я писать к вам? Не догадаетесь? Собирайтесь в Москву. Т. Борисовна (Потемкина) писала, что обещала отпустить меня в М. и я с завтрешнею почтою отправляю письмо к Петербургскому митрополиту, прося его испросить мне разрешение отправиться для поклонения пр. Сергию. Писал о желании своем и М. митро-ту. Итак, за вами дело. Что скажете вы? Впрочем не смущайтесь неожиданностью. Я еще и сам для себя не решил, когда могу отправиться в путь? Так и писал в Петербург. Зимою или весною ехать, – об этом надобно подумать. Я уже много думал и все еще не дошел до твердого решения. Надеюсь скоро видеть вас по вашему обещанию. Второе послание пишу к вам. И опять о том же: пожалуста, приезжайте ко мне. Вот и третий зов мой к вам. Но этот зов не то, что прежние. От Арсения из Москвы получил я весть, что митрополит уже получил известие о разрешении Синода на путь мой в Москву. И владыка даже надеялся, что я уже в дороге. Потому мне остается собраться в путь. Да и близость поста велит не медлить. Итак, если здоровья и обстоятельства не позволят вам решиться на холодное и скорое путешествие, пожалуйста, приезжайте по крайней мере проводить меня». Но Романовский не отказался сопутствовать Филарету и с душевным восторгом вспоминал о времени, проведенном с ним в Москве и под сению св. Лавры преп. Сергия. Последнее письмо Филарета, кроме его любви к Романовскому, свидетельствует нам о сыновней покорности Филарета перед святителем Московским. Достаточно было слова его и нерешенный вопрос о времени поездки разрешен даже при сомнении на счет сопутствия любимого человека. Уезжая в Петербург на чреду, Филарет еще более ощущал необходимость в беседе своего друга и писал больному Ник. Ник-чу: «Если б вы были сколько нибудь здоровы: попросил бы вас побывать в Петербурге. Но об этом не время и говорить. Укрепляйтесь, укрепляйтесь». Получив назначение в Чернигов и предполагая на несколько дней заехать в Харьков, Филарет писал ему: «Если можете, при своей немощи, побывайте в Харькове около 25 мая, побывайте для любви Христовой, – повидаемся в последний раз. Постараюсь поспеть туда около 25 мая или 30. Очень хотелось бы видеться с вами. Другого, более любимого и более достойного любви нет у меня в Харькове, по крайней мере так думаю по опыту дел ваших». Действительно, это было уже последнее свидание их. Филарет не мог расстаться с мыслью не видеть более «друга души» и писал из Чернигова: «Не хворай, а выздоравливай. Мы с отцом Макарием ждем, что вы, посетив святых Божиих в Киеве, посетите нас грешных в Чернигове. Если нужно говорить; то я скажу, что любил и люблю вас о Господе, как никого в Харькове. Это знает душа моя».

Чем особенно дорог был для Филарета Ник. Николаевич, дает понять о. Лащенков «В горькой земной жизни любовь друга – дар Божий, за который надо благодарить Бога». Так смотрел он (Филарет) на дружбу. В эти тяжкие минуты горькой его жизни (когда шло дело Девиера) любовь к нему друга его, Романовского, была действительно даром Божиим. Конечно, Романовский не всегда мог дать Филарету благовременный практический совет, как поправить то или иное дело, причинившее ему неприятность, да и не этого собственно жаждала душа его от Романовского. Она просилась поделиться с ним горем своим. Важная услуга со стороны Романовского была уже та, что своим участием, своею задушевною беседой он успевал, хотя на короткое время, отвлечь мысль его от предмета гнетущей его скорби и успокоить смущенный дух его. Филарет чувствовал, что он не один среди своей скорби, что есть душа, вполне преданная ему, которую он называл «дорогою душою», которая радуется его радостью и скорбит его скорбями. Это чувство облегчало тяготу его скорби, ободряло и придавало ему силы и мужество» – «Вот уже 9 дней, как душа в сильной тоске, которую и отогнать от души не могу», писал Филарет Николаю Ник-чу, смиренно добавив: «но так надобно за грехи мои».

Филарет и сам не оставлял своего друга наставлениями и советами, излагая их в самой мягкой форме. «Да хранит Всевышний своею благостию домашнюю церковь вашу. Бодро идите путем Христовым и не смущайтесь ветрами житейскими. Не знаю, скажу ли полезное, но хочу сказать на пользу. Имев случай видеться и говорить с Ник. Николаевичем (Бахметьевым губерн. предводителем), и с вице-губернатором и некоторыми другими, узнал, что разрешение на составление уездных собраний признано нужным дать по собрании сведений г.г. предводителями, дабы иначе не произошло безурядливого шума по губернии. Поэтому ожидают вас со сведениями в Харькове к 21 января. По моему мнению и убеждению такое рассуждение основательно и заслуживает полного одобрения. Желал бы от глубины души, чтобы искренний мой Ник. Ник. принял его с миром души и совести, а за тем и последовал по его мыслям». Дело шло о приготовлении к работе, получившей разрешение 19 февраля 186 года. Во взгляде на этот вопрос Филарет расходился с своим другом, как увидим мы ниже, и был далеко дальновиднее его. Думая о приближении смерти, Романовский в одном из писем своих жалуется Филарету на то, что он не подготовил себя к разлуке с своими, к которым он так привязан и которые должны оставаться одни. Филарет отвечал: «Благодарение Господу и за то, что чувствуете это». Затем, указав на некоторые духовные средства, способствующие к успокоению духа, продолжает: «могу только прибавить, если не сочтете лишним, слово грешной любви моей, что привязанность ваша к своим и по моим замечаниям иногда бывает излишняя и переступает границу, крепясь на мысли не святой, что будто бы вы слишком много значите для своих, тогда как все и во всем – Господь. Зачем нам браться быть сильными господами и владыками счастья других, когда мы так немощны и близоруки, а силен и всевидящ только Господь? Простите меня, Господа ради, что говорю так вам». Романовский высказывал свое мнение подчас очень резко, в особенности о распоряжениях Филарета, сделанных иногда сгоряча: и эта прямота и смелость Романовского принималась Филаретом, как выражение искреннего расположения к нему и любви его друга. Так, например, когда Филарет отказал в пособии вдове священника по несправедливому и гнусному навету благочинного и когда он, узнав, что это была клевета, прибавил ей пособие, она бросилась к его порогам, обливая их слезами. Романовский, по окончании сцены, при нем же происшедшей, сказал Филарету, что она обливала слезами его ноги, а он на ее месте искусал бы их, чтобы владыке самому было больно, и он в другой раз по одному доносу благочинного не делал бы таких распоряжений. Филарет ответил христианским лобзанием. Вот чем был Филарету, всегда скорбящему о своих немощах и недостатках, Романовский. Все знаменательные для него дни: день рождения, день ангела, день его хиротонии, храмовые праздники его крестовых церквей, дни говения, дни преп. Сергия и некоторых других святых Филарет непременно проводил с Романовским. «Владыка Филарет», пишет в своих воспоминаниях о. Томашевский, «был очень дружен с Романовским, с которым не расставался иногда по нескольку месяцев. Бывало, как начнут они прощаться и целоваться, так и со стороны трогательно до слез. Тут и земные поклоны один другому и благословения и благожелания без конца».

Но столь близкие и задушевные отношения Филарета к Романовскому не стесняли Филарета в отказе в каком-либо ходатайстве, как видели мы выше.

Первым побуждением Филарета по получении указа о прекращении дела, было воздать благодарение Творцу. Он пожелал помолиться перед чудотворною Озерянскою иконой Божией Матери, в то время находившейся в Куряжском монастыре. Монастырь этот расположен в трех верстах от летней архиерейской дачи – Всесвятского. 20 мая Филарет в сопутствии преосв. Иннокентия, бывшего епископа Екатеринославского и проживавшего на покое в Куряжском монастыре, и Романовского отправился пешком в Куряж. Настоятель монастыря, архимандрит Герасим, отслужил акафист и занес в свой дневник следующее повествование о путешествии двух владык. «Умилительное пение, важность обстоятельства, вызвавшего обет молитвенный, а может быть предчувствие, что не увидимся мы уже в Куряже – все это, соединившись, очень затронуло мое сердце и я готов был плакать. Из церкви оба владыки зашли в мои келии и здесь пили чай, а потом обедали. Романовский принес с собою к обеду бутылку вина: «кушайте», приговаривал он, – ведь это не вино, а любовь». Выпил и сам рюмку, хотя прежде никогда не пил».

Дело окончилось, но заботы о Хорошеве не прекратились. Одною из забот было приискание игумении, способной успокоить возмутившиеся страсти, водворить порядок и продолжать неуклонно начатое Филаретом благоустроение обители. Временно управляла монастырем монахиня Смарагда. Но Филарет не мог доверчиво относиться к ней не столько по тому, что во время следствия она враждебно относилась к бывшей игумении, но главнее потому, что она была из числа монахинь, восстававших против устава общежития; а это указывает на большой недостаток смирения, недостаток всего нежелательнее у игумении, которая должна служить примером для других сестер. Однако горький опыт побудил Филарета остерегаться брать игумению из другого монастыря. И вопрос об игумении остался неразрешенным, когда Филарет уехал в С.-Петербург. Романовский ходатайствовал за Смарагду. Филарет понятно, должен был отказать ему. Тогда Смарагда обратилась к посредничеству другого лица, Харьковского головы О. К. Костюрина. Костюрин написал в Петербург Филарету. Повалив Смарагду за ее деятельность и попечение об обители, он от имени всех сестер и от всего купечества просил Филарета утвердить Смарагду в должности игумении. Филарет очень чтил Костюрина, как человека благочестивого, преданного церкви и оказавшего ему большую помощь при постройке женского духовного училища, как крупною жертвой, так и личным трудом. В ответ на ходатайство Костюрина Филарет написал епископу Иннокентию: «чтобы прекратить многие толки, посвятить Смарагду в игумении». Сомневаясь в пользе такого назначения, писал Филарет Романовскому: «дай Бог, чтобы это послужило к миру и во благое». И в ожиданиях своих Филарет не ошибся. Вскоре на Смарагду поступила жалоба от архимандрита Герасима. Смарагда лишь по подозрению своему в укрывательстве келейной ее заподозренной ею в похищении у нее 12 руб., выгнала другую келейную из монастыря в одной свитке, забрав все ее платья и задержав ее увольнительное свидетельство. Родина келейной, куда должна была она идти, отстоит от Харькова на 200 верст. Арх. Герасим дважды лично обращался к Смарагде о выдаче келейной ее увольнительного свидетельства, но получал отказ. Смарагда выдала свидетельство лишь по получении указа из консистории, куда о. Герасим вынужден был обратиться. Филарет положил такую резолюцию: «Жаль о событии. Игумении Смарагде дать знать указом, что никакое начальство, ни светское, ни духовное не потерпят непокорных начальству и глупых в распоряжениях своих. На сей раз ограничиваясь сим внушением, остаюсь в уверенности, что впредь она не дозволит себе подобных поступков, вынуждающих начальство к тяжким и глубоко болезненным скорбям».

Кливету переносил Филарет, как крест, от молодых лет до гроба. Так, когда он был ректором академии, частые свидания его с г-жею Я., урожденною Ш., были поводом злоречия. Люди, знавшие Филарета ближе, не допускали в отношениях его к Я-ой ничего дурного. К счастью, живы еще лица, на глазах которых протекло время ректорства Филарета: это бывшие его ученики. Всего легче к репутации человека относятся в молодости; с другой стороны, кому ближе подметить в начальствующем какую-либо слабость, как не ученику? И вот свидетельство одного уважаемого пресвитера А. И. С-ва, бывшего ученика Филарета, которое постараемся дословно передать: «Боже мой! Да никому из нас, студентов, в голову никогда не могло прийти что-нибудь дурное о Филарете. Сохрани Бог! Это был праведник. Да ему с Горским и времени не было подумать-то о грехе: они всю жизнь проводили в трудах, в занятиях, да как! 3–4 часа в сутки, больше им и спать не доводилось. А Я-на была у нас в академии своим человеком. С детьми ее (старшему было лет 12) занимались наши студенты, и она бывала каждый день в академии. А умница была, и образована, и поговорить с нею было любо». К тому же, еслибы в этих отношениях было что-либо дурное, это не укрылось бы от его друга Горского, благочестивая жизнь которого была всем известна; это остудило бы чувство привязанности его к Филарету. Здесь, напротив, мы видим отношения их не только непоколебленными, но замечаем, что Горский смотрел на Филарета, как на опору и в важных вопросах жизни искал его совета и наставления. Он даже был огорчен, когда в ответ на просимый совет Филарет, вследствие крайне неспокойного состояния духа во время неприятного дела в Риге, отвечал: «не знаю». Наконец, Филарет, быв ректором, жил с Горским в одной квартире, и его жизнь была на глазах последнего. Злоречие всякий факт готово толковать в угоду себе. Так, когда Я-на переехала в Москву для дальнейшего образовании сына (не мог же он окончить образование в Сергиевском посаде), стали говорить, что ей предложено выехать по распоряжению митрополита. Того не хотели понять, что если Я-на дорожила беседою Филарета, то потому, что, живя в посаде, она, как женщина образованная и умная, не находила другого общества. К тому же при той трудовой жизни, какую вел Филарет в академии, он и не мог иметь много свободного времени для этих бесед. Отъезд его из Академии, как знаем мы, был спешный. Он не имел досуга разобраться с бумагами и поручил это сделать без него. Между бумагами его оказалось письмо Я-ой. И что же в нем заключалось? Совет переносить скорбь безропотно, как волю Творца! А скорбь вызвана была разлукою с академией. И ни одного слова, ни одного намека, указывающего на короткость; напротив, письмо удостоверяло, что отношения были чистодуховные».

Мы упомянули об этом случае быть может и забытом, чтобы хотя по смерти снять с памяти святителя незаслуженное нарекание, измышленное пронесенное о нем людским легкомыслием.

В подтверждение замечания почтенного пресвитера мы приведем мнение о Филарете его бывшего товарища, архиепископа Иосифа⁴⁷. «Это была чистая, простая душа. Он не понимал зла. Бывало, его станешь предостерегать: зачем ты так неосторожно поступаешь? Могут ведь вот как объяснить, во зло истолковать. А он этого не понимает: как человек в невинном может объяснить зло». «Да как же это? Да как же можно сказать, чего нет?» «И с таким младенческим сердцем он остался до гроба. Таков он был и в Харькове. Если он действовал иногда неосторожно и вызывал клевету на себя, то не потому, чтобы был ее достоин, а потому, что не был осторожен: видел в людях одно доброе и не верил, что можно измыслить зло там, где его не было».

Такую клевету перенес Филарет и в Чернигове. Там распускали о нем слух, что он берет дань от духовенства и без приношений ничего не делает. А на чем построен был этот слух? Еще по пути в Чернигов, при обзоре церквей Конотонского уезда, он остался недоволен двумя священниками, которых, приехав в Чернигов, думал перевести в другие приходы. Наместник монастыря заметил ему: «Лучше оштрафуйте их, владыка. Они люди состоятельные, этим их не разорите. А переведете их в другое село, те же порядки заведут». – «Да куда же этот штраф?» недоумевая спрашивает Филарет. «Как куда? Да вот у нас колокола того-гляди упадут, потому что перекладины подгнили; и оштрафуйте в пользу монастыря». Филарет послушался. Но сейчас же стали говорить, что архиерей оштрафовал их в свою пользу. Такое мнение об архиерее, распространявшееся среди духовенства, было весьма кстати для ловкого письмоводителя, который без всяких стеснений стал злоупотреблять именем своего архиерея. Могилевский архиепископ Евсевий говорил по поводу слухов о Филарете: «Не верю я рассказам, не таков Филарет; я его знаю. Каковы окружающие-то его? Он ведь доверчивый. Да некогда ему и к людям-то присматриваться». Слух этот дошел и до высокопреосвященного Исидора, бывшего тогда митрополитом Киевским. Ревнуя о доброй славе своего собрата, владыка-митрополит сообщил ему о слышанном. Филарет, получив это братское предостережение, говорил своему послушнику: «Вот, брат, говорят обо мне, что я взятки беру. Господи, и так я великий грешник пред тобою: куда бы я себя готовил, если б еще этим занимался!» В это время проводил у него каникулы покровительствованный им Д. Показав ему письмо, Филарет его спросил: «Ну что это значит, как ты полагаешь?» – «Действительно, владыка, об этом все говорят, что Р. злоупотребляет вашим именем». – «Да как же это, никто мне не скажет»? – «Опасаются». – «И ты знал?» – «И я знал». – «Почему же ты-то мне не сказал?» – «Тоже боялся. Я видел, что вы к нему расположены и думал, что, пожалуй, мне не поверили бы, или он успел бы убедить вас, что это клевета. Делу-то я не помог бы, а в нем имел бы вечного врага, который и вас мог настроить против меня, а ведь я живу только милостивым вашим участием в моем положении». И все смотрели на письмоводителя, как на человека самого близкого Филарету. Никто не предполагал, чтобы он расстался с ним. Но Филарет, сейчас же позвав его к себе, сказал ему: «Господь с тобой! Ступай от меня и чтобы завтра тебя не было». Предположение же Евсевия оправдалось. Вскоре он ездил, для поклонения святыне, в Киев и по пути заезжал в Чернигов к своему старому товарищу Филарету погостить. По возвращении он рассказывал: «Спрашиваю я своего келейника: а каков владыка показался тебе? Хороший, говорит, владыка, очень; да народ-то возле него плохой». И этот недостаток в окружавших со всею ужасающею правдою обнаружился по его кончине.

Но клевета на Филарета, пущенная в ход в высшей Петербургской сфере, мало оказала воздействия на Св. Синод. Слава Филарета, как ученого, уже прогремела по России. Не было почти ни одного светского литературного журнала, который бы не посвятил нескольких статей разбору его сочинений, отдавая дань уважения его таланту и познаниям. Разные ученые общества почтили его дипломами. Так 25-го Января 1847 года он был избран действительным членом Императорского Общества Истории и Древностей Российских; 14-го Февраля членом-корреспондентом императорского Русского Археологического Общества; 15-го Марта 1852 года действительным членом Императорского Русского Географического Общества и того же числа почетным членом Императорского Харьковского университета. Он был тогда уже почтенным членом Копенгагенского Общества древностей; 22-го Марта 1855 года избран почетным членом Императорского Московского университета; 21-го Мая 1856 года почетным членом Императорского Русского Археологического Общества; 21-го Мая 1857 года почетным членом Киевской Духовной Академии. Позднее, а именно 3-го Апреля 1860 года, Филарет был удостоен Киевскою Духовною Академией степени доктора богословия, а в 1865 году он был избран почетным членом Московской Духовной Академии. Как-то странно, что родная академия последнею почтила своего знаменитого питомца и ректора.

Апостольское служение его в Риге сделалось известным членам Св. Синода в его настоящем свете; перед глазами их было и дело о незаслуженной Филаретом клевете в Риге. Вследствие этого к новой клевете Св. Синод должен был отнестись, если не с недоверием, то с крайнею осмотрительностью. Деятельность его в Харькове была столь богата результатами, сколько Рижская деятельность скорбями. Вот почему, вместо ответа на донос, Филарет, возведенный в 1857 году в сан архиепископа, был почтен назначением присутствовать в Св. Синоде. Одно, в чем успел князь Суворов, это – поколебать мнение о Филарете в Боге почившего Государя. Так, к непродолжительном времени, когда Филарет был назначен в Чернигов, Государь предупреждал губернатора Шабельского о Филарете с невыгодной стороны для последнего. И только, когда подписывал в 1866 году рескрипт Филарету на пожалование ему ордена Св. Благоверного Князя Александра Невского, бывший обер-прокурор Св. Синода гр. Д.Н. Толстой открыл смело глаза Государю, указав на истинные заслуги Филарета для церкви, отечества и науки. И в Высочайшем рескрипте были засвидетельствованы его ученые труды, составляющие украшение духовной отечественной письменности».

Уезжая в Петербург, Филарет имел утешение удостовериться, что клевете, распространяемой его зложелателями, Харьковским обществом дана надлежащая оценка. Все наперерыв старались выразить глубокое почтение невинному своему страдальцу. Прощание с ним было трогательное. Губернский предводитель дворянства, воспользовавшись съездом всех уездных предводителей, почтил его первый обедом. на следующий день с тою же целью дан был обед начальником губернии. Купечество поднесло ему хлеб-соль. При этом все единодушно выражали желание скорейшего возвращения архипастыря. Комнаты архиерейского дома с утра до ночи наполнялись желавшими принять святительское благословение отъезжавшего Владыки. «Общая всех сословий губернии любовь и уважение к преосвященному Филарету», сказано было по поводу его отъезда в «Харьковских ведомостях», совершенно станут понятны, если мы только вспомним, что Харьковская епархия более десяти лет озарялась светом просвещенного его ему и согревалась теплотою доброго его сердца».

Оставляя епархию, как предполагалось, на год, Филарет сделал необходимые распоряжения, которые изложил в следующем предложении консистории: 1) Преосвящ. Иннокентий принял на себя труд рукополагать ставленников и совершать богослужение в торжественные, праздничные и воскресные дни. Ключарь протоиерей А. Малиновский обязан каждый раз за день до служения испрашивать распоряжений преосвященного о служении; архимандрит Пармен имеет давать для него экипаж и лошадей на служение, и когда преосвященный сочтет для себя нужным, принимать и покоить в комнатах моих. 2) Члены консистории имеют неупустительно и благовременно являться в консисторию и усердно заниматься делами по уставу, дела решать без промедления и по букве закона, в протоколах всегда писать правила или статьи закона, на основании которых решается дело. 3) Ректору семинарии, архимандриту Герасиму, поручаются смотрение училища девиц духовного звания и все монастыри. 4) Крестовые церкви и архиерейский дом поручаются в заведывание архимандр. Пармену. 5) Странноприимным домом имеет заведовать он же, архимандр. Пармен, ни в чем не нарушая заведенного мною порядка и употребляя, когда нужды потребуют, мои деньги и будет доносить мне о ходе дела через два месяца. 6) Непосредственное заведывание свечным заводом поручается иеромонаху Аврамию и каждый месяц ведомости должны быть присылаемы мне. 7) О происшествиях по кафедральному собору имеет доносить мне ключарь через две недели, о происшествиях по городским церквям – благочинный, по архиерейскому делу – архим. Пармен. 8) Так как и в свечном заводе находятся мои деньги, данные в пользу завода взаимообразно и дому архиерейскому очень довольно передано мною денег в разное время или же не получено, следуемое мне, то члены консистории, прот. Ганонов и Элеидов имеют привесть в известность сколько именно денег моих состоит в долгу за заводом и за домоправлением и доставить донесение мне.

Столь обстоятельные распоряжения с требованием донесений по всем предметам его ведомства удостоверяют нас в серьезном отношении Филарета к своему служению.

* * *

В Апреле 1859 года, в бытность Филарета в Петербурге, состоялось назначение его в Чернигове. Было ли в связи с этим перемещением Харьковского дела, вследствие которого считали неудобным оставаться ему в Харькове, неизвестно. Сам преосвящ. Филарет, бывший в ту пору в Петербурге, а потому имевший возможность ближе знать все обстоятельства, относил это перемещение к интриге рижской. Так писал он Романовскому: «Как это случилось, спросите вы? Случилось по таким обстоятельствам, о которых не только вы, но и я не думал или если и думал, то очень мало по их десятилетней давности. При свидании поговорим, если Богу угодно. Скажу только: Рига».

Перед покойным императором Николаем Павловичем не решились бы выкладывать заново рижские клеветы на Филарета. Интрига была для него ясна и получила раз навсегда его оценку. Зложелатели Филарета, очевидно, воспользовались новым царствованием, чтобы перед воцарившимся Государем, непосвященным тогда в тайны рижской интриги, очернить Филарета. Вот что могло породить невыгодное для Филарета мнение о нем Государя, высказанное им Шабельскому, и бросить тень на его Харьковское служение. Во всяком случае мы готовы видеть в этом назначении милосердие Божие к Черниговской пастве, где предместник Филарета, архиепископ Павел, по своей дряхлости и слабости: много лет почти не управлял епархией.

Одновременно с получением указа о переводе преосвященного Филарета в Чернигов, в Харькове разнесся слух, что он по пути из Москвы в Чернигов заедет в Харьков. Действительно, в конце Июня 1859 года, когда назначенный туда из Тамбова преосвященный Макарий был уже в Харькове, приехал и Филарет. Целью приезда его было разъяснить своему преемнику некоторые экономические дела архиерейского дома и уложить свою сокровищницу – библиотеку.

По получении в консистории от вновь назначенного эконома архиерейского дома донесения о приеме всех сумм по книгам, а всего имущества по описям, и по выдаче от консистории квитанции, преосвященный Филарет выехал в первых числах Июля из Харькова, пробыв там четыре дня. Прощаясь с членами консистории и целуя каждого, он каждому говорил: «Христос с тобою!» «Это было любимое его выражение», замечает о. Иоанн Шароцкий, «которое весьма часто выходило из уст и указывало на доброе расположение его души. Он можно сказать, дышал именем Христовым».

Простившись с городским духовенством, Филарет отправился в Всесвятское, где ожидал его к обеду его преемник, преосвященный Макарий. На обеде был и, любимый им, преосвященный Иннокентий. Отсюда через Куряж отправился он в Валки, повидаться с другом своим Романовским, который, по болезненному состоянию своему, не мог прибыть в Харьков и нетерпеливо ждал к себе Филарета. Проведя два дня в семье дорогого сердцу человека, уже в последней задушевной с ним беседе, Филарет двинулся в седой Чернигов, чтобы пополнить собою в его летописях ряд его великих святителей,

Сделав последний ночлег в Батуринском монастыре, на следующий день в 4 часа пополудни Филарет прибыл в Чернигов, предварив, чтобы не было встречи.

Черниговская епархия произвела грустное впечатление на Филарета. Он нашел здесь полное запустение, непочатый угол. «Дела здесь очень – очень немало», писал он Романовскому. Нерешенных дел консистории оказалось до тысячи. Между тем каждый день поступает до 30 и 40 просьб. К тому же и делать дела по консистории некому, все люди старые, дряхлые. Коротко сказать: некогда задумываться. Против Харькова здесь втрое дел епархиальных». – «Знакомлюсь с паствою. Повторяю, прежнее: дел очень много». – «Дом здешний, сам по себе небогатый, запущен от плохого надзора. Нужно много хлопот, чтоб поправить его». «Церкви и жилые строения», жаловался он митрополиту, «готовы были падать» – «Не понимаю», писал он Романовскому, «как люди могут так беззаботно жить, как жили в Елецком⁴⁸. Для меня так жить невозможно: измучится душа». – «Пармен⁴⁹ говорит: «к чему хлопотать о доме? В Харькове хлопотали и все досталось другим». Я отвечаю ему: смотри, вот другие посадили нам здесь прекрасные сады, построили огромный храм и дом. Они трудились для нас. Почему же нам не потрудиться для других? Не то ли и выгодно для нас в вечности, если трудимся для других и как можно менее для своего удовольствия? Как вы думаете, не прав ли я? Правда, Иван Васильевич Платонов еще назад тому лет шесть говорил мне в Всесвятском «удивляюсь вашей хлопотливости по дому, все это не для вас, а для других; право не умно». Но и тогда и теперь желаю оставаться со своими убеждениями».

Филарет, конечно, не ошибался, что, приводя в лучший вид монастыри, где были зимние и летние его пребывания, он созидал для себя обитель вечности. И ныне еще и стар, и мал вам укажут: этот храм возобновил Филарет, этот дом устроил Филарет, фруктовый сад этот посадил он, этот въезд им устроен, завод свечной – дело рук его. Как в прошлом столетии Лазарь Баранович, так в настоящем Филарет были выдающимися созидателями: первый строил здания, второй восстановил их почти из развалин и главное – обеспечил их поддержку в будущем, оставив одному монастырю свечной завод, а другому типографию и лесные дачи. Пользующиеся же плодами трудов его несомненно молитвенно вспоминают о труженике.

Духовенство Черниговское не отличалось своим развитием. Сутяжничество, легкое отношение к своим обязанностям и слабая забота быть добрым примером для окружающих чуть ли не составляли тогда общую его черту. По крайней мере, если встречались исключения, то не особенно часто. Нравственный надзор за будущими пастырями был слаб. Тесное и грозившее разрушением здание ученического общежития семинарии было очищено и ученики выведены на частные квартиры, что много затрудняло инспекцию. Можно сказать, семинаристы жили вне надзора. На строгий приговор ректора слабый архипастырь замечал: «а ну, что путного будет? Ты будешь исключать, а я их буду в попы ставить».

Итак, вот сколько дел и забот предстояло Филарету. Они мало могли обещать ему свободного времени для его ученых занятий, что не могло не сокрушать его, «Кажется, здесь уже не дадут мне заниматься ни шпаргалами, ни книгами», писал он Романовскому.

Такие нерадостные сведения, получаемые Романовским из Чернигова еще меньше могли примирить его с переводом Филарета из богатого университетского города Харькова в глухой Чернигов. Он знал, что Филарету желалось сложить в Харькове свои кости, для какой именно цели и устроена им церковь во имя трех вселенских святителей. Знал он, что преосвященный отказался от Симбирской кафедры и писал по этому поводу: «видите, хотя Харьков поит меня полынью, но я еще держусь за Харьков». Но Филарет безропотно подъял труды Черниговского архипастыря, как возложенные на него волею Божией, и отвечал на сетования Романовского: «Вы спрашиваете: зачем удалили меня от вас? Ответ простой: затем, что негоден для вас. Все нужное нам Господь подает нам. Это несомненная правда. Спасайтесь во Господе».

В это время начались уже работы по вопросу об освобождении крестьян. Вопрос это близко лежал к христианской душе Филарета. Расходясь во взглядах на него с своим другом Романовским, Филарет сильно этим огорчался. Желая воздействовать на Романовского, в письме к нему, которое мы сейчас изложим, Филарет заставляет смотреть на дело с христианской точки зрения. Письмо это замечательно одобрением Филарета мысли о наделе землею крестьян, что составляет самую мудрую меру реформы 19 Февраля, и эту мысль он отстаивает перед Романовским, «Тем, что Господь посылает каждому из нас, не надобно тяготиться. Вам, как помещику, назначены теперь особенные хлопоты. Не тяготитесь ими. Тяготясь ими, вы по многим отношениям становитесь виновными перед своею совестью. Во-первых, вы расстраиваете тем свое слабое здоровье. Далее – идете против воли Божией. Поберегите свою душу. Вы говорите, что и то и другое выйдет дурно, что и для помещиков и для крестьян было бы лучше, если бы сделано было по-вашему. Мечта самолюбия! Кто вам дал право думать, что правительство-враг вам, или, что оно менее вас заботится о том, какой ответ придется ему дать за свое дело? Нет, теперь уже известно, что правительство много и много думало о деле и обсудило до 100 проектов. Мне страшно за вас особенно тогда, когда восстаете вы против надела крестьян землею. Я в вас не узнаю тогда ни христианина, ни даже человека. Пусть польский пан, австралийский магнат, пусть лифляндский дворянин были столь жестоки к людям, работавших на них столетия, что связали им наконец: вы свободны, чтобы умереть с голоду: нам до того дела нет, для вас нет у нас ни клочка земли! Но русский дворянин, русский христианин упорно хочет сделать тоже самое! Это непостижимая задача. Где же наше православное, братолюбивое христианство? Вы в оправдание указываете на неприятные для вас последствия надела, например, на соседство с беспечным и неразборчивым хохлом. Это – не оправдание. Вы смешиваете два дела: дело и его последствия. Предлагайте меры против беспокойных последствий: это вам предоставлено, но не осуждайте святого дела. При том вы ошибаетесь, если думаете, что правительство не имеет в виду невыгодных последствий соседства с беспечным хохлом и не приготовило средств оградить покой ваш. Будем думать, как можно лучше о других и как можно хуже о себе, это будет во всяком случай выгодно для нас».

Филарет близко стоял к дворянской семье. Его манера, смирение, готовность помочь и утешить каждого, при его глубокой учености и увлекательной бесед тянуло к нему всякого, кто только имел случай его узнать. Любовь же его в своем выборе не соображалась с возможностью и положением лица. Так он был близок с помещиком Ефимом Ивановичем Топчим, Харьковским старожилом. Е. И. состоял в должности советника палаты государств. имуществ, а потому занимал скромное место в Харьковском обществе. Богобоязненный и преданный церкви Топчий в своих воспоминаниях говорит: «Из архиереев Харьковских были знамениты своею ученостью Иннокентий и Филарет, оба они любили меня, последний считал меня своим другом, что я старался всячески оправдать на самом деле. Заплати им Господи за их любовь». В письмах своих к Романовскому Филарет часто вспоминает о Топчем, «Ефим Иванович утешает меня своими посещениями. Спаси его Господь». Когда Топчий после тяжкой болезни посетил в первый раз Филарета, последний писал Романовскому: «Еф. Ив. третьего дня был у меня. Я так был рад, так был рад, увидев его в своих кельях, что готов был прыгать от радости».

Любя мир, Филарет принимал участие в семейных несогласиях и успевал утишить раздор. И в подобных делах его правою рукою был Романовский. Так, в 1856 году возник тяжебный спор между двумя родственными дворянскими семьями Шидловских и Лужиных. Расположенный к обеим, Филарет сокрушался об этой вражде и склонял их к миру. Предметом спора было богатое имение Вальковского уезда- Старый Мерчик. Так как Романовский был Московским предводителем, то этого было достаточно для Филарета, чтобы опереться в таком деле на услуги последнего. «Думаю», писал ему Филарет, «часто думаю о вашем мерчинском деле. Оно неприятно. Как-то Господь поможет вам устроить опеку! Да тяжело делать неугодное людям, но чего однако требует совесть». Два месяца спустя он извещает Романовского, что он предлагал И. Д. Лужину помириться с Шидловскими, что Лужин и жена его не прочь от мира и желают посредничества Романовского. «Для добра почему не похлопотать», писал Филарет. «И должность ваша обязывает вас к тому. Примитесь-ка плотнее за дело». Результатом было то, что обе стороны, сделав обоюдные уступки, окончили распрю миром.

Жила в Харькове богатая помещица Н. Н. Костевская. Пр. Иннокентий уважал ее за набожность и постоянные жертвы на дела благотворения. Много пожертвовала она земель и денег в пользу возобновленного им Ахтырского монастыря. Уважал ее и Филарет и нередко навещал ее. Она по-прежнему продолжала жертвовать на храмы и, что было особенно дорого для Филарета, – на училище девиц духовного звания. У Костевской была воспитанница, сирота круглая. Она была девушка нервная и неразвитая, а старуха ее благодетельница была избалована жизнью, требовательна и капризна. Раз в церкви кто-то похитил у воспитанницы молитвенник старухи, подаренный последней каким-то схимником. Костевская до того озлобилась на несчастную, что не пустила ее в дом. Кто-то из монахов направил ее к Филарету в расчете, что Филарет убедит старуху положить гнев на милость. Но инок не ошибся только в участии своего архипастыря к положению бедной сироты. Действительно Филарет сейчас же поручил благочинному отвезти девушку к Костевской, которую попросить от его имени простить несчастную. Но старуха не хотела и слышать. Тогда Филарет обратился к Романовскому. Тот ее принял в свой дом и вскоре выдал замуж, а Филарет снабдил средствами на первое обзаведение. Такое участие Филарета в горьком положении сироты не только не тронуло Костевскую, но еще более усилило ее озлобление даже против самого святителя, которого она при всяком случае бранила за то, что он будто бы предпочел ей «дрянную девчонку». Филарет все это знал и молчал; написал только Иннокентию: «Наталья Николаевна на меня в большом неудовольствии. Удивительная богомолка! Выгнала из дому на мороз воспитанницу за то, что кто-то утащил в церкви ее молитвенник». Так прошло более года прежде чем одумалась старуха, тронутая, наконец, великодушием святителя. Она простила воспитанницу, взяла снова ее к себе и явилась с повинною к Филарету. Он же все предал забвению и по-прежнему стал бывать у нее. Приглашая раз Романовского в Харьков, он писал ему: «Да вас и кроме меня ждут многие, между прочими и Наталья Николаевна, у которой пишу к вам сия письмо».

Не раз Филарет выражал заботу, чтобы сраженные недугом, кроме приготовления души к переселению в горный мир, подумали и об оставляемых ими. «Ольге Николаевне», (Ковалевской), писал он Романовскому, «назначен короткий срок мудрейшим. Между тем она еще не сделала распоряжения о заемном письме или лучше о своих. По отзыву родных самое лучшее, что может она сделать, состоит в том, чтобы на заемном письме подписала передачу права своего дочери. С этим и я согласен, согласен вполне по мыслям о супруге, сыне и брате. Говорят мне, что она желает слышать мой отзыв. Если это справедливо: передайте мое мнение, Как бы то ни было, поспешите сделать доброе дело, сказать ей о необходимом по земному бытию, побывайте у нее». Романовский исполнил желание Филарета, а Ковалевская приняла его совет. В завещании своем она между прочим написала: «У святительских ног его преосвященства испрашиваю милосердного мне упокоения. Со мною живет родной брат мой, студент университета Д.Н. Шарапов, находящийся в болезненном состоянии до того, что не может сам распорядиться своим содержанием и требует непременно человека, с истинною любовью о нем заботящегося, не имея кому поручить его и зная опытно, как милосердно сердце ангела церкви Харьковской, я умоляю ваше преосвященство оказать мне милость и принять несчастного брата моего Димитрия под отеческое попечение ваше, поместив его в какую найдете возможным обитель. По сему завещанию имеют быть доставлены вам полторы тысячи рублей с тем, чтобы из процентов на эту сумму брат мой был содержим, а капитал хранился бы в казенном кредитном учреждении до смерти его, а по кончине его, капитал тот должен остаться неотъемлемою собственностью обители, его перезревшей, для поминовения как его, так и меня». Как ни была скудна сумма, назначенная Ковалевской на содержание брата, Филарет заботливо отнесся к несчастному. Отправив его в Ахтырский монастырь, он писал настоятелю: «прошу, для подания братской любви несчастному, определить благонравного и сострадательного послушника». Шарапов вскоре умер, незабытый постоянным попечением о нем Филарета.

Как только заболел Топчий в 1857 году, Филарет прежде всего позаботился об обращении, больного к врачу духовному. Через духовника своего, иеромонаха Макария, он убедил его приобщиться св. Таин, а Романовского просил настоять, чтобы Топчий составил духовное завещание. Все это исполнил больной, прислав завещание свое Филарету. Завещание это Филарету пришлось возвратить самому Топчему по случаю его выздоровления.

Несомненно, многие доблестные черты дворянства, с такою мощью заявившие о себе в эпоху Севастопольской войны, еще более влекли к нему чистое и возвышенное сердце святителя-патриота. Он с ним нераздельно переживал и его радости, и его скорби. Так, когда ожидали в Харькове императора Николая Павловича, неуверенный в доброжелательстве ген.-губернатора Кокошкина, Филарет писал Романовскому: «Да будет воля Божия во всем. Помолитесь за дворян и за меня грешного.»

Вот почему многие дворяне Харьковские с искренним сожалением расставались с ним, а многие дворяне Черниговские с глубокою скорбью провожали его в могилу. Да и поныне есть из среды их много, знавших лично Филарета и благоговейно чтущих его память. «Люблю я дворянство», говаривал он. Можно, кажется, непогрешимо сказать, что за эту любовь он получал оплату тем же.

Понимая важность религиозно-нравственного воспитания во всех сословиях и состояниях, а тем более в духовных семинариях, преосвященный Филарет не мог оставить существовавший порядок. Он немедленно обратился к духовенству с предложением уделить в пользу семинарии из церковных сумм, остающимся в избытке, и сделал одновременно воззвание и к частной благотворительности. В августе 1862 года составилась сумма 12.742 руб., что дало возможность Филарету войти с представлением в Св. Синод о разрешении приступить к постройке семинарии. Св. Синод почему-то более года продержал это представление, и только в Октябре следующего 1863 года получилось разрешение. Но не прошла у Филарета зима даром для дела. Нетерпение его равнялось гибельному положению семинарии, заготовив зимою строительные материалы, он, едва стаял снег, еще в Марте, положил основание зданию. Строительная сумма к этому удвоилась, а к Январю 1866 года выросла до 56.447 руб. Так с малыми, иногда ничтожными, средствами Филарет начинал, не задумываясь, большие сооружения. На эту сумму к январю он не только окончил постройку нового большого корпуса семинарии, переложил два прежние, устроил церковь, но еще сберег остаток в материалах и деньгах до 7 тыс. рублей.

Чтобы поднять семинарию и привлечь лучшие преподавательские силы, Филарет озаботился об улучшении материального положения наставников. В 1864 году он устроил несколько квартир для них в одном из семинарских корпусов. В марте 1866 года он вошел с представлением в Св. Синод об отнесении 4 ½ процентов церковных сумм на увеличение содержания наставников с предоставлением права духовенству и еще увеличить процент отчисления, если найдет возможным, для уравнения окладов по Черниговской семинарии с другими. В Апреле уже получено было разрешение, и таким образом мера эта введена была еще при жизни Филарета. Подавая всегда первый пример в делах благотворения, он внес из собственных средств на постройку семинарии и устройство квартир для наставников 1.500 руб, и пожертвовал издание свое «Письма преосвященного Лазаря Барановича». На увеличение же содержания наставникам он отчислил из неокладных сумм Черниговской кафедры по 960 руб. в год. Пожертвования его расположили к посильным жертвам и духовенство.

С целью развития воспитанников он в 1862 году открыл при семинарии ученическую библиотеку, подарил в нее все свои сочинения; а по смерти его семинария получила завещанную ей всю его ценную библиотеку, состоявшую из 1.752 названий.

Зная, насколько необходимо для правильной постановки дела воспитания в духовных училищах (где воспитываются мальчики в отроческом возрасте) близкое отношение к ним родителей и возможность их надзора над детьми, с другой стороны соболезную духовенству северных уездов (Стародубского, Новозыбковского, Суражского и Мглинского) в неудобствах обучения детей в отдаленном от них Новгородсеверском училище, он предположил открыть училище в Стародубе. По его почину во второй половине 1861 года был собран капитал. Немедленно куплен возле ц. Вознесения в г. Стародуб дом за 4 тыс. руб., и 1 Октября того же года училище открыто, т.-е. менее, чем в два месяца было все устроено. К этому делу, столь энергетически веденному, с большим сочувствием отнеслись все сословия, а духовенство установило сбор для оплаты расходов по страхованию.

Мы видели, как заботами Филарета возникло училище для девиц духовного звания в Харькове. Мысль об учреждении такого же училища не покидала его и в Чернигове. Пожертвовав сам тысячу руб., он сделал воззвание к духовенству. Пожертвования принимались даже зерновым хлебом, мукою, холстом, бельем и другие предметами. Хлеб зерновой и мука продавались причтами совместно с церковными старостами в торговых пунктах; а холст, белье и другие предметы натурою доставлялись попечительству. Синод медлил и здесь разрешением. К этой мысли преосвященного особенно сочувственно отнеслась покойная супруга губернатора княгиня Голицына.⁵⁰ В бытность свою в Петербурге, как видно из письма Филарета к митрополиту Петербургскому, она обращалась лично с ходатайством к обер-прокурору. Опасение было у князя Урусова, как объяснила княгиня Голицына, чтобы не потребовали на училище денег. «Напрасные опасения», писал Филарет митрополиту: «содержание училища обеспечено капиталом своим до 14 тыс. руб. и собственным своим домом», за который Филарет заплатил 9 тыс. руб. Это был дом, бывший Дворянского Собрания. Но, несмотря на это разъяснение и повторение своего ходатайства, Филарет только в Апреле 1865 года получил разрешение: а с января следующего 1867 года училище уже было открыто, с церковью во имя трех святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. Радость духовенства была беспредельна. Как бы сговорившись, все духовенство выразило попечительному владыке сыновнюю благодарность и ознаменовало свою признательность пожертвованиями. Духовенство же Глуховского уезда учредило стипендию имени Филарета и даже с передачею его фамилии, Гумилевской, каждой его стипендиатке-воспитаннице. Таким образом это оригинальное постановление увековечило даже и фамилию заботливого святителя в учрежденном им училище. С сочувствием отнеслось к этому делу и все население губернии, выразив его в той же форме пожертвований. Когда Филарет скончался, по предложению Остерского духовенства, все духовенство губернии немедленно собрало сумму, на которую, в признательную память о своем архипастыре, соорудило для училищной церкви икону Филарета Милостивого, установив вечное поминовение и заупокойное служение в день кончины Филарета – 9 Августа и в день его именин – 1 Декабря.

Все учреждения, скромное основание которым положено заботливостью архиепископа Филарета, не только окрепли, но получили широкое развитие как по постановке дела, так и по объему. Сопоставляя успешное развитие учреждений, в основание которых положены трудовая лента и забота преосвященного Филарета, с печальною участью многих благотворительных учреждений, возникших по общественному почину, невольно приходится доискиваться причины в чистоте и святости побуждений и в истинном и беззаветном желании блага.

По прибытии в Чернигов, объезжая в том же 1859 г. епархию, Филарет встретился с полною неграмотностью крестьян, которые не были даже знакомы с самыми простыми молитвами. Тоже нашел он в Харьковской епархии. Во всей Черниговской епархии оказалось двадцать школ большею частью ведомства государственных имуществ. Не задаваясь сразу широкою программою, Филарет предписал, чтобы священники открывали школы для детей обоего пола, обучали необходимейшим молитвам, чтению церковной и гражданской печати, главнейшим сказаниями из Священной Истории, а желающих и письму. Помещать школы, за неимением помещений, предложил священникам в их домах. Затем он обратился с ходатайством в Палату Государственных Имуществ об отводе для училищ по одной комнате в свободных домах упраздненных волостных правлений, что и было уважено. К концу 1860 года было уже 769 церковно-приходских школ и в них учащихся 5.777 мальчиков и 1.292 девочки. Интересуясь дальнейшим ходом этого дела и опасаясь, чтобы рвение к нему не остыло, он вменил в обязанность священникам ежемесячно представлять в консисторию сведения о приходских школах. В этих сведениях весело было, между прочим, излагать о числе наставников, о числе учащихся казаков и казенных крестьян, о разных случаях в жизни школ, обращающих на себя внимание. Замечая из сравнительных ведомостей благочинных малое приращение учащихся, как напр. в 1862 году по сравнении с 1861, Филарет немедленно требовал объяснения о причинах. Вместе с тем же предписывал доносить ему о встречаемых препятствиях к открытию школ с мнением, как устранить их. Все это давало чувствовать духовенству, что архиерей на дело смотрит серьезно, с полным вниманием, которое не ослабевало с годами. По освобождении крестьян благое дело Филарета должно было принять более широкие размеры, и в первом же году число учащихся почти удвоилось. Школы открывались и при единоверческих церквах, куда ходило до шестидесяти детей раскольничьих. Обозревая в этом году епархию, Филарет многие школы нашел в весьма удовлетворительном состоянии. Трудящимся на пользу народного образования он объявлял благодарность, преподавал благословение, многим молодым священникам жаловал набедренники, усердных и одобрительного поведения причетников посвящал в диаконы. Словом, всеми от него зависящими средствами он побуждал духовенство энергично заниматься образованием народа. Приуроченное к такому благому и живому делу духовенство само возвышалось нравственно, наполняя деятельностью свободные для него часы. В 1862 году было уже 843 школы, 923 наставников и наставниц, 15.116 учащихся мальчиков и 2.360 девочек. Предпринимая в последний раз объезд епархии, Филарет предписал благочинным, чтобы они, по прибытии его, представляли ведомости о состоянии приходских школ, списки учеников с означением имени и фамилии каждого, с отметками их успехов, со сведениями, где помещаются училища, кто наставники. Ученики же должны были собираться при его посещении в храмах.

Чтобы еще прочнее поставить эти школы и ближе придвинуть их к населению, Филарет предложил, образовав братства, передать в их ведение заботу о школах. «Пусть встрепенется святая христианская любовь в добрых сердцах Русских! Дух любви умнее всяких хитро придуманных организаций, соединить лучших членов сельских общин в тесные круги на пользу школ и на другие дела благотворения. Для всех покойно будет, когда школы будут на попечении братств». С такими словами обратился Филарет к своей пастве.

Прочитав в одном журнале в 1862 году, что механизм чтения будто бы схватывается детьми легче по гражданской печати, чем по церковной, Филарет не принял этого «опытного заявления», а велел в одной школе ввести в виде опыта. Опыт привел к противоположным выводам: дети Малороссиян, оказалось, легче усваивают чтение церковной печати, так как Малороссийский язык более сближается с церковным. А потому в Сентябре того же года Филарет предписал начинать обучение грамоте с церковной печати, заметив против, что для нравственного образования простолюдинов полезнее первоначальное изучение грамотной церковной. Наконец пробудилось и население. В 1863 году 88 приходов изъявили готовность выстроить школы и содержать их. К тому же году было выстроено на церковную кошельковую сумму 568 домов для школ. Филарет хлопотал и в Управлении Государственными Имуществами, и в Губернском по крестьянским делам присутствии, чтобы помещение и отопление школ и содержание сторожей были возложены на приходы.

* * *

Когда в Чернигове было открыто присутствие по делам духовенства, он вошел с мнением, чтобы священники за труды в школах получали вознаграждение от обществ по приговорам последних. Нет сомнения, что Филарет имел в данном случае не одно желание материальной пользы для духовенства, не одно поощрение его к труду, но и другие, более важные соображения. Скудное средствами сельское духовенство по необходимости принуждено брать вознаграждение за исполнение таких духовных треб, которые, по духу церкви, должны преподаваться безмездно. Открывая источник дохода, который ставится в зависимости от личного труда, Филарет мог смелее действовать против исконного порядка, существующего во вред церкви. У нас же принято восставать против подобных поборов, не указывая источников для жизни духовенству. Нельзя же в самом деле существовать на 140 руб. годового жалованья сельскому священнику, а иному причетнику на 35 рубл. с семьями. Мы смело указываем на такую мысль Филарета по знакомству, как с направлением его деятельности, так и с его воззрениями. В это дело, кроме забот и трудов, вносил Филарет и свою лепту, как и во всякое начатое им дело: он разновременно пожертвовал на буквари 75 руб. и 372 экземпляра книжек для чтения. Позднее, с открытием земства и земских школ, Филарет, радуясь распространению грамотности, не спускал глаз, как говорится с народной школы и, найдя в школьных библиотеках книжки неназидательные по содержанию, представлял их обер-прокурору Св. Синода. Были такие примеры: книжка самая невинная, а на обложке, на исподней ее странице, мелкою печатью излагалось непозволительное учение.

Говоря о трудах Филарета по народному образованию, небезынтересно привести его взгляд на значение духовенства в этом деле, высказанный им С.-Петербургскому митрополиту, как члену Св. Синода. В Синоде шла в ту пору работа о преобразованиях в духовенстве, преобразованиях, которыми хотели, кажется, всколыхнуть и самую церковь. Мнение Филарета в числе других, затронутых им, вопросов изложено было в особой записке.

«1) Никакое училище приходское в городе и никакое училище в селе для православного населения не должно существовать без участия священника».

«2) В приходском городском и сельском училищах начальник его – приходский священник по значению сана его. Предложенное проектом министерства просвещения поставление учителя арифметики выше священника-законоучителя в сельском училище и по жалованью, и по праву управления, несогласно ни с жизнью народной, ни с значением священника, ни с желаемыми последствиями для училища».

«3) Преподавание Закона Божия в таковых училищах принадлежит званию священника. Если по отдаленности училища от места жительства священника последний не в состоянии сам преподавать Закон Божий, он поручает это преподавание испытанному им лицу; но ни в каком случае никто не имеет права преподавать Закон Божий помимо ведения и согласия священника».

«Предложенное проектом министерства просвещения предоставление права каждому, кто захочет, открывать училище и учить в нем Закону Божию, противно даже естественному праву, тем более благоустройству гражданскому. Право природы предоставляет родителям право учить детей своих, но под условием способности их к тому; иначе природа предоставила бы родителям право убивать своих детей. Гражданский порядок приведен был бы в крайнее расстройство, если бы наставнику бунтов и крамол дозволили быть публичным учителем».

Мнение Филарета ценно своей поучительной стороною для нас. Через 25 лет мы приходим к высказанному им положению. Мы придвигаемся к нему, благодаря только тому, что опыт, пережитый нами, заставляет присмотреться к делу: потому что нам, наконец, напоминают, что мы – Русские – должны учиться у самих себя, в своих жизненных опытах, по своим историческим урокам. Тоже говорил и Филарет: «самые ошибки Русские для нас, как опыт, ценны». Что подсказывало Филарету в его прозорливых взглядах? Любовь к родине и правде. Не значит ли, что мы должны наиболее заботиться о водворении этого чувства на родной земле, как лучшего средства против болезни лжи и зла, как залога гражданской и политической силы отечества? Эти мысли при удобных случаях проводил в своих поучениях Филарет.

В епархиальных делах Филарет держался той же системы, как и в Харькове. Сейчас же по вступлении в управление епархиею он сделал представление Синоду о закрытии трех духовных правлений и взамен их об увеличении штата консистории двумя членами. На последнее было получено разрешение; но по поводу закрытия духовных правлений, он должен был повторить свое представление, подкрепляя его, как мы видели, уверением, что духовенство отслужить тогда благодарный молебен. «Признательный к назначению новых двух членов консистории, остаюсь в тревоге о том, что не получено разрешения закрыть три духовные правления» писал он обер-прокурору. Замечательна в таких случаях настойчивость Филарета.

К положению сельского духовенства Филарет вообще был внимателен, и ему не нравилось привилегированное положение членов духовных правлений и консисторий, пользовавшихся материальным избытком на счет бедного сельского духовенства и величавшегося перед ним своим положением. Это было, по своему нравственному типу, нечто в роде интендантства в нашей армии. Вот почему Филарет брал на себя массу труда по епархиальным делам. Каждое утро, после обедни выходил он в большую прихожую, садился у столика на диван, принимал тут все прошения и жалобы, и тут же положив резолюцию, отдавал просителю для передачи, куда следует. Конечно, духовное интендантство было недовольно. Жалобы и неудовольствие распространялись в обществе; некоторые смельчаки доводили даже о них до сведения митрополита Московского, который о всех этих жалобах сообщал Филарету. Принимая с сыновнею почтительностью замечания митрополита, Филарет давал объяснения. «Приношу искреннейшую и усерднейшую благодарность за назидательное письмо вашего святейшества. Во всю жизнь мою старался я быть точным исполнителем советов и наставлении высших меня. При помощи Божией постараюсь выполнять во всей буквальной точности все советы и мысли вашего святейшества».

Нельзя не остановить внимание на том, что Филарет титулует Московского митрополита «ваше святейшество». И надо думать, что митрополит Московский не делал против этого возражений, так как титулование его «святейшеством» продолжалось. Но между тем нам известно, что он сделал замечание одному молодому ученому, когда тот в разговоре с ним назвал его «святейшеством».

«Письмо вашего св-ва», писал далее Филарет, «драгоценно для меня и потому, что живущему в глухой провинции сообщает сведения вовсе неизвестные и однако же необходимые в пастырском служении. Святый владыка! Господом умоляю ваше св-во, не оставляйте нас грешных провинциальных пастырей без подобных вразумлений. Ваше св-во думали, по доверию к о. Ласкаронскому⁵¹, что грешный Черниговский пастырь не исполнил вашей воли. Как же это так? Ужели в самом деле архипастыри Русской церкви стали непокорнее перед своим архипастырем-отцом? Мы ваши сыновья, вы наш отец. Дел у вашего с-ва множество. Но пришлите, без титулов, записку, и с глубочайшею благодарностью принята она будет и будет принята в исполнение. Иначе и архиерей без вины будет виноват».

Какие же клеветы на Филарета доходили до митрополита Московского? Филарет имел при себе письмоводителя. О злоупотреблениях и удалении первого из них мы имели случай упомянуть. Вот и сообщено митрополиту, что письмоводитель архиерея злоупотребляет, что обзор Филаретом епархии очень отяготителен для духовенства, что архиерей не защищает духовенства от клеветы и оскорблений, неправильно на него возводимых. В особенности на это смело и резко указывал протоиерей Ласкаронский, уверявший митрополита, что Филарет вытеснил его из собора. Наконец, ставилось в вину Филарету, что он, посвящая дьячков в диаконы, дьяконов в священники, дает последним хорошие приходы, тогда как окончившие курс в семинарии получают плохие. Вот против каких обвинений должен был давать Филарет «своему владыке» следующие объяснения. «Консистория приучила духовенство думать, что если донос на священника или дьякона не подтверждается следствием, то будто бы духовное начальство непременно должно само требовать от судебного места удовлетворения за оскорбление бывшего под следствием духовного лица. Последствия из того, возможные со стороны светских, для архиерея – понятны. (Консистория всегда в стороне)». При этом он указал случай, как при следствии доносчица не пожелала представить доказательств виновности священника, а когда была привлечена к суду за клевету – представила их. Он писал митрополиту, что самому Ласкаронскому два часа объяснял он, что преследовал за клевету – это личное дело его, а не дело архиерея; но тот и ушел от него неубежденным. «Так застарелый неправильный порядок приводит человека не только к незаконному негодованию на законный порядок, но еще возбуждает его взносить клеветы на невинного. О. Ласкаронский клеветал на меня, будто вытеснял я его из собора, тогда как не говорил я ему о том ни слова, а он для своих выгод перешел в богатое село. Он оклеветал меня. Теперь понимаю, что убежденной в холодности моей к его участи, хотя и ни разу не бывши у меня ни с объяснением словесным, ни с письменною просьбою, с таким ожесточением восстал на меня». По своему незлобию при личных неприятностях, Филарет и здесь оправдывает виновного. «Уродливый старый порядок дел довел его до того, и я теперь, узнав от него убеждения совести его, вовсе не виню его. Считаю нужным присовокупить, что не беру на свою совесть дел консистории, ее членов и канцелярии; но у меня принимаются просьбы просителей мною самим, и я, написав резолюцию, отдаю самому просителю просьбу его в руки для доставления куда следует по содержанию просьбы. Этот порядок не согласен с уставом: но еще с первого года по приезде в Чернигов, узнав страсть к кляузничеству здешних, следую ему неизменно, за исключением дней тяжкой болезни». Вот как в том же письме Филарет объясняет причину, побудившую его действовать вопреки уставу. «Покойный предместник мой ни одного определения консистории не изменял: а судья консистории оправдывал каждого за деньги и обвинял каждого, кто не давал денег. И вот другой источник жалоб и клевет на меня. Духовенство Черниговской епархии бедное, по историческим обстоятельствам приученное к кляузничеству и покупке определений деньгами, при всей бедности готово не жаловаться, когда продают правду за деньги; но по той же бедности беснуется в сутяжничестве, когда и деньгами не успевает защищать честь. Вот почему горько бывает на душе, когда видишь, что в том и другом случае обвиняют бедного архиерея и принимают во внимание всякую клевету на него со стороны».

Чтобы устранить клевету об отягощении Филаретом священников при обозрении епархии (слух о чем, как видно, доходил до Москвы), вот к каким подвигам он должен был прибегать. «Нынешний год», писал он митрополиту, «и в третьем году вовсе не ездил по особенным обстоятельствам. К священникам боюсь заезжать. Случалось так, что в целый день только у станового в квартире съем два яйца и выпью два стакана чаю». Раз, приехав в один город и осмотрев церковь, он получил приглашение от благочинного на чай. «Поди ты с твоим чаем», отвечал на приглашение Филарет, «надоел уж он мне! Покорми ты лучше меня: я третий день не евши».

«Нет ли близ вас лица», писал митрополит, «которое бросает на вас свою неблагообразную тень? Помнится, я обращал ваше внимание на такое лицо, но вы едва ли употребили предосторожность». – «Уже два года, как нет и в Чернигове Рыжкова (бывшего письмоводителя, он возвратился в Харьков), отвечал Филарет; после него уже третий у меня письмоводитель. Одобренный местным отзывом (а не моим выбором) оказался развратным и больным от разврата. Судите Господа ради, как тут жить? Как доискиваться правды в словах злоречия?» Не преминули донести митрополиту и о том, что Филарет празднует свои именины. И на это он должен был объяснить, что у него в этот день бывают исключительно одни монашествующие. Мы видели, что одною из мер для поощрения причтов к занятию их в школах, Филарет ввел посвящать усердствующих дьячков в дьяконы, оставляя их на тех же местах, а дьяконов в священники. Хотя он делал это, как объяснял митрополиту, с соблюдением правил соборных, посвящая самого достойного по службе (прослужившего не менее 10 лет), по жизни и познаниям, что он назначал их священниками на самые бедные приходы; но «избегая злоречия злости, беснующейся против архиереев-монахов», отменил это правило. Объяснялся он и по поводу назначения будто бы им на бедные приходы окончивших курс воспитанников семинарии. оказалось, что они сами, не узнав о состоянии прихода, указывали на него, а потом ходатайствовали часто о переводе на другой. Вследствие этого Филаретом даже дано было предложение ректору: «внушить им (семинаристам), чтобы они предварительно вернее собирали сведения о приходах, дабы впоследствии не затруднять начальство». Эти объяснения так смиренно заканчивает Филарет: «В заключение прошу, Господа ради, святейший владыка, писать мне прямо, если дойдет до сведения вашего кажущееся незаконным в действиях моих. При всей худобе моей, желаю служить Господу по искренней совести и боюсь быть нежелающим выслушивать советы и вразумления, тем более, что ныне время такое тяжелое для каждого архипастыря, особенно же для такого грешника, как я». Измученный клеветою Филарет думал о покое, но митрополит ему заметил: «Об оставлении службы помышлять вам рано, и не думаю, чтобы это было нужно. Надобно стараться извести на свете правду, если ее затмевают».

О том же намерении своем писал он Архиепископу Анатолию, жившему тогда на покое в Бессарабской епархии. «Скорби времени довели душу мою до желания оставить управление епархиею. Но мне указали на то, что ваше высопр. жалеете о своем избрании уединенной жизни. Правда ли последнее? Мне бы желалось слышать от вас самих известие о состоянии души своей. Надобно нам учиться и учиться. Всего труднее знать самого себя. Самолюбие слишком много скрывает меня от меня самого. Примеры иногда просветляют взор души на себя самую».

Филарет верно указал на кляузничество, доводившее до ужасающей клеветы. Так мы можем привести следующий возмутительный случай. Один благочинный, желая очистить место для своего зятя, сделал донос на священника. Последний поехал хлопотать в Чернигов и разъяснить дело. По совету местного своего помещика, проживавшего в Чернигове, он отправился к секретарю консистории. Когда тот объяснил ему, что все зависит от архиерея, проситель пошел просить заступничества к архимандриту Пармену, пользовавшемуся расположением Филарета. Это был старик простой, грубый. Он заведывал хозяйством архиерейского дома, которое шло у него в образцовом порядке. Пармен раскричался и, не церемонясь, выгнал в шею просителя. И не прежде, как натолкали его в шею, проситель решился идти к самому владыке. Оказалось, что самый кроткий и благосклонный прием он встретил у архиерея. Филарет потребовал донесение благочинного, прочитал и сказал: «вижу, что кляуза». Тут же положив резолюцию «оставить без последствий», отпустил он «с Богом» просителя. Каково же было удивление помещика, когда он, приехав в деревню, узнал о слухе, распущенном священником, будто бы он поклонился архиерею тремя сотнями. «Батюшка», укоризненно заметил ему помещик, «не стыдно ли вам клеветать на архипастыря, да еще сделавшего вам добро? Не вы ли говорили мне, что дело без копеечки устроилось?» – «Да помилуйте, отвечал священник, иначе нельзя: теперь я покоен, потому что всякий рассудит, что если мне, чтоб усидеть на своем месте, стоило 300 рублей, то ему, чтоб занять мое, надо везти 600». Итак, чтобы оградить себя от козней других, священник должен был прибегнуть к вымыслу, не задумываясь перед тем, что он кидает тень на своего архипастыря. Пусть подобные случаи составляли редкие исключения, но и один говорит немало о нравственном состоянии духовенства того времени и объясняет нам жалобы Филарета и борьбу, какую приходилось ему вести с этою закоренелою страстью – сутяжничеством. На такую неразвитость духовенства указал один из местных проповедников в речи своей о Филарете: «Заботливость о нас почившего была необычайная. Чем мы ее заслужили? Оказываемся ли мы достойными благодеяний, столь щедро излитых на нас? Едва ли заслуживает благодеяния тот, кто не знает ни цели, ни значения благодеяния».

В заботливости своей о духовенстве Филарет учредил попечительство о призрении бедных духовного звания, пожертвовав сюда свои сочинения: «Обзор епархии» и «Кафедральные монастыри», за которые выручено 270 руб. Пожертвования идут и поныне, и дело это настолько поставлено прочно, что в настоящее время, как «слышали мы, до 20 тыс. руб. в год выдается пособий. Сколько бедников, благодаря заботливости Филарета, избавлены таким образом от голодной смерти. Он же учредил эмеритальную кассу, основание которой положил отчислением ежегодно 3% из кошельковой суммы.

Обеспечение нужд духовенства составляло предмет его забот и в Харькове. Немедленно по прибытии туда, в первые же дни, писал он Горскому: «Много хлопот и забот о распределении лиц, оставшихся вне штата по случаю введения нового штата. Беда и та еще, что здесь в нынешнем году ужасный голод и падеж на скот. Нищета в духовенстве внештатном увеличилась. Хлопочу об увеличении способов к выдаче пособий вдовам и сиротам».

В видах обеспечить престарелых священно и церковно-служителей, их вдов и сирот, Филарет положил основание эмеритальной кассе. Это дело столь близко лежало к сердцу его, что он почти всякого священника спрашивал о положении этого дела и ходя по зале, заложив руки за спину, объяснял им о неотложной потребности в самопомощи, о необходимой жертве на святое дело.

Многие просители, обращаясь к Филарету, вместе с просьбами подавали записки с деньгами, объяснив в них, что жертвуют на Елецкий или Троицкий монастырь, на семинарию или другое учреждение. Филарет, принимая с признательностию жертву, принесенную иногда не от искреннего сердца, а по сутяжническому расчёту, говорил каждому: «спаси тебя Христос!» На этом построен был слух, что архиерей берет взятки. Кто по настоящему очерку уже знаком с светлою личностию Филарета, тому ненужно вразумительных оправданий для него. Но, приняв на себя труд составить настоящий очерк, мы считаем себя не в праве обойти молчанием ни один факт, служащий к опровержению клеветы. После кончины Филарета казначей Елецкого монастыря приглашал каждого, кто позволял себе верить столь незаслуженному Филаретом нареканию, просмотреть монастырские дела и книги и удостовериться, что все записки передавались в монастырь, подшивались в одно объемистое дело, а деньги оприходованы. «Вы знаете, говорил казначей, что монастырь был в полуразрушении; но Вы не знаете, быть может, того, что нам нечего было есть. Теперь монастырь весь обновлен, приобрел собственность, обеспечен доходом. Того не хотят сообразить – откуда же взялись эти средства?» Другое доказательство: перед последним объездом преосвященного Филарета епархии, один преподаватель семинарии, пользовавшийся его расположением, обратился к нему с просьбою помочь ему, ссудив 300 или 400 рублей. «Верь, нет», отвечал Филарет. «А вот что: есть моих полторы тысячи в свечном. О. Николай, скажи, как за свечами приедут, выдали бы ему» (такую-то сумму). Между тем, когда скончался Филарет в пути, и в кабинете его вскрыли конторку, нашли там несколько записок с деньгами около 300 рублей, которые, как полученная перед самым отъездом, Филарет не успел передать по принадлежности. Значит, он настолько считал деньги эти неприкосновенными, что, при всем желании помочь любимому человеку, не коснулся их.

Изыскивая все меры, чтобы улучшить положение духовенства, не отказывая никому в частности в его нужде, Филарет выше дела сострадания ставил дело церкви, дело общее. Так, например, при преосвященном Павле введено было в обычай оставлять по смерти священника приход за его дочерью; женившийся на ней получал приход. Таким образом браки священников устраивались не по склонности, а по расчёту, и молодой священник начинал свое пастырское служение заботою о земных благах, в жертву коим приносилось и его супружеское счастие. Но главнейшее зло заключалось в том, что приход, в ожидании совершеннолетия девицы, иногда много лет оставался праздным в ведении наблюдающего, соседнего священника. Понятно, что служение в церкви совершалось редко, в исполнении духовных треб были большие упущения. Филарет, может быть, скрепя сердце, положил конец этому порядку и на первой же просьбе вдовы священника оставить приход за ее дочерью и пожаловать последней жениха, положил такую резолюцию: «архиерей не сват и приход не приданое». Эта борьба сострадания с требованием порядка в действиях Филарета наблюдалась не редко. Так, предполагая перевести единоверческих монахинь из Мослаков в Малиноостровский монастырь, он писал обер-прокурору, что жаль ему некоторых старушек-инокинь, имевших свои домики и которым не хочется оставлять обсиженное гнездышко свое. Уступая сожалению, он думал представить Синоду об оставлении их в Мослаках доживать свой век. Но потом, взвесив другие условия монашеской жизни и монастырских правил, добавил: «Но, с одной стороны, это может быть исполнено без всякого разрешения Синода; с другой, освящение желания самоволия Синодом было бы само-по-себе не совсем прилично, да и по последствиям не полезно.»

Вместе с тем Филарет позволял себе делать отступления от правил, но в тех случаях, когда они не сопровождались общим ущербом. Так один помещик, не быв еще знаком с Филаретом, явился к нему с просьбою за дьякона своего села. На казенный счет в духовных училищах принимались предпочтительно круглые сироты, а затем сироты, не имеющие отца или матери. Помещик, объяснив бедственное положение дьякона, обремененного семью из одиннадцати душ, просил сына его (хотя последний и не сирота), принять в духовное училище на казенный счет. «Спаси вас Христос, что принимаете участие в бедном духовенстве», сказал Филарет, принимая прошение, а через неделю получено было распоряжение о зачислении мальчика в Стародубское училище.

Из этого можно видеть, что Филарет дело благотворительности поставил на правильную ногу. Он увеличил средства духовных учебных заведений и комплект казеннокоштных воспитанников, основал попечительства для призрения бедных вдов и сирот учредил эмеритуру для увеличения размера пенсии, сам не мог видеть горя ближнего и готов был делиться последним, но не жертвовал из сострадания к одному выгодами многих. «Добрая Елиз. Ник.», писал он Романовскому, «заботится о мне, чтобы не отягощал себя суетами. Да спасет ее Господь за доброе желание. Но что же делать? Так приходится мне везде, чтобы только хлопотать о постройках, починках. Так и здесь хлопоты за хлопотами. Св. Синод был так снисходителен ко мне грешному, что отдал в мое управление первоклассный Елецкий монастырь. Громкое имя первоклассный! О. Макарий теперь мой наместник там. Но оказывается, что много, очень много надобно хлопотать, чтобы восстановить этот монастырь в значении первоклассного. Потому уже начались у нас с о. Макарием заботы и работы. Где средства? Что пока есть, тем мытарим. Умрем и тогда останутся, пожалуй, на тяжесть души. Нет, Господи, и без того много грехов у меня. Избавь меня сколько-нибудь от тяжестей. Ревнуя о благолепии храма Божия, Филарет не щадил труда и денег, когда они были у него, не смотрел на то, что храм не принадлежит его епархии. Так, когда он был вызван в Петербург на год и поместился в одном из подворьев, он сейчас же украсил убогий храм его, сделал новые одежды на престол, жертвенник и пожертвовал другие необходимые вещи.

На построение церквей и увеличение доходов монастырей и архиерейского дома в Чернигове немало также уделялось труда Филаретом. Он обновил Елецкий монастырь два раза, так как последний при нем пострадал от пожара, устроил теплую крестовую церковь и вторично соорудил после пожара. В Троицком-Ильинском монастыре⁵², где ныне архиерейский дом, переделал теплую церковь, сделал новый иконостас, обновил величественный холодный храм, выстроенный архиепископом Лазарем Барановичем (во второй половине XVII ст.), восстановил весь монастырь. Для увеличения доходов первого монастыря устроил Филарет на свои средства типографию, оставив из затраченной суммы 2.800 руб. в пользу монастыря, прося поминать его и его родителей, купил лесную дачу. Во втором монастыре, т.-е. архиеройском доме, на свои средства и на позаимствованные у попечительства устроил свечной завод. Часть затраченной суммы получил он в возврат из доходов завода, а 1700 рублей оставил в пользу архиерейского дома. Из доходов свечного завода выстроил в городе, на принадлежащей архиерейскому дому земле, каменный двух-этажный дом, отдающийся в наем, купил лесную дачу. В семинарии была очень тесная и низенькая церковь в доме, верхний этаж которого занимался архивом. Он весь дом обратил в обширную высокую церковь, придав ей прекрасный внешний вид. В Борисоглебском соборе устроил три иконостаса⁵³.

В Чернигове есть знаменитая древностию святыня, Спасо-Преображенский собор. Он заложен в 1031 при Мстиславе, если еще не в 1026 году. Таким образом он древнее Киевского Софийского собора⁵⁴. И вот стоит незыблемо эта святыня, как бы в укор и назидание современным зодчим, коих храмы, едва вознеся высоко свои главы, обращаются в груды камней и мусора. А 8½ веков, погром Татарский, два пожара, два десятка выдержанных осад не черкнули ни одной трещинки на стенах храма! Его коснулась только невежественная рука усердствующих, что́ из боязни обложила кирпичем его порфировые колонны, вывезенные из Греции (обделанные еще в VII-м веке), замазала древние фрески масляною краскою и соорудила иконостас, не отвечающий стилю храма. Мечтою Филарета было возвратить этому старейшему в Империи храму его первобытную физиономию. Зная энергию этого святителя, мы с полною уверенностию можем сказать, что только смерть его не допустила осуществления этой мысли.

Кстати указать, как велико было у нас равнодушие к отечественной старине. Когда перестраивали хоры собора, упавший брус пробил склеп, где оказалось много гробов Черниговских князей. Из некоторых гробов торчала парча, на одном лежал меч. Довольствуясь тем, что на гробах не оказалось надписей, что же сделали? Склеп засыпали! А, может быть, эти мечи имели надписи, которые можно было еще прочесть. А может быть, в самых гробах были предметы, но коим можно было бы узнать многое; наконец, хотя бы скопировали рисунки матерей и одежд, за 8–9 веков до нас бывших в употреблении. Несомненно, любознательность Филарета заставила бы эти полуразрушенные гробы рассказать о многом…

И в деле устройства монастырей Филарет также не мог избежать клеветы и должен был объясняться с Московским владыкою. Так донесли митрополиту, что Филарет сделал сбор и затратил капитал попечительства на постройку дома, о котором сейчас было говорено. Филарет писал: «Домоправление не тратило ни одной копейки из сумм попечительства. Оно только заняло на нужды дома (архиерейского) деньги у попечительства и платит проценты; а, следовательно, приносит пользу попечительству, а не убыток. Сумма занятая обеспечена материалами свечного завода, которых имеется во всякое время на сумму вдвое более той, которая занята у попечительства. Без свечного же завода, при бедности средств, мог бы дойти до крайнего расстройства. «Когда прибыл я в Чернигов, и церкви, и жилые строения готовы были падать. Теперь по милости Божией мало-помалу исправлены здания. Изумительно как людям хочется во всем отыскивать худое. В прошедший год выставляли меня виновным за то, что домоправление продает свой дом для училища. Теперь другую вину отыскивают относительно того же дома, будто на дом собираются деньги, тогда как он отдается в наймы. Если уже дом выстроен и отдается в наймы, к чему же собирать деньги на него с духовенства или церквей? Странное толкование», замечает Филарет. О том же предмете на следующий день Филарет снова пишет митрополиту и препровождает выписку из шнуровых книг, объясняя, что 150 тыс. кирпича употреблено из завода домоправления (значит, приготовленного хозяйственным способом), за лес, известь и работу уплачено 6 тыс. руб. из доходов свечного завода. С чего взяли толковать о таких-то пожертвованиях? Истинно не понимаю. Это клевета самая наглая».

Хозяйство архиерейского дома было так поставлено, что ничто не ускользало от внимания. Если, например, был втуне лежащий кусок, земли, он был при Филарете непременно засажен фруктовыми деревьями. Известно, что в монашеской трапезе главное место занимают продукты растительные, остатки коих в немалом количестве всегда пропадают. Чтобы дать им назначение и обратить в статью дохода, Филарет завел свиноводство. И поставлена была эта статья так, что на выставку архиерейскому дому присуждена была медаль. Многие не одобряли этого занятия; а многие находили, что если оно приносит доход скудному средствами монастырю и пользу краю, то тут нет ничего предосудительного. И по этому поводу Филарету приходилось объясняться с митрополитом: «Относительно нечистоплотных животных, попавших в честь, оказалось, что, тогда как эконом был болен, начальник губернии настоятельно просил, чтобы было что-нибудь на их выставке. Такова краткая история. Но видно, по грехам моим надобно, чтобы были неприятности мне. Да будет воля Божия благословенна!»

Объяснение Филарета, как видно, не удовлетворило митрополита, и он писал ему: «Не завидую вашему свечному богатству; но дивлюсь, как вы решились на такое многосложное дело, и как умеете вести оное. Оно требует немало искусства, работы, счетов, верности, многих озабочивает, едва ли не тяготит. Теперь, когда вы нашим примером подали повод тому, что все архиереи могут сделаться фабрикантами, и многие священники приказчиками, желал бы я иметь некоторое понятие о том, как у вас сие устроено и откуда берете вы мастеров».

В устройстве свечного завода Филарет имел уже опыт. Им устроен был такой завод в Харькове. По неимению наличных средств, он прибегал вначале к кредиту, но, благодаря деятельному надзору игумена (впоследствии архимандрита) Пармена и иером. Макария, завод был поставлен прочно и работал потом на собственные средства, получая солидную прибыль. Филарет был первым из иерархов, устроившим свечные заводы при архиерейских домах двух епархий. Позднее он нашел подражателей; а теперь, когда на частных заводах воск мешают с разными примесями, потребность для церкви в епархиальных заводах сделалась еще настоятельнее.

В ответ на замечание митрополита можно бы привести Русскую пословицу: «сытый голодного не разумеет». Богатая и благоустроенная лавра не может быть понятия о существующих нуждах иных обителей и архиерейских домов. Черниговский архиерей получил для своего помещения огромный пустой монастырь. Он застал его в полуразрушении и без средств для поддержки. Устроив свечной завод, он дал назначения нескольким корпусам, стоявшим без окон и почти без крыши и сразу приступил к исправлению всех построек на счет доходов завода.

* * *

Если Филарета занимали археологические исследования Лифляндии, по его словам, мало имеющая интереса для общей Русской истории, то можно судить, как интересовали его древности Чернигова. Прочитав, например, Некро-Ливонику Крузе и отнесясь с похвалою о подробности в описании древностей, о тщательности определения крепостей и точности, с которою Крузе «набросал эскиз истории Лифляндии до прибытия Немцев в Лифляндию», он находил между прочим, что предположение его на счет торговых дорог от Немецкого моря до Черного ошибочны. Его заинтересовало различие в построении крепостей Западными и Византийцами, какое, по замечанию его, «довольно точно» определил Крузе. Но почему заинтересовало? «Это без сомнения», писал он, «поведет к дальнейшим результатам по отношению к Русским старинным крепостям, если будут сделаны подобные разыскания в России». Вот и ответ. Эти слова подтверждают высказанная многими замечания о Филарете, что к каждому предмету относился он серьезно, и к тому во всех его трудах лежала патриотическая основа. В Чернигове он перебрал все церковные вещи, определил их время и историю многих священных предметов, возобновил некоторые древние памятники. А в настоящее время один из них, церковь пророка Ильи, бывшего Ильинского монастыря, исторический памятник XI-го века, запечатана и отдана в полное распоряжение всесокрушающий времени. Чтобы спасти этот памятник и укрепить гору, потребно 8 тыс. руб.; но архиерейский дом, к которому приписана эта святыня, ныне беден и не в состоянии поддерживать свои необходимые сооружения когда-то славного Троицкого монастыря, где многие из крупных художников, не исключая графа Растрелли, оставили память своего таланта. И какая странность! Мы роем курганы, разрываем фундаменты древних построек, чтобы узнать что-нибудь о былом, а наши существующие исторические памятники на наших глазах допускаем превращаться в груды, давал работу потомству раскапывать эти груды и рыться в архивной пыли и мусоре, чтобы составить понятие о том памятнике, который мог быть убережен для него, как живой свидетель старины.

Близкое и основательное знакомство Филарета с археологиею всего более высказалось в Чернигове, это можно отчасти заметить в «Историко-статистическом описании Черниговской епархии», а особенно в описании города Чернигова. В его время при постройке одного дома наткнулись на фундамент древнейшей кладки. Филарет сейчас же определил, что это был княжеский дворец, и по указанию отыскали фундамент церкви архистр. Михаила, пристроенной ко дворцу. Там найдена была женская коса, и Филарет объяснил, что она должна принадлежит княжне, дочери Михаила Черниговского, замученного в орде. Нынь от этих развалин остались лишь признаки. Место это принадлежит земству. В видах, должно быть сбережения этих остатков древности, заботливое земство прикрывает их мусором и сметьем со своего двора⁵⁵.

Труды по управлению епархиею, занятия учения, плоды которых кажется, в наибольшем обилии явились в последние семь лет жизни святителя, именно во время управления Черниговскою епархиею, не отвлекали внимания Филарета от общего положения церкви и не отчуждали его от общества. За всеми явлениями общественной жизни, казалось следил он с глубоким вниманием. Так, например, нам известно, как перед открытием первого земского собрания в Чернигове он поразил приехавших к нему двоих губернских гласных своими сведениями о земском деле. Оказалось, что он с большим интересом следил за ходом его в других губерниях, где уже было введено земство, и знакомил с ним гласных путем критических приемов. Что касается положения церкви, то оно не переставало заботить Филарета. Известно, что в начале шестидесятых годов либерализм готов был подточить устои самой церкви. Проекты сыпались у нас, как звезды в Ноябрьскую ночь. Немало этих померкших звезд пало и на долю церкви. Опасаясь, чтобы страсть к проектам, охватившая нашу высшую правительственную сферу, не навредила церкви, Филарет из своего Троицкого-Ильинского монастыря, где провел несколько лет подвижнической жизни первый инок земли Русской⁵⁶, то убеждал митрополита Киевского, то писал к Петербургскому, то к архиерею, присутствующему в Синоде. В числе проектов, касающихся церкви, был проект о передаче епархиального управления белому духовенству. Против этого-то главным, образом и восстал Филарет. Он делал немало указаний, которые прямо вытекали из практики или были неопровержимыми логическим выводом. Мы думаем, что недоверие его к чистоте ведения дел в то время в Св. Синоде имело достаточно оснований для него.

«Дозволяю себе сказать, писал он в Петербург: подобно домогаться, чтобы в ваше присутствие, если не все части, то по крайней мере некоторые непременно были окончательно решены и закреплены протокольным постановлением. Дом-чей по характеру копотун мелкотравчатый, да и он же только и держится начинаемыми и нескончаемыми проектами; иначе с концом их и ему конец… Потому возьмите наперед осторожность... Твердым настоянием заставьте, чтобы дела каждого заседания в следующее заседание были предлагаемы к закреплению подписями членов. Иначе останетесь в обмане. Не верьте обещаниям. Кто и раз обманул, плохо верят тому: а десять и двадцать раз обманувшему – ни на волос не верят, если не хотят быть жалкою игрушкою». Вот какие предупреждения он делал митрополиту. А вот его замечание на проект об управлении епархиею. “Кажется настает владычество поповства; а затем скоро явится и «безпоповство». Это несомненно: поповство «для сладкого вкуса продасть Иисуса». Указывают на Константинополь. Но он-то и служил уроком предкам нашим не пускать на стол поповства. Дай Бог, чтоб ошибочно было убеждение мое, но, по-моему, ничего доброго ожидать нельзя от поповства. Разгул страстей, разгул противохристианских мыслей – вот что явится в Русской церкви с управлением поповства».

Рядом с высказанными опасениями за владычество «поповства», у Филарета, как мы видели, была постоянная забота о материальном улучшении быта духовенства и о нравственном его подъеме. Постановкой учебного и воспитательного дела в семинариях и духовных училищах, обязательным трудом по образованию народа, привлечением к совместному с ним труду по составлению «Общего обзора Черниговской епархии» (в семи книгах), изданием «Черниговских Епархиальных Известий» и живым назидательным словом, можно непогрешимо сказать, Филарет в короткий срок своего управления пробудил духовенство от его нравственного оцепенения. Вот его записки или, как они названы им, «мнения».

1) Уже в 1829 году правительство признавало нужду увеличить надел земли для церковного причта не менее, как в полтора раза (указ 6 Декабря 1829 г. № 3323). В настоящее время эта нужда еще более ощутительна, как по увеличившейся дороговизне содержания, так по неимению других средств облегчить бедное положение самой большей части сельского духовенства. Потому следует поставить законом: а) во владение каждого сельского причта, кроме усадебных мест, не менее 48 десятин земли. б) Там, где не достает сего количества десятин у причта или нет даже и усадебной земли, отводится добавочная земля пахотная и усадебная в первый же год по издании нового закона. в) Где отвод церковной земли окажется невозможным по недостатку земель у поселенцев прихода (именно, где на ревизскую душу приходится менее трех десятин), там прихожане, не отлагая времени, представляют в консисторию свое обязательство, утвержденное в суде, доставлять причту вознаграждение, соразмерное недостающему количеству земли, или деньгами, или отсыпным хлебом, с тем притом, чтобы то или другое доставлялось причту из волостного управления (последнее условие необходимо для того, чтобы избавить священника от унижения ходить по дворам для собирания хлеба или денег; засвидетельствование акта в суде необходимо для предотвращения споров прихожан с священниками, которые ни в каком случае не накормят голодного священника). г) В приходах многоземельных о церковных землях остается в силе указ 1829 года. Эта мера, не беспокойная для прихожан, значительно улучшит был сельского причта. В таком случае священник, обработав 8 десятин озимого хлеба, может получить до 100 четвертей и, удержав для пропитания своей семьи половину пропорции, за другую половину может получить до 200 р., и до 100 р. может получить за проданной яровой хлеб».

«2) И светские давно изъявляют желание, дабы число членов белого духовенства было ограничено против нынешнего. Одна была причина не согласиться с этим желанием: некому бы было читать и петь на клиросе. В настоящее время, когда в сельских школах столько поселянских детей обучается и обучалось церковному чтению и пению, и эта причина отклонена. Между тем сокращением числа членов духовного причта значительно улучшит материальный быт остальных членов. Потому следует положить: а) духовными лицами считаются: священник, дьякон, учителя духовных и сельских церковных училищ; дьякон только тогда считается в числе духовных лиц, когда он способен быть сельским учителем, на каковую должность определяется по испытании; равно должны остаться в духовном звании и те, которые доселе занимали и занимают причетническую должность. б) Причетники избираются священником и прихожанами и содержатся на условиях с последними; они не пользуются правами духовных лиц, но лично они и с детьми своими свободны от всех сельских повинностей, которые принимает на себя общество прихожан. в) Дьячек, хотя бы исполнял должность учителя, если вступает во второй брак, по правилам св. церкви, «не может быть ниже в списке священного чина» (Апост. пр. 17, Василия Вел. пр. 12)».

«3) Сельский приход должен состоять не меньше, как из 260 душ мужеского пола; иначе он присоединяется к ближайшему соседнему, и только тогда назначается для него особый причт, когда сверх узаконенной пропорции земли в обеспечение причта вносится в кредитное установление сумма, проценты которой приносили бы до 100 руб. в год. Если по силе сей меры придется закрыть в епархии церкви, то штатное жалованье закрытых причтов разделяется между остальными причтами 6 и 5 классов епархии по расписанию, утвержденному Св. Синодом; а церковная земля, если она есть, приписывается к той соседней церкви, к которой приписываются прихожане».

«4) Для того, чтобы полевые работы не отнимали у священника времени, необходимого для исполнения духовных треб, прихожане по добровольному приговору или назначают ему из своей среды годового работника, или же во время деловой поры убирают хлеб его, о чем приговор представляется в консисторию для соображения на случай возможных споров».

«5) Выморочное имение, движимое и недвижимое, духовного лица белого духовенства поступает в распоряжение епархиального духовного попечительства о бедных духовного звания. Поскольку же опытами дознано, что закон, предоставляющий имение, оставшееся после настоятелей и настоятельниц штатных монастырей и после архипастырей родственникам их (т. IX, ст. 267), не достигает своей цели (платья, книги гниют без призора, и капиталы редко не растрачиваются, пока наследники явятся для получения наследства, и от того плодится только бесполезная переписка), то представляется более благотворным, дабы в том случае, если не оставлено законного завещания, имение покойного архипастыря одною половиною вступало в пользу архиерейского дома, а другою в пользу сирот духовных, обучающихся в местной семинарии; а имение настоятеля или настоятельницы штатного монастыря одною половиною поступало в пользу монастыря, а другою также в пользу духовных сирот местной семинарии. При таком порядке деле места, заинтересованные в оставшемся после покойного имущества, сохранят его в целости, и душе покойного будет более пользы и покоя».

«6) Тогда как каждый гражданский чиновник отдает пакеты на почту, не платя почтовой пошлины, в консисториях производятся из-за того дела, что почтовые конторы не иначе принимают пакеты от священников и депутатов, как с платою почтовой пошлины. Потому справедливость требует и нужда заставляет, дабы постановлено было законом принимать на почтах без платы весовых от всех священников пакеты и посылки, запечатанные церковною печатью и подписанные «по казенному». Равно, тогда как по ст. 381 и 382 т. XII за пересылку Губернских Ведомостей и с их неоффициальною частью не взыскивается никакая плата на почте, за пересылку Епархиальных Ведомостей церкви и почты платят деньги; между тем Епархиальные Ведомости заменяют собою для церквей и причтов указы, которые по закону (ст. 202, 205 т. II, ст. 377 т. XII) рассылаются безденежно, и Епархиальными Ведомостями еще облегчается почтовое ведомство, так как один номер ведомостей заменяет собою до 25 указов. Потому справедливость требует, дабы сила закона (ст. 381 и 382 т. XII) распространена была во всей его обширности и на Епархиальные Ведомости, и закон о пересылке указов безденежно не был нарушаем почтовыми конторами».

«7) В силу указа 1786 г. Апреля 10, никто из лиц монашествующих и белого духовенства не может быть ходатаем по делам, кроме дел своей церкви и дел о малолетних, состоящих под его опекою (Св. Зак. т. IX, ст. 264 и 288). Этот закон и сам по себе странен, поставляя духовное лицо в уровень с лицами, лишенными прав состояния, и по последствиям оказывается весьма вредным для баты духовенства. По Черниговской епархии множество имений собственно-духовных лиц перешли в чужие руки, как так судебная практика, принимая закон в смысле слишком тесном, не принимала никаких просьб от духовных лиц, просивших о восстановлении прав собственности жен их или безграмотных сестер, племянниц и племянников, и все эти лица сами не были в состоянии писать и подавать просьбы от своего имени, также, как и ходить по судам. Потому и справедливость, и настоятельная нужда требуют, дабы ст. 288 т. IX изменена была так: никто из лиц белого духовенства не может быть ходатаем и поверенным по чужим делам, кроме дел своей церкви, кроме дел собственности своих родных, как и своей собственности, и также дел о малолетних, состоящих под его опекою».

8) «Так как в нынешнее время не время опасаться за излишнее усердие жертвователей в пользу церкви и монастыря, а между тем существующий доселе порядок укрепления недвижимого имения за церковью или монастырем чрезвычайно отяготителен: то представляется должным, дабы право церкви и монастыря православного ведомства оставлено было только в пределах, положенных для каждого частного лица и общества, без испрашивания Высочайшего разрешения на каждый случай» (т. IX ст. 309).

«1) Священник, как пастырь своей паствы, есть первое лицо в своем приходе.

«2) Так как помимо религии никакое общество человеческое не может иметь ни благоустройства, ни прочности, а священник – проводник религии в обществе: то как в думах городских, так в сельских управлениях священнику принадлежит право голоса».

«3) Никакого нет сомнения, что никакое нравственно-исправительное заведение не может достигать благих последствий, пока в его управлении не участвует пастырь-законоучитель. Это ясно и по сущности дела, и по опытам. Но и в учебных светских заведениях существенным и невознаградимым недостатком их останется, если законоучитель-священник остается без права голоса в их учебном и нравственном управлении».

«4) Священник в действиях, касающихся религиозной жизни народа не должен быть стесняем гражданской властию, и не вменять ему в вину, если он за тайный грех и за преступление, необнаруженное гражданским судом, налагает на согрешившего частную эпитимию, как-то: временное удаление от причастия, поклоны, пост. Если бы священник вопреки долгу допустил что-либо оскорбительное для гражданского порядка, власть гражданская доводит о сем до сведения духовной власти, обязанной преследовать вины духовного лица».

«5) В общих выборах уездных и городских, когда в них участвуют все сословия местные, было бы явною несправедливостью и незаслуженным оскорблением, если бы в них не участвовали доверенные лица духовного сословия».

«6) Членам консистории, благочинным и депутатам для проездов их по делам службы, по применению к ст. 92 т. XI, выдаются из казначейства прогонные деньги: члену консистории-архимандриту на 6 лошадей, члену консистории-протоиерею и священнику на 4 лошади, благочинному на 3 лошади, депутату на 2 лошади».

«7) Протоиереи и священники также, как духовные Римско-католического исповедания (т. IX, ст. 49), удостаиваемые ордена св. Анны, пользуются правом личного дворянства».

«8) Как бы высоко ни поставлены были в гражданском обществе законами гражданскими священники, унижение духовного их начальства не может не падать на все духовное сословие и не сопровождаться последствиями вредными для самого гражданского общества. На этом основании необходимо архипастырям церкви православной возвратить в возможной степени древнее значение их среди общества Русского. Потому: а) высшее духовное правительство (Св. Синод) должно быть советником высшего гражданского правительства (Государственного Совета). б) Архипастыря церкви должны быть выведены из нынешней их скудости, которая оставляет их без средств, быть раздавателями милости для бедных и иногда и без средств для содержания служащих им. Пусть по крайней мере производится нам жалованье в том числе рублей, какое назначено было штатами императрицы Екатерины, хотя дороговизна на все предметы жизни ныне против тех времен возвысилась едва ли не вчетверо».

Может быть, многим требование Филарета – отвести высшей духовной иерархии такое положение в сфере правительственной покажется очень смелым, пожалуй, и более того, но здесь нужно оговориться. Мы не может заподозрить, чтобы у Филарета в данном случае говорили самолюбие или тщеславные расчеты. Мы видели, с какою боязнию смотрел он на тягость и ответственность служения пастырского. Когда в 1843 году назначен был инспектором Московской Академии, с возведением в сан архимандрита, Евгений, без управления монастырем, а товарищ его Алексий, одновременно назначенный ректором Московской семинарии, получил в управление Заиконоспаский монастырь, Филарет писал: «Радуюсь об Евгении и так как люблю душу его, то не желаю, чтобы он сколько-нибудь думал о том, что другой получил уже и настоятельство. Подобные радости, а точнее несчастия для души, идут чередом; не ныне, то завтра придут. А преобразование души в жизни Христовой – вот это не так легко совершается, тут череды нет: если сам не забочусь, то дело останавливается или даже возвращается назад». Но Филарет был историк. Изучая историю путем глубокого анализа событий, сопоставления исторических эпох, знакомства с бытовыми условиями народа, он не мог не вынести убеждения, что Русское царство слагалось самобытно, огражданствование России, тип ее монархии установились под непосредственным воздействием церкви. На первом шагу, который сделало христианство в России, оно встретило во внутренних свойствах народа (см. свидетельство блаженного патриарха Фотия) столько готового, сродного с его учением материала, что церковь слилась с народом и стала жить с ним нераздельною жизнью. Такое наблюдение и привело г. Вогюэ к заключению, что «Русский народ собственно не нация, а церковь». Эти же условия вызвали и замечание Делингера, что Русскую церковь ожидает великая будущность». «С удивлением мы увидим», говорит Овербек, «как постепенно будут возникать все более и более важные последствия для политических судеб нашей части света от тесного союза между православною церковью и Русским государством». Эта тесная связь, по его словам, должна оказывать самое решительное влияние на всю будущность и развитие государства. Такое преимущество православной церкви он ставит в противоположность католической (что весьма поучительно для нас и вразумительно для наших братьев-Чехов, силящихся доказать, увы! бездоказательно, противное). Эта связь или вернее единение народа и государства с церковью, по мнению того же мыслителя, сформировали исключительное национальное чувство у Русского народа. Сожалея, что Германия не располагает такою счастливою особенностию, Овербек говорит: «У Франции сильно рациональное чувство, но оно утверждается не на религии, а на славе. Англия имеет также не менее развитое национальное чувство, но оно утверждается не на религии, а на свободе. Россия же утверждается на вере, и потому ее ожидает великая будущность».

Если таково мнение иностранцев, добросовестно изучающих нашу историю и нашу церковь, то как же мог иначе смотреть Русский человек, каким был Филарет, почти от детства с увлечением занимавшийся историей своего отечества и своей церкви, и, как пастырь ее, самоотверженно служивший и тому и другой?

Если с завистию смотрел сторонний наблюдатель на этот залог силы и могущества нашего отечества, то, конечно, сторона этих счастливых условий заставляла смотреть извне на положение России с сильнейшими опасениями. Нужно было с особенною ловкостью и дальновидностью действовать, чтоб эту связь свести с ее исторического пути, дабы слова Овербека не явились в судьбах мира грозным пророчеством. Самый страшный враг – домашний». И вот, вырывая у Русской семьи ее членов, организовали из них кучку домашних врагов. Не размышляя о том – кому они служат, разбрелись они по всем куткам родной земли, стараясь притупить у народа, страшное врагам, его заветное оружие. Филарет видел эту работу и дощупывался до ее корня. Он понимал, что противодействовать этой подпольной работе может только церковь, и для успеха ее действий нужно ее придвинуть к среде правительственной. Он верил, что свет ее просветит облегающую тьму. Он жаловался на «людей – остатков XVIII века, которые тем более делают вреда в обществе, что занимают высокие места, имеют в руках своих власть и голос их силен». «Платон Любарский, воспитанник Екатерины, той Екатерины, по милости которой язычество господствует доселе во многих губерниях, и многие тысячи крещеных до времени Государя Николая I жили и верили опять по-язычески. Палерояльская философия ее наделала столько зла России, что еще долго будет страдать Россия по ее милости, а многое едва ли уже можно исправить по вкоренившемуся образу действий. Да, оставила по себе память Екатерина! Не дай Бог, чтобы что-нибудь подобное повторилось в России. Может быть я потому слишком невыгодно думаю, что иного еще не знаю. Но при нынешних сведениях скорблю и негодую». Так писал он Горскому по поводу суждений о делах миссии. Его слово гремело с его архиерейской кафедры в обличение исторической неправды ложных учений, проводимых в обществе. Но этого было недостаточно. Надобно было войти церкви в тесный союз с властию, действуя в духе единения, проводя это начало и в народную жизнь, или, вернее сказать, возвратив ему его место Если нам докажут, что Россия с тех пор, как мы повернулись спиною к нашим историческим опытам и стали брать от Запада и насаждать у себя верхи по цивилизации и государственности, сделала шаг вперед в нравственном своем развитии, мы признаем ошибку Филарета. Но пока мы, не закрывая глаз перед нашим настоящим, не видим таких доказательств, воздержимся от такого приговора.

Впрочем, предполагаемое участие духовной власти, как советника в высшем государственном управлении, не составляет новости. В проекте Екатерины, не любившей заимствований извне, не отвечающим особенностям русского быта, о преобразовании Сената сказано: «генеральный суд составляется из Сената, Синода четырех первых классов империи и из председателей государ. и пр. Судеб. Палат».

Еще в 1858 году Филарет писал Горскому: «Весьма нужно бы напечатать статью против безразличия в вере. Просил об этом здешнего митрополита, но не ожидаю исполнения просьбы. Господа ради, печатайте статьи, прямо или косвенно направленные против пагубного духа времени. Мне уже не раз высказывали угрозу, что готовы произвести реформацию Лютерову. Я отвечал вот что: «народ наш, благодарение Господу, довольно благочестив и не послушает вас». Справедлив ли ответ мой? Не подумайте, что угроза высказывалась мне людьми без силы и значения. Нет, и высказывавшие с значением, и они же высказывали свою угрозу не лично от себя, а от какого-то большого общества. Сообщите это о. наместнику⁵⁷ и попросите молитв его. Пред вами же повторяю снова просьбу печатать статьи против злобного духа времени. Скажите об этом о. ректору и о. Петру Спиридоновичу⁵⁸. Если не ошибаюсь, злобное общество думает соединиться с расколом и действовать с ним заодно. К несчастию, многие из белого духовенства становятся в ряды врагов св. церкви».

Вот его слово, обращенное к дворянству весною 1863 года (во время польской смуты), еще не знаменитой ноты князя Горчакова:

«Сколько крови Русской уже пролил домашний враг наш, всегда бывший себе и нам врагом! Вот, по его вызову, и те самые, которые так громко кричали о невмешательстве в чужие дела, вмешиваются в дело наше. Это уже оскорбление для России. Но они же грозят нам и мечем; они готовы снова истощать Россию губительностью войною. Вы понимаете после того, как много любви к святой родине, как много самопожертвования должно быть в тех, которые по избранию вашему должны действовать в такое время. Для общего мое, твое, их должны быть забыты. Грозны видимые беды. Но нет ли недовольно примечаемых и более грозных? Не ново для России терпеть беды от врагов. Среди бед росла и крепла она, но от бед не ослабла, а крепла. Почему? Потому, что в основе ее общественной жизни было сильное начало – любовь к святой родине. С этим живительным началом она счастливо выдержала все политические беды и, им оживленная, шла от победы к победам. Что же теперь? Да не оскорбятся правдивым словом немощного служителя Божия. Насколько ныне дорожат св. верою? Люди легкие смыслом, незнакомые с опытами жизни, пользуются свободою слова для того, чтобы разрушать основу жизни Русской, которую доселе так крепка была Россия. Потрясая основу государственной жизни нашей, не близят ли государство к разрушению? Да нашлись Русские, которые стали проводить в Русское общество посредством литературных органов и контрабандных книг те самые начала, которые уже облили потоками крови Запад».

Указав на задачу нигилистов «низводить умного до степени неразумного», он говорит: «Подчас чувствуют они низость свою и тем раздражительнее, тем свирепее бывают в отношении к другим. Вот таковы болезни нашего времени! Несчастный дух времени готов все разрушить: государство, семейство, быт каждого лица. Вот против чего надобно бороться тем, кого избираете вы для служения общественного! Много надобно иметь им твердости для добра и разумения добра. Но не удивитесь, если скажу, что все это они будут иметь, ко благу общему, если будут избыточестовать живительным началом Русской жизни, которое так слабо стало во многих и многих… Цель всякого правления есть порядок, правда, благо. А где основание всякого блага, порядка, правды? В благой, премудрой воле Божией. Итак, основание всякого благоустройства в том, если не делают и не попускают ничего противного воле Божией. Тот, кто исполнен страха Божия, находится у самого источника разума и премудрости, поскольку начало премудрости страха Божии. Боящийся Господа выше всякого страха человеческого. Страшен ли стук повозки во время грома? Наглые нечестивцы только жалки для богобоязненной души. Она смело говорит им правду и смело сдерживает разнузданную их волю в обществе, семье, наедине. Нет такой жертвы, которой она не была бы готова принести для угрожаемых со стороны нечестия государства и семьи, потому что для нее все это воля Божия».

Так недремлющим оком смотрел Филарет на болезненные явления времени. Действуя против них обличительным и вразумительным словом, он в тоже время будил к тому других и, как в поспешествующей силе, обращался к молитве.

О «поповстве» писал Филарет и Могилевскому архиепископу Евсевию, вызванному для присутствовавших в Св. Синоде. «Полною душою благодарю вас за душевное письмо ваше. Надобно, тысячу раз надобно, архипастырям нынешнего времени быть между собою в частом и близком общении любви. Время требует того более, чем когда-нибудь. К скорби, не так легко это устраивается, как бы хотелось видеть. Что делать? Молиться Господу. Нужды времени: а) читали ли вы печатный проект церковного Русского управления? На вопрос о том, предложенный при свидании Киевскому митрополиту, отвечал он: нет. Когда же сказал я о содержании, что это проект лютеранского управления и что попам хочется быть независимыми правителями церкви, он со скорбию сказал: что же пусть управляют! По моему грешному рассуждению, из поповского правления не может выйти нечего, кроме разрушения православия, и что такое правление, как разрушение порядка Апостольского управления церковного, всеми мерами должно быть не допускаемо; а потому те, которые имеют какую-либо возможность не допускать его, не допустят в молчании, будут отвечать за то на суде Господа Иисуса. Об этом проекте мимоходом писал я и Петербургскому митрополиту. Но не знаю, в пользу ли кому-либо? Странное время! По времени надлежало бы обуздывать замашки поповского властолюбия: но попов гладят только по головке, а архиереи только выслушивают Бироновскую резолюцию. Боже мой! К чему это идет?»

Письмо это дает видеть, что к проектированной церковной реформе Митрополит Киевский относился довольно апатично, и чтобы возбудить его ревность, Филарет сделал ему страшное указание на суд Божий. Оно же знакомит нас с необыкновенною энергию и ревностью Филарета о нерушимом хранении церкви, хотя, не присутствуя в Св. Синоде, он не мог лично возражать проекту. Благодаря такому живому отношению к вопросам церковным, Филарет и не был желателен в Синоде, почему, раз познакомившись с ним, его более и не вызывали. Но мнение его близко пришлось к душе архиепископа Евсевия, которого, как известно нам, вопрос этот очень занимал. Архиепископ Евсевий обладал умом практическим. Он прямо и вывел вопрос на этот путь, указав на возможность таких случаев: «Архиерей поступил в известном деле, как требует справедливость, а архиерейшу-то разжалобят. Глядишь, и архиерей не устоит и к соблазну церкви окажет снисхождение. А то и так может быть: архиерей то честный, да с другого крыльца архиерейша начнет принимать прошения и убеждать будет нежного супруга погрешить против справедливости. Какие последствия для церкви?»

Итак, Филарет опасался, чтобы не управляли церковью попы, а Евсевий предвидел, что управлять тогда будут попадьи.

Такие опасения немало омрачали дни Филарета. Так, прочитав в №135 «Петербургских Ведомостей» 1863 г. статью о духовенстве, писал он Горскому: «Сколько ныне печатается статей подобных статье №135. Боже мой, доколе гнев Твой на пастырях Русской церкви? Из всех сил бьешься, чтобы содействовать лучшему быту священников и других членов церковного причта; а какой-нибудь Сер-кий пишет публичное осуждение даже распоряжение Св. Синода. А какой-нибудь расстроенный поп, желающий вместо одной иметь семь жен, бросается грязью в забытого архиерея, безмолвного и безответственного. Этот бедняга борется с ветрогонами из-за того, чтобы как-нибудь, в исполнение начальственного распоряжения, притянуть их в комитет для рассуждения о местных нуждах духовенства, навлекает на себя гнев и осуждения их, принимает разные извороты, в том числе очень нелегкие, чтобы достигнуть цели. А в архиереев в награду бросают грязью те самые, за которых они хлопочут. Что это такое? Чего ждать от таких священников? И себя губят и церковь губят. Досада увеличивается и от того, что поручаешь им самим составить предположение о возвышении прав их, и получаешь жалкую ограниченность смысла. Теперь к вам слово. Что вы молчите? Вы скажете: две статьи напечатаны и не без пользы. Правда, за статью Платонова поклон в ноги. За вашу статью о монахах-епископах – поясной поклон. Извините, что не могу принудить себя поклониться до земли. Осторожность ваша, часто очень излишняя, виною того, что неясные слова летописи, молчание летописи вы по обыкновению своему принимаете за свидетельство в пользу сомнительного мнения. Это – логическая несправедливость, которая для жизни оказывается весьма вредною. Простите меня, что говорю о вашей слабой стороне. Высказываю то, что давно хранилось в душе после долгих и очень долгих наблюдений. высказываю это особенно потому, что вы теперь имеете дело не с одними логическими построениями, а с делами жизни, почему ошибка логики может быть опасною для св. церкви».

Получив от преосвященного Евсевия сведения о вновь назначенном обер-прокуроре, Филарет отвечал ему: «Радуюсь известию вашему о *** Другого не ожидал я. Но окружающие? Один добрый человек, давно известный по доброте, на прежней должности растратил до 12 миллионов учебного капитала. Теперь по той же доброте доводить до расстройства епархиальное управление, давая ход всякой странной жалобе, даже и несогласной с законом. Другой выставляет из себя строгого блюстителя порядков экономических, но не понимает и азбуки церковного правления, с жаром по первому слуху (не по документам) хватается за дело, до которых решительно нет никакого ему дела, а свои дела путает до смеха. Помоги Господи графу привести дела в порядок!»

* * *

«Ни для кого не была тайною частная и домашняя жизнь почившего; но по нашей мелочности и недальновидности мы не всегда могли понять и ценить ее надлежащим образом. Мы знали беспримерное его трудолюбие; оно изумляло нас, – не могло не изумлять: ни в себе, ни около себя мы нечего никогда не видели подобного. Но бесплодно изумляясь, мы не думали ни подражать ему, ни помогать ему. Мы с трудом могли следить за разнообразными предметами его ведения и деятельности; разнообразие их граничило со всеобъемлемостию. Все, что касалось мысли и жизни, на все он отзывался». «Но такой свет ведения и опытности очень мало озарял нашу умственную и нравственную темноту». – «Его требования от подчиненных были не всегда и не вполне исполняемы. Почему? Конечно многое по нерадению и лености исполнителей, но многое от того, что его понятия и требования далеко превышали наше развитие, наши стремления. Он был для нас недосягаем… Кому благоприятные обстоятельства позволяли видеть близко почившего, тот не может не сознаться, по собственному опыту, что снисхождение его к немощным равнялось только его всестороннему превосходству над нами. То обстоятельство, что не только немногие могли помогать, но и понимать его, было причиною того, что он сам с безмолвным самоотвержением нес ее на своих мощных раменах. Самоотвержению его, казалось, не было пределов: оно было для нас невероятно, мы, судя о всех по себе, искали других причин его беспримерной жизни и деятельности, подозревая причины, по которым большею частью действуем сами. Вечная память тебе со всеми незабвенными просветителями и благодетелями человечества! И да забыты будут наши немощи и наши неправды пред тобою!»

Вот смиренная исповедь и правдивое слово к характеристике и деятельности Филарета, произнесенная самым близким сотрудником его по образованию Черниговской паствы.

Когда земля скрывает в недрах своих телесную одежду человека, по большей части только тогда открывается для всех его нравственный облик. По крайней мере это удел большинства смиренных тружеников на пользу человечества. Только по смерти Филарета стали отдавать ему дань, изучая его и изумляясь ему. Только тогда умолкшая перед его гробом клевета дала простор и свободу слову правды и удивления.

В частной жизни святитель был прост и нетребователен. Никогда почти не садясь за обеденный стол, по крайней мере, никогда не досиживая до конца обеда, он принимал пищу как бы мимоходом. Нередко гостю приходилось почти голодным выходить от Филаретовского обеда. Бывало, человек долго стоит с блюдом возле архиерея, а тот в беседе и не замечает этого. Взяв себе немного на тарелку кушанья, он, почти не касаясь его, продолжает беседу. Гостя стесняло есть во время такой беседы, а там человек примет тарелку архиерея, а за нею и гостя. Сам Филарет, увлекаясь рассказом, этого и не замечал. Но голодным выходя от стола, гость с удовольствием принимал вторичное приглашение на обед: так много поучительного и интересного представляла беседа святителя. Когда он жил в Елецком монастыре (обыкновенно в зимнее полугодие), кому доводилось в числе последних выходить из его крестовой церкви, тот мог, благодаря неплотно прилегавшей к окну шторе, видеть в окно Филерета в его рабочем кабинете. Это была маленькая с одним окном комната и чуть ли ни с одним стулом. У окна стоял стол, заваленный книгами, из коих многие были развернуты. Перед столом сидел углубленный в свою работу, Филарет; перед ним горели две свечи и под рукою лежал пестрый футляровый платок. Иногда ночью, среди занятий, великий труженик чувствовал голод, шел в комнату, занимаемую послушниками (которые, слышав его, притворялись обыкновенно спящими), отворял шкаф, доставал черный хлеб, отрезал ломоть и, посолив, ел, запивая водою. Утолив таким образом голод он опять садился на прерванную работу. Тщедушный и слабый от детства, он занимался так много, что никогда не спал более пяти часов в сутки. Даже утомительная дорога не отнимала у него более этого времени для отдыха. Возвращаясь, например, из Москвы (с пятидесятилетнего юбилея Академии) осенью 1864 года, он, проехал 500 верст, прибыл в Клинцы в полночь. Отказавшись от ужина, он выпил только чаю. Был час ночи, когда он лег, и его келейник попросил у хозяина лисьей шубы ему укрыться. Хозяин пользовавшийся расположением к нему Филарета, поужинав с духовенством, заметил еще огонь у своего гостя-архипастыря. Заглянув в спальню, он увидел Филарета сидящим на диване, на котором устроена была ему постель, с протянутыми ногами и прислонившимся спиною к подушкам. Он весь и грудь, для которой вероятно и требовалась особенная теплота, был укрыт лисьей шубой. На столике горела свеча, а он дремал. В пять часов утра он уже был в церкви, слушал утреню, а после ранней обедни выехал в Чернигов, до которого оставалось почти 200 верст.

Будучи умерен в пище, он не отказывался, однако от общественных обедов. Люди близорукие объясняли это его желанием весело пообедать. Как бы ни был он занят, он всегда охотно уделял время для беседы. С младенческою верою, набожный, без ханжества, постник в своей келии, он радовался беседе верующего, как бы обретая сокровище. Вот почему он не скрывался от людей. Он не избегал общества, потому что любил человека, каким он есть, со всеми его слабостями, считая себя последним перед Богом. Но не выносил он неправды. Глубоко печалили его вольномыслие, распространявшееся в обществе, и упадок религиозного чувства. Мы упомянули о речи его к дворянству в 1863 году. Известно нам, как накануне открытия дворянского собрания в 1866 году он говорил одному помещику: «люблю я дворянство: но вот завтра должен служить, приводить к присяге, и ничего не могу ему сказать; такие идеи распространяются среди его»... Говорил он это с грустью, покачивая склоненною головою. «Если вы это находите, владыко, заметил его собеседник, «значит, теперь-то и время вам говорить». Филарет задумался немного. «Не знаю, не знаю, посмотрю», сказал он. Но все-таки слова он не произнес. На следующий затем день он присутствовал на официальном обеде у губернского предводителя. Помещик, с которым был приведенный разговор, сидел против него. «Памятен вам, владыка, наш разговор, бывший третьего дня?» – «Помню». – «Я могу к утешению вашему указать на два факта: вчера поверялись права дворян на участие в собрании; был вопрос: допустить ли к участию в собраниях дворянина, позволившего себе выбранить свою мать? Единогласный ответ: «не допускать». Филарет поклонился. «Был второй вопрос», продолжал тот же помещик, «допустить ли дворянина, позволившего себе в нетрезвом виде выстрелить в крест?» Ответ был единогласный – «нет». Филарет опять поклонился. А когда, сидевший возле него, губернский предводитель подтвердил это, он порывисто его обнял и поцеловал. Тост за здоровье Государя был принят восторженно. Долго не смолкало «ура». А Филарет стоял, склонив голову, и набожно крестился. После обеда в гостиной группа дворян уселась возле него. Он вел тихую беседу видимо с удовольствием. Один из помещиков обратился к нему с изъявлением сожаления, что «мы не имеем случая категорически высказать ему то глубокое уважение, которое питает к нему дворянство». «Друг мой!» задумчиво произнес Филарет, «вон, о чем надо думать» (он показал на небо), «а это все пустое».

Несмотря на то, что Филарет отличался очень слабым телосложением и уже жаловался на усталость, чего прежде с ним не бывало; по все-таки, по-видимому, он был еще довольно бодр. Он скоро и легко ходил, спускался к Антониевым пещерам и поднимался по крутой горе к могильным курганам (времен язычества), что возле его Троицкого монастыря.

Вообще Филарет отличался очень слабым здоровьем, а сидячая жизнь еще более его сокрушала. «Болит спина от того, что бестолково сижу; привязался к беседам». («Беседы о страдании Господа нашего Иисуса Христа»), так писал он Романовскому. Нередко зубная боль заставляла его проводить бессонные ночи, а ревматизм приковывал его к постели на несколько недель. Особенно страдал он всегда в Петербурге и жаловался Романовскому: «здесь стоит зима с половины Октября. Но по временам очень сыро и по тому тяжело для скудельного тела моего». «Я уже более двух недель лежу на постели, без ноги, которая сильно страдает от ревматической боли. Особенно по ночам очень тяжело бывает, – Господи, даждь ми терпение и умиление!». Но главная хроническая болезнь его была – катар желудка. «Наш владыка, писал арх. Герасим в 1857 году, сильно изнемог от расстройства желудка, которое по его замечанию, возобновляется у него периодически». «Болен я был,» писал тогда Филарет Романовскому и, если не ошибаюсь, со временем эта болезнь положит меня во гроб. Так думаю по ее ходу и началу». Горскому же писал он: «два раза был я болен и в первый раз так сильно, что близок был ко гробу. Того и смотри, что позовут туда. Худо то, что худо готовлюсь к той жизни.» Но, не смотря на болезненные страдания свои, он пересиливал, сколько возможно, себя и продолжал работать.

Летом 1866 года в Киеве начала свирепствовать холера, грозя посетить и соседнюю губернию Черниговскую. Она уже стучалась в двери. Наконец проникла она в южные уезды губернии, подвигаясь более и более к Северу. Преосвященный Филарет возымел намерение обозреть чуть ли не половину епархии. Его отговаривали. Так как порядок жизни и привычки нарушались в дороге, то с этой стороны ему и представляли опасность. «Теперь-то я нахожу мою поездку благовременною и благопотребною», отвечал на такие предостережения Филарет: «народ упал духом; его следует ободрить».

Так в служении своей пастве Филарет был способен дойти до самоотвержения, которым и запечатлел свои земные подвиги. 5-го Августа 1866 года, в пять часов утра, Филарет выехал из Чернигова. Маршрут его, рассчитанный по дням, доведен был до Ущерпья, Суражского уезда, на 17 Августа, далее числа не были определены, из чего надо было заключить, что в Ущерпьи предполагал он дать себе отдых в семье любимого им помещика. Провожая его, помощник исправника спросил: «Так прикажете ожидать ваше преосвященство в Чернигове 18-го? – «Как так 18-го? – «Да вы изволили так писать». – «Как это случилось и сам не знаю! Ведь я сам составлял маршрут... Как же это так вышло?... На этом и окончился разговор, и ответом были последующие события. 6-го, в день Преображения Господня, он служил в г. Борзне.

В с. Загоровке в тот же день он слушал всенощную, а 7-го утром прямо к служению прибыл в с. Фастовцы, где совершал освящение храма. От Херувимской песни до приобщения обыкновенно видали его в слезах: тут, в продолжении всей этой, последней в жизни его, литургии, слезы текли из глаз его, а во время совершения св. Даров и приобщения св. Таин он неудержимо заливался слезами, так что навел трепет на предстоящих. Обедая у местного священника, он много говорил о нареканиях, коим подвергается духовенство. С силою и убеждением опровергал он обвинения, указывая, как трудно служение пастырское и по высоте его задачи, и по борьбе с невежеством и предрассудками, при скудости средств к жизни и к образованию. После обедни один из созидателей церкви испрашивал у Филарета благословения на приобретение нового колокола, больше весом против существующего. Филарет, поцеловав его и священника в голову, сказал им в ответ: «Колокол и настоящий собирает верующих на молитву; так вместо нового колокола лучше будет жертва Богу, если перенесется ваш старый храм на кладбище. Нам, старик, с тобой недолго жить: так вот и для нас, и для других будет полезнее, как будет церковь на кладбище». Никому на мысль не приходило, что эти слова оправдаются на Филарете с поразительною быстротой. Вообще же всю дорогу он много говорил о смерти, как бы готовясь к ней. Из Фастовцев после обеда он выехал в с. Бельмачевку. Тут, встретив священника И. Я – го, бывшего благочинного, с трогательным смирением просил он его простить ему, что незаслуженно лишил его благочиния. Мы упоминали, что священник этот был оклеветан. Осмотрев церкви в Рожновке, Парафиевке, на ночь прибыл он в с. Коченовку к помещику Т. Никогда не ужиная, Филарет, вероятно чувствуя слабость, думал пищею подкрепить свои силы и не отказался от ужина. На другой день 8-го, он, позавтракав у Т., поехал в с. Рубанку и посетил помещика Р., которого, как известно нам, любил. Усердный его почитатель предложил ему обед. Филарет не мог ему отказать, чем опять нарушилась его привычка: он принимал пищу обыкновенно раз в день. Выехав от Р., он почувствовал себя уже очень нехорошо. Упадок сил и другие симптомы давали понять, что он вступает в страшные объятия Киевской гостьи. Он жаловался, что непривычная и несвоевременная пища его расстроила.

Прибыв в 7 часов вечера в г. Конотоп, Филарет, не взирая на крайний упадок сил, посетил еще две церкви. Вошел он в Успенскую церковь и чувствует, что не может стоять. «Отдохну я у вас», сказал он. Ему подали стул. Он сел, просмотрел наскоро церковные книги и поспешил в собор. Там тоже недолго оставался. Кто успел принять его последнее благословение и облобызать его руку, заметили, что рука святителя была холодна как лед. А на лице его уже не было той кроткой улыбки, которою приветствовал он всякого и к которой привыкли все его знавшие. Из собора он проехал к протоиерею, о. Стефану Ивашутичу. Сейчас же попросил он чаю и покоя. Но еще не подали ему чаю, как сильные приступы болезни сложили его в постель. Послали за доктором. Доктор и присутствующие не столько удивлялись безуспешности медицинских пособий, сколько терпению, с каким переносил страдания архипастырь, не перестававший молиться и осенять себя крестным знамением. Только по временам он утолял жажду и тошноту кусочками льда. В 12 часов ночи послали за другим доктором. Но больной сознавал свое безнадежное положение и в первом часу ночи, подозвав к себе настоятеля Крупецкого монастыря, архимандрита Августина, сказал ему: «исповедуй меня». О. Стефан, узнав от доктора о безнадежном положении своего архипастыря, подошел к нему и, напомнив о его собственном наставлении совершать над болящими соборование, просил разрешить его пособоровать. «Хорошо. Делайте, что нужно: но скорей, скорей, скорей: мне худо. А вы доктор, будьте тут». А сам все крестится и молится; то пожмет руку доктору, ослабевшею, похолодалою рукою, то возьмет его за плечо. Это выражение признательности врачу было последнею данью земле... В два часа ночи приступили к соборованию. Во время чтения седьмого Евангелия начались его предсмертные страдания. В пятом часу утра стали читать канон на отход души, а в пять часов не стало Филарета. Осталось только его имя, которое с благоговением должно передаваться от поколения к поколению в признательной памяти соотечественников. Двенадцати-кратно раздавшийся звон соборного колокола тяжелым эхом отозвался в сердцах осиротелой паствы…

Или утомленное бессонною ночью и тревогою, или напуганное страшною болезнью, опасности которой не сознавались до того времени, духовенство не скоро собралось отслужить панихиду над телом своего архипастыря. И первый, пожелавший помолиться и отслужить панихиду, был помещик Р.

На следующий день. 10-го Августа, тело Филарета, положенное в белом глазетовом гробе, было внесено в собор, а на пятый день, после литургии и панихиды, гроб этот был поставлен в другой, больший, обитый железом. Этот гроб, накрытый черным сукном с белыми позументами, поставили на дроги, запряженные в 6 лошадей цугом, и так повезли, под сению рипид, тело святителя в Чернигов. В то время в Конотопе уже началась Успенская ярмарка. Из опасения холеры ярмарка была расположена за городом. Перед отбытием тела, ярмарка опустела: все побежали к собору.

Версты 2–3 ярмарочный люд провожал гроб за городом. Не любопытство влекло народ. Нет! Тут-то сказалась духовная связь народа с его «добрым пастырем», раскрыв смысл слез, которые так обильно текли из глаз святителя при молитве за себя и за свою паству. В народе только слышны были возгласы: «Прости наш владыка, прости владыка, прости»... Да, можно было видеть, как набожно осенял себя народ крестным знамением. Это было такое торжественное шествие, с каким не сравнятся шествия царей, вождей и победителей, потому что здесь соединялась земля с небом... От одной церкви до другой провожали гроб с хоругвями и крестным ходом при неумолкаемом пении лика. А народ, сменяя один другого, в числе 10–12 тысяч, сопутствовал гроб от Конотопа до Чернигова, 180 верст. За 20 и более верст народ шел к пути следования гроба отдать последний долг усопшему. Кто оповещал народ и что звало его к этому гробу, что на простых дрогах, прикрытый черным сукном, двигался мерным ходом по дороге к Чернигову? И дивное дело – ни одного холерного случая! И забыли все об этом страшном биче. Холера и не доходила до Чернигова, и прекратилась. Филарет как бы отдал себя в искупление за многих. Кто разгадает смысл его поездки, его постоянного воспоминания о смерти, его молитвы и рыданий за последней литургией?...

18-го Августа, в 10 часов утра, на берегу реки Десны, в трех верстах от города, гроб был встречен Киевским викарием епископом Порфирием с многочисленным духовенством и всеми, можно сказать, жителями города, начиная от представителя администрации. Как только с парома свезли гроб, вся многотысячная толпа народа заколыхалась. Гроб остановился. Оказалось, что народ отпряг лошадей, желая сам везти гроб своего архипастыря. Когда этот гроб остановили для литии на Красном мосту, против здания семинарии, сооруженного усопшим святителем, то примкнули к шествию воспитанники всех учебных заведений и духовного девичьего училища, основанного тем же святителем. «И Боже, как плакали дети!» восклицает очевидец.

19-го, после отпевания, колесницу с гробом народ опять повез на себе к месту вечного упокоения святителя, к Троицко-Ильинскому монастырю, остоящему в 2-х верстах от собора. Здесь под самым престолом Троицкого храма была приготовлена могила. Над гробом Филарета устроен каменный надгробник в виде продолговатого престола. В ногах святителя поставлен, усердием игумении Нежинского монастыря, большой крест с изображением распятого Господа, а в головах утверждена икона, – усердное приношение одного помещика, – с изображением Спасителя во славе и надписью: «Идеже есмь Аз, ту и слуга Мой будет». Эта усыпальница представляет недостроенный храм. Он оштукатурен, своды его местами украшены лепною работою, гладкий каменный пол. Словом, не достает только иконостаса и печей, да более удобного входа, чтоб превратить эти катакомбы в теплый храм. Несомненно, рано или поздно, это устроится, и над гробом ревностного слуги Христова будет со временем возноситься бескровная жертва. Такое место для своего упокоения, можно сказать, выслужил, вымолил и выплакал Филарет.

В установленное время было вскрыто и прочитано следующее завещание Филарета:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. По благости Твоей, Господи, Ты открыл человеку все необходимое для спасения его. По премудрости Твоей Ты скрыл от него день и час смерти его, чтобы каждый день и час готовились мы к ответу за дела свои. Благодарный к благости Твоей и благоговейный пред мудростию Твоею, на случай смерти моей, в полном смысле и памяти, пишу завещание моею рукою».

«1) Пред Тобою, Господи, должник я неоплатный. Благодеяния и милости, излитые Тобою на меня недостойного, необозримы; а я платил и плачу за любовь Твою нечестиями сердца. Агнче Божий, вземляй грехи мира, покрой долги мои пред правдою Отца Твоего! Заступница христиан, благая Матерь Сына Божия, не оставь меня недостойного, защити меня грешного Твоею молитвою к сыну и Богу Твоему».

«2) Прошу и молю всех, кого когда-либо, намеренно или ненамеренно, оскорбил или навел на грех, простить меня по любви христианской и помолиться за меня недостойного. Если же кто и предо мною остался должным, в чем бы то ни было, молю Господа не только не вспоминать о долге его, но воздать ему щедротами благодати. Всех прошу для любви христианской поминать меня в молитвах».

«3) Книги мои, которым есть каталог, написанный моею рукою, отдать в библиотеку семинарии той епархии, где застанет меня смерть. Если против каталога не окажется налицо каких-либо книг, за недостаток их не взыскивать ни с кого. Туда же поступят и все рукописи, в том числе дела, относящиеся к Лифляндской церкви⁵⁹.

Прошу за сие приношение творить о мне поминовение в Субботу перед Сырною неделею».⁶⁰.

«4) Из денег две тысячи рублей назначаю в пользу общежития Хорошевского монастыря, с тем, чтобы монастырь пользовался процентами с капитала, а капитал всегда находился в кредитном установлении, Если найдутся при смерти моей то две тысячи назначаю отдать в кредитное установление, с тем, чтобы процентами пользовались дети родного брата моего о. диакона Василия, Григорий и Иван, а по смерти их проценты по распоряжению Св. Синода имеют поступать в пользу сирот, воспитанников Тамбовской семинарии».

«5) Серебряные вещи столовые все останутся в пользу старшего сына брата моего, священника Григория Гумилевского».

«6) Если кроме всего помянутого найдены будут у меня деньги и вещи мои собственные, то все употребить в пользу Харьковского духовно-сиротского училища девиц, которому предоставляю право издавать в свою пользу мои сочинения и переводы в определенный законом срок».

«Филарет епископ Харьковский и Ахтырский.

«Написано моею рукою 1853 г. Декабря 21-го дня».

* * *

И в завещании своем Филарет не изменил своему правилу: ставить выше своего благо и пользу общую или многих.

Капитальными трудами Филарета за последние семь лет жизни его, т.-е. за время управления его Черниговскою епархиею, были: «Исторический обзор песнопений и песнопевцев Греческой церкви, с примечаниями и снимками древних нотных знаков», «Обзор Русской духовной литературы» (от 1720–1858 г.) и «Дополнение» к нему (по 1862 г.), «Русские святые, чтимые всею церковью или местно», «Св. подвижницы Восточной церкви», «Историко-статистическое описание Черниговской епархии» и много статей по разнообразным предметам.

К этому же времени относится издание его знаменитого «Догматического Богословия», «Исторического учения об отцах церкви» и в сокращенном изложении «История Русской церкви». Он же положил основание изданию «Черниговских Епархиальных Известий», в которых был деятельным сотрудником. Там, между прочим, он помещал очень много библиографических заметок и статей о современных вопросах общественной жизни.

Его любознательность и разнообразие предметов его знаний были действительно изумительны. Стоит посмотреть на каталог его собственной библиотеки, чтобы убедиться в этом. Там были и всевозможные журналы светской литературы за несколько лет, и юридические сочинения, или, например, Азанчевского «Сатирические журналы 1763 – 1774 г.», Императрицы Екатерины «Были и небылицы», Снегирева «Русские пословицы». «Об электро-магнитных телеграфных линиях» и т. д. Не говорим о замечательных отделах богословском и историческом. И все это он читал. На многих статьи литературных журналов он отвечал своими критическими замечаниями. Даже «Пословицы» Снегирева к нему попали неслучайно. Он составил из них статью «Народная мудрость», извлекши для поучения все, что говорилось в них и Божестве, о вере, о спасении и (ненавистной ему) тяжбе.

В трудах Филарета поражает масса критических статей и заметок. Это была особенность его таланта: пытливо относиться ко всякому предмету, все проверять путем критики. Такой способ отношения к прочитанному, облегчая усвоение его памятью, до такой степени развил у него последнюю способность, что он изумлял ею всех. Редкое письмо его к Горскому не заключало какой-либо критической заметки. Мы приведем некоторые из них, чтобы ближе познакомиться с оригинальностью его выражений, его таланта, его взгляда.

«Признаюсь искренно, что Могила⁶¹ мне очень не нравится по образу мыслей и некоторых дел; да и почти ничего нет у него собственного, а все, что названо его именем, принадлежит не ему. Потому мне очень не хотелось бы, чтобы дано было ему почетное место между учителями и просветителями церкви. Папистический энтузиазм или фанатизм не дают права на таковое звание».

«С удовольствием, большим удовольствием прочел твою статью о св. Кирилле и Мефодии (Горский посылал ему рукопись). Сделал кое-какие замечания. Мне кажется, что временем статьи надобно положить конец Х-го века. Это так и по известию об Адальберте, и по выпискам Нестора. Что касается до мысли, что будто слова о Русском Евангелии вставлены Русским, то она мне не совсем представляется близкою к правде. У нас вставок не делали, да и некому было делать. Правда, в летописях это случалось; но о жизни святых едва ли можно утверждать ту же мысль. Мне кажется, что мысль о Русском Евангелии и замечания о начале Русской грамоты просто мысль недальноумного жизнеописателя. В том нет сомнения, что жизнеописатель точен в своем повествовании, выставляет обстоятельства, которых исторической верности опровергать нельзя: он имел и средства говорить истину; но согласитесь с тем, что он не великий философ и не глубокий богослов; он немногим стоит выше современных ему писателей легенд темного Запада. Присовокупите к тому и ту вероятную мысль, что он имел в виду защищать достоинство Славянского письма от нападений злых псов-Немцев. По крайней мере мысль о сверх-естественном происхождении Русской грамоты отзывается этим недальновидным благочестием. До того ему дела нет что в другом месте сам же проговаривается он, что у Славян нет письма. Это вещь сторонняя, нужная для другой беседы».

«Другая мысль, не высказанная в замечаниях, относится к тому, чтобы как можно чаще и точнее говорить словами жизнеописаний, что вы очень много заботились о краткости и сжатости. Фразы легенд – лишняя постройка. Их прочь! Но, пожалуйста, не опускайте ни одного самого малого обстоятельства, сколько бы оно ни было частно. Вы знаете, что энтузиасты слишком дорожат каждою щепочкою старины. Да и нельзя иногда и винить их в том. Неважное для нас важным может быть для других».

Неизвестны нам подробные «замечания» Филарета, но дальнейшая переписка его дает понять, что с изложенным выше мнением Горский не соглашался, и Филарет писал ему: «О жизнеописателе Кирилла и Мефодия остается предоставить времени сказать решительное и верное. Теперь, при недостатке фактов в защиту моего или твоего мнения, нельзя решить, кто из нас с тобою прав и, кто виноват. Теория прочна (в истории), когда основана она на несомненных и многих случаях; иначе будет волнение мыслей, не более. Здесь же пока не столько у нас случаев, чтобы выйти могло прочное построение. Замечу еще о наших древних повествователях, что прибавления и вставки в жизнеописаниях пока не обличены. Не разумею того, чтобы у нас после одного жизнеописания не являлось другого; но другой жизнеописатель нам является обыкновенно в другом кафтане и все чаще разряженным по примеру поздних Греческих сшивателей великолепно-пустых фраз».

Но не всегда и не везде требовал Филарет таких подробностей, как в статье о Кирилле и Мефодии. Здесь он считал их полезными ради новизны предмета и споров, для решения которых мог быть пригоден и частный, незначащий на первый взгляд, факт. Там же, где по его взгляду нужна была сила и блеск статье, словом нужно произвести впечатление на читающего, он одобрял сжатость изложения, предоставляя мысли читающего работать. Так писал он о статье Горского «Описание Сергиевской Лавры»: «Кратко, но сильно, есть, о чем подумать. Быть может те, которым думать – Египетская работа, и недовольны будут краткостью; но об ином нельзя говорить пространнее, другое не стоить многих слов, а по тому жалобы – пустяки».

Иногда, разбирая статьи. Филарет, подобно своему учителю, доходит до мелочей. Так, одобряя мысль напечатать слова Серапиона, он заметил Горскому: «Перевод чист, но одно место особенно бросилось в глаза; слова «восхищени быша» переведены «погибли». Это далеко от точности. Почему же не сказать «внезапно взяты»? Придирка. Простите. Простите и за то, что скажу. Слово Юлиан, повторенное до десяти раз в замечаниях⁶² и большею частью сряду, немножко странно. Если не встретилось ничего, что надобно было бы прибавить, хотя бы для избежания однозвучия, лучше было бы не повторять сего слова. Почти тоже – Галл. Грех переводчика или издателя, не помню. Но издателям во всяком случае не легче. Замечания к переводу на переводчика или издателя падают нелегкою тяжестью. Глаз критика всего легче пробегает их. С своей стороны желал бы, чтобы были вы более щедры на замечания. Это нужно. Читатель скажет вам спасибо, если вы не только помогли ему в уразумении сочинителя, но и подарили его двумя-тремя новыми мыслями».

Поблагодарив Горского за замечания на статью его о Златоустом, он пишет: «Одно замечание считал бы ненужным, это относительно чудес. Мне самому случилось слышать от одного монаха, доброго и рассудительного: почему «Христианское Чтение» ничего не сказало о чудесах Златоуста, о коих говорится в Четьи-Минеи? Предполагаю, что вопрос монаха может изменить мысль издателя на счет спроса читающей публики. Если пустынный монах предложил вопрос любопытства, что сказать о других? Читающие жития святых после Четьи-Минеи прежде всего потребуют, почему так, а не иначе говорится о святом? Недоверчивость к Четьи-Минеи со стороны ученой довольно обща, почти столько же, сколько и доверчивость к назидательности. Пусть так, пусть назидательность остается преимущественною целью вашего журнала, по соединении его с чтением Св. Отцов: это так и должно быть; но не будьте слишком холодны к требованиям ума, чтобы не впасть в крайность. Назидания ищет «Воскресное Чтение», назидания православного домогается «Христианское Чтение»; но согласитесь, что-то и другое частью бывают карикатурно: детей ныне нет на Руси, баснями сладкими никого не накормишь, а требуют крепкой пищи. Святые отцы, и особенно такие, каков Богослов, предлагали так много и для философа, и для поэта, и для историка, и для филолога, что право не так легко поставить под ряд их такую ученость, которая, хотя бы на один дюйм, стала выше их учености. А вам особенно удобно следовать их направлению. Это прилагаю и к филологическим замечаниям на сочинения св. Григория Богослова; не говорю о проповедях и статьях назидательных, где некоторые боятся говорить языком ученых, тогда как вовсе не боялся того Богослов. Ученый поморщится на вас, прочитав ученую историческую статью без доказательств, а неученый читатель не останется недовольным, если поставлены будут доказательства, в замечании или «inter caetera».

Филарет был крайне осторожен в оценке известных приемов и положений в религиозных спорах. Так, например, писал он: «Получил я письмо владыки митрополита. Он гневается. Сколько мог, писал я о деле, как оно было по совести моей. Если не примут дела, как оно было, это уже не моя вина. Суд пред Господом. Православие не требует для своей твердости гнилых подпор, каковы ни на чем не основанные слова об апостольском происхождении троеперстия. Бояться крика невежд? Их не заставишь молчать тем, что будешь кричать неправду. Правда сама себе защита, а подмостки человеческие только годны на то, чтобы сломало их время».

«Не получили вы Specilegium Romanum? Ожидаю с нетерпением и доселе не дождусь. Даже доселе не могу составить точного понятия об издании. Видел, что тут помещены и Греческие древности святые; но видел и то, что довольно латыни несчастной. Признаюсь: если тут будет схоластика Латинская, брошу в печь. Этот скелет и без того наскучил хуже чумы. Зачем бы его вытаскивать из помойной ямы, или Ватикана? Последние слова по-моему однозначущие. Пусть бы грехи отцов лежали покрытые пылью». Но, не смотря на такой суровый взгляд, он упрекает Евсевия за его статью «Беседы о Таинствах». «Скажите, Господа ради, к чему приняли проповедовать так открыто недоразумения папизма, давно оставленные?» В религиозной полемике он требовал особенной чистоты и ясности.

А в печку у Филарета, как видно, летала не одна книга. Так писал он между прочим: «Вчера взял я в руки Аммона ⁶³ и принужден был бросить, как мерзость запустения. Кажется, препровожу его в печку».

Филарет чистою душою понимал православие. Разбирая «Таинства» Евсевия, он говорит: «Правда, я бы сказал еще и то, что мне не нравится, когда проводят мысль откровения по категориям церковной схоластики, как душу по мытарствам. De gustibus non disputandum est. Иначе, один любит формы катехизиса, а другому кажется, что иное дело катехизис, другое – размышление систематическое; одному кажется, что верх совершенства, когда осветят склонения веры логикою веры, а другому думается, что для веры размышляющей сух и скудна подобная пища. Единая апостольская, вселенская церковь: эти вещи полезно помнить христианину; это формы, которые в немногом говорят ему о многом». «Желаете ли знать мысли мои о письмах и стихах Григория? Вы почти знаете их. О первых тоже скажу, чтобы говорите, т.-е. немногие из них имеют догматическое или христиански-нравственное значение; они образцы письменного слога; кажется, они с тем преимущественно и писаны, чтобы христианское юношество видело в них, а не в письмах язычников, образцы писем. Впрочем, можно бы потрудиться над тем, чтобы избрать лучшее и не оставить без внимания труды великого мужа. Между ними, некоторые по крайней мере, столько же важны, сколько и письма Василия Великого. Потрудитесь пересмотреть».

«Между стихами Григория есть превосходные, кто как ни думай о них. Вы знаете, что по моей мысли непреодолимое затруднение переводить стихи Григория. Но капля пробивает камень. Чтобы сказать вам о лучшем, посылаю недавно изданные стихотворения Григория, признанные Греками за лучшие. Правда, вкус Грека ищет только Греческой языческой красоты: это дело давно известное. Для позднего Грека нет философа выше Аристотеля, и нет поэта выше Гомера или Софокла; для позднего Грека сокровище, богатство всех родов в том позднем произведении, где, как видим, говорят с ним или диалектика Аристотелева, или певучий слепец мифологического века. Потому-то, следуя своему вкусу, отметил я карандашом то, что мне показалось лучшим, и не могу не сказать, что стихи, поставленные Греком на последнем месте, в Русском переводе должны занять первое место. К сему надобно присовокупить особенно две молитвы к Богу, одну ту, которая у Галанда; стихи: «Жизнь», переведенные и в «Христианском Чтении», два стихотворения о самом себе и жизни своей. Последние два прилично могли бы составить заключение сочинениям, хотя по достоинству своему они должны следовать после Биллиевых: τὰ απύρρητα. Вот пересмотрел содержание всех переведенных статей (но не перевод) и отметил то, что показалось лучшим. Очень нелишнее дело издать их. В них говорит душа. Иные отличаются глубиною мысли. Вот вам все известное мне по памяти о Григориевых стихах».

Следующее суждение Филарета более всего дает понять всегдашнее настроение его души: «Моей душе грешной, казалось бы, взяться надобно после Григория за Ефрема. Если говорить строгую правду, пустынный Ефрем, несмотря на то, что пустынник, едва ли не во всех отношениях выше Василия. С какой стороны ни посмотрите на него, возьмете ли как проповедника, он не уступает Каппадокийскому учителю; даже по сердечной живости слова; ближе он говорит сердцу, чем Василий. У последнего есть искусство, да и строгость его несколько пугает душу грешную, тогда как слезы Ефрема Сирипа – сладость сердечная. Не сравниваю Ефрема толкователя с Василием. Тут нет между ними и сравнения». Вот почему писал он Горскому: «Отцы церкви, особенно преп. Ефрем Сирин, верные путеуказатели». «Творения преп. Ефрема – любимые мои песни, толкования его – драгоценные камни».

Сделав выборку из писем Филарета к Горскому, можно составить целый покаянный канон. А если привести на память потоки слез, которые неудержимо текли из глаз его во время совершения им Божественной службы, для нас будет понятным, почему так близки душе Филарета были слезы Сирского пустынника.

По случаю большой печали Тончия, потерявшего меньшую дочь, Филарет писал Романовскому: «Добрый Е. Ив. наш плох здоровьем. Его расстроило что бы вы думали? Смерть той, которая звала меня батюшкою. Бедный человек! о чем он не плачет? Плачет и от того, что нет детей; плачет и от того, что есть дети; плачет, когда нет жены, плачет и тогда, когда есть жена. Плачет от недостатка денег; плачет и от кучи денег. Сказал-бы, что после того не стоит плакать ни о чем. Но есть у меня страшные грехи. Об этой беде нельзя не плакать. Она слишком страшна. О. когда бы плакать о ней столько, сколько стоит она слез».

Самый близкий сотрудник Филарета по образованию паствы⁶⁴ так определяет значение трудов и деятельности Филарета для церкви и общества:

«Деятельность пастыря, а тем более архипастыря, слагается из сочетания самых разнообразных отношений общественных и личных; его обязанности касаются всех сторон жизни пасомых, его влияние простирается на всю нравственно-общественную жизнь его паствы. Научить спасению неведущих, руководить неопытных и слабых, возбуждать недеятельных, вразумлять строптивых – какое широкое, многотрудное поприще для деятельности! Немногие успевают подвизаться едва на одной какой-либо стороне сего поприща, а их память не остается без благословений. Какова же должна быть память о том, кто преуспел во всех сторонах великого служения, кто указал и новые стороны в сем служении и во всех родах архипастырской деятельности был мужем, преисполненным жизни, мысли и добродетели?»

«Архипастырь первее всего, учитель-просветитель своей паствы светом веры. Вечная память тебе, наш приснопамятный наставник и просветитель, светило всей Русской церкви! Не встретим противоречия, если скажем, что чада Русской церкви от почившего получили понятие, чрез него приняли в сознание, кто они и что они по отношению к св. вере Христовой. Ибо что такое его «История Русской церкви», как не глубоконазидательное руководство Русскому народу к самопознанию в религиозном отношении?»

«Церковь Русская, богатая простотою веры и жизни христианской, далеко не была знакома с теми светильниками веры и жизни христианской, которые своими писаниями уяснили, раскрыли учение Христово. Не имея знакомства с писаниями отеческими, Русский народ не мог надлежащим образом понимать высокого исторического достоинства христианского учения. «Учение об Отцах церкви», пополнившее этот пробел в нашей духовной литературе и в нашем религиозном сознании, составляет и будет составлять нерушимый и блистательный памятник почившему учителю церкви Русской».

«Не все имеют время и возможность изучить учение Христово в писаниях отеческих: но для каждого христианина необходимо твердо и сознательно помнить основные истины христианства, всякому верующему подобает быть готовым к ответу всякому вопрошающему о его уповании. Является новый труд – обстоятельное изложение догматического учения православной церкви, и при том не только расширяющий область наших познаний в вере вообще, но и руководствующий в борьбе с современными лжемудрыми лжеучениями». «Догматы, как созерцательные истины, требуют своего осуществления в жизни; оказывается, нужда в наставлении о том, как жить с исповедуемою нами верою. Почивший, блюститель веры и жизни христианской, не отказался и от этого труда. Но, как премудрый учитель, задумал изобразить нам жизнь христианскую не в сухих правилах, не в отвлеченных истинах, а в живых образах святых лиц вселенской церкви (Лавсаик) и преимущественно в жизни наших отечественных святых и близких к нам по народности, истории и жизни, святых Русских и южных Славян. Может ли быть изображение жизни христианской назидательнее, вернее, понятнее для нас?»

«Но жизнь, видоизменяясь ежеминутно, каждый раз предлагает учению христианскому вопросы, как смотреть с христианской точки зрения на такое или другое явление, на ту или другую истину; как поступать по-христиански в таких или других временных и местных обстоятельствах? В ответ на такие вопросы заботливый учитель Русской церкви отверзал уста свои для поучения, и мы изумляемся в них тому высокому благодатному искусству, которым слово Божие, христианство, непосредственно прилагается к жизни и деятельности, озаряет ясным светом самые темные углы нашей обыденной жизни и научает делать из нее светлый праздник».

«Христианская церковь, как общество, имеет свои законы, правила, которыми установляются различные отношения между ее членами, определяется образ жизни и поведения. Канонические правила соборов и св. отцов в точном и ясном виде издавна составляли крайнюю потребность для Русской церкви. Почивший не отказался и от сего труда на пользу церкви, и (перевод Книги Правил) с обычною ему ревностью, со свойственною ему добросовестностью исполнил его во славу Божию, а не в похвалу своего имени».

«Обозрев таким образом труды почившего, как пастыря-учителя церкви, кто не согласится, что он сказал всю волю Божию, насколько это необходимо требовалось состоянием не одной вверенной ему паствы, а состоянием и потребностями всей Русской церкви? Одного из его трудов было бы достаточно для всякого учителя, чтобы его имя не исчезло из благодарной памяти людей».

* * *

Что касается значения ученых трудов Филарета, профессор казанской академии Елисеев говорит: «Филарет – это был, можно сказать, единственный действительно ученый богослов в России, который, как богослов-догматик, как богослов-историк, как богослов-археолог, стоял, если не выше, то никак не ниже знаменитых иностранных богословов, человек необыкновенно талантливый всецело преданный науке». Профессор же Московской академии С. Смирнов выразился о нем так: «Филарет – это знаменитый представитель духовной учености и деятель на поприще духовной литературы – сильный и непостижимый».

Если мы примем во внимание, что Филарет, поражая нас массою своей ученой работы, громадною эрудицией, глубиною мысли, справедливо занявший почетнейшее место в среде ученых, в то же время самолично управлял обширными епархиями, был замечательным администратором, не упускавшим ничего из виду, деятельнейшим насадителем просвещения и ревностным служителем алтаря, то взвесив все это содержание в одном лице, притом физически слабом, вечно преследуемом скорбями, какими оделяла его людская неправда, нельзя подобрать более верного выражения, чтобы составить понятие о нем, какое привел профессор Смирнов, «непостижимый».

Приняв на себя задачу составить жизнеописание Филарета и сделать известными те ценные материалы, кои имеются у нас, мы не берем на себя непосильного труда входить в критическую оценку его ученой деятельности, тем более, что слово о ней произнесено уже людьми авторитетными. Мы позволим себе, в подтверждение или опровержение известного мнения указать на раскрытую выше жизнь усопшего святителя. О значении литературной деятельности Филарета говорится в прекрасной статье г. Пономарева, вышедшей в год кончины Филарета. Он же перечислил его печатные произведения. Мнение г. Пономарева ценно по беспристрастию, которого не ослабило у него потрясающее впечатление внезапной смерти такого крупного отечественного деятеля. «Где разгадка такой плодовитой деятельности?» спрашивает Пономарев, и далее говорит: «Разгадка заключается в его неоспоримо великих и разнообразных дарованиях, в его громаднейшей учености, в некоторых обстоятельствах, принадлежавших его времени и в некоторых свойствах, принадлежавших исключительно его натуре. После смерти митрополита Евгения, у нас не осталось ни одного духовного писателя с таким разносторонним объемом деятельности. Кто же были другие?... В «Обзоре Русской духовной литературы (1720–1858)» мы встречаем, в сороковых годах, многие десятки писателей; но из них мы можем привести здесь, конечно, только замечательнейших, таких, с которыми можно более или менее поставить в уровень нашего автора. Это были: митрополит Московский Филарет, архиепископы Григорий Казанский, Игнатий Воронежский, Иннокентий Херсонский, Иаков Нижегородский, архимандрит Гавриил; протоиереи: Вениаминов, Голубинский, Григорович, Дебольский, Кочетов, Малов, Никольский, Нордов, Панский, Путятин, Скворцов; монах Иакинф Бичурин; профессоры духовных академий: Авсенев, Амфитеатров, Горский, Делицын, Карпов, Сидонский, Шимкевич; к ним же присоединим и Надеждина. Из светских, кажется, один Муравьев. Лица эти так известны вам, читатель, что вы сами, конечно, легко вспомните объем и характер их деятельности; припомните же хорошенько, загляните в «Обзор Русской духовной литературы (1720–1858 г.)» нашего автора, – и вы убедитесь в относительном однообразии и скудности (не пугайтесь этого слова), скудости духовной литературы в то время, при стольких высоко-даровитых деятелях. Из «Обзора» вы видите, что наличная духовная деятельность, в сороковые годы и несколько далее, преимущественно отличалась религиозно-нравственным и проповедническим характером. Если и были сочинения другого содержания, то их сравнительно было не много. В светскую литературу и публику едва ли проникал десяток имен их всех названных нами. Является преосвященный Филарет. У него на первом плане стали История Русской духовной литературы, История Русской церкви – предметы такие, которые более прочих способны заинтересовать собою любопытное внимание общества. Он из первых завел сношения с светскими органами литературы или, по крайней мере, с учеными обществами. Он стал издавать труды свои и отдельно, и в разных изданиях, преимущественно светских. Естественное дело, что всем этим он быстро расширил круг свой известности. С первого же шагу его к литературе, о нем шумно заговорили. Московское Общество истории и древностей поспешило избрать его в свои действительные члены; журнальная критика возложила на него широкие надежды. Периоды его «История Русской церкви», в которых впервые послышался рассказ о временах сравнительно-недалеких от нас и интересных, встречены были живым любопытством, громкими одобрением и привлекли к нему внимание публики. Литературная известность его скоро была упрочена твердо и незыблемо. Людей, подобных ему по учености, в сороковые годы, было слишком мало; у них был свой круг занятий, и в разборы его сочинений они не пускались; журнальная критика положительно не могла сравняться с ним по широте знаний и глубокомыслию взглядов; она большей частью приветствовала его почтительными отзывами; понятно, что остальная публика только с безмолвным уважением встречала его труды. И преосвященный Филарет очень хорошо понимал всю эту обстановку своей деятельности. Его, конечно, радовала мысль, что он своими учеными трудами занял себе место, недосягаемое для многих: но он и на этом месте не позволил себе успокоиться. Почти вслед за ним явился новый могучий деятель, также во всеоружии и также разнообразный: второстепенными светилами явились и другие, несомненно даровитые и трудолюбивые; историческое, осмысленное изучение состояния церкви и духовенства сделалось предметом немалого числа ученых, не только духовных, но и светских. Эти успехи, без всякого сомнения, радовали нашего автора, но еще более побуждали его к новой деятельности. Словно избегая малейшего соперничества и как бы стремясь оставить всех далеко за собою, он неутомимо и еще с большей энергией прилагал труды к трудам. Окрыленный успехом, историк Русской церкви скоро сделался энциклопедистом в духовной области, но в этом энциклопедизме видна была и серьезная подготовка. Раскройте любое капитальное сочинение Филарета 50-х и 60-х годов, – и вас сейчас же поразит неоглядное обилие в нем ссылок и цитат; в них пестреют названия многих сотен исследований, памятников, изданий, рукописей... С великим изумлением глядишь на эту громадную начитанность и думаешь: «Господи, да когда он успел прочитать все это; как мог удержать в памяти и кстати применить к делу всю эту массу сведений?» Притом, не смотря на все обилие цитат и ссылок, мы положительно утверждаем, что и те, и другие делаемы им были еще довольно скупо, часто отличались крайней сжатостью (и к сожалению – иногда неопределенностью и неверностью). Соображая все это, я готов думать, что он писал свои книги, приводил цитаты, ставил ссылки на память, приблизительно, лишь бы не останавливалось дело».

«Вся жизнь его была посвящена чтению и труду. Обществу, публике он отдавал себя только по крайней необходимости. Время между рук у него не уходило. Науколюбивый дух его не позволял ему ни минуты бездействия. Люди, близко к нему стоявшие, говорили нам, что он и работал, и отдыхал, и ел и пил вечно с книгою в руках и что в ту же минуту он делал нужные ему заметки и извлечения. «Надо удивляться, говорит один близко знавший покойного преосвященного, надо удивляться его неутомимой деятельности. Он не ложился иначе спать как при двух горящих свечах. Ночью он часто пробуждался, брал свечу, шел в библиотеку, доставал книгу или рукопись и садился работать. Таких занятий, как видно, он не отлагал на утро: даже и во время сна его занимала какая-либо умственная задача». Этим отчасти объясняется изумительно бы быстрая производительность этого много-талантливого трудолюбца. Говорим «отчасти», потому что не можем же не признать в нем другой, внутренней силы – яркого энергического желания за все взяться, во всем явиться если не первоначинателем, то успеть больше прочих, во всем оставить по себе широкий след, добрую память. С течением времени, у него не было уже специальной задачи, определенного вопроса, решение которого заняло бы его исключительно; действовать на сцене обширной стало его заветною думой. Его не смущали ни огромные размеры поприща, ни разнообразие предметов, ни недостаток многих необходимых данных и источников. Нисколько не задумываясь перед трудностями, он отважно погружался в начатое дело, быстро осваивался с его фактической обстановкой и в увлечении спешил извлекать из него сжатые, решительные выводы. После этого неудивительно, что, при его огромной начитанности, при быстрой его работе, разнороднейшие книги и статьи являлись одна за другою на свет Божий. Разнообразие это наиболее заметно в последние десять лет его жизни, когда уже, казалось бы, можно было человеку почувствовать утомление. Он его не знал вовсе. Немощи телесные нисколько не осиливали его духа. Переезды с епархии на епархию были для него новым толчком к новой деятельности. На новом месте он словно чуял в себе новые силы. Немедленно оглядывал он поле для своих литературных работ, быстро усматривал невозделанные углы и тотчас решал, что ему нужно делать, за что прежде всего взяться. Понятно, что таких пробелов открывалось довольно, и он брался за все разом. С 1860 годов замечаем в нем особенно усиленное внимание к крупным явлениям жизни и движению современной мысли, и тут он спешил сказать свое отрывистое, смелое слово. Глядя на эту кипучую, на все бросающуюся деятельность, готов думать, что ему во всем хотелось действовать одному; а между тем и обстоятельства приводили его к этому. Он не только определял для себя круг занятий, но указывал и другим на то дело, для которого, по его мнению, настало время. Он заботился, чтобы известный труд был совершен как можно успешнее и для этого указывал, как раздробить работу, где соединить силы. Но видя, что советы его принимаются равнодушно, видя, что жатвы много, а делателей мало, и что одни из них занимаются ученою роскошью, другие погрузились в епархиальное управление, третьи просто-на-просто обленились, а дело остается нетронутым, и наконец, сознавая, может быть, про себя, что почти все деятели много уступают ему в сведениях, и в дарованиях, и в любви к труду, он смело брал на себя ту работу, для исполнения которой нужны были усиленные труды десятка лиц. При этом невольно вспоминается одно крупное обстоятельство, подтверждающее наше последнее предположение. Именно, при своей стремительной и гибкой натуре, он доверялся исключительно своему огромному запасу сил и не всегда оказывал должное внимание к чужому голосу, чужим однородным исследованиям (особенно разборам его сочинений), а почти всегда сам, своим трудом, и составлял, и перерабатывал, и дополнял свои произведения... Таким образом, два самые дорогие сокровища ученого – время и труд не всегда у него сберегались как должно бы. В последние годы его жизни, физические силы его ослабели до того, что он не мог писать сидя; но он не остановился перед этим: он начал писать лежа, дрожащею рукою... Вследствие этого ослабления тела вследствие этих смелых надежд на свои сведения и вследствие спешной работы, в трудах его появлялось несколько упущений и неточностей, и любому кропотливому изыскателю можно было уловить эти промахи. Но за то едва ли кому можно было сравниться с ним в способности опускаться в глубину дела – кратко и резко обозначить сущность предмета, ярко и метко определить значение писателя. Свежестью веяло, правдою било от иных его исследований, точнее от многих и многих страниц. В этом случае, самый язык его, обыкновенно сухой и неясный, получал неотразимую силу, жизненность и счастливую своеобразность. Гибкая находчивость его способна была уловить тончайшие оттенки выражения, чтобы ярче выставить на вид особенности предмета или лица. В своих приговорах он не любил тратить слов и всегда выражался отрывисто и сильно, смело и уверенно. Трудно было на первых порах примириться с этим свойством его приговоров, тем более, что они часто не подкреплялись доказательствами, выписками, и произносились голословно: но критическая сила автора и его начитанность заставляли потом верить таким его сжатым приговорам, хотя они и напоминают собою резолюции. Действительно, он всегда вел свою речь, как власть имеющий. Нельзя, однако не вспомнить, что приговоры его иногда отзывались неумолимою суровостью, а в суде о деятелях древнего периода – нередко и неточностью. Здесь видим, что он судит иногда по первому впечатлению, самоуверенно уклоняясь от более внимательных изысканий. В этом случае взгляды и выводы его нуждаются по временам в пересмотре и поверке».

«В литературе нашей, всякий раз, чуть только заходила речь о преосв. Филарете, можно было встретить довольно любопытное признание, что труды его все еще остаются не вполне оцененными нашею духовною критикой. Отсутствие ли преданий, страх ли оскорбить достоинство святителя, или что другое удерживали критику нашу от такого шага, как бы он ни был честен и серьезен. И вполне справедливо заметил в 1862 году «Духовный Вестник», что критика в духовной журналистике еще такое молодое дитя, которое, Бог знает, когда вырастет. (Духовный Вестник» первый повел открытую, смелую речь о сочинениях преосв. Филарета, речь, основанную на трудолюбивом изучении их. И что же? На эту критику многие и очень многие взглянули с изумлением, дивясь ее смелости и выдумывая закулисные намеки; а дельности ее отдали справедливость очень немногие. Оставим в стороне (как недостойную сплетню) затаенные догадки, почему явилась подобная критика в Харьковском журнале; обратим внимание только на то, что было высказано по поводу содержания этой критики. В какой степени показалась нова и смела ее попытка, можно видеть из того, что даже ученая редакция «Православного Обозрения» поспешила довести до общего сведения, что критика «Духовного Вестника», на преосв. Филарета напоминает отвагу моськи против слона. В публике, сколько мы знаем, нашлось немного голосов за эти статьи; а большинство ее, знакомое по слуху с трудами преосвящ. Филарета, было озадаченно отчасти смелостью тона критики, отчасти слишком невысоким мнением ее о достоинстве трудов давно и громко известного автора Самого преосвящ. Филарета сильно задели эти статьи: много раз, и в своих предисловиях, и в своих сочинениях, он скорбно жалуется на резкость и односторонность приговоров о его произведениях и, не любя оставаться в долгу, направляет в лица, допустившие подобные приговоры, свои тяжелые раздраженные укоры и насмешки. Мы охотно соглашаемся, что дух придирчивости и осмеяния действительно сказывается в статьях «Духовного Вестника» о книгах преосв. Филарета; но эти свойства можно было с избытком найти, например, хоть в «Чернигов. Епарх. Известиях», где известных литераторов, ставили в ряды дураков и, как мы уже видели в «Православном Обозрении», где обзывали честных тружеников «моськами». Значит, нечего сваливать вину за это печальное настроение речи на один «Духовный Вестник»... Время это прошло и, теперь, судя спокойно, говорим с глубоким убеждением, что критика «Духовного Вестника», по своему содержанию, права во многом: пробелы, разнородные промахи в сочинениях преосвящ. Филарета были указаны в ней с такою убедительностью, что сам преосвящ. Филарет поспешил признать некоторые из них и отчасти воспользовался трудами критики. Но преобладающий тон этой критики, ее изложение, далеко нечуждые прицепок и придирок, могли бы быть в самом деле значительно смягчены».

«Итак, громадные дарования, вооруженные глубокою ученостью, всегдашний труд, проникнутый увлечением, вечно-производительное чтение, кипучая жажда научной деятельности, стремительная отвага во все проникнуть, лаконичная сжатость выводов, неослабное внимание ко многим движениям современной мысли и (кто упрекнет его за это?) жажда приобрести себе имя доброе, вот что произвело то обилие работ, которое так изумляет нас. Но вследствие научных обстоятельств времени, вследствие жизненной обстановки его, вследствие разнородной массы работ и спешного характера деятельности, во многих сочинениях его, при необыкновенной широте и раскидостости их поля, не видишь обдуманного плана, не встречаешь полного решения задачи, сообразно современным требованиям науки; так что почти все сочинения его представляют собою по преимуществу материалы, счастливо собранные и удачно сгруппированные. И в этом отношении, значение его чрезвычайно велико: во многих областях духовной науки, без книг его нельзя и шагу ступить. Труды его, как богатейшая организованная масса материалов, как пособие для дальнейшего делания, составляют обильный, драгоценный и незаменимый вклада в сокровищницу духовной литературы».

«Таким же по преимуществу сборником полезных материалов являются и «Черниговские Епархиальные Известия», которые он создал, в которых он принимал непрерывное, самое широкое участие в течении пяти лет и своими трудами доставил им одно из первых мест в ряду подобных изданий. Ими, впрочем, не столько дорожила масса публики, сколько ученый труженик; да и тот, взглянув на содержание иного номера, думал про себя: «А, хорошо! Вот будет случай, обращусь за справкой».

«Если в светской литературе дорожат всякой мелкой рецензией даровитого критика, до того даже, что перепечатывают ее в собрании сочинений его; то, уже по одному закону справедливости, подобная доля должна постигнуть и критические заметки такого автора, как преосвящ. Филарет. Но нами руководит здесь не авторитет его имени, а сущность самых статей его: оцепить достоинства книги, указать ее слабые стороны, произнести меткое заключение и выразиться языком живым, сжатым и бойким, во всем этом преосв. Филарет являлся истинным мастером. Всякий, кто хочет получить о разобранных им книгах яркое и точное понятие, необходимо должен прочесть его отзывы».

«Наконец нечего, разумеется, и говорить о том, что литературные труды его и вся его деятельность всегда были проникнуты у него ревностью о чистоте православия. Достаточно вспомнить, как оберегал он школы от названных педагогов, как зорко следил за книгами, изданными для народа⁶⁵. Как энергично восстает он в своей догматике против дерзающих колебать святость веры!... Люди, близко знавшие его, передадут, конечно, много трогательных фактов о том, как радовался владыка всякому проявлению добра и уважения к тем началам, под влиянием которых сложилась жизнь наша».

Прежде, чем остановиться на догадках и заключениях об известных проявлениях в деятельности Филарета, мы постараемся несколькими штрихами обрисовать его характер и склонности. Мы воспользуемся, как весьма ценным для того материалом, письмами его к другу его Горскому, изданными почтенным протоиереем С. К. Смирновым.

Прежде всего Филарет привлекает к себе своею беззаветною любовью к правде, для которой он готов был жертвовать всеми невзгодами жизни. Жалуясь, например, на комитет, где задерживали его рукописи, он писал, что будет писать о деле митрополиту Антонию, «и объясню ему дело по христианскому расположению, а не с тем, чтобы враждовать с людьми; впрочем, не скрою и правды, хотя и горькой для некоторых». И действительно цензура была крайне недоброжелательною к Филарету. Достаточно сказать, что сочинение его «пятый период истории Русской церкви» она продержала 10, а «Учение об отцах церкви» 17 лет! «О Господе уверен, что митрополит не оставит дела без внимания и защиты. Итак, с своей стороны я не желал бы избегать косых взглядов людей некоторых и останавливать дела. Истина не боится света. «Начальство поддерживает книгу». Дай Бог счастья начальству! Я не желал и не желаю быть в тягость начальству, а желал и желаю не быть ленивым рабом пред церковью Господа моего, говорить и делать желаю то, что по совести считаю полезным. Боже мой, мы думаем поддержать истину Твою гнилыми клетками подмостков Римских! В стыде останемся: Быть может, и я в числе таких же деятелей безумия? Но, Господи, просвети меня грешного». – «Одесский Иннокентий был в Харькове, но не застал меня», писал Филарет графу Толстому, «потому что я был в крестном ходу с чудотворною Ахтырскою иконою Божией Матери. И это к лучшему. Приятно ли встречаться с людьми, которые не любят правды?» – «Недавно был здесь Сербинович⁶⁶. Без сомнения, вы, друг мой, при всей вашей скромности, или рассердились бы, или расхохотались бы, если бы услышали, что катехизис митрополита поручают заменить сочинением другим, кому? Мне! Не правда ли, что это или досадно, или смешно. А это было. По какой причине? «Катехизис митрополита – лютеранский катехизис», точные слова Сербиновича. Эти люди, истинно, почти помешаны. Нужно ли говорить, что на продолжительное рассуждение об одной и той же теме ответом служило глубокое молчание. Или нет, к сожалению, не выдержал обета молчания, сказал несколько слов не по их вкусу. Но моя уже такая судьба: меня давно внесли в список упорных лютеран. Не сетую на то, хотя и не радуюсь. Молю Господа, чтобы принял душу мою с верою, которою доселе жил, воспитанный молитвами угодника Его, преподобного Сергия».

Очень льстиво и очень лестно было такое предложение для молодого ученого, но в подобных случаях его не колебали земные выгоды.

«Друг мой! Тебе хотелось узнать правду, и ты допустил до души беспокойство. В таком случае надобно много иметь внимания к своей душе, чтобы не позволять ей приходить в тревогу, не давать ей покуситься на какую-либо несправедливость. Следует говорить в пользу неправой стороны, но душою оставаться на стороне правой: беречься того, чтобы оскорбляться чем либо в тех, с кем на этот раз имеешь дело. Трудно в драке соблюсти равнодушие и правду, но надобно соблюдать: тогда только можем со спокойною совестью оставлять место брани и спора, когда внутренне не отступили ни в чем-нибудь от правды. Слова – не важное дело. Они только разве в таком случае должны обратить на себя внимание, когда, не возмущая меня, возмущают соседа. А душа? Душа должна быть охраняема».

«Лета приближаются, лета приближают к гробу; а душа не лучше, не смотря на приближение грозного отчета. Опытность научает многому для житейского обихода, а для душевного спасения и она не прибавляет ничего. Человек бывал грешником, грешник и теперь. Страсти владеют всем по-прежнему. Одни засыпают, другие пробуждаются; одни слабеют, а другие становятся сильнее. Что это за страшная сцена – человек? Не отвергни меня, Господи, во время старости моей, когда оскудевать будет крепость моя. Силы телесные ветшают, а что приобретено для вечности?»

«Работаем, трудимся; а не видно, не ощутительно, сколько из того плода для вечной блаженной жизни». – «Понемногу, но будем идти вперед по пути спасения; многого где ожидать нам от себя? Но будем побуждать себя к немногому. Ныне и завтра будем говорить себе: надобно явиться на суд, надобно давать отчет в жизни, надобно отвечать за все, даже за слово праздное, даже за мысль, блуждающую».

О глубоком смирении его свидетельствуют письма его к другу его Романовскому. Сделаем из них несколько выдержек, которые дают понять, что Филарет считал себя, кажется, последним из людей. Так, например, писал он Романовскому: «Умирать тебе так рано не приказано. Надобно, чтобы вы отправили меня туда наперед: мне делать здесь нечего, потому что доброго не делаю». – «Мне что-то грустно. Мир навеял на душу грусть. Все суета. Надобно молиться, чтобы было с чем явиться в тот мир без стыда и скорбей». – «Господи! Дай нам прийти в сознание своих немощей и преступлений». «Господи Иисусе Христе, Милостивый для всех, и особенно для страждущих, да пребывает с вами, утешая и укрепляя вас среди ваших болезней. Хотелось бы помочь вам: вы так много помогали мне. Но чем? Такой бедняк я, что ровно ничего нет из духовного добра. А без духовного имущества куда годится человек? Богатый в милости да подаст вам нужное за меня, бедняка». «Будьте милостивы ко мне, не взирая на мою худобу. Пишите ко мне». – «Милостивый Отец Небесный! Худые мы дети Твои, но все же Твои. Не оставь нас. Спасай нас милостию Твоею. Видно, что не стоим мы милостей Твоих. Но и псы пользуются крохами, падающими со стола». «Обнимаю вас любовию, с молитвою недостойною за вас».

Извиняясь в продолжительном молчании, после состоявшегося перевода его из Харькова в Чернигов, Филарет писал: «были и обстоятельства, которые наполняли собою голову мою пустую. Господи! Прости меня, грешного» Всякое письмо он оканчивал обыкновенно: «грешный Филарет». Перенося скорби от людского зло желания и неправды, он успокаивал себя мыслью о спасении. «Видите, друг мой», писал он Романовскому. «Желаю ли я неприятного людям. А люди все-таки толкают меня то в бок, то в спину. Господь да устроит все ко спасению вечному». Встречаясь с некоторыми явлениями общественной жизни, он проверяет с ними состояние души своей и выводит для себя поучение. Так в письме из Петербурга в 1859 году писал он: «На земле все переменяется. Особенно же в столице перемен как волны бегут перемены за переменами. Пусть бы это было так по делам, зависящим не от воли. Но странно, что и мысли бегут за мыслями, как волны. Один Господь – неизменен. О! Если бы и грешная дума моя следовала воле Его! В ней было бы постоянство»!

Рядом с таким смирением, конечно, должно стоять строгое блюдение за собою, своими поступками, что и замечается у Филарета, свидетельствуя, что это был истинный подвижник, нелицемерный раб Божий, «Все земное пройдет» – писал он Романовскому. «Останутся с нами только наши мысли и дела, особенно дела. Мысли бывают в нас похожими на ветер – дуют и проходят мимо. Деяния же – созревший плод души. С ними, с ними, если они плохи, плохо будет там, за гробом. Этим несколько ограждаю себя от смущений за мысли докучливые».

Такое смирение и строгое блюдение за собою приучили Филарета не только благодушно выслушивать делаемые ему замечания, но понуждали его постоянно просить людей близких ему и которым близок был он, как, например, митрополита Филарета и Горского, указывать ему на его недостатки. «От владыки получил я нагонку», писал он из Харькова, «да и по-делом. Спасет его Господь за любовь». «Благодарю, искренно благодарю тебя, друг мой, за дружеское письмо твое. В горькой земной жизни (писано из Риги), которая и для всех горька, но от того не легче тому, кому больше она горька, чем другим, в горькой земной жизни любовь друга – дар Божий, за который надобно благодарить Господа. Так и я благодарю Господа за дружескую любовь твою, которая дарить меня утешениями». В чем же эти утешения? Горский сделал ему замечания и вероятно довольно жестко, так что сам поспешил поправиться, извиняясь, что вероятно прошедшее письмо было ему неприятно. Но Филарет кротко отвечает: «Не знаю, от чего показалось тебе, будто прежнее письмо твое могло сколько-нибудь быть неприятным мне. Все письма твои читал и читаю с сердечным удовольствием. Если бы и встречалась в них горькая для меня правда: знаю, что пишет друг мой, который желает мне одного добра. Но это и ненужно объяснять».

Когда Горский огорчен был каким-то замечанием митрополита, Филарет писал ему в успокоение: «По опыту убежден, что слова владыки весьма благотворны. Надобно дорожить ими. Таких слов, какие он говорит, от другого нельзя услыхать. Это такая правда святая что в ней не сомневаюсь, как в том, что предо мной горит теперь свеча. Нужды нет, что слова его бывают черствы; но они всегда полезны».

С течением времени, с годами стала ослабевать забота Горского о своем друге, а, быть может, и неуместным уже считал он делать нравоучение шестидесятилетнему архиепископу. Но Филарет, боясь ослабнуть в надзоре за собою, с любовию и смирением отвечает просьбою на суровый отказ своего друга. «Ты предлагаешь мне избрать вместо тебя кого-либо, кто бы стал говорить мне о всем? Нет? Если отказываешься от меня ты, который так много знаешь меня, кому придет желание быть вместо тебя около меня? Всего же прежде надобно сказать, что у меня не лежит душа к кому либо другому. Что же делать с своей душой? Надобно ломать себя? Но и тогда едва ли выйдет что-либо в пользу для меня и для дел. Если другие не расположены так, как бы мне для души моей хотелось, к чему близость к ним? Нет друг мой, для Господа не оставляй ты меня. Говори о нужном и полезном. При помощи Божией буду отвечать на слова души словами души, а не одного языка. Господь не оставит тебя за твои добрые желания; и, если от худобы моей тебе бывает иногда больно, Он утешит тебя, а ты прости меня. Я буду стараться, чтобы не быть худобою моею тебе в тягость и в скорбь. Господь не без милости и к грешнику. Он подает крепость не увлекаться движением оскорбленного самолюбия, оскорбленной гордости и всей подобной дряни. От души и для Господа прошу тебя, не бросай негодного Филарета».

Филарет был в постоянном духовном настроении. Дорожа им, он искал нередко уединения и живя в Харькове, два раза ежегодно уезжал в Святогорье, где образцовый порядок и строгий афонский устав доставляли ему истинное утешение. Здесь он оставался по нескольку дней. Богослужение здесь совершается почти беспрерывное, день и ночь, и сам Филарет ежедневно служил то в одном, то в другом монастырском храме, то в домовой церкви Потемкиных, совершая крестные ходы к монастырскому скиту или по крытой галерее с лестницей в 400 ступеней к храму св. Николая чудотворца. Этот храм стоит на меловой горе так высоко, что главы собора от него кажутся далеко внизу. Стечение народа к храмовому празднику бывает столь велико, что все, что мог окинуть взор с верху горы, было переполнено молящимися. «Чувство благоговейного восторга обнимало душу Святителя при столь величественном христианском зрелище, о чем он любил говорить всякий раз, когда заходила речь о храмовом празднике в Святогорье. Особенно умилительное впечатление как на Филарета и сослужащих ему, так и на молящихся целых тысяч мирян производило совершение литий под открытым небом пред западными вратами храма в тихую и теплую южную ночь, при мерцании звезд на небе и при множестве светильников, возженных на месте службы и на карнизах храма и других монастырских зданиях». Так передает современник Харьковского служения Филарета.

В Святогорье проживал тогда юродивый монах Феодор, называвшийся обыкновенно Федей. Послушание он нес на кузнице. При своей замечательной физической силе он был кроток, как агнец. Разговорившись с ним на кузнице и подметив у него глубокую духовную мудрость и даже прозорливость, Филарет постоянно стал приглашать его к себе и вел с ним беседу. Федя говорил ему «ты», говорил просто и даже резко, но всегда умел сказать что-либо на пользу души. Подвиг послушания был настолько усвоен Федей, что без благословения своего духовного отца он не брал даже предложенного ему стакана чаю, а с благословения брал, не вредя себе, закаленное железо, как уверяет о. Лащенков. В то же время там подвизался другой подвижник, иеросхимонах Иоанн, 17 лет, проживший в скважине мелового утеса, напоминающей более птичье гнездо, чем жилище человека. Каждый раз, бывая в Святогорье, Филарет, во образе простого богомольца, входил к нему в келию, приносил ему в дар восковые свечи и у изголовья его гроба, перед высоким деревянным крестом, в слезах приносил покаяние. Уважение и любовь к нему Филарета облегчали ему непрепятственно проходить его трудный подвиг, воздерживая братию от глумления над его детскою простотой.

Любовь к правде заставляла Филарета отворачиваться от лести, клеветы и нестерпимого для него наушничества. «Искренно скажу тебе и о том, что, право, не имею желания и не дозволяю себе принимать слухи со стороны. Всякому делу есть свое место. Каждому чувству есть правило. Каждому знакомству есть свой круг. Зачем мне мешать дела, неподходящие одно к другому? Повторяю, что не только не люблю, но ненавижу людей и тех, которые по видам своим домогаются низкими поступками (каковы сплетни) что-либо выиграть для себя, так и тех, которые приближают к себе подобных людей. Не скрою и того, что под последними разумею одного известного тебе и мне. Кажется, перед судом Божиим могу сказать не укоризненно, что не принимал к себе наушников. По-моему, они низки во всяком случае. Ужели чья-либо совесть дозволит считать подобных людей доброжелателями? Не верю. Китайская пословица говорит умно: правду или неправду говорит низкий человек, не слушай его».

Мы указали на отзыв о Филарете архиепископа Иосифа и действительно Филарет имел младенческую душу и желал, чтоб она соблюдена была и его другом, которому писал: «Вы упомянули: многое ныне мне не так кажется, и то, что прежде поражало душу, теперь не сильно действует на нее». Не знаю, какие предметы имеете вы в виду. Но если и вообще говорить о перемене, какая бывает в душе при переходе из одного возраста в другой, не надобно упускать из виду, что детское чувство – чувство прекрасное. Детская душа так близка к тому состоянию, в каком душа вышла из рук Творца природы, как не близка другая, по крайней мере по отношению к невинности и чистоте чувств. Душа детская так близка к Богу и ко всему святому, как не бывает близка душа мужа, развлеченного разнообразием и множеством предметов. Душа детская довольно близко идет к мысли о едином на потребу: рассудительность мужа всего более рассуждать о нуждах и неудобствах земной жизни. Пылкость юности всего более развлекается и увлекается воображением, наполняемая красками мира и поджигаемая пылом страстей. Потому надобно даже с понуждением обращать душу к положению детства. Надобно иметь даже недоверчивость к рассудительности зрелого возраста, созревающего для земли, незаметно для рассудительности, не только для воображения. Все умрем, и все пройдет. Земная рассудительность полезна для земли. Но с чем же явимся в ту жизнь? Беда, если будем обмануты холодною расчетливостью, незаметно для нас рассчитывают только на спокойствие земное. Самолюбие, как мало видное в первых летах наших, как сильно и как умно располагает нами в зрелых возрастах; но оно же и готовит безотрадную вечность».

Опасаясь, чтобы слова его не показались укоризною его другу и не смутили его, он спешит добавить: «Простите меня, Господа ради, что пишу то, что попадется на душу, без осмотрительности. Худое, ненужное отбросьте, хорошее употребите в дело и тем окажете мне благодеяние, мне бедному и нищему душою. Рад бы я посмотреть на милого Александра Васильевича, которого так давно не видал: очень был бы рад. Да вот уже скоро два года как не вижу вас. Посидел бы с вами, поговорил бы с глазу на глаз. Заочная беседа как-то не все дает душе, что даст личная. Провел бы час хворого здоровья и облегчил бы тяготу души. Но да будет воля Господа!».

Труды свои Филарет не подогревал тщеславием, имея о них самое скромное понятие. Посылая Горскому статьи свои, он просил, по примеру своего великого наставника, митрополита, замечаний и, можно сказать, с жадностью на них бросался. «Добрый друг мой!» писал он из Петербурга; – «ты любишь меня по-прежнему и по-прежнему выполняешь докучливые мои желания. Спасет тебя Господь! Как томимый жаждою и голодом, напал я на твои замечания и все принял к сердцу и всем воспользовался. Так я здесь скуден, так нуждаюсь в душевной пище, или лучше в пище для ума». – «Недостаток мой, о котором говорят мне и которого доселе не могу исправить, хотя и желаю, состоит в том, что иногда не договариваю кое-что или неясно говорю. Да, это беда моя!» Не указывает ли это, во-первых, на быстрый полет мысли, за которою едва успевал он следовать, а во-вторых, на увлечение предметом, которое иногда можно было прировнять вдохновению? Таким образом, этот недостаток свидетельствует только о богатстве мысли и обилии материалов для ее работы.

Напечатав статью о Максиме Греке (в Ноябрьской книжке «Москвитянина» 1842 г.) он, по прочтении ее в печати, сам произнес над нею суровый приговор. А прочитав статью Горского о Кирилле и Мефодии, написал ему: «Основательное и осмотрительное исследование; мне никогда не написать такой статьи. Это чувствую вполне. Каждая часть осмотрена с разных сторон, и для каждой мысли цельной найдено нужное объяснение или подтверждение. Особенно же важно то, что нет лишнего, такого, что показывало бы только охоту говорить ученым образом и не прибавляло бы ничего для ученых, как давно знающих подобные вещи. Вот это последнее свойство для меня недоступно и не по силам, от того что мало сам сознавал, а только собираю написанное другими. Что делать? Когда нет сил, остается только сознаваться в недостатке их. Бедность кругом меня; куда ни посмотрю на свой скарб – тряпье! Отчасти и досадую на себя; но так и быть. Дело кончено, путь миновался». Вот как скромно смотрел Филарет на свои ученые труды.

Мы не можем сказать, чтоб Филарет пренебрегал замечаниями. Даже г-н Пономарев утверждает, что он воспользовался некоторыми замечаниями преосв. Макария. Да можно указать и много подобных примеров. На счет цензурования его «Истории Русской церкви» он писал Горскому: «Отцу протоиерею, пересматривавшему обе части «Истории», я очень благодарен. В одном месте он сделал очень дельное замечание». «Очень доброе дело сделали для меня, что напомнили о недостатке «введения». Я в начале дела имел в виду, по рассмотрении частей дела, сделать обзор общему; но потом забыл и опустил совсем из виду за давностью». – «Душевно благодарю вас, друг мой, за душевное, дружеское участие ваше в пересмотре рукописей Харьковской епархии. Каждое слово, каждое замечание ваше и цензора принимаю с благодарною любовью». «Да, жутко бывало выслушивать или читать приговоры трудам или замыслам от великого владыки нашего. За то, как это много принесло пользы! Нет, как ни многим хочется записать себя в разряд великих талантов или гениев, но доселе только один есть в России и великий богослов, и великий критик, и великий философ. Не скоро дождется Россия подобного человека. Да, есть у меня письма владыки нашего. Есть и письма другого, именующегося знаменитым оратором⁶⁷. Очень много слушал я разговоры владыки нашего. Слушал недавно и разговоры именующегося знаменитым. Как последний далеко ниже стоит первого! Так далеко, так далеко, что, стоя около последнего, не видать первого. А, к сожалению, видна охота у последнего критиковать первого. К чему бы, казалось, эти затеи? Как не понять, что это не возвышает, а унижает его самого? Но таково самолюбие наше.

Извините, удалился от предмета, впрочем, не без пользы для предмета. Это показывает то же самое, что нужно мне показать, т.-е. вы, мои милые, выученные под ферулою великого критика, филолога, историка, философа, богослова, вы именно должны не оставлять без употребления данных вам теперь способов – знакомить с памятниками древности, которых с такою жаждою ждут теперь все». «Первое известие твое до крайности изумило меня. Меня обвиняют, будто я не отвечал на письмо владыки об «Истории». Из этого составляют заключения. Помню, очень помню и без справок, что мною написано было в ответ на. письмо владыки в самый день и даже в самый час получения письма его. Но я справлялся в оправдание памяти с почтовою книжкою, и оказалось, что письмо отдано на почту 7-го Февраля сего года (1851). Теперь вопрос: как случилось, что письмо не получено владыкою? Истинно не понимаю. Немедленно написал я и вчера же отправил на почту новое письмо к владыке, где объяснил постоянные расположении мои к нему и то, как принял замечания сто на «Историю». Однако, известие наше не перестает беспокоить меня странностью дела. Неприятно, что независимо от воли моей письмо не получено и тем наведено беспокойство душе великого святителя. Письмо сто не было мне неприятно, хотя содержание замечаний, конечно, не благоприятствует делу «Истории». Но если бы и во сто раз оно было поприятнее, и тогда у меня есть еще настолько смысла и совести, чтобы понять и оценить расположение владыки. У меня даже возникают сомнения: не содержанием ли полученного письма не совсем доволен владыка? Я в нем с жаром сыновней любви благодарил его за наставления. А он, быть может, ожидал, чтобы я вошел в какое-либо рассмотрение замечаний его?» – «Возвращаюсь к замечаниям и отзыву: они написаны в таком умеренном тоне, с такою снисходительностью, каких прежде не случалось мне ни разу видеть ни в письмах, ни в официальных ответах его. Правда, есть несколько заметок, которые могли бы быть и не выставлены» то по их неважности, а то и по оказывающейся исторической неточности; но это против прежних его опытов критики уже малость, едва заметная. Ни в первом, ни во втором письме ни слова не сказали о содержании замечаний. К чему это? Делу своему тем не помогу, а между тем могу обеспокоить душу святителя».

Препровождая иные статьи свои Горскому для передачи в цензуру, Филарет нередко предоставлял ему, что признает нужным выбросить, перемарать, отстраняя всякое авторское самолюбие. И не только предоставлял ему, но и цензуре. «Да, вы спрашиваете от имени других, соглашусь ли я, чтобы сделаны были перемены в статье о пророчествах Исаии? Пусть делают! Не спорю за свое, не спорю и против решимостей чужих. Друг мой, надобно мне помнить, что каждый отвечает за свое. Пусть что и как хотят – переменяют!»

Очевидно, что здесь разумеется ответственность не перед читающими, для которых ошибки цензуры прикрывались именем автора; ответственность разумелась перед Богом, перед собственною совестью. Филарет посылал сочинения свои к Горскому для проверки, чтоб не было допущено ошибки, погрешности против чистоты учения, что легче заметить со стороны. Осмотрительность его в подобном случае доходила до того, что когда писал он «Беседы о страданиях Господа нашего Иисуса Христа», то выслушал лекцию анатомии знаменитого профессора и хирурга Харьковского университета Нарановича, чтоб не погрешить в объяснении страданий Господа на кресте. Также точно все свои статьи присылал ему и Горский.

Потому-то он благодушно принимал указания цензуры. Так, когда св. Синод сделал замечания на V-й том его «Истории русской церкви», находя неудобным обличать высшее духовное правительство, хотя и прежнего времени, в протестантстве, он отвечал, что «с сыновней почтительностью» принимает указания и погрешность книги постарается исправить. Это делает понятною единственную цель этих тружеников – служить церкви. «Как идут занятия ваши по переводу Нового Завета?» спрашивает Филарет Горского из Петербурга в 1858 г., куда вызван был на чреду в Синод. «С нетерпением ожидаем скорой присылки трудов ваших. Ожидание общее. Надобно удовлетворить ему, чтобы хотя чем-нибудь утишить начавшие раздаваться жалобы против духовных.... Боже мой, вступись за наследие Твое! Мы грешим, виноваты; но желали делать в Твоем саде. Не попусти ругаться наглому невежеству и нечестию над Твоим достоянием».

Когда дело шло о святой церкви, Филарет действовал смело и открыто, не кладя на весы свои земные выгоды, и поучал действовать так и Горского, которому писал: «Будь же храбр и честен в защите св. веры и церкви».

«Известия ваши о результатах изысканий ваших о Славянском переводе Библии в высшей степени интересны. Помогай вам Бог в святом труде вашем! Такие труды найдет награду на небе».

Можно ли же предполагать в статьях Филарета, направленных против критики его сочинений, широкий размах уязвленного самолюбия? Вот его взгляд на такой предмет, изложенный в письме его к Горскому. «Вчера полумиль, вчера и ныне читал статью вашу об училищах XVII столетия. Она прекрасна. Пишите, пишите по-более таких статей. Да, у вас много готового, давно готового. Пожалуйста, отдавайте печати. Зачем лежать добру без пользы? Так приятно, так радостно мне было читать вашу статью. Она так богата новыми сведениями. Почти что ни строка, то новость. Благодарю, благодарю душу твою. Господь да осенит ее Своею благодатью. Знаете ли, что? Не отыщете ли чего-нибудь в дополнение? Вы сами говорите, что там и здесь остается кое-что неясным, неизвестным. Дополнение напечатайте, как дополнение. Было бы прекрасно. Поверьте – за каждую строку будут вам благодарны многие, как и я грешный. Вы, как кажется, думаете, что-то и другое известно, то и другое уже знают; зачем говорить об известном? Напрасно! Сколько людей у нас с познаниями? Сколько с средствами такими, какие вы имеете, или точнее, какие вы добыли любовью к духовному просвещению и дарованиями, данными вам от Господа? Немного. Обочтешься на трех. Пишите же, пишите, что знаете, не дозволяя щекотать себя самолюбию, мыслью об известном, о прошлом. Самолюбие, друг мой, везде берет с нас подать. Зачем же уступать греху? Лучше смиряться и смирять самолюбие».

Прежде, чем сделать заключение о резкости отзывов Филарета, надо решить, чего сам он требовал от своего труда. «Вообще мне хотелось бы, если Господу угодно, дело мое окончить так, чтобы по крайней мере совесть моя была покойна и могла бы сказать о Господе: кажется, ты делал все, что было нужно. Если люди (чего и надеюсь по настоящему ходу дела), если люди⁶⁸ будут недовольны трудом и отвергнут его, пусть они сами отдадут отчет Господу».

Не значит ли, что мы должны искать другую причину резкости в ответах и замечаниях Филарета, а не оскорбленное самолюбие? Тут действовали с одной стороны прирожденная пылкость Филарета и усиленная Рижскою жизнью раздражительность, в чем каялся он сам. В особенности, как не раз мы имели случай замечать, эта раздражительность неудержимо обрушилась у него на самих виновников этого раздражения – Немцев. Например, по поводу его «Синодального периода истории Русской церкви» нападали на него за резкость в изложении борьбы с реформацией. «Мне писали будто воюю я с Немцами, и это-то иным не по вкусу. Поверял и не раз поверял написанное о Немцах и по совести не нахожу несправедливого в сказанном. Даже последующие справки мои еще более утвердили меня в прежнем убеждении относительно Лопатинского. Резки выражения? И этого не сознаю. Да, друг мой, если бы другому пришлось вытерпеть, то же от Немцев и так же близко видеть дела их, как довелось мне терпеть и видеть, не так бы заговорил он о Немцах. В этом убежден, по совести. Немцы в книгах умные и тихие люди; но пусть пожили бы с ними в Лифляндии, да и на моем месте. Нет, друг мой, не осуждайте меня за резкость. Душа моя грешная слишком настрадалась, – в ней все болит до самой малейшей фибры. Не думайте и того, что я не удерживал порывов души, когда доводилось говорить о них. Лучше разберите и мое положение, и дела истории. Я старался говорить каждое слово по совести, справляясь с документами. Во время Елисаветы не так говорили и думали о Немцах. Ныне иные добры стали к Немцам. Не дай Бог никому из таких испытать на себе благодарность Немцев. Она была бы слишком черства⁶⁹. Ох, эти универсальные люди! Взял бы метлу, да и вымел их из св. Руси, которая так тесна и дурна для них. И зачем они не спешат переехать во Франкфурт на тамошний сейм? Ведь им там и место. Знаете ли, кто вице-президенты сейма? Два Жида. Кто основатели сейма? Булочник да адвокат. Честь и слава Немцам! Как жаль, что Лифляндские негодяи отступились от решимости своей вступить в союз Франкфуртский. Но что делать? Всегда успевают обманывать, точь-в-точь, как Жиды. Вся история их – торговля кровью других».

Зная по опыту сплоченность Немцев, успевающих в своих делах, благодаря силе своего влияния на высшую правительственную сферу, Филарет намекал на это явление при всяком удобном случае. Так, после известия о поражении нашем во время Севастопольской войны, он писал Романовскому: «Царство небесное павшим за веру! с их довольно. Винят Немца – корпусного командира, но Немец может ли быть виноват.

Мы не можем не подметить здесь высокой черты Филарета: раздражительность его против Немцев и укоры замечаются у него только в тех случаях, когда идет речь о кознях Немцев против православной церкви, против нашего отечества и об угнетении несчастного народа. Мы припомним читателю, что Филарет переносил смиренно козни, лично против него направленные, принимая их, как заслуженное им наказание Божие. Выражая эту мысль в письмах своих к Горскому, он нередко добавлял: «да простит их Господь!»

В своей резкости сознавался Филарет сам. «Друг мой, и я грешный человек. Ты знаешь, как легко и сильно поражают меня неприятности. Правда, скорбь и тревоги жизни довольно истощили жара и влаги; но переменяет человека только благодать: а грешный Филарет не лучшим, а худшим становится день ото дня» – «благодарю тебя искреннею душою за благое вразумление. Век живи, век учись. И прежде я неисправен был в отзывах о других; а тесное положение мое, как кажется мне, увеличило мою раздражительность. Впрочем, мне думается, что критическая статья по самому своему содержанию не могла обойтись без шероховатостей для тех, которых касалась. Если согрешил я, Господи, против ближнего по страсти, – прости мне негодному». – «Друг мой, не сетуй на меня за мои шероховатые слова. Иному Бог дал способность жить под лад желаниям человеческим. В себе, грешный, я не вижу этой способности. Неверный звук раздражает мои нервы, потрясает душу. Что же мне делать? Повторю, – горькая жизнь моя в Риге сделала меня еще более раздражительным. Особенно первые впечатления, прежде, чем сумею вовремя осмотреть их и умерить чувства, тяжелы мне бывают. В настоящем случае о. Макарий попался на глаза так недавно. Теперь и сам раскаиваюсь, что одна строка (Латинская) вовсе не нужна и даже не умна. Не вниди в суд с рабом Твоим!» – Ты знаешь меня, каково обходятся душе моей нелепости людские, коль скоро душа займется ими. Покоен, пока закрываю от них глаза. Что же делать с собой?»

И тот же Филарет быль мягок и кроток с подчиненным ему духовенством, побеждая своею кротостью их нерадение и погрешности. Но в этом случае он видел зло поправимое, не вредящее церкви; оно не составляло плода людского самолюбия, которому в жертву приносились бы чистота св. учения, польза церкви. Последняя-то «нелепость людская» и была невыносимой для Филарета, вызывая его раздражение.

С этою особенностью характера (мы не назовем ее недостатком, как называет сам Филарет) он боролся во всю жизнь. Если резкость идет в уровень с ревностью к добру и правде, защищая которые, она вызывается, мы не решимся поставить ее в укор святителю: она для нас ценнее, нежели спокойное примирение с известным течением. Резкое слово Филарета – воля ваша – ближе сердцу, чем равнодушное: «пусть управляют!» Но как лицо духовное, как человек строгий к себе, Филарет сам порицал эту резкость, и все-таки сознавался, что не мог «подлаживаться под тон людей». «Статья о Кирилле подала повод к искушениям. Мне, писал о. Макарий, кажется окончилась ссора, а я право не хотел ни с кем ссориться. Если бы знал я, что «Христианское Чтение» ныне под особою редакцией людей великих, до которых касаться не мое дело, то, конечно, не коснулся бы о. Макария. Да, век живи, век учись, а все дураком умру». «Не знаю, случалось ли вам испытать на себе, а мне грешному много раз пришлось испытать, хотя и доселе еще не вразумляюсь испытанным: после каждого случая, когда сильно бываю раздражен против кого-нибудь, Бог посылает тяжкие неприятности. Не умею решить себе, так ли Господь милостив ко мне грешному, что Он благоволит именно в наказание и наставление посылать мне такие обстоятельства и именно при таком расположении души моей. Только это случалось со мною много раз. Одно несомненно, что гнев и раздражение мои точно дурны». Не говорят ли нам эти слова Филарета, как строго-внимателен он был к самому себе? «Желал бы передать тебе подробный отчет о здешних делах», писал он из Риги. «Но с одной стороны много нужно для того времени; с другой, дела здешние так мудрены, что христианские чувства велят лучше покрывать их молчанием, чем неосторожному сердцу давать простор для выражения мыслей или самолюбия, или унижения других. Желал бы я лучше поговорить с тобою или у тебя на кровати, или у себя на постели, как это бывало в прежние годы: тогда твой глаз много увидал бы, чего не сказал бы язык мой; тогда слух твоей дружбы понял бы живой голос сердца, передаваемый теперь в мертвой букве. Но да будет, что угодно Господу».

Указывают на резкий отзыв его о статье «Дня», редактора которой он назвал дураком. Воспроизведем несколько строки замечаний Филарета. «Редактор «Дня» не коротко описали свое «сожаление» о поручении Черниговского по крестьянским делам присутствия надзирать за выполнением и крестьянами долга исповеди. Он желает, настойчиво желает, чтобы каждый жил, как хочет. Думаем, что редактор не заявили бы таких желаний, если бы он знал Украинскую пословицу: паны, як дурни, що хотят, то роблят. Если бы он знал это, то, конечно не захотел бы прежде всего записать себя самого в число дурней».

Надобно перенестись к шестидесятым годам, когда в печати ратовали о гражданском браке или, другими словами, узаконенном сожительстве, о свободе совести в исповедании веры, т.-е. когда проповедовали о всем, что, идя в разлад с нашим историческим ладом, расшатывало наши государственные основы. Мы теперь признаем мудрую политику Грозного, понимавшего хорошо, что тем более в таком разноплеменном и обширном государстве, как Россия, последователей одной господствующей веры, тем прочнее связь народная и сильнее самое государство. с этою целью он во всех завоеванных землях строил церкви, и строил их с поспешностью, например, (как говорит предание) в Казани церковь была выстроена в три дня, а в следующем году по покорении, как известно, уже была открыта там епархия. Мы сознаем ошибки наши в Прибалтийском краю. И вот, наперекор этим урокам, усиленно заботились о разобщении народа. Ведь статья «Дня» как нельзя более была на руку агентам анархии. Мог ли Филарет спокойно отнестись к этой игре в случайности, в которую втягивали отечество? Опять вопрос: власть помещиков над крестьянами в 1861 году пала; правитель ство не могло ее вполне заменить своими органами: народ незрелый политически, народ, которого нравственность была неопределенна, так как ей управляла сила вещей чисто-внешнего порядка, мог проявить самые дикие инстинкты, и единственным оплотом ей могла быть церковь, с ее уставами, с ее словом. Но эту-то попечительную роль ее думали заменить свободою. Как же мог отнестись к такому посягательству Филарет, как служитель церкви, как патриот, искренно при том любивший народ? Мы не можем согласиться с поклонением перед авторитетными именем автора и тогда, когда он очевидно впадает в ошибку, она тем опаснее, тем грознее, чем популярнее это имя; и тем понятнее с другой стороны резкость осуждения: «кому много дано, от того много и потребуется». Наконец, распоряжение крестьянского присутствия шло как нельзя более в тон законодательству; известно, что самый закон установил подобный надзор за классом даже интеллигентным. Так лица, состоявшие на государственной службе и более двух лет не бывшие у исповеди и св. причастия, исключались из службы. Мы не можем теперь проверить, что сталось с этим законом? Или просто превратился он в мертвую букву, или исчез при новой кодификации Свода, как исчезли, не будучи отменены Высочайшею властью, статьи закона, ограждавшие Русское население от разорительной для него эксплуатации Евреев (в Малороссии).

Находят слова Филарета крайне резкими, обидными; но не в тысячу ли раз обиднее, когда эта обида наносится миллионам соотечественников и самому отечеству? Ведь эти опасения за отечество подсказывались Филарету любовью к нему, а ужели любовь довела проповеданные доктрины до позорного дня 1-го Марта?!

Филарет не имел времени входить в тонкий критический анализ каждой подобной статьи, из каких сшита почти вся литература шестидесятых годов. Опять надо принять во внимание среду, для которой писалась статья Филарета. Здесь тонкая философия и политические рассуждения не приковали бы к себе внимания читающих, а резкие два слова сильнее могли подействовать на умы.

Резко относился Филарет к трудам А. Н. Муравьева. Нам со стороны, казалось бы, что занятия людьми светскими предметами духовной литературы должны быть приветствуемы Филаретом. Но так ли это? Филарет заметил раз: «Странное дело, как в Греческой церкви дела шли запутанно пред падением империи. Брались судить и рядить о вере люди, которых дело – – тесак и ружье». Если он с таким предубеждением взглянул на труды Муравьева, то по ревности его пред ним уже рисовалось сближение в положении дела двух империй: Византии и ее преемницы. Жизнь в Петербурге и Риге могла ему дать только прибавку к его грустным размышлениям об этом предмете. К тому же он не верил, чтобы труды Муравьева были плодом горячей любви к церкви, а смотрел на них как на спекуляцию. Как много мог извинить он в первом случае, так не пощадил был во втором. Мы знаем, что Андрей Николаевич удостоился христианской кончины, а потому с уверенностью сказать можем, что он имел заслуги перед Богом; но недобрые сведения о нем доходили до Филарета. Это обстоятельство могло прибавить еще более резкости к его отзывам о нем. Затем были и другие причины. «Преосв. Иннокентий Одесский подсыпал мне жару под огонь, таившийся под пеплом», писал Филарет. Ехав в Москву, Иннокентий убеждали Филарета заняться житиями святых, указав на недостатки книги Муравьева. На обратном пути, или с целью подвинуть Филарета к этому труду, или, может быть, и вовсе без всякой цели, он сообщил, что «Муравьев поднимает против него всех...» В этих «всех» конечно разумелся прежде всего митрополит, которого расположением так дорожил Филарет. «Вот вам исповедь о житиях», писал он Горскому. «К этому надобно прибавить, что Московскому владыке написал я, грешный, самое жесткое письмо о Муравьеве, с тем, желанием чтобы показать несправедливость любви его к Муравьеву. Последнее письмо, как думаю, долго будут припоминать мне. И поделом тебе, скверный Филарет! Зачем тебе смотреть на чужие грехи? Смотри на свои».

Усмотрев ошибки в сочинении Муравьева «жития Русских святых», Филарет почел долгом указать на них св. Синоду, а дабы исправить эти ошибки, а главнее – пополнить пробел в нашей духовной литературе, он стал подготовлять материалы, в расчете заняться этим предметом. Но, желая придать, сочинению своему, как указал митрополит Московский, характер церковного писания, он просил св. Синод поручить ему эту работу. Синод передал его представление митрополиту Филарету, на его заключение. Митрополит должен был, при решении этого вопроса, примирить в себе два чувства: уважение к законности, какую представляло заявление Филарета, и личное расположение к Муравьеву. Эти два чувства в данном случае настолько расходились между собою, что потребовалась особенная христианская мудрость, чтобы примирить их и на этом примирении построить свое решение. И задача эта была так разрешена святителем: Указывая на необходимость поощрения к такому труду частных лиц снисхождением к замеченным погрешностям, он полагал, в видах осторожности, поручить епископу Харьковскому (Филарету) составить полный список святых Русской церкви, «с показанием оснований признания в сем достоинстве особенно тех, которые менее известны», и представить для образца жизнеописание одного святого. На первый взгляд кажется, что в ответе мы слышим пристрастие к одной стороне. В самом деле, митрополит требует снисхождения к ошибкам начинающего светского писания, а святителю, известному своею ученостью, еще делается экзамен и предлагается, так сказать, черный труд, которым мог воспользоваться тот же светский писатель, при новом издании своего сочинения.

Но если глубже взглянуть в смысл ответа святителя, нельзя не признать за ним глубокой мудрости. Он попинал, что пробный труд Филарета сразу откроет перед Синодом его превосходство, по своей серьезности, богатству материала, критической оценке последнего перед книгою Муравьева. А это самое побудит Синод самому непосредственно разрешить представление Филарета. Таким образом в это дело не будет внесено пристрастие, а сам святитель оставался в неизменных личных отношениях к обеим сторонам. Далее, разрешая вопрос: должно ли остановить издание и должно ли рассмотреть обвинение, митрополит переходит на общую логически-законную почву. «Останавливать издание, по моему мнению, не должно; потому что в пользу издания говорит свидетельство цензуры, а в пользу обвинения не говорит ничто, ибо оно произнесено без всякого доказательства. Никакой суд не произносит осудительного решения по, обвинению недоказанному». Попятно, если б в сочинениях Муравьева встретились погрешности канонические, митрополит Филарет не извинил бы это свидетельством цензуры. Но в данном случае погрешности могли быть указаны в критической статье. В подкрепление своего заключения митрополит указывает на такой случай: издание приостановлено, а обвинение оказалось недействительным, автору будут нанесены невознаградимый убыток и обида.

Но Филарет был видимо огорчен таким оборотом дела. Конечно, он, имел в руках материалы, считал ошибки книги Муравьева вполне обнаруженными и был уверен, что его святительскому слову даже будет более доверия. Подозревая здесь происки Муравьева, он написал митрополиту письмо, резкость которого по отношению к Муравьеву сам впоследствии признал. И действительно письмо Филарета было весьма резко.

И действительно письмо Филарета было весьма резко. Ответив на него по существу дела, митрополит указывает и на эту сторону письма с той христианской кротостью и любовью, которой вместе с высокой христианской мудростью и светлым взглядом на вещи ставит Московского святителя на свечнике, с которого он долго, быть может, столетие еще будет святитель нашей церкви. О ком говорите вы, что я «знаю сего злого духа?» Нет! Не имею несчастия знать между известными мне людьми злого духа, и желаю, и советую вам не допускать себя до сего несчастия. – На что такой суровый взор? На что такое жестокое слово? Согласно ли оно с учением апостола: рабу Господню подобает быть кротким? Знаешь ли, каким человека видит Бог? Что, если жестоко осуждаем того, кого Он милует и, может быть, оправдывает? Не безопаснее ли от погрешности, не покойнее ли для нашей собственной души представлять себе человека, лучшим, нежели как он нам кажется и, если угодно, лучшим, нежели мы? Не то ли советуют отцы? Скромной мысли да последует скромное слово.

Выпишу еще из вашего письма: «получены бумаги и ответ на мою бумагу, и от других скорбей не отделялась скорбь о том, что силен сатана». Какие это бумаги подали вам мысль о силе сатаны? Это указ, в котором прописано определение Св.Синода. Из сего надобно заключить, что вы определение Св. Синода подчиняете влиянию сатаны. Вы, конечно, не думали сего: но видите, как неудерживаемое терпением негодование увлекает нас далее, нежели мы думали. Перекрестимся, владыко святый! «Да воскреснет Бог и расточатся врази его». Он советовал при этом вместо того, чтобы тратить время на скорбь и нахождение другого писателя, сесть и написать список святых и житие одного святого и послать в Синод! «Дело пойдет», добавил он, прямой дорогою, не оглядываясь на другое дело, которое идет в стороне». – «Может быть скажете, что я слишком нападаю на выражения и тон речи вашей. Если ошибаюсь, простите, но скажу почему это делаю. Мне кажется, что по братолюбию должен я нанести вам язвы друга, которые, по слову писания, достоверные, нежели вольные лобзания врага».

Конечно для того, чтобы отвечать на язвы друга с сыновнею почтительностью, надо обладать именно тем смирением, на какое указывал митрополит. Но как ни было велико смирение Филарета, темперамент его, чистота и ревность его побуждений брали верх, и он не мог согласиться со своим великим учителем на счет снисхождения к погрешностям светских писателей духовных сочинений.

Он не мог примириться с мыслью, чтобы Муравьевым руководило здесь одно желание служить церкви, не мог изменить своего мнения о нем. Митрополит, как кажется, и был недоволен; а сюда примкнул и Горский. К сожалению, обиделись тем, что другой сказал вместо похвалы легкое неодобрение житиям, которых, если говорить искренно, не за что и хвалить. «Вы пишете апологию своим намерениям, но иное дело – намерения, другое – выполнение их. Сознайтесь лучше, писал он Горскому, что дело не обошлось без человекоугодничества.

Иначе же вы дозволяете ожидать, что одобрите «похождения Ильи Муромца» в виде жития преп. Ильи Муромца. Видно, всякому своя доля. Мне доля – горечь, и горечь, и горечь. Да будет благословенно имя Господа Спасителя грешников, из которых я самый негодный».

«У меня не было ничего на душе на Московскую цензуру, – писал он Горскому, – собственно за мои сочинения; но, как я писал, осуждал я ее за странные поблажки к дичи Муравьева. Владыка принял за странность слова мои: «Муравьев терзает терпение других своими житиями». «Относительно о. Василия вовсе не могу быть согласным с вами; его нельзя ставить на одну доску с простодушными биографами, ошибавшимися по простодушию. Это – человек гордый, принявший на себя роль учителя церковного и с высокомерием разглагольствовавший о лицах и делах, хотя и был вместе с тем невежда и бестолковый человек. Владыке писал я, что Муравьев – почти тоже, что о. Василий. Люди подобного разряда всегда наносили страшный вред церкви. Так думаю по совести, а не по страсти. Судить же нас всех будет Господь». Вот как уверен он был в правоте и чистоте своего взгляда на Муравьева. Из Петербурга, когда присутствовал Филарет в Св. Синоде в 1858 году, писал он Горскому: «А. Муравьев говорил мне что Александр Васильевич хотел писать мне о его трудах quasi ученых; но я ничего не получал. И до того надобно смириться, чтобы подписать определение о выдаче 500 рублей на издание Греческого перевода житий! И добрый мой Александр Васильевич стоит за благочестие Муравьева! Господи, прости меня грешного. Даждь ми зрети мои прегрешения». Волей-неволей подписав определение, Филарет не стерпел, чтоб не высказать своего мнения. «Чтобы сказать все, что было, надобно признаться и в том, что, погорячившись, сказал я о требовании денег: это бессовестно. Вероятно не преминут довести это до сведения Муравьева, и тогда достанется мне на орехи! Ох, чего уже не лили на седую мою бороду? Что-то будет далее? «Против Андрея Николаевича самое сильное мое неудовольствие за то (объяснял Филарет Горскому), что он очень много вредит столько любимому мною святителю Московскому; к тому же часто не таков в отношении к нему на деле, каким является перед ним. Но да будет воля Божья! Постараюсь следовать совету дружбы вашей». – «Да», добавляет он, «православие на устах – дело очень опасное. Не говорю о нем (Муравьеве) более ничего; потому что с одной стороны довольно терпел от него скорбей, с другой – потому что, кажется, ему, лицемерному

фарисею, прошло уже время».

Мы приведем здесь мнение Филарета о времени Грозного и Стоглаве, что дает нам ключ к разгадке строгого отношения Филарета к духовным сочинениям Муравьева. «Вы не поверите, как много глупость самонадеянных людей времени Стоглава портила в священной древности своими ребяческими толкованиями. Нельзя довольно надивиться, как отважны, как самонадеянны, как даже наглы были эти люди, будучи пошлыми невеждами! Досада на них иногда выводит меня грешного из терпения. Этот страшный дух, это чудовище, а не человек, Иван Грозный, столько наделал бед и для государства, и для церкви, что последняя и доселе нее освободится от терзаний его. Подумайте и согласитесь. Гордость – истинный сатана для человеческого рода. Простите за недостаток терпеливости. Едва освободились из-под арапников Монгольских, как уже гордость и подняла их так высоко, что чуть-чуть видно стало их на земле. «Мы – православные, Греки – бусурманы, мы одни учители и хозяева православия» – кричали эти странные люди, и давай судить и рядить в книгах о церкви; а на деле до того были низки, грубы, пошлы и по жизни, и по образованию, что больно смотреть на этот пошлый сброд невежд. Эта-то невежественная гордость была той чумой для святой церкви, которая настолько веков заразила толпы темные. Опять прошу прощения». Вот эта-то боязнь заразить толпы темные и вызывала строгое отношение Филарета к духовным сочинениям. Но все-таки, находя в «Житиях Русских Святых» Муравьева много недостатков, он не решался произнести в печати своей приговор, а указал на это Св., Синоду, т. е. как говорится, «донес по начальству». Но когда Синод разрешил его ходатайство согласно мнению Митрополита Московского, он медлил исполнением, возложенного на него, поручения. И вот что писал он по этому поводу своему научителю – Московскому митрополиту. «На бумаге нельзя написать всего и относительно святых... Два дела надобно делать: представить доказательства на то, что то или другое лицо признано святым со стороны церкви и представить описание Жития Святых. Если нелегко последнее, то более тяжело первое. Для первого, если делать его по совести и со всей отчётливостью, надобно пересмотреть патриарший архив и частью митрополичий... Коротко сказать, легко писать, но легко ли выполнять? Вместо того, если Св. Синоду благоугодно, чтобы выполнен был указ его, присланный ко мне. надобно вызвать меня в Петербург. Говорю это не для себя и потому говорю с свободою. У меня готовы и описания Жития Святых и сведения о причислении того или другого лица к Святым; но представить их Синоду не дозволяю себе. Легкомысленно поступать в деле важном не желал и не желаю. Страсти и предубеждения везде только портят дело. О Житиях Святых было и теперь есть следующее убеждение мое. Должно: 1) составить описание житий на основании летописей, рукописных описаний и повестей, чтобы это было чтение назидательное и для ума, и для сердца, а не соблазнительное для того и другого; 2) издать древние жития, повести и записки о святых, не прибавляя к их тексту ничего своего; 3) читать же то, что издается Муравьевым, простите, святой владыка, за мое мнение, тоже, что читать басни, переделанные на новый лад: тут что ни строка, то ошибка – против историй, френологии, языка, логики, психологии, ошибка во всех видах и родах. Бог видит, говорю не по предубеждению, но по сведениям, какие Бог дал. По убеждению моему начальство должно быть первым деятелем там, где дело касается до св. церкви. Иначе иноверцы давно порицают Русских епископов и за не деятельность, и за рабство; а их голос стали повторять и вслух Русской церкви (назидательно ли последнее для раскольников и для чад церкви?). Издание древних биографий, повестей и записок о святых могло бы легко совершиться при трех академиях: каждая издавала бы описания только тех святых, которые подвизались в ее округе. Самые древние описания могли бы быть изданы на древнем языке с Русским переводом; поздние довольно издать только в переводе. Издание могло бы быть названо: «Памятники Благочестия», и составить, если не особое издание, то особый от дел нынешних изданий. Не обвиняйте меня, святой владыка, что не представлял и не представляю замечаний об ошибках Муравьева.

Не представлял прежде от того, что не считал нужным для своего дела, а вызываться на дело не свое – не считал должным; не представляю теперь по другим причинам совести моей».

Причина же ныне понятна: «довольно терпел от него скорбей» Филарет, а потому опасался, чтобы личное неудовольствие не примешалось к святому делу.

Приведенное письмо к митрополиту еще раз свидетельствует об особенной осторожности Филарета в ученых трудах по предметам веры. Ошибка в повествованиях о политических событиях всегда поправима, она не идет далее книги; тогда как ошибка в предметах веры, в учениях церкви может вовлечь в заблуждение массу и породить разномыслие. Поэтому-то и не мог равнодушно относиться Филарет к тем, кто легкомысленно обращался с этим предметом. Чтобы поправить ошибки других и предотвратить последствия, Филарет брал на себя труд заняться тем же предметом. Так, осудив книгу Муравьева, он сам написал Русские Святые, чтимые всей церковью или местно. Заметив погрешности в сочинении Макария, сам написал Житье преподобного отца нашего игумена Печерского Феодосия, описанное преподобным Нестором, в переводе на современный Русский язык.

Архиеп. Анатолий, поблагодарив Филарета за «наслаждение, доставленное ему чтением его «Догматического Богословия», высказал сетование на «цензурные мытарства». Но Филарет на это отвечал ему: «Согласен с вами, что нынешние облегчения цензуры имеют хорошую сторону; но убежден и в том, что цензура умная и благонамеренная нужна. Она тяжела бывает для авторского самолюбия; но за то книги могут являться не бесполезными или не вредными».

Такую ревность о чистоте учения не мог не заметить у Филарета Московский святитель и не отдать ему дань уважения. Вот почему митрополит, как ни был близок ему Муравьев, с доверием отнесся к мнению Филарета, к его глубоким познаниям и его побуждениям и уклончиво отвечал Муравьеву на его просьбу: «унять Харьковского критика».

Раздражение, вызванное у Филарета критическими статьями «Духовного Вестника», имело весьма веские причины. Ходили слухи, (мы не беремся решить и согласны скорее отнести их к сплетням), что этим статьям было много придано смелости, если не сказать более, лицом высокопоставленным. Указания на недостатки и погрешности его сочинений, как мы видели, принимались с признательностью Филаретом; но такое отношение к трудам его, какое замечается в статьях «Духовного Вестника», не мог без горечи встретить Филарет, как известное современное явление, оставляя в стороне авторское самолюбие. Огорченный труженик не мог отнестись спокойно к этому явлению; а тут несколько обстоятельств подкрепляли вероятность слуха: 1) журнал издавался в Харькове; 2) до сего времени в духовной литературе не встречалось критических статей такого тона и направленного против не начинающего, а уже имевшего громкую репутацию ученого и при том заслуженного иерарха; 3) когда ученые труды Филарета приобрели ему громкую известность и засвидетельствованы всеми учеными обществами Империи, нужно было иметь большую, отвагу, чтобы решиться окатить их насмешками, отвагу, которой до этого случая не замечалось у автора статей.

Филарету, конечно, припомниться могли прицепки Петербургской духовной цензуры, впечатление, какое произвел он неосторожною критикой статей «Христианского Чтения», и ему легко могло показаться, что автору статей «Духовного Вестника» придало бодрости лицо, желавшее свести с ним старые счеты, т. е. Макарий. Мы вовсе не желаем утверждать справедливость слуха и приурочить такое убогое чувство к достопамятной личности; но желаем сказать, что в силу сложившихся обстоятельств оно могло так показаться Филарету, впослед­ствии раскаявшемуся в своем резком ответе.

По поводу этой критики Филарет писал профессору Платонову: «Отчасти вы угадали расположение мое, с каким принять ваш пода­рок, – но только отчасти. (Платонов прислал ему свою статью, по­мещенную в «Духовном Вестнике»). Я изумлялся тому, что добрый мой Иван Васильевич посылает статьи в журнал столь дикий и столь дико враждующий против меня, но оканчивал мысли изумления спокойным решением: чего не бывает на свете? Да, казалось, никому в Харькове не желал я делать неприятности, а старался быть полезным по мере сил. И, однако из Харькова сыплются на мою голову в продолжении не одного года брань и злость. Странно! Тем самым, которые такую неприязненность ко мне высказывают, кажется, сделал я кое-что и доброе. А отвечают чем? Странно! Почему не отвечаю на их брань? Бог милостив к грехам моим – терплю, чтобы терпением закрыть в душе язвы греховные. С другой стороны, не много ли чести будет для тех странных людей, чтобы отвечал я им? Если полусумасшедший человек плетет против меня ахинею, хотя во всеуслышание; ужели же стоит он того, чтобы иметь с ним дело, – отвечать ему, спорить, настаивать на своем? Сам я был бы смешным. Если десяток или два зевак слушают полу­сумасшедшего: на то они и зеваки, им нечего более делать. У меня много дел, для которых мало времени. Сколько у меня такого, чего и не начинал я делать, а что крайне должно делать! Другое дело пожалеть о больных людях – мое дело, и я жалею, что больные они. Дай Бог им сколько-нибудь поздороветь».

А вот что писал он между прочим на критическую статью «Харьковского Вестника». «Критическая статья» Харьковского Вестника» о книге Историческое учение об отцах церкви имеет в виду, по ее словам, объяснить точное значение этого учения. Мысль добрая, но каково исполнение ее»? «Любовь критика к преданию достойна всякого уважения; но он по местам даже патетически говорит о том, что учение об отцах есть учение о предании. Верна ли мысль его? О том ни слова, что отцы церкви в своем учении держались предания, где было нужно, точно также как благоговейно описывали деяния церкви и частных лиц. Но они же размышляли о слове Божием, о предметах веры, о правилах жизни, они спорили и ора­торствовали, философствовали и были филологами, и при том даже ошибались. Потому говорить, что учение об отцах церкви тоже, что учение о предании, значит не понимать отцов церкви или, намеренно закрыв глаза для предмета, толковать о нем по-своему произволу. Если хотите, можете извлекать из учения отцов церкви учение предания, но это будет особая работа у вас, но не учение об отцах. Точно также можете, если угодно, извлекать из сочинений отеческих текст евангельский; но это будет ли учение об отцах? Еще другой со­ставит правила герменевтики словами отцов; и это будет учение об отцах? Четвертый и пятый займутся изучением философии отцов церкви; плодом труда их будет прекрасная и занимательная часть учения об отцах, но только часть. Критик так наивен, что раз прямо говорит: «патрология вовсе не должна заниматься обозрением тех сочинений, где отцы церкви являются обыкновенными учеными, философами, знатоками естественных наук и пр.» Это от чего? cпросите вы. Видите, критик решается показать вам отца церкви в та­ком виде, как ему критику угодно, а не в том, каким был отец церкви на самом деле. Скажете, что это несогласно с значением историче­ского учения об отцах, что это смахивает на недобросовестный папизм? Ужели критику хочется быть в таком народе? Да, честь православного в том, что он и не протестант и не папист, или, как писал покойный Хомяков, не своевольничает, не умничает он ни на манер папизма, ни на манер протестантизма».

Здесь Филарет, делая возражение по существу дела, об остальных погрешностях критики умалчивает, покрывая их любовью.

К тому же Филарет, кажется, не признавал гениальности преосвященного Макария. Так по поводу напечатания последним сочинения Иакова в «Христианском Чтении», Филарет писал Горскому: «Не могу, однако умолчать, что Макарий⁷⁰ скорый в делах, но мало основательный, виден и в этом деле. К чему было печатать драгоценную древность с испорченных поздних списков? Разве в Петербурге далеко от него музей Румянцева и публичная библиотека?» – «Слышно, в духовных журналах наших предписано помещать статьи о расколе. Пожалуйста, не допускайте таких бестолковых статей, какова помещена в Ноябрьской книжке «Христианского Чтения»⁷¹. Такие статьи могут только сбивать с толку нетолковых бородачей». По поводу статьи Макария «Три памятника Русской духовной литературы ХI-го века», Филарет писал Горскому: «Что касается до статьи о Феодосии Печер­ском, между нами будь сказано, она могла бы полежать в бумагах сочинителя до времени, пока ум его будет основательнее. И я ожидал, что дельная статья Билярского заставит сочинителя собраться с мыслями, которые у него странствуют там и здесь, как кочующие Ирокезы... Гораздо более было бы пользы напечатать Несторово житие Феодосия или в подлиннике с вариантами по рукописям, или в Русском переводе. А статья сочинителя, кроме неудовольствия на пустые догадки, на бестолковое многословие, чем дарит читателя? Устав Студита – вещь важная: но без доказательств не верят сочинителю, будто устав, выписанный им, есть устав Феодора Студита. Сочини­тель не заглянул даже в каталоги Греческих рукописей, чтобы точ­нее узнать, что там называется уставом Студита? Так ли поступают дельные ученые люди? Пожалуй, и «Москвитянин» написал жизнь Феодосия. Для кого? Для Чухонцев? Русские, ведаешь, не говорят так, как он говорит». Или писал он Горскому: «Петербургские рецензенты недовольны мною особенно за изображение бояр Нико­нова времени: это известно мне и по частным сведениям. Пусть о. Макарий забавляет их водянистыми рассказами без мысли и силы, и пустыми догадками о проповеди апостола Андрея Славянам. Недавно читал его Введение в Богословие. Что это за вздорная путаница? Ни логического порядка, ни силы в доказательствах нет. Если бы мне грешному привелось читать и студенческое подобное сочинение, не оставил бы четвертой части не измаранною». Но здесь не играло роли само­любие или пристрастие вообще, так как только перед этим он с одобрением отозвался о труде того же Макария «История Киевской Духовной Академии». Очень добрые и даже близкие отношения его с преемником его по академии Евсевием не помешали Филарету в пись­мах к Горскому строго осудить его «Беседы о спасительных таинствах». К тому же надо принять во внимание, что резкий отзыв Филарета о сочинениях Макария высказывался им в дружеских письмах, а не в печати.

Филарет, напротив, с особенною радостию приветствовал всякое дельное сочинение, как ценный вклад в науку и высказывал похвалу ему в письмах к Горскому. Так, в том же письме, в котором порицалась статья Макария о расколе, он писал о статье проф. Кудрявцева: «Статья о единстве рода человеческого», превосходная статья. Я читал ее с наслаждением. Слышал прекрасные отзывы о ней докторов здешнего (Харьковского) университета. Дай Бог молодому сочинителю сил и усердия трудиться и вперед с такою же пользою для св. церкви». Так же точно, в том же письме, в котором указаны погрешности в статье Макария о Феодосии, он выхва­лял сочинение Смирнова-Платонова «О преждеосвященной литургии». Он с восторгом отзывался о сочинении Нечаева «Житие святителя Димитрия». «Сколько мне видно, в ученом отношении у нас еще не было ни одного подобного жизнеописания». По крайней мере я с своей стороны сто раз целую вас и, до земли кланяюсь, благодарю. Обзор источников Четьих-Миней – дело превосходное. Это так было нужно для церкви, как нельзя более. Не только легкомысленные головы, но люди деловые, как например владыка наш, не имев возможности в точности знать дело, выражали сильные сомнения про­тив верности сведений, помещенных в Четьих-Минеях. Теперь они могут видеть, что сомнения их были напрасны, или что по крайней мере святитель с своей стороны сделал слишком много для первого опыта, чтобы не имели права не доверять ему».

При какой бы ни было нравственно-высокой жизни, темперамент и характер лица всегда скажутся. Люди святые представляли всегда возможность наблюдать их характер: настолько он сквозь облик смирения просвечивает всегда. Мы знаем, что полемика св. Иоанна Златоуста и св. Кирилла Александрийского дошла до того, что по­следний перестал поминать его в церковной молитве, и даже кончина Златоуста не примирила его с ним. И в этом разладе игра­ла роль ревность к учению церкви; каждому казалось с своей точки зрения, что его оппонент нарушает чистоту св. учения. И такой пример далеко не единичный в истории церкви.

Обращаясь опять к критическим статьям «Духовного Вестни­ка», мы не можем не признать их по приемам и по отношению к предмету и лицу крайне-неприличными. Неспорно, если взять отдель­но какое-либо из сочинений Филарета, строгая критика может найти себе пищу, но такой способ оценки трудов Филарета не даст нам ясного понятия об изумительной деятельности и глубокой его учености. Это не одно-два сочинения, которым посвящена вся жизнь, все способности, все знание; это масса, в которой не легко разобраться. У Пономарева один перечень его сочинений и статей составляет до 160 номеров, из которых некоторые заключаются в томах. Что­ бы написать все это, по расчету нужно до 60 стоп бумаги. Если принять в соображение необходимые выписки, поправки, дополнения при новых изданиях (так как большинство сочинений его выдержало 2, 3 и 4 издания), расчет этот по крайней мере удвоится. Чтобы исписать более 120 стоп бумаги, да, кажется, одного механического труда хватить должно на целую жизнь. А сколько для того, чтоб написать все это, Филарет должен был прочитать, когда его сочинения пора­жают массою цитат и ссылок и когда отзывы его о целой книге иной раз излагались лишь в нескольких строках?

Один из современных ему и знаменитых ученых – бесспорно митрополит Макарий. Перед нами его труды: 12 томов Истории Русской церкви, 6 томов Богословия и полтора тома проповедей. Но такой серьезный и громадный труд митрополита Макария не только не может умалить, а возвышает перед нами труды Филарета. Во-первых, Макарий имел уже перед собою по этим предметам труды Фила­рета; он шел, так сказать, по торной тропе, уже пробитой одиноким Филаретом. Во-вторых, Макарий имел у себя до десяти чернорабочих, а сам, можно сказать, брал на себя только верховную работу. В-третьих, он вовсе не управлял епархией и всегда имел викария. Только по делам особенно-важным, как известно, секретарь докладывал ему в самой сжатой форме суть дела: сам же он не читал ни одной бумаги. А Филарет не имел викария. И замечательно: как только перевели его из Харькова в Чернигов, а на его место назначили Макария, последнему дали викария. Как только Филарет скончался, преемнику его, Варлааму дали викария. Мы видели, как Филарет управлял епархией. Ни одна жалоба или прошение не миновали его рук: сам сверялся он со справками или делами, сам разрешал прошения. Кроме того, он обновляет монастыри и церкви, строит и перестраивает училища и семинарии, устраивает типографию, свечной завод для усиления средств монастырей, строит с тою же целью дома, непосредственно наблюдает за ходом преподавания, устраи­вает церковно-приходские школы, о коих не было и помину, заботится об обеспечении духовенства, призрении вдов и сирот, неупустительно совершает божественное служение и не лишает никого своей назида­тельной беседы. Кажется, для этого человека имелось 48 часов в сутки, да и те надо работать без устали, чтобы добиться подобных результатов.

Что же двигало такою кипучею деятельностью этого святителя? Было бы ошибкой предполагать, что двигали его: слава, польщенное успехом его первых трудов самолюбие, или даже забота составить доброе имя. Такие двигатели способны терять свою силу; самый орга­низм человека должен устать, и это утомление сказаться в тру­дах. У Филарета же замечалось противное: с годами ученая деятель­ность его, как постоянно подогреваемая вода, доходит до кипения, достигла, поражающей нас силы.

Любовь его к книгам была у него, как видели мы, с детства, Он даже боялся, чтоб она, развиваясь в нем, не обратилась бы в страсть и не отяготила его души. Такое опасение выражал он Горскому. Выезжает он на ревизию семинарии; кажется, дела много; но он забирает с собою книги и еще не довольствуется этим. «Ты конечно поймешь», пишет он из Тамбова (в Июле 1841 г.) Горскому, «что мне очень хочется возвратиться скорее в академию и к книгам, здесь ничего нет; что взял с собою, тем и пользуюсь». – Митрополит советует ему отдохнуть, видя слабое его здоровье. «Не знаю, что буду делать», пишет он по этому поводу Горскому, «но поделать не могу. Так привык к книгам и бумагам, что без них скучаю». Собирается наконец он на отдых в Иосифов мона­стырь, быв ректором, и просит Горского привезти ему: «а) тетрадь, в которой с синодальной рукописи записаны церковные писатели, б) описание рукописей графа Толстого, в) Калайдовичевы Памятники ХП века и «Экзарха Болгарского», необходимые ему для его работ. От­правляясь в Симбирск по неприятному поручению, увлеченный рассказом иеромонаха Евстафия, едет к нему осмотреть найденную пергаментную рукопись, отнесенную к XIII веку, делает свои замечания и просит сейчас же Горского справиться с синодальными и Строевскими переч­нями писателей и известить его о результате. Едет он в Петербург через Новгород, – сейчас же отправляется в Софийскую библиотеку. Времени нет, но все-таки он отыскивает там массу любопытных памятников, сообщает о том другу своему Горскому, высказывает свои предположения на счет некоторых. Приезжает он в Петер­бург и немедленно знакомится с Румянцевским музеем и публич­ною библиотекою. Двое суток употребляет он на чтение описания рукописей Румянцовских: так заняло оно его. «Что делаю в Петербурге?» отвечает он Горскому, тоже, что в лавре: пишу, пишу и пишу». «Пока еще остаюсь с прежнею привычкою, с прежними делами. То пишу, то читаю; то читаю, то пишу». – «Друг мой!», писал он из Риги, «я все живу как будто в академии: пишу и читаю, читаю и пишу. Лишь только буря затихнет, опять весь в книгах, и ночь, и день за книгами. Но когда буря настает, – то уже не до книг: не знаешь, куда и душу девать». – «То, что в руках моих часто бывает, – это книги. По-прежнему книжный чер­вяк». – Он с интересом занимается историей Китая, с увлече­нием читает Иделера о Египетской литературе. Он почти никогда не садился за обеденный стол, а вкушал пищу как говорится, мимоходом, не расставаясь с книгой. Ночью пробуждался он часто, брал свечу, шел в библиотеку, доставал книгу или рукопись и садился работать, не отлагая таких занятий на утро. Под старость, когда физические силы его слабели, он ложился спать на полу; по обе стороны его горели свечи, лежали книги и бумаги. Когда уставал один бок у него, он переворачивался на другой и продолжал работу. Впрочем, так работал он и в молодости. Когда уста­вала спина, он ложился на полу и занимался лежа. Занятия в та­ком положении часто оканчивались головною болью, а иногда и кро­воизлиянием из гортани. Он еще находил, что не мало времени проходит у него в праздности и, очевидно, с целью напоминать о труде и его необходимости, завел небольшую пасеку. «Завожу», пи­сал он Иннокентию, «понемногу пчел. Чудные насекомые! Приятно и полезно смотреть на них».

Откуда же брались силы у этого, от детства слабого организма? Что же двигало его неустанною работою? Мы можем не погреша сказать, что единственно желание служить Богу и ближнему всецело управляло трудами и жизнью этого святителя. Только ревность к этому служению давала ему благодатную, изумляющую нас силу. О своих трудах говорит он: «Что делать, если иногда и встречают нас очень неласково. Быть может, что впоследствии признают что-нибудь и доброе в труде немощи, в труде грешника, но в труде искреннем. А если не увидят люди, Он сердцеведец, узрит. А если и того не будет, что же удивительного, что у грешника все худо?» «Владыка писал, что вам разрешено печатать описание библейских ру­кописей. Поздравляю вас с радостью. Это радость и для всех, пони­мающих значение разумного служения Господу». Издание «Творений Св. Отцов» не переставало заботить его, и он постоянно напоминал о нем Горскому. «Готовьте, друзья Христовы, готовьте пищу для искупленных Христовых. О Боже мой. Боже мой! Как мы грешны пред Тобой и как немощны! Надобно творить угодное пред Тобою для себя и других. А что у нас? Куда дела наши? Скажут ли они что-нибудь в защиту? Найдется ли что полезное для братии? Господи, Господи! Ты Сердцеведец. Ты управляешь сердцами людей; Ты ведаешь полезное для души; Ты и пылинкою двигаешь горы. А что мы? О грешно и вспомнить о себе, когда думаешь о Твоем величии, о Твоей святости. И тогда, как поставляешь себя вблизи других, и тогда стыд покрывает лицо за свое ничтожество пред другими; и тогда чувствуешь грусть и уныние души, подавляемой си­лою дел других, при моей пустоте. Безответен я, Господи, пред Тобою. Безответен я пред братиями моими. Безответен я пред самою землею, которую попираю ногами, сам достойный попирания все­ми», – Наконец, когда первая книжка «Творений» вышла в свет, с каким восторгом писал он Горскому: «Душа горит и радостью, и желаниями. Дай Бог, чтобы все было к Его славе. Трудитесь, друзья мои, трудитесь. Награда на небе!» При этом следует заметить, что во всяком деле он с детскою верой молитвенно обращался к Богу. Так, например, по по­воду кончины законоучителя Харьковского девичьего училища, он писал Романовскому: «такого деятели нелегко найти. Надобно молить Господа», и, по своему смирению, оканчивал так: «а я, окаянный, худо молюсь». Мы видели, как много таких образцов представляют письма его к Горскому. Вот тот великий двигатель и тот источник силы, который изумлял всех в Филарете. Закончим статью нашу словами преосвященного Евгения, произнесенными над гробом Филарета. «Гроб – тайна. Окончивший земное поприще, нисходит в мо­гилу – в область мрака, недоумения и забвения. Таков удел боль­шинства людей обыкновенных».

«Не то при этом гробе! При нем, как бы впервые, слышишь и понимаешь возглас церкви: вечная память. Этот гроб сокрыл от нас благочестный лик доблестного архипастыря. Но не скроет он, а напротив, откроет на память родам чудное богатство внутренней, сокровенной жизни почившего. Из сего мрачного гроба воссияет в полном блеске благоплодность подвигов успокоившегося в нем, из-под сумрака могилы поднимется в полном величии зна­чение многотрудной, разнообразной, общеполезной и истино-христианской деятельности почившего. История Церкви и Отечества, а вместе с тем, если не прежде всего, скрижали книги судеб царствия Божия, неизгладимо, в вечную память, обозначатся именем почивающего в сем гробе. Весь многообъемлющий смысл молитвенного желания церкви о даровании почившему вечной памяти только и может быть понят надлежащим образом при гробах, подобных сему гробу».

И. С. Листовский

I. Священное писание.

1. Явление Господа Савлу (Черниговские епарх. известия, 1861 г. № 2).

2. Заметки о священном писании (там же 1862 г. №№ 1, 3, 7, 10 и 16).

3. Учение апост. Павла об антихристе (там же, № 19).

4. О послании апост. Павла к Галатам (там же, № 20).

5. Заметки о священном писании (там же, 1864 и 1865 г.).

6. Объяснение на евангелие Иоанна (там же. 1865 и 1866 г,).

II. Переводы из отцов церкви.

7. Блаженного Иоанна Мосха. Луч Духовный, перевод с греческого, М. 1848 г. Второе издание М. 1853 г.

8. Послание св. Игнатия Богоносца. (Черниговские епархиальи, известия 1861 г. № 8).

9. Завещание св. Ефрема Сирина, перевод с Сирского текста с примечаниями (там же, 1862 г, №№ 5 и 6).

10. Полезные и вредные члены в обществе, перевод из творений св. Иоанна Златоуста (там же, № 22).

11. Св. Иоанна Златоустого: воспитание детей, перевод с греческого (там же, 1864 г.).

12. Блаженного Августина, епископа Иппонийского, слово о Христианском обучении (там же, 1863 г. № 24).

13. Блаженного Иеронима; письмо к Гавденцию о воспитании мало­летней Пакатулы (там же, 1866 г. № 5).

III. Догматика.

14. Свидетельство времен апостольских о том, как должно пи­сать имя Иисус и изображать крест, (прибавл. к творен. св. Отцов, 1843 г. кн. 1).

15. Пророк (Черниг. епарх. известия 1863 г. № 1).

16. Православное Догматическое Богословие. (Чернигов 1864 г. в 2 частях, второе издание Черниг. 1866 г.).

17. Учение св. Иоанна Златоуста о Слове, (Черниговские епархиальн. известия 1865 г. Второе посмертное издание 1869 г.).

18. Сличение лютеранства с православием. (Черниговск. епарх. извест. 1868 г., – посмертное издание).

IV. Проповеди.

19. Слова и беседы, говоренные в Риге, (М. 1850, в 2 частях).

20. Слово против вражды, пристрастной к доносам. (М. 1856 г., второе изд. Черниг. 1859 г.).

21. Беседа о страданиях Господа нашего Иисуса Христа. (М. 1857 г. Второе изд. СПБ. 1859 г., в 2 частях). Рецензия: Духовная Бе­седа, 1858 г. № 37 „Странник“, 1860 г. № 3.

22. Глас Божий к грешнику, поуч, (Чугуев 1857 г., третье изд. Черниг. 1860 года).

23. Слова и Беседы. (СПБ. 1859 г., в 3-х частях, второе издание Черниг. 1863 г.).

24. Что стоите весь день праздны. (Черниг. епарх. известия 1861 г.).

25. Речь к дворянам при приводе их к присяге во время вы­боров, (там же, 1863 г. № 12, „Странник“ 1863 г. № 6).

26. Речь при открытии Черниговского Губернского Земского собрания, (там же, 1865 г.).

V. Нравственное учение.

27. Об употреблении дара слова, (там же, 1861 г. № 2).

28. Новое вино в старых местах (там же, № 3).

29. Верность в малом (там же).

30. Правила для монашествующих (там же, № 4).

31. Два сына неодинаковые (там же, № 11).

32. Уменье жить (там же, № 12).

33. И мы туда пойдем (там же, № 27).

34. Ложные пророки (там же, 1862 г, № 1).

35. Самовольное учительство (№ 2).

36. Душе моя, душе моя востани, что спиши? (№ 5).

37. Се жених грядет в полуночи. – Блюди убо душе моя (№ 6).

38. Не бойся, я с тобою (№ 9).

39. Не доверяй себе (№ 11).

40. Христианская свобода (№ 20).

41. Не унижай себя (№ 11, 1863 г.).

42. Народная мудрость. Собрание пословиц о Божестве, о вере, о спасении, о тяжбах (№ 20).

43. Объяснение молитвы Господней (№ 3, 4, 5, 6, 7 – 1864 г.).

44. Религия и нравственность (то же 1865 г.).

45. Воззвание к Черниговской пастве (тоже, № 20).

VI. Церковное законодательство.

46. Несколько слов о книге „Стоглав“ (Москвитян. 1845 г. № 12).

47. Постановление о церковном причте (Черниг. епарх. извест. 1861 г. № 4. Перепечатано почти во всех епар. ведомост.).

48. Браки между ближними родными (там же, 1863 г.).

49. О степенях родства (там же).

VII. Жития святых.

50. Русские святые, чтимые всею церковью или местно. Опыт описания жизни их (Чернигов 1861 г., второе издание Черниг. 1865 г.).

Рецензия:

а) Духовный Вестник 1862 г. №№ 5 и 9.

б) Отечественные записки, 1862 г. № 9.

в) Странник, 1863 г. № 7.

г) Истор. Рус. церкви Арх. Макария т. IV, VI и VII.

51. Св. Князь Михаил Черниговский (Черниг. епархиальные известия (1864 г.).

52. Святые Южных славян (Черниг. 1865 и 1866 г.г.).

53. Святые подвижницы Восточной церкви (Черниг. епарх. известия 1866 г. № 14. СПВ. 1871 г, – посмертное издание).

VIII. Патрология.

54. Историческое учение об отцах церкви (СПВ. 1859 г. в 3-х томах).

Рецензия:

а) Духовный вестник 1864 г., т. VIII.

б) Известия 2 отд. Импер. Академии наук 1860 г., т. 9.

в) Отечественные записки 1859 г., № 10.

г) С.-Петерб. ведомости 1859 № 242.

д) Странник 1860 г. № 1.

55. Историческое учение об отцах церкви, в сокращении (Черниг. 1864 г.).

Рецензия:

а) Книжн. Вестник 1865 г. № 14.

б) Правосл. обозрение 1866 г. № 6.

IX. История вселенной церкви.

56. Кирилл и Мефодий: славянские просветители (чтен. в Импер. общ. истории и древностей Российск. при Московск. университете год 2-й, 1846 – 47 г., кн. 4).

Рецензия: Отечеств. записки 1847 г. т. 50.

57. Дополнение к ст. Кирилл и Мефодий, славянские просветители (там же. кн. 5 и Кирилла Мефодиев сборник М. 1865 г.).

Примеч. Статья эта переведена на немецкий язык и на­печатана в 1846 г. в Митаве. В справочном энциклопед. календаре Старческого (СПБ. 1848 г. т. XI) говорится, что это историческое исследование переведено на немецкий язык и напечатано в 1847 г. в Лейпциге.

58. Св. великомученик Димитрий Солунский и Солунские славяне (там же. 1847 – 1848 г. кн. VI).

59. Геннадий, патриарх Константинопольский (в XV в.) Правосл. обозрение 1860 г. № 4).

60. Исторический обзор песнопевцев и песнопений греческой церкви, с примечаниями и снимком древних нотных знаков (СПБ. 1860 г. Второе издание Чернигов 1864 г,).

Рецензия:

а) Духовный вестник 1862 г. № 1. ст. Сербинова (в критиках Сербинова см. в кн. А. Бухарева „о совре­менных духовных потребностях мысли и жизни, осо­бенно Русской“ М. 1865. Возражение на ст. Сербинова в Чери. епар. известиях 1865 г. № 8).

б) Известия 2-го Отд. Импер. Акад. наук 1861г. т. Х .

в) Странник 1862 г. № 12.

61. Святые иконы первых шести веков (Черниг. епарх. известия 1861 г.).

62. Авгарь князь Эдесский и нерукотворенный образ Спасителя, (там же № 4).

63. Диакониссы (там же, 1862 г. № 18).

X. История русской церкви.

64. Откуда коренные жители Лифляндии первоначально получили христианство – с Востока или Запада. (Москвитянин 1843, т. VII).

65. Изыскания о проповеднике XIII в. Владимирском епископе Серапионе (прибавл. к Твор. св. Отцов 1847 г., ч. 1).

66. Богослужение Русской церкви до-Монгольского времени (чтения в в Импер. Обществе Истории и Древностей Рос. 1846 – 1847 г. кн. 7 и отдельно М. 1847).

Рецензия: Современник 1847 г., т. III, ст. Кавелина.

Примеч. Кроме собственных исследований Филарет сообщил в редакцию Чтений несколько памятников древней нашей пись­менности, снабдив их своими примечаниями.

67. Послание Геннадия Иоасафу Архиепископу Ростовскому и Ярославскому (там же, кн. 8).

68. Содержание послания Иосифа Волоколамского к Ивану Ивановичу (Челядинину) (там же, кн. 8).

69. История Русской церкви. Период 1-й от начала Христианства в России до нашествия Монголов (988 – 1236) М. 1848; период 2-й от опустошения России Монголами до разделения митрополий (1237 – 1410) М. 1848. Период 3-й от разделения митрополий с учреж­дения патриаршества (1410 – 1588) М. 1847 г. Период 4-й па­триаршество (1588 – 1720) Рига 1847. Период 5-й Синодальный (1721 – 1826) М. 1848. Все пять периодов выдержали четыре издания.

Рецензия:

а) Голос, 1864 г. № 52.

б) Журнал Мин. Народн. Просвещения 1848 г. ч, 5 – 7 отд. VI.

в) Известия 2 отд. Импер. Акад. наук 1854 г. т. 3 и 1858 т. 6, заметка Читовича об „Истории Руск. церкви еп. Макария сравнительно с историей Руск. церкви Филарета“, 1858 г. п. 7.

г) В истории Русской церкви Архиеп. Макария встре­чаются замечания и поправки.

д) Москвитянин. 1848 г. т. 1.

е) Отечеств. записки, 1848 г. т. 56 и 59 и 1849 т. 62.

ж) Русская Беседа, 1859 г. т. III .

з) Русский Вестник, 1860 г. т. 25.

и) Современник, 1849 г. т. 14.

к) Сын Отечества, 1848 г. № 11, статья Соловьева – Ростиславича: „Разбор мнения Погодина о начале Руси (в защиту исторической правды и автора Истории Рус­ской церкви“).

л) Северное обозрение, 1848 г. т. 1.

70. Житие препод. отца нашего игумена печерского Феодосия, описан­ного преподобн. Нестором в переводе на современный Русский язык (ученые записки 2 отд. Импер. Академии наук. СПБ. 1856 г. кн. 2).

Рецензия:

а) Русский вестник 1856 г. т. III.

б) Современная летопись, 1856 г. ст. Попова.

71. Рязанские иерархи (Христ. чтение 1859 № 2 и № 5).

72. История Русской церкви, в сокращении (СПБ. 1860 г.).

Рецензия: Христиан. чтение, 1861 г. ч. 2, отд. III).

73. О старинных школах, богадельнях и братствах (Черниг. еп. известия 1862 г. № 17).

74. Служебник преосвящ. Лазаря Барановича (там же, 1864 г.).

75. Киевский собор 1691 г. (там же).

76. Черниговские иерархи (труды Киев. дух. академии 1860 г. кн. 2).

XI. История духовной литературы.

77. Максим Грек, историческое исследование (Москвитянин 1842 г.).

Примеч. Здесь же приложены в подлиннике два сочинения Максима.

78. Содержание рукописи Злотая Чеп, принадлежащей началу XIV в. (чтение Общей Истории и Древностей 1846 – 1847 г. кн. 2).

79. Послание Льва Митрополита Российского к Римлянам или Ла­тинянам об опресноках со сведениями о сочинителе послания (Временник, 1850 г. кн. V).

80. Обзор Русской духовн. литературы (с 862 – 1720 г.). (Ученые записки Императ. Акад. Наук 1858 г. кн. 3. Отдельный выпуск СПБ., 1857 г. Второе издание – Харьков 1859 г.).

Рецензии:

а) Духовный Вестник 1862 г. № 7.

б) Известия 2-го отд. Импер. Акад. наук 1858 г. т. VI, выпуск 1, там же выпуск III, 1859 г. т. VIII.

в) История Русской церкви Арх. Макария.

г) Отечественные записки 1857 г. № 6.

д) Русский Вестник 1857 г. Перепечатано в исторических очерках Буслаева. Замечания на эту статью: Русская Бе­седа 1857 г. № 4, Сын Отечества 1857 г. № 45.

е) Странник, 1862 г. № 9.

81. Дополнение к обзору Русской дух. литературы (по 1862 год) (Чернигов. епарх. известия 1865 – 1866 годы).

XII. История, статистика и археология.

82. Исследование о смерти Царевича Димитрия (Чтение в Обществе Истории и Древностей 1858 г. кн. 1, – отдельно М. 1858 г.).

83. Историко-Статистическое описание Харьковской епархии:

Отдел 1-й. Краткий Обзор епархии и подробное рассмотрение монастырей. (М. 1852 г. Второе издание Харьков 1859 г).

Отдел 2-й. Уезды Харьковский и Валкский. (М. 1856 г.).

Отдел 3-й. Уезды Ахтырский, Богодуховский, Сумский и Лебядянский (М. 1865 г.).

Отдел 4-й. Чугуевский округ военного поселения, уезды Змиевский и Волчанский (Харьков 1857 г.).

Отдел 5-й. Уезды Изюмский. Купянский и Старобельский. Купянские и Старобельский округа военного поселения (Харьков 1858 г.)

Рецензия:

а) Вестник Русск. Географического Общества 1859 г. т. 27. Ж 10. отд. IV.

б) Известия 2-го отд. Импер. Акад. Наук 1859 г. т. VII.

84. Общий обзор епархии Черниговской (о языческих обитателях края и начале Христианства, о Иерархах, об открытии епархии и состоя­нии паствы, о расколе. Чернигов 1861 г.).

85. Нежин и его уезд (Чернигов. епарх. известия 1862 г. № 19 и 20)

86. Чернигов – (Чернигов 1863 г.).

87. Описание г. Остра и его уезда (Чернигов. епарх. известия).

88. Описание Чернигова и его уезда (там же, 1863 и 1864 г.).

89. Глуховской уезд (там же, 1865 и 1866 г.).

90. Новозыбковский уезд (там же, 1865 и 1866 г.).

91. Черниговское епархиальное управление (там же).

92. Мглинский уезд (там же).

93. Стародубский уезд (там же).

94. Историко-статистическое описание Черниговской епархии: губ. город Чернигов, уезды: Черниговский. Козелецкий, Суражский, Кролевецкий и Остерский (Чернигов. 1874 г. посмертное издание).

Примеч. Здесь вошли три уезда Козелецкий, Суражский и Кролевецкий, описание которых при жизни Филарета не яви­лось в печати.

XIII. Монастыри.

95. Черпеев Николаевский монастырь, Тамбовской епархии. Шацкого уезда (Харьков 1849 г.).

96. Черноморская Николаевская обитель при Лебяжьем Лимане (Харьков 1851г.).

97. Кафедральные Черниговские монастыри: Ильинский (Троицкий) Елецкий и Борисоглебский, (с приложением нескольких неиздан­ных сочинений Св. Димитрия Ростовского⁷²) и многих грамот с планом древнего Чернигова (Чернигов 1861 г.).

98. Описание Новгород-Северского Спасо- Преображенского первоклассного муж. монастыря (Чернигов. епархиальн. известия 1861 г.).

99. Нежинский мужский монастырь. При этом неизданные сочинения Митрополита Стефана (там же, №№ 9, 7, 9, 10 и 11).

100. Думницкий Богородицкий монастырь (там же, 1862 г.).

101. Глуховской Петропавловский монастырь (там же, № 5 и 5).

102. Рыхловский монастырь (там же, № 7, 13 и 15)

103. Козелецкий Георгиевский монастырь (таже-же, № 16, 17 и 18).

104. Крупецкий монастырь Св. Николая, близь Батурина (там же. № 21 и 22).

105. Гамалеевский Харлампиев монастырь (там же, № 23 и 24, – отдельно Чернигов 1862 г.).

106. Закрытые монастыри Черниговской епархии (там же, 1864 и 1865 г.).

107. Максаковский Спасский монастырь (там же, 1864 г.).

108. Дополнение к описанию Северского монастыря (там же, 1864 г.).

109. Нежинский женский монастырь (там же, 1864 г.).

110. Каменский женский монастырь (там же).

ХIV. Воспитание и образование.

111. Как должно начинать воспитание человека в вере? (Черн. епарх. известия 1861 г. № 1. Перепечатано в Душеполезном чтении 1861 г. № 5 и Домашней Беседе 1861 г. № 20 и отдельным выпуском).

112. Обучение в народных школах (там же, 1862 г. № 23).

113. Замечания на проект устава общеобразовательных учебных заве­дений и на проект общего плана устройства народных училищ. (В книге под тем же названием СПБ. 1862 г. ч. 1).

114. Замечания на проект общего устава Император. Российск. Университетов: (В книге под тем же названием СПБ. 1862 г. ч. 1).

115. Обучение в сельских школах (Черниговские епархиальные известия 1862 г. № 36).

116. Народная школа (там же. 1864 г.).

117. Семинарское воспитание в начале 19 столетия (там же).

ХV. Раскол.

118. К вопросу о сектантах Тамбовской епархии (там же, 1862 г. № 36),

119. Толк Слободских раскольников о книгах (там же).

120. Состояние раскола поповщины в последнее время (там же. 1866 г. № 14).

121. Исторические сведения о раскольниках Черниговской епархии (труды Киев. духов. Академии 1860 г. кн. 3).

XVI. Биография.

122. К биографии Черниговского архиеп. Антония Стаховского (там же. 1862 г. № 28).

123. К жизни митрополита Стефана Яворского (там же).

124. Архимандрит Венедикт Курковский. настоятель Новгород-Северского монастыря. Некролог (там же, 1861 г.).

ХVII. Современные вопросы.

125. Голос Русского в защиту Греческой церкви (там же, 1861 г.).

126. События на о. Крите в 1660 г. (там же).

127. Содержание духовно-учебных заведений и духовенства (там же, № 5).

128. Несколько вопросов (там же).

129. Сельский пастырь (там же, 1862 г. № 6). По поводу повести в современнике 1861 г. „Грязь и Золото“.

130. Не бойся, я с тобою (там же, № 9).

131. К четвертому пункту иезуитской инструкции (там же. № 12).

132. Погребение иноверцев священником (№ 12) По поводу заявлений Чехов в Диканьке.

133. Заметка современности (там же, № 16).

134. Известия современные (там же).

135. Заметка о современном (там же, 1863 г.).

136. Заметки о современном (1864 г.).

137. Заметки о современном (1865).

138. Заметки о современном. Кое что о духовных учебных заведе­ниях (1866 г.). По поводу статьи Певницкого в Трудах Киев­ской Дух. Академии (1864 г.).

XVIII. Издания.

139. Блаженного Иоанна Мосха – Луг Духовный, в переводе с грече­ского. М. 1848. Второе издание М. 1853).

140. Письма Преосвящ. Лазаря Барановича Архиепископа Чернигов­ского и Новгород-Северского. Перевод многих писем с поль­ского языка и примечания в объяснении содержания (Чернигов. епарх. известия 1861 – 1865 г. Отдельно Чернигов 1865),

141. Акты унии 1742 – 1747 (там же, 1862 г. № 1, 4, 8, 9, 10 и 11).

142. Неизданные сочинения Св. Димитрия Ростовского (кафедр. Чернигов. монастыря. Чернигов 1861 г.).

143. Неизданные сочинения Стефана (Яворского) Митрополита Рязан­ского (Черниг. еп. известия 1861 г.).

XIV. Критика и библиография.

144. Разбор сочинения г. Смирнова: „История Московской Славяно-Греко­Латинской академии (26 присуждение Демидовских наград 17 июня 1857 г. СПБ. 1858 г.).

145. Библиография: а) Св. Евангелие на Русском языке; б) книга премудрости Иисуса сына Сирахова; в) обзор четверо-евангелия Гречулевича; г) обозрение посланий св. апост. Павла к Коринфянам. М. Голу­бева (Чернигов. епарх. известия 1861 г. № 1).

146. Библиография: а) История Христианской церкви Чельцова; б) М. Богословского св. История; в) начертание жития св. Филиппа митр. Московского; г) сказания о св. Князьях Борисе и Глебе, изд. Срезневского; д) общежительная Саровская пустынь Иеромонаха Авеля; е) воспоминание поклонника св. Гроба В. Каминского (там же).

147. Библиография: а) обличительное Богословие архимандрита Иннокентия; б) о западных вероисповеданиях, свящ. Бенескриптова; в) учение православно-католической веры в беседах; г) премудрость и благость Божия в судьбах мира и человека; д) постепенное развитие древних философских учений Новицкого (там же № 6).

148. Библиография: а) письма к друзьям с Афонской горы инока Мелетия; б) о необходимости Священства, свящ. А. Предтечинского. в) истинно-древняя и истинно-православная церковь Христова, митро­полита Григория (там же № 8).

149. Библиография: Торжество Христианского учения над Талмудом (там же №10).

150. Библиография: а) Нравственное Богословие Костромского епископа Пла­тона; б) напоминание священнику об обязанностях при совершении таин­ства покаяния, его-же; в) литургика А. Черняева; г) литургика, свящ. д. Смолодовича; д) Афонский Патерик; е) слова к пастве Воло­годской, преосвящ. Иннокентия; ж) христианские начала, Тирша; з) приготовление к исповеди, протоиерея Богословского; и) избранные слова и речи протоиерея Раевского (там же). Примеч. Всего в 1861 г. разобрано Филаретом 31 книга.

151. Библиография: книга Иова в русск. переводе, с кратким объясне­нием (там же 1862 г. № 3).

152. Библиография: а) историческое описание Тамбовской епархии, соч. свящ. Хитрова; б) Христианские мученики, пострадавшие на востоке, со времении завоевания Константинополя Турками; в) об изменениях в чине литургии, указанных в поморских ответах и в мече духовном, соч. игумена Варлаама; г) письма о расколе, Мельникова (там же Ж 10).

153. Библиография: богослужение, праздники и обряды нынешних евреев, соч. А. Алексеева (№ 12).

154. Библиография: а) словаректора С.-Петербургской духов. академии Феофана; б) слова к Тамбовской пастве, его-же; в) ответы на возражения против веры истинной; г) духовно-нравственная хрестоматия, А. Невского; д) детский мир, Ушинского (№ 18).

155. Библиография: а) историческое обозрение соборов, бывших в пер­ вые три века христианства, А. Поморцова. Орел 1861 г.; б) дело патриарха Никона, Н. Субботина М. 1862 г. (там же 1863 г. № 6).

156. Библиография: а) записки по нравственному богословию, протоиерея П. Солярского. 2 т. СПБ. 1860­ – 1862 г.; б) из истории Преобра­женского кладбища. М. 1862 г. (№ 6).

157. Библиография: сравнительный обзор четверо-евангелия, составлено прот. В. Гречулевичем (там же, 1866 г. № 13).

Почитаем не безынтересным сообщить историю портрета, снимок с которого приложен к настоящей книге. В Чернигове проживал одно время дальний родственник архиеп. Филарета Ник, Ив. Дмитриев, художник, высланный в Чернигов из Петербурга врачами, так как при его слабой жизни климат Петербургский был очень ему вреден. По кончине Филарета, помещик Д.С. с. А.И. Ханенко, доныне здравствующий, просил Дмитриева напечатать ему большой портрет усопшего святителя с фотографической карточки. Дмитриев не раз принимался писать, но портрет не выходил удачным; пользовавшийся же дружбою Филарета, А.И. желал нетерпеливо иметь его портрет и упрекал Дмитриева в лени. После такого разговора, вернувшись вечером домой, Дмитриев, приготовил полотно с намерением утром приняться за работу. Утром перед пробуждением его, говорил он нам, является ко мне во сне Филарет и спрашивает: „ты собираешься писать мой портрет?“ – „Да владыко.“ – „Ну так вот я и пришел к тебе, смотри на меня!“ Он сел, а я смотрел на него, как казалось мне, полчаса времени. Проснувшись он сейчас же принялся за работу и портрет вышел до того дивным и верным, что А. И. пришел в восторг, когда его увидел, и заметил Дмитриеву, что очевидно всему виною была его лень, а не то, что не мог он написать. Да заметил художник, и не написал-бы, если б не помог сам Филарет, причем рассказал ему о сонном видении и о том сильном впечатлении, какое вынес он, созерцая лицо святителя.