Медицина и императорская власть в России. Здоровье императорской семьи и медицинское обеспечение первых лиц России в XIX – начале XX века
26.11.2025

Медицина и императорская власть в России. Здоровье императорской семьи и медицинское обеспечение первых лиц России в XIX – начале XX века

(2 голоса: 5.0 из 5)
Содержание

По материалам деятельности Придворной медицинской части Министерства Императорского двора Его Императорского Величества. 1 января 1843 г. – 15 июня 1918 г.

Введение. Политико-психологические аспекты проблемы

Государством управляют люди, поэтому медицинская составляющая всегда будет важной частью общественной жизни. В Российской империи, с ее традициями персонифицированной самодержавной власти, эта составляющая была особенно важна, в том числе и в связи с введением императором Павлом I системы престолонаследования в России. Проблема «Медицина и власть в Императорской России» до настоящего времени не являлась предметом самостоятельного и пристального научного исследования, значительный объем архивных материалов лишь теперь вводится в научный оборот. Актуальность темы не подлежит сомнению.

История придворной медицины естественным образом связана с многовековой историей российской государственности. Однако хронологические рамки нашего исследования ограничены периодом существования Министерства Императорского двора (1826–1917), одним из установлений которого была Придворная медицинская часть, образованная в январе 1843 г. для обслуживания не только лиц императорской фамилии и многочисленной свиты, но и всех служащих министерства. Поэтому цель исследования носит двоякий характер. Во-первых, это история ведомств, отвечавших за здоровье и медицинскую безопасность первых лиц государства. Эти ведомства и сегодня имеют своих преемников. Во-вторых, это реконструкция «медицинской истории» российского Императорского двора.

Проблема взаимоотношений медицины и власти в ее политико-психологическом аспекте не носит узконационального характера, а является проблемой интернациональной. Она определяется сложившимися или складывающимися традициями передачи (наследования) власти, моделью самой политической системы, существующей в обществе в тот или иной отрезок исторического бытия.

Суть проблемы состоит в том, что в моменты соприкосновения императора и членов его семьи с обслуживающей их медициной эти отношения не выходят за рамки профессиональных вопросов, которые носят доминирующий характер, но именно в эти моменты медики неизбежно и объективно входят в «ближний круг» общения с Императорским двором, так как по роду своей деятельности они посвящены в самые интимные тайны, связанные со здоровьем своих вельможных пациентов.

Очевидно, что для императора состояние здоровья является важной составляющей его общественного облика и его конкретной деятельности. Об этом неоднократно писали медики, врачующие первых лиц государства.

Профессиональная этика медиков обуславливает их крайнюю немногословность в общении с окружающими именно по профессиональным вопросам; кроме того, в этих структурах, начиная с древнего аптекарского приказа, действовали особые инструкции, жестко регламентировавшие подбор медицинского персонала любого уровня, правила поведения врачей, круг их знакомств[1]. Близость к царской или императорской семье накладывала на них весьма строгие запреты.

Но лишь очень ограниченное число медиков в силу тех или иных личностных качеств начинали играть в политике самостоятельную активную роль. Наиболее известный пример в истории России развития такого сценария — карьера хирурга Лестока при дворе Елизаветы Петровны в 1740-х гг. Однако с началом подобных политических игр на них распространяются и все грязные правила этих игр, за взлетом обычно следует падение, что и произошло с Лестоком в 1748 г. При этом профессиональный статус, обеспечивающий врачу до определенной степени некий иммунитет, естественно, утрачивается.

Те же медики, которые ставят во главу угла свой профессиональный долг, сохраняя преданность пациенту-императору и соблюдая до конца врачебную тайну, как правило, уходят со сцены вместе со своим высокопоставленным пациентом, впрочем, как и все его политическое окружение. Примеров медицинского долголетия около правителей немного, и оно присутствует только там, где демонстрируется прямая преемственность власти при ее смене. Наиболее наглядным примером является многолетняя придворная медицинская карьера лейб-хирурга Г.И. Гирша, который был врачом как Александра III, так и его сына Николая II.

Можно утверждать, что в XIX – начале XX в., по мере сближения России и Европы (быстрое развитие капитализма), система взаимоотношений между властью и медициной в империи строилась и развивалась в европейской традиции, с некоторыми поправками на самодержавный характер политической власти. Это проявлялось в том, что в печатающихся бюллетенях о состоянии здоровья первых лиц государства содержалась оперативная и достаточно объективная медицинская информация. Медики, принимавшие участие в лечении, могли свободно рассказывать о деталях этого лечения среди достаточно широкого круга лиц. В мемуарной литературе подробно описывался ход развития болезни. Однако исторические особенности, связанные с традициями абсолютистской власти, привносили отдельные элементы секретности медицинской информации о семье императора. Особенно сильно эти элементы проявились в начале XX века, когда Россия вступила в полосу системного кризиса, охватившего как экономическую, так и социальную сферу жизни страны.

С нарастанием кризисных явлений стали усиливаться черты «закрытости медицинского фактора», и сам он, например «фактор здоровья царевича Алексея», начинал играть все более заметную роль в политической жизни страны.

В нашей книге впервые предпринята системная попытка на огромном фактическом, архивном материале дать картину развития придворной медицины, показать общение врачей и их пациентов, тех, кто целую историческую эпоху стоял во главе империи и чье состояние здоровья порой напрямую влияло на судьбы российской государственности.

Глава 1. Придворная медицинская часть. 1843–1918 гг.

Образование Придворной медицинской части • Реорганизации Придворной медицинской части • Подбор и проверка кадров Придворной медицинской части • Санитарный контроль и безопасность императорской семьи. Санитарная служба Придворной медицинской части • Стоматологическая служба Придворной медицинской части • Первая мировая война и Придворная медицинская часть

Образование Придворной медицинской части

Начало формирования придворной медицинской службы относится к середине XVI в., а уже в XVII в. имеется целый штат врачей, обслуживающих медицинские потребности царской семьи. В первой четверти XVIII в. эти медики приобретают статус «лейб-медиков», состоящих на царской службе. Согласно «Табели о рангах» «первый лейб-медикус» был отнесен к VI классу по должности, «лейб-медикус при Ея Величестве императрице» — к VII классу по должности и «надворный лекарь» — к XII классу по должности[2]. Однако все они обслуживали только узкий круг лиц, входящих в непосредственное окружение императорской семьи.

В конце XVIII в., по мере разрастания Императорского двора и постепенного повышения медицинских стандартов повседневной жизни аристократии, начинается процесс формирования Придворной медицинской части, главной задачей которой было обслуживание медицинских потребностей всего императорского окружения. По инициативе царствующих лиц начинает создаваться сеть городовых госпиталей, которая впоследствии была включена в Придворную медицинскую часть. В 1797 г. по инициативе Павла I был открыт Гатчинский городовой госпиталь на 25 кроватей и богадельня для 56 бедных и 23 слепых обоего пола. В этом же году в Павловске по инициативе императрицы Марии Федоровны был открыт Мариинский госпиталь для 30 больных и приют для родильниц, а в Петербурге начал формироваться Придворный госпиталь Конюшенного ведомства.

В связи с разрастанием придворных медицинских служб в декабре 1801 г. была предпринята первая попытка регламентации их деятельности. Был составлен штат медицинских чинов, непосредственно состоящих при Высочайшем дворе. По штату предполагалось иметь 33 медиков, при этом ключевые роли играли четыре лейб-медика и четыре лейб-хирурга[3]. Тогда же при Дворе была учреждена аптека[4]. В 1809 и 1819 гг. штат был незначительно расширен. К 1818 г. в круг медицинских придворных структур входило уже шесть больниц и госпиталей[5].

Начало регламентации деятельности медиков при Высочайшем дворе было положено в 1818 г. Инструкцией, составленной лейб-медиком Александра I баронетом Я.В. Виллие. Впоследствии он стал первым Управляющим Придворной медицинской частью и занимал этот пост с 1843 по 1854 г. По его инициативе Петербург был разделен на восемь округов, которые обслуживались придворными медиками. С 1818 по 1843 г. Придворная медицинская часть входила в структуру Главного штаба[6]. На 1837 г. в числе лейб-медиков значились: Александр Крейтон, Яков Лейтон, Иван Рюль, Яков Виллие, Василий Крейтон, Эмилий Рейнгольд, Петр Линдестерм, Николай Арендт, Георгий Раух.

В марте 1839 г. лейб-медик Я.В. Виллие составил проект о Придворной медицинской части Министерства Императорского двора. По его мнению, необходимо было свести все медицинские структуры, находящиеся в придворном ведомстве, в единую самостоятельную структуру. Он предполагал оставить только те придворные медицинские звания, которые были связаны с реальной и повседневной медицинской практикой. Поэтому штатные должности придворных докторов, гоф-хирургов и штаб-лекарей не включались в новое «Положение». При этом были значительно увеличены оклады медиков.

В результате формирование самостоятельного структурного подразделения — Придворной медицинской части Министерства Императорского двора завершается к январю 1843 г., когда было Высочайше утверждено и опубликовано «Положение о Придворной медицинской части». Это «Положение» действовало 45 лет, вплоть до 1888 г. Согласно ему Придворную медицинскую часть возглавлял один из лейб-медиков, занимавший должность Управляющего Придворной медицинской частью. Он являлся прямым начальником всего медицинского персонала Министерства Императорского двора, за исключением лейб-медиков, ведал санитарно-медицинской частью во всех установлениях министерства и являлся лицом, ответственным за свою часть перед министром Императорского двора[7].

По штатному расписанию Придворной медицинской части в 1843 г. значился следующий персонал:

лейб-медики — пять человек. На момент создания Придворной медицинской части в этот список вошли: Я.В. Виллие, Э.И. Рейнгольд, Н.Ф. Арендт, Е.И. Раух, М.А. Маркус. Кроме этих пяти штатных единиц, как правило, существовали должности и сверхштатных лейб-медиков. В 1843 г. их было четверо: Александр Крейтон, Яков Лейтон, Иван Рюль, Василий Крейтон. Все они получали штатное жалованье в размере 1430 руб. в год, однако столовые деньги им выплачивались «по особому Высочайшему назначению»[8]. Лейб-медики относились к IV разряду «Табели о рангах» «по мундиру». Согласно «Положению» один из штатных лейб-медиков назначался Управляющим Придворной медицинской частью. Все лейб-медики назначались и увольнялись Высочайшими указами. В §9 «Положения» подчеркивалось, что их обязанности «определяются самим их названием». Одной из главных задач Управляющего Придворной медицинской частью было решение кадровых вопросов при формировании штатов Придворной медицинской части. Следует подчеркнуть, что реальное влияние лейб-медика определялось в основном степенью его близости к императору. Характерный пример — М.М. Мандт, который занимал должность лейб-медика-консультанта и не входил в число пяти штатных лейб-медиков. Однако степень его влияния на Николая I была столь высока, что на протяжении десяти лет он был главным лечащим врачом императора;

лейб-акушер — один человек, V разряд «по мундиру»;

лейб-хирурги — два человека, VI разряд «по мундиру». В 1843 г. одним из лейб-хирургов являлся действительный статский советник И.В. Енохин, который был лечащим врачом наследника-цесаревича Александра Николаевича, будущего императора Александра II. По традиции именно лейб-хирурги были наиболее близки к императорской семье. Самые известные из них — Г.И. Гирш, лечивший Александра III и Николая II, и С.П. Федоров, лечащий врач цесаревича Алексея;

дежурные гоф-медики — четыре человека, VII разряд «по мундиру». Согласно §14 «Положения» в их обязанности входило состоять посменно при Дворе «для дежурства, на которое они поочередно вступают и сменяются ежедневно». Находясь на дежурстве, они «никуда не должны отлучаться из дежурной комнаты». Главной их задачей было оказание неотложной медицинской помощи всему персоналу Высочайшего двора. В случае необходимости они имели право пригласить гоф-акушера, дантиста, костоправа. Обо всех происшествиях они должны были немедленно доносить Управляющему Придворной медицинской частью, а в исключительных случаях — самому министру Императорского двора. Один из гофмедиков являлся помощником Управляющего Придворной медицинской частью;

окружные гоф-медики — восемь человек, VII разряд «по мундиру». По «Положению» Петербург был разделен на восемь округов[9], каждый из которых обслуживался одним из гоф-медиков. Я.В. Виллие в рапорте на имя министра Императорского двора в апреле 1848 г. писал: «Первое расписание Придворных врачебных округов сделано было мною в 1817 г. …Сначала С.-Петербург разделен был на семь округов, но вскоре опыт указал необходимость прибавить еще восьмой округ. Это число округов и при утверждении в 1843 г. нового «Положения о Придворной медицинской части»[10].

Главной обязанностью окружных гоф-медиков было оказание медицинской помощи придворным чинам, живущим на территории округа. Они и сами должны были жить на территории «своего» округа. В «Положении» подчеркивалось, что помощь должна оказываться «беспрекословно и во всякое время». Надо отметить, что эта помощь оказывалась бесплатно как высшим, так и низшим чинам дворцового ведомства. И не только им, но и членам их семей. «При необходимости они могли пригласить для консультаций лейб-медиков или лейб-хирургов, а также госпитализировать своих больных в дворцовый госпиталь. Все прописанные ими лекарства были бесплатными и оплачивались из средств Министерства Императорского двора. Окружным гоф-медикам было строжайше запрещено выписывать бесплатные рецепты для посторонних лиц. Видимо, прецеденты были, и поэтому в «Положении» зафиксировано, что первое и второе нарушения наказываются полной выплатой суммы рецепта и врачи получают строгий выговор, а третье нарушение карается немедленным «удалением от должности». О своей медицинской деятельности они были обязаны ежемесячно информировать Управляющего Придворной медицинской частью. Один из гоф-медиков занимал одновременно также должность гоф-акушера, и в его обязанности входил контроль за акушерской помощью в Петербурге и помощь повивальным бабкам, если их знания оказывались недостаточными;

лейб-окулист — один человек;

дантист — один человек;

повивальные бабки — четыре человека;

лекарские помощники — восемнадцать человек. Из них при лейб-медиках состояло три человека, которые должны были исполнять «все их приказания по службе»; при окружных гоф-медиках — десять человек; при дежурных гоф-медиках — четыре человека; один из лекарских помощников выполнял обязанности костоправа.

Особым подразделением Придворной медицинской части была Придворная аптека. По «Положению» в ее штаты входило 12 человек[11].

Таким образом, по «Положению» 1843 г. весь штат Придворной медицинской части включал 59 штатных единиц (47 + 12). Годовое их содержание обходилось казне в 53 тыс. руб.

Реорганизации Придворной медицинской части

Естественно, что формирование новой медицинской структуры в недрах Министерства Императорского двора во многом способствовало изменению к середине XIX в. стандартов медицинской помощи, прежде всего в аристократической среде. Это не могло не повлечь за собой последующего пересмотра штатов Придворной медицинской части. Процесс корректировки начался уже во второй половине 40-х гг. XIX в. В феврале 1847 г. министр Императорского двора запросил расписание должностей по Придворной медицинской части[12]. Полученные сведения он передал в Комитет для «пересмотра устава о службе Гражданской». В результате рассмотрения к принятым штатам были добавлены медицинские штаты других подразделений Министерства Императорского двора, а также штатные должности медиков, состоящих при наследнике-цесаревиче, великой княгине Марии Николаевне и императрице[13]. Таким образом, уже к 1847 г. штат Придворной медицинской части был увеличен более чем на 40 процентов и составил 85 штатных единиц.

Следующее изменение штатов Придворной медицинской части было Высочайше утверждено в марте 1851 г. Оно было связано с упорядочением классных медицинских должностей в Министерстве Императорского двора. Надо заметить, что изменения в классных чинах для некоторых медиков Придворной медицинской части произошли достаточно существенные. Например, по «Положению» 1843 г. дантисты были отнесены к IX классу, в результате изменений 1851 г. их переместили в XII класс, а лекарских помощников — с X класса в XIV класс. Это упорядочивание штатного расписания было связано опять-таки с увеличением штата придворных медиков, обслуживающих императорскую фамилию и свиту. Поскольку увеличение количества штатных должностей приводило к неизбежному росту отчетности, то в марте 1854 г. Николай I увеличивает штаты Канцелярии Управляющего Придворной медицинской частью[14].

При Александре II увеличение штатного расписания производилось разовыми указами, которые не меняли коренным образом сложившейся структуры Придворной медицинской части. Они были связаны с совершенствованием медицинской помощи правящей элите. Эти изменения производились на разном уровне. С 1855 по 1880 г. было только три Высочайших распоряжения, затрагивающих деятельность Придворной медицинской части. В ноябре 1855 г. был утвержден новый штат Царскосельского городского госпиталя на 150 больных и богадельни для 20 призреваемых. В 1862 г., в целях экономии средств, были ликвидированы придворные медицинские округа в столице, существовавшие с 1819 г.[15]. В 1866 и 1867 гг. в штаты придворного Конюшенного госпиталя были определены сверх штата три врача. В 1879 г. Александр II позволил при Малом Императорском театре назначить четвертого сверхштатного врача для дежурства во время спектаклей, без содержания, но «с правами службы»[16]. Все эти указы не носили системного характера и, вероятно, были результатом протекции влиятельных лиц конкретным медикам.

Кроме этого, при Александре II в штат Придворной медицинской части были внесены новые должности, не предусмотренные штатным расписанием. По личному распоряжению императора в апреле 1873 г. были учреждены должности почетного лейб-отиатра (P.P. Вреден) и придворного гимнаста (доктор Берглинд), который занимался массажем, или так называемой «пассивной гимнастикой». В 1875 г. была учреждена должность почетного дантиста Его Императорского Величества для «американского доктора зубной хирургии» де Марини, а в 1876 г. – должность лейб-педиатра для доктора К.А. Раухфуса[17].

Другим источником изменений были распоряжения, подготовленные Министерством Императорского двора. Например, во время Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. часть придворных госпиталей в Царском Селе и Гатчине были переданы в распоряжение Российского общества Красного Креста для размещения там раненых. Естественно, были увеличены их штаты на время ведения боевых действий.

Вновь вопрос об изменении штатов Придворной медицинской части был поднят в начале правления Александра III. Если предыдущие изменения приводили к расширению службы и увеличению ее финансирования, то после 1881 г. ситуация изменилась. В феврале 1882 г. была создана комиссия по разработке новых штатов и реорганизации Придворной медицинской части. Рассматривая вопросы, связанные с деятельностью лейб-медиков, комиссия отметила, что «штатное число лейб-медиков не подлежало рассмотрению, т.к. они назначаются Его Величеством»[18]. Речь в основном шла об увеличении штатного жалованья, которое не менялось 40 лет — с 1843 г. Кроме того, обращалось внимание, что «обязанности лейб-медика, как бы лестны они не были, отвлекают значительно от практики и вводят в убытки; поэтому комиссия нашла бы справедливым назначить лейб-медикам такое содержание, которое обеспечило бы вполне хотя бы скромные потребности жизни и вознаградило хоть сколько-нибудь за потерю практики»[19].

Вопрос о жалованье лейб-медикам поднимался постоянно и позже, поскольку именно частная практика была главным источником доходов знаменитых врачей. Например, в марте 1898 г. лейб-хирург Г.И. Гирш направил письмо министру Императорского двора В.Б. Фредериксу с просьбой об увеличении ему жалованья. Свою просьбу он мотивировал тем, что большую часть года проводит вне Петербурга, тем самым его практика неизбежно сокращается «до крайних размеров» и поэтому его доходы «значительно уменьшились». Он указывал, что по распоряжению Александра III ему выплачивалось дополнительно по 380 руб. в месяц в периоды его отсутствия в Петербурге, и просил это добавочное содержание производить постоянно, вне зависимости от его местонахождения[20].

В ноябре 1882 г. комиссией был подготовлен окончательный проект об изменении штатов Придворной медицинской части. Принципиальные изменения были связаны с общим сокращением штатных единиц, экономией средств, децентрализацией Придворной медицинской части и в основном сводились к следующему. Во-первых, число лейб-медиков, лейб-хирургов, лейб-акушеров, лейб-педиатров жестко не фиксировалось «Положением», а определялось конкретной ситуацией. При этом указывалось, что их жалованье целиком зависит от «Высочайшего, каждый раз, благоусмотрения и присваивается только лицу, а не званию»[21]. Во-вторых, Управляющий Придворной медицинской частью переименовывался в Инспектора этой части. Также отменялись звания «гоф-медиков», они переименовывались в «дежурных» и «окружных» придворных врачей с изменением их содержания. «Гоф-акушер» переименовывался в «акушера придворного ведомства». В-третьих, было проведено сокращение штатов. Так, до трех человек было уменьшено число врачей для дежурства при Высочайшем дворе (ранее было четверо). Они должны были по-прежнему нести суточные дежурства в Зимнем дворце. Значительно сокращалось число лекарских помощников. Если прежде при лейб-медиках состояло три человека, то теперь был оставлен только один, состоящий при лейб-медике «Особы Его Величества». До трех человек сокращалось число дежурных лекарских помощников. Придворный Конюшенный госпиталь переименовывался в С.-Петербургский придворный госпиталь. В-четвертых, выдача бесплатных медикаментов, ввиду большого их расхода, чинам Министерства Императорского двора, занимающим низшие должности до IX класса включительно, прекращалась.

Обсуждение всех этих предложений состоялось вечером 24 ноября 1882 г. в Зимнем дворце. Ряд предложений был оспорен собравшимися медиками и чинами Министерства Императорского двора. Например, высказывалось мнение, что лишение Управляющего Придворной медицинской частью постоянного жалованья заставит его «постоянно добиваться денежной награды» в той или иной форме. Вызвало возражение и предложение лишить низших служащих бесплатных лекарств, так как они, «нередко обремененные семьей, с трудом могут уделять деньги на лекарство, почему лишение их права на даровое лекарство может быть очень тягостно». Обсуждение подготовленного проекта со всеми многочисленными поправками продолжалось в различных комиссиях вплоть до апреля 1888 г. 24 апреля 1888 г. новое «Положение о врачебной части Министерства Императорского двора» было Высочайше утверждено.

В результате вся деятельность Придворной медицинской части изменилась. В непосредственном ведении Инспектора осталась лишь его Канцелярия и Придворная аптека. Весь же медицинский персонал в отдельных подразделениях Придворной медицинской части подчинялся их непосредственным начальникам. Петербургский госпиталь был передан Петербургскому дворцовому управлению, а госпитали дворцовых городов подчинены управляющим этими городами. Инспектор Придворной медицинской части обязан был эти госпитали периодически инспектировать и контролировать устранение выявленных недостатков. Были введены новые штаты для госпиталей Дворцового ведомства с находящимися при них заведениями[22].

По мнению лейб-хирурга проф. Н.А. Вельяминова, столь резкое сокращение штатов Придворной медицинской части и ее децентрализация были связаны с отношением самого императора к медицине. Н.А. Вельяминов писал: «Государь, будучи, как он думал, всегда здоров, не нуждался во врачебной помощи, не любил лечиться … считал медицину «бабьим делом»[23]. В результате реорганизации были сэкономлены «значительные» средства. С 1889 по 1894 г. Инспекция врачебной части Министерства Императорского двора недоизрасходовала 7153 руб.[24]

В новом «Положении» подчеркивалось, что Инспектору принадлежат только контролирующие функции, но никакой административной и исполнительной власти ему предоставлено не было. Предполагалось, что эти функции будут определены особыми инструкциями, но этих инструкций так и не последовало. В результате проведенной реорганизации Инспекция Придворной медицинской части, хотя и считалась одним из общих установлений Министерства Императорского двора, но на самом деле, не имея власти, постепенно превратилась в совещательный орган и не несла, следовательно, никакой ответственности.

После смерти Александра III в октябре 1894 г. и смены министра Императорского двора (в 1897 г. «ушли» графа И.И. Воронцова-Дашкова) начинаются некоторые изменения в структуре этого подразделения. В связи с попыткой выработки обязательных требований по санитарным вопросам в местах пребывания царского двора и в дворцовых городах явственно возникла необходимость в централизации всей врачебной службы Дворцового ведомства в рамках одного административного органа. Ввиду этого в 1897 г. по приказанию министра Императорского двора В.Б. Фредерикса была составлена комиссия из начальников отдельных установлений Придворной медицинской части. В ее деятельности приняли участие исполняющий делами Медицинского инспектора, тайный советник Вильчковский и два врача министерства. Председателем комиссии был назначен генерал-лейтенант Гудим-Левкович. В результате деятельности комиссии был выработан проект нового «Положения о Придворной медицинской части». Это «Положение» было утверждено Николаем II 17 января 1898 г.

Суть нового «Положения» сводилась к следующему. Во-первых, Инспектору Придворной медицинской части снова был непосредственно подчинен весь медицинский персонал Министерства Императорского двора, за исключением лейб-медиков. Во-вторых, все управление санитарно-медицинской частью во всех подразделениях Министерства Императорского двора было централизовано и подчинено Инспектору Придворной медицинской части. В-третьих, на Инспекцию Придворной медицинской части был возложен высший санитарный надзор как в местах пребывания Высочайшего двора, так и во всех зданиях министерства, а также ответственность за правильное в медицинском отношении ведение дела в госпиталях и приемных покоях; в хозяйственно-административном отношении госпитали остались в ведении начальников дворцовых управлений. Под эти новые, масштабные задачи 18 марта 1898 г. были утверждены штаты Придворной медицинской части. Их общая численность, без лейб-медиков, составила 130 человек[25]. Поскольку работа Придворной медицинской части приняла сразу значительный размах, то уже в июле 1899 г. были установлены дополнительные штаты — увеличено число врачей и лекарских помощников «для командировок»[26], а также учрежден институт врачей-ассистентов[27], состоящих в распоряжении Инспекции. Их набирали из молодых врачей, сроком на три года, для подготовки резерва, для замещения вакантных должностей в Придворной медицинской части. На пять человек было увеличено число лекарских помощников. Был учрежден при Инспекции институт санитарных врачей[28]. Урегулирована врачебная служба при театрах Москвы и Петербурга. Увеличены штаты Придворной аптеки. Утвержден постоянный штат сестер милосердия в 20 человек, по пять на каждый госпиталь[29].

Все эти разовые увеличения были сведены в новое штатное расписание Придворной медицинской части, принятое в 1902 г. Это было последнее серьезное изменение штатного расписания Придворной медицинской части вплоть до 1917 г.

Подбор и проверка кадров Придворной медицинской части

Одной из главных задач Инспектора Придворной медицинской части являлся подбор кадров в это элитное медицинское подразделение. При решении вопроса самое серьезное внимание обращалось не только на квалификационный уровень кандидата, но и на его анкетные данные, степень его благонадежности. После серии покушений на Александра II и его гибели Дворцовая полиция начинает тщательно проверять всех поступающих на дворцовую службу и в Придворную медицинскую часть. Этот контроль распространялся как на низший медицинский персонал, так и на врачей. Была выработана процедура запросов, по которым проверялась благонадежность принимаемого на службу медика. Запрашивались первоначально четыре инстанции: Департамент полиции; С.-Петербургское Губернское управление в Царскосельском и Петербургском уездах (или по другому месту жительства проверяемого); Отделение по охранению общественной безопасности порядка в Санкт-Петербурге; Петербургская сыскная полиция.

По сложившейся схеме, Инспектор Придворной медицинской части сообщал фамилии кандидатов на медицинские должности начальнику Дворцовой полиции, тот делал соответствующие запросы и затем сообщал результаты Инспектору. Например, в марте 1908 г. проверку проходила слушательница Самаритянских курсов, дочь статского советника Ксения Бенуа «на предмет допущения ее к предварительным занятиям в Царскосельском госпитале Дворцового ведомства». Среди стандартных вопросов о проверяемой были: «Действительно ли изображена на прилагаемой при сем фотографической карточке означенная Бенуа?; О политической ее благонадежности и судимости ее, Бенуа, мужа, если она замужем, и где таковой проживает?; О благонадежности и судимости родителей ее и мужа?; Обращали ли ее родственники своим неблаговидным поведением внимание властей?; Вообще заподозренных в чем-либо, с кем она имела общение и о всех таких лицах?; Какой национальности и какого вероисповедания Бенуа и ее муж?; Действительно ли ей выдан означенный вид на жительство?»[30].

Если по каким-либо причинам человек уходил из Придворной медицинской части, а через некоторое время возвращался, проверка его повторялась в полном объеме. Если возникали какие-либо сомнения в благонадежности принимаемого лица, то круг запросов значительно расширялся. Например, в октябре 1908 г. проверялась на благонадежность врач Л.Н. Красикова для допущения ее на практику в Царскосельский госпиталь. В связи с возникшими сомнениями были собраны сведения еще о восьми лицах из числа ее родственников, коллег по работе и знакомых[31]. Проверке подвергались даже лица, назначение которых в Придворную медицинскую часть протежировалось самой императрицей. Например, летом 1909 г. проверке была подвергнута княжна В.И. Гедройц. Начальник Калужского губернского управления доносил начальнику Дворцовой полиции, что, по агентурным сведениям, «названная Гедройц во время проживания в Людинове вела знакомство с лицами, благонадежность коих скомпрометирована»[32].

При проверке на благонадежность интересы службы безопасности и медицины нередко сталкивались. Например, при проверке на благонадежность в конце 1913 г. врача М.Г. Данилевича было установлено, что в 1905 г. он в Витебской губернии «посещал еврейские молельные дома, где будто бы в среде еврейской молодежи произносил агитационные речи»[33]. Кроме того, в мае 1905 г. он был арестован при ликвидации местной организации партии социалистов-революционеров. Инспектор Придворной медицинской части проф. Н.А. Вельяминов пытался заступиться за врача и в письме к начальнику Дворцовой полиции Б.А. Герарди указывал, что знает Данилевича как «прекрасного врача, который был ему рекомендован весьма солидными авторитетами», что «факт этот имел место в то время, когда таких арестов было очень много», что врач предназначается им для заразного отделения Гатчинского госпиталя, «имеющего лишь крайне отдаленное отношение к Высочайшему Двору»[34]. Однако окончательный вердикт Дворцового коменданта В.Н. Воейкова был: «Своего согласия не даю».

Санитарный контроль и безопасность императорской семьи. Санитарная служба Придворной медицинской части

Одной из главных задач Придворной медицинской части было обеспечение жесткого санитарного контроля в местах пребывания Высочайшего двора.

В XIX в. общий прогресс медицины качественно изменил представление об уровне повседневной «медицинской безопасности» населения. Во многом это было связано с формированием жестких санитарных норм в императорском окружении. Для этого были все основания. Смерть Александра I в ноябре 1825 г. в далеком Таганроге в результате эпидемии холеры особенно остро обозначила вопрос о санитарно-эпидемиологических мерах при Императорском дворе.

Следует отметить, что эпидемии различного характера были обычным делом в рассматриваемый период. Нередко эти эпидемии проникали и в императорские дворцы. Например, будучи цесаревичем, Петр III переболел оспой, и она оставила на его лице свои следы. Широко известен факт, связанный с обстоятельствами прививки оспы Екатерине II и ее сыну Павлу Петровичу, будущему Павлу I, Потрясенная сильной эпидемией оспы в Австрии в 1768 г., императрица Екатерина II написала российскому посланнику в Англии о своем желании срочно сделать инокуляцию себе и своему сыну Павлу. Лондонское медицинское общество избрало для этой ответственной и почетной миссии одного из лучших врачей-инокуляторов — Томаса Димсдейла (Thomas Dimsdale), который прибыл в Россию и 12 октября 1768 г. провел инокуляцию императрице и наследнику престола. Позднее правила оспопрививания были подробно изложены им в сочинении «Нынешний способ прививать оспу», вошедшем в «Полное собрание Российских законов» 1770 г. В России стали учреждаться оспопрививательные дома[35].

Карантины

Основной мерой обеспечения безопасности императорской фамилии при начале эпидемий было объявление строгого карантина. Как правило, карантинные ограничения устанавливались по отработанной схеме: во-первых, резко сокращалось число публичных мероприятий, связанных с присутствием первых лиц империи; во-вторых, ограничивался круг лиц, официально представлявшихся императору и императрице по случаю получения должностей и званий; в-третьих, усиливался медицинский контроль за состоянием здоровья многочисленной дворцовой прислуги. При появлении первых признаков заболевания их жестко изолировали; в-четвертых, при императорской резиденции развертывался временный госпиталь для немедленной изоляции и лечения заболевших придворных; в-пятых, усиливался контроль за приготовлением пищи, при этом некоторые продукты совершенно исключались из рациона.

Вместе с тем при осуществлении карантинных мероприятий бывали и существенные нарушения. Причем именно со стороны первых лиц. Так, Николай I как в силу своего характера, так и в силу своего «сценария власти» сознательно пренебрегал элементарными карантинными ограничениями. Например, во время эпидемии холеры летом 1830 г. он не отложил давно планировавшуюся поездку в Москву и принял участие во всех публичных мероприятиях. Это едва не привело к трагедии. Как свидетельствовал ближайший соратник императора граф А.Х. Бенкендорф, в Москве «в несколько часов» умер лакей, находившийся при «Собственной комнате Государя». А вслед за этим во время обеда, на который «было приглашено несколько особ», Николай I «почувствовал себя нехорошо и принужден был выйти из-за стола. Вслед за ним поспешил доктор, столько же напутанный, как и мы все … вскоре за тем показался в дверях сам Государь, чтобы нас успокоить; но между тем его тошнило, трясла лихорадка и открылись все первые симптомы болезни. К счастью, сильная испарина и данные вовремя лекарства скоро ему пособили и не далее как на другой день все наше беспокойство миновало»[36].

При этом следует иметь в виду, что Николай I весьма трезво оценивал уровень грозившей ему опасности. И когда была возможность, он подчинялся всем требованиям медиков. Поэтому на обратном пути из Москвы в Петербург император и его свита безропотно провели в Твери 11 дней в карантине.

А в это время в Петербурге Императорский двор «замкнулся в строгий карантин»[37]. Дочь Николая I вспоминала, что при объявленном карантине «никто не имел права въезда в Петергоф. Лучшие фрукты этого особенно теплого лета выбрасывались, также салат и огурцы»[38].

На следующий, 1831 г. эпидемия холеры в Петербурге повторилась, что привело к масштабным волнениям, получившим название «холерного бунта». Следует подчеркнуть, что Николай Павлович, пренебрегая собственной безопасностью, лично прибыл на Сенную площадь в Петербурге, центр народных волнений, и поставил русскую мятежную толпу на колени. Этот эпизод запечатлен на барельефе, установленном на постаменте памятника Николаю I на Исаакиевской площади Петербурга. Тем не менее, когда угроза массового бунта в столице миновала и Николай I возвратился в Петергоф, для него и сопровождавших его лиц «из предосторожности» были приготовлены в Монплезире «ванны и другое платье»[39].

Водопроводная система императорских резиденций и контроль за качеством воды

В период правления Николая I в императорских резиденциях возникает единая водопроводная система и вводится постоянный контроль за качеством воды, поступавшей во дворец.

Уровню повседневного комфорта правящих особ везде и во все времена уделялось повышенное внимание. Мы знаем о существовании канализации, водопровода, бассейнов и бань по материалам археологических и письменных источников, связанных с дворцовыми комплексами, где эти сооружения появлялись в первую очередь и постоянно совершенствовались. Так было и в России.

Важнейшей частью инженерных сетей дворцов был водопровод. В каждом из императорских дворцов формирование водопроводной сети имело свою историю. Так, в Зимнем дворце в период проектирования здания в 1750-х годах единой системы водоснабжения предусмотрено не было. Но можно с уверенностью предположить, что и тогда воду на кухни и в бани накачивали с помощью механизмов. Технические возможности для этого были, поскольку в то время только в Летнем саду насчитывалось более 70 фонтанов. В документах фиксируется, что в банном комплексе, сооруженном в 1785 г. в Мраморном дворце, для обеспечения водой бани и бассейна была установлена машина, которая «подавала воду снизу»[40]. О наличии подобной машины в Зимнем дворце свидетельствуют данные 1820-х гг. о деревянном резервуаре на 4000 ведер, сооруженном на чердаке дворца. Вода в него закачивалась специальной паровой машиной[41]. Об этом деревянном резервуаре стало известно из материалов, связанных с пожаром 1837 г., поскольку воду для тушения пожара брали из этого бака, который в начале пожара успели наполнить водой. Можно предположить, что сооружение локальных водопроводных систем в императорских дворцах началось после 1826 г., когда на трон вступил император Николай I. Следует отметить, что это был первый русский император, получивший элементы инженерного образования.

После пожара 1837 г., фактически уничтожившего большую часть Зимнего дворца, необходимо было наряду с парадными интерьерами восстанавливать и его инженерные коммуникации. В 1838 г. во дворце была проложена единая система водоснабжения. В подвале вновь установили паровую машину, которая по специально проложенной трубе под покрытием набережной закачивала невскую воду в три свинцовых резервуара, находящиеся на чердаке Зимнего дворца. Из этих резервуаров вода самотеком по свинцовым трубам поступала в туалетные комнаты и на кухню. Поначалу вода не подвергалась специальной очистке, поскольку Нева в то время еще справлялась с отходами растущего Петербурга. Тем не менее в конце 1840-х гг. в Зимнем дворце были впервые установлены водоочистительные машины. Такие же машины появились и в пригородных дворцах. Об этом позволяет говорить то, что в 1859 г. «мастеру Жохову за исправление водоочистительных машин в Гатчинском дворце» было уплачено 100 руб. 40 коп.[42]

В 1830–40-х гг. эпидемии холеры в Петербурге повторялись регулярно, что было связано с резко ухудшившимся качеством питьевой воды. После того как летом 1848 г. в нижнем этаже Зимнего дворца пришлось развернуть холерную больницу[43], в ноябре этого же года по личному указанию Николая I был введен постоянный контроль за состоянием воды «посредством химического разложения». Для проведения анализов воды была создана специальная комиссия, в которую вошли известные медики во главе с Управляющим Придворной медицинской частью Я.В. Виллие. Результаты анализов показали отсутствие в воде свинца, меди и других вредных для здоровья примесей. Несмотря на это, по настоянию лейб-медика М.А. Маркуса был поднят вопрос о замене свинцовых резервуаров и труб на железные[44]. Но, видимо, полная замена так и не была проведена, и свинцовые трубы и резервуары, установленные в Зимнем дворце в 1838 г., продолжали действовать. Периодически медики Придворной медицинской части брали воду из резервуаров на анализ. Ими же была налажена процедура регулярной еженедельной чистки всей системы подачи воды во дворец. Раз в неделю, ночью, вся вода спускалась из дворцовых резервуаров в Неву, а затем баки тщательно промывались[45].

На какое-то время эти меры позволяли обеспечить должные санитарные требования, но город стремительно рос, и качество воды продолжало ухудшаться. В июле 1862 г. 35 нижних чинов лейб-гвардии Измайловского полка, несших караульную службу во дворце, внезапно заболели. В качестве главной причины массового заболевания рассматривалась и версия о недоброкачественной невской воде. И хотя анализы не выявили никаких отклонений в ее составе, было принято решение о полной замене всех свинцовых труб на железные. Тогда же водопроводная сеть Зимнего дворца была расширена за счет ее соединения с резервуарами Нового Эрмитажа и Набережного павильона. В 1868 г. в Зимнем дворце отказались от использования невской воды для питья и кухни. Основной причиной этого шага было резкое ухудшение ее качества. Для питья и кухни начали использовать воду, которую получали через городскую водопроводную сеть, поскольку она подвергалась очистке. При этом невский водозабор был сохранен и даже модернизирован. Закачиваемая через него вода использовалась для различных хозяйственных нужд.

К 1860-м гг. практика химических анализов воды во дворце стала традицией. Но изменение политической ситуации вокруг дворца диктовало уже иные причины для анализов состава воды. И прежде всего это были соображения безопасности императорской фамилии. После взрыва в Зимнем дворце в феврале 1880 г., организованного С. Халтуриным, возникло обоснованное подозрение о возможной попытке отравить воду, находящуюся в резервуарах дворца. Основания к этому были, поскольку у многих арестованных народовольцев при обысках были обнаружены различные яды, которые они также предполагали использовать в революционной борьбе. Кроме того, в это время на своей «половине» умирала жена Александра II — императрица Мария Александровна.

В связи с этим министр Императорского двора направил в начале марта 1880 г. распоряжение Управляющему Придворной медицинской частью провести химический анализ воды в главных баках Зимнего дворца и анализ воздуха в личных покоях императорской семьи. Это распоряжение имело гриф «секретно», и в нем подчеркивалось, что анализы должны проводиться не менее одного раза в неделю. Первый анализ воды был взят 8 марта 1880 г. Он показал, что в воде «не найдено никаких минеральных и органических ядов»[46]. В мае 1880 г., на следующий день после смерти императрицы Марии Александровны, главный аптекарь Гросс запросил разрешение на прекращение анализов воды во дворце. В ответ министр Императорского двора достаточно резко заявил, что он не видит причин прекращать анализы, а считает полезным делать те же исследования и в Царском Селе[47].

При Александре III инженерные сети Зимнего дворца активно перестраивались. Эти работы затронули и водопроводную систему. Весной 1886 г. был реконструирован дворцовый водозабор, построенный в 1838 г. Из Невы под набережной были проложены две чугунные 11 -дюймовые трубы. Во многом это было связано с модернизацией дворцовых лифтов и переводом их с ручной тяги на гидравлический привод. На электрической станции Зимнего дворца были установлены две водоподъемные помпы, подававшие воду во все баки дворца, служившие как для гидравлических подъемных машин, так и для водоснабжения дворца и пожарных кранов[48]. Тогда же для Зимнего дворца были закуплены новые умывальные приборы[49].

Для того чтобы обезопасить царскую семью, переехавшую в 1904 г. из Зимнего дворца в Александровский дворец Царского Села, там полностью переоборудовали водопроводную сеть. Более того, во дворце все раковины, откуда могли брать питьевую воду, были снабжены фильтрами Пастера, состоявшими «из небольших цилиндров (вершков 9–10 высоты) с пористыми фаянсовыми трубками, проходя через которые, вода под напором освобождалась от механических примесей»[50]. Эти же меры безопасности принимались и в Зимнем дворце. В декабре 1910 г., накануне приезда Двора в Зимний дворец, на всех водопроводных кранах дворца были установлены «фильтры Беркефальда», автоматические кипятильники воды приведены «в беспрерывное состояние», кухня обеспечена фильтрованной и кипяченой водой «не только для питья»[51].

Таким образом, водопроводная система императорских дворцов постоянно модернизировалась. Главной целью этих усовершенствований было обеспечение максимальной комфортности в повседневной жизни императорской фамилии и санитарная безопасность.

Система канализации в императорских резиденциях

Царские дворцы, где жили и работали тысячи людей, имеют не только парадную имперскую, но и сугубо бытовую историю. В том числе и такую интимную, как «туалетная». Ни в дореволюционной, ни в советской литературе, посвященной истории строительства Зимнего дворца, ни словом не упоминается о развитии его канализационной системы. В последнее время эти вопросы, как часть повседневной бытовой истории, также начали затрагиваться исследователями.

Специальных туалетных комнат в сегодняшнем значении в XVIII в. не было. То, что в перечне дворцовых покоев называется «уборными» или «туалетными» комнатами, предназначалось для «убора» лица, прически и пр. Это было место, где после сна приводили себя в порядок перед выходом к посторонним. Жена императора Павла I — императрица Мария Федоровна — описала свою туалетную комнату в Большом Павловском дворце следующим образом: «Туалетная комната очень красивой формы; углы закруглены, стены отделаны стюком, плафон сводом, расписанный в виде беседки из роз; стены побелены с видами и рамами из роз; очень красивые рисунки двери … мебель белая лакированная, туалет из стали, тульской работы; два красивых комода»[52]. В Туалетной комнате императрицы находился также стол для умывания со стеклянным тазом, на котором стоял изящный кувшин для воды.

В Англии во второй половине XVIII в. начали разрабатываться комбинированные бытовые предметы мебели, снабженные раковиной с краном и выдвигающимся снизу биде. До нас дошел один литературный анекдот, связанный с проникновением биде в повседневную жизнь аристократии. Состоятельная провинциальная семья приобрела комплект мебели, изготовленный в Англии. Он был укомплектован в том числе и биде. Дамы долго обсуждали, как можно использовать столь странный предмет мебели. В конце концов в нем подали уху на одном из приемов.

В дошедшем до нас описании уборной комнаты Александра II в Большом Екатерининском дворце Царского Села упоминается маленький комод, близ дивана, «с откидной верхней крышкой, закрывающей скромный фарфоровый умывальный прибор»[53]. В Зимнем дворце в кабинете Александра II также было «биде красного дерева с крышкой»[54]. В конце 1880-х гг. в уборной комнате Александра III в Зимнем дворце, наряду с туалетным столиком с тремя ящиками, находился и большой умывальный стол красного дерева с доскою из белого мрамора, с двумя ящиками и «станок» для полотенец. В перечне предметов зафиксировано и большое четырехугольное биде на роликах, с фаянсовою ванною и губницей[55]. Такие конструкции переносных биде использовались вплоть до 1917 г. Так, в Гатчинском дворце в комнатах великой княгини Ксении Александровны, младшей сестры Николая II, кроме ванны в деревянном футляре с крышкой и двумя кранами, имелось и биде в виде фарфоровой ванночки, вставленное в футляр красного дерева на четырех ножках[56].

Для интимных надобностей использовались судна и ночные горшки. Обычное место их расположения — спальня или маленькие служебные комнаты. Николай I в своих воспоминаниях упоминает, что в его спальне «рядом со шкафом, стоящим с правой стороны, находилась узкая, одностворчатая дверь, которая вела к известному месту»[57].

«Судном» описи называют различные предметы — в виде «камода» или «шкафика», в них ставились стеклянные или фаянсовые «горшки или стаканы уринальные» мужские и женские[58]. В качестве «мобильных» ночных ваз в аристократической среде широко использовались бурдалю. Так называлось фарфоровое подкладное судно, получившее название по имени знаменитого французского проповедника Бюрдалю. Поскольку от его пламенных проповедей было трудно оторваться, то дамы носили с собой эти небольшие фарфоровые сосуды, используя их по мере необходимости. В царскосельском и петергофских музеях сохранилось несколько редких экспонатов этого «прибора». Как правило, на донышке бурдалю помещались веселые рисунки и надписи, соответствовавшие игривым нравам галантного XVIII века. Так, на петергофском бурдалю был изображен глаз и рядом на французском языке надпись: «Он тебя видит, шалунишка!»[59].

При Екатерине II в жилой части Зимнего дворца какой бы то ни было системы канализации не существовало. В покоях самой императрицы был устроен специальный «чуланчик». По устойчивой легенде, привезенный А.В. Суворовым из Варшавы трон польских королей — национальная святыня Польши — по распоряжению императрицы был превращен в стульчак с пробитой в центре дырой[60].

Можно с уверенностью утверждать, что начало канализационной системе было положено в кухонном комплексе Зимнего дворца. При этом, видимо, сточные воды сбрасывались непосредственно в Неву, ниже по течению от дворцового водозабора. Из документов известно, что на кухне находились «деревянные машины с чугунными барабанами и гирями для очищения воздуха …машина для спуску нечистой воды … ящики-холодильники с медными кранами для хранения льда»[61]. К началу XIX в. сточная канализация стала уже неотъемлемой частью дворцовых кухонь.

Создание локальных канализационных систем в жилых покоях в императорских дворцах началось, видимо, после 1826 г. Из документов следует, что в Александровском дворце Царского Села в 1826 г. машинист Клейворт, по-видимому, впервые сделал два ватерклозета с двумя медными насосами. Там же мастер-сантехник установил две рукомойные фаянсовые чаши и на чердаке четыре соснового дерева водохранилища, обложенные внутри свинцом[62].

Единая канализационная система в Зимнем дворце была устроена в ходе его восстановления после пожара 1837 г. В смету, выделенную на восстановление дворца, были заложены специальные средства на «устройство водопроводов и ватерклозетов» в сумме 80 000 руб.[63]. Это была очень крупная сумма. Но, поскольку еще до пожара 1837 г. в подвале находилась машина для накачивания воды в деревянный резервуар, можно предположить, что эти запасы воды использовались для нужд локальной канализации, которая могла быть устроена в жилом, северо-западном ризалите императорской семьи. Подобные «местные» усовершенствования вполне вписывались в историю дворца, с его бесконечными перестройками. Для обслуживания новых инженерных сетей при дворце с 1840 г. была создана специальная «мастеровая рота», в составе которой для обслуживания водопроводной и ватерклозетной машины числились «мастер, подмастерье, двое мастеровых и два ученика»[64]. Решение этой проблемы было жизненно необходимо, поскольку в обычае российских монархов были многочисленные приемы и балы, а свободные нравы XVIII в. уже не были в ходу. Видимо, эта деликатная проблема решалась не только на уровне повседневной жизни обитателей Зимнего дворца, но и на уровне многотысячных дворцовых приемов. Барон А.И. Дельвиг вспоминал, что на новогоднем балу в 1832 г. участвовало около 2,5 тысячи приглашенных[65]. Можно с уверенностью утверждать, что уже в 1840-х гг. эта деликатная проблема успешно решалась ватерклозетной машиной и дворцовыми сантехниками.

Вместе с тем в жилых комнатах императорских дворцов долго продолжали оставаться привычные ночные «шкафики». В 1840 г. купец Василий Бобков поставил в Александровский дворец «судновое кресло» на колесах, обитое алым сафьяном с замшевою подушкою и фаянсовым горшком[66]. В Зимнем дворце на «антресолях над камердинерской комнатой» в личных покоях Александра II значится «шкафик ночной ясеневого дерева об одной дверце с одним ящиком»[67]. Там же император мог помыть руки в «умывальном шкафу красного дерева о двух дверцах с одним ящиком с верхнею подъемную крышкой, без задней стенки»[68]. В спальне императрицы Марии Александровны также был «шкафик ночной» палисандрового дерева с одною дверцею, со вставленными железными листами в верхней части и филенках, которые окрашены под черепаху «во вкусе Буль»[69]. В 1870-х гг. в поезде императрицы Марии Александровны для заграничных путешествий, несмотря на наличие ватерклозетов, также по традиции в перечне заказанных предметов упоминается и о «белых с позолотою ночных фарфоровых сосудах»[70]. В описи комнатного имущества Зимнего дворца на половине Александра III в 1888 г. значился «шкафик ночной красного дерева с одним ящиком с дверцею и с доскою белого мрамора за 175 руб.»[71]. Любопытно, что эти предметы повседневного обихода, видимо, покупались партиями и размещались по различным дворцовым помещениям. Так, при швейцарской в подъезде Его Величества в Зимнем дворце также значился «шкафик ночной с доскою белого мрамора, обделанный внутри мрамором» за те же 175 руб.

Примечательно, что эти «шкафики» хранились и после того, как была создана единая канализационная система с ватерклозетами. Например, в Гатчинском дворце в «Темной шкафной» великой княгини Ксении Александровны вплоть до 1941 г. хранилось «Походное судно» императрицы Марии Александровны: «Складное кресло с зеленой кожаной подушкой, луженый медный горшок с крышкой и обтянутым замшей съемным сиденьем. Чехол для вьюка кожаный с монограммой «М.А.» под короной»[72].

В начале 1860-х гг. ватерклозетами были оборудованы и придворнослужительские дома[73]. Медики жестко следили за соблюдением санитарных норм по обслуживанию ватерклозетов. Дворцовое ведомство даже закупало крупные партии ароматических жидкостей «для устранения дурного запаха в отхожих местах»[74].

К 1894 г. существовавшая в Зимнем дворце канализация, отводившая грязную воду в Неву, пришла в такое состояние, что вода из Невы стала беспрепятственно проникать в подвалы Зимнего дворца. Поэтому во избежание заражения воды в водоприемных трубах, питающих дворец, было признано необходимым перестроить канализацию и направить стоки грязной воды в реку Мойку через фильтрационные колодцы[75].

В Аничковом дворце после его перестройки в 1866 г. для цесаревича Александра Александровича и его жены Марии Федоровны на первом этаже, на половине великого князя, рядом с его рабочим кабинетом был устроен ватерклозет. Также в районе покоев наследника на втором этаже Аничкова дворца находились уборная, ванная, ватерклозет и собственная кухня[76]. Самое большое число ватерклозетов в Аничковом дворце располагалось в наиболее населенных частях дворца в подвале и на третьем этаже во Фрейлинском коридоре.

В марте 1881 г. Александр III перенес свою резиденцию в Гатчинский дворец, поэтому в 1882 г. там было начато устройство канализации и водопровода. Работы завершились к началу 1884 г. Они обошлись казне в 98 052 руб.[77].

В Александровском дворце Царского Села туалет Николая II находился рядом с Уборной, в которой имелся бассейн, и был оборудован по последнему слову достижений сантехники своего времени. Стены WC императора украшали рисунки и фотографии — карикатура на Николая II, сидящего в автомобиле; портрет Александры Федоровны, который в 1897 г. в технике акварели написала старшая сестра императрицы великая княгиня Елизавета Федоровна.

Ванные, бассейны и бани в императорских резиденциях

Немаловажной частью повседневной жизни дворцовых комплексов были ванные и бани. По европейской традиции в XVIII в. «взятие ванны» могло сопровождаться приемом посетителей, поскольку было принято мыться в простыне. Как правило, это были роскошные комнаты, включенные в череду парадных дворцовых интерьеров, с тщательно продуманной отделкой.

В России были несколько иные традиции, сохранившие связь с народными привычками допетровской Руси. Поэтому даже во дворцах сооружали традиционные парные бани. Так, осенью 1762 г. под руководством архитектора Валлен-Деламота на антресолях первого этажа Зимнего дворца, близ личных покоев Екатерины II, под церковным аналоем началось сооружение обширной царской бани, состоявшей из трех помещений. По описаниям 1790-х гг., в банный комплекс входили: Купальня (ныне зал № 272); под ризницей Большой церкви (зал № 701) находилась Уборная и непосредственно под алтарем — обширная Баня с бассейном. Баня, или «мыльня», была обита «столярством» (деревянными панелями) от пола до потолка. В Купальню, обитую сукном палевого цвета, можно было спускаться по небольшой деревянной лесенке из личных покоев императрицы. Эти помещения выходили окнами на Дворцовую площадь и Миллионную улицу[78]. Отдельно были расположены «вмазанные котлы для нагревания воды» и резервуар для холодной воды[79].

Несколько позже, в 1788–1793 гг., под руководством архитектора И.Е. Старова близ покоев будущего Александра I в Зимнем дворце началось сооружение новой бани с тщательно продуманной планировкой. Она размещалась в угловых помещениях, выходивших на Салтыковский подъезд и Адмиралтейство. В первой угловой комнате (зал № 17) находилось отгороженное место «для поклажи вещей». Далее следовала сложной конфигурации с утолщенными стенами Мыльня (зал № 18) и Купальня великого князя (залы № 19–20), в центре которой помещался овальный бассейн. К Мыльне и Купальне примыкали подсобные помещения, в одном из них (зал №411, северная часть) находилась большая печь, обогревавшая Мыльню, в другом — котлы для подогрева воды для бассейна (зал №411, южная часть)[80]. В 1816 г. архитектор Л.И. Руска капитально перестроил баню. Видимо, это было связано с изменением гигиенических требований в высшем свете. На смену омовениям и обтираниям приходит классическая русская парная, которая и была устроена рядом с бассейном. В документах упоминается, что столяр Иван Копачев обшил парилку липовым деревом[81].

Все эти помещения был и уничтожены пожаром в декабре 1837 г. В возобновленном дворце в новых интерьерах традиционно большое внимание уделялось парадным ванным комнатам. Их описывали и демонстрировали. Так, на половине императрицы Александры Федоровны — жены Николая I — архитектором А.П. Брюлловым была сооружена Ванная (зал № 670) в стиле мавританской испанской архитектуры. На акварели Э. Гау видна роскошная комната, у одной из стен которой находилась мраморная ванна с двумя кранами. В описании возобновленного Зимнего дворца об этом помещении говорилось, как о небольшой комнате «около 13,5 аршин в длину и не более шести в ширину», в которой сосредоточена «вся роскошь гренадских мавров», с мраморной углубленной ванной под самым зеркалом, где из кранов «бьет хрустальным ключом горячая или холодная вода, сперва в огромную раковину, а из нее каскадами в ванну»[82]. Расходы на сооружение этой ванной шли отдельной строкой и обошлись казне в 42 000 руб.[83].

Как это ни покажется странным сейчас, в парадных ванных комнатах устраивались приемы для избранного общества. В 1834 г. автор гимна «Боже, царя храни» А.Ф. Львов был приглашен на вечер к императрице Александре Федоровне, которая приняла его в своей купальне. Судя по воспоминаниям, это была небольшая комната, изящно отделанная, «где бьет ключ в большую, необыкновенной красоты, раковину и оттуда вода льется уже в белого мрамора ванну»[84].

Надо отметить, что если ванная комната императрицы традиционно была включена в череду парадных дворцовых интерьеров, то у Николая I, который отличался крайней непритязательностью в повседневной жизни, ванная комната была гораздо скромнее. Собственно, это был «купальный снаряд», оборудованный в 1854 г. «в шкафу» в кабинете императора, расположенном на третьем этаже дворца в северо-западном ризалите. До нас дошла редкая фотография этого «купального снаряда». На ней видна медная лохань, к которой подведены два крана — для горячей и холодной воды.

Во второй четверти XIX в. шел активный процесс разграничения парадных и личных покоев во дворцах. Если ванная комната в Зимнем дворце демонстрировалась и описывалась в путеводителях, то на личной даче Николая I — «Коттедже» в Петергофском парке «Александрия» — ванна размещалась совершенно иначе: вырубленная из цельного куска каррарского мрамора, она была установлена в Туалетной комнате рядом со спальней, в нише под диваном, то есть для ванны не выделено специального помещения, она тщательно прячется и декорируется. Это было проявлением того, что буржуазный быт, ориентированный на максимальную комфортность и удобства в повседневной жизни, постепенно проникал и во дворцы[85].

Об этой же тенденции свидетельствовало и расположение в Зимнем дворце ванны жены Александра II — императрицы Марии Александровны. Ванная (зал № 345) была оборудована в комплексе личных покоев — между Уборной (зал № 168) и Спальной комнатой (зал № 307) императрицы.

Оборудование этих комнат было закончено к моменту ее свадьбы с цесаревичем Александром Николаевичем в апреле 1841 г. Примечательно, что Ванная из элемента парадного интерьера превращается уже в сугубо личное помещение, ежедневно востребованное, о чем свидетельствует ее расположение между Спальней и Уборной. Во многом это было связано с изменившимися представлениями о гигиенических нормах. Ванная представляла собой небольшую комнату, в которой наряду с диваном и камином находилась белая мраморная ванна[86]. Тогда же для будущего императора Александра II была устроена собственная баня на его жилой половине. Как и любая сантехника, она периодически приходила в негодность, и дворцовым мастеровым периодически выпадало много работы. В 1854 г. они ремонтировали ванную на половине императрицы. В 1856 г. роскошная ванна, установленная в 1841 г., лопнула, и ее пришлось заменять на новую, попутно обновляя все трубы для подводки воды.

Ванные комнаты устраивались в помещениях не только первых лиц, но и обслуживающего их персонала. Так, во Фрейлинском коридоре Зимнего дворца были сооружены две ванные комнаты — большая и малая. Согласно описям, в большой ванной стены были обиты ситцем, на полу лежал веревочный мат, имелись мягкий диван, обитый ситцем, стенное зеркало и четырехугольный стол[87].

Очень любил баню император Александр III. Во дворцах, где он жил, это было необходимейшим помещением. Когда в 1866 г. наследник Александр Александрович женился на датской принцессе Дагмар и для них ремонтировали Аничков дворец, то в подвале для наследника была устроена баня[88]. В 1879 г. в Зимнем дворце для него также была оборудована собственная баня. Царю нравилось «по-русски» париться в компании лично приятных ему людей. Он хорошо понимал, что можно «угостить баней», и с удовольствием говорил о ней, прекрасно разбираясь во всех тонкостях этого «угощения».

Оборудовались банями и пригородные дворцы. Еще в 1795 г. в Александровском дворце Царского Села для будущего императора Александра I была сооружена баня. По традиции ее разместили в подвале. Для этого было приказано «позади опочивальни свод разобрать и сделать деревянную, спокойную лестницу к бане»[89].

В 1895 г., когда в Зимнем дворце начались работы по оборудованию личных покоев Николая II и его семьи, в них было предусмотрено сооружение бассейна, который находился в западной части дворца между северо-западным ризалитом и Салтыковской лестницей, на антресолях первого этажа. В январе 1895 г. Николай II записал в дневнике: «Наши будущие апартаменты в Зимнем отделываются, Аликс и я принимаем деятельное участие, вмешиваясь в каждую мелочь»[90].

1 января 1896 г. он записал в дневнике: «…пополоскался с наслаждением в моей ванне и после кофе засел за несносные телеграммы»[91]. В это время ванная как часть парадного дворцового интерьера окончательно уходит в прошлое. Историк Петербурга П.Н. Столпянский писал: «Если при Николае I ванна представляла собой действительно произведение архитектора-художника, то при Николае II эта ванна превратилась в обычную, свойственную хорошему тону ванную комнату».[92]

Однако уже в 1898 г. царский бассейн Зимнего дворца был капитально перестроен. В мае 1898 г. составили смету на «переустройство мраморного бассейна» на сумму в 13 083 руб. Смету подписал дворцовый архитектор Н. Крамской. Предполагалось увеличение размеров бассейна. Длина сторон нового квадратного бассейна составляла около 4 м (5 аршин 8 вершков) и глубина 165,5 см (2 аршина 5 вершков). Соответственно увеличивались объемы баков для холодной и горячей воды. Кроме этого, была усовершенствована система вентиляции бассейна. Поскольку он располагался на антресолях первого этажа северо-западного ризалита, то после демонтажа старого бассейна в капитальных стенах укрепили новые металлические балки перекрытий. Затем был сооружен непроницаемый железобетонный чехол, который облицевали мрамором[93].

Все это свидетельствует, что ванные и бани были важной и необходимой частью повседневной жизни в императорских дворцах.

В Гатчинском дворце вплоть до 1941 г. сохранялась Ванная комната младшего брата Николая II — великого князя Михаила Александровича. Сама ванна была изготовлена из обычного цинка с двумя медными кранами и помещена в футляр из простого дерева. В этой же комнате был установлен простой умывальник с двумя медными кранами: «Холодная» и «Горячая»[94]. Это уже была совершенно обычная ванная, которая не имела ничего общего с роскошными, парадными ванными комнатами времен Николая I.

Надо отметить, что о ванных комнатах и бассейнах начала XX в., сугубо утилитарных помещениях, сохранилось очень мало сведений, фотографий и описаний. Тем ценнее описание бассейна Александровского дворца Царского Села, сделанное в конце 1920-х гг. Кроме того, сохранились фотографии. Весь комплекс источников дает достаточно полное представление об этом помещении.

В Александровском дворце Царского Села ремонтные работы по оборудованию жилых комнат молодой императорской четы велись практически одновременно с ремонтными работами в Зимнем дворце — в 1896 г. Тогда одновременно с сооружением бассейна Зимнего дворца был сооружен бассейн и в Александровском дворце Царского Села по особому желанию Николая II, видимо, почерпнутому из его европейских поездок. Впервые царь купался в бассейне Александровского дворца 19 октября 1896 г. В этот день Николай II и императрица Александра Федоровна приехали рано утром в Царское Село из Германии. «Прямо со станции в наш дом. Радовался своей великолепной новой ванне, еще обширнее чем в Зимнем», — отметил царь. Через день он вновь упомянул о бассейне: «С великим удовольствием купаюсь, полощусь и плаваю в своей новой громадной ванне».

Через некоторое время новизна ощущений стерлась, но тем не менее Николай II периодически продолжал упоминать о своем Царскосельском бассейне. В дневнике в декабре 1896 г., будучи в Царском Селе, он записал: «По вечерам радуюсь в своей писсине и катаюсь в пробковой лодке, которую получил на именины от Алике». Таким образом, в январе 1896 г. царь «обновил» бассейн в Зимнем дворце, а осенью этого же года он испытал бассейн («писсину») в Александровском дворце Царского Села.

Бассейн в Александровском дворце Царского села находился в помещении, которое в перечне дворцовых помещений значилось как «Уборная» (№ 65). Она располагалась на первом этаже «императорской половины» в левом корпусе Александровского дворца. Интерьер в мавританском стиле разработал архитектор Мельцер. Стены были обшиты панелями из кленового дерева. Мельцер предусмотрел в убранстве много интересных деталей, включая стеклянные электрические фонари, стилизованные под старинные мавританские масляные лампы. Обеспечивалась их усиленная электроизоляция с учетом повышенной влажности воздуха. Мельцер также установил великолепные старинные турецкие кафельные плитки по верхнему облицовочному поясу бассейна. Помещение было разделено на две части деревянной решеткой, украшенной сложным орнаментом в арабском стиле. Кроме этого, имелась плотная занавеска, отделявшая бассейн от остальной части Уборной.

Бассейн представлял собой огромную емкость, вмещавшую до 7000 ведер, расположенную на возвышении. Оттуда деревянная дверь со стеклянными филенками вела в царский WC. Толстый шнур предотвращал от случайного падения в бассейн. Для наполнения его водой в подвале дворца был установлен мощный гидравлический насос, который быстро заполнял бассейн водой из котла, находящегося в подвале дворца. Обслуживали бассейн царя два человека. Один в подвале нагревал и подавал горячую воду, а второй обеспечивал безупречное санитарное состояние.

Николай II очень любил это сооружение. И не только он. Дети тоже были очень рады, когда отец позволял им поплескаться в бассейне. В феврале 1907 г. ночью в писсине лопнули изразцы, и царь отметил в дневнике: «…на несколько дней я буду лишен удовольствия купаться в ней».

Рядом с бассейном стоял мягкий диван, обитый лосиной замшей. Поблизости от него имелся умывальник. Император большое значение придавал своей физической форме, и в этой же комнате был установлен турник. Поскольку обязательной составляющей всех интерьеров Александровского дворца являлись иконы, то и в Уборной слева от двери располагался киот, а рядом с ним были развешаны пасхальные яйца. С правой стороны находилась стойка для двух тульских винтовок и размещалась вышитая ткань с двуглавым орлом, вероятно, работа императрицы или одной из девочек. На специальной витрине перед окном в ванной комнате Николай II хранил свою коллекцию портсигаров работы мастеров фирмы К. Фаберже. Вся мебель в помещении была выполнена из дуба и березы. На столике в Уборной лежал электрический фонарь цилиндрической формы — бытовая новинка того времени. Слуги вызывались электрическим звонком. Над дверью и в стойке для тросточек были прикреплены найденные царем подковы. Стены Уборной украшали работы дочерей: рисунок Анастасии «Цветы» с надписью «Моему золотому папе от Анастасии», подаренный отцу на Пасху 1917 г., и зимний пейзаж Марии «Ели в снегу», также датированный 1917 г. В этой комнате царь совершал туалет, занимался гимнастикой и пил чай.

Таким образом, можно констатировать, что совершенствование санитарно-технической инфраструктуры императорских дворцов способствовало изменению представлений в обществе об уровне повседневной санитарии и делало жизнь их обитателей более комфортной.

Положение о Придворной медицинской части 1898 г.

Особую актуальность проблема санитарии приобрела в конце XIX в. по причине общего ухудшения санитарного благополучия Санкт-Петербурга. После смерти Александра III в октябре 1894 г. и вступления на престол Николая II начинается реорганизация Придворной медицинской части под руководством ее нового Инспектора лейб-хирурга Н.А. Вельяминова. Он энергично взялся за дело, и уже через короткое время были введены постоянные дежурства врачей не только в Зимнем дворце, но и в Царском Селе.

Проблемы улучшения организации дворцовой врачебной службы решались специальной комиссией (см. «Реорганизация Придворной медицинской части»), которая в 1897 г. выработала новое «Положение о Придворной медицинской части», утвержденное Николаем II 7 января 1898 г.

По новому «Положению» Инспекция Придворной медицинской части осуществляла высший санитарный надзор во всех местах пребывания Императорского двора и во всех лечебных заведениях, а все управление санитарно-медицинской частью было сосредоточено в руках Инспектора. Общая численность новых штатов составляла 130 человек. Были учреждены должности старшего и трех младших санитарных врачей: старший отвечал за санитарное состояние Зимнего и Аничкова дворцов в Петербурге и параллельно руководил деятельностью младших санитарных врачей в пригородных императорских резиденциях Царского Села, Гатчины и Петергофа. Следует подчеркнуть, что именно в 1898 г. впервые были учреждены должности штатных санитарных врачей в структуре Придворной медицинской части.

Кроме учреждения должностей санитарных врачей и дезинфекторов в Петербурге и дворцовых городах Петергофе и Гатчине была организована лаборатория для нужд санитарных врачей дворцовых городов, а также введена регистрация по карточной системе заразных болезней в подразделениях Министерства Императорского двора и установлены карантинные правила и извещения по карточной системе о наложении и снятии карантина. Велась постоянная регистрация заболеваемости и смертности в дворцовых городах и составлялись ежедневные бюллетени о санитарном состоянии этих городов. Было проведено санитарное описание зданий Министерства Императорского двора и дворцовых городов. В Аничковом дворце оборудовали специальные карантинные квартиры и дезинфекционные камеры.

Упомянутая «карточная система» была детищем Инспектора Придворной медицинской части Н.А. Вельяминова. По его предложению в июне 1901 г., для предупреждения распространения заразных заболеваний среди чинов Министерства Императорского двора, были введены «особые карточки, прибиваемые на входных дверях зараженной квартиры, на время наложенного карантина, и предупреждающие об обнаруженном инфекционном заболевании как окружающих соседей, так и случайных посетителей»[95].

По свидетельству Н.А. Вельяминова, при его назначении в 1898 г. на пост Инспектора Придворной медицинской части Николай II сказал ему: «Покажите, что можно сделать организацией санитарии в дворцовых городах, это будет испытание в маленьком масштабе»[96].

Следует особо подчеркнуть, что принципы санитарии, отработанные в системе Придворной медицинской части, получили свое развитие в общегосударственном масштабе уже в советский период. Действительно, эти элитные медицинские структуры были в разное время своеобразным медицинским полигоном, на котором отрабатывались многие новаторские идеи в сфере здравоохранения. Так, Е. Чазов писал[97], что именно в этой структуре были апробированы на практике принципы всеобщей диспансеризации, которые впоследствии попытались распространить на всю страну.

Профилактические мероприятия

Чтобы избежать распространения возможных инфекций, при Императорском дворе проводились различные профилактические мероприятия. В 1866 г., во время ремонта Аничкова дворца для семьи наследника великого князя Александра Александровича, были сооружены специальные дезинфекционные камеры. В июне 1867 г. Управляющий Придворной медицинской частью направил на имя министра Императорского двора проект, подготовленный Медицинским советом МВД, в котором были выработаны правила «предосторожности от заразительных болезней лицам, имеющим право или обязанности являться к Высочайшему Двору или к членам Августейшего Дома»[98]. В результате рассмотрения проекта были изменены карантинные статьи, которые «должны быть обязательны для всех без исключения лиц». Проект был Высочайше одобрен в ноябре 1867 г.

В 1870-х гг. в Аничковом дворце в подвале была установлена пылеочистительная машина[99]. Видимо, именно эта машина обеспечивала поступление профильтрованного воздуха в жилые покои наследника-цесаревича Александра Александровича.

В связи с очередной вспышкой холерной эпидемии в Петербурге в марте 1871 г. Высочайшим распоряжением было решено устроить в Конюшенном госпитале холерное отделение на 24 кровати. Кроме этого, в Зимнем дворце подготовили приемный покой на две кровати, под контролем дежурного гоф-медика, для оказания первоначальной помощи заболевшим в помещениях дворца. Были также сделаны предварительные распоряжения по устройству временных лазаретов на 20 кроватей в Новом придворнослужительском доме, в доме бывшего гоф-интендантского ведомства. В случае заболевания дворцовых служителей эти лазареты должны были быть немедленно открыты. Захворавших придворных, которые жили на вольных квартирах, было приказано размещать в гражданских или военных госпиталях.

Периодически императорские дворцы, и даже личные покои царской семьи, подвергались нашествию блох и клопов. В 1841 г., когда молодая цесаревна, будущая императрица Мария Александровна, обустраивалась в своих комнатах Зимнего дворца, пришлось провести дезинфекцию ее личных покоев. Так получилось потому, что ее комнаты, как водится, достраивались в «последний момент», была «пригнана масса рабочих для скорейшей отделки квартиры; они-то и занесли этих насекомых»[100].

Следует упомянуть и о такой забытой детали дворцовых интерьеров, как плевательницы. Этот предмет дворцовой мебелировки выходит из употребления только в начале XX в., а в XIX в. плевательницы были обязательной частью дворцового убранства. Например, в комнатах Александра III в Зимнем дворце, оборудованных в 1888 г., одна плевательница (стоимостью в 48 руб.) была в Уборной царя, одна в Ванной, две в Кабинете (по 96 руб. каждая), две в Угловой гостиной (по 136 руб.) и две в Белой гостиной (по 150 руб.)[101].

В мемуарах упоминается, что после того как одна из дочерей императора Александра III заболела инфекционным заболеванием, ее комнаты подверглись полному косметическому ремонт), а вся мебель, вещи и игрушки были уничтожены.

Но эти меры были недостаточны. В 1866 г. будущий император Александр III переболел брюшным тифом, а его сын Николай II едва не умер от этой же болезни в ноябре 1900 г. в Ливадии. Поэтому санитарные задачи перед Придворной медицинской частью в конце XIX в. были обозначен

следующим образом: во-первых, предупреждение заноса заразных болезней в царскую семью; во-вторых, предупреждение развития эпидемий в местах пребывания Императорского двора; в-третьих, предупреждение заболеваний служащих в различных подразделениях Министерства Императорского двора; в-четвертых, правильное санитарное устройство и содержание зданий Министерства Императорского двора, квартир служащих, а также благоустройство дворцовых городов.

Таким образом, в конце XIX в. организация санитарного надзора стала одной из главных задач Придворной медицинской части. Эта задача была довольно сложна, поскольку только в С.-Петербурге в зданиях Министерства Императорского двора проживало более 16 тыс. различных дворцовых чинов и более 5 тыс. детей. В Царском Селе в конце 90-х гг. XIX в. проживало около 25 тыс. жителей, в Гатчине — около 15 тыс. и в Петергофе — 10 тыс. При этом необходимо учитывать, что в летние месяцы за счет дачников население этих городов значительно увеличивалось.

Санитария на императорских кухнях

Одной из постоянных забот придворных медиков был контроль за санитарным состоянием императорских кухонь. Кроме этого, медики отслеживали и качество продуктов, поставляемых к Императорскому двору. Следует отметить, что эти задачи они отчасти решали совместно с представителями дворцовых спецслужб.

При проектировке Зимнего дворца было предусмотрено расположение дворцовых кухонь в подвальных помещениях дворца. Однако в марте 1763 г., уже при Екатерине II, состоялось распоряжение о выведении из дворца кухонь и различных служб: «…во дворце кухням не быть, только для разогревания кушаний, ибо от тех кухонь в том дворце будет происходить великая нечистота и нехороший дух»[102]. Но, видимо, это распоряжение выполнено так и не было, и кухни продолжали оставаться непосредственно в императорских резиденциях.

Вопросами довольствия Императорского двора ведала Гофмаршальская часть, попутно занимаясь хозяйственным содержанием дворцов, организацией разного рода празднеств и церемоний. В XIX в. она являлась важной и влиятельной структурой Придворного ведомства. Одной из важнейших обязанностей Гофмаршальской части было обеспечение «Собственного стола» императорской семьи. Этот «Стол» стоял вне категорий. Собственно, этим и достигался высокий уровень санитарного благополучия. Аналогичный порядок питания сохранялся и на императорских яхтах. Так, на яхте «Штандарт» имелась прекрасно обустроенная отдельная царская кухня-камбуз, где было установлено кухонное оборудование по последнему слову техники того времени: электроплита, особая паровая хлебопекарня, электрожаровня с вертелом, отдельное помещение для хранения продуктов. Работали на этой кухне 25 поваров и их помощников.

Более того, на яхте императора Александра III «Полярная звезда» было оборудовано специальное помещение для содержания коровы. Дочь Александра III, великая княгиня Ольга Александровна, писала в воспоминаниях: «На борту судна находилась даже корова. Путешествие продолжалось ровно трое суток, и Мама считала, что без свежего молока никак нельзя обойтись»[103]. И действительно, в санитарном описании императорской яхты, составленном старшим врачом Гвардейского экипажа А.И. Лангом, упоминается наличие «в кормовой части жилой палубы, близ входных наружных трапов» двух кают, «из которых левая предназначена для коровы и потому отделана мягкими, съемными щитами, обитыми клеенкой; при отсутствии ея каюта приспособляется для жилья: мягкие щиты заменяются обыкновенными деревянными, ставится мебель. Объем (чистый) 358 куб. ф. Правая каюта предназначена для коровницы, но приспособлена для жилья и других лиц»[104].

Немаловажным является вопрос о «режимных» мерах безопасности на императорской кухне. Так, из архивных документов не просматривается, что над кухней и порядком приготовления блюд для императорского стола был установлен какой-то особый режимный контроль. Специально приставленный к кухне унтер-офицер-смотритель являлся «оком» гофмаршала и скорее контролировал общее санитарное состояние кухонь и порядочность метрдотелей в расходовании отпущенных денежных средств. По крайней мере из архивных документов следует, что в 1841 г. унтер-офицера Никифорова определили специально «к смотрению за чистотою по кухням высочайшего Двора»[105].

Примечательно, что даже находясь «в гостях» российские императоры «чужого не ели». Одна из мемуаристок упоминает, что вдовствующая императрица Мария Федоровна, жена убитого Павла I, во время посещения привилегированного Екатерининского института в 1826 г. завтракала на масленицу блинами, но «этот завтрак привозился придворными кухмистерами, и блины точно пекли на славу во дворце»[106].

Тем не менее известны эпизоды, когда продукты, поставляемые к императорскому столу, проверялись методом «химического разложения». Осенью 1852 г. придворный аптекарь Э. Лоренц сообщал управляющему Придворной медицинской частью Я. Виллие, что исследованные им продукты «совершенно без всякой для здоровья вредной примеси»[107]. Совершенно очевидно, что распоряжение проверить продукты последовало «с самого верха». Дело в том, что Николай I подчеркнуто любил иногда опуститься до мелочей повседневности. Это подтверждается тем, что и в феврале 1853 г. он распорядился провести химическое исследование ряда продуктов, которые поставлялись для «Стола при Высочайшем Дворе»: уксуса, оливок, «каперцев», французских фруктов в бутылках и пикулей. Причем распоряжением царя надлежало провести исследование «во всех местах, где производится продажа пикулей»[108]. Вероятно, это распоряжение было связано с постепенным распространением консервов и первыми случаями ботулизма. Поэтому исследовались прежде всего продукты, подвергшиеся консервированию. Поскольку на то была Высочайшая воля, аптекари, проводившие химические исследования, отчитывались перед самим Управляющим Придворной медицинской частью действительным тайным советником и кавалером Яковом Виллие. В результате проделанной работы аптекари пришли к выводу, что в проверенных продуктах «вредного для здоровья быть не может»[109]. Но надо заметить, что в то время с консервами, которые только начали входить в повседневную жизнь, было действительно много проблем. Так, в 1863 г. метрдотель Сегера сообщал из Ливадии, что «провизия в жестянках оказалась большею частью негодною к употреблению»[110].

В конце 1870-х гг., когда террористическая угроза, направленная против Александра II, возросла как никогда, химическое исследование продуктов было связано уже с обеспечением безопасности царской семьи. Так, в 1878 г. было отдано распоряжение об «исследовании водки и конфет», подаваемых к Императорскому двору[111].

Иногда вводились ограничения и по конкретным категориям продуктов. В августе 1848 г., во время эпидемии холеры, «за обедом, по особому повелению государя, не подавали ни стерлядей, ни трюфелей, ни мороженного — из предосторожности против холеры…»[112].

Несмотря на достаточно жесткий санитарный контроль, на императорских кухнях периодически происходили скандалы, становившиеся предметом расследования, проводимого министром Императорского двора. Так, в 1847 г. на императорский стол была подана форель «дурного качества»[113]. Иногда эти скандалы приобретали даже политический характер, поскольку бросали тень на императорскую фамилию. Например, в 1861 г. имама Шамиля, два десятилетия ведшего войну против России, накормили в Красном Селе дурно приготовленным обедом[114].

Для гарантированной санитарно-эпидемиологической безопасности при создании новых императорских резиденций они немедленно начинали обрастать собственным хозяйством, главной задачей которого было обеспечение кухни собственными продуктами.

Как о некой «царской причуде» можно упомянуть и о вкусовых привычках жены Николая I императрицы Александры Федоровны. Находясь на лечении в Ницце, она требовала, чтобы ей привозили во Францию невскую воду. Мемуарист упоминает, что императрице просто не нравилась местная вода, поэтому «из Петербурга каждый день особые курьеры привозили бочонки невской воды, уложенные в особые ящики, наполненные льдом». Подобная причуда вызвала страшный ажиотаж, и «многие жители Ниццы старались добыть разными путями хоть рюмку невской воды, чтобы иметь понятие о такой редкости. Опытные курьеры прихватывали с собою лишний бочонок и распродавали его воду стаканами и рюмками чуть не на вес золота». При этом в Ницце «ежедневно накрывались столы на несколько сотен человек» и гости «могли унести с собою весь прибор, в т.ч. и серебряный стаканчик с вырезанным на нем вензелем императрицы»[115].

Когда в 1860-х гг. императрица Мария Александровна начала регулярно посещать крымскую Ливадию, то, естественно, возник вопрос о продовольствии. Всем было понятно, что возить из Петербурга продукты за 2,5 тыс. верст немыслимо. Поэтому провизия покупалась на месте. Во время первого визита императрицы в Ливадию в 1861 г. молоко покупали у немецких колонистов. В последующие годы в Ливадии была построена своя ферма, для которой купили 30 коров по 24 руб.[116].

Если царская семья покидала Петербург, продукты все равно везли из столицы. Во время путешествия Александра III по финляндским шхерам в августе 1888 г. считалось нормальным передавать из Петербурга с фельдъегерем, который ехал к царю, «чайный хлеб, фрукты, цветы, молочных скоп с Царскосельской фермы»[117]. Считалось обычным, когда гофмаршал князь B.C. Оболенский телеграфировал из финского города Або полковнику Гернету: прислать с очередным фельдъегерем 200 бутылок[118], 50 штук апельсин и три окорока вареной ветчины[119]. При этом весовые характеристики таких «посылок» были весьма значительны — 4422 кг, 573 кг, 4045 кг.

Немаловажным фактором санитарного благополучия окружения императорской семьи было и то, что вплоть до 1917 г. неукоснительно поддерживалась традиция «императорских проб». Дело в том, что все императоры снимали пробы из котла с солдатской пищей. В Александровский дворец такие «пробы» приносили ежедневно, по очереди от различных подразделений охраны. Естественно, по русскому обычаю это были не простые пробы. По свидетельству мемуариста, для пробы все бралось «с общего котла, но с хитрецой. В серебряные царские судки добавлялись разные специи, все сдабривалось сметаной, подливой, и, безусловно, матросские щи выглядели уже первоклассно»[120]. Примечательно, что судки с «царской пробой» пломбировались.

Тем не менее Россия оставалась Россией. Даже в императорских дворцах. Поэтому иногда происходили трагедии, непосредственно затрагивающие престиж императорской фамилии. Например, после традиционного торжественного обеда, устроенного для Георгиевских кавалеров в Зимнем дворце 26 ноября 1895 г, погибло 63 человека, причем «одни из заболевших умирали так быстро, другие же так скоро переходили в алгидную форму, что … их не успели даже опросить»[121]. Была немедленно образована комиссия, которую возглавил лейб-медик Ф.А. Рощинин. Члены комиссии осмотрели все помещения Зимнего дворца, где находились с момента прибытия Георгиевские кавалеры. Была тщательно проверена вода во всех кранах дворца. Анализ позволил исключить ее как фактор заражения, хотя «она по анализу дала огромный процент органических веществ». В результате комиссия пришла к выводу, что причиной трагедии были рыбные блюда, подававшиеся на празднике, способ приготовления которых не выдерживал «самой снисходительной критики». В рыбе содержался рыбный яд, кроме этого был выявлен «холерный яд еще не погасшей холерной эпидемии в Петербурге».

Об этом эпизоде помнили очень долго. Так, в ноябре 1900 г. генеральша А.В. Богданович писала в дневнике: «…говорят, солдатики опасливо ели царский обед после прискорбного случая, когда несколько человек в этот день поплатились жизнью — были отравлены там гнилой рыбой»[122]. Примечательны эти «несколько человек». Видимо, дворцовые службы сумели скрыть истинное количество погибших — 63 человека, поскольку столь значительная цифра прямо била по престижу царского дома.

Более того, значительная часть членов императорской фамилии переболела в разное время таким серьезным инфекционным заболеванием, как брюшной тиф. Так, в декабре 1865 г. будущий Александр III заболел брюшным тифом. Сначала «Великий князь жаловался на сильную головную боль — это было прологом тифа, которым он опасно заболел после переезда в Аничков Дворец»[123]. Его сын, Николай II, едва не умер от брюшного тифа в Ливадии в ноябре 1900 г. Осенью 1903 г. в Спале скоропостижно скончалась от брюшного тифа младшая сестра императрицы Александры Федоровны Елизавета. Императрица пережила это как трагедию, поскольку событие напомнило ей, как ее собственная мать и одна из сестер умерли от дифтерии. А сама будущая российская императрица тогда же едва не умерла от этой болезни[124]. Тогда в Спале было немедленно проведено врачебное расследование, которое «не оставляло никаких сомнений в причине смерти малышки»[125].

В семье Николая II было пятеро детей. Все четыре девочки отличались завидным здоровьем, хотя и переболели обычными детскими болезнями — крупом, корью и ветряной оспой. У Анастасии помимо этого была дифтерия, а у Ольги и Татьяны — брюшной тиф[126].

Великая княжна Татьяна заболела в период празднеств, связанных с 300-летием династии Романовых. Николай II в дневнике 25 февраля 1913 г. записал: «У Татьяны доктора нашли, что у нее тифозная лихорадка». Кроме этой лаконичной записи до нас дошла целая серия фотографий, на которой мы видим остриженную великую княжну, лежавшую в своей комнате на втором этаже Александровского дворца в Царском Селе. Последний раз все пятеро детей семьи Николая II переболели в конце февраля — начале марта 1917 г. Все они очень тяжело перенесли корь, занесенную во дворец одним из кадетов, приглашенным для игр с цесаревичем Алексеем.

Контакты медиков и дворцовых спецслужб

Дворцовая полиция отвечала за все происходящее на территории императорских резиденций. В том числе и отчасти за санитарное благополучие. Поэтому ее сотрудникам периодически приходилось заниматься не совсем свойственными ей делами, имеющими отношение к Придворной медицинской части.

Например, после того как в мае 1907 г. великая княжна Анастасия Николаевна заболела дифтерией, начальник Дворцовой полиции Б.А. Герарди по распоряжению Дворцового коменданта В.А. Дедюлина провел расследование, каким образом во дворец была занесена инфекция.

Еще в апреле 1907 г. В.А. Дедюлин издал приказ, по которому все служащие по Дворцовому ведомству, а также члены их семей по выписке из госпиталей и больниц должны быть осмотрены врачом Придворной медицинской части, без чего «такие лица не были допускаемы к исполнению служебных обязанностей»[127]. Когда же Анастасия заболела дифтеритом, он приказал «произвести самое подробное расследование о том, каким образом могла проникнуть зараза в помещение Августейших детей»[128].

В ходе расследования было опрошено множество людей и в результате установлено, что «в первых числах мая, в кв. № 5, находящейся под квартирой слесаря Тихомирова, «заболело дифтеритом трое детей и две женщины»[129]. А 18 мая слесарь Тихомиров находился в императорском поезде при следовании из Царского Села в Петергоф.

Придворная офтальмология

Высоко сидишь — далеко глядишь, гласит народная пословица. По долгу службы, «по профессии», российские императоры просто обязаны были «далеко глядеть», и для этого у них были различные источники информации. Но и острота зрения имела для них немаловажное значение, впрочем, как и для любого человека. Однако проблема заключалась в том, что если обычный человек мог носить монокль, очки или пользоваться лорнетом, то для российских императоров и их окружения это было исключено, так как по мнению и самих императоров, и их окружения, публичный облик царя был совершенно несовместим с очками. Поэтому слабое зрение для российских императоров и их родных приобретало характер политической проблемы.

Как обстояли дела со зрением у российских императоров и их близких? Сведения об этом до нас дошли как из упоминаний мемуаристов, так и в виде материальных памятников, проще говоря, сохранившихся лорнетов и очков.

Мемуаристы не часто упоминали о такой «мелочи», как очки. Да и видели их только те, кто мог наблюдать царственную персону в домашней обстановке. Один из мемуаристов, описывая внешний облик Екатерины II, упомянул, что она «читала в очках и притом с увеличительным стеклом»[130].

Императрица Мария Федоровна, жена Павла I, имела серьезную миопию. В своих записках она прямо пишет о том, что у нее «очень слабое зрение». Описывая похороны своего сына, императора Александра I, в марте 1826 г., она отмечала, что «не желая пользоваться лорнетом, я не могла наблюдать за выражением лиц, но я видела, что у многих женщин были в руках платки»[131]. В этой цитате содержится очень важное выражение — «не желая пользоваться лорнетом». То есть лорнет в повседневном обиходе российской аристократии был вполне употребим, и пользование им не разрушало имидж монарха в глазах ближайшего окружения. Более того, лорнет был частью рафинированных светских игр, как и «язык» веера. Но появиться с лорнетом в руках во время публичной торжественной церемонии было совершенно немыслимо, каким бы ни было слабым зрение.

Император Павел I также пользовался лорнетом. В Оружейной палате с 1827 г. хранится двойной лорнет Павла I, изготовленный в последней четверти XVIII в. (серебро, перламутр, слоновая кость, стекло, резьба по перламутру, литье, золочение). Двойной лорнет с круглыми стеклами в серебряной позолоченной оправе укреплен на тонких изогнутых ручках, подвижно закрепленных на перламутровом футляре. Поскольку лорнет был «царским», то на перламутровом футляре, в круглых медальонах под коронами с лавровыми венками, были вырезаны профили Павла I и его жены Марии Федоровны[132].

У императора Александра I проблемы были еще серьезнее, чем у родителей. У него было не только слабое зрение, но и очень плохой слух. Он с трудом различал, что говорили собеседники, сидящие на противоположной стороне обеденного стола[133]. Все это порождало мнительность, достаточно характерную для людей с плохим слухом и зрением. Но при этом он был не простым мнительным человеком. Мнительный монарх — это очень серьезно… И многие из ближайшего окружения ощутили эту мнительность на себе…

Что касается зрения, то близорукий Александр I регулярно пользовался лорнетами, два из которых сейчас хранятся в коллекции Большого Царскосельского дворца[134]. Зрение было настолько слабым, что он был вынужден постоянно держать лорнет под рукой. Под рукой в прямом смысле слова, поскольку он прятал его в правом рукаве сюртука. Это было не очень удобно, так как Александр I часто его терял. Поэтому он привязывал лорнет к пуговице на рукаве сюртука. Современники упоминали, что «он постоянно прикладывал к глазу золотой лорнет, привешенный к правой руке».

О том, что Александр I регулярно разбивал лорнеты, свидетельствует поврежденный лорнет императора из Оружейной палаты Московского Кремля. В литературе подчеркивается, что стекло императорского лорнета имеет очень сильное увеличение. Оправа, изготовленная из черепахового панциря, расколота[135].

Примечательно, что лорнет подчас совмещался с предметами повседневного аристократического обихода. Так, в коллекции Эрмитажа хранятся такие уникальные предметы, как веер-лорнет и часы-лорнет. Часовой механизм был вмонтирован в верхнюю часть лорнета, которая закрывалась глухой крышкой. С другой стороны располагался собственно лорнет, по форме напоминавший современные очки. Эти дорогие швейцарские часы (отделаны синей перегородчатой эмалью по гильошированному фону, в центре циферблата из алмазов выложен цветок) были изготовлены в 1850–60-х гг. и, видимо, принадлежали кому-то из русских аристократов[136].

Для российских императоров постоянно пользоваться очками было совершенно немыслимым делом. Не только по соображениям неизменности имиджа, но и, как это ни странно, по политическим соображениям.

Дело в том, что в России с начала 1820-х гг. факт ношения очков рассматривался властями как свидетельство некой внутренней оппозиции власти. Лорнет — да, монокль — да, но не очки. В результате у разночинной молодежи, втянутой в революционную деятельность в 1870–80-х гг., круглые очки, иногда с синими простыми стеклышками, стали непременным атрибутом внешнего облика нигилиста.

У Николая I проблем со зрением не было. Многочисленные мемуаристы, внимательно фиксировавшие малейшие особенности жизни императора, ни словом не упоминают о проблемах со зрением у Николая Павловича. Но именно в период его правления подозрительность властей к «очкарикам» достигает апогея.

При этом дети Николая I имели проблемы со зрением. У Александра II, видимо, эти проблемы возникли после 50 лет. По крайней мере на момент смерти 1 марта 1881 г. в возрасте 63 лет он пользовался очками. Об этом мы знаем только потому, что на месте гибели царя у решетки Екатерининского канала в Петербурге были подобраны принадлежавшие ему вещи. В обширный их список был в том числе внесен «обломок крышки от футляра для очков»[137]. Видимо, футляр с очками находился либо в кармане мундира, либо в кармане шинели, разорванных при взрыве. Важно, что император постоянно носил очки с собой.

Говоря об очках, следует иметь в виду очень важную вещь. Дело в том, что вплоть до 1917 г. у российских императоров не было секретарей. Окружение императора опасалось, что такой секретарь быстро превратится во всесильного временщика, который будет снабжать монарха строго дозированной информацией. Поэтому непосредственно на монарха замыкался весь бюрократический механизм империи и через царя проходил огромный поток деловых бумаг, требующих Высочайшего решения. Однако при работе с документами лорнет категорически неудобен, поскольку постоянно задействует одну руку… В этой ситуации очки были, конечно, сподручнее, но не в традициях. Тем не менее если Александр I неукоснительно следовал традициям, то Александр II счел возможным от них отступить.

Следует подчеркнуть, что не сохранилось ни одного изображения Александра II в очках, в мемуарных источниках мы не встретили ни одного упоминания о том, что очки у него имелись, и этот «обломок крышки» — единственное упоминание о том, что император — при работе с документами, только в самом интимном кругу — пользовался очками. Вероятнее всего, они были в единственном экземпляре и «погибли» вместе с императором от рук террористов. Наверное, у Александра II была возрастная дальнозоркость. При этом в Петергофе сохранилось увеличительное стекло в оправе из кабинета Александра II, которое, видимо, использовалось при работе с картами.

Второй сын Николая I, великий князь Константин Николаевич, был близорук с детства. Младшая сестра, великая княгиня Ольга Николаевна, упоминает в мемуарах, что «Кости был близорук» и «дядя Михаил прозвал его Эзопом»[138]. Дядя Михаил — это младший брат Николая I, великий князь Михаил Павлович. Он умер в 1849 г., когда «Кости» было 22 года. К этому времени он был произведен в капитаны I ранга и командовал фрегатом «Паллада».

Константин Николаевич был лидером либеральной партии в окружении Александра II и немало способствовал осуществлению великих реформ своего старшего брата. Возможно, этот либерализм в политических взглядах способствовал разрушению имиджевых канонов в доме Романовых. По крайней мере он первым из Романовых начал носить пенсне, — это запечатлено на множестве официальных фотографий. Следует отметить, что пенсне он начал носить только в 1860-х гг., когда реформы многое изменили в жизни России.

Прецедент был создан. А поскольку при Императорском дворе все строилось на основании прецедента, то и другие великие князья и княгини начали появляться на людях в пенсне. Подчеркиваю — в пенсне, но никак не в очках. Хотя, надо признать, таких было немного.

Примечательно, что в аристократической среде вплоть до начала XX в. использовались такие архаические «приборы», как лорнеты. В коллекции Эрмитажа хранится лорнет работы известной ювелирной фирмы Фаберже.

У Александра III и Николая II со зрением все было хорошо, как и у жены Александра III, императрицы Марии Федоровны. А вот у жены Николая II, императрицы Александры Федоровны, такие проблемы были. В 1897 г. у Александры Федоровны, после вторых родов, начинает ухудшаться зрение, и лейб-окулист Н.И. Тихомиров после 12 визитов[139] прописал ей очки. Но среди огромного количества фотографий императрицы нет ни одной, где она была бы снята в очках, поскольку пользовалась ими по традиции только в самом тесном кругу семьи.

В апреле 1906 г. в Александровский дворец Царского Села впервые был трижды приглашен новый окулист — Л.Г. Беллярминов. Именно он вплоть до 1917 г. будет лечить императрицу Александру Федоровну. Кстати, за три визита врачу заплатили 150 руб.[140].

В начале 1912 г. Л.Г. Беллярминов провел профилактический осмотр всех детей императора Николая II. Для врача это было значимым событием. Тем более, что после визита в Царское Село он получил звание почетного лейб-окулиста. На сохранившейся визитке, кроме официального текста: «Академик Леонид Георгиевич Беллярминов. Почетный Лейб-Окулист Двора Его Величества. Профессор Императорской Военно-медицинской академии», было приписано: «Имел счастие быть приглашенным в Царское Село для исследования глаз Его Императорского Высочества Наследника-Цесаревича и Великих Княжон Ольги Николаевны, Татьяны Николаевны, Марии Николаевны и Анастасии Николаевны в начале 1912 года»[141]. В ноябре 1912 г. окулист вновь осмотрел глаза императрицы Александры Федоровны.

Весной 1916 г. Александра Федоровна неоднократно упоминала в письмах к Николаю II о своих проблемах со зрением: «Белларминов говорит, что мне надо иметь более сильные очки для чтения, глаза переутомлены, а боли происходят от подагры, также как и нервные боли в лице, но он доволен самими глазами и говорит, что они в хорошем состоянии, только я их переутомляю. Я рада, что повидала его, так как боли иногда очень сильны и действуют мне на голову, и я хуже вижу при чтении (я-то сама думаю, что они слабеют от того, что я много плачу, и от многих непролитых слез, которые наполняют глаза и которые должны рассосаться сами собой, но этого всего я ему не сказала). Затем он мне дал мазь, чтобы смазывать ею глаза снаружи, если они будут очень болеть». Видимо, проблемы были достаточно серьезные. 10 марта 1916 г.: «Глаз мой сильно болит при писании; вчера я целый день ничего не могла делать, и во время приема это было ужасно, как будто втыкали карандаш в самую середину глаза, и весь глаз ужасно болит, так что лучше бросить сейчас и продолжить позднее»; 13 марта 1916 г.: «Я легла поздно из-за болей; хотя они не сильны, но все же еще продолжаются, особенно в правом глазу». Императрица в письмах даже пыталась объяснить мужу причины этих болей. Надо заметить, что осенью 1914 г. она прослушала курс лекций по анатомии в объеме, читаемом для сестер милосердия военного времени, и кое-какую медицинскую терминологию знала. 14 марта 1916 г.: «Мой глаз (а также голова) сильно болели целый день: это от тройничного нерва в лице. Одна ветка идет к глазу, другая к верхней челюсти, третья к нижней, а главный узел находится около уха. Я слышала, что многие страдают от таких болей… Щеке и зубам гораздо лучше, — сегодня вечером левая челюсть все время выпадает, а глаза очень болят, поэтому сейчас не буду больше писать».

Пользовалась лорнетом и старшая сестра императрицы Александры Федоровны — великая княгиня Елизавета Федоровна. Этот лорнет, хранящийся в Оружейной палате Московского Кремля, был изготовлен в 1911–1916 гг. одним из лучших мастеров ювелирной фирмы Карла Фаберже — Генрихом Вигстремом. Лорнет, отделанный черненой костью, украшен накладными монограммами под коронами «IE» (Инокиня Елизавета? — ИЗ.).

Были ли среди лейб-медиков Придворной медицинской части окулисты? Да, были. Когда 1 января 1843 г. Николай I утвердил штаты Придворной медицинской части Министерства Императорского двора, то среди пяти лейб-медиков была введена и должность лейб-окулиста. Это, разумеется, не значит, что до 1843 г. при Императорском дворе не было окулистов. Они, конечно, были, но с 1843 г. они вошли в штатную структуру, и эта штатная единица сохранялась вплоть до 1917 г.

По «Росписи всех чиновных особ в государстве» на 1840 г. лейб-окулистом назван Василий Васильевич (Теодор-Генрих-Вильгельм) Лерхе (1791–1847). Он был выходцем из Германии, родившимся в Брауншвейге. Как многие немцы первой половины XIX в., свою карьеру он сделал в России. Закончив в 1812 г. Дерптский университет со степенью доктора медицины, он поступил на русскую военную службу и сопровождал русские войска в заграничном походе 1813–1814 гг. По окончании военных действий занимался в Париже и Вене. В 1815 г., переселившись в Петербург, он вскоре был назначен на должность лейб-окулиста при императоре Александре I. В Петербурге стал одним из основателей Петербургского общества практических врачей и Глазной лечебницы при нем. Следует отметить, что должность лейб-окулиста Лерхе занимал при двух императорах — Александре I и Николае I на протяжении 20 лет (1817–1847), имея генеральский чин действительного статского советника.

Его преемником на должности лейб-окулиста стал Иван Иванович Кабат (1812–1884). В 1833 г., окончив курс Петербургской Медико-хирургической академии со степенью лекаря, он поступил на службу по военному ведомству. До 1840 г. почти ежегодно получал командировки во внутренние губернии России для ликвидации эпидемий глазных болезней в войсках. В 1840 г. И.И. Кабат был назначен старшим врачом Петербургского военно-сухопутного госпиталя, возглавляя при этом его глазное отделение, а в 1847 г. занял должность лейб-окулиста Высочайшего двора. На склоне лет он входил в медицинскую элиту Санкт-Петербурга, будучи не только лейб-окулистом, но и тайным советником, почетным членом Военно-медицинской академии и непременным членом Военно-медицинского ученого комитета. Должность лейб-окулиста И.И. Кабат занимал до своей смерти в 1884 г. Следовательно, он был лейб-окулистом при трех императорах: Николае I, Александре II и Александре III — с 1847 по 1884 г.

С 1851 г. при Придворной медицинской части появляется неоплачиваемая должность почетного лейб-окулиста, которую занял Карл Андреевич Тильман (1802–1872). Должность носила двоякий характер. С одной стороны, это был кадровый резерв, с другой — дань общественным или научным заслугам. Карл Андреевич имел бурную биографию. Выходец из Германии, родившийся в бедной семье, он прослушал курс медицины в Бреславском университете, но из-за дуэли не сдал «окончательных экзаменов». Приехав в Россию (1827 г.), устроился работать домашним учителем в семье лейб-окулиста Лерхе. Окончил медицинское образование в Дерптском университете (1831 г.), где защитил и докторскую диссертацию (1832 г.). Затем он служил корабельным врачом и работал ординатором в Ораниенбаумском морском госпитале. В 1837 г. К.А. Тильман занял должность старшего врача Петропавловской больницы, имея чин тайного советника.

С 1884 по 1897 г. лейб-окулистом Высочайшего двора был граф И.Х. Магелави, а почетным лейб-окулистом — Н.И. Тихомиров. С началом нового царствования начался постепенный процесс замены «старых» кадров, и в 1897 г. Н.И. Тихомиров занимает должность лейб-окулиста. На этом посту он прослужил вплоть до 1917г.

Николай Иванович Тихомиров в 1865 г. окончил курс Медико-хирургической академии и был оставлен при академии. В 1867 г. за диссертацию «О явлениях диффузии через живую роговую оболочку» был удостоен степени доктора медицины. Затем состоял ассистентом глазного отделения клинического военного госпиталя (с 1869 г.) и, кроме того, врачом Троицкой общины сестер милосердия (с 1874 г.). С 1883 г. Н.И. Тихомиров занимал должность окружного окулиста Петербургского военного округа.

В 1912 г. должность почетного лейб-окулиста занял академик Л.Г. Беллярминов (1859–1930), остававшийся на этой должности до 1917 г. Леонид Георгиевич окончил Военно-медицинскую академию в 1883 г. и был оставлен при академии. В 1886 г. он защитил диссертацию на степень доктора медицины по теме «Опыт применения графического метода к исследованию движений зрачка и внутриглазного давления». В 1887 г. был командирован для усовершенствования на два года за границу, где работал под руководством Гельмгольца, Вальдейера, Вирхова, Швейггера и др. В 1889 г. — приват-доцент ВМА по офтальмологии с глазной клиникой, с 1893 г. — профессор ВМА по кафедре офтальмологии с глазной клиникой. В 1893 г. был консультантом по глазным болезням при главном Военно-медицинском управлении, затем — совещательным членом Военно-медицинского ученого комитета. В 1898–1905 гг. — председатель Петербургского офтальмологического общества. С 1893 г. — член совета попечительства императрицы Марии Александровны о слепых, где организовал «Особый отдел попечительства по предупреждению слепоты». При советской власти Л.Г. Беллярминов создал свою школу офтальмологов.

Известны и фамилии тех, кто изготавливал линзы для лорнетов российских монархов и их близких. Дело в том, что в 1850-х годах были выработаны жесткие правила для всех лиц, осуществлявших поставки к Высочайшему двору. При условии 8–10-летнего безупречного сотрудничества с Министерством Императорского двора, при высочайшем качестве поставляемых товаров и услуг деловые партнеры получали звание «Поставщика Высочайшего двора» с правом использовать на вывесках Государственный герб.

Еще в 1833 г. право использовать Государственный герб в рекламных целях получил оптик Кандлер. Вероятно, он работал еще на Александра I, изготавливая стекла для его лорнетов. В 1850-х годах в список «Поставщиков» вошли оптики Штраус (с 1853 г.) и Василий Вестберг (с 1855 г.). Видимо, они снабжали своей продукцией уже семью Николая I, дети которого страдали близорукостью.

На Александра II и его семью трудились четыре оптика: Александр Эдельберг из Харькова (с 1863 г.), братья Тицнер из Риги (с 1870 г.) и Швабе из Москвы (с 1871 г.). Трудно сказать, почему в список оптиков — поставщиков Высочайшего двора вошли специалисты из Харькова, Риги и Москвы, а не из Петербурга. Скорее всего, решающую роль тут сыграл случай или рекомендации высочайших родственников. Поскольку звание присваивалось не фирмам, а физическим лицам, после их смерти наследникам приходилось начинать все заново. Так, наследник оптика Швабе (поставщик с 1871 г.) подтвердил звание «Поставщика» в 1913 г.

При Александре III в список «Поставщиков» вошел оптик и механик Карл Воткей (с 1882 г.). Александр III и Мария Федоровна не страдали близорукостью, поэтому список пополнился только одной фамилией.

При Николае II на царскую семью начали работать еще два оптика: Федор Мильк, торговавший «под фирмой» «И.Э. Мильк» (с 1901 г.), и Николай Циммер, владевший фирмой «К. Воткей» в Петрограде (с 1912 г.)[142].

Таким образом, на протяжении XIX — начала XX в. из российских императоров только Александр I страдал близорукостью. Для оказания квалифицированной помощи при Высочайшем дворе в 1843 г. была введена штатная должность лейб-окулиста, которую последовательно занимали четыре офтальмолога. Все они имели не только внушительный послужной список, но и являлись крупными учеными, определяющими уровень «своей» науки в то время. С лейб-окулистами тесно сотрудничали специалисты-оптики, которые занимались изготовлением линз. Как правило, они получали звание придворных поставщиков. Таких мастеров с 1833 по 1913 г. насчитывалось 11 человек. Изготавливали и собирали лорнеты и пенсне ювелиры уровня Карла Фаберже, который с 1855 по 1917 г. также являлся Поставщиком Высочайшего двора.

Стоматологическая служба Придворной медицинской части

Начало регламентации деятельности придворных стоматологов связано с созданием самой Придворной медицинской части. В 1843 г. в Высочайше утвержденном «Положении о Придворной медицинской части» была введена должность придворного «дентиста» (орфография документа. — И.З.). В его обязанности, наряду с оказанием стоматологической помощи императорской фамилии, входило также и оказание услуг многочисленным придворным и их родственникам.

Согласно § 51 «Положения» дантист «обязан во всякое время беспрекословно являться по приглашению придворных врачей и самих придворных чинов, для подания сим последним с их семействами надлежащего пособия от искусства его зависящего»[143]. Согласно § 52 он должен в своей медицинской практике руководствоваться правилами, предписанными окружным гоф-медикам.

Служба гоф-медиков представляла собой прообраз современной бесплатной поликлинической службы. Петербург, как уже отмечалось, был разделен на восемь округов, каждый из которых обслуживал живший на его территории окружной гоф-медик. И «дентист» должен был «беспрекословно следовать приглашению» гоф-медика[144]. Если учесть, что гоф-медики обслуживали не только высокопоставленных придворных, но и лакеев, придворных истопников и прочую дворцовую прислугу, то можно предположить, что их профессиональная нагрузка была весьма значительной.

Стоматологическая медицинская помощь оказывалась бесплатно. Согласно штатному расписанию эта нагрузка оплачивалась 286 руб. серебром в год, и такая же сумма выплачивалась в качестве «столовых», то есть всего 572 руб. серебром в год[145]. Для сравнения: жалованье гоф-медика составляло 1144 руб. в год, лейб-хирург получал в год 1716 руб. серебром. Вместе с тем вольнопрактикующий зубной врач «за выдернутие зуба» получал по 15 коп.[146]. Но, как правило, по личному распоряжению императора, жалованье значительно превышало уровень штатной зарплаты. В 1829 г. зубным доктором Высочайшего двора становится Генрих Жоли «с Жалованьем … по две тысячи рублей»[147]. В апреле 1851 г. Министерство Императорского двора направило Управляющему Придворной медицинской частью циркуляр, в котором предписывалось «определить к Высочайшему Двору дантистом, сверх штата, вольнопрактикующего зубного врача, англичанина Мерфей, с производством ему жалованья по тысяче пятисот рублей серебром в год из Государственного казначейства»[148]. Таким образом, реальное жалованье придворных дантистов значительно превышало то, что изначально устанавливалось по штатному расписанию.

Штатное расписание медиков Придворной медицинской части было увязано с классами Табели о рангах, с XIV по IV класс включительно. «Дантисты Двора Его Императорского Величества, почетные дантисты, имеющие чины» могли получать чины от XII до IX класса[149], что соответствовало гражданским чинам губернского секретаря, коллежского секретаря и титулярного советника.

Общее число дантистов в Империи в первой половине XIX в. было крайне невелико. На 1825 г., по данным Российского медицинского списка, их насчитывалось всего 40 человек[150]. Шесть из них в разные годы, так или иначе, были связаны с Придворной медицинской частью[151]. Классных чинов на 1825 г. из них не имел никто.

С января 1829 по 1837 г. придворным дантистом работал Николай Сосерот, получавший жалованье в 1150 руб. в год, после увольнения по болезни ему была определена пенсия в 2600 руб. в год[152]. На его место в феврале 1837 г. был назначен Генрих Жоли, однако уже в марте этого же года ему «Высочайше было дозволено оставаться в Москве, с сохранением его звания, назначенное же ему жалованье по две тысяче рублей в год повелено производить придворному почетному зубному врачу Ивану Бейлембургу»[153], который проработал на этом месте 20 лет, то есть до 1858 г. Генрих Жоли был впоследствии уволен в отпуск за границу в 1841 г., и ему было Высочайше позволено «оставаться там бессрочно»[154].

В апреле 1851 г. на службу в Придворную медицинскую часть, сверх штата, по распоряжению Николая I, был принят английский подданный Яков Осипович Мурфий. О нем мы знаем значительно больше, так как сохранился его формулярный список. Характерно, что к этому документу приложена стандартная расписка, которую давали все медики, вступая на дворцовую службу: «Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри Империи, ни вне ее не принадлежу и обязываюсь впредь оным не принадлежать и обязываюсь и никаких сношений с ними не иметь. Мая 21 дня 1851 года James Muerphy»[155]. В его формулярном списке приведены следующие сведения: «Яков Осипович Мурфей, придворный дантист сверх штата, 34 лет, вероисповедания англиканского, знаков отличия не имеет. Получает 1.500 руб. сер. жалованья. Английский подданный, холост. По выдержании установленного экзамена в Императорской С.-Петербургской Медико-хирургической академии в сентябре 1847 г. получил диплом на настоящее звание. Определен к Высочайшему двору 18 апреля 1851 г. сверх штата»[156].

После начала Крымской войны в октябре 1853 г. и объявлении Англией войны России, в марте 1854 г. вспомнили, что придворный дантист-англичанин так и не принес присяги на верность России и является подданным страны, с которой Россия находится в состоянии войны. Поэтому 10 марта 1854 г. Управляющий Придворной медицинской частью срочно напомнил Мурфию, что «не доставлено Вами присяжного листа на верность службы», и поэтому предложил дантисту срочно «донести когда Вы намерены принести присягу». В этот же день Мурфий ответил, что он «намерен принести присягу на верность службе в субботу 13 числа сего месяца». Дантиста привели к присяге в Исаакиевеком соборе. Мурфий принял присягу и подписал стандартный типографский текст присяги: «По сему листу присягал подданный Английской королевы Яков Осипович Мурфий».

Эта история поражает своей патриархальностью: англичанин — стоматолог российского императора; англичанин, у которого после начала войны с Англией забыли взять присягу и сохранили в должности после начала войны. И все это на фоне штурмов английскими войсками Севастополя и крейсирования английского флота на виду Кронштадта. Я.О. Мурфий проработал в качестве придворного дантиста до 1883 г., то есть 32 года, и вышел на пенсию в чине титулярного советника.

К середине XIX в. число дантистов в Империи значительно возрастает. На 1840 г. в Российском медицинском списке упоминается 82 человека в разделе «Медицинских чинов, имеющих ограниченное право на производство врачебной практики». В 1869 г. стоматологов было уже 224 человека. Из них сотрудничали с Придворной медицинской частью в разные годы 11 человек.

В архивном фонде Придворной медицинской части хранится немало дел, в которых так или иначе отражены эпизоды, связанные с деятельностью придворных дантистов. Например, в 1848 г. стоматолог Бейлембург был награжден 50 руб. серебром за безвозмездное пользование нижних чинов лейб-гвардии Преображенского полка, в 1852 г. Я.О. Мурфий совмещает работу при Дворе с работой зубным врачом в Царскосельском лицее. В 1858 г. придворный дантист Бейлембург принял присягу на подданство России и в этом же году в звании коллежского секретаря «с мундиром и пенсионом и с выдачей в пособие полугодового оклада жалованья» вышел на пенсию. После его смерти в 1863 г. жене и дочери выплачивается пенсия в размере 321 руб. серебром в год и в течение одного года «полный пенсион мужа 571 руб.».

Иногда Управляющий Придворной медицинской частью вмешивался в деятельность своих подчиненных-стоматологов. В 1857 г. вышел циркуляр «О воспрещении придворному дантисту фон Лемлейну лечение болезни посредством электрогальванического снаряда, без разрешения на то Медицинского совета». В 1863 г. была объявлена благодарность почетному придворному зубному врачу Амбургеру за чтение лекций фельдшерам о зубных операциях. Придворные стоматологи занимались также и сертификацией стоматологических товаров. В 1876 г. им был передан на экспертизу «зубной порошок», капли зубного эликсира, изобретенные зубным врачом Людвигом Беркмейером[157].

К концу XIX в. Придворная медицинская часть превратилась в серьезную структуру, в состав которой входили госпитали дворцовых городов: Санкт-Петербургский Дворцовый госпиталь; госпитали в Царском Селе, Петергофе и Гатчине. В этих госпиталях оказывалась и стоматологическая помощь[158]. Значительные цифры, связанные со стоматологической помощью в Гатчине и Петергофе, видимо, связаны с их относительной удаленностью от Петербурга, где конкуренция среди стоматологов была достаточно велика. Только на Невском проспекте проживали и вели прием около 200 медиков, из них 59 зубных врачей и дантистов[159]. В госпиталях Придворной медицинской части медицинская помощь оказывалась бесплатно всем входящим в штат Министерства Императорского двора, от лакеев до фрейлин и их родственников. Этой помощью в 1907 г. воспользовалось около 60 процентов посетивших госпиталь больных, в 1906 г. более 65 процентов и в 1905 г. — 58 процентов. Большую часть платных больных, в том числе и стоматологических, в придворных госпиталях составляли крестьяне и мещане.[160]

Таким образом, стоматологическая служба Придворной медицинской части Министерства Императорского двора к началу XX в. превратилась в разветвленную структуру, которая оказывала стоматологическую помощь не только императорской семье, но и многочисленным придворным. Кроме этого, оказывались платные стоматологические услуги всем категориям населения дворцовых городов и Петербурга.

Если говорить о стоматологических услугах непосредственно царской семье, то наиболее документирован период, связанный с жизнью последней императорской семьи. Но встречаются и косвенные упоминания, относящиеся к более раннему периоду. Так, чиновник Министерства иностранных дел В.Н. Ламздорф упомянул в своем дневнике (декабрь 1886 г.), что зубы императрицы Марии Федоровны «еще более испорчены, черные точки уже везде, и Ее Величество это, вероятно, знает, потому что улыбается немного неестественно, но не может, однако, скрыть свои плохие зубы»[161].

Скрупулезность повседневных записей в дневниках Николая II позволяет нам по крупицам восстановить особенности стоматологической службы в период царствования Николая II. О каждом визите дантиста в дневнике сохранялась запись, так как совершенно очевидно, что посещение зубного врача в то время, да и сейчас, — это всегда сильные ощущения. Упоминаний о самом характере стоматологической помощи значительно меньше, но по косвенным признакам можно восстановить и это.

Одно из первых упоминаний об услугах стоматолога относится к лету 1900 г. — 23 июля императрица писала царю из Петрограда: «…я должна скорей позвать детей и кончать это послание пока не пришел дантист. С большим трудом и морем слез я выдворила детей из комнаты, так как они хотели посмотреть, как дантист трудится над моими зубами… Он положил две пломбы, почистил зубы и полечил десны. Он приедет снова в понедельник, т.к. деснам нужен отдых»[162].

Более подробно Александра Федоровна писала мужу в 1915–1916 гг. Императрица отправляла в Ставку ежедневно огромные эмоциональные письма, где находилось место и ее стоматологическим проблемам. Лейб-дантист императорской четы Сергей Сергеевич Кострицкий с 14 по 18 декабря 1915 г. лечил Александру Федоровну: «…завтра будет очень мало времени для писания, так как меня ожидает дантист… Я была целый час у дантиста… Сейчас я должна идти к дантисту… Он работает над моим зубом (фальшивым)… в 10.30 идти к дантисту… Дантист покончил со мной на этот раз, но зубная боль еще продолжается … я курю, потому что болят зубы и — еще более лицевые нервы»[163].

В феврале 1916 г. к С.С. Кострицкому пришлось обращаться еще несколько раз. 2 февраля 1916 г. Александра Федоровна писала царю: «…не спала всю ночь. Сильная боль в лице, опухоль. Послала за крымским другом … я одурела: всю ночь не спала от боли в щеке, которая распухла и вид имеет отвратительный. Вл. Ник. думает, что это от зуба, и вызвал по телефону нашего дантиста. Всю ночь я держала компресс, меняла его, сидела в будуаре и курила, ходила взад и вперед… Боль не так сильна, как те сводящие с ума боли, какие у меня бывали, но мучит вполне достаточно и без перерыва, от 11 часу я устроила полный мрак, но без всякого результата, и голова начинает болеть, а сердце расширилось»[164].

Надо добавить, что на это время императрице было 44 года и у нее было пятеро детей. Упоминаемый «крымский друг» — это С.С. Кострицкий (в Российском Медицинском списке о нем записано: Костроцкий Серп Серг. 98. Ялта, Таврич.)[165], а «Вл. Ник.» — это Владимир Николаевич Деревенко, почетный лейб-хирург императорской семьи.

Новое обострение начинается в начале марта 1916 г. и длится две недели: «Вл. Ник. продолжает электризовать мне лицо. Боли возвращаются только по временам, но у меня головокружение, чувствую себя скверно и должна быть осторожна при еде, чтобы избежать боли в челюсти… Мне каждый день в течение ¼ часа электризуют лицо, боли стали реже, но в челюсти осталось такое странное чувство скованности, я уверена, что это подагрическое… Я почти не спала всю ночь из-за болей в лице. Начались они вчера вечером, как раз после того, как я сказала Вл. Ник., что я как будто совсем от них избавилась… Опять послала за бедным дантистом — у меня было столько различных докторов за последнее время, что, думаю, лучше придти и ему, осмотреть и, быть может, переменить пломбу, так как возможно, что образовалось новое дупло. Чувствую себя совершенно одуревшей… Дантист выехал из Крыма сегодня вечером… Это от тройничного нерва в лице. Одна ветка идет к глазу, другая к верхней челюсти, третья к нижней, а главный узел находится около уха… Щеке и зубам гораздо лучше — сегодня вечером, левая челюсть все время выпадает, а глаза очень болят… после завтрака у меня будет дантист. …Мне пора вставать и идти к дантисту. Он убивает мне нерв в моем последнем зубе справа, полагая, что это успокоит остальные нервы, потому что для самого зуба совсем не требуется удаление нерва. Он очень расстроен моими болями. Голова и глаза продолжают болеть…»[166].

Примечательно то, что дантист императорской семьи жил и практиковал в Ялте, и каждый вызов означал для него поездку в Петербург. У императрицы были основания назвать его «бедным». Обращает на себя внимание отсутствие интонаций недовольства работой дантиста, желания поменять его, несмотря на то, что в столице работало много квалифицированных и известных стоматологов. Императрица, терпя боли, предпочитала ожидать приезда «своего» дантиста.

Летом 1916 г. лечение было возобновлено. Оно продолжалось с 11 по 30 июня: «…Зубной врач пришел и скоро начнет меня мучить…. Сейчас зубной врач начнет меня терзать… Меня ежедневно терзает зубной врач и от этого у меня сильно болит щека… послала за зубным врачом (в третий раз за один день), чтобы вынуть пломбу, больно, — видишь ли, воспаление надкостницы очень затрудняет лечение… Зубной врач мучает меня ежедневно: лечение очень медленно продвигается из-за воспаления надкостницы… Должна принять многих, а также Кострицкого… потом на час придет зубной врач… после него опять зубной врач на 1 час 30 мин. От 5 до 7 у меня был зубной врач и сегодня жду его опять… Ежедневные посещения зубного врача способны довести до безумия — надеюсь завтра покончить с ним… Наконец сегодня вечером я заканчиваю лечение зубов»[167]. Обращает на себя внимание продолжительность всего эпизода лечения — две недели и продолжительность каждого сеанса — по полтора-два часа. Если считать все упоминания в письмах по дням, то получится около 20 часов работы.

За месяц до Февральской революции 1917 г. С.С. Кострицкий приехал из Ялты в Царское Село в последний раз. Николай II записал в дневнике о своих встречах с зубным врачом 3–7 января. Это первое упоминание о стоматологических проблемах царя в опубликованных письмах и мемуарах: «…после завтрака просидел полтора часа наверху у зубного врача Кострицкого, приехавшего из Ялты… После завтрака был у Кострицкого долго… От 2 до 3–30 сидел у Кострицкого»[168]. Царь был крайне педантичен в своих записях. Иногда он мог зачеркнуть указанное время какой-либо встречи и рядом вписать новые цифры с исправлением на 5–10 минут. Поэтому мы можем точно указать, что в январе 1917 г. Николай II пять раз был на приеме у стоматолога, и каждая процедура продолжалась в среднем 1,5 часа. В январе 1917-го Николаю II шел 49-й год.

Как ни странно, но тогда царь сблизился со своим зубным врачом. В тяжелое для него время император искал простых, нормальных человеческих отношений. Один из руководителей охраны Николая II полковник А.И. Спиридович писал: «Государь любил заходить побеседовать к зубному врачу С.С. Кострицкому. …Простота, правдивость и искренность Сергея Сергеевича нравились Государю». Они говорили «о литературе, о людях, о событиях. О многих приближенных говорил с ним Государь откровенно, зная, что собеседник сумеет сохранить в тайне, что следует. По часу, по два просиживал Государь у Кострицкого … и уходил морально отдохнувшим»[169].

После Февральской революции, отречения Николая II, падения монархии почти все медики сохранили верность царю. В том числе и С.С. Кострицкий. В октябре 1917 г. он приезжал, с разрешения Временного правительства, в Тобольск, куда царскую семью вывезли в августе 1917 г. Николай II отметил в своем дневнике 17 октября: «…Узнали о приезде Кострицкого из Крыма». Его приезд был вызван просьбой Александры Федоровны. Комиссар Временного правительства B.C. Панкратов, проведший 14 лет в одиночке Шлиссельбургской крепости, писал в своих воспоминаниях о беседе с императрицей: «…Здравствуйте, господин комиссар, отвечает она, — благодарю вас, здорова. Иногда болят зубы. Нельзя ли вызвать нашего зубного врача из Ялты… Он уже вызван. Временное Правительство разрешило ему приехать сюда».

Панкратов писал о своем впечатлении от знакомства с С.С. Кострицким. Пожалуй, это единственный взгляд на стоматолога «со стороны»: «Наконец приехал из Крыма зубной врач, который считался зубным лейб-медиком царской семьи… на меня он производил впечатление доброго открытого человека, именно человека, а не ремесленника, карьериста»[170]. Николай II упомянул в дневнике о визитах С.С. Кострицкого — 19, 21, 25, 26 октября 1917 г.: «…Перед завтраком посидел внизу у Кострицкого… До чая сидел у Кострицкого… Утром показывал Кострицкому все наши комнаты… От 10 до 11 часов утра сидел у Кострицкого. Вечером простился с ним, он уезжает в Крым»[171]. Можно также с уверенностью утверждать, что лечил С.С. Кострицкий не только царя, но и императрицу.

Об этом визите С.С. Кострицкого, в октябре 1917 г., упоминал и П. Жильяр — воспитатель и гувернер цесаревича Алексея Николаевича. Он писал в своем дневнике, что через Кострицкого, у которого установились хорошие личные отношения с комиссаром Временного правительства, царская семья пыталась решать мелкие бытовые проблемы. Через стоматолога они поддерживали отношения со своими родственниками, находившимися в Крыму. Мария Федоровна упоминала в письме к сыну 27 ноября 1917 г. об этом визите из Ай-Тодора: «Никита (сын великой княгини Ксении Александровны. — ИЗ.) был у дантиста К., только от него слышала о вас немного. Радуюсь, что у бедной Аликс не болят зубы и что он окончил свою работу»[172]. Императора и его семью осматривала также томский дантист Мария Рендель. Ее визиты состоялись 10, 11, 15, 17 и 24 декабря 1917 г.[173]. Это последнее по времени упоминание в опубликованной литературе о визите стоматолога к царской семье.

Таким образом, собранные из различных источников краткие упоминания о стоматологических проблемах царской семьи, о деятельности дантиста С.С. Кострицкого, о характере его взаимоотношений с царственными пациентами позволяют осветить и этот раздел деятельности Придворной медицинской части.

Первая мировая война и Придворная медицинская часть

Начавшаяся в 1914 г. Первая мировая война серьезно затронула и изменила деятельность Придворной медицинской части. Естественно, что дворцовые госпитали начали принимать раненых, кроме того, при них были развернуты лазареты. Например, при Царскосельском госпитале был открыт лазарет на 86 раненых[174].

Вследствие общей мобилизации сестры милосердия Российского общества Красного Креста были отозваны в РОКК еще 20 июля 1914 г.[175] Их решили заменить монашками. 12 августа 1914 г. обер-прокурор Синода В.К. Саблер сообщил Н.А. Вельяминову, что «монашествующие женских отделений выражают большую готовность принять живейшее участие в деле ухода за ранеными и больными воинами»[176].

В 1915 г. в Зимнем дворце был устроен лазарет для раненых им. Наследника Цесаревича Алексея Николаевича. Он открылся в октябре. Под лазарет были выделены парадные залы: Аванзал, Николаевский, Большой Фельдмаршальский, Петровский, Гербовый, Предцерковный, Александровский и часть Второй запасной половины. На Иорданской лестнице устроили деревянные помосты и пандусы для переноски тяжелораненых[177].

По мобилизации в 1914 г. в действующую армию было призвано 36 человек из персонала Придворной медицинской части. Два врача ушли служить добровольцами. В ноябре был призван еще 31 человек. В феврале 1915 г. еще 5 человек ушли на фронт добровольцами[178]. В связи с дефицитом медиков Инспектор Придворной медицинской части Н.А. Вельяминов сообщил министру Императорского двора В.Б. Фредериксу в августе 1914 г., что он «счел возможным допуск в Гатчинский госпиталь интеллигентных женщин для практических занятий в нем под руководством врачей по изучению ухода за больными»[179].

25 октября 1914 г. вышел циркуляр министра Императорского двора, по которому требовалось уволить со службы в Придворной медицинской части всех лиц, «состоящих в подданстве воюющих с Россией держав, кроме тех австрийских подданных, которые, принадлежа к славянской национальности, уже изъявили желание перейти в подданство России».

Поскольку императрица и ее дочери начали знакомиться с деятельностью сестер милосердия, они лично курировали процесс лечения раненых. Княжна В.И. Гедройц, как старший врач Царскосельского госпиталя, доносила Н.А. Вельяминову, что 10 августа 1914 г. императрица с Ольгой и Татьяной посетили Дворцовый госпиталь, «где осматривали вновь выстроенный барак, предназначенный временно для раненых воинов офицерского звания»[180]. 12 августа 1914 г. они же посетили Царскосельский дворцовый лазарет для раненых. 26 августа его посетил Николай II, который выразил княжне В.И. Гедройц «свое удовольствие по поводу блестящего порядка и образцового состояния лазарета»[181].

Этот лазарет помещался в саду Царскосельского госпиталя, именно в нем работала императрица. Несколько позже в Екатерининском дворце Царского Села открылся госпиталь, его также называли Дворцовым госпиталем, но там императрица бывала только изредка. В «своем» же лазарете она работала почти ежедневно. В нем было шесть палат, по пять кроватей в каждой. Одна палата предназначалась для солдат. В остальных лечились офицеры. Вся жизнь лазарета контролировалась жесткой рукой княжны В.И. Гедройц. Один из лежавших там раненых И.В. Степанов вспоминал, что императрица работала в перевязочной как рядовая помощница. «В этой обстановке кн. Гедройц была старшей. В общей тишине слышались лишь отрывистые требования: «ножницы», «марлю», «ланцет» и так далее с еле слышным прибавлением: «Ваше Величество». Императрица любила работу. Гедройц уверяла, что у нее большие способности к хирургии. По собственному опыту знаю, что ее перевязки держались дольше и крепче других». И с гордостью добавляет, что он был первым, кому императрица 31 августа 1914 г. сама сделала всю перевязку ноги, раненной выше колена[182].

После Февральской революции 1917 г. деятельность Придворной медицинской части начала постепенно сворачиваться, а ее медицинские структуры были полностью задействованы на оказание раненым медицинской помощи. Последний Инспектор Придворной медицинской части Н.А. Вельяминов был уволен указом Временного правительства от 9 апреля 1917 г., согласно прошению, от занимаемой им должности[183]. Деятельность самой Придворной медицинской части была прекращена Приказом по Комиссариату Имуществ Республики 15 июня 1918 г.[184]

Придворную медицинскую часть (с 1 января 1843 г. по 24 апреля 1888 г. — Придворная медицинская часть; с 24 апреля 1888 г. по 17 января 1898 г. — Инспекция врачебной части Министерства Императорского двора; с 17 января 1898 г. по 24 января 1918 г. — Придворная медицинская часть; с 24 января 1918 г. по 15 июня 1918 г. — Медицинская часть) возглавляли:

Управляющие:

  • Я.В. Виллие — 1843–1853 гг.
  • М.А. Маркус — с 14 февраля 1854 г. по 27 июля 1865 г.
  • Э.И. Рейнгольд — с 30 июля 1865 г. по 9 января 1867 г.
  • Ф.С. Цыцурин — с 29 января 1867 г. по 1882 г.

Инспекторы:

  • А.Л. Обермиллер — с 24 июля 1882 г. по 10 августа 1892 г.
  • Н.А. Вельяминов — с августа 1892 г. по 9 апреля 1917 г.

Глава 2. Император Николай I

Состояние здоровья и образ жизни Николая 1 • Последняя болезнь и смерть Николая I • Посмертная легенда • Почетный лейб-медик-консультант М.М. Мандт и лейб-медик Ф.Я. Кареллъ

Состояние здоровья и образ жизни Николая I

Тридцатилетнее правление Николая I стало эпохой в истории России. Здоровье и энергия императора казались современникам несокрушимыми. Его называли «железным». Однако он был обычным человеком, и впечатление несокрушимости было результатом сознательных усилий по формированию того облика, которым, по глубокому убеждению Николая Павловича, должен обладать хозяин огромной империи.

Будущий император родился 25 июня 1796 г. в половине четвертого утра в Царскосельском дворце в покоях великого князя Павла Петровича. Об этом было сразу же доложено его царственной бабке, которая, увидев младенца, воскликнула: «Экий богатырь!» По сложившейся традиции с момента рождения к нему приставили английскую бонну, двух дам для ночного дежурства, четырех нянек, или горничных, и двух камердинеров. Кормилицей Николая стала крестьянка из Московской Славянки, входившей в Красносельскую дворцовую волость, — Ефросинья Ершова[185]. Этот штат прислуги должен был обеспечить благополучное взросление великого князя. В детстве Николай Павлович перенес обычные детские болячки, также периодически «беспокоили его желчь и глисты», ему давали рвотное лекарство. Иногда он «страдал запором и кашлем». Повзрослев, в 1818 г. Николай переболел корью.

Воспитывали великого князя так, как было принято в то время. В основу педагогики было положено насилие. Брань, толчки, щипки были обычным делом. Воспитатель Николая Павловича —Матвей Иванович Ламсдорф — часто наказывал воспитанника линейкой и шомполами, а в ярости, случалось, ударял мальчика об стену. Не брезговал и розгами. М.И. Ламсдорф был определен на должность воспитателя по выбору императора Павла I и перед назначением являлся директором Сухопутного шляхетского корпуса. Объясняя эти «педагогические приемы», один из мемуаристов писал: «Время было такое: били людей по убеждению, а не из злобы. Даже царственные лица не были от этого изъяты»[186].

К началу своего царствования в конце 1825 г. 29-летний Николай Павлович был физически крепким человеком, скрывавшим за привычной маской невозмутимого спокойствия все свои проблемы. Один из мемуаристов описывал внешний облик императора следующим образом: «Высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный… Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью»[187].

Это Описание достаточно объективно. Царь действительно имел атлетическую фигуру. Надо заметить, что в мужской и женской моде того времени широко использовались корсеты. Так, в комедии Грибоедова «Горе от ума» Скалозуб характеризуется как «хрипун», «удавленник», «фагот». Эти определения свидетельствуют не только о характере, но и о перетянутой талии. А.С. Пушкин употреблял выражение, безусловно, понятное современникам, — «гвардейцы затяжные». Кроме этого, мужчины, чтобы придать фигуре требуемые формы, использовали и вату. Николаю Павловичу в молодые годы не было особой нужды прибегать к этим ухищрениям. Даже в начале 1849 г., когда Николаю Павловичу было уже 53 года и доверенный лейб-медик императора М. Мандт отпросился в длительный отпуск, а исполнять его обязанности был назначен выпускник Дерптского университета, врач Конногвардейского полка Ф.Я. Карелль, тот был поражен сложением императора. С естественным чувством собственной значимости молодой доктор рассказывал знакомым «разные подробности из внутренней дворцовой жизни». Одну из этих подробностей приводит барон М.А. Корф в своих записках: «Карелль не мог довольно выразить удивления своего к атлетическому, необычному сложению его тела: «Видев его до тех пор, как и все, только в мундире и сюртуке, я всегда воображал себе, что эта высоко выдававшаяся грудь — дело ваты. Ничего не бывало. Теперь, когда мне пришлось подвергать его перкуссии и аскультации, я убедился, что все это свое, самородное; нельзя себе представить форм изящнее и конструкции более Апполоново-Геркулесовской!»[188].

Действительно, Николай Павлович старался следить за собой. Он всю жизнь сохранял военную выправку. Был умерен в еде. В качестве своеобразного тренажера он использовал тяжелое ружье, с которым ежеутренне проделывал различные упражнения. Более того, в это занятие он даже пытался втянуть свою жену, хрупкую императрицу Александру Федоровну. В 1850 г. 54-летний император говорил барону М.А. Корфу: «В чем я уверен — это в большей пользе для здоровья от деланья ружьем. Двадцать лет не проходило и дня, чтоб я не занимался этим движением, и в то время не знал ни завалов, ни прочих теперешних пакостей; я старался даже приучить к этому и жену, но, увы, все мои усилия кончались ничем»[189].

Николай I был прекрасным кавалеристом и мог по восемь часов находиться в седле. Для него не проблемой было отправиться на обед из Красносельских лагерей в Александрию за 12 верст, а потом вернуться обратно в лагеря. Однако после 50 лет у него начал появляться «живот». Для того чтобы сохранить привычную стройность, Николай Павлович, видимо, использовал бандаж6[190]. Из возрастных неприятностей императора можно упомянуть и о лысине, которая появилась где-то между 30 и 35 годами. Сравнительно раннее облысение, возможно, объяснялось влиянием наследственности.

Мемуаристы сохранили крайне редкие сведения о росте царя. Один из них приводит диалог между Николаем Павловичем и актером Василием Каратыгиным в ноябре 1838 г. после пьесы Н.А. Полевого «Дедушка русского флота»: «…к игравшему роль Петра I Василию Каратыгину подошел Николай Павлович с приветливыми словами. «Ты совершенный Петр Великий!» — сказал он, любуясь им. — «Нет, государь, он был выше меня: 2 аршина 14 вершков». — «А в тебе?» — «Двенадцать». Государь померился с ним. — «Все ты выше меня: во мне 10,5»[191]. Нетрудно посчитать, что в переводе на современную метрическую систему рост императора был 189 см (рост Петра I — 203,5 см).

Периодически Николай Павлович болел. Как обычный человек. Но, прочная привычка переносить недомогания на ногах положила начало формированию мифа о «железном» здоровье императора. В постель доктора могли уложить царя только тогда, когда ему было действительно очень плохо. Так, в ночь с 9 на 10 ноября 1829 г. в Зимнем дворце Николай Павлович вышел на шум внезапно упавшей вазы, поскользнулся на паркете и упал, ударившись головой о стоявший рядом шкаф. Он долгое время пролежал никем не замеченный на холодном полу и тяжело заболел. Его уложили в постель, в которой он провел две недели. Вероятно, это было воспаление легких[192].

Нежелание Николая I залеживаться в постели и «перемогаться» до последнего на ногах имело свое объяснение. Так, барон М.А. Корф упоминал, что в 1845 г. «государь говорил близким, что болезнь его непременно требовала бы лечь в постель. Но он не ложится единственно вследствие убеждения, что если ляжет раз, то наверное уже не встанет»[193].

Примечательно, что для поддержания имиджа «железного монарха» Николай Павлович никогда не афишировал свои заболевания. Будь то большие или маленькие. Его дочь свидетельствует, что когда у императора начинались головные боли, то в его кабинет ставилась походная кровать, все шторы опускались, и он ложился, прикрытый только шинелью. При этом никто не смел войти в кабинет императора. Как правило, приступ длился «12 часов подряд». Когда боль проходила, «он вновь появлялся, только по его бледности видно было, как он страдал, т.к. жаловаться было не в его характере»[194].

Следует заметить, что в эпистолярном наследии Николая Павловича и воспоминаниях мемуаристов рассеяно множество упоминаний о его недомоганиях. Совершенно очевидно, что он был, безусловно, здоровым человеком, но при этом периодически болел, как и все обычные люди. Поэтому широко распространенный миф о «железном здоровье» Николая I является результатом его сознательных усилий, вписывавшихся в общий «сценарий власти» этого харизматического императора.

Только своим близким соратникам он мог сообщить (12 января 1833 г.), что «схватив простуду на маскараде 1-го числа, перемогался несколько дней, как вдруг сшибло меня с ног до такой степени, что два дня насилу отваляться мог»[195].

В январе 1849 г. Николай Павлович вновь простудился на маскараде. Барон М.А. Корф, со слов лечащего врача Ф.Я. Карелля, писал: «Простуда сопровождалась обыкновенными его болями в правой половине головы и частою рвотою. Со всем тем, во всю свою болезнь, продолжавшуюся дней пять, Карелль, несмотря на жестокие страдания больного, никак не мог уговорить его лечь в постель. Лишенный возможности чем-нибудь заниматься, государь позволял себе ложиться только на диван. В шинели, всегда заменявшей ему халат, и в сапогах, которые вдобавок были еще со шпорами»[196].

В 1844 г. Николай I посетил Англию. Внимательная королева Виктория отмечала, что царь страдал приливами и отливами крови к голове, связанными, как можно предположить, с перепадами кровяного давления[197]. В 1847 г. в документах лечащих врачей также появляются упоминания о головокружениях и «приливах крови». По мнению современных исследователей, это, возможно, было проявлением вегетососудистой дистонии (нарушением мышечной регуляции сосудистой стенки)[198]. Кроме того, в связи с расстройством вестибулярного аппарата он плохо переносил медленную езду по ухабистым дорогам, у него начинались головокружения, а иногда и рвота. На море он страдал от морской болезни. В 1849 г., поскольку у него болела голова, ему ставили «рожки», то есть пиявки[199]. Прибегал Николай Павлович и к методам «нетрадиционной медицины». Так, одна из придворных дам была известна умением заговора, или, по терминологии того времени, пользовалась «симпатическими средствами». Она успешно лечила рожу с помощью сухого платка или полотенца, взятого у больной особы. Мемуарист писал: «Этот платок Анна Николаевна «заговаривала», складывая какими-то мудреными складками в куколку, приказывала вытереть им больное место утром, вечером и опять утром и бросить в стирку… Он (Николай Павлович. – И.З.) обтер им ногу три раза, и рожа сейчас же прошла. С тех пор Николай Павлович так глубоко уверовал в генеральшу Рускони, что, на моей уже памяти, у нас в розовом доме почти ни одного воскресенья не проходило, чтобы государь не прислал своего камердинера с просьбой к генеральше «заговорить» чей-нибудь платочек…»[200].

Периодически царь страдал запорами. Возможно, именно с этим была связана его умеренность в еде[201]. Начиная с середины 1840-х гг. царя начали беспокоить приступы подагры (отложение мочевой кислоты в суставных хрящах, приводящее затем к поражению костной ткани). В документах сведения о «болезненности и опухании суставов» зафиксированы с 1847 г. Серьезные приступы начались с 1849 г. Так, 18 октября 1849 г. Николай Павлович жаловался барону М.А. Корфу, что начинает чувствовать припадки подагры, прежде совершенно ему незнакомой, которая на днях ночью так ущипнула его за ногу, что он, проснувшись, вскочил с постели[202]. Хорошо информированный начальник штаба Отдельного Корпуса жандармов и одновременно управляющий III Отделением Л.В. Дубельт записал в дневнике в январе 1854 г., что «Его Величество страдает ногою и лежит в постели. Мандт говорит, что у него рожа, а другие утверждают, что это подагра»[203]. Через неделю он отмечал, что болезнь пошла на убыль и царь уже прогуливается. В последние годы жизни царь, видимо, страдал остеохондрозом. У него периодически болела спина. В воспоминаниях фрейлины А.Ф. Тютчевой упоминается ее разговор с Николаем Павловичем, состоявшийся в декабре 1854 г.: «Он подошел ко мне и спросил, почему вид у меня больной. Я ответила, что у меня болит спина. «У меня тоже, — сказал он, — для лечения я растираю себе спину льдом и советую вам делать то же»[204].

Самую серьезную травму царь получил во время одной из своих многочисленных инспекционных поездок по России. В ночь с 25 на 26 августа 1836 г. по дороге из Пензы в Тамбов, в 14 верстах от небольшого городка Чембар (с 1946 г. — город Белинский Пензенской области) на спуске с горы против деревни Шалолетки ямщик, при свете луны не посчитав спуск крутым, не сдержал лошадей. На середине горы экипаж опрокинулся на бок, так что дремавший Николай Павлович вылетел из него, сильно ушибся и сломал левую ключицу. Ушиб был настолько силен, что некоторое время царь был без сознания. Шеф Корпуса жандармов А.Х. Бенкендорф, сидевший по правую сторону от царя, отделался только ушибом. Больше всех пострадал камердинер, сидевший вместе с кучером на козлах. Именно ему царь приказал оказать медицинскую помощь в первую очередь.

Поскольку сопровождавший в этой поездке Николая I лейб-медик Н.Ф. Арендт следовал позади императорского экипажа, отстав на целую станцию, то за медицинской помощью в Чембар был немедленно отправлен форейтор, который доставил уездного лекаря Ф. Цвернера. Именно он оказал царю первую медицинскую помощь, наложив на сломанную ключицу повязку. Через некоторое время рядом с царем оказался и лейб-медик Арендт. Он осмотрел сделанную перевязку и нашел ее безукоризненной. Затем он успокоил свиту, сказав, что опасности нет и осложнения болезни нельзя ожидать. Тем не менее Николаю Павловичу пришлось задержаться в Чембаре на две недели. Надо отдать должное корректности царя, поскольку, не желая обидеть Цвернера, именно ему он поручил контролировать ход выздоровления. Арендт только наблюдал за ходом лечения.

Подданные были проинформированы о произошедшем несчастном случае. В опубликованном бюллетене сообщалось: «При перевозке Государя императора оказалось, что ключевая кость переломлена вблизи грудной кости без всяких других повреждений. Перелом сей есть простой и несложный, и к скорому и совершенному выздоровлению Е.И.В. предвидится полная надежда. …Лейб-медик Арендт, уездный врач Цвернер. 26 августа 1836 г. в 8 часов пополудни»[205].

8 сентября 1836 г. царь покинул Чембар и через Тамбов, Козлов, Рязань прибыл в Москву, а затем возвратился в Царское Село. Врач Ф. Цвернер получил в подарок перстень ценою 2000 руб. и деньгами еще 3000 руб.[206].

По письмам Николая I можно проследить даже динамику его выздоровления. Так, 30 августа 1836 г. в письме к И.Ф. Паскевичу из Чембара он сообщал: «Перелом ключицы мне никакой боли не производит; мучает же лишь одна тугая повязка». Приехав в Царское Село, он вел привычный образ жизни, не давая повода для пересудов, но соратнику писал (6 октября 1836 г.): «Прихожу в силы; рука еще слаба и с трудом сижу на лошади; ибо левой рукой не могу править, и на рысях плечу чувствительно». Даже через два месяца после перелома (3 ноября 1836 г.) он признал, что рука «еще слаба, и я ею мало владею»[207].

Следует упомянуть, что спустя 12 лет (9 октября 1848 г.) Николай I вновь травмировал эту же ключицу. Поднимаясь по лестнице в Зимнем дворце, «крепко навощенной», он поскользнулся и упал на то же самое плечо, в котором уже прежде была у него переломлена ключица: «Ушиб обошелся, однако, без дальнейших последствий, хотя государь и сказывал, что боль от него была в этот раз гораздо чувствительнее, чем тогда, когда он сломал себе ключицу»[208].

Для Николая I был характерен четкий распорядок дня. Он рано вставал и перед началом рабочего дня в одиночестве гулял по набережной Невы. Это был не только отдых, но и необходимый для поддержания здоровья моцион. Барон М.А. Корф отмечал, что «Император Николай Павлович, более в видах здоровья, чем для удовольствия, очень много хаживал пешком и во время длинных петербургских ночей прогуливался не только днем, но и прежде восхода солнца и по его захождении, притом не по одним улицам, но и по отдаленным частям города»[209].

Уже в 9 часов утра царь начинал принимать доклады. Из свидетельств современников нам известно, что Николай I не курил, не пил вина даже на официальных приемах, устраиваемых в его честь. Во время зарубежных поездок на приемах спиртное он просил заменять стаканом воды. При этом к употреблению спиртного окружающими, он был достаточно терпим, но курения в его присутствии Николай Павлович не переносил. В повседневной жизни царь был крайне, может быть даже подчеркнуто, непритязателен. Он на всю жизнь сохранил любовь к щам, гречневой каше и протертому картофельному супу. Его дочь Ольга писала об отце: «Он любил спартанский образ жизни, спал на походной кровати с тюфяком из соломы, не знал ни халатов, ни ночных туфель и ел только раз в день по-настоящему, запивая еду водой. Чай ему подавали в то время, как он одевался; когда же он приходил к Мама, ему подавали чашку кофе с молоком. Вечером, когда все ужинали, он опять пил чай и ел к нему иногда соленый огурец… Он не был игроком, не курил, не пил, не любил даже охоты…»[210]. Кстати, соленые огурцы были самой заметной для окружающих гастрономической слабостью царя. Ежедневно утром ему приносили пять соленых огурцов. Можно добавить, что царь никогда не спал днем, когда болел, халата не носил, надевая старую шинель. Когда, будучи в 1844 г. в Лондоне, в Виндзорском замке, он потребовал соорудить кровать с тюфяком, набитым соломой, это требование необыкновенно поразило придворных слуг, никогда не готовивших такие постели для коронованных особ[211].

Медики регулярно контролировали состояние здоровья императора. По воспоминаниям И.Соколова, который был ассистентом лейб-медика Н. Арендта, они «обязаны были являться к Государю к 7–8 часам утра, когда приготовляли чай или кофе, и в это время обыкновенно завязывался не служебный, а простой разговор»[212]. Таким образом, мы можем с уверенностью утверждать, что состояние здоровья императора Николая Павловича было достаточно хорошим, и при благоприятном стечении обстоятельств он мог бы прожить еще достаточно долго. Но обстоятельства сложились неблагоприятно. Поэтому внезапная смерть царя 18 февраля 1855 г., в разгар Крымской войны, оказалась совершенно неожиданной не только для народа, но и для его ближайшего окружения. Все это породило устойчивую легенду о завуалированном самоубийстве императора.

Последняя болезнь и смерть Николая I

Поскольку о самоубийстве Николая I упоминается во множестве выходящих сегодня книг как о несомненном факте, у нас есть все основания привести собранные из архивных, мемуарных и других источников данные. Надо заметить, что версия о самоубийстве императора муссируется в мемуарных источниках, написанных и опубликованных спустя много лет после февраля 1855 г., при этом большинство из них издано после 1905 г., когда были сняты жесткие цензурные ограничения на информацию, касающуюся императорской фамилии. Мы располагаем сведениями, опубликованными в официальной печати, а также косвенными фактами, связанными с этими событиями. Тем не менее вопрос о смерти императора, видимо, останется одной из исторических тайн, таких же, как смерть царевича Дмитрия в Угличе в 1591 г., вокруг которой бесконечно будут продолжать ломать копья самые разные авторы. Приводя медицинские сведения, содержащиеся в официальных и мемуарных документах, автор предоставляет не только историкам, но и медикам возможность составить свое мнение о ходе болезни и причинах смерти императора Николая I.

События февраля 1855 г. зафиксированы во множестве мемуарных и официальных свидетельств. Их сопоставление позволяет выявить разноголосицу мнений и уточнить ряд весьма существенных деталей. Поскольку общество было взбудоражено внезапной смертью императора (18 февраля 1855 г.), то уже через несколько дней после его кончины, 24 февраля 1855 г., в петербургских газетах было опубликовано ее полухудожественное описание под заголовком «Последние минуты в Бозе почившего императора Николая Павловича». Официальная же версия событий февраля 1855 г., насыщенная медицинскими подробностями, была опубликована 26 февраля 1855 г. — «Описание хода болезни в Бозе почившего императора Николая Павловича». Собственно, из этих, безусловно, тщательно отредактированных источников мы можем узнать официальную версию и медицинские подробности, связанные с развитием болезни и смерти императора. Эти документы были составлены по распоряжению министра Императорского двора графа В.Ф. Адлерберга литератором В.И. Панаевым. В основу официального сообщения были положены сведения, полученные «от доктора Мандта, который сидел в своей квартире в Зимнем дворце, не смея показаться на улице»[213]. Именно он предоставил медицинские сведения, объяснявшие широкой публике внезапную смерть царя. Ему помогал доктор цесаревича И. Енохин.

Недомогание императора началось еще в конце января 1855 г. Впоследствии в газетных отчетах указывалась дата начала болезни — 27 января 1855 г.[214]. Эта дата зафиксирована и в дневнике Л.В. Дубельта, который записал в день кончины императора: «27-го января он заболел гриппом, но продолжал по обыкновению неутомимо заниматься государственными делами». Таким образом, поначалу речь шла об обычной простуде, которая в начале февраля переросла в «легкий грипп», причем отмечалось, что эпидемия гриппа затронула весь город. Необходимо подчеркнуть, что грипп в середине XIX в., при отсутствии антибиотиков, протекал тяжело, подчас перерастая в воспаление легких с последующим фатальным исходом.

Среди дневниковых записей, связанных со смертью царя, безусловный интерес представляет «Записка графа П.Д. Киселева о последних днях жизни и смерти Николая I», написанная в день смерти императора в феврале 1855 г. В ней указывается, что «31 января Государь кашлял изредка и жаловался на спинную боль». Но император продолжал заниматься делами. Болезнь проявлялась в том, что 4 февраля, ночью, он «почувствовал некоторое стеснение в груди, род отдышки. Исследование показало весьма сильный упадок деятельности в верхней доле левого легкого. Вместе с тем открыто, что нижняя доля правого легкого поражена гриппом. Лихорадки не было, а пульс совершенно натуральный. Государь оставался дома, соблюдая строгую диету. Вечером того дня дыхание сделалось гораздо свободнее; припадки, означавшие страдание оною, почти исчезли»[215]. Приведенные сведения, взятые из официальных источников, подтверждают то, что его основой были записи или рассказ о ходе болезни императора лейб-медика М.М. Мандта.

Болезнь, несмотря на усилия медиков, продолжала развиваться и, как следует из «Записки» П.Д. Киселева, «на другой день, т.е. во вторник 2 февраля он почувствовал усиление гриппа и поэтому не выходил из своего кабинета». 5 и 6 февраля 1855 г. «сказанный выше припадок в левом легком прошел совершенно; гриппный же кашель, с извержением мокроты, не прекращался». Император оставался дома, продолжая соблюдать строгую диету. В этом состоянии он находился и последующие дни — 7 и 8 февраля. С 8 февраля к наблюдению за больным, по просьбе М. Мандта, присоединяется еще один лейб-медик Ф.Я. Карелль. Таким образом, следуя официальной версии, здоровье царя пошло на поправку.

9 февраля 1855 г. император почувствовал себя настолько хорошо, что решил принять участие в смотре нескольких маршевых лейб-гвардейских батальонов, отправлявшихся в Крым. Деятельная натура императора, отсутствие привычки болеть и чувство долга заставляли Николая I пренебрегать своим здоровьем. В источниках единодушно подчеркивается, что медики упрашивали государя поберечь свое здоровье и остаться во дворце. В медицинских отчетах о болезни императора, появившихся во всех газетах 24 и 26 февраля 1855 г., отмечалось, что лейб-медик Ф.Я. Карелль активно убеждал больного остаться дома ввиду продолжавшейся болезни и сильного мороза (23 градуса), однако император не внял его советам, в результате по возвращении «стал кашлять еще сильнее, но кушал еще с большим аппетитом»[216]. Академик Е.В. Тарле уточняет, что по воспоминаниям современников царь, несмотря на мороз, приказал подать себе легкий плащ и в открытых санях поехал в Манеж. Л.В. Дубельт подтверждает официальные сведения, записав в дневнике: «Через несколько дней, 9-го февраля, чувствуя себя лучше, вопреки советам докторов Мандта и Карелля, после обедни он выехал для осмотра батальонов лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков. В результате чего кашель и одышка увеличились». По воспоминаниям Киселева, вернувшийся во дворец Николай I «почувствовал лихорадочный приступ, в ночь или на другой день, т.е. в Троицу он жаловался на тупую боль в боку … кашлял и с трудом освободился от мокрот». Как пишет Е.В. Тарле, именно в этот день к вечеру в Зимнем дворце впервые распространяется слух о том, что у государя легкий грипп и врачи настаивают на необходимости отказаться от выездов из дворца.

10 февраля 1855 г. император Николай Павлович последний раз покинул Зимний дворец. Несмотря на ухудшение самочувствия, он вновь отправился на строевой смотр. В результате к концу дня при слабых «подагрических припадках» обнаружилась лихорадка. Несколько дней положение его здоровья изменялось то к худшему, то к лучшему. О неопределенности состояния здоровья императора говорит запись П.Д. Киселева: «10-го числа оба (лейб-медики М.М. Мандт и Я.Ф. Карелль. — ИЗ) мне сказали, что болезнь серьезная, но что прямой опасности нет».

11 февраля император собирался с утра быть у обедни, но медикам удалось настоять на постельном режиме и уложить царя в постель[217]. Врачи отмечали озноб, а затем сильный лихорадочный жар. Вечером появилась испарина «и в течении ночи припадки уменьшились. Язык, однако, был нечист, и оказалась чувствительность в печени»[218]. В этот день министр Императорского двора пытался убедить царя начать печатать медицинские бюллетени со сведениями о ходе его болезни, но император решительно запретил делать это, «не желая беспокоить подданных»[219]. Этот эпизод свидетельствует, что Николай I воспринимал свое недомогание как рядовую болезнь. Начиная с 12 февраля, все мемуаристы отмечают начало обвального развития заболевания императора. Около обеда вновь начинается озноб, а затем «лихорадочный жар». Император впервые в течение всего дня оставался в постели. Медики отмечали, что «кашель и извержение мокроты были весьма умеренны. Вечером оказался пот, и как язык стал несколько чище, то по ходу болезни можно было ожидать простой перемежающейся лихорадки с желудочным расстройством»[220].

В исторической литературе подчеркивается, что фатальным в развитии болезни императора, ставшим последней каплей, было известие о неудаче русских войск в «деле под Евпаторией» в ходе Крымской войны (1853–1856 гг.). Царь буквально жил от курьера к курьеру и тяжело переживал неудачи русской армии в Крыму. В медицинских документах упоминалось, что известие об очередном поражении русских войск привело к усилению лихорадки. Несмотря на предпринятые врачами меры, Николай Павлович был уже не в состоянии справляться с обычным объемом дел, и с 12 февраля[221] цесаревич Александр Николаевич часть их взял на себя, в том числе написал два письма. В первом из них, к главнокомандующему Крымской армией, он извещал его о болезни царя: «Государь, чувствуя себя не совершенно здоровым, приказал мне, любезный князь, ответить Вам его именем». Об этом же пишет Л.В. Дубельт: «…только 12 числа, по настоянию врачей, решился предоставить труд сей цесаревичу».

Можно предположить, что именно в этот и последующие дни у императора начали вызревать мысли, связанные с поисками выхода из сложившегося тупикового политического положения. Военное поражение России становилось фактом, и таким же фактом для Николая I была невозможность поставить свою подпись под документами, фиксирующими поражение России. Среди разнобоя версий и слухов, связанных со смертью царя, необходимо отметить единство мнений как мемуаристов, так и историков о том, что смерть императора была, безусловно, связана с уже определившимся поражением России в ходе Крымской войны. Нет никакого сомнения, что это военное поражение ускорило, если не предопределило смерть царя. «Факт был несомненный: Николай Павлович умирал от горя и именно от русского горя. Это умирание не имело признаков физической болезни, — она пришла только в последнюю минуту, — но умирание происходило в виде несомненного преобладания душевных страданий над его физическим существом»[222], — писал князь В.П. Мещерский.

13 и 14 февраля 1855 г. лихорадка продолжалась. Император почти не спал, однако «язык сделался чище и оставался все влажным; причем явился аппетит выкушать слабого чаю. Ни малейшей головной боли, как и прежде, не было, чувствительность в печени исчезла»[223]. 15 февраля — «…извержение грудных мокрот оказалось смешанным несколько с кровью, но совершенно свободное, а нижняя доля правого легкого — более страждущею. Вечером Его Величество жаловался на подагрическую боль в большом пальце на ноге; язык был влажен, но чище; голова все свежа и без боли».

16 февраля медики отметили жалобы больного на сильную боль в «задних реберных мускулах, с правой стороны». Отхаркивание «мокрот» было обильным, и они были бурого цвета. Лихорадка была умеренной, и ночь император провел почти спокойно. К вечеру боли в спине стихли, «но нижняя доля правого легкого оставалась заметно пораженною; появилось биение сердца, какое и прежде бывало у Его Величества; пульс мягкий и неполный». В этот день к вечеру, по данным, опубликованным в «Описание хода болезни в Бозе почившего императора Николая Павловича» от 26 февраля 1855 г., упоминается о том, что без ведома царя, но с разрешения «Высочайшей фамилии для Августейших Членов оной и особ, приезжавших во дворец, составлялись в приемной комнате краткие записки о том, как проводимы были им ночи».

С 17 февраля лихорадка усилилась, «отделение мокрот из нижней доли пораженного правого легкого сделалось труднее». В этот день для медиков, как следует из официальных документов, стала очевидной вероятность смерти императора. В медицинском отчете записано: «Ночь беспокойная, цвет мокроты более желтый: накануне и в этот день желудок был совершенно свободный; язык все еще влажный; по краям и на конце красный». Утром у Николая Павловича начался «легкий бред, о коем сохраняя, однако же, сознание. К полудню Августейший больной внезапно почувствовал сильное колотье в левой стороне груди, в том месте, где лежит сердце. Через два часа этот сильный припадок прошел, но лихорадочный жар усилился; стала чаще являться наклонность к бреду, которую Его Величество все еще мог преодолевать; кожа сухая; извержение грудной слизи желто-бурое, обильное и с большим усилием; пульс оставался неправильным, впрочем, мягким и неполным»[224].

В этот день к лечащим врачам М.М. Мандту и Ф.Я. Кареллю присоединился лечащий врач цесаревича И. Енохин. Официальный биограф Александра II С. Татищев упоминал о том, что медики сообщили цесаревичу о возможности «паралича сердца»[225]. 17 февраля Л.В. Дубельт записал в дневнике: «Разнесся смутный слух о болезни Государя Императора и произвел всеобщее, как видно, и искреннее прискорбное впечатление»[226].

Характерно, что только после резкого ухудшения состояния здоровья царя ближайшее окружение отреагировало на эти сведения, как на серьезную проблему. Инерция общественного сознания, связанная с восприятием Николая I как необычайно физически крепкого человека, была так велика, что все предшествующие недомогания были фактически не замечены даже ближайшим окружением императора. Осознав всю тяжесть ситуации, фрейлина А. Блудова писала Мандту, который, оставив вместо себя Карелля, отдыхал: «Настаивайте непременно на приобщении Св. Тайн. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы иностранец, — и вся ответственность падет на вас»[227].

С 17 февраля 1855 г. цесаревичем было принято решение об издании бюллетеней с информацией о состоянии здоровья Николая I, за подписями ближайших медиков М. Мандта, И. Енохина, Ф. Карелля. Всего было опубликовано четыре бюллетеня, все — в «Санкт-Петербургских ведомостях», а для ближайшего окружения листки с текстами бюллетеней оперативно вывешивались во дворце. При этом текст первого бюллетеня был опубликован в газете только 18 февраля, а все остальные вышли уже после смерти царя.

В первом из них, вывешенном во дворце около 16 часов 17 февраля, фиксировалось, что «Болезнь Его Императорского Величества началась легким гриппом; с 10-го же февраля, при слабых подагрических припадках, обнаружилась лихорадка. Вчера, с появлением страдания в правом легком, лихорадка была довольно сильна, и извержение легочной мокроты свободнее». Второй бюллетень вышел в 23 часа этого же дня: «Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты от нижней доли пораженного правого легкого сделалось труднее»[228]. Третий бюллетень датирован 4 часами пополуночи 18 февраля: «Затруднительное отделение мокрот, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность легких и делает состояние Его Величества весьма опасным». Четвертый бюллетень был составлен в 9 часов утра 18 февраля, то есть за три часа двадцать минут до момента смерти царя: «Угрожающее Его Величеству параличное состояние легких продолжается, и вместе с тем происходящая от того опасность»[229].

Мемуаристы оставили подробные записи событий этого дня. Особо значимы записи, сделанные непосредственно по следам событий. Например, А.Ф. Тютчева 19 февраля 1855 г., на следующий день после смерти императора, записала в дневнике: «17 февраля я по своему обыкновению к 9 часам утра спустилась к цесаревне, чтобы присутствовать на сеансе пассивной гимнастики, которой она ежедневно занималась с Derond. Я застала ее очень озабоченной — император неделю как болен гриппом, не представлявшим вначале никаких серьезных симптомов; но, чувствуя себя уже нездоровым, вопреки совету доктора Мандта настоял на том, чтобы поехать в манеж произвести смотр полку, отъезжавшему на войну, и проститься с ним. Мандт сказал ему: «Ваше величество, мой долг предупредить Вас, что Вы очень сильно рискуете, подвергая себя холоду в том состоянии, в каком находятся ваши легкие». «Дорогой Мандт, — возразил государь, — вы исполнили ваш долг, предупредив меня, а я исполню свой и прощусь с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защитить нас». Он отправился в манеж и, вернувшись оттуда, слег. До сих пор болезнь государя держали в тайне. До 17-го даже петербургское общество ничего о ней не знало, а во дворце ею были мало обеспокоены, считая лишь легким нездоровьем. Поэтому беспокойство великой княгини удивило меня. Она мне сказала, что уже накануне Мандт объявил положение императора серьезным. В эту минуту вошел цесаревич и сказал великой княгине, что доктор Карель сильно встревожен, Мандт же наоборот, не допускает непосредственной опасности. «Тем не менее, — добавил великий князь, — нужно будет позаботиться об опубликовании бюллетеней, чтобы публика была осведомлена о положении»[230].

В тот же день около 22 часов А.Ф. Тютчева узнала от камеристки, что «состояние здоровья императора, по-видимому, ухудшилось, что цесаревна, вернувшись от него, удалилась в свой кабинет и что великая княгиня Мария Николаевна, которая проводит ночь при отце, каждый час присылает бюллетени о здоровье императора»[231].

Говоря о медицинском диагнозе, А.Ф. Тютчева упоминала, что Мандт говорил о «поднимающейся подагре, воспалении в легком». «Когда ходили узнавать об августейшем больном, получали ответ «все в одном положении», — бюллетеней не было»[232]. Окружающие пытались расспрашивать медиков, но те отделывались ничего не значащими объяснениями: «Отчего Мандт нас обманывал в эту минуту, один Бог ведает. Мы в ужасном состоянии видим и чувствуем, что этот страшный человек нам нагло говорит неправду»[233]. К вечеру 17 февраля ситуация настолько осложнилась, что по слухам, циркулирующим по дворцу, «подагра поднималась, паралич легких был неминуем»[234].

Окончательно ситуация определилась в ночь с 17 на 18 февраля 1855 г. Из медицинского отчета следует, что «в три часа ночи на 18 февраля, при сделанном исследовании, впервые оказались в нижней доле правого легкого явные призраки начинавшегося паралича. Извержение мокроты за несколько уже перед тем часов сделалось гораздо затруднительнее; большой палец на ноге оставался по-прежнему нечувствителен, а кожа сухою. Появление этих опасных признаков возвестило безнадежность положения государя. Между тем, головной боли и никаких нервических припадков вовсе не было; сознание совершенно ясное; даже дыхание меньше затруднительное, хотя развитие паралича в легких, по направлению снизу вверх, продолжало распространяться»[235]. Л.В. Дубельт записал в этот день: «Государь Император не лучше, болезнь его приняла опасный оборот»[236].

Граф П.Д. Киселев в «Записке» писал, что накануне он «поехал во Дворец, дабы от камердинера узнать о состоянии Его Величества… Государь очень жалуется на боль в боку — худо почивал — много кашлял — а теперь успокоился. На другой день, т.е. в пятницу, я послал во Дворец за бюллетенем — мне привезли копию под № 3, который изумил меня и растревожил — я немедленно отправился во Дворец, где в нижнем коридоре и впереди камердинерской нашел… несколько военных и гражданских сановников … что Государь находится в безнадежном состоянии — что он исповедовался и приобщился. Призвал дочерей и внуков, простился с императрицею»[237].

При чтении мемуаров обращает на себя внимание как разноголосица в определении диагноза, приведшего к смерти императора, так и законченная литературность диалогов М.М. Мандта и Николая Павловича. Сквозь эти диалоги просматривается либо необычайная хладнокровность царя перед лицом смерти, либо тщательная литературная обработка этих диалогов, ориентированная на потомков. Вероятно, учитывая характер Николая I, присутствовало и то и другое. В эту ночь при умирающем императоре остались только императрица, цесаревич и Мандт. Мемуаристы в один голос утверждали, что сознание ни на минуту не покидало умирающего царя. А.Ф. Тютчева писала, что до часа ночи того дня, когда скончался царь, он не сознавал опасности и так же, как и все окружающие, смотрел на свою болезнь как на преходящее нездоровье.

Достоверность диалогов царя и М. Мандта подтверждается дневниковой записью от 18 февраля 1855 г. Л.В. Дубельта. Следует подчеркнуть, что Леонтий Васильевич Дубельт с 1839 г. занимал должность начальника штаба Отдельного Корпуса жандармов, одновременно являясь управляющим III Отделением. Весьма информированный по своему служебному положению Л.В. Дубельт записал в дневнике: «Около трех часов ночи Государь спросил доктора Мандта: «Скажите мне откровенно, какая у меня болезнь? Вы знаете, что и прежде я всегда вам приказывал предупреждать меня вовремя, если заболею тяжело, чтоб не упустить исполнения христианского долга». — «Не могу скрыть перед Вашим Величеством, что болезнь Ваша становится серьезною; у Вас поражено правое легкое». — «Вы хотите сказать, что ему угрожает паралич?» — «Если болезнь не уступит нашим усилиям, то, конечно, это может последовать; но мы того еще не видим и не теряем надежды на Ваше выздоровление». — «А, теперь я понимаю мое положение, теперь я знаю, что мне делать». Отпустив доктора, Государь позвал наследника и спокойно сообщил ему о безнадежности своего положения»[238].

Характер записей говорит о том, что даже шеф жандармов не располагал четкой картиной болезни, приведшей к смерти царя. Вся ситуация восстанавливалась уже после его кончины. Приведенные диалоги и медицинские термины говорят о том, что Л.В. Дубельт эти сведения получил от медиков непосредственно в день смерти императора. Видимо, это было связано с готовившимся к печати отчетом о ходе болезни. Вновь следует отметить, что заболевание царя не воспринималось всерьез даже в самом ближайшем окружении Николая I. Окончательный прогноз развития болезни был определен в 3 часа ночи 18 февраля 1855 г.

Приведенные выше диалоги с небольшими изменениями были напечатаны в официальном издании «Последние часы жизни Императора Николая Первого». О смерти царя сообщалось: «В два часа ночи лейб-медик, которого покойный государь удостаивал особой доверенности, потеряв надежду даже и на кратковременное продолжение жизни больного… решился объявить всю истину Самому умирающему… Что вы нашли во мне своим стетоскопом? Каверны? — Нет, отвечал лейб-медик; но начало паралича в легких»[239]. Об этом же эпизоде упоминает и А.Ф. Тютчева, также называя время 2 часа ночи: «Мандт приложил стетоскоп к его груди и стал выслушивать. — Плохо, Ваше Величество, — сказал врач. — В чем же дело, — спросил государь, — образовалась новая каверна? — Хуже, Ваше Величество. — Что же? — Начинается паралич. — Так это смерть? — Мандт рассказывает, что несколько мгновений он не мог произнести ни слова, потом сказал: Ваше Величество, вы имеете перед собой несколько часов»[240]. Впоследствии фрейлина уточнила, что большинство подробностей, связанных со смертью царя, она «узнала от самой цесаревны»[241].

18 февраля, к четырем часам утра, когда стало ясно, что надежды на выздоровление нет, Николай I исповедался и причастился Святых Тайн «в полном присутствии духа». Затем в пять часов утра император сам продиктовал депешу в Москву, в которой сообщил, что умирает, и простился с древней столицей. Утром состояние царя продолжало ухудшаться. «Наступил паралич легких, и, по мере того как он усиливался, дыхание становилось более стесненным и более хриплым. Император спросил Мандта: «Долго ли еще продлится эта отвратительная музыка?». Затем он прибавил: «Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать»[242].

Очевидцы в один голос утверждают, что агония царя была очень мучительной. Как писал Е.В. Тарле: «…Весь дворец знал, что агония была долгой и очень мучительной». А между тем в официальной версии указывалось, что кончина была спокойной и безболезненной. Таким образом, даже характер смерти и агонии императора стал для современников и историков неким политическим итогом царствования Николая I.

В 8 часов утра начали читать отходную над императором. В 10 часов Николай Павлович потерял способность речи. 18 февраля 1855 г. в 20 минут пополудни император Николай Павлович умер[243]. Л.В. Дубельт записал в дневнике: «…затруднительное отделение мокрот усилилось, что доказывало ослабевающую деятельность легких и сделало состояние его весьма опасным, а в половине первого часа дня Его Величество скончался»[244].

Официальный медицинский диагноз смерти императора Николая Павловича — «паралич легких». В мемуарной и исторической литературе подчас встречаются упоминания о других диагнозах, связанных со смертью императора. Например, биограф Александра II В. Николаев в своей малодостоверной книге упоминает, что «в заключении придворных медиков официально было сказано, что царь умер от апоплексического удара»[245]. После смерти Николая I при вскрытии у него оказалась одна редкая анатомическая аномалия: вместо двух почек — одна, но весьма большая. Она хранилась затем в Медико-хирургической академии[246].

То, как умирал император Николай Павлович, действительно заслуживает уважения. Он простился со всеми. Призвав внука[247], сказал ему: «Учись умирать». Его слова не расходились с его делами. Незадолго до смерти в одном из разговоров он обронил: «Я должен служить во всем по порядку. А уж если стану дряхл, так уж в чистую отставку пойду… Если не гожусь на службу, — уйду, а пока есть сила, буду перемогаться до конца»[248]. Он сам назначил залу в Зимнем дворце, где должно было находиться его тело до перенесения в Петропавловскую крепость, он сам определил себе место захоронения и просил, чтобы похоронные церемонии были как можно скромней, а траур самый короткий.

21 февраля 1855 г. тело Николая Павловича после бальзамирования уложили в одной из парадных зал Зимнего дворца, подъезды которого были открыты, чтобы все желающие могли попрощаться с царем. 24 февраля тело перенесли в Петропавловский собор, и 5 марта 1855 г. в 11 часов утра был совершен обряд погребения.

Посмертная легенда

Смерть Николая I стала осязаемым рубежом, расколовшим век XIX на две половины. Л.В. Дубельт писал: «Боже мой! Не стало нашего Государя Николая Павловича! Плач всеобщий, всеобщее изумление — никто не верит, чтоб этот дуб телом и душою, этот великан так внезапно свалился! …Удар неожиданный, никто не подозревал, что недуг его принял опасное направление. Скорбь так велика, что описывать ее дело невозможное»[249]. В воспоминаниях камер-юнгферы императрицы Марии Александровны А.И. Яковлевой также пишется о том, что «кончина императора Николая Павловича была для всех совершенно неожиданной, почти до последнего дня надеялись на его выздоровление, т.к. здоровье его всегда считалось несокрушимым»[250].

О своих похоронах император позаботился сам. Он требовал, чтобы погребение его было совершено с наименьшею, по возможности, роскошью[251]. Вызывают сомнения утверждения некоторых мемуаристов, что император сам определил «систему» бальзамирования своего тела. Утверждения о том, что Николай Павлович пожелал, чтобы его «бальзамировали по системе Ганоло, заключающейся в том, что делается простой надрез в артерии и впускается туда электрический ток[252], скорее связано с увлечением применением электричества в медицине в то время.

Сохранился перечень медиков и официальных лиц, принявших участие во вскрытии и бальзамировании царя. Это министр Императорского двора граф В.Ф. Адлерберг, лейб-медики Маркус, Рейнгольдт, лейб-хирурги Енохин и доктор Карелль и Мандт. В документе упоминаются также прозектора Медико-хирургической академии — В.Л. Грубер и Шульц. Процессом бальзамирования руководил проф. Наранович[253].

Общеизвестно, что бальзамирование Николая I было сделано крайне неудачно. В воспоминаниях врача Э.С. Андреевского упоминается, что врачи Грубер и Шульц, ассистировавшие проф. Нарановичу, «сделали впрыскивание в вены состава по методе «Канал» и это, кажется, вовсе не удалось»[254]. Несмотря на холодную зиму, по словам А.Ф. Тютчевой (дневниковая запись от 21 февраля 1855 г.): «Пришлось закрывать лицо государю. Говорят, что оно сильно распухло. Бальзамирование произведено неудачно, и тело начинает разлагаться. Запах был очень ощутителен». На следующий день она записала: «Сегодня вечером на панихиде запах был нестерпим. Тело в полном разложении, а народ волнуется»[255]. Князь В.А. Черкасский в письме сообщал М.П. Погодину, что «бальзамирование тела, к несчастью, вовсе не удалось и гроб закрыт. Народ пускают к закрытому гробу. Это достойно всякого сожаления»[256].

Для того чтобы выяснить причины неудачного бальзамирования, 24 февраля 1855 г. Медицинский департамент затребовал из Придворной аптеки Министерства Императорского двора рецепты прозектора В.Л. Грубера, «по коим отпускаемы были жидкости для бальзамирования тела в Бозе почивающего Императора Николая Павловича». Министр Императорского двора, получив рецепты, поручил Управляющему Придворной медицинской частью проф. Маркусу «собрать лучших находящихся здесь хирургов и предложить им на рассмотрение акт бальзамирования, о заключении же их уведомить Его Сиятельство для доклада Государю Императору». На следующий день, 25 февраля, рецепты от 19 февраля 1855 г. были возвращены[257]. Видимо, ведущие медики не нашли в действиях прозектора В.Л. Грубера никаких нарушений процедуры бальзамирования тела царя. Об этом же свидетельствует то, что уже 26 февраля В.Л. Грубер, в числе прочих высокопоставленных медиков Придворной медицинской части получил пропуск в Петропавловскую крепость для прощания с императором[258].

Высшим медицинским чинам Придворной медицинской части были выданы билеты на пропуск в ворота Петропавловской крепости. Среди них были: лейб-медик Маркус, лейб-акушер Шольц, лейб-хирург Енохин, профессор Императорской Медико-хирургической академии Наранович. Для оказания, в случае необходимости, медицинской помощи публике в крепость получили пропуска прозектор Грубер, прозектор Шульц, лекарские помощники Кононов и Кузьмин[259]. Обращает на себя внимание отсутствие в этом списке лейб-медиков Мандта и Карелля. Видимо, они были удалены с глаз публики, так как слишком многие возлагали на них ответственность за скоропостижную смерть императора.

По описаниям современников, горожане бурно реагировали на внезапную смерть царя: «Народ увидел тут неестественную смерть, и толпы бросились к Зимнему дворцу, требуя на расправу врача Мандта. Последнего успели спасти; он скрылся из Зимнего дворца задними ходами. Мандту угрожала неминуемая опасность быть разорванным на клочки народом»[260]. В этот же день Л.В. Дубельт записал: «В народе слышны были еще жалобы на докторов: «Отдали бы их нам, мы бы разорвали их!»[261]. Неудачное бальзамирование только подогревало уже циркулирующие по городу слухи. Примечательно, что народу, собравшемуся на Дворцовой площади, первым о смерти царя неофициально сообщил его кучер, который, выйдя к толпе, едва смог ей объяснить, от какой болезни скончался царь[262].

Говоря о слухах, надо отметить, что они, как это обычно и бывает в подобных ситуациях, начали распространяться в Петербурге уже во время болезни царя. А.Ф. Тютчева пишет в дневнике, что одна из фрейлин, А. Блудова, говорила о том, что «необходимо уговорить государя немедленно опубликовать подробности смерти императора Николая Павловича, так как в народе уже ходит множество слухов, волнующих массы и могущих привести к беспорядкам», что в печати «не было помещено ни одного бюллетеня о болезни императора». «Говорят об отравлении, уверяют, что партия, враждебная войне, хотела отделаться от императора, обвиняют, Мандта, которому давно не доверяют, — одним словом, тысячи нелепых слухов»[263]. Чтобы пресечь их распространение, 24 и 26 февраля 1855 г. и были «опубликованы подробности смерти покойного императора»[264].

Внезапная смерть царя породила в самых различных слоях общества множество вопросов. Начался процесс коллективного мифотворчества. Первой его волной были разговоры, возлагавшие вину за внезапную смерть царя на придворных лейб-медиков. Например, князь В.П. Мещерский писал: «Говорили о том, что виноваты были неискусные при Императоре врачи, старик Мандт и медик наследника Карель; винили обоих, что они не прибегли к помощи более авторитетных врачей; но дело в том, что сам умерший Император отдался с полным доверием своим врачам и не дозволял никаких других медицинских вмешательств. Мандт не имел ни авторитета, ни практики. …Всегда здоровый Император Николай I был плохою для него практикою, а в городе он не пользовался доверием. Про Кареля можно было сказать то же самое. В то время были две знаменитости в Петербурге: как консультант по внутренним болезням, прекрасный врач и еще более прекрасный человек Арендт и как хирург Пирогов»[265].

От обвинений в низкой медицинской квалификации лечащих врачей общественное мнение перешло к прямым обвинениям в их адрес. Великая княгиня Мария Павловна прямо обвиняла М. Мандта в убийстве императора. Об этом же писала баронесса М.П. Фредерикс: «Государю во время его последней болезни Мандт приносил свои порошки в кармане. Других медиков он не подпускал во время этой же болезни, уверяя до последней минуты, что опасности нет. При нем был ассистент, второй лейб-медик его величества доктор Карель, но перед Мандтом он не смел пикнуть, будучи в то время еще довольно молод и неопытен в придворной жизни. Все эти отношения Мандта дали повод впоследствии к разным толкам»[266].

Тогда же, весной 1855 г., начинает формироваться версия о завуалированном самоубийстве императора. Информированный и близкий к трону князь В.П. Мещерский упоминал, что «процесс разрушения шел так быстро, и оттого немедленно после этой почти внезапной кончины по всему городу пошли ходить легенды: одна о том, что Николай I был отравлен его доктором Мандтом, и другая — о том, что он сам себя отравил»[267].

Слухи о самоубийстве царя циркулировали и в медицинских кругах столицы. Об этом писал дипломат А.А. Пеликан, внук директора Медицинского департамента и начальника Медико-хирургической академии В.В. Пеликана. В воспоминаниях, опубликованных после отмены цензурных ограничений на подобные сюжеты в 1905 г., он писал: «Впоследствии я не раз слышал его историю. По словам деда, Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собою Николаю яду. Обстоятельства эти хорошо известны деду, благодаря близости к Мандту а также благодаря тому, что деду из-за этого пришлось перенести кой-какие служебные неприятности. Незадолго до кончины Николая I профессором анатомии в академию был приглашен из Вены прозектор знаменитого тамошнего профессора Гиртля, тоже знаменитый анатом Венцель Грубер. По указанию деда, который в момент смерти Николая Павловича соединял в своем лице должности директора военно-медицинского департамента и президента Медико-хирургической академии, Груберу было поручено бальзамирование тела усопшего императора. Несмотря на свою большую ученость, Грубер в житейском отношении был человек весьма недалекий, наивный, не от мира сего. О вскрытии тела покойного императора он не преминул составить протокол и, найдя протокол этот интересным в судебно-медицинском отношении, напечатал его в Германии. За это он был посажен в Петропавловскую крепость, где и содержался некоторое время, пока заступникам его не удалось установить в данном случае простоту сердечную и отсутствие всякой задней мысли. Деду, как бывшему тогда начальником злополучного анатома, пришлось оправдываться в неосмотрительной рекомендации … петербургское общество, следуя примеру Двора, закрыло перед Мандтом двери… Многие из нас порицали Мандта за уступку требованиям императора… По его словам (деда. — ИЗ.), отказать Николаю в его требовании никто бы не осмелился. Да такой отказ привел бы еще к большему скандалу. Самовластный император достиг бы своей цели и без помощи Мандта: он нашел бы иной способ покончить с собой и, возможно, более заметный. Николаю не оставалось ничего другого как … подписать унизительный мир … или же покончить жизнь самоубийством»[268].

Это, пожалуй, главное свидетельство, в котором прямо говорится, со ссылками на авторитетный источник, о самоубийстве Николая I. Надо добавить, что Венцеслав Леопольдович Грубер (1814–1890) впоследствии стал заведующим кафедрой практической анатомии (1860–1887) Медико-хирургической академии и за свою карьеру провел более 10 тыс. вскрытий[269]. Мнение Пеликана косвенно подтверждается также тем, что медикам, находившимся около умирающих венценосцев, как правило, карьеры не ломали, и они продолжали занимать заметное положение в обществе. М.М. Мандт предпочел же немедленно возвратиться в Германию, где и умер в 1858 г.

В 1913 г. были опубликованы «Записки» врача наместника Кавказа Э.С. Андреевского, который на момент смерти Николая Павловича находился в Петербурге. В них он выразил удивление, что в бюллетене вместе с фамилиями М.М. Мандта и Ф.Я. Карелля появилась фамилия И.В. Енохина. В дневниковой записи от 22 февраля 1855 г. Андреевский добавляет, что в медицинском отношении «пользование Государя представляет что-то необыкновенное»[270].

Кроме того, после отмены цензурных ограничений на данную тему была напечатана многозначительная помета на полях известного историка XIX в. Н.К. Шильдера. Он был весьма информированным человеком, поскольку ему симпатизировал император Александр III. Ему позволялось работать в тех архивах, куда не было доступа другим историкам. На полях книги, в которой излагалась официальная версия смерти царя, он написал: «Отравился». К тому же Шильдеру, как человеку близкому ко Двору, была доступна неизданная, устная информация, связанная с этими событиями. Е.В. Тарле замечал, что «если он, очень осторожный, объективный и скрупулезно добросовестный, весьма критически настроенный исследователь, пришел к такому категорическому умозаключению и полностью отверг казенную версию, то уже это одно показывает, что дело с этим официальным изложением очень неладно».

Из современных исследователей, затрагивавших этот вопрос, интересные, но малодостоверные сведения сообщает В. Николаев, биограф Александра II. Он упоминает, что «некоторые современные западные и русские историки убеждены, что Николай I покончил жизнь самоубийством. Такие слухи появились сразу после его смерти. Тайные агенты Англии и Франции сообщили в Лондон и Париж, что царь сам ускорил свой конец, приняв сильную дозу снотворного». Эту версию В. Николаев подтверждает следующей информацией: «Доктор Н.К. Мосолов из Намибии написал мне о загадочной кончине Николая I: «В наших семейных преданиях говорится, что Николай I, не выдержав позора поражения в Крымской войне, отравился, и что мой прадед, доктор Боссе, вскрыв труп, воскликнул: «Какой сильный яд!» — но ему было приказано молчать об этом». Несколько придворных врачей, среди которых был доктор Мандт, специалист по внутренним болезням, который лечил императора Николая I, подписали, однако, заключение о естественной смерти царя. Среди этих придворных врачей я не нашел имени доктора Боссе, который, однако, был весьма близок к сыновьям Николая — великим князьям Николаю Николаевичу и Михаилу Николаевичу, он несколько раз путешествовал с ними по России и за Границей. Конечно, будучи их советником и другом, доктор Боссе мог знать о подлинной причине смерти царя»[271]. Приведенные сведения, по-видимому, являются одним из характерных примеров исторического мифотворчества. Нам точно известны имена прозекторов Медико-хирургической академии, проводивших вскрытие императора (прозектора Грубер и Шульц), а К.Ф. Боссе (1806–1857), который действительно являлся лейб-хирургом[272], при вскрытии не было. Он мог располагать только какими-либо слухами, циркулировавшими в медицинской среде[273].

Не прошли мимо этих слухов и революционеры. В 1897 г. в Лондоне была издана брошюра «Николай I. Его личность, интимная жизнь и правление», в которой покойный император был облит грязью и с уверенностью говорилось о самоубийстве царя. Среди революционеров сам факт отравления царя и его мучительная агония воспринимались как доказательство близящегося развала строя, казавшегося при Николае I несокрушимым.

В заключение можно вновь констатировать, что окончательного ответа на вопрос, умер император или отравился, мы не получим никогда. Мы можем только говорить о существовании тех или иных версий. Если сгруппировать эти версии, то первой будет официальная, связанная со смертью Николая I от «паралича легких». Большинство серьезных исследователей считают, что смерть императора, безусловно, носила естественный характер.

Вторая версия — смерть Николая I в результате отравления при помощи лейб-медика М. Мандта. В петербургских архивах автору удалось обнаружить только немногочисленные медицинские документы, связанные с событиями февраля 1855 г. Само отсутствие медицинских документов, достаточно многочисленных в других случаях, может быть объяснено скоротечностью заболевания. Но отсутствие самого важного документа — протокола вскрытия — на протяжении десятилетий было основой версии о самоубийстве Николая I, наряду с мемуарными свидетельствами. По сей день протокол вскрытия Николая I не только не опубликован, но и не обнаружен, хотя официальным документам подобного рода придавалось весьма серьезное значение. Так, на сегодняшний день исследователям хорошо известны протоколы вскрытия Александра II и Александра III, российских императриц, а также многих великих князей и княгинь.

При рассмотрении этих версий возможны только гипотетические построения, и автор, приведший всю разноголосицу мнений, вправе выстроить свой вариант развития событий февраля 1855 г. Видимо, это была смерть в результате развития простудного заболевания, переросшего в воспаление легких, осложнившегося соматическими причинами, порожденными определившимся поражением России в ходе Крымской войны.

Большинство болезней носит соматический характер, и нежелание царя не только бороться с болезнью, но и жить вообще, на фоне сильнейшего стресса, связанного с поражениями русских войск, безусловно, могли привести к трагическому финалу. Рассматривая версию о соматических причинах, приведших к смерти царя, необходимо учитывать отношение православия к самоубийству как одному из самых тяжких грехов перед Богом. И в этом контексте по особому звучит фраза царя, сказанная в ходе предсмертной беседы со своим духовником В.Б. Бажановым, о Вере: «Я не богослов; верую по-мужицки»[274]. Поэтому для нас представляется маловероятным, чтобы этот твердый человек, офицер, христианин, принимал яд, для того чтобы ускорить свою кончину. Но к этому времени император был надломлен и все уже для себя решил. Нежелание жить только ускорило его кончину, хотя это, конечно же, нельзя расценивать как акт самоубийства. С врачебной точки зрения угнетенное состояние императора совсем не свидетельствовало в пользу версии о суициде. Такие психические реакции постоянно наблюдаются при заболеваниях, сопровождающихся общей интоксикацией, например при вирусных инфекциях, в том числе гриппе, осложнившемся воспалением легких[275].

О психологическом надломе императора Николая I свидетельствует письмо М. Мандта, написанное им жене во Франкфурт-на-Одере через несколько дней после смерти Николая Павловича: «В Гатчине Государь стал неузнаваем, душевное страдание сломило его, прежде чем физическое. Если бы вы его видели при получении каждой плохой вести! Он бывал совершенно подавлен, из глаз катились слезы и часто он слишком обнаруживал Мюнстеру[276] овладевавшее им отчаяние… Известие об Евпатории положительно убило его; до этого времени у меня была надежда, мне казалось, что крепкое сложение его преодолеет. Но тут ему был нанесен последний удар, «сколько жизней пожертвовано даром!». Следующие слова и мысль постоянно возвращались к нему: «Бедные мои солдаты!». Много способствовали и неосторожности относительно здоровья: например, были собраны в манеже рекруты; погода была холодная, в манеже сыро, а у Государя подагра и грипп. Я хотел запретить ему ехать туда; я требовал в качестве доктора, умолял как слуга, как человек, но ничего не действовало: «Как! Эти люди идут на смерть за меня, а я не пойду хоть увидеть их, сказать им хоть слово ободрения! Мой долг поехать туда, и я поеду, что бы со мной ни случилось!»[277].

Принято считать, что Мандт после смерти Николая I немедленно покинул Россию в феврале 1855 г. Однако это не соответствует действительности. Как следует из архивных документов, он получил заграничный паспорт только 30 июня 1855 г. Поводом для отъезда за границу стало желание Мандта посетить «на несколько времени Германию, Австрию и Италию». При этом поездка предпринималась с личного разрешения вдовствующей императрицы Александры Федоровны, и Мандту был выдан не только заграничный паспорт, но и дорожный экипаж из Конюшенного ведомства[278].

Таким образом, никакого «бегства отравителя Мандта» из России не было. Речь шла только о поездке «на несколько времени», при этом и речи не было об увольнении Мандта из военного ведомства. Однако было совершенно очевидно, что придворная карьера Мандта закончилась. К этому времени началось развенчивание его «атомистической теории», ключевые посты при Дворе заняли новые люди, а темные слухи вокруг имени Мандта продолжали множиться. Поэтому после возвращения в Россию в конце 1855 г. он быстро «сворачивает дела». Видимо, был достигнут компромисс. Мандт продолжал числиться по военному ведомству, получая жалованье и сохраняя все свои должности, но при этом навсегда покидал Россию. В апреле 1856 г. обер-гофмаршал граф А. Шувалов направил рапорт на имя министра Императорского двора В.Ф. Адлерберга, в котором сообщал, что Мандт «возвратил прошлогодний свой заграничный паспорт, выданный из Министерства иностранных дел» и просил выдать ему новый загранпаспорт. 12 апреля 1856 г. новый загранпаспорт был получен Мандтом[279], и он навсегда покинул Россию, где прожил свои лучшие годы. Умер Мандт в 1858 г. В «Адрес-календаре» Мандт, как почетный лейб-медик и консультант, последний раз был упомянут уже после смерти, в томе за 1858–1859 гг.

Почетный лейб-медик-консультант М.М. Мандт и лейб-медик Ф.Я. Карелль

Имя почетного лейб-медика-консультанта М.М. Мандта в основном известно в связи с последней болезнью императора Николая I. Однако он прожил в России более 20 лет, и его медицинская деятельность, которая до настоящего времени вызывает противоречивые оценки, гораздо шире, чем деятельность только как лейб-медика-консультанта. Его карьера была характерна и вместе с тем необычна для России первой половины XIX в. Характерна в том, что он был не первым медиком-иностранцем, добившимся блестящего положения в медицинском сообществе Петербурга! Необычна в том, что во многом определилась его связями при Императорском дворе.

Мартын Мартынович Мандт родился в 1800 г. в Пруссии, в городе Вейенбурге в семье хирурга. Он учился медицине в различных университетах, в том числе и в Берлинском. В 1821 г. в качестве судового врача и зоолога принял участие в полярной экспедиции к берегам Гренландии. По материалам экспедиции в 1822 г. защитил докторскую диссертацию. В 1830 г. Мандта избрали ординарным профессором хирургии Грейсвальденского университета.

Судьбоносный перелом в его карьере произошел в 1835 г., когда он получил возможность сопровождать великую княгиню Елену Павловну в поездке на минеральные воды, а затем стал ее постоянным врачом. Вслед за Еленой Павловной он переехал в Россию. Близость ко двору великой княгини сделала его имя известным в аристократической среде Петербурга. Однако вершины карьеры Мандт достиг после того, как его пригласили для оказания медицинской помощи к императрице Александре Федоровне.

Дочь Николая I зафиксировала в своих воспоминаниях обстоятельства первого визита Мандта в Зимний дворец, который состоялся весной 1838 г. В это время здоровье императрицы Александры Федоровны «пошатнулось». Она страдала «кашлем и несварением желудка». При этом у императрицы были свои лечащие врачи — лейб-медики Маркус и Раух. Как отмечает великая княгиня Ольга Николаевна, они были «в горе и отчаянии». И на фоне этого «горя и отчаяния» в Зимний дворец на консилиум и был приглашен М.М. Мандт. Следует отметить, что он сразу же оттеснил на задний план лечащих врачей императрицы: «С того дня, как он появился, стало доминировать его мнение, тяжелое, деспотическое, как приговор судьбы. На Папа он имел огромное влияние, я бы сказала, прямо магическое. Папа слушался его беспрекословно. Мандт нарисовал ему будущее Мама в самых черных красках. Его методой было внушить страх, чтобы потом сделаться необходимым. Мама он прописал следующее лечение: ничего жидкого, никаких супов, зато ростбиф, картофельное пюре, молочную кашу, кожуру горького апельсина. И это неделями!»[280].

Видимо, Мандт в буквальном смысле «пришелся ко Двору», поскольку сумел понравиться императрице и произвести впечатление на Николая I. В свою очередь, круг императрицы был весьма влиятельным при Дворе, поскольку Николай I всегда с большим вниманием относился к своей жене. За оказанные императрице медицинские услуги в 1839 г. Николай I сделал Мандта почетным лейб-медиком. Надо заметить, что редко кто производил на Николая I такое сильное впечатление («Папа слушался его беспрекословно»), и вплоть до смерти Николая I в 1855 г., то есть на протяжении почти 17 лет, авторитет Мандта не был поколеблен в его глазах.

Надо заметить, что в литературе Мандта, как правило, называют просто лейб-медиком. Но известно, что существовали значительные различия в статусе почетного лейб-медика и лейб-медика. К середине 1830-х гг. вокруг Николая I уже сложился круг врачей, которые имели статус лейб-медиков, и царь не видел смысла расширять их число, поэтому вплоть до 1855 г. Мандт так и остался в звании почетного лейб-медика. Позже, 9 ноября 1840 г., Высочайшим указом Правительствующему Сенату специально для Мандта была введена новая должность — почетного лейб-медика и консультанта. Кроме этого, в 1840 г. по личному распоряжению Николая I Мандт получил чин действительного статского советника, соответствующий генеральскому чину. В бюрократической России николаевской эпохи все эти тонкие градации имели весьма существенное значение. Но особенностью России во все времена было то, что важней всяких званий и должностей оказывалась реальная «близость к телу» первого лица государства. А Мандт сумел войти именно в «ближний круг» царя.

Поскольку Мандт строил свою карьеру на близости ко Двору, то она хорошо прослеживается по официальному ежегодному изданию — «Адрес-календарь и общий штат Российской империи». Впервые имя Мандта упоминается в этом издании в 1841 г. К этому времени он уже почетный лейб-медик, действительный статский советник, кавалер орденов Св. Анны 2-й степени с императорской короной и Св. Станислава 2-й степени, состоящий по военному ведомству. В 1845 г. впервые было упомянуто, что Мандт не только почетный лейб-медик, но и консультант. Ни до, ни после него в Придворной медицинской части Министерства Императорского двора консультантов больше не было[281]. Собственно эта должность подчеркивала его особый статус и при Дворе, и в медицинском сообществе Петербурга. Особое положение при российском Дворе приносило дивиденды и на его родине. В 1848 г. в «Адрес-календаре» упомянуто, что Мандт является также и прусским обер-медицинальратом. В 1851 г. он впервые упомянут как тайный советник. Надо заметить, что этот чин, соответствующий IV классу, среди медиков имели единицы, калибра баронета Якова Виллие, личного врача Александра I и создателя Придворной медицинской части. Карьерный рост Мандта был впечатляющим. Все остальные лейб-медики были обрусевшими иностранцами, подданными империи, занимавшими значительные медицинские посты. Но из них только трое значились к 1855 г. тайными советниками. Карьера же Мандта, сохранившего прусское подданство, строилась исключительно на близости к Императорскому двору.

То, что Мандт в 1840 г. получил чин действительного статского советника, прожив в России всего пять лет, и вошел в круг медиков, занимавшихся лечением царя, получив место лейб-медика-консультанта при Николае I (Профессора Военно-медицинской (медико-хирургической) академии. 1798–1998. СПб., 1998. С. 126.), свидетельствовало об успешности его карьеры. При этом надо заметить, что в официальных документах Мандта называли просто лейб-медиком, опуская определение «почетный».

Следует сказать, что принадлежность Мандта к Военному ведомству, как это указывалось в «Адрес-календарях», была только номинальной. Настолько номинальной, что, когда в 1847 г. Медицинский департамент МВД направил в Придворную контору письмо-требование о взыскании с Мандта «недоимок» за ордена, то Придворная контора не без яда указала, что Мандт официально состоит по военно-медицинскому ведомству и «никаких окладов» от Придворной конторы не получает[282]. Дело в том, что ордена в Российской империи «оплачивались» награжденными, которые должны были также «возвращать знаки низших степеней» в Капитул орденов. От Мандта требовали оплатить орден Св. Станислава 1-й степени (90 руб.) и вернуть в казну орден Св. Станислава 2-й степени.

Архивные документы свидетельствуют о том, что Мандт жил в Зимнем дворце. Так, в конце 1850 г. личным распоряжением Николая I Мандту были отведены «в нижнем этаже Зимнего дворца те самые комнаты, которые он занимал в прошлом году», но при этом оговаривалось, что он должен быть готов «очистить оные» «в случае надобности в сих комнатах»[283]. В декабре 1851 г., когда Мандт возвращался из Германии, распоряжением императрицы ему было позволено воспользоваться экипажем Придворного ведомства для проезда от Варшавы до Петербурга[284].

Естественно, такая близость к императорской семье вызывала ревность со стороны придворных, которые и оставили описание внешности и характера Мандта. Весьма при этом противоречивые. Так, внук директора медицинского департамента МВД дипломат А. Пеликан писал, что «Мандт был человек весьма привлекательный, с изящными манерами, которые так часто встречались тогда у врачей иностранного происхождения», что «говорил он исключительно по-французски и по-немецки»[285]. Баронесса М.П. Фредерикс подчеркивала, что «Мандт был любимец и доверенное лицо государя»[286]. Исследователи-врачи конца XIX века отмечали, что «Мандт был, несомненно, талантливый человек, с независимым и сильным характером… Н.И. Пирогов, познакомившийся с ним еще до его приезда в Россию и потом встречавшийся с ним в Петербурге, считает его недюжинным человеком, отмечая вместе с тем нелестные стороны его характера: тщеславие, карьеризм, несправедливую резкость в суждениях о других»[287].

Современники связывали карьерный взлет Мандта целиком с его личностными качествами. Так, баронесса М.П. Фредерикс излагала свою версию возвышения врача: «…Он своим умом сумел обратить на себя внимание Императора Николая Павловича. Сперва Мандта позвали лечить императрицу; как оказалось, его пользование оказалось удачно, этим он приобрел доверие государя, как медик, и был взят к высочайшему двору лейб-медиком государыни императрицы. Потом, мало-помалу, стал давать медицинские советы и государю, перешел в лейб-медики его величеству и, в конце концов, сделался необходимым лицом у государя, сопровождал его величество в путешествиях, заменив уже престарелого Н.Ф. Арендта. Доверие государя к Мандту все более и более росло, и, наконец, своим умением вкладываться в человека он достиг звания друга государя. Мандт был действительно нечто необыкновенное. Ума был редкого выдающегося, что и привлекало к нему Николая Павловича. Но хитрость его была тоже выходящая из ряду вон, и умение ее скрывать было тоже необыкновенное. Он был один из таких людей, которых или ненавидели или обожали. Он вторгался положительно в людей и делал из своих поклонников и поклонниц — особенно из тех, которые могли приносить ему личную пользу — свои инструменты для разных интриг»[288]. Говоря о его внешности, она писала: «Наружность Мандт имел совершенно мефистофельскую; голова его была маленькая, продолговатая, змеевидная, огромный орлиный нос и проницательный взгляд исподлобья, смех его был неприятный — при всем этом он хромал, ну, ни дать, ни взять — Мефистофель, да и только. Для меня эта личность имела всегда что-то отталкивающее, я просто-напросто боялась его. Но во мне это возбуждало тяжелое чувство… В настоящее время ему бы приписали силу внушения, но тогда об этой силе еще не было и речи. Припоминая внушительный взгляд Мандта и своеобразное ударение пальцем по столу, когда он хотел что-нибудь доказать, смотря несколько секунд упорно вам в глаза, то невольно приходишь к мысли, что действительно Мандт обладал громадною силой внушения, притом он был и магнетизер. Странная загадочная личность был этот человек»[289].

Мемуаристы оставили множество упоминаний о медицинской деятельности М.М. Мандта при российском Императорском дворе. Все единодушно подчеркивают «модность» Мандта. Это совершенно понятно, поскольку сам император буквально «рекламировал» своего врача. Мандт, видимо, действительно владел техникой медицинского гипноза. Возможно, на инстинктивном уровне. Так, М.А. Корф приводит в «Записках» характерный эпизод 1843 г., когда он упомянул в присутствии царя, что хочет «посоветоваться с Мандтом». На это Николай I заметил: «И прекрасно сделаешь: Мандт очень искусный человек, и тем больше искусный, что умеет действовать не только на физику, но и на воображение. С моею женой он сделал просто чудеса, и мы оба от него в восхищении. Не верь здешним докторам, если они его бранят: это оттого, что он в тысячу раз умнее и ученее их. Советуйся с ним одним и одному ему доверяй»[290].

Следует отметить, что для недоверия Николая I к «здешним докторам» были веские основания. Дело в том, что именно в 1843 г. Николай I и императрица Александра Федоровна пережили глубокую личную трагедию, которая оказалась совершенно неожиданной для царской семьи.

В январе 1843 г. в Зимнем дворце состоялась церемония бракосочетания дочери Николая I — великой княжны Александры Николаевны и принца Фридриха-Вильгельма Гессен-Кассельского. Молодые вступали в брак по любви, и родители были безмерно рады за свою юную дочь. Как водится в России, свадьба царской дочери вылилась в целую череду празднеств, которая была весьма утомительной. Сам Мандт отмечал, что, будучи вынужденным «в силу своего положения и обстоятельств проделать и выдержать целый цикл таких праздников, если здоровье не на высоте, оказывалось при этом делом далеко не безобидным. Будучи невестой, наша юная великая княгиня оказалась в таком положении вдвойне»[291].

Настороженность М. Мандта имела под собой основания. Дело в том, что постоянный кашель невесты настораживающе звучал для уха опытного диагноста. Однако здоровье трех дочерей Николая I курировали профессора Маркус и Раух, да и профессиональная этика взаимоотношений не позволяла Мандту вмешиваться. Кроме того, при Императорском дворе всегда крайне ревниво относились к вмешательству посторонних в «свои» сферы влияния. Также надо учитывать и различные личностные соображения. Сама «Адини», так называли невесту родители, была категорически настроена против Мандта и, несмотря на все уговоры родителей, она не позволила врачу обследовать себя. При этом лечащие врачи царских дочерей Раух и Маркус представили родителям успокоительные рапорты.

Однако болезнь уже была, и изнурительные празднества послужили толчком для ее развития. Во время возвращения с одного из балов Адини простудилась. Затем началась беременность, которая также ускорила развитие болезни. Лечащие врачи наблюдали Александру Николаевну, но все недомогания списывали на беременность.

Болезнь развивалась так быстро, что уже с 20 марта 1843 г. Адини не вставала с постели. В Камер-фурьерском журнале зафиксировано, что «Ее высочество Великая Княгиня Александра Николаевна во всю Страстную неделю была совершенно нездорова». На прогрессирующую чахотку наложился ранний токсикоз, и Адини страдала и от кашля, и от тошноты.

30 апреля 1843 г. Императорский двор по традиции переезжает в Царское Село. За городом, в роскошных апартаментах Александровского дворца, Адини начинает вставать с постели. 4 мая она впервые появляется за общим столом. 7 мая присутствует на литургии в домашней церкви. Это обнадежило и успокоило родителей, и 9 мая 1843 г. Николай I отправляется в Англию с официальным визитом.

Но, видимо, у императрицы Александры Федоровны было нехорошее предчувствие, и 14 мая Адини, уступив уговорам матери, позволила Мандту осмотреть себя. После обследования Мандт, не говоря ни слова императрице, немедленно отправляется вдогонку за Николаем I. Именно Мандт сообщает императору, что его дочь смертельно больна. Николай I, прервав поездку, немедленно возвращается домой[292].

В Царском Селе он новыми глазами посмотрел на дочь и увидел вместо цветущей девушки «истощенное существо». И это была его дочь! 20 июня 1843 г. императрица Александра Федоровна писала брату: «…как можно питать надежду, когда видишь это истощенное существо… Я бы не поверила, что такие изменения возможны. Собственно, ее и не узнать совсем! Ах! Это настоящая картина разрушения — что за слово, когда вынужден употребить его по отношению к своему собственному дитя!»[293].

С 12 июня 1843 г. у порталов Зимнего дворца начинают вывешивать бюллетени о состоянии здоровья Адини. По всей России служатся молебны. Тем не менее беременность у смертельно больной девушки развивалась. 29 июля 1843 г. начались роды, в результате которых на три месяца раньше срока родился мальчик. Даже в наши дни, с учетом заболевания матери, у ребенка было бы очень мало шансов. А в 1843 г. этих шансов не было вообще. Поэтому, опасаясь, что лютеранский пастор не успеет приехать в Зимний дворец, Николай I сам окрестил своего внука, и только потом подоспел пастор. Священник подтвердил факт крещения, и ребенка нарекли Вильгельмом. Младенец прожил полтора часа. Мать умерла спустя пять с половиной часов. Можно только поражаться силе духа Николая I, который в одночасье потерял и дочь, и внука.

Поскольку Адини была женой принца Гессен-Кассельского, то цинковый гроб с младенцем был отправлен в Копенгаген, для последующего погребения в усыпальнице герцогов Гессенских. По традиции Николай I и императрица Александра Федоровна старались сохранить память о своей дочери богоугодными делами. Был образован специальный комитет во главе с цесаревичем Александром Николаевичем, и в результате была открыта женская больница для чахоточных и хронически больных на Надеждинской улице в Петербурге. Она была построена придворным архитектором Александром Брюлловым, освящена 29 июля 1848 г. — в четвертую годовщину смерти Адини.

Самое удивительное в этой истории то, что ни Е.И. Раух, ни М.А. Маркус фактически не понесли ответственности за диагностические ошибки, повлекшие смерть царской дочери. Егор Иванович Раух стал лейб-медиком императрицы Александры Федоровны в 1829 г. и оставался на этой должности 16 лет вплоть до 1845 г. Однако снятие с высокой должности никоим образом не повлияло на его профессиональную карьеру, правда, со второй половины 1850-х гг. он начал специализироваться на проблемах ветеринарии. А проф. М.А. Маркус с 1854 по 1865 г. возглавлял Придворную медицинскую часть Министерства Императорского двора.

Смерть любимой дочери не могла не сказаться на состоянии здоровья Николая I. Это немедленно отметили окружающие, которые констатировали, что работоспособность «каторжника Зимнего дворца» снизилась. Великая княгиня Ольга Николаевна вспоминала: «Случалось, что он засыпал у Мама на какие-нибудь 10 минут в ее удобных креслах, когда заходил к ней между двумя утренними конференциями, в то время как она одевалась. Такой короткий отдых был достаточен для того, чтобы сделать его снова работоспособным и свежим. После смерти Адини все сразу изменилось, и его энергия ослабела»[294].

Отголоски личной трагедии проявлялись и в мелочах. Так, в петергофском «Коттедже» в парке «Александрия» была сохранена в неприкосновенности комната умершей дочери, в кабинете царя стоял ее бюст, а Александровский дворец Царского Села, где собственно все и произошло, перестал посещаться, и весной императорская семья вместо Царского Села отправлялась на Елагин остров. В это время (1844–1845 гг.) Николай I начинает жаловаться на печень[295].

Конечно, эта трагедия не могла не повлиять и на положение М.М. Мандта при Императорском дворе. Фактически у него после 1843 г. не было конкурентов. Большой любви это ему не принесло. Современники с некоторым раздражением отмечали его «медицинскую монополию» на «тело» Николая I. Барон М.А. Корф упоминал, что в зиму с 1844 на 1845 год Николай I страдал «какою-то загадочною и упорною болью в ногах, особенно в правой». Более того, император не принял участие в традиционных новогодних балах в Зимнем дворце. В результате чего досужая молва приписала «этот недуг героическому лечению отважного Мандта, в это время уже пользовавшегося неограниченным доверием государя, которого он заставлял постоянно пить битер-вассер, употреблять ежедневно по нескольку холодных промывательных и ставить ноги в воду со льдом»[296]. С некоторым удовлетворением автор констатировал, что у царя, который продолжал работать, «стали пухнуть ноги, и к боли в них присоединилась желтуха; он вынужден был прилеживать на диване и начинал таинственно поговаривать о водяной»[297]. Тем не менее к концу января 1845 г. Николай I совершенно выздоровел.

С 1839 г. решающее слово оставалось за М.М. Мандтом и при лечении императрицы Александры Федоровны. При этом Мандт очень резко полемизировал со своими коллегами. По свидетельству М.А. Корфа: «Петербургские врачи летом 1845 г. объявили, что у императрицы — аневризм в сердце, угрожающий ежеминутной опасностью ее жизни. Но всемогущий Мандт, возвратившийся в это время из-за границы, решил своим диктаторским тоном, что все это вздор, что аневризмы и в помине нет, что вся болезнь заключается в биении сердца и что против этого лучшее средство провести зиму в теплом, благорастворенном климате… Приговор Мандта был, как всегда, законом для государя»[298]. В результате Александра Федоровна отправилась в Италию и Францию.

Влияние Мандта было настолько велико, что Николай I никому из медиков, кроме него, не доверял. Когда в марте 1845 г. царь заболел (сильные приливы крови, головокружение и колотье в боку), Мандт уже собирался ехать в отпуск в Пруссию. Однако поскольку «государь к нему одному имел полное доверие, то он должен был отложить свой отъезд»[299].

В декабре 1845 г. Николай I вновь серьезно заболел («Сделался род катаральной болезни, сопряженной с расстройством желчного отделения»). Именно в это время император перебрался из своего «верхнего» кабинета, находившегося на третьем этаже северо-западного ризалита Зимнего дворца, на первый этаж, заняв одну из опустевших комнат своей дочери Ольги Николаевны. Именно в «нижнем кабинете» Николай Павлович и умрет в феврале 1855 г. А мотивами переноса царского кабинета было то, что якобы он не хотел «заставлять Мандта, у которого болела нога, ходить наверх»[300]. Впрочем, надо заметить, что с 1826 г. северо-западный ризалит Зимнего дворца был оборудован лифтом, который связывал первый и второй этажи.

В феврале 1848 г. Николай I был снова нездоров. Дело в том, что царь «по странной привычке ходил при панталонах без подкладки, не носил и подштанников», в результате чего он натер себе ногу повыше колена, и у него образовалась рана на левой ноге. К Мандту он обратился не сразу, так что «растравил рану» и «был вынужден несколько дней просидеть дома. В публике многие уже кричали против Мандта, утверждая, что государь, с тех пор как находится в его руках, беспрестанно хворает»[301].

Одним из проявлений «медицинской монополии» М.М. Мандта было и то, что он мог себе позволить надолго покидать Россию, будучи полностью уверенным в том, что его никто не оттеснит от царя. Причиной столь частых и длительных отлучек было то, что жена Мандта «не могла переносить нашего климата» и поэтому жила вместе с детьми не в Петербурге, а во Франкфурте-на-Майне, своей родине. Когда в феврале 1849 г. Мандт отпросился в отпуск на пять месяцев, то «императору Николаю, при частых его хвораниях и при многолетней привычке и доверенности к своему лейб-медику, глубоко изучившего его натуру и вполне возобладавшему над его воображением, эта разлука была чрезвычайно неприятна»[302].

Наряду с придворной медицинской деятельностью Мандт занимался и преподаванием. В основном оно было связано с распространением его «атомистической теории», которую современные исследователи называют «сочетанием гомеопатии и явного шарлатанства»[303].

Первые шаги на преподавательском поприще были сделаны на пике карьеры, осенью 1840 г., после получения Мандтом чина действительного статского советника и звания почетного лейб-медика-консультанта. В ноябре 1840 г. граф ПА Клейнмихель сообщил президенту Медико-хирургической академии, что император пожелал, чтобы М.М. Мандт занимался практически с 12 студентами пятого курса. По мысли Мандта, они должны были распространять на практике учение своего наставника, так называемую «атомистическую теорию». В результате в стенах Академии, благодаря покровительству императора, М.М. Мандт занял совершенно не зависимое от Конференции Академии положение. В апреле 1841 г. М.М. Мандт был назначен профессором госпитальной терапевтической клиники Медико-хирургической академии, причем ассистентом к нему, по его пожеланию, был назначен лекарь Н.Ф. Здекауер, ординатор Военно-сухопутного госпиталя, впоследствии лейб-медик императора Александра II.

По воспоминаниям современников, он «читал лекции над больными, выбираемыми из разных палат, на немецком языке с примесью необходимой латыни. С увлекательным красноречием и логической последовательностью говорил он у кровати больного и не без остроумия создавал из немногих шатких данных картину болезни»[304].

Но преподавательской и лечебной деятельностью он занимался недолго, выйдя в отставку с этого поста уже 1 декабря 1841 г. Свои профессорские обязанности Мандт исполнял бесплатно, получая из казны колоссальное жалованье в размере 19 тыс. руб. ассигнациями. В лекциях по терапии Мандт излагал свою «атомистическую систему» лечения болезней и, по сути, был первым лейб-медиком гомеопатом[305]. Он отбросил сложную рецептуру и уменьшил дозы лекарственных веществ. М.М. Мандт настолько убедил императора в действенности своей «атомистической теории», что по Высочайшему повелению военные врачи должны были на смотрах и учениях носить на перевязи особые сумки с «атомистическими» лекарствами для подачи первой помощи заболевшим нижним чинам[306]. Его брошюра на немецком языке, в которой была изложена эта теория, по приказанию императора Николая Павловича была переведена на русский язык и разослана при циркуляре Генерального штаба для руководства во все военные госпитали. Естественно, сейчас же нашлись подражатели, которые пытались попасть в струю новой методы, и в 1853 г. доктор И.С. Быстров напечатал отчет о 325 больных, излеченных в Уяздовском госпитале по этой методе.

Занимал Мандт и административные должности. В 1840 г. недалеко от Смольного института был открыт Второй военно-сухопутный госпиталь, ныне 442-й Окружной военный госпиталь им. З.П. Соловьева на Суворовском проспекте, 63. В 1852 году последовало Высочайшее повеление об образовании в госпитале образцовой фармацевтической команды и образцового отделения из госпитальных палат на 40 и 50 коек для больных, одержимых наружными и внутренними болезнями, для испытания способа лечения почетного лейб-медика Мандта «по атомистической системе». Этими структурами руководил сам Мандт. Там же он вновь читал лекции. Однако чтение лекций велось на немецком языке, и слушателей было очень мало. Тогда волевым решением к Мандту были прикреплены врачи, владевшие немецким языком. В 1853 г. была «объявлена особая признательность Государя Императора директору образцового военного госпиталя тайному советнику лейб-медику Мандту за успешное атомистическое лечение больных».

Гомеопатические методы использовались Мандтом не только в армии и царской семье. М.М. Мандт, по свидетельству современников, имел обширную частную практику в аристократической среде. Кроме «атомистической теории», которую М.М. Мандт активно внедрял в практику, он использовал также лечение голодом. Как писала баронесса М.П. Фредерикс, «кроме водяного отвара и блюда картофеля или моркови, вареных на воде, он ничего не позволял есть, давая притом порошки, приготовленные большею частью им самим, особенно для пациентов, к которым он благоволил и которые нужны были ему для его целей, а что цель у него была, это, пожалуй, верно»[307].

Однако не все медики безропотно принимали медицинские новации Мандта. Так, выпускник Медико-хирургической академии Александр Федорович Гельмгольц, будучи с 1837 г. врачом Гатчинского госпиталя, не разделял всеобщего увлечения «атомистической теорией», поэтому Мандт сумел воспрепятствовать его назначению на должность главного врача госпиталя.

Пока М.М. Мандт являлся лейб-медиком императора, его «атомистическая теория» считалась общепризнанной и была вне критики, но после смерти царя она была немедленно развенчана. В 1856 г. для оценки лечения по «атомистической методе» была учреждена по Высочайшему повелению Александра II специальная комиссия, в которую вошли профессора Медико-хирургической академии Здекауер и Экк. Неблагоприятное заключение этой комиссии немедленно похоронило «атомистическую» теорию. В этом эпизоде обращает внимание уровень принятия, казалось бы, чисто медицинских решений. Как распространение, так и прекращение существования «атомистической теории» доктора М.М. Мандта было связано с Высочайшими решениями.

Негативные оценки Мандта связаны с событиями февраля 1855 г. Благодаря им, в научной и мемуарной литературе сформировался негативный образ «врача-отравителя». В настоящее время наметилась тенденция к большей объективности в оценке Мандта. Можно утверждать, что Мандт был неплохим врачом и диагностом. Он сумел около 20 лет удержаться при Дворе, где конкуренция за близость к телу была необычайно велика и каждая ошибка могла стоить карьеры. Мандт являлся одним из представителей клинического направления в медицине и внес определенный вклад в развитие русской терапевтической школы, к тому же проявил себя как неплохой педагог и администратор.

Кроме М.М. Мандта в лечении царя принимал участие и лейб-медик Филипп Яковлевич Карелль. Его карьера также достаточно типична для представителя «немецкой» партии в придворной медицине. Он родился в 1796 г. в мещанской семье Эстляндской губернии. В 1826 г. поступил на медицинский факультет Дерптского университета, по окончании которого в 1832 г. был назначен в лейб-гвардии Гренадерский полк батальонным лекарем и в этом же году утвержден в степени доктора медицины. Служил Ф.Я. Карелль добросовестно — в его послужном списке постоянно отмечаются награждения значительными денежными выплатами, орденами, а в 1837 г. он был пожалован бриллиантовым перстнем с вензелем императора. В 1844 г. Карелль занимает должность Главного лекаря Красносельского военного госпиталя на лагерное время.

Решающим толчком в развитии его карьеры стало знакомство с М.М. Мандтом. Как это водится в России, знакомства и «модные» научные направления сделали не одну карьеру. Ф.Я. Карелль стал одним из слушателей лекций по «атомистической теории» М.М. Мандта. По свидетельству М.А. Корфа, «Мандт, по воззрению своему на медицину и в особенности на начало или корни болезней, мог почитаться творцом своеобразной системы, которая, впрочем, по односторонности ли ее, или же гениальности, находила очень немногих последователей. Два года сряду он читал в Петербурге публичные клинические лекции, на которые, несмотря на общеизвестный вес его при дворе, являлись, большей частью, лишь одни молодые врачи. Из числа их самое благоволительное внимание преподавателя обратил на себя доктор Конногвардейского полка Карелль, родом эстляндец, сын тамошнего крестьянина, попросту Карла, и воспитанник Дерптского университета, с отличным образованием и со скромным, беспритязательным характером. Мандт называл его в то время (после, при заносчивом самовластии Мандта и при зависти, возбужденной в нем успехами собственного его создания, они сделались врагами) «носитель моей системы» и рекомендовал его, на время своего отсутствия, государю, которого Карелль и сопровождал потом во всех его поездках, даже в бытность снова здесь Мандта, считаясь вообще как бы помощником последнего»[308].

В 1849 г. с февраля по август Ф.Я. Карелль впервые сопровождал царя в путешествии. Впоследствии это стало правилом. По протоколу сопровождающие императора в заграничных путешествиях лица также награждались различными экзотическими для России орденами. Карелль был награжден Австрийским орденом Железной короны 2-й степени, Прусским орденом Красного орла 2-й степени, Австрийским Командорским орденом императора Франца-Иосифа 2-й степени, Саксон-Веймарским орденом Белого Сокола 2-й степени, Прусским бриллиантовым знаком ордена Красного орла[309]. Однако, несмотря на все эти награды и почести, в воспоминаниях современников отмечалось, что М.М. Мандт с ним почти не считался и Карелль «трепетал» перед ним.

После отъезда М.М. Мандта его преемником при дворе стал Ф.Я. Карелль. Он был назначен лечащим врачом императрицы Александры Федоровны. При этом он лечил болезненную и хрупкую императрицу от чахотки. Как выяснилось после ее смерти, этот диагноз оказался ошибочным. Примечательно, что после кончины Александры Федоровны в 1860 г. тело императрицы было подвергнуто вскрытию по ее завещанию «ради науки». «При вскрытии легкие оказались совершенно здоровыми, а лечили от чахотки; в мнимом аневризме один сердечный клапан действовал немного слабее, что не имело никакого значения, а вся болезнь сосредоточилась в желудке, вернее сказать, в кишечном отделе»[310]. Тем не менее результаты вскрытия не сломали Кареллю карьеры. Он остался при Дворе и принимал участие в лечении Александра II на протяжении 1860-х гг. В Придворной медицинской части он продолжал числиться вплоть до своей смерти в 1886 г.

Глава 3. Цесаревич Николай Александрович

Окружение цесаревича • Начало болезни и смерть цесаревича

Окружение цесаревича

В истории России второй половины XIX — начала XX в. было несколько цесаревичей, которые не дожили по различным причинам до того момента, когда на них был бы возложен царский венец.

А поскольку они умерли молодыми, не успев в силу своего возраста совершить ничего значительного, то о них мало что известно, хотя в мемуарной литературе они упоминаются достаточно часто. Кроме того, смерть цесаревичей была не только тяжелой утратой для семьи, но и была связана с серьезными недочетами в деятельности придворных медиков. Поэтому сюжеты, касающиеся смерти цесаревичей Николая Александровича и Георгия Александровича, заслуживают самого пристального внимания.

Цесаревич Николай Александрович родился 8 сентября 1843 г. в Царском Селе. Он был вторым ребенком и первым сыном в семье будущего императора Александра II. Его хрупкое телосложение вызывало беспокойство императора, особенно после официального совершеннолетия цесаревича, торжественно отмеченного 8 сентября 1859 г. По совету воспитателей и придворных медиков Александр II настойчиво рекомендовал сыну заниматься спортом, верховой ездой, надеясь, что усиленные тренировки укрепят его здоровье.

Среди современников, встречавшихся с царским наследником в этот период, был будущий литератор К. Головин. Он писал, что цесаревич «был очень вдумчив и, кажется, очень озабочен своей будущей ролью»[311]. Попечителем его был назначен граф С.Г. Строганов.

Никса, как его называли родители, рос крепким и подвижным мальчиком. Из упоминаемых в литературе заболеваний цесаревича отмечается только золотуха[312]. По свидетельству современников, «золотушное расположение» было замечено врачами еще в 1854 г., и для лечения его использовались ежегодные грязевые ванны в Гапсале[313] и морские купания в Либаве, после которых Николай Александрович чувствовал себя хорошо.

В сентябре 1859 г., по рекомендации лейб-медика И.В. Енохина, лечащим врачом наследника-цесаревича стал 28-летний доктор медицины коллежский советник Н.А. Шестов[314]. Александр II подписал указ, по которому назначался «батальонный лекарь С.-Петербургского Гренадерского Короля Фридриха Вильгельма III полка, Доктор Медицины, Коллежский Асессор Шестов — Доктором Его Императорского Высочества, Государя Наследника Цесаревича, с зачислением по Военно-Морскому ведомству»[315].

Такое высокое положение, безусловно, способствовало карьере молодого врача, и в октябре I860 г. глава Придворной медицинской части проф. Маркус сообщил ему, что конференция Медико-хирургической академии «предполагает предоставить место адъюнкт-профессора при Терапевтической Госпитальной Клинике Ординатору 1-го Военно-Сухопутного госпиталя … Шестову»[316]. И в декабре 1860 г. доктор Н.А. Шестов был определен на должность адъюнкт-профессора Медико-хирургической академии. Ему было значительно увеличено жалованье[317], и по представлению наследника он был награжден орденом Св. Станислава 2-й степени.

Современники, находившиеся рядом с цесаревичем, впоследствии оставили в своих воспоминаниях в целом негативные отзывы о докторе Н.А. Шестове. С одной стороны, это объясняется внезапной смертью цесаревича и объективными медицинскими просчетами лечащего врача, а с другой стороны, негативизм восприятия, видимо, имел основания. Подробно об этом пишет князь В.П. Мещерский, издатель консервативной газеты «Гражданин», который сам был личностью достаточно одиозной, однако его замечания по поводу придворной медицины во многом справедливы. «Доктор Шестов менее, чем кто-либо, был бы в состоянии тогда подвергнуть Цесаревича постепенному наблюдению, будучи легкомысленным и мало знающим опытным врачом, без взгляда и без привычки наблюдений. Потом я понял, как относительно врачебной части великие мира сего находятся в наихудшем состоянии сравнительно с простыми смертными. У них свой врач. Этот врач, вследствие своего положения, с одной стороны, не нуждается в практике как в средствах к жизни, а потому не ищет заработка, а с другой стороны, в интересах своего, так сказать, самосохранения или своего положения, ведет относительно особы, при которой состоит, политику куртизана больше, чем политику врача; он старается не надоедать этой особе своими врачебными сторонами, затем привыкает глазом к ней до того механически, что никогда, разумеется, не имеет свежего взгляда на своего постоянного пациента и не замечает тех перемен в нем, которые не с руки, а затем, по какому-то инстинкту политика, старается всякому болезненному явлению давать значение случайного, преходящего недуга, никогда не дозволяя себе делать догадок о каком-то хроническом недуге. Такая политика для него тем более удобна и тем легче осуществляется, что он встречает полное сочувствие ей со стороны постоянного пациента придворного врача, который, прежде всего, не любит ни консультаций, ни исследований, ни приставаний к нему с известными требованиями режима и на должность своего врача смотрит, как на веселую синекуру. Увы! — буквально все так было относительно Цесаревича и его врача Шестова. Это был любезный и веселый человек, но серьезным врачом представить его себе было невозможно»[318].

К этой негативной характеристике Н.А. Шестова присоединился и профессор Московского университета Б.Н. Чичерин, один из преподавателей цесаревича. Он писал: «Еще менее я мог сойтись с доктором Шестовым. Он был человек недурной и обходительный, но пошлый. К наследнику он был определен по рекомендации лейб-медика Енохина, которому он приходился племянником и который всячески старался выдвигать русских. На этот раз выбор был неудачный. Шестов, говорят, учился хорошо, но доктор он был плохой; он не имел ни любви к медицине, ни каких-либо научных интересов, а любил пожуировать и обладал весьма низкими артистическими наклонностями. Увидев, что я покупаю гравюры, он тоже накупил всякой дряни…»[319].

Таким образом, мы можем констатировать, что протекционизм в назначении на ответственную должность врача цесаревича привел в результате к трагическим просчетам в ходе лечения наследника.

Начало болезни и смерть цесаревича

Событием, с которого начался отсчет смертельного заболевания цесаревича, считается его участие в скачке на ипподроме в Царском Селе в 1860 г. Во время состязания цесаревич упал с лошади и сильно ушиб спину. Об этом эпизоде упоминали многие мемуаристы. Например, Ф.А. Оом[320] писал об этом так «…затеяли скачку на ипподроме в Царском Селе… Цесаревич упал с лошади и ушиб спину. Но, не чувствуя особенной боли, отказался от всяких мер, тотчас же предложенных доктором Шестовым (тогда уже состоявшем при Его Высочестве, по рекомендации И.В. Енохина). Золотуха, которою страдал Великий Князь, бросилась на ушибленное место, которое сделалось уже с тех пор сосредоточием всех последующих страданий. В этом же году мы были в Либаве, где Его Высочеству были предписаны морские купания. В 1861 г. Цесаревич весною, взяв теплую ванну на ночь, отправился с герцогом Н.М. Лейхтенбергским на охоту в Осиновую рощу. Возвратившись на другой день домой, Цесаревич у Императрицы хотел проделать с Великим Князем Сергеем Александровичем то, что делал ежедневно, т.е. обняв брата, перебросить его через свое плечо, но вдруг почувствовал такую боль в спине, что упал, и встав, не мог выпрямиться. Его снесли в постель, в которой он пролежал почти две недели. Помогло только электричество. И действительно на этот раз болезнь была не более как прострел (lumbago), но появилась все-таки на больном, ушибленном месте. Этим успешным применением электричества впоследствии были вводимы в заблуждение все пользовавшие Его Высочество медики. Постоянно все они твердили, что болезнь ревматического свойства, но мало было обращаемо внимания именно на то обстоятельство, что ревматизм этот избрал место именно то, которое было ушиблено и сделалось гнездом золотушных отложений»[321].

Болезнь постепенно прогрессировала, и в ноябре 1863 г. помощник воспитателя великого князя Александра Александровича (будущего императора Александра III. – И.З.) Н.П. Литвинов отметил в дневнике: «Александр Александрович был у наследника, у которого, кажется, новый нарыв, и он почти не ходит»[322]. О заболевании цесаревича становится достаточно широко известно. В 1864 г., по воспоминаниям князя В.П. Мещерского, после Пасхи «Цесаревич впервые занемог и должен был остаться в Петербурге. Чем именно он занемог трудно было сказать, ибо состоявший при нем доктор Шестов сам ограничивался догадкою, что это маленькая простуда. Но когда я вошел в спальню Цесаревича, я увидел его лежащим на кровати. С лицом, совсем белым, как полотно. Я испугался своего впечатления и никак не мог уяснить себе, чтобы маленькая простуда могла отразиться на лице такою страшною переменою. Сам же Цесаревич жаловался только на слабость. И по временам на боли в пояснице. Его лицо приняло какой-то желтоватый оттенок и как-то осунулось, в особенности в нижней его части»[323].

В апреле 1864 г. был решен вопрос об отправлении цесаревича в заграничное путешествие. Боли в спине продолжали серьезно беспокоить Николая Александровича. В дневниковых записях за этот период Н.П. Литвинов отмечал, что в мае 1864 г. «были у Николая Александровича, у которого, от напряжения в мускулах спины были спазмы, стягивание мышц живота, и он страдал»[324]. Князь Мещерский, говоря об этом же периоде, также отмечал, что «не один раз в это время (апрель 1864 г. – И.З.) мне пришлось слышать от него самого, что он чувствует себя неважно. И, единственное, что было решено по совету Шестова сделать для здоровья Цесаревича, был план морского лечения в Скевенинге, план роковой, ибо это морское лечение оказалось началом его гибели»[325]. Но сам же Мещерский позже упоминает, что решение о поездке в Голландию было принято в ходе медицинского консилиума, и Шестов был только исполнителем его воли[326].

В поездке цесаревича сопровождали его воспитатель генерал-адъютант граф С.Г. Строганов, генерал-майор О.Б. Рихтер, который вел всю переписку, доктор Н.А. Шестов, секретарь Собственной Конторы Августейших детей Ф.А. Оом, профессор Московского университета Б.Н. Чичерин, а также просто приятные молодые люди, ровесники цесаревича — штаб-ротмистр лейб-гвардии Кирасирского полка Козлов и подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка князь Барятинский. Надо заметить, что из перечисленных лиц воспоминания об этой поездке оставили Ф.А. Оом, Б.Н. Чичерин и князь Мещерский, присоединившийся к цесаревичу уже в Голландии.

18 июня 1864 г. цесаревич выехал из Царского Села. Конечной целью поездки был голландский курорт Скевенинг, находящийся близ Гааги, куда предполагалось прибыть к 15 июля 1864 г. для морских ванн и купаний. Русский цесаревич путешествовал по Европе под именем графа Северного (псевдоним, которым пользовался во время своего путешествия по Италии великий князь Павел Петрович).

В ходе поездки по Германии на сопровождавших Николая Александровича лиц обрушился ливень наград, соответствовавших их рангу. Не был обойден и доктор Шестов. Король Баварский пожаловал ему Командорский крест Св. Михаила, Герцог Веймарский — кавалерский крест ордена Белого Сокола 1-й степени, Король Датский — Командорский крест ордена Данеброга 2-й степени, Король Вюртембергский — Командорский крест ордена Фридриха 2-й степени, Король Прусский — Орден Короны 3-й степени, Герцог Дармштадтский — Командорский крест Филиппа Великодушного 2-й степени, Король Италии — Командорский крест 2-й степени[327].

Среди мемуаристов впоследствии нашлось много «прозорливых» критиков доктора Шестова, которые сходу ставили диагнозы и предлагали правильные методы лечения. Как известно, в истории и медицине специалистами являются все. Например, князь Мещерский описывал свои столкновения в Скевенинге с Шестовым. К ним необходимо относиться с осторожностью, поскольку мемуары писались спустя много лет после описываемых событий, но тем не менее, по словам Мещерского, он «просил Шестова запретить купание — «не ваше дело, я один в этом деле понимаю». А бедный Цесаревич — на мой совет бросить купание — ответил мне, что на то есть воля его эскулапа»[328]. Здесь уместно заметить, что на то была не только «воля эскулапа», но и воля самого императора Александра II. После того как в сентябре 1864 г. цесаревич встретился с отцом и О.Б. Рихтер доложил царю, что наследник жалуется на боли в спине, тот выразил недовольство, «говоря, что погода хорошая и ревматизм не может ухудшиться»[329].

В начале сентября 1864 г. цесаревич с родителями из Голландии отправился в Берлин для участия в маневрах. Там ему пришлось долго ездить верхом, следуя за императором, и, видимо, под влиянием этого боли в спине усилились. В начале октября 1864 г. он выехал в Венецию, где заболевание резко обострилось. Сначала оно проявлялось в постоянной усталости, на которую жаловался цесаревич, а после его переезда в Ниццу, а затем во Флоренцию заболевание проявилось настолько сильно, что на консультацию были приглашены итальянские и французские медики. Проф. Б.Н. Чичерин писал об этом периоде: «Я нашел наследника исхудавшим, осунувшимся, сгорбленным. Болей он не чувствовал, но он не мог разгибать спины… В ожидании будущих ванн в Люшоне, его лечили электричеством. Но оно приносило мало пользы»[330]. Во время этой поездки, вспоминал Ф.А. Оом, «мы с Чичериным вдвоем помогли выйти ему из вагона». На третий день пребывания во Флоренции цесаревич слег, жалуясь на боли в спине, «на которой появилась краснота с небольшой опухолью». Был немедленно созван консилиум, на котором профессор Бурчи предположил, что боли являются результатом нарыва в спинных мускулах, и посоветовал приложить шпанскую мушку, «говоря, что если после мушки пройдут и опухоль, и краснота, то не может быть и речи о нарыве»[331]. На консилиуме присутствовали французские врачи Нелатон и Рейе[332], которые были присланы во Флоренцию Наполеоном III. Они также были убеждены, что данная симптоматика характерна для ревматизма. Но в других источниках упоминается итальянский врач, высказавший предположение, что у больного происходит воспалительный процесс в области позвоночника, поэтому, видимо, и упоминается о нарыве[333]. Кроме лечения электричеством использовали массаж. Все это помогало мало, и Николай Александрович уже не мог самостоятельно спускаться и подниматься по лестнице, и поэтому его носили на кресле. Цесаревич писал из Флоренции Н.П. Литвинову: «Наконец я приехал во Флоренцию, как нарочно, чтобы снова схватить сильный lumbago, который меня держит взаперти более недели»[334].

В этой ситуации особое мнение имел граф Строганов. Как пишут очевидцы, он не особенно доверял диагнозам, которые ставили врачи, повторяя: «Вы ошибаетесь», «Вы не угадываете болезни»[335]. Проф. Б.Н. Чичерин также указывал, что граф Строганов выезжал в Париж официально для встречи с братом, а на деле для консультаций с парижскими докторами. Его беспокоил вопрос, может ли великий князь жениться на датской принцессе Дагмар, помолвка с которой уже состоялась. Видимо, на тот момент никто не видел в заболевании цесаревича угрозу для его жизни. Вернувшись из Парижа, он прямо поставил этот вопрос профессору Рейе, на что тот ответил утвердительно, предложив только отложить свадьбу на три месяца.

Поскольку лечение не приносило видимого результата, было принято решение о переезде в Ниццу на виллу Гизбах, куда и выехали 20 декабря 1864 г. Кроме Шестова цесаревича сопровождали французские медики Рейе и Нелатон. Уже в Ницце в феврале 1865 г. ими был составлен письменный протокол, в котором зафиксировано, что болезнь есть укоренившийся ревматизм и что «последовательное лечение паровыми душами и потом купанье»[336] окончательно поправят здоровье великого князя. Князь П.А. Вяземский в брошюре, вышедшей по следам событий в мае 1865 г. в Петербурге, писал: «Ошибочно ли было их воззрение, таившаяся ли болезнь не достигла еще несомненной степени развития, как бы то ни было — и не нам, не посвященным в таинства науки, излагать в этом случае свой приговор, — но, к общему успокоению, к общей радости, парижские врачи утвердительно и без сомнения добросовестно объявили, что болезнь цесаревича не являет никакой опасности: что он страдает единственно простудным ревматизмом»[337].

Ф.А. Оом приписывает себе инициативу повторного обращения к итальянскому проф. Бурчи. После переписки с генеральным консулом в Италии и врачом в Ниццу пришла копия заключения проф. Бурчи, в которой он указывал, что заболевание связано с позвоночным столбом, «и указывал на лечение ея прижиганием, однако выражая опасения за бесполезность и этого способа». Это заключение было прочитано докторам Шестову и Гартману. Но они категорически отказались рассматривать такую возможность развития болезни цесаревича. Далее Оом проявляет себя уже как диагност: «…когда я позволил себе замечание, что постоянные головные и спинные боли и тошнота указывают на мозговые страдания, Шестов вышел из себя и, обратясь ко мне, с запальчивостью сказал: «Вот вы будете еще распространять подобные нелепости: это просто malaria, местная лихорадка»[338]. Далее Оом писал, что больному на спину ставились паровые души, в результате, по его мнению, нарыв начал развиваться вглубь, просверлил позвонок и воспаление по спинному мозгу достигло головного мозга.

В марте 18б5г. по рекомендации медиков Николай Александрович был перевезен на отдаленную от моря виллу Бермон, находившуюся рядом с виллой императрицы Марии Александровны. Ф.А Оом, вернувшись в это время в Петербург, был представлен Александру II, и у них состоялся разговор о здоровье наследника, в ходе которого Ф.А. Оом высказал сомнение в диагнозе, поставленном медиками. Александр II был возмущен вмешательством дилетанта: «Да ты как будто сомневаешься. Не воображаешь ли быть более верным судьею болезни, чем они? Да с каких пор позволяешь себе суждение по медицине?»[339]. Однако царь был обеспокоен и, по словам мемуариста, попросил его показать заключение профессора Бурчи лейб-медику консультанту Н.Ф. Здекауеру и передать тому, чтобы он посетил царя. Когда Оом встретился с лейб-медиком и передал тому все, что он наблюдал во Франции и Италии, Н.Ф. Здекауер спросил его: «Провели ли они губкою, насыщенною горячею водой, по позвоночному столбу? — Нет, отвечал я: они только гуттаперчевым молоточком постучали по позвонкам. — Этого недостаточно, заметил опытный эскулап, и был прав»[340]. Вскоре Оом вернулся в Ниццу.

Здоровье цесаревича стремительно ухудшалось. У него начались сильнейшие головные боли, сопровождавшиеся рвотой. Он часто впадал в забытье. Об ухудшении состояния наследника перед Пасхой был проинформирован телеграфом Александр II, и в тот же день в Ниццу выехал великий князь Александр Александрович в сопровождении графа Б.А. Перовского и лейб-медика Н.Ф. Здекауера. Министр внутренних дел П.А. Валуев записал в дневнике 1 апреля 1865 г.: «Из Ниццы получаются снова тревожные известия насчет здоровья цесаревича. Туда послан вчера доктор Здекауер»[341].

По свидетельству Оома, на второй день Пасхи у цесаревича произошел «удар». Но явления паралича через полтора часа прошли бесследно. 6 апреля 1865 г в Ниццу прибыли младший брат цесаревича Александр Александрович и Н.Ф. Здекауер. Последний тотчас же направился к больному, где его ожидали приглашенные еще накануне врачи Циммерман, Рикар, Вахю, Рерберг. «Последний, русский подданный, впервые определил болезнь Цесаревича латинским названием: «Meningitis cerebro spinalis» и подтвердил его подробным описанием в медицинском сочинении, которое дал прочесть Рихтеру. Сомнения, казалось, не могло уже быть. К этому названию, после уже вскрытия, доктор Опольцер добавил слово: «tuberculosa»[342].

Вечером 6 апреля 1865 г. Александр II срочно выехал в Ниццу. Путь до Ниццы был совершен с неимоверной для того времени скоростью — за 85 часов[343]. Валуев записал в дневнике 5 апреля: «Вечером внезапно получил от кн. Долгорукова извещение, что государь едет завтра за границу вследствие печальных известий, полученных о болезни цесаревича. Через полчаса получил от Долгорукова текст известия об этой болезни для помещения завтра во всех газетах. По-видимому, болезнь в спинном мозгу, уже распространившая свое действие на головной мозг. Врачи несколько месяцев лечат великого князя от простуды и ревматизма!!»[344] 6 апреля 1865 г. в Петербурге в газетах начали печатать телеграммы, в которых подданные Империи информировались о состоянии здоровья наследника. Например, 6 апреля было напечатано: «Голова свободна, память хороша, ответы правильны, но положение свое не сознает… Здекауер прибыл. Позвали Пирогова».

7 апреля 1865 г. в газетах сообщали, что «лихорадка несколько усилилась, припадков давления на мозг меньше, движения свободны (10 часов утра). Здекауер находит состояние крайне опасным… Он подозревает болезнь: Meningitis cerebro spinalis». П.А. Валуев фиксирует этот диагноз в дневнике: «Болезнь цесаревича Meningite cerebro spinale». 8 апреля известия стали еще более тревожными: «Усиление припадков мозговых… Ждем Опольцера[345]».

Для большинства в России было уже понятно, что состояние цесаревича безнадежно. Министр внутренних дел Валуев записал в дневнике: «Ночью и утром получены депеши несколько успокоительные, но в 2-м часу другие, извещающие о возобновлении опаснейших признаков болезни. Надежды, кажется, остается весьма мало». Из дневника Н.И. Рако известно, что цесаревичу «обрили голову и поставили две шпанские мушки»[346]. В газетах за 9 апреля сообщалось, что «сон прерывается бредом. Временами больной узнает окружающих». 10 апреля: «Ночь беспокойная с бредом. Узнает, отвечает хорошо, но язык несколько затруднен… Истощение опасное. Государь прибыл. Не мог видеть Цесаревича. Прибыли Королева Датская с принцессою Дагмар и наследный принц. Вечером. 10 часов. Государь имел утешение свидеться с Цесаревичем». Оом сообщил датской королеве и принцессе о безнадежном положении больного. Из дневника Н.И. Рако известно, что прежде чем увидеться с сыном Александр II присутствовал на консилиуме врачей, где был и Пирогов, приехавший вместе с ним. Из дневника П.А. Валуева: «Целый день получались депеши из Ниццы, одна другой прискорбнее». 11 апреля: «Быстрый упадок сил. 24 часа без сна. Сегодня утром свидание с принцессою Дагмар и с братьями. Опасность усиливается»[347]. В этот же день больной причастился Св. Тайн.

12 апреля 1865 г. цесаревич, которому шел 22-й год, скончался. Очевидцы оставили воспоминания о происходивших событиях. Среди них был малозаметный Н.П. Литвинов, помощник воспитателя великих князей Александра Александровича и Владимира Александровича. Он описывает этот день следующим образом: «Доктора беспрестанно собирались в консилиум, толкуя о том, сколько осталось жить больному и какого рода болезнью он болен. Доктор Опольцер, приехавший из Вены сегодня утром, прежде, нежели быть допущенным к наследнику, приглашен был на совещание докторов. Говорят, что первое его слово было: «Господа, разумеется, нам, прежде всего, нужно быть согласными во мнениях». Затем, увидев больного, он объявил, что мнение Здекауера было справедливо и что у Николая Александровича Meningitis cerebro spinalis, но к этому прибавил еще — tuberculosa. Он сказал, что это такая болезнь, которой симптомы обнаруживаются всегда поздно и когда уже нет спасенья больному. Сам Опольцер знает только семь примеров такой болезни и то по истории медицины, а на практике еще никогда не видел подобных больных. Николаю Александровичу беспрестанно давали мускус по настоянию Пирогова, который, со свойственной ему энергией, утверждал, что доктора не должны терять надежды до тех пор, пока в больном не перестанет биться сердце»[348].

Одна из безымянных свидетельниц писала 12 апреля: «Я намедни опять начала было летопись, да не могла продолжать. Один только день был несколько тихий, но в ночь опять хуже и потом тревога за тревогой. Переход от надежды к отчаянию и, наконец, вчера долгая агония, которая истерзала несчастных родителей и, наконец, сломила твердость императрицы. До последнего вздоха сына она крепилась, чтобы не потревожить его, и тут дала волю слезам, но с ней сделалось так дурно, что Государь скорее влачил ее, чем вел, обняв крепко, целуя Ее, заливаясь слезами, до соседней комнаты, где с нею два раза сделался обморок»[349].

Самое подробное описание последнего дня Никсы было опубликовано в 1916 г. В 4 часа утра он пришел в сознание и попрощался с матерью: «Прощай, ма, жаль мне тебя, бедная мамаша». В 9 часов утра его причастили Св. тайн. В 15 часов начали читать отходную. В 19.30 началась агония, он уже ничего не видел и не слышал, но ужасно стонал, у него началась предсмертная икота. Все это время императрица Мария Александровна стояла в ногах умирающего сына, а император и великий князь Александр Александрович по разные стороны кровати. Несостоявшаяся невеста, датская принцесса Дагмара, категорически отказалась уйти и сама вытирала черную пену, вытекающую изо рта Никсы. Эта агония продолжалась шесть часов. За это время четыре раза принимались читать отходную молитву. Этот ужас прекратился только около часа ночи, и Александр II унес из спальни потерявшую сознание императрицу[350].

О происходивших в Ницце событиях немедленно информировался Петербург, и Валуев записал в дневнике: «Цесаревич скончался в 12 часов 50 минут ночи по времени в Ницце, следовательно, в исходе 3-го часа ночи по-нашему. Известие получено рано утром через телеграмму от гр. Адлерберга к министру двора. Весть была ожиданна, и, несмотря на то, она произвела сильное впечатление. Сегодня же утром объявлено о печальном событии в прибавлениях к газетам и дано знать по телеграфу в губернии. В более населенные города я сообщил губернаторам шифром о наблюдении за могущими возникнуть в народе толками. Говорят, что в Москве уже пущен слух, будто цесаревича отравили великий князь Константин Николаевич и его супруга «Константиниха»[351].

В этот же день тело цесаревича было вскрыто и забальзамировано. Вскрытие производилось Пироговым, а «Здекауер под диктовку Опольцера составил описание всего оказавшегося при вскрытии, т.е. протокол, который был подписан тремя врачами и гр. А.В. Адлербергом, присутствовавшем при вскрытии. Оказалось, между прочим, как и предполагали медицинские авторитеты, что одновременно с воспалением оболочки спинного и головного мозга, происшедшим от нарыва в спинных мускулах и коснувшихся позвоночного столба, вся мозговая оболочка была воспалена, железы отчасти чрезмерно увеличены, отчасти перешли в нагноение. В головном мозгу и в легких найдены туберкулы, застарелые и свежие; на внутренней поверхности черепа соски костяные, и некоторые из них углублялись в головной мозг»[352]. Еще один очевидец происходящего, профессор Б.Н. Чичерин, писал, что «вскрытие тела обнаружило не только туберкулезный менингит, но и внутренний нарыв в спинной кости, который был коренным источником болезни. Оказалось, что итальянский доктор один был прав в своем диагнозе».

Сохранилось «Свидетельство о кончине Цесаревича Николая Александровича», в котором был сформулирован диагноз, приведший к смерти больного. «Его Императорское Высочество Государь Наследник Цесаревич и Великий Князь Николай Александрович волею Божею скончался в г. Ницце сего апреля 12/24 числа в 12 часов 50 минут по полуночи от воспаления мозговых оболочек (Meningitis), в чем свидетельствуем. Обергоф-маршал граф Андрей Шувалов. Генерал-адъютант князь Долгоруков. Генерал-адъютант граф А. Адлерберг 2-й. Чрезвычайный посол барон Андрей Бобрин. Православной церкви в Ницце протоиерей Василий Прилегаев»[353].

В официальном Манифесте подчеркивалось, что болезнь поначалу «не представляла, по-видимому, опасений за столь драгоценную нам жизнь, хотя медленно, но казалось, уступала действию предпринятого лечения и влиянию южного климата, когда внезапно появившиеся признаки явной опасности побудили нас поспешить с отъездом из России».

Естественно, смерть цесаревича вызвала самые разные отклики в России. Например, В.Ф. Одоевский в дневнике записал 12 апреля 1865 г.: «Телеграмма о кончине наследника — что за горе! Каково должно быть бедному государю!»[354]. Граф С. Шереметев в «Воспоминаниях» отмечает, что он помнит «молебен на Красной площади — несметная толпа молилась за наследника престола»[355]. 13 апреля 1865 г. П.А. Валуев записал: «В городе множество толков о том ослеплении, с которым будто бы уходили цесаревича, не слушаясь советов опытнейших и искуснейших врачей, например, Здекауера здесь, кого-то во Флоренции и Нелатона в Ницце. Рассказывают, например, что Здекауер требовал теплых ванн, а цесаревича отправили купаться в Сквенинген, что флорентийский врач указывал на спинной мозг, как на гнездо болезни, и требовал скарификации, но его не послушали, что Нелатон поставил фонтанели, а Шестов их закрыл, что от государя скрывали правду и т.д. и т.д.»[356]. Он вновь 18 апреля указывал в дневнике, что из Москвы доносят о «нелепых толках в народе, обвиняющих великого князя Константина Николаевича в отравлении Цесаревича». После возвращения Здекауера из Ниццы Валуев заходил к нему домой (8 мая) и 11 мая записал то, что он узнал из первых рук: «После обеда был у меня Здекауер. Он передает подробности о покойном Цесаревиче и его братьях. Бред цесаревича был характеристичен. Он держал речь перед какими-то депутатами, в другой раз как будто брал Кексгольм приступом. Вообще смерть показала, сколько обещала его жизнь. Замечательное слово, сказанное им на счет нынешнего цесаревича: «В нас всех есть что-то лисье. Александр один вполне правилен душой»[357].

Конечно же, в обществе возникал и вопрос об ответственности окружавших цесаревича медиков. Князь Мещерский передает свои разговоры на эту тему с медиками, которых он спрашивал: «А что было бы, если не бы было морского купания? Они отвечали мне: категорически сказать ничего нельзя; но, судя по тому, что стало известно из диагноза профессора Опольцера, можно предположить, что если бы Великий Князь пробыл два, три года в ровном и умеренном климате, болезнь была бы приостановлена, и он мог бы, перейдя критический период, жить и окрепнуть»[358]. Сам же профессор Опольцер, как передает Оом, считал, что «болезнь, которою страдал покойный, встречается редко, узнать ее вовремя почти невозможно, о ней можно только догадаться, да и тогда все меры к излечению не спасли бы больного, а только продлили бы его жизнь, конец же был бы ужасный: полный идиотизм после ужасных страданий»[359].

Однако, несмотря на авторитетные свидетельства невозможности своевременной диагностики такого заболевания, многие винили в произошедшем прежде всего врача наследника — доктора Шестова. Поэтому необходимо проследить, как сложилась его дальнейшая судьба. Современники упрекали его в материализме. Профессор Б.Н. Чичерин упоминал, как однажды за обедом доктор Шестов «вздумал вольнодумничать: отрицал существование бесов»[360]. Но, несмотря на многочисленные упреки и обвинения в некомпетентности, вопрос о его дальнейшей службе был решен достаточно лояльно. В мае 1865 г. из Придворной медицинской части были запрошены сведения о докторе Шестове. Из них мы узнаем, что коллежский советник Шестов родился в 1831 г., на службе, закончив Медико-хирургическую академию, находился с января 1854 г., в 1855 г. он стал доктором медицины. В 1857 г. после усовершенствования в клиниках Академии был командирован за границу, где побывал в Париже, Берлине и Праге. Вернувшись в Россию в 1859 г., Н.А. Шестов был утвержден в должности доктора цесаревича с декабря 1859 г. В I860 г. он был назначен на должность адъюнкт-профессора клиники госпитальной терапии. Он получал очень приличное жалованье в 2348 руб. 68 коп.[361] в год.

Единственное, в чем проявился упрек со стороны Двора к профессиональной квалификации медика, было то, что когда в июне 1865 г. император Александр II распорядился выдать лицам из ближайшего окружения цесаревича по годовому окладу, он был выплачен всем, кроме доктора Шестова. Однако уже в июле «Государь император Всемилостивейше повелеть соизволил … доктору Шестову, за усердную службу при Его Высочестве выдать годовой оклад»[362]. Во второй половине июня 1865 г. Высочайшим решением доктор Шестов был зачислен сверхштатным ординатором во 2-й С.-Петербургский военно-сухопутный госпиталь «впредь до могущей открыться там вакансии с сохранением получаемого им ныне содержания по должности старшего ординатора»[363]. С 1866 г. и до своей смерти в 1876 г. доктор Шестов являлся ординарным профессором кафедры частной патологии и терапии Медико-хирургической академии[364]. Следует упомянуть, что лекции проф. Шестова не были популярными в Академии и среди студентов в 1870-х гг. широко ходила фраза «Пятеро дураков сидят — Шестова слушают».

Приведенные архивные и мемуарные свидетельства позволяют избежать некоторых неточностей, встречающихся в современной литературе. Например, в изданной в 1997 г. книге, посвященной Александру III, пишется, что «однажды во время военных маневров Николай получил травму спины, неудачно соскочив с лошади. С тех пор его постоянно беспокоили боли в спине. Врачи лечили юношу от заболевания почек. Окончательный диагноз не внес ясности в причину смертельного недуга: врачи предполагали менингит, в заключении о смерти говорится о ревматизме почечных мышц и поясничной спинной фасции»[365]. Об этом же диагнозе упоминает и биограф Александра III А. Боханов[366]. Великая княгиня Ольга Александровна упоминает в мемуарах, что «весной 1865 г. в Канне … цесаревич Николай … умирал от воспаления легких»[367]. Известный драматург и историк Э. Радзинский также замечает, что цесаревич Николай умер «от чахотки» в Ницце[368]. В 1913 г. в книге В.П. Обнинского, крайне негативно оценивавшего историю последних Романовых, упоминается, что «Николай умер на Ривьере от болезни, бывшей, как уверяли, последствием излишеств и дурных привычек юношеского возраста»[369]. Это замечание, как следует из текста, основано на слухах, циркулировавших в обществе, однако в примечании научного редактора переиздания этой книги отмечается, что «сведения о его болезни не подтверждаются».

Через несколько лет, в мае 1868 г., в семье нового цесаревича Александра Александровича родился первенец, которого назвали Николаем. Современники, которые хорошо знали отношения братьев, не сомневались, что имя первенца будущий император Александр III и его жена Мария Федоровна (датская принцесса Дагмар) выбрали в память о цесаревиче Николае Александровиче. Наставник Александра Александровича К.П. Победоносцев писал в мае 1868 г.: «В новорожденном великом князе повторилось и новою жизнью ожило для нас незабвенное имя покойного цесаревича, которое мы у себя в сердце носим, и пусть новорожденный ваш будет на него похож и нравом и умом»[370].

Глава 4. Великий князь Николай Константинович

Никола • Кража в Мраморном дворце • Первая ссылка. 1875–1881 гг. • Вторая ссылка. 1881–1901 гг. • Третья ссылка. 1901–1918 гг.

Никола

XX век вошел в мировую историю как время активного использования психиатрии в политических целях. Особенно это было характерно для стран с авторитарными режимами. Не являлась исключением и Россия. Однако истоки этого явления уходят корнями в XIX в. Сопоставлять масштабы и активность использования этих «методов» не стоит, но объединяющим фактором для них являлся принцип «целесообразности», в угоду которому весьма авторитетные медики подтверждали диагнозы, принятые в большей степени по политическим соображениям. Необходимо отметить, что психиатрия, как наука, во второй половине XIX в. находилась в стадии становления, но нельзя отрицать того факта, что именно медицина приносилась в жертву государственным интересам.

У англичан есть поговорка о «скелете в шкафу», в России принято говорить о том, что «в семье не без урода». Таким «скелетом» для императорской фамилии на протяжении четырех десятилетий был великий князь Николай Константинович Романов.

Николай Константинович Романов родился 2 февраля 1850 г. Он был первым ребенком в семье великого князя Константина Николаевича и Александры Иосифовны — принцессы Саксен-Альтенбургской. Отец, младший брат Александра II, великий князь Константин Николаевич Романов принимал активное участие в политической жизни России в начале правления Александра II. За ним прочно закрепилась репутация либерала. И в этой семье, находящейся на самом виду, в апреле 1874 г. происходит скандальное событие, бросившее тень на всю правящую династию. Уникальным в этих событиях является то, что апрельский эпизод 1874 г. повлек за собой более чем сорокалетнюю ссылку великого князя, продлившуюся дольше, чем ссылка декабристов. Это событие подробно или мимоходом описывается в различных мемуарах и дневниках. Кроме того, известный интерес представляют наблюдения психиатров, которые велись за состоянием здоровья великого князя на протяжении нескольких десятилетий.

Будущее великого князя Николая Константиновича, племянника императора Александра II, должно было быть блестящим. У него были замечательные учителя, в их числе — известный проф. К.П. Победоносцев. Николай Константинович, или, как его называли родители, — Никола, был первым из великих князей, закончивших Академию Генерального штаба. Военный министр ДА. Милютин вспоминал о нем, как о человеке, «кончившим, довольно успешно, курс Академии», и поэтому «пример двух Великих Князей, прошедших курс академии Генерального штаба», имел в его глазах «особое значение»[371].

Разные люди оставили свои заметки о Николае Константиновиче, но, пожалуй, наиболее достоверны воспоминания графини М. Клейнмихель, близкой ко Двору великой княгини Александры Иосифовны. Поскольку впоследствии Николай Константинович был официально объявлен психически больным, она добросовестно пыталась найти проявления этой ненормальности, вспоминая его детство, описывая, как Николай Константинович травил тремя огромными бульдогами овцу, привязанную к дереву в парке, причем «овечка лежала вся в крови, а Великий Князь казался очень доволен своими делами»[372]. С другой стороны, «он хорошо и старательно учился в Академии генштаба, был очень красивым юношей, с прекрасными манерами … хорошим музыкантом и обладал прекрасным голосом»[373].

Его любовница, американская дама полусвета Фанни Лир, в мемуарах также описывала внешность великого князя: «…ростом немного более 6 футов, прекрасно сложенный, широкоплечий с гибким и тонким станом. У него была небольшая, красивой формы голова, овальное лицо и мягкие шелковистые волосы, остриженные под гребенку; ослепительной белизны, широкий и открытый лоб, светившейся умом и проницательностью»[374].

Став самостоятельным, Николай Константинович окунулся в бурную жизнь света и «полусвета»[375], и в результате, как писали впоследствии медики, «в начале апреля 1872 получил сифилитическую язву на Praeputiumpenis, зажившую через месяц… Вслед за тем появились вторичные сифилитические явления: язва зева и глотки, заднего прохода и увеличение железок»[376]. По совету специалистов великий князь лечился от сифилиса в Петербурге, а затем отправился для последующего лечения за границу, в Вену и Италию. Осенью 1872 г., излечившись, Николай Константинович вернулся в Петербург.

В начале февраля 1873 г. великий князь Николай Константинович выехал из Санкт-Петербурга, чтобы принять участие в Хивинском походе в составе войск Туркестанского военного округа под командованием генерал-адъютанта К.П. Кауфмана. Впоследствии Хивинский поход Николай Константинович вспоминал как лучшие дни своей жизни. Именно в этом походе он впервые оказался в Средней Азии, где ему пришлось впоследствии провести почти всю жизнь.

Естественно, великому князю, с одной стороны, пытались обеспечить полный комфорт, а с другой — его не могли оставить без дела. Никола лично принял участие в нескольких боевых операциях. И, видимо, это серьезная нагрузка оказалась для него непосильной. Во время похода великий князь «вдруг ослабел до того, что едва мог пройти несколько шагов без посторонней помощи», у него поднялась температура до 39°, сопровождавшаяся бредом и бессонницей. Главный отрядный доктор поставил диагноз, связанный с желудочным расстройством. Именно тогда, в конце апреля 1873 г., как писал в своем отчете от 14 июля 1873 г. лечащий врач великого князя И. Морев, было высказано мнение «в пользу мозговой формы болезни». Подчеркивалось, что больной «сделался капризным, немощным и раздражительным, как ребенок… в то же время явления сифилитические усилились»[377].

Надо заметить, что сам Николай в письмах к отцу в середине апреля (18 апреля 1873 г.) писал о своем здоровье, что «оно довольно хорошо. Многие имели лихорадку, а я ничего. Холода не вредили мне нисколько. Напротив того, жары, которые делаются нестерпимыми, действуют на меня скверно. Я сильно ослабеваю». Через 10 дней состояние его ухудшилось настолько, что он просил Морева писать за него письмо, поскольку он ослаб в результате перенесенной лихорадки[378]. В связи с резким ухудшением здоровья великого князя срочно отправили в Петербург. Встречать его из Самары выехала Фанни Лир, которая отметила, что «он очень загорел и похудел, но был совершенно здоров»[379].

За участие в Хивинском походе великий князь получил золотую саблю и чин полковника (22 июля 1873 г.). 11 июля 1873 г. он прибыл в Петербург и уже через три дня выехал в Вену для лечения последствий сифилиса, которое он с августа до сентября 1873 г. продолжал в Крыму. Все, видевшие его в это время, отмечали, что Николай Константинович чувствовал себя прекрасно. После возвращения в Петербург из Крыма осенью 1873 г. князь занимался устройством своего дома и подготовкой к научной экспедиции в бассейн реки Аму-Дарьи. Все это время он также чувствовал себя достаточно хорошо, за исключением того, как целомудренно замечает его врач, — «жизнь не была правильна относительно сна и половых наслаждений»[380].

Кража в Мраморном дворце

В апреле 1874 г. великий князь Николай Константинович Романов похитил из спальни матери фамильные драгоценности. Это событие за последующие десятилетия обросло множеством домыслов, но тем не менее суть мемуаристы передают точно.

Так, Е.А. Нарышкина писала: «…независимо от целого ряда похищений, совершенных у лиц царской фамилии, у Великой Княгини Александры Иосифовны пропал из Ея киота богато украшенный драгоценными камнями образ. Великая княгиня вне себя поручила шефу жандармов гр. П.А. Шувалову во что бы то ни стало найти его и открыть дерзкого похитителя. Полиция действительно нашла несколько раз перепроданный образ и без труда проследила хождение его по рукам до самого несчастного молодого человека. Скандал вышел громадный. Думаю даже, дурные отношения графа с Великим князем Константином Николаевичем содействовали тому, чтобы он не был умерен. Николай Константинович был объявлен страдающим психиатрическою болезнью — клептоманией — и отправлен в Оренбург»[381].

Государственный секретарь Е.А. Перетц записал в 1889 г.: «Старший сын Великого Князя Константина Николаевича в 70-х гг. был, по слухам, уличен в краже бриллиантов и какой-то иконы своей матери, после чего был признан сумасшедшим, над ним назначили опеку»[382].

С.Ю. Витте упоминал, что князь «украл очень драгоценные бриллиантовые вещи у своей матери. Вот тогда и было установлено, что он находится в ненормальном состоянии»[383].

Графиня В.М. Клейнмихель была наиболее информирована, так как слышала подробные рассказы об этой истории от своей сестры, состоящей при дворе великой княгини Александры Иосифовны. Она писала:«… в Мраморном дворце похищены при помощи какого-то особого орудия три крупных бриллианта с иконы, подаренной Николаем I своей невестке… икона находилась в комнате великой княгини, куда имели доступ только врачи, придворные дамы и два главных камердинера»[384].

Сам великий князь Константин Николаевич записал в дневнике 10 апреля 1874 г.: «…на одной из наших свадебных икон отодрано и украдено бриллиантовое сияние, и что с другой попробовали то же самое, но безуспешно и только отогнули»[385].

Развитие событий в Мраморном дворце в апреле 1874 г. подробно изложены в «Акте медицинского исследования Его Императорского величества Великого Князя Николая Константиновича по поводу возникшего сомнения в нормальном состоянии умственных способностей Его Величества». Хронология событий по этому документу восстанавливается следующим образом.

9 апреля 1874 г. вечером в Мраморном дворце была замечена великой княгиней Александрой Иосифовной пропажа бриллиантовой звезды со святого образа, находившегося в ее спальне.

10 апреля Николай Константинович, узнав о случившемся от отца, выразил удивление и сообщил при этом, что у него в это же время пропала коллекция золотых медалей. Константин Николаевич предложил дать знать полиции об этом. Николай Константинович изъявил готовность последовать этому совету[386].

11 апреля во время обеда Константин Николаевич спросил сына, заявил ли он в полицию, на что тот ответил отрицательно, но обещал последовать совету отца. Вернувшись домой, он, действительно, послал своего адъютанта к обер-полицмейстеру.

Уже 12 апреля 1874 г. пропавшие бриллианты были найдены полицией, причем было установлено, что еще 8 апреля бриллиантовую звезду и золотые медали приносил закладывать в ломбард адъютант Николая Константиновича капитан Варнаховский. Однако вещи не были приняты в тот день по причине позднего времени, но 9 апреля он все же заложил их в ломбарде.

13 апреля Николай Константинович, будучи у Фанни Лир, велел собрать все, что у нее было ценного и отдать на хранение в американское посольство, кроме того, он дал ей подробные наставления, как она должна поступать в случае обыска[387].

15 апреля в 9 часов утра Константин Николаевич пригласил сына и в присутствии С.-Петербургского градоначальника генерал-адъютанта Ф.Ф. Трепова допросил капитана Варнаховского по поводу заложенных в ломбарде им вещей. Адъютант Николая Константиновича «как было дело не объяснял». В этот же день, в 12 часов, Николай Константинович заявил отцу, что бриллиантовая звезда была принесена ему в дом какой-то неизвестной старухой и куплена у нее Варнаховским. В 13 часов Константину Николаевичу было сообщено, что Александр II решил передать дело о продаже бриллиантовой звезды шефу жандармов П.А. Шувалову, причем великому князю Константину Николаевичу было предоставлено право решать, давать ли делу дальнейший ход или прекратить его производство. В 18 часов Константин Николаевич вторично беседовал с сыном, спрашивая его, следует ли продолжать начатое дело, но Никола настаивал на производстве дальнейшего и притом самого строгого и публичного расследования.

Хорошо известно, что у П.А. Шувалова и великого князя Константина Николаевича были серьезные разногласия на политической почве. Однако, как писала впоследствии М. Клейнмихель, намерения Шувалова в этой щекотливой ситуации «были самые благожелательные… Весьма бережно сообщил он Великому Князю, что полиция уверена в том, что бриллианты похищены Николаем Константиновичем. Он прибавил, что это обстоятельство должно во что бы то ни стало быть заглажено и что он нашел лицо, согласившееся за большую сумму даже взять на себя вину». Константин Николаевич не смог смириться с обвинениями в адрес сына, несмотря на всю их очевидность, и видел в этом политическую интригу, заявив Шувалову «Вы все это изобрели лишь для того, чтобы распространять клевету о моем сыне, ваша жажда мести хочет его обесчестить. Я позову Николая, и посмейте в его присутствии повторить ваши обвинения»[388].

После разговора с шефом жандармов, в ночь с 15 на 16 апреля, Константин Николаевич еще раз пригласил сына и, в присутствии П.А. Шувалова, сообщил ему, что бриллиантовая звезда и медали были заложены в ломбард капитаном Варнаховским по его собственному приказанию. Никола, несмотря на неопровержимые улики, не изменил своих показаний. В этот же день 15 апреля была арестована Фанни Лир, и у нее, по приказу П.А. Шувалова, был произведен обыск.

16 апреля Никола уже находился под домашним арестом. Он слег в постель, жалуясь на «тоску и головную боль».

17 апреля лечащий врач арестованного И. Морев доложил Константину Николаевичу, что некоторые наблюдения из походной жизни во время Хивинского похода и душевные волнения последнего времени дают повод предположить «существование серьезного нервного расстройства», и просил пригласить для совещания врачей и специалиста по нервным и душевным болезням.

События этих апрельских дней тяжело переживал Александр II, расценивая их как «семейное горе». Военный министр Д.А. Милютин упоминал в дневниковой записи за 18 апреля, что император был глубоко огорчен, что «он не мог говорить без слез о позоре, брошенном на всю семью гнусным поведением Николая Константиновича». По мнению царя, самым неприглядным в этой истории было то, что Никола «не только упорно отпирался от всех обвинений, но даже сваливал вину на других, не состоящих при нем лиц». В этот день царь еще колебался между намерением исключить Николая Константиновича из службы с заключением его в Петропавловскую крепость и медицинским диагнозом, необходимым для того, чтобы «сохранить лицо». По свидетельству Д.А. Милютина, «речь шла о том, чтобы освидетельствовать умственные способности преступника: поступки его так чрезвычайны, так чудовищны, что почти невероятны при нормальном состоянии рассудка. Может быть, единственным средством к ограждению чести целой семьи царской было бы признание преступника помешанным (клептомания)»[389].

Тяжело переживал эти события и отец Николы — великий князь Константин Николаевич. В этот день он записал в дневнике: «…я могу быть отцом несчастного сумасшедшего сына, но быть отцом преступника, публично ошельмованного, было бы невыносимо и сделало бы все мое будущее состояние невыносимым»[390]. Вместе с тем именно в этот день было принято «после долгих колебаний» политическое решение дождаться освидетельствования преступника докторами и затем, «каков бы ни был его результат, объявить его для публики больным душевным недугом» (курсив наш. — Авт.).[391]

К 19 апреля 1874 г. решение было уже принято поскольку, по словам Милютина, «три врача (Баинский, Карель и Здекауер) освидетельствовала преступного великого князя и доложили государю что в речах и поступках Николая Константиновича нашли что-то странное: он не только не опечален всем случившимся, но шутит и кажется совершенно равнодушным. Ему объявлено было, что он лишен чинов и орденов и будет в заточении без срока. И это принял он совершенно равнодушно. Государь в семейном совете решил признать Николая Константиновича психически больным»[392]. Необходимо подчеркнуть, что окончательное решение о диагнозе было принято самим царем на семейном co-seme. Оформление этого решения с медицинской и юридической стороны заняло несколько месяцев.

Современники задавались вопросом, что могло толкнуть Николу к похищению бриллиантов относительно небольшой стоимости, когда он сам обладал огромным состоянием. Общественное мнение было единодушным — клептомания. Но в официальных документах это заболевание не упоминается. Речь идет только о «признаках душевного расстройства». По мнению специалиста по нервным болезням И. Балинского, которого А.Ф. Кони называл «отцом русской психиатрии»[393], о клептомании не могло быть и речи. В одном из документов, составленным, по-видимому, И. Балинским, упоминалось, что в обществе «говорилось почему-то об одном предметном помешательстве (клептомания), тогда как оно здесь совсем не имело места»[394].

Великий князь Константин Николаевич допускал возможность клептомании у сына и поэтому приказал врачам изложить их мнение о состоянии здоровья сына, «не стесняясь никакими соображениями, но руководствуясь при этом одною правдою»[395]. Медики тщательно исследовали состояние больного, как физическое, так и душевное. Они зафиксировали, что великий князь отвечал на их вопросы совершенно спокойно, признавая, что поводов для кражи у него не было и быть не могло, нужды в деньгах у него не существовало. Диагноз, составленный медиками в тот же день, гласил: «…не замечается признаков какой-либо, ясно определившейся душевной болезни, но его Величество находится в том болезненном состоянии нравственного растления, которое предшествует развитию многих душевных болезней. Такое состояние особенно часто встречается у больных, измученных онанизмом; избытком половых наслаждений, у одержимых хроническим алкоголизмом и т.п.»[396]. Таким образом, медики не нашли у великого князя определенной болезни, а диагностировали только «состояние нравственного растления», что в общем-то не имеет отношения к медицине.

Надо заметить, что психиатр И. Балинский беседовал и с Фанни Лир. Как она писала, ее освободили на пятый день, то есть 20 апреля 1874 г., и предупредили, что ее навестит «доктор Б-й, специалист по душевным болезням, для расспросов о психическом состоянии Великого Князя… Доктор был бледный худощавый человек, с раскосыми глубоко сидящими глазами. Он старался получить от меня показания о сумасшествии Николая, но я сказала: «Доктор, уверяю Вас, что Великий Князь столько же здоров умом, как и Вы. Я знаю, что он страдает клептоманией, но никакой другой мании у него нет. …Гм, гм… — промычал он, — но чем же тогда можно объяснить Ваше влияние на него. Он днем и ночью требует Вас с криками и воплями?»[397].

В промежуточном медицинском диагнозе на 12 августа 1874 г. отмечалось, что «Душевная болезнь его Высочества по причине отсутствия систематического бреда обнаруживается более в действиях, нежели в словах». В конечном счете версия о клептомании была решительно отброшена медиками: «…мы с этим не можем согласиться и не находим у Его Высочества признаков так называемой клептомании», но, однако, они заявили, что у больного «развились явная наследственная форма помешательства»[398].

Тем не менее «больного» надо было лечить, и уже 18–19 апреля Н.Ф. Здекауер и И.М. Балинский признали необходимым употребление хинина и бромистого натрия и, по некоторым малодостоверным свидетельствам, надевали на него смирительную рубашку, обливали холодной водой[399].

Вечером 19 апреля, по приказанию великого князя Константина Николаевича, профессор И. Балинский явился на станцию Варшавской железной дороги. На пути в Гатчину он доложил императору Александру II о том, что признает Николая Константиновича «действительно больным и считает нужным устроить медицинское наблюдение над состоянием здоровья его величества»[400]. Ответственными за состояние здоровья Николая Константиновича Александр II назначил лейб-медика Н. Здекауера и проф. И. Балинского, повелев составить инструкцию о порядке лечения и наблюдения за больным и еженедельно посылать ему за границу бюллетени о состоянии его здоровья, назначить надежного врача для постоянного пребывания при особе Николая Константиновича.

20 апреля инструкция была составлена. Ее авторами были помощник шефа жандармов и управляющий III Отделением Собственной Его Императорского величества канцелярии генерал-адъютант граф Н.В. Левашов, князь Э.Э. Ухтомский и проф. И.М. Балинский, то есть жандарм, журналист и врач. В тот же день Николаю Константиновичу была объявлена воля царя, которую он выслушал совершенно спокойно. Вскоре был подобран и врач, приступивший к своим обязанностям уже с 26 апреля 1874 г.

В это время с Фанни Лир велись переговоры о сумме, за которую она согласилась бы уступить обязательство великого князя на 100 тыс. руб. и его духовную, хранившуюся в американском посольстве. Она писала, что именно император приказал выполнить все обязательства великого князя полностью, но тем не менее переговоры продолжались, и она «согласилась получить только половину вышеназванной суммы»[401].

Для принятия окончательного решения по делу Николая Константиновича 12 сентября 1874 г. было создано Совещание во главе с министром Императорского двора графом А.В. Адлербергом. Тогда же было подготовлено окончательное медицинское заключение. В его составлении решающую роль сыграл психиатр проф. И.М. Балинский. В заключении подтверждалось психическое расстройство великого князя. Однако, поскольку дело касалось представителя правящей династии, племянника Александра II, в документах указывалось на то, что окончательное признание не нормального состояния здоровья члена императорской фамилии, равно установление над ним опеки, зависят «от Державной воли Государя Императора»[402].

28 ноября, 3 и 7 декабря 1874 г. состоялись заседания специально составленного Совещания, в деятельности которого приняли участие виднейшие сановники[403]. Именно они должны были юридически оформить официальное безумие Николая Константиновича и определить его дальнейшую судьбу. Юридическая оценка событий апреля 1874 г. была подготовлена юрисконсультом Министерства Императорского двора М. Баженовым, который подчеркивал, что назвать поступок Николая Константиновича «похищением в смысле уголовном» нельзя и это «заставляет признать этот поступок действием бессознательным, плодом болезненного расстройства ума»[404], поэтому великий князь подлежал лечению.

Медики, имевшие право совещательного голоса, рекомендовали, что «при малокровии и совершенном расстройстве нервов великого князя желательно поместить Его Высочество в южном климате России, где такие физические болезни удобнее подлечиваются, и что для успешного лечения душевных недугов необходимо дать умственное занятие Его Высочеству»[405]. Они советовали поручить его управлению «обширную ферму, где можно заниматься пчеловодством, шелководством, скотоводством, опытами». Кроме этого, рядом с великим князем должен был, по их мысли, постоянно находиться священник, «нравственное влияние которого весьма велико».

Совещание в целом согласилось с рекомендациями медиков, однако идею помещения великого князя на юге России министр Императорского двора A.B. Адлерберг назвал «неудобною и неосуществимою», так как это слишком похоже на ссылку, и было решено приискать имение «в одной из губерний средней полосы России».

Это же совещание подготовило Высочайший Указ, подписанный Александром II 11 декабря 1874 г. В нем излагалась официальная версия скандала: «По случаю обнаружившихся в начале сего года некоторых ненормальных явлений в общем состоянии здоровья и действиях Его Императорского Высочества Князя Николая Константиновича, и имевших признаки душевной болезни — Мы повелели Двора нашего лейб-медику Кареллю и профессору Нашей Медико-хирургической Академии Директору клиники душевных болезней Действительному Статскому Советнику Балинскому освидетельствовать состояние здоровья Его Величества, за тем иметь за оным тщательное наблюдение.

Усмотрев ныне из имеющихся по сему предмету донесений и медицинских исследований, что его Императорское Высочество Великий Князь Николай Константинович страдает расстройством умственных способностей и поэтому к прискорбию Нашему и Его Августейших Родителей не может сознательно располагать своими действиями — Мы повелеваем: 1. Учредить над Великим Князем Николаем Константиновичем опеку в лице Его Августейших Родителей, Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Николаевича. 2. Опеке сей действовать на основании данных Нами указаний. К исполнению Нашего Указа вы имеете учинить надлежащие распоряжения. Санкт-Петербург, 11 декабря 1874 г. Александр»[406].

Эти распоряжения были немедленно реализованы, и с этого времени дальнейшая судьба Николая Константиновича была связана с жестким надзором за его жизнью на протяжении четырех десятилетий. Персональная ответственность за судьбу великого князя была возложена на министра внутренних дел.

Первая ссылка. 1875–1881 гг.

Наблюдения медиков за «больным» продолжались вплоть до декабря 1874 г. Примечательно, что в их заключении отмечалось, что Николай Константинович написал три записки, озаглавленные: «Из записок нравственно и нервно расстроенного человека». Они сразу придали этому делу некую политическую окраску и стали широко известны. Граф М. Клейнмихель цитирует их: «Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите и осудите меня. Если я безумен, то лечите меня, но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что Вы делаете, — жестоко и бесчеловечно»[407].

Это событие, широко обсуждавшееся в Санкт-Петербурге, не обошла вниманием и революционная печать. Лавров в своем нелегальном сборнике «Вперед» писал: «Слух о краже бриллиантов одним из великих князей распространился в Петербурге уже довольно скоро, но лишь в мае он стал совершенно гласным в России». Несколько поторопившись, он высказал убеждение, что «конечно, Император помилует своего племянника. Великих князей не ссылают и не лишают прав и преимуществ. Со временем великий князь Николай Константинович научится у своей родни, что гораздо выгоднее грабить народ легально, чем рисковать европейским скандалом»[408].

Не ранее 1876 г. Николаем была составлена записка «Сравнение Оренбургского и Екатерининского направлений Среднеазиатской железной дороги». В тексте записки чувствуется хорошая школа Генерального штаба. Великий князь подчеркивал, что «Возможность достигнуть многих выгод, политических, стратегических и торговых, проведением дороги по прямому направлению, зависело от доступности пустыни Кара-кум». Чтобы решить этот вопрос, великий князь Николай Константинович уже в ссылке лично предпринял исследования в этой пустыне. В результате полученные данные были представлены на рассмотрение Оренбургского отдела Императорского Географического общества в виде брошюры «Пески Кара-кум по отношению к Среднеазиатской железной дороге», которая была подписана «Флигель адъютант генерального штаба полковник Николай»[409]. В этой работе он пришел к выводу, что железная дорога, которая должна связать Среднюю Азию с Россией, должна проходить только через Оренбург на Ташкент.

После решения о высылке великого князя Николу в сопровождении генерал-лейтенанта Генерального штаба Витковского и врача Тимофеевского отправляют в Оренбург[410], а затем он переезжает в Крым, где за ним тщательно наблюдают и пытаются лечить. В дневнике врача с 16 марта по 15 апреля 1877 г. указывается, что через день Николая Константиновича лечили «сеансами электричества» и на 14 апреля 1877 г. ему было сделано 54 сеанса[411]. Время он проводил за чтением газет, спал до обеда, катался в экипаже, делал гимнастические упражнения на параллельных брусьях, писал записку «об отношениях Императора Павла I к боярству».

Вместе с тем Николай Константинович не позволял себя забывать, давая все новые поводы для беспокойства. Так, в июне 1878 г. пришлось вновь созывать особое совещание. Поводом для него стало тайное венчание великого князя. Д.А. Милютин записал в дневнике 6 июня 1878 г.: «…как недавно только узнали, еще в феврале месяце обвенчался тайно с некою девицей Дрейер (дочерью оренбургского полицмейстера) обманным образом, сделав подложную подпись и выдав себя за какого-то отставного полковника. Государь был крайне (озабочен) затруднен решением вопроса, как поступить в таком случае: смотреть ли на Великого Князя (как на сумасшедшего) на основании прежнего акта, которым он признан был в ненормальном состоянии рассудка, иль поступить с ним по всей строгости законов? К совещанию приглашен был в качестве эксперта-юриста князь Сергей Николаевич Урусов. Говорили долго, но ни к какому окончательному решению не пришли»[412]. Окончательно этот вопрос был решен только 20 июня 1878 г.: «Решено уже, что, по существующим законоположениям, брак великого князя с девицей Дрейер не может быть признан и будет расторгнут, но затем все-таки вопрос, как поступить лично относительно самого Николая Константиновича. Государь полагал лишить его звания флигель-адъютанта. Я высказал мнение, что такое распоряжение будет иметь явно значение карательной меры и притом наказания оскорбительного; если же смотреть на Великого Князя, как на человека психически больного, то логичнее было бы совсем его уволить от службы и поставить в положение больного, требующего ухода и лечения»[413]. В этом отрывке обращает на себя внимание то, что у участников совещания не было и тени сомнений в действительном состоянии здоровья Николая Константиновича. Его «психическая болезнь» рассматривается только как средство для решения щекотливых проблем, связанных с сохранением престижа правящей династии.

Впоследствии Николая Константиновича переводят на жительство в г. Самару. Д.А. Милютин вновь возвращается к проблемам, связанным с опальным принцем, 1 марта 1880 г.: «Вчера был у меня полковник гр. Ростовцев, приставленный дядькой к Великому Князю Николаю Константиновичу. Ростовцев говорит, что он окончательно убедился, во время прошлогоднего путешествия по р. Аму, в ненормальном состоянии умственных способностей Николая Константиновича; но, к сожалению, бывшее недавно свидание его с отцом, в Твери, принесло скорее вред, чем пользу, потому что Великий Князь Константин Николаевич не хочет признавать психическое расстройство в своем сыне и в своих с ним объяснениях внушил ему новые сумасбродства»[414].

Видимо, отец великого князя Константин Николаевич убедил царственного брата, что шестилетняя ссылка вполне достаточна для совершенного проступка. По его ходатайству в Самару в апреле 1880 г. для личного освидетельствования Николы были вновь направлены врачи-психиатры Балинский и Дюков. После этого осмотра Александр II, видимо, под влиянием своего брата великого князя Константина Николаевича, принял решение о переводе опального князя под Петербург в имение «Пустынька» находившееся рядом с деревней Саблино, в часе езды от Николаевского вокзала[415]. Причем Николая Константиновича всячески торопят с переездом, с этой целью проф. Балинский вновь приезжает в Самару 1 ноября 1880 г.[416].

Николай Константинович переезжает в Пустыньку в конце ноября 1880 г. Из рапортов охраны следует, что его часто навещал младший брат Дмитрий Константинович и время от времени проф. И.М. Балинский. Великий князь не только принимал гостей, но и «почти беспрерывно» занимался разработкой записки о среднеазиатской железной дороге[417]. Можно достаточно обоснованно предполагать, что Александр II, переведя опального князя в ближайшие пригороды Петербурга, хотел помиловать племянника. Постоянные визиты психиатров к великому князю должны были дать медицинские основания для принятия этого решения. Возможно, это было связано также с изменениями в личной жизни самого императора, который стал терпимее относиться к грехам ближайшего окружения, да и шестилетняя ссылка в какой-то мере искупала прегрешения великого князя.

Убийство Александра II 1 марта 1881 г. резко изменило положение Николая Константиновича. Опальный князь обратился к Александру III с просьбой позволить ему приехать в Петербург и «помолиться праху обожаемого мною монарха». Надо заметить, что Александр III и Никола были почти ровесниками и в молодости принадлежали к одной компании. Но события апреля 1874 г. навсегда развели их жизненные пути. Поэтому Александр III ответил своему кузену: «Сколько живу, ты не увидишь Петербурга»[418].

После того как ему не было позволено приехать в С.-Петербург на погребение императора, Николай Константинович заявил, что, если его считают сумасшедшим, то он не будет присягать Александру III, так как «сумасшедших к присяге не приводят»[419]. Именно с этого момента вокруг Николая Константиновича возникает ореол некой оппозиционности. Графиня М. Клейнмихель упоминала о словах Николая Константиновича: «Я надену Андреевский орден, выйду к народу, и народ восстанет и меня защитит»[420]. Уже 21 марта 1881 г. министр Императорского двора А.В. Адлерберг в секретном отношении к министру внутренних дел графу М.Т. Лорис-Меликову писал, что необходимо принять меры «к прекращению неудобств и повторяющихся затруднений относительно ненормального положения Его высочества». Предлагалось послать в Пустыньку благонадежного штаб-офицера, вменив ему в обязанность строго надзирать «как за выходами и выездами из занимаемого им дома, так и за самим домом» и «противодействовать в случае какой-либо попытки» освободить Николу[421].

Александр III, ставший императором при трагических для России событиях и обладавший жестким характером, не мог пройти мимо таких выходок и даже намеков на некую фронду. Поэтому в ответ на это заявление 28 марта 1881 года Николай Константинович был арестован, перевезен в Павловск и помещен в крепость «Бип». Биографы Александра III отмечают, что царь «с Николой… дружили с ранних лет, много общих воспоминаний связывало их, но сочувствия к бывшему другу-родственнику он не испытывал никакого… Став императором, он наотрез отказался простить опального кузена и разрешить ему вернуться в Санкт-Петербург»[422].

Вторая ссылка. 1881–1901 гг.

В апреле 1881 г. были подведены итоги семилетнего «попечительства» над великим князем Николаем Константиновичем, где констатировалось, что «в эти семь лет его Высочество десять раз перевозился с одного конца России на другой … более 20 лиц пребывало в это время при Великом Князе в качестве врачей, распорядителей … немало разных взглядов, приемов и даже систем практиковалось в отношении Его Высочества … но положение … не только не установилось … но до невозможности осложнилось и запуталось»[423]. И прежде всего «обстоятельствами и соображениями характера политического».

В документе рассматривались различные варианты решения этой проблемы в диапазоне «от строгого заключения до условной свободы». Однако в связи с обширными знакомствами Николая Константиновича, его денежными затратами на изучение среднеазиатских путей, его печатными работами по вопросам «первостатейной важности для нашего Юго-Востока» делался вывод, что будет «неосторожным несвоевременно поставить теперь Великого Князя в положение Государственного узника», так как «при этом создадутся легенды. Они окружат Великого Князя ореолом мученика за правду, может быть, народного печальника и заступника, героя демократических учреждений»[424].

Из этих соображений предлагалось поселить Николая Константиновича в большом городе, где, если что и случится, то «странно было бы требовать от человека, признанного врачами ненормальным, безупречной нормальности в образе мыслей и действий», «лучше пусть сожалеют Николая Константиновича, как несчастного больного, нежели сочувствуют и поклоняются ему, как жертве преступления», и поэтому автор документа предлагал поселить Николая Константиновича в Туркестане. Этот архивный документ не имеет адреса, не указан его автор, он написан хорошим писарским почерком и датирован «Павловск. 4 апреля 1881 г.». Документ, видимо, был составлен людьми, отвечавшими на тот момент за Николая Константиновича во время его заключения в крепости «Бип», и предназначен для доклада министра Императорского двора А.В. Адлерберга Александру III.

Этот доклад, видимо, был полностью одобрен, так как уже в мае 1881 г. П.А. Черевиным была составлена «Инструкция» в связи с переездом великого князя в Туркестанский край. В ней указывалось, что «обращение с Его Высочеством должно было быть, как с частным лицом, а не с Членом Императорского Дома», прогулки разрешались только в черте города, сопровождать Николая Константиновича надлежало Надежде Александровне Дрейер, в случае неповиновения генерал-губернатору представлялось право ареста «больного».

Николай Константинович, переехав в Ташкент в 1881 г., прожил там с небольшими перерывами до своей смерти в 1918 г., более 35 лет. О его здоровье и поступках регулярно докладывалось всем министрам Императорского двора. Так, И.И. Воронцову-Дашкову в январе 1885 г. доносили, что «особенно резких суждений он не выказывал. Все время он провел в кровати, занимаясь чтением газет и книг»[425]. Такой образ жизни, полный всяческих ограничений, сказался на здоровье великого князя. В январе 1885 г. медики сообщали в Петербург, что «боли в груди и области сердца продолжаются. В мокроте появляется временами кровь», поэтому они предлагают рассмотреть вопрос о разрешении великому князю путешествовать и переменить место жительства.

Изменились и внешние обстоятельства. Серьезно заболел отец Николы — великий князь Константин Николаевич. В связи с этим Александр III 14 августа 1889 г. подписал Указ об опеке над Николаем Константиновичем, которая передавалась его матери Александре Иосифовне и брату Константину Константиновичу[426]. Узнав о резком ухудшении здоровья отца, Николай Константинович направил телеграмму И.И. Воронцову-Дашкову с просьбой «доложить Государю-Императору о необходимости моего скорейшего и безотлагательного приезда в Павловск» и особо подчеркивал, что «все условия, какие благоугодно будет мне предложить, я считаю священным долгом с точностью исполнить»[427]. Ответ на его телеграмму был категоричен. Указывалось, что «его приезд сюда не желателен и совершенно невозможен». При этом ссылались на мнение младшего брата-опекуна великого князя Константина Константиновича, его сестры Ольги Константиновны и матери Александры Иосифовны.

Похоже, что Константиновичи считали Николая своим позором, «паршивой овцой», о которой предпочитали не вспоминать. Это отчасти подтверждается тем, что в опубликованных мемуарах Константина Константиновича («К.Р.») и его сына Гавриила Константиновича нет ни одного упоминания о Николе[428].

Все эти годы Николай Константинович активно занимался ирригационными работами, тратя на них значительные средства. Он организовал несколько научных экспедиций по Средней Азии, в которых принимал личное участие. В 1890-х гг. он начал работы по орошению Голодной степи. На его средства строятся два рабочих городка для прокладки магистрального канала «им. Николая II». На орошаемых землях было построено 12 русских поселков (истрачено 2 млн. руб. личных средств), устроено два имения, которые приносили прибыль. В ноябре 1892 г. Туркестанский генерал-губернатор писал в Петербург, что великий князь, «прибывший в начале ноября из Голодной Степи в Ташкент для поправки здоровья, настолько восстановил свои силы, что 15 ноября смог обратно выехать в Голодную Степь для продолжения ирригационных работ»[429]. Графиня М. Клейнмихель в тот момент писала, что Николай Константинович «был очень любим туземцами за то, что устроил им водопровод»[430].

Об этом периоде (1888–1892 гг.) С.Ю. Витте, сопровождавший министра финансов Вышнеградского во время его поездки в Ташкент, встретив великого князя, писал: «Меня очень удивило, что он, с одной стороны, по-видимому, был человек умный, деловой, так как там, в Средней Азии, он делал большие оросительные работы, разводил хлопок, а с другой стороны — было установлено, что Великий Князь находится в ненормальном состоянии», и добавлял: «В крае его признавали человеком умным, толковым и сравнительно простым»[431]. В Ташкенте с именем великого князя связывали открытие биллиардного зала, зоопарка, первого кинотеатра, хлопкоочистительной фабрики. Все эти предприятия приносили неплохой доход. К 1917 г. ежегодный совокупный доход Николая Константиновича составлял 1,4 млн. руб.[432].

Вместе с тем он не давал «скучать» местным властям, был постоянной головной болью для генерал-губернаторов. При твердом и умном генерал-адъютанте К.П. Кауфмане он «особых фортелей не выкидывал»[433], но при других губернаторах начал «чудить». Так, Государственный секретарь А.А. Половцев упоминал в дневнике в ноябре 1888 г.: «Розенбах[434] убежден, что этот несчастный, хотя и не может быть назван сумасшедшим, тем не менее страдает расстройством душевных способностей, чему служат доказательством несообразные от времени до времени выходки, как, например, что он однажды отправился к сосланному в Ташкент нигилисту и предложил ему войти с ним в союз. За такую проделку Розенбах посадил виновного под арест на месяц, а затем приставил к нему полковника, который почти не отходит от него. Николай Константинович женат и имеет двух детей, хотя брак его не признан государем. Он получает 12 тыс. руб. в месяц содержания и тратит свои деньги на устройство ирригации в степи. Занятие это его очень интересует, но Розенбах опасается, что занятие это еще надоест и тогда неизвестно, на что он бросится»[435].

После смерти Александра III в октябре 1894 г. положение Николая Константиновича значительно улучшилось, и он даже получил право распоряжаться своим имуществом[436]. Однако в 1900 г. имя Николая Константиновича вновь оказалось в центре внимания сановников Петербурга, императора Николая II и психиатров. Дело в том, что в январе 1900 г. 50-летний Николай Константинович («громадного роста, породистый, с моноклем на черной широкой ленте»)[437] познакомился с гимназисткой 4-го класса 15-летней Валерией Хмельницкой. Затем он купил своей новой пассии и ее матери дом за 30 тыс. руб. и «почти не выходил оттуда». Надо заметить, что в Ташкенте был хорошо известен афоризм великого князя: «Любую женщину можно иметь, все зависит, сколько ей нужно дать: пять рублей или пять миллионов». Вскоре Николай Константинович попытался тайно обвенчаться с гимназисткой.

Когда эта история всплыла, скандал получился колоссальный. Следствие установило, что 28 февраля 1900 г., несмотря на надзор, обряд венчания все же состоялся. В Петербурге 27 февраля 1900 г. было образовано решением Николая II Особое Совещание для обсуждения чрезвычайных мер, необходимых «для приведения быта и обстановки Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Константиновича в соответствие с настоящим состоянием Его Высочества». Возглавил Особое Совещание генерал-адъютант О.Б. Рихтер[438]. На заседании 9 марта 1900 г. было подтверждено, что все смягчения содержания Николая Константиновича должны быть отменены и вновь восстановлена инструкция 1874 г. об условиях его содержания. На этом заседании было принято решение направить в Ташкент психиатров для обследования князя, а также перевезти его в другое место проживания, как предполагалось, на территории Прибалтики.

Врачи-психиатры доктор медицины Розенбах и Хардиш летом 1900 г. в течение шести недель обследовали Николая Константиновича и в результате обобщили свои наблюдения в заключении, в котором были выделены следующие позиции: «1. Великий князь Николай Константинович в настоящее время обнаруживает явления душевного расстройства в форме дегенеративного психоза с притуплением нравственного чувства. 2. Болезненное состояние в настоящее время у Великого князя по существу тождественно с тем, какое было найдено у него при первом психиатрическом исследовании в 1874 г. 3. Нельзя надеяться на возможность исцеления Великого Князя. 4. Ему не может быть предоставлена полная свобода, так как заболевание приближается по своей форме и степени к попечению над несовершеннолетним субъектом. 5. Желательно оставить Великого Князя на жительство в Туркестанском крае и предоставить ему возможность продолжать ирригационные работы в степи»[439].

Надо заметить, что Николай Константинович пытался бороться. После того как в августе 1900 г. его очередная «жена» была отправлена в Тифлис, он через посредников переписывался с ней и переписка «несмотря на все старания генерал-майора Гейштора, лилась потоком»[440]. 3 октября 1900 г. Валерия Хмельницкая бежала из Тифлиса и была задержана на пути в Ташкент. В январе 1901 г. Николай Константинович был помещен под домашний арест, после того как явился к надзиравшему над ним генералу Гейштору «совершенно пьяный» и угрожал убить его. Видимо, увлечение Валерией Хмельницкой было нешуточным, так как тогда же зимой 1901 г. он направляет своему опекуну и младшему брату великому князю Константину Константиновичу телеграмму, в которой просит «о снятии титула со всеми прерогативами и о разрешении жить с Валерией Хмельницкой».

Поскольку подбор имения в Прибалтике затягивался, то Особое Совещание приняло решение о переезде Николая Константиновича в Тверь. Этот переезд организовывался и планировался как военная операция, с целью избежания дальнейшей огласки и новых скандальных эпизодов. Так, в телеграмме от 18 марта 1901 г. генерал Гейштор сообщал министру Императорского двора, что «Валерия, за доставлением которой в Тверь снаряжена экспедиция, служит приманкою»[441].

Третья ссылка. 1901–1918 гг.

24 марта 1901 г. Николай Константинович выехал из Ташкента в Тверь, где ему была обещана встреча с Валерией Хмельницкой. В это же время К.П. Победоносцев сообщал В.Б. Фредериксу: «Св. Синод своим определением от 27 февраля – 6 марта 1901 г. за № 837 не признал совершенного священником Свиридовым якобы венчания Великого Князя Николая Константиновича с дворянкою Валерией Хмельницкой таинством брака»[442].

В апреле 1901 г. Николай II утвердил в качестве нового места пребывания Николая Константиновича мызу Шриден в Прибалтике. Охрана его была поручена вновь жандармам, как и в 1874 году, и новая инструкция содержания великого князя была утверждена министром внутренних дел в июне 1901 г.

Однако до Прибалтики Николай Константинович так и не доехал. Он, привычный к среднеазиатской жаре, не переносил холода, и ему было позволено сначала жить в Крыму, а затем в 1904 г. в качестве нового места жительства решением Николая II ему утвердили Ставрополь. Опальный князь настаивал на возвращении в Ташкент, и в 1906 г. по приказанию великого князя Константина Константиновича его в Ставрополе вновь посетили психиатры — Розенбах и Чехов. Они поддержали Николая Константиновича в просьбе о возвращении на постоянное жительство в Туркестанский край.

В отчете психиатров от 14 марта 1906 г. был вновь подтвержден диагноз о психической неполноценности великого князя: «Психическая сфера Августейшего Больного сохранила те же свойства и особенности, которые были изображены в подробных врачебных описаниях 1897, 1900 и 1902 годов. Интеллект Его не представляет собой заметных признаков ослабления, память сохранена, сознание ясное, свободное от обманов чувств и бредовых идей, речь без расстройств, расположение духа без резких немотивированных колебаний, вообще какие-либо бурные, яркие проявления помешательства по-прежнему отсутствуют, но в образе жизни, поступках, поведении и характере Его Высочества по-прежнему обнаруживается неуравновешенность психической деятельности, односторонность и пробелы мышления, извращенная логика, резонерство, неясное критическое отношение к своему положению»[443].

Психиатры отметили, что события Первой русской революции не прошли мимо Николая Константиновича. Особенно его обнадежил манифест 17 октября 1905 г. Он начинает добиваться снятия опеки и восстановления его прав, «для чего требует экспертизы с участием представителей администрации и юриспруденции»[444]. В обмен на отказ от своих требований Николай Константинович просил позволить ему вернуться в Туркестанский край, «соглашаясь со всеми возможными ограничениями свободы». Психиатры не видели особых препятствий для этого, так как Валерия Хмельницкая к этому времени вышла замуж и уехала за границу, кроме этого, как отмечали они, «строгий режим охраны является излишним, так как питает тот оппозиционный дух, который присущ Великому князю в зависимости от Его дегенеративного психоза»[445].

Николай II 15 апреля 1906 г. утвердил решение Особого Совещания о возвращении Николая Константиновича в Ташкент. После решения Николая II и переписки между В.Б. Фредериксом и П.А. Столыпиным было принято решение освободить министра внутренних дел Дурново от персональной ответственности за наблюдением за Николаем Константиновичем, а также было решено вернуться к режиму содержания, принятому в 1881 г. Для того чтобы «заполнить жизнь» ссыльного, Министерство Императорского двора приобретает в Ташкенте два участка земли для возведения на них хозяйственных построек, разрешение на это Николай II лично утвердил 18 ноября 1906 г.[446].

После вступления России в Первую мировую войну фактически произошла медицинская и отчасти политическая реабилитация Николая Константиновича. Надо заметить, что произошло это только после смерти его младшего брата великого князя Константина Константиновича, знаменитого поэта «К.Р.». Младший брат-опекун умер в 2 июня 1915 г., и 4 декабря 1915 г. в «Правительственном вестнике» было опубликовано Высочайшее повеление, в котором сообщалось: «О принятии Великим Князем Николаем Константиновичем звания Почетного Члена Голодно-Степского местного отдела состоящего под Высочайшим Его Императорского Величества Покровительством общества повсеместной помощи пострадавшим на войне солдатам и их семьям»[447]. Кроме этого, несмотря на свой диагноз, Николай Константинович все это время продолжал числиться в списках Особ Российского Императорского дома. На 1917 г. в них значился 61 человек и под номером 14 — «Его Императорское Высочество Великий Князь Николай Константинович».

Николай Константинович прожил в Туркестанском крае вплоть до 1918г. После Февральской революции его имя на короткое время вновь стало известным, так как он послал восторженную телеграмму А.Ф. Керенскому, с выражением радости по поводу свержения самодержавия. Эта телеграмма была «воспроизведена во всех газетах»[448]. Тогда же осенью 1917г. в журнале «Аргус» был опубликован портрет забытого великого князя и напечатаны мемуары Фанни Лир под заголовком «Глава «августейшего» романа (Из семейной хроники дома Романовых)».

О конце жизни опального князя даже в серьезной исторической литературе существуют взаимоисключающие версии. Так, по одной из них, после начала красного террора в 1918 г. великий князь Николай Константинович, как и другие Романовы, был расстрелян[449]. Однако на самом деле великий князь Николай Константинович скончался 14 января 1918 г. в Ташкенте от воспаления легких. Он был торжественно похоронен в центре Ташкента в специально построенном склепе около Георгиевского собора[450], поскольку был популярной личностью в Ташкенте, да и 40-летняя ссылка по вине «проклятого режима» была очень весома в глазах «победившего пролетариата».

В заключение мы можем констатировать, что личность великого князя Николая Константиновича очень противоречива. С одной стороны, это крайняя импульсивность и полное пренебрежение традициями и моральными нормами своей среды. С другой стороны, это бешеная энергия, целеустремленность в достижении интересующих его целей, деловая хватка. Можно с уверенностью признать, что заслуги Николая Константиновича в утверждении влияния России в Средней Азии в значительной степени перекрывают его нравственные прегрешения.

Глава 5. Император Александр II

Александр II и его врачи • Здоровье императора во второй половине 1870-х гг. • Смерть Александра II 1 марта 1881 г. • Императрица Мария Александровна

Александр II и его врачи

Будущий цесаревич Александр Николаевич родился в апреле 1818 г. в семье великого князя Николая Павловича и великой княгини Александры Федоровны. Он получил добротное и разностороннее образование, план которого был составлен поэтом В.А. Жуковским. Наряду с обычными гимназическими дисциплинами, значительное внимание уделялось общефизической подготовке наследника престола. На детской половине, в Корабельной комнате Зимнего дворца, были установлены гимнастические снаряды — деревянная лестница, канат, веревочная лестница[451]. Учебные занятия перемежались с физическими упражнениями. Летом, в лагерное время, вместе с кадетами Первого кадетского корпуса великий князь нес караульную службу, стоял на гауптвахте и ежегодно, как и прочие кадеты, удостаивался высочайшей награды — серебряного рубля[452]. Медики тщательно следили за его питанием. В 1835 г., по настоянию лейб-медиков, цесаревичу было составлено специальное меню для завтраков и обедов[453].

Достаточно рано мальчика начали приучать к охоте, которую он полюбил на всю жизнь. По свидетельству воспитателя цесаревича К.К. Мердера, он уже в десятилетнем возрасте владел техникой ружейной стрельбы. С 13 лет охотился на уток и зайцев, в 14 лет впервые принял участие в охоте на волков, а в 19 лет убил своего первого медведя[454]. Именно при Александре II медвежья охота вошла в моду при Императорском дворе. Все это не могло не сказаться положительным образом на здоровье будущего императора.

После того как у повзрослевшего наследника Александра Николаевича появился собственный Двор, за ним были закреплены и обслуживающие его медики. Личным врачом, сопровождавшим цесаревича во всех поездках, стал лейб-медик Иван Васильевич Енохин.

И.В. Енохин (1791–1863), как и многие медики XIX в., родился в семье священника и получил образование в киевской семинарии и духовной академии. В 1821 г. он окончил курс Петербургской Медико-хирургической академии. Енохин был хорошо известен Николаю I, сопровождал его в поездках по России в 1827 г. и во время русско-турецкой войны 1828–1829 гг., а в 1831 г. состоял при графе Паскевиче во время военных действий. В 1836 г. Енохин защитил докторскую диссертацию и в 1837 г. был причислен к штату Двора наследника-цесаревича в качестве главного лечащего врача будущего Александра II. Примечательно, что статус лейб-медика Высочайшего двора Енохин получил только в 1855 г., после того как его главный пациент стал российским императором.

Весною 1837 г., после общего экзамена, завершившего образование наследника, тот отправился в путешествие по России. В поездке его сопровождал И. Енохин[455]. В этом была не только официальная необходимость. Дело в том, что будущий император Александр II с юношеского возраста страдал астмой, но это не было заболеванием, которое серьезно мешало его политической деятельности.

Николай I, отправляя сына в 1837 г. в длительное путешествие по России, составил детальную инструкцию как для Александра Николаевича, так и для сопровождавших его лиц. Доктору Енохину царем предписывалось: «…собственноручно присылать мне донесения о здоровье Его Высочества», в случае же заболевания наследника «остановиться, где нужно будет, или продлить пребывание по его усмотрению, мне же немедля донести с нарочным»[456].

Периодически цесаревич Александр Николаевич болел. Эти заболевания, на общем фоне эпохи, были достаточно редкими. Но в 1845 г. он заболел настолько серьезно, что в газетах начали печатать бюллетени о состоянии его здоровья. Из них известно, что наследник страдал «ревматическими болями и лихорадочными припадками» и поэтому «принужден был слечь в постель». Однако болезнь продолжалась недолго[457]. Во второй половине января 1848 г. отец, Николай I, и сын, Александр Николаевич, болели вместе. Видимо, это была банальная простуда[458].

Значительно более серьезное влияние на состояние здоровья Александра II оказывали неизбежные стрессовые ситуации, в которые попадает любой политик, осуществляющий крупномасштабные политические реформы. Известно, что реформы Александра II изменили материальное положение правящего класса. И в процессе их осуществления происходили столкновения, которые не могли не отразиться на его здоровье.

Вскоре после того как Александр Николаевич стал императором, он позаботился о том, чтобы медики, состоявшие при нем, после упразднения «Двора Государя Наследника Цесаревича» были причислены к его Высочайшему двору. В апреле 1855 г. министр Императорского двора сообщил обер-гофмейстеру В.Д. Олсуфьеву, что медико-хирург фон Франкенштейн, штаб-лекарь Вележаев и лекарский помощник Кузьмин должны быть «причислены к Высочайшему двору, сверх штата, впредь до открытия вакансии, с получением ими содержания»[459]. Судя по формулярам перечисленных медиков, они достаточно долго находились при Дворе наследника[460]. Как правило, состав лейб-медиков, находившихся при императоре, обновлялся в случае смерти врача либо отставки по нездоровью.

На 1859 г. лейб-медиками императора Александра II были: Михаил Маркус — Управляющий Придворной медицинской частью; Эмилий Рейнгольд; Иван Енохин; Филипп Карелль; Иван Гауровиц. Кроме того, сверхштатными лейб-медиками числились Василий Крейтон и лейб-хирург проф. П.А. Наранович[461].

Наиболее известным среди них в то время был Филипп Яковлевич Карелль. После смерти Николая I Ф.Я. Карелль в августе 1855 г. был назначен лейб-хирургом Высочайшего двора, в декабре этого же года стал лейб-медиком Высочайшего двора и был фактически лечащим врачом вдовствующей императрицы Александры Федоровны. Должность лейб-медика он сохранял вплоть до своей смерти в 1886 г.[462]. Одна из мемуаристок, видевшая его в последние годы жизни, записала: «Карелль Филипп Яковлевич, приятной наружности старик, добрый, милый, приветливый; собственный доктор Его Величества, состоящий при нем 30 лет»[463]. Практически теми же словами о нем писал граф С.Д Шереметев: «Он был хороший человек, очень преданный государю»[464].

С началом нового царствования круг лейб-медиков постепенно обновился. Происходило это в основном в силу преклонного возраста врачей, окружавших царя и занявших свои должности еще при Николае I. Так, с начала 1860-х гг. одну из ключевых ролей в медицинском окружении Александра II начинает играть проф. Медико-хирургической академии Н.Ф. Здекауер. Он родился в Свеаборге в 1815г., где его отец, выходец из Чехии, вызванный на службу при Александре I в числе семи других врачей, был главным врачом морского госпиталя. В 1838 г. Н.Ф. Здекауер закончил с отличием Медико-хирургическую академию. С 1840 по 1842 г. состоял ассистентом при проф. М.М. Мандте. Именно тогда началась его придворная карьера. В 1861 г. Здекауер был назначен лейб-медиком-консультантом[465].

С февраля 1865 г., когда стало ясно, что положение старшего сына императора, наследника Николая Александровича, безнадежно, на Н.Ф. Здекауера была возложена обязанность наблюдать за здоровьем остальных детей императора: Александра, Владимира и Алексея Александровичей. Ему предписывалось, что «в обыкновенное время для наблюдения за состоянием здоровья Великих Князей, как в Петербурге, так и в загородных местопребываниях он должен будет навещать их раз или два в неделю, и само собою разумеется, приезжать столько раз в сутки, сколько обстоятельства того потребуют если бы, чего Боже сохрани, кто-либо из них занемог серьезно»[466]. Это назначение состоялось по желанию самого Александра II. Главным объектом его внимания становится состояние здоровья цесаревича Александра Александровича, будущего императора Александра III. Впоследствии он передал эту должность лейб-хирургу Г.И. Гиршу. Кроме этого, он с 1874 г. наблюдал за состоянием здоровья младших сыновей Александра II — великих князей Сергея и Павла Александровичей.

Медицинская служба Н.Ф. Здекауера при Дворе Александра II продолжалась до мая 1879 г. В этот день он написал письмо на имя министра Императорского двора графа А.В. Адлерберга с просьбой об отставке по состоянию здоровья. Он подчеркивал, что готов сложить все свои звания, которые были положены ему по статусу лейб-медика, и заявлял: «Уступая свое место более свежим силам, я принесу Их Императорским Высочествам, которым я душевно предан, не менее пользы, нежели многолетним до этого времени наблюдением за состоянием драгоценного их здоровья»[467]. Безусловно, под «свежими силами» он имел в виду С.П. Боткина, который в это время уже пользовался при Дворе значительным влиянием и стремился, будучи признанным лидером «русской партии», к удалению «немцев» с ключевых постов.

На этом письме сохранилась резолюция, написанная рукой Александра II: «Можно уволить, но с оставлением прежних званий. Я его люблю и уважаю как человека». Это единственная встреченная автором резолюция Александра II, касающаяся медиков, которые лечили его самого и его близких. 16 мая 1879 г. министр Императорского двора А.В. Адлерберг сообщил эту лестную характеристику Н.Ф. Здекауеру: «Снисходя на ходатайство Вашего Превосходительства Государь Император изволил выразиться, что искренне любя и уважая Вас Ему желательно, чтобы Вы не оставляли сего звания»[468].

Надо заметить, что в исторической литературе периодически встречается путаница, связанная с именами тех или иных медиков, состоящих в окружении Александра II. Наиболее характерный пример мифотворчества встречается в биографической книге болгарского исследователя В. Николаева. Он пишет: «Император Александр II назначил своими личными врачами евреев Маркуса и Когана, которым дал звание лейб-медиков. Конечно, выбрал он этих двух лекарей не потому, что они были евреями, а за их выдающиеся успехи в области практической медицины. Царь им обоим доверял безгранично … именно эти доктора оказывали помощь Александру и присутствовали при его агонии»[469]. Прочитав этот отрывок, можно поставить под сомнение вообще многие детали, приведенные в книге. Дело в том, что Ф.Ф. Маркус был только одним из четырех дежурных гоф-медиков Придворной медицинской части Министерства Императорского двора. В день покушения на царя 1 марта 1881 г. он оказался во дворце в силу своего графика дежурств, да и во время экстремальных событий зарекомендовал себя не лучшим образом, не говоря уже о том, что он никогда не был лейб-медиком. Что касается Когана, то он вообще был лекарским помощником и дежурил во дворце, помогая Ф.Ф. Маркусу.

В 1870-х гг., по мере становления отечественной медицины, в обслуживании первых лиц страны произошли серьезные изменения. Постепенно стала складываться практика приглашения ко Двору серьезных специалистов-практиков, которые были в состоянии оказывать квалифицированную медицинскую помощь на уровне знаний своего времени. С начала 1870-х гг. для лечения царской семьи во дворец начали особенно часто приглашать С.П. Боткина, Н.И. Тихомирова, P.P. Вредена и К.А. Раухфуса.

Пожалуй, самым доверенным медиком Александра II и императрицы Марии Александровны в этот период становится С.П. Боткин[470], звезда которого на медицинском небосклоне взошла именно во время правления Александра II. О С.П. Боткине написаны монографии, его имя упоминается в огромном количестве книг, но о его придворной службе в качестве лейб-медика стали писать только в последнее время.

Началу его придворной карьеры способствовало несколько обстоятельств. Новые врачи входили в ближайшее окружение императора, как правило, по протекции влиятельных при Дворе персон. С.П. Боткину симпатизировала дочь военного министра Д.А. Милютина, которая состояла в свите императрицы Марии Александровны[471]. Кроме того, его назначению способствовала протекция ближайшей наперсницы императрицы А.Н. Мальцовой, сына которой он лично и успешно лечил. По воспоминаниям друга детства Александра III — графа С.Д. Шереметева, — появление С.П. Боткина при Дворе было заметным событием. Приход Боткина в придворную медицину укрепил положение русских врачей вообще. Шереметев подчеркивал еще один немаловажный факт, что наряду с общепризнанной квалификацией прекрасного диагноста Боткин был еще и светским человеком — обаятельным и умным собеседником[472].

С 1870 г. С.П. Боткин становится почетным лейб-медиком. В 1871 г. ему было поручено лечение серьезно заболевшей императрицы Марии Александровны. С этого времени частная практика знаменитого врача отходит на второй план. Н.А. Белоголовый, однокурсник и друг С.П. Боткина, упоминает, что «его деятельность еще значительно осложнилась приглашением принять на себя лечение императрицы Марии Александровны и назначением его лейб-медиком» [473]. С.П. Боткин принял это престижное назначение без особого восторга, хотя, безусловно, должность лейб-медика была проявлением высшего признания медицинского авторитета врача в то время. Чтобы обеспечить огромную семью, С.П. Боткин имел обширную частную практику, преподавал, писал книги, занимался наукой. Его биографы отмечают, что «только в 1874 г. число приемных дней составило 186, во время приема которых было принято 3495 больных»[474].

Здоровье императора во второй половине 1870-х гг.

Серьезные проблемы со здоровьем у Александра II начались во второй половине 1870-х гг. Начиная с 1876 г. ближайшее окружение отмечало постепенное ухудшение самочувствия императора. Министр внутренних дел П.А. Валуев записал в дневнике в феврале 1876 г.: «Государь мне вчера показался весьма легко утомляющимся и вообще в неблагоприятном санитарном состоянии. Есть минуты почти полного упадка сил. Мне показалось также, что он сам сознает свое состояние, но скрывает это сознание и, быть может, притворяется более равнодушным ко многому, что около него происходит, чем он равнодушен на деле… Он[475] разделяет мое мнение о состоянии государя и говорил, что он простудился в Лисине и вчера во время обедни почувствовал себя так дурно, что был вынужден сесть. Это произвело сенсацию. Естественно»[476].

В июне 1876 г. военный министр Д.А. Милютин записал в дневнике: «В Петергофе, так же как и здесь в Петербурге, исключительные предметы разговоров и толков — здоровье государя и восточный вопрос. До приезда государя ходили самые зловещие слухи о расстроенном его здоровье и упадке нравственном; с прибытием же его несколько успокоились; однако же нашли его сильно исхудавшим. Доктор Боткин (осматривавший государя во вторник) говорил мне, что не нашел в нем никаких симптомов опасных, и намекнул, что истощение его может отчасти происходить от излишеств в отношении к женщинам. Говорят, что, кроме постоянных сношений с кн. Долгорукой, бывают и случайные «любовные» авантюры»[477].

Ухудшение здоровья императора повлекло за собой попытки использования новейших достижений медицины того времени. Сложность заключалась в необходимости следить за тем, чтобы лечение не приобрело общественного резонанса и о процедурах знало как можно меньшее число лиц. Поэтому для врачевания астмы Александра II непосредственно в Зимнем дворце был построен «пневматический аппарат (колокол) для лечения сгущенным воздухом». Этот аппарат был установлен в Зимнем дворце в конце 1876 г.

Необходимо отметить, что подобные кислородные комнаты появились в лучших европейских клиниках в начале 1870-х гг. На этот метод лечения, предполагавший помещение больного в комнату с повышенным содержанием кислорода, возлагались большие надежды. Однако впоследствии практика показала сравнительно низкую эффективность подобного метода лечения астмы. Тем не менее история строительства кислородной комнаты в главной императорской резиденции является наглядным примером того, как решались подобные проблемы.

19 сентября 1876 г. из Ливадии в Петербург министром Императорского двора А.В. Адлербергом была направлена телеграмма, предписывавшая срочно «приступить к работам по устройству аппарата согласно присланному чертежу»[478]. Контроль за ходом строительства был возложен на влиятельного главу Контрольного департамента Министерства Императорского двора барона К.К. Кистера, а в качестве главного подрядчика работ определен давний и надежный партнер Министерства Императорского двора — Петербургский завод Сан-Галли.

Строящийся аппарат был внушителен. В подвале установили 15-сильную паровую машину на 4 котла. Обслуживали ее два машиниста и кочегар. Из подвала провели коммуникации в гардеробную комнату Александра II, где для амбулаторного лечения императора была смонтирована «пневматическая лечебница» («кислородная комната»). Гардеробная находилась в надворной части западного корпуса Зимнего дворца, рядом с камер-юнгферской лестницей, ведущей на антресоль и третий этаж. Ныне это зал № 165 Эрмитажа.

Гардеробная была разделена на два помещения. В первом находился металлический цилиндр из котельного железа диаметром около 3 метров. Так как «колокол» весил 1609 пудов, деревянные балки на антресольном этаже потребовалось заменить на балки из рельсов. В цилиндре («колоколе») стояли столик и диван, стены его были оклеены материей. Имелось и средство связи. Внутри «колокола» установили «телеграфный передаточный аппарат»[479], а снаружи — принимающий. 20-метровая телеграфная линия соединяла лечебницу с машинным помещением в подвале. Другое помещение камердинерской служило тамбуром-входом (шлюзовой камерой) с тремя герметичными дверьми и механизмом для нагнетания кислорода в «колокол».

На 27 ноября 1867 г. было намечено испытание установки в присутствии министра Императорского двора и одного из лейб-медиков. Завод не укладывался в установленные сроки с монтажом оборудования, и заведующий Зимним дворцом генерал-майор Дельсаль настоятельно просил хозяина завода Франца Карловича Сан-Галли «принять самые энергические меры к усилению работ … так чтобы к вечеру 26 ноября было бы все готово»[480]. 13 декабря 1876 г. все работы по устройству «колокола» были окончены. Это было непростое и дорогое дело. Общая стоимость всех работ составила 64 031 руб. 63 коп.[481]. Медики заявили, что они готовы приступить к началу регулярных «сеансов».

Видимо, император Александр II использовал эту машину вплоть до своей смерти. Трудно сказать, насколько она оказалась эффективна, так как никаких других документов или мемуарных упоминаний о ней обнаружить не удалось. После смерти Александра II 1 марта 1881 г. пневматический аппарат был не только сохранен, но и поддерживался в рабочем состоянии. Последний счет за ремонт агрегата датирован 22 августа 1884 г. То, что «колокол» сохраняли в парадной резиденции русских монархов на протяжении 50 лет, видимо, связано с тем, что и Александр III, и Николай II там не жили, а демонтировать машину было дорого и хлопотно. Только в середине 1920-х гг., когда Зимний дворец из императорской резиденции превратился в общедоступный Эрмитаж, пневматический «колокол» был демонтирован[482].

Примечательно, что несмотря на всю «приватность», слухи об этой машине просочились в высшее общество Петербурга. Однако ее появление в Зимнем дворце связывали с императрицей Марией Александровной, у которой были больные легкие. Впрочем, возможно, эту «камеру» действительно использовали для лечения императрицы. Один из мемуаристов упоминает, что «специально для нее в Зимнем дворце устроена особенная герметически закрывавшаяся камера для ингаляции, и мне это представлялось ужасно жутким, что супруга самодержца должна часами сидеть в своего рода темнице и дышать особенным, «для нее специально приготовленным воздухом»[483].

После начала русско-турецкой войны царь, наследник и великие князья летом 1877 г. отправились в район боевых действий. Жара, неблагоприятный климат, тяжелые бытовые условия не могли не отразиться на состоянии здоровья императора, которому на тот момент было 59 лет. Отвечал по должности за здоровье царя на войне лейб-медик С.П. Боткин, находившийся рядом со своим высокопоставленным пациентом с 1 июня по 16 ноября 1877 г. Из его писем и дневников ближайшего окружения мы довольно подробно знаем о проблемах, которые неотступно сопровождали царя в течение нескольких месяцев его пребывания на фронте.

С.П. Боткин ежедневно контролировал состояние здоровья Александра II, который постоянно недомогал. Эти несколько месяцев, по обилию свидетельств медицинского характера, дают нам достаточно полное представление о состоянии здоровья царя. Боткин, находясь в Болгарии, писал жене: «…нужно признаться, что война в стране с азиатской культурой связана с большими трудностями, лишениями, которые в годы Государя не могут быть легки; в нашей свите решительно не осталось ни одного здорового человека — все переболели»[484]. В сентябре 1877 г. полковник М. Газенкампф записал свои впечатления о царе: «Он немощен физически и надорван душевно»[485].

В сентябре 1877 г. Александр II, находясь на фронте, серьезно заболел. 11 сентября С.П. Боткин писал жене: «Дня три назад, во время холодной погоды, Государь, который, в общей сложности, себя очень хорошо чувствовал все время, простудился, осип и стал кашлять. На второй же день, однако, стало гораздо лучше, и он, конечно, не спросив меня, надел китель и отправился в госпиталь, стоял в сквозняках, ходил по всем палатам и с нынешней ночи залихорадил. Я ему не советую ехать к обедне, боясь, что сделается с ним дурно во время стояния; не слушает, говорит: «Ничего, выдержу»… В общей сложности он меня слушает, но редко без протеста».

В последующих ежедневных письмах к жене Боткин фиксировал ухудшающееся состояние здоровья императора. Так, 12 сентября он писал: «Государь все болен: вчера и нынче утром был без лихорадки, но с одиннадцати часов до 39, а теперь, вероятно, t° подошла к 40: схватил как следует настоящую здешнюю форму». 13 сентября: «Вчерашний пароксизм был довольно силен, температура дошла до 40, к вечеру упала ниже нормы, ночью, однако, сон был тревожный, но до сих пор пароксизм еще не начинался, вчера было дано 30 гран хинной соли; сегодня, если пройдет благополучно ночь, то дам 20 гр.»[486]. В этот же день Боткин писал: «Сейчас вернулся опять в свою убогую хату; был у Государя, смерил температуру, — сегодня пароксизма не было». 15 сентября: «В течение дня написал Императрице письмо с отчетом о здоровье Государя; в заключение говорю, что при здешних климатических условиях и при всей остальной обстановке возвраты заболевания в высшей степени вероятны. Ради этого заключения я прочел письмо самому Государю, который защищался всеми силами и утверждал, что до сих пор он считал, что давно не чувствовал себя так хорошо, как в это лето. Это, действительно, справедливо относительно груди, но почти на всех стоянках была какая-нибудь болезнь: в Плоэшти — лихорадка с катаром бронх; в Белой — эпидемический катар желудка и кишок; здесь в первый приезд — кровавый понос, во второй приезд — лихорадка местная с катаром кишок и бронх … почему увеличилась за это время худоба тела … пока поход этот не оказал благотворного влияния на здоровье Государя, исключая только влияние теплого климата на припадки астмы»[487].

В этих отрывках обращает на себя внимание несколько моментов. Во-первых, это отсутствие военной цензуры и врачебной также. Боткин считал естественным и возможным описывать жене все нюансы, связанные с заболеванием императора. Во-вторых, надо отметить, что Александр II стоически и мужественно переносил болезни и непривычные для него лишения, когда ему было под 60 лет. Боткин писал об этом: «…нужно отдать полную справедливость Государю, который до сих пор геройски переносит как физические, так и нравственные невзгоды; к одним из крепких нужно отнести еще Милютина… Все остальные находятся в состоянии нравственного разложения»[488]. В-третьих, то, что Боткин составлял для императрицы регулярные отчеты о состоянии здоровья царя. В-четвертых, удивительна спокойная тональность писем лейб-медика. Тяжелое состояние 59-летнего императора с температурой под 40 градусов с периодическими «пароксизмами» не вызывало у врача никакой паники.

Едва оправившись от болезни, Александр II вновь возобновил свои инспекционные поездки по тылам армии. 22 сентября Боткин писал, что «почти каждый день» сопровождает «Государя в его поездках». И 11 ноября 1877 г. он констатирует, что «Государь теперь совершенно здоров». Царская ставка несколько раз меняла месторасположение, во многом благодаря настояниям С.П. Боткина. Впоследствии, в официальной истории царствования Александра II, историк С. Татищев отмечал, что перенос ставки в Горный Студень произошел «вследствие настояний лейб-медика Боткина, находившего климат Белы нездоровым и способствующим усилению лихорадки, которою уже начал страдать император»[489]. Д.А. Милютин в июле 1877 г. записал в дневнике: «Доктор Боткин каждый день заводит речь о необходимости перемещения отсюда в какое бы то ни было другое место»[490].

С.П. Боткин тяжело переносил как неустроенный армейский быт, так и армейскую военную бестолковщину. Он все сильнее и сильнее тяготился своим положением лейб-медика. Пожалуй, это единственный случай во второй половине XIX в. упорного нежелания быть связанным с придворной медициной и постоянных просьб об увольнении с этой должности. 11 ноября 1877 г. Боткин обратился к графу А.В. Адлербергу с просьбой отпустить его в Петербург: «Сколько раз входил я к Вам в кабинет с твердым намерением облегчить мое нынешнее положение, и каждый раз у меня не хватало мужества сделать признание в моем нравственном бессилии. Измученный окончательно последними месяцами, вчера я решил высказать то, что уже давно сознаю внутри себя, что я не на высоте своего положения. Неся в продолжение пяти лет обязанности лейб-медика, горячо относясь к моему священному долгу, в силу сложившихся обстоятельств, я был поставлен в необходимость расходоваться нравственно и невыполнение других обязанностей, продолжая преподавание в академии, продолжал также заниматься медицинскою практикою, случившиеся за это время несчастье в моей семье, устройство новой семьи при целой куче детей от первого брака, наконец тревоги болезни жены и непрерывные разлуки с женой и семьей — все же конечно не могло подействовать на меня благотворно и в свою очередь увеличило трату сил. Теперь, придя к горькому сознанию моего бессилия, я решил обратиться к Вам с просьбою предопределить решение моей судьбы Его Всемилостивейшим благорассмотрением»[491].

Через три дня он писал жене: «Мои нервы слишком натянулись за это время, чтобы сносить далее мое тяжелое положение лейб-медика. Обязанность врача мне никогда не может быть тяжела, но она иногда делалась невыносимой в моем положении. В 45 лет лишиться самостоятельности, свободы действий, отчасти свободы мнений, слушать все, видеть все и молчать — все это не только бесполезно, но и вредно не для одного меня, но и в отношении моего медицинского дела. Пишу об этом слегка: переговорим на словах при свидании»[492]. Следствием его настроений была просьба к царю о позволении уехать в Петербург. 16 ноября 1877 г. Д.А. Милютин записал в дневнике: «Вообще настроение у нас в Главной квартире подавленное; никто уже не предается розовым надеждам, и все завидуют доктору Боткину, который прямо объявил, что не в силах далее выносить нашу здешнюю жизнь, и отпросился уехать в Петербург»[493].

Александр II вернулся в Петербург 10 декабря 1877 г. Встречавшие его сановники отмечали, что «государь постарел и, в особенности, похудел»[494]. Об этом же писала фрейлина А.А. Толстая: «Поразительная худоба свидетельствовала о перенесенных испытаниях. У него так исхудали руки, что кольца сваливались с пальцев»[495]. Все современники единодушно писали, что состояние императора резко ухудшилось после этой войны. Тяжелый выход из войны, дипломатические проблемы в ходе Берлинского конгресса, семейные проблемы, связанные со второй семьей императора, покушения на его жизнь в самом Зимнем дворце, смертельная болезнь императрицы Марии Александровны — все это не прибавляло здоровья Александру II. Как писал его биограф В. Николаев, «он стал совершенно седым; на лице появилось выражение постоянной усталости, в глазах читалась беспредельная грусть и безнадежность. Астма его значительно усилилась и причиняла ему большие физические страдания»[496].

Осень 1878 г. Александр II провел в Ливадии. Там в октябре 1878 г. во время спектакля «с Государем сделался припадок удушья, и княгиня Воронцова минут пять терла Ему грудь и шею»[497]. В конце ноября 1879 г., находясь в Ливадии, император вновь заболел. У него поднялась температура почти до 38 градусов, и, как писал С.П. Боткину лейб-медик, сопровождавший его в этой поездке, царь испытывал «чувство общего недомогания, приступы астмы держались, постепенно ослабевая, до 11 декабря. В этот день говорил, что чувствует себя совершенно здоровым. Тем не менее, кашель в легких … продолжался, но … с отдышкой. Изредка, когда бывал особенно взволнован, являлись по ночам приступы спазматического кашля».

Простуда продолжалась и после возвращения царя в Петербург, тем более что царь не желал соблюдать постельный режим. Как следует из медицинского отчета, Александр II «10 января 1880 г. был у Александра Петровича, где прозяб. 11 января снова стал кашлять сильнее, не жалуясь, однако, на недомогание. К 16 января кашель прошел почти совершенно. 15 января вечером поехал на охоту в Гатчину, где провалился. 18-го не мог заснуть от упорного кашля; 19-го с трудом отхаркивает мокроту; 20-го кашель с затрудненным выведением мокроты продолжается; 21 января вечером сильная отдышка. Кашель усиливается, когда Государь прислоняется к спинке кресла. 22 января скверно спал от кашля. Лом в ногах. При выслушивании тоже свистящие хрипы при конце выдыхания»[498].

В дневнике военного министра Д.А. Милютина мы находим фиксацию продолжения хода болезни царя. 24 января 1880 г.: «Государь опять чувствует лихорадочное состояние». Надо заметить, что в этот день утром, как следует из температурного графика, у него была температура в 38,0 градусов. 28 января: «Вчера[499] государю так нездоровилось, что отменены были и воскресный развод и прием представляющихся. Сегодня ему лучше»[500]. Однако это было недолгое улучшение, видимо, заболевание принимает хронический характер, и уже 25 февраля 1880 г. Д.А. Милютин вновь фиксирует, что «вчера воскресный развод был отменен по случаю нездоровья государя»[501]. Таким образом, в конце 1870-х — начале 1880-х гг. Александр II постоянно серьезно для своего возраста недомогал. Усталость от власти ощущалась не только самим царем, но и его окружением. Все понимали, что это закат блестяще начатого царствования.

На состояние здоровья императора влияли не только возрастные и сезонные болезни. Постоянные покушения народовольцев создавали тяжелый психологический климат. Фактор непрестанного психологического дискомфорта не мог не отразиться на состоянии здоровья царя. 5 февраля 1880 г. в Зимнем дворце прогремел взрыв, подготовленный народовольцем С. Халтуриным. Царская семья не пострадала[502], но жертв среди обслуживающего персонала было много. Непосредственно на месте взрыва погибло 5 человек, и еще 37 было ранено. Их немедленно доставили в различные городские больницы: 33 раненых были размещены в палатах Придворного госпиталя, 2 — в лазарете лейб-гвардии Конного полка и один — в лазарете Преображенского полка. Два человека из служительской команды были оставлены для лечения при команде. Уже 7 февраля 1880 г. Александр II в сопровождении цесаревича и великого князя Владимира Александровича посетил раненых. Большинство из них имели легкие ранения, и в этот же день 17 человек были выписаны из госпиталя в полковые лазареты. Одному из раненых, рядовому лейб-гвардии Финляндского полка, ампутировали кисть руки[503]. Из 37 пострадавших умер только один человек. Это были очень неплохие медицинские показатели для того времени, и это было связано с тем, что раненых лечили лучшие медики империи[504].

Смерть жены в мае 1880 г., осложнение отношений с семьей сына-наследника в связи со скорой женитьбой на графине Е.М. Долгорукой также не могли не отразиться на состоянии здоровья императора. Причем в большей степени на его эмоциональном самочувствии, чем на физическом. Все, кто видел Александра II летом 1880 г., отмечали его угнетенный вид.

К семейным проблемам добавлялись проблемы «по работе». В результате летом 1880 г. возникла реальная угроза инсульта. Одно из упоминаний о серьезных проблемах со здоровьем императора Александра II мы встречаем в дневнике Государственного секретаря А.А. Половцева. Он пишет, что «после грозного, можно сказать, ругательного разговора, бывшего между Александром II и великим князем Николаем Николаевичем, относительно статьи, появившейся в «Nouvelle Revue», с государем сделался нервный удар, так, что у него отнялась рука и нога, которую он впоследствии влачил до самой смерти. Подробности эти были сообщены мне самим Боткиным, который говорил (что) при этом произошло сильное в организме изменение и он, Боткин, весьма опасался, что это нервное расстройство усилится и государь впадет в малосознательное состояние, долженствующее произвести большие усложнения. Опасения эти он не переставал сообщать Лорис-Меликову, который со своей стороны передавал это наследнику — нынешнему государю»[505].

Все это произошло в июле 1880 г. Кратковременный паралич царя старались держать в тайне даже от ближайших родственников. И это в какой-то мере удалось — известие об этом эпизоде не получило широкой огласки. Но тем не менее об этом же событии упоминается в записках фрейлины А.А. Толстой: «Был воскресный день. Во время обедни Государь почувствовал себя очень дурно. Он дважды посылал Великого князя Павла — один раз за лекарством, другой раз за доктором… Кто-то вообразил, что у него случился легкий нервный удар, но это было не так. Он только почувствовал онемение конечностей рук и ног и сказал доктору Здекауеру, что у него обыкновенно бывает так после сильного волнения, а сегодня утром он как раз переволновался»[506]. Тот же Д.А. Милютин записал 4 июля 1880 г.: «У Государя заметно утомление, скука; он мало интересуется делами».

Поездка в Ливадию в августе 1880 г. также не принесла облегчения. В конце августа 1880 г. Д.А. Милютин записал в дневнике: «Государь уже несколько дней нездоров, не выходит ни к завтраку, ни к обеду… Государь был несколько времени нездоров; даже выписали сюда доктора Боткина; но к его приезду больной уже поправился»[507]. Известный поэт А. Фет, мимоходом видевший императора в Ливадии в то лето, записал: «Лицо его было бледно и уныло»[508]. Министр Императорского двора граф А.В. Адлерберг был так обеспокоен этой болезнью, что счел необходимым сообщить о ней наследнику, великому князю Александру Александровичу. Он писал 1 сентября 1880 г.: «Озабоченный состоянием Государя, считаю долгом сообщить Вашему высочеству следующее заявление доктора Головина: 24 августа Государь заболел гриппом… приступы астмы достигали в последующие дни угрожающих размеров и вчера вечером состояние здоровья Государя внушало даже опасение … Государь доволен ожидаемым приездом Боткина»[509]. Несмотря на тревогу окружающих, император бодрился и, превозмогая болезнь, не переставал выходить и выезжать. Он «переходил» болезнь на ногах, и уже 4 сентября А.В. Адлерберг сообщал наследнику, что всякая угроза жизни царя миновала.

На болезнь наложились и другие тревоги. Семейная жизнь с молодой женой не принесла, видимо, того счастья и спокойствия, на которое надеялся стареющий император. С.П. Боткин, посвященный в самые интимные стороны жизни своего пациента, считал, что столь бурная интимная жизнь царя как молодожена и не прекращающиеся любовные интрижки не идут на пользу его здоровью. В дневнике издателя газеты «Новое время» А.С. Суворина записана достаточно пикантная подробность, и записана она со слов С.П. Боткина. Суворин писал: «С.П. Боткин рассказывал мне, что Александр II, отправляясь на смотр 1 марта, с которого он вернулся мертвым, повалил Юрьевскую на стол и… Она Боткину это сама рассказывала»[510]. Кроме того, Е.М. Долгорукая упоминала, что у нее в комнатах была аптечка с лекарствами, которые она «сама назначала своему супругу»[511].

Смерть Александра II 1 марта 1881 г.

События 1 марта 1881 г. не только оборвали жизнь императора Александра II, но и положили конец эпохе либеральных преобразований, символом и жертвой которых был этот человек. Эти события глубоко поразили современников, которые стремились в своих дневниковых записях сохранить и передать свои впечатления этого страшного дня. Среди них было много медиков, которые в силу своего служебного положения или случайно оказались рядом с умирающим царем. Они также оставили воспоминания, но так как они смотрели на умирающего не только как на властителя огромной империи, но и как на тяжело раненного человека, то для их воспоминаний характерна некая медицинская специфика. Если большинство современников задавались вопросом, почему не была должным образом обеспечена охрана царя, то медики задавались вопросом, можно ли было спасти царя после полученных им тяжелых ранений. Кроме этого, в обширной литературе, посвященной событиям 1 марта 1881 г., часто присутствуют такие описания полученных царем ранений, что просто непонятно, как он прожил еще полтора часа, а не скончался на месте от ран. Поэтому автор, не останавливаясь на событиях, предшествовавших взрыву бомбы, которые хорошо и достоверно описаны во множестве исторических сочинений, описывает именно медицинскую сторону трагических событий.

Основная канва произошедшего по времени укладывается в несколько часов: в 13 часов 10–15 минут царь вышел из Михайловского дворца, вторая бомба, брошенная Гриневицким, взорвалась в 13–45. Смерть, по разным данным, наступила в 15 часов 15–30 минут. Официальным временем кончины принято считать 15 часов 35 минут пополудни.

Прежде всего предоставим слово очевидцам, которые своими глазами видели императора после первого взрыва на набережной Екатерининского канала Петербурга. По мнению большинства из них, царь, видимо, был слегка контужен взрывом первой бомбы. Все, видевшие его, отмечали некую замедленность восприятия происходивших событий. Александр II оступился, выходя из кареты. Впоследствии обнаружили, что внутри карета была забрызгана кровью, видимо, от порезов, так как из окон кареты вылетели стекла.

Александр II не дал увезти себя немедленно с места покушения, что и привело к дальнейшей трагедии. Вообще надо заметить, что личная охрана императора оставляла желать лучшего.

Шок от смертельного ранения царя был настолько велик, что ему на месте взрыва не была оказана элементарная медицинская помощь, хотя среди его окружения в тот момент было много военных, не раз видевших и кровь, и страшные раны. Вторая жена Александра II — Е.М. Долгорукая упоминала, что «кто-то предложил перенести его величество в ближайший дом, чтобы немедленно произвести первую перевязку»[512]. Услышав это, император сказал едва слышным голосом: «Скорее … домой … отнесите меня во Дворец … там … умереть!..»

Обер-полицмейстер А.И. Дворжицкий, сам тяжело раненный во время второго взрыва, писал впоследствии: «…я приподнял его с земли и тут с ужасом увидел, что обе ноги его величества совершенно раздроблены и кровь из них сильно струилась»[513]. Очевидцы вспоминали, что по мере приближения к Зимнему дворцу император терял сознание от потери крови, «которая сочилась из оборванных мускулов обеих голеней. Эти мускулы и составляли единственную связь между стопою и коленями обеих ног, так как кости голеней были раздроблены и вышиблены взрывом»[514].

Рослого Александра II с трудом погрузили в сани и не перевязанного, с перебитыми бедренными артериями повезли в Зимний дворец. Казаки охраны с трудом, на руках, донесли его до кабинета, который находился на втором этаже дворца. Там его уложили на кровать и срезали остававшуюся на раненом одежду.

Вокруг немедленно стали собираться близкие. Они стали свидетелями смерти царя-реформатора. Жена Александра III, императрица Мария Федоровна, писала своим родным в Данию о произошедшей трагедии: «Лицо, голова и верхняя часть тела были невредимы, но ноги — абсолютно размозжены и вплоть до колен разорваны в клочья, так что я сначала не могла понять, что собственно и вижу — окровавленную массу и половину сапога на правой ноге и половину ступни на левой»[515]. Военный министр Д.А. Милютин записал в дневнике 1 марта 1881 г.: «…я был в числе свидетелей агонии его: он лежал с раздробленными ногами на походной кровати в бессознательном состоянии, окруженный врачами и многочисленным семейством. Он едва дышал: для поддержания дыхания ему вдували кислород, пока хирурги бинтовали раздробленные члены … несмотря на все усилия продлить его жизнь, дыхание совсем прекратилось в 3 ч. 35 мин.»[516]. Через два дня, 3 марта, он привел еще несколько деталей, связанных с покушением: «Потом расспросил достойного камердинера Подтягина о некоторых подробностях и узнал от него, что не только ноги покойника были совершенно раздроблены, без кожи, но даже задет половой орган. По замечанию Подтягина, покойный император внесен был во дворец уже в бессознательном положении»[517]. Лейб-медик царя С.П. Боткин, как и многие его современники, вел дневник. В настоящее время он хранится в ОР РНБ Санкт-Петербурга. Читается он очень тяжело в силу типично «докторского почерка» автора. Поскольку именно Боткин констатировал смерть царя, то его запись за 7 марта 1881 г. особенно интересна, но в силу волнения она сделана совершенно нечитаемым почерком и нуждается в специальной расшифровке.

Среди тех, кто оказался рядом с умиравшим императором, была и фрейлина А.А. Толстая. Она составила свои записки много позже после описываемых ею событий, но убийство царя было событием далеко не ординарным, поэтому мы можем доверять ее впечатлениям. Это также подтверждается тем, что она не принимала никаких оправданий морганатическому браку императора, но в своих записях она достаточно объективно пишет о поведении княгини Юрьевской: «Она[518] распоряжалась докторами, прибывающими отовсюду. Это она распорядилась принести подушки с кислородом. Никогда не забуду странного, рокового шума, действующего на нервы, от этих подушек, посредством которых пробовали вернуть к жизни государя… Его агония без видимого страдания продолжалась полтора часа… конвульсивного движения мизинца левой руки, которое продолжалось … почти до самого конца. По мнению Боткина, это был механический остаток жизни, и, поскольку Государь потерял страшно много крови, его можно считать умершим раньше, чем его перенесли в Зимний дворец. …В один момент Боткин, державший руку умирающего, обернулся к новому монарху и объявил, что все кончено»[519].

Необходимо упомянуть также тех, кто слышал о произошедшем из уст непосредственных очевидцев событий. Государственный секретарь Е.А. Перетц, бывший в Зимнем дворце в тот день, записал в дневнике 1 марта 1881 г.: «В шестом часу вышел из кабинета государя великий князь Константин Николаевич, бледный, как мертвец, но спокойный … великий князь сообщил мне прерывающимся голосом, что вид тела покойного ужасен. Нижняя часть туловища страшно обезображена: кости обнажены и раздроблены, мясо висит кусками»[520]. А.В. Богданович 1 марта отметила в дневнике: «У государя были раздроблены обе ноги ниже колен, осколком окровавлено все лицо и грудь… Случилось это в 1 ¾ и уже в 3 ч. 35 мин. Царя не стало»[521]. Через три недели, 19 марта 1881 г., она привела рассказ С.Е. Кушелева, генерал-адъютанта, генерала от инфантерии: «Когда он вошел, на подушках в сидячем положении находился государь… Рядом какой-то доктор мехами старался вдувать кислород в рот царя, лежащего без ног — открытые колени и тут же кровавые лохмотья». Говоря о кн. Е.М. Юрьевской, она также отмечала, что «все время она исполняла все приказания докторов. Когда государь скончался, у него отвалилась челюсть, — она взяла платок и им подвязала голову царя»[522].

Совершенно особое место среди мемуаров и дневников занимают воспоминания медиков, Практически все те, кто реально пытался облегчить последние минуты императора, те, кто боролся за его жизнь, оставили дневниковые записи, как лейб-медик С.П. Боткин. Или написали воспоминания об этих событиях, как дежурившие в Зимнем дворце 1 марта гоф-медик Придворной медицинской части Ф.Ф. Маркус и фельдшер Коган. Или выступили в печати через несколько дней после смерти царя с описанием усилий медиков, как доктор Дворяшин. Итак, слово медикам.

Первыми медиками, которые оказались около раненого императора, были дежурившие в Зимнем дворце гоф-медик Ф.Ф. Маркус и фельдшер Коган. В этот же день — 1 марта 1881 г., как и положено по инструкции, Ф.Ф. Маркус написал на имя министра Императорского двора А.В. Адлерберга рапорт «о мероприятиях своих по оказанию ему последней медицинской помощи перед смертью». Поскольку этот документ был составлен 1 марта 1881 г., через короткое время после смерти императора очевидцем событий, то приведем его полностью: «В дежурство мое, сего 1 марта, в два часа пятнадцать минут по полудни позван был я для пособия Священной Особе Государя Императора. По немедленному моему прибытию в кабинет Его Величества вместе с дежурным лекарским помощником Коганом я нашел Государя Императора, лежащим на кровати, в полном бессознательном состоянии с полуоткрытыми глазами, с суженными, на свет не реагирующими зрачками, едва ощутимым пульсом и редким трудным дыханием. Лицо Его Величества было бледное, местами забрызгано кровью, челюсти судорожно сжаты. Обе голени раздроблены настолько, что представляют собою бесформенную массу, причем можно было констатировать следующее: на правой голени в верхней ее трети, перелом обеих костей с раздроблением во многих местах и разрывом мягких частей, на левой таковое же повреждение в нижней ее трети. Вышеупомянутое повреждение Его Величества признано мною, равно как и прибывшими после меня врачами, безусловно, смертельным. Применение всевозможных возбуждающих средств оказалось тщетным, и Государь Император в четверть четвертого по полудни в Бозе опочил. Дежурный гоф-медик Ф. Маркус.»[523].

По-видимому, этот документ был составлен после смерти императора в 15 ч. 15 мин. (15 ч. 35 мин.), но до его вскрытия, которое было начато около 24 часов 1 марта 1881 г. Впоследствии, спустя 19 лет, Ф.Ф. Маркус написал небольшую заметку, которую он назвал «Последние минуты Императора Александра II». Он писал, что после некоторого шока «мгновенно собрал все необходимое, как-то: лекарский набор, вату, бинты, кровоостанавливающую жидкость и пр.», побежал в кабинет царя, где нашел его в полулежачем положении. Врачу «бросилось в глаза, эти страшно обезображенные нижние конечности, в особенности левая, которая, начиная от колена и кончая полуоторванной стопой, представляла бесформенную раздробленную кровяную массу; правая конечность была тоже повреждена, но менее левой; правая была обута в сапог, левая же стопа без сапога. Обе раздробленные конечности были на ощупь холодные». Врач подчеркивал, что он «не потеряв присутствия духа» приказал лекарскому помощнику «придавливать как можно сильнее обе бедренные артерии», сам же приступил «к оживлению потухающей жизни». В чем конкретно заключалась эта помощь, автор заметки не уточнял. Естественно, это не дало никакого результата, император продолжал находиться без сознания. Маркус подчеркивал, что все усилия прибывших после него врачей также были тщетными. Среди этих врачей был и С.П. Боткин, который нашел царя «уже без пульса». На вопрос цесаревича о прогнозе «он ответил: «От 10 до 15 минут». Дату смерти он называет в воспоминаниях несколько иную — 15 ч. 30 мин.[524].

Воспоминания лекарского помощника Когана, опубликованные в 1913 г., более обширны и в них больше деталей собственно медицинского характера. Он подчеркивает самостоятельность своих действий в экстремальной ситуации: «Моментально я прижал левую бедренную артерию, вслед за мною доктор Маркус прижал правую бедренную артерию. С божьей помощью удалось остановить кровотечение из артерий». Он подробно перечисляет, что делал он для того, чтобы привести царя в чувство: «…спрыскивал и обтирал полотенцем лицо, давал нюхать нашатырный спирт и влил несколько валериановых капель в уста государя. Подание помощи длилось не более двадцати минут, и государь император стал дышать глубже прежнего, и, наконец, я услышал стон… После этого я ощупал едва ощутимый пульс, он был нитеобразный, весьма слабый; затем наложил руку на сердце государя, толчки были тоже слабые»[525]. Все описанное длилось первые 15–20 минут после того, как царя доставили в его кабинет, и до подхода других врачей. Все перечисленные действия делались, видимо, одной рукой или при помощи близких, так как одна рука пережимала бедренную артерию. Далее, по словам Когана, доктору Ф.Ф. Маркусу стало дурно, и он вышел из кабинета. Любопытно, что сам Ф.Ф. Маркус упоминает только о своем «столбняке», когда он услышал о том, что царь ранен, но ничего не пишет ни в рапорте, ни в воспоминаниях о том, что оставил фельдшера наедине с умирающим царем. Кстати, официальный историограф царствования Александра II С. Татищев ошибочно упоминает о том, что «дежурный гоф-медик Маркус перевязал ему раны»[526].

После ухода Маркуса лекарский помощник Коган «принял от него и правую бедренную артерию, и таким образом, остался держать обе артерии руками». Вскоре появились другие врачи — доктор Круглевский и доктор Дворяшин, который немедводой, а затем начал давать царю кислород, который был принесен из Придворной аптеки. Все это время Коган держал обе артерии, но кровь продолжала сочиться из множества ран. После того, как вернулся доктор Дворяшин с ампутационными инструментами, «был наложен эсмарховский бинт на правое бедро, а потом на левое, я же поддерживал оба бедра», пишет Коган. Прошло еще двадцать минут и появились проф. Боткин, проф. Богдановский и почетный лейб-медик Головин. Боткин начал выслушивать сердце. Коган спросил: есть ли какая надежда? На что «Сергей Петрович посмотрел на меня и сказал, что нет никакой надежды». Лекарский помощник также описывал ранения императора: «…конечностей левой стопы совсем не было, обе берцовые кости до колен раздроблены, мягкие части, мускулы и связки изорваны и представляли бесформенную массу, выше колена до половины бедра несколько ран, происшедших как бы от дробинок; были так же подтеки, лицо закапано кровью, веко левого глаза было ранено как бы дробинкой»[527].

Поскольку смерть императора последовала только через полтора часа после взрыва, то часть ответственности за его смерть легла и на врачей, которые находились рядом с ним в момент его смерти. Для того чтобы дать максимально полную информацию о деятельности медиков, доктор Дворяшин, врач 4-го стрелкового батальона императорской гвардии, опубликовал 4 марта 1881 г. в «Санкт-Петербургских ведомостях» письмо, в котором подробнейшим образом восстановил ход врачебных мероприятий.

В этом письме доктор пытался дать ответ на вопрос, были ли смертельны раны царя. Он заявил, что ранения «не были абсолютно смертельны». Он пояснил, что «раздробление костей обеих голеней, само по себе, после двойной ампутации, не абсолютно смертельно, если бы не сопровождалось такою страшной потерею крови». Косвенную вину за смерть царя он перекладывал на тех, кто находился рядом с царем в момент взрыва: «…не потеряй голову окружающие Государя, сделай кто-нибудь прижатие бедренных артерий или перетяни, чем попало, бедро целиком и — Государь был бы спасен».

Из мероприятий медицинского характера врач упоминал еще опрыскивание сернокислым эфиром. Кроме этого, для оживления деятельности сердца при такой массивной кровопотере медики надавливали «кровеносные жилы от периферии к центру», но это не принесло никаких результатов. При наложении каучуковых бинтов на правую ногу выше колена, «доктора старались сохранить всю оставшуюся в оборванных частях тела кровь и отдавить ее по направлению к сердцу». Кроме этого, «чтобы сэкономить кровь для питания мозга, решено было наложить бинт и на правую руку»[528]. После бинтования ран «доктор Боткин сказал, что сердечные тоны становятся яснее». После совершения обряда Св. Таинства «деятельность грудобрюшинной преграды стала видимо ослабевать и дыхание совершалось только верхними частями грудной клетки. Тотчас же помчались в Конюшенный госпиталь за снарядом для переливания крови».

В это же время медиками был подписан единственный бюллетень: «Состояние Его Величества вследствие потери крови, безнадежно. Лейб-медик Боткин, профессор Богдановский, почетный лейб-медик Головин, доктор Круглевский». В 15 ч. 35 мин. была диагностирована смерть «от быстрой и обильной потери крови (острое малокровие) через разрушенные артерии нижних конечностей».

Примечательно, что сразу же после смерти Александра II его сын, уже император Александр III, через Когана распорядился оказать медицинскую помощь раненным конвойным казакам, которые находились во дворце, и доложить ему об их состоянии.

Затем около четырех часов пополудни пришли проф. В.Л. Грубер с ассистентами Таренецким и Лес-гафтом для бальзамирования[529]. К бальзамированию они приступили после проведения вскрытия, которое началось около 24 часов 1 марта 1881 г., и закончили свою работу в 7 часов утра 2 марта 1881 г. Тогда же придворный фотограф С. Л. Левицкий сделал негатив с покойного императора.

Протокол вскрытия тела императора Александра II впервые был опубликован в книге доктора медицинских наук, судмедэксперта Ю. Молина «Листая смерти письмена…», вышедшей в 1999 г. Поскольку эта книга быстро исчезла с полок магазинов, автор позволил себе еще раз воспроизвести этот документ.

«Протокол вскрытия тела в Бозе почившего Государя Императора Александра Николаевича.

1881 года Марта первого дня в 11 ¾ часов пополудни мы, нижеподписавшиеся в присутствии Его сиятельства Господина Министра Императорского двора, производили осмотр наружный и вскрытие тела Его Величества, причем было найдено следующее.

Наружный осмотр: кости черепа были целы; кожа на волосистой части головы нигде не повреждена, кроме темени, где она немного покраснела вследствие капиллярного кровоподтека. На лице особенно с левой стороны и на обоих висках замечается несколько поверхностных точечных ссадин кожи с капиллярными кровоподтеками в окружности. На груди и животе никаких повреждений нет. На задней поверхности левого предплечья, на задней поверхности правой кисти, на тыльной поверхности пальцев замечаются более обширные чем на лице, но поверхностные ссадины кожи с кровоизлияниями на всю толщу; на тыльной поверхности среднего пальца замечается на пространстве около полусантиметра в диаметре потеря вещества кожи проникающая всю ее толщу. На передних поверхностях обоих бедер замечается поверхностные ссадины и ранения, проникающие сквозь всю толщу кожи от величины булавочной головки и до сантиметра в диаметре с кровоизлияниями в их краях. В нижней части левого бедра на 3 дюйма выше середины надколенной кости кожа представляется совершенно разрушенной с разорванными неровными краями; в дне этой раны замечается надколенная кость, внутренний край которой оказывается раздробленным, причем рана проникает в полость коленного сустава. На передней поверхности левой голени замечается обширная разорванная рана с потерей кожи, раздроблением на множество осколков обеих голенных костей, разрывом всех более крупных кровеносных сосудов, размозжением мышц, пропитанных излившейся кровью. На левой стопе — обширная и глубокая разорванная рана с полным уничтожением большей части мягких частей и костей ее за исключением только сохранившейся пятки и небольшой части мышц и кожи наружного края стопы.

На передней поверхности правой голени тотчас под нижним краем коленной кости начинается обширная и глубокая разорванная рана, доходящая до нижней трети голени с полным уничтожением кожи, раздроблением на множество осколков обоих голенных костей, разрывом всех больших кровеносных сосудов и размозжением мышц с пропитыванием их излившейся кровью. Над самой коленной костью находится рана около полутора дюймов в диаметре, проникающая во всю толщу кож с разрывом верхних суставных частей большой и малой берцовой костей, но без разрушения суставной сумки. Правая стопа без заметных повреждений костей и суставов, но с поверхностными ссадинами кожи тыльной поверхности ее».

Из протокола «Внутреннего исследования» приведем здесь только те данные, которые связаны с многолетней астмой императора: «Дуга аорты и грудная часть ее не равномерно расширены; стенка ее уплотнена; внутренняя бугриста с желтоватыми утолщениями, плотными на ощупь и пропитанными местами солями извести. Левое легкое в задней нижней части своей сращено с грудной стенкой плотными ложными перепонками, велико, не спалось по вскрытии грудной клетки; передние края его растянуты сильно воздухом; верхняя доля малокровна, суха; нижняя отягчена и обе везде проходимы для воздуха. Правое легкое свободно, почти не спадается вследствие растяжения воздухом; ткани его по разрезе оказываются в таком же состоянии, как и левого».

Заключение. «Основываясь на результатах наружного осмотра, при котором найдены обширные и глубокие разрушения на нижних конечностях с разрывом крупных кровеносных сосудов, и результатах внутреннего исследования, показывающего высокую степень бескровия всех внутренних органов, причем даже в сердце найдено самое незначительное количество жидкой крови, мы заключаем, что смерть Его Императорского Величества произошла от быстрой обильной потери крови (острое малокровие) через разрушенные артерии нижних конечностей.

Отечное состояние нижних долей обоих легких есть результат предсмертного падения сердечной деятельности.

Что же касается других выше описанных изменений внутренних органов; каковы: воздушная опухоль легких (emphysemapulmonum), сращение левого легкого с грудною стенкою, расширение просвета и изменение стенок аорты и гипертрофия левой половины сердца, то эти изменения объясняют собою те болезненные явления, которыми давно уже страдал Его Величество; но прямого отношения к быстрому смертельному исходу описанные повреждения не имеют.

Лейб-медик Сергей Боткин; Почетный лейб-медик Головин; Лейб-медик Ф. Цыцурин; Лейб-медик Ф. Карелль; Профессор В. Грубер; Профессор Е. Богдано-Бельский; Профессор Н. Ивановский; Прозектор П. Лесгафт; Доктор Круглевский; Прозектор А. Тиреняцкий»[530].

В этот же день на месте трагедии были подобраны различные вещи, принадлежавшие царю, в том числе «обломок крышки от футляра для очков»[531]. Не сохранилось никаких подтверждений, что у Александра II имелись очки, и эта находка на месте взрыва — единственное свидетельство о том, что император, видимо, при работе с документами, в семейном кругу, пользовался очками.

Во время покушения на царя пострадало еще 20 человек, из которых 11 были отправлены в придворный госпиталь. Смертельно ранено было три человека. Казак лейб-гвардии Терского эскадрона собственного Его Величества конвоя Александр Малевич умер через 10 минут после того, как его доставили в госпиталь. Поскольку казак был раскольником, то его торжественное погребение по староверческому обряду вызвало возражения со стороны К.П. Победоносцева. В свою очередь, министр внутренних дел М.Т. Лорис-Меликов настаивал на погребении казака по староверческим обрядам. Потребовалось непосредственное вмешательство Александра III, чтобы К.П. Победоносцев уступил[532]. Крестьянин Николай Захаров — 14 лет, мальчик из мясной лавки. Он получил ранение черепа в левой височной области, с повреждением артерий и ткани мозга, и после 40 часов, проведенных без сознания, умер 3 марта 1881 г.

Смертельно был ранен и народоволец Игнатий Иоахимович Гриневицкий, бросивший вторую бомбу в императора. Пока шло опознание личности Гриневицкого, в газетах писали: «Мужчина неизвестного звания около 30 лет. На лбу и на лице много кровоточивых ранок, ушиб обеих век с кровоизлиянием под соединительную оболочку глаз; правый глаз нечувствительный к свету; глубокие ушибы правой руки; ссадины и кровоподтеки левого предплечья и поверхностные раны 4 и 5 пальцев правой кисти. Вся правая голень покрыта 20 ранами, проникающими в коленный сустав, толщину мышц; кости правой голени раздроблены в средней и нижней третях, причем раны круглого очертания, величиною от 1 до 2 ½ сантиметров с кровоподтеком и местами раны проникают толщу костей голени»[533]. И.И. Гриневицкий умер от полученных ран в 22 ч. 30 м. 1 марта 1881 г.

Тяжело ранено было 6 человек. Наиболее серьезно — обер-полицмейстер А.И. Дворжицкий. У него на теле было обнаружено 57 ран. «Раны имели вид от точечных с горошинку величиною

круглых отверстий с темными обожженными краями»[534]. Легкие раны получили 11 человек. Но и среди них были жертвы. 10 мая 1881 г. умерла после трех операций раненная в правую руку солдатка Евдокия Давыдова. Таким образом, в результате взрыва 1 марта 1881 г., кроме императора, погибло еще 4 человека и 16 были ранены. Смерть императора Александра II стала рубежной вехой в истории России, во многом предопределив ее будущую судьбу.

Императрица Мария Александровна

Говоря об императоре Александре II, нельзя не сказать и о его жене — императрице Марии Александровне. Дочь великого герцога Гессенского Людвига II, до принятия православия — Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария, летом 1840 г. прибыла в Россию, и в апреле 1841 г. состоялось ее бракосочетание с наследником-цесаревичем. Долгие годы их связывали самые лучшие отношения, императрица родила царю восьмерых детей. Она отличалась хрупким, астеническим телосложением, поэтому роды и склонность императрицы к простудам сделали свое дело. Видимо, уже в середине 1850-х гг. у нее возникли проблемы с легкими. Это потребовало со стороны медиков обеспечить в покоях императрицы наиболее благоприятный для ее заболевания температурный режим. В 1855 г. в столовую императрицы в Зимнем дворце была проложена специальная труба для охлаждения воздуха[535]. После смерти старшего сына в апреле 1865 г. это была уже больная и покинутая жена. 22 ноября 1870 г. С.П. Боткин был назначен почетным лейб-медиком[536], и главным объектом его забот стала императрица Мария Александровна.

Поскольку императрица страдала легочным заболеванием, обострявшимся в нездоровом петербургском климате, то ее старались вывозить на зиму либо на курорты Европы, либо в Крым. В середине марта 1872 г. императрица в сопровождении С.П. Боткина уехала в Крым. П.А. Валуев записал в дневнике: «О свойстве и степени болезни трудно иметь точное понятие при множестве разноречивых толков. Кажется, однако же, что легкие действительно поражены и что доктор Гартман не заметил зла своевременно и его запустил. Доктор Боткин определил болезнь, и поездка в Крым предпринята по его настоянию»[537]. С.П. Боткин в письме от 11 апреля 1872 г. к министру Императорского двора А.В. Адлербергу сообщал, что «здоровье императрицы с каждым днем заметно улучшается; кашель становится все слабее и слабее, хрипов в груди все меньше, и, наконец, их было так мало, при этом дыхание было свободно … конечно хрипы еще слышны, но их, может быть, в десять раз меньше, сравнивая с тем количеством, которое было в начале нашего переезда в Крым, ночь проходит теперь совсем без кашля, и днем Ее Величество может говорить и даже смеяться, не платя за каждый раз кашлем, как это бывало прежде … прогулка без поддержки под руку была несколько затруднительна, теперь же Императрица прогуливается без помощи довольно свободно. Со вчерашнего дня мы уже оставили термометрические исследования»[538].

Боткин наблюдал императрицу и находясь в Петербурге. В 1872 г., видимо, по его рекомендации, была кардинально изменена система отопления и вентиляции в Зимнем дворце «на половине Ея Величества и прилегающих помещениях»[539]. С.П. Боткин регулярно отчитывался перед министром Императорского двора графом А.В. Адлербергом о малейших изменениях в состоянии здоровья императрицы. В целом для его писем к А.В. Адлербергу характерен оптимистический настрой и хороший, читаемый почерк. Общий тон писем — было хуже, а теперь все лучше и лучше. В мае 1874 г. он писал из Гатчины министру Императорского двора: «…петербургская весна миновала благополучно для груди, которая, в сущности, не ухудшилась и представляет при исследовании очень удовлетворительные данные; конечно, явление катара особенно в верхней части правой стороны все еще держится, но в весьма благосклонном размере: пострадала несколько только нервная система вследствие комнатной жизни»[540].

В октябре 1874 г. С.П. Боткин уехал из Петербурга, сопровождая императрицу сначала в Лондон, а затем в Италию, в Сан-Ремо. Оттуда в ноябре 1874 г. он писал Адлербергу практически ежедневно, сообщая о малейших изменениях в состоянии здоровья Марии Александровны. Тон его писем был по-прежнему оптимистичный — «государыня быстро поправляется», и один из вопросов, который обсуждался с министром, был вопрос о возвращении императрицы в Россию. Он писал: «…я как врач, не буду считать себя в праве настаивать на продолжении пребывания Ее Величества за границей в виду самого страстного желания Государыни возвратиться в Петербург»[541]. Однако возвращение пришлось отложить, так как в конце ноября 1874 г. наступило резкое ухудшение — «явления плеврита представлены настолько, насколько это бывает возможным». Ситуация стабилизировалась только к середине февраля 1875 г., и сразу же императрица выехала в Россию. Следствием этой поездки для С.П. Боткина было то, что 10 мая 1875 г. он был «пожалован в лейб-медики Двора Его Императорского Величества с назначением состоять при Ее Императорском Величестве Государыне Императрице с оставлением при занимаемых им ныне должностях»[542]. По должности лейб-медика С.П. Боткин получал: жалованье — 1430 руб.; столовых — 1430 руб.; квартирных — 1430 руб.

Этим же Высочайшим указом ассистент С.П. Боткина — Е.А. Головин был «назначен Почетным лейб-медиком Двора Его Величества, с поручением состоять при лейб-медике Действительном Тайном Советнике Боткине»[543]. Доктор Головин постоянно наблюдал императрицу, а Боткина приглашали только для консультаций. Одна из мемуаристок подчеркивала отношение К.А. Головина к Боткину: «Головин Евграф Александрович, доктор императрицы; маленький, худенький, некрасивый, но умный и симпатичный, попал ко Двору по протекции Боткина и поэтому чуть не молился на него»[544]. Кроме Головина, Боткин привлек к лечению императрицы еще одного своего ученика — специалиста по легочным болезням доктора Алышевского.

В феврале 1876 г. состояние здоровья императрицы вновь резко ухудшилось[545]. Следует отметить, что болезнь Марии Александровны уже давно приобрела тяжелый хронический характер, и поэтому современники фиксировали только серьезные ухудшения в ее состоянии. Очень любопытная характеристика С.П. Боткина приведена в дневнике П.А. Валуева в августе 1876 г.: «Говорят, однако же, что императрица действительно захворала. Послали за Оракулом — Боткиным. Этот оракул также одно из тех явлений, которые рождаются дворцами. Он — Мандт нынешнего царствования. Мандты как-то являются на закатах»[546].

В мае 1878 г. в состоянии императрицы наступило новое ухудшение, и, естественно, видные сановники немедленно зафиксировали это событие в дневниках. 28 мая 1878 г. Д.А. Милютин записал: «Болезнь императрицы со вчерашнего дня возбуждает тревожные опасения. Плеврит усилился и превратился в сильное воспаление легких. Доктор Боткин не ручается за исход этой болезни особенно ввиду непомерной слабости больной»[547]. Тогда же для Марии Александровны у мебельного фабриканта Мельцера было приобретено специальное «механическое кресло». Его использовали для прогулок императрицы, поскольку она уже не могла ходить самостоятельно.

Осенью 1878 г. вопрос о поездке императрицы на зиму за границу решался на самом высоком уровне, так как сама императрица категорически не хотела уезжать из России. Кроме того, существовала реальная опасность, что российская императрица может умереть за границей. В это время Мария Александровна находилась в Ливадии, и роль ее лечащего врача играл ученик Боткина — В.И. Алышевский. В то время русские медики еще проигрывали иностранцам в лоске и в знании этикета, и таким прекрасным специалистом, но плохим знатоком этикета был Алышевский. Впрочем, возможно, в его поведении присутствовала и некая фронда. Такой Базаров при Высочайшем дворе. Мемуаристка записала в дневнике: «Алышевский, доктор императрицы, применил все средства, чтобы прервать начинающееся воспаление. Кстати о докторе: он входит к Ее Величеству в сюртуке или пиджаке, с немытыми руками, которыми до того, как войти к Императрице, трогал собак и возился с ними! В этом же платье принимает больных в больнице. Вообще сильно отзывается нигилистическим началом»[548].

Д.А. Милютин в ноябре 1878 г. фиксировал в дневнике: «…приехал доктор Боткин, которого ожидали с нетерпением для решения вопроса о том, куда Императрице ехать на зиму — в Петербург или за границу. Боткин, как умный человек, решил ехать в Петербург, к великому удовольствию самой императрицы и окружавших ее»[549]. Зиму 1878/79 г. императрица провела в России, но с весны 1879 г. началось непрерывное ухудшение ее состояния. То, что знаменитый Боткин не сумел поставить императрицу на ноги и состояние ее непрерывно ухудшалось, привело к новой волне критики, направленной против лейб-медика Боткина. Кроме этого, С.П. Боткин в феврале 1879 г. ошибочно диагностировал чуму в Петербурге. Характерным примером этого недовольства является запись от 14 февраля 1879 г. в дневнике А.В. Богданович: «Петербург — чума. Объявил Боткин. Вот шарлатан! Он этим известием разоряет Россию… Такие люди опасны. Теперь он — спаситель России, спаситель царствующего дома. Вследствие этого известия и мер, принятых для удаления больных, он является охранителем всего Петербурга»[550].

Боткин, который и ранее тяготился своим положением лейб-медика, отвлекающим от действительно значимых для него дел, немедленно отреагировал на это письмом к министру Императорского двора графу А.В. Адлербергу. В мае 1879 г. он писал: «Вам известно, Ваше сиятельство, каким нареканиям, нападкам и клеветам я имел несчастие подвергаться в течение последних месяцев. Русская и заграничная печать, городские слухи — не щадили ни меня, ни даже моей семьи. Глубокое сознание честно и свято выполняемого долга давали мне силы твердо выносить все эти нападки и недостойные инсинуации, доверие же, которым я имел счастье пользоваться со стороны Их Величеств, поддерживало меня в минуты уныния. Вглядываясь, однако, в высокое положение лейб-медика, нельзя не сознаться, что личность его должна быть вне всякого упрека и вместе с этим должна внушать полное доверие не только Их Величествам, но и всему обществу. Как бы не были несправедливы клеветы и инсинуации, набрасываемые на меня в последнее время и такою щедростью обществом, которому я служил в продолжение 20 лет, тем не менее, положение мое, как лейб-медика Их Величеств, поколеблено настолько, что я не считаю возможным более носить это высокое звание и прошу Ваше сиятельство довести об этом до сведения Их Императорских Величеств, прося Их как милости уволить меня от службы, которая, очевидно, мне не по силам»[551].

Многие современники связывали ухудшение здоровья императрицы Марии Александровны в 1879 г. с серией покушений на жизнь Александра II, начало которой положил Соловьев в апреле 1879 г. В конце июля — начале августа 1879 г. Милютин записал: «Сегодня ездил в Царское Село, по случаю дня именин императрицы … был поражен болезненным ее видом. Она заметно опустилась в последние два дня»; «Она имела такой болезненный и истощенный вид, такую худобу, что все мы провожавшие смотрели на нее с стесненным сердцем, думая про себя, что быть может прощаемся с нею навеки»[552].

Императрица уехала на воды на курорт Югетейм, откуда в августе 1879 г. Боткин в очередной раз сообщил успокаивающие Петербург сведения: «Силы гораздо больше, сонливость исчезла, отдышки нет, цвет лица потерял свой синеватый оттенок, на голову Ее Величество не жалуется, опухоль ноги исчезла, по ночам спит гораздо спокойнее»[553]. По воспоминаниям камер-юнгферы А.И. Яковлевой, осенью 1879г императрицу «одевали и усаживали в кресло, на котором катили в другую комнату… Несколько раз в день она вдыхала кислород посредством воздушных подушек, и каждый вечер втирали ей мазь, для облегчения дыхания»[554]. Поскольку состояние императрицы было очень неустойчивым, то Боткин решил отказаться от планируемой поездки в Крым[555].

В конце 1879 г. императрица, как обычно, на зиму была отправлена за границу в Канны. Понадобилось все влияние Александра II, чтобы убедить ее уехать. Марию Александровну сопровождал ученик С.П. Боткина — доктор Алышевский. Как это было принято, Алышевский регулярно информировал графа А.В. Адлерберга о состоянии ее здоровья.

8 ноябре 1879 г. он писал министру Императорского двора: «Дурная гнойная мокрота, содержавшая в себе значительное количество эластичных волокон … продолжала выделяться … в ночь на вчерашнее число начался новый бронхит. Ее Величество смочила в течении ночи слизистого мокротой три носовых платка и кроме того много отхаркала такой же мокроты еще в тазик»[556].

В декабре 1879 г. состояние Марии Александровны резко ухудшилось, и поэтому 6 декабря 1879 г. С.П. Боткин срочно выехал в Канны. С этого момента Д.А. Милютин подробно фиксирует известия о состоянии здоровья императрицы. Кроме того, воспоминания об этой зиме оставила фрейлина А.А. Толстая. Было принято предварительное решение о срочном возвращении императрицы в Петербург. Поскольку ее состояние было очень тяжелым и опасались самого худшего во время возвращения, то в Канны отправляется лично министр Императорского двора граф А.В. Адлерберг, чтобы принять решение на месте, после консультаций с медиками. Д.А. Милютин фиксирует вопросы, циркулировавшие в обществе: «Как выдержит она такое путешествие в настоящую суровую зиму. Не везут ли ее только, для того чтобы здесь похоронить»[557].

9 января 1880 г. сын императрицы, великий князь Павел Александрович, приехал из Канн и сообщил Д.А. Милютину о том, что принято окончательное решение перевезти Марию Александровну в Петербург. Фрейлина императрицы А.А. Тютчева назвала это решение «жестоким» и вспоминала, что Мария Александровна «возмутилась этой непоследовательностью и долго плакала». Императрица была настолько плоха, что «много раздумывали — не довезут ее живой, и доктор Боткин предупредил священника Никольского, ехавшего в поезде Императрицы, чтобы он был готов причастить ее Святых Тайн»[558].

Следует упомянуть, что для больной императрицы, которая длительное время проводила в Европе, в 1872 г. во Франции, был заказан специальный железнодорожный состав для заграничных поездок[559]. Курировала выполнение этого заказа Инспекция императорских поездов.

Железнодорожный состав императрицы формировался постепенно. В 1872 г. во Франции были закуплены первые семь вагонов, которые обошлись казне в 121788 руб.[560] Возможность их приспособления к российской колее Главным обществом Российских железных дорог обошлась еще в 17 787 руб. Закупленный отдельно от этой партии товарный вагон был оборудован ледником и приспособлен под перевозку провизии (1839 руб.). Несколько позже на заводе «Мильтон Pay и К» были закуплены еще четыре новых вагона (51 620 руб.)[561]. В конечном счете императорский поезд был укомплектован 10 вагонами[562].

Следует подчеркнуть, что при разработке проекта поезда большое внимание уделялось степени комфортности состава и его отделке. С учетом заболевания императрицы одним из главных требований было обеспечение комфортной температуры и вентиляции состава[563]. Контролировал качество этих работ лейб-медик императрицы проф. С.П. Боткин. В четырех вагонах состава была смонтирована вентиляция, которая летом охлаждала поступающий в вагоны воздух. При закрытых дверях и окнах температура в вагонах должна была быть ниже наружного воздуха на 5 градусов[564]. Так, при температуре наружного воздуха от +8 до -20 градусов в составе должна была быть обеспечена постоянная температура от 13 до 15 градусов, как «у пола так и у потолка». Также была предусмотрена возможность изменения температуры в купе, независимо от температуры в коридоре. Для этого в купе была установлена кнопка сигнализации. В вагоне императрицы и в большом салоне были установлены «увлажняющие аппараты» для поддержания определенного уровня влажности (зимой 48–58%).

Предметы убранства для этих вагонов также заказывались во Франции. В контракте с французскими заводами «Мильтон Pay и К» оговаривалось, что «вагоны эти должны быть снабжены всею необходимой мебелью и другими принадлежностями … кроме полотняных и умывальных приборов, настольных подсвечников и канделябров, пепельниц и спичечниц»[565].

Примечательно, что в вагоне императрицы умывальник был выполнен из серебра[566]. Хотя в это время ватерклозеты в вагонах уже были предусмотрены, по традиции в перечне заказанных предметов упоминается и о «белых с позолотою ночных фарфоровых сосудах»[567].

Впервые императрица Мария Александровна путешествовала за границу в новом составе в декабре 1873 г. В ходе этой поездки выявились некоторые недостатки в оборудовании нескольких вагонов. По большому счету это были мелочи (многие баки для воды дали течь, трубы для воды, проходившие под днищем вагонов, промерзали, посуда гремела на ходу, провисли жалюзи, неудобными оказались сиденья на диване), но и они были немедленно ликвидированы[568]. После всех переделок и доработок стоимость императорского поезда для заграничных путешествий составила 320 905 руб.

По свидетельству Д.А. Милютина, Марию Александровну в последний раз привезли в Петербург 23 января 1880 г. Император с сыновьями встречали ее в Гатчине. На вокзале было строго запрещено находиться кому бы то ни было, чтобы не беспокоить императрицу. Тем не менее те, кто там был, рассказывали Милютину, что все были «поражены ее худобою и истощенным видом»[569].

Тема умирающей императрицы стала главной новостью светского общества. Милютин писал, что она не выходит из своей комнаты в Зимнем дворце и ее никто не видит. В газетах начали появляться бюллетени, носившие успокоительный характер. Однако реальность была иной, и 26 января 1880 г. Милютин записывает рассказ баронессы Н.К. Пиллар: «…императрица обратилась в скелет; не имеет сил даже двигать пальцами; ничем не может заниматься» и добавляет, что «первая встреча с нею должна была произвести тяжелое впечатление на государя, который с того дня так же чувствует себя нехорошо, жалуется на лихорадочное состояние и слабость. Сегодня я нашел его заметно изменившимся (он бледен, опустился и слаб)[570], лицо бледное, впалое, глаза поблекшие»[571].

5 февраля 1880 г. в Зимнем дворце взорвалась бомба Степана Халтурина. Взрыв был так силен, что его слышали не только в окрестных зданиях, но и жившие на Мойке. Императрица же, постоянно находившаяся в полузабытьи, даже не услышала взрыва, а суету во дворце ей объяснили случайным взрывом газа. С.П. Боткин не отходил от умирающей императрицы. Учитывая недоброжелательное к Боткину на тот момент общественное мнение, Александр II, чтобы продемонстрировать ему свое монаршее благоволение, на Пасху 20 апреля 1880 г. пожаловал Боткина табакеркой, украшенной бриллиантами с вензелем императора[572].

Незадолго до смерти императрицы ее видел великий князь Константин Константинович, который 15 апреля записал в дневнике: «Она сидела на постели в спальне и поразила меня страшной худобой, поседевшими волосами и постаревшим измученным лицом… Больно слышать, как она тяжело дышит и стонет»[573]. Надо отметить, что умиравшую Марию Александровну мучил не только телесный недуг. В это время в Зимнем дворце жила вторая семья Александра II, и императрица прекрасно знала это.

В мае 1880 г., по причине постоянно ухудшающегося самочувствия императрицы, временно был отложен традиционный переезд императора в Царское Село. Но колебания продолжались не особенно долго, и 11 мая Александр II вместе с Е.М. Долгорукой уехал из Петербурга. Это вызвало новую волну осуждения стареющего императора. Великий князь Константин Константинович записал в этот день в дневнике: «Императрица лежит здесь, нет и речи о ее недуге. Находят неудобным, что, когда ей немного остается жить, Царь переезжает»[574]. Императрица в том же безнадежном состоянии осталась в Зимнем дворце вместе с младшими сыновьями. Чтобы соблюсти приличия, царь приезжал время от времени на несколько часов в город навестить умиравшую жену.

22 мая 1880 г. в 10 часов утра лейб-медик Боткин и почетный лейб-медик Алышевский направили министру Императорского двора А.В. Адлербергу донесение о смерти императрицы Марии Александровны. Документ написан рукой доктора Алышевского: «Ее императорское Величество Государыня Императрица в течение вчерашнего дня была слаба и сонлива. Отхаркивание в последнее время постепенно уменьшавшееся почти совершенно прекратилось. Спокойно уснув в обычный час вчера вечером, Ее Величество больше не просыпалась. В три часа ночи немного кашляла, а в седьмом часу утра прекратилось дыхание, и Ее Величество в Бозе опочила без агонии»[575]. В этот же день великий князь Константин Константинович подробно записал обстоятельства ее смерти: «Вчера вечером еще Императрица нисколько не было хуже. В три часа утра она еще звала Макушину и кашляла. Затем Макушина, долго не слыша обычного звонка, вошла в спальню, Императрица спала спокойно, положив руки под голову. Макушина пощупала пульс, он не бился, руки похолодели, а тело теплое. Она послала за доктором Алышевским. Он решил, что все кончено. От всех скрывали смерть, дали знать царю в Царское Село»[576].

После смерти императрицы остались разрозненные наброски завещания, и в одном из них было зафиксировано ее желание «если это возможно не производить вскрытия»[577]. Но тем не менее вскрытие тела императрицы было произведено во втором часу утра 23 мая 1880 г. На вскрытии присутствовали министр Императорского двора А.В. Адлерберг, лейб-медик С.П. Боткин, почетный лейб-медик ГА Головин, почетный лейб-медик В.И. Алышевский, проф. В.Л. Грубер, прозекторы Н.П. Ивановский, П.Ф. Лесгафт и А.И. Таренецкий.

При вскрытии было отмечено, что подкожный жировой слой почти совершенно исчез. В «Заключении» констатировалось: «У Ее императорского Величества было хроническое воспаление обоих легких и по преимуществу правого. Воспаление это имело характер интерстициального воспаления, сопровождавшегося расширением бронхов в нижних долях и язвенном разрушении легочной ткани по преимуществу в верхних долях и особенно правого легкого. Поражение легочной ткани осложнено последствиями бывшего воспаления легочной плевы, выразившееся сращениями правого легкого с грудною стенкою, особенно заднею частью нижней доли. Небольшие сращения были и на левой стороне. Замеченный отек легочной ткани появился в последние часы жизни и вместе со слабостью сердечной силы был ближайшею причиною смерти. Изменения в других органах представляют отчасти последствия грудной болезни, отчасти они составляют остатки других побочных заболеваний, появлявшихся в течение жизни Ее Величества. Изменения, найденные в сердце, указывают на упадок питания и деятельности его. Изменения в стенках зависят от бывших малярийных лихорадок. Изменения в кишках и желудке от бывшего тифозного процесса. Наконец, изменения в почках составляют результат ненормальной подвижности их и отчасти следует всех упомянутых инфекционных болезней. Осложнения легочной болезни, изменения в различных других органах как сердце, почках, селезенке были очевидною причиною и тех особенностей, которые наблюдались при жизни в течение этого легочно-чахоточного процесса»[578].

В этот же день результаты вскрытия стали известны членам императорской фамилии, и 23 мая 1880 г. великий князь Константин Константинович записал в дневнике: «После вскрытия оказалось, что Боткин был совершенно прав: одного легкого не существовало, в другом нашли две значительные каверны, в сердце не оказалось органического недостатка, желудок в окончательно расстроенном состоянии»[579].

После смерти императрицы, главной пациентки С.П. Боткина, 15 июля 1880 г. Александр II повелел «сохранять все получаемое им содержание и назначить пенсию в четыре тысячи рублей с производством таковой с 22 мая сего года, т.е. со дня кончины Ее Императорского Величества»[580].

После смерти императора Александра II С.П. Боткин, по мере ухудшения своего здоровья, постепенно отошел на вторые роли, но его авторитет остался непоколебимым. Его смерть в 1899 г., уже при Александре III, была тяжелой утратой и для царской семьи. Великий князь Константин Константинович 19 февраля 1891 г. записал в дневнике, что «Императрица жаловалась на нездоровье, ей неизвестен ни один врач, к кому она могла бы обратиться с полным доверием, после того, как не стало Боткина»[581].

Глава 6. Император Александр III

Александр III: мифы, оценки и мнения • Катастрофа в Борках. 1888 г. • «Скучная инфлюэнция». Январь 1894 г. • Последнее лето Александра III • Ливадийский закат • Лейб-хирург Г.И. Гирш • Лейб-хирург профессор Н.А. Вельяминов

Александр III: мифы, оценки и мнения

Смерть Александра III 20 октября 1894 г. многие современники восприняли как трагедию, которая повлекла за собой все последующие бедствия российских революций. И позже в мемуарах многие авторы писали, что если бы Александр III не умер в возрасте 49 лет, то, возможно, судьба России сложилась бы иначе, и корабль Российской государственности, направляемой твердой рукой царя, миновал бы многие рифы развития внутриполитической ситуации в России.

В настоящей главе не ставится задача всесторонней оценки деятельности Александра III, но хотелось бы отметить, что еще дореволюционная либеральная интеллигенция начала процесс негативного мифотворчества о времени царствования этого человека. Именно из этой среды вышел термин «контрреформы», известное четверостишие после открытия в 1909 г. в Петербурге памятника Александру III работы Паоло Трубецкого. Эти негативные оценки были естественным образом восприняты советской историографией от М.П. Погодина до П.А. Зайончковского. Для характеристики Александра III находились только негативные оценки, живо обсуждался вопрос о его алкоголизме. Процесс переоценки наследия Александра III начался в последние десятилетия. В основу переоценки были положены принципы государственности. Многие авторы подчеркивают, что именно Александр III скорректировал либеральные реформы своего отца в русле исторической самодержавной традиции, чем обеспечил внутреннюю стабильность империи, бурное экономическое развитие России и ее высокий международный авторитет. А поскольку развитие России в этом направлении было прервано ранней смертью императора, имеет смысл подробно рассмотреть некоторые аспекты, связанные с состоянием его здоровья и болезнью в 1894 году — последнем году жизни.

Хотя этот период истории России сохранил нам не только описания внешности исторических лиц, но и множество фотографий, мемуаристы считали своим долгом, следуя традиции жанра, описывать внешний вид своих героев. А поскольку они видели их «вживую», то непосредственные впечатления могли отличаться от статичных фотографий и сохраняют свою ценность по настоящее время.

Американский исследователь Р. Масси упоминает, что Александр III был высокого роста — 6 футов 4 дюйма, то есть 1 м 93 см[582]. Крупный политик и государственный деятель С.Ю. Витте пишет, что император «был очень большого роста, причем при всей своей комплекции он не был особенно силен и мускулист, а скорее был несколько толст и жирен»[583]. Писатель Л.Н. Толстой после аудиенции у Александра III записал в дневнике: «Государь скорее толст, но крепок и, видимо, силен. Волос совсем почти нет: от одного виска до другого скорее слишком узко, точно немного сдавлено»[584]. Журналист Диллон отмечал, что «Царь по сложению настоящий мясник, силен и мускулист чрезмерно… Фигура его громадна и неповоротлива, что обуславливается отчасти его почти болезненной застенчивостью»[585]. Генерал Н.А. Епанчин замечает, что «недаром В.М. Васнецов изобразил его в известной картине «Русские богатыри»[586].

Информация о здоровье Александра III скудна и связана в основном с событиями конца его царствования. Император родился 26 февраля 1845 года и был третьим ребенком в семье Александра II и Марии Александровны. Роды нового члена царской семьи принимали доктор Шольц и главная акушерка Воспитательного дома Анна Чайковская[587].

О детстве и его взрослении в литературе упоминается мало, поскольку до 1865 г. он не имел статуса цесаревича и главное внимание уделялось его старшему брату Николаю Александровичу. По традиции кормилиц к Императорскому двору поставляла деревня, находившаяся около Ропши. Каждой кормилице полагалось: постройка избы в деревне, значительное жалованье и единовременное пособие по окончании службы. За все время пребывания во дворце мамка не имела права ни ездить домой, ни выходить в город. Это требование было связано с опасениями занести в детскую какую-нибудь инфекцию.

Связь между кормилицей и царем по традиции сохранялась на всю жизнь. В дни ангела царя кормилица приглашалась во дворец, и Александр III, зная, что его мамка любит пастилу, специально заказывал ее на фабрике Бличкена и Робинсона. Говорили, что в Ливадии, на смертном одре, царь вспоминал о ней: «Эх, если бы жива была старая! Вспрыснула бы с уголька и все как рукой бы сняло. А то, профессора, аптеки» [588]. Поскольку Александр III с детства отличался коренастостью, то за ним утвердилось домашнее прозвище «мопса», позже его сменило ласкательное прозвище «бычок», с которым обращался к нему отец[589].

Не был чужд великий князь Александр Александрович и спорта. Об этом свидетельствует два пресс-папье из бронзы и желтой меди с надписями: «1 приз под веслами в Царск. Селе 1863. 21 сентября» и «1 приз под парусами. Ц. Село 1863. 21 сент», которые хранились в его рабочем кабинете в Александровском дворце Царского Села[590].

Молодые великие князья совершали длительные пешие прогулки. Так, 26 июня 1864 г. состоялся поход большой компании «золотой молодежи» из Царского Села в Гатчину. Они вышли из Александровского дворца в 16 часов и прибыли в Гатчинский дворец в 21 час 15 минут. Рисунки, связанные с этой прогулкой, Александр III хранил всю жизнь[591].

Александр III любил попариться в русской бане. Она была во всех дворцах, где он жил. Царь прекрасно разбирался в банных традициях.

Будучи молодым человеком, Александр III перенес брюшной тиф. Мемуаристы вспоминали, что в декабре 1865 г. «Великий князь жаловался на сильную головную боль — это было прологом тифа, которым он опасно заболел после переезда в Аничков Дворец»[592]. Именно тогда была предпринята первая и последняя попытка убрать лейб-хирурга Г.И. Гирша, который отвечал за состояние здоровья наследника. На цесаревича буквально «напирали со всех, даже с семейных, влиятельных сторон», но будущий монарх «сказал свое решительное слово, и оно было бесповоротно! Все поняли, что он Гирша не выдаст и что положение Гирша никогда не будет лично поколеблено как человека, быть может, как врача и не искусного, но лично Цесаревичу приятного и верного»[593]. С одной стороны, такая привязанность цесаревича к Гиршу была связана с твердостью во взглядах на людей, которых Александр III приближал к себе, с другой — цесаревич тогда действительно считал, что он сумеет обойтись без медиков, ну а поскольку они были положены по штату, предпочитал иметь рядом с собой лично приятных ему людей. По воспоминаниям С.Д. Шереметева, Гирш был «добряк, хотя себе на уме, он пришелся Цесаревичу по нраву, который ходил с ним на охоту и любил с ним поговорить. Русский немец, практик, конечно, но с добрыми намерениями и чувствами, любил он русскую баню и был приятнейшим спутником, человеком покладистым и приятным»[594].

В начале декабря 1883 г. Александр III, выпав на охоте из саней, получил закрытый перелом костей предплечья. Не желая обращаться к врачам, он три дня терпел боль, но после появления опухоли ему пришлось обратиться за медицинской помощью. По сведениям мемуаристов, у него началось воспаление надкостницы[595]. По словам К.П. Победоносцева, в обществе немедленно «пошли гулять тревожные и вздорные слухи», связанные с утверждениями, что «в государя стреляли»[596]. После согласования с министром внутренних дел, достоверная информация о состоянии здоровья царя была опубликована в официальном «Правительственном вестнике».

Жизнь любого исторического персонажа сопровождается различными общественными мифами. Одним из самых устойчивых был миф о пьянстве Александра III, которое якобы стало причиной его преждевременной смерти. Он в какой-то мере выступает водоразделом симпатий и антипатий к императору. Те, кто симпатизирует образу царя, отрицают сам факт пьянства, противники же настаивают. И те и другие приводят свои аргументы.

Прежде всего, необходимо отметить, что эта сторона жизни императора была тесно связана с начальником его охраны генералом П.А. Черевиным. В дневниковых записях современников, достаточно откровенно описывающих те или иные стороны современной им жизни, не упоминается ни словом о пьянстве императора, но вместе с тем достаточно много пишется о пьянстве его ближайшего соратника. В воспоминаниях, написанных уже после смерти императора, этот вопрос поднимается в основном в форме опровержения распространявшихся слухов. И четко указывается, что слухи о пьянстве Александра III получают распространение только после его смерти. В советское время, с легкой руки проф. П.А. Зайончковского, в исторической литературе этот миф получил широкое распространение. При этом источником являются сведения, восходящие к начальнику охраны царя, генерал-адъютанту П.А. Черевину

Все это вполне объяснимо. Революционная пресса десятилетиями использовала любые слухи для развенчания самодержавных властителей. Это вполне вписывалось в логику политической борьбы, в которой все, что служило целям революции, признавалось моральным и оправданным. После Февральской революции 1917 г. в либеральной прессе начинается кампания по дискредитации правящей династии, и журнал «Голос минувшего» перепечатал статью из издаваемой В.Л. Бурцевым в Париже газеты «Будущее» за 1912 г. с воспоминаниями известного физика П.Н. Лебедева, записанными с его слов лично Бурцевым. Физик познакомился с генералом П.А. Черевиным в Страсбурге, где тот гостил у своей сестры, бывшей замужем за одним из профессоров местного университета. Лебедева скучающий Черевин «возлюбил и беседовал с ним много и откровенно». Бурцев подчеркивает, что ему эти сведения были сообщены Лебедевым «тогда же, непосредственно, в половине 90-х годов», и он записал их прямо с лебедевского рассказа. Репутация Бурцева как источника различных сведений была высока, а после истории с Азефом безупречна, поэтому мы, видимо, можем все-таки доверять приведенным ниже эпизодам. Лебедев спрашивал Черевина, справедлив ли слух, будто Александр III крепко пил. Черевин с лукавым добродушием, отвечал: «Не больше, чем я». И далее он рассказывал, что «Государь выпить любил, но во «благовремении». Он мог выпить много без всяких признаков опьянения, кроме того, что делался необычайно в духе — весел и шаловлив, как ребенок. Утром и днем он был очень осторожен относительно хмельных напитков, стараясь сохранить свежую голову для работы, и, только очистив все очередные занятия впредь до завтрашних докладов, позволял себе угоститься, как следует, по мере желания и потребности… К концу восьмидесятых годов врачи ему совершенно запретили пить и так напугали царицу всякими угрозами, что она внимательнейшим образом начала следить за нами… Сам же государь запрещения врачей в грош не ставил, а обходиться без спиртного ему с непривычки, при его росте и дородстве, было тяжело»[597].

В дореволюционных источниках о «пьянстве» императора упоминается в книге В.П. Обнинского. И хотя в послесловии к книге проф. С.С. Волк утверждает, что это «серьезный очень редкий труд», в ней собраны все самые грязные сплетни, которые искусно перемешаны с правдой, в результате чего получается лучшая ложь — полуправда. Обнинский писал, что во время командования Рущукским отрядом в 1877 г. цесаревич «топил в вине свои житейские и военные неудачи, искусственно создавая туман… Злоупотребление алкоголем, к чему должно было быть предрасположение, доходило до настоящих припадков, запоя, от которого вылечил впоследствии наследника С.П. Боткин»[598].

В мемуарных источниках, изданных в 1930-х гг., коротко отмечается, что нянька императора «упрекала за усердие к вину, а он парировал: «Не твое дело»[599]. В основной же массе мемуарной литературы, изданной как до 1917 г., так и после, упоминаний о пьянстве царя либо нет, либо эти слухи всячески опровергаются. В биографии, написанной проф. А. Бохановым, указывается, что проф. П.А. Зайончковский, «исступленно, как личного врага, ненавидевший Александра III и несколько десятилетий в своих статьях и книгах с упоением тиражировавший слухи и сплетни»[600]. Эти слухи тиражируются и сегодня. Боханов подчеркивает, что «Александр III никогда не злоупотреблял алкоголем, а про него пустили сплетню, ставшую непременным атрибутом многих… сочинений. Он иногда выпивал рюмку-другую водки, настойки или наливки, но ни разу в жизни не был пьян. На официальных приемах почти всегда пил шампанское, разбавленное водой. Из всех напитков больше всего любил квас»[601].

Этот миф косвенно подтверждался тесной дружбой и сотрудничеством Александра III и П.А. Черевина, который действительно пил много. Но совершенно очевидно, что говорить о Черевине, как о законченном алкоголике, нельзя. Это был деловой человек, которому Александр III прощал его чисто русскую слабость за его обязательность, деловые качества и правдивость.

Мемуаристы писали о Черевине разное. В.Н. Ламздорф, не питавший к Черевину особых симпатий, в дневнике в апреле 1892 г. приводил характерный эпизод, связанный с Черевиным: «Зиновьев мне рассказывал, что его спутник пил всю дорогу и так напился в Стокгольме, что, отправляясь на пристань, чтобы сесть на пароход, сей генерал-адъютант и в некотором роде друг императора всероссийского, на улице шатался, чем страшно смущал провожавшего его Зиновьева. Войдя на пароход, он тотчас же уронил в море свою шляпу»[602].

Лейб-хирург проф. Н.А. Вельяминов отмечал, что П.А. Черевин «был очень близок к Государю и всегда имел к нему доступ без доклада»[603]. Надо заметить, что не все великие князья пользовались этим правом. С.Ю. Витте упоминает, что Черевин «был очень склонен к употреблению спиртных напитков, но к Черевину как Император Александр III, так и Императрица Мария Федоровна относились очень благосклонно»[604] и хотя «он весьма часто, можно сказать, почти ежедневно, был не вполне в нормальном состоянии, но императрица Мария Федоровна осталась в высокой степени к нему расположенной и весьма любила и уважала Черевина»[605]. Генерал Н.А. Епанчин, также близко знавший Черевина, писал о нем: «Черевин в известной степени злоупотреблял спиртными напитками, но это, безусловно, не мешало ему работать как следует»[606]. В дневниках молодого цесаревича Николая Александровича упоминается в январе 1890 г.: «Обедали у П.А. Черевина. Он, бедный, совершенно нализался!»[607]. Но в целом все они характеризуют его как человека долга. Видимо, если император и пил, как это делает время от времени русский человек, то исключительно в узком кругу, снимая стрессовые ситуации, связанные с его работой, и никто, даже критически настроенные к нему современники, не изображали царя пьяницей на троне. К этому у них не было повода. Очень спокойно пишет об этом один из друзей молодости Александра III — граф С.Д. Шереметев: «Он был воздержан и в питье, но мог выпить много, очень был крепок и, кажется, никогда не был вполне во хмелю»[608]. Одно можно утверждать с уверенностью, что вряд ли эти выпивки дали толчок к развитию смертельной болезни Александра III.

Пожалуй, наибольшего доверия в этой разноголосице заслуживают воспоминания лейб-хирурга Александра III, профессора Военно-медицинской академии Н.А. Вельяминова. С одной стороны, это воспоминания врача, который профессионально разбирался в проблеме, а с другой стороны, они были написаны в 1919 г. в голодной и холодной Москве, когда было уже не столь трепетное отношение к монархам. Он пишет, что «во время болезни Государя распустили сказку, будто Государь очень любил курить и злоупотреблял вином, чем и стремились объяснить его болезнь. Должен сказать, что это совершенная неправда … пил ли он водку за закуской — не помню, кажется нет, а если и пил, то никак не больше одной маленькой чарочки: за столом он пил больше квас, вина почти не пил, а если пил, то свой любимый напиток — русский квас пополам с шампанским и то очень умеренно: вечером ему подавали всегда графин замороженной воды, и пил такой ледяной воды действительно очень много, всегда жалуясь на неутолимую жажду. Вообще Государь вел очень умеренный образ жизни и если чем-то себе вредил, так это непосильной работой в ущерб сну»[609]. Видимо, точку зрения этого автора, учитывая все сказанное выше, можно взять за основу при рассмотрении данной проблемы.

Чрезмерная полнота императора, видимо, также негативно отражалась на его самочувствии. Мемуаристы отмечали, что Александр III был не доволен своей внешностью, так как рано начал полнеть. Сначала это заботило его, как молодого человека, не желающего изменений своей внешности в худшую сторону, а затем полнота начала рассматриваться им как фактор нездоровья. С.Ю. Витте приводит один из характерных эпизодов, показывающих, насколько это заботило императора. Во время его представления Александру III после назначения начальником департамента железных дорог Витте обратил внимание на то, что Александр III долго тихо разговаривал с одним из представлявшихся вместе с ним военным. «Я решился его спросить: Простите, если это нескромно, но можно вас спросить: почему Вас Император задержал, что он вам говорил? Полковник улыбается и говорит. Видите ли, государь меня знал, когда я был очень полный, а теперь я худой, вот он меня все время и расспрашивал, каким образом я сделал, что так похудел? Я ему рассказал, какую я вел жизнь, что я ел. Расспросив меня тщательно, он сказал, что очень мне благодарен, что он это тоже попробует, потому что ему неудобно быть таким толстым»[610].

Видимо, выполняя эти рекомендации, в еде Александр III был сдержан. Естественно, соблюдались все православные посты, которых набиралось более 250 дней в году, да и в обычные дни он старался есть как можно меньше. Кроме этого, Витте отмечал, что «при дворе ели сравнительно очень скверно … почти всегда, когда приходилось там есть, являлась опасность за желудок», правда, это относилось только к так называемому гофмаршальскому столу. Но и сам император любил пищу чрезвычайно простую, и когда ему его стол приедался, то он иногда просил, как лакомства, чтобы ему приносили обед из обыкновенной солдатской или охотничьей кухни из ближайших казарм или охотничьей команды[611].

Кроме ограничений в еде Александр III пытался бороться с полнотой активным физическим трудом, что было полезно также для здоровья, учитывая сидячий характер его работы. Поэтому в свободную минуту он старался загрузить себя физической работой — пилил и рубил дрова, разгребал снег на дорожках гатчинского парка, занимался греблей, колол лед. Эта особенность его повседневного быта отмечалась большинством мемуаристов. Английский корреспондент писал: «Царь находит огромное удовольствие в физическом труде, составляющим для него столько же необходимость, сколько и развлечение»[612].

В рабочем кабинете императора в Гатчинском дворце находился еловый чурбан, высотой около метра, принесенный лично Александром III из леса. На нем был закреплен «прибор для колки дров», там же находились колун и четыре топора с запасными топорищами[613]. Видимо, царь использовал каждую свободную минуту, для того чтобы размяться и сбросить усталость от бесконечного потока «бумажных» дел. Загадкой только является то, как он, будучи высоким человеком, мог размахнуться топором в кабинете с низкими потолками.

Интересно, что его сын Николай II унаследовал от отца эту потребность в простом физическом труде. Об этом же писал B.C. Кривенко, член Совета министра Императорского двора: «Жизнь вел царь в гигиеническом отношении правильную, излишествам никогда не предавался, женился рано и семьянином был примерным, алкоголем никогда не увлекался — вина пил немного, ежедневно делал пешком большие прогулки и, кроме того, нередко пилил дрова, разгребал в парке снег»[614].

О широком спектре попыток Александра III побороть полноту свидетельствует и его принципиальное согласие заняться большим теннисом. Тогда для России это был совершенно новый вид спорта, который еще не вошел в моду. Тем не менее, когда в июне 1890 г. Государственный секретарь А.А. Половцев посоветовал царю «устроить для себя jeu de pomme [игра в мяч. – фр]. Он говорит, что очень желал бы это сделать. Я возражаю, что во всяком случае, покуда он приведет это намерение в исполнение, следует делать больше движения. Отвечает, что решительно некогда, и при этом рассказывает, как проходит весь день: «С утра принимаю доклады вплоть до завтрака. После завтрака иду гулять и потом опять принимаюсь за бумаги. В 5 час. иду пить чай к жене, это единственное время, когда ее вижу. После обеда хочется что-нибудь почитать, а там опять бумаги до третьего часу»[615].

И, заканчивая рассмотрение этого вопроса, приведем мнение врача Н.А. Вельяминова: «Образ жизни он вел очень умеренный, и все рассказы по этому поводу — басни. Если что-либо и можно было этому образу жизни поставить в упрек, то это следующее: во-первых, всегда пряный поварской стол, который мог способствовать развитию подагрической почвы; во-вторых, слишком большое количество физического труда из желания бороться с тучностью (Государь ради этого пилил и рубил дрова), что переутомило сердце; в-третьих, слишком большое поглощение жидкости в виде кваса и воды; в-четвертых, курение больших и крепких гаванских сигар, кроме массы папирос; наконец в-пятых, психическое переутомление, отчасти от постоянной скрытной работы по ночам»[616].

В последние годы жизни ночная работа настолько вошла в обиход жизни царя, что встревоженные медики и императрица настояли на том, чтобы Александр III дал слово, что он будет заниматься только (!!!) до 3-х часов ночи. Тогда же возникла идея о формировании штата помощников. Предполагалось, что ими будут люди, в чьей преданности Александр III не сомневался, — министр Императорского двора И.И. Воронцов-Дашков, командующий Императорской Главной квартирой О.Б. Рихтер и начальник охраны императора П.А. Черевин. Но эта идея очень обеспокоила многих видных сановников, поскольку было не в обычае сложившейся структуры власти самодержавной России формирование штата особо близких к императору людей, которые могли бы, по мере ухудшения здоровья царя, превратиться во всесильных временщиков. Поэтому император продолжал один добросовестно выполнять свои обязанности.

Любимой загородной резиденцией Александра III была Гатчина. Этот выбор очень одобрял лейб-медик С.П. Боткин. Он считал, что Гатчина обладает всеми качествами курорта: высота над морем -350 футов, чистый воздух, отличная вода, обширные парки. Сам Боткин приобрел в Гатчине большую дачу с хорошим садом[617].

В качестве снятия регулярных чрезмерных нагрузок, связанных с управлением огромной державой, император имел несколько отдушин. Он любил живопись и прекрасно в ней разбирался, с удовольствием посещал выставки передвижников. Он любил оперу и был почитателем таланта П.И. Чайковского.

Он любил охоту в Беловежской пуще и рыбалку в гатчинских прудах. Регулярная охота на зверя и птицу была не только древнейшей составляющей повседневной жизни русских царей и императоров, но и традиционным отдыхом. О размахе царских охот этого периода говорит то, что в 1880–90-х гг. был обустроен охотничий дворец в Беловеже. Даже в последнюю осень императора в 1894 г. в тех угодьях было убито 36 зубров, 37 лосей, 25 оленей, 69 козлов[618].

Примечательной особенностью повседневной жизни Александра III было его увлечение рыбалкой. «Вторая охота» не была столь уж частым увлечением Романовых. Пожалуй, из всех русских царей единственным страстным любителем рыбалки был император Александр III. Все, что связано с этой частью жизни царя, большинство мемуаристов считало малозначительным, поэтому бытовые подробности жизни восстанавливаются с трудом. Но тем не менее сохранились некоторые документы, которые позволяют реконструировать подробности, связанные с этим «не царским» увлечением.

Любимой резиденцией Александра III была Гатчина с ее прекрасными парковыми прудами. Именно в них, с учетом увлечения царя рыбалкой, специально разводили рыбу. Судя по письмам императора к жене, это занятие он рассматривал как ежедневный отдых после напряженного рабочего дня, который у царя, как правило, заканчивался после полуночи. Так, в письмах, датированных маем 1884 г., он постоянно упоминает о своих рыбалках. Например, 10 мая 1884 г. он писал, что пошел «на озеро ловить рыбу и поймал 37 штук». На следующий день царь рыбачил с детьми и поймал «много карасей». Судя по записям, императору нравилась ночная рыбалка. 13 мая 1884 г. он писал жене: «Я занимался до 10 часов, а потом пошли с Барятинским на озеро ловить рыбу и поймали 49 штук, и я — двух больших язей, одного в 4 фунта. В 2 ½ вернулись, закусили и легли спать». 16 мая 1884 г.: «Занимался до 10 часов и потом пошел в последний раз на озеро ловить рыбу, но неудачно; поймали всего 13 штук, но одну большую щуку. В 2 ¼ вернулся».

О том, как проходили эти ночные рыбалки, пишет его камердинер. Александр III выезжал на рыбную ловлю на Гатчинское озеро обыкновенно после полуночи. В лодке, кроме императора, находились матросы-гребцы и егерь. Позади шла еще лодка, в которой были только одни матросы. Егерь светил факелом, а вооруженный острогой император Александр III бил по привлеченной ярким светом всплывавшей рыбе. На эти рыбные ловли командир Сводного полка полковник П.П. Гессе снаряжал особую охрану, обычно в составе 20 человек. Команда эта всегда вверялась, как правило, унтер-офицеру — камердинеру, причем только он один имел право идти за лодкой по берегу, солдаты же, входившие в состав команды, обязаны были, не показываясь, следовать за императором, скрываясь в кустах. С рыбной ловли император возвращался очень поздно, иногда даже на рассвете.

Ловили рыбу на прудах и неводом («поймали мало, все щуки маленькие, всего 15 штук»), но любимой забавой царя продолжала оставаться на протяжении всей жизни именно ночная рыбалка. Так 22 апреля 1892 г. он писал жене: «Был три раза ночью на озере, но рыбы еще мало, ночи холодноватые, и я вернулся домой уже в 1 ¼ и занимался».

Император Александр III любил отдыхать в Финляндии, которая с начала XIX в. входила в состав Российской империи. В немалой степени его привлекала туда именно отличная рыбалка. Впервые Александр III как император посетил Финляндию в сентябре 1882 г. Рыбалка в финских шхерах и на порогах рек доставила ему немало приятных минут. Он очень ценил такой отдых. Поэтому для Александра III на о. Ляхделахти был построен двухэтажный рыбачий домик. Финны до сих пор хранят память о визитах русского царя, и сейчас в этом доме находится музей. Были у русского царя и партнеры по рыбной ловле. Так, в конце 1880-х гг. он рыбачил на Аландских островах с рыбачкой Финой.

Увлечение царя рыбалкой оставило след и в «большой истории» России. По легенде, которая передавалась многими современниками, на упоминание министра о том, что его ждет посол одной из европейских держав, самодержец якобы бросил фразу: «Когда русский царь удит рыбу — Европа может подождать!»

Катастрофа в Борках. 1888 г.

Скорбной вехой в жизни царской семьи была катастрофа в Борках в октябре 1888 г. Царская семья, возвращавшаяся из Ливадии, собравшаяся вместе в вагоне-столовой на завтрак 18 октября, в 12 ч. 14 мин. на скорости 64 версты в час оказалась погребенной под обломками вагона в результате железнодорожной катастрофы. Причиной ее было значительное превышение скорости тяжелого царского состава и дефекты при строительстве железной дороги. Это трагическое событие, унесшее жизни 23 человек, стало печальной датой в семейном календаре последних Романовых. Действительно то, что погиб лакей, наливавший в чай царю сливки, а его семья не пострадала, справедливо воспринималось ими как божественное провидение. Впоследствии Николай II, через много лет, постоянно вспоминал эту дату в своем дневнике.

Естественно, большинство мемуаристов, так или иначе, упоминают о катастрофе в Борках. Это событие имело и свои медико-психологические аспекты. На них мы и остановимся. Сразу же стало известно, что у императрицы «помята» левая рука, ушиблена спина у шестилетней великой княжны Ольги, которую выбросило в окно на крутую насыпь. Сам император пострадал от ушиба спины. Естественно, вокруг этого события возникло множество мифов, самый распространенный из которых описан С.Ю. Витте. По его словам, «вся крыша столового вагона упала на императора, и он только благодаря своей гигантской силе удержал эту крышу на своей спине, и она никого не задавила»[619]. На самом деле в момент крушения поезда стены вагона сдвинулись и задержали падение крыши[620]. Кстати, Витте, на момент написания им мемуаров, были прекрасно известны результаты тщательного расследования катастрофы специальной комиссией под председательством известного юриста А.Ф. Кони.

Самые достоверные сведения о травмах, полученных членами царской семьи, содержатся в письме императрицы Марии Федоровны, отправленном ею родителям буквально через несколько дней после произошедшего. Она писала, что в момент катастрофы «Ольга была выброшена из своего вагона, и она упала с высокой насыпи, но не получила никаких повреждений»[621]. Уже 17 октября 1888 г. А.В. Богданович записала в дневнике: «Раухфус (доктор) боится, что будут последствия у великой княгини Ольги от падения»[622]. О царе императрица писала, что «Саша сильно защемил ногу… потом он несколько дней хромал, и нога его была совершенно черная от бедра до колена»[623]. Все остальные, по словам Марии Федоровны, «были с окровавленными лицами и руками, частично это была кровь от ран из-за осколков стекла, но в основном это была кровь тех бедных людей, которая попала на нас»[624]. Через несколько дней великий князь Константин Константинович, после встречи 22 октября 1888 г. в Гатчине спасшейся семьи, записал: «Они в один голос говорят, что как бы воскресли из мертвых и вступили в новую жизнь. Словно с войны возвращались они с перевязанными руками, головами»[625].

О событиях, непосредственно происходивших в Борках, подробно писал харьковский профессор-хирург В.Ф. Грубе, оказавшийся на месте катастрофы спустя несколько часов. Он вспоминал, что ему стало известно о крушении императорского поезда «в час дня». Сразу же после крушения «немедленно, под непосредственным руководством Его Величества, приступили к освобождению раненых и убитых под обломками». Из медиков на месте крушения были лейб-хирург императора Г.И. Гирш и ехавший в уцелевшем свитском поезде д-р Раухфус. Фельдшер Чекувер погиб при крушении. Первичную помощь раненым оказывали также военный врач 121-го Пензенского полка, д-р Бирюкович и два фельдшера. Грубе пишет, что шел холодный проливной дождь с пронизывающим ветром, поэтому, чтобы хоть немного согреть раненых, были разведены костры. Для перевязок раненых использовались все подручные материалы и в том числе белье императрицы. Сам император Александр III, несмотря на полученную травму, оставался возле раненых до тех пор, пока все они не были убраны в вагоны.

Медики из Харькова в спешно сформированном санитарном поезде приехали на место катастрофы только в 17 часов 45 мин. После того как поезд с ранеными прибыл в Харьков, их разместили в различных городских больницах[626]. По материалам проведенного следствия было установлено, что во время катастрофы погиб 21 человек и ранено 24 человека. Позже из числа раненых умерло двое.

В литературе встречаются самые различные цифры раненых и погибших. Например, в воспоминаниях великой княгини Ольги Александровны, которая на момент катастрофы была ребенком, упоминается «281 человек раненых»[627]. Биограф Александра III А. Боханов пишет о 19 раненых[628].

19 октября 1888 г. Александр III прибыл в Харьков и посетил всех пострадавших во время катастрофы. Впоследствии профессора В.Ф. Грубе ежедневно запрашивали по телеграфу из Гатчины и Аничкова дворца о состоянии здоровья раненых. В.Ф. Грубе писал, что некоторые из ранений были очень серьезны, и одному из больных была сделана пересадка кожи. Судя по воспоминаниям хирурга, для операции была использована лягушачья кожа. «Всего было трансплантировано 34 кусочка кожи, взятой с брюшной поверхности лягушки, причем только две из них не принялись»[629]. В заключении хирург отмечал, что на то время в России не была отработана система оказания медицинской помощи при железнодорожных катастрофах, так как даже лицам, ехавшим в императорском поезде, «первое серьезное медицинское пособие» было оказано только «через 6 часов после катастрофы. Покой и отдых предоставлены им были через 12 часов»[630].

Катастрофа имела трагические последствия и для Александра III, однако они проявились позже. Витте неоднократно в «Воспоминаниях» возвращается к событиям октября 1888 г.: «Он вообще всегда был очень бледен и имел вид малокровный; в особенности же он стал выглядеть болезненным после катастрофы в Борках»[631]. «Говорили, что у Государя болезнь почек; многие приписывали эту болезнь тому, что он надорвал себя во время катастрофы в Борках при крушении императорского поезда»[632]. О причинах этой болезненности было известно многим. Художник М.А. Зичи[633], постоянно сопровождавший царскую семью, писал, что после катастрофы «у Государя оказался сплющенным серебряный портсигар в кармане с правой стороны»[634]. Витте также отмечает: «…некоторые думают, что и болезнь, от которой он почил, была результатом этого потрясения»[635]. Граф С. Д. Шереметев упоминал, что когда царь после катастрофы посетил Успенский собор Московского Кремля, то он «слегка хромал» и в соборе «с трудом становился на колени»[636].

Наиболее авторитетно здесь свидетельство проф. В.Ф. Грубе, которого, по словам проф. Н.А. Вельяминова, Александр III «очень любил и уважал … после того, как лично видел его отношение к раненым при катастрофе в Борках»[637]. Грубе писал, что во время его пребывания в Петербурге в январе

1889 г., то есть спустя два с половиной месяца после катастрофы, он был принят в Аничковом дворце. Александр III жаловался ему, что «со дня крушения ощущает боль в правом бедре, как раз в том месте, против которого приходилась папиросница в кармане брюк, а также в пояснице и выше, причем подробно и точно указал мне все места, где ощущались боли»[638]. И он поэтому утверждал: «Я глубоко убежден, что Его недуг, приведший к роковому исходу, ведет начало со времени крушения поезда. Страшное сотрясение всего тела при падении коснулось особенно области почек. Указание на определенные точки, сделанные государем во время беседы со мной 11 января 1889 г., служат главной основой такого моего мнения»[639].

На травму перенесенную в октябре 1888 г., наложился грипп, которым Александр III переболел в ноябре 1889 г. К.П. Победоносцев в письме указывал, что царь нездоров и болеет болезнью, которая «теперь поражает почти всех». Из дневниковых записей В.Н. Ламздорфа также следует, что болезнь протекала долго и тяжело. В середине ноября 1889г он зафиксировал, что «Государь настолько захворал, что был вынужден лечь в постель … наследник-цесаревич застал в Гатчине почти всех членов императорской семьи схватившими в большей или меньшей степени инфлуэнцу».

Царь проболел и весь декабрь 1889 г. В середине декабря Александр III счел необходимым извиниться перед своими сотрудниками. Так, он писал министру иностранных дел: «Я так скверно себя чувствую, что не был бы в состоянии выслушать доклад и поэтому ничего не дал вам знать». В январе 1890 г. В.Н. Ламздорфу передавали, что «государь плохо выглядит; он бледен и желт». Наконец, 4 февраля 1890 г. Ламздорф сам увидел монарха, уже начавшего работать в полную силу, и он был поражен его бледностью. У царя был восковой цвет лица с желтоватым оттенком. И чиновник справедливо задавался вопросом: «Неужели это все еще последствия инфлюэнцы?»

Можно только предполагать, что на последствия травмы спины и почек, полученной в Борках, наложился грипп, который мог повлечь какие-либо осложнения или сыграть роль «детонатора» в развитии будущей болезни. На это прямо указывают слова самого Александра III, который писал К.П. Победоносцеву: «…чувствую еще себя отвратительно; 4 ночи совсем не спал и не ложился от боли в спине. — Сегодня, наконец, спал — и лучше, но глупейшая слабость»[640].

Катастрофа в Борках еще достаточно долго напоминала о себе и другим членам семьи Александра III. К середине января 1889 г. не прошел ушиб руки у императрицы. Особенно родителей заботило состояние шестилетней великой княжны Ольги, «которая испытывала после катастрофы непреодолимый страх ко всякого рода езде»[641]. Спустя четыре года В.Н. Ламздорф записал в дневнике в январе 1892 г.: «В городе уже говорят, что известного массажиста (австрийский массажист Мацгер – И.З.) выписали вовсе не для императрицы, а для молодых княжон, т.к. Ксения Александровна имеет нарост на боку, а Ольга Александровна несколько кривобока, после того как она упала в Борках»[642].

В начале 1890-х гг. отношение к медицине и медикам у Александра III начинает меняться. В 1880-х гг. он, будучи молодым и здоровым человеком, неоднократно говорил своему окружению, что медицина «бабье дело». Отчасти это отношение поддерживала и императрица, которая, впрочем, сама внимательно следила за своей внешностью и здоровьем[643].

«Скучная инфлюэнция». Январь 1894 г.

За годы правления Александра III о нем сложилось представление как об очень здоровом, физически сильном человеке, и это действительно было так. Все мемуаристы в один голос утверждали, что император почти никогда не болел. Поэтому его серьезное заболевание в начале 1894 г. было настоящим потрясением для ближайшего окружения. Подсознательно все были настроены на долгое твердое царствование, да и Александру III было только 49 лет. Витте, рассказывая о событиях 1890 г., отмечает, что царь «в то время, несомненно, не думал о близкой своей смерти — его воловье здоровье не давало к тому никаких поводов»[644]. Вместе с тем биографы царя упоминают, что первые проблемы со здоровьем у Александра III появились еще в начале 1892 г. Первый серьезный звонок прозвенел в августе 1893 г. В сентябре А.В. Богданович записала, что «у царя заболела голова, пошла кровь носом, и он три дня пролежал в постели»[645]. Поводом к этому послужила бурная сцена между Александром III и цесаревичем по поводу его намечавшейся женитьбы. Наверное, у него резко повысилось артериальное давление.

В январе 1894 г. царь заболел «скучной инфлюэнцией», переросшей в пневмонию. Он недомогал еще с Рождества, но «перемогался, выезжал, отказывался упорно лечиться»[646]. Уже в начале января он, недомогая, показывался на приемах, и все обращали внимание на «необыкновенный, странный, восковой цвет его лица»[647]. Только 13 января царя с трудом уговорили лечь в постель и допустить Гирша. Видимо, Александру III было совсем худо, поскольку с этого же дня он перестал принимать доклады министров.

Поскольку состояние здоровья царя начало внушать серьезные опасения, то по настоянию царицы были вызваны квалифицированные медики, которые могли заменить старого Гирша. 15 января 1894 г. императрица вызвала проф. Вельяминова в Аничков дворец к 17 часам и сообщила, что царь уже несколько дней чувствует себя нездоровым. Гирш диагностировал инфлюэнцию, но считал возможным начало процесса воспаления легких. Поскольку Александр III не любил чужих людей в своем личном окружении, а Гиршу как врачу, при серьезных проблемах со здоровьем он не доверял, то императрице с большим трудом удалось уговорить его позволить пригласить хирурга Вельяминова. Его Александр III хорошо знал и, безусловно, доверял как человеку и как врачу. Победоносцев в письме к великому князю Сергею Александровичу подчеркивал, что император «ни за что не хочет звать еще доктора — и в этом огромное затруднение»[648]. Температура в этот день поднялась до 39,2. Александр III чувствовал себя очень плохо: «То вскакивал он на кровати, задыхаясь, и страшно было на него смотреть»[649].

Вельяминов проконсультировался с Гиршем, который подтвердил свои подозрения по поводу возможного воспаления легких. После этого они осмотрели императора, который «без противодействия разрешил себя выслушать, хотя точно исследовать его сердце нам не удалось. Мы с Гиршем нашли, при очень высокой температуре, гриппозное воспалительное гнездо в легком, о чем я и доложил Императрице и Министру двора»[650]. Надо отметить, что императора лечили два хирурга и поэтому, по предложению Вельяминова, во избежание толков, было принято решение пригласить авторитетного терапевта. Но в этот день Александр III не позволил приглашать незнакомого врача. Поскольку Вельяминов, как хирург, считал себя недостаточно компетентным в терапевтических вопросах, то он предложил себя императрице в качестве сиделки, свидетеля, доверенного лица всех действий врачей. В этот же день Ламздорф записал в дневнике: «…что же творится в Аничковом дворце? Оболенский через свою невестку знает, что вчера вечером государь вынужден был слечь в постель; неужели он настолько болен, что его не хотят беспокоить по поводу телеграммы кайзеру Вильгельму, которая в полностью готовом виде находится у государя двое суток?»[651].

16 января 1894 г. в 10 часов утра министр Императорского двора граф И.И. Воронцов-Дашков, приехав во дворец, сообщил, что еще вчера он вызвал из Москвы терапевта проф. Г.А. Захарьина якобы для себя и он должен приехать около 11 часов курьерским поездом[652]. Александр III, узнав об этом, рассердился, но уступил. Видимо, уступчивости императора способствовало то, что Захарьин был уже знаком царю, который познакомился с известным врачом, будучи еще цесаревичем. По свидетельству графа С.Д. Шереметева, уже тогда Захарьин произвел на царя благоприятное впечатление[653].

В 12 часов медики (Г.И. Гирш, Н.А. Вельяминов и Г.А. Захарьин) сумели только поверхностно обследовать царя, состояние которого оставалось прежним. В результате Захарьин подтвердил поставленный диагноз и назначил лечение, которое царь согласился выполнять. Поскольку Вельяминов заканчивал медицинский факультет Московского университета, то мог считать себя учеником знаменитого терапевта Г.А. Захарьина, с Г.И. Гиршем же знаменитый терапевт «почти не считался». Вельяминов в разговоре с Захарьиным определил свое положение, как положение ассистента или сестры милосердия, исполняющего лишь предписания специалиста.

Так как по городу уже начали расползаться самые невероятные слухи[654] о болезни царя, то Вельяминов предложил выпускать бюллетени за подписью министра Императорского двора. Отношение к появлению бюллетеней среди окружения царя было разное. Победоносцев, соглашаясь с появлением бюллетеней, рекомендовал «избегать торжественности в молебствиях и всякой огласки в печати: пусть все молятся, но без парада, дабы не дать пищи толкам … газеты надо воздержать в публикациях … чтобы не смели печатать по поводу болезни ничего, кроме официальных бюллетеней»[655]. Ламздорф отреагировал на это записью в дневнике (17 января): «Газеты поместили на видных местах бюллетени о здоровье государя, которое внушает опасения. Как сообщают, ввиду появления некоторых тревожных симптомов граф Воронцов-Дашков с согласия государыни телеграфно вызвал из Москвы профессора Захарьина. Состояние государя оказалось весьма серьезным, и вчера вечером профессор составил бюллетень, опубликованный сегодня в печати»[656].

Не у всех из царского окружения выдерживали нервы. По словам Ламздорфа, «вчера около часа дня великий князь Владимир, выйдя из комнаты государя, расплакался и ужасно напугал детей его величества, сказав, что все кончено и остается только молиться о чуде»[657]. Победоносцев добавляет, что великий князь Владимир, «не распознав хорошо докторские речи, бросился со слезами на глазах к цесаревичу, к великой княжне Ксении, уповая, что все кончено и надежды нет, и произвел тем ненужную панику»[658]. Но в записках цесаревича Николая нет и следа этой «паники». Николай в дневниковых записях отметил только: «Папа стало лучше. Утром температура была та же, что и вчера вечером; глаза и лицо имели более нормальное выражение… По временам у него являлись сильные приступы кашля; при этом выделялось много мокроты. Температура была 38,1»[659].

В записках Г.А. Захарьина, посвященных событиям января 1894 г., подчеркивалось, что «ежедневно производились … тщательные химические и микроскопические исследования. В первые 3–4 дня было замечено ничтожное количество белка в почечном отделяемом, как обыкновенное явление при острых лихорадочных болезнях, но не было так называемых цилиндров, за сим белок исчез и до моего отъезда, в течении более недели, не появлялся, равно и цилиндры… Сердце было нормальное и деятельность его во все время было удовлетворительное»[660].

По сведениям Победоносцева, к 18 января «все во дворце успокоились». К этому времени Александр III смирился с неизбежной медицинской помощью. Он стал, по словам Победоносцева, «совершенно послушен и принимает все лекарства, которые подносят ему».

В начале 20-х чисел января здоровье царя начало поправляться. В эти дни он впервые встал с постели. Поскольку за время болезни царя накопилась целая гора нечитанных докладов и отлаженный механизм, замыкавшийся лично на императора, остановился, то «цесаревич смотрел некоторые доклады»[661]. По свидетельству Вельяминова, царь счел себя здоровым уже к 25 января 1894 г. Но он еще долго чувствовал слабость и разбитость, тем не менее при первой же возможности возобновил свой напряженный рабочий ритм. Несмотря на выздоровление, царь продолжал чувствовать резкий упадок сил, и ему было очень тяжело восстановить привычный напряженный ритм работы с документами. По свидетельству графа С.Д. Шереметева, царь, принимаясь за дела, сказал, не обращаясь ни к кому: «Опять каторжная жизнь начинается!»[662].

Подводя итоги этого эпизода, необходимо сказать, что Александр III с недоверием относился к медикам и не желал осознавать серьезность своего положения, избегал систематического лечения. Это отмечали многие мемуаристы. Например, В.П. Обнинский писал, что «Александр III принадлежал к числу тех, кто не любил думать о своем здоровье, скрывая по возможности всякое недомогание»[663]. Витте сообщал, что профессор Захарьин, которого он знал лично, «очень жаловался на то, что вообще Император Александр III не исполняет того режима и лечения, которые ему предписаны, т.е. что он мало придает значения советам докторов»[664]. Вельяминов подчеркивал, что Александр III был «типичный наследственный артритик с резкой наклонностью к тучности… При этом Государь никогда не подвергался лечению водами и хотя бы временно противоподагрическому режиму», и его смертельная болезнь не была бы неожиданностью, «если бы врачи-терапевты не просмотрели бы у Государя громадное увеличение сердца (гипертрофия), найденное при вскрытии. Этот промах, сделанный Захарьиным, а потом и Leydenom объясняется тем, что Государь никогда не допускал тщательного исследования себя и раздражался, если оно затягивалось, поэтому профессора-терапевты всегда исследовали его очень поспешно»[665], Современные исследователи справедливо отмечают, что обстоятельного обследования в январе 1894 г. проведено не было и врачи не разглядели острую форму сердечной недостаточности[666].

26 января Александр III почувствовал себя поправившимся и в этот день медиков не принял. Медики, участвовавшие в лечении царя, были соответствующим образом награждены: Г.А. Захарьин получил орден Александра Невского и 15 000 руб., его ассистент доктор Беляев — 1500 руб.[667], Н.А. Вельяминов был удостоен звания почетного лейб-хирурга. Поскольку он был четвертым врачом, числившимся при Главной Квартире со времени ее основания[668], то это решение принималось непосредственно Александром III. Кроме этого, в апреле 1894 г. он, по решению министра Императорского двора И.И. Воронцова-Дашкова и с ведома царя, был назначен Инспектором Придворной медицинской части[669].

Последнее лето Александра III

Зимой 1894 г., после того как Александр III начал появляться на людях после болезни, многие современники отмечали, что внешний облик императора резко изменился. Витте писал: «…болезнь его была явной для всех лиц, имевших счастье видеть его в обыкновенной обстановке»[670]. Он также добавлял, что «в течение времени, от Пасхи до моего последнего всеподданнейшего доклада (который был, вероятно, так в конце июля и в начале августа) болезнь государя уже сделалась всем известной»[671]. Ламздорф в дневнике в феврале 1894 г., описывая бал в Зимнем дворце, отмечал: «Наш монарх выглядит похудевшим, главным образом лицом, его кожа стала дряблой, он сильно постарел»[672].

Весной и в начале лета, несмотря на нездоровый вид императора, казалось, что его состояние стабилизировалось. Квалифицированных медиков в это время, за исключением Г.И. Гирша, рядом с ним не было. Нездоровый вид императора бросался в глаза всем, не только тем, кто не видел Александра III давно, но и тем, кто видел его часто. Видный чиновник Министерства Императорского двора B.C. Кривенко писал, что во время празднования летом 1894 г. свадьбы дочери царя, великой княжны Ксении Александровны и Александра Михайловича, во время спектакля в летнем театре при появлении в ложе императора «соседи и я были поражены его болезненным видом, желтизной лица, усталыми глазами. Заговорили о нефрите»[673].

Лечение императора велось на уровне попыток введения в ежедневное меню элементов диетического питания. В середине мая 1894 г. Мария Федоровна упоминает: «…очень рада, что ты, наконец, стал пить горячее молоко с Эмсом»[674]. Под «Эмсом» имелась в виду эмская минеральная вода, которая в конце XIX в. считалась очень полезной при лечении катара верхних дыхательных путей.

Следующий кризис в состоянии здоровья Александра III пришелся на начало августа 1894 г. Как свидетельствует генерал Н.А. Епанчин: «7 августа около 5 часов дня Государь посетил наш полк в лагере при Красном Селе … мы во время парада заметили, что Государь производил впечатление больного человека. О болезни Государя было уже известно, но когда он вошел в собрание, нам сразу стало очевидно, что он чувствует себя весьма нехорошо. Он не без труда передвигал ноги, глаза были мутные, и веки приспущены… Когда Государь уехал, мы все с горечью и тревогой обменивались впечатлениями. На другой день во время беседы с Цесаревичем на призовой стрельбе я спросил его, как здоровье государя, и сказал, что вчера все мы заметили болезненный вид Его Величества. На что Цесаревич ответил, что Государь уже давно чувствует себя нехорошо, но что врачи не находят ничего особенно угрожающего, но они считают необходимым, чтобы Государь уехал на юг и меньше занимался делами. У Государя неудовлетворительно действуют почки, и врачи считают, что это в значительной степени зависит от сидячей жизни, которую последнее время ведет Государь»[675].

К медикам все же пришлось обратиться, после того как на учениях в Красном Селе царю стало очень плохо от резкой опоясывающей боли в пояснице. Из Москвы в Петергоф был срочно вызван Г.А. Захарьин. Он прибыл туда 9 августа 1894 г. в сопровождении проф. Н.Ф. Голубова и из письма Г.И. Гирша уже знал, что у царя в июле было отмечено присутствие белка в моче. После проведенных исследований выяснилось, как пишет Г.А. Захарьин, «постоянное присутствие белка и цилиндров, т.е. признаков нефрита, некоторое увеличение левого желудочка сердца при слабоватом и частом пульсе, то есть признаки последовательного поражения сердца, и явления уремические (зависящие от недостаточного очищения почками крови), бессонница, постоянно дурной вкус, нередко тошнота»[676]. Врачи сообщили о диагнозе императрице и Александру III, не скрывая, что «подобный недуг иногда проходит, но в высшей степени редко»[677]. Фактически это был приговор. По мемуарным свидетельствам, Александр III ответил Захарьину: «Да, но разве это важно для императора». Императрица Мария Федоровна сделала врачу выговор за его резкость в постановке диагноза, на что старый врач отвечал: «Я знаю, что я говорю»[678]. В те же дни Вельяминов (как он пишет 8 или 9 августа) был принят царем, и, уже зная свой диагноз, Александр III «говорил о своем здоровье неохотно»[679].

О заболевании императора по дипломатическим каналам моментально стало известно в Европе, и цесаревич Николай в письме к своей невесте Алисе Гессенской уже 11 августа 1894 г.с удивлением спрашивал: «Как ты узнала, что мой отец не совсем здоров? Я и от бабушки (английская королева Виктория. — И.З.) получил телеграмму. Она спрашивает о его самочувствии. Но, слава Богу, можно не волноваться. Это перенапряжение — он работал все эти годы по ночам. Старый доктор из Москвы говорит, что он должен пару месяцев отдохнуть и на некоторое время переменить климат. Поэтому ему будет полезно поехать в Польшу, где сухой воздух. Бедный Папа очень расстроен, теперь он попал в руки докторов, что само по себе уже не весело. Но не всегда можно этого избежать. Он реагирует острее, чем другие, потому что болел всего два раза в жизни — 22 года назад и прошедшей зимой»[680]. В этот же день он записал в дневнике, что «Захарьин долго сидел у Папа».

Однако через несколько дней, 16 августа, в очередном письме к невесте цесаревич более подробно пишет о здоровье отца: «…мне не нравится, как выглядит дорогой Папа, он так кашляет, они говорят, у него раздражено горло. К тому же, он почти не спит, всего пару часов, что, конечно, выбивает его из колеи на целый день — подумать только, что это результат чрезмерной работы по ночам и нередко до 3-х часов утра!.. Почти все, что он любит, — фрукты, молоко и т.п. — теперь вызывает отвращение, хотя ленч и обед он съедает с аппетитом; но к чаю и кофе не прикасается. При этом у него, к счастью, нет никаких болей, доктора говорят, что ему необходим покой и, конечно, сон; но эта проклятая слабость — вот что мне не нравится. Но, Бог даст, с переменой места, климата и образа жизни это его недомогание пройдет, как прошло зимой».

Захарьин в своих записках объяснял столь резкое ухудшение здоровья Александра III тем, что тот не выполнял предписаний врачей, то есть «постоянное утомление умственными занятиями, а весьма нередко и телесное, постоянно недостаточный сон, частое пребывание на воздухе во всякую погоду; роковое же влияние на развитие и быстрый ход болезни имели крайне холодное и сырое лето и еще более сырой и холодный нижний этаж государева помещения в Александрии (около Петергофа), в особенности находившаяся в этом этаже опочивальня, наиболее холодная и в высшей степени сырая. Государь не выносил жары и всегда искал прохлады»[681]. О климате пишет также К. Головин. Он упоминает, что Захарьин советовал Александру III избегать холодной сырости Петербурга, которая делалась еще более опасной «благодаря антигигиеническим условиям дворца в Александрии»[682].

Императорский дворец «Коттедж» в Петергофе, построенный в 1826–1829 гг. архитектором А.А. Менеласом, предназначался для проживания царской семьи в летние месяцы. С архитектурной точки зрения здание было безупречно и для своего времени достаточно комфортабельно. Но, как отмечали многие современники, близость к Финскому заливу влекла за собой, действительно, повышенную сырость.

Необходимо отметить, что в августе никаких официальных сообщений о резком ухудшении состояния здоровья Александра III не публиковалось, что еще более подогрело слухи. Вельяминов отмечал, что он «относился к этим слухам с большой долей сомнения, ибо не допускал, что министр двора и другие приближенные не сумеют настоять на необходимости официально оповещать Россию о состоянии здоровья царя»[683].

После того как здоровье императора несколько стабилизировалось, он с семьей по совету Захарьина переехал сначала в Беловеж, а затем в Польшу, в охотничье имение Скреневицы близ местечка Спала. Надо заметить, что и там условия были далеки от идеальных, требующихся для лечения царя. Видимо, Александр III не хотел выбиваться из привычного ритма своих сезонных поездок. Как писал Ламздорф в сентябре 1894 г., «дворец в Беловежской пуще, на строительство которого было затрачено 700 000 рублей, получился сырым; Захарьин пришел к выводу, что пребывание в нем было очень вредным»[684]. Кроме этого, царь не хотел соглашаться с тем, что он серьезно болен, и пытался вести привычный образ жизни: занимался государственными делами и ходил на охоту. Поэтому уже в начале сентября заболевание обостряется. Как записала в дневнике 7 сентября 1894 г. А.В. Богданович, «в Беловеже, на охоте, он простудился. Началась сильная лихорадка. Ему предписали теплую ванну, в 28 градусов. Сидя в ней, он охладил ее до 20 градусов, открыв кран с холодной водой. Пошла в ванне у него горлом кровь, сделался с ним там же обморок, лихорадка увеличилась. Царица дежурила до 3-х часов ночи у его постели»[685]. Срочно из Москвы был вызван Захарьин, который, по словам Вельяминова, «высказал очень мрачное предположение, но странным образом, опять уехал, оставив там за себя, кроме Гирша, своего ассистента, никому не известного доктора Попова[686]»[687]. Там же, в Беловеже, 8 сентября 1894 г. Александр III написал последнее письмо к дочери Ксении Александровне в Крым, в котором описывал свое самочувствие: «С тех пор, что переехали сюда, чувствую себя немного лучше и бодрее, но сна никакого, и это меня мучит и утомляет ужасно, до отчаяния… Здесь я почти каждый день на охоте … сижу на строгой диете. И ничего мясного. Даже рыбы не дают, а вдобавок у меня такой ужасный вкус, что мне все противно, что я ем или пью»[688].

Болезнь императора быстро прогрессировала, и Захарьин высказывал крайне пессимистические прогнозы. Он предложил как можно быстрее переехать на юг и присоединился к диагнозу, поставленному Гиршем: «хроническое интерстициальное воспаление почек». Много лет спустя, в конце 50-х гг. XX в., великая княгиня Ольга Александровна вспоминала о приезде Захарьина. Эти воспоминания ребенка носили негативный характер, или же разговоры взрослых наложили отпечаток на детское восприятие: «Я до сих пор помню его… Знаменитый этот специалист был маленьким толстеньким человечком, который всю ночь бродил по дому, жалуясь, что ему мешает спать тиканье башенных часов. Он умолял Папа остановить их. Думаю, что от его приезда не было никакого толка. Разумеется, отец был невысокого мнения о враче, который, по-видимому, был главным образом занят собственным здоровьем»[689]. Вряд ли эти детские воспоминания соответствовали действительным отношениям, сложившимся к сентябрю 1894 г. между царем и Захарьиным. Поскольку климат Беловежа был не безопасен для императора, то вскоре было принято решение переехать в имение Скреневицы. И уже там к Александру III был приглашен из Германии профессор Лейден.

15 сентября 1894 г. несколько человек отметили в дневниковых записях. Цесаревич Николай записал в этот день: «Мама объявила Папа о приезде Лейдена и просила его позволить тому сделать осмотр, на что Папа сначала не соглашался, но под конец он сдал убедительным доводам дяди Владимира. Лейден нашел у Папа воспаление почек в том состоянии, в котором их увидел Захарьин, но, кроме того, и нервное расстройство, переутомление от громадной и неустанной умственной работы. Слава Богу, что Папа подчинился всем его требованиям и намерен слушаться его советов». В этот же день в письме к невесте он писал о Лейдене: «Доктор очень хороший и действует успокаивающе — тон сказал, что находит состояние Папа лучше, чем думал, и что слабость вызвана не только болезнью (что-то в почках), но и общим состоянием нервной системы»[690].

Удивительно оперативно информированная А.В. Богданович записала в дневнике в тот же день, но только в Петербурге: «Приглашен к царю из Берлина профессор Лейден … специалист по болезни почек, и указали на него принц Альтенбургский и генерал Вердер. У царя, оказывается, нефрит — болезнь почек»[691].

Сам Лейден впоследствии вспоминал, что на его имя пришла депеша из Спалы, в которой его приглашали к тяжелобольному адъютанту государя. Так как имя его не было обозначено, а Лейден знал, что царь тяжело болен, то он тут же понял, что адъютант выставлен только за тем, чтобы болезнь Александра III не стала достоянием гласности. Лейден выехал сразу же по получении телеграммы, и в этом ему помогли германское посольство и консульство в Вене. В Спале его встретил Гирш, по словам Лейдена, «очень предупредительный господин, с изысканными манерами». Лейден подчеркивал, что, несмотря на плохое самочувствие, царь не оставался в постели: «Я нашел его сидящим в кресле».

Лейден пробыл в Спале только два дня, с 15 по 17 сентября 1894 г., и на совещании с лейб-медиками «было решено, что пациент, чувствовавший себя несколько лучше после исполнения моих советов, отправится на зиму в Крым, в Ливадию и предоставит себя южному теплу и влиянию морского климата»[692]. Первоначально речь шла о поездке в Египет, затем в качестве одного из вариантов рассматривалась поездка на виллу Монрепо на остров Корфу, которая была предложена королевой эллинов Ольгой Константиновной[693]. Но император, знавший перспективы, связанные с его диагнозом, ответил на эти предложения, что если ему суждено умереть, «то русский царь должен умереть в России»[694], и только после этого была решена поездка в Ливадию.

Надо заметить, что Г.И. Гирш, обычно везде сопровождавший Александра III, в этот момент покинул его и уехал в отпуск. Видимо, все понимали, что его услуги, которые устраивали, когда все были здоровы, не устраивали императрицу при серьезной болезни царя. Вельяминов замечает, что «Гирш заболел и, якобы по болезни, уехал в отпуск; потом я узнал, что у него действительно был припадок подагры, и он, считая себя обиженным общим к нему недоверием, воспользовался случаем и отпросился в отпуск, хотя это, казалось бы, не вовремя. Захарьин и Лейден уехали, и царская чета осталась на руках доктора Попова»[695].

Ливадийский закат

17 сентября 1894 г. в официальном «Правительственном вестнике» появилось первое тревожное сообщение, что «Здоровье Его Величества, со временем перенесенной им в прошлом январе инфлюэнцы, не поправилось совершенно, летом же обнаружилась болезнь почек (нефрит), требующая, для более успешного лечения в холодное время года, пребывания Его Величества в теплом климате. По совету профессоров Захарьина и Лейдена, Государь отбывает в Ливадию, для временного там пребывания»[696]. В этот же день доктор Захарьин уезжает в Москву, а Лейден в Берлин.

18 сентября 1894 г. царская семья выехала в Крым. Чуть позже в Петербурге была из первых рук получена информация о состоянии царя. Богданович писала 22 сентября: «Царь ежедневно видимо угасает и развязка неминуема… Был камердинер государя Михаил Иванович Гемпель. Про царя сказал, что у него опухли ноги, отдышка, кашель, когда немножко пройдется — сейчас устанет. Лечиться он не любит, доктору Захарьину верит. Лейден с Захарьиным разошлись во мнениях на счет болезни царя. Царь ни на что не жалуется, но видимо тает: такой был полный, здоровый, а теперь совсем худенький»[697].

Из медицинских мероприятий этого периода сохранились упоминания в мемуарах НА Епанчина, который писал, что «по установленному порядку, ежедневно производился анализ мочи и прочих выделений, но Государь относился к этому пренебрежительно, и мне говорил Г.И. Гирш, что Государь бросал в ночную вазу окурки папирос, что, конечно, нисколько не мешало производить анализы, а только несколько усложняло дело. Когда анализы показали неправильное действие почек, Гирш принял все необходимые меры; были приглашены врачи-специалисты и выписан из Берлина проф. Лейден; он нашел, что главная причина недомогания Государя — отсутствие движения и чистого воздуха, что сидячая жизнь привела к образованию засорений в организме; Лейден говорил, что, как и всех людей, Государя можно сравнить с печкой, в которую кладут топливо, но если не выгребать золу, то внутренность печки засоряется, а могучий организм Александра III нуждался в особенно тщательной чистке»[698].

Императора, при переезде в Ливадию, куда они прибыли в начале 20-х чисел сентября, сопровождал только один малоизвестный московский врач, доктор медицины П.М. Попов, которому был 31 год. Поскольку процесс болезни развивался обвальными темпами, то императрица опять собрала вокруг Александра III медиков. Как писал Лейден: «…едва я возвратился в Берлин, как получаю через дружественно расположенного ко мне русского посла гр. Шувалова извещение, что Император Александр III желает моего присутствия в Ливадии». Лейден не делал особого секрета в том, что о состоянии здоровья русского императора он подробно информировал своего монарха Вильгельма II, понимая, что состояние здоровья русского царя является важнейшим фактором политической стабильности Европы. Он писал, что «Император Вильгельм принял большое участие в болезни Царя и в отпускной аудиенции выразил желание получать непосредственно от меня донесения о состоянии его здоровья»[699].

23 сентября из Гурзуфа Победоносцев направил свое первое письмо великому князю Сергею Александровичу, сообщая ему последние новости, которые он почерпнул от Черевина. Он передал несколько запоздавшие новости о том, что Лейден обнадежил императрицу, и было решено отправиться на о. Корфу. Что Беловеж — нездоровое место, но отъезд оттуда задержался на целую неделю в связи с болезнью (lumbago) императрицы. Победоносцев виделся с императрицей, и она подчеркивала, что царь «стал послушен в лечении»[700]. Идея о том, что царю необходимо климатическое лечение, просуществовала до конца сентября. По крайней мере, еще 29 сентября Победоносцев упоминал, что «отъезд на Корфу, по-видимому, решен. Бенкендорф уже отправлен туда, для приготовлений»[701].

Победоносцев бывал регулярно в Ливадии, но даже его не допускали к государю. Не без его влияния был решен вопрос о регулярных бюллетенях. Сам Победоносцев писал (26 сентября): «Я убеждаю Воронцова сильно, что надо печатать известия о государе — Бог знает, что люди думают, и какие идут толки»[702].

Почти одновременно с вызовом Лейдена, 27 сентября, министр Императорского двора сообщил Вельяминову: «Государь желает, чтобы вы немедленно приехали в Ливадию». 1 октября в Ливадию приехал Вельяминов, 2 октября Гирш, Лейден и о. Янышев, 3 октября прибыли Грубе и Захарьин. Но в течение недели Александр III находился под присмотром одного Попова.

Император пытался бодриться. Как записал цесаревич 20 сентября: «Папа не спал, но аппетит у него был хороший»; 22 сентября: «Папа принял первую соленую ванну!»; 23 сентября: «…вышел погулять и около часа сидел на скамейке недалеко от дома»[703]; 29 сентября: «У дорогого Папа вид как будто лучше, но самочувствие скверное — его мутит и опухоль на ногах мешает движению». Богданович 30 сентября записала: «Евреинов сказал, что царь не бледен, не желт, а у него земляной цвет лица. Говорят, что он ежеминутно засыпает, что без фуражки он страшен своей худобой — виски провалились, щеки осунулись, что одни уши торчат. Теперь здесь оставили царя на 10 дней без серьезного врача»[704].

Действительно, положение Александра III на тот момент было безнадежно, и это было понятно не только медикам, собравшимся на консилиум около царя. Вельяминов указывал, что Захарьин и Лейден неохотно делились с ним объективной медицинской информацией и «только один П.А. Черевин не скрыл передо мною, что положение безнадежно». От княгини А.А. Оболенской Вельяминов узнал, что «пульс за последние дни около 100, опухли ноги, полная бессонница по ночам и сонливость днем, мучительное чувство давления в груди, невозможность лежать, очень сильная слабость». Выяснилась совершенно парадоксальная вещь: император огромной страны находился практически без правильной медицинской помощи, поскольку несмотря на то, что доктор Попов бывал у императора по два раза на дню и делал назначения, они не исполнялись, так как царь не придавал им значения «в результате больной, в сущности, брошен, живет по своему усмотрению, пользуясь лишь домашним уходом государыни; никакого режима не установлено и врачебного руководства и плана лечения нет». В результате обмена мнениями Вельяминов предложил передать императрице, что необходимо избрать одного врача, которому бы доверял император и который бы организовал уход за больным и соблюдение всех требований медицинского режима и был бы действительно домашним врачом. К тому же необходимо извещать население империи о состоянии здоровья царя, чтобы пресечь распространение слухов и различных политических спекуляций. Кроме того, необходимо удержать при больном хотя бы одного авторитетного терапевта. С этой программой Вельяминова согласился и О.Б. Рихтер (командующий императорской квартирой). В этот же день окончательно отпал вопрос о возможной поездке царя за границу.

2 октября 1894 г. Вельяминов встретился с Поляковым. Поляков показал ему анализы царя и в очередной раз пожаловался, что тот ничего не исполняет из того, что предписывают врачи. Утром этого же дня Вельяминов также встретился с министром Императорского двора графом Воронцовым-Дашковым. Граф был близок с С.П. Боткиным и не доверял «немцам» в медицине, поэтому, считая Вельяминова представителем «немецкой» партии, он предпочитал ему Попова, который на Вельяминова «даже не смотрел, совершенно игнорируя». Во время этого разговора Вельяминов заявил, что Захарьин обязан остаться около умирающего царя, так как «Попов для меня и для России ничто, а я хирург, да и вообще, если бы я был терапевтом, я взять на себя одного ответственность не решился бы»[705].

В этот же день Вельяминов был свидетелем последней прогулки императора, который «так изменился, что я сразу его не узнал; голова совершенно маленькая, что называется с кулачок; шея тонкая, затылка у этого великана не было, настолько он похудел; пальто висело как на вешалке; знаменитых его плеч, богатырской груди и вообще могучего торса как не бывало… Все мне стало ясно — это был умирающий человек».

3 октября 1894 г., по дневниковым записям цесаревича Николая, «подъехало еще двое эскулапов Грубер и Захарьин: так, что их теперь набралось в Ливадии пятеро, те двое, Лейден, Вельяминов и Попов»[706]. В.Ф. Грубе был приглашен в Ливадию П.А. Черевиным, знавшим, с каким уважением относится к нему Александр III, познакомившийся с ним во время катастрофы в Борках в 1888 г. Характерно, что о Гирше цесаревич не упоминал, видимо, не считая его за серьезного медика. И сразу же утром состоялся консилиум у постели больного. На него были приглашены Лейден, Захарьин и Вельяминов. Другие врачи, Гирш и Попов, приглашены не были.

Как пишет Вельяминов, Александр III был так слаб и сонлив, что засыпал среди разговора. Лейден и Захарьин исследовали царя, впрочем, как отмечает Вельяминов, «довольно поверхностно». В последующем разговоре с императрицей Лейден не скрыл серьезности положения, но «не называя, однако, состояние безнадежным». Сам Лейден писал: «В полдень следующего дня состоялась консультация всех врачей; тут был и д-р Захарьин. Это был человек 65 лет, очень сохранившийся, живой, умный, немножко оригинал, притом не без упрямства, вследствие чего общение с ним делалось затруднительным. К сожалению, в итоге нашей консультации, не было ничего утешительного. Поездка на о. Корфу, ради более теплого климата, должна была быть отклонена. По-моему убеждению, она вообще уже не могла быть совершена»[707]. В отличие от него, Захарьин «высказал императрице всю правду в очень определенных выражениях, довольно резко и, я бы сказал, грубо…». С Вельяминовым императрица, оставшись наедине, долго беседовала, и они пришли к выводу о необходимости оповестить страну о состоянии царя. Он же принял, как наиболее доверенное лицо, ближайший уход за царем, оставаясь в доме на ночные дежурства и до кончины Александр III «17 дней спал одетым».

В этот же день[708], 3 октября 1894 г., харьковский профессор-хирург В.Ф. Грубе был приглашен к умирающему царю. Вельяминов, присутствовавший при этой встрече, писал, что царь принял его с удовольствием. Встреча отчасти носила психотерапевтический характер, — профессор незадолго до того переболел подобным заболеванием, и окружение царя считало, что этот визит вселит в Александра III уверенность в возможность выздоровления. «Спокойный, очень уравновешенный старик, державший себя с чувством собственного достоинства»[709], видимо, действительно подбодрил царя. После встречи с ним Александр III «был очень в духе». Несмотря на слабость, император встал и пошел к нему навстречу. Видимо, царь, невзирая на суету медиков, отчетливо представлял перспективы развития болезни, так как Грубе упоминает оброненную им фразу, что для себя лично он ничего не ждет от пребывания на юге[710]. Опытный хирург Грубе пишет, что «застал картину полного уремического отравления, когда всякая помощь была более чем сомнительна». Вельяминов подчеркивал такт старого врача, который «не показал ни малейшего желания вмешиваться своими советами и навязывать себя».

Из медицинских мероприятий этого периода упоминается то, что либо императрица, либо Вельяминов делали легкий успокаивающий массаж отекших и зудящих ног, бинтуя их на ночь, чтобы больной не расчесывал их. Вельяминов упоминал, что Александр III иногда запирался у себя с младшим сыном, великим князем Михаилом Александровичем, «снимал бинты и приказывал сыну чесать ему ноги щетками». Врач, как мог, противился этому, но убедить царя отказаться от расчесывания отекших ног удалось только в последние дни его жизни. В воспоминаниях дочери царя — Ольги Александровны (в которых содержится много неточностей, поскольку записывались они спустя более 60 лет после описываемых событий) — упоминается, что «всегда с недоверием относившийся к наркотикам, император отказывался от всяких болеутоляющих средств»[711]. Кроме этого, А.В. Богданович упоминала, что «Грубе возмущен Захарьиным, который отравляет царя приемами digitalis, который ему прописал по телеграфу»[712].

О состоявшемся 3 октября консилиуме уже 4 октября было известно в Петербурге, и Богданович записала в дневнике: «Сегодня после консилиума Копыткин сказал Е.В. (муж автора дневника генерал Е.В. Богданович. — И.З.), что надежды нет никакой, что врачи признали болезнь царя смертельной, что теперь только вопрос времени, сколько протянет. Грубе не был допущен Захарьиным на консилиум, были только Лейден, Захарьин, Гирш и Вельяминов»[713]. 4 октября из Ливадии в Петербург была послана телеграмма с просьбой закупить в Лондоне специальное кресло для царя. Уже 10 октября оно было получено в Петербурге и срочно отослано в Ливадию[714].

5 октября 1894 г. в «Правительственном вестнике» был напечатан первый бюллетень о состоянии здоровья Александра III, где приводилось заключение врачей — «берлинского профессора Лейдена, профессора Захарьина, доктора Попова и почетного лейб-хирурга Вельяминова на консилиуме 4 октября о состоянии здоровья Его Императорского Величества. Болезнь почек не улучшилась, силы уменьшились, врачи надеются, что климат южного берега Крыма благотворно повлияет на состояние Августейшего Больного»[715]. Бюллетени подписывались всеми медиками, бывшими в Ливадии у постели умиравшего царя, однако, несмотря на то, что под ними стояли подписи Г.И. Гирша и П.М. Попова, они не присутствовали ни на консилиумах, ни при составлении бюллетеней.

При составлении бюллетеней учитывалось, что царь лично просматривал газеты, и, чтобы не «отнимать бодрость» у больного, в выпускаемые бюллетени включались не столь угрожающие сведения. Это, в свою очередь, порождало различные толки в обществе, осведомленном из различных источников о действительном положении дел. Хотя, надо отметить, что медики не скрывали серьезности положения и исподволь, взвешивая каждое слово, готовили страну к самому худшему.

Например, 7 октября медики отмечали, что «в состоянии здоровья Государя замечается ухудшение: общая слабость и слабость сердца увеличились»[716]. Всего было опубликовано 26 бюллетеней, которые печатались с 5 октября (23 часа) по 20 октября. Последний бюллетень был подписан в 11 ч. 30 мин. Объективной медицинской информации в них очень мало, в основном констатировалось, что «отеки не увеличиваются» (8 октября), что «аппетит и самочувствие немного лучше» (9 октября), что «отеки ног несколько увеличились» (11 октября), что «в течение дня Государь Император кушал мало и чувствовал себя слабее. Обычный кашель, которым Его Величество страдает давно вследствие хронического катара глотки и дыхательного горла, усилился и в мокроте показалось несколько крови»[717]. Лейден писал, что врачи осматривали царя «по утрам в 9 часов и затем совещались всегда почти до 11; кроме того, мы приходили еще вечером, между 6 и 7». Во время этих совещаний «в суждении о болезни и в том, как ее истолковать, мы бывали, большею частью единомышленны, хотя нет-нет да и сталкивались в отдельных случаях»[718].

8 октября в Ливадию приехали великая княгиня Александра Иосифовна, ее дочь – королева эллинов Ольга Константиновна и о. Иоанн Кронштадтский. Приезд о. Иоанна Кронштадтского был не случаен. Он пользовался громкой известностью не только как блестящий проповедник, но и как целитель. Ближайшее окружение возлагало на него последние надежды.

Цесаревич Николай Александрович запиской сообщил министру Императорского двора Воронцову-Дашкову, что «сию минуту произошла перемена — и Государь и Императрица решили позволить о. Иоанну отслужить обедню там же в 11 утра», и чуть позже уточнил: «Император желает, чтобы о. Иоанн отслужил завтра молебен в малой Ливадийской церкви в 11 часов утра для семейства»[719]. Приезд о. Иоанна Кронштадтского был связан с протекцией Александры Иосифовны, поскольку Александр III, по свидетельству Вельяминова, «не благоволил» ему т.к. «популярничье» он «ненавидел и презирал». Но сам Иоанн Кронштадтский писал, что 11 октября «государь в шинели, встретил меня стоя, хотя отек на ногах не позволял ему стоять»[720].

9 октября Николай Александрович упомянул в дневнике: «Дорогой Папа, хотя спал, но чувствовал себя слабым, доктора были довольны его состоянием. Несколько раз кровь принималась идти из носу»[721]. В этот день во время обеда играло два «хора музыки», но после этого Александр III тайно исповедовался и приобщился у своего духовника о. Янышева.

В Петербурге эта временная стабилизация, существовавшая только в бюллетенях, была воспринята с надеждой. Ламздорф записал в дневнике в этот день: «Из Ливадии все еще идут довольно тревожные вести, но, видимо, за последние дни появились некоторые признаки улучшения… В городе начинают поговаривать о свадьбе или, по меньшей мере, об обручении великого князя наследника-цесаревича: это должно произойти в ближайшем будущем, поскольку здоровье государя, видимо, восстанавливается. Тоскливая неопределенность»[722].

10 октября в Ливадию прибыла невеста цесаревича — Алиса Гессенская. Несмотря на отвратительное самочувствие, Александр III счел необходимым немедленно принять невесту своего старшего сына. Впоследствии о. Иоанн писал, что видел наследника с Алисой, которые «сидели лицом к больному и выпускали в уста Его из подушки воздух через насос»[723]. Императорская чета и Николай с Аликс оставались одни в комнатах в течение 20–30 минут. В этот же день Александр III принял о. Иоанна Кронштадтского. По свидетельству современницы: «Войдя к нему, он сказал: «Великий Государь, чем болеешь ты?» Они вместе молились, Государь стал на колени. Отец Иоанн провел рукой по больным местам и причинил боль. Государь был очень тронут»[724].

В этот день были и медицинские новости. Отеки на ногах продолжали увеличиваться, сильно беспокоя больного, мешая ему ходить, и после того как медики констатировали появление воды в брюшной полости, Лейден поднял вопрос о введении под кожу через маленькие разрезы серебряных трубочек (дренажей) для стока жидкости. Захарьин решительно воспротивился этому предложению, так как эта операция, по его мнению, приносила больным мало облегчения и могла вызвать осложнения. Хирург Вельяминов также высказался против возможной операции, однако отметил в своих воспоминаниях: «…чтобы избегнуть всяких упреков в неподготовленности, я выписал на всякий случай из Петербурга с курьером все нужное, т.е. трубочки и перевязочные средства»[725].

11, 12, 13 октября наряду с обычными слабостью и утомлением, медики констатировали и некоторое улучшение состояния царя, но иллюзий у них уже не было. 14 октября Ламздорф записал в дневнике, что «Министр внутренних дел Дурново… опираясь на имеющиеся у него сведения… заявляет, что нет никакой надежды спасти государя, дни которого сочтены. Начиная с момента ухудшения состояния, наступившего десяток дней тому назад, вскрытие и отправку почты, циркулирующей между Петербургом и Крымом, взял на себя великий князь-наследник цесаревич… Как рассказал министр внутренних дел, приняты решительные меры по предотвращению беспорядков, возникновение которых было вероятным, судя по некоторым признакам. Так, например, на Юге были сделаны попытки распространять слухи, будто государя лечат почти исключительно врачи евреи (Лейден, Захарьин, Гирш), с целью вызвать в случае катастрофы один из еврейских погромов, которые в дальнейшем послужат отправной точкой внутренних беспорядков»[726]. Надо заметить, что революционеры использовали все средства для дестабилизации положения в стране.

15 октября, после того как состояние больного ухудшилось, Алиса Гессенская вписала в дневник цесаревича весьма красноречивые слова, которые в тех или иных вариациях будут звучать на протяжении всего царствования Николая. Заметив, что на цесаревича практически никто не обращает серьезного внимания, даже понимая, что императору осталось жить несколько дней и сам он практически не интересуется объективной медицинской информацией, она писала: «Будь стойким и прикажи доктору Лейдену и другому Гиршу приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят, а также все подробности относительно того, что они находят нужным для него сделать. Таким образом, ты обо всем всегда будешь знать первым. Ты тогда сможешь помочь убедить его делать то, что нужно. И если доктору что-то нужно, пусть приходят прямо к тебе. Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты любимый сын Отца, и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты. Прости меня, дорогой!»[727]. Любопытно, что уже через пять дней после своего приезда Алиса «поставила» себя в отношениях со своим будущим мужем, впервые продемонстрировав свой «характер».

В этот же день Захарьин, изменив свое мнение, потребовал от Вельяминова производства операции, о которой ранее говорил Лейден. Так как Вельяминов отказался принять на себя решение о производстве операции, был приглашен профессор-хирург Грубе, который вновь прибыл, по свидетельству Вельяминова, в Ливадию в 6 часов утра 17 или 18 октября. Грубе писал: «…я вновь прибыл в Ливадию, вызванный телеграммой, для участия в консилиуме … на следующее утро я вместе с другими врачами тщательно исследовал Его Величество и высказал ему свое убеждение, что никакой операции не требуется. Это, видимо, Его обрадовало»[728]. Впоследствии, видимо, в приватной беседе с Вельяминовым, старый хирург объяснил ему мотивы своего решения: «…непонимающая публика, несомненно, скажет, что Государь погиб от неудачной «операции», хотя эту манипуляцию даже нельзя назвать операцией, а виновниками смерти сочтут хирургов… Не беспокойтесь. Мы не так просты, чтобы дать себя подвести: это прием терапевтов, нам хорошо известный; когда они предвидят наступление конца и чувствуют свою беспомощность, они любят передавать активную роль нам, хирургам, чтобы на нас свалить всю ответственность, хорошо зная, что невежественная публика при смерти больного после малейшего оперативного вмешательства всегда склонна объяснить смерть не болезнью и беспомощностью терапевтов, а неудачной операцией, в чем, несомненно, виноваты хирурги…»[729].

После осмотра Александра III профессором Грубе и для окончательного решения вопроса о необходимости операции было собрано 18 октября в 23 часа расширенное совещание под председательством наследника. На нем присутствовали все великие князья — братья императора, министр иностранных дел Н.К. Гире и все врачи. В ходе совещания Захарьин решительно настаивал на операции, «не скрывая однако, что дни Августейшего Больного, во всяком случае, сочтены». Лейден не высказал определенного мнения. В своих воспоминаниях об этом консилиуме он вообще не упоминает. Профессор Грубе заявил о бесцельности надрезов и дренажей, подчеркнув, что «непозволительно производить бесполезную, хотя бы самую простейшую операцию умирающему монарху». Вельяминов не только отказался делать операцию, но и присутствовать при этом, если за нее кто-либо возьмется. Гирш и Попов отмолчались.

Цесаревич в течение всего совещания, где формально он председательствовал, — молчал. После этого врачей отпустили, и великие князья остались одни. Решение об операции принято не было. Через некоторое время Вельяминов, встретив цесаревича на лестнице, спросил у него об окончательном решении, на что ему было отвечено: «Что же Вы спрашиваете, вы ведь знаете, что будет так, как вы, Николай Александрович, это решите»[730]. Вечером, уже после того, как у Александра III началось кровохарканье вследствие «инфаркта в легком», цесаревич записал в дневнике, подводя итоги дня: «Тяжелый, грустный день! Дорогой Папа вовсе не спал и почувствовал себя худо утром, так что нас разбудили и позвали наверх. Что за испытание? Потом Папа немного успокоился и дремал днем с перерывами.

Около 11 часов у д. Владимира было совещание докторов — ужасно!»[731]. В этот день в бюллетене на 11 утра было напечатано: «В состоянии здоровья Государя Императора произошло значительное ухудшение: кровохарканье, начавшееся вчера при усиленном кашле, ночью увеличилось и появились признаки ограниченного воспалительного состояния (инфаркта) в левом легком. Положение опасное». В 10 часов вечера этого же дня в газетах сообщалось: «В течение дня продолжалось отделение кровавой мокроты; был озноб при температуре 37,8; пульс 90 слабоват; дыхание затруднено. Аппетит крайне слаб; большая слабость. Отеки значительно увеличились»[732].

Всем — и медикам, и родным — было понятно, что царь умирает. Но тем не менее 19 октября, за сутки до смерти, Александр III встал в последний раз, оделся и сам перешел в кабинет, к своему письменному столу, где в последний раз подписал приказ по военному ведомству, и здесь же у него случился обморок. Чувство долга и ответственности перед страной у него было поразительное.

20 октября 1894 г. император Александр III умер. Сохранились записки Вельяминова, которые он набросал в тот же день. Медики уже ничего не могли сделать и только пытались хотя бы немного облегчить мучения этого сильного человека, делая массаж ног. Практически все последние сутки с ним рядом был Вельяминов. Император находил в себе силы проявить заботу и о враче. «Он непрерывно курил … предлагал мне курить… Мне так совестно, что вы не спите которую ночь, я вас совсем замучил». Уже утром 20 октября он произнес еще одну характерную фразу: «Видно, профессора меня уже оставили. А, вы, Николай Александрович, еще со мной возитесь по вашей доброте сердечной». Цесаревич отметил в дневнике, что «дыхание его было затруднено, требовалось все время давать ему вдыхать кислород»[733]. Лейден писал: «Вскоре началась агония. Позвали нас, врачей. Я стал у изголовья умирающего и подал знак, когда он испустил последний вздох»[734]. Так, со смертью Александра III, закончилась целая эпоха в истории России.

В последнем бюллетене было напечатано: «Государь Император Александр Александрович в 2 часа 15 минут пополудни, сего 20-го октября, тихо в Бозе опочил». На следующий день, 21 октября, был опубликован официальный диагноз болезни, приведшей к смерти Александра III: «Ливадия, 21 октября 1894 года. Диагноз болезни Его Величества Государя Императора Александра Александровича, приведшей к Его кончине. Хронический интерстициальный нефрит с последовательным поражением сердца и сосудов, геммарагический инфаркт в левом легком с последовательным воспалением»[735]. 22 октября 1894 г. было произведено вскрытие тела умершего императора.

Поскольку протокол вскрытия[736] может представлять интерес для медиков, приведем его в полном объеме: «Тысяча восемьсот девяносто четвертого года, октября 22 в 7 ½ часов вечера, мы, нижеподписавшиеся, нашли при бальзамировании тела в Бозе почившего Государя Императора Александра Александровича нижеследующие изменения: значительный отек подкожной клетчатки нижних конечностей и пятнистую красноту на левой голени. В левой полости плевры 200 кубических сантиметров сывороточной жидкости, окрашенной в красный цвет; в правой полости плевры 50 кубических сантиметров таковой же жидкости.

Старый фибровный рубец в верхушке правого легкого; отечное состояние правого легкого. В левом легком — отек верхней доли и кровяной инфаркт в нижней доли того же легкого, причем эта нижняя доля очень полнокровна и содержит в себе очень мало воздуха. Кровяной инфаркт находится у верхнего края нижней доли левого легкого и в разрезе имеет треугольную форму (1 ½ цент, в продольном размере и 1 цен. в поперечном). В околосердечной сумке 30 куб центиметров красноватой сывороточной жидкости. Сердце значительно увеличено в объеме; продольный размер 17 цен., поперечный размер 18 цен. В подсерозной клетчатке сердца — большое количество жировой ткани (Sipomotosis cardis). Сердце плохо сократилось. Левые полости сердца увеличены и стенка левого желудочка утолщена (2 ½ цен.); мышца левого желудочка бледна вяла и желтоватого цвета (Degeneratio adiposa nigocardu). В правом желудочке мышечная стенка истончена (6 миллиметров) и такого же желтоватого цвета (Заслоночный аппарат совершенно нормален). В полости живота около 200 куб. центиметра сывороточной жидкости. В желудке и кишечнике большое количество газов. Печень немного увеличена, очень полнокровна. Почки имеют следующие размеры; левая 16 сант. в длину, 7 сант. в ширину и 4 сантим, в толщину. Капсула почки обыкновенной толщины и отделяется легко. Наружная поверхность почек мелко зерниста, темно-красного цвета; плотность почек незначительная. Корковое вещество почек уменьшено (от 6 до 7 миллиметров) и желтовато; медуллярное же вещество темно-красного цвета. Сверх того в левой почке серозный … (неразборчиво. — И.З.) 3 миллиметра в поперечнике.

На основании вышеизложенного мы полагаем, что Государь Император Александр Александрович скончался: от паралича сердца при перерождении мышц гипертрофированного сердца и интерстициальном нефрите (зернистой атрофии почек).

Заслуженный ординарный профессор патологической анатомии Императорского Московского Университета действительный статский советник И.Ф. Клейн. Заслуженный ординарный профессор нормальной анатомии Императорского Московского Университета действительный статский советник Д.Н. Зернов. Ординарный профессор нормальной анатомии Императорского Харьковского Университета статский советник М.А. Попов. Прозектор Императорского Московского Университета коллежский советник Н.В. Алтухов. Прозектор Императорского Харьковского Университета надворный советник А.К. Белоусов»[737].

Из врачей, подписавших прижизненный диагноз, на вскрытии присутствовал только Н.А. Вельяминов, и он отмечал, что «о столь грозном увеличении сердца врачи, бесспорно, не знали, а между тем, в этом и крылась главная причина смерти. Изменения в почках были сравнительно незначительны. Повторяю и подчеркиваю, что неточность распознавания не принесла больному ни малейшего вреда, ибо бороться с такими изменениями в сердце мы не имеем средств, но диагноз был не точен — это факт бесспорный». Говоря о коллегах, он подчеркивает объективные факторы, приведшие к диагностической ошибке. Прежде всего, это нежелание Александра III дать серьезно обследовать себя. Он пишет: «…до заболевания инфлюэнцией зимой 1894 года Государь не допускал никакого исследования себя, ошибка же Захарьина и Лейдена смягчалась тем, что они тоже никогда не имели возможности исследовать больного достаточно тщательно и поэтому просмотрели это громадное увеличение сердца»[738].

Таким образом, на момент кончины императора бытовали две версии о причинах смерти царя: первая — от уремии и вторая — от поражения сердца. Современные исследователи категорически отвергают вторую версию, утверждая, что «кардиомегалия в данном случае — одно из органных осложнений уремии». Медики Санкт-Петербургского государственного медицинского университета им. акад. И.П. Павлова утверждают, что изменения, обнаруженные при макроскопическом исследовании почек в ходе патологоанатомического исследования тела Александра III, «полностью соответствуют картине «быстропрогрессирующего» или «злокачественного» гломерулонефрита. При этом заболевании рано наступает почечная недостаточность»[739]. По мнению врачей, «можно полагать, что пусковым моментом в развитии патологии почек была бактериальная, скорее всего стрептококковая инфекция … «громадное увеличение» сердца, обнаруженное при вскрытии тела Александра III, равно как и его «паралич», вряд ли носили характер самостоятельной патологии. Можно почти наверняка утверждать, что гипертрофия сердца имела вторичный характер… Таким образом, в соответствии с современной классификацией болезней основным заболеванием императора Александра III следует считать «быстро прогрессирующий нефритический синдром» или «диффузный серповидный гломерулонефрит», а непосредственной причиной смерти — прогрессирующую почечную недостаточность с висцеральными проявлениями уремии»[740].

Смерть императора породила самые разные отклики в стране. От равнодушия и официальной скорби до проявлений действительного горя. Естественно, многие задавались вопросом, как могло случиться, что 49-летний, еще недавно полный сил император так быстро умер. Поэтому очень много было разговоров, связанных с оценкой действий врачей в период болезни царя. Эти полусплетни также представляют интерес, поскольку они отражали реальные умонастроения, бытовавшие в то время. Например, уже 23 октября 1894 г. хорошо информированная Богданович записала в дневнике: «Захарьин в январе, когда вылечил царя от инфлуэнцы, приехав в Москву, всем говорил, что его не смутила инфлуэнца, которой он не придал значения, но что у царя болезнь почек, которая может скверно кончиться. Когда он про это сказал царице, она на него рассердилась и запретила ему про это писать и говорить. Когда Захарьин был в Петербурге, он задохнулся от дурного воздуха, войдя в спальню царя, в которой были четыре собаки. Эти собаки грязнили всю комнату, а царица не хотела их оттуда увести»[741].

Здесь мы видим, что часть ответственности за трагическое развитие болезни возлагалась на императрицу. Хотя эпизод с собаками выглядит достоверным. Общеизвестно, что царь любил маленькие комнаты с низкими потолками, любил он и собак, и в своих письмах он не единожды поминал своих любимцев, поэтому не мудрено, что от присутствия четырех собак воздух в комнате действительно был несвежим. В дневнике Богданович не единожды приводила слухи, оправдывающие в какой-то степени Захарьина, который после отъезда Лейдена был главным объектом критики. Но вместе с тем она называла его «алчным Захаровым».

Безусловно, Захарьин понимал, что после смерти царя на него обрушится вал критики. Поэтому он пытался от нее застраховаться. В ноябре 1894 г. Богданович записала в дневнике, что во время отъезда из Ялты (в Ливадию 1 октября 1894 г.) Захарьин просил «передать Дурново (министр внутренних дел. — И.З.), что он молит бога не заболеть, что тогда скажут, что он не хотел лечить царя, что он находится в ужасном положении, что ему не позволяют писать то, что он признает необходимым, про здоровье царя, который очень плох, что даже если и продолжится то маленькое улучшение, которое он чувствует, то это будет только луч надежды, но что надеяться вполне нельзя. У Захарьина, оказывается, была бурная сцена с Воронцовым (министр Императорского двора. – И.З.) в Спале, где Захарьин уже тогда признавал положение царя безнадежным, а Воронцов не позволил ему об этом говорить»[742]. Действительно, за несколько недель до смерти Александра III был издан циркуляр, который запрещал печатать в газетах любую информацию, связанную с болезнью царя, кроме официальных бюллетеней.

Необходимо согласиться с тем, что требование Захарьина открыто обсуждать в печати ход болезни Александра III было совершенно недопустимо и совершенно справедливо вызвало запрет как со стороны императрицы, так и со стороны министра Императорского двора. Для понимания и оценки этих эпизодов необходимо хотя бы коротко охарактеризовать самого Г.А. Захарьина.

Г.А. Захарьин (1829–1897) в 1847 г. поступил на медицинский факультет Московского университета своекоштным студентом. В 1864 г. он становится ординарным профессором этого университета. Захарьин организовал первую детскую клинику в русских университетах. Был, по свидетельству современников, блестящим диагностом. Профессиональная репутация его вне всяких сомнений. Это был один из лучших клиницистов своего времени, создавший свою терапевтическую школу в Москве. Однако многолетняя практика в купеческой Москве, славящейся своими причудами, сформировала не менее причудливый его нрав. Что характерно, во всех дневниках и воспоминаниях его называют не иначе как «знаменитый Захарьин». И в этом «знаменитый» смешалось и уважение к профессиональной квалификации, и насмешка над его чудачествами. Вельяминов, говоря о январской болезни царя, отмечал, что «сначала Захарьин, не ознакомившись с новой для него атмосферой, держал себя скромно, но постепенно освоился и пустил в ход все свои чудачества, которые так способствовали его популярности в московском купечестве»[743]. Он приказал прислуге расставить по коридору венские стулья (именно венские), на каждом из которых он для отдыха на минуту садился, проходя по коридору, и надел вместо сапог валенки, в которых отправился к царю[744]. По свидетельству Вельяминова, «служители его ненавидели».

Надо заметить, что о болезни Александра III Захарьин оставил записки, да и почти сразу же после возвращения широко делился своими воспоминаниями о характере заболевания царя. Например, в 1910 г. были опубликованы «Воспоминания о проф. Захарьине», автор которых рассказывал о выступлении профессора «в двадцатых числах октября 1894 года, по возвращении его из Крыма, где он тогда вместе с Лейденом пользовал Императора Александра III. Эта первая по приезде лекция была посвящена описанию болезни покойного императора. Лекцию я не записывал и не помню всех подробностей, но помню, что лектор возбудил живое сочувствие переполненной и напряженно его слушавшей аудитории. Положение лечивших Александра III было очень тяжелое. Для них с самого начала было ясно, что дни Императора сочтены, между тем приходилось каждый день сочинять бюллетени, в которых нельзя было, конечно, говорить о безнадежности положения больного, т.к. Александр III до самого, кажется, последнего дня своей жизни просматривал и русские и иностранные газеты, и не мог не видеть, что о нем пишут… приходилось ежедневно выдумывать такие отчеты о здоровье, которые обманывали прежде всего самого больного, а за ним и весь мир, причем мир специально медицинский имел полное основание утверждать, что больного «не так лечат». Захарьин умел так живо описать свое затруднительное положение, что аудитория проводила его после лекции очень дружными и громкими аплодисментами»[745].

На основании приведенного эпизода можно констатировать, что рот медику никто не затыкал, и он мог активно реабилитировать себя в глазах медицинской общественности. Кроме того, чтобы остановить расползание слухов, Захарьин, нарушая циркулярный запрет, сумел опубликовать в «Московских ведомостях» свою версию развития болезни Александра III. Он писал: «Распространяемые слухи, что государю во время последней болезни была пущена кровь, а в январскую инфлюэнцу ставились мушки, обусловившие раздражение почек и тем способствовавшие развитию нефрита, ложны; ни кровопускания, ни какого-либо кровоизвлечения не делалось (наоборот, в последнюю болезнь одно время давалось железо), ни мушек не ставилось, как в январскую, так и в последнюю болезнь»[746].

Однако слухи продолжали расползаться, и толпа в доме Захарьина перебила стекла, а его самого едва спасла полиция. С.А. Толстая в письме к Л.Н. Толстому 27 октября 1894 г. упоминала, что «приносят самые нелепые слухи, как, например, что Захарьин отравился, значит, он виноват, царя отравил, что в доме его все стекла побиты. А между тем Клейн (заслуженный ординарный профессор кафедры патологической анатомии Императорского Московского университета действительный статский советник И.Ф. Клейн. – И.З.) анатомировал царя и нашел именно то, что говорил Захарьин»[747].

Говоря о Лейдене, необходимо сказать, что он добросовестно информировал, как ему и было приказано, кайзера Вильгельма II о состоянии здоровья Александра III. Вельяминов писал, что «немцы и тогда придерживались правила не упускать ни одного случая и способа, чтобы узнавать все, что делается у соседей, особенно в России. Лейден как-то признался мне в откровенную минуту, что в Берлинском дворе очень интересуются нашим Двором и что по возвращении в Берлин он должен рассказать Императору Вильгельму все им пережитое и увиденное в России. Мы удивлялись, каким образом заграничные газеты более осведомлены о происходившем в Ливадии, чем, например, наша публика. Оказалось потом, что во время болезни государя в Ялту пришла какая-то частная немецкая яхта, хозяйкой которой была какая-то дама, крупная корреспондентка германских газет, потом я узнал, что Лейден, выезжая на прогулку, в те дни, когда я его не сопровождал, многократно посещал эту яхту, но держал это в тайне, а по вечерам писал бесконечно длинные письма»[748]. Позже в воспоминаниях Лейден подтвердил, что он «доложил о последних минутах Царя императору Вильгельму, а также принцу Уэльскому (впоследствии английский король Эдуард VII. — И.З.), находившемуся проездом в Берлине и пожелавшему знать подробно о ходе болезни Императора Александра III»[749].

В.Н. Ламздорф оставил в дневнике описание реакции на смерть царя в Петербурге. В записи от 20 октября 1894 г. читаем: «Он (министр иностранных дел Гире. — И.З.) держит только что дошедший до него 9 часовой бюллетень и говорит мне, плача: «Конец» … на улицах развешиваются два утренних бюллетеня; кое-где публика останавливается возле них, чтобы прочитать, но я не замечаю никакого особенного впечатления… Мрачная новость о смерти государя поступает к нам в 6 часов по телефону из министерства двора на основании телеграммы, присланной великим князем Владимиром своим детям… не наблюдалось никаких сцен безутешной скорби, вроде тех, которые описываются газетами»[750].

Бальзамирование, произведенное медиками после вскрытия, оказалось неудачным, и, кроме того, внешний облик императора в последние месяцы жизни разительно изменился. Николай II записал в дневнике 22 октября: «Вчера вечером пришлось перенести тело дорогого Папа вниз, потому что, к сожалению, оно быстро начало разлагаться», и добавляет через два дня, 24 октября: «…тело дорогого Папа — оно так изменилось после бальзамирования»[751]. Это подтвердили те, кто видел царя в Петропавловской крепости во время панихиды, Богданович записала в дневнике 2 ноября 1892 г.: «Царь очень дурно набальзамирован, лицо совсем синее, покрыто слоем пудры, так, что его совсем нельзя узнать. Руки у него страшно исхудали, пальцы тонки до невероятия»[752].

Медики получили положенные награды и гонорары. Лейдену было выдано 100 000 марок, и Николай II вручил ему орден Св. Анны 1-й степени с бриллиантами (стоимость 1950 руб.). Профессора Грубе и Зернов получили по 5000 руб., И.Ф. Клейн и П.М. Попов — по 1500 руб., лейб-хирург Двора Его Величества Вельяминов — 3000 руб.[753]. Позже, на Рождество в декабре 1894 г., Захарьин получил табакерку с портретом Александра III (стоимость 1844 руб.).

Лейб-хирург Г.И. Гирш

В заключение несколько слов о медиках, принимавших участие в лечении Александра III. Долгое время главным лейб-медиком царской семьи состоял С.П. Боткин, умерший в 1889 г. Его сменил Г.И. Гирш. Императрица Мария Федоровна к медикам относилась, в отличие от мужа, с большим вниманием и даже делала серьезные исключения из своих правил повседневной жизни. Например, с лейб-хирургом Густавом Ивановичем Гиршем она говорила на его родном немецком языке, хотя в иных случаях им никогда не пользовалась, недолюбливая немцев. Г.И. Гирш родился в 1828 г. в Эстонии в мещанской семье лютеранского вероисповедания. Родным его языком был немецкий. В 1848 г. поступил в Петербургскую Медико-хирургическую академию на казенное содержание, которую окончил в 1853 г. После этого началась его карьера военного хирурга. Он служил в разные годы в Костромском Егерьском и Муромском пехотных полках. Придворная его карьера началась в 1855 г., после того как он был прикомандирован к гофмаршалу князю Кочубею для сопровождения принца и принцессы Нидерландских. В этом же году начинается его медицинская служба в различных лейб-гвардейских полках: в Конном полку ординатором, в лейб-гвардии Семеновском полку, в лейб-гвардии Гренадерском, в лейб-гвардии Московском. Он принимал участие в Крымской войне. С 7 мая по 1 августа 1855 г. участвовал в обороне Севастополя. В 1863 г. был в Польше при подавлении восстания, участвовал в Русско-турецкой войне 1877 г. С 1865 г. Гирш стал главным лекарем Красносельского военного госпиталя. Немалую роль в придворной карьере Гирша сыграл его дядя, лейб-медик Александра II — Филлип Яковлевич Карелль, по протекции которого он был назначен врачом к наследнику-цесаревичу. В 1866 г. Гирш был прикомандирован к цесаревичу Александру Александровичу, с которым он не расставался до самой его смерти. Официально его статус, как доктора наследника-цесаревича, был закреплен по Министерству Императорского двора 16 сентября 1866 г. с оставлением его в военном ведомстве.

В 1868 г. он был пожалован званием почетного лейб-хирурга Двора Его Императорского Высочества по случаю крещения будущего императора Николая II. В 1875 г. Г.И. Гирш был пожалован в лейб-хирурги. Во время русско-турецкой войны он сопровождал цесаревича Александра Александровича в качестве старшего врача Главной Квартиры Рутцукского отряда. После воцарения Александра III Г.И. Гирш в 1883 г. был назначен лейб-хирургом Его Императорского Величества с зачислением на службу при Императорской Главной Квартире. После смерти Александра III он сохранил все свои звания и умер в 1907 г.[754]. По свидетельству Вельяминова, в царской семье Г.И. Гирша очень любили как человека доброго, покладистого, хорошего и терпеливого, но как с врачом с ним никто не считался; на него смотрели как на старого, преданного слугу, больше как на старую удобную мебель, к которой привыкли. Он был удобен потому, что никогда не обижался и с консультантами всегда соглашался. Сам император дал ему такую аттестацию: «…он знает, когда нужно позвать врача»[755]. Отзывы современников о Г.И. Гирше в основном подчеркивают его замечательные человеческие качества и невысокую врачебную квалификацию.

Из медиков, близких к императору, можно также упомянуть фельдшера Чекувера, погибшего в Борках в 1888 г. По свидетельству современников, «это был человек старого преданного типа … к которому Государь оказывал более доверия, чем Гиршу и «в тайне» с ним советовался»[756]. Христиан Николаевич Чекувер родился в 1832 г. в Волынской губернии. В середине 1850-х гг. он закончил фельдшерскую школу 2-го Петербургского военно-сухопутного госпиталя и стал младшим фельдшером. 22 ноября 1866 г. был назначен лекарским помощником при цесаревиче Александре Александровиче, в 1868 г. сдал экзамен на звание дантиста, в годы русско-турецкой войны работал в госпитале Ее Величества[757].

Лейб-хирург профессор Н.А. Вельяминов

НА Вельяминов (1855–1920) в 1877 г. закончил медицинский факультет Московского университета, среди его учителей был и Г.А. Захарьин. Участвовал в пяти войнах. Познакомился с Александром III, будучи консультантом-хирургом в Красносельском военном госпитале, во время летних лагерных сборов в 1886 г. Фактически царь сам приблизил его к себе, так как имел возможность убедиться в преданности и безукоризненной честности этого человека. С санкции Александра III H.A. Вельяминов был назначен Инспектором Придворной медицинской части. В 1910–1912 гг. он был начальником Военно-медицинской академии. В январе 1913 г. избран академиком. С.Ю. Витте в «Воспоминаниях» доброжелательно отозвался о деятельности Вельяминова в октябре 1894 г. Он писал: «Кроме Лейдена, который видел его величество не особенно часто, при императоре постоянно был лейб-медик, довольно известный хирург, Вельяминов, теперешний начальник Военно-медицинской академии. К этому Вельяминову император относился очень сочувственно. Вообще у государя к некоторым лицам были особенные симпатии и привязанности, и большей частью в своих симпатиях и привязанностях он не ошибался. Так вот и к Вельяминову император Александр III питал это чувство особой привязанности. Вельяминов постоянно ходил к государю в его помещение»[758].

Безусловно, гибель императора Александра III была трагедией для России. Это осознавала уже тогда значительная часть современников, но все более отчетливо понимание роли, которую сыграл этот человек в истории России, приходит только сейчас, когда Россия в очередной раз мучительно выбирает пути своего дальнейшего развития и ищет лидеров, которые сумеют обеспечить успешность этого развития. И поэтому трудно не согласиться с оценками, которые дал близко знавший царя Н.А. Вельяминов: «При его природной доброте, власть не давала Ему радости, а часто сильно тяготила Его, но Он принципиально считал, что для управления таким колоссом, как Россия … сильная власть нужна, и Он убежденно пользовался ею… Он несомненно понимал, что русский народ любит власть, что она нужна, как хлеб, что он переносит ее тем лучше, чем она тверже»[759].

Глава 7. Цесаревич Георгий Александрович

Начало болезни. От лихорадки к туберкулезу • Климатическое лечение. Абас-Туман • Смерть цесаревича • Борьба вокруг трона

Начало болезни. От лихорадки к туберкулезу

Великий князь Георгий Александрович, родившийся 27 апреля 1871 г., был вторым[760] сыном в семье императора Александра III. В детском возрасте он болел обычными подростковыми болезнями, и его здоровье не вызывало каких-либо особых опасений. Серьезные проблемы со здоровьем обозначились, когда юноше было 18 лет. Эти проблемы стали фактом в ходе кругосветного путешествия в 1890 г., в котором Георгий, или «Джоржи», как его называли в семье, сопровождал своего старшего брата — наследника Николая Александровича.

Решение об этом путешествии состоялось в конце 1889 г. Но еще до начала путешествия у Георгия неоднократно отмечалась лихорадка. Однако врачи сочли эти симптомы не стоящими внимания, их лечили «домашними» средствами под наблюдением лейб-хирурга Г.И. Гирша. Так, в июле 1890 г. наследник записал в дневнике: «У Георгия лихорадка, он целый день сидел дома»[761]. Тревожным симптомам не придавали внимания настолько, что Георгия сочли достаточно здоровым для длительного морского путешествия.

Сопровождать детей царя в этом путешествии отправили доктора Рамбаха, который был лечащим врачом в Мраморном дворце. Как писал в дневнике великий князь Константин Константинович, «Государю хорошо известен один Рамбах — он надеется на добровольную, с нашей стороны уступку Рамбаха и что мы не будем пенять за это»[762]. Это был не случайный выбор. Дело в том, что Владимир Константинович Рамбах был флотским врачом, главным доктором Морского госпиталя в Петербурге.

23 августа 1890 г. братья Николай и Георгий Александровичи отбыли из Кронштадта на фрегате «Память Азова» в кругосветное путешествие. Однако через несколько месяцев, в конце 1890 г., «лихорадка» у Георгия обострилась настолько, что продолжение им плавания стало невозможным. Тогда о туберкулезе не решались говорить даже доктора.

Заболевание впервые отчетливо проявилось во время плавания в начале декабря 1890 г. и в Бомбее, куда они прибыли в середине декабря 1890 г. Еще 24 декабря 1890 г. цесаревич Николай Александрович писал отцу, что Георгия не взяли на охоту, чтобы у него была возможность «отдохнуть и окрепнуть», при этом Николай Александрович отмечал, что его брат «на вид гораздо лучше»[763].

В качестве причины, приведшей к началу заболевания, мемуаристы чаще всего указывают на несчастный случай, произошедший во время плавания: «Полное безделье и кутежи на корабле, где женщины отсутствовали, привели, в конце концов, к возне, борьбе, а там и просто к дракам; во время одной из полушуточных, полусерьезных схваток Георгий Александрович упал, как говорили, с лестницы, расшиб себе грудь и так ускорил процесс, уже бывший в легких, что его пришлось в первом же порту ссадить и отправить в Россию». Эта версия была широко распространена в зарубежной прессе. В газетах писали, что молодые люди упражнялись в английском боксе и Георгий подчас получал чувствительные удары в грудь[764].

Один из мемуаристов, старший офицер фрегата «Владимир Мономах», шедшего в составе эскадры, упоминает, что 18 октября 1890 г. Георгий Александрович простудился во время бала, проходившего в Триесте на палубе фрегата. Великий князь сидел на катере в одном сюртуке, без пальто, «так как ночь была холодная, то, возможно, что этот вечер был первой причиной обострившейся впоследствии его болезни легких»[765]. По свидетельству мемуариста, после простуды в Триесте у Георгия была постоянно повышенная температура. Лихорадка обострилась в Суэце, когда он вернулся из Каира. Ночью проезжая в вагоне по пустыне, он заснул при открытом окне, а в ноябре в пустыне по ночам очень холодно. Видимо, эти сведения мемуариста, непосредственно участвовавшего в путешествии, соответствуют действительности. Но при этом начало легочного заболевания имело место еще в конце 1889 — начале 1890 г., и плавание на корабле только ускорило его развитие.

На «Азове» был собран консилиум, в котором участвовали российские морские и английские врачи. Консилиум пришел к выводу, что у Георгия туберкулез легких. Медики, сопровождавшие великих князей, после консультаций с Петербургом приняли решение о срочном возвращении Георгия на родину. В конце января 1891 г. Георгия отправили обратно в Европу на крейсере «Адмирал Корнилов». Тогда же Александр III в письме к наследнику сообщал: «Мы посылаем к Джоржи в Афины доктора Алышевского, который специалист по грудным болезням, и я давно знаю как отличного доктора. Нет, к сожалению, никакого сомнения, что лихорадка происходит от бронхита, который тянется уже давно, а при таких условиях ему даже и вернуться к нам нельзя будет теперь, а придется ждать до наступления теплой погоды. Все это далеко не весело, и делает эту зиму для нас без вас обоих еще грустнее и тяжелее! А теперь еще балы, обеды, вечера! Тоска!»[766] Сам же наследник в дневнике позднее отмечал: «Странно без Георгия в наших комнатах»[767]. Естественно, эти события нашли отражения в дневниковых записях современников. Чиновник Министерства иностранных дел В.Н. Ламздорф в январе 1891 г. записал в дневнике: «Возвращение великого князя Георгия решено. Его Императорское Высочество вернется на «Адмирале Корнилове» в Грецию. Постоянная лихорадка, которую предпочитают называть «малярией», но которая, может быть, обусловлена легочным заболеванием, заставляет сильно беспокоиться о молодом человеке. Министр мне говорил, что Императрица показалась ему вчера крайне озабоченной. Наследник возвращается в Бомбей, чтобы проститься с братом и продолжать свое путешествие»[768]. Государственный секретарь (1883–1892 гг.) А.А. Половцев в те же дни писал в дневнике, что «получены плохие известия о здоровье второго сына государя — Георгия и что, вероятно, императрица поедет в Грецию, куда этого юношу перевезут из Индии». На следующий день после традиционного январского бала в Зимнем дворце он записал, что «Императрица даже по внешнему виду совершенно расстроена известиями о здоровье сына, и поэтому бал сокращается до минимума»[769].

Доктор В.И. Алышевский сумел осмотреть Георгия только в начале февраля 1891 г. После встречи с цесаревичем (11 февраля 1891 г.) он констатировал у него «значительное поражение верхней доли правого легкого спереди и особенно сзади»[770]. Тогда же под микроскопом были найдены «Коховские бациллы». О том, насколько оперативно эта информация распространялась среди заинтересованных лиц, говорит то, что уже 18 февраля 1891 г. Ламздорф в дневнике записал: «Доктор Алышевский, посланный в Афины, дабы убедиться, в каком состоянии находится великий князь Георгий, открыл у него присутствие бацилл, вследствие чего решено, что его императорское высочество поедет на несколько недель в Алжир»[771].

Специалист по легочным заболеваниям Алышевский предписал Георгию климатическое лечение, и поэтому после месячного пребывания в Греции он уже в марте 1891 г. прибыл в Алжир, а в мае 1891 г. — на Сицилию. После посещения Италии предполагалась его поездка в Крым, для того чтобы увидеться с родителями[772]. Состояние больного в то время было удовлетворительным, и доктор Алышевский в письме к министру Императорского двора и своему покровителю И.И. Воронцову-Дашкову отмечал, что «предстоящее посещение Константинополя радует моего пациента. Он сильно озабочен мундиром»[773].

1 июня 1891 г. Георгий прибыл в Севастополь, где его встречала императрица Мария Федоровна и сестра Ксения Александровна. Все вместе они переехали в Ливадию. Естественно, Марии Федоровне не хотелось верить в неизлечимую болезнь сына. В письме к Александру III она писала, что у их сына «хороший загорелый вид» и он только «немного похудел», что он «чувствует себя очень хорошо»[774]. Однако, побыв некоторое время с сыном и услышав, что он постоянно «немного кашляет», она вынуждена признать, что «его болезнь имеет место». Вместе с тем тогда, в начале лета 1891 г., императрица была совершенно уверена, что достаточно тщательного ухода и что сын уже находится «на пути к выздоровлению»[775]. Пройдет еще несколько дней, и в письме к мужу Мария Федоровна будет вынуждена признать, что «Алышевский совершенно прав, утверждая, что Георгий серьезно болен. Для меня очень тяжело признать это. Ведь сначала я думала, что он преувеличивает, а теперь, к несчастью, вижу это сама! В первые дни моего пребывания здесь я даже сказала Алышевскому, что он напрасно пугал нас своими письмами. Ты верил только половине того, что он писал. Ты думал, что он пугал нас, потому что боялся, что мы не предоставим Георгию соответственный уход»[776]. Это очень характерные строки. В них и нежелание верить в болезнь сына, и отношение к врачам самого императора Александра III.

Тем не менее, несмотря на предостережения В.И. Алышевского, после непродолжительного пребывания в Ливадии в середине июня 1891 г. Георгий Александрович прибыл в Петергоф и затем вместе с родителями, великим князем Михаилом Александровичем и Ксенией Александровной отправился на яхте «Держава» сначала в финские шхеры, а затем в Копенгаген.

Эти переезды показывают, что к заболеванию Георгия поначалу отнеслись достаточно легкомысленно. По-человечески это понятно, родителям не хотелось верить в смертельную, по тем временам, болезнь взрослого сына. В результате эти поездки привели к резкому ухудшению состояния здоровья Георгия.

Доктору Алышевскому было не просто со своим царственным пациентом и его родителями. У него постоянно возникали трения вследствие его прямоты в постановке диагноза больному. От слов «туберкулез» или «чахотка» все просто шарахались. В июне 1891 г. А.А. Половцев писал об этом: «При отъезде государь, провожая императрицу, настаивает на том, чтобы она не верила докторам. Доктор Алышевский тотчас по прибытии в Крым сказал великому князю Михаилу Николаевичу, что у Григория Александровича категорическая чахотка. Что ему приносит пользу лишь горный воздух, что будь его пациент частным человеком, он бы никогда не допустил его возвратиться в Россию, а повез бы его в горы. То же самое Алышевский сказал императрице, которая жаловалась Михаилу Николаевичу на Алышевского за то, что он прямо ей в глаза назвал болезнь ее сына чахоткою. В Алжире и Корсике здоровье Георгия Александровича поправилось, но тотчас по получении известия о нападении на цесаревича лихорадка возобновилась, а по прибытии в Крым усилилась»[777].

Уверенность доктора Алышевского в диагностировании «категорической чахотки» у великого князя Георгия была основана не только на его огромном клиническом опыте, но и на результатах лабораторных исследований, проведенных в августе 1891 г. В рапорте прозектора Мариинской больницы директору этой больницы В.И. Алышевскому приводятся следующие данные: 6 августа 1891 г. лаборатория больницы получила два образца мокроты Георгия Александровича, которые были взяты еще 15 февраля 1891 г. После увеличения в них были обнаружены «множественные коховые палочки бугорчатки», и это «не подлежит ни малейшему сомнению»[778].

Результаты объективных исследований позволили настоять Алышевскому на начале правильного климатического лечения Георгия. В конце августа 1891 г. Георгий Александрович выехал из Копенгагена в сопровождении доктора Алышевского и 31 августа впервые прибыл в Абас-Туман, где ему пришлось провести последние годы жизни. Выбор этого места диктовался не только целебным горным воздухом, но и тем, что поблизости находился крупный военный госпиталь[779].

Климатическое лечение. Абас-Туман

Последующие годы, начиная с конца 1891 г., Георгий Александрович почти постоянно живет в Абас-Тумане, изредка совершая длительные поездки по Средиземному морю. Ламздорф в феврале 1892 г. записал: «Дмитрий Донской» пойдет в Батуми за великим князем Георгием, чтобы доставить его в Алжир»[780]. Однако состояние здоровья, несмотря на все усилия врачей, продолжало ухудшаться, и весной 1892 г. у цесаревича впервые было отмечено кровохарканье. После этих тревожных известий Мария Федоровна в апреле 1892 г. впервые отправляется к сыну в Абас-Туман. Она писала оттуда мужу, что их сын «кашляет меньше и очень хорошо себя чувствует. Каждые два дня принимает ванну»[781].

После этого медицинских данных о его состоянии до 17 мая 1894 г. нет. Видимо, это было связано с отсутствием практики ведения стандартных историй болезни среди высокородных пациентов. К этому времени для цесаревича был построен комфортабельный дом-дворец, с соответствующим штатом обслуги. Характерной особенностью этого дома, что отмечали все приезжавшие в Абас-Туман, был постоянный холод в помещениях дворца. Учитывая характер болезни Георгия, окна практически не закрывались, для того чтобы в помещении всегда был свежий целебный горный воздух. Гостям, с непривычки, приходилось и в помещении оставаться в верхней одежде. С 1892 по 1894 г. состояние здоровья Георгия стабилизировалось, но без всяких признаков улучшения. Тем не менее он был в состоянии в сентябре — октябре 1893 г. совершить поездку по Дагестану.

В мае 1894 г. больного в Абас-Тумане, по просьбе императрицы, посетил профессор Г.А. Захарьин, которого сопровождал его ассистент доктор Попов, а также ассистент В.И. Алышевского — практикующий врач из Петербурга А.Д. Давидов[782]. Мария Федоровна писала мужу, что после осмотра Георгия 17 мая Захарьин пришел к ней и «долго и откровенно рассказывал о его состоянии». Захарьин отдавал должное Алышевскому за то, что ему удалось настоять на проведении климатического лечения в Абас-Тумане. Но вместе с тем он заявил, что «не понимает, прежде всего, эту систему холода и сквозняков, и, потом, полное отсутствие лечения». Старый врач к этому времени сумел установить контакт с императрицей, и она отмечала в письме, что «старик завоевал мое сердце, он очень хороший человек, и, несмотря на свою откровенность, деликатен. Он не обрисовывает матери положение вещей так резко и грубо, как это делал Алышевский два года назад в Крыму»[783]. Кроме осмотра, по распоряжению Захарьина, Попов сделал очередной анализ мокроты больного.

На следующий день, 18 мая 1894 г., Захарьин в течение полутора часов излагал императрице план лечения Георгия и заверил ее, что «со временем Георгий может полностью поправиться»[784]. Результатом этого посещения было составление плана лечения больного, который представили императрице Марии Федоровне. В истории болезни Захарьин предположил, что болезнь «началась по времени плавания и пребывания на Мадере в 1889 г., несомненно же, что она существует ко времени плавания на «Памяти Азова» в 1890 г.»[785]. Далее он пишет, что «первая зима в Абас-Тумане 1891 г. на 1892 г. очень поправили Великого Князя, хотя весной 1892 г. по весну 1893 г., не произошло значительного улучшения; за последний же год, с весны 1893 г. по весну 1894 г. в состоянии Великого князя значительно ухудшилось; кашель усилился, лихорадки бывали чаще, и Великий Князь значительно похудел (кроме того, в начале 1893 г. был кратковременный сухой плеврит на левой стороне). За время болезни, кроме больших приемов хинина и лечения мышьяком, вначале (когда болезнь считали за малярию) и, по временам, средств против кашля и кровохарканья, не было никакого лечения»[786].

Осмотр больного Захарьиным позволил зафиксировать, что «сердце здорово; отдышки почти нет, болей в груди нет, кашель вечером, ночью и утром с отхождением мокроты, в которой очень много туберкулезных бацилл. При объективном исследовании оказывается пораженная верхняя доля правого легкого». Терапевт в обследовании затронул также деликатную «половую сферу больного» по «весьма точным наблюдениям» камердинера Зеленцова, констатируя, что она «совершенно спокойна». В своем прогнозе Захарьин, в своей жесткой манере, констатировал, что «надежды на выздоровление в полном смысле слова … ожидать, конечно, невозможно», однако он считал, что при правильном образе жизни, возможно, здоровье поправится настолько, что останется только «незначительный кашель». Но сразу же Захарьин оговорился, что «поручиться за такой исход в виду укоренившейся болезни, обилия туберкулезных бацилл в мокроте … конечно нельзя». В качестве лечения предлагался креозот, кумыс, тресковый жир. Он отмечал, что лечение креозотом уже начато с 19 мая по 3 капли два раза в день и к 24 мая креозот дается уже по 7 капель[787]. Кроме этого, Захарьин составил и примерное меню, с учетом болезни больного: 7–8 часов — кофе с молоком (или шоколад), 1–2 яйца, хлеб с молоком, рюмку мадеры; 10 часов — кумыс или кефир, ½ литра с гваяколом (лекарство. – И.З.); 12 часов — завтрак: закуски, мясо, овощи, картофель, рис (ежедневно); 4 часа — кумыс или кефир с лекарством; 6–7 часов — обед из трех-четырех блюд. Рис ежедневно. Вместо воды пиво или вино.

Принятие нового плана лечения означало фактическую смену лечащего врача. Естественно, к Алышевскому были предъявлены претензии. Императрица писала в июне 1894 г.: «В результате Алышевский как высший авторитет оставался в Петербурге и, не выходя из своего кабинета, уверял нас, что все хорошо. И еще этот приставленный им к Георгию молодой дурак, в качестве врача, который на самом деле разбирается в гигиене хуже меня. И мы допускали все это в течение двух лет! Страшно подумать! Я буду сожалеть об этом всю мою жизнь»[788].

Вместе с тем множество надежд связывалось с новыми методами в лечении Георгия. Мария Федоровна писала Александру III в мае 1894 г.: «Это настоящее счастье, потому что, по крайней мере, я чувствую, что наконец-то что-то разумное и серьезное сделано для здоровья Георгия после двух полностью потерянных лет!»[789]. Позже о состоянии здоровья Георгия Захарьин лично докладывал царю в Гатчине в июне 1894 г.

В конце августа 1894 г. Георгий Александрович, после долгого перерыва, встретился с родителями в Беловеже. Это не прошло для него даром, поскольку у него вновь начинается кровохарканье. Тем не менее он вместе со всей царской семьей переехал в Спалу, а затем в конце сентября отправился в Ливадию. Он хотел быть рядом с умирающим отцом, хотя у него несколько раз отмечалось повышение температуры. Поскольку в это время приближалась трагическая развязка болезни Александра III, то медики, находившиеся при царе, исследовали и состояние здоровья Георгия. Ламздорф в октябре 1894 г. записал в дневнике: «Что касается несчастного цесаревича, то он находится в печальном состоянии: профессор Лейден определил у него вторую стадию неизлечимого туберкулеза»[790].

После смерти Александра III в октябре 1894 г. изменился официальный статус великого князя Георгия Александровича. Поскольку Николай II только собирался жениться и у него не было сына-наследника, то его младший брат был официально объявлен наследником-цесаревичем.

В феврале 1895 г. Георгий Александрович вновь совершил морское путешествие по Средиземному морю на родительской яхте «Полярная звезда», посетив о. Корфу, Алжир и затем, после захода в Одессу, возвратился в Абас-Туман. Там его в июле 1895 г. осмотрел доктор П. Яковлев. В составленном им заключении анализировался ход болезни за период с 17 мая 1894 г. по 6 июля 1895 г. В констатирующей части отмечалось, что профессором Г.А. Захарьиным в мае 1894 г. была диагностирована «хроническая бугорчатка легких». За прошедшее время «поражение левого легкого увеличилось». Больной продолжает принимать рыбий жир и делать ингаляции эвкалиптового масла с гваяколом.

В середине июля 1895 г. Георгий Александрович, после долгого перерыва, прибыл в Петербург, чтобы с матерью — императрицей Марией Федоровной — отправиться в традиционную для царской семьи поездку в Данию. Но еще до его приезда профессор Захарьин направил министру Императорского двора И.И. Воронцову-Дашкову письмо, в котором сообщал, что от приглашенных для консультаций к цесаревичу Георгию профессоров Лейдена и Нотнагеля им были получены «Основные принципы лечения», составленные этими профессорами. Проф. Захарьин отмечал, что они «не противоречат моему плану лечения», представленному императрице Марии Федоровне в мае 1894 г. Он также обращал внимание на некоторые расхождения в методах лечения больного, указывая, что одна из предложенных мер, «а именно сильное водолечение (души до 10 Р)», может оказаться рискованной. Он посчитал, что «разность мнений так естественна и обыкновенна в столь сложном деле, как болезнь и лечение», но вместе с тем Захарьин заявил: «…при таком положении дела не вижу возможности продолжать заведование лечением Его Высочества»[791].

Вся семья радовалась приезду сына и брата, и император Николай II 17 июля 1895 г. в дневнике записал, что он выезжает «в Петербург навстречу милому Георгию… Слава Богу — вид у него недурной и смотрит он бодрым». Георгий Александрович, несмотря на свое слабое здоровье, включился в традиционный круг дел царской семьи и 25 июля 1895 г. присутствовал в Красном Селе на традиционных маневрах. «Аликс и все дамы с инвалидами семейства — Георгием и Юрием — смотрели с царского валика»[792]. Именно тогда молодая императрица назвала Георгия за его страшную худобу и грустное выражение лица «Плакучей ивой».

Затем Георгий отправился в Данию. Но за два дня до прибытия туда царского семейства переутомление дало себя знать очередным легочным кровотечением. В письме к Николаю II сестра царя Ксения Александровна в августе 1895 г. писала из Дании: «…у него (Георгия. – И.З.) вдруг сделалось кровохарканье … которое снова повторилось вчера ночью, но не в такой сильной степени, как в первый раз. Это ужасно действует на его нервы и расстраивает его»[793]. Муж Ксении Александровны, великий князь Александр Михайлович, ближайший друг Николая II, в начале сентября 1895 г. писал: «…пребывание в Дании, к несчастью, нанесло ему вред. По-моему, никаких Лейденов не надо. Чигаев — отличный доктор, и надо ему вполне предоставить лечение Джоржи. Не надо забывать, что Лейден немец, да еще вдобавок жид, и ему решительно все равно, что будет с Джоржи»[794].

Надо заметить, что великий князь Александр Михайлович был не одинок в этом мнении. В воспоминаниях лейб-медика Н.А. Вельяминова приводится любопытное рассуждение, которым Лейден в Ливадии в октябре 1894 г., во время болезни Александра III, поделился в беседе с Вельяминовым: «Как-то сказал мне, что хороший врач-практик должен уметь, особенно при лечении монархов, не только лечить, но и помочь больному умереть, а главное должен уметь держать себя с семьей так, чтобы и после смерти больного сохранить ее симпатии и доверие». Вельяминов отмечал, что Лейден «обладал, кроме своих знаний, большой долей хитрости и практичности, и житейской мудрости, как истый старый еврей»[795]. Кроме этого, Лейден достаточно широко в Берлине высказывал желание стать постоянным официальным консультантом при русском дворе, так как «у нас нет выдающихся терапевтов». Поэтому позже, в 1895 г., когда Лейдена все-таки пригласили для консультации в Копенгаген, в связи с ухудшением здоровья Георгия Александровича, Вельяминов «использовал все свое влияние, чтобы предупредить его дальнейшие приглашения»[796]. Однако ему это не удалось, и Лейдена еще раз приглашали для консультаций, уже в Абас-Туман, куда 7 сентября 1895 г. после резкого ухудшения здоровья, связанного с кровотечениями в Дании, прибыл Георгий Александрович.

Через несколько дней, 11 сентября 1895 г., он сам писал старшему брату о своем здоровье из Абас-Тумана: «…тут как раз у меня началось это поганое кровохарканье и пришлось лечь; так как оно несколько раз повторилось, то я пролежал целых восемь дней. Конечно, я рад видеть родных после 4-х лет, но пользы это мне не принесло, т.к. те пять фунтов, которые я с трудом нажил в мае и июне, теперь с излишком потерял, а, кроме того, и отдышка усилилась»[797].

В связи с ухудшением здоровья цесаревича в Абас-Тумане было проведено несколько консультаций, на которых состояние больного подвергалось всесторонней оценке. Эти консультации состоялись 8, 12 и 14 ноября 1895 г. По сути, это была первая серьезная попытка, после исследования Захарьина, силами медиков восстановить историю развития болезни, чтобы наметить тактику последующего лечения, поскольку «правильная оценка настоящего положения представляется затруднительной».

Из документа следует, что уже в ноябре 1890 г., несомненно, существовала изнурительная лихорадка, а 11 февраля 1891 г. констатировано доктором Алышевским значительное поражение верхней доли правого легкого спереди и особенно сзади, где в лопаточной области найдено бронхиальное дыхание и созвучная субкрепитация, в левой верхушке сравнительно незначительные и не постоянные катаральные явления. Тогда же под микроскопом найдены Коховские бациллы. К концу 1891 г. доктор Алышевский отметил резкое улучшение в Алжире и Абас-Тумане и увеличение веса до 164 фунтов. Весною 1892 г. кровохарканье. За период времени с весны 1892 г. по 17 мая 1894 г. документальных данных о ходе болезни не было. Из истории болезни, доставленной доктором Яковлевым и начинающейся 17 мая 1894 г., видно, что первое исследование, произведенное профессором Захарьиным, показало поражение всей верхней правой доли спереди и сзади, но без бронхиального дыхания и созвучных хрипов, умеренную лихорадку и вес 153 фунта (61,2 кг). 26 августа 1891 г. в Беловежской пуще было отмечено кровохарканье и затем в Ливадии время от времени повышение температуры. 30 октября 1894 г. в Абас-Тумане вес упал до 149 фунтов (59,5 кг); состояние правой верхней доли такое же, как и при первом исследовании, в левой верхушке процесс распространился дальше. С 16 декабря 1894 г. в Абас-Тумане отмечено постепенное падение веса. 6 января 1895 г. в Абас-Тумане фиксируется лихорадочное состояние с одновременным ухудшением в левой верхней доли и увеличением количества бацилл. С отъездом за границу 20 февраля 1895 г. и во время морского путешествия, и в первое время пребывания в Алжире наступило резкое улучшение во всех отношениях, вес поднялся до 153 ½ фунтов, количество красных кровяных шариков вместо 3 ½ достигло 4 ½ миллионов. 2 мая 1895 г., то есть в день, которым заканчивается история болезни доктора Яковлева, вес достигал 149 ½ фунтов.

Далее из журнала доктора Чигаева видно, что 24 июля 1895 г. в Дании исследование дало: справа притупление звука спереди до 4 ребра, сзади притуплена вся область лопатки; менее резкое притупление слева в ключичной области и на лопатке. Грудное дрожание усилено справа, спереди и сзади. Выслушивание дало резкое выдыхание по всему правому легкому, переходящее в области лопатки в бронхиальное и субкрепитирующее, а местами и крепитирующие хрипы на высоте вздоха, особенно в области лопатки. Резкие крепитирующие хрипы слева, спереди под ключицей, сзади в лопаточной области. Лимфатические железы на шее увеличены. Вес 59,6 кг или 119,2 английских фунта. Бацилл 1–2 в поле зрения. 19 августа — кровотечение. 22 августа — кровотечение. 23 августа — кровотечение. 11 сентября исследование легких в Абас-Тумане дало те же результаты, что и в Копенгагене, но общее состояние несколько хуже, исхудание и бледность больше, вес 144 ½ фунта. 13 сентября число красных кровяных шариков 5 283 000, гемоглобина 75% (значительно ниже нормы). Отмечено постоянное колебание веса с тенденцией к его снижению. 25 октября количество кровяных шариков 4 452 170, гемоглобина 65–70 %. 3 ноября бацилл от 1 до 5 в поле зрения. 7 ноября вес 146 ¾ фунта, количество кровяных шариков 2 890 000, гемоглобина 55–60%. Столь обширная медицинская справка была, по сути, первой официальной историей болезни члена императорской фамилии.

8 ноября 1895 г. вечером было проведено исследование медиками цесаревича Георгия Александровича. В нем приняли участие: почетный лейб-медик доктор Шершевский; профессор Н. Симановский; и. д. Главного врача Абастуманского госпиталя Д. Гопадзе и лечащий врач наследника А.Д. Чигаев. До нас дошло описание внешнего вида цесаревича, сделанное медиками: «…больной среднего роста, лицо очень бледное, слизистые оболочки резко бледны, склеры чисты, кисти верхних конечностей бледной, синевато-багровой окраски. Последние фаланги ручных пальцев булавовидно утолщены. Грудь узкая, плоская, левая подключичная впадина глубже правой»[798]. По итогам исследования врачи констатировали, что состояние здоровья больного, хотя и медленно, но тем не менее прогрессивно ухудшается. Из истории болезни следует, что с весны 1892 г. кровохарканье становится чаще и вес тела, хотя и колебался в ту или другую сторону, но, в общем, за 3 ½ года, то есть с весны 1892 г. и по ноябрь 1895 г., с 164 фунтов (65,6 кг) падает до 146 фунтов (58,5 кг). Кроме этого, отмечалось заметное и постоянное ухудшение общего состояния здоровья больного. Медики утверждали, что «оно не может быть поставлено на счет легочного процесса исключительно»[799].

В заключении констатировалось, что одною из самых главных причин, обусловивших ухудшение, должны быть признаны нарушения «гигиенических условий»: частые переезды по железным дорогам и в экипаже (тряска, пыль), ружейная охота (отдача и, следовательно, ушиб правого легкого), неразборчивость в еде, в образе жизни. В качестве главного метода борьбы с развитием болезни медики поставили на первый план вновь «климатическое лечение». Оно должно было включать в себя почти постоянное пребывание в Абас-Тумане (с июля по октябрь). Постоянные морские прогулки на парусном судне при постоянной квартире на берегу. Кроме этого, медики запретили больному принимать душ, исключили верховую и велосипедную езду, охоту и вообще всякие физические усилия, которые могли бы спровоцировать кровохарканье. Врачи указывали на возможность «внезапного, обильного кровотечения». Чтобы избежать этого, они требовали соблюдения больным строгого режима, отмечая, что «лекарства, при всей важности их, являются только подспорьем»[800]. Эти подготовленные медиками документы были представлены на рассмотрение императрице Марии Федоровне.

Несмотря на все усилия медиков, цесаревич Георгий был фактически приговорен. На то время эффективных методов лечения тяжелых форм туберкулеза еще не было. С 1895 г. сведения о лечении Георгия носят эпизодический характер. В декабре 1895 г. Георгий Александрович вновь отправился в плавание по Средиземному морю. В апреле 1896 г. Николай II сообщил матери последние новости о болезни своего брата. Он писал: «Вчера пришло очередное письмо от Чигаева, и из него я узнал, что Шершевский вызван для консультаций с французским доктором, о котором дядя Алексей отзывается хорошо»[801]. Из этого отрывка следует, что лечащий врач цесаревича регулярно отчитывался лично перед императором о состоянии здоровья его больного брата. Кроме этого, обращает на себя внимание бытовавшая у Романовых практика рекомендовать врачей друг другу, а не прислушиваться к мнению медиков-профессионалов. Например, известно, что императрица Мария Федоровна недолюбливала доктора Алышевского, так как в его независимом поведении и отсутствии светских манер усматривала проявление нигилизма.

В мае 1896 г. доктор Н. Чигаев на яхте «Зарница», составляя очередную историю болезни, опять подчеркивал необходимость правильного климатического лечения: «чистого воздуха, здоровой пищи, чистоты тела и отсутствия всякого утомления»[802]. Цесаревич за годы проживания в Абас-Тумане устроил свою жизнь и в бытовом отношении. В архивных делах содержится опись за 7 декабря 1896 г., в которой перечислены 75 вещей, высланных фирмой Фаберже в Абас-Туман[803].

Несмотря на свою оторванность от родных, Георгий Александрович внимательно следил за происходящими событиями в Петербурге. После рождения второй дочери в царской семье он писал брату в июне 1897 г.: «…но прости меня, был слегка разочарован, узнав, что родился не сын, а дочь. Я уже готовился уходить в отставку, да не тут-то было»[804]. Но, несмотря на шаткое здоровье, возраст и привычки брали свое, и наследник в августе 1897 г. просил прислать в Абас-Туман велосипед, который все эти годы хранился в Гатчине[805].

Периодически его навещали родные. Периодически он сам выбирался к ним в Крым. Георгий Александрович очень тяжело переживал расставания, оправдывая свое прозвище — «Плакучая ива». В сентябре 1897 г. сестра Георгия — великая княгиня Ксения Александровна — упомянула в дневнике, что Георгий плакал, когда они уезжали из Ай-Тодора. Он особенно ясно понимал свое тяжелое положение на фоне своих здоровых и жизнерадостных родственников[806].

Летом 1898 г. у больного было отмечено появление белка в моче, который, однако, вскоре исчез. Больного в это время наблюдали почетный лейб-отиатр проф. Симановский и доктор медицины А. Айканов. Возможно, это было связано с гриппом, которым переболел тогда Георгий Александрович.

В свое последнее лето, незадолго до смерти, Георгий Александрович в письме к брату в июне 1899 г. констатировал продолжение ухудшения собственного здоровья: «Ходить пешком, например, я совсем не могу, благодаря одышке, и это для меня огромное лишение … я не могу жаловаться на судьбу; осенью будет 8 лет, что я здесь, так что поневоле я свыкся и с жизнью этой, и с местом. Просто не верится, что уже столько лет я здесь живу»[807]. Это последнее (из опубликованных. — И.З.) письмо Георгия Александровича. 28 июля 1899 г. он внезапно умер в Абас-Тумане.

Смерть цесаревича

Великий князь Константин Константинович в дневнике 28 июля 1899 г. записал: «Государь и его мать получили по две телеграммы: в одной было сказано, что цесаревич в Абас-Тумане поехал на велосипеде, причем у него пошла кровь горлом; его привезли домой в безнадежном положении; в другой говорилось о кончине. Многие возмущались, что чахоточному цесаревичу не препятствовали упражняться на велосипеде»[808].

Вскоре в Петербурге стали из первых рук известны подробности кончины Георгия Александровича. Они были достаточно драматичны и изложены в протоколе «Расследование обстоятельств, при которых последовала кончина Его Высочества, произведенное прокурорским надзором Тифлисского Окружного Суда». 28 июня 1899 г. смерть Георгия Александровича была констатирована в 9 часов 35 минут утра. По рассказам очевидцев, 28 июня лечащий врач в 8:30 утра «по обыкновению явился» к великому князю осведомиться о его здоровье. Осмотрев пациента, он не нашел никаких признаков ухудшения его здоровья. После этого великий князь уехал на прогулку по шоссе «на трехколесном бензинном велосипеде». Через 20 минут врач услышал крики: «Доктора, доктора!» Выскочив из дома, на шоссе на расстоянии ½ версты он обнаружил великого князя, лежащего на левой стороне шоссе: «Лицо его было окровавлено. Во рту были сгустки крови. Он начал производить искусственное дыхание, вынув изо рта сгустки крови»[809]. Через некоторое время доктор Айканов убедился, что Георгий Александрович умер. Позже были обнаружены следы крови и кровяных сгустков на шоссе на протяжении почти 75 шагов. Были установлены свидетели смерти великого князя. Среди них наиболее показательны свидетельства одной крестьянки. «Она посторонилась, великий князь проехал вперед, ответив на ее приветствие. Не проехав и версты, она увидела, что Его Высочество уже возвращается назад, но очень тихим ходом. Вслед за тем Его Высочество изволил остановить велосипед и сойти с него. Изо рта и из носа у Его Высочества шла кровь и тогда, когда Его высочество был на велосипеде, и тогда, когда изволил сойти с него. На ее вопрос о самочувствии он ответил тихим шепотом: «Ничего». Однако не прошло и двух минут после этого, как Его Высочество захрипел, глаза его закатились и лицо страшно почернело, и вслед за тем прекратилось дыхание».

Эти внешние обстоятельства смерти были широко известны. Тем не менее В.П. Обнинский, описывая эти события в 1913 г., счел необходимым заметить, что наследник «умер, уткнувшись лицом в шоссейную канаву»[810].

На следующий день, 29 июня 1899 г., в 10 часов утра в помещении дворца в Абас-Тумане было произведено вскрытие[811]. В ходе его было констатировано, что «труп резко исхудалый, наружные покровы сильно малокровны». В заключении сказано, что покойный «был одержим хроническим туберкулезным воспалением обоих легких в периоде кавернозного распадения, осложненным гипертрофией правого желудочка, атероматозным перерождением правой венечной артерии и интерстициальным нефритом, и полагаем, что ближайшей причиной смерти послужило обильное легочное кровотечение от разрыва кровеносного сосуда в каверне левого легкого и последовательная острая анемия мозга. К этому присовокупляем, что отечное состояние паренхиматозных органов должно быть отнесено на счет произведенного непосредственно перед вскрытием бальзамирования праха»[812]. В этот же день в 7 часов вечера в присутствии великого князя Николая Михайловича «в церкви св. Ал. Невского в Абас-Тумане были преданы земле внутренние органы после бальзамирования».

Тело Георгия Александровича было доставлено в Петербург и 12–14 июля 1899 г. состоялось прощание с великим князем в Петропавловском соборе и похороны Георгия Александровича. Николай II в письме к жене писал: «…после четырехлетней разлуки увидеть брата в гробу — это чудовищно»[813].

Прах великого князя Георгия Александровича после погребения был несколько раз потревожен. Первый раз в 1920-х гг., а второй раз в 1998 г., когда проводились генетические экспертизы останков Николая II и его семьи. При эксгумации оказалось, что останки Георгия Александровича «оказались полностью изъедены туберкулезной палочкой и для анализа не пригодны»[814].

Борьба вокруг трона

Внезапная смерть наследника-цесаревича Георгия Александровича означала, что право на наследование трона перешло к младшему брату Николая II — великому князю Михаилу Александровичу. Поэтому на следующий день после смерти Георгия в газетах был опубликован манифест, который породил много толков в великосветских кругах: «Отныне, доколе Господу не угодно благословить нас рождением сына, ближайшее право наследования Всероссийского Престола, на точном основании основного Государственного закона о престолонаследии, принадлежит Любезному Брату нашему Великому Князю Михаилу Александровичу»[815].

Следует подчеркнуть, что формулировки манифеста были не случайны. Прежде всего, все обратили внимание, что Михаил Александрович не был назван цесаревичем. О подоплеке этого решения писал Победоносцев, который и составлял текст манифеста. Он хорошо знал о проблемах царской семьи и отношениях императрицы с ее родственниками. Поэтому им были составлены два варианта текста манифеста. В первом была использована формулировка: «государя, великого князя Михаила Александровича». Во втором варианте: «государя, наследника-цесаревича». Оба варианта были направлены к Николаю II, который в тот же день ответил: «Безусловно утверждаю № 1. Это мое бесповоротное решение»[816].

Как только манифест был опубликован, немедленно начались самые различные толки. Например, лояльный великий князь Константин Константинович отмечал, что «таким образом исправлена ошибка, сделанная при вступлении на престол 21 октября 1894 г.: титулы наследника и цесаревича не дарованы старшему из великих князей за неимением у Государыни сына». Сестра царя Ксения Александровна в июле 1899 г. в дневнике писала: «Вечером Сандро спрашивал Ники на счет Миши — оказывается, он не будет называться наследником цесаревичем, и в Манифесте только сказано, что он пользуется ближайшим правом на престол. Это только игра слов и, конечно, вызовет массу толков и недоразумений»[817].

Николай II подвергся мощному давлению и со стороны императрицы-матери. Этому прессингу он противостоять не мог. В конце концов царь передал Победоносцеву записку от императрицы Марии Федоровны, в которой она писала сыну, «что необходимо назвать Михаила Александровича наследником, хотя и без цесаревича. Тогда пришлось составить указ Сенату и разослать новую формулу»[818].

Оценки личности Георгия Александровича достаточно единодушны. Впрочем, иначе и быть не могло. Болезнь, начавшаяся в 19 лет, полностью подчинила себе великого князя. Вместе с тем, безусловно, вызывает уважение то, что свой крест Георгий Александрович нес достойно. Никаких скандалов, капризов и истерик с его стороны не было. Было безусловное следование советам врачей и глубокое одиночество в Абас-Тумане.

В воспоминаниях П.Н. Милюкова отмечалось, что «Василий Осипович (В.О. Ключевский. — И.З.) был хорошо принят в царской семье и давал уроки чахоточному брату царя Георгию, которого держали в Абас-Тумане»[819]. Георгий Александрович занимался не только русской историей. В описи книг цесаревича, составленной после его смерти, перечисляются книги сугубо специального характера, например, 23 книги по военно-морскому делу[820]. С его именем связано появление первой астрономической обсерватории на юге России[821]. В «Книге воспоминаний» великого князя Александра Михайловича отмечается, что «Георгий был самым одаренным из всех троих, но умер слишком молодым, чтобы успеть развить свои блестящие способности»[822].

Спустя более чем полвека, в конце пятидесятых годов XX в., младшая сестра цесаревича, великая княгиня Ольга Александровна, которой на момент трагических событий в Абас-Тумане было 17 лет, вспоминала: «Жорж не должен был умереть. С самого начала доктора проявили свою некомпетентность. Они то и дело посылали его с одного курорта на другой. Они не желали признавать у него туберкулез. То и дело заявляли, что у Жоржи «слабая грудь»[823]. Для этого отрывка характерна временная аберрация. Как следует из приведенных документов, диагноз был поставлен совершенно точно, однако в то время надежных методов лечения туберкулеза не существовало. Действительно, медикам в упрек можно поставить, что диагноз был поставлен только тогда, когда болезнь приняла уже необратимый характер, и, видимо, замечание великой княгини о «слабой груди» имеет отношение к более раннему периоду времени. По мнению Ольги Александровны, из всех братьев Георгий Александрович наилучшим образом подходил на роль сильного, пользующегося популярностью царя. Думается, что это было только преувеличение любящей сестры.

Глава 8. Император Николай II

Психоэмоциональный склад характера Николая II • Воспитание Николая II • Покушение в Японии • Женитьба цесаревича • Инфантилизм цесаревича • Кризис в Ливадии. 1900 г. • Состояние здоровья Николая II • Общественное мнение • Политический кризис 1916–1917 гг. • Медики в окружении императора

Судьба последнего русского императора привлекала и привлекает внимание десятков исследователей как в силу своего драматизма, так и в силу противоречивости его характера. Сочетание самых различных факторов в его деятельности привели к таким социальным катаклизмам, которые стали одними из главных событий XX века и значительно повлияли на политическое развитие всего мира.

Общеизвестно, что император Николай II был физически очень крепким и выносливым человеком. Но и у него случались серьезные недомогания, создававшие серьезные проблемы и имевшие значительные последствия. Кроме этого, особенности психоэмоционального склада царя до сих пор порождают неоднозначные оценки его и как человека, и как политика.

Николай II, воспитанный отцом в уважении к дому, был хорошим семьянином. Но это, безусловно, положительное, с точки зрения обычного человека, качество сыграло с ним роковую роль. Больная жена и больной сын оказывали серьезное влияние на его облик самодержавного монарха, и эта привязанность, погруженность в семейные проблемы стали одной из причин его падения. Разделить судьбы этих людей очень трудно, и, говоря об императоре, нам неизбежно придется упоминать и о членах его семьи. Но мы попытаемся поговорить именно о Николае II, о его здоровье, особенностях его характера.

Николай Александрович был первым ребенком в семье наследника-цесаревича Александра Александровича. В дневнике будущего императора Александра III сохранилась запись от 6 мая 1868 г., сделанная в день Иова Многострадального: «Минни уже начинала страдать порядочно сильно и даже кричала по временам. Около 12 ½ жена перешла в спальню и легла уже на кушетку, где все было приготовлено. Боли были все сильнее и сильнее, и Минни очень страдала. Папа вернулся и помогал мне держать мою душку все время. Наконец, в ½ 3 часа пришла последняя минута, и все страдания прекратились разом. Бог послал нам сына, которого мы нарекли Николаем»[824].

При рождении будущего Николая II присутствовал император Александр II, который впоследствии оказал на ребенка значительное влияние. Он любил видеть играющих внуков Николая и Георгия в своем кабинете в то время, как он занимался делами. Дед приобщал внука и к серьезным делам, демонстрируя подданным будущего правителя России. Военный министр Д.А. Милютин записал в дневнике в июле 1876 г., как «государь сам вывел своего внука вперед, поставил его в ряды и заставил его взбежать с ротой на высоту. Ребенку также восемь лет отроду»[825].

Психоэмоциональный склад характера Николая II

Многое в особенностях поведения Николая II идет из его детства. Несколько эпизодов времени детства и отрочества сыграли заметную роль в формировании личности царя. О них Николай II вспоминал спустя много лет. Так, на маленького Николая глубочайшее впечатление произвел эпизод с шаровой молнией, которая влетела в дворцовую церковь во время службы. Он видел, что император Александр II оставался во время этого происшествия совершенно спокоен, и стремление подражать деду заставило сознательно его выработать необычайное самообладание[826]. Сдержанность царя в стрессовых ситуациях была загадкой для современников и порождала самые разнообразные толки. Поэтому сначала слово современникам.

Сдержанность в поведении и оценках в подражание деду формировалась им сознательно с детства, а затем уже стала маской, настолько сросшейся с ним самим, что было трудно разделить развившийся фатализм его натуры и сознательно скрываемые эмоции. Флигель-адъютант А. Мордвинов, тестем которого был К.И. Хис — воспитатель и преподаватель молодого цесаревича, также подчеркивал, что «даже мальчиком он почти никогда не горячился и не терял самообладания»[827].

Государственная деятельность неизбежно связана с решением сложных, конфликтных ситуаций. Общеизвестно, что царь старался избегать их. Объясняют это по-разному. Одни пишут о его воспитанности, которая мешала ему говорить неприятные вещи своим сановникам, другие видят в этом проявление некоего двоедушия и иезуитства. Например, С.Ю. Витте, который не питал особых симпатий к царю, отмечал, что «Государь по натуре индиферент-оптимист. Такие лица ощущают чувство страха только тогда, когда гроза перед глазами, и, как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит»[828]. Министр народного просвещения А.Н. Шварц писал, что «не сердился он, как будто, никогда. Ни сам я гнева его никогда не видел и от других о проявлениях его никогда не слышал»[829]. Военный министр А. Редигер считал, что «несмотря на выпавшие на его долю тяжелые дни, он никогда не терял самообладания, всегда оставался ровным и приветливым, одинаково усердным работником. Он мне говорил, что он оптимист»[830].

Особенно примечательно поведение царя в стрессовых ситуациях. За время его царствования их было достаточно. Но войны — это события, которые потрясают любую державу до основания. В день начала русско-японской войны военный министр А.Н. Куропаткин записал в дневнике: «28 января 1904 г. На докладе 27 числа государь был бледен, но спокоен»[831]. Посол Германской империи граф Пурталес, сообщивший царю об объявлении войны в 1914 г., также отмечал это необычайное самообладание, которое даже вызывало у него впечатление некой психической аномалии: «31 июля 1914 г. Царь спокойно выслушал меня, не выдавая ни малейшим движением мускула, что происходит в его душе… У меня получилось впечатление, что мой высокий собеседник либо в необычайной манере одарен самообладанием, либо еще не успел, несмотря на мои весьма серьезные заявления, постигнуть всю грозность создавшегося положения»[832].

Особенно много толков вызвало поведение царя во время отречения. Наиболее часто цитируется фраза официального историографа Ставки генерала Д.Н. Дубенского, произнесенная во время допроса в августе 1917 г.: «Это такой фаталист, что я не могу себе представить … он отказался от Российского престола, как сдал эскадрон»[833]. Это показное спокойствие глубоко оскорбило многих и, в свою очередь, заставило спокойно отнестись к смерти самого царя и его семьи летом 1918 г. Но вместе с тем генерал, сталкивавшийся с царем только с 1914 г., счел нужным добавить: «…я думаю, будут писать об этом многие психологи, и им трудно будет узнать: а вывести, что это равнодушный человек — будет неверно».

Впечатление о чрезмерном спокойствии царя глубоко поразило и принимавшего текст отречения А.И. Гучкова. Во время допроса в Чрезвычайной следственной комиссии 2 августа 1917 г. он поделился своими наблюдениями: «Вообще я должен сказать, что вся эта сцена произвела в одном отношении очень тяжелое впечатление … что мне прямо пришло в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком? У меня и раньше всегда было сомнение в этом отношении, но эта сцена; она меня еще глубже убедила в том, что человек этот просто, до последнего момента, не отдавал себе полного отчета в положении, в том акте, который он совершал … мне казалось, что эти люди должны были понять, что они имеют дело с человеком, который не может считаться во всех отношениях нормальным»[834].

Не все разделяли это мнение. О том, что это непрошибаемое спокойствие только маска, писали те, кто хорошо знал царя на протяжении многих лет. Они подчеркивали, что для сохранения этой привычной маски царю иногда требовались серьезные волевые усилия. Хорошо знавшая его баронесса С.К. Буксгевден вспоминала, что «сдержанность была второй его натурой. Многие спрашивали: отдавал ли он полностью себе отчет в трагичности некоторых событий? — настолько спокойно было его отношение, настолько скрытно было выражение его лица. На самом деле это была маска»[835]. А. Блок приводит слова генерала Д.Н. Дубенского: «…когда он говорил с Фредериксом об Алексее Николаевиче, один на один, я знаю, он все-таки заплакал»[836].

Свои настоящие переживания царь позволял видеть только самым близким людям. Младшая сестра царя Ксения в дневнике писала, что после приема в Зимнем дворце в апреле 1906 г. по случаю открытия заседаний I Государственной думы «Многие плакали! Мама и Аликс плакали, и бедный Ники стоял весь в слезах, самообладание его, наконец, покинуло, и он не мог удержаться от слез!». Очень характерное замечание сестры — «наконец». Видимо, чрезмерное спокойствие государя угнетало даже самых близких к нему людей[837]. А. Вырубова в воспоминаниях упоминает, что когда царь вернулся в Царское Село после отречения 9 марта 1917 г., он «как ребенок рыдал перед своей женой»[838]. Она же передает слова царя: «Видите ли, это все меня очень взволновало, так что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника»[839]. Один из биографов царя — Е.Е. Алферьев в самом названии своей книги выразил мысль о его необычайной воле. Он писал, что «постоянной упорной работой над собой он развил в себе сверхчеловеческое самообладание и никогда не выражал сколько-нибудь явно своих переживаний… По своей природе Государь был очень замкнут… Незнание порождало непонимание»[840].

Советские историки 1920-х гг., занимавшиеся этим вопросом, сошлись в том, что это спокойствие есть результат особого психоэмоционального склада царя. Например, П.Е. Щеголев утверждал: «Чувствительность Николая была понижена чрезвычайно, она была ниже уровня, обязательного для нормального человека»[841].

Нам представляется, что нет никаких оснований говорить о какой бы то ни было психической аномалии. Столь сдержанное поведение было результатом многолетних волевых усилий, вошедших в привычку, ставших вторым лицом. Кроме этого, религиозность царя, граничившая с фатализмом, также способствовала некому отстраненному взгляду на происходящие события. Да и образ спокойного, держащего себя в руках царя импонировал окружающим. Но импонировал только в условиях стабильности. В ситуации надвигающегося краха, который отчетливо ощущался многими современниками, это чрезмерное спокойствие воспринималось как безволие, как психическая аномалия, что, в свою очередь, подрывало престиж императорской власти.

Заканчивая разговор об особенностях характера царя, хотелось бы привести один малоизвестный факт, который вновь порождает непростые вопросы. Николай II, как и его дед и отец, был страстным охотником. По принятому в Министерстве Императорского двора порядку в конце каждого охотничьего сезона составлялся итоговый список царских охотничьих трофеев. Так вот, в этом списке у Николая II наряду с традиционными медведями, зубрами, оленями, волками постоянно присутствовали вороны, бродячие кошки и собаки. Причем в неимоверных количествах. Так, по подсчетам автора только за шесть лет (1896, 1899, 1900, 1902, 1908, 1911 гг.) царем были застрелены 3786 «бродячих» собак, 6176 «бродячих» кошек и 20 547 ворон[842]. Трудно понять, зачем были нужны эти несчастные собаки и кошки царю, где и как он их отстреливал. Не было ли это своеобразным выходом для глубоко скрытой агрессивности внешне кроткого царя?

Воспитание Николая II

Серьезных проблем со здоровьем у цесаревича не было. Александр III воспитывал своих детей в простоте и строгости. Кроме того, Николаю Александровичу повезло с воспитателем и преподавателем английского языка — Карлом Иосифовичем Хисом (Heath). Он начал свою преподавательскую деятельность, когда наследнику было 10 лет, — в 1878 г. Генерал Н.А. Епанчин писал об этом в мемуарах: «Физическое развитие наладилось случайно. Дело в том, что для занятий по английскому языку был приглашен мистер Хис… Именно Хис обратил внимание на недостаточность физических упражнений цесаревича и занимался этим делом и, между прочим, закаливанием цесаревича, в чем достиг превосходных результатов». Говоря о результатах этого воспитания, Н.А. Епанчин подчеркивал, что царь «был очень вынослив в физическом смысле, не боялся сквозного ветра, не был подвержен простуде и обладал прекрасным здоровьем»[843].

Действительно на множестве «зимних» фотографий хорошо заметно, что Николай II одевался очень легко. Видимо, со временем он выработал определенную привычку и умение переносить даже сильные морозы. Это тоже было частью «профессии», поскольку и зимой царю приходилось участвовать в строевых смотрах и парадах. Эту особенность царя отмечали многие современники. Особенно на фронте в 1915–1916 гг. Один из мемуаристов упоминал, что «Государь не боялся простуды и никогда не кутался в теплую одежду. Я несколько раз видел его зимою при большой стуже прогуливавшимся в одной рубашке, спокойно выстаивавшим с открытой головой молебствие на морозе и т.п.»[844]. Другой мемуарист, описывая один из строевых смотров, вспоминал: «…нестерпимо было сидеть неподвижно верхом на лошади. Коченели ноги, и всего охватывала дрожь. Император Николай, отличавшийся своей выносливостью, медленно и размеренно объезжал длинные ряды войск и затем, стоя на месте, пропускал их мимо себя». На этом же смотру находился и младший брат царя — великий князь Михаил Александрович, который крепился до последнего, но не выдержал мороза и его «закоченевшего, почти без чувств, сняли с лошади, обернули несколькими одеялами, взятыми из лазаретной линейки, и в таком виде отправили в поезд, где еле-еле отогрели»[845].

О влиянии К.И. Хиса на будущего императора Николая II упоминают и другие мемуаристы. А.П. Извольский писал, что «действительным руководителем его занятий был англичанин Хетс, занимавший место частного учителя в Императорской семье … особенную склонность он чувствовал к спорту и затратил много труда, чтобы воспитать в своих учениках любовь ко всем видам спорта. Ему Николай II обязан совершенным знанием английского языка и увлечением спортом»[846]. Негативно относившийся к царю кадет и масон В.П. Обнинский также считал необходимым упомянуть, что «англичанин Mr. Heath, «Карл Осипович» как его обыкновенно называли … прекрасный художник и спортсмен… В юношеские годы первое место занял спорт всех видов, и царские сыновья хорошо скакали, стреляли, ловили лососей … подвижность и любовь к спорту отличали всех детей Александра III»[847]. В 1879 г. будущий император писал отцу: «Я не умею еще плавать, но скоро научусь»[848]. После переезда семьи в марте 1881 г. в Гатчинский дворец в одном из его помещений для подрастающих наследников была оборудована гимнастическая комната, в которой были установлены турник и параллельные брусья[849].

Это воспитание дало свои плоды, и даже обычные возрастные болезни не очень донимали молодого цесаревича. Сохранилось письмо от 19 октября 1886 г., написанное лейб-хирургом Г.И. Гиршем С.П. Боткину о болезни восемнадцатилетнего наследника. Он писал: «Телеграмму Вашу получил и, хотя нашему больному гораздо лучше, я бы все-таки желал, чтобы в течение этой недели вместе посмотреть Цесаревича». Г.И. Гирш добавляет, что температура колеблется от 36,8 до 37,3. «Аппетит, сон, отправления кишок и самочувствие превосходны, кашля почти совсем нет. Хрипов в легких никаких почти нет, но вункулярное дыхание, особенно по задней поверхности правого легкого … (неразборчиво. — И.З.) еще расслаблено; Oxipinatio in fassaintra clamiculam lex весьма еще редкие и протяженные. Перкуторный звук над правой лопаткой еще несколько тупее чем под левою. Но вообще можно быть довольным ходом болезни»[850].

Кроме спорта, одной из традиций и даже образом жизни царской семьи были регулярные охоты.

Николай Александрович увлекался ими с молодых лет. Безусловно, сказалось и то, что Александр II и Александр III были страстными охотниками. Поэтому неудивительно, что своего первого медведя Николай II убил в апреле 1889 г., когда ему был 21 год. Он полностью разделил увлечение деда и отца. Эти охоты были настолько «царскими», что для обычного человека в них терялся смысл. В дневниках царя скрупулезно подводились итоги охотничьих сезонов. В июле 1896 г. Николай II на охоте убил 72 утки. Для него это было более чем скромно. Количество дичи, убитой лично Николаем Александровичем, составляло десятки, сотни и тысячи штук. Например, английский посол Дж. Бьюкенен упоминал, что рекорд был поставлен на одной из охот, когда царь настрелял за один день 1400 штук фазанов[851].

Царь действительно стал спортсменом в современном понимании этого слова. Причем его, наверное, можно назвать десятиборцем. Он был прекрасным наездником, стрелком, хорошо играл в теннис и бадминтон, катался на коньках и велосипеде, любил ездить на автомобиле. Об этих своих занятиях он неоднократно упоминал в дневниковых записях. В марте 1890 г. он писал: «Играли в бадминтон. Я все выигрывал — 7 партий подряд»[852]. А.А. Вырубова также упоминала об этом: «Государь ездил верхом и ежедневно играл в теннис. Он относился очень серьезно к игре, не допуская даже разговоров… Вообще Государь любил всякий спорт, прекрасно греб, обожал охоту и был неутомим на прогулках»[853]. В 1893 г., будучи в Англии, он с увлечением освоил трехколесный велосипед.

Особо надо сказать об отношении царя к водным видам спорта. Пожалуй, со времен Петра I никто из русских царей так не стремился на воду. Но в отличие от великого предка, масштабы увлечений которого соответствовали масштабу его личности, увлечения Николая II были гораздо скромнее и, видимо, тоже соответствовали масштабу его личности. Он достаточно хорошо ходил под парусом, но все-таки предпочитал байдарку и гребные лодки-гатчинки. С нетерпением ждал начала каждого сезона и с радостью садился в свою байдарку, едва сходил лед. Его байдарочный сезон продолжался с апреля по ноябрь[854]. Например, в 1915 г. он начал байдарочный сезон 23 апреля. Те, кто хоть раз сидел в байдарке, подтвердят, что только очень большие любители сядут в байдарку в апреле и ноябре. На царской яхте «Штандарт» хранилось пять байдарок. Самая большая была изготовлена из красного дерева английскими мастерами, остальные четыре — русскими умельцами петербургского яхт-клуба.

Кроме традиционных видов спорта Николай II с большой симпатией относился и к появлению новых. В частности, он внимательно следил за развитием автомобильного спорта в России. Один из его друзей князь В. Орлов записал весной 1905 г.: «Государь полюбил автомобиль и решил приобрести себе тоже несколько штук»[855].

Покушение в Японии

По традиции после окончания образования наследник отправлялся в поездку по России, чтобы увидеть страну, которой ему предстояло править. Александр III решил расширить образование своих детей, и великие князья Николай и Георгий Александровичи были отправлены в кругосветное путешествие. Однако заболевшего Георгия Александровича вернули домой, а наследник отправился дальше. Накануне предполагаемого визита цесаревича Николая в Японию там произошел достаточно серьезный инцидент, когда жены дипломатов, находившихся в Японии, были забросаны камнями. Александр III, по свидетельству В.Н. Ламздорфа, отреагировал, заявив, что его это событие «немного беспокоит в случае посещения цесаревичем Японии»[856].

Посещение Японии наследником могучей империи было воспринято там как необычайно важное событие. По свидетельству японских авторов, подобной торжественной встречи не устраивалось еще ни одному из европейцев.

Находясь в Японии, молодой цесаревич немало озадачил сопровождавших его японцев, когда заявил, что желает сделать татуировку. Дело в том, что в древние времена татуировка у японцев служила видом наказания. Более того, в 1872 г. был издан указ, запрещавший делать татуировки. Поэтому просьба цесаревича повергла сопровождавших его японцев «в полную растерянность»[857]. Кроме того, они опасались, что родители цесаревича будут недовольны поступком сына. В конечном счете было принято решение дать возможность цесаревичу сделать наколку, но держать это в тайне. Однако эта история просочилась в газеты, и в одной из них появилось сообщение, что цесаревич «сделал на левой руке татуировку в виде дракона размером более 1 сяку (около 30 см. – И.З.), каковую с удовольствием демонстрировал своим приближенным»[858]. Впоследствии великий князь Константин Константинович Романов, командовавший Преображенским полком во время службы там цесаревича, упоминал, что «на руке у него несколько ниже локтя, заметили изображение дракона, художественно нататуированного в Японии»[859]. Не мог пройти молодой Николай и мимо другой экзотической стороны японского быта. Японские авторы упоминают о встрече цесаревича с гейшами.

Но эти развлечения едва не закончились трагедией. Жизнь цесаревича в Японии едва не оборвалась. Покушение на него произошло 29 апреля (по старому стилю) 1891 г., когда цесаревичу было 23 года. Во время посещения одного из японских городов, полицейский, стоявший в оцеплении, внезапно подбежал к цесаревичу и ударил его по голове саблей. От удара с головы Николая слетела шляпа. Покушавшийся вновь занес над ним саблю и еще раз ударил цесаревича по обнаженной голове. Наследник, обхватив голову руками, побежал вдоль по улице, полицейский с саблей бежал за ним. Все описанное заняло мгновения. Все были в шоке. Не растерялись только греческий принц Георгий и двое рикш, которые везли цесаревича и Георгия, они сумели оказать цесаревичу действенную помощь. Георгий, догнав покушавшегося, ударил его тростью по голове, а один из рикш, схватив полицейского за ноги, повалил его на землю.

Первую помощь цесаревичу оказал лейб-медик Рамбах, который сопровождал его в путешествии. Он промыл рану. Видимо, от обширных поверхностных ран было много крови, поскольку воду меняли четыре раза. Японцы немедленно прислали лучших врачей, но их не допустили к Николаю. Все их просьбы осмотреть цесаревича встретили категорический отказ[860].

Впоследствии оказалось, что орудием покушения была стандартная полицейская сабля, с длиной лезвия около 58 см. Тем не менее наследник серьезно не пострадал. Ему были нанесены две раны, на правой стороне головы. Одна из них была длиной около 9 сантиметров и достаточно глубока, поскольку проникла до кости. Впоследствии врач эскадры удалил с костной ткани тонкий слой площадью приблизительно семь на три миллиметра. Вторая рана была длиной в семь сантиметров. Кость там не была задета[861].

Надо заметить, что и у самого Николая Александровича не было ясности о произошедшем. В письме к отцу 7 мая 1891 г. он пишет: «На голове у меня оказались две раны, но до сих пор спорный вопрос о том, получил ли я два удара или один, причем сабля соскользнула, не разрешен. На шляпе один разрез, но я потерял ее после первого удара и, по-моему, единственного, и затем тотчас же выскочил из дженрикши, потому что увидел, что этот замахнулся во второй раз. Самое неприятное было бежать и чувствовать того подлеца за собой … в первую минуту кровь брызнула фонтаном. После обмывки и первой перевязки тут же на улице, кроме головы оказались еще порезанными правое ухо и рука, но это были просто царапины!»[862]

Произошедшее было серьезным дипломатическим скандалом. В императорском дворце немедленно собралась вся политическая элита Японии. По свидетельству японских исследователей, там царила атмосфера, которую можно охарактеризовать одним словом «паника». Все с трепетом ожидали реакции Петербурга на это событие.

В Петербурге известие о покушении на наследника было получено в тот же день (понедельник 29 апреля 1891 г. по старому стилю) поздно вечером. Причем информация к царю поступила из перехваченной телеграммы нидерландского посла в Токио. В ней сообщалось, что «Великий князь, русский наследник, опасно ранен в лоб сегодня утром в Оцу поблизости озера Бива, ударом сабли, нанесенным ему в голову полицейским. Подробностей нет»[863].

В.Н. Ламздорф немедленно сообщил полученную информацию министру иностранных дел России Н.К. Гирсу. Вслед за этим, через несколько часов, к Гирсу от японского посланника в России поступило официальное сообщение о произошедшем инциденте: «Токио, 8 часов 30 минут вечера 29 апреля. На русского наследного принца было сегодня в полдень в Оцу совершено нападение фанатиком Нигекеном: принцу нанесена была рана в голову. Все подробности еще не получены. Рана довольно серьезна, но наследник находится в полном сознании»[864]. Через полчаса после получения этого известия, в час ночи 30 апреля 1891 г., Н.К. Гирс отправил фельдъегеря в Гатчину с известием к императору. И только после всех этих событий была получена телеграмма русского посланника в Токио. В ней сообщалось, что «рана до кости, но, по словам наших докторов, и благодаря Богу, не опасна»[865].

В день покушения в Россию начали поступать депеши, отправляемые из Японии князем Барятинским, который сопровождал цесаревича в его поездке. В депешах конкретизировалась и медицинская сторона произошедшего: «…рана около 2 дюймов длины, кожа рассечена до кости. Опасности нет». И несколько позже пришла вторая телеграмма: «Цесаревич встал сегодня утром, проспав непрерывно 9 часов, температура и пульс нормальны, головных болей нет, ни на что не жалуется … повязка на ране не беспокоит … общее состояние очень хорошо»[866]. Позже в письме генерал-майор Свиты князь В.А. Барятинский, отвечавший за безопасность цесаревича, писал Александру III: «…на одной из главных улиц полицейский нижний чин в форме внезапно подбежал сзади к экипажу Николая Александровича и нанес ему удар саблею по голове. Цесаревич выскочил вперед к стоявшей толпе; злодей обежал экипаж крутом с видимою целью догнать великого князя. В это время принц Георг и ударил злоумышленника палкою по голове. Николай Александрович стоял посреди улицы, без шляпы, держась правою рукою за голову, из которой сильно лилась кровь: на правой стороне довольно высоко над ухом была, как всем показалось, глубокая рана…»[867].

Официальная информация о произошедшем была опубликована в «Правительственном вестнике» 1 мая 1891 г. Японский император, обеспокоенный случившимся, «почти ежедневно» сообщал по телеграфу Александру III сведения о состоянии здоровья наследника. 19 мая 1891 г. состоялся визит японского императора на русский корабль к Николаю. Это был первый прецедент подобного рода[868].

Николай Александрович, следуя привычке, зафиксировал случившееся в дневнике: «В это время я получил сильный удар по правой стороне головы, над ухом… Рамбах сделал первую перевязку и, главное, — остановил кровь»[869]. Позже, в письме к родителям, он писал об этом эпизоде: «И, держа саблю обеими руками, ударяет меня сзади по голове».

Сообщение в газетах вызвало немедленные отклики. Большинство мемуаристов вспоминают об этом эпизоде, и вспоминают по-разному. Эта разность была окрашена как слухами, во множестве ходившими по Петербургу, так и отношением к самому императору. Современники упоминали об этом событии и много позже. А.В. Богданович записала в дневнике в декабре 1896 г.: «Завтракал адмирал Шмидт. Говоря про головные боли, которыми страдает царь, Шмидт сказал, что это явление у царя опасное, что в Японии после сабельного удара у царя было сотрясение мозга и что это никогда не проходит бесследно»[870]. Информированный издатель «Нового времени» А.С. Суворин также записал практически одновременно с А.В. Богданович в декабре 1896 г.: «Говорят, что у государя головные боли, что на затылке образовалась шишка вследствие японского удара. Вздор. Государь сегодня был на охоте. Больной он не поехал бы»[871].

Не прошли мимо этих слухов и революционеры. В нелегальной революционной прессе эти недомогания отнесены к 1897 г. Лидер партии эсеров В.М. Чернов писал: «В 1897 г. у Николая стали в угрожающих размерах усиливаться головные боли, повергавшие его в состояние полной душевной депрессии. Припадки апатии граничили с душевным расстройством. Это были форменные галлюцинации: царь всюду видел паутину, сметая ее…»[872]. Как мы видим, слухи приобрели форму «черного пиара».

Видимо, этот слух в декабре 1896 г. — начале 1897 г. носил устойчивый характер, но недомогал ли царь в это время и, если недомогал, было ли это связано с инцидентом в Японии, нам неизвестно.

Впрочем, есть мимолетное упоминание в дневнике цесаревича за октябрь 1891 г.: «У меня разболелась почему-то башка к обеду; потом во время беготни … боль унялась»[873]. Мемуаристы впоследствии писали об этом достаточно разноречиво. А.П. Извольский упоминал: «Рана была очень глубока, но не серьезна. Говорилось, что умственные способности Николая II были ослаблены вследствие этого удара, но в действительности нет никакого основания для такого утверждения. Наоборот, император сам сказал мне, что после этого несчастного случая его перестали беспокоить частые головные боли, которыми он страдал с детства»[874]. В противоположность этому утверждению М. Кшесинская вспоминала, что «след от нее остался у Наследника на всю жизнь, и он говорил, что у него бывают головные боли на этом месте»[875]. Ходили слухи и в социал-демократических кругах. Некто Антон Горемыка писал: «…от удара у него образовался на голове нарост, который до сих пор причиняет ему великие мучения, так что он часто страдает головными болями, доводящими его почти до бешенства. Правда, впоследствии проф. Павлову благодаря удачной операции удалось устранить нарост»[876]. В своей крайней форме слухи о последствиях ранения в Японии представлены в книге В.П. Обнинского: «Хотя, по-видимому, сотрясение мозга не последовало, но в черепной кости, слегка треснувшей от удара, началось разращение костного вещества. Процесс шел в обе стороны и теперь Николай всегда испытывал в левой половине мозга давление, которое должно отразиться и на психических функциях. Продолжаясь годами, такой болевой эффект приводит к основательному расстройству или, во всяком случае, изменению интеллекта и нарушает психическое равновесие»[877]. Именно эти слухи активно муссировались в либеральной среде накануне революции. Общепризнанным фактом является то, что Николай II после этого эпизода негативно воспринимал все, что было связано с Японией.

Отсутствие костной мозоли, сформировавшейся на месте ранения Николая, стало одним из веских аргументов противников захоронения царских останков в усыпальнице Петропавловского собора в 1998 г. Во время судебно-медицинской экспертизы, проводившейся Республиканским центром судебно-медицинской экспертизы Российской Федерации, этот вопрос был выделен особым пунктом. В официальной справке было зафиксировано, что «при условии получения повреждений, описанных в медицинском акте 1891 г., такие повреждения носили поверхностный характер и не могли сохраниться на черепе из-за того, что верхний слой черепа № 4 подвергся разрушению в результате неблагоприятных условий (воздействие серной кислоты, влаги и др.)». Впрочем, возможно, версия о костной мозоли носила преувеличенный характер, поскольку современники в августе 1891 г. упоминали, что у цесаревича они смогли разглядеть только «незначительный шрам на лбу»[878]. По свидетельству министра иностранных дел Н.К. Гирса, который завтракал с императорской семьей 7 августа 1891 г. и был участником этого дипломатического конфликта, он «не мог даже заметить шрама от недавней раны»[879].

Женитьба цесаревича

Женитьба наследника престола всегда рассматривалась прежде всего с политической точки зрения. Личным симпатиям при этом отводилось незначительное место. Но наследнику не возбранялось увлекаться девушками, лишь бы это не выходило за определенные рамки.

До женитьбы цесаревич нередко увлекался. Наиболее известен его роман с балериной Матильдой Кшесинской. Многие авторы справедливо рассматривали этот эпизод также с точки зрения взаимоотношений медицины и власти. Во-первых, имеются основания полагать, что этот роман произошел с молчаливого согласия императора Александра III. В стране свирепствовал сифилис, а такое увлечение предохраняло наследника от риска заразиться «дурной» болезнью. Кроме того, этот шаг был в традициях русского дворянства, когда для взрослеющего барчука на кухню брали «чистую» служанку. Во-вторых, связь великого князя или наследника с балериной не считалась особенно предосудительной, поскольку были многочисленные прецеденты. Э. Радзинский, упоминая об этом эпизоде, справедливо замечает, что «здоровье наследника касалось судьбы целой страны»[880]. В-третьих, видимо, связь с Кшесинской была своеобразной прививкой против «гвардейской» болезни. Дело в том, что командиры лейб-гвардии Преображенского полка, где проходил стажировку наследник, великие князья Сергей Александрович и Константин Константинович, были гомосексуалистами, и в Преображенском полку периодически происходили скандальные истории.

Взросление цесаревича прошло без каких-либо громких скандальных историй, хотя революционная пресса и пыталась создать за границей негативный облик «тирана». Так, в 1906 г. в Лондоне была издана брошюра, в которой упоминалось, что «в Петербурге не было ни одного великосветского притона, ни одной великосветской проститутки, где нельзя было встретить молодого Николая II»[881]. Но эта клевета не воспринималась всерьез.

Еще при жизни Александра III цесаревичу начали подбирать будущую жену. Конечно, при этом доминировали политические соображения. Однако, поскольку Александр III и Мария Федоровна прожили жизнь во взаимной любви, то они, конечно, желали этого и своему сыну.

Планы на будущий брак цесаревича широко обсуждались и при дворе, и в прессе. Среди возможных партий для наследника имя будущей жены Николая II, Гессенской принцессы Алисы, которая воспитывалась у своей бабушки, английской королевы Виктории, впервые обозначилось в 1899 г. Так, в январе 1889 г., накануне визита герцога Гессенского в Россию, английские газеты писали о предстоящем браке Николая с дочерью герцога Аликс, как о «залоге сближения России с Англией»[882]. Впрочем, имя Алисы было только одним из многих имен потенциальных невест, которых прочили в жены цесаревичу.

В 1889 г. эти разговоры были столь широко распространены, что министр иностранных дел России Н.К. Гирс счел необходимым коснуться этого вопроса в разговоре с Александром III. Царь был очень удивлен, что его министр принимает эти разговоры всерьез: «Об этом я в первый раз слышу; великий герцог действительно собирается сюда с дочерью постом, но о свадьбе я не думал». Поскольку вопрос был очень серьезным, министр завел речь и о других кандидатках, например принцессе Прусской, младшей сестре императора Вильгельма II. Александр III подтвердил Гирсу, что во время проезда цесаревича через Берлин в ноябре 1888 г. германский император публично заявлял о желательности этого союза.

Во время этого разговора упоминалось и о наследственных заболеваниях. Так, Александр III заметил, что, говоря о браке цесаревича с сестрой императора Вильгельма, его немного путает болезнь отца, императора Фридриха: «Я навел справки; император сам болен и, может быть, кровь всего семейства заражена, а это было бы ужасно; и, потом, вообще для Никса мне больно и тяжело подумать о браке единственно с политической точки зрения». В ответ Гирс подчеркнул, что «интересы громадной России, которые в некоторой зависимости от его выбора. Тут решение слишком трудное, и лучше предоставить его Провидению, которое внушит Николаю Александровичу самый подходящий выбор[883]. И, видимо, Провидение уже определилось с выбором. В конце января 1889 г. Гирс определенно заявлял своему окружению, что «наследник-цесаревич женится на принцессе Алисе»[884].

Однако после отъезда Гессенского герцога в конце февраля 1889 г. никаких официальных или полуофициальных заявлений по поводу женитьбы цесаревича, естественно, сделано не было. Он продолжал оставаться одним из самых завидных женихов Европы. Поэтому череда кандидаток в невесты не иссякала. В ноябре 1889 г. по дипломатическим каналам сообщали, что скоро в Венеции, во время проезда через этот город наследника русского престола и императрицы Фредерики, будет объявлено о помолвке цесаревича с прусской принцессой Маргаритой[885], что великий князь помолвлен с уэльской принцессой Мод. В апреле 1892 г. в придворных кругах начали говорить о планах женитьбы цесаревича на принцессе Шаумбург-Липпе, сестре нынешней королевы Вюртембергской и любимой внучатой племяннице датской королевы[886].

Но к этому времени сердце молодого человека было уже прочно занято гессенской принцессой Алисой. Впервые цесаревич говорил с отцом о браке с Аликс в середине 1890 г. При этом надо заметить, что и Аликс не страдала от отсутствия женихов. В конце 1891 г. к ней неудачно сватался старший сын принца Уэльского Альберт Виктор Эдуард, герцог Кларенс.

Но родители молодого цесаревича не одобрили выбора своего сына. Мемуаристы сохранили одну из реплик Александра III, обращенную в адрес Аликс: «Только не немка». Кроме того, императрица Мария Федоровна также недолюбливала немцев[887]. Впрочем, надо иметь в виду и то, что Александр III хорошо знал Гессенский дом, поскольку из этого владетельного дома происходила его мать — императрица Мария Александровна. Александр II с детьми неоднократно посещал Дармштадт. По желанию императрицы Марии Александровны ее сын — великий князь Сергей — женился на гессенской принцессе, в православии Елизавете Федоровне. Да и императрица Мария Федоровна всегда проводила различие между не любимой ей Пруссией и Гессеном.

Тем не менее мать пыталась влиять на сына, и в апреле 1892 г. она говорила с ним о Елене, дочери графа Парижского. Родители не хотели этого брака, как в силу своих антигерманских настроений, так и в силу неудачной исторической традиции, связанной с Гессенским домом. Первая жена императора Павла I — гессенская принцесса Наталья Алексеевна — умерла во время родов, жена императора Александра Николаевича — Мария Александровна долгое время болела легочными заболеваниями.

Однако сватовство шло полным ходом, но без ведома Александра III и Марии Федоровны. Протежировали этому браку великий князь Сергей Александрович и его жена Елизавета Федоровна, старшая сестра Алисы. Когда история вскрылась, родители цесаревича были глубоко возмущены этими закулисными переговорами. В январе 1893 г., после разговора втроем, сопротивление родителей было, наконец, сломлено и цесаревичу позволено «начать разузнавать насчет Аликс». Уже в июне 1893 г. Николай посетил Англию, где виделся с королевой Викторией и говорил с ней о возможности брака с ее внучкой Аликс.

Александр III и Мария Федоровна без особого восторга относились к перспективам этого брака. Кроме того, колебания потенциальной невесты с вопросом перемены веры также вызывали раздражение. Великий князь Константин Константинович записал в дневнике 4 ноября 1893 г., что Мария Федоровна была «очень сердита … и по ее лицу я видел, как глубоко она расстроена. И вот я впервые услышал от нее, что Ники любит сестру Эллы, Аликс Гессен-Дармштадтскую. Нынешней весной Минни его спрашивала о ней, и он признался ей в этом чувстве»[888].

Тем не менее помолвка Николая и Аликс состоялась 8 апреля 1894 г. в Кобурге. Когда об этом стало известно в России, то был устроен молебен, а всегда прекрасно владевшая собой императрица Мария Федоровна выглядела «сияющей»[889]. 10 апреля 1894 г. императрица, которая хорошо «держала лицо», писала сыну: «Мне почти дурно сделалось, до того я обрадовалась».

В 1894 г. Аликс исполнилось 22 года, а Николаю 26 лет. Невеста была несколько выше цесаревича, который пошел ростом в мать[890], и, видимо, переживала из-за этого. В апреле 1894 г. она писала Николаю, что «по мнению глупого Джоржи (будущий английский король Георг V. — И.З.), я должна заставить тебя носить высокие каблуки, а сама ходить на низких». В день свадьбы высший свет дружно отметил, что «Государь только очень не намного ниже ростом своей невесты, но это в глаза не бросается». Сам Николай II относился к своему росту в 168 см совершенно спокойно и всю жизнь носил самую обычную обувь.

Очень важным для помолвленных был вопрос о сроках их свадьбы. Их долго не могли определить. Сначала планировался август 1894 г., а затем свадьба была отложена до января 1895 г. Однако жизнь спутала все планы. Последние месяцы 1894 г. резко изменили жизнь цесаревича. У него умер отец, и он стал хозяином Российской империи. Министр Императорского двора И.И. Воронцов-Дашков осторожно пытался советовать выждать год традиционного траура, но молодые категорически воспротивились. В результате в восприятии современников похороны Александра III и свадьба Николая II слились в одно целое. Александра III хоронили в Петропавловском соборе 7 ноября, а свадьба молодых состоялась 14 ноября 1894 г. в Большой церкви Зимнего дворца. Траур на этот день отменили.

Инфантилизм цесаревича

До болезни Александра III цесаревича достаточно долго не задействовали в серьезной государственной деятельности, да и он сам не особенно стремился к этим занятиям, предпочитая скучным заседаниям увлечения и развлечения золотой молодежи того времени. Сам цесаревич откровенно писал об этом в дневнике (15 декабря 1891 г.): «Утром принесли целый воз бумаг из Государственного совета и Комитета Министров. Просто не понимаю, как можно в одну неделю прочесть такую массу бумаг. Я постоянно ограничиваюсь одним или двумя делами, самыми интересными, а остальные идут прямо в огонь!»[891]

Надо заметить, что русский император здесь не был одинок. Отто Бисмарк писал о будущем кайзере Вильгельме II, что только по решительному настоянию принца, которому уже было 27 лет, он в 1886 г. «добился разрешения его величества допустить его к обозрению актов и дел иностранного ведомства»[892]. Далее он писал, что в январе 1888 г. принц был произведен в бригадные генералы, но «быстрое развитие болезни отца лишило его возможности ознакомиться до восшествия на престол с внутренней стороной государственной деятельности, и ему пришлось ограничиться взглядами, усвоенными в полковой среде»[893]. Так что рассуждения о неподготовленности цесаревичей, будь то в России или Германии, велись повсеместно.

В дневнике А.С. Суворина за февраль 1893 г. содержится весьма красноречивая запись, характеризующая отношения отца и сына: «Наследник… ругает родителя, который держит его ребенком, хотя ему 25 лет. Очень неразговорчив, вообще сер»[894]. Мемуаристы в один голос писали об инфантилизме цесаревича, о его затянувшемся взрослении, о его нежелании взрослеть. Баронесса С.К. Буксгевден писала: «…он казался во многих отношениях моложе своих лет, о чем мне говорили люди, близко знавшие его в то время»[895]. Чиновник министерства иностранных дел России В.Н. Ламздорф писал о 18-летнем цесаревиче: «Он не подрос, но несколько возмужал. У него живой и умный взгляд, но, несмотря на то что ему уже 19-й год, он выглядит еще совсем ребенком»[896]. Через несколько лет он вновь констатировал: «Что бы ни говорили, а его императорское высочество не вырос и не возмужал. Это довольно миловидный офицерик: белая, отороченная мехом форма гвардейского гусара ему идет, но, в общем, вид у него такой заурядный, что его трудно заметить в толпе: лицо его не выразительно; держит он себя просто, но в манерах нет ни элегантности, ни изысканности»[897].

Ближайшее окружение царя и прежде всего сам Александр III не воспринимали цесаревича в начале 1890-х гг. как будущего монарха, поскольку всем казалось, что у правящего императора впереди еще долгие годы жизни. Александр III с большим сомнением относился к предложениям привлечь наследника к государственной деятельности. Когда императору было предложено назначить цесаревича председателем Комитета по строительству Транссибирской магистрали, то он отреагировал на это предложение следующим образом: «Да ведь он совсем мальчик; у него совсем детские суждения; как же он может быть председателем комитета?»[898]. Но далее Витте отмечал, что после того как назначение состоялось, цесаревич достаточно быстро «овладел положением председателя, что, впрочем, нисколько не удивительно, так как император Николай II — человек, несомненно, очень быстро схватывает и все быстро понимает»[899].

Поэтому можно с уверенностью сказать, что начало правления огромной державой было для Николая Александровича своеобразным психологическим шоком. Великий князь Александр Михайлович, «Сандро», как называл его Николай II, писал, что наследник был в состоянии, близком к панике, когда понял, что он оказался во главе огромной страны. А.П. Извольский отмечал: «Он никогда не был наследником в глазах семьи и родных до самой смерти отца»[900].

Инфантилизм молодого наследника бросался в глаза людям, которые впервые сталкивались с ним. Во второй половине 1894 г. лечащий врач императора Александра III проф. Н.А. Вельяминов был поражен его незаметностью и незначительностью. Во время обсуждения вопроса о возможной поездке больного царя за границу осенью 1894 г. и возможной его смерти там Н.А. Вельяминов предлагал министру Императорского двора И.И. Воронцову-Дашкову проговорить этот вопрос с наследником, на что получил красноречивый ответ. «Я уже думал об этом, — сказал граф, — но это мальчик 14 лет, а ему 26. Что же мне делать?»[901] Н.А. Вельяминов подчеркивал, что его «уже тогда удивляла его молодость, не соответствующая его возрасту. Может быть, граф Воронцов не был не прав, когда сказал мне, что наследник, которому тогда было 26 лет, на самом деле — мальчик 14 лет; если это было и преувеличение, то не намного»[902].

Наследник вел себя крайне пассивно и в момент смерти отца, особенно учитывая государственную значимость происходивших событий. Вельяминов подчеркивал, что цесаревич «ни разу не попытался узнать у меня истинное положение дела … и … совершенно не оценивал всего значения для России и для него самого происходившего в Ливадии». Проф. Вельяминов обращал внимание на то, что наследник «держал себя слишком пассивно, ни в чем не проявляя своей личности, и, не скрою, это пугало меня за наше будущее». У врача состоялся примечательный обмен репликами уже с молодым царем, который сформулировал свое отношение к жизни следующим образом: «Мы с графом так воспитаны, что ни в какие даже самые тяжелые минуты не волнуемся и не теряем присутствия духа». По мнению Вельяминова, сказать это мог только ребенок, «не сознающий свое положение и не переживший всей остроты момента, или человек до болезненности самоуверенный, не ясно сознающий то, что он говорит»[903].

Совершенно очевидно, что для преодоления шока, связанного со смертью отца и началом царствования, волнений во время публичных выступлений, когда все следили за малейшими нюансами в поведении молодого царя, Николаю пришлось затратить много душевных сил, для того чтобы выработать присущую ему впоследствии уверенную манеру поведения. Позже царь не раз вспоминал свои беззаботные молодые годы. Через полтора года царствования он писал к великому князю Сергею Александровичу: «…слезы навертываются на глаза при мысли о том, какою спокойною чудною жизнь могла быть для меня еще много лет, если бы не 20 октября»[904].

В этот период молодой царь не жаловался на здоровье, хотя недомогания время от времени беспокоили его. Их он прилежно фиксировал в дневнике. В марте 1895 г. он писал: «Спал скверно, потому что сильная боль в висках и щеке мешала сну»[905]. В сентябре 1895 г.: «У меня скрючило плечо и я целый день с трудом поворачивался в левую сторону»[906]. Первое и единственное серьезное заболевание царя произошло в Ливадии в конце 1900 г. Эта болезнь Николая II особенно остро продемонстрировала начинавший формироваться «синдром престолонаследия» в императорской семье.

Кризис в Ливадии. 1900 г.

В конце октября 1900 г. находившийся в Ливадии Николай II тяжело заболел брюшным тифом. Заболевание было настолько серьезным, что в окружении императора начал обсуждаться вопрос о престолонаследии. Особую остроту и щекотливость этой проблеме придавало то, что императрица Александра Федоровна была беременна, а положение императора некоторое время было очень неопределенным. Ход болезни Николая II подробно восстанавливается по «Истории болезни Его Императорского Величества», составленной лейб-хирургом Гиршем, и опубликованными в печати бюллетенями о ходе болезни.

В истории болезни первая запись датирована 24 октября 1900 г. Гирш писал, что еще 22 октября у Николая II началось «небольшое расстройство пищеварения»[907]. Через три дня к царю был приглашен Гирш, который констатировал «состояние повышенной температуры 38,8». К 26 октября 1900 г. осторожный Гирш окончательного диагноза так и не поставил, но «высказал предположение, что у Его Величества крымская лихорадка»[908]. Симптомы заболевания — тяжелая голова, тугая боль в пояснице и ногах, как жаловался Николай II, «тоска в ногах». Только 28 октября 1900 г. Гирш все-таки поставил диагноз, что у «Его Величества инфлюэнца без осложнений». Как обычно практиковал лейб-медик Гирш, медицинские познания которого не были столь уж глубоки, были приглашены другие врачи. Великая княгиня Ксения Александровна рекомендовала врача Тихонова, который состоял при великом князе Петре Михайловиче и проживал поблизости в имении Дюльбер.

Сразу же после начала заболевания в обществе начали циркулировать слухи о тяжелой болезни царя. Сами Николай II и Александра Федоровна поначалу «выражали нежелание… оглашения болезни Государя Императора»[909]. Однако, поскольку слухи ширились, то «во избежание превратных толков было послано правительственное сообщение» о ходе болезни. 28 ноября Николай II дал согласие на публикацию бюллетеней, но Александра Федоровна подтвердила это решение только 31 октября и лично просмотрела их текст. Утром 31 октября начальник Канцелярии Министерства Императорского двора, полковник А.А. Мосолов телеграфировал в Петербург: «Государь Император заболел инфлюэнцею без всяких осложнений, врачи ожидают скорого выздоровления. Не допускайте сообщения о сем в газетах, по случаю вопросов можете сообщать это известие словесно»[910]. Первый бюллетень был опубликован в «Правительственном вестнике» 1 ноября, и их публикации продолжались до 28 ноября 1900 года.

Болезнь продолжала развиваться. 31 октября 1900 г. из Петербурга был срочно вызван профессор Л.В. Попов, который по приезде диагностировал брюшной тиф. С.Ю. Витте писал: «…главный диагноз болезни производился профессором Военно-медицинской академии Поповым, который по моей мысли был вызван из С.-Петербурга, т.к. до этого времени государя лечил старик Гирш, хирург, который если когда-нибудь что и знал, то, наверное, все перезабыл. По диагнозу этого профессора оказалось, государь — император болен брюшным тифом»[911].

Императрица Мария Федоровна была настолько обеспокоена болезнью сына, что в своей телеграмме А.А. Мосолову просила «ежедневно сообщать шифром известия»[912] о ходе его болезни. С 3 ноября бюллетени о болезни Николая II, по приказанию Александры Федоровны, посылались английской королеве Виктории в Виндзор, с 7 ноября бюллетени направлялись каждый день и в Гатчину, где тогда жил наследник престола, младший брат царя Михаил Александрович. В качестве примера можно привести один из бюллетеней, отправленный в Гатчину 11 ноября вечером: «При хорошем общем состоянии, температура в 2 часа 39,7, пульс 88, в 6 часов 39,4, пульс 78, после ванны в 7 часов 38,5, а в 10 часов 39 при пульсе 80. Однако самочувствие очень хорошее и никаких осложнений не замечается. Гирш»[913].

Болезнь была очень тяжелой, и существовали реальные опасения за жизнь царя. В это время в царской семье и высших правящих кругах был поднят вопрос о том, не дают ли Основные Законы возможность объявить наследницей престола старшую дочь Николая II великую княжну Ольгу Николаевну[914]. 3 ноября 1900 г. обер-прокурор Св. Синода К.П. Победоносцев в письме к министру внутренних дел Д.С. Сипягину писал: «Тяжкое облако легло на нас от вестей из Ливадии… Сегодня все мы получили телеграмму барона Фредерикса, которая еще усилит общее смятение. И подивились, как сообщают подобные распоряжения открытою телеграммою. Тогда как достаточно было бы и благоразумнее употребить для того официальную не открытую бумагу … все в недоумении, чем руководствоваться и как поступить в смысле статей, указанных в телеграмме»[915]. Через неделю 9 ноября 1900 г. Победоносцев в письме к министру внутренних дел Д.С. Сипягину высказал свое мнение о сложившейся ситуации: «Императрица беременна и может родить сына, который будет прямым наследником. В этих обстоятельствах Великий Князь Михаил Александрович не может принять на себя державу. Как тут быть, когда нет никакого Государственного акта на этот случай?.. Вызовите на беседу министра Юстиции, который должен быть прямым (неразборчиво. — И.З.) на этот случай»[916].

Но были и другие мнения. По словам Витте, в 1900 г., в период болезни Николая II, его пригласил старейший в семье великий князь Михаил Николаевич в Ай-Тодор. На совещании решено было в случае кончины Николая II присягнуть Михаилу Александровичу, даже если императрица Александра Федоровна беременна.

Об этом эпизоде упоминает в мемуарах С.Ю. Витте: «…одно время, насколько мне известно от бывшего министра юстиции Н.В. Муравьева, у их величеств как бы появилась мысль, или, вернее, вопрос, нельзя ли, в случае если они не будут иметь сына, передать престол старшей дочери. Я подчеркиваю, что это не было отнюдь решение, а лишь только вопрос. Этим вопросом занимался как В.Н. Муравьев, так и К.П. Победоносцев, который к такой мысли относился совершенно отрицательно, находя, что это поколебало бы существующие законы о престолонаследии, изданные при императоре Павле»[917]. Витте перечисляет участников совещания в Ай-Тодоре: Д.С. Сипягин, В.Н. Ламздорф, В.Б. Фредерикс, великий князь Михаил Николаевич. На этом совещании был поставлен вопрос о том, как поступить в том случае, если случится несчастье и государь умрет. Витте подчеркивал, что сама постановка вопроса его «очень удивила», для него, без сомнений, наследником являлся великий князь Михаил Александрович. Но «на это мне делали не то возражения, не то указания, что императрица может быть в интересном положении (вероятно, министру императорского двора было известно, что императрица находилась в интересном положении) и, следовательно, может случиться, что родится сын, который и будет иметь право на престол… В конце концов, все со мною согласились, и было решено, чтобы об этом нашем совещании частным образом доложить ее величеству»[918]. Витте подчеркивал, что именно этот эпизод стал причиной недоброжелательного отношения к нему императрицы.

В результате ближайшее окружение царя оказалось расколото. Часть поддерживала право на наследование престола великого князя Михаила Александровича, другая часть желала подождать рождения ребенка, которого вынашивала императрица. Так, военный министр А.Н. Куропаткин спрашивал Витте, о чем шла речь на совещании. Витте сказать отказался, и тогда силовой министр Куропаткин очень резко предупредил: «…во всяком случае, Александру Федоровну в обиду никогда не дам»[919].

На фоне всей этой суеты в «Правительственном вестнике» печатались бюллетени совершенно парадоксального характера. На фоне высокой температуры (38–39°), которая держалась с 25 октября до 12 ноября, констатировалось, что «голова не болит и совершенно свежа»; «самочувствие очень хорошее»; «течение болезни правильное»; «осложнений никаких не замечается»[920]. Естественно, реальная картина была совершенно иной. Об этих тревожных для царской семьи днях подробно писала в дневнике сестра царя, великая княгиня Ксения Александровна. Поначалу к заболеванию брата она отнеслась, как к легкому недомоганию. 26 октября она писала, что была крайне удивлена, узнав, что «Ники в постели! Он простужен … Аликс в халате лежит на кровати, и ей все время тошно … Ники жалуется на боль в бедрах, и, кроме того, у него болит голова… Очень смешно видеть обоих в постели»[921]. Через несколько дней тон записей меняется. 29 октября: «У него ужасно болел затылок, и он не знал, куда повернуть голову. Вся боль из спины и ног переселилась наверх, и он ужасно страдает. Бедная Аликс возле него, забывая о своем нездоровье, и больше двигается. Гирш утверждает, что это не тиф. Гирш просил Ники пригласить кого-нибудь для успокоения умов и решили позвать Тихонова». 31 октября: «По дороге встретили Тихонова, который объявил нам, что вдруг появились разные симптомы тифа и, что они почти уверены, что это тиф. В Ливадии сейчас же попросили Гирша. Он поражен, что вдруг из инфлюэнцы сделался тиф! С ведома Аликс выписали профессора Попова… Позже пришел Фредерикс, который рвал на себе волосы — говорит, что он в ужасном положении: все требуют сведений, а ему не позволяют никому ничего сообщать. Он просил нас уговорить Аликс разрешить печатать бюллетени, что нам и удалось сделать. Она согласилась. Хуже нет скрывать». 13 ноября «Тихонов говорил с Сандро из Ливадии. Они боятся кровоизлияния, сохрани нас Боже! Это ужасно, помоги, Господи, нашему Ники!»[922]

Что касается мероприятий медицинского характера, больного царя, как следует из документов, поначалу лечили хинином, подозревая крымскую лихорадку. 31 октября 1900 г. было проведено химическое исследование «для точного определения характера болезни, в этот же день им была принята первая ванна, впоследствии они делались ежедневно»[923]. Как следует из бюллетеней, перелом в ходе болезни произошел 13 ноября (отмечена самая высокая температура 39,7° при пульсе 88). 21 ноября Николая II впервые посадили в кресло, 30 ноября он впервые вышел на балкон, «…сегодня пятая неделя моей болезни прошла. По случаю хорошей погоды в первый раз на балконе на полчаса, наслаждался воздухом. Самочувствие отличное»[924], — писал он матери. С 28 ноября бюллетени, вследствие нормализации состояния здоровья, печатать прекратили.

Однако императрице Марии Федоровне информацию о состоянии сына ежедневно присылали до 6 декабря 1900 г., сначала в Данию, а затем в Гатчину. Сам Николай, после того как немного окреп, также посылал телеграммы матери, и, наряду с успокоительными словами о своем здоровье («Последние три дня я себя чувствую значительно бодрее и крепче, много сижу в кресле, хожу через три комнаты»), писал и о своей жене: «…она была моим ангелом-хранителем и смотрела за мной лучше, чем всякая сестра милосердия»[925].

Эта болезнь Николая II ухудшила и так непростые отношения двух императриц. Дело в том, что Александра Федоровна фактически запретила Марии Федоровне приехать в Ливадию к тяжело больному сыну. По свидетельству А.В. Богданович, молодая императрица «сейчас же написала царице-матери, что просит ее не приезжать к больному, что она никому не уступит место у его постели, одна будет за ним ухаживать»[926]. Так что Николаю, едва выбравшемуся из тяжелой болезни, приходилось еще и мирить самых близких ему людей.

Когда Николай Александрович поднялся с постели, то по рекомендации докторов ему необходимо было прогуливаться по «горизонтальным дорожкам», однако в горах Крыма это было весьма затруднительно. Поэтому для царя начали срочно «пробивать» в горах горизонтальную тропу, которая впоследствии была доведена до имения Ай-Тодор[927]. Позже эту тропу назвали царской, а в советское время и по сей день она известна как «Солнечная тропа».

Что касается текущих дел, то еще 2 ноября 1900 г. Николай II «высочайше повелеть соизволил … не выходить с обычными докладами, откладывая дела, не требующие немедленного разрешения до выздоровления Государя Императора … разрешать каждому по своей части»[928]. Это решение подкреплялось ссылками на ст. 158 и ст. 210 Полного Собрания Законов Российской Империи, где указывалось: «В обстоятельствах чрезвычайных, требующих высшего разрешения, когда не может оно быть отлагаемо без важного вреда или государственного ущерба, Министры уполномочиваются действовать всеми вверенными им способами, не дожидаясь разрешения»[929]. Но едва оправившись, царь вновь включился в государственную деятельность. Он посчитал для себя естественным извиниться перед министрами за свое недомогание. Так, уже 3 декабря 1900 г. он писал министру внутренних дел Д.С. Сипягину: «Я совершил по отношению к Вам невольную, но небывалую между порядочными людьми невежливость, заставив Вас ожидать приема в продолжении почти полутора месяцев. Всему вина — тиф. Николай»[930].

После выздоровления царя был разрешен вопрос о вознаграждении врачей. Министр Императорского двора барон В.Б. Фредерикс 5 декабря 1900 г. распорядился «выдать по Высочайшему повелению лейб-медику Высочайшего Двора Л.В. Попову восемь тысяч рублей за пользование Его Императорского Величества Государя Императора во время болезни»[931]. Даже Гирш, неправильно поставивший первоначальный диагноз, получил из Кабинета Его Величества в декабре 1900 г. орден А. Невского (стоимость 2759 руб.).

Таким образом, впервые вопрос о престолонаследии серьезно встал перед царской четой в конце 1900 г. Эти события во многом объясняют появление при царском дворе различных шарлатанов, которые обещали помочь царской семье решить эту деликатную проблему.

Состояние здоровья Николая II

После перенесенного тифа царь начал более тщательно заботиться о своем здоровье. Это было несложно — он был крепким молодым человеком и вел здоровый образ жизни. Из вредных привычек можно упомянуть только о курении, которым он увлекался, предпочитая крепкий табак. Иногда царь курил трубку.

Упоминаний о недомоганиях Николая II очень немного. Кроме того, неизлечимая болезнь родившегося в 1904 г. Алексея и постоянные недуги любимой жены заслоняли и сказывались на восприятии собственного здоровья. Военный министр А.Н. Куропаткин фиксировал в дневнике в декабре 1902 г.: «Государь несколько простужен. Бледен. Говорил мне, что не спал всю ночь. Болело ухо. Не знает откуда. У него уже был случай, что он лишился слуха на это ухо на полчаса. Видно сильный насморк чихал, часто сморкался. Я спросил государя: приготовился ли он повиноваться Симановскому[932]. Государь ответил утвердительно. Я имел в виду при этом повлиять, чтобы государь не ездил 3 января встречать на вокзал германского принца. Повидал Симановского, и он обещал не пускать государя»[933].

Этот эпизод имел продолжение. Германский принц в мемуарах отметил: «В первый раз я увидел царя Николая в Петербурге, в январе 1903 г. Я попал на крещенский парад освящения воды на Неве … на параде он казался не в духе и даже в каком-то нервном, беспокойном состоянии»[934].

Историк П.Е. Щеголев подчеркивал, что «в период японской войны Николай чувствовал себя на редкость хорошо и физически и душевно… Он замечательно убежденно заботился о здоровье». Эта забота проявлялась и в малом, и в большом. А.А. Вырубова упоминала, что «вообще же государь очень умеренно кушал у себя дома и никогда не повторял блюд»[935]. По ее словам, в Александровском дворце была оборудована «уборная с бассейном, в котором он мог плавать»[936]. Сам Николай II называл бассейн своей «ванной», и она была достаточно велика, чтобы царь мог в ней поплескаться вместе с сыном. В январе 1914 г. он записал в дневнике: «…купался с Алексеем в моей ванне»[937].

Необходимо сказать несколько слов о царских бассейнах, поскольку до Николая II ни один из русских императоров не оборудовал себе бассейнов в жилых апартаментах. В Зимнем дворце бассейн для царя был сооружен на антресолях первого этажа северо-западного ризалита еще в 1895 г. Через два года бассейн перестроили, значительно расширив его. Тогда же, в 1895 г., в Александровском дворце Царского Села также был сооружен бассейн для царя, рядом с его рабочим кабинетом на 7000 ведер. Регулярные водные процедуры, безусловно, шли на пользу царю.

Из коротких дневниковых записей видны повседневные мелочи, связанные со здоровьем царя. В сентябре 1906 г. он упомянул, что «спал отлично, боль в спине почти прошла»[938]. В мае 1907 г. записал: «В 11 часов Симановский осмотрел наши горла и носы»[939]. В ноябре 1910 г., находясь на курорте в Германии, из замка Фридберг он писал матери: «От 10 до 12 часов я делаю свою прогулку с Боткиным и Дрентельном»[940].

То, что царь был страстным любителем пешеходных прогулок, отмечают все мемуаристы. Для царя продолжительные прогулки были настоятельной физической потребностью. Так, один из мемуаристов упоминал, что при возвращении из-за границы в 1899 г. Николай II, не имевший возможности совершать продолжительные прогулки в течение 5 дней, приказал остановить поезд и некоторое время шел по дороге вдоль полотна, поезд в это время тихо следовал за императором[941]. Английский посол в России Дж. Бьюкенен писал: «…император был страстным любителем прогулок пешком и неизменно приводил в изнеможение всех, кто ему сопутствовал»[942]. В июле 1911 г. Е.С. Боткин писал из Штутгарта: «Вчера я участвовал в грандиозной прогулке с Государем: мы сделали 16 верст, десять из них я прошел вместе со всеми шагом Его Величества, но потом отстал»[943]. А его многоверстовой поход в солдатском обмундировании стал легендой. По воспоминаниям А. Мосолова, царь прошел 40 верст за 8–8,5 часов по крымским дорогам и жаре[944]. Следует отметить, что этот переход не был просто причудой царя. Дело в том, что тогда планировалось введение новой формы для нижних чинов русской армии. Николай II в этом переходе опробовал на себе обмундирование с полной выкладкой.

Надо подчеркнуть, что для своего возраста царь чувствовал себя прекрасно. Записи в дневнике и в переписке с женой свидетельствуют, что он постоянно вел активный образ жизни. Конечно, в той степени, в какой это ему позволяли многочисленные представительские обязанности. В феврале 1913 г. он регулярно катался с дочерьми на лыжах по Александровскому парку[945]. В апреле, несмотря на ревматические боли в правом плече, гулял и катался в лодке-гатчинке с сыном Алексеем. В октябре, в Крыму, он гулял по побережью и катался с Алексеем в двойке (байдарке. — И.3.)[946]

События 1914 г. фиксируются значительно более подробно. Они нашли отражение как в дневниковых записях царя, так и в переписке с императрицей. В начале апреля 1914 г. в Крыму царь начал очередной теннисный сезон[947]. В конце мая вместе с детьми купался в студеном источнике. В июле катался на байдарке. В начале августа Николаю нездоровилось. У него появилось головокружение с тошнотой, и он весь вечер лежал[948]. В качестве лечения царь, по совету Боткина, начал принимать йод[949]. Но уже в середине августа он вновь катался с дочерьми на велосипедах, прыгал с ними и Алексеем на батуте и катался на прудах. В ноябре он упомянул, что принимал Боткина и гулял. Привычка к постоянным физическим нагрузкам была так велика, что даже в поезде царь находил возможность для физических упражнений. В конце ноября 1914 г. он писал жене: «Моя висячая трапеция оказалась весьма практичной и полезной. Я много раз подвешивался и взбирался на нее перед едой. Это, в самом деле, отличная штука в поезде, дает встряску крови и всему организму». В декабре 1914 г. царь грипповал. У него был «здоровенный насморк с кашлем», а затем начало болеть горло и, по совету врачей, он остался в постели. Крепкий организм царя шутя переносил эти обычные сезонные недомогания.

В 1915 г., несмотря на большую занятость со второй половины года, многие привычные физические занятия им были сохранены. Так, в марте 1915 г. он усиленно колол лед ломом, причем так, что у него потом долго болели и дрожали руки.

В начале апреля: «Долго проработал с Алексеем и другими на льду, пилили и рубили одну льдину за другой от 2 ½ до 5 ½ часа». В конце апреля царь, как всегда, открыл байдарочный сезон. В мае «совершил хорошую прогулку с Воейковым и Долгоруковым — остальные постепенно выбывают из строя в смысле пешего хождения». Тогда же он катался в парке с дочками на велосипедах. Последнее упоминание о прогулке на байдарке относится к концу сентября. К пешим прогулкам Николай начал приобщать и сына. Он упоминает, что в октябре они прошли пешком около 4 верст, «что Алексей молодцом проделал». Это имело весьма важное значение для Алексея, которому необходимо было разрабатывать больную ногу. Надо добавить, что все эти прогулки он совершал, выкраивая время от многочисленных забот по управлению огромной империей и обязанностями Верховного главнокомандующего.

Однако возраст и большие нагрузки периодически давали себя знать. В июне 1915 г. он писал из Ставки жене: «Да, моя дорогая, я начинаю ощущать свое старое сердце. Первый раз это было в августе прошлого года после Самсоновской катастрофы, а теперь опять — так тяжело с левой стороны, когда дышу. Ну, что же делать!» Но, видимо, это были кратковременные недомогания. Уже в ноябре он пишет: «…в остальном я чувствую себя крепким — пропасть энергии»[950]. Любопытно, что в этом же письме он упоминал, что лечил «отчаянный насморк», вдыхая кокаин. Упоминание о кокаине весьма примечательно. С одной стороны, многие препараты, считающиеся сегодня наркотическими, в конце XIX в. свободно продавались в аптеках. В том числе и кокаин. С другой стороны, в начале века именно кокаин был самым модным наркотиком в богемной среде, и то, что у царя был под рукой кокаин, чтобы слегка подсушить нос при насморке, сегодня вызывает удивление.

В 1916 г. весь круговорот привычных физических занятий царя повторился. В апреле он начал свой последний байдарочный сезон. С конца апреля, находясь в Ставке, периодически занимался греблей. По упоминаниям царя об этих эпизодах мы можем достаточно объективно оценить состояние его здоровья. Николай II писал жене: «Мы гребли также полдороги обратно под палящим солнцем, но потом перешли на моторную лодку. Здесь, шутки ради, Федоров стал пробовать у нас пульс — после усиленной гребли против течения — у Вали был 82, у меня 92, у Воейкова — 114, и у Киры — 128. 10 минут спустя Федоров опять проверил наши пульсы: у Вали и у меня пульс был нормальный, но у двух других он продолжал очень сильно биться»[951]. Царица немедленно отреагировала на это сообщение. Она писала: «Это хорошо, что Федоров следит за твоим пульсом, т.к. не всякое сердце достаточно выносливо». Этот отрывок достаточно характерен. Он демонстрирует методы контроля за здоровьем царя лейб-хирурга С.П. Федорова, который далеко не «шутки ради» пробовал пульс царя и свиты, умело эксплуатируя законную гордость императора хорошей физической формой. Проф. С.П. Федоров недаром пользовался репутацией очень умного человека. Судя по переписке, недомогания царя носили обычный возрастной характер, не выходя за пределы «нормы». Так, в августе 1916 г. царь упоминал, что у него «разыгрался геморрой, что очень неприятно. Пришли мне, пожалуйста, коробку со свечами»[952]. Царица немедленно в письме ответила, что посылает ему свечи. Это упоминание о геморрое единственное в его переписке с женой.

Существует еще один источник, откуда мы можем почерпнуть сведения о здоровье царя в 1915–1916 гг. Это воспоминания его сестры великой княгини Ольги Александровны, которая отметила, что ее брат ел и пил умеренно, «единственной его слабостью было то, что он много курил — результат постоянного нервного напряжения»[953]. Она писала, что царь старался поддерживать свою физическую форму и для этого в Александровском дворце Царского Села «имел небольшой гимнастический зал[954] примыкавший к его рабочему кабинету. Единственным видом разрядки для него была гимнастика. Помню, однажды, полагая, что он сидит у себя в кабинете, целиком поглощенный работой, я увидела, что он вертится на турнике. «Чтобы думать, необходимо, чтобы кровь приливала к голове»[955].

Конец декабря 1916 г., связанный с убийством Распутина, и начало 1917 г., связанное с Февральской революцией и отречением от трона, были для Николая мощнейшим психоэмоциональным стрессом. Внешне царю удалось сохранить привычную невозмутимость. Но давалось это ему тяжело. Очень помог преодолеть этот период без видимых внешних потерь крут привычных занятий. В мае 1917 г. он вновь открыл байдарочный сезон. В июле много работал физически в парке: «Днем успешно поработали в саду — срубили и распилили четыре ели». После того как царская семья переехала в Тобольск и шло устройство быта на новом месте, по свидетельству П. Жильяра, «Государь очень страдал от недостатка физических упражнений»[956]. Чтобы восполнить дефицит привычных физических занятий, он рубил дрова для кухни. Сохранилась фотография «тренажера», сооруженного царем в Тобольске для физических упражнений.

Таким образом, вплоть до отречения Николай II убежденно и систематически поддерживал хорошую физическую форму и не имел серьезных хронических заболеваний.

Общественное мнение

Облик царя во многом реконструируется по воспоминаниям современников. В целом общественное мнение о царе складывается к 1905 г. Десятилетнего царствования было вполне достаточно для его формирования. Мнение это не было лестным для императора.

В январе 1900 г. известный издатель А.С. Суворин в дневниковой записи сравнивал русских императоров: «Александр III русского коня все осаживал. Николай II запряг клячу. Он двигается и не знает куда. Куда-нибудь авось приедет»[957]. В июле 1900 г. он писал о царе: «Образованный, судит об отдельных фактах здраво, но связи в фактах и событиях совсем не видит. Самолюбие большое и уверенность, что он все может, потому что самодержавен»[958]. В июле 1907 г. А.С. Суворин прозорливо заметил: «Я слышал, кажется, от Витте или от Столыпина, что государь ведет свой дневник. Ему не мешает его вести, потому что суровых обвинений против него в мемуарах современников будет очень много»[959].

В январе 1902 г. в газете «Россия» появился фельетон, названный «Господа Обмановы. (Провинциальные впечатления)». Фельетон вызвал громкий скандал, его активно читали и обсуждали в аристократической среде. Это была первая в легальной печати негативная критика царской семьи. В этом фельетоне российский император был выведен под именем Никандра Алексеевича Обманова, или «в просторечии Ника Милуша». Фельетонист так описывал его: «Это был маленький, миловидный, застенчивый молодой человек, с робкими красивыми движениями, с глазами то ясно доверчивыми, то грустно-обиженными, как у серны в зверинце»[960].

Имя автора было моментально установлено, им оказался известный фельетонист А.В. Амфитеатров[961]. Он был немедленно отправлен в пятилетнюю ссылку в Минусинск, а газета закрыта.

Даже среди безусловно преданных царской семье людей раздавались слова критики, обращенной в сторону царя. Например, военный министр А.Н. Куропаткин записал в ноябре 1902 г.: «Муравьев жалуется на недоверие к министрам государя … государь хочет знать истину, но ищет ее по коридорам, по закоулкам»[962]. Он упоминал о редких откровениях царя, о том что «шапка Мономаха» была действительно для него тяжела. В августе 1903 г. он записал в дневнике: «Государь ответил мне в теплых словах, что этою работою он занимается, когда гуляет пешком или верхом. Что ему тяжко приходится напрягать свой ум… Что он тяжко мучается, выбирая из всего слышанного нужное»[963].

Многие современники подчеркивали присутствие у Николая II очень сильной наследственной черты Романовых — прекрасной памяти на лица и факты. А.Н. Шварц, министр народного просвещения, писал в мемуарах: «…бросалась в глаза его редкая память, если не на лица, — зрительная память его, кажется, была невелика, — то на имена, числа, годы и т.п. В этом отношении он положительно поражал меня»[964]. О прекрасной памяти царя пишет также военный министр А. Редигер. Он процитировал слова царя о его способе борьбы с бессонницей: «Он мне говорил, что в редких случаях бессонницы он начинает перечислять в памяти полки по порядку номеров и обыкновенно засыпает, дойдя до резервных частей, которые знает не так твердо»[965].

Однако чем сильнее Россия погружалась в пучину политического хаоса, тем жестче звучали оценки деятельности и личностных качеств императора. Жена министра внутренних дел Е.А. Святополк-Мирская записала в дневнике: «Ничтожный человек! Я его ненавидела прежде, но теперь жалею. Тип немощного вырождения, вбили в голову, что он должен быть тверд, а хуже нет, как когда слабый человек хочет быть твердым. И кто это имеет такое дурное влияние? Кажется, Александра Федоровна думает, что так нужно»[966]. А.С. Суворин записал в июне 1907 г.: «Распустив Думу, он думает, что настанет благоденствие Божие и революции конец. Когда Витте начинал ему советовать, он говорил: Сергей Юльевич, вы забываете, что мне 38 лет. Но в его поступках что-то детское, хотя про него нельзя сказать, что необразован»[967].

Одним из самых ядовитых и хлестких критиков царя был С.Ю. Витте. Чего стоит только эта уничижительная характеристика: «Нужно заметить, что наш государь Николай II имеет женский характер. Кем-то было сделано замечание, что только по игре природы незадолго до рождения он был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины»[968]. Однако необходимо учитывать, что мнения С.Ю. Витте откровенно пристрастны. А.А. Лопухин, директор Департамента полиции в 1902–1905 гг., справедливо отмечал: «Старательно и, так сказать, всесторонне облив грязью Николая II, Витте на протяжении всех своих мемуаров не перестает уверять в своей личной к нему искренней любви и преданности»[969].

Особенно резкие оценки царя звучали из рядов либерально-масонской интеллигенции. Именно из этой среды вышли все самые грязные сплетни и слухи, порочащие царскую семью и самого императора. Именно из этой среды была запущена легенда о физическом вырождении царской династии. Достаточно процитировать несколько отрывков из книги кадета В.П. Обнинского, чтобы получить представление об аргументах, использовавшихся в политической борьбе: «…не сказываются ли в нем черты двойственности, обычной в этих сферах, и возможной наследственности, в которой не может быть сомнения. Полагаем, беря в целом всю психологию Николая II, что двойственность существует в действительности. Патриархальность и измены жене, любовь к детям и казням, скромная обстановка и поощрение роскоши у других, ласковость в обращении и нанесение удара в спину (отставки)… все рисует нам психологический облик Николая в двух красках»[970]. «В самом деле, ничья психология не представляется такой странной и полной противоречия, как Николая II… Здесь не только двойственность, неизбежный спутник всякой человеческой души, здесь просто анархическая смесь различных наклонностей, неустройство мыслительного аппарата, машина, где одни винты ослаблены, другие перевинчены, третьи потеряны»[971].

Н. Берберова в своей книге «Люди и ложи» несколько раз упоминала и цитировала В.П. Обнинского, подтверждая, что роль масонов в дискредитации царской династии в России еще недооценена. Сам В.П. Обнинский писал о целях масонских лож в России: «…оно выступило в эмансипированном виде политической организации. Под девизом, который «свобода, равенство, братство», могли соединиться чуть ли не все политические группы и партии, соединиться для того, чтобы свергнуть существующий строй»[972]. Для свержения этого строя годились все средства. И слухи продолжали разрастаться как снежный ком.

Особенно усилилось психологическое давление на царя и его семью во второй половине 1915 г., после того как он принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего. Именно в это время травля царя и его семьи приняла самый откровенный характер.

Само решение о принятии на себя обязанностей Верховного главнокомандующего для Николая II не было случайным. Еще в феврале 1903 г. в дневнике военного министра А.Н. Куропаткина появляется примечательная запись: «Сегодня я получил огромной важности рескрипт государя императора, в котором он указывает, что в случае столкновения России с европейскими державами примет на себя верховное главнокомандование всеми армиями»[973].

Слухи зарождались в аристократических салонах, распространялись в интеллигентной среде, а затем уже в качестве непреложных истин опускались «в народ». По словам К.П. Победоносцева, русской интеллигенции вообще был присущ разрушительный, антигосударственный характер. Это «часть русского общества, восторженно воспринимающая всякую идею, всякий факт, даже слух, направленный к дискредитированию государственной власти; ко всему же остальному в жизни страны она равнодушна»[974]. Вот только некоторые пассажи из книги В.П. Обнинского: «Слухи о том, что царь сильно пьет, давно бродили по свету; но теперь, когда любой студент-медик по почерку Николая может определить отравление алкоголем»; «царь действительно «дошел», но не до солдатской участи, конечно, а до той грани, за которой алкоголикам чудятся зеленые змеи, пауки и другие гады»; «люди запивают и от меньшего горя»; «Жить бок о бок с женщиной, которая от злобных выходок молодости незаметно перешла к ипохондрии и, наконец, безумию, а в то же время рожала и кормила детей»; «Наследственность — запои отца и злоупотребления вином и женщинами деда — помогла разгрому царского организма»; «тот исторический момент, который застал бюрократизм изжившим самого себя, гниющим заживо, застал и на престоле наиболее яркий тип вырождения, какой только мог явиться после трех столетий неправильной, нехорошей, часто преступной жизни одной семьи самодержцев»; «как ни стремились мы, в понятной человеческой жалости к семье … рисовать образ Николая Александровича возможно мягкими штрихами»[975]. Вот такие книги печатались за границей русскими подданными в год 300-летия династии Романовых.

Одним из самых упорных слухов, распространяемых в народе, был слух о пьянстве императора. Уже после Февральской революции 1917 г. вышли полные вымыслов мемуары секретаря Распутина А. Симановича. Он подхватил и развил вымыслы и слухи, талантливо изложенные Обнинским. Так, рассказывая о событиях 1905 г., он упоминал, что «Царь много пил, выглядел очень плохо и сонно, и по всему было заметно, что он не властен над собою»[976]. Рассказывая далее о влиянии Г.Е. Распутина на царя, Симанович упоминал, что именно он «заставил Николая бросить пьянство. Как известно, царь был большой любитель выпить. Почти всегда царь был абсолютно трезвым только по утрам, примерно до 10 часов, после этого же он всегда был в опьянении. Временами он напивался почти до потери сознания, и на полковых праздниках офицерам обычно приходилось его выносить к автомобилю… Очень часто царь торговался с Распутиным, на какое время тот должен запретить ему пить. Обычно Николай просил о сокращении срока… Запрет давался иногда в письменной форме, особенно когда царь отправлялся на более продолжительное время в Ставку. Распутин требовал от царя в Ставке полного воздержания»[977]. Эти отрывки наглядно показывают, какими методами велась дискредитация царской фамилии. Царская семья, столкнувшись с «черным пиаром», оказалась не готовой и не желающей вести политическую борьбу подобными методами.

Тем не менее, говоря о почерке царя, автор может сказать, что любой человек, державший в руках оригиналы писем Николая II, может позавидовать его почерку. И поэтому слова Обнинского не более, чем вымысел. Надо заметить, что на Руси слух о пьянстве является беспроигрышным политическим ходом, поскольку пьют или выпивают многие. В той или иной мере. Безусловно, царь не был трезвенником. Безусловно, в молодости у него не единожды бывали ситуации, когда выпивалось много, и об этом он сам писал в дневнике. Но вместе с тем алкоголиком его назвать ни в коем случае нельзя.

Современники писали и об этой стороне жизни Николая II. А.С. Суворин в феврале 1893 г. упоминал, что наследник «пьет коньяк … жалуется на скуку»[978]. А.В. Богданович в июне 1899 г. писала в дневнике, что «Радцигу тяжело было смотреть, как Кшесинская и вся ее компания спаивали наследника ежедневно» (Н.А. Радциг камердинер наследника. – И.З.)[979]. Вместе с тем генерал П.Г. Курлов утверждал: «…не только никогда не видел Его пьяным, но могу по совести утверждать, что Он просиживал долгие вечера над одним не выпитым бокалом»[980]. Генерал В.Н. Воейков, говоря об этих слухах, писал: «…будто бы государь любил посещение офицерских собраний из-за возможности … предаваться своей страсти к вину. Я же лично … всюду сопровождавший Его Величество, могу засвидетельствовать, что он пил за закускою не более одной-двух рюмок водки, столько же рюмок портвейна за обедом и самое ограниченное количество шампанского»[981]. Протопресвитер военного и морского духовенства Г. Шавельский отметил в своих мемуарах, что не только не видел государя подвыпившим, но никогда не видел его и сколько-нибудь выведенным алкоголем из самого нормального состояния… Генерал Воейков совершенно не пил ни водки, ни вина. Демонстративно заменяя их за высочайшим столом своей кувакой[982]. А.А. Вырубова вспоминала, что «дома же за обедом Государь обыкновенно выпивал две рюмки портвейна, который ставили перед его прибором»[983]. Генерал Ставки Ю.Н. Данилов категорически утверждал: «Довольно распространено мнение, что Николай II злоупотреблял спиртными напитками. Я категорически отрицаю это на основании довольно долгих личных наблюдений»[984].

Советские авторы, писавшие в 20-е годы XX в., фактически продолжили традицию либеральных политиков, направленную на дискредитацию личности царя. Например, Д. Заславский писал: «В личности Николая II … дегенерация, не только политическая и социальная, но и физиологическая, доведена была до крайнего предела»[985]. Известный историк П.Е. Щеголев, путем предвзятого подбора исторического материала, также создавал достаточно негативный образ царя. Он писал: «Из его записей в дневнике мы знаем, как трудно ему давались решения, требующие обдумывания. Так, подписав манифест 17 октября 1905 г., он записал: «После такого дня голова стала тяжелой, и мысли стали путаться»[986]. Но надо отдать должное, П.Е. Щеголев совершенно справедливо замечал: «С одной стороны, нам, современникам, легче понять и почувствовать личность Николая, но, с другой стороны, в руках исследователя мало еще проверенного, отстоявшегося материала»[987]. Говоря же об иностранных мемуарных источниках, он подчеркивал, что «они оценивают личность русского монарха сквозь призму интересов своей страны. Все эти зарубежные воспоминания требуют чрезвычайно осторожного и критического отношения…

Мемуаристы русские за малым исключением хранят подобострастные чувства к особе в Бозе почившего, и в их характеристиках он является ангелом во плоти». Он обращал внимание на объективные источники — письма, дневники, документы. «Для историка знакомство с этими тетрадями совершенно необходимо».

Убийство Распутина в декабре 1916 г. серьезно повлияло на общее состояние Николая II. Мнения о том, как он воспринял эту новость, различны. Слова В.Н. Воейкова: «Я ни разу не усмотрел у Его Величества скорби, и, скорее, вынес впечатление, будто бы государь испытывает чувство облегчения»[988]. Однако А.А. Вырубова писала: «Расстроенный, бледный и молчаливый Государь эти дни почти не разговаривал, и мы никто не смели беспокоить его»[989]. Возможно, эта разноголосица связана с тем, что мемуаристы сталкивались с царем в разных плоскостях. С В.Н. Воейковым это были служебные и повседневные дела, а, как известно, царь прекрасно умел владеть собой и никогда не показывал посторонним людям, что творится у него на душе. А.А. Вырубова видела его в домашнем, интимном кругу где он позволял на время проявляться своим истинным настроениям. Безусловно, смерть Г.Е. Распутина не могла не взволновать царя, слишком много действительно важного было связано для него с этим человеком.

Таким образом, дискредитируя императорскую власть, либеральная оппозиция использовала проверенные приемы борьбы. Слухи, распускавшиеся ею, активно циркулировали в различных слоях российского общества, расшатывая устои самодержавия. Клевета всегда была действенным средством влияния на общественное мнение. Тем более, что жизнь последней императорской семьи носила фактически закрытый характер. Мнение тех, кто пытался восстановить истину, приобрело вес только тогда, когда «дело» было сделано и многовековая монархия в России пала.

Политический кризис 1916–1917 гг.

Вторая половина 1916 г. была очень тяжелой для царя. Экономический хаос в стране, активное вмешательство императрицы в государственные дела, активизация либеральной оппозиции не могли не сказаться на состоянии его здоровья. Великая княгиня Ольга Александровна писала о своей встрече с братом в Киеве в начале ноября 1916 г.: «Я была потрясена при виде Ники: такой он был бледный, худой и измученный… Мама встревожило его необычайное спокойствие»[990]. Но еще со второй половины 1916 г. его внешний вид отчетливо говорил видевшим его то, что состояние здоровья царя оставляет желать лучшего. Именно со второй половины 1916 г. в обществе начинают муссироваться слухи о психическом нездоровье царя, и причину его внезапного ухудшения многие связывали с именем «тибетского лекаря» П.А. Бадмаева. По свидетельству одного из лидеров либеральной оппозиции М.В. Родзянко: «Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года. После убийства Распутина разговоры об этом стали еще более настойчивыми»[991].

Историк П.Е. Щеголев писал о начале «душевного заболевания» царя, в конце 1916 — начале 1917г., как о безусловном факте: «19 декабря примчался в Петербург и пробыл здесь до 22 февраля … и уже в это время, несомненно, носил в себе серьезную душевную болезнь»[992]. В результате стенографической обработки протоколов допросов Чрезвычайной следственной комиссии у А. Блока также сложилось мнение о душевном кризисе в состоянии царя в конце 1916 г.: «Император Николай II, упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, изверившийся в людях, задерганный и осторожный на словах, был уже «сам себе не хозяин»[993]. По свидетельству министра иностранных дел С.Д. Сазонова, император в 1916 г. здорово сдал: «Он сильно похудел, и на висках и в бороде появились в большом количестве седые волосы»[994]. Об этом же пишет и великий князь Кирилл Владимирович, который встречался с царем в Ставке: «Он редко говорил со мной и был заметно переутомлен»[995].

Самые серьезные свидетельства о проблемах со здоровьем царя оставлены в мемуарах В.Н. Коковцева, который встречался с царем 19 января 1917 г. в Царском Селе. Это одно из последних по времени описаний внешности императора. По мнению В.Н. Коковцева, царь либо серьезно переживал произошедшие события, либо слухи о начале душевного нездоровья царя имели под собой некоторые основания: «Внешний вид государя настолько поразил меня, что я не мог не спросить его о состоянии его здоровья. За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно такие бархатные, темно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет, вместо обычно пристального направления на того, с кем государь разговаривал. Белки имели ярко выраженный желтоватый оттенок, а темные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными. Я с трудом мог подавить в себе охватившее меня волнение и, спрашивая о здоровье, сказал просто: «Ваше величество, что с вами? Вы так устали, так переменились с прошлого января, когда я видел вас в последний раз, что я позволяю себе сказать вам, что вам необходимо подумать о вашем здоровье. Те, кто видят вас часто, очевидно, не замечают вашей перемены, но она такая глубокая, что, очевидно, в вас таится какой-нибудь серьезный недуг». Выражение лица государя было какое-то беспомощное. Принужденная, грустная улыбка не сходила с лица, и несколько раз он сказал мне только: «Я совсем здоров и бодр, мне приходится только очень много сидеть без движения, а я так привык регулярно двигаться. Повторяю Вам, Владимир Николаевич, что я совершенно здоров. Вы просто давно не видели меня, да, я, может быть, неважно спал эту ночь. Вот пройдусь по парку и снова приду в лучший вид»[996].

В.Н. Коковцев подчеркивал, что царь постоянно терял нить разговора и после одного из вопросов к нему: «…государь пришел в какое-то совершенно не понятное мне беспомощное состояние странная улыбка, я сказал бы даже, почти бессознательная, без всякого выражения, какая-то болезненная, не сходила с его лица, и он все смотрел на меня, как будто он собирался с мыслями и искал в своей памяти то, что выпало из нее сейчас». После аудиенции, встретив в приемной доктора Е.С. Боткина, Коковцев высказал ему свои впечатления от встречи с императором: «Неужели вы не видите, в каком состоянии государь. Ведь он накануне душевной болезни, если уже не в ее власти, и все вы понесете тяжкую ответственность, если не примете меры к тому, чтобы изменить всю создавшуюся обстановку». Однако, по словам В.Н. Коковцева, «ни тот, ни другой не разделили моего впечатления … в его здоровье нет решительно ничего грозного и что он просто устал от всех переживаний. У меня же осталось убеждение, что государь тяжко болен и что болезнь эта — именно нервного, если даже не чисто душевного свойства. При этом моем убеждении я и был и восемнадцать месяцев спустя, когда 10-го июля 1918 г. в помещении Петроградской чрезвычайки меня допрашивал Урицкий и задал мне прямой вопрос о том, считаю ли я государя психически здоровым и не думаю ли я, что он еще со времени удара его в Японии был просто больным человеком … едва ли ясно понимал, по крайней мере в данную минуту все, что происходило кругом его»[997].

О «рассеянности» и «неадекватности» императора писали многие мемуаристы, встречавшиеся с Николаем II до 22 февраля 1917 г. Так, английский посол Дж. Бьюкенен, встречавшийся с императором в Царском Селе 12 января 1917г., отмечал, что «Г. Барк, министр финансов, имевший аудиенцию непосредственно вслед за мною, спросил меня на следующий день, что я сказал императору, т.к. он никогда не видел его столь нервным и взволнованным»[998]. 10 февраля 1917 г. состоялась аудиенция М.В. Родзянко у императора: «Отношение государя было не только равнодушное, но даже резкое … государь был рассеян»[999].

Надо иметь в виду, что слухи о «психической неадекватности» царя распространялись на фоне резко возросшего влияния на внутриполитические события так называемого «кружка Бадмаева». В него входили весьма влиятельные лица силовых структур, ориентировавшиеся в своей деятельности на императрицу Александру Федоровну и Распутина. К их числу можно отнести A.T. Васильева — последнего руководителя Департамента полиции, знаменитой «Охранки», А.Д. Протопопова — министра внутренних дел (с сентября 1916 г.) и генерал-лейтенанта П.Г. Курлова, который в это время являлся товарищем (заместителем) министра внутренних дел.

Общественное мнение по отношению к П.А. Бадмаеву было настроено резко отрицательно. Например, по словам А. Блока: «Бадмаев — умный и хитрый азиат, у которого в голове был политический хаос, а на языке шуточки, и который занимался, кроме тибетской медицины, бурятской школой и бетонными трубами — дружил с Распутиным и Курловым… при помощи Бадмаевского кружка получил пост министра внутренних дел Протопопов»[1000].

Сам Николай II был знаком с П.А. Бадмаевым с детства. Знакомство с ним он «унаследовал» от своего отца. В первой половине 1895 г. он несколько раз встречался с Бадмаевым, который много рассказывал царю о Востоке[1001]. В тот период политическим проектам П.А. Бадмаева, связанным с распространением влияния России на Дальнем Востоке и Китае, оказывалась серьезная государственная поддержка. Министр финансов и председатель Совета Министров В.Н. Коковцев свидетельствовал, что «Бадмаеву была даже выдана по докладу Витте из Государственного банка ссуда в 200 тыс. руб. для пропаганды среди бурят и монголов в пользу России»[1002]. После 1895 г. связи царя и П.А. Бадмаева ослабели, но не прерывались.

Влияние Бадмаева вновь начало нарастать после появления Распутина рядом с царской семьей. Медицинская квалификация П.А. Бадмаева вызывала самые разноречивые суждения. Например, М. Палеолог свидетельствовал, что «сильный своим невежеством и «озарением», Бадмаев, не колеблясь, берется лечить в самых трудных, самых неясных медицинских случаях: однако же, он оказывает некоторое предпочтение нервным болезням, психическим страданиям и расстройствам, связанным с женской физиологией»[1003]. Поскольку именно медицинская деятельность Бадмаева вызывала сомнения, то как раз эта сторона была использована для дальнейшей дискредитации царя.

Главным источником этих утверждений стал Ф.Ф. Юсупов. После Февральской революции 1917 г. он ходил в героях как убийца Распутина и в своих многочисленных интервью постоянно возвращался к теме медикаментозного влияния на психику царя со стороны «темных сил». Об этом же впоследствии он писал и в мемуарах: «Распутин очень дружил с тибетским врачом Бадмаевым… Он дружил с подонками петербургского политического мира… Лечение Распутиным государя и наследника различными травами, конечно, производилось при помощи Бадмаева»[1004]. Он же привел слова Распутина по поводу методики лечения царя «травами»: «Вот у него лекарства, какие хочешь, вот уж настоящий доктор. Что там Боткины и Деревянки — ничего они не смыслят, пишут всякую дрянь на бумажках, думают, больной-то поправляется, а ему все хуже да хуже. У Бадмаева средства все природные, в лесах, в горах добываются… Вот ему самому-то дают чай пить, и от этого чаю благодать Божия в нем разливается, делается у него на душе мир, и все ему хорошо, все весело — да, ай-люли малина»[1005].

Об этом же пишет весьма информированный посол Французской республики в России Морис Палеолог в дневнике в середине ноября 1916 г. Он упоминал о недомогании императора, проявлявшемся «в состоянии нервного возбуждения, беспокойства, в потере аппетита, в депрессии и бессоннице». Он подчеркивал, что именно императрица заставила царя обратиться к Бадмаеву, которого посол называет «хитроумным последователем монгольских колдунов» и «шарлатаном». По сведениям посла, Бадмаев предложил пациенту «эликсир, составленный из «тибетских трав» в соответствии с волшебной формулой и на основе очень строгой дозировки». И когда «император принимал это лекарство, его болезненное состояние исчезало в мгновение ока. К нему не только возвращались сон и аппетит, но он также испытывал резкое улучшение самочувствия, восхитительное возбуждение и странную эйфорию. Судя по результату воздействия, этот эликсир должно был быть смесью белены и гашиша, и императору не следовало злоупотреблять, принимая его»[1006].

После начала Гражданской войны в России и гибели царской семьи произошла переоценка ценностей. Коснулось это и деятельности П.А. Бадмаева. Один из его приятелей по политической и коммерческой деятельности генерал П.Г. Курлов в мемуарах называл Бадмаева своим старым другом и рассказывал, как познакомился у него с Распутиным. Он же категорически утверждал, что «никто из царской семьи никогда у П.А. Бадмаева не лечился»[1007]. Более значительный интерес представляет свидетельство В.М. Руднева, возглавлявшего весной 1917 г. комиссию по «Обследованию деятельности «темных сил». Он, проведя тщательное расследование, утверждал, что ни сам Бадмаев, ни Распутин не использовали никаких медикаментозных средств влияния на царя[1008].

Совершенно очевидно, что мы никогда не узнаем наверняка, как же было на самом деле. Однако автор позволит себе высказать мнение, что серьезных оснований для предположений о медикаментозном влиянии на царя во второй половине 1916 г. нет. Конечно, с одной стороны, ответ на классический вопрос «Кому выгодно?» был дан в 1917 г. В это время императрица была необычайно политически активна. За ее спиной Распутин, «Бадмаевский кружок» и прочая. Она тверда, она уверовала в свою политическую волю, она пишет о желании «одеть мужские штаны». Ее окружение поддерживает в ней веру в себя, как в новую Екатерину Великую. Английский посол Дж. Бьюкенен передавал свой разговор с императрицей, после решения императора принять на себя пост Верховного главнокомандующего. После того как Бьюкенен высказал осторожные опасения по поводу последствий этого шага, императрица заявила: «Царь, к сожалению, слаб, но я сильна, и буду такой и впредь»[1009]. Однако царь не всегда выполнял политические рекомендации императрицы, и она была вынуждена снова и снова убеждать его в принятии тех или иных политических решений в своих бесконечных ежедневных письмах. Как любящая жена, пойти по пути Екатерины II она не могла, но «травы» Бадмаева позволяли решить эту политическую проблему. Как это могло происходить технически, сказать трудно, но регулярные визиты Александры Федоровны в Ставку и приезды царя в Царское Село теоретически давали возможность для такого медикаментозного воздействия.

Вместе с тем, с другой стороны, дневниковые записи царя, воспоминания позволяют утверждать, что царь не был настолько перегружен работой в Ставке. К тому же постоянные физические нагрузки позволяли ему поддерживать хорошую форму. Оторванность от семьи, от жесткого влияния императрицы, по свидетельству современников, также шла ему на пользу. Кроме того, находясь в Ставке, он практически не пил. О хорошем физическом состоянии царя достаточно наглядно свидетельствуют его письма из Ставки в начале 1916 г. Например, в феврале он писал: «Сегодня утром я, когда встал, позволил Боткину всего себя выслушать и выстукать. Он просил сделать это здесь, так как здесь больше времени — он меня с Крыма так не осматривал. Он нашел все в порядке и сердце даже лучше, чем в последний раз! Странно!»[1010].

Ритм деловой жизни царя оставался в конце 1916 г. привычно-напряженным. По данным камер-фурьерских журналов, с 19 декабря 1916 г. по 22 февраля 1917 г. Николай II принял министра внутренних дел Протопопова 14 раз, председателя Совета министров князя Голицына 9 раз, военного министра 18 раз[1011]. Кроме этого, были и многочисленные разовые приемы, о которых речь шла выше. И ни у кого из видевших царя не возникало никаких сомнений в его работоспособности и адекватности. Вместе с тем и императрица Александра Федоровна была необычайно политически активна. Она фактически стала соправительницей. За это же время она приняла Протопопова 6 раз, Голицына 5 раз, иногда даже раньше, чем их принимал царь. Это были «ее» люди, через которых императрица пыталась проводить свою политическую линию.

Безусловно, нервное напряжение и душевные переживания накладывали свой отпечаток, тем более, что царь переживал все это внутри, не давая эмоциям выплескиваться наружу, но хорошо известен его фатализм, который сглаживал все эти неблагоприятные факторы. И тем не менее современники отмечали резкое изменение внешнего облика царя в худшую сторону в конце 1916 — начале 1917 г., его заторможенность и неадекватность. Все же это не дает оснований предполагать, что информация Ф. Юсупова имеет под собой серьезные основания.

Опровергает сведения Юсупова такой сведущий очевидец, как начальник подвижной охраны царя генерал А.И. Спиридович. Он сообщал, что за январь 1917 г., находясь в Царском Селе, царь принял более 140 разных лиц в деловых аудиенциях. За три недели февраля 1917 г., до отъезда в Ставку, им было принято до 100 лиц. Это, безусловно, свидетельство высокой работоспособности. Спиридович утверждал, что «Государь был полон энергии и работал много. Никакой апатии, о чем так много говорили, особенно в иностранных посольствах, в Государе не было заметно. Была заметна иногда усталость»[1012].

В пользу этого говорит также и то, что после отречения царя все разговоры о его душевном нездоровье полностью прекратились. Например, B.C. Панкратов, комиссар Временного правительства, вспоминал: «Приходилось поражаться его физической выносливости и даже силе… Вообще физически бывший царь был очень здоров, любил движение»[1013].

Говоря о здоровье Николая II, нельзя не сказать несколько слов о его семейной жизни. В личной жизни царь был счастлив. Он женился на любимой женщине. Очень большое место в его жизни занимала семья. В отличие от многих европейских монархов у него была общая спальня с женой. Несмотря на пуританское воспитание императрицы, у них изначально установились необычайно откровенные отношения. На это обращали внимание все авторы, писавшие на данную тему. Правда, в этом они, как правило, искали патологическую подоплеку. Например, П.Е. Щеголев писал: «Повышенный и обостренный эротизм на религиозной почве с патологическим оттенком характеризует любовное чувство Александры Федоровны на всем протяжении ее жизни с Николаем»[1014]. Один из первых биографов императрицы В. Канторович также обращал внимание на «половую возбудимость» царицы, отмечая в своей брошюре, что «прожив 20 лет с мужем, она не перестает быть во власти эротических воспоминаний и образов, которые порой вытесняют все остальное». И далее: «…тот педантизм, с каким царица, ежемесячно, оповещала мужа о наступлении женского недомогания, условно говоря о нем, как о «приходе инженер-механика» или «мадам Беккер».

Восприятие обществом интимных отношений меняется, и никто сейчас не оспаривает их значимость для нормальной человеческой личности. Замечания о «патологическом оттенке» чувств этих людей оставим на совести авторов, выполнявших, по большей части, определенный политический заказ. Лучше предоставить слово самим героям, а читатели сами оценят их отношения.

Из писем императрицы за 1915–1916 гг. Октябрь 1915 г.: «Ах как грустно без твоих ласк, которые для меня все!»[1015] Январь 1916 г.: «Инженер-механик явился неожиданно»[1016]. Март 1916 г.: «Прижимаю тебя к груди и держу в нежных объятиях, целуя все любимые мною местечки с нежной, глубочайшей преданностью»[1017]. В апреле 1916 г. царь писал из Ставки: «Моя любимая, я очень хочу тебя. Пожалуйста, пусть у тебя не будет m-me Беккер, когда я вернусь». И 10 апреля царица с огромным сожалением отвечает ему «О, душечка, наверное, Беккер придет завтра». 11 апреля это предсказание оправдалось: «Конечно Беккер приехала сегодня вечером, т.к. ты не желал ее видеть, но может быть, мне удастся отделаться от нее раньше, чтобы не докучать тебе»[1018]. Императрица после посещения Ставки в мае 1916 г. писала: «…так дивны воспоминания о твоей любви и нежных ласках, я так буду тосковать по ним в Царском!»[1019] В июне 1916 г. она писала мужу: «Спасибо, шалун мой, за вату!!!» Николай был более сдержан в своих письмах, но иногда и у него прорывалось ответное чувство. Тогда же он писал из Ставки: «Как я тоскую по твоим сладким поцелуям! Да, любимая моя, ты умеешь их давать! О, какое распутство!… трепещет при воспоминании»[1020]. В июне 1916 г. императрица писала: «Будет восхитительно приехать к тебе туда. Беккер будет около 3-го, а потому лучше несколько дней спустя, чтобы быть с тобой 11-го… Прощай, мой дорогой, возлюбленный мой, которого я жажду!» На следующий день царица вновь вернулась к этой теме: «Беккер прибыла ко мне сегодня, так мило, раньше времени, — тем лучше для нашей поездки»[1021]. 3 июля 1916 г.: «Приеду к тебе, оставив Беккер позади!»[1022]. После отъезда из Ставки императрицы 13 июля 1916 г. царь писал: «…я, конечно, как всегда, не успел сказать тебе и половины того, что собирался, потому что при свидании с тобой после долгой разлуки я становлюсь как-то глупо застенчив и только сижу и смотрю на тебя, что уже само по себе большая для меня радость»[1023]. Письмо царя из Ставки 21 июля 1916 г.: «Бог даст, через 6 дней я опять буду в твоих объятиях и чувствовать твои нежные уста — что-то где-то у меня трепещет при одной мысли об этом! Ты не должна смеяться, когда будешь читать эти слова!»[1024].

19 августа 1916 г.: «Я с нетерпением жду свидания с тобой! Беккер была встречена крайне враждебно».

20 августа: «Конечно, скоро явится проклятая Беккер — страшная досада, она все испортит»[1025].

16 сентября 1916 г.: «Беккер приехала».

События, связанные с отречением царя, также представляют интерес для нашей темы, поскольку именно заболевание цесаревича стало причиной передачи власти великому князю Михаилу Александровичу. Если следовать хронологии событий, 2 марта 1917 г. в 2 часа ночи был подписан манифест о создании ответственного министерства. В 15 часов дня подписано отречение в пользу сына Алексея. В 22 часа этого же дня — отречение в пользу Михаила. Даже это простое перечисление фактов показывает, как стремительно менялась политическая ситуация в эти сутки. Как было сказано в тексте отречения: «Не желая расстаться с любимым сыном нашим, Мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу. 2 марта, 15 часов, 1917 г., г. Псков». Об этом эпизоде мы уже достаточно подробно писали, но можно привести слова царя, сказанные А.И. Гучкову: «Хорошо, я уже подписал акт об отречении в пользу моего сына, но теперь я пришел к заключению, что сын мой не отличается крепким здоровьем, и я не желаю с ним расстаться, поэтому я решил уступить престол Михаилу Александровичу»[1026].

Некоторые авторы, в частности А.Ф. Керенский и П.Н. Милюков, утверждали, что это решение не было проявлением обычного отцовского чувства, а было хорошо продуманным политическим ходом. В текст отречения царем изначально закладывалась «юридическая мина», связанная с нарушением норм закона о престолонаследии, которая, по мнению этих авторов, давала возможность Николаю II оспорить впоследствии законность отречения в случае политической стабилизации в стране. Эта «юридическая мина» была связана с тем, что он имел право отречься только за себя, но не за сына. Думается, что эти соображения достаточно существенны, и, если политики не сразу разобрались в нюансах закона о престолонаследии, то великие князья сразу обратили на это внимание. В письме С.М. Романова к Н.М. Романову от 9 марта 1917 г. отмечалось, что «когда же пришла телеграмма об отречении в пользу Михаила, мы все ахнули, так как все знали, что это противозаконно»[1027].

Сведения о состоянии здоровья Николая II стали предметом пристального внимания медиков и политиков в 1998–1999 гг., когда проводилась всесторонняя экспертиза останков царской семьи. Именно данные медиков стали основой для сомнений в подлинности останков. Так, проф. Военно-медицинской академии Л.В. Попов сообщил, что в результате проведенной челюстно-лицевой экспертизы черепа предполагаемого Николая II он установил, что этот череп принадлежал человеку с явно выраженным пародонтозом и разрушенными зубами без признаков стоматологического лечения. Вместе с тем дневниковые записи царя и подробное описание его зубов, сделанное в декабре 1917 г. в Тобольске дантистом Марией Рендель, свидетельствовало о здоровом стоматологическом состоянии императора[1028].

Кроме того, на правой половине черепа отсутствовала костная мозоль, возникшая в результате сабельного удара, полученного в Японии в 1891 г. Кроме этого, анализ костных останков показал «полное сращение и гиперстоз левого крестново-подвздошного сочленения, шиловидные и гребневидные костные разрастания по краям тел многих позвонков. Это могло сопровождаться при жизни погибшего болями в заднем тазовом полукольце и спине, не исключены нарушения осанки, походки, ограничение объема движений»[1029]. Однако, как свидетельствует собранный нами материал, подобные проблемы не были характерны для Николая II. Все эти факты стали основанием для того, чтобы Русская православная церковь, в лице патриарха Алексия II дистанцировалась от процедуры захоронения останков в Петропавловском соборе, при этом канонизировав всю царскую семью.

Медики в окружении императора

Рассказывая о семье Николая II, нельзя не упомянуть человека, чья роль, на наш взгляд, недооценена исследователями. Особый интерес представляет то, что этот человек был врачом. Его карьера при дворе является наглядным примером, как в результате переплетения достаточно сложных причин медик от чисто профессиональных функций переходит к попыткам политического влияния на своего пациента. Речь идет об известном хирурге, профессоре Военно-медицинской академии, лейб-медике С.П. Федорове.

В мемуарной и исторической литературе, связанной с событиями последних полутора лет существования монархии в России, имя известного хирурга С.П. Федорова упоминается достаточно часто. И не потому, что он был одним из многих лейб-медиков, а потому, что он, в силу сложившейся ситуации, оказался в центре интимного, семейного круга царской семьи, где личные медицинские проблемы тесно переплетались с проблемами политическими. Имя врача, как правило, упоминается в связи с несколькими эпизодами.

Во-первых, это приглашение Федорова во дворец в связи с кровотечением у Алексея и диагностированием гемофилии у наследника в 1904 г. Во-вторых, это эпизоды, связанные с обострением этой болезни и усилением влияния Распутина. В-третьих, это эпизод, связанный с отречением Николая II. Эти упоминания рассыпаны по различным источникам и не дают целостной картины всей сферы деятельности известного медика. Однако даже то, что хорошо известно, позволяет предполагать, что влияние С.П. Федорова не ограничивалось только медицинской сферой, но включало в себя и вопросы политического характера.

С.П. Федоров родился в 1869 г. Степени доктора медицины он был удостоен в 1895 г., профессором Военно-медицинской академии стал в 1903 г. — в 34 года. Его придворная карьера началась вскоре после рождения цесаревича Алексея Николаевича. В дневнике Николая II 30 июля 1904 г. появилась запись о рождении наследника, а уже 8 сентября 1904 г. он писал: « Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины. Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова, около 7 часов они наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства»[1030]. Все последующие записи царя фиксируют состояние больного Алексея, которое медленно улучшалось.

Упоминаний имени С.П. Федорова в дневнике не встречается, но можно предположить, что он находился рядом с младенцем. Это подтверждается и архивными документами. В конце ноября 1904 г. личный секретарь императрицы Александры Федоровны граф Я. Ростовцев направил письмо, с грифом «конфиденциально», инспектору Придворной медицинской части проф. Н.А. Вельяминову. В нем он сообщал, что «профессор Военно-Медицинской Академии С.П. Федоров был приглашен для пользования Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича и оставался во дворце двое с половиною суток безвыездно»[1031]. Эта информация была связана с вопросом оплаты услуг хирурга. Я. Ростовцев указывал, что обычный гонорар за услуги медиков в таких ситуациях определяется в 25 рублей за визит в Петербурге и по 50 рублей вне города. Однако Вельяминов в своем ответе проинформировал, что обычно при командировках врачей для оказания помощи Августейшим особам «Министерство Двора назначает вознаграждение этим врачам в размере 100 руб. в сутки». Вельяминов подчеркивал, что он затрудняется решить вопрос о том, сколько заплатить врачу, так как не знает, «какой характер носила помощь Федорова»[1032]. Это показывает степень «закрытости» информации о болезни цесаревича даже среди медиков. Из этого же документа известно, что С.П. Федоров в декабре 1904 г. нанес во дворец еще два визита. Гонорар за свои услуги врач получил только в середине декабря 1904 г. Я. Ростовцев направил С.П. Федорову письмо, в котором сообщил, что препровождает «вашему Превосходительству в вознаграждение за пользование Его Императорского Величества Наследника Цесаревича триста рублей»[1033].

После того как царская семья узнала хирурга и он оказался посвященным в самые интимные тайны жизни царской семьи, его начали приглашать для лечения болезней и других детей. Например, когда летом 1907 г. заболела младшая дочь царя Анастасия Николаевна, проф. Федоров с 22 мая по 6 июля нанес 46 визитов, получив за лечение княжны 3000 руб.[1034] Император записал в дневнике 22 мая 1907 г.: «За завтраком узнал, что у бедной Анастасии объявился дифтерит. Сейчас же было решено: мне с остальными детьми переехать на Ферму — Аликс осталась с нею. Вечером пришла Аликс и сообщила успокоительные вести. Первая прививка была сделана в час дня»[1035].

Из переписки, носящей финансовый характер, мы можем точно установить, как часто наследнику требовалась помощь хирурга проф. С.П. Федорова. Например, в течение зимнего сезона 1908/09 г. Федоров приглашался четыре раза: «в декабре (на Рождество) 1908 г. он однажды был экстренно вызван из Москвы», следовательно, этот визит ему был оплачен как четырехдневный. Всего врачу было заплачено 350 руб. В августе 1909 г. он посетил наследника еще четыре раза (200 руб.)[1036]. В конце концов медицинские услуги Федорова были оценены не только в материальной форме. В 1909 г. он был удостоен звания почетного лейб-хирурга.

Поскольку при императорской семье постоянно находился ее семейный врач — лейб-медик Е.С.Боткин и ученик С.П. Федорова — врач В.Н. Деревенко, то самого профессора приглашали только в серьезных ситуациях, и одна из них сложилась в 1912 г. во время отдыха царской семьи в Спале. После того как цесаревич получил травму, из Петербурга были срочно вызваны Федоров и лейб-педиатр Раухфус. 4 октября 1912 г. они прибыли в Спалу. Царь 5 октября 1912 г. записал в дневнике: «Профессор Федоров вчера приехал. Слава Богу, сегодня он нашел известное улучшение»[1037]. Позже, уже после того как состояние здоровья наследника стабилизировалось, в письме к матери — императрице Марии Федоровне 20 октября 1912 г. — он писал об этих днях: «Выписали сейчас же прекрасного хирурга Федорова, которого мы давно уже знаем и который специально изучал такого рода случаи»[1038].

Воспитатель цесаревича П. Жильяр упоминал, что он видел в этот день вечером хирурга, и «у него был очень озабоченный вид»[1039]. Поскольку ситуация была очень серьезной, министр Императорского двора В.Б. Фредерикс, несмотря на противодействие императрицы Александры Федоровны, настоял на том, чтобы начали печататься бюллетени о состоянии здоровья наследника. И первой под ними, наряду с подписями лейб-медика Е.С. Боткина и почетного лейб-медика педиатра С. Острогорского, стояла подпись С.П. Федорова. А.А. Вырубова в мемуарах упоминала о том, что «на консультации они (С.П. Федоров и Деревенко. — И.З.) объявили состояние здоровья наследника безнадежным»[1040].

Начальник Канцелярии Министерства Императорского двора А.А. Мосолов упоминал о разговоре, состоявшемся у него в Спале с С.П. Федоровым в те критические для наследника дни. В этом разговоре Федоров обозначил свою особую позицию по поводу перспектив развития болезни цесаревича, который был уже объявлен врачами безнадежным. По его мнению, следовало «применить более энергичные средства», которые, однако, были более опасны. Вместе с тем Федоров выразил готовность взять на себя ответственность за их применение. Он спросил Мосолова — «сказать мне об этом императрице или сделать помимо ее ведения? Я ответил, что не берусь давать советы, но, конечно, тотчас после его ухода передал этот разговор министру двора»[1041].

Этот разговор получил продолжение, после того как состояние наследника стабилизировалось, и это улучшение императрица связала с телеграммой Распутина. А.А. Мосолов писал: «В два часа дня врачи пришли ко мне, и первое, что они сказали, было о том, что кровотечение цесаревича остановилось. При уходе я спросил его (С.П. Федорова. — И.З.), применил ли он то лечение, о котором говорил. Профессор махнул рукою и сказал, уже стоя в дверях: «И примени я его, при сегодняшних обстоятельствах в этом не сознался бы». Он поспешно ушел»[1042]. Мы можем только предполагать, какие методы лечения мог планировать профессор, и применил ли он их на самом деле, но его досада, связанная с тем, что царская семья любое улучшение состояния наследника связывала только с Распутиным, совершенно очевидна. Но, видимо, императрице запомнилась эта готовность врача рискнуть, когда все остальные медики расписались в своем бессилии. И этот эпизод только укрепил расположение императрицы к С.П. Федорову.

В процессе лечения наследника С.П. Федорову неоднократно приходилось сталкиваться с необъяснимым благотворным влиянием Распутина на его здоровье. Современники не единожды в разное время слышали от него признание этого факта. Например, в мемуарах великой княгини Ольги Александровны неоднократно повторяется, что «самые знаменитые врачи того времени были вынуждены это признать. Профессор Федоров, самый знаменитый хирург, пациентом которого был Алексей, сам не раз говорил мне об этом. Однако все доктора терпеть не могли Распутина»[1043]. Говоря о событиях в Спале осенью 1912 г., она вновь повторяет, что профессор Федоров «сказал мне, что с медицинской точки зрения исцеление совершенно необъяснимо»[1044].

Через три года, в 1915 г., во время пребывания С.П. Федорова в Ставке, протопресвитер русской армии и флота о. Шавельский писал: «С.П. Федоров — человек с большим, трезвым умом, далеким от мистических увлечений. Он здраво смотрел на распутинство и возмущался им. Мне казалось, что, как весьма авторитетный и любимый врач, он мог бы оказать влияние на Государя. Но, к сожалению, он так определял свое положение: «Я врач, мое дело лечить, а прочее — их дело»[1045]. Но тем не менее о. Шавельский относит С.П. Федорова к противникам Распутина. Хотя надо заметить, что, видимо, это никак открыто не проявлялось, так как императрица вряд ли потерпела в своем ближайшем окружении противников «святого старца». Видимо, между С.П. Федоровым и Распутиным поначалу происходили какие-то трения на медицинской почве, поскольку «предмет заботы» был у них один и тот же. Отголоском этих трений служит малодостоверный рассказ одного из самых последовательных противников Распутина — М.В. Родзянко: «Однажды наследнику оказалось необходимым сделать небольшую операцию. Лейб-хирург Федоров приготовил нужное в операционной комнате Зимнего дворца, отправился звать наследника. Каков же был его ужас, когда он увидел, что все приготовленное, тщательно дезинфицированное им (бинты, перевязочный материал и т.д.), оказалось покрытым какой-то грязной принадлежностью туалета. На вопрос к своему помощнику, что это значит, он получил ответ, что приходил Григорий Ефимович, молился и крестился и покрыл все приготовленное к операции своей одеждой. Федоров отправился к государю с жалобой, но государь отнесся довольно снисходительно»[1046]. Этот эпизод носит явно мифический характер, как один из множества рассказов, слышанных М.В. Родзянко в светских гостиных. Характерен зачин — «однажды», кроме того, для наследника не могло быть рядовых «небольших операций», когда ушиб и носовое кровотечение едва не сводили его в могилу. К тому же царская семья не жила в Зимнем дворце, а постоянным местом ее пребывания являлся Александровский дворец Царского Села. В книге М.В. Родзянко упоминается еще один достаточно широко распространенный слух, связанный с именем С.П. Федорова. После того как в июне 1914 г. в селе Покровском был тяжело ранен Распутин, «писали, что выехал лейб-медик Федоров». Как следует из архивных документов, в Покровское действительно по распоряжению императрицы был послан врач. Но только не С.П. Федоров, а профессор P.P. Вреден[1047].

Уже во время событий в Спале осенью 1912 г,, в связи с тем, что состояние больного ребенка требовало постоянного и очень опытного наблюдения, профессор С.П. Федоров пригласил из Петербурга одного из своих молодых ассистентов, хирурга Владимира Деревенко, который с этого времени остался состоять при цесаревиче постоянно.

Естественно, все эти медицинские услуги щедро оплачивались царской семьей. Уже 18 ноября 1912 г. были подписаны документы «По вопросу о вознаграждении врачей за пользование наследника Цесаревича». Почетный лейб-хирург С.П. Федоров получил 5000 руб. Кроме этого, ему начислили еще 1500 руб. за вторичную поездку в Спалу, продолжавшуюся шесть дней[1048]. В конце 1912 г. он был утвержден в звании лейб-хирурга. В приказе по Военно-медицинской академии от 8 декабря 1912 г. сказано: «Высочайшим приказом по министерству императорского двора от 6 декабря за №34 пожалованы: ординарный профессор академии, совещательный член Медицинского совета и Военно-санитарного учебного комитета, почетный лейб-хирург, доктор медицины, статский советник Федоров — в лейб-хирурги с оставлением в занимаемых им должностях»[1049].

После того как цесаревича перевезли в Царское Село зимой 1913 г., профессор Федоров продолжал навещать своего подопечного. По данным Е.С. Боткина, профессор Федоров приезжал как консультант с ноября 1912 г. по март 1913 г. 27 раз. В конце 1913 г., как следует из письма Е.С. Боткина, «профессор С.П. Федоров, кроме его консультаций в Царском и Петергофе, он был два раза, в течение нашего последнего пребывания в Ливадии, вызван туда, и оба раза потратил на эти поездки по восьми дней. Ввиду того, что за первую из них он отказывается что-либо получать, т.к. еще в Петергофе был всемилостивейше приглашен в Ливадию отдохнуть, я думаю, что за вторую он уже должен быть удовлетворен в полной мере, т.е. по прежнему расчету (300 руб. в день) = 2.500 руб.» С 17 марта по 16 мая профессора Федорова приглашали в Царское Село еще восемь раз (400 руб.), и два раза он был вызван в Петергоф из Москвы (6 июня и в первых числах августа), следовательно, за эти визиты, по мнению Е.С. Боткина, профессору «С.П. Федорову приходится от 3.200 руб. (2.500+400+300) до 3.500 (2.500+400+600)»[1050]. В письме Е.С. Боткина от 30 декабря 1914 г. упоминается еще о 16 визитах Федорова к наследнику (800 руб.). В письме за 4 февраля 1916 г. Е.С. Боткин пишет, что за 1915 г. С.П. Федоров посетил наследника 11 раз228 (Там же. Л. 26, 28.). Таким образом, финансовые документы позволяют установить, что за период с ноября 1912 г. по июнь 1915 г. С..П. Федоров приглашался к наследнику по меньшей мере 66 раз. Поэтому с полным основанием мы можем назвать С.П. Федорова лечащим врачом наследника и понятным становится внимание к нему и императрицы, и императора.

Федоров стал «своим» врачом в царской семье. В январе 1915 г., после того как во время железнодорожной катастрофы едва не погибла А. Вырубова, для ее лечения также был приглашен С.П. Федоров. Вместе с тем конкуренция среди медиков за близость к императорской семье была очень жесткой. Как пишет А. Вырубова, лечившая ее княжна Гедройц «не допускала профессора Федорова меня лечить, сделав сцену Государыне». Только по настоянию проф. Гагенторна Федоров был все же приглашен. При этом он проявлял себя как опытный царедворец. По словам А. Вырубовой, он, «чтобы быть приятным г-же Гедройц и косвенно Государыне, которая верила ей, не желал вмешиваться в неправильное лечение. Гагенторн не побоялся высказать свое мнение и очень упрекал Федорова. Оба профессора, в присутствии Ея Величества, в моей маленькой столовой на столе положили мне гипсовую повязку … Государыня была обижена за Гедройц и первое время сердилась»[1051].

В поездках Николая II по фронтам проф. Федоров начинает сопровождать царя с сентября 1914 г. А после того как Николай II летом 1915 г. принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего, Федоров уже неотлучно находился вместе с ним при Ставке в Могилеве. Впервые Николай II упоминает С.П. Федорова в дневнике военного времени 18 ноября 1914 г., перечисляя тех, кто сопровождал его в поездке на фронт: «Со мною едут: Бенкендорф, Нилов, Воейков, Орлов, Дрентельн, Дм. Шереметьев, Саблин и Федоров»[1052]. По свидетельству дочери Е.С Боткина, «отец только два раза ездил с Его Величеством в Ставку, т.к. Государь брал с собой лейб-хирурга профессора Федорова, сказав моему отцу, что он его желает видеть при Ее Величестве и детях»[1053]. После того как в Ставку прибывает наследник, на Федорова ложится ответственность за состояние и его здоровья. Например, в письме цесаревича к матери от 4 ноября 1916 г. упоминается, что «побаливает мышца на ноге. С.П. (Федоров. – И.З.) не позволяет ходить»[1054]. За время пребывания в Ставке С.П. Федоров входит в ближний круг людей, окружавших Николая II. Он постоянно сопровождал его и в поездках, и на прогулках, присутствовал на обедах. Великий князь Гавриил Константинович вспоминал, что осенью 1914 г. «за обедом Николай Николаевич (великий князь, Верховный главнокомандующий в 1914–1915 гг. – И.З.) сидел справа от Государя, я напротив них, рядом с состоявшим при Государе профессоре Федоровым, известным петербургским хирургом»[1055].

Отношение к С.П. Федорову в Ставке было различным. Те, кто сталкивался с ним каждый день и близко его знал, относились к нему спокойно. Они единодушно оценивали С.П. Федорова как «очень умного человека», который стоит так же близко к царской семье, как и Е.С. Боткин. Начальник Канцелярии министра Императорского двора генерал А.А. Мосолов писал: «Федоров очень умный человек, был взят ко двору, главным образом ради здоровья цесаревича. Он последовал за государем в ставку и пользовался в глазах Его Величества безусловным весом. На основании его диагноза император, вначале отрекшийся в пользу сына, переменил свое решение в пользу брата Михаила Александровича: Федоров уверил государя, что Алексей Николаевич останется инвалидом на всю жизнь»[1056]. Протопресвитер о. Шавельский называл его «самым умным и образованным»[1057] среди окружения императора, но добавлял, что, к сожалению, его позиция по отношению к событиям, происходившим в стране и в Ставке, определялась девизом: «Моя хата с краю». К разговору об окружении императора он возвращался несколько раз, подчеркивая, что «если исключить профессора Федорова», то «не блистало оно ни талантами, ни дарованиями, ни даже сколько-нибудь выдающимися людьми»[1058].

Те же, кто видел его только издали и наблюдали только внешнюю сторону событий, отзывались по-другому. Один из офицеров Ставки М. Лемке писал о нем: «Федоров катается здесь, как сыр в масле, ровно ничего не делает, получает массу, дамами весьма любим»[1059].

Достаточно настороженно относился к профессору начальник подвижной охраны царя А.И. Спиридович. По его мнению, С.П. Федоров принес в ближайшее окружение царя «чуждое начало», которое было связано с иным жизненным опытом и определенными политическими симпатиями профессора. А.И. Спиридович подчеркивает, что «лейб-хирург Федоров, женатый на москвичке из купеческой семьи, он хорошо знал среду купечества и много говорил об этой силе, все более и более добивавшейся власти. Имена Рябушинских, Второвых, Гучковых и др. москвичей пересыпались в разговорах с Федоровым. Много там было неясного, недоговоренного, что уразумелось только потом»[1060].

Именно отец Шавельский указывает на политическое влияние, которое начал оказывать в Ставке С.П. Федоров. Он писал: «Конечно, все это не означает того, что свита не оказывала никогда и никакого влияния на Государя… Могу с несомненностью утверждать, что увольнение военного министра генерала Поливанова и назначение на его место генерала Шуваева состоялись под влиянием свиты и особенно адмирала Нилова и профессора Федорова, не симпатизировавших генералу Поливанову. Как и учреждение министерства здравоохранения, и назначение министром профессора Рейна, потом, вследствие протеста Государственной Думы и Государственного Совета аннулированные — состоялись под давлением профессора Федорова»[1061]. Эти свидетельства подтверждаются в письме Александры Федоровны от 4 марта 1916 г.: «Горько разочаровываемся в русском народе — такой он отсталый; мы стольких знаем, а когда приходится выбирать министра, нет ни одного человека, годного на такой пост. Не забудь про Поливанова. Говорил ли ты с Феод. (С.П. Федоров. – И.З.). Это было бы интересным для тебя. Он так предан, и не может иметь корыстных целей, потому что все уже получил и не станет гнаться за более высоким положением»[1062]. Через некоторое время, 12 марта 1916 г., императрица вновь возвращается к вопросу о Поливанове: «Он (Н.П. Саблин. — И.З.) говорит, что много толковал с Федоровым также про Поливанова… Дорогой мой, не медли, решись, дело слишком важное, а сменяя его, ты сразу подрезаешь крылья этой революционной партии — только поспеши с этим, — вспомни, что ты сам давно хотел его уволить, — поторопись, родной мой, ты всегда медлишь, тебе нужна женщина, которая подталкивала бы тебя!.. Обещай мне, что ты, ради твоего сына и России, немедленно сменишь военного министра»[1063]. Так что по утверждению о. Шавельского, у С.П. Федорова были все основания обмолвиться в разговоре со священником: «Здорово пришлось нам потрудиться, пока мы убедили Государя сменить Поливанова»[1064].

Вообще С.П. Федоров умело маневрировал, оставаясь «своим» для всех группировок Свиты. Его уважала императрица, вместе с тем, по словам А.И. Спиридовича, он зарекомендовал себя и как либерал и «радовался повороту на общественность», когда военным министром назначили Поливанова. Через него распространялись сведения о готовящемся заговоре великих князей с целью отстранения императора и заточения Александры Федоровны в монастырь. А.И. Спиридович писал: «Лейб-хирург Федоров лично рассказывал мне (и другим), что придя однажды во дворец к больному наследнику он увидел плачущую великую княжну Марию Николаевну (третья дочь царя. — И.З.), которая сказала ему, что «дядя Николаша (верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. — И.З.) хочет забрать «мама» в монастырь». Сергею Петровичу пришлось утешать девочку». Спиридович, как жандармский офицер, немедленно доложил об этих слухах Дворцовому коменданту[1065].

Влияние Федорова в глазах о. Шавельского было так очевидно, что тот начал обращаться к нему за протекцией при решении различных вопросов, относящихся и к его ведомству. Он, в частности, поднял вопрос об «обуздании кинематографа», т.е. введении определенной цензуры в системе частного кинопроката. Он писал: «Тогда я попросил профессора Федорова, чтобы он во время прогулки с Государем навел разговор на кинематограф, чтобы узнать его мнение. На другой день профессор сообщил мне, что он исполнил мою просьбу, и посоветовал мне еще раз побеседовать с Государем»[1066].

Сведения о. Шавельского находят прямое подтверждение в переписке между императором и императрицей. Характерно, что Александра Федоровна упоминает С.П. Федорова не только в связи с делами, связанными со здоровьем императора: «Родной мой, если ты как-нибудь почувствуешь себя не вполне хорошо, ты непременно позови Федорова, ты ведь сделаешь это» (19 сентября 1914 г.)[1067]. Она использует знания и опыт профессора и как эксперта по делам, связанным с медицинскими проблемами, которые возникали во множестве во время войны. Так, в сентябре 1914 г. она просила царя поговорить с Федоровым «относительно врачей и студентов»[1068]. Ей пришлось повторить свою просьбу несколько раз, настойчиво спрашивая царя: «Говорил ли ты с Федоровым по поводу призванных студентов и врачей?»[1069]. Находясь в Царском Селе, императрица через Федорова пыталась получить объективную информацию, связанную с организацией медицинской службы в районе боевых действий. В декабре 1914 г. она просила царя заставить «Федорова неожиданно заехать в небольшие лазареты, и пусть он вообще всюду сунет нос»[1070]. Используя его, императрица не забывала выказать профессору свое благоволение. В марте 1915 г. она передавала через царя поклон «моему другу Федорову»[1071].

Крепкое здоровье императора не создавало для С.П. Федорова особых проблем, и лето 1915 г. прошло для него достаточно спокойно. Как писал император жене в июне 1915 г.: «…в знакомой речке выкупался с Долгоруковым, Федоровым и Саблиным»[1072]. Но, после того как в Ставку переехал наследник, работы у него прибавилось. С серьезной проблемой врач столкнулся 3 декабря 1915 г., после того как у Алексея Николаевича началось внезапное носовое кровотечение, во время инспекционной поездки императора в качестве Верховного главнокомандующего. По свидетельству П. Жильяра, «в три часа утра профессор Федоров, испуганный ложившейся на него ответственностью, решился послать разбудить Государя и просить вернуться в Могилев, где он мог бы в лучших условиях ухаживать за ребенком»[1073]. Николай II записал в этот день в дневнике: «…по совету С.П. Федорова, решил со ст. Бахмач повернуть обратно в Ставку»[1074]. В Царском Селе его у кровати больного видела А. Вырубова: «Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась. Федоров сказал мне, что он хочет попробовать последнее средство, это достать какую-то железу из морских свинок»[1075]. Вряд ли Вырубова точно передает слова Федорова, но царь был очень встревожен и, видимо, не доволен действиями врачей. В дневнике он упоминает о «сонме докторов» у постели наследника, не называя никого из них конкретно. Кровотечение было остановлено только после прижигания раны. Но родители цесаревича связывали его выздоровление, как обычно, с вмешательством Распутина, и, по свидетельству Вырубовой, «доктора говорили, что они совершенно не понимают, как это произошло. Но это — факт»[1076].

В январе 1916 г. проф. С.П. Федоров заболел. В письме к жене Николай II немедленно упоминает об этом: «…небольшие боли в левой стороне живота и небольшой жар, так что я просил его лечь. Вид у него, как всегда, веселый»[1077]. Императрица ценила то, что рядом с царем находится человек из ее окружения. В марте 1916 г. она прямо заявила царю, что «рада, что С. Петр (С.П. Федоров. — И.З.) с тобой — предпочитаю его всем остальным твоим спутникам». При этом она подчеркивала, что Федоров установил тесные отношения и со «старыми» друзьями императрицы: «Н.П. (Н.П. Саблин. — И.З.) также подружился с Фед. (Федоровым. — И.З.) только потому, что он так тебе предан»[1078]. В ответе царь подтвердил, что отношения с Федоровым вышли за рамки отношений «больной — врач» и основываются на отношениях личной преданности императорской семье. Он писал: «Адмирал (К.Д. Нилов. — И.З.) серьезно привязан к Федорову, с последним я имел длинную и основательную беседу»[1079]. На что императрица немедленно откликается: «Рада, что ты имел разговор с Феодор.»[1080]. Таким образом, мы можем констатировать, что проф. Федоров, который появился в царском окружении в 1904 г., к весне 1916 г. превратился в фактического представителя императрицы при царе, оказывая существенное влияние на процесс принятия политических решений. При этом ему удавалось сохранять в Ставке внешнее впечатление некоторой дистанцированности от императрицы.

К весне 1916 г. влияние С.П. Федорова на царскую чету настолько возросло, что императрица лично начинает заниматься вопросами создания специального «Института Федорова». В письме к царю в конце марта 1916 г. она писала: «Я знаю, что Вл. Ник. и Данини (Вл. Ник. — В.Н. Деревенко, лейб-хирург; Сильвио Аброс Данини — архитектор Императорского двора. — И.З.) разрабатывают планы для института Федорова, и планы будут посланы ему и Воейкову (В.Н. Воейков — дворцовый комендант. — И.З.) для выбора, — только, пожалуйста, скажи Феод., что я должна видеть их, т.к. возможно предложу некоторые изменения»[1081].

В Ставке все признавали высокий интеллектуальный потенциал проф. Федорова. Поэтому его близость к царской семье, в условиях надвигавшегося кризиса, который уже явственно ощущался многими, вызывала удивление. К 23 февраля 1917 г. относится характерный диалог, состоявшийся между о. Шавельским и проф. Федоровым: «Когда пили кофе, я обратился к профессору Федорову: — Я хочу задать вам, Сергей Петрович, один щекотливый вопрос. Если найдете почему-либо неудобным ответить на него, скажите прямо. — Пожалуйста! — сказал Федоров. — Вы, Сергей Петрович, знаете, что в вашей придворной семье я являюсь почти случайным гостем. То вы уезжаете в Царское Село, а я остаюсь здесь, то я уезжаю либо на фронт, либо в Петроград, когда вы находитесь в Ставке. Я чаще вдали от вас, чем с вами. И, однако, я начинаю задыхаться в вашей атмосфере — фальши с одной стороны, безумия — с другой. Мне страшно становится, когда я вижу, как люди с закрытыми глазами несутся к пропасти, оставаясь наружно спокойными и жизнерадостными. Но вы всегда в этой среде. Вот я и не могу понять: как это вы, человек широко образованный, с прогрессивными взглядами, умный и чуткий, можете мириться со всем происходящим, как вы уживаетесь с этой средой? Еще раз повторяю: если почему-либо неудобно вам ответить на мой вопрос — пожалуйста, не отвечайте. — Почему не ответить? — спокойно сказал Федоров, — Не вы первый задаете мне такой вопрос. В Москве мои знакомые часто задавали его. Я коротко отвечу вам. Я — врач: лечу Алексея Николаевича, прекрасно знаю его организм, он привык ко мне, — я не имею права оставить его. Вы, может быть, думаете, что мне выгодно оставаться тут. Совсем нет! В Петрограде я зарабатывал сорок тысяч рублей в год; тут я получаю крохи. По долгу врача, а не из-за выгоды я живу здесь. Относительно же всего происходящего… Оно меня на касается… Помочь делу я бессилен…»[1082].

С.П. Федоров предчувствовал грядущие серьезные изменения. Когда А.И. Спиридович, оставив пост начальника охраны и уезжая к месту нового назначения в Ялту, прощался с профессором, тот уверял его, что Спиридович скоро вернется в Петроград, «но как и почему, не объяснял, а только загадочно улыбался и говорил — увидите»[1083]. Не исключено, что С.П. Федорову, через А.И. Гучкова, богатого московского предпринимателя и одной из ключевых фигур думского политического бомонда, было известно о перспективах развития политической ситуации в стране гораздо больше, чем недавнему начальнику царской охраны.

Буквально накануне Февральской революции 24 февраля 1917 г., уже после смерти «старца», у о. Шавельского и С.П. Федорова состоялся еще один важный разговор, в котором Федоров публично определил свое отношение к событиям и лицам, окружавшим царскую семью. Шавельский иронично поинтересовался, как идет жизнь в Царском Селе после смерти Распутина. Но Федоров не поддержал разговора. По утверждению Шавельского, он заявил, что Распутин действительно мог предсказать ухудшение здоровья цесаревича и помочь ему. Священник был озадачен тем, что «Распутин заставлял задумываться над ним таких, отнюдь не склонных ни к суеверию, ни к мистицизму, напротив, привыкших на все смотреть, прежде всего, с позитивной точки зрения, людей, как профессор Федоров»[1084].

Эпизод, связанный с отречением Николая II, поставивший точку в трехсотлетней династии Романовых и имевший серьезнейшие политические последствия, также связан с именем лейб-медика С.П. Федорова. Все мемуаристы[1085] отмечают значимость этого эпизода, в котором мнение врача повлияло на события марта 1917 г.

По свидетельству официального историографа Ставки генерала Д.Н. Дубенского, который сопровождал царя с октября 1914 г., события развивались следующим образом. 26 февраля 1917 г. в Могилеве у него состоялся разговор с С.П. Федоровым, в ходе которого было решено склонить царя к силовому решению проблемы «беспорядков» в столице. Кандидатом в диктаторы в ходе этого разговора был предложен генерал Н.И. Иванов.

На следующий день, 27 февраля, около шести часов вечера Дубенской вместе с проф. С.П. Федоровым отправились на станцию в вагон генерал-адъютанта Н.И. Иванова, который их ожидал.

После часового разговора генерал Иванов согласился взять на себя ответственность за наведение порядка в Петрограде. Проф. Федоров пообещал устроить генералу встречу с императором за обедом, усадив их вместе[1086]. Во время последнего обеда в Ставке царь, переговорив с генералом, приказал ему отправиться с батальоном Георгиевских кавалеров в Царское Село, а затем в Петроград для наведения порядка.

28 февраля 1917 г. царский поезд отбыл из Ставки в Петроград. Естественно, в свитском поезде шло обсуждение событий в столице. В результате этих бесед родилось письмо, которое Д.Н. Дубенской пытался передать через Федорова к царю[1087]. В этом письме, написанном 28 февраля 1917 г. в 10 часов вечера, содержались следующие характерные строки, обращенные именно к С.П. Федорову: «Дальше Тосна поезда не пойдут. По моему глубокому убеждению, надо его величеству из Бологого повернуть на Псков (320 верст) и там, опираясь на фронт генерал-адъютанта Рузского, начать действовать против Петрограда… Пишу вам все это, считая невозможным скрыть … если мою мысль не одобрите, разорвите записку. Преданный Д. Дубенской»[1088]. Это письмо было передано С.П. Федоровым на станции Бологое во время стоянки В.Н. Воейкову, но никаких последствий не повлекло. Для приведенного эпизода характерно то, что генерал Д.Н. Дубенской пытался обратиться к царю через лейб-медика, давая советы политического характера, зная при этом, каким влиянием тот пользуется в окружении императора.

Рассказывая о событиях 2 марта 1917 г., Д.Н. Дубенской чрезвычайно высоко оценивал роль Федорова в событиях, связанных с отречением Николая II. Он называл его «умным, талантливым, живым и преданным Государю и всей его Семье человеком». Он подчеркивал, что царь и царица ценили Федорова как превосходного врача и как отличного человека[1089].

Естественно, что писавшие об отречении журналисты по горячим следам пытались взять интервью и у С.П. Федорова. Однако он после отречения царя считал нужным уклониться от таких встреч. Единственное интервью Федорова, обнаруженное автором, дошло до нас в брошюре «Последние дни Николая II», изданной в Петрограде в 1917 г. Видимо, это было единственное печатное выступление Федорова в те дни, столь щедрое на различные интервью и воспоминания. Он говорил, что «События в Петрограде явились для царской Ставки полной неожиданностью и свалились на царскую свиту, как снег на голову. Быстрое развитие событий, закончившееся отречением государя от престола, произвело поэтому на свиту потрясающее впечатление»[1090]. В этом эпизоде обращают на себя внимание интонации некой дистанцированности лейб-хирурга от свиты, хотя из приведенного выше материала нам известно, каким влиянием пользовался С.П. Федоров среди этой свиты. На вопрос, «почему около царя не нашлось человека, который открыл бы ему глаза», С.П. Федоров отвечал: «Вероятно, такие люди были, но царь доверял, очевидно, больше тем, которые советовали ему не идти на уступки»[1091]. Это, мягко говоря, не совсем соответствует действительности. И царь, и его свита в эти февральские дни были готовы пойти на значительные уступки Временному правительству. Тот же Д.Н. Дубенской во время допроса в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства в августе 1917 г. показал, что еще 28 февраля 1917 г.: «Все его приближенные за это (речь идет о конституции. — И.З.): гр. Фредерикс, Нилов, и другие, граф Граббе, Федоров, Долгорукий, Лейхтенбергский, — все говорят, что надо только сговориться с ними, с членами Временного правительства»[1092].

Характерной деталью, мелочью, подчеркивающей влияние С.П. Федорова на свиту, является также упоминание о том, что пока в царском вагоне шли переговоры с представителями Временного правительства А.И. Гучковым и В.В. Шульгиным, в свитском вагоне, в купе С.П. Федорова, собрались сопровождавшие царя. «Шли вялые разговоры, создавались разные предположения. Вдруг в дверях купе показался возвращавшийся от царя граф Фредерикс. Почти обычным голосом он произнес по-французски одну фразу: «Знаете ли вы, император отрекся»[1093]. Речь здесь идет о «первом» отречении царя, в пользу наследника Алексея Николаевича. Таким образом, когда С.П. Федоров говорил о том, какое впечатление известие об отречении царя произвело на свиту, он хорошо знал, о чем говорит[1094], поскольку все это происходило в его собственном купе, которое, видимо, было привычным местом свитских посиделок. Тогда же в его купе возникла мысль убедить царя отказаться от принятого решения. Эту миссию берет на себя не кто иной, как С.П. Федоров. С этой целью он отправился в царский вагон, где у него произошел разговор с царем, о котором упоминают все мемуаристы[1095]. Надо заметить, что этот разговор происходил наедине, и все, что о нем известно, известно либо со слов самого С.П. Федорова[1096], либо со слов царя в передаче Лили Ден[1097]. Непосредственный очевидец событий, дождавшийся возвращения лейб-хирурга в его купе и, видимо, выслушавший рассказ о произошедшем, флигель-адъютант А.А. Мордвинов, писал впоследствии: «Было около четырех часов дня, когда Сергей Петрович вернулся обратно в свое купе, где большинство из нас его ожидало. Он нам сказал, что вышла перемена и что все равно прежних телеграмм нельзя послать: — Я во время разговора о поразившем всех событии, — пояснил он, — спросил у государя: — Разве, Ваше Величество, вы полагаете, что Алексея Николаевича оставят при вас и после отречения? — А отчего же нет? — с некоторым удивлением спросил государь. — Он еще ребенок и естественно должен оставаться в своей семье, пока не станет взрослым. До тех пор будет регентом Михаил Александрович. — Нет, Ваше Величество, — ответил Федоров, — это вряд ли будет возможно, и по всему видно, что надеяться на это вам совершенно нельзя. Государь, по словам Федорова, немного задумался и спросил: — Скажите, Сергей Петрович, откровенно, как вы находите, действительно ли болезнь Алексея такая неизлечимая? — Ваше Величество, наука нам говорит, что эта болезнь неизлечима, но многие доживают при ней до значительного возраста, хотя здоровье Алексея Николаевича и будет всегда зависеть от всякой случайности. — Когда так, — как бы про себя сказал государь, то я не могу расстаться с Алексеем. Это было бы уже сверх моих сил… К тому же, раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе»[1098].

Таким образом, мы видим, что в этом важном эпизоде финала династии Романовых лейб-хирург играл не пассивную роль, ожидая, когда царь его пригласит для консультаций о состоянии здоровья наследника. Он самостоятельно отправился в вагон царя, выражая мнение свиты, и пытался воздействовать на принятие важнейшего политического решения, используя, пожалуй, самое уязвимое и болезненное место царя, это свои знания о состоянии здоровья наследника. И та объективная информация, сообщенная им царю, о перспективах развития болезни цесаревича должна была либо подтолкнуть его к активным силовым действиям против революционного Петрограда, либо подтолкнуть к отречению за сына в пользу Михаила Александровича. Видимо, вариант больного цесаревича на троне при регентстве Михаила Александровича не устраивал многих не только в окружении царя. Поэтому С.П. Федоров пытался подтолкнуть царя к принятию более решительных действий, которые в этот решающий момент только и могли, по мнению свиты, спасти монархию. И это ему удалось. Но бурное развитие революции в Петрограде опережало все мыслимые политические прогнозы. Об этом писал вернувшийся в Петроград В.В. Шульгин. Отречение царя в пользу младшего брата настолько не устраивало восставший народ, что ни Михаил Александрович, ни Временное правительство не сочли возможным бороться за сохранение монархии в России.

Уже после отречения, в марте 1917 г. в Ставке, когда еще казалось, что не будет особых препятствий к выезду царя за границу его лейб-медик рассматривал вариант сопровождения Николая II за границу. Дубенской писал, что когда они вечером 6 марта обсуждали перспективы дальнейшего развития событий с С.П. Федоровым и К.Д. Ниловым, профессор сказал: «А разрешат ли сопровождать Государя за Границу? Если нет, то хоть бы до Мурмана пустили»[1099].

Говоря о С.П. Федорове в этом эпизоде, мы можем констатировать, что его политическая роль в течение 1916–1917 гг. осталась недостаточно оцененной в исторической литературе. В приведенных эпизодах мы видим не медика, который публично декларировал принцип «Моя хата с краю», а жесткого прагматичного политика, использовавшего свои медицинские знания для оказания влияния на принятие важнейших политических решений. Эта прагматичность подтверждается также поведением С.П. Федорова в марте 1917 г. В биографии С.П. Федорова, изданной в 1972 г., подчеркивается: «Отрадно констатировать, что здравый смысл и любовь к народу отстранили С.П. Федорова в период революции от царской семьи в противоположность лейб-медику Е.С. Боткину. Известно, что С.П. Федоров буквально на второй день после падения царского режима пришел на кафедру и с большим подъемом прочитал лекцию, призывая слушателей с удвоенной энергией работать и творить по-новому»[1100]. Можно добавить, что недостаточная политическая «гибкость», проявленная Е.С. Боткиным, привела его к гибели вместе с царской семьей в 1918 г. Также «негибкого» лейб-хирурга В.Н. Деревенко, ученика С.П. Федорова, сопровождавшего царскую семью до Екатеринбурга, спас только случай, но тем не менее он погиб в лагере в 1936 г. Приведенный эпизод достаточно полно говорит о политическом прагматизме лейб-хирурга С.П. Федорова. После 1917 г. его судьба сложилась достаточно благополучно, несмотря на два ареста в революционное время. После переезда в Москву С.П. Федоров работал в Кремлевской больнице, унаследовавшей функции Придворной медицинской части, по обслуживанию новой политической элиты. О своей деятельности в качестве лейб-медика он уже не стремился вспоминать, и в сборнике, вышедшем в 1933 г. в ознаменование 40-летней научной, врачебной и педагогической деятельности профессора С.П. Федорова, ни словом не упоминается о его многолетней службе царской семье[1101]. Умер С.П. Федоров в 1936 г. Примечательно, что лейб-хирург С.П. Федоров был похоронен в Ленинграде на весьма престижном месте — так называемой «Коммунистической площадке» перед Троицким собором Александро-Невской лавры.

Глава 9. Императрица Александра Федоровна

Невеста • Гемофилия • Рождение дочерей • Проблема наследника • Состояние здоровья императрицы Александры Федоровны • Благотворительно-медицинская и политическая деятельность императрицы Александры Федоровны • Современники и исследователи об императрице Александре Федоровне • Переписка императорской семьи • Императрица в период Первой мировой войны • Лейб-медик императрицы Е.С. Боткин

Дневники и письма царствующих особ всегда были для историков ценнейшими источниками. В жизни последней русской императрицы Александры Федоровны эта, эпистолярная, сторона жизни была необычайно значима. Царица была эмоциональным человеком, и в ее дневниках, вероятно, мы могли бы найти многое, что объяснило бы нам мотивы многих поступков царственной четы. Но, к сожалению, после Февральской революции 1917 г. большая часть этих документов была утрачена. А.А. Вырубова писала впоследствии: «Императрица уничтожила все дорогие ей письма и дневники и собственноручно сожгла у меня в комнате шесть ящиков своих писем ко мне»[1102]. Одна из подруг императрицы Лили Ден также указывала, что «Первыми полетели в огонь дневники княжны Орбелиани. Они представляли собой девять томов в кожаных переплетах, и нам стоило немалого труда сжечь их». Видимо, это был действительно большой труд, так как мемуаристка упоминает, что они занимались уничтожением личных бумаг царской семьи несколько дней, вплоть до 7 марта 1917 г. Л. Ден вспоминала, что «на столе стоял большой дубовый сундук. В нем хранились все письма, написанные государем императрице во время их помолвки и супружеской жизни … она протянула мне свои дневники, чтобы я сожгла их»[1103]. Сам царь, как следует из его дневников, уничтожал личные письма и бумаги после возвращения в Царское Село из Ставки — 10, 11, 12 и 13 марта 1917 г.

В литературе, посвященной последней императорской семье, одним из ключевых сюжетов является судьба императрицы Александры Федоровны. Как правило, рассматривается ее семейная жизнь, проблемы, связанные со здоровьем, и политическая деятельность, пик которой пришелся на 1915–1916 гг. И если семейные дела и политическая деятельность рассмотрены в исторической литературе достаточно подробно, то проблемы, связанные с состоянием ее здоровья, исследованы значительно меньше. Затрагивая тему физического и психического здоровья императрицы, большинство авторов делают далеко идущие выводы.

Интерес к этому вопросу обусловлен тем, что, с одной стороны, особенности здоровья императрицы существенно повлияли на формирование окружения царской семьи, особенно в последнее десятилетие существования империи, а с другой стороны, слухи о психическом нездоровье царицы способствовали дискредитации царской фамилии. Таким образом, тема здоровья императрицы изначально стала объектом активного исторического мифотворчества.

Начало подобным мифам было положено в аристократических гостиных еще накануне Первой русской революции 1905–1907 гг. В период Первой мировой войны слухи о физическом и психическом нездоровье императрицы целенаправленно использовались либеральными кругами для дискредитации императорской семьи. После Февральской революции 1917 г. все, что можно было сказать грязного об императорской семье, было опубликовано в либеральной прессе. И в этих публикациях тема психического нездоровья императрицы, ее отношения с Распутиным были одними из главных.

После Октябрьской революции 1917 г. началась масштабная переоценка всей русской истории. Направлял этот процесс и задавал ему тон историк-большевик М.Н. Покровский. В предисловии к «Переписке Николая и Александры Романовых» изданной в 20-е годы, он заявил, что «если публикуемая сейчас переписка имеет какое-нибудь значение, то, прежде всего, историко-психиатрическое». Именно он задал тон публикациям, подчеркивавшим вырожденческие, по его мнению, процессы в царской семье. Он писал: «Остается удивляться, что, заинтересовавшись в свое время Грозным, никто из наших психиатров не направил еще своего интереса в сторону этого свежего случая». Вместе с тем он как историк не мог не отметить, что переписка, по сравнению с дневниками царя «ярче, искреннее и содержательнее». Тему вырожденчества императорской фамилии, фундамент которой был заложен либеральной прессой летом 1917 г., подхватили и другие историки. Так, Д. Заславский писал: «За Царскосельским двором начинался уже прямо сумасшедший дом, клиника для больных»[1104].

В.А. Канторович был первым из историков 1920-х гг., который выделил «проблему императрицы» как самостоятельную тему, пытаясь проанализировать особенности ее характера, взаимоотношения с царем и детьми, состояние ее здоровья, ее влияние на политическую жизнь страны. Обращаясь к состоянию здоровья императрицы, он подчеркивал, что «Александра Федоровна в патологическом отношении была еще более резко выраженным типом. Она не знала дня без болезненных ощущений». Вместе с тем Канторович достаточно мягко обращал внимание читателей на то, что Александра Федоровна «средний в сущности человек, с психическим изъяном и многочисленными недостатками, она не укладывается в обычные рамки»[1105].

В 1930–50-х гг. «тема императрицы» оказалась вне круга интересов историков и затрагивалась исключительно в контексте «кризиса верхов». При этом образ императрицы Александры Федоровны трактовался в несколько смягченной традиции конца 1920-х гг. Эта традиция сохранялась вплоть до начала 90-х гг. Например, доктор исторических наук С.С. Волк в послесловии к репринтному изданию книги В.П. Обнинского «Последний самодержец» пишет: «Под образ жизни, строй мысли (менталитет) царской четы автор стремится подвести патологическую основу — признаки морального вырождения, вследствие чего один являлся «нравственным уродом», а другая находилась «в тяжком психозе», полученном по наследству. Думается, речь в данном случае должна идти не столько о моральной патологии и психической невменяемости (что, конечно, имело место)»[1106]. Далее он пишет: «Александра Федоровна впадала иногда в неукротимую истерику, иногда в депрессию, мешавшую ей отдавать ясный отчет в событиях и людях»[1107].

Во второй половине девяностых годов оценки постепенно меняются. Это было связано как с введением в исторический оборот новых источников, ранее недоступных историкам, так и с общим изменением политической ситуации в стране. В качестве примера можно привести характеристику, данную императрице доктором исторических наук А. Бохановым: «Александра Федоровна играла в жизни Николая II огромную роль… Они прожили в мире и согласии почти четверть века, и никогда этот союз не омрачала ни одна ссора или серьезная размолвка»[1108]. Этому же автору принадлежит и одна из исторических биографий императрицы.

Во второй половине 90-х гг. были изданы две книги, в которых «медицинская тематика» занимает значительное место. Это работа Р. Масси «Николай и Александра» и российско-британский проект, сборник документов — «Николай и Александра. История любви». Р. Масси, детально анализируя доступные ему на конец 1960-х годов документы, приходит к выводу, что медицинская составляющая в жизни последней императорской семьи, связанная с состоянием здоровья как цесаревича Алексея, так и самой Александры Федоровны, была весьма весомой. Во втором издании в научный оборот были введены новые эпистолярные источники, которые проливают свет на многие важные аспекты исследуемой темы. Таким образом, большинство историков, затрагивая «тему императрицы», так или иначе затрагивали вопросы, связанные с ее здоровьем, поэтому оно заслуживает отдельного рассмотрения.

Невеста

Когда гессенская принцесса Аликс стала невестой цесаревича Николая в апреле 1894 г.[1109], то состояние ее здоровья сделалось одной из центральных тем в переписке между будущими супругами и королевой Викторией. При этом необходимо подчеркнуть, что неблагополучное состояние здоровья принцессы Алисы не только не скрывалось ее родственниками, но, наоборот, подчеркивалось ими. Дело в том, что королева Виктория была поначалу категорически против самой возможности этого брака. Еще в 1890 г. королева Виктория писала старшей внучке, в замужестве принцессе Батенберг-Маунбэттен: «Сообщи Элле, что разрешения на замужество Аликс в Россию не будет, и пора с этим кончать»[1110]. И только угроза политической изоляции Англии заставила ее изменить отношение к этому браку. Но последующая откровенность королевы в сообщениях о состоянии здоровья своей внучки позволяет предположить, что она не оставляла мыслей расстроить этот брак.

Известно, что еще в восемнадцать лет молодая принцесса страдала от крестцово-поясничных болей, которые заставляли ее проводить длительное время в инвалидной коляске. Через много лет, в апреле 1909 г., старшая сестра императрицы — Елизавета Федоровна — упомянула в письме к царю о больных ногах, как о семейном заболевании: «ревматические боли или подагра, от которой страдали все в нашей семье»[1111].

В переписке молодых тема здоровья невесты занимала значительное место. Никто не предполагал, что свадьба состоится так скоро, и из переписки видно, что на поправку здоровья невесты отводился как минимум год. Об этом пишет и она сама, и ее бабушка — королева Виктория. В апреле 1894 г. невеста писала будущему мужу из Виндзора: «Я сделаю все, что в моих силах, чтобы к будущему году привести ноги в порядок, но это совсем нелегко, а ты так любишь ходить пешком»[1112]. Никто не предполагал тогда, весной 1894 г., что болезнь буквально за полгода сожрет последние силы императора Александра III и что их свадьба состоится через несколько недель после смерти императора.

В мае 1894 г. для лечения больных ног невеста русского цесаревича уезжает на английский курорт Харрогит, откуда регулярно информирует жениха о своем здоровье. Она писала ему: «Сегодня утром я приняла свою первую серную ванну, запах довольно неприятный». Заболевание было действительно серьезным, но молодая девушка не стеснялась упоминать об этом в письмах к жениху. В письме от 11 мая 1894 г. она вновь повторяет, что «у меня сегодня так болели ноги, и я приняла мою первую ванну». Все это время невеста наследника престола передвигалась в кресле-каталке, что, безусловно, сразу же начало вызывать нежелательные толки в среде русской аристократии. Естественно, это больно задевало Алису, и она признавалась жениху, что «если я не была бы в этом кресле-каталке, я бы и внимания не обращала»[1113] на пересуды скучающей публики.

Объективная информация медицинского характера о состоянии здоровья будущей русской императрицы поступала к наследнику и от королевы Виктории. В письме, написанном 25 мая 1894 г. в резиденции Бэлморал, она сообщала, что «результаты лечения дорогой Алики в целом удовлетворительны, но ей нужен исключительный покой и отдых. Посылаю тебе копию письма доктора из Харрогита, очень умного и хорошего человека. Она на диете и соблюдает строгий режим. Ей приходится много лежать. Это надо было сделать давно, но врач, которому, к сожалению, очень доверяет, весьма глуп, и от него никакого проку, и он соглашается на все, о чем его просят. То, что она делает сейчас, надо было сделать прошлой осенью и зимой. Кончина ее дорогого отца, беспокойство за брата и споры о ее будущем очень сильно подорвали ее нервную систему. Надеюсь, ты это поймешь и не будешь спешить со свадьбой, ведь ради твоего и своего блага она сначала должна выздороветь и окрепнуть»[1114]. В этом письме интересны два момента. Во-первых, просьба королевы не спешить со свадьбой и, во-вторых, ее упоминание о расшатанности нервной системы невесты. Надо заметить, что королева была достаточно откровенна со своим родственником, так как особенности болезненной психики Гессенского дома были широко известны среди владетельных дворов Европы.

В свою очередь, внучка королевы — Алиса Гессенская — сообщала бабушке о ходе своего лечения. В письме от 28 мая 1894 г. она писала: «…ванны очень утомительны, и мне приходится много отдыхать. Хотя боли все еще не проходят, но я надеюсь, что со временем ванны помогут»[1115]. На курорте Харрогит будущая русская императрица пробыла все лето 1894 г., и королева Виктория регулярно оповещала жениха о том, что «дорогая Аликси ведет себя благоразумно, не ездит верхом и не играет в лаун-теннис»[1116]. Однако уровень медицины того времени не позволял добиться серьезных перемен к лучшему в лечении столь серьезного заболевания, и ноги невесты продолжали болеть. 13 августа 1894 г. Николай писал невесте: «…твои бедные ножки опять болят… хотел бы я быть рядом с тобой, уж я бы их растер»[1117].

К осени 1894 г. было уже очевидно, что состояние императора Александра III безнадежно, и Алисе Гессенской становится ясно, что она выходит замуж не за наследника, а за императора огромной России. Алису срочно вызывали в Ливадию, прервав ее лечение раньше отведенного на то срока. Состояние ее здоровья не изменилось к лучшему, но для влюбленного наследника это не играло существенной роли. В его дневниковых записях, наряду с темой болезни и приближающейся кончины отца, значительное место занимают упоминания о состоянии ног «бедной Аликс». 14 октября 1894 г. он записывает в дневнике: «Аликс ехала в коляске, т.к. надо беречь ее ноги, чтобы боли не возобновились»[1118]. 19 октября 1894 г., за день до смерти отца, он упоминает: «…побоялся за ее ноги, чтобы она не устала лезть наверх».

Позже английские родственники, хорошо зная о больных ногах императрицы Александры Федоровны, прислали ей «механический экипаж». Это был четырехместный электромобиль «Colombia», на котором она ездила по парку[1119]. Но чаще для этих целей использовалась обычная инвалидная коляска.

20 октября 1894 г. умер император Александр III, и принцесса Алиса Гессенская стала невестой российского императора Николая II. Но, несмотря на весь груз забот, свалившийся на молодого монарха, тема здоровья жены продолжала оставаться одной из главных в его дневниковых записях. В день свадьбы, 14 ноября 1894 г., царь записал в дневнике: «Завалились спать рано, т.к. у нее сильно разболелась голова»[1120]. Характерно, что запись, сделанная в день свадьбы, добавляет еще одну медицинскую тему для дневников царя — это постоянные изнуряющие головные боли молодой императрицы. Поначалу в дневнике он фиксировал каждое ее недомогание. В записях за ноябрь и декабрь 1894 г. Николай без конца упоминал об этом: «За обедней бедной Аликс сделалось дурно и она вышла… У Аликс разболелась голова»; «Аликс легла раньше, т.к. все еще не чувствовала себя еще хорошо»; 29 января 1895 г.: «Дорогая Аликс проснулась с головной болью, поэтому она осталась лежать в постели до 2-х»; 3 марта 1895 г.: «Гулял один, т.к. Аликс лежала в постели до 12 ч.»; 5 марта 1895 г.: «Аликс осталась лежать и завтракала в постели… Аликс легла пораньше»; 9 апреля 1895 г.: «К несчастью у дорогой Аликс продолжалась головная боль целый день»; 16 апреля: «…только теперь после целой недели у нее прошли головные боли!»[1121].

В результате больные ноги молодой императрицы, заставлявшие ее прибегать к инвалидной коляске, бесконечные головные боли, приводившие к тому, что она целыми днями оставалась в кровати, пренебрегая своими представительскими обязанностями, вызывали недовольство невесткой со стороны вдовствующей императрицы и досужие сплетни, которыми она будет окружена до конца своих дней. Начались разговоры о том, что молодая царица не в состоянии родить здорового наследника. Безусловно, что эти факторы медицинского характера, из которых никто не делал поначалу секрета, учитывались в политических интригах конца XIX века.

Гемофилия

Говоря о здоровье русской императрицы Александры Федоровны, нельзя пройти мимо вопроса, связанного с проблемой гемофилии. О том, что родственники британской королевы Виктории несут в себе гены гемофилии, было доподлинно известно среди владетельных домов Европы. Эта болезнь была позднее названа «викторианской». Механизм ее действия на генном уровне, конечно, не был тогда изучен, однако ее страшные последствия были известны хорошо.

При заключении династических браков, носящих по большей части политический характер, чувства, как правило, не принимались во внимание. Естественно, возникает вопрос, что заставило согласиться на этот брак, последствия которого были достаточно очевидны, императора Александра III и прекрасно знавшую все династические хитросплетения императрицу Марию Федоровну.

Впоследствии современники много писали об этом. А.Ф. Керенский упоминал в мемуарах: «Царь Александр, зная, что гемофилия из поколения в поколение поражала членов Гессенского дома, решительно воспротивился планам брачного союза, но, в конце концов, вынужден был уступить»[1122]. Н.А. Епанчин вспоминал: «Ходили слухи, что члены Гессенского дома страдают неизлечимой болезнью, которая передается из рода в род»[1123]. Великий князь Александр Михайлович считал, что роковую роль сыграла небрежность, «которую проявил русский двор в выборе невесты Николая II»[1124]. С ним солидарен С.Ю. Витте, который утверждал, что цесаревичу невесту «серьезно и не искали, что было большой политической ошибкой»[1125]. Весьма информированный английский посол в России Дж. Бьюкенен считал, что «женитьба императора на принцессе Алисе Гессенской не была вызвана государственными соображениями»[1126]. Фаворитка молодого цесаревича, балерина М. Кшесинская писала: «Государь и Императрица были оба против этого брака по причинам, которые остались до сих пор неизвестными. Но другой подходящей невесты не было, а времени терять было нельзя, и Государь и Императрица были вынуждены дать согласие, хотя чрезвычайно неохотно»[1127].

Видимо, действительно, Александр III и Мария Федоровна не приняли во внимание возможности рождения наследника-гемофилика. Переписка за май — июнь 1894 г. между императрицей Марией Федоровной и Александром III свидетельствует, что императрица была больше озабочена состоянием здоровья второго сына Георгия Александровича и здоровьем мужа, чем состоянием здоровья невестки. Сам же Александр III в это время боролся с развивавшейся болезнью. Только один раз в письме к мужу Мария Федоровна упомшгула о заболевании ног невесты, но на возможность последствий гемофилии не было и намека[1128].

Уже после Февральской революции 1917 г. этот вопрос неоднократно обсуждался в самых различных периодических изданиях. Причем вопрос о гемофилии обсуждался в плоскости именно политической. В весьма авторитетном «Историческом вестнике» в апреле 1917 г. было напечатано: «Знал ли Николай II, что в роду Алисы Гессенской имеются гемофилики, — неизвестно. Но об этом хорошо знала сама Александра Федоровна и особенно князь Бисмарк. Существует предположение, что железный канцлер из вполне понятных политических расчетов умышленно подсунул наследнику русского престола Алису Гессенскую, кровь которой была заражена страшным ядом»[1129]. Отчасти это мнение косвенно подтверждается тем, что сам император Вильгельм II счел необходимым приехать в Кобург в апреле 1894 г., где около двух часов наедине уговаривал Аликс дать согласие на помолвку с Николаем Александровичем.

Таким образом, в воспоминаниях современников мы имеем весьма широкий разброс мнений, связанных с этим браком. Во-первых, о гемофилии родственников королевы Виктории было широко и достоверно известно всем заинтересованным лицам. Во-вторых, женитьба цесаревича на Алисе Гессенской не была вызвана серьезными династическими соображениями, а была продиктована взаимной привязанностью молодых. В-третьих, вероятность заболевания гемофилией наследника русского престола принималась во внимание германской и европейской дипломатией, так как это объективно ослабляло персонифицированную самодержавную власть в России. В-четвертых, в данном случае медики не имели никакого отношения к решению династических проблем, и никаких консультаций с ними по проблеме гемофилии не проводилось.

Возникает совершенно естественный вопрос: почему император и императрица неохотно, но все-таки дали согласие на этот брак? Мемуаристы об этом умалчивают. Видимо, во второй половине 1894 г. сплелось воедино несколько факторов, которые роковым образом отразились на судьбах российской монархии. Прежде всего, это фактор времени. Император Александр III не мог поверить, что в возрасте 49 лет он может умереть. Поэтому время, необходимое для спокойного решения проблемы поиска достойной невесты для будущего императора, было упущено.

Кроме этого, не следует сбрасывать со счетов и степень увлеченности цесаревича Алисой Гессенской. А у больного императора и измученной императрицы не оставалось ни времени, ни сил, для того чтобы переломить упрямство своего старшего сына.

Маловероятен, но вполне возможен вариант, что «фактор гемофилии» был просчитан родителями цесаревича, которые были не просто родителями, желавшими счастья своему старшему сыну, но самодержцами, думавшими прежде всего о благе России. Император Александр III не считал, что его старший сын наделен волей и государственными талантами, и поэтому проблематичность появления у него сына-наследника давала шанс на занятие трона третьему сыну императора — Михаилу Александровичу, — который был любимцем отца и чертами характера, по его мнению, больше подходил на роль самодержца всероссийского. Второй сын императора — Георгий Александрович — на этот момент был уже фактически приговорен медиками, которые констатировали у него туберкулез. При таком раскладе, учитывая дефицит времени и считанные дни, отпущенные медиками императору Александру III, он мог, хотя и неохотно, но согласиться на этот брак. Это утверждение косвенно подтверждается записью в дневнике А.В. Богданович за 22 сентября 1893 г.: «Валь слушал из верных источников, что цесаревич не хочет царствовать. Отказывается, и будто царь уже наметил Михаила себе преемником»[1130]. Позже об этом же писала А.А. Вырубова: «Говорили, что Государыня Мария Федоровна жалела, что долго не было наследника; впоследствии же сожалела, что больной Алексей Николаевич занял место ее здорового сына, великого князя Михаила Александровича»[1131].

Как известно, Алиса Гессенская достаточно долго не соглашалась на брак с наследником российской короны по религиозным соображениям. Дело в том, что российская императрица обязательно должна была исповедовать православие. Один из биографов императора Николая II доктор исторических наук А. Боханов высказывает вполне, на наш взгляд, обоснованное предположение, что главной причиной, заставлявшей столь долго колебаться немецкую принцессу перед открывающимися блестящими перспективами, была боязнь гемофилии — причина «медицинского свойства». Он подчеркивает, что, безусловно, Алиса Гессенская хорошо знала об этом, так как «сыновья ее старшей сестры Ирэны, вышедшей замуж за Генриха Прусского в 1888 г., были гемофиликами. Известно, что она читали труды австрийского естествоиспытателя Менделя, где анализировались важнейшие факторы наследственности. Она боялась»[1132]. Воспитатель цесаревича Алексея Николаевича П. Жильяр также упоминал, что императрице с детства говорили об этой болезни[1133]. Алиса, искренне любя Николая, не желала становиться для него источником горя.

Впоследствии, за полгода до рождения наследника Алексея Николаевича, она узнала о смерти одного из своих племянников-гемофиликов. Великая княгиня и сестра царя Ксения Александровна записала в дневнике 13 февраля 1904 г.: «Аликс вся в слезах, получила известие о смерти маленького племянника, младшего сына Irene! У него была ужасная болезнь английского семейства, и недавно бедный маленький упал со стула на голову — с тех пор он все болел и надежды на его выздоровление не было с самого начала!»[1134] Можно представить, с каким желанием и с каким ужасом Александра Федоровна ожидала рождения долгожданного сына. Поэтому наивно звучат слова итальянской исследовательницы М. Дориа де Дзулиани, которая писала: «…трудно с уверенностью сказать, знала ли императорская чета, что — на основании законов наследственности — у них может родиться сын, страдающий этой болезнью»[1135]. Об этой опасности царская чета знала, и знала хорошо. Мы можем быть уверены, что к 1904 г. императорская семья была вполне осведомлена о наследственной болезни среди потомков королевы Виктории мужского пола — гемофилии. Необходимо также добавить, что «фактор гемофилии» не способствовал душевному равновесию императрицы.

Рождение дочерей

Проблема престолонаследия во все времена и во множестве стран тесно переплеталась с закулисными интригами. Особенно остро с этим вопросом столкнулась семья последнего русского императора Николая II. Главной династической задачей любой императрицы является рождение наследника престола. Поэтому всякое недомогание молодой жены списывалось на ожидаемую всеми беременность. Достаточно характерно звучит фраза, записанная в дневнике великого князя Константина Константиновича в декабре 1894 г., менее чем через три недели после бракосочетания Николая и Александры, но более чем через полгода после помолвки в Кобурге: «Молодой императрице опять сделалось дурно в церкви. Если это происходит от причины, желанной всей Россией, то слава Богу!»[1136].

Когда Александра Федоровна готовилась рожать первого ребенка в 1895 г., то, естественно, всеми ожидалось, что это будет мальчик. Согласно принятой процедуре в недрах Канцелярии Министерства Императорского двора было заранее заготовлено пять (!) проектов правительственного указа о рождении ребенка. Эти проекты предусматривали все возможные варианты: рождение сына, рождение дочери, двойня для двух сыновей, двойня для двух дочерей, на случай рождения сына и дочери. В проекте пропускалось только имя ребенка и не указывался день его рождения. Проект указа на рождение сына формулировался следующим образом: «В день сего … Любезная Супруга Наша Государыня Императрица Александра Федоровна благополучно разрешилась от бремени рождением Нам сына, нареченного…»[1137]. По закону, министр Императорского двора должен был лично присутствовать при рождении царских детей, но, как правило, он ожидал в одной из комнат поблизости. Царь сам выносил ему новорожденного и сам вписывал в указ заранее выбранное имя[1138].

Но проект указа о рождении сына в 1895 г. не понадобился и рядом с этим черновиком в архивном деле хранится телеграмма «Императрица Александра Федоровна разрешилась от бремени дочерью»[1139]. Это была великая княжна Ольга Николаевна, которая родилась 3 ноября 1895 г.

Акушер Дмитрий Оскарович Отт был крупнейшим специалистом-гинекологом своего времени. Еще при Александре III, в 1893 г., он был назначен директором Императорского клинического повивального института. Впервые Николай II упоминает проф. Отта в своем дневнике 26 сентября 1895 г. За месяц до рождения первенца в императорской семье лейб-акушер лично приехал в Зимний дворец. Об этом Николай записал в дневнике: «Отт и Гюнтц приехали осмотреть мою душку!» Через день он вновь упомянул, что «Отт и Гюнц довольны». Вскоре пришло время рожать, и в дневнике Николая II упоминается, что схватки продолжались почти сутки — с часа ночи и до позднего вечера. Только в 9 часов вечера 3 ноября 1895 г. императрица родила девочку, которую родители назвали Ольгой. Все это время рядом с ней находился проф. Отт и акушерка Евгения Конрадовна Гюнст.

Первые роды императрицы Александры Федоровны были тяжелыми. Хотя роды готовились принимать в Зимнем дворце, рожала императрица в Александровском дворце Царского Села. Как упоминала младшая сестра царя, великая княгиня Ксения Александровна, младенца «тащили щипцами». Кроме этого, у императрицы при родах, видимо, были разрывы, поскольку 9 ноября 1895 г. Николай II отметил, что «…у дорогой Аликс сняли швы и все шло хорошо».

Крестили Ольгу 14 ноября 1895 г. в Большой церкви Екатерининского дворца в Царском Селе. Только спустя полтора месяца после родов, в 20-х числах декабря 1895 г., царская семья перебралась с маленькой дочерью в Зимний дворец.

Эти патологические роды были, видимо, обусловлены как слабым здоровьем императрицы, которой на момент родов было 23 года, так и тем, что с юношеского возраста она страдала крестцово-поясничными болями. Боли в ногах преследовали ее всю жизнь. Поэтому домочадцы часто видели императрицу в инвалидной коляске. Но при этом она, вопреки традициям, сама начала с 5 ноября кормить дочь, чем очень гордился царь. Через несколько недель царь вновь упомянул среди врачей, которые находились во дворце при купании ребенка, Д.О. Отта. Старшая сестра императрицы Елизавета Федоровна писала в письме к королеве Виктории, что уход во время родов был «прекрасный». Последний раз Николай II упомянул имя Д.О. Отта 30 ноября: «…присутствовал при ванне дочки. Отт тоже был там; теперь он приезжает редко». Акушерка Е.К. Гюнст простилась с царской семьей 20 декабря, пробыв в Зимнем дворце три месяца.

Успешные первые роды императрицы положили начало придворной карьере Д.О. Отта, продолжавшейся вплоть до февраля 1917 г. Именным Высочайшим указом от 4 ноября 1895 г. на имя министра Императорского двора Д.О. Отт был «всемилостивейше пожалован в лейб-акушеры Двора Его Императорского Величества с оставлением в занимаемых должностях и званиях». В формулярном списке Д.О. Отта на 1 декабря 1895 г. были зафиксированы эти должности и звания: «Директор Повивального института, лейб-акушер, консультант и почетный профессор по женским болезням при Клиническом институте Великой княгини Елены Павловны, доктор медицины, действительный статский советник». Можно добавить, что на основании «Положения» Придворной медицинской части Министерства Императорского двора звание лейб-медика «производилось вне всяких правил по усмотрению Их Величеств».

После тяжелых родов императрица «встает на ноги» только 18 ноября 1895 г. и немедленно садится в инвалидное кресло: «Сидел у Аликс, которая каталась в подвижном кресле и даже побывала у меня»[1140]. Видимо, уже первые роды неблагоприятно сказались на слабом здоровье императрицы, и поэтому были вновь возобновлены общеукрепляющие процедуры. Царь записал в дневнике 8 ноября 1895 г.: «Аликс опять купалась — теперь она будет по-прежнему принимать ежедневно соляные ванны»[1141].

Слабое здоровье императрицы[1142] и рождение девочки сразу же повлекло за собой распространение различных слухов. Даже старшая сестра Александры Федоровны — великая княгиня Елизавета Федоровна — в письме к королеве Виктории сочла нужным упомянуть, что «вы знаете об ужасных слухах, которые неизвестно кто распускает, будто Аликс опасно больна и не может иметь детей и что нужны операции».

Вновь императрица родила менее чем через два года. В письме к матери в январе 1897 г. Николай II сообщал, что «вчера Аликс решительно почувствовала движение — прыжки и толчки»[1143]. Эта беременность тоже не была простой. Видимо, на ранних сроках беременности медики опасались выкидыша, поскольку в документах глухо упоминается, что императрица встала с постели только 22 января 1897 г., пролежав, не вставая, семь недель. Все это время рядом с ней был лейб-акушер Д.О. Отт. В тех же документах упоминается, что он сам катал в коляске императрицу по саду рядом с Зимним дворцом. Угроза выкидыша подтверждается и упоминанием Николая II в письме к матери о том, что «мы более чем осторожны при движении и при всякой перемене положения на диване»[1144]. Тем не менее буквально накануне родов по традиции царская семья переехала на лето в Александровский дворец Царского Села, где 29 мая 1897 г. родилась Татьяна. В этот день великий князь Константин Константинович записал в дневнике: «…утром Бог дал Их Величествам … дочь. Известие быстро распространилось, и все были разочарованы, т.к. ждали сына»[1145].

В ноябре 1898 г. выяснилось, что императрица беременна в третий раз. Как и при первых родах, она немедленно усаживается в свою коляску, так как не могла ходить из-за боли в ногах и ездила по залам Зимнего дворца «в креслах». 14 июня 1899 г. в Петергофе родилась третья дочь — Мария.

Череда дочерей в царской семье вызывала устойчивое настроение разочарования в обществе. В 1913 г. кадет Обнинский писал: «…свет встречал бедных малюток хохотом… Оба родителя становились суеверны … и когда умер чахоточный Георгий, у нового наследника был отнят традиционный титул «цесаревича» из суеверной боязни, как говорили, что титул этот мешает появлению на свет мальчика»[1146]. Граф В.Э. Шуленбург, служивший в лейб-гвардии уланском полку, вспоминал, что рождение Ольги было встречено «со злорадством», а после рождения других великих княжон среди офицеров начались бесчисленные «недостойные остроты и обвинения»[1147]. Следует отметить, что Александра Федоровна была шефом этого полка. И уж если офицеры ее «собственного» полка встретили рождение очередной дочери со злорадством, то можно представить, как обстояло дело в великосветских гостиных.

Даже ближайшие родственники царя в своих дневниках неоднократно отмечали, что известие о рождении очередной дочери вызывало вздох разочарования по всей стране. Младшая сестра Николая II Ксения Александровна записала в дневнике еще в ноябре 1895 г.: «Рождение дочери Ники и Аликс — большое счастье, хотя жалко, что не сын»[1148]. Сестра императрицы Елизавета Федоровна писала английской королеве Виктории: «…радость огромная и разочарование, что это девочка, меркнет от сознания, что все хорошо»[1149]. Что характерно, такие записи появились в интимной переписке царских родственников уже при рождении первой дочери царской четы — Ольги Николаевны.

Начало четвертой беременности было зафиксировано придворными медиками осенью 1900 г. Ожидание стало нестерпимым. В дневнике великого князя Константина Константиновича записано: «Она очень похорошела … все поэтому трепетно надеются, что на этот раз будет сын»[1150]. В июне 1901 г. акушерка императрицы Е.К. Гюнст «ошибочно предположила» наступление преждевременных родов[1151], и поэтому был экстренно вызван из своего имения в Курской области проф. Попов. Его трижды приглашали для осмотра императрицы в Новый Петергоф[1152]. Приглашение нового акушера косвенно свидетельствовало о том, что у императрицы к этому времени отношения с лейб-акушером Д.О. Оттом были уже не те, что раньше. Дело в том, что императрица терпела около себя только тех медиков, которые подтверждали ее собственные диагнозы. 5 июня 1901 г. в Петергофе родилась четвертая дочь царя — Анастасия.

После рождения четвертой дочери сдержанные поначалу интонации недовольства прорываются. В июне 1901 г. в дневнике Ксении Александровны появляется запись: «Аликс чувствует себя отлично — но, Боже мой! Какое разочарование!.. 4-я девочка!»[1153] Дядя императора, знаменитый «К.Р.» — великий князь Константин Константинович записал тогда же в дневнике: «Прости Господи! Все вместо радости почувствовали разочарование, так ждали наследника и вот — четвертая дочь»[1154].

Разочарование было общим. Сама Александра Федоровна была в отчаянии. Отсутствие прямого наследника у царя оживило «проект» осени 1900 г., когда прорабатывались юридические возможности передачи власти, в обход существующих законов, старшей дочери царя — Ольге Николаевне. А.В. Богданович записала в дневнике 9 июля 1901 г.: «Мясоедов-Иванов говорил, что Витте с Сольским проводят мысль об изменении престолонаследия, чтобы сделать наследницей дочь царя Ольгу»[1155]. И поэтому не случайно именно в 1901 г. около трона начинает толпиться череда шарлатанов, которые обещали помочь царской семье решить эту деликатную проблему.

Проблема наследника

Отсутствие прямого наследника у императорской четы волновало не только придворные крути. После рождения третьей дочери, начиная с 1899 г., в Министерство Императорского двора начинают поступать письма из различных стран: Англии, Франции, Бельгии, США, Латинской Америки и Японии с предложениями сообщить секрет, гарантирующий рождение наследника.

Советы были не бескорыстны. Суммы назывались разные, в некоторых письмах в несколько десятков тысяч долларов. Примечательно, что российские подданные давали советы своему царю «даром». Но при этом советы иностранцев, как правило, основывались на известной в то время теории австрийского эмбриолога, профессора Венского университета Шенка. Он опубликовал целый ряд расследований по развитию яйца и органов чувств у низших позвоночных и стал известен своими опытами по определению пола зародыша у млекопитающих и человека при помощи соответствующего кормления родителей[1156].

Советы российских подданных были попроще. Среди авторов были люди самого различного общественного положения: командир 2-й роты 8-го понтонного батальона Адам-Генрих Гласко из Тирасполя, отставной подполковник Ф.Ф. Лихачев из Могилевской губернии, помощник для ведения судебных дел из Владивостока И.В. Мясников, контролер-механик службы телеграфа Л. Зандман из Омска, таганрогский мещанин И.В. Ткаченко, жена генерал-лейтенанта Энгельгарта, мещанин Давид Сацевич из Ковенского уезда, земский фельдшер Н. Любский из Новгородской губернии и многие другие.

Для того чтобы представить содержание этих «простых» советов, обратимся к одному из них, написанному относительно сведущим в медицине человеком — фельдшером Н. Любским: «…можно предсказать, какого пола отделяется яйцо у женщины в данную менструацию и, следовательно, можно иметь ребенка желаемого пола. Такую строгую последовательность в выделении яичек у женщин я осмеливаюсь назвать законом природы»[1157]. Были советы и попроще: «…попросите Государя, Вашего Супруга, ложиться с левой стороны, или иначе сказать к левому боку Вашего Величества и надеюсь, что не пройдет и года, как вся Россия возликует появлением желанного наследника»[1158].

Вследствие обильного потока подобных писем (архивное дело насчитывает более 260 листов) сложился определенный порядок работы с ними. Заведующий Канцелярией Министерства Императорского двора полковник А.А. Мосолов писал: «…по установленному в Министерстве Императорского Двора порядку письма и ходатайства, заключающие в себе подобного рода советы, оставляются без ответа и без дальнейшего движения»[1159]. Однако, как следует из этого же дела, некоторые письма все же принимались во внимание. В письме от 28 апреля 1905 г. крестьянин Тульской губернии деревни Хотунки ДА Кирюшкин пишет В.Б. Фредериксу о том, что «в 1902 г., 7 января я имел счастие быть во дворце у Вашего Высокопревосходительства по поводу рождения наследника престола. Я ходатайствовал перед Вашим Высокопревосходительством о допущении меня и доклада Его Императорскому Величеству Всемилостивейшему Государю Императору». В 1907 г. он вновь письмом напомнил о себе: «…я был во вверенном Вам дворце, для объяснения, почему рождаются мальчики и девочки»[1160]. Крестьянин напористо требовал от министра Двора гонорара, поскольку рождение цесаревича Алексея он связывал именно со своими советами.

Таким образом, особенности внутриполитической ситуации, отношения в императорской фамилии, особенности характера императрицы Александры Федоровны подготовили появление при русском Дворе французского шарлатана Филиппа. Об истории его появления подробно пишет в «Воспоминаниях» С.Ю. Витте. По его словам, с Филиппом познакомилась за границею жена великого князя Петра Николаевича Милица — «черногорка № 1», через нее Филипп «влез» к великим князьям Николаевичам и затем к их величествам[1161].

Необходимо подчеркнуть, что рядом с царем случайные люди не появлялись. За «место» близ императорской семьи постоянно велась ожесточенная закулисная борьба. Поэтому появление Филиппа рядом с царской семьей имеет гораздо более сложную историю, чем описывает С.Ю. Витте.

Появление Филиппа было тесно связано с распространением масонства в России в начале XX в., ибо он являлся одним из видных мартинистов. Мартинизм — одна из наиболее распространенных форм эзотерического масонства. Орден был основан во Франции в 1890 г. врачом, практиковавшим в области гипноза, Жераром Энкоссом (1860–1916), более известным под своим эзотерическим именем «Папюс». Одним из своих духовных отцов он считал знаменитого во Франции целителя и гипнотизера из Лиона мсье Филиппа (Н. Вашоль). Проникновение мартинизма в Россию началось во второй половине 1890-х гг. Полковник граф В.В. Муравьев-Амурский, будучи военным атташе во Франции, увлекся оккультизмом и был принят в Орден в 1895 г. самим Папюсом. В 1899 г. он основал ложу в Петербурге, которая подчинялась Верховному совету Ордена в Париже[1162].

В начале 1900 г. Папюс впервые посетил Петербург. Официально для чтения лекций по эзотерике и гипнотизму, но фактически главной целью его визита было приобретение богатых и влиятельных покровителей. Лекциями Папюса по магнетизму и его рассказами о Филиппе заинтересовались великие князья Николай и Петр Николаевичи и особенно их жены — «черногорки» Милица и Анастасия Николаевны. Через них о кудеснике из Франции узнала императрица Александра Федоровна. Для нее в это время главной проблемой была проблема наследника. Папюс обещал помочь с рождением мальчика. Весной 1900 г. герцогиня Лейхтенбергская Анастасия Николаевна по поручению Николая II посетила во Франции «святого» Филиппа, чтобы удостовериться в достоверности рассказов Папюса. Переговоры были успешными, и в декабре 1900 г. Филипп впервые прибыл в Петербург. Но тогда он вызывал духов только среди великих князей.

Видимо, именно в ходе этого визита Филипп вылечил сына Милицы — Романа. Витте упоминал, что «черногорки» ходатайствовали о том, чтобы Филиппу разрешили медицинскую практику в России и выдали ему медицинский диплом. Пожалуй, это единственный случай в истории присуждения ученых степеней в России, когда «вопреки всем законам при военном министре Куропаткине ему дали доктора медицины от Петербургской Военно-медицинской академии и чин действительного статского советника. Все это без всяких оглашений. Святой Филипп пошел к военному портному и заказал себе военно-медицинскую форму»[1163].

Почва для встречи с царской семьей была подготовлена. 20 сентября 1901 г. во Франции в Компьене произошла личная встреча Николая II с Филиппом, организованная «черногоркой» Анастасией Николаевной. Осенью 1901 г. по личному приглашению Николая II Филипп прибыл в Петербург. Филипп пробыл в России около двух месяцев. В основном он проводил время в Царском Селе, находясь на попечении Дворцового коменданта П.П. Гессе, который отвечал за обеспечение безопасности императорской семьи.

Осенью 1902 г. Филипп во второй раз посетил Россию. На этот раз он жил в Ливадии, во дворце великого князя Петра Николаевича.

Столь очевидное усиление мартинизма близ императорского трона, вкупе с уверенными слухами об основании Филиппом в 1900 г. «царской» масонской ложи «Звезда и крест», не могли не беспокоить ближайшее окружение царя. Поэтому начались попытки если не «убрать», то по крайней мере нейтрализовать влияние чужеземца. Как водится, с помощью компромата. При этом информация об экстрасенсе поступала во дворец из различных источников. Заведующий парижской и женевской агентурой Департамента полиции МВД П.И. Рачковский, по просьбе дворцового коменданта П.П. Гессе, собрал на Филиппа досье, где представил его шарлатаном. Но вера императорской семьи в Филиппа была уже столь сильна, что руководитель заграничной агентуры Департамента полиции с 1882 г. был немедленно отстранен от своей должности (в 1902 г.). Об истинных мотивах этого решения свидетельствует переписка между императрицей Александрой Федоровной и великой княгиней Милицей Николаевной. Милица Николаевна писала императрице: «Рачковский. Небо определенно требует отставки; если бы дело шло только о м-сье Ф. или даже о е.и.в. кн. — м-сье Ф. этого бы не сказал, предоставил бы действовать, но он не хочет объяснять причин, так как не его роль быть обвинителем. Если поискать можно найти и тем легче, что бывшие друзья заговорят после отставки. Необходимость». Поскольку «небо определенно требовало отставки» Рачковского, то Александра Федоровна предприняла необходимые шаги и уже вскоре сообщала своей подруге: «Вот приказание Н(ики) на бумаге, которую вы читали. «Желаю, чтобы вы приняли серьезные меры к прекращению сношений Р(ачковского) с французскою полициею навсегда. Уверен, что вы исполните мое приказание быстро и точно»[1164]. В результате Филипп сохранил привязанность царской четы, а Рачковский лишился своего поста[1165].

Великий князь Александр Михайлович в «Воспоминаниях» писал: «Французский посланник предостерегал русское правительство против этого вкрадчивого иностранца, но Царь и Царица придерживались другого мнения… Он утверждал, что обладает силой внушения, которая может оказывать влияние на пол развивающегося в утробе матери ребенка. Он не прописывал никаких лекарств, которые могли бы быть проверены придворными медиками. Секрет его искусства заключался в серии гипнотических сеансов. После двух месяцев лечения он объявил, что Императрица находится в ожидании ребенка»[1166].

Это была пятая беременность Александры Федоровны, которая началась в ноябре 1901 г. Поскольку эту беременность царская чета связывала исключительно с загадочными «пассами» Филиппа, то ее скрывали даже от ближайших родственников. Сестра Николая II Ксения Александровна только в апреле 1902 г. узнала от императрицы о ее беременности. В своем письме к ней Александра Федоровна писала: «Сейчас это уже трудно скрыть. Не пиши Матушке, так как я хочу сказать ей, когда она вернется на будущей неделе. Я так хорошо себя чувствую, слава Богу, в августе!»[1167].

По рекомендации Филиппа императрица не допускала к себе медиков вплоть до августа 1902 г. К весне все заметили, что она сильно потолстела и перестала носить корсет. Об ее беременности было объявлено официально. Как писал Витте: «Императрица перестала ходить, все время лежала.

Лейб-акушер Отт со своими ассистентами переселился в Петергоф, ожидая с часу на час это событие. Между тем роды не наступали. Тогда профессор Отт начал уговаривать Императрицу и Государя, чтобы ему позволили исследовать Императрицу. Императрица по понятным причинам вообще не давала себя исследовать до родов. Наконец она согласилась. Отт исследовал и объявил, что Императрица не беременна и не была беременна, что затем в соответствующей форме было объявлено России»[1168].

Это был страшный удар по психике Александры Федоровны. Ребенка, которого она вынашивала с ноября 1901 г., просто не было. Это было потрясение. Это было потрясение для всех. Новость моментально стала известна среди аристократического бомонда. Ксения Александровна в письме от 19 августа 1902 г. к княгине А.А. Оболенской, ближайшей фрейлине и подруге императрицы Марии Федоровны, писала: «Мы все ходим, как в воду опущенные со вчерашнего дня … бедная А.Ф. оказалась вовсе не беременна — 9 месяцев у нее ничего не было и вдруг пришло, но совершенно нормально, без болей. Третьего дня Отт ее видел в первый раз и констатировал, что беременности никакой нет, но, к счастью, внутри все хорошо. Он говорит, что такие случаи бывают и что это происходит вследствие малокровия»[1169]. Великий князь Константин Константинович записал в своем дневнике 20 августа 1902 г.: «…с 8 августа ежедневно ждали разрешения от бремени Императрицы … Аликс очень плакала. Когда, наконец, допущенные к ней доктор Отт и Гюнст определили, что беременности нет, но и не существовало»[1170].

Кроме этого, надо было внятно объяснить всей стране, куда делся ребенок императрицы, о предстоящем рождении которого было объявлено. Из этой щекотливой ситуации надо было как-то выходить. Поэтому в официальном «Правительственном Вестнике» 21 августа 1902 г. было опубликовано сообщение: «Несколько месяцев назад в состоянии здоровья Ея Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны произошли перемены, указывающие на беременность. В настоящее время, благодаря отклонению от нормального течения, прекратившаяся беременность окончилась выкидышем, совершившемся без всяких осложнений при нормальной температуре и пульсе. Лейб-акушер Д.О. Отт. Лейб-хирург Гирш. Петергоф 20 августа 1902 г.». 27 августа 1902 г. последовал еще один бюллетень, в котором сообщалось, что Ее Величество «находится на пути к полному выздоровлению».

Это событие породило в народе множество слухов о том, что царица родила «неведому зверушку». Государственный секретарь А.А. Половцев в августе 1902 г. писал, что «во всех классах населения распространились самые нелепые слухи, как, например, что императрица родила урода с рогами»[1171]. Он называл произошедшее «постыдным приключением императрицыных лжеродов». В аристократической среде эта информация также вызвала самые различные толки. Да и власть давала для критики серьезные основания. Так, в Нижнем Новгороде полиция конфисковала календарь, на первом листе которого была изображена особа женского пола, несущая в корзине четырех маленьких поросяток. После «выкидыша» полиция приказала исключить из оперы «Царь Салтан» слова: «родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не собачку, не лягушку, так — неведому зверушку»[1172].

В августе 1902 г. великий князь Константин Константинович записал в дневнике: «Вчера за подписями лейб-акушера Дм. Отта и лейб-хирурга Гирша объявлен в газетах бюллетень… Текст бюллетеня критикуют, особенно слово «благодаря»[1173]. В результате этой, в общем-то трагической для царской семьи истории, за императрицей окончательно закрепляется диагноз истерички. Великий князь Александр Михайлович писал об «остром нервном расстройстве»[1174], С.Ю. Витте называет ее «ненормальной истеричной особой»[1175].

Однако назвать произошедшее выкидышем, наверное, нельзя, так как царица выносила положенное время, не было это и ложной беременностью. Объективная медицинская информация содержится в архивном деле Кабинета Его Императорского Величества Николая II: «Объяснения лейб-медика акушера Гирша о причинах ложной беременности Александры Федоровны». На конверте стоит гриф «Совершенно секретно» и «Высочайше повелено хранить не распечатывая в Кабинете Его Величества». Поскольку об этом эпизоде упоминается во многих мемуарах и эти события во многом объясняют особенности характера императрицы, мы позволим привести обширные цитаты из этого ранее не публиковавшегося документа: «Ея Величество последний раз имела месячные крови на первый день ноября месяца. С этого времени крови больше не появлялись, что заставило Ея Величество считать себя беременной с этого времени, ожидая разрешения в первых числах августа, т.е. к нормальному сроку беременности. Хотя в этот раз беременность по своему течению и отличалась от предыдущих незначительным размером живота, тем не менее, чувствуя Себя вполне хорошо и не испытывая никаких болевых или неприятных ощущений, Ея Величество считала, что беременность протекает правильно, и не находила поэтому нужным обращаться за врачебным советом до ожидаемого разрешения от бремени. Между тем установленный срок прошел и к тому же 16 августа с утра показалось кровотечение по своему количеству и характеру появления не отличавшегося от обычных месячных очищений (незначительное кровоотделение было, впрочем, отмечено Ея Величеством еще в июле месяце). Указанные выше обстоятельства, побудили Ея Величество обратится за медицинским советом к состоящему при Ея Величестве Лейб-акушеру профессору Отт, который, будучи приглашен к Ея Величеству около 10 часов утра 16 августа, осмотрел Ее Величество в присутствии повивальной бабки Гюнст и установил, что на основании данного исследования исключаются всякая мысль о беременности, и не только в конечном ее сроке, но и вообще в такой стадии развития, которая признается акушерской наукой поддающейся распознаванию. К такому заключению давало право весь комплекс объективных исследований и в особенности почти не измененный противу нормы размер самой матки. В течение последующих дней: 17-го, 18-го, 19-го августа кровотечения Ея Величества продолжались в очень умеренной степени, причем к вечеру 19-го числа Ея Величество почувствовала боли по характеру, напоминавшие собою родовые схватки, которые к утру следующего дня утихли, причем во время утреннего туалета обнаружено было произвольно вывалившееся из половых органов мясистое образование величиной с грецкий орех, сферически — продолговатой слегка сплюснутой формы и с относительно гладкой поверхностью. По внешнему виду описанное образование (что подтверждено и микроскопическим исследованием) можно принять за отмершее плодовое яйцо не более 4-х недельного развития. По вскрытии разрезом выделенного яйца в его полости ясных признаков зародыша обнаружить не удалось, водная и ворсистая оболочка достаточно хорошо выражена; последняя сильно утолщена и в одном отделе пропитана кровоизлиянием. Все яйцо носит признаки мацерации и некоторой отечности, представляя собой так называемый Мясистый закос (Mole carnosum). Выделившееся яйцо, вскрытое профессором Оттом показано было лейб-хирургу Гиршу и госпоже Гюнст.

На основании всего вышеизложенного следует признать, что задержка в месячных кровях у Ея Величества была обусловлена произошедшим зачатием, причем беременность прекратилась в ранней стадии развития плодового яйца, а обмершее яйцо в качестве так называемого «запаса» оставалось в полости матки вплоть до его выделения из нее произошедшее лишь 20-го августа.

Помимо указанного нахождения в полости матки обмершего яйца на продолжительную задержку месячных отделений не могло не повлиять малокровие и связанное с ним нарушение обмена веществ в организме Ея Величества.

Петергоф августа 26 дня 1902 г. Лейб-акушер Двора Его Императорского Величества, профессор Дм. Отт. Лейб-хирург, Его Величества Доктор Медицины Гирш»[1176].

Этот документ находился на особом режиме хранения в архиве Министерства Императорского двора. Министр двора Фредерикс, учитывая щекотливый характер «заболевания», предложил царю несколько вариантов хранения документации, связанной с событиями лета 1902 г. Николай II выбрал самый «закрытый» вариант, по которому все медицинские материалы должны были храниться в особом пакете «не вскрывая»[1177].

Об этом эпизоде упоминала также великая княгиня Ксения Александровна в письме от 20 августа 1902 г.: «Сегодня утром у А.Ф. произошел маленький выкидыш (если только можно это назвать выкидышем!), т.е. просто вышло крошечное яйцо! Вчера вечером у нее были боли и ночью тоже, а утром все кончилось, когда эта история вышла! Теперь, наконец, можно будет объявить об этом и завтра в газетах появится бюллетень — с сообщением о том, что произошло. Наконец, найден единственный выход из этого грустного случая»[1178].

В 1928 г. сам Д.О. Отт рассказывал об этой истории следующее: «Это была пятая беременность императрицы. Императрица переходила на два месяца тот срок, в который она по ее расчетам должна была родить. Чувствовала она себя хорошо и я ее не осматривал, да и увидел я ее беременной впервые на седьмом месяце. Роды приближались и меня пригласили жить в Петергофе. Поражал вид императрицы, фигура ничуть не изменилась, живот отсутствовал. Я ей указал на это и просил разрешения ее осмотреть. Она мне ответила: «Bleiben Sie ruhig, das Kind ist dahinten» (Будьте спокойны, ребенок там). Образ жизни она вела малоподходящий, почти ежедневно часов в одиннадцать уезжала в Знаменку к великому князю Николаю Николаевичу и возвращалась часа в три ночи, но я не вмешивался. В один прекрасный день меня спешно зовут к императрице: она сидит взволнованная, на рубашке капли крови. Государь ходит по комнате, очень волнуется и просит ее осмотреть. Осмотр показал, что беременность была, но яйцо не развилось. Это то, что называется мясистый или кровяной закос. Благодаря кровотечению он вышел. Я объяснил в чем дело. Государь просил меня спешно поехать к великому князю Владимиру Александровичу, где был весь двор на «целовании руки» по случаю бракосочетания Елены Владимировны, и поставить в известность министра двора Фредерикса. Я это сделал. Фредерикс спросил: «Quel est le mot d or-dre?» (Какие распоряжения?). Я сказал, что не знаю. Фредерикс просил меня написать бюллетень. Я написал так, что всякий между строк мог понять, о чем шла речь. На другой день меня вновь вызывают во дворец. Там меня ждут Фредерикс и личный врач императрицы доктор Гирш, немец, и дают читать глупо составленную бумажку. Я говорю, что это никуда не годится, что я иначе писал. Мне говорят, что государь приказал, чтобы я подписал эту бумажку. Ну я и подписал. Так появилось то извещение, которое всем известно»[1179].

Как мы видим, вся «беременность» императрицы патронировалась «святым» Филиппом, который жил в имении великого князя Николая Николаевича «Знаменка», и Александра Федоровна ежедневно его посещала. О Филиппе окружение царя знало очень немного, поскольку знакомство с ним не афишировалось. Великий князь Константин Константинович называл его в дневнике в августе 1901 г, «неким Филипповым, не то доктором, не то ученым, занимающимся прививкой и лечением различных болезней». Но, спустя несколько дней, он с ним знакомится лично: «…мы пили чай у Милицы и увидели его. Это небольшого роста, черноволосый, с черными усами человек лет 50, очень невзрачной наружности, с дурным южно-французским выговором»[1180].

В действительности Филипп (Низьер-Вашоль), уроженец Лиона, окончил только три курса медицинского факультета Лионского университета. Обнаружив у себя способности экстрасенса, он оставил университет и начал специализироваться на лечении нервных болезней, чаще всего — у женщин и, как правило, весьма состоятельных. На этом поприще он приобрел весьма широкую известность. Но поскольку у него не было медицинского диплома, то Филиппа неоднократно привлекали к уголовной ответственности за незаконную медицинскую практику. Со временем он сумел обойти это препятствие, взяв к себе в качестве «компаньона» дипломированного врача.

В дневнике Николая II и переписке императорской четы его называют «нашим дорогим Другом». О степени влияния Филиппа на царя красноречиво говорит следующая запись в дневнике Николая II за июль 1902 г.: «Mr. Philippe говорил и поучал нас. Что за чудные часы!!!» Такой характер дневниковых записей царя довольно редок, так как Николай II отличался крайней скупостью на эмоции.

Следует подчеркнуть, что «учитель» вмешивался не только в личные дела царя. 22 июля 1902 г. императрица пишет царю, отбывавшему на яхте в Германию для встречи с императором Вильгельмом II: «…рядом с тобой будет наш дорогой друг, он поможет тебе отвечать на вопросы Вильгельма». Это очень показательная фраза — масон Филипп должен был «помогать» «правильно отвечать» российскому императору.

Видимо, лето 1902 г., когда императорская чета ожидала появления на свет «чудесно» зачатого мальчика-наследника, было временем наибольшего влияния Филиппа. И вновь необходимо подчеркнуть, что это влияние начало принимать политический характер. Все это не могло не беспокоить ближайшее окружение царской семьи. О политической деятельности Филиппа упоминала также Н. Берберова в книге «Люди и ложи». Она писала: «…в России оживилась деятельность «мартинистов» с помощью двух шарлатанов, Папюса и Филиппа»[1181].

Среди окружения Николая II было достаточно широко известно, что царь легко соглашается с мнением последнего собеседника. Историк и политик П.Н. Милюков в «Воспоминаниях» даже пытался классифицировать эти влияния. В начале царствования на принятие решений влияли мать императора и его дядья, с 1901 г. начинается этап влияния «черногорок» и Филиппа, и «этот период ознаменовался столоверчением и переходом от Monsieur Филиппа к собственным национальным юродивым, таким, как фанатик Илиодор, идиотик Митя Козельский или — самый последний — сибирский «варнак» Григорий Распутин, окончательно овладевший волей царя»[1182]. Об этом же пишет министр иностранных дел (1906–1910 гг.) А.П. Извольский: «…разве можно удивляться тому, что император мог попасть под влияние такого вульгарного проходимца, каким был известный Филипп, начавший свою карьеру в качестве мясника в Лионе, сделавшийся позже спиритом, гипнотизером и шарлатаном, который был осужден во Франции за различные мошенничества и кончил тем, что превратился в желанного гостя при русском императорском дворе и сделался советником императрицы и императора не только по делам личного характера, но даже по делам большой государственной важности»[1183].

Все попытки ближайшего окружения царя (императрица Мария Федоровна, сестра царя Ксения, сестра императрицы Елизавета Федоровна) нейтрализовать влияние Филиппа были безуспешны. В этом контексте можно упомянуть, что, по мнению некоторых исследователей, издание С.А. Нилусом известных «Протоколов сионских мудрецов» было связано с попытками императрицы Марии Федоровны, фрейлиной которой являлась супруга С.А. Нилуса — Озерова, дискредитировать представителя ложи мартинистов Филиппа[1184].

Парадоксально, но и после замершей беременности императрица не утратила веры в Филиппа. В конце 1902 г. Филипп объявил ей, что она родит сына, если обратится к покровительству Св. Серафима Саровского. После этого Филипп уехал во Францию, где умер в 1905 г.

Совет Филиппа не был оставлен без внимания и, несмотря на возражения обер-прокурора Синода К.П. Победоносцева, Серафим Саровский был срочно канонизирован. Возникает закономерный вопрос — откуда французский масон мог узнать имя не самого известного в то время чудотворца. Видимо, от о. Иоанна Кронштадтского, с которым Филипп, по некоторым сведениям, встречался.

В июле 1903 г. царская семья, следуя совету Филиппа, посетила Саровскую пустынь. После посещения села Дивеева (Саровской пустыни) императрица забеременела в шестой раз. Эта беременность закончилась благополучным рождением в июле 1904 г. цесаревича Алексея.

В переписке за 1914–1916 гг. между царем и царицей имя Филиппа неоднократно упоминалось с благоговением. А.А. Вырубова позже вспоминала: «Когда я только что ближе познакомилась с Ее Величеством, я была удивлена Ее мистическим рассказам про М. Philippe, который недавно умер». До конца жизни в царской семье бережно хранились, как святыни, подарки французского ясновидца. Вырубова упоминала, что «у Их Величеств в спальне всегда стояла картонная рамка с засушенными цветами, данная им М. Philippe, которые по его словам были тронуты рукой самого Спасителя»[1185].

Столь трепетное отношение к Филиппу объясняется тем, что Николай II и Александра Федоровна были абсолютно убеждены в том, что рождение цесаревича Алексея есть результат чудесного влияния экстрасенса. Об этом свидетельствует записка, написанная царем к одной из «черногорок» Милице Николаевне в день рождения долгожданного наследника: «Дорогая Милица! Не хватает слов, чтобы достаточно благодарить Господа за Его великую милость. Пожалуйста, передай каким-нибудь образом нашу благодарность и радость … Ему. Все случилось так скоро, что я до сих пор не понимаю, что произошло. Ребенок огромный с черными волосами и голубыми глазами. Он наречен Алексеем. Господь со всеми вами. Ники»[1186] (Шеманский А.В. Александрия. Петергоф. Л., 1936. С. 193.). «Он» — это, безусловно, Филипп, и именно ему царь передавал «нашу благодарность и радость».

Таким образом, эпизод лета 1902 г. имел значительные политические последствия. Во-первых, была подготовлена почва для появления нового «дорогого Друга». Во-вторых, царская семья была подготовлена к различным «влияниям», замешанным на мистицизме. В-третьих, наметился разрыв царя и особенно царицы с императорской фамилией. В-четвертых, за императрицей закрепилась репутация истерички с железной волей. Все это во многом подготовило стремительное падение авторитета императорской фамилии и сравнительную легкость падения 300-летней династии Романовых.

Состояние здоровья императрицы Александры Федоровны

Здоровье Александры Федоровны никогда не отличалось особой крепостью. Принцессе Алисе-Виктории-Елене-Луизе-Беатрисе Гессенской было шесть лет, когда 14 декабря 1878 г. она потеряла мать, которая в свои 35 лет родила мужу семерых детей. Тогда, в конце 1878 г., дифтерией переболели все дети и мать будущей российской императрицы, как и младшая сестра Аликс, умерли именно от этой болезни. Сама Аликс перенесла болезнь очень тяжело и также едва не умерла. Из детских травм можно упомянуть только следы глубоких порезов на ногах, которые Александра Федоровна «приобрела», провалившись сквозь крышу застекленной теплицы[1187].

Проблемы «с нервами», о которых столь много говорили в России в 1916 г., начались у Александры Федоровны еще за несколько лет до замужества, когда ей было чуть за 20 лет. По словам близких к императрице лиц, и, видимо, на основании ее рассказов, смерть отца в 1892 г. полностью выбила «ее из привычной колеи. Она была близка к нервному расстройству, и брат повез ее на лечение в Швальбах, откуда они — в августе того же года — направились в Англию»[1188].

Мы уже писали о том, что накануне замужества она была вынуждена во время лечения передвигаться в кресле-каталке. Это кресло стало неотъемлемой частью повседневной жизни молодой императрицы. Как уже упоминалось, в это кресло Александра Федоровна впервые села летом 1894 г., когда лечилась от ишиаса на английском курорте Харрогит.

Кроме этого, были и мелочи, о которых стоит упомянуть. Так, по некоторым сведениям, Александра Федоровна была вегетарианкой и не ела ни мясо, ни рыбу[1189], хотя вполне возможно, что это была диета. Есть упоминания о том, что у Александры Федоровны была аллергия на цветочные запахи. При этом императрица очень любила розы, которые были главным украшением ее дома. Чтобы совместить аллергию на запах и любовь к розам, садовники культивировали те сорта, которые не имели запаха. Так, в Ливадии под окнами спальни Александры Федоровны была клумба белых роз, не имевших запаха[1190].

В комнатах Александры Федоровны постоянно поддерживалась очень низкая температура, что «было настоящим испытанием для людей, непривычных к холоду. Подобно своей бабушке, королеве Виктории, Александра Федоровна совершенно не выносила даже умеренно теплой температуры: кровь сразу же бросалась ей в голову… избыток тепла превратился для нее в настоящую пытку»90.

Если выстроить в хронологическом порядке все упоминания о заболеваниях императрицы, то можно достаточно отчетливо увидеть, что она уделяла очень серьезное внимание состоянию своего здоровья и не пренебрегала необходимостью регулярного лечения. Конечно, императрицу лечили высококлассные специалисты, которые имели серьезную репутацию, были тесно связаны с практической медициной и вели обширную частную практику. Кроме этого, лечили императрицу не только штатные лейб-медики, но и приглашенные авторитетные специалисты.

Однако рождение четырех дочерей подряд, интриги, связанные с престолонаследием, замершая беременность 1902 г., страх от ожидания рождения больного наследника привели к формированию специфического отношения к медикам, связанным с императорской семьей. В предисловии к книге «Николай и Александра. История любви» директор Государственного архива Российской Федерации С.В. Мироненко справедливо отмечал, что «такое отношение к медицине могло бы быть предметом специального исследования: императрица была склонна не верить докторам и принимала их помощь лишь тогда, когда их мнения по поводу ее болезни совпадали с ее собственными»[1191].

Относительно регулярно обращаться к медикам императрица стала после рождения второго ребенка. В 1897 г. у Александры Федоровны начинает ухудшаться зрение, и лейб-окулист Н.И. Тихомиров после 12 визитов[1192] прописывает ей очки. Среди многочисленных опубликованных фотографий императрицы нет ни одной, где она была бы снята в очках, поскольку пользовалась ими она только в самом тесном кругу царской семьи.

В феврале — марте 1898 г. императрица переболела корью, и Николай II в марте в письме к брату Георгию Александровичу писал: «…все из-за последствий поганой кори у Аликс. Вчера, в первый раз после семинедельного сидения дома, она вышла погулять в саду»[1193]. Болела императрица, как мы видим, достаточно тяжело, если детская корь заставила ее провести почти два месяца в постели.

Лечил Александру Федоровну доктор медицины К.Х. Хорн, который, как следует из справки камер-фрау М.Ф. Герингер от 1 мая 1898 г., «с 9-го марта посещал Ее Величество ежедневно за исключением воскресенья и праздничных дней. В Царское село ездит с 15-го апреля»[1194]. Всего консультант Максимилиановской лечебницы, доктор медицины К.Х. Хорн нанес императрице 29 визитов в Санкт-Петербурге и 48 визитов в Царском Селе и Петергофе.

Услуги приглашаемых медиков оплачивались по таксе: 25 руб. за визит в пределах черты города и по 50 руб. за визит в дворцовых пригородах. Всего за 77 визитов врач заработал на лечении кори императрицы 3125 руб., что было равно годовому жалованью ординарного профессора университета[1195]. Во время этого же заболевания к императрице Александре Федоровне приглашались на консультацию профессор Попов — более 30 раз, ему было выплачено 2000 руб., и профессор Симановский-12 визитов, которые были оценены в 1000 руб.[1196] Таким образом, двухмесячное заболевание императрицы потребовало вмешательства трех известных медиков, которые нанесли ей как минимум 119 визитов и обошлись казне в 6000 руб.

Зимой 1899 г. императрица болела гриппом. В дневнике великого князя Константина Константиновича в феврале 1899 г. появляется запись, что во время его беседы с царем тот заметил, что «императрица лежит с инфлюэнцией»[1197]. Болезнь, видимо, также проходила тяжело и привела к обострению хронических заболеваний Александры Федоровны. Вообще к этому времени императрица болела «профессионально» и «со вкусом», задействуя всех близких. Как следует из письма царя к матери в марте 1899 г., «Аликс себя чувствует, в общем, хорошо, но не может ходить, потому что сейчас же начинается боль; по залам она ездит в креслах»[1198]. Наверное, у вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которая даже во время беременностей до последней возможности танцевала на балах, эта постоянно недомогающая, нелюдимая невестка, передвигающаяся в инвалидном кресле, ничего кроме раздражения не вызывала.

В июне 1899 г. императрица родила третью дочь Марию, и, видимо, роды вновь спровоцировали обострение хронических заболеваний императрицы. Поэтому осенью 1899 г. царская семья впервые отправилась на лечение в Германию, на курорт Вольфгартен. За лечение императрицы профессор Берлинской клиники фон Бергман был награжден орденом Св. Анны 1-й степени[1199]. В октябре 1899 г. Николай писал сестре, великой княгине Ксении Александровне: «…от здешней спокойной жизни боли у нее совсем прошли, слава Богу! Лишь бы они не возобновились опять зимою от стояния при разных случаях и приемах»[1200].

Зиму 1900 г. императрица опять проболела. Как следует из справки камер-фрау М.Ф. Герингер, за январь, февраль и март 1900 г. «Доктором Хорном было сделано Ее Величеству в Царском Селе 14 визитов и в Петербурге 70 визитов»[1201]. В это же время профессор Симановский нанес еще 22 визита в Зимний дворец[1202]. То есть врачи посещали императрицу ежедневно.

В результате этих недомоганий императрице пришлось ограничить свои светские обязанности. Извинялся за это сам император. Например, в марте 1900 г. именно он сообщил министру внутренних дел Д.С. Сипягину что «Ее величество просит предупредить, любезный Дмитрий Сергеевич, что к крайнему Ее сожалению, но по совету доктора Симановского, Она не может быть на завтрашнем обеде у Вас»[1203]. В документах и мемуарных источниках характер заболевания императрицы не уточняется, но, судя по тому, что приглашались к ней те же медики, что и в 1898 г., речь, видимо, шла о лечении именно хронических заболеваний императрицы. Обращает на себя внимание, что только за три первых месяца 1900 г. медики посетили императрицу 106 раз.

Зиму 1901 г. Александра Федоровна, в отличие от предыдущих, практически не болела. В документах упоминается только о трех визитах, нанесенных ей профессором Симановским в течение зимы 1901 г. После рождения в июне 1901 г. Анастасии начались уже привычные для нее послеродовые осложнения, и поэтому лечащий врач доктор Хорн вызывался в Петергоф в течение лета 1901 г. — 33 раза[1204].

Осенью этого же года императрица прошла очередной курс грязевых ванн. В октябре 1901 г. Александра Федоровна писала великой княгине Ксении Александровне: «Приняла сегодня 18-ю грязевую ванну»[1205]. 1902 г. принес императрице много огорчений и был связан с ложной беременностью. Именно в этом году она пережила тяжелейшую душевную травму, последствия которой не могли не сказаться на состоянии ее психики.

В ноябре 1903 г. во время пребывания царской семьи в Скреневицах императрица заболела настолько серьезно, что в газетах начали появляться бюллетени о состоянии ее здоровья. Кроме этого, на болезнь императрицы трагическим образом наложилась совершенно внезапная смерть ее младшей сестры — принцессы Елизаветы Гессенской, умершей в Скреневицах 3 ноября 1903 г.

В «Сведениях о кончине Ее Высочества принцессы Елизаветы Гессенской» говорится о том, что она «1 ноября чувствовала себя вполне хорошо, целый день бегала и резвилась, в ночь с 1 на 2 ноября в 8 часов, появилась рвота с расстройством желудка». 3 ноября в 9 ч. 30 мин. она скончалась, сохраняя до конца полное сознание. Медики констатировали: «…мы могли поставить диагноз только на сильную токсическую инфекцию, но определенно какого она свойства мы не могли, так как при данных обстоятельствах и скоропостижности болезни не было возможности производить бактериологических исследований»[1206]. Вскрытие, проведенное профессорами Варшавского университета 3 ноября 1903 г., показало, что «Августейшая больная умерла вследствие брюшного тифа приблизительно в конце первой недели этой болезни. Ближайшею причиною смерти была очень сильная интоксикация тифозным ядом»[1207]. В бюллетене, который был опубликован в газетах, ничего не говорится о тифе, речь шла только о том, что принцесса умерла в результате «острых явлений желудочно-кишечного канала».

Видимо, внезапная кончина младшей сестры тяжело повлияла на императрицу и, как следует из информации бюллетеня, она «4 сего ноября заболела острым воспалением правого среднего уха». Впрочем, можно с уверенностью предположить, что проблемы «с ушами» носили хронический характер, поскольку профессор Н.П. Симановский был одним из постоянных лечащих врачей императрицы.

Об уровне Николая Петровича Симановского как специалиста говорит то, что он является основоположником отечественной отоларингологии. Проф. Симановский был учеником С.П. Боткина и в 1893 г. возглавил в Военно-медицинской академии кафедру горловых, носовых и ушных болезней.

С 5 ноября по 17 ноября 1903 г. в газетах публиковались бюллетени о состоянии здоровья Александры Федоровны. Лечили ее лейб-хирург Г.И. Гирш и проф. Симановский. Последнего срочно вызвали в Скреневицы 9 ноября 1903 г.: «Государю Императору благоугодно было разрешить мне вызвать Вас в Скреневицы для пользования Государыни императрицы. Прошу сообщить о часе выезда. Министр Императорского двора барон Фредерикс»[1208].

В бюллетенях, которые начали печататься с 5 ноября 1903 г., отмечались «довольно сильные боли». Кризис в развитии болезни наступил 12 ноября, когда Симановским был сделан «прокол перепонки». На следующий день, 13 ноября, началось «обильное отделение гноя из больного уха», оно продолжалось вплоть да 15 ноября, и только 16 ноября бюллетени зафиксировали, что «общее состояние удовлетворительное». Военный министр А.Н. Куропаткин записал 13 ноября 1903 г. в дневнике: «Сейчас светлейшая Мария Михайловна Голицына говорила мне о делах в Скреневицах. Болезнь государыни очень мучительна, теперь прокололи барабанную перепонку, гноя идет очень много. Доктора говорят, что угнетенное положение, в котором находится государыня, вследствие смерти принцессы Гессенской, препятствует быстрому благоприятному ходу болезни. Государыню тревожит: а). Смерть принцессы; б). Разлука с детьми; в). Сознание, что она удерживает государя в Скреневицах, когда ему надлежит быть в Петербурге»[1209]. 17 ноября 1903 г. в газетах появился последний бюллетень, в котором сообщалось, что «отделение из уха постепенно уменьшается. В виду хорошего общего состояния здоровья и благоприятного хода местного болезненного процесса печатания бюллетеней прекращается»[1210].

Естественно, окружение царя беспокоило состояние здоровья Александры Федоровны, поэтому в конце ноября 1903 г. Куропаткин во время доклада в Царском Селе поинтересовался состоянием ее здоровья. Николай II отвечал, что «государыня стала поправляться … со вчерашнего дня температура несколько упала». Тогда же Куропаткин записал в дневнике: «Когда умерла маленькая принцесса, государь был огорчен только потому, что государыня была неутешна. Болезнь была очень мучительна, Государыня сильно страдала. Первые три дня государь находился в Скреневицах, но потом, по совету Фредерикса, стал ездить на охоту, уезжая рано утром и возвращаясь к вечеру. Государыня была совершенно одна, ибо даже приход в ее комнату фрейлин ее раздражал»[1211]. Эти постоянные «раздражения» императрицы немедленно начали вызывать самые разнообразные слухи, хотя можно понять больную женщину, окруженную множеством глаз. Поэтому у царя, в разговоре с А.Н. Куропаткиным в январе 1904 г., были все основания заметить, что он: «Рад, что государыня могла показаться публике. А то, — прибавил государь, — Бог знает, что про нее рассказывали»[1212].

В 1904 г. Александра Федоровна ожидала рождения пятого ребенка. Беременность протекала тяжело, и в дневнике царя постоянно появлялись записи «Аликс опять пролежала весь день»[1213]; «Аликс вечером встала и перешла на несколько часов на кушетку»; «Аликс встала к вечеру»; «Здоровье Аликс, слава Богу, все укрепляется!» В мае 1904 г.: «Катал Аликс в кресле по всему парку». Наблюдал беременную императрицу в этот период проф. Попов, которого трижды приглашали в Петербург и девять раз в Царское Село[1214]. 30 июля 1904 г. родился долгожданный наследник.

Здоровье императрицы, которое изначально не отличалось особой крепостью, было к 1905 г. подорвано частыми родами. Поэтому, в отличие от предшествующих лет, Александре Федоровне понадобились услуги специалистов по женским болезням. В феврале 1905 г. к ней вновь приглашался акушер-гинеколог проф. Попов. Как следует из документов, врач Докушевская[1215] «пользовала Ее Величество» с 10 мая по 4 сентября. Она приезжала в Царское Село и Петергоф, по рекомендации доктора Д.О. Отта[1216], более 90 раз. Одновременно с ней консультировал царственную пациентку и ее лейб-акушер, профессор Д.О. Отт. Он бывал для лечения государыни императрицы в Петергофе 3–4 раза в неделю в течение двух месяцев[1217].

Осенью 1905 г. основным консультантом царицы стал гинеколог доктор А.А. Драницын[1218]. С первых чисел октября 1905 г. по 8 января 1906 г. он бывал у императрицы почти ежедневно, нанеся ей за три месяца 50 визитов[1219]. Таким образом, акушерская помощь Александре Федоровне за 1905 г. была связана со 185 визитами специалистов по женским болезням.

Кроме этого, видимо, с 1905–1906 гг. у императрицы начало болеть сердце. Сестра царя, великая княгиня Ольга Александровна вспоминала, что «здоровье Алики становилось все хуже. Сердце у нее начинало сдавать. Она страдала от приступов ишиаса. Беременности у нее проходили трудно»[1220]. А после рождения Алексея в 1904 г., когда в течение двух недель подтвердился страшный диагноз гемофилии, накопление хронических медицинских проблем, замешанных на постоянном психосоматическом прессинге, стало принимать необратимый характер. Впрочем, возможно, необратимый характер начали принимать именно психиатрические проблемы императрицы. В воспоминаниях Марии Павловны (младшей) отмечается: «Дядя и тетя несомненно уже знали, что ребенок родился больным… с этого момента характер императрицы, охваченной волнениями и мрачными предчувствиями, начал меняться, пошатнулось ее нравственное и физическое здоровье»121 (Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 250.).

1906 г. прошел относительно спокойно. В июле 1906 г. камер-фрау императрицы М.Ф. Герингер в записке к секретарю императрицы Я.Н. Ростовцеву указывала, что «в апреле месяце был у Ее Величества для пользования окулист Беллярминов три раза в Царском Селе и горловой врач (ассистент Симановского) Гелебский один раз в июле»[1221]. В декабре 1906 г. к императрице в Царское Село вновь трижды приглашался проф. Симановский[1222]. Такой «спад» приглашений врачей был, видимо, связан с тем, что императрица «ушла» в болезнь своего любимого сына. Ей было просто не до себя, поэтому врачи приезжали в Царское Село только по действительно важным поводам.

В 1907 г. произошло происшествие, которое стало одной из трагических дат в истории царской семьи. Во время обычного сентябрьского круиза по финским шхерам императорская яхта «Штандарт» налетела на подводную скалу, не указанную в лоциях. Удар был столь сильным, что яхта получила пробоину, котлы сдвинулись с фундаментов. О серьезности произошедшего говорит то, что яхту удалось снять со скалы только через 10 дней и ее отправили на капитальный ремонт в сухой док. Во время аварии на борту находилась вся царская семья. Императрица была очень сильно испугана произошедшим. Опасность действительно была велика, поскольку существовала реальная угроза взрыва котлов яхты. Видимо, это событие подтолкнуло процессы, которые впоследствии позволяли говорить недоброжелателям о психической неуравновешенности Александры Федоровны.

После этого печального круиза, осенью 1907 г., к императрице вновь начинаются визиты медиков. Характер заболевания в документах не указывается, но, судя по количеству визитов, медицинские проблемы были очень серьезными. С 11 по 30 ноября 1907 г. врачом Дворцового госпиталя Придворной медицинской части доктором Фишером было нанесено императрице 29 визитов. С 1 по 21 декабря он же посетил императрицу еще 13 раз[1223]. То есть всего 42 визита. Видимо, эти визиты продолжались и далее, поскольку сама императрица писала своей дочери Татьяне 30 декабря 1907 г.: «Доктор сейчас опять сделал укол — сегодня в правую ногу. Сегодня 49 день моей болезни, завтра пойдет 8-я неделя» [1224]. Поскольку императрица писала записки дочери, то можно предположить, что она была изолирована от детей. По ее счету болезнь начинается в первых числах ноября 1907 г.

Все медики, как и ранее, оплачивались «за счет кредита на непредвиденные издержки по Министерству Императорского двора. Оплата велась по прежней таксе: 25 руб. за визит в Петербурге и 50 руб. за визит в дворцовых пригородах. Эти суммы уже тогда начали вызывать некоторое не довольство маститых врачей. Когда камер-фрау императрицы затребовала 100 руб. за один визит проф. Попова, то из Канцелярии Министерства Двора немедленно последовал запрос — на каком основании увеличена сумма гонорара? И есть ли на то особая просьба императрицы? В ответе Герингер указывала, что проф. Попов является «выдающимся специалистом по внутренним болезням» и при этом уже не занимается частной практикой. Кроме этого, она добавила, что профессор «неоднократно косвенным образом обращал внимание на несоответствие для него вознаграждения». После консультаций с главой Придворной медицинской части проф. Н.А. Вельяминовым и лейб-хирургом Гиршем министр Императорского двора В.Б. Фредерикс заявил, что он «не нашел оснований к изменению означенной нормы в данном случае»[1225]. Он подчеркнул, что каждое повышение врачебного гонорара необходимо заранее согласовывать с лейб-хирургом Гиршем. Поэтому проф. Попову выплатили 50 руб. за визит, как и всем прочим. И впоследствии эти ставки оплаты медицинских услуг императорской семье не менялись вплоть до 1917 г.

В 1908 г. лечение императрицы было продолжено на водах в Наугейме, известном германском курорте. По словам Витте, который в «Воспоминаниях» упоминал об этой поездке, характер заболевания императрицы был связан, прежде всего, с заболеваниями сердца. Но вместе с тем Витте не преминул заметить, что имелись также и проблемы «нервно-психического» характера[1226]. Курс лечения строился привычным образом и, по словам С.Ю. Витте, был связан с приемом лечебных ванн. По его сведениям, императрица «большею частью ванны эти брала в самом замке. Вообще лечение ее шло, как мне говорили франкфуртские профессора и знаменитости, недостаточно рационально, и именно по этой причине Наугейм не принес ее величеству надлежащей пользы»[1227].

Наугейм был модным курортом, и многие видные сановники поправляли там здоровье. Товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский оставил в мемуарах описание своего лечения на этом курорте: «Приходилось вставать в шесть часов утра, пить молоко с яйцом в шесть с половиной, принимать ванну в семь часов с половиной, потом лежать час, но не спать, массаж, прогулка, обед в час дня, затем отдых в течение часа, прогулка, фрукты в пять часов, ужин в семь часов вечера, а в десять стакан молока и спать. По истечении каждых шести дней полагался день полного отдыха»[1228]. Если добавить серные или грязевые ванны, то, вероятно, характер лечения императрицы не намного отличался от описанного Джунковским.

С осени 1907 г. у императрицы обостряются «сердечные припадки». Весьма информированная А.В. Богданович в дневнике в феврале 1909 г. записывает: «Про царицу Штюрмер сказал, что у нее страшная неврастения, что у нее на ногах появились язвы, что она может кончить сумасшествием»[1229]. В сентябре 1909 г. она вновь упоминает: «Сегодня Каульбарс сказал, что царица совсем больна — у нее удушье, ноги опухли»[1230]. Ближайшая подруга императрицы А.А. Вырубова писала, что осенью 1909 г. в Ливадии «…все чаще и чаще повторялись сердечные припадки, но она их скрывала и была недовольна, когда я замечала ей, что у нее постоянно синеют руки, и она задыхается. — Я не хочу, чтоб об этом знали, — говорила она»[1231]. Таким образом, начиная с 1906–1907 гг. в воспоминаниях просматривается отчетливая симптоматика, указывающая на серьезные проблемы с сердцем у царицы. Но поскольку эти проблемы не афишировались, на них начали накладываться слухи о психической неуравновешенности императрицы.

О проблемах с сердцем упоминается и в дневнике Ксении Александровны. В январе 1910 г. она записала: «Бедный Ники озабочен и расстроен здоровьем Аликс. У нее опять были сильные боли в сердце, и она очень ослабела. Говорят, что это на нервной подкладке, нервы сердечной сумки. По-видимому, это гораздо серьезнее, чем думают»[1232].

Великий князь Константин Константинович тогда же отметил в дневнике: «Между завтраком и приемом Царь провел меня к Императрице, все не поправляющейся. Уже больше года у нее боли в сердце, слабость, неврастения»[1233]. Для лечения императрицы активно применяли успокаивающий массаж. Александра Федоровна писала Николаю из Царского Села: «Была массажистка, голова лучше, но все тело очень болит, влияет и погода … идет доктор, я должна остановиться, кончу позже»[1234].

В июле 1910 г. царская семья, как и в 1908 г., вновь уехала в Наугейм, где пробыла до ноября. По свидетельству А.А. Вырубовой, эта поездка была предпринята в надежде, что «пребывание там восстановит здоровье государыни». Лечение не было особенно эффективным, и А.А. Вырубова писала, что по ее приезде в Наугейм она «нашла Императрицу похудевшей и утомленной лечением». Сам Николай Александрович в сентябре 1910 г. писал П.А. Столыпину из Фридберга: «Лечение Ее Величество переносит хорошо, но оно еще далеко не кончено»[1235].

Жила царская чета достаточно изолированно в замке Фридберг. В качестве лечащего врача императрицу в этой поездке впервые сопровождал ее новый лейб-медик Е.С. Боткин. В ноябре 1910 г. царская семья отправилась домой, и, по словам А.А. Вырубовой, ситуация несколько стабилизировалась, по ее мнению, «лечение принесло пользу и она чувствовала себя недурно». Однако, как следует из письма царя к матери в ноябре 1910 г.: «Аликс устала от дороги и снова страдает от болей в спине и в ногах, а по временам и в сердце»[1236].

По мнению современных медиков, лечащий врач императрицы Е.С. Боткин был убежден, что императрица в первую очередь больна истерией, на фоне которой развились различные психосоматические нарушения. При этом истерия в «чистом» виде встречается редко. Чаще ее симптомы соседствуют с клиникой, характерной для других неврозов — неврастении, психоастении, ипохондрического невроза. Элементы неврастении: неприятные ощущения в сердце, связанные с изменениями погоды, приступы сердцебиения и «отдышки», ощущение «распирания» в груди, хроническая бессонница. Александра Федоровна плохо переносила резкие звуки и яркий свет. Как все неврастеники, из-за «игры вазомоторов» — реакций, вызывающих сужение или расширение сосудов, она легко и болезненно краснела. Диагноз Боткина подтвердил и немецкий врач Тротте, не обнаруживший у императрицы серьезных изменений сердца. В свою очередь, он рекомендовал лечить нервную систему и изменить режим в сторону его активизации[1237].

Но объективные факты мало интересовали великосветское общество. Отражением слухов была дневниковая запись за ноябрь 1910 г. одного из мемуаристов, который отметил, что императрицы «не было на выходе. Ее психическая болезнь — факт»[1238]. Этот общественный «диагноз», основанный на слухах, намертво приклеился к императрице. Светское общество было достаточно бестактно в своем поведении, и перед этой бестактностью пасовала даже такая волевая натура, как императрица Александра Федоровна. Так, А.В. Богданович приводит весьма характерный диалог, состоявшийся в июне 1912 г. О.А. Новикова, вдова попечителя Петербургского учебного округа, сотрудничавшая с газетами «Новое время» и «Московские ведомости», во время представления императрице «спросила царицу про ее здоровье, не нервная ли у нее болезнь. Царица горячо запротестовала, что у нее никаких нервных болезней нет, что она нервов не признает»[1239].

Видимо, эти слухи привели к кардинальному изменению отношений императрицы с медиками. После того как с 1907 г. семейным доктором вместо умершего Г.И. Гирша стал Е.С. Боткин, обращения к «посторонним» врачам сводятся к минимуму. Поэтому сведения о состоянии здоровья Александры Федоровны становятся нам известны в основном из мемуарных источников. Со всей определенностью можно сказать, что проблемы, связанные с сердцем, продолжали сохраняться.

Тягостная осень в Спале в 1912 г., связанная с заболеванием цесаревича Алексея, очень плохо отразилась и на физическом, и на психическом здоровье императрицы. Цесаревич Алексей был при смерти, и медики фактически расписались в своем бессилии. Даже физически очень крепкий Николай II не выдерживал страшного нервного напряжения, царившего в комнате умирающего наследника, и предпочитал уезжать на очередную охоту. А императрица постоянно находилась рядом с умирающим Алексеем, и при этом ей необходимо было еще периодически появляться в обществе с улыбкой на лице. Чего ей это стоило, можно только догадываться.

Император в письме к матери 20 октября 1912 г. писал из Спады: «Она лучше меня выдерживала это испытание, пока Алексею было плохо, но зато теперь, когда, слава Богу, опасность миновала, она чувствует последствия пережитого и на бедном сердце это сказалось. Все-таки она бережет себя больше и проводит дни на кушетке в комнате Алексея»[1240]. По свидетельству сестры царя, великой княгини Ольги Александровны, к 1912 г.: «Алики стала совершенно больной женщиной. Дыхание ее стало частым, со спазмами, которые явно причиняли ей боль. Я часто замечала, что у нее синеют губы»[1241]. Тем не менее она перестала обращаться к специалистам, ее устраивала помощь Е.С. Боткина, и в архивных документах отмечен только один визит к императрице профессора Симановского в ноябре 1912 г.[1242].

После рождения наследника заботы, связанные со здоровьем императрицы, отошли на второй план, но тем не менее они занимали важное место в жизни царской семьи. Царь не так часто, как в первые годы после женитьбы, продолжал упоминать о состоянии здоровья Александры Федоровны в своем дневнике. В январе 1913 г. он записал: «У Аликс продолжали болеть лицо и голова».

Здоровьем императрицы постоянно интересовался кайзер Вильгельм II. В письме к Николаю II в феврале 1913 г. он писал: «Я рад узнать из твоего письма, что милый мальчик поправляется, но меня огорчает неудовлетворительное состояние Алисы. Несомненно, недели, проведенные ею в уходе за ребенком, были для нее очень тяжелы; но я надеюсь, что покой и лечение в Крыму вновь поставят ее на ноги»[1243].

Кризис, связанный с заболеванием Алексея, тяжело отразился на здоровье императрицы. Вынужденная участвовать в утомительных празднованиях, посвященных 300-летию династии Романовых в феврале 1913 г., она выглядела не лучшим образом. Бывший министр народного просвещения граф И.И. Толстой записал в дневнике 21 февраля 1913 г.: «…молодая императрица в кресле, в изможденной позе, вся красная, как пион, с почти сумасшедшими глазами, а рядом с нею, сидя тоже на стуле, несомненно усталый наследник… Эта группа имела положительно трагический вид»[1244].

В начале апреля 1913 г. императрица снова недомогала, и царь вновь отметил в дневнике: «Гулял с детьми за колясочкой Аликс»[1245]. По свидетельству Джунковского, в августе 1913 г. «ожидался отъезд Государя в Крым на всю осень и часть зимы — доктора настаивали на этом для здоровья императрицы и наследника»[1246].

Безусловно, заболевание императрицы и цесаревича обусловило то, что значительное время семья стала проводить в Крыму. Устроились они там «по-домашнему». В кратчайшие сроки, за полтора года, в Ливадии был построен комфортабельный дворец. Рядом со спальней императрицы в новом Ливадийском дворце была устроена ванная комната. В ней находилась ванна из серебра, подаренная прусским императором. Любопытно, что, по свидетельству мемуаристов, Александра Федоровна не терпела прикосновения металла к телу, поэтому ее ванна была обтянута чехлом из серой замши. Поскольку ноги продолжали болеть, для прогулок в кресле-каталке использовалась ровная дорожка, шедшая параллельно морю, проложенная для Николая II в 1900 г., когда он выздоравливал после тифа. На пляж императрица ездила в экипаже, запряженном пони. На берегу для нее и дочерей был сооружен бассейн с морской водой. Он также был обтянут замшей, только голубого цвета[1247].

Уже в это время окружением семьи была отмечена тесная связь между состоянием здоровья императрицы и самочувствием цесаревича. Начальник Канцелярии Министерства Императорского двора генерал-лейтенант А.А. Мосолов отмечал, что «когда цесаревич бывал здоров, то Императрица выглядела лучше, она оживлялась на «Штандарте» и охотно беседовала с офицерами»[1248]. Императрица, в силу особенностей своего характера, была «закрытым» человеком и свои личные проблемы не стремилась выносить на всеобщее обсуждение. Она следила за собой, хорошо выглядела, и поэтому ее внешний вид вводил в заблуждение тех, кто не сталкивался с ней ежедневно. Дворцовый комендант В.Н. Воейков, описывая события марта 1914 г., писал, что «благодаря цветущему виду императрицы, никто не хотел верить в ее болезнь сердца, и острили по поводу этого диагноза над лейб-медиком Е.С. Боткиным»[1249].

Благотворительно-медицинская и политическая деятельность императрицы Александры Федоровны

Обязательной частью общественной деятельности женщин императорской фамилии была медицинская благотворительность. Александра Федоровна начала уделять ей постоянное внимание с 1902 г. Императрица на личные средства основала в Царском Селе «Школу нянь». В июне 1902 г. личный секретарь императрицы граф Ростовцев писал: «По словам няни Августейших детей Государыни императрицы Miss Eager, она обратилась к доктору Бернардо с просьбой сообщить некоторые сведения относительно Hawkhurst Baby Home непосредственно графу Ламздорфу». В результате переписки «Государыня изволила дать указания по представленному … проекту положения о няньках»[1250]. Во главе этого учреждения был поставлен лейб-педиатр К.А. Раухфус.

Кроме этого, она принимала горячее участие в судьбе туберкулезных больных, приезжавших лечиться в Крым. По словам А.А. Вырубовой, «Государыня решила сейчас же построить на свои личные средства в их имениях санатории со всеми усовершенствованиями, что и было сделано»[1251]. Впоследствии она организовала четыре больших благотворительных базара в пользу туберкулезных больных. Императрица сама принимала участие в их деятельности в 1911, 1912, 1913, 1914 гг. В 1912 г. был организован праздник «Белого цветка», во время которого проводился благотворительный базар.

Начало войны в 1914 г. заставило Александру Федоровну отвлечься от личных проблем, в том числе и от проблем, связанных с состоянием ее здоровья. Большинство современников в один голос утверждали, что она стала гораздо более энергичной, внешний вид ее изменился в лучшую сторону. Но болезни продолжали подтачивать ее организм.

Весной 1915 г. царица тяжело переболела ангиной. Царь записал в марте 1915 г. в дневнике: «У Аликс ангина, температура опять поднялась до 39,1»[1252]. В воспоминаниях великой княгини Ольги Александровны, относящихся к 1916 г., об императрице говорится: «Алики действительно была больной женщиной. Ее дыхание часто сопровождалось быстрыми, явно болезненными спазмами. Я часто видела, как у нее синеют губы. Постоянная тревога за Алексея окончательно подорвала ее здоровье»[1253]. И далее она уточняет: «Алики ужасно страдала от невралгических болей в ногах и пояснице, но я ни разу не слышала, чтобы сибиряк помогал ей»[1254]. Лили Ден так же подчеркивала, что «из-за слабого сердца ее величеству было трудно подниматься по лестнице». По ее мнению, несмотря на заботы Е.С. Боткина, «здоровье государыни совсем расстроилось. Она говорила: — Я держусь лишь благодаря вероналу. Я буквально пропитана им»[1255]. Тем не менее она продолжала пользоваться услугами одного только Боткина. В 1916 г. в документах зафиксировано лишь однократное приглашение к императрице профессора Симановского в марте 1916 г.[1256].

Поскольку с весны 1915 г. Александра Федоровна все плотнее втягивается в хитросплетения политической жизни России, то состояние ее здоровья перестает быть делом только царской семьи, а становится объектом интереса публичной политики. А поскольку политика во все времена была достаточно грязной и сопровождалась вбросом компромата в общественное сознание, то именно с этого времени начинает все активнее муссироваться в обществе тема психического нездоровья царицы. В эту уязвимую точку и для императора, и для императрицы либеральная оппозиция без устали била на протяжении почти двух лет. Слухи из великосветских гостиных плавно перетекали в думские кулуары, а уже затем, как абсолютная истина, распространялись по всей стране, подрывая престиж императорской семьи.

Включение Александры Федоровны в активную политическую деятельность в 1915 г. повлекло за собой постоянно усиливающуюся критику с разных сторон. Негативное мнение об императрице, давно сформированное в аристократических салонах, охотно выплескивается для всеобщего обсуждения. Например, великая княгиня Мария Павловна в воспоминаниях, относящихся к 1916 г., пишет об императрице: «…бывали дни, когда казалось, что ее состояние безнадежно… она постепенно теряла психическое равновесие»[1257]. Подвергалась она резкой критике и со стороны «правых». Монархист В.М. Пуришкевич, считавший, что именно Александра Федоровна, приблизив к себе Распутина, подорвала престиж самодержавной власти в глазах народа, писал, что «царица страдала припадками в крайне тяжелой форме; эти припадки, по заключению профессора Бехтерева, были на нервной почве, как следствие тяжелого душевного состояния; услуги врачей были тщетны. Государь был в отчаянии. Ожидал, что императрица сойдет с ума. У нее появились на этой почве фантастическая религиозность и непонятная склонность к «странникам»[1258]. Ну а о критике, раздававшейся со стороны либеральной оппозиции, мы уже упоминали. Общим для этой критики было обращение к теме «сумасшествия» императрицы.

Современники и исследователи об императрице Александре Федоровне

Как правило, оценка деятельности любого политического деятеля многогранна. В том, что императрица Александра Федоровна была политическим деятелем как по своему положению, так и фактически со второй половины 1915 г., нет сомнений. А у любого политического деятеля есть как противники, так и сторонники. Кроме того, необходимо учитывать, что большая часть воспоминаний о семье Романовых была написана в эмиграции, когда сама трагическая кончина как бы искупила все прегрешения и ошибки участников этой политической драмы. Поэтому приводимые здесь мнения уместно будет разделить по принципу политических предпочтений или хотя бы человеческих симпатий.

Наибольшую ценность имеют свидетельства, относящиеся к 1915–1916 гг. Например, в дневнике великого князя Андрея Владимировича в сентябре 1915 г. появилась запись: «Почти вся ее жизнь у нас была окутана каким-то туманом непонятной атмосферы. Сквозь эту завесу фигура Аликс оставалась совершенно загадочной. Никто ее, в сущности, не знал, не понимал, а потому и создавали догадки, предположения, перешедшие впоследствии в целый ряд легенд самого разнообразного характера»[1259]. М. Кшесинская утверждала: «Мнения могут расходиться на счет роли, сыгранной Императрицей во время царствования, но я должна сказать, что в ней наследник нашел себе жену, целиком воспринявшую русскую веру, принципы и устои царской власти, женщину больших душевных качеств и долга»[1260]. Дочь П.А. Столыпина — М.П. Бок — описывала императрицу в 1907 г. следующим образом: «Молодая очень красивая императрица Александра Федоровна с нервными, усталыми движениями, одетая не только просто, но даже старомодно, говорила с мама довольно долго… Почти все исключительно про детей, особенно про наследника. Императрица говорила с жаром — видно было, как эти вопросы волнуют ее, — о том, как трудно найти действительно хорошую няню, как ей страшно, когда маленький Алексей Николаевич близко подходит к морю»[1261].

Характерно, что с женами высших сановников империи императрица говорила исключительно о детях, и это не было надуманной ролью, на тот момент она действительно была целиком замкнута на свою семью. В дневнике жены министра внутренних дел Е.А. Святополк-Мирской в январе 1906 г. было записано: «Я ездила утром представляться императрице Александре Федоровне… С Александрой Федоровной разговор исключительно про детей и воспитание. Когда я спросила про наследника, здоров ли он, она ответила: «Да, бедный мальчик, он совершенно здоров». Действительно «бедный мальчик», какова будет его судьба!»[1262]. Спустя месяц, в феврале 1906 г., в ее дневнике появляется новая запись: «Володя говорит, что Александра Федоровна имеет дурное влияние, что она злая и ужасный характер, на нее нападают ражи, и тогда она не помнит, что делает»[1263]. Эта очень характерная запись. Разговор двух женщин о детях формирует у них доброжелательное отношение друг к другу. Мнение же министра основано на опосредованном влиянии императрицы на государственные дела. И оно негативно.

Общение вне привычного семейного круга, вне привычных тем, связанных с детьми и семьей, давалось ей крайне тяжело. Обязательные представительские функции Александре Федоровне были тяжелы в силу ее «зажатости». Сын императора Вильгельма II, наносивший визит царской чете в январе 1903 г., писал о ней: «Императрица Александра, женщина красивая, но тоже очень нервная, не только не могла исправить его от этого недостатка, но сама до того страдала застенчивостью, что казалась тоже недовольной и даже мрачной»[1264]. М.П. Бок описывала свою встречу с императрицей в 1908 г.: «Я взглянула на Императрицу и вдруг сразу поняла, до чего ей мучительно это молчание. Красные пятна появились на ее щеках, и видно было, как она ищет тему, не находит ее, и отойти, поговорив лишь минуты две не хочет»[1265]. О подобном же пишет в дневнике в июле 1914 г. и посол Франции в России М. Палеолог: «Но вскоре ее улыбка становится судорожной, ее щеки покрываются пятнами. Каждую минуту она кусает себе губы… До конца обеда, который продолжается долго, бедная женщина видимо борется с истерическим припадком»[1266]. Через месяц, в августе 1914 г., он фиксирует внешний облик царицы: «Она едва отвечает, но ее судорожная улыбка и странный блеск ее взгляда, пристального, магнетического, блистающего, обнаруживает ее внутренний восторг»[1267].

С чувством уважения и симпатии об Александре Федоровне отзывается председатель Совета министров в 1911–1914 гг. В.Н. Коковцев. Он справедливо отмечал, что «М. Палеолог сделал попытку дать характеристику ее, но он допустил ряд неточностей и оставил без разбора многое из того, что следовало отметить… Это была в лучшем смысле слова безупречная жена и мать»[1268]. Великая княгиня Ольга Александровна добавляет, что «Алики наиболее часто была объектом клеветы. С навешанными на нее ярлыками она так и вошла в историю»[1269]. Воспитатель цесаревича П. Жильяр, видевший, чего стоила императрице болезнь ее сына, писал: «…она неделями лежала на кушетке, подорвав свои силы перенесенным напряжением»[1270]. Мало знавший императрицу великий князь Гавриил Константинович отмечал только внешнюю сторону, но и в ней сквозит некий намек на симпатию к ней: «Бедная Государыня обыкновенно плохо себя чувствовала и обедала полулежа»[1271]. М. Палеолог, собиравший слухи по великосветским гостиным и сам распространявший их, во время обеда с великой княгиней Марией Павловной в октябре 1916 г. охарактеризовал императрицу следующим образом: «…если не считать мистических заблуждений, более закаленный характер, чем у царя, более сильный ум, более авторитетная добродетель, душа более воинствующая, более властная»[1272].

Среди мемуаристов были авторы, пытавшиеся объективно охарактеризовать роль, которую сыграла Александра Федоровна, и ее место в политической истории России. Английский посол Дж. Бьюкенен четко разделял ее личностные качества и ее политическую деятельность. Он писал: «Касаясь роли императрицы, я показал, что она, хоть и была хорошей женщиной, действовавшей по самым лучшим мотивам, послужила орудием, ускорившим наступление окончательной катастрофы»[1273]. М. Палеолог передает свой разговор с В.Н. Коковцевым об Александре Федоровне, состоявшийся в августе 1916 г.: «Это очень благородная и очень чистая женщина. Но это больная, страдающая неврозом, галлюцинациями, которая кончит мистическим образом и меланхолией»[1274]. Товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский, который в воспоминаниях очень уважительно писал о царской семье в целом, но относился к самой императрице отрицательно, характеризуя ее, счел возможным только заметить: «Императрица очень хорошо рисовала»[1275]. Ф.Ф. Юсупов в воспоминаниях совершенно справедливо отмечал, что «частная жизнь царской семьи роковым образом переплеталась с событиями политическими»177 (Юсупов Ф. Воспоминания. Гибель Распутина. М., 1990. С. 3.). Об Александре Федоровне он сдержанно писал: «Императрица страдала болезнью нервной системы и тяжелым неврозом сердца: это действовало на ее душевное состояние и часто омрачало атмосферу в царской семье»[1276].

Интересны характеристики императрицы, которые ей давал начальник подвижной охраны царя (с 1906 г. по август 1916 г.) А.И. Спиридович. Следует подчеркнуть, что Спиридович вел дневник, и все последующие его работы писались на основании более ранних дневниковых записей. Кроме этого, жандармский офицер Спиридович на протяжении 10 лет имел возможность лично наблюдать жизнь императорской семьи. По его мнению, Александра Федоровна была «нервно больной» и «религиозной до болезненности»[1277]. В другом месте он писал еще более жестко: «…она была нервно и психически больной женщиной»[1278]. Спиридович подчеркивал, что «вообще Государыню не любили. По-разному, за разное, очень часто несправедливо, но не любили»[1279]. Но тем не менее он упоминал и о том, что императрица «безусловно, хорошей души человек»[1280].

Негативно характеризовали императрицу в первую очередь те, кто в течение последних нескольких лет ее жизни непримиримо и искренне боролся с ней. По словам В.М. Пуришкевича, Александра Федоровна — это «злой гений России и Царя, оставшаяся немкой на русском престоле и чуждая стране и народу, которые должны были стать для нее предметом забот, любви и попечения»[1281]. М. Палеолог, в записи за январь 1915 г., также в целом отрицательно характеризует ее: «Моральное беспокойство, хроническая тоска, неопределенные страхи, смена периодов возбуждения и подавленности, неотвязная мысль о невидимом и потустороннем, суеверное легковерие, — все эти симптомы рельефно выступают в личности императрицы»[1282]. Можно утверждать, что большая часть негативных оценок Александры Федоровны пришлась на 1915–1917 гг., то есть на время ее активной политической деятельности.

Знала ли об этих слухах императрица? Видимо, да. Ее отношение к ним определялось ее глубокой религиозностью. Граф Шуленбург передает ее слова: «Вы слыхали: меня обвиняли, что я анличанка, теперь — я им немка. Но там, — ее величество показала рукой на верх, — там знают, кто я. А это главное. Моя совесть спокойна. Я — русская. Я — православная»[1283].

После гибели царской семьи, в 1920–30-х гг., появляются более взвешенные оценки. Так, М.В. Родзянко, пытаясь объективно разобраться в трагедии императрицы, писал: «Причины такого ее душевного состояния объяснить, конечно, трудно. Было ли это последствием частого деторождения, упорной мысли о желании иметь наследника, когда у нее рождались все дочери, или крылось ли это настроение в самом ее душевном существе — определить я не берусь. Но факт ее болезненного мистического и склонного к вере, в сверхъестественное настроения, даже к оккультному, — вне всякого сомнения»[1284]. По его мнению, эти настроения использовал запад в своих политических целях, поставляя к русскому двору различных проходимцев вроде Филиппа. Он добавляет, что «по мнению врачей, в высшей степени нервная императрица страдала зачастую истерическими припадками, заставлявшими ее жестоко страдать, и Распутин применял в это время силу своего внушения и облегчал ее страдания… Явление чисто патологическое и больше ничего. Мне помнится, что я говорил по этому поводу с бывшим тогда председателем Совета Министров И.Л. Горемыкиным, который прямо сказал мне: «Это клинический вопрос»»[1285].

С этими оценками солидарен и А.П. Извольский: «…преувеличенный мистицизм, который вызывался, по-видимому, патологическими причинами. Чтобы судить о подобном явлении, необходимо обладать специальными познаниями, которых я не имею»[1286] . Надо добавить, что в оценке патриотизма императрицы он расходился с мнением В.М. Пуришкевича. Он пишет, что «с полной искренностью и убежденностью можно сказать, что она чувствовала себя русской из русских, когда симпатизировала ультрареакционной партии и верила в привязанность России к формам самодержавной власти»[1287] . Надо заметить, что и в советский период в патриотизме царицы не сомневался ни один серьезный историк. Любой, кто знаком с перепиской царской семьи за 1914–1916 гг., вполне согласится с этим мнением.

Некоторые из мемуаристов подчеркивают максимализм Александры Федоровны, который дорого обходится в политике. Графиня М. Клейнмихель отмечала: «При полном незнании жизни она судила всех и все очень строго»[1288]. Одним из самых последовательных недоброжелателей императрицы был С.Ю. Витте. Свои воспоминания он написал еще при жизни императрицы, они пристрастны и субъективны, как всякие мемуары, но Витте и не стремится к объективности, он прямо высказывал свою негативную оценку личности и деятельности царицы. Эти упоминания рассыпаны по его мемуарам. Вот лишь некоторые из его пассажей: «Только ненормальность «истеричной» особы может служить если не оправданием, то объяснением многих ее действий и того пагубного влияния, которое она оказывала на императора»[1289]; «С ее тупым эгоистическим характером и узким мировоззрением…Она красива, с волею, отличная мать семейства… В конце концов она забрала в руки государя. Несомненно, что она его любит, желает ему добра»[1290]; «Он женился на хорошей женщине, но на женщине совсем ненормальной и забравшей его в руки, что было нетрудно, при его безволии»[1291].

После Февральской революции 1917 г. на страницы либеральной прессы и демократических журналов выплеснулся грязный поток различных сплетен и слухов, которыми раньше обменивались в светских гостиных только вполголоса. На этом фоне диссонансом выглядела напечатанная в апреле 1917 г. в журнале «Исторический вестник» оценка императрицы как человека «с огромным характером, большой силой воли, она не считалась ни с какими препятствиями в проведении того, что признавала необходимым»[1292]. К этому же роду оценок можно отнести слова лейб-хирурга С.П. Федорова. На вопрос корреспондента, чем можно объяснить влияние Александры Федоровны, он ответил: «Это вопрос уже не фактов, а выводов, которые могут быть различны… Могу только сказать, что Александра Федоровна женщина очень деловая!»[1293].

Говоря о царской чете, видимо, необходимо упомянуть и о слухах, связанных с именем Распутина, поскольку именно они на протяжении длительного времени формировали отношение общества к царской чете. Эти сведения черпаются из различных источников, с различным уровнем достоверности. Есть только одно косвенное свидетельство самого Николая II, которое часто цитируется в различных книгах. Надо заметить, что эти слова, сказанные царем П.А. Столыпину, мы узнаем из книги его дочери, то есть фактически через вторые руки. М.П. Бок передает слова отца: «Ничего сделать нельзя. Я каждый раз, как к этому представляется случай, предостерегаю государя. Но вот, что он мне недавно ответил: «Я с Вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных. чем одна истерика императрицы». Конечно, все дело в этом. Императрица больна, серьезно больна»[1294]. М. Палеолог в сентябре 1914 г. записывает в дневнике разговор с осведомителем, который утверждал, что жена царя «несчастная, нервная больная, которая поддерживает вокруг себя волнение и беспокойство»[1295]. Секретарь Г.Е. Распутина А. Симанович в своих малодостоверных воспоминаниях упоминал, что «между царем и царицей очень часто возникали ссоры. Оба были очень нервны. По нескольким неделям царица не разговаривала с царем — она страдала истерическими припадками»[1296].

С 1915 г. политические противники из либерального лагеря вбрасывают в общественное сознание множество слухов, порочащих моральный облик царской семьи. Принимать репрессивные меры или опровергать слухи царская семья считала ниже своего достоинства. Поэтому она, как это ни странно, оказалась беззащитна перед ними. Одним из самых грязных слухов были утверждения о физической близости царицы и Распутина. Те, кто хорошо знал царскую семью, утверждали, что слухи эти нелепы. Лили Ден впоследствии категорически заявляла, что «это утверждение просто чудовищно»[1297]. Говоря об А.А. Вырубовой, она также писала: «…я уверена, что Анна не любила его как мужчину»[1298] и что «ни о каком плотском влечении не могло быть и речи»[1299]. Об этом же заявлял и офицер яхты «Штандарт» Н.П. Саблин в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «Я совершенно отрицаю возможность физической близости Распутина к Государыне и к Вырубовой»[1300]. О том, что Вырубова девственница, в Свите царя хорошо знали. Когда в январе 1915 г. Вырубова попала в железнодорожную катастрофу, ее осматривал проф. С.П. Федоров. Впоследствии начальник подвижной охраны царя А.И. Спиридович писал, что был «поражен, когда лейб-хирург Федоров сказал мне, что делая медицинское исследование госпожи Вырубовой еще с одним профессором вследствие перелома бедра, они неожиданно убедились, что она девственница. Больная подтвердила им это и дала кое-какие разъяснения относительно своей супружеской жизни с Вырубовым»[1301].

Особо хотелось бы обратить внимание на слова духовника царской семьи Феофана, который во время допроса в той же следственной комиссии Временного правительства показал: «У меня никогда не было и нет никаких сомнений относительно нравственной чистоты и безукоризненности этих отношений. Я официально об этом заявляю, как бывший духовник Государыни… И если в революционной толпе распространяются иные толки, то это ложь, говорящая только о толпе и о тех, кто ее распространяет, но отнюдь не об Александре Федоровне»[1302].

Лидер фракции октябристов М.В. Родзянко, сам распространявший списки писем императрицы к «старцу», которые и дали повод для этих толков, впоследствии писал: «Безупречная жизнь царской четы совершенно очевидна»[1303]. Современный биограф последнего русского императора А. Боханов также утверждает, говоря о Распутине: «Во всяком случае, и с царицей, и с А.А. Вырубовой никаких интимных отношений не существовало»[1304]. Даже в двадцатые, послереволюционные годы историки отвергали эти сплетни. Например, Н.Н. Евреинов писал об этом не как о факте, а как о возможном событии: «Вопрос об «освящении» царицы старцем, стало быть, зависел только от желания последнего»[1305]. Наиболее взвешенный из авторов двадцатых годов В.А. Канторович считал, что «надо отдать справедливость ему — он не злоупотреблял силой своего влияния в отношении царицы… Физической связи с Александрой Федоровной, что было обычным приемом распутинской благодати, не существовало. Эту версию, облизываясь, разжевывала уличная молва и бульварная печать. Ее следует бросить»[1306].

Письма царицы к Распутину были выкрадены в селе Покровском у «старца» его соратником Илиодором. Их он пытался использовать для банального шантажа, но неудачно. Затем они попали к политическим оппонентам царской семьи и использовались для ее дискредитации. Генерал-лейтенант, товарищ министра внутренних дел П.Г. Курлов писал, что «иеромонах Илиодор не останавливался перед распространением в обществе апокрифических писем к Распутину, будто бы исходивших от лица Императрицы и августейших дочерей. Этим письмам он придал недопустимое содержание»[1307]. П.Г. Курлов высказывал сомнение в подлинности этих писем, но свидетельства других мемуаристов не оставляют сомнений в их подлинности.

В мемуарах В.Н. Коковцева события 1912 г. излагаются следующим образом: «Макаров дал мне прочитать все письма. Их было шесть. Одно сравнительно длинное письмо от императрицы, совершенно точно воспроизведенное в распространенных Гучковым копиях; по одному письму от всех четырех великих княжон, вполне безобидного свойства, написанных, видимо, под влиянием напоминаний матери, и почти одинакового свойства. И одно письмо, или вернее листок чистой почтовой бумаги малого формата с тщательно выведенной буквой «А» маленьким наследником». Во время аудиенции эти письма были переданы Макаровым Императору. Государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и взглянувши на почерк императрицы, сказал «Да, это не поддельное письмо», а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт»[1308]. Вскоре после этого министр внутренних дел А.А. Макаров был отправлен в отставку. В 1917 г. книгу Илиодора немедленно опубликовали. И в ней было приведено это письмо: «Как томительно без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко, легко мне тогда бывает. Тогда я желаю мне одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятиях… Я жду тебя и мучаюсь по тебе»[1309]. А.А. Вырубова оценивала книгу Илиодора, как «одну из самых грязных книг о царской семье»[1310].

Влияние на императрицу ее «друзей» было полностью связано с особенностями семейной жизни императрицы. Только двое из них оказывали на нее в той или иной степени политическое влияние. О Филиппе мы уже говорили ранее. Степень его влияния не была столь сильна, во многом из-за его чужеродности для России и кратковременности его близости к царской семье. Но уже тогда начали формироваться некие особенности этой стороны семейной жизни царской четы, которые впоследствии сыграли столь заметную роль в политической истории России.

Уже в 1902 г. ближайших родственников царской семьи озаботило такое сильное и неконтролируемое влияние различных проходимцев на императрицу. Наиболее последовательной их противницей была старшая сестра императрицы великая княгиня Елизавета Федоровна. Именно о ней писала мужу Александра Федоровна в июле 1902 г.: «Элла нападала на меня насчет нашего Друга… Я упорно стояла на истории с исцелением»[1311].

Влияние Распутина на императрицу было столь бесспорным, что стало главным источником слухов о психическом нездоровье императрицы. После Февральской революции 1917 г. этот вопрос был одним из главных, который хотели уяснить для себя члены следственной комиссии Временного правительства. Например, во время допроса генерал-майора Д.Н. Дубенского, историографа Ставки, в августе 1917 г. между ним и председателем комиссии состоялся следующий диалог: «Председатель: Вы в предыдущей записи заносите слова императрицы Марии Федоровны о том, что «Александра Федоровна совсем сойдет с ума». Разве окружающие лица считали, что Александра Федоровна нездорова психически?». Дубенской отвечал: «Мы считали, что то, что делается по отношению к Распутину, ее мистическое настроение, совершенно не соответствует духу православной церкви, потому что все эти тайнички — психоз. Председатель: Что значит тайнички?; Дубенский: Это в соборе маленькие ниши, где она молилась, в старину это называлось тайничками. Это показывало, что у нее крайне потревожены нервы. Это не мои слова, это слова Марии Федоровны, которая считала, что она ненормальная и сумасшедшая и думала, что она совсем сойдет с ума. Лично я, например, в этом отношении не согласен с Марией Федоровной. Я нахожу, что императрица Александра Федоровна в высшей степени нервный человек, но твердый, и до сумасшествия далеко»[1312].

Английский посол Бьюкенен связывал это влияние с тем, что «она не обладала здоровьем, ибо под влиянием тягостей войны, беспокойства за сына и переутомления от работы в госпиталях она впала в состояние невроза, то она все более и более подчинялась гибельному влиянию Распутина»[1313].

Один из самых жестких критиков последних представителей правящей династии В.П. Обнинский считал, что начало серьезных нарушений в психическом здоровье Александры Федоровны связано с крушением «Штандарта» в сентябре 1907 г.: «На беду, психическое состояние Александры Федоровны внушало все худшие опасения, подкравшись, как всегда, незаметно, по закоулкам, устроенным коварной наследственностью, тяжкий психоз выбрал удачную минуту и громко заявил»[1314]. Далее он писал: «Слухи проникали в народ, помешательство царицы становилось общеизвестным и связывалось с судьбой ее сына, рожденного уже после начала болезни… мужу и детям сообщество психически больной жены и матери было и тяжело, и опасно, поэтому испробовано было все, что могли дать богатство и власть. Держали в Вилла-Франке яхту для изоляции на море, строили дворец в Крыму для изоляции на суше, интернировали за решетками замка Фредберга близ Наугейма. Осматривали больную светила мировой медицины… Ничего не помогало»[1315]. Однако по свидетельству Лили Ден: «…у ее величества было слабое здоровье, но хотя многие авторы утверждают, будто бы она страдала болезнью, унаследованной от отца, сама императрица никогда мне об этом не упоминала. Она страдала пороком сердца из-за частых родов, а иногда у нее появлялась отдышка. Но я не замечала в ней ни малейших признаков истерии. Иногда ее величество охватывал внезапный гнев, но она обычно умела сдерживать свои чувства»[1316].

Таким образом, в спектре оценок императрицы Александры Федоровны представлены подчас взаимоисключающие взгляды. И это взгляды и оценки людей, многие из которых непосредственно общались с императрицей и были близки к источникам самой достоверной информации. Но время расставило все по местам. Императрица была канонизирована Русской православной церковью, что само по себе уже является весьма высокой и авторитетной морально-нравственной оценкой всей ее прожитой жизни.

Переписка императорской семьи

Уцелевший массив переписки между Александрой Федоровной и Николаем Александровичем за 1914–1917 гг. содержит более 400 писем и телеграмм, которыми они обменивались изо дня в день. Это дает нам возможность понять некоторые сокровенные стороны жизни царской семьи. Известная писательница З. Гиппиус сказала об этих письмах следующим образом: «…не знали бы мы правды, отныне твердой и неоспоримой, об этой женщине… Не знали бы с потрясающей, неумолимой точностью, как послужила она своему страшному времени. А нам надо знать. Эта правда ей не принадлежит»[1317]. А правда была связана с неугасшими чувствами этих людей, имевших пятерых детей и проживших больше двух десятков лет вместе и умерших в один день.

Эти отношения отмечали все, кто оказывался рядом с ними и мог наблюдать их изо дня в день. На допросе следственной комиссии Временного правительства Д.Н. Дубенской в августе 1917 г. отметил, что, по его мнению, «государь был в полном подчинении. Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку. Это бросалось в глаза… По моему, он просто был влюблен до сих пор, какое-то особенное чувство было у него»[1318]. Сама переписка дает нам много фактов, показывающих, как они относились друг к другу, и фактов медицинского характера.

Например, мы узнаем, что императрица курила, она постоянно упоминала о своих сердечных недомоганиях и рассказывала о том, как ее лечит Е.С. Боткин. В апреле 1915 г. она упоминала, что принимает «массу железа, мышьяку, сердечных капель», и после этого чувствует себя «несколько бодрее»[1319]. Нездоровье заставило ее попытаться отказаться от курения. В августе 1915 г. она упоминала в письме, что «пост состоит в том, что я не курю — я пощусь с самого начала войны и люблю ходить в церковь»[1320]. Однако отказаться от курения было не просто, и в ноябре она пишет Николаю: «…я себя скверно чувствую, так что даже несколько дней не курила»[1321].

Их переписка сразу же приняла доверительно-откровенный характер. Еще в апреле 1894 г. Аликс писала жениху: «Как я безумно тебя хочу». Впоследствии она в письмах регулярно упоминала о приходе «критических дней», которые в переписке назывались либо «инженером-механиком», либо «мадам Беккер». Например, в начале января 1916 г. она писала: «Инженер-механик явился неожиданно и лишил меня возможности принимать лекарства, это очень неприятно»[1322]. Она упоминала, что в марте 1916 г. в курс лечения включается массаж[1323], тогда же ей выписывают более сильные очки. Это было связано с началом болей в глазных яблоках. По мнению медиков, боли происходили от подагры, также как и нервные боли в лице. Поскольку применяемые мази помогали мало, то, начиная с середины марта, начали применять электролизацию. Все это помогало мало, и боли были такие, «как будто втыкали карандаш в самую середину глаза»[1324].

В переписке часто упоминается имя А.А. Вырубовой. Говоря об императрице, нельзя не сказать и о ней. Современники отзывались о ней по-разному. Например, Лили Ден утверждала, что «она не оказывала на нее никакого политического влияния»[1325]. А.Ф. Керенский считал, что «ее подруга и наперсница Анна Вырубова была в курсе всего, но она предпочла не касаться этого в своих полных вымысла мемуарах»[1326]. Несмотря на то что А.А. Вырубовой удавалось длительное время успешно поддерживать в общественном мнении представление о себе как о «дурочке», многие в Свите царя представляли и степень ее действительного влияния, и степень ее ума. Полковник А.И. Спиридович писал: «Она не блистала особым умом, но не была и «глупая» женщина, как она называла себя кокетливо в своих воспоминаниях… Чтобы удержаться в фаворе у Их Величеств в течение двенадцати лет, удержаться под напором всеобщей ненависти и, временами, среди чисто женских недоразумений на почве ревности, надо было иметь что-либо в голове»[1327].

Различные слухи о подругах в великосветской среде начали распространяться еще в 1908 г. Богданович записала в дневнике в ноябре 1908 г.: «Зилотти говорил, что царь очень нервен, что причиной этому царица, ее ненормальные вкусы, ее непонятная любовь к Вырубовой»[1328]. В феврале 1909 г. появляется новая запись: «У молодой царицы сильная неврастения, которая может кончиться помешательством. Все это приписывают ее аморальной дружбе с Вырубовой. Что-то неладное творится в Царском Селе»[1329]. В мае 1910 г. Богданович сообщает: «Был Рейн. Про молодую царицу сказал, что неоднократно ей предлагали позвать его, но она все отклоняет, не хочет показываться специалисту. Надо думать, что у нее есть что-то секретное, что она не решается доверить, и, зная что опытный врач поймет, в чем дело, отклоняет помощь специалистов»[1330]. В 1913 г. в своей книге В.П. Обнинский писал: «К обычной форме маниакального помешательства примешалась вскоре странная, но непреоборимая любовь к одной из придворных дам, к Вырубовой»[1331].

Опровергать сплетни неблагодарное занятие, поэтому современный биограф Николая II А. Боханов только замечает: «…разговоры о «противоестественной любви» не имели под собой ни малейшей почвы»[1332].

Таким образом, перед нами из этой многоголосицы вырисовывается портрет прекрасной матери и жены, необычайно целеустремленной в достижении своих целей, будь то семейных или политических. Вместе с тем Александра Федоровна в силу своего характера была не способна на компромиссы, неизбежные в политической жизни. Более того, она не понимала и не принимала их. По мнению современников, Александра Федоровна, воспитанная в конституционной Великобритании, была в большей степени проникнута духом абсолютной самодержавной власти, чем сам император.

Что касается ее «сумасшествия», о котором постоянно твердили недоброжелатели и политические оппоненты, то, видимо, можно утверждать, что его не было. Были неизбежные стрессы, от которых не застрахован ни один человек, особенно если учесть колоссальную психологическую нагрузку, под постоянным прессом которой находилась Александра Федоровна. Знакомясь с перепиской четы Романовых, мы не встретили ни следа раздраженности друг другом, ни признаков психической неуравновешенности, даже там, где мнения супругов расходились либо в житейских, либо в политических вопросах. Таким образом, мы можем констатировать, что многочисленные слухи, окружавшие императрицу, были следствием напряженной политической борьбы вокруг первых лиц империи, и надо признать, что психологическое давление на императорскую чету было эффективным и принесло политические дивиденды в феврале 1917 г.

Императрица в период Первой мировой войны

В 1914 г. началась Первая мировая война. Традиционной обязанностью русских императриц являлось покровительство раненым во время войны. Впервые императрица Александра Федоровна приняла участие в этом деле в период русско-японской войны 1904–1905 гг. Поначалу ее медицинская благотворительность не выходила за общепринятые рамки. Осенью 1904 г. в Царском Селе был устроен лазарет «Имени Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны для выздоровления воинов, эвакуированных с Дальнего Востока».

Решение о приспособлении помещения Царскосельского санатория для детей под лазарет было принято в начале октября 1904 г. Лазарет был рассчитан на размещение 25 раненых офицеров и 42 нижних чинов. Число мест для нижних чинов могло было быть увеличено до 78 человек, но решили оставить как есть, чтобы на одном этаже были только офицеры, а на другом солдаты, «чтобы не пользовались одним и тем же WC»[1333]. Содержание каждой кровати в течение года обходилась в огромную сумму в 1093 руб. 80 коп. При лазарете была построена мастерская для «обучения находящихся в лазарете раненых воинов некоторым мастерствам (портняжному, сапожному, столярному)». Лазарет работал с ноября 1904 г. по сентябрь 1906 г. Кроме этого, в Царском Селе в конце декабря 1904 г. по инициативе императрицы была открыта больница «для ампутированных воинов». Об этом упоминает в дневнике в декабре 1904 г. военный министр А. Редигер, которого императрица пригласила на освящение вновь устроенной больницы[1334]. Эта больница получила название Дома инвалидов и действовала вплоть до 1917 г. Финансировалась она на личные средства императрицы.

Но после начала Первой мировой войны медицинская благотворительность царской семьи далеко вышла за общепринятые рамки. Прежде всего традиционно в Зимнем и Царскосельском дворцах были организованы «склады», которые поставляли на передовые позиции и в лазареты белье, одежду, медикаменты, перевязочные материалы, продукты и т.п. К 1915 г. под покровительством императрицы находилось 23 таких склада. При них были организованы «поезда-склады», которые доставляли на фронты все собранное на стационарных складах[1335].

Энергией императрицы, ее широкими возможностями в дворцовых пригородах Петербурга была развернута широкая сеть лазаретов. Уже 10 августа 1914 г. в Царском Селе был устроен «Дворцовый лазарет». К 18 августа в Царском Селе насчитывалось 9 лазаретов. Поскольку раненых в эти лазареты доставляли через Петроград, то императрица настояла на том, чтобы в декабре 1914 г. был учрежден особый Царскосельский эвакуационный пункт. Он включал в себя все дворцовые пригороды (Царское Село, Петергоф, Гатчину, Ораниенбаум, Лугу и ее окрестности). По официальным данным, на конец 1915 г. в Царскосельском районе насчитывалось уже 77 лазаретов[1336].

Вырубова писала, что «государыня организовала особый эвакуационный пункт, в который входило около 85 лазаретов в Царском Селе, Павловске, Петергофе, Луге, Саблине и других местах». Наиболее крупным из них был Дворцовый лазарет, переименованный позднее в Собственный Ея Величества лазарет, и лазарет Марии и Анастасии, находившийся в Федоровском городке[1337].

Были сформированы именные санитарные поезда. Царь в дневнике в сентябре 1914 г. записал: «…с утра (18 сентября) мы осмотрели новый санитарный поезд им. Анастасии». В этом поезде могли быть размещены до 360 раненых[1338]. Всего на фронты к 1915 г. регулярно выезжало 10 «именных» санитарных поездов. Кроме них были организованы вагоны-лазареты, которые могли быть подцеплены к любому из составов, идущих в сторону фронта.

Эти занятия живительным образом подействовали на императрицу. М. Палеолог отмечал, что «императрица отвлечена от своих меланхолических мечтаний. С утра до вечера она занята своим госпиталем, своим домом призрения трудящихся женщин, своим санитарным поездом. У нее никогда не было лучшего вида»[1339]. Вырубова добавляла: «Государыня, забыв свои недомогания, занялась лихорадочно устройством госпиталей, формированием отрядов, санитарных поездов и открытием складов». Все вышеперечисленное не выходило за рамки обычной медицинской благотворительности военного времени. Но работа императрицы в качестве сестры милосердия в лазарете вызвала и удивление, и недоумение, и раздражение со стороны аристократического Петербурга.

Еще до начала мировой войны царские дочери, больше в целях экскурсионных, посещали Царскосельскую общину сестер милосердия, которую младшие девочки назвали «медицинской школой». Великая княжна Анастасия писала отцу в мае 1913 г.: «Мы идем в школу сестер, я так рада»[1340].

После начала Первой мировой войны уже 9 августа 1914 г. императрица попросила женщину-хирурга В.И. Гедройц прочесть курс лекций, который читали для сестер милосердия военного времени. Регулярные занятия начались с 12 августа[1341]. Подруга Александры Федоровны Лили Ден вспоминала: «Преподавала им княжна Гедройц, профессор-хирург, и большую часть своего времени императорская семья посвящала лекциям и практическим занятиям. После того как они сдали необходимые экзамены, государыня и «четыре сестры Романовых» стали работать в качестве хирургических сестер, часами ухаживая за ранеными и почти всегда присутствуя на операциях»[1342]. Об этом же пишет и Вырубова: «Лично пройти курс сестер милосердия военного времени с двумя старшими великими княжнами и со мной. Преподавательницей Государыня выбрала княжну Гедройц, женщину-хирурга, заведующую Дворцовым госпиталем. Два часа в день занимались с ней и для практики поступили рядовыми хирургическими сестрами в первый оборудованный лазарет при Дворцовом госпитале, дабы не думали, что занятие это было игрой и тотчас же приступили к работе — перевязкам, часто тяжело раненых. Государыня и великие княжны присутствовали при всех операциях. Стоя за хирургом, Государыня как настоящая операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные ноги и руки, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запахи»[1343].

Официально лекционный курс «сестры Романовы» окончили 7 ноября 1914 г., когда они сдали экзамены за курс сестры милосердия военного времени. Экзамены принимала начальница Цар- скосельской общины сестер милосердия княгиня Путятина. Императрица сдавала экзамен первой, а затем она сама приняла участие в экзаменовке своих дочерей, задавая им самые трудные вопросы[1344]. После сдачи экзамена они все получили красные кресты и аттестаты на звание сестер милосердия военного времени. Впоследствии Александра Федоровна высказывала сожаление, что ей не суждено быть врачом.

В переписке царя и царицы тема работы в лазарете являлась одной из главных, особенно за 1914–1915 гг. Начиная с сентября, Александра Федоровна постоянно упоминает в письмах о своей работе в качестве операционной медсестры. В конце сентября 1914 г. она впервые упомянула: «Раненые прибыли. Мы работали с четырех до обеда»[1345]. Затем эти упоминания стали носить постоянный характер. Поскольку императрица чувствовала себя неважно, то во время операций хирург В.И. Гедройц «оперировала сидя, для того, чтобы я могла подавать, тоже сидя, инструменты. Она не позволила мне делать перевязок, чтобы я не делала никаких лишних движений, так как голова и сердце давали себя чувствовать»[1346].

Она не была брезглива и с гордостью писала Николаю, что «в первый раз побрила солдату ногу возле и крутом раны — я сегодня все время работала одна, без сестры или врача, — одна только княжна подходила к каждому солдату, смотрела, что с ним»[1347]. Начиная с октября 1914 г., императрица постоянно упоминала, что принимала участие в двух-трех операциях ежедневно, причем рядом с матерью, как правило, находились и старшие дочери, которые также работали в качестве операционных медсестер. Она с гордостью упомянула о том, что княжна-хирург В.И. Гедройц похвалила ее работу, сказав, что «она очень благодарна нам за то, что … мы все делаем добросовестно. Это ведь не забава»[1348]. Свое место в операционной императрица рассматривала как место простой сестры милосердия. И даже подчеркивала это. Среди медиков были недовольные таким положением императрицы. Например, княжну Гедройц упрекали за то, что она держала себя с Александрой Федоровной «вызывающе начальническим образом». Между операциями или сложными перевязками она могла попросить императрицу «передать папиросы или спички»[1349]. Безусловно, такие взаимоотношения также выходили за принятые рамки отношений императрицы и ее подданных.

Надо заметить, что княжна Вера Игнатьевна Гедройц была человеком очень своеобразным. Без сомнения, она была прекрасным хирургом, и это признавали все ее коллеги. Она писала стихи и прозу, участвовала в деятельности «Цеха поэтов» во главе с Н. Гумилевым. Но ее нетрадиционная сексуальная ориентация и жесткий характер отталкивали от нее коллег по Царскосельскому госпиталю. По воспоминаниям, о себе она говорила в мужском роде: «Я пошел, я оперировал, я сказал». Она много курила, имела низкий голос. Ее называли «Жорж Санд Царского Села». Гедройц открыто жила с фрейлиной М.Д. Нирод[1350], которая работала хирургической сестрой в том же Царскосельском госпитале[1351]. После Февральской революции 1917 г. она предпочла как можно быстрее отойти от своей царственной коллеги. Один из раненых офицеров писал об этих тяжелых днях: «Я протискался ближе к середине и увидел странную фигуру с коротко остриженными волосами, в юбке почти до колен, и в замшевом френче с открытым воротником. Фигура размахивала руками и громким голосом говорила: «…нет, их (портреты царской семьи. — И.З.) необходимо снять! Ведь я из Совета получила категорическое приказание. Я не желаю за Вас отвечать и не могу разрешить оставить группы»… Противно было смотреть на эту мужеподобную женщину»[1352].

Как медикам, императрице и ее старшим дочерям впервые пришлось столкнуться со смертью. В ноябре 1914 г. Александра Федоровна упомянула, что «все держались стойко, никто не растерялся. Девочки тоже выказали мужество, хотя они … никогда не видели смерти вблизи».

Несмотря на тяжелое военное время, императрица уделяла внимание развитию педиатрической службы в России. В сентябре 1915 г. она упоминала, что у нее на приеме «был старый Раухфус — за эти три месяца устроено множество яслей по всей России нашим обществом материнства и младенчества. Для меня большая радость, что все так горячо на это откликнулись и сознали важность этого вопроса, — особенно теперь нужно заботиться о каждом младенце, ввиду тяжелых потерь на войне»[1353].

Александра Федоровна очень ценила время, которое она отдавала своему лазарету. Несмотря на усталость, она считала: «Лазарет мое истинное спасение и утешение. У нас много тяжело раненых, ежедневно операции и много работы»[1354]. Эта работа достаточно высоко оценивалась медиками. По свидетельству дочери лейб-медика Е.С. Боткина — Т. Мельник: «…впоследствии они работали так, что доктор Деревенко, человек весьма требовательный по отношению к сестрам, говорил мне уже после революции, что ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру, как Татьяна Николаевна. Великая княжна Ольга Николаевна, более слабая и здоровьем и нервами, недолго вынесла работу хирургической сестры, но лазарета не бросила, а продолжала работать в палатах, наравне с другими сестрами, убирая за больными»[1355].

Работа в этих госпиталях только отчасти носила пропагандистский характер. В печати она освещалась крайне скупо. Воспоминания свидетельствуют, что эта работа была скорее потребностью, желанием разделить тяжесть войны со своим народом. По свидетельству графа Шуленбурга, который был начальником одного из санитарных поездов, Александра Федоровна «относилась с полным негодованием к рекламированию подобных трудов»[1356]. Автору удалось обнаружить только одно издание, в котором кратко излагались факты, связанные с медицинской благотворительностью последней императрицы[1357].

Вместе с тем эта деятельность вызывала не только раздражение в аристократической среде, но и определенное непонимание в народе. По патриархальным представлениям русских крестьян царица не могла повседневно работать в лазарете. Чего не понимал простой народ — это опрощения царицы, переодевания ее в костюм сестры милосердия. Царица должна была быть всегда царицей. По утверждению А.И. Спиридовича, «видя Государыню в костюме сестры милосердия, говорили «То кака же это царица, нет, это сестрица»[1358].

Императрица обязана была выполнять и представительские функции. Она регулярно выезжала в провинциальные города, где посещала различные лазареты. Для этих поездок был оборудован специальный вагон «для помещения в нем Государыни Императрицы и двух великих княжон». Обычно в этих поездках принимали участие Александра Федоровна, великие княжны Ольга и Татьяна, Вырубова и кто-либо из фрейлин. Первая такая поездка состоялась в конце ноября 1914 г. Императрица посетила г. Ковно[1359] и г. Вильно[1360]. В феврале 1915 г. была предпринята поездка в Псков[1361]. Все эти посещения были достаточно мимолетными и продолжались по 10–20 минут[1362]. Необходимо отметить мнение директора Департамента полиции С.П. Белецкого, который утверждал, что инициатором поездок императрицы по прифронтовым городам с целью посещения госпиталей был он сам, действуя через Распутина: «…на одном из наших свиданий, на нашей конспиративной квартире, высказал Распутину сожаление о том, что государыня прекратила свои выезды по лазаретам в Петрограде и в провинциальные города». Распутину эта мысль пришлась по душе, и «…последствием его советов был ряд выездов государыни в ближайшие к Петрограду губернии и объезды петроградских лазаретов»[1363].

С 1915 г., по инициативе императрицы, началась организация госпиталей в Крыму. Английский посол Бьюкенен присутствовал в 1916 г. на открытии одного из таких госпиталей: «В Ливадии, где мы присутствовали на торжестве открытия госпиталя для раненых, основанного императрицей»[1364]. Дворцовый комендант В.Н. Воейков писал, что «во время войны Императрица передала для раненых здравницы своего имени: одну в Массандре, на Южном берегу Крыма, а другую в Железноводске». Уже в военное время было профинансировано начало строительства грязелечебницы под Евпаторией, где лечились целебными грязями цесаревич и Вырубова. Кроме этого, в санатории, который находился в удельном имении «Кучуг-Ламбат», в октябре 19Н г. были размещены выздоравливающие раненые. Сам Дворцовый комендант В.Н. Воейков был назначен в октябре 1915 г. председателем Всероссийского общества здравниц в память войны 1914–1915 гг.[1365].

Из царских дочерей[1366] наиболее значимо проявила себя на медицинском поприще великая княжна Татьяна Николаевна. Она, без всяких скидок, стала квалифицированной операционной сестрой. Кроме этого, великая княжна Татьяна Николаевна возглавила комитет для оказания помощи раненым, одной из главных задач которого была организация сбора средств на нужды раненых. На одном из его заседаний в 1915 г. была разработана и принята «Инструкция для производства сбора в пользу комитета Великой княжны Татьяны Николаевны»[1367]. Для сбора средств должны были устраиваться лотереи, предполагалось обращение к собственникам кинематографов с просьбою поступиться в дни проведения лотерей частью своих доходов, продажа на улицах открытых писем с портретом Ее Высочества и т.д. Уже после Февральской революции, оторванная от ставшего родным лазарета, она в письмах постоянно интересовалась его делами. В письме к В.И. Чеботаревой, написанном в Царском Селе в апреле 1917 г., она спрашивала: «Много ли Вы бываете в лазарете? Что будет в нашем старом лазарете теперь, тоже госпиталь – хирургическое отделение или заразное? Вспоминаем постоянно, как хорошо было работать в лазарете, и как мы с Вами всеми сжились. Правда?»[1368].

Таким образом, мы можем констатировать, что работа императрицы и ее дочерей в лазаретах не носила пропагандистского характера, а была велением сердца и не прекращалась вплоть до Февральской революции 1917 г.

После серьезных неудач на фронте весной 1915 г. у императора начинает вызревать решение занять пост Верховного главнокомандующего. В этом намерении Александра Федоровна горячо поддержала мужа. Генерал Ставки Ю.Н. Данилов утверждал: «Несомненно одно: решение было принято не только с одобрения императрицы, но и под ее настойчивым давлением»271 (Данилов Ю.Н. На пути к крушению. М., 1992. С. 22.). Собственно, с этого момента начинается прямое участие императрицы в политической жизни страны.

Начало же этому процессу было положено еще в 1904–1905 гг. Рождение наследника и Первая русская революция послужили отправными точками движения императрицы из семьи в политику. А.Ф. Керенский писал, что «после рождения престолонаследника она стала уделять внимание делам государственным»[1369]. Втягивали императрицу в политическую жизнь и помимо ее желания. Например, еще в 1911 г. А.А. Бобринский в дневнике отмечал, что «не так императрица Александра Федоровна больна как говорят. Столыпину выгодно раздувать ее неспособность и болезни, благо неприятна ему. Правые теперь будут демонстративно выставлять императрицу, а то, в угоду, как оказывается, Столыпину, ее бойкотировали и замалчивали, и заменяли Марией Федоровной. Говорят, что лесбийская связь ее с Вырубовой преувеличена»[1370].

Решение о непосредственном участии императрицы в государственных делах вызревало постепенно. Царь писал Александре Федоровне: «Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже, или хотя бы во время войны»[1371]. Но вместе с тем императрица не была наделена никакими официальными функциями. Биограф царя С.С. Ольденбург объяснял это следующим образом: «…уезжая в ставку, Государь не возложил на Государыню никаких формальных прав и обязанностей — это, скорее всего, объяснялось личной непопулярностью императрицы в широких кругах»[1372]. Но тем не менее, по словам П.Н. Милюкова: «За счет царя с этого времени на первый план выдвинулась царица. Единственная «мущина в штанах», она принимала министерские доклады и все более уверенно входила во вкус государственного управления»[1373].

Непопулярность императрицы была главным препятствием в ее политической деятельности. Великий князь Андрей Владимирович в дневнике в сентябре 1915 г. записал: «Удивительно, как непопулярна бедная Аликс. Можно, безусловно, утверждать, что она решительно ничего не сделала, чтобы дать повод заподозрить ее в симпатии к немцам… Единственное, в чем ее можно упрекнуть, — это, что она не сумела быть популярной»[1374]. А.Ф. Керенский писал о политической ситуации в 1915 г.: «…он предоставил царице функции соправителя, хоть и советовал ей, как можно чаще консультироваться с министрами и действовать через их посредство, а так же распорядился, что бы те, в свою очередь, держали царицу на время его отсутствия в курсе всех дел и событий»[1375].

Характерным примером участия императрицы в государственной деятельности является лоббирование ею проекта создания министерства здравоохранения в России. Идея создания самостоятельного министерства здравоохранения начала вызревать еще в 1880-х гг. В конце 1899 — начале 1900 г. усилиями министра внутренних дел Д.С. Сипягина эта идея переходит в плоскость принятия правительственных решений[1376]. Составленная им записка об образовании министерства здравоохранения была поддержана Николаем II и министром финансов С.Ю. Витте[1377]. Таким образом, казалось, что при столь мощной поддержке министерство здравоохранения будет образовано без особых проблем. Но тем не менее эта идея вызвала жесткое сопротивление как со стороны других министров, так и со стороны Государственного совета. В результате первая попытка создания министерства здравоохранения закончилась неудачей, поскольку в начале 1902 г. Д.С. Сипягин был убит, и страна постепенно начала сползать в пропасть внешне- и внутриполитических проблем, завершившихся русско-японской войной 1904–1905 гг. и потрясениями революции 1905–1907 гг.

После того как положение в стране было стабилизировано усилиями П.А. Столыпина, к идее создания министерства здравоохранения вновь возвращаются в 1908 г. Инициативу в решении этого вопроса берет на себя почетный лейб-хирург Г.Е.Рейн, который в 1908 г. был назначен председателем Медицинского совета Министерства внутренних дел. Кроме этого, сам Г.Е. Рейн, как лейб-медик, был знаком с царской семьей, удачно прооперировав в январе 1908 г. сестру императрицы, великую княгиню Елизавету Федоровну. Операция была сложной. Г.Е. Рейн удалил опухоль в брюшной полости (миому) с многочисленными старыми сращениями. В послеоперационный период хирург дважды в день посылал в Царское Село подробные бюллетени о состоянии больной. Через некоторое время он был представлен императрице и подробно рассказал о проведенной операции. В благодарность Г.Е. Рейну было даровано звание почетного лейб-хирурга[1378]. С этого момента императрица Александра Федоровна неизменно оказывает ему поддержку.

В результате деятельности Рейна на рассмотрение императора был представлен проект о создании в России самостоятельного Главного управления государственного здравоохранения. В сентябре 1914 г. вопрос об образовании новой структуры обсуждался на заседании Совета министров. Безусловно, на обсуждение этого вопроса повлиял сам факт начала войны, и многие сторонники идеи создания самостоятельного Главного управления государственного здравоохранения колебались, поскольку ее реализация кроме денежных затрат требовала и коренной ломки сложившихся медицинских структур в условиях военного времени. По свидетельству Г.Е. Рейна, на этом заседании «были большие дебаты, большие споры…»[1379]. Возобладало мнение о необходимости подождать в реализации этого проекта до окончания войны. Но, несмотря на эти «дебаты» Николай II 9 ноября 1914 г. высочайше одобрил идею создания Главного управления государственного здравоохранения, и Г.Е. Рейн начинает организационную работу по созданию новой медицинской структуры.

Поскольку Г.Е. Рейну не удалось пройти необходимые бюрократические препятствия, он начинает использовать свои отношения с императрицей. Так как царь большую часть времени проводил в Ставке в Могилеве, императрица начинает активно втягиваться в политическую жизнь со всеми ее издержками. Думская оппозиция начинает с ней непримиримую борьбу, саботируя все ее начинания. В свою очередь, императрица очень последовательно и настойчиво поддерживала тех, кого она считала «своими». Среди таких «своих» был и Г.Е. Рейн. Таким образом, сам процесс создания Главного управления государственного здравоохранения превращается в повод для политической борьбы между думской оппозицией и императрицей. Кроме того, на эту борьбу наложилось непомерное самолюбие и амбиции принца А.П. Ольденбургского, который с 1914 г. занимал пост главнокомандующего санитарной и эвакуационной частью и делиться своим влиянием не собирался.

Летом 1916 г. между Николаем II и императрицей произошел обмен мнениями по интересующему нас вопросу, наглядно показавший механизм решения многих политических и организационных вопросов в то время.

Из письма императрицы от 3 июня 1916 г., Царское Село: «У меня только что был проф. Рейн. Имела с ним длинную беседу, велела ему просить Штюрмера[1380] принять его для того, чтобы он мог все объяснить, потому что, действительно, ему следовало бы приступить к работе, как ты приказал, а Алек[1381] дал понять, будто ты велел все отложить. Быть может, ты его как-нибудь вызовешь к себе, т.к. когда ты бываешь здесь, то у тебя остается еще меньше свободного времени»[1382]. Из письма императора от 4 июня 1916 г., Ставка. Могилев: «Ты спрашиваешь, приму ли я проф. Рейна; по-моему, не стоит, я заранее знаю все, что он мне скажет. Алек просил меня отложить это до окончания войны, и я согласился. Я не могу менять свое мнение каждые два месяца — это просто невыносимо!»[1383] Из письма императрицы от 5 июня 1916 г., Царское Село: «Я огорчена за Рейна. Он прав, а Алек совершенно не прав, для меня это ясно».

Императрица в силу своего бескомпромиссного характера не бросала начатого дела на полпути, она хорошо знала степень своего влияния на царя, поэтому просто поставила его перед фактом, сообщив ему в телеграмме от 24 июля 1916 г.: «Рейн просил Алека принять его, но не получил ответа. Теперь он едет к тебе и было бы очень нежелательно, если бы вторично отложили то, ради чего он работает, чего ждет вот уже восемь лет и что только что было санкционировано тобой. Надеюсь, что ты будешь тверд, потому что это действительно необходимое и прекрасное назначение»[1384]. Последняя фраза очень характерна. Императрице не был важен факт существования или не существования самого ведомства, ей было значительно важнее иметь во главе его «своего» человека. Именно императрица начинает оказывать в это время решающее влияние на решение кадровых вопросов, расставляя везде «своих» людей, делая эти «прекрасные назначения».

Настойчивость императрицы приносит свои плоды. Встреча, продиктованная императрицей, состоялась, и Г.Е. Рейн 22 сентября 1916 г. назначается Главноуправляющим государственным здравоохранением. 12 октября 1916 г. Николай II записывает в дневнике: «Принял академика Рейна»[1385].

Появление Г.Е. Рейна 1 ноября 1916 г. на открывшейся сессии Государственной думы в качестве министра вызывает негодование либеральной оппозиции. Отражением этих настроений было письмо великого князя Николая Михайловича к императрице Марии Федоровне, написанное между 12–16 декабря 1916 г.: «…что касается до профессора Рейна, ведающего народным здравоохранением, Дума хочет прикрыть всю его лавочку, и тогда ему останется цвести не дольше, чем цветут розы, несмотря на поддержку А.[лександры] Ф.[едоровны]»[1386].

Этот прогноз полностью оправдался. 20 февраля 1917 г. «Петроградская газета» сообщала, что «ближайшим заседанием Государственной Думы назначено на четверг 23 февраля. На первом месте повестки будет поставлен внесенный в Государственную Думу Г.Е. Рейном законопроект об учреждении главного государственного управления здравоохранением. Предполагают, что прения по законопроекту будут весьма непродолжительны».

Однако на последнем плановом заседании Государственной Думы, накануне Февральской революции, в информации «Петроградской газеты» от 24 февраля 1917 г. сообщалось: «Главноуправляющий министерством здравоохранения, учрежденного в порядке 87 ст. без санкции Государственной Думы, проф. Рейн перед заседанием взял обратно внесенный им законопроект, вызвавший в думской комиссии вполне отрицательное отношение. Члены Государственной Думы по поводу создавшегося в связи с этим положения, устроили частное совещание на котором и было принято решение считать законопроект о министерстве здравоохранения отпавшим. Таким образом, и само новорожденное министерство ныне как бы не существует более, скончавшись, так сказать, еще до своего законного рождения. За формулу перехода в этом смысле голосовали все депутаты, за исключением шести крайне правых, которые поднялись с места, голосуя против отклонения законопроекта. «Правые почтили усопшее ведомство вставанием!» — острили депутаты»[1387].

Итоги голосования еще раз показывают, что депутаты Государственной Думы голосовали не против министерства здравоохранения, а против Г.Е. Рейна как человека императрицы. В результате новое ведомство создано не было, Россия начала погружаться в пучину разгоравшейся Гражданской войны, а сама идея централизации всех медицинских структур в рамках министерства здравоохранения была востребована только в годы Советской власти.

Видимо, понимание невозможности быть вместе как политикам приводило к некой подсознательной разграниченности в семье. Здесь необходимо учитывать, что это была не просто семья, а царская семья, где политическая подоплека любого поступка, любого действия просчитывается на подсознательном уровне и это, в буквальном смысле, впитывается с молоком матери. Эти предположения подтверждаются сведениями, приводимыми в воспоминаниях А.Ф. Керенского. Он рассказывает о своих беседах с одной из фрейлин двора А.Н. Нарышкиной, которая «отвергла идею… о том, что интересы Николая II были для нее превыше всего. Нарышкина уверяла, что «Ники» и его дочери составляли единую группу, от которой Александра Федоровна и ее сын держались в стороне. «Все произошло из-за него» — сказала она мне с каким-то непонятным раздражением, имея в виду цесаревича». Я понял, что душевные недуги царицы и трагедия не только царя, но и всей империи каким-то образом связаны с рождением наследника. Подлинная история личной жизни царицы не стала и вряд ли станет достоянием гласности. Однако, до тех пор, пока мы не согласимся с тем, что какие-то сугубо личные, интимные обстоятельства настолько потрясли Александру Федоровну, что полностью изменили ее, мы не сможем объяснить ужасную драму, происходившую в те годы в Царском селе»[1388].

Именно в 1916 г., по словам А.Ф. Керенского, распространяется «слух, что Распутин пытается убедить царицу сместить царя и провозгласить себя регентшей империи… Николай II представлял препятствие для Распутинской клики»[1389].

Участие императрицы в политической жизни было тесно связано с именем Распутина. Биограф царя А. Боханов замечает, что «именно царица создала ситуацию, при которой Распутин просто не мог оказаться в стороне от политических дел»[1390].

Политическое влияние Распутина и тех, кто стоял за ним, несомненно. Например, С.П. Белецкий утверждал, что именно по совету Распутина «государыня каждый день почти писала государю, а впоследствии, по совету Распутина, наезжала в Ставку и сама»[1391]. Естественно, столь откровенная политическая зависимость столь влиятельной персоны от Распутина вызывала возмущение среди ближайшего окружения царя. Воспитатель цесаревича П. Жильяр отмечал, что «борьба велась, главным образом, против Государыни. На ее счет распространялись самые ужасные инсинуации»[1392].

К концу 1916 г. значительная роль императрицы в политической жизни страны стала очевидной для всех, как, впрочем, и ее определенная зависимость от «своего» окружения при решении политических вопросов. М. Палеолог в декабре 1916 г. записал в дневнике: «Что политику России делает камарилья императрицы, факт несомненный. Но кто руководит самой этой камарильей … она, однако, не больше, как орудие … внушают им четыре лица: председатель крайне правой Государственного Совета Щегловитов, петроградский митрополит преосвященный Питирим, бывший директор департамента полиции Белецкий, наконец, банкир Манус»[1393].

Новые политические интересы императрицы занимали значительное место в ее переписке с царем. Причем политикой она занималась и на микро-, и на макроуровне. Так, в сентябре 1915 г. она писала: «А сегодня с утра снова говорила с Боткиным. Это ему на пользу помогает мыслям его выбраться на правый путь, так как и он не вполне как должно понимал все. Приходится быть лекарством для смущенных умов, подвергшихся влиянию городских микробов»[1394]. Несколько позже она сформулировала свое политическое «кредо»: «…я стою на страже интересов твоих, Бэби и России. Да, я более русская, нежели многие иные, и не стану сидеть спокойно»[1395].

После того как царь начал много времени проводить в Ставке, императрица начинает регулярно ездить туда, считая, что только личное общение с супругом наиболее эффективно способствует решению политических вопросов. Протопресвитер русской армии и флота о. Шавельский отмечал, что «отношение к Императрице у лиц Свиты в это время было явно враждебным. Исключение составляли лишь флигель-адъютант Саблин и лейб-медик Е.С. Боткин, которых считали ее поклонниками и с которыми избегали разговоров о ней»[1396].

Накануне и после убийства Распутина в великокняжеской среде начинают вызревать различные прожекты от заточения императрицы в монастырь до отстранения царя от власти. В ноябре 1916 г. великий князь Николай Михайлович писал к вдовствующей императрице Марии Федоровне: «Есть только один способ, каким бы неприятным он ни казался Сандро и Павлу, — самые близкие, т.е. Вы и Ваши дети, должны проявить инициативу, пригласить лучшие медицинские светила для врачебной консультации и отправить Ее в удаленный санаторий — с Вырубовой или без нее — для серьезного лечения. В противном случае будьте готовы ко всяким случайностям»[1397].

Лидер думской фракции октябристов М.В. Родзянко приводит разговор, состоявшийся у него с великой княгиней Марией Павловной, которая прямо заявила: «Надо ее уничтожить. Кого? Императрицу. Ваше высочество, — сказал я, — позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим»[1398]. После убийства Распутина он в конце декабря 1916 г. писал вдовствующей императрице: «Я ставлю перед Вами всю ту же дилемму. Покончив с гипнотизером, нужно постараться обезвредить А.Ф., т.е. загипнотизированную. Во что бы то ни стало надо отправить ее как можно дальше — или в санаторий, или в монастырь. Речь идет о спасении трона — не династии, которая пока прочна, но царствования нынешнего Государя. Иначе будет поздно»[1399].

Буквально за неделю до Февральской революции Ф.Ф. Юсупов в письме к великому князю Николаю Михайловичу от 14 февраля 1917 г. утверждал, что «с сумасшедшими рассуждать невозможно … нужно было бы, что бы императрица Мария Федоровна этим воспользовалась и с людьми, которые могут ей помочь и поддержать ее, отправилась бы туда и вместе с Алексеевым и Гурко прямо потребовала бы, чтобы арестовали Протопопова, Щегловитова, Аню, Александру Федоровну отправили бы в Ливадию»[1400]. Впоследствии А.Ф. Керенский констатировал: «Они пришли к твердому выводу, что необходимо покончить с влиянием царицы на государя, положив тем самым конец давлению, которое через нее оказывала на царя клика Распутина. В заранее намеченное ими время Алексеев и Львов надеялись убедить царя отослать императрицу в Крым или в Англию. На мой взгляд, это было бы наилучшим решением проблемы, поскольку все, кто наблюдал за царем в Ставке, отмечали, что он вел себя гораздо более раскованно и разумно, когда рядом не было императрицы»[1401]. Таким образом, можно констатировать, что убийство Распутина монархистами в декабре 1916 г. было только первым шагом. Следующим шагом должно было быть «устранение» императрицы. Поскольку все понимали, что Николай и Александра неразделимы, то в начале 1917 г. для думской оппозиции стала ясна необходимость смены всех главных действующих лиц на политическом Олимпе, что и было реализовано в ходе Февральской революции 1917 г. В отличие от внешне спокойного императора, царица значительно болезненнее восприняла факт отречения. По словам А.Ф. Керенского, она «остро переживала утрату власти и никак не могла свыкнуться со своим новым положением»[1402].

Надо заметить, что старшей дочери царя — Ольге Николаевне — судьба давала шанс уцелеть в надвигавшейся катастрофе. Дело в том, что с 1914 г. к ней сватался румынский принц Кароль. С этой целью он первый раз посетил Россию в марте 1914 г., затем в июне 1914 г. В ответ Николай II с семьей посетили Констанцу в Румынии. Война на время спутала планы румынского принца, но в декабре 1916 г. румынская королева Мария вновь поставила этот вопрос. В январе 1917 г. принц Кароль в сопровождении председателя Совета министров Румынии Братиану вновь посетил Царское Село. Однако Ольга категорически отказалась от этого брака.

Лейб-медик императрицы Е.С. Боткин

Отношения в царской семье, их проблемы во многом определили процессы национальной истории России начала XX века, поэтому интерес к личности императрицы со стороны исследователей совершенно оправдан. Однако без учета такой составляющей, как «фактор здоровья», ее характеристика не будет полной. И в этом контексте необходимо затронуть биографию человека, разделившего мученический конец царской семьи. Это врач императрицы Е.С. Боткин.

Евгений Сергеевич Боткин родился в семье знаменитого врача, лейб-медика С.П. Боткина. Семья была очень большой, поскольку от двух браков у С.П. Боткина родилось 12 детей. Наиболее известны из них дети, родившиеся от первого брака: С.С Боткин — знаменитый терапевт, профессор ВМА (р. 1859 г.); П.С. Боткин — видный дипломат (р. 1861 г.) и Е.С. Боткин — последний врач царской семьи (р. 1865 г.).

Е.С. Боткин был четвертым ребенком в семье. Он родился 27 мая 1865 г. в Царском Селе, где получил домашнее воспитание и образование. После окончания II Петербургской гимназии поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, но, проучившись там некоторое время, перешел в Военно-медицинскую академию, которую окончил в ноябре 1889 г. «лекарем с отличием», третьим в выпуске[1403]. Карьера его, несмотря на смерть отца в 1899 г., складывалась достаточно успешно, и с самого начала она, с небольшими перерывами, была связана с Придворной медицинской частью. В январе 1890 г. он стал ассистентом-интерном Мариинской больницы, и в конце этого же года перевелся в Придворную медицинскую часть и отправился за границу. В 1897 г. он получил звание приват-доцента ВМА и стал сверхштатным врачом амбулаторной лечебницы Свято-Троицкой общины сестер милосердия, сохраняя за собой и должность сверхштатного врача Мариинской больницы. 1 января 1899 г. Е.С. Боткин был назначен Главным врачом Св. Троицкой общины сестер милосердия.

Возможно, что Боткина императрица знала еще с 1900 г., так как тогда он был награжден «с высочайшего соизволения Императрицы Александры Федоровны» знаком Красного Креста за командировку в Болгарию с пятью сестрами милосердия. Достоверно то, что императорской семье он становится известен во время русско-японской войны 1904–1905 гг. В ходе боевых действий Боткин проявил себя с самой лучшей стороны. Как указано в его формулярном списке[1404], с 2 февраля 1904 г. он становится Помощником Главноуполномоченного при действующих армиях по медицинской части и остается на этой должности до 3 октября 1905 г. Е.С.Боткин участвовал в боевых действиях под Вафангоу (1–2 июня 1904 г.); в Ляоянских боях (18–20 августа 1904 г.); в боях на реке Шахэ (28 сентября — 4 октября 1904 г.). За участие в боевых действиях он получил орден Св. Владимира IV степени с мечами «в воздаяние отличного мужества и самоотвержения, оказанных в делах против японцев 1 и 2 июня 1904 г.»; медаль «за участие в делах на передовых позициях во время русско-японской войны»; орден Св. Владимира III степени с мечами и в мае 1905 г. — звание почетного лейб-медика Двора Его Императорского Величества.

В ходе боевых действий Е.С. Боткину пришлось оказывать медицинскую помощь великому князю Кириллу Владимировичу, чудом не погибшему при взрыве броненосца «Петропавловск». Спустя годы великий князь вспоминал: «Сильно обожженный, контуженный разрывами снарядов, с растянутой спиной и совершенно подорванными нервами, я представлял из себя полную развалину»[1405]. 1 апреля 1904 г. Е.С. Боткин направляет телеграмму бывшему министру Императорского двора, а на тот момент наместнику Кавказа И.И. Воронцову-Дашкову, в которой сообщает, что «Великий князь Кирилл Владимирович перенес сильное нервное потрясение, ожоги и ушибы нетяжелые, ввиду необходимости покоя и отдыха остановится в ляоянском госпитале Красного Креста имени Императрицы Марии Федоровны, где для Его Высочества приготовлен мною отделанный дом, окруженный садом. Евгений Боткин»[1406].

После того как в 1907 г. умер врач Николая II, лейб-хирург Г.И. Гирш, встал вопрос о его преемнике. Вопрос этот был весьма непростой. С одной стороны, в медицинской среде продолжалась подспудная борьба между представителями «русской» и «немецкой» партий, а с другой — в самой императорской семье существовали медицинские тайны, носившие политический характер. Поэтому человек, назначаемый на эту должность, должен был быть, безусловно, лоялен по отношению к царской семье.

О подспудных течениях при решении столь важного вопроса свидетельствует письмо старшего врача Гатчинского госпиталя Придворной медицинской части Г.Г. Надеждина к князю А.С. Долгорукову, написанное им в 1907 г. Обвиняя Инспектора Придворной медицинской части Н.А. Вельяминова в покровительстве «инородцам, особенно жидам», он пишет: «…я знаю, Вельяминов хочет посоветовать Государю лейб-хирурга, на место Гирша, своего протеже шведа Дидерихса, ничем ровно себя не заявившего. Тогда Вельяминов будет еще более властным, и уже без стеснения будет выгонять русских и заменять их жидами и поляками. Ваше Сиятельство! В этом великая опасность для русского дела! Не говоря о том, что влияние инородцев, жидов при Дворе усилится, может быть такой момент, когда это может кончиться страшной катастрофой для Царя, России и для русских! Неужели не возможно найти на эти, в высокой степени важные, посты русских врачей, преданных Царю и Родине? Несомненно, можно и даже должно! Ваше Сиятельство! Вы столь близко к престолу, у Вас обширные связи между сильнейшими русской аристократии: употребите все Ваши усилия, чтобы не совершилось это ужасное по своим последствиям дело»[1407]. Что любопытно, в качестве кандидата на вакантное место царского врача Г.Г. Надеждин предлагал себя и в качестве одного из аргументов приводил свою черносотенную деятельность: «В частности, я прошу о себе. За мою черносотенную деятельность и направленность, которая конечно известна пронырливым жидам, мне грозит серьезная опасность уже не от пули революционера, а от слуги Государя Инспектора».

Было еще одно немаловажное обстоятельство при подборе лечащего врача императрицы. А.В. Богданович, со слов камердинера царя Шевича, записала в дневнике о причинах появления нового врача: «…бывший придворный доктор Фишер, лечивший царицу, прямо письменно заявил царю, что царицу вылечить не может, пока ее не разлучат с Вырубовой. Но это письмо воздействия не имело: Вырубова осталась, а Фишер был уволен, а на его место назначен Боткин, ставленник Танеева»[1408]. Думается, что версия Богданович наиболее полно показывает истинные причины появления нового врача, а смерть старого Гирша была только предлогом для этого, поскольку он уже давно не лечил императрицу.

Окончательный выбор был сделан императрицей Александрой Федоровной под влиянием А.А. Вырубовой, в девичестве Танеевой. Сама А.А. Вырубова писала об этом в мемуарах: «Выбор ее остановился на Е.С. Боткине, враче Георгиевской общины, которого она знала с Японской войны, — о знаменитости она и слышать не хотела. Императрица приказала мне позвать его к себе и передать ее волю. Доктор Боткин был очень скромный врач и не без смущения выслушал мои слова. Он начал с того, что положил Государыню на три месяца в постель, а потом совсем запретил ходить, так, что ее возили в кресле по саду. Доктор говорил, что она надорвала сердце, скрывая свое плохое самочувствие»[1409].

Дочь Е.С. Боткина описывает этот эпизод, определивший всю последующую жизнь врача, следующим образом: «Императрицу Александру Федоровну спросили, кого она желает пригласить, она сказала: «Боткина… Того, который был на войне»[1410]. То, что Е.С. Боткин был человеком Ани Вырубовой, не подлежит сомнению. Как правило, императрица подбирала «своих» людей только по надежным рекомендациям. В числе прочих протежировала Е.С. Боткину и его родственница, фрейлина императрицы О.Е. Бюцова.

Надо отметить, что семейный врач был нужен, прежде всего, императрице, у которой к этому времени накопился ряд хронических заболеваний, и ей требовалось постоянное медицинское наблюдение. Николаю II, который был физически очень крепок, видимо, импонировало участие Е.С. Боткина в боевых действиях, а также то, что он был сыном знаменитого С.П. Боткина, который лечил Николая в детстве, и был лидером «русской» партии в медицине. Нельзя сбрасывать со счетов также то, что царь покровительствовал черносотенному движению в России. Видимо, сочетание этих достаточно разнородных причин и привело к назначению Е.С. Боткина на столь ответственный пост.

4 апреля 1908 г. обер-гофмаршал П.К. Бенкендорф направляет министру Императорского двора В.Б. Фредериксу извещение, в котором сообщает, что императрица «желает чтобы ко дню Св. Пасхи почетный лейб-медик Е.С. Боткин был бы назначен лейб-медиком, на место покойного Г.И. Гирша»[1411]. 8 апреля 1908 г. Фредерикс наложил резолюцию «Высочайшее повеление исполнить».

При назначении Боткина на должность были устранены некоторые бюрократические упущения. Дело в том, что Г.И. Гирш состоял при Главной Императорской квартире, а не по Министерству Императорского двора, однако по штату 21 февраля 1883 г. для Императорской Главной квартиры должности лейб-хирурга уже не имелось. Этот недочет был исправлен 3 января 1908 г., в день, когда утвердили новое «Положение об Императорской Главной квартире», куда под п. 8 была включена должность лейб-медика Его Величества. Надо отметить, что большинство должностных лиц Императорской Главной квартиры получали жалованье «по чину» и «по положению», и только два человека получали жалованье «По особому Высочайшему повелению». Это Командующий Императорской Главной квартирой (в чине генерал-лейтенанта) и лейб-медик Его Величества. Назначение состоялось 13 апреля 1908 г., содержание было определено в 10 тыс. рублей в год (5000 руб. жалованья и 5000 руб. столовых) при квартирном довольствии. До этого назначения жалованье Е.С. Боткина составляло 2280 руб. в год[1412].

Обязанности Боткина сводились к ежедневному контролю за состоянием здоровья членов императорской семьи и прежде всего за здоровьем императрицы. «Ее Величество принимала моего отца в начале 10 часа в спальне», — писала его дочь. Сохранилась записная книжка доктора Е.С. Боткина за 1913 г., в которую он ежедневно заносил результаты этих утренних осмотров. Как правило, записи фиксировали неважное самочувствие императрицы: «Спала всего 1,5 часа, хотя ничего не болело» (19 января); «Государь вернулся из Берлина. С утра болела голова, к 4 часам стало так худо, что рвало. Затрудненное дыхание» (13 мая); «Боли в спине и ногах. Спала плохо, все больше на правом боку, очень болел крестец» (28 сентября).

Наряду с этим Е.С. Боткин записывал показания пульса, отмечал тоны сердца и результаты анализов. Лечил, как правило, каплями. В сентябре Александра Федоровна прошла курс из пяти ванн[1413]. Присматривал он и за больным цесаревичем. В записях за 1913 г. отмечаются успешные результаты курса грязевых ванн «на левое бедро и колено», проведенного в августе 1913 г.

Он быстро стал своим в царской семье, его имя постоянно упоминается в переписке Николая II и Александры Федоровны в 1914–1917 гг. И если до его назначения к императрице приглашалось достаточно много самых разных медиков-специалистов, то начиная с 1907–1908 гг. их визиты уже носят единичный характер.

Приближение Е.С. Боткина к императорской семье повлияло и на его политические взгляды. Лили Ден свидетельствует, что «…это был умный, либерально настроенный господин, и, хотя его политические воззрения расходились с идеологией монархистов, он настолько привязался к его Величеству, что позабыл свои прежние взгляды»[1414]. Протопресвитер русской армии и флота о. Шавельский замечает, что при Е.С. Боткине в Ставке не вели разговоров, могущих каким-либо образом задеть царскую семью. Надо отметить, что и он избегал разговоров о состоянии здоровья своих пациентов. Начальник Канцелярии Министерства Императорского двора генерал А. Мосолов упоминает в мемуарах, что «Боткин был известен своей сдержанностью. Никому из свиты никогда не удалось узнать от него, чем была больна государыня и какому лечению следует царица и наследник. Он был, безусловно, преданный их величествам слуга»[1415].

После Февральской революции Е.С. Боткин остается с царской семьей и сопровождает ее в Тобольск и Екатеринбург. B.C. Панкратов, комиссар Временного правительства в Тобольске, проведший 14 лет в одиночке Шлиссельбурга, также отметил: «Он был очень расположен к Александре Федоровне и часто являлся ко мне с разными от нее просьбами»[1416]. И эта привязанность и верность долгу заставила Е.С. Боткина сопровождать своих царственных пациентов буквально до могилы, и совершенно справедливо, что его прах ныне покоится в усыпальнице Петропавловского собора.

Глава 10. Распутин

Оценки и мнения • Целитель • Ранение Распутина • Распутин и царская семья

Историческая и публицистическая литература, посвященная Распутину, настолько обширна, что возникает ощущение, будто все уже давно сказано. Сложились определенные стереотипы, преодолеть которые очень трудно. Эти стереотипы крайне политизированы, и любой автор, сталкивающийся с данными сюжетами, невольно становится их заложником. Обычно с именем Распутина связывают все самое прогнившее в период формирования общенационального кризиса конца 1916 г., и термин «распутинщина» говорит сам за себя. Это направление в исторической и мемуарной литературе сложилось в 1920-е гг., причем как в советской России, так и в эмигрантской среде эти процессы шли почти параллельно. В последние полтора десятка лет, в связи с пересмотром оценок многих политических событий, зародилась и развивается новая тенденция, связанная с попытками всесторонней реабилитации как последней императорской семьи, так и ее ближайшего окружения, включая Распутина.

Что характерно этим двум направлениям, так это то, что одни и те же факты трактуются диаметрально противоположным образом. Причем круг этих фактов достаточно ограничен и перетекает из работы в работу. Здесь нельзя не сказать о трудах иностранных авторов, посвященных судьбе последней русской царствующей династии. Как правило, они крайне поверхностны, в них масса оговорок и фактических неточностей, часто можно встретить недобросовестное цитирование источников. В настоящей монографии предпринята попытка, во-первых, вовлечения в исторический оборот ряда фактов, связанных с появлением за последнее десятилетие новых мемуарных источников; во-вторых, отделения имени Распутина от термина «распутинщина» и переоценки сложившихся стереотипов; в-третьих, систематизации и анализа собранных фактов медицинского характера и формулирования вопросов, обращенных к медикам-профессионалам в рамках проблемы «Медицина и власть».

Оценки и мнения

Оценки и мнения о деятельности и самой фигуре Распутина крайне разноречивы. Их условно можно разделить на несколько групп.

Во-первых, это мнения тех, кто непосредственно наблюдал за деятельностью Распутина около царской семьи, непосредственно сталкивался с ним и принимал его самого и его дар. Например, сестра царя, великая княгиня Ольга Александровна вспоминала, что «если не считать его несомненной способности исцелять людей, в нем не было ничего впечатляющего»[1417], и «он никогда не производил на меня гипнотического влияния»[1418]. Кроме этого, очевидцы утверждали, что посещения Распутиным дворца не были столь частыми, как об этом принято думать, и связаны они были, как правило, с обострением заболеваний цесаревича. П. Жильяр отмечал, что «с 1 января 1914 г. до дня своей смерти, в декабре 1916 г., Распутин был у Алексея Николаевича три раза»[1419]. Безусловно, мемуарист, утверждая, что Распутин не столь часто мелькал во дворце, ошибается. Видимо, речь здесь идет о его личных встречах с Распутиным, но то, что его визиты были относительно редки, это факт. Об этом же пишет в воспоминаниях А.П. Извольский: «…хотя я часто посещал дворец, но никогда не имел случая видеться с ним и поэтому не имею о нем личных воспоминаний»[1420].

А. Вырубова была ближе всех вовлечена в орбиту интимной жизни царской семьи на протяжении двенадцати лет. Ее имя стало неотделимо от имени Распутина и «распутинщины», и в этом контексте примечателен факт, установленный еще в 1917 г. следственной комиссией Временного правительства о том, что медицинское освидетельствование АА. Вырубовой «установило девственность женщины»[1421]. Ее мемуары оцениваются современниками достаточно критически, фактом является то, что об очень многом, ей хорошо известном, она умолчала. Вырубова старательно подчеркивала, что Распутин не играл серьезной политической роли при Дворе (что, конечно, не так), что его вмешательство в семейную жизнь царской семьи было связано только с медицинской помощью наследнику: «Распутин же уверил Их Величества, что с 12 лет Алексей Николаевич начнет поправляться и впоследствии совсем окрепнет. И в самом деле, после 10 лет Алексей Николаевич все реже и реже болел и в 1917 г. выглядел крепким юношей»[1422]. Приводя этот эпизод, надо опять отметить недобросовестность мемуаристки, так как в декабре 1915 г. наследник перенес тяжелое носовое кровотечение, тяжело переболел корью в марте 1917 г. и плохо себя чувствовал, находясь в Тобольске и Екатеринбурге.

Одна из близких подруг императрицы Лили Ден, знавшая Распутина с 1907 по 1916 г., ездившая к нему в село Покровское, писала: «В моих глазах это был малограмотный крестьянин, наделенный свыше редкими способностями … он обладал гипнотическим воздействием и духовной силой, он верил в себя и заставлял верить других»[1423]. Флигель-адъютант Николая II А. Мордвинов передает слова министра Императорского двора В.Б. Фредерикса: «Это только простой русский человек, очень религиозный и верующий… Императрице он нравится своей искренностью; она верит в его преданность и в силу его молитв за нашу Семью и Алексея»[1424]. К очевидцам мы можем также отнести генерал-лейтенанта П.Г. Курлова, бывшего в 1909–1911 гг. товарищем министра внутренних дел и близко знавшего «старца»: «Распутин несомненно обладал способностью успокаивать и этим благотворно действовал на малолетнего наследника во время его недомогания»[1425]. Рафинированная аристократка, супруга российского посла в Риме, феминистка, во многом способствовавшая открытию в Петербурге Женского медицинского института, баронесса В.И. Икскуль фон Гильденбрант, по словам митрополита Евлогия, «отзывалась о нем без восхищения, а просто как о диковинке, которая ее забавляла. «Он вне условностей… Мы, здороваясь и прощаясь, — целуемся… — и добавляла с наивностью. — В деревнях ведь все целуются»[1426]. Один из ставленников Распутина — товарищ обер-прокурора Св. Синода князь И.Д. Жевахов писал: «Это был типичный мужик, со всеми присущими русскому мужику отрицательными свойствами… Но были у Распутина и хорошие стороны: о них никто не говорил, и они тщательно замалчивались»[1427].

Одна из первых серьезных попыток реабилитации Распутина была предпринята уже после революции. В 1919 г. председатель комиссии по «Обследованию деятельности «темных сил» В.М. Руднев констатировал, что он, в результате своей деятельности, «пришел к заключению, что личность Распутина в смысле своего душевного склада не была так проста, как об этом говорили и писали»[1428]. Он далее подтверждал факт излечения Распутиным в течение двух сеансов от «припадков пляски святого Витта» сына А. Симановича. Следователь В.М. Руднев констатировал, что не была подтверждена «его близость к дамам из высшего общества». Им не было усмотрено никаких признаков хлыстовства и «решительно не было добыто никаких указаний о вмешательстве Распутина в политические дела».

Вместе с тем эта брошюра, написанная в Екатеринославле в марте 1919 г., в разгар Гражданской войны, когда белые успешно вели наступление на Москву, носит явные следы политического заказа. Из опубликованной в начале 1920-х гг. переписки царской семьи отчетливо прослеживаются попытки политического влияния, если не самого Распутина, то тех, кто стоял за ним, используя его.

Самую значительную группу авторов составляют противники Распутина. В ее состав входят и монархисты, и либеральные политики, и советские публицисты двадцатых годов. Часть из них лично сталкивалась с Распутиным, часть слышала о нем из уст очевидцев тех или иных событий, часть знакома была с «распутинщиной» только по литературным источникам.

Председатель Государственной Думы от фракции октябристов М.В. Родзянко отмечал, что Распутин «обладал большой долей гипнотизма. Думаю, что в научном отношении он представлял исключительный интерес»[1429]. Он описывал свое столкновение с Распутиным на праздновании 300-летия Дома Романовых в Москве в 1913 г.: «Распутин повернулся ко мне лицом и начал бегать по мне глазами: сначала по лицу, потом в области сердца, а потом опять взглянул мне в глаза… Лично я совершенно не подвержен действию гипноза, но здесь я встретил непонятную мне силу огромного действия»[1430]. Надо заметить, что именно глаза Распутина, его взгляд, обращали на себя внимание многих очевидцев, и именно в них многие видели ответ на «загадку Распутина». Князь Ф. Юсупов писал: «…маленькие светло-серые глаза смотрели из-под густых нависших бровей испытующим и неприятно бегающим взглядом… Взгляд его был острый, тяжелый и пронзительный. В нем, действительно, чувствовалась скрытая нечеловеческая сила»[1431]. Секретарь Распутина Арон Симанович свидетельствовал: «Его взгляд пронизывал. Только немногие его выдерживали. Он содержал суггестивную силу, против которой только редкие люди могли устоять»[1432]. Посол Франции в России с 1914 по 1917 г. Морис Палеолог, чьи мемуары, по общему мнению, грешат литературщиной, густо замешанной на салонных сплетнях и слухах, лично сталкивался с Распутиным и также отмечал то необычайное впечатление, которое производили на собеседников глаза «старца». В феврале 1915 г. он записал в дневнике: «Все выражение лица сосредоточено в глазах льняного-лубого цвета, блестящих, глубоких, странно притягательных. Взгляд одновременно пронзительный и ласкающий, наивный и лукавый, пристальный и далекий. Когда речь его оживляется, зрачки его как будто заряжаются магнетизмом»[1433]. Об этом же писала Лили Ден: «…его глаза цепко держали меня в своей власти. Сверкающие стальные глаза, которые, казалось, видят тебя насквозь»[1434]. М.В. Родзянко передавал в мемуарах рассказ П.А. Столыпина о встрече с Распутиным в 1911 г.: «Он бегал по мне своими белесоватыми глазами, произносил какие то загадочные и бессвязные изречения из священного писания, как-то необычно водил руками… я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что он на меня производит какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное впечатление»[1435].

Среди тех, кто имел сведения о Г.Е. Распутине из первых рук, был А.Ф. Керенский, который сначала как министр юстиции Временного правительства, а затем как его глава обладал серьезными источниками информации. Он подчеркивал, что «фантастическое превращение Распутина из близкого к императорской семье знахаря в человека, творившего историю России, — одна из тех исторических нелепостей, когда сугубо личная семейная драма выносится на авансцену мировой политики»[1436], что «во дворце Распутина считали святым человеком и целителем, обладавшим сверхъестественной силой. Такие заслуживающие доверия свидетели, как преданный царю камердинер Чемодуров и семейный врач В. Деревенко, рассказывали мне, что в ряде случаев Распутину и впрямь удавалось остановить кровотечение у больного мальчика. Однако они же отмечали, что Распутин каждый раз появлялся у постели ребенка к концу кризиса, когда кровотечение, судя по всему, должно было остановиться само собой»[1437]. Военный министр в 1915–1916 гг. А.А. Поливанов в дневниковых записях за февраль 1912 г. отмечает: «У меня был интересный разговор с В.Н. Коковцевым о его личных впечатлениях от свидания с Гр. Распутиным. Впечатление гадливое. В пятницу 17 февраля на докладе у государя В.Н. делал доклад об этих своих впечатлениях»[1438]. Один из убийц Распутина, монархист В. Пуришкевич, в разделе дневника, названном им «Факты и слухи», записал: «Князь Юсупов основой влияния Распутина признает его необычайную гипнотическую силу, с помощью которой он совершенно поработил Александру Федоровну»[1439]. Один из самых последовательных противников Распутина, генерал-майор, товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский отмечал, что Распутин «своими поступками производил на меня впечатление умного мужика, себе на уме, нахального, который, пользуясь положением человека, которому все разрешается, без всякого стеснения обращался с дамами, которым такое обращение нравилось»[1440]. Начальник штаба Верховного главнокомандующего в 1917 г. генерал-лейтенант А.С. Лукомский приводит рассказ своего знакомого В.Д. Бонч-Бруевича (впоследствии управляющего делами Совнаркома в 1917–1920 гг.) о Распутине, тот «произвел на него впечатление умного мужика, очень нахального, который, пользуясь положением человека, которому все разрешается, без всякого стеснения обращался с бывшими в гостиной дамами … очень хитрый человек с громадной силой воли и обладавший гипнотическим даром»[1441]. Приводя две последние цитаты, стоит обратить внимание на буквально дословное совпадение характеристик Распутина. Тем самым естественно возникает вопрос о заимствовании информации авторами друг у друга. Надо заметить, что В.Ф. Джунковский, как человек, организовавший охрану Распутина с целью сбора о нем объективной информации и снятый со своего поста после доклада царю о Распутине летом 1915 г., безусловно, ближе находился к источникам информации, чем генерал А.С. Лукомский.

Великий князь Кирилл Владимирович, командир Гвардейского экипажа в 1915–1917 гг., свое мнение о «старце» формулирует следующим образом: «Я лично никогда не сталкивался с Распутиным… Об этом человеке написано много неправды, и в связи с этим сказано много неправды в адрес Государя и Государыни… В личной жизни это был безнравственный человек, но при дворе он вел себя безукоризненно»26 (Великий князь Кирилл Владимирович. Моя жизнь на службе России. СПб., 1996. С. 223.).

Естественно, современники пытались разобраться в загадке колоссального влияния «старца» на события в России предреволюционных лет. Уже 21 марта 1917 г. в «Петроградской газете» была помещена статья всемирно известного психиатра В. Бехтерева «Распутинство и общество великосветских дам». Авторитетнейший медик-психиатр утверждал, что «его сила заключается вовсе не в гипнотизме, а во властном характере его натуры и умении поставить себя сразу до фамильярности близко ко всякой обращающейся к нему особе женского пола … кроме обыкновенного гипнотизма есть еще и «половой» гипнотизм, каким, очевидно, обладал в высокой степени старец Распутин»[1442].

Мнение о Распутине, как о прирожденном гипнотизере, оказалось необычайно живучим и перекочевывало из одного издания в другое. Эту версию подкреплял исполняющий делами Департамента полиции в 1912–1915 гг., товарищ министра внутренних дел в 1915–1916 гг. С.П. Белецкий, который неоднократно встречался с Г.Е. Распутиным. Он отмечал, что тот, «выработавши в себе ту прозорливость и тонкую психологию, которая граничит почти с прозорливостью»[1443], добивался стоящих перед ним целей. Белецкий писал: «Я имел в своих руках (конец 1913 г.) несколько писем одного из петроградских магнетизеров к своей даме сердца, жившей в Самаре, которые свидетельствовали о больших надеждах, возлагаемых этим гипнотизером, лично для своего материального благополучия, на Распутина, бравшего у него уроки гипноза и подававшего, по словам этого лица, большие надежды в силу наличия у Распутина сильной воли и умения ее в себе сконцентрировать»[1444]. Об этом же пишет хорошо информированный посол Англии в России в 1910–1918 гг. Джорж Уильям Бьюкенен: «Благодаря личному магнетизму или гипнотическому внушению он, несомненно, излечил цесаревича, идола обоих своих родителей, от долго мучившей его гемофилии»[1445].

Первой серьезной попыткой проанализировать факты, связанные с целительской деятельностью Распутина, была работа Н.Н. Евреинова «Тайна Распутина», вышедшая в Ленинграде в 1924 г. В ней впервые предпринималась попытка разобраться в «феномене Распутина» с медицинской точки зрения. Это была фактически первая попытка не политического, а научного анализа «феномена Распутина». Рассуждая о его способности к гипнотизму, автор ссылался только на два специальных медицинских источника. Это книга «Половой вопрос» А. Фреля и статья «Гипнотизм» в «Энциклопедии практической медицины» под ред. проф. В.В. Подвысоцкого. Автор справедливо указывает на то, что если опираться на воспоминания С.П. Белецкого, М. Палеолога, В.М. Пуришкевича, то можно считать «тайну Распутина» раскрытой. Если обобщить их мнения, то «Распутин гипнотизер, шарлатан, актер-лицемер, развратник-христолюбец, импонирующий сексуально- и нравственно-шаткой среде, где «половой гипноз» легко находит жертв среди ханжей-дегенератов»[1446].

Однако Н.Н. Евреинов утверждал, что все обстоит сложнее. Он отмечал, что только при предположении, что «Распутин был религиозно убежден в отождествлении себя, если не в тождестве своем, со «святым» и даже с «Христом», можем мы понять ту сбивающую с толку свободу личного поведения, которой он почти бравировал, зная, что «святому», а тем более «богу», все позволено», следовательно, по мнению автора, мы имеем дело с «так называемым в психологии «двойным сознанием». При «двойном сознании» имеет место «ненормальное психическое состояние, при котором в одном лице слагаются два совершенно различных и независимых друг от друга сознания»[1447]. Патологические случаи такого «двойного сознания», по наблюдению д-ра Weygaudt, встречаются большей частью на эпилептической и истерической почве, утверждает автор, ссылаясь на статью «Двойное сознание». Далее он пишет: «Если мы вспомним из жизни Распутина такие случаи, как его обморочное состояние, с сопровождением обильного пота вслед за «воскрешением» Вырубовой, его помертвение (припадок) перед «пророчеством» Е. Джанумовой о спасении ее племянницы и целый ряд случаев его болезненных невоздержанностей — мы будем вправе предположить у знаменитого «старца», ту истеро-эпилептическую «одержимость», на почве которой психиатрия констатирует возможность «двойного сознания», столь близкого сознанью отождествляющего себя с «мифологической маской» — связь полового чувства с религиозным… По мнению А. Фореля: «…не свободна от половых представлений и жизнь святых, причем нередко в самой отталкивающей эротической форме». При этом сами больные находятся, прежде всего, под патологическим непосредственным влиянием их же собственных бредовых представлений, и притом в столь сильной степени, что вдохновляются до крайней степени, приобретают фанатизм пророков и развивают такую колоссальную энергию, которою единственно и оправдывается их колоссальное воздействие на массы»[1448]. К достоинствам этой работы также следует отнести то, что автор, ссылаясь на медицинские источники, приводит их выходные данные. Это почти единственный подобный случай в литературе двадцатых годов, посвященной Распутину. К этому можно только добавить, что традиции юродства сохранялись в народной среде необычайно долго. И в контекст этих традиций «нестандартное» поведение Распутина вполне укладывалось.

Поскольку в конце 1920-х годов сменились приоритеты и тема «распутинщины» перестала быть актуальной, работы, связанные с попытками анализа «феномена Распутина», появляются только за границей. Самой значимой из них по праву может считаться книга Роберта К. Масси «Николай и Александра», изданная в Европе в 1967 г. и переведенная в России в 1996 г. Надо заметить, что интерес автора к объективной медицинской информации, связанной с Г.Е. Распутиным, во многом был обусловлен личной трагедией, поскольку его маленький сын тоже был болен гемофилией и он так же, как и царская чета, в начале века оказался один на один со страшным заболеванием и бессильной ему помочь медициной. Он привлекает современную медицинскую литературу, пытаясь объяснить механизм воздействия Распутина на заболевание цесаревича, подчеркивая при этом, что «никто не знает определенно, что конкретно делал Распутин, чтобы помочь цесаревичу … я поставил перед собой цель связать между собой имеющиеся факты и проанализировать их в свете достижений современной медицины и психиатрии»[1449]. Большинство авторов, затрагивая данную тему, справедливо ограничивались только констатацией факта, медицинская природа которого была непонятна, но политические последствия вполне очевидны. Например, один из заграничных биографов Николая II С.С. Ольденбург писал: «Когда выяснилось, что Распутин, путем внушения, лучше справляется с проявлениями этой болезни, нежели все доктора специалисты — это создало, разумеется, для старца Григория совершенно особое положение. Государыня видела в нем человека, от которого, в самом реальном смысле этого слова, зависела жизнь ее горячо любимого сына»[1450].

Кроме этого, в монархическо-религиозной среде последнего десятилетия начали появляться книги, совершенно обеляющие личность Г.Е. Распутина, меняющие знак его восприятия с точностью до наоборот[1451]. К ним, например, можно отнести вышедшую в 1994 г. автобиографическую книгу, посвященную духовнику царской семьи Феофану Полтавскому. В ней утверждается, что от клеветы против царской фамилии пострадал «более других оболганный Г.Е. Распутин. Представление, которое сложилось в миру о Распутине, — всего лишь карикатура на реального человека. Все написанное об этом человеке настолько преувеличено и запутано, что людям теперь уже практически невозможно отличить факт от фикции»[1452]. В книге подчеркивается тем не менее, что осенью 1911 г. Феофан говорил с императрицей в Ливадии о Распутине полтора часа. И за это был фактически удален от семьи. Императрица была «очень обижена» мнением своего духовника о Распутине. Подобными противоречиями пронизана вся книга. В ней сформулирована некая идея «падшего ангела»: «Во время допроса в Чрезвычайной следственной комиссии летом 1917 г. он заявил: «Григорий Ефимович буквально спасал от смерти своими молитвами жизнь горячо любимого сына, наследника цесаревича, в то время как современная научная медицина была бессильна помочь»[1453]. «Он не был ни лицемером, ни негодяем. Он был истинным человеком Божиим, явившимся из простого народа. Но под влиянием высшего общества, которое не могло понять этого простого человека, произошла ужасная духовная катастрофа и он пал»[1454].

К этой же литературе можно отнести и книгу О. Платонова «Правда о Григории Распутине», изданную в Саратове в 1993 г. Автор упрекает «советскую историческую науку» в формировании стандартного представления о Распутине и заявляет о том, что миф о Распутине «создан антирусскими силами», и его нужно рассматривать, «как специально созданное препятствие на пути понимания наших духовных, политических и национальных ценностей»[1455]. Однако знакомство с текстом выявляет еще одну попытку вместо объективного исследования проблемы только поменять знаки политических предпочтений.

Из серьезных российских историков к этой теме обращался московский исследователь, доктор исторических наук А. Боханов, написавший научные биографии Александра III, Николая II и императрицы Александры Федоровны. Он отмечает: «Можно констатировать вполне определенно, что Распутину действительно удивительным образом неоднократно удавалось оказывать помощь маленькому принцу. Природа подобных воздействий находится за пределами возможностей анализа историка. Тут требуются серьезные и объективные исследования медиков, которых пока нет. О несомненных психотерапевтических способностях этого сибирского крестьянина сохранилось достаточно свидетельств. Факт существования подобного дарования можно считать исторически установленным»[1456]. Автор совершенно справедливо отмечает, что «природа подобных воздействий находится за пределами возможностей анализа историка», но обобщение накопившегося обширного материала по данной проблематике и постановка вопросов перед медиками-специалистами в компетенции историка.

В 2001 г. вышла книга А. Боханова, которая целиком посвящена феномену Распутина, — «Антология мифа». В ней он последовательно показывает, что формирование этого мифа не было случайным, а являлось результатом целенаправленной деятельности различных политических сил, преследовавших одну цель — смену династии. В свою очередь, автор данной книги одну из главных своих задач видит в сборе и систематизации обширных мемуарных материалов, в которых встречаются факты, указывающие на медицинское влияние Распутина. Политическое влияние, кроме нескольких случаев, не является темой специального рассмотрения, поскольку эти сюжеты достаточно подробно и квалифицированно описаны в исторической литературе.

Целитель

В дневнике Николая II точно зафиксирован день, когда состоялось его знакомство с человеком, так серьезно повлиявшим на судьбу последней царской семьи. Он записал в дневнике 1 ноября 1905 г. в Петергофе: «Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с божьим человеком — Григорием из Тобольской губернии»[1457]. Видимо, сибирского «старца» не сразу решились допустить в спальню к больному наследнику престола. Понадобились авторитетные рекомендации великого князя Николая Николаевича, «черногорок» Милицы и Станы, чтобы это решение было принято. Личный секретарь Распутина Арон Симанович сообщал, со слов Распутина, об этих предварительных «переговорах». Он писал, что «одна из них спросила, может ли он излечить гемофилию. Ответ Распутина был утвердительным, причем он пояснил, что болезнь эта ему хорошо известна и описал ее симптомы с изумительной точностью… Еще большее впечатление оставило его заявление, что он уже излечил несколько лиц от этой болезни. Он называл также травы, которые для этого применялись им… Они поведали Распутину о болезни наследника, о которой в то время в обществе еще ничего не было известно, и он предложил излечить его»[1458].

Видимо, впервые Распутин продемонстрировал свои целительские способности в конце лета 1907 г. Великая княгиня Ольга Александровна писала об этих днях: «Первый кризис произошел, когда Алексею едва исполнилось три года… Позднее я узнала от Алики, что Распутин даже не прикоснулся к ребенку, он только стоял в ногах постели и молился. Разумеется, нашлись люди, которые сразу же принялись убеждать, будто молитвы Распутина просто совпали с выздоровлением моего племянника. Во-первых, любой доктор может вам подтвердить, что на такой стадии недуг невозможно вылечить за какие-то считанные часы. Во-вторых, такое совпадение может произойти раз-другой, но я даже не могу припомнить, сколько раз это случалось!»[1459]

Об этом же эпизоде упоминает биограф императора Николая II доктор исторических наук А. Боханов: «Именно в конце 1907 г. Распутин, оказавшись рядом с заболевшим наследником, «сотворил молитву и положение малыша улучшилось»[1460]. Он же приводит мнение следователя Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «Распутин, несомненно, обладал в высокой степени какой-то непонятной внутренней силой в смысле воздействия на чужую психику, представляющей род гипноза»[1461]. И он же, пожалуй, первым из историков уверенно утверждает, что Распутин обладал несомненными психотерапевтическими способностями, и поэтому «факт существования подобного дарования можно считать исторически установленным». Также А. Боханов утверждает, что Распутин оказывал подобную помощь и императрице, которая «на себе испытала удивительные способности Григория. Он неоднократно избавлял ее от мигреней, снимал сердечные спазмы»[1462].

Именно тогда придворные лейб-медики, столкнувшись с совершенно непонятным с научной точки зрения феноменом, начали раздраженно называть Распутина шарлатаном. По свидетельству А. Вырубовой: «Раз как-то профессор Федоров назвал его «деревенским знахарем»[1463]. Председатель Совета министров в 1911–1914 гг. В.Н. Коковцев упоминал, что «одна из свитских фрейлин, известная своим враждебным отношением к Распутину и утратившая, по этой причине, свое положение при дворе, рассказала мне, что она присутствовала однажды при разговоре врачей, во время одного из наиболее сильных припадков гемофилии, когда они были бессильны остановить кровотечение. Пришел Распутин, пробыл некоторое время у постели больного, и кровь остановилась. Врачам не оставалось ничего иного, как констатировать этот факт, не углубляясь в то, было ли это случайное явление, или нужно было искать какое-либо иное объяснение сему»[1464].

Эти случаи периодически повторялись, о них стало известно среди многочисленной императорской фамилии и свиты. Впоследствии великий князь Кирилл Владимирович констатировал: «Тем не менее, факт остается фактом, что, когда Распутина привозили к постели моего больного племянника, он сумел остановить внутреннее кровотечение и избавить ребенка от ужасных болей»[1465]. Сестра царя великая княгиня Ксения Александровна в марте 1912 г. записала в дневнике, передавая свой разговор с императрицей: «Про Григория она сказала, что как ей не верить в него, когда она видит, что маленькому лучше, как только тот около него или за него молится. В Крыму, оказывается, после нашего отъезда у Алексея было кровотечение в почках (ужас!) и послали за Григорием. Все прекратилось с его приездом!»[1466]

Необходимо особо отметить положительное влияние Распутина на психоэмоциональный фон больного ребенка. На значение эмоционального настроя обращает внимание и Роберт К. Масси, ссылаясь на медицинскую литературу. «В 1957 г. доктор Поль Дж. Пуансар из больницы имени Джефферсона в Филадельфии на международном симпозиуме по проблемам гемофилии … выразил уверенность: «у больного гемофилией кровотечение становится более обильным при эмоциональном стрессе… Эмоциональное спокойствие с ощущением полного благополучия способствует более слабым и редким кровотечениям, чем у человека, эмоционально подавленного»[1467]. Из сказанного Р. Масси делает заключение, что в 1912 г. в Спале совет Распутина оставить ребенка в покое и не давать его беспокоить осмотрами докторов, которые невольно травмировали больное место, эмоциональная стабилизация состояния матери привели к перелому в ходе болезни наследника. Об этом же упоминает и баронесса Буксгевден. Она отмечала, что «спокойствие и чувство уверенности, которое исходило от этого человека, извергавшего поток убедительных слов, вызывали у цесаревича резкое изменение настроения. И, словно чудом, хорошее настроение сказывалось на физическом состоянии Алексея. Кровотечение замедлялось, измученный ребенок погружался в сон, а потом кровотечение окончательно прекращалось. Никто другой не мог совершить такого: ни исстрадавшиеся родители, ни перепутанные врачи. И только человек, предельно уверенный в своей силе, мог передать эту свою силу ребенку»[1468]. Распутин не прибегал ни к каким эффектным внешне приемам. Генерал квартирмейстер Ставки Верховного главнокомандования и начальник Штаба главнокомандования Северного фронта в 1914–1917 гг. Ю.Н. Данилов упоминал, что «внешние приемы его влияния были всегда немудрены, и рассказывают, что однажды ему удалось приостановить развитие болезни, укрыв цесаревича своим старым, изодранным полушубком, которым он пользовался в более ранний период своей жизни»[1469].

О. Платонов приводит пример (без ссылки на источник и датирования) излечения Ольги Лахтиной: страдавшая «неврастенией кишок, пять лет не покидавшая кровати, бывшая полной калекой и потерявшая надежду на исцеление от докторов, была возвращена им к жизни. Следователь комитета Временного правительства В. Руднев установил несомненный факт излечения им припадков пляски св. Витта у сына… Симановича, студента коммерческого института, причем все явления болезни исчезли навсегда после двух сеансов, когда Распутин усыплял больного… Подходя к больному, он прежде всего молился, проводя руками над его телом»[1470]. Об этом пишет и сам А. Симанович: «Мой второй сын долгое время страдал болезнью, которая считалась неизлечимой. Его правая рука постоянно тряслась, и вся правая сторона была парализована… Распутин вышел к нему из своей комнаты, сел против него в кресло, опустил на его плечи свои руки, направил свой взгляд ему твердо в глаза и сильно затрясся. Дрожь постепенно ослабевала, и Распутин успокоился. Потом он вскочил и крикнул на него: Пошел, мальчишка! Ступай домой, иначе я тебя выпорю!»[1471]

Подруга императрицы Лили Ден пригласила Распутина, когда ее ребенок умирал от дифтерии. В литературе этот факт малоизвестен, так как мемуары Лили Ден были впервые опубликованы в России только в 1998 г. Она писала: «Распутин сел рядом с постелью ребенка и стал пристально смотреть на спящего. Затем опустился на колени и стал молиться. Поднявшись с колен, он наклонился к Тити. Не нужно его будить — повторила я. — Молчи. Так нужно — Распутин коснулся пальцами крыльев носика Тити. Мальчуган тотчас же проснулся, без страха посмотрел на незнакомого человека и назвал его дедушкой. Распутин стал его расспрашивать, и Тити пожаловался ему, что у него «сильно болит головка». — Ничего, — отозвался Распутин, в стальных глазах которого горели странные огоньки. Затем он обратился ко мне: — Завтра твое дитя поправится. Дай мне знать, если будет иначе. …После этого мальчик уснул. Наутро исчезли опасные симптомы, температура стала нормальной. Через несколько дней, к изумлению доктора, малыш окончательно поправился»[1472].

К Распутину обращался за помощью и его будущий убийца Ф.Ф. Юсупов. Князь пожаловался Распутину на очень быструю утомляемость и болезненное при этом состояние. Он описывал этот эпизод в мемуарах следующим образом: «Вылечу тебя, — сказал Распутин, выслушав меня с большим вниманием, — Вылечу… Что доктора? Ничего не смыслят… Так себе, только разные лекарства прописывают, а толку нет… Еще хуже бывает от ихнего лечения. У меня милый не так, у меня все выздоравливают, потому что по-божьему лечу, божьими средствами, а не то что всякой дрянью… Вот сам увидишь»[1473]. О самом процессе лечения Ф.Ф. Юсупов писал: «Потом он вдруг опустился на колени и, как мне показалось, начал молиться, положив обе руки мне на лоб… Я чувствовал, как эта сила охватывает меня и разливается теплотой по всему моему телу. Вместе с тем, я весь был точно в оцепенении: тело мое окаменело. Я пытался говорить, но язык мне не повиновался, и я медленно погружался в сон, как будто под влиянием сильного наркотического средства. Голова моя кружилась, во всем теле ощущалась слабость … ноги мои были как парализованы и плохо мне повиновались»[1474]. О. Платонов замечает: «Как он это делал, наверное, навсегда останется тайной»[1475], и добавляет, что «особые психологические способности Распутина, видимо, и служили основанием умения излечивать болезни»[1476].

Самым серьезным и причем опосредованным было вмешательство Распутина в ход заболевания наследника в октябре 1912 г. во время отдыха царской семьи в Спале. В критический момент, когда уже не осталось надежды на выздоровление ни у врачей, ни у родителей, от Распутина была получена телеграмма, после чего наследник преодолел кризис, грозивший ему смертью. Современники описывали и оценивали этот эпизод по-разному. Подруга императрицы Лили Ден писала: «Совпадение, одно лишь совпадение может объяснить улучшение здоровья цесаревича в тот момент, когда Распутин возносил к Господу свои жаркие молитвы»[1477]. Дж. Бьюкенен: «Распутин, которому сейчас же об этом сообщили, прислал успокоительную телеграмму, уверяя царицу, что сын ее будет жив. Наступило улучшение: мальчик поправился, и царица приписала его выздоровление заступничеству Распутина»[1478]. М. Палеолог: «Александра Федоровна улыбалась: «Врачи не констатируют еще никакого улучшения, но лично я уже не беспокоюсь. Я получила сегодня ночью телеграмму от отца Григория, которая меня совершенно успокоила»[1479]. Это произошло, по словам М. Палеолога, утром 22 октября 1912 г. и в ней было сказано: «Бог воззрил на твои слезы и внял твоим молитвам. Не печалься. Твой сын будет жить»[1480]. По воспоминаниям А. Вырубовой текст телеграммы Распутина был иной: «Болезнь не опасна, как это кажется. Пусть доктора его не мучают»[1481]. Камердинер императрицы А.А. Волков в своих путаных воспоминаниях пишет: «Распутин появился при дворе вскоре после тяжкого заболевания гемофилией наследника, во время пребывания царской семьи в Спале, кажется, в 1906 году. Наследник был при смерти. Выздоровление казалось невозможным. Императрице, которая была в большом горе, посоветовали, просить помолиться некоего Распутина. Императрица послала ему телеграмму, на которую был получен ответ: «Помолюсь и наследник будет здоров». Действительно, день спустя, здоровье наследника стало улучшаться»[1482]. Генерал-майор Свиты и дворцовый комендант В.Н. Воейков вспоминал: «Как только по совету А.А. Вырубовой была послана телеграмма Распутину, и был получен ответ, боли стали стихать, температура стала падать, и в скором времени наследник поправился»[1483]. Хорошо информированный В.Ф. Джунковский, описывая болезнь цесаревича в Спале и явно пользуясь медицинской документацией, ни словом не упоминает о роли Распутина в излечении наследника. Он пишет, что императрица «верила, что его молитва спасает наследника. Правда, несколько раз бывали такие совпадения, что как только Распутин по вызову императрицы приезжал к больному наследнику, ему становилось лучше, он даже вставал с постели»[1484]. Можно с уверенностью утверждать, что сам текст телеграммы не имел значения. Имела значение только подпись. Можно согласиться с мнением Р. Масси, который связывал улучшение состояния наследника в 1912 г. не с молитвами Распутина, а прежде всего со стабилизацией психоэмоционального состояния императрицы.

Были серьезные осложнения и после Спалы, когда цесаревичу требовалась немедленная помощь Распутина. Например, летом 1913 г. Вырубова писала Распутину: «У нас маленький очень болен, говорит из-за жара и кашля лопнул внутренний сосуд и кровоизлияние, опухоль в боку и жар»[1485]. Николай II в дневниковой записи от 17 июля 1913 г. отметил: «В 8 ¼ Алексея принес Деревенько к нам в спальню, и он провел почти весь день с Аликс в кровати; боль у него продолжалась до вечера с небольшими перерывами. В 7 часов приехал Григорий, побыл недолго с Аликс и Алексеем, поговорил со мною и дочерьми и затем уехал. Скоро после его отъезда боль в руке у Алексея стала проходить, он сам успокоился и стал засыпать»[1486]. Подобные записи рассыпаны по всему дневнику царя и письмам императрицы. Например, 20 сентября 19 И г. она писала: «Он быстро стал поправляться теперь, когда наш Друг его навестил, и это будет для тебя утешением»[1487].

Еще один эпизод, достаточно хорошо описанный в мемуарной литературе, это январь 1915 г., когда Вырубова едва не умерла от травм, полученных в железнодорожной катастрофе. Вырубова возвращалась на поезде из Царского Села в Петербург, когда вагон, в котором она ехала, сошел с рельс. Сама она писала об этом событии в мемуарах следующим образом: «…проваливаюсь головой вниз … ноги же запутались, вероятно, в трубы отопления, и я чувствовала, как они переломались … на голове у меня лежал огромный железнодорожный брус, и из горла текла кровь. Больше всего я страдала от сломанной спины. …Провела 4 часа без помощи… Прибывший врач, подойдя ко мне сказал: «Она умирает, ее не стоит трогать»… Рвало кровью… Через два часа появилась княжна Гедройц в сопровождении кн. Орловой. Я обрадовалась приходу Гедройц, думая, что она сразу мне поможет. Она подошла ко мне; кн. Орлова смотрела на меня в лорнетку, Гедройц пощупала переломленную кость под глазом и, обернувшись к кн. Орловой, произнесла: «Она умирает» и вышла… В 10 вечера в теплушку… Вновь появилась Гедройц, она вливала мне по капле коньяку в рот, разжимая зубы ложкой и кричала в ухо: «Вы должны жить!» … в лазарете Гедройц впрыснула мне камфару и велела всем выйти. Гедройц сказала, что я не доживу до утра. Помню, как вошел Распутин и, войдя, сказал другим: «Жить она будет, но останется калекой». Замечательно, что меня не обмыли и даже не перевязали в эту ночь. Меня постоянно рвало кровью. В 9 утра мне дали хлороформу и в присутствии Государыни сделали перевязку… Мучилась я особенно от раздавленной правой ноги, где сделался флебит, и от болей в голове — менингита; левая, сломанная в двух местах, нога не болела»[1488]. Дворцовый комендант В.Н. Воейков, видевший Вырубову сразу же после того, как ее привезли в Царское Село, вспоминал позже: «Когда ее привезли после крушения поезда, голова была пробита, рука вывернута, нога представляла собой мешок с костями: надежды на выздоровление почти не было никакой. Распутин приехал, помолился и она, безусловно, верит, что по его молитве она поправилась»[1489]. Император Николай II записал в дневнике 2 января 1915 г.: «Узнал от Воейкова, что в 6 часов… Между Царским Селом и городом случилось столкновение поездов. Бедная Аня, в числе других, была тяжело ранена и около 10 ¼ привезена сюда и доставлена в дворцовый лазарет. Приехал туда в 11 часов. Родители прибыли с нею. Позже приехал Григорий»[1490]. На следующий день он записал: «Утром узнали, что Ане немного лучше. Аликс поехала на операцию и оставалась почти до часа»[1491]. В.Ф. Джунковский писал: «2 января, около 6 часов вечера мне сообщили по телефону с Царскосельского вокзала, что на 6-й версте от Петрограда произошла железнодорожная катастрофа с человеческими жертвами… Из Царского Села шел пассажирский поезд пригородного сообщения и, не доезжая 6-й версты, столкнулся с товарным, шедшим ему на встречу… Убито было четыре человека, тяжело раненых десять и легко — около сорока… У нее были переломаны обе ноги, она страшно кричала от нестерпимой боли, т.к., кроме того, у нее был измят живот, ее с трудом вытащили из под обломков. Вскоре из Царского Села по повелению императрицы прибыла женщина-врач княгиня Гедройц, главный врач Царскосельского лазарета Императрицы. Осмотрев Вырубову, она нашла ее состояние настолько тяжелым, что просила немедленно вызвать ее родителей, т.к., по ее мнению, Вырубовой осталось жить всего несколько часов, и поэтому перевозить ее в госпиталь не имело уже смысла… Остальных отправили уже в другие места, больницы и приемный покой … пришел поезд с санитарным вагоном и с повелением императрицы перевезти А.А. Вырубову в Царское Село… Вырубову перевезли в Царское Село, поместили в госпиталь для раненых имени Императрицы, она была обставлена самым внимательным, заботливым уходом, благодаря чему она осталась жива… Длительное ее пребывание в Царскосельском госпитале повлекло за собой почти постоянное присутствие в нем Распутина, который был вызван из Покровского Тамбовской губернии, где он тогда находился. Распутин тотчас выехал и навестил ее в госпитале первый раз 9 января, после чего выезжал к ней почти ежедневно»[1492]. По словам С.П. Белецкого: «О несчастном случае с А.А. Вырубовой Распутин узнал только на второй день, когда положение А.А. Вырубовой было признано очень серьезным, и она, находясь все время в забытьи, была уже молитвенно напутственна глухой исповедью и причащением святых тайн. Будучи в бредовом горячечном состоянии, не открывая все время глаз, А.А. Вырубова повторяла лишь одну фразу: Отец Григорий, помолись за меня!… на автомобиле графини Витте Распутин прибыл в Царско-Сельский приемный покой лазарета, куда была доставлена А.А. Вырубова женщиною-врачом княжною Гедройц, оказавшей на месте катастрофы первую медицинскую помощь пострадавшей. Войдя в палату без разрешения и ни с кем не здороваясь, Распутин подошел к А.А. Вырубовой, взял ее за руку и, упорно смотря на нее, громко и повелительно сказал ей: Аннушка! Проснись, погляди на меня! И к общему изумлению всех присутствовавших, А.А. Вырубова открыла глаза и, увидев наклоненное над нею лицо Распутина, улыбнулась и сказала: Григорий — это ты? Слава Богу! Тогда Распутин, обернувшись к присутствовавшим, сказал: Поправится! И, шатаясь, вышел в соседнюю комнату, где и упал в обморок. Придя в себя, Распутин почувствовал большую слабость и заметил, что он был сильном поту. Этот рассказ я изложил почти текстуально со слов Распутина, как он мне передал, проверить правдивость его мне не удалось, т.к. с княжной Гедройц я не был знаком, и мне не представилось ни разу случая с нею встретиться, чтобы расспросить ее о подробностях этой сцены и о том, не совпал ли этот момент посещения Распутина А.А. Вырубовой с фазою кризиса в болезненном состоянии г-жи Вырубовой, когда голос близкого ей человека, с которым она душевно сроднилась, ускорил конец бредовых ее явлений и вывел ее из забытья»[1493].

Таким образом, мы располагаем несколькими вариантами версий произошедших событий. Вне всякого сомнения то, что травмы, полученные Вырубовой в результате железнодорожной катастрофы, были очень тяжелыми. Тяжелыми настолько, что княжна Гедройц, опытный врач-хирург, прошедшая в полевом лазарете русско-японскую войну, высказалась против транспортировки пострадавшей. Катастрофа произошла около шести часов вечера, в лазарет А.А. Вырубова была доставлена в 23.15. Но перевязана и прооперирована Вырубова была только утром на следующий день. По мнению В.Ф. Джунковского, бывшего свидетелем происходящего, «жить ей оставалось несколько часов». Сама А.А. Вырубова и С.П. Белецкий указывают на причину перемены к лучшему — вмешательство Распутина, причем С.П. Белецкий подчеркивает, что вся информация, которой он располагает, получена со слов Распутина и не была им проверена. Джунковский же настаивает, что выздоровление произошло только благодаря внимательному и заботливому уходу. Надо заметить, что и царская семья, и Распутин на протяжении месяца пребывания Вырубовой в лазарете ежедневно навещали ее. Дочь лейб-медика Е.С. Боткина в воспоминаниях рассказывает со слов отца о столкновении, произошедшем в лазарете между Распутиным и княжной Гедройц: «Старший врач лазарета, кн. Гедройц, нашла, что он слишком засиделся и попросила его уйти. Он встал, но все еще не уходил. Тогда она взяла его за плечи и, толкая к дверям, сказала: Ну уходи, уходи. — Он обернулся и заявил: Я жаловаться буду, что ты меня прогнала. — Ну и жалуйся потом, сколько хочешь, а сейчас уходи, раз тебе говорят — и вывела его за дверь. — С каких пор Вы с ним на «ты»? — спросил ее мой отец. — Раз он мне «ты» говорит, так и я не буду с мужиком церемониться — ответила кн. Гедройц»[1494].

Следующий эпизод, который восстанавливается по различным документам, связан с кровотечением у цесаревича в декабре 1915 г. Во время поездки на фронт в декабре 1915 г. у цесаревича началось сильное кровотечение из носа. Несмотря на все усилия лейб-медика С.П. Федорова, его так и не удалось остановить, и было принято решение сначала вернуться в Ставку, а затем в Царское Село. Цесаревич буквально находился между жизнью и смертью. По свидетельству С.П. Белецкого: «Немедленно по телефону было сообщено Распутину о болезни наследника, с просьбой приехать. Но он не поехал. И как сам рассказывал потом, он это сделал сознательно, чтобы «помучить» государя. Распутин выехал только на следующий день утром. Приехал он оттуда в торжествующем настроении и заявил, что отныне государь будет слушаться его советов. После этого, действительно, не только увеличилось влияние Распутина, но и на время приостановились и выезды наследника в Ставку»[1495].

Об этом же эпизоде упоминала и Вырубова: «…вернувшись домой, я получила от нее записку с приказанием вызвать Гр. Еф. Он приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку»[1496]. Об объективных результатах вмешательства Распутина мы можем судить по дневниковым записям царя, которые вообще отличались необычайной тщательностью.

4 декабря 1915 г.: «…утром температура дошла до 39, но после полудня опустилась до 37,5. Кровь все еще сочилась из левой ноздри, хотя в меньшем количестве». П. Жильяр писал, что на пути в Царское Село в ночь с 4 на 5 декабря 1915 г., с цесаревичем «дважды делались обмороки, и я думал, что это конец»[1497]. Наследника привезли в Царское Село в 11 утра 5 декабря. По свидетельству С.П. Белецкого, Распутин действительно появился не сразу, а, явившись к постели больного, задержался там очень ненадолго. И на следующий день 6 декабря царь записал в дневнике: «Он себя чувствует совершенно хорошо; температура 37,3, небольшой кашель и кровь прекратилась после вторичного прижигания… После обеда приехал Григорий; посидели вместе у кровати Алексея»[1498]. Действительно, после таких фактов, причем неоднократно повторявшихся, у медиков по отношению к Распутину появлялось какое-то мистическое чувство.

В литературе упоминается еще несколько показательных фактов влияния Распутина на цесаревича. Описаны по крайней мере два случая «лечения по телефону». Белецкий писал в своей книге: «Однажды Комиссарову (полковник, жандарм. – И.З.) пришлось быть свидетелем телефонного разговора Распутина с великой княжной Татьяной Николаевной и наследником. Великая княжна сообщила Распутину, что у наследника болит голова, и передала телефонную трубку наследнику, который, по-видимому, подтвердил то же самое Распутину, прося его приехать. Тогда Распутин ласковым тоном начал рассказывать ему какую-то сибирскую сказку и, по окончании, сказал, что он приедет на другой день. Распутин начал настойчиво убеждать наследника пойти и лечь в постель, уверив его, что после этого у него пройдет головная боль»[1499]. О подобном же эпизоде упоминает и Е. Джанумова: «Что? Алеша не спит? Ушко болит? Давайте его к телефону. Жест в нашу сторону, чтобы мы молчали. — Ты что, Алешенька, полуночничаешь? Болит. Ничего не болит. Иди сейчас ложись. Ушко не болит. Не болит, говорю тебе. Слышишь? Спи! — Через пятнадцать минут опять позвонили. У Алеши ухо не болит. Он спокойно заснул»[1500].

После отъезда царя в Ставку императрица в письмах постоянно упоминала о различных недомоганиях Алексея, и главным целителем его недугов остается Распутин. В письме императрицы из Царского Села от 5 февраля 1916 г. упоминается, что у Алексея «обе руки забинтованы, а правая вчера даже болела — но наш Друг говорит, что все пройдет через два дня. Последние ночи он спал тревожно, хотя без болей, и не жаловался на руку, только не мог согнуть ее»[1501]. 6 апреля 1916 г. в телеграмме из Царского Села она вновь сообщала: «Рука у крошки ужасно болела этой ночью, теперь он спит. По всей вероятности, повредил ее, работая тяжелым ломом на льду … рука не сгибается … боль продолжается обыкновенно три ночи… Надеюсь, что он теперь заснет — она телеграфирует Гр.»[1502]. «Она» — это Вырубова, через которую императрица поддерживала связь с Распутиным.

Все приведенные факты, безусловно, влияли на отношения Распутина и лейб-медиков, окружавших царскую семью. И эти отношения проделали, видимо, определенную эволюцию от прямой неприязни и неприятия «сибирского варнака» до понимания необходимости учитывать «фактор Распутина» при лечении такого тяжелого больного. Поначалу, видимо, эти отношения были достаточно напряженными. Дочь Е.С. Боткина Татьяна Мельник упоминает об эпизоде, когда самому Распутину понадобилась обычная медицинская помощь: «…моего отца Ее Величество лично просила принять Распутина на дому, как больного, и мой отец ответил, что в медицинской помощи он ему отказать не может, но видеть его у себя в доме не хочет, а потому приедет к нему сам. Несмотря на это заявление мой отец продолжал служить и пользоваться уважением Царской семьи»[1503]. Но через несколько лет, по воспоминаниям протопресвитера русской армии и флота о. Шавельского, он «готов думать, что Боткин поклонялся Распутину, искренно веря в его избранничество»[1504]. Очень близкий к царской семье великий князь Александр Михайлович замечал в своих воспоминаниях: «Остается под вопросом, совпадало ли улучшение в состоянии здоровья наследника с посещениями дворца Распутиным, или же этому старцу были действительно известны какие то темные методы языческих знахарей его родной Сибири?»[1505]. Лейб-медик цесаревича С.П. Федоров передавал ему слова наследника, сказанные уже после убийства Г.Е. Распутина: «Посмотрели бы вы, как наследник относился к нему! Во время этой болезни матрос Деревенько однажды приносит наследнику просфору и говорит «Я в церкви молился за вас и вы помолитесь святым, чтобы они помогли вам скорее выздороветь!». А наследник отвечает ему: «Нет теперь больше святых! Был святой Григорий Ефимович, но убили его. Теперь и лечат меня, и молятся, а пользы нет. А он, бывало, принесет мне яблоко, погладит меня по больному месту, и мне сразу становится легче»[1506].

Ранение Распутина

Заметным эпизодом в биографии Г.Е. Распутина было его ранение летом 1914 г. Это событие, произошедшее в далеком сибирском селе, имело серьезные политические последствия. И этот факт признавали ведущие политики того времени.

Г.Е. Распутина ранили 29 июня 1914 г. в селе Покровском. Поскольку в селе находился корреспондент одной из столичных газет, то об этом немедленно стало известно всей России. Газеты передавали и верную информацию, и откровенную ложь. Через несколько дней следствие по факту покушения установило, что Распутин вышел из дома в сопровождении сына и направился в почтово-телеграфную контору. В это время какая-то женщина подошла к нему и попросила у него милостыню. He успел Распутин ответить ей, как она, выхватив из под платка большой тесак, ударила им его в живот, от чего Распутин упал, обливаясь кровью[1507]. О. Платонов, изучивший фонд Распутина в ГАРФ, пишет, что исправник Скатов направил в Петербург в Департамент полиции телеграмму: «Три часа дня 29 июня Покровском Г.Е. Распутину-Новому вернувшемуся из Петербурга вечером накануне улице около его дома куда он вышел послать телеграмму нанесена рана живот кинжалом… Пострадавшему сделана операция наблюдает врач рана порядочная положение пока неопределенное. Исправник Скатов»[1508]. Этот же автор уточнил, что Распутин, уже раненный, пробежал по улице от дома примерно 108 шагов. Гусева преследовала его с ножом в руках.

В информации, опубликованной в тобольской газете «Сибирский листок» от 1 июля 1914 г., сообщается: «В городе распространился слух, что в селе Покровском, ранен ножом в живот Распутин, женщиной приехавшей из Царицына… на религиозной почве… Когда 29 июня Распутин шел в волостное правление, желая сдать какую-то телеграмму, Гусева ранила его в живот кинжалом, задевшим брюшную полость и кишки. Вызваны из Тюмени были три врача, в том числе врач Владимиров, зашивший рану. Положение раненого пока вне опасности»[1509].

Имевший с Распутиным достаточно близкие отношения С.Ю. Витте, поверив первоначальной неточной информации газет, направил телеграмму епископу Тобольскому и Сибирскому Варнаве: «Сейчас я прочел телеграмму об убийстве старца… Убийство это в высшей степени возмутительно»95 (Боханов А. Император Николай II. М, 1998. С. 219.).

После того как в Царском Селе стало известно о ранении Г.Е. Распутина, императрица немедленно приняла меры. 30 июня 1914 г. Николай II передал министру внутренних дел Н.А. Маклакову записку: «В Покровском совершено позорное покушение на жизнь нашего друга Григория Ефимовича. Императрица и я в полном негодовании. Возлагаю на Вас принятие всех мер для предотвращения повторения подобных гнусных злодеяний. Николай»[1510].

В.Ф. Джунковский подчеркивал, что министр внутренних дел был смущен этой просьбой, явно исходившей от императрицы. По предложению своего заместителя — Джунковского он написал ему официальное совершенно секретное письмо с предложением о возложении на него всей ответственности по принятию мер по охране Распутина. Джунковский подчеркивал, что это он сделал, чтобы установить тщательное наблюдение за каждым шагом Распутина не с целью охраны, а сбора компрометирующего материала на Распутина. Впоследствии Джунковский установил за Распутиным двойное наблюдение. Два агента открыто следовали за Распутиным, и двое вели скрытое наблюдение. Отчеты и те, и другие обязаны были предоставлять ежедневно.

В этот же день, 30 июня 1914 г., императрица Александра Федоровна отправила в село Покровское, родственникам Распутина, телеграмму: «Глубоко возмущены. Скорбим с Вами. Молимся всем сердцем. Александра». Через два дня, 2 июля, следующая телеграмма: «Мысли, молитвы окружают. Скорбим неописуемо, надеемся на милосердие Божие. Александра»[1511].

В архивах сохранилось очень мало документов, отражающих личные отношения Распутина и царской семьи. Именно они, видимо, уничтожались императрицей в первую очередь после Февральской революции 1917 г. В РГИА сохранился пакет, на котором в июне 1914 г. начальником Канцелярии Министерства Императорского двора генерал-лейтенантом В.Н. Мосоловым было написано: «Сей пакет может быть вскрыт лишь лично министром императорского двора». В нем были собраны документы, «касающиеся ассигнования одной тысячи рублей на известные Его Величеству надобности». В нем собраны различные письма и телеграммы, связанные с ранением Распутина.

Информация о состоянии Распутина поступала к императрице по различным каналам через ближайшее окружение. 2 июля 1914 г. в 8.30 вечера на имя лейб-медика Е.С. Боткина поступила телеграмма: «Доктор Исаченко выехал из Петербурга десять дней тому назад. Вернется в сентябре. Поэтому обратился к Вредену, живущему в Петергофе. Дал ему инструкцию. Он выедет первым поездом прямого сообщения и будет мне сообщать сведения. Граф Фредерикс»[1512]. И уже 4 июля известный хирург P.P. Вреден выехал из Петербурга в Тобольск. Об этом немедленно сообщается через Боткина императрице на яхту «Штандарт»: «Роман Романович выехал вчерашним экспрессом, прибывающим в понедельник. Если бы выехал в четверг приехал бы днем позже».

6 июля в «Сибирском листке» было напечатано: «Раненый в с. Покровском Распутин привезен в Тюмень, в городскую больницу. Рана его не представляет большой опасности»[1513]. Через несколько дней императрица получила, наконец, объективную медицинскую информацию о ранении Распутина. В этот день на имя лейб-медика P.P. Вредена была получена телеграмма: «Состояние удовлетворительное. Думаю, совершается медленное кровоизлияние, раскрыл полость. Тампонирую. Владимиров». На телеграмме имеется пометка «доложена в тот же день императрице Александре Федоровне»[1514].

Чуть позже, 9 июля 1914 г., на имя P.P. Вредена было отправлено письмо от оперировавшего Распутина доктора Владимирова, врача Тобольской городской больницы. «29 июня 1914 г. я был по телеграфу вызван в с. Покровское к раненому Распутину-Новых куда и выехал с фельдшерицей. Раненый лежал на кровати с наложенной на живот повязкой, живот слегка вздут, есть рвота, пульс 88, температура нормальна, общий вид угнетенный. По снятии повязки найдено следующее: на три поперечных пальца выше лобка резаная рана, идущая косвенно от средней линии вправо длиной два сантиметра; из раны торчит жировая клетчатка; при исследовании пальцем было обнаружено, что петля тонкой кишки ущемлена в разрезе апоневроза, отечна, вишнево-красного цвета. В виду наступления явлений непроходимости кишок решено немедленно сделать чревосечение; под хлороформовым наркозом мною сделано чревосечение по средней линии; надрез от раны до пупка, длиной два вершка. Ущемленная кишечная петля извлечена из брюшной полости; тонкие кишки вынуты и осмотрены; при чем в одном месте на брыжейке найдена царапина, проникающая средний покров; мочевой пузырь не ранен. На брюшину наложен наглухо кэтгутовый непрерывный шов: на апоневризму шов из шелка узелковый. На рану наложена асептическая повязка. После этого больной был оставлен мною на попечение участкового врача. 3 июля утром больной на пароходе доставлен в больницу: из перевязки обнаружено, что операционная рана … первичным натяжением, около тампона кровяной сгусток. 4 июля сняты скобки. С 5 июля по 9 ежедневные перевязки ранения протекает вполне асептично. Все время назначена легкая, жидкая пища, сегодня разрешен хлеб и рыбная котлета. Старший врач Тюменской городской больницы Владимиров»[1515].

13 июля 1914 г. в «Сибирском листке» было напечатано: «По сообщению тюменских газет, состояние Гр. Распутина в настоящее время не внушает никаких опасений. К нему из Петербурга приезжал профессор-хирург Вреден. Осмотрев с доктором Владимировым больного и убедившись в правильном ходе болезни, а также в отсутствии необходимости его помощи, выехал обратно. Выехавший из Питера лейб-хирург Двора г. Гогенторн остановился на пути и возвратился обратно»[1516]. Вернулся P.P. Вреден из Тобольска в 20-х числах июля 1914 г., после полной стабилизации в состоянии Г.Е. Распутина. В архивных документах хранится его расписка о получении 1000 руб. командировочных. Джунковский подчеркивал, что «хотя рана была тяжелая, но Распутин, благодаря прекрасно обставленному уходу в г. Тюмени, куда его перевезли, совершенно поправился»[1517].

Любопытна судьба покушавшейся на Г.Е. Распутина Хионии Гусевой, также имевшая медико-политическую окраску. Полиция сразу установила, что покушавшаяся является сызранской мещанкой сорока лет, фанатичной последовательницей знаменитого монаха Илиодора. 3 июля 1915 г. X. Гусева была объявлена психически больной. В марте 1917 г. по личному указанию Керенского, бывшего тогда министром юстиции, Гусеву выпускают из психиатрической лечебницы. По предложению томского окружного суда Гусева была освидетельствована в Томской окружной психиатрической больнице, директор которой констатировал, что «Гусева проявляла симптомы психического возбуждения и повышенного религиозного настроения …в настоящее время у Хионии Гусевой нельзя обнаружить ни бредовых идей, ни галлюцинаций, и вообще она не обнаруживает симптомов какой-либо определенной формы душевной болезни»[1518]. Таким образом, медицинское освидетельствование, сделанное перед выпиской уже при новом политическом режиме, установило, что она совершенно нормальна[1519].

Это ранение носило не только чисто медицинский характер, но имело также достаточно важный политический подтекст. Об этом было широко известно политикам того периода. Распутин был настроен категорически против военных приготовлений. П.Н. Милюков писал позднее в мемуарах: «Он лежал, тяжело раненый в эти дни одной из своих поклонниц, Гусевой, но он утверждал, что, если бы не его болезнь, войны бы не было»[1520]. А.Ф. Керенский писал: «Распутин яростно выступал против войны. Но в решающие дни июля 1914 г. Распутина рядом с его императорскими покровителями не было. Мой друг Суханов, член Думы от Тобольской губернии (той самой, откуда родом Распутин) показал мне копию телеграммы, которую Распутин послал царю. «Не объявляй войны, прогони Николашку… если объявишь, зло падет на тебя и цесаревича». Во время расследования обстоятельств убийства императорской семьи, проведенного в 1918 г., об этом же свидетельствовала и дочь Распутина Матрена: «Мой отец был решительно настроен против войны с Германией. Когда началась война, он лежал раненый в Тюмени. Его Величество послал ему много телеграмм, спрашивая совета… Отец настойчиво советовал ему «проявить твердость» и не объявлять войны. В то время я была рядом с ним и видела телеграммы царя, и ответы отца. Все это так расстроило его, что из раны вновь началось кровотечение»[1521]. Также А.Ф. Керенский цитирует донесение полицейского чиновника: «В середине 1916 г. мне довелось слышать его слова: «Если бы та потаскушка не пырнула меня ножом, никакой войны не было бы и в помине, я бы не допустил этого»[1522]. А. Вырубова писала: «В это время пришла телеграмма от Распутина из Сибири: она вызвала у Государя большое раздражение. Распутин был решительно против войны и предрекал, что она кончится гибелью Империи. Но Государь отказывался этому верить и негодовал на невиданное вмешательство в государственные дела, которое позволил себе Распутин»[1523]. О вмешательстве Распутина в сферу высокой политики говорят также данные полицейского департамента, содержащие запись о том, как 20 июля 1915 г. Г.Е. Распутин вспоминал в Покровском события лета 1914 г.: «Во время прогулки Распутин разговорился относительно войны. «Прошлый год, когда я лежал в больнице и слышно было, что скоро будет война, я просил государя не воевать и по этому случаю переслал ему штук двадцать телеграмм, из коих одну послал очень серьезную, за которую, якобы, хотели меня предать суду. Доложили об этом государю, и он ответил, что это «наши домашние дела и суду не подлежат»[1524].

Вместе с тем некоторые современные биографы Распутина, на наш взгляд, несколько переоценивают его влияние на политику огромной страны, в частности, по вопросу о войне. Например, Э. Радзинский пишет, что летом 1914 г. «был устранен, быть может, единственный, кто мог пытаться ее предотвратить и имел влияние на царя». Он же цитирует одну из смутных смыслом телеграмм, направленных старцем из Сибири к царю: «Всяко зло и коварство получат злоумышленники сторицей. … Сильна благодать господня, под ее покровом остаемся в величии»[1525].

Воспитатель цесаревича П. Жильяр отмечал, что столь бесцеремонное вмешательство «старца» в высокую политику не прошло бесследно, и подтверждал информацию Вырубовой: «В конце сентября он вернулся из Сибири, совершенно излечившись от ужасного ранения, которое чуть не прикончило его. Но по всему видно было, что после его возвращения им несколько пренебрегали. Во всяком случае, его посещения становились все более редкими. Правда, Алексей Николаевич всю зиму чувствовал себя гораздо лучше, и в его вмешательстве не было нужды, что лишало его главной силы»[1526]. М. Палеолог в сентябре 1914 г. записал очередные слухи, связанные с именем Распутина: «О войне он говорит в выражениях туманных, двусмысленных, из чего заключают, что он ее не одобряет и предвидит великие бедствия»[1527]. Об отголосках этого события пишет в дневнике великий князь Андрей Владимирович в сентябре 1915 г.: «По этому поводу граф Витте говорил Осмоловскому, что есть один лишь человек, который мог бы помочь в данное время и распутать сложную политическую обстановку… Витте назвал, к его большому удивлению Гр. Е. Распутина… Одно знаю, что Сергей Юльевич словами не шутил»[1528].

В 1920-е гг. создается значительный пласт литературы, посвященной Распутину. Основная тенденция большинства брошюр — продолжение обсасывания различных слухов, связанных с его именем. В это же время формируются и различные домыслы. Например, в книжке Н.Н. Евреинова упоминается, что Гусева «ранила его кинжалом, метившим, по-видимому, в половые органы (оказался задетым мочевой пузырь)»[1529].

Распутин и царская семья

Изложенные факты не могли не повлиять на отношения императрицы и Распутина. Это было настолько очевидно для окружающих, что впоследствии все они в один голос говорили о зависимости императрицы от Распутина через болезнь цесаревича. Для их взаимоотношений подходило определение «старчества», данное Ф.М. Достоевским: «Старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь, отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотречением»[1530].

Офицер императорской яхты «Штандарт» Н.П. Саблин в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства заявил: «Эту слепую веру ее, так и Государя к Распутину я объясняю их безграничной любовью к наследнику, который страдал болезнью, признанной врачами неизлечимой… Что наследник жив только благодаря молитвам Распутина»[1531]. Подруга императрицы Лили Ден вспоминала: «Ее величество была твердо убеждена в том, что Распутин наделен способностью исцелять больных… Когда ее уговаривали обратиться к помощи самых знаменитых докторов, ее величество неизменно отвечала: «Я верю в Распутина»[1532].

Посол Франции М. Палеолог писал: «Александра Федоровна по отношению к «старцу» находится как бы в состоянии гипноза. Какое бы он ни высказал мнение, какое бы желание ни формулировал, она тотчас соглашается: идеи, которые он ей внушает, входят в ее мозг, не вызывая ни малейшего сопротивления»[1533].

Товарищ министра внутренних дел Джунковский констатировал: «Императрица, мистически настроенная, была до такой степени введена в обман наружным благочестием Распутина, который бывая у нее прикидывался таковым… Страшная болезнь наследника и держала всегда в страхе императрицу, а через нее и Государя, и это было роковым для России»[1534]. На допросе Джунковского в Чрезвычайной следственной комиссии в июне 1917 г. он показал: «…у нее была твердая вера, что если не будет Распутина, наследник умрет. Это была ее idee fixe; Председатель: Как вы объясняете себе такое исключительное воздействие Распутина на супругу главы верховной власти? В.Ф. Джунковский: Я объясняю себе это психозом; Председатель: На какой почве?; В.Ф. Джунковский: На почве истерии»[1535].

М. Кшесинская: «Многие лица, достойные доверия, подтверждали, что несколько раз в действительности Распутин спас наследнику жизнь, приостановив кровотечение. Всю свою надежду на спасение сына Императрица возлагала только на него, с того дня, когда наиболее выдающиеся светила заявили о своем полном бессилии помочь Алексею Николаевичу»[1536].

Отношение императора к Распутину было несколько иным. И эту «инакость» также отметили современники. А.Ф. Керенский писал в мемуарах: «Царь был лишен возможности удалить Распутина от постели больного цесаревича. Источник влияния Распутина в интимных отношениях царя и царицы. По причинам, которые я не волен раскрыть, царь считал себя обязанным уступать Александре Федоровне во всем, что касалось наследника. Даже если бы здравый смысл взял верх, и царь захотел бы вверить жизнь ребенка заботам опытных врачей, императрица с ее верой в целительную силу Распутина все равно настояла бы на своем»[1537]. Он добавлял: «Имеются достаточно оснований полагать, что к осени 1916 г. царь стал проявлять очевидные признаки усталости от Распутина и его окружения»[1538].

Сестра царя великая княгиня Ольга Александровна писала: «Ники терпел Распутина только потому, что тот помогал Алексею, причем, мне это известно, помощь была существенной»[1539]. М. Палеолог: «Со стороны царя подчинение гораздо менее пассивно, гораздо менее полно… сохраняет по отношению к нему большую долю своей свободной воли: он никогда не уступает ему сразу». Однако автор упоминает одну из бесед царя с адъютантом «Д», видимо, А.А. Дрентельном: «Когда у меня забота, сомнения, неприятности, мне достаточно пять минут поговорить с Григорием, чтоб тотчас почувствовать себя укрепленным и успокоенным. Он всегда умеет сказать мне то, что мне нужно услышать. И действие его слов длится целые недели»[1540]. Джунковский: «Государь в душе сознавал вред от Распутина, это несомненно, у меня есть на то верные доказательства. Он хотел от него избавиться, несколько раз высылал его из Петербурга, запрещал ему приезд в Ливадию, но проходило время — влияние императрицы парализовало благие намерения Государя»[1541].

Ближайшее окружение императорской семьи, родственники пытались повлиять на царскую семью, поскольку столь сильная зависимость от Распутина, не понятная для простого народа, порождала многочисленные слухи и сплетни. Они, в свою очередь, неизбежно вели к падению авторитета царствующего дома Романовых. Сестра императрицы великая княгиня Елизавета Федоровна несколько раз, начиная с 1910 г., пыталась поговорить о Распутине как с царем, так и с императрицей. В письме к Николаю II в марте 1910 г. Елизавета Федоровна писала: «Может быть, если бы я сумела все это сделать иначе, тебе открылась бы истина и ты более не стал бы искать помощников, которые втайне от других приносят тебе особую веру, создавая при этом видимость того, что они не отрывают тебя от истинно Православной Церкви… Мы можем ошибаться и не всякий свят, кто кажется таковым. Он может быть вполне искренним, я допускаю это, хотя, похоже, это не так, но, хорошо, положим, он искренней. Увы, человек может быть уловлен диаволом — «прелесть»!»[1542] Это привело к тому, что теплые отношения, существовавшие ранее, оказались разрушенными, а после разговора между сестрами в конце 1916 г. и вовсе прерванными.

Все изложенное представляет скорее некий «исторический анамнез», окончательный диагноз за медиками-специалистами.

Глава 11. Цесаревич Алексей

Фактор цесаревича • Рождение цесаревича и начало болезни • Осень 1912 г. Спала • Болезнь — как образ жизни • Врачи цесаревича • Педиатрическая служба • Няни царских детей • Боцман А. Е. Деревенъко • Преподаватели цесаревича

Фактор цесаревича

Многие исследователи отмечали, что «фактор цесаревича Алексея» сыграл значимую роль в формировании политического кризиса в России в начале XX в. Поскольку заболевание цесаревича считалось важной государственной тайной, то поначалу его скрывали даже от ближайшего окружения императорской семьи. Из официальных упоминаний, связанных с болезнью Алексея, можно назвать только бюллетени, которые издавались осенью 1912 г., после того как врачи заявили, что цесаревич безнадежен. Из неофициальной литературы о гемофилии наследника можно назвать книгу В.П. Обнинского «Последний самодержец», изданную анонимно в Берлине в 1913 г. В ней о болезни цесаревича говорится в контексте вырождения и дегенерации всей императорской фамилии.

После 1917 г. в СССР отдельных работ, посвященных цесаревичу, не выходило. В большинстве книг, связанных с тематикой «кризиса верхов», продолжал развиваться тезис о вырождении династии Романовых, и ярким примером этого вырождения было заболевание цесаревича Алексея. Но чаще всего его заболевание упоминалось в контексте политических событий начала XX в. Его имя связывалось с усилением влияния Распутина на императрицу и политическую жизнь страны, особенно в 1915–1916 гг. Его имя также упоминалось в связи с эпизодом отречения Николая II в марте 1917 г.

В конце 1920-х гг., в связи с изменением общеполитической ситуации в СССР, «тема Романовых» перестала занимать одно из главных мест в работах историков и публицистов. Вместе с тем в это время в Советском Союзе активно издавались дневники, воспоминания и переписка видных сановников царского режима. В том числе была издана «Переписка Николая и Александры Романовых», где тема болезни цесаревича занимала весьма значимое место и приводилось много конкретных медицинских данных.

«Тема цесаревича» становится одной из центральных, сначала в эмигрантской литературе, а затем и в работах зарубежных исследователей. Интерес к ней был связан как с драматическими обстоятельствами гибели царской семьи, так и многочисленными легендами о чудесном спасении цесаревича. Наиболее серьезной работой, в которой рассматривается болезнь цесаревича, как важный фактор политической ситуации в России начала века, является работа Роберта К. Масси «Николай и Александра». Впоследствии большинство авторов, упоминавших в своих работах о болезни цесаревича, только обильно цитировали эту книгу и повторяли наиболее общие места из различных мемуарных источников. Вся эта литература, выходившая десятилетиями за границей, начала актив-но издаваться в России с начала 1990-х гг. Кроме этого, издаются мемуары, десятилетиями хранившиеся в архивах[1543], которые серьезно расширили круг имеющихся данных. Настоящая глава является попыткой обобщения всего доступного авторам массива материалов, связанных с медицинскими аспектами «темы цесаревича».

Еще современники происходивших в начале века событий признавали то, что заболевание цесаревича невольно стало важным фактором политической жизни России. Воспитатель цесаревича П. Жильяр писал, что «болезнь цесаревича Алексея мрачной тенью легла на последний период царствования Николая II и определила его характер … болезнь цесаревича была одной из основных причин гибели царя, хотя бы потому, что открыла путь такому явлению, как Распутин, определила фатальную изоляцию царской династии». Если характер заболевания цесаревича сыграл столь серьезную роль в развитии политических событий, то необходимо разобраться в самом характере этого заболевания, проанализировать его в свете достижений современной медицины и психиатрии.

Именно в таком ключе сформулировал одну из главных задач своей книги Р.К. Масси. Он писал, что генетическая модель гемофилии была сформулирована еще в начале XIX в. исследователем из Филадельфии Конрадом Отто и впоследствии подтверждена Кристианом Носсе из Бонна. В 1865 г. монах и ботаник Грегор Джон Мендель сформулировал основной закон генетики. Поэтому к концу XIX в. сведения о механизме этого наследственного заболевания были известны как медикам-специалистам, так и тем, кто оказался втянутым в круг этой болезни. Хорошо известно, что начало гемофилии связано с самопроизвольной мутацией на генетическом уровне. Масси пишет: «Произошла самопроизвольная мутация в самом генетическом механизме Виктории, либо ген-мутант передан был ей от отца, герцога Кентского»[1544].

Императрица Александра Федоровна была внучкой королевы Виктории. От последствий гемофилии умер брат Александры Федоровны, и, когда ей было 12 лет, скончался от гемофилии ее дядя Леопольд, один из сыновей королевы Виктории. От того же заболевания умерли два племянника русской императрицы, сыновья ее старшей сестры Ирэны Прусской, причем один из них — Генрих умер накануне рождения Алексея в 1904 г. Поэтому, как мы уже писали, можно с уверенностью утверждать, что и на момент бракосочетания, и на момент рождения Алексея императрица хорошо представляла весь риск возникновения такого заболевания у наследника российского престола.

Николай II на момент свадьбы не придавал значения этой болезни среди родственников своей невесты просто в силу своей влюбленности, а ее родственники говорили с ним только о болезни ног будущей царицы, но не упоминали о риске возникновения гемофилии в случае рождения наследника. Масси приводит мнение английского генетика Дж. Б.С. Халдейна: «Можно предположить, что Николай знал о болезни братьев своей невесты, хотя ни в дневниках, ни в его письмах об этом ничего не сказано. Но даже если он знал, то в силу своего гуманитарного образования не придал этим сведениям никакого значения. Можно предположить, что родственники или ближайшие сановники обращались за консультацией к врачам. Однако до нас не дошло и уже никогда не дойдет никаких сведений о том, что посоветовали придворные врачи и возражали ли они против женитьбы»[1545].

Если встать на путь этих весьма шатких гипотез, то можно предположить, что императрица Мария Федоровна могла проконсультироваться у придворных медиков о характере гемофилических заболеваний, но никаких рекомендаций со стороны медиков в принципе быть не могло. Это предположение достаточно шатко, так как императрица была целиком поглощена болезнью мужа и сына Георгия. Никто не ожидал столь быстрого и трагического развития их болезни, поэтому вероятнее всего и консультаций по этому поводу никаких не было. По крайней мере в воспоминаниях лейб-хирурга Н.А. Вельяминова, который был наиболее близок из медиков к царской семье и к императрице в то время, об этом вообще не упоминается. Нет упоминаний об этом и в переписке Марии Федоровны и Александра III за май — июнь 1894 г.

Рождение цесаревича и начало болезни

Долгожданный цесаревич Алексей Николаевич родился 30 июля 1904 г. в Петергофе. Надо отметить, что еще накануне его рождения царская семья в феврале 1904 г. окончательно покинула Зимний дворец, в котором прожила около 9 лет, и переселилась в Царское Село.

Императрица родила наследника очень легко. В своей записной книжке она пометила: «Вес 4660, длина 58, окружность головы 38, груди 39… в пятницу 30 июля в 1 ч. 15 м. пополудни»[1546]. На следующий день, 1 августа, в газетах начали печататься бюллетени о состоянии здоровья императрицы и наследника. Всего вышло девять бюллетеней, которые публиковались в газетах с 1 по 8 августа 1904 г. В них отмечалось, что «состояние здоровья Наследника Цесаревича во всех отношениях удовлетворительно». Подчеркивалось, что императрица сама кормит грудью наследника. 8 августа в газетах было напечатано, что «кормление Наследника Цесаревича Самой Августейшей родительницей идет успешно». 1 августа 1904 г. был опубликован указ, по которому регентом «на случай кончины Нашей … до совершеннолетия Его, назначается Нами Любимый Брат Наш, Великий Князь Михаил Александрович». Крестником цесаревича стал германский император Вильгельм II[1547]. В день крещения наследника был опубликован Манифест с обычными милостями и льготами.

На фоне этой праздничной суеты царственных родителей снедало беспокойство, не покажутся ли тревожные признаки страшной болезни. Обычно в исследованиях, посвященных этой теме, пишется, что о гемофилии стало известно через пять недель после его рождения. 8 сентября 1904 г. царь записал в дневнике: «Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины… около 7 часов они наложили повязку»[1548]. Затем он на протяжении последующих трех дней с глубокой тревогой констатировал: «Утром опять на повязке была кровь; с 12 часов до вечера ничего не было»; «Сегодня целый день у Алексея не показывалась кровь; на сердце так и отлегла щемящая забота»; «Кончилось кровотечение уже двое суток».

Вместе с тем ряд документов свидетельствует, что о гемофилии у наследника родители узнали буквально в день его рождения. Поскольку рождение наследника родители напрямую связывали с магическим влиянием Филиппа, то у них не было секретов от великой княгини Милицы, которая поддерживала связь с экстрасенсом. Уже 1 августа 1904 г. Николай II писал ей: «Дорогая Милица. Пишу тебе со слов Аликс: слава Богу день прошел спокойно. После перевязки в 12 часов и до 9 часов 30 мин. вечера не было ни капли крови. Доктора надеются, что так будет продолжаться. Коровин остается на ночь. Федоров уезжает в город и вернется завтра. Он нам обоим чрезвычайно нравится! Маленькое «сокровище» удивительно спокойно, а когда ему делают перевязку или оно спит или лежит и смеется. У родителей теперь немного отлегло от сердца. Федоров говорит, что по приблизительному исчислению потеря крови за двое суток составляет от 1/8 до 1/9 всего количества крови»[1549].

Видимо, появление записи о кровотечении в дневнике царя за 8 сентября объясняется тем, что весь август родители надеялись. Надеялись, что кровотечение больше не повторится. Но после того как диагноз был окончательно поставлен, царь сделал эту страшную для него запись.

Таким образом, документально зафиксированы два кровотечения. Первое сразу же после родов и второе в начале сентября 1904 г., которое все расставило по местам. Все это время рядом с наследником был хирург С.П. Федоров, который «обоим чрезвычайно понравился» и «оставался во дворце двое с половиной суток безвыездно»[1550]. С этого времени болезнь наследника превращается в постоянно действующий дестабилизирующий политический фактор, обусловленный высокой степенью персонификации политической жизни самодержавной России.

Для императрицы свершившаяся трагедия становится очевидной. Поскольку она, видимо, неоднократно говорила на эту тему со своей старшей сестрой Ирэной, то для нее совершенно очевидно становится и бессилие медиков в борьбе против этой болезни. И хотя немедленно привлекаются лучшие врачи из Военно-медицинской академии, она уже тогда, в сентябре 1904 г., больше надеется на чудо, чем на медицинскую помощь. Об этих настроениях императрицы свидетельствует ее фраза в письме к царю от 15 сентября 1904 г., написанном в Петергофе: «Я уверена, что наш Друг оберегает тебя также как он берег маленького на прошлой неделе»[1551]. Эта фраза знаменательна тем, что в ней уже прочитывается весь будущий сценарий трагедии этой семьи. «Друг» — это еще не Распутин, а Филипп, который был сразу же проинформирован о заболевании цесаревича, и надежда на помощь «Друга» в заботе о «маленьком» значительно больше, чем на помощь врачей. В ноябре 1904 г. наследнику вновь понадобилась медицинская помощь. Лекарский помощник Поляков сообщал, что хирург С.П. Федоров нанес «еще два визита».

Болезнь ребенка сразу же приобрела характер государственной тайны, и даже ближайшие родственники далеко не сразу узнали об этом страшном заболевании. О том, насколько тщательно оберегалась эта тайна, говорит то, что великий князь Константин Константинович только в январе 1909 г. записал в дневнике о наследнике: «…у него болит нога, поговаривают, что это воспаление коленного сустава, но наверно не знак»[1552]. Вероятно, эти безобидные слухи о «воспалении коленного сустава» сознательно распространялись, для того чтобы скрыть страшную правду о гемофилии. О «разнообразии» слухов, связанных с «диагностированием» заболевания цесаревича, свидетельствуют многочисленные мемуарные упоминания. Так, в январе 1911 г. А.А. Бобринский записал в дневнике: «У наследника нечто вроде аппендицита на почве ошибочного доморощенного медицинского диагноза»[1553]. Впрочем, степень информированности столичного бомонда была разной. Удивителен разрыв в степени информированности различных людей во властной элите Петербурга. С одной стороны, уже в ноябре 1904 г. А.В. Богданович записала в дневнике: «Про наследника говорил сегодня Штюрмер, что якобы у него есть одна болезнь, с которой он и родился, и что теперь один хирург находится неотлучно во дворце»[1554], а с другой стороны, американский посол в России Дж. Мэрей писал в конце 1916 г.: «Мы слышали много различного рода историй о состоянии наследника. Самой правдоподобной нам кажется версия о том, что у Алексея существуют какие-то трудности с кровообращением. Кровь как будто находится слишком близко от поверхности кожи»[1555].

А. Вырубова замечает в мемуарах, что «Их Величества скрывали болезнь Алексея Николаевича от всех, кроме самых близких родственников и друзей»[1556]. Болезнь скрывали так тщательно, что, видимо, к этим «близким родственникам» не относилась даже сестра царя Ксения Александровна, которая узнала о заболевании племянника от своей сестры, великой княгини Ольги Александровны, только в марте 1912 г.: «В вагоне Ольга нам рассказала про свой разговор с ней[1557]. Она в первый раз сказала, что у бедного маленького эта ужасная болезнь и от этого она сама больна и никогда окончательно не поправится»[1558].

В царской семье росли еще четыре дочери, а поскольку именно женщины являлись носителями мутантного гена, то, естественно, возникал вопрос — не будут ли дочери так же несчастны, как их мать, родив неизлечимо больного ребенка? Старшая Ольга была уже невестой, но ей не торопились выбирать жениха. Впрочем, возможно, и женихи не торопились, хорошо представляя последствия гемофилии. Периодически назывались различные имена, от румынского принца до великого князя Дмитрия Павловича. Но все эти намерения остались только в планах. Не было ли здесь опасения за судьбу дочерей?

По свидетельству Й. Ворреса, великая княгиня Ольга Александровна была уверена, что ее племянницы являются носительницами мутантного гена. И если бы они вышли замуж, то передали бы эту болезнь своим детям. Она утверждала, что «у них бывали сильные кровотечения. Она вспоминала, какая поднялась паника в Царском Селе, когда великой княжне Марии Николаевне удаляли гланды. Доктор Скляров, которого великая княгиня представила императрице, рассчитывал, что предстоит обычная несложная операция. Но едва она началась, как у юной великой княжны обильно хлынула кровь…. Несмотря на то, что кровотечение продолжалось, ему удалось успешно завершить операцию»[1559].

Об этой тайне и порожденных ею слухах позже писали многие мемуаристы и историки. Отношение к этой ситуации среди них было разное. Промонархически настроенные авторы оправдывали действия царской семьи. Например, Е.Е. Алферьев в своей книге писал, что «по политическим и династическим соображениям, чтобы не давать возможность врагам России использовать болезнь Наследника в своих, преступных целях Они были вынуждены ее скрывать»[1560]. Историк С.С. Ольденбург в своей двухтомной истории царствования Николая II просто констатировал: «Болезнь наследника считалась государственной тайной, но толки о ней, тем не менее, были широко распространены»[1561].

Критики династии отмечали катастрофические последствия закрытости царской семьи и бесперспективность этой позиции. Например, Феликс Юсупов писал: «Болезнь наследника старались скрыть. Скрыть до конца ее было нельзя и скрытность только увеличивала всевозможные слухи, которые вообще порождались в обществе благодаря уединенной жизни государя»[1562]. Говорили о том, что Алексей умственно отсталый, эпилептик, что «будто бы нигилисты изувечили ребенка на борту императорской яхты»[1563].

По впечатлениям П. Жильяра, который видел цесаревича в феврале 1906 г., он не производил впечатления больного ребенка: «У него был свежий и розовый цвет лица здорового ребенка и, когда он улыбался, на его круглых щечках вырисовывались две ямочки»[1564]. Многочисленные фотографии подтверждают это.

Не все так по-доброму воспринимали Алексея. На него смотрели не как на больного ребенка, а как на наследника огромной державы и будущего властителя. Многие задавались вопросом, а какое будущее ожидает их страну, когда во главе ее окажется этот калека? Эти настроения отражены в воспоминаниях графини М. Клейнмихель: «Стали говорить, что ребенок слаб и недолговечен. Говорили, что у ребенка отсутствует покров кожи, отсутствие которого должно вызвать постоянные кровоизлияния, так что жизнь его могла угаснуть от самого незначительного недомогания… Благодаря тщательному уходу за ним, ребенок выжил, стал поправляться, хорошеть, был умен, но долго не мог ходить, и вид этого маленького существа, постоянно на руках у здоровенного казака, производил на народ удручающее впечатление… Этот маленький калека — в нем грядущее великой России?»[1565] Кроме этого, монархистов заботила чрезмерная близость Распутина не только к императрице, но и к наследнику. М.В. Родзянко писал: «…не без основания, являлось опасение, что постоянная проповедь сектантства может оказать влияние на впечатлительную детскую душу … привьет его миросозерцанию вредный мистицизм и может сделать из него в будущем нервного и неуравновешенного человека»[1566].

Первый серьезный кризис в развитии болезни произошел в конце 1907 г., когда цесаревичу уже было три с половиной года[1567]. Он в первый раз серьезно травмировал ногу. Как писал великий князь Александр Михайлович: «Трех лет от роду, играя в парке, цесаревич Алексей упал, и получил ранение»[1568]. По свидетельству великой княгини Ольги Александровны, именно во время этого кризиса Распутин впервые стабилизировал положение больного ребенка. По ее словам, «от докторов не было совершенно никакого проку. Перепуганные больше нас, они все время перешептывались. По-видимому, они просто не могли ничего сделать». Она пишет, что только после появления Распутина ситуация изменилась и «малыш был не только жив, но и здоров»[1569]. А. Вырубова, коротко упомянув о кризисе 1907 г., ни словом не обмолвилась о вмешательстве Распутина, наоборот, она подчеркивала, что «когда осенью заболел наследник… Ничто не помогало ему, кроме ухода и забот его матери»[1570].

Во время первого серьезного кризиса в состоянии здоровья цесаревича в Александровский дворец Царского Села был впервые приглашен иностранный специалист. Это был профессор ортопедии Берлинского университета доктор Альберт Гофф[1571]. Его приглашение было, видимо, связано с первой и последней попыткой обратиться к опыту европейских специалистов. Поскольку больше их не приглашали, этот опыт был не особенно удачным. Впрочем, возможно, его консультации потребовались для квалифицированного заказа в берлинском ортопедическом институте специальной кровати для больного цесаревича. Одно можно утверждать с уверенностью, что с 1907 г. для европейских медиков и политиков тайны заболевания русского цесаревича уже не существовало.

В марте 1908 г. очередная травма цесаревича стала поводом для переписки царя и императрицы Марии Федоровны. Алексей упал, ударился лбом, в результате чего на его лице появились страшные отеки. Императрица Мария Федоровна с беспокойством писала сыну из Лондона: «Я слышала, бедный маленький Алексей ударился лбом, и на лице появились такие отеки, что смотреть страшно, а глаза совсем закрылись»[1572]. Для того чтобы последствия травмы прошли, потребовалось три недели. В ответ Николай писал матери в Лондон: «Ты спрашиваешь про маленького Алексея — слава богу, шишка и синяки у него прошли без следа. Он весел и здоров, как и его сестры»[1573]. Это были первые серьезные звонки, но далеко не последние. Позже все они слились в некий тревожный фон, к которому царская семья привыкла и приспособилась, но не забывала о нем ни на минуту. Из документов мы узнаем об этих «незаметных» кризисах. О серьезности их говорит то, что хирург С.П. Федоров «в декабре (на рождество) 1908 г. был экстренно вызван из Москвы»[1574] к цесаревичу.

В августе 1912 г. в Москве состоялось празднование 100-летия Бородинской битвы. Император очень хотел показать народу здорового наследника и хотя бы частично развеять те слухи, которые были с ним связаны, но очередное недомогание сделало это невозможным. Во время всех церемоний цесаревича носил на руках его «дядька» — боцман А.Е. Деревенька Московский губернатор, в то время В.Ф. Джунковский, заметил: «Больно было видеть наследника в таком положении»[1575].

Осень 1912 г. Спала

Событием, которое сделало известной болезнь цесаревича всей стране и едва не свело его в могилу, была травма, полученная в октябре 1912 г. в Спале. Поскольку канва произошедшего многократно описана в научной, мемуарной и публицистической литературе, мы попытаемся восстановить только хронологию «медицинской» стороны события, оставив в стороне эмоции, которым обычно уделяется большее внимание.

В первых числах сентября 1912 г. в охотничьей резиденции царя в Беловеже, прыгая в лодку, цесаревич ударился внутренней стороной левого бедра об уключину. Впоследствии сообщалось, что в «первое время после этого не наблюдалось ни болезненных явлений, ни сколько-нибудь уловимых изменений в общем состоянии Его Величества»[1576]. Царь в письме к матери так описывал этот эпизод: «…у него там несколько дней болела нога, как мы потом узнали, вследствие сильного и неловкого движения, сделанного им при вскакивании в шлюпку. Боткин тогда обнаружил у него кровоподтек и небольшую опухоль под животом у самого начала левой ноги. Так как опухоль рассосалась, и Алексей себя чувствовал хорошо по приезде сюда — я ничего не писал об этом»[1577].

В ночь на 7 сентября «в левой подвздошной впадине» начались боли и появилась опухоль, которая и была тотчас же определена, как «забрюшинное кровоизлияние»[1578]. Наследник был немедленно уложен в кровать, и в результате лечения «кровоизлияние это стало через три недели настолько незначительным, что почти вовсе не прощупывалось, и больной уже начал делать попытки становиться на ноги». Видимо, в это время императрица телеграммой вызвала А. Вырубову из Царского Села в Спалу[1579], куда вскоре переехала царская семья. Она писала, что «наследнику было лучше, но он еще был очень слаб и бледен»[1580]. Вырубова отмечала, что «первое время Алексей Николаевич был на ногах, хотя жаловался на боли то в животе, то в спине. Он очень изменился, но доктор не мог точно определить, где произошло кровоизлияние». В заграничной прессе немедленно появились статьи, в которых излагались различные версии, связанные с ухудшением здоровья наследника. Р. Масси упоминал «Лондон дейли мейл», в которой сообщалось, что наследник подвергся нападению со стороны анархистов и был серьезно ранен брошенной бомбой.

28 сентября 1912 г. наследник, «желая сделать самостоятельно несколько шагов упал»[1581]. Видимо, в это время в Спалу приехал учитель французского языка П. Жильяр. Внешний вид цесаревича произвел на свежего человека совершенно удручающее впечатление. Он писал, что «первые же мои впечатления ясно указывали на то, что виденные мной в заграничной печати известия о болезни цесаревича были не только не преувеличены, но давали далеко не полную картину по серьезности его положения»[1582].

Во второй половине дня 2 октября началось «новое кровоизлияние в ту же область»[1583]. П. Жильяр упоминал, что в этот день ему удалось дать только один урок цесаревичу «2 октября в присутствии его матери»[1584]. Вряд ли он путает число, поскольку это был его первый урок цесаревичу. И, видимо, ухудшение начинается именно во второй половине дня 2 октября 1912 г., и оно не было связано с падением наследника, как следует из официальной версии.

Вырубова приводит иную причину внезапного ухудшения состояния его здоровья. Она описывает, что во время прогулки по тряским грунтовым дорогам, окружавшим имение, наступило резкое ухудшение состояния цесаревича. Он «все время жаловался на внутреннюю боль, каждый толчок его мучил, лицо вытягивалось и бледнело … когда мы подъехали ко дворцу его уже вынесли почти без чувств. Последующие три недели он находился между жизнью и смертью, день и ночь кричал от боли»[1585].

«Правительственный вестник» информировал, что в это время опухоль заняла «гораздо большее пространство, а именно: всю левую подвздошную область и всю поясничную той же стороны, причем внутренняя граница его заходила несколько за среднюю линию живота». Николай II в письме к матери отмечал, что «2 октября он начал жаловаться на сильную боль в том же месте, и температура у него начала подниматься с каждым днем все больше. Боткин объявил, что у него случилось серьезное кровоизлияние с левой стороны и что для Алексея нужен полный покой»[1586].

6 октября. Этот самый тревожный период в ходе развития болезни описан только в письме Николая II к императрице-матери: «Дни с 6 по 10 октября были самые тяжелые. Несчастный маленький страдал ужасно, боли схватывали его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил «Господи помилуй»45 (Там же). Эти боли были связаны с тем, что кровь заполнила все внутренние полости в суставных сумках и непрерывно давила на нервные окончания.

8 октября. По словам П. Жильяра, «положение еще ухудшилось. За завтраком было, однако, несколько приглашенных». В этот день было принято решение об издании регулярных бюллетеней о состоянии здоровья цесаревича. Они должны были дать хотя бы минимальную медицинскую информацию о происходившем в эти дни в Спале. Это было не простым решением для царской семьи.

Вырубова упоминала, что «Министр Двора уговорил Их Величества выпускать в газетах бюллетени о состоянии здоровья наследника. Доктора очень опасались, что вследствие кровоизлияния начнет образовываться внутренний нарыв»[1587]. По словам П. Жильяра, «температура дошла до 39,6, и сердце стало очень слабо, граф Фредерикс испросил разрешения Государя публиковать бюллетени о его здоровье: первый бюллетень был в тот же вечер выслан в Петербург. Значит, потребовалось вмешательство министра Двора, чтобы решились открыто признать серьезность положения цесаревича… Я понял, что эта болезнь в их глазах имела значение государственной тайны»[1588].

Первый бюллетень был составлен вечером 8 октября 1912 г. В нем осторожно сообщалось, что «после случайного ушиба в левой подвздошной области появилось кровоизлияние, вследствие которого стала постепенно подниматься темпераура»[1589]. Его подписали лейб-хирург С.П. Федоров, лейб-медик Е.С. Боткин и почетный лейб-медик С. Острогорский. Телеграмма с текстом бюллетеня была сдана в «Правительственный вестник» ночью. Позже, с 10 октября, бюллетени подписывал и лейб-педиатр К. Раухфус.

9 октября Е.С. Боткин писал в письме к родным в этот день: «Я ничего не в состоянии делать, кроме как ходить около него»[1590]. Николай II записал в дневнике: «…температура опять 39,5. Сидел у Алексея попеременно с Аликс»[1591]. В газетах был напечатан первый бюллетень о состоянии здоровья наследника. Реагировали на газетное сообщение все по христиански, с огромным сочувствием. В городах служились молебны, в самой Спале была устроена палатка, куда сходились окрестные крестьяне, которые с глубокой скорбью молились о здоровье цесаревича. Вместе с тем во многих газетах высказывалась мысль о том, что информации об этом важнейшем для страны событии поступает из Спалы крайне мало. Так, в газете «Новое время» в заметке под названием «Народная тревога» указывалось, что читатели «хотели бы знать подробности: точную житейскую картину … как и при каких обстоятельствах ушибся наследник, что он перенес, как мучился? Все это не праздное любопытство».

После появления первого бюллетеня в Спалу направляется огромное количество самой разнообразной корреспонденции. Телеграфировали ближайшие родственники, требуя подробностей заболевания цесаревича. О том же писали и крупные сановники. Всем им за подписью Фредерикса направлялись телеграммы, в которых жестко заявлялось: «К бюллетеням о состоянии здоровья Его Высочества посылаемым два раза в день в Петербург в печать от себя прибавить ничего не могу»[1592]. В Спалу приходило множество писем с разнообразными медицинскими советами, от множества самых разных людей. Все эти письма поступали к Е.С. Боткину. Среди них было и письмо известного гомеопата П.А. Бадмаева, который также предлагал свои услуги. Он писал в Спалу: «Ужас объял меня, когда прочитал сегодня вечером бюллетень о состоянии здоровья государя-наследника. Со слезами умоляю вас давать эти лекарства государю-наследнику в продолжение трех дней. Я убежден, что после трех чашек отвара, принятых во внутрь, и одной чашки отвара для компресса снаружи улучшит состояние государя-наследника и изменит температуру. Европа не имеет никаких средств против ушиба наружного и внутреннего, кроме льда, йода и массажа, особенно в острых случаях с высокой температурой»[1593].

Примечательна история появления этого письма. После того как известие о заболевании цесаревича достигло Петербурга, П.А. Бадмаев, генерал П.Г. Курлов и товарищ прокурора Петербургского окружного суда А.Т. Васильев приняли решение написать письмо в Спалу. При этом Бадмаев просил Курлова и Васильева оказать ему поддержку. Васильев пишет в мемуарах: «После обсуждения мы решили послать телеграмму дворцовому коменданту генералу В.А. Дедюлину, и я лично составил послание. Двумя днями позже мы получили ответное письмо Дедюлина, в котором сообщал, что лечащий врач Федоров и врачи-консультанты возражают против приглашения Бадмаева и что царствующая чета в итоге решила отказаться от предложения»[1594]. Об этом же пишет в мемуарах товарищ министра внутренних дел генерал-лейтенант П.Г. Курлов. Он вспоминает: «…я … послал генерал-адъютанту Дедюлину телеграмму с предложением использовать для августейшего больного испытанные мной от кровоизлияния средства П.А. Бадмаева, что встретило полное противодействие со стороны придворных врачей»[1595].

10 октября царь записал в дневнике: «наступило улучшение, температура опустилась до 38,2»[1596]. Несколько ранее в этот день, когда казалось, что смерть неизбежна, как пишет царь, «мы решились причастить его утром, и сейчас же ему сделалось лучше, температура спала с 39,5 до 38,2, боли почти прошли и он заснул первым спокойным сном… Похудел он страшно»[1597].

11 октября. В этот день, по свидетельству П. Жильяра, «к полудню боли понемногу утихли, и доктора могли приступить к более полному обследованию больного, который до тех пор не позволял этого, вследствие невыносимых страданий, которые он претерпевал»[1598]. Видимо, в этот же день «наконец наступил кризис, и ребенок начал выздоравливать, но это выздоровление было медленное»[1599].

12 октября царь отметил, что «стало гораздо лучше, температура опустилась до 37,9 — его перенесли на диван, на котором он отлично поспал»[1600]. В этот день утром произошел эпизод, который многие мемуаристы считают центральным в истории этой болезни. По словам М. Палеолога, утром «государыня в первый раз спустилась в гостиную … Я получила сегодня ночью от отца Григория телеграмму которая меня совершенно успокаивает»[1601]. Текст этой спасительной телеграммы в литературе приводится самый разный. По версии Илиодора: «Надеюсь здоровье улучшится. Благодать Божия выше болезни. Будь богобоязненна во всем»[1602]. Р. Масси приводит без ссылки на источник другой текст: «Бог узрел твои молитвы. Не горюй. Маленький не умрет. Не разрешай докторам слишком его беспокоить»[1603]. Сравнение этих текстов позволяет предположить, что расплывчатый вариант Илиодора по стилистике ближе к особенностям речи Распутина. Р. Масси из приведенного им варианта делал далекоидущие выводы. Он справедливо указывал, что никто из докторов никогда не упоминал об этой телеграмме в своих мемуарах. П. Жильяр, столь подробно описавший ход болезни наследника, также ничего не писал о телеграмме Распутина. Только А. Вырубова очень коротко, без комментариев упоминала о ней. На основании последней фразы он предлагал медицинское объяснение произошедшего.

Его первая версия — кровотечение прекратилось вследствие внутренних причин, связанных с образованием кровяного сгустка. Он цитирует доктора Литтена, который еще в 1903 г. писал: «Анемия мозга, возникающая в связи с потерей крови, приводит к возникновению обморочных состояний и к падению кровяного давления. После этого гемофилийное кровотечение вскоре останавливается»[1604]. И совет Распутина «не беспокоить» способствовал остановке кровотечения. По другой его версии состояние ребенка, находившегося в забытьи, было тесно связано с эмоциональным состоянием матери, и, после того как Александра Федоровна, получив телеграмму Распутина, успокоилась и ее отпустило страшное эмоциональное напряжение, состояние ребенка начало улучшаться. Масси ссылается при этом на работу доктора Понсарда, опубликованную в 1957 г. На наш взгляд, вторая версия, даже без ссылок на авторитеты, выглядит предпочтительнее, потому что вера императрицы в Распутина на тот момент была очень сильна, и он воздействовал прежде всего на эмоциональное состояние как царицы, так и наследника.

13 октября «температура больного опустилась до 38,9. Через два дня опухоль в паху рассосалась»[1605]. Из письма Е.С. Боткина 14 октября: «Ему лучше … наследнику положительно стало лучше»[1606]. 16 октября в бюллетене сообщалось, что цесаревича перенесли в другую комнату, где он провел весь день, был в хорошем настроении и даже играл.

18 октября преемник П.А. Столыпина, председатель Совета министров В.Н. Коковцев, приехавший в этот день в Спалу, вспоминал: «До половины октября вся страна жила страхом близкой катастрофы. Я не решался беспокоить государя никакими делами, направляя их как мог, и только 10 или 12 октября стали получаться добрые вести о том, что непосредственной опасности нет, и государь разрешил мне прибыть в Спалу для доклада»[1607]. Он писал, что тревога в Спале еще не улеглась и «все говорили шепотом, и у всех была одна мысль — миновала ли опасность с наследником Алексеем Николаевичем. На мой вопрос об этом государь сказал мне: «Было совсем хорошо, когда я телеграфировал Вам, потом мы опять пережили большую тревогу, а теперь снова я спокоен и уверен, что больше нечего опасаться»[1608]. После окончания доклада царь сказал В.Н. Коковцеву, что он хотел бы ознаменовать исцеление цесаревича каким-нибудь «добрым делом» и поэтому решил прекратить дело по обвинению генералов Курлова, Кулябки, Веригина и Спиридовича в халатности, приведшей к убийству П.А. Столыпина. Он добавил: «…не сердитесь на меня, мне очень больно, если я огорчаю Вас, но я так счастлив, что мой сын спасен, что мне кажется, что все должны радоваться кругом меня, и я должен сделать как можно больше добра… Вас же прошу, Владимир Николаевич, объяснить в Совете министров, чем я руководствовался, и не судить меня»[1609]. Мемуары В.Н. Коковцева отличает тщательное отношение к передаваемым фактам, и поэтому, вероятно, он неслучайно воспроизводит неслучайные слова царя — «исцеление», а не излечение, «мой сын спасен». Складывается впечатление, что это внезапное улучшение, после того как врачи уже приговорили наследника, было воспринято им как чудо.

19 октября в письме Е.С. Боткина за этот день записано: «Нашему драгоценному больному, слава богу, значительно лучше… По ночам тоже еще дежурим»[1610]. В этот же день в газетах сообщалось, что «ввиду установившейся температуры и значительного улучшения в общем состоянии Августейшего больного, с 20-го сего октября бюллетени будут выходить только по вечерам». К этому времени стало ясно, что кризис в развитии болезни позади, цесаревич будет жить. Вместе с тем давление на министра двора Фредерикса, который выдавал для печати жестко дозированную информацию, усилилось. В Спалу приходили письма и из-за границы с просьбами дать объективную информацию о состоянии здоровья цесаревича. Так, один из английских корреспондентов просил такую информацию для публикации в консервативной прессе. Видимо, все это подтолкнуло царя принять решение о более подробном информировании общественности. 20 октября Николай II разрешил медикам подготовить для печати информацию о ходе заболевания наследника[1611].

22 октября в официальном «Правительственном вестнике» было опубликовано подробное изложение развития болезни. Констатировалось, что острый и тяжелый период болезни наследника миновал, и появилась возможность дать общую картину заболевания «по нижеследующим данным пользующих Августейшего больного врачей». В статье сообщалось: «Подобные забрюшинные кровоизлияния, в виде последствия даже не очень сильной травмы, встречаются, как видно из специальной литературы, чрезвычайно редко и представляют собою совершенно определенную, крайне тяжелую клиническую форму (Haematoma retroperitoneale). Частью под влиянием всасывания излившейся крови, частью вследствие развивающегося вокруг нее реактивного воспалительного процесса, такие гематомы, т.е. кровяные опухоли, могут сопровождаться очень возвышенной температурой, каковая и наблюдалась у Его Величества. Естественным последствием таких обширных кровоизлияний является значительное малокровие, требующее иногда немалого времени для полного его излечения, а также может быть весьма длительное затруднение в свободном пользовании той ногой, со стороны которой была гематома, как следствие бывшего пропитывания кровью сгибающей бедро мышцы (Musculusileo-psoas) и окружающей клетчатки, так и от продолжительного давления опухоли на соответствующий нерв». Эта правительственная информация была подписана 20 октября 1912 г. лейб-педиатром К.А. Раухфусом, почетным лейб-медиком С.П. Федоровым, лейб-медиком Е.С. Боткиным, почетным лейб-медиком С. Острогорским. Надо заметить, что ни один исследователь, занимавшийся этим вопросом, не цитировал этого документа, где содержится объективная медицинская информация. Только Джунковский в мемуарах практически полностью приводит текст. Таким образом, начиная с октября 1912 г., заболевание цесаревича утрачивает покров государственной тайны. И хотя диагноз — гемофилия — в заключении не прозвучал, для всех заинтересованных лиц он перестал быть тайной.

С конца октября 1912 г. состояние здоровья цесаревича постепенно стабилизируется. Е.С. Боткин писал: «…правда и несомненно значительно лучше, но он еще требует большого ухода»[1612]. С 24 октября бюллетени начали печататься через день. 30 октября сообщалось, что «по улучшении состояния здоровья Наследника-Цесаревича начался с 24 сего октября ряд вперед предположенных охот». 2 ноября в «Правительственном вестнике» было напечатано: «За последние четыре дня опухоль еще уменьшилась; выпячивание в подвздошной области уже почти не замечено, при ощупывании поясничная область свободна, внутренняя граница кровоизлияния на 1,5 сантиметра не доходит до средней линии, болезненности нет». С этого времени бюллетени начали выходить только периодически.

5 ноября 1912 г. в восемь часов вечера поезд с наследником прибыл в Царское Село. Поезд, чтобы не потревожить больного, шел с минимальной скоростью, дорога от вокзала до дворца была специально выровнена. 6 ноября 1912 г. в газетах появилась последняя информация, связанная со здоровьем цесаревича. Начался длительный период реабилитации больного ребенка, скрытый от глаз публики. Масси писал, что для выпрямления его левой ноги врачи использовали металлический треугольник, поддерживавший ногу, которая постепенно начала принимать нормальное положение. Лечение было длительным и достаточно изнурительным для маленького мальчика. Массаж, грязевые ванны и компрессы были главной составляющей частью этого лечения. П. Жильяр писал, что болезнь «вызвала временное омертвение нервов левой ноги, которая отчасти утратила свою чувствительность и оставалась согнутой — ребенок не мог ее вытянуть»[1613].

Несмотря на то что в общественном сознании закрепился миф о спасении наследника только благодаря влиянию Распутина, о нем ежедневно и ежечасно заботились именно врачи. Это подтверждается объективными данными. По сведениям Е.С. Боткина, с ноября 1912 г. по март 1913 г. к цесаревичу в качестве консультантов приглашались: профессор С.П. Федоров — 27 раз; профессор P.P. Вреден — 15 раз; доктор С.Ф. Дмитриев — 124 раза[1614]. Поскольку за визиты консультантов приходилось платить значительные суммы, это «вызвало обеспокоенность императрицы» внушительными тратами. По ее инициативе в июне 1913 г. было принято решение оплачивать лечение ребенка не из сумм наследника, как это делалось ранее, а «впредь таковые расходы оплачивать из сумм Министерства Императорского Двора, как это делается в отношении врачей, приглашаемых для Ее Императорского Величества»[1615]. Видимо, в этом решении сказалась врожденная скупость императрицы.

За границей также пристально следили за семейными делами русского императора. В переписке с царем Вильгельм II не упускал случая справиться о здоровье своего крестника. В январе 1913 г. он передавал: «…сердечный привет Алисе и детям, особенно мальчику, который, надеюсь, поправляется». В марте 1913 г. Вильгельм радовался тому, что цесаревич смог присутствовать на февральских торжествах[1616]. Эти торжества были связаны с празднованием 300-летия династии Романовых. Из политических соображений народу надо было обязательно показать наследника, продолжателя многовековой династии. И его показали народу. Но при этом почти девятилетнего мальчика постоянно носил на руках огромный казак. Бледный и болезненный вид цесаревича произвел на всех, видевших его, угнетающее впечатление. Германский кронпринц, бывший на этих торжествах, вспоминал впоследствии: «…наследник Алексей, по виду слабый, недолговечный ребенок, внушал своим видом одно чувство сострадания. Хотя ему было тогда восемь или девять лет, он не ходил, а дядька-матрос, громадного роста — носил его на руках. Мальчик имел вид раненого ягненка»[1617].

Борьба с последствиями болезни заняла почти год. Еще в сентябре 1913 г. «его заставляли принимать очень горячие грязевые ванны, сильно его ослаблявшие и предписанные докторами, дабы уничтожить последние останки его заболевания»[1618]. Именно тогда лечащий врач наследника, хирург В.Н. Деревенко сообщил воспитателю цесаревича Жильяру точный диагноз его заболевания и объяснил ему клинические особенности болезни.

Болезнь — как образ жизни

По дневникам царя мы можем достаточно подробно фиксировать состояние здоровья Алексея в 1913–1914 гг. После переезда царской семьи в Ливадию в августе 1913 г. там продолжались восстановительные процедуры. В конце августа царь записал: «Сегодня Алексей начал свои грязевые ванны»[1619]. Эти целебные грязи специально доставляли в Ливадию в бочках на миноносцах с озера Мойнаки, которое находится возле Сак, близ Евпатории[1620]. Всего было сделано 12 ванн, грязи накладывали на левое бедро и колено цесаревича[1621].

К болезни постепенно приспособились. Для мальчика сконструировали специальную парту с регулируемым сиденьем, которая стояла в его классной комнате в Александровском дворце Царского Села. Для него в Берлинском Ортопедическом институте была заказана специальная кровать, которую перевозили из одной резиденции в другую вслед за наследником[1622]. В его ванной комнате хранились все необходимые медицинские приборы и принадлежности. Поблизости постоянно дежурили врачи.

Тщательный режим наблюдения за мальчиком постепенно уродовал его характер. Он рос избалованным этой всеобщей заботой и вниманием, и только отец мог отчасти держать его в руках. Великий князь Константин Константинович в марте 1912 г. записал в дневнике свое впечатление об Алексее: «Он сидел, развалившись, плохо ел, облизывал тарелку, дергал других». Это была серьезная педагогическая проблема. П. Жильяр, столкнувшись с нежеланием ребенка заниматься французским языком и вообще чем бы то ни было, пытался откорректировать его поведение. Эта корректировка в прямом смысле могла отразиться на здоровье наследника, но тем не менее Жильяр настоял на том, чтобы цесаревичу была предоставлена большая свобода.

Окончательное решение принимали родители. Они хорошо помнили весь прошлогодний ужас, но согласились на предложение Жильяра. И вскоре наследник был опять травмирован. Он упал со скамейки, стукнувшись коленкой об ее угол. На следующий день он уже не мог ходить, а опухоль, образовавшаяся под коленом, быстро охватывала нижнюю часть ноги. «Кожа натянулась до последней возможности, стала жесткой под давлением кровоизлияния, которое стало давить на нервы, и причиняла страшную боль, увеличивающуюся час от часу»[1623]. Подробных данных о ходе лечения нет, но, видимо, методика медицинской помощи была уже отработана. Можно с уверенностью предполагать, что она носила консервативный характер. Как замечает Жильяр, «наше пребывание в Крыму затянулось дольше обыкновенного из-за болезни Алексея Николаевича, и мы вернулись в Царское село лишь в декабре»[1624].

В Александровском дворце Царского Села в музейной экспозиции 1920-х гг. были сохранены некоторые следы, связанные с необходимостью оказывать наследнику престола повседневную медицинскую помощь. Так, в спальне цесаревича на особом стержне висели его тросточки, которыми он пользовался, когда у него болела нога. Некоторые из них были с резиновыми наконечниками. Надо отметить, что даже для семейных фотоальбомов цесаревича никогда не фотографировали с такой тросточкой. Наоборот, его старались снять только стоя, и так, чтобы не было видно признаков болезни. На одной из стен висел акварельный рисунок доктора В.Н. Деревенко. Комната дядьки-матроса Деревенько находилась рядом со спальней наследника за деревянной перегородкой. В ванной комнате наследника сохранились некоторые из медицинских приборов и инструментов: световой электрический аппарат для согревания конечностей, ванночка для грязей, прибор для электризации, прибор для скатывания бинтов, прибор для пульверизации, фарфоровый пестик и ступка для растирания мазей, зеркальце для осмотра гортани, домашняя аптечка с набором лекарств, облатки лактобацилина. Поблизости находилась и комната для дежурных врачей — В.Н. Деревенко или Е.С. Боткина[1625].

В начале 1914 г. состояние здоровья наследника начало меняться в лучшую сторону. Для того чтобы закрепить положительную динамику, царская семья вновь отправилась в Крым. Обращает на себя внимание, что Николай II совершал все эти переезды вместе со своей семьей, бывая в Петербурге непродолжительное время в 1912–1914 гг. Безусловно, это создавало определенные сложности для оперативного решения важных государственных вопросов.

В апреле 1914 г. Жильяр отмечал в дневнике: «Здоровье Алексея Николаевича за последние месяцы значительно улучшилось, он вырос и приобрел здоровый вид»[1626]. Но травмы и недомогания продолжали преследовать цесаревича. В июне царь записал в дневнике: «Алексей лежал на балконе, т.к. жаловался на тошноту и боль в спине»[1627]. Чуть позже во время посадки на борт императорской яхты «Штандарт» он ударился щиколоткой о конец трапа. Несмотря на это, семья все-таки отправляется на короткую прогулку в финские шхеры. В этот же день, к вечеру, начались сильные боли в ноге. Весь следующий день императрица и доктор Е.С. Боткин не отходили от больного. 19 июля 1914 г. они вернулись в Петергоф и цесаревича вынесли с яхты на руках, поскольку он не мог еще ходить.

Начавшаяся война привнесла множество изменений в устоявшийся ритм жизни царской семьи.

Все, что связано с жизнью и ходом болезни цесаревича в период войны, мы узнаем из многочисленных мемуаров, посвященных этому времени. Поневоле жизнь царской семьи стала более открытой для общества. Императрица вместе с дочерьми работала в лазарете Царского Села, выезжала в провинциальные города, посещала различные лазареты. Цесаревич начал сопровождать отца в его поездках на фронт. Их больше видели на людях в обычных ситуациях, а не во время публичных церемоний, и современники жадно фиксировали для себя их внешность, походку, манеру поведения. Все сказанное относилось и к Алексею. И даже в большей степени. Это вполне объяснимо, поскольку вокруг его имени клубились самые различные слухи, и, кроме того, в этом болезненном мальчике многие пытались разглядеть будущего правителя огромной страны. Так как состояние его здоровья продолжало считаться государственной тайной, то основной массив достоверных фактов по этому вопросу нам дает переписка между царем и царицей, которая велась в 1914–1917 гг. Практически нет ни одного письма, где не упоминалось бы о состоянии здоровья Алексея. А писем накопилось за эти годы несколько сотен.

Несмотря на постоянные мелкие недомогания, здоровье Алексея Николаевича во второй половине 1914 — начале 1915 г. изменилось в лучшую сторону. Мелкие недомогания были привычным фоном его жизни. В сентябре 1914 г. опять боли в ноге. «Он лежит, так как колено все еще опухло»[1628], — писала императрица мужу. Осенью 1914 г. цесаревич вместе с матерью посетил лазарет, организованный императрицей в саду большого Царскосельского госпиталя. Там лежал раненый офицер Семеновского полка И.В. Степанов, который затем описывал один из таких визитов: «Он вошел почти бегом. Весь корпус страшно, да, именно страшно, качался. Больную ногу он как-то откидывал далеко в сторону. Все старались не обращать внимания на эту ужасную хромоту»[1629].

В октябре 1914 г. родители цесаревича договорились о шифрованных фразах, поскольку наряду с письмами они обменивались и открытыми телеграммами: «В случае, если что-нибудь с ним произошло, я напишу ручка, называя все уменьшительными именами, тогда ты будешь знать, что речь идет о малютке»[1630]. Проблемы с ногой уже носили хронический характер. В декабре 1914 г. императрица сообщала царю: «У малютки нога в хорошем состоянии, только ему больно на нее ступать, а потому он избегает этого, и благоразумия ради сидит на диване»[1631].

Императрица сообщала царю о болях в ноге цесаревича в январе 1915 г., в марте «у него снова вода в колене»[1632]. 19 марта 1915 г. в дневнике царя появляется запись: «…у него опухли железы на шее». В апреле «в локтях все еще есть вода»[1633], кроме того, «нога не совсем в порядке, но не болит, т.к. его носят на руках и латают»[1634] Весна и лето 1915 г. прошли, видимо, немного спокойнее, но уже в конце августа 1915г. вновь рука «сильно опухла, боли с перерывами ночью, и сегодня тоже, опять старая история, но у него давно уже этого не было, слава Богу»[1635]. Своеобразное восприятие матери больного ребенка: на фоне постоянных недомоганий относительно благополучное состояние с середины апреля по конец августа — четыре месяца, это уже «давно».

После того как в августе 1915 г. Николай II принял на себя пост Верховного главнокомандующего и переехал в Ставку в Могилев, наследник, несмотря на тревогу матери, отправился вместе с ним. Там он достаточно хорошо себя чувствовал, сопровождая отца в его обычных длительных пеших прогулках. В октябре 1915 г. царь писал Александре Федоровне: «Я поражаюсь, как много он может и желает ходить, а дома не жалуется на усталость»[1636]. С точки зрения отца все было в порядке, но окружающие оценивали состояние здоровья наследника более критически. Один из офицеров Ставки писал о нем: «Наследник — очень женственный лицом, довольно красивый мальчик, но походка его с заметным припаданием на одну ногу … ногу свою заметно тянет, она не дает полного движения и в колене сгибается плохо»[1637].

В октябре 1915 г. императрица в письме к мужу пишет не совсем ясные слова: «Аня передала мне для тебя эту бумагу — она забыла сказать мне про нее, очевидно, не понимая, какое она имеет для нас значение в вопросе о Бэбином здоровье и какая огромная тяжесть, наконец, снимается с наших плеч, после одиннадцатилетнего постоянного страха и беспокойства!»[1638]. Из текста письма и других мемуарных источников не ясно, о какой важной бумаге идет речь и почему сообщенная в ней информация снимает «постоянный страх» матери. Мы можем только предполагать. Совершенно очевидно, что переданная Вырубовой бумага исходила от Распутина. Известно, что Распутин тесно связывал свою жизнь с благополучием всей царской семьи и жизнью наследника. Известно, что Распутин пророчествовал о том, что после окончания войны (или совершеннолетия наследника) его болезнь пройдет. Известно, какое значение придавала императрица словам Распутина и как она эмоционально зависела от него. Поэтому мы можем предположить, что в бумаге речь идет об одном из распутинских пророчеств-предсказаний о будущем полном выздоровлении наследника.

Тем не менее обычные недомогания цесаревича продолжались. В ноябре 1915 г. царь сообщал императрице, что наследник дурачась упал со стула и ушиб себе левую руку под мышкой, которая распухла. Это болезненное состояние держалось да конца ноября. В этом же письме он сообщал малозначащую на первый взгляд, но тревожную новость, которая имела страшное продолжение: «…было маленькое кровотечение из носа»[1639]. Носовые кровотечения так же, как и внутренние, были очень опасны. Внутренние кровотечения могли купироваться только консервативным лечением, любая стоматологическая процедура превращалась в серьезную проблему для гемофилика, и в источниках о них нет никаких упоминаний. Носовые кровотечения обычно либо тампонировались, либо прижигались, если лопнувший сосуд был достижим. По словам Жильяра, который находился в Ставке вместе с цесаревичем, царь собрался в одну из своих поездок на фронт и, как обычно, взял с собой Алексея. Так как Алексей был простужен и у него началось носовое кровотечение, царь буквально за три минуты до отправления поезда телеграфировал в Царское Село: «Со вчерашнего дня Алексей довольно сильно простужен»[1640].

В этой телеграмме он ничего не упоминал о носовом кровотечении.

Уже после того как они выехали из Могилева, 3 декабря 1915 г. царь записал в дневнике: «У Алексея простуда началась вчера, а сегодня утром после нескольких чиханий пошла понемногу кровь носом. В 12 ½ мы покинули Могилев, чтобы посетить гвардию. Но так как кровь, хотя и с перерывами, не унималась, то по совету С.П. Федорова, решил со ст. Бахмач повернуть обратно в ставку»[1641]. Жильяр, который находился в одном купе с цесаревичем, писал впоследствии: «Алексей Николаевич простудившись накануне и схватившего страшный насморк, после сильного чихания открылось кровотечение носом. Я послал за профессором Федоровым, но ему не удалось остановить кровотечение»[1642]. В три часа ночи они разбудили царя и попросили его вернуться в Могилев, чтобы попытаться в условиях стационара остановить кровь. Встревоженный царь отправляет в 10 часов утра 4 декабря 1915 г. телеграмму в Царское Село: «Вследствие простуды, Алексей целый день с перерывами было кровотечение из носа. Решил, по совету Федорова, вернуться в Ставку»[1643]. Встревоженная императрица буквально через двадцать пять минут присылает ответную телеграмму, резонно спрашивая: «Разве ему не сделали сейчас же прижигание в носу, как советовал Поляков в таких случаях? Не беспокойся, Друг говорит, что все это от усталости и теперь пройдет. Волнуюсь, что не с вами… Привезу Вл. Ник[1644]… Знаю, что опасности нет, а все же беспокоюсь. Аликс». Как следует из текста телеграммы, императрица за эти двадцать пять минут успела переговорить с медиками и позвонить Распутину. Уже из Ставки в Могилеве в 12 ч. 41 м. 4 декабря император вновь отправил телеграмму в Царское Село: «Прибыли благополучно, остаемся в поезде. Так как температура у него поднялась до 39, то решил немедленно вернуться домой. Выезжаю сегодня в три, надеюсь приехать завтра в одиннадцать утра. Он спал довольно хорошо, весел, кровотечение значительно меньше, кашляет редко»[1645]. Спустя еще полтора часа новая телеграмма: «Слава богу, теперь ему лучше. Температура 37,5. Кровотечение прекратилось, хотя легко может возобновиться от движений или кашля. Сегодня нет головной боли. Ест, в общем, хорошо». Императрица немедленно отвечает: «Поляков говорит, что нужно немедленно опять прижечь в носу тем лекарством. У Деревенько должна быть бутылочка. Надеюсь, что горло не хуже». Это многозначительное «опять» царицы показывает, что подобные носовые кровотечения уже были и они успешно купировались прижиганием. Странно, что подобные советы исходили от простого лекарского помощника Полякова, а профессор Военно-медицинской академии хирург С.П. Федоров не решался им последовать. И почему бутылочка с «тем лекарством» находилась у боцмана Деревенько, а не у врача.

Вполне вероятно, что в этом эпизоде мы сталкиваемся с проявлением двух подходов в лечении цесаревича. Академическим, основанным на научной медицине и представленным профессором С.П. Федоровым, и народным, знахарским, исходившим вместе с «тем лекарством» от Распутина при посредничестве лекарского помощника Полякова и «дядьки» цесаревича.

По дороге в Царское Село из Витебска царь 4 декабря 1915 г. в 20 ч. 50 м. отправляет телеграмму: «Провел вторую половину дня хорошо. В 8 часов температура 38,1. В отличном расположении духа и несколько изумлен, зачем мы едем домой. Пожалуйста, завтра на станции никого». В конце дня 4 декабря 1915 г. царь, как обычно, спокойно подвел итоги ушедшего дня: «Алексей ночь спал с перерывами. Утром температура дошла до 39, но после полудня она опустилась до 37,5. Кровь все еще сочилась из левой ноздри, хотя в меньшем количестве. В общем, он меньше кашлял и был веселее. Прибыли в Могилев в 12 ¼ ровно через сутки… В четыре часа тронулись на север. …Сидел много с Алексеем: так же много читал — встреченных фельдъегерей»[1646].

В отличие от царя, который читал бумаги, ночь с 4 на 5 декабря показалась Жильяру сплошным кошмаром. Он писал: «…силы больного быстро падали. Приходилось несколько раз останавливать поезд, чтобы сменить тампоны … его нельзя было оставлять в лежачем положении — дважды делались обмороки, и я думал, что это конец»[1647]. К утру 5 декабря ситуация несколько стабилизировалась и кровотечение уменьшилось. В 11 часов утра поезд прибыл в Царское Село. На пустой платформе его ожидала императрица с дочерьми. Наследника перевезли во дворец, где лекарский помощник Поляков прижег ранку, образовавшуюся на месте маленького лопнувшего кровеносного сосуда. Вечером 5 декабря царь записал в дневнике: «Привезли Алексея в моторе домой и сейчас же наверх в его комнату — угловую. Там собрался сонм докторов; Поляков прижег ему в левой ноздре и оставили в покое и без тампона в носу. Лихорадки не было, состояние духа отличное». А на следующий день, 6 декабря, он пометил в тетрадке: «После обеда приехал Григорий; посидели вместе у кровати Алексея»[1648].

После стабилизации состояния здоровья наследника Николай II уехал в Ставку. Сохранилось несколько писем, отправленных цесаревичем Алексеем в Ставку к отцу из Царского Села. В середине декабря он писал: «Доктор Поляков приезжал сегодня утром и тыкал в нос и уши, но не в свои, в мои!» Поднялся с постели цесаревич только 18 декабря 1915 г. Он писал отцу в этот день: «Сегодня я первый раз встал и оделся. За это время я потерял только один фунт»[1649]. В архивных материалах глухо упоминается о том, что в эти дни в Царском Селе производились какие-то «лабораторные работы», связанные с заболеванием Алексея. В феврале 1916 г. лейб-медик Е.С. Боткин направляет записку личному секретарю императрицы графу Я.Н. Ростовцеву с просьбой об оплате услуг доктора М.Л. Лычковского «за проведенные им лабораторные работы в связи с заболеванием Наследника»[1650].

Процесс восстановления на этот раз затянулся не на столь длительный срок, как это бывало ранее. Жильяр отмечал, что цесаревич вполне собрался с силами уже в феврале 1916 г. Но вместе с тем возобновились и обычные болячки. В начале февраля 1916 г. у цесаревича распухла правая рука. В апреле 1916 г., играя с кортиком, цесаревич повредил себе руку, и осложнение было настолько серьезным, что императрица в письме от 9 апреля 1916 г. к Вырубовой вспоминала Спалу: «…внутри кровоизлияние, страшно страдал и боли, хотя гораздо меньше, не прошли… Очень похудел, первые дни напоминали Спалу, помнишь? Всю зиму все было хорошо, но, наверное, так и надо?» На следующий день в письме к Вырубовой она пишет, что опухоль «рассасывается быстро и хорошо … сегодня были опять сильные боли… Раз на днях дошло до 39, но это был признак рассасывания»[1651].

Все это бесконечное перечисление болячек наследника, буквально липших к ребенку, показывает, под каким огромным и постоянным эмоциональным стрессом находилась царская семья. При этом «болячки» тщательно скрывались от окружения семьи. К тому же с весны 1915 г. императрица активно включается в публичную политику и начинает пожинать ее грязные плоды. Именно с этого времени критика царской семьи становится особенно разнузданной. И в этой политической борьбе допускались любые инсинуации, ставящие целью дискредитацию семьи императора. И наряду с клеветой на царя, на императрицу и ее дочерей, волна клеветы обрушивается и на цесаревича.

Оппозицией разыгрывается «Бадмаевская карта». К этому были некоторые формальные основания. Во время тяжелой апрельской болезни цесаревича во дворце побывал П.А. Бадмаев. Это подтверждает его письмо к императрице от 22 апреля 1916 г.: «Приношу Вашему Величеству благодарность за разрешение повидать наследника цесаревича и августейших ваших дочерей»[1652]. Этот визит лег в основу слуха о том, что Распутин вместе с Вырубовой, используя гомеопатические препараты П.А. Бадмаева, «притравливают цесаревича». Один из Думских лидеров, монархист В.М. Пуришкевич записал в дневнике: «В отсутствие Распутина, Вырубова подмешивала в пищу и питье наследнику толченый корень Жень-Шеня … доставаемого … у … тибетского врача Бадмаева. Это средство увеличивало кровоточивость, появления же во дворце и его гипнотические пассы, производившиеся над Алексеем, совпадали с отсутствием «притравливания» Алексея Жень-Шенем»[1653], Феликс Юсупов также писал об этом: «Григорий Ефимович, — перебил я Распутина, — а что, государя и наследника тоже лечат этими средствами. — Как не лечат. Даем им. Сама и Аннушка доглядывают за этим. Боятся они все, что Боткин узнает, а я им говорю, коли узнает кто из ваших докторов про эти лекарства, больному заместо пользы от них только большой вред будет. Ну вот они и опасаются — все и делают втихомолку»[1654]. Примечательно, что оба мемуариста в середине декабря 1916 г. принимали непосредственное участие в убийстве Распутина. Кроме этого, и М. Палеолог, необычайно чуткий к всевозможным слухам, записывает в сентябре 1914 г.: «Царь и царица несколько раз приглашали его[1655] к цесаревичу, когда обыкновенные врачи оказывались бессильными остановить у ребенка приступы кровотечения»[1656].

Целью этих «притравливаний» было, по слухам, поддержание медицинского реноме Распутина и возвращение Николая II в Царское Село, поскольку в Ставке он становился труднодостижим для царицы и Распутина и меньше подвержен их влиянию. Мы никогда не узнаем, как все обстояло на самом деле, но есть факт посещения П.А. Бадмаевым цесаревича в апреле 1916 г., фактом является наличие «бутылочки с лекарством» у боцмана Деревенько в декабре 1915 г., фактом является политический авантюризм П.А. Бадмаева и его вовлеченность в политические интриги, фактом является существование «бадмаевского кружка», в который входили и П.Г. Курлов, и А.Д. Протопопов, фактом является слепая вера императрицы и Вырубовой в Распутина.

Когда в марте 1917 г. по распоряжению министра юстиции Керенского в Петербурге была создана Чрезвычайная Следственная Комиссия по рассмотрению злоупотреблений бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц, то в ней была создана специальная комиссия под наименованием «Обследование деятельности «темных сил». Возглавил ее товарищ прокурора Екатеринославского Окружного суда В.М. Руднев. Занимался он и деятельностью П.А. Бадмаева. В своей записке, написанной в марте 1919 г. в Екатеринославле, он констатировал: «Хотя Бадмаев и был врачом Министра Внутренних Дел Протопопова, однако, Царская Семья относилась критически к способам его врачевания … допросом Дворцовой прислуги Царской Семьи было, несомненно, установлено, что Бадмаев в покоях Царских Детей в качестве врача никогда не появлялся»[1657]. Трудно оценить эти противоречивые сведения. Но, может быть, столь категоричные утверждения были связаны с изменением политической ситуации в России? Либералы образца февраля 1917 г. быстро правели в огне Гражданской войны. И теперь вместо дискредитации царской семьи они занялись ее оправданием. Впрочем, свою записку он начинает с бесспорного тезиса: «Из всех орудий политической борьбы нет более подлого, чем клевета; но нет и более сильного». Можно только добавить, что политическая грязь вокруг больного ребенка являлась подлой вдвойне.

Летом 1916 г. Алексей вновь приезжает к отцу в Ставку. 27 июня 1916 г. в Могилеве специально для цесаревича доктор В.Н. Деревенко начинает курс грязевого лечения. Это было не самым большим удовольствием, и поэтому царь с удовлетворением отмечает в письме, что наследник «очень хорошо переносит грязевое лечение»[1658]. В июле опять начинаются боли в руке в течение всего месяца, при этом локоть не сгибался. Вторая половина 1916 г. прошла для цесаревича относительно спокойно. Новый достаточно серьезный кризис произошел в конце января 1917 г. В дневнике историографа Ставки генерала Д.Н. Дубенского, который был дружен с профессором С.П. Федоровым, появилась запись, датированная 29 января 1917 г.: «Узнал, что захворал наследник. С.П. Федоров бывает ежедневно в Царском Селе. У наследника кровоизлияние внутрь около почек или в почки. Состояние тревожное. Императрица мрачна, красна лицом и грозна. Государь — ничего, как всегда»[1659]. В конце февраля — начале марта наследник, как и его сестры, переболел корью. Кажется, ни одна болезнь не обошла его стороной.

События, связанные с отречением Николая II, непосредственно затрагивали судьбу наследника. Во время отречения Николая II, в первоначальном его варианте, предусматривалось регентство великого князя Михаила Александровича, до совершеннолетия наследника, что было предусмотрено еще Манифестом от 1 августа 1904 г. Правда, этот вариант задействовался только в случае смерти царя, а не его отречения в ходе революции. После разговора с профессором С.П. Федоровым Николай II отрекается не только за себя, но и за сына, что противоречило юридическим нормам Указа о престолонаследии. Генерал Дубенский упоминает, что во время разговора с Федоровым царь обронил: «Мне и императрица тоже говорила, что у них в семье та болезнь, которой страдает Алексей, считается неизлечимой. В Гессенском Доме болезнь эта идет по мужской линии»[1660]. Пожалуй, это единственная зафиксированная через вторые руки фраза царя, в которой тот говорит об «этой болезни». После отречения и возвращения Николая Романова в Царское Село 13-летний мальчик уточнил у отца свой статус. Он перестал быть наследником-цесаревичем, а стал просто Алексеем Романовым.

Было бы смешно утверждать, что все случившееся в России уходит своими корнями в личную трагедию царской семьи, но то, что эта трагедия, связанная с неизлечимой болезнью наследника, была приближена в немалой степени, сомневаться не приходится. Современник событий генерал А.И. Верховский так оценивал в дневнике положение в стране в декабре 1916 г.: «Постоянная смена министров, выбрасываемых без всякого к тому основания и замещение людьми совершенно случайными, полицейский режим, совершенно убивающий всякую творческую работу — довели страну до отчаяния. В высших слоях общества, всегда бывших опорой трона, недовольство также сильно, как и в низах. Убийство Распутина, совершенное, как говорят, одним из представителей аристократии, это уже предел, за которым идет путь по стопам придворных Павла I. Царь не доверяет даже членам царской семьи … царь и его правительство сейчас совершенно изолированы и потеряли всякую опору в стране. Они виноваты и народ их клеймит»[1661].

Неизвестно, как сложилась бы судьба Алексея, останься он жив. По сведениям Р. Масси среди представителей четырех поколений праправнуков королевы Виктории шесть человек страдали от гемофилии. Алексей был одним из них. Двое, сыновья короля Испании Альфонсо XIII, погибли от гемофилического кровотечения в результате травм, полученных в автомобильных авариях. Пятое поколение, включая королеву Елизавету II, миновало это несчастье.

Врачи цесаревича

Поскольку наследник был тяжело болен, то, естественно, важное место занимали врачи, занимавшиеся его лечением. Наиболее значительную роль играли лейб-хирурги С.П. Федоров и В.Н. Деревенко.

Впервые имя лейб-медика В.Н. Деревенко[1662] упоминается в мемуарной литературе в связи с событиями октября 1912 г., когда встал вопрос о жизни и смерти цесаревича Алексея Николаевича. Срочно вызванный из Петербурга лейб-хирург С.П. Федоров несколько позже вызывает в Спаду своего ассистента приват-доцента В.Н. Деревенко. Воспитатель цесаревича Жильяр отметил в мемуарах его приезд: «…профессор Федоров выписал из Петербурга одного из своих молодых ассистентов, хирурга Владимира Деревенко, который с этого времени остался состоять при ребенке»[1663]. Он присутствует при всех этапах развития болезни и впервые близко знакомится со своим будущим пациентом, наблюдать за которым ему пришлось на протяжении последующих шести лет, вплоть до самой смерти цесаревича. Позднее, в сентябре 1913 г., именно от В.Н. Деревенко Жильяр узнал о характере болезни своего воспитанника: «Лично я узнал истину лишь позднее, из уст доктора Деревенко»[1664]. Эта информация, носившая характер государственной тайны, была раскрыта в связи с тем, что доктор просил Жильяра постоянно сопровождать цесаревича во время прогулок и именно тогда у него «произошел длинный разговор с доктором Деревенко. Он мне сообщил, что наследник цесаревич болен гемофилией»[1665].

Судя по финансовым документам, В.Н. Деревенко пробыл в Спале в 1912 г. безвыездно в течение трех недель (получив за это впоследствии 1000 руб.). И тогда же, поскольку С.П. Федоров был вынужден время от времени отлучаться по своим служебным делам, был решен вопрос о том, что при цесаревиче необходимо учредить штатную должность хирурга, учитывая характер его заболевания. Совершенно очевидно, что этот вопрос проговаривался заранее и кризисная ситуация только подтолкнула его окончательное решение. В записке личного секретаря Александры Федоровны графа Я.Н. Ростовцева от 15 ноября 1912 г. указывается, что он «признавал бы правильным учредить для сего соответствующую штатную должность с окладом в 6.000 руб. в год при казенной квартире»[1666]. Главной обязанностью В.Н. Деревенко было постоянно находиться во дворце рядом с цесаревичем вместе с Е.С. Боткиным[1667].

В.Н. Деревенко был принят в интимный круг царской семьи, так как «объект» его заботы находился в центре внимания царственных родителей. Он принимал наряду с Жильяром достаточно рискованные решения. Например, он поддержал воспитателя в вопросе о предоставлении наследнику большей самостоятельности, т.к., по их мнению, чрезвычайная опека над цесаревичем неизбежно калечила его характер. Положение его при дворе укрепилось еще больше в связи с тем, что сын доктора был одногодком цесаревича, они подружились, и эта дружба в глазах окружающих была более предпочтительной, чем дружба с детьми «дядьки» наследника боцмана Деревенько.

Свое положение хирург использовал и для решения личных вопросов. Например, в феврале 1913 г. он способствовал переводу на штатную должность младшего ординатора Царскосельского госпиталя Придворной медицинской части своего брата Леонида Николаевича Деревенко. Придворная полиция, проверявшая биографические факты всех кандидатов на придворные должности, установила, что Л.Н. Деревенко, молдаванин, сын личного дворянина, обер-офицера, окончил медицинский факультет Новороссийского университета и служил младшим врачом 21-й Пограничной Курляндской бригады Отдельного Корпуса пограничной стражи[1668]. О братьях-врачах, служивших в Придворной медицинской части Министерства Императорского двора, в «Медицинском списке» за 1910 г. приводится следующая информация: Деревенко Владимир Николаевич. 1879- Доктор медицины. 1904 г. (хирург); Деревенко Леонид Николаевич. 1881. Лекарь. 1909 г. Земский врач м. Рышкатовка, Бессарабской губ. [1669]

Еще до начала Первой мировой войны В.Н. Деревенко был освобожден от возможного призыва в армию. В июле 1914 г. министр Императорского двора В.Б. Фредерикс направил телеграмму на имя военного министра В.А. Сухомлинова, в которой просил об «освобождении от призыва к штатному месту служения младшего врача 95 пехотного Красноярского полка надворного советника Деревенко, состоящего врачом Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича». На следующий же день военный министр ответил телеграммой, в которой сообщил, что «врач Деревенко … предназначен младшим врачом конвоя Его Величества»[1670].

В.Н. Деревенко постоянно находился рядом с наследником в Царском Селе, но после того как тот вместе с отцом переехал в Ставку, он также отправляется в Могилев. Однако проводил он там не все время, так как с царем непременно был С.П. Федоров, который наблюдал также и наследника. Некоторые мемуаристы[1671] ошибочно называют имя В.Н. Деревенко среди лиц, присутствовавших во время кризиса в декабре 1916 г., когда у цесаревича началось сильное носовое кровотечение. Он в это время находился в Царском Селе.

Поскольку значительное место в дневниковых записях царя занимали семейные дела, где подробно упоминалось обо всех недомоганиях детей и жены, то, естественно, имя В.Н. Деревенко встречается в них достаточно часто, и из этих упоминаний, сведенных вместе, отчетливо вырисовывается отношение к нему царской семьи, круг его забот и обязанностей.

В марте 1913 г. царь работал с дочерью Машей «на льду». Туда же подъехал Алексей вместе с В.Н. Деревенко, «как вчера»[1672]. В апреле 1915 г. императрица упоминала в письме, что Деревенко принимал участие в лечении ноги Вырубовой[1673]. В начале октября императрица сообщала мужу в письме: «…всегда передаю Владимиру Николаевичу по телефону все, что ты пишешь»[1674]. Тогда же она упомянула, что «в час мы поехали в наш лазарет, и Владимир Николаевич сделал операцию, которая вполне удалась»[1675].

После февральской революции 1917 г. хирург сохранил верность и императорской семье, и своему пациенту. По свидетельству дочери Е.С. Боткина, В.Н. Деревенко, с разрешения А.Ф. Керенского, получил летом 1917 г. отпуск[1676]. Но уже в августе 1917 г. он со всей своей семьей приехал в Тобольск. Николай II в дневнике отмечает это событие 24 августа 1917 г.: «Приехал Вл. Ник. Деревенко с семейством, это составило событие дня»[1677]. Позже он сопровождал царскую семью в Екатеринбург. Врач оставался единственным связующим звеном царской семьи с внешним миром, так как только его продолжали пропускать в дом к больному цесаревичу. И в последних дневниковых записях царя упоминается его имя. 1918 г., 13/26 мая, Екатеринбург: «…как все последние дни, доктор Деревенко приходил осматривать Алексея, сегодня его сопровождал черный господин, в котором мы признали врача»[1678]. 25 мая/7 июня, Екатеринбург, Книга дежурств Отряда особого назначения: «Доктор Деревенко принят не был»[1679].

После расстрела царской семьи В.Н. Деревенко возвращается в Петроград. Он работал в различных госпиталях Красной Армии. Его имя в 1920 г. встречается среди тех, кто после смерти Инспектора Придворной медицинской части академика Н.А. Вельяминова пожертвовал деньги на его похороны139 (Гольдберг С.В. Н.А. Вельяминов (воспоминания) // Новый хирургический архив. Т. 13. Кн. 3. Днепропетровск. 1927. С. 448.). В конце 1920-х гг. В.Н. Деревенко был арестован и приговорен к пяти годам лишения свободы. Последнее известное место работы Деревенко — медсануправление Днепростроя. Судя по воспоминаниям, размещенным в Интернете, его видели на стройке Днепрогэса: «Мы жили в Запорожье, на 12 поселке. Мой дядя работал фельдшером в тюрьме… Вместе с моим дядей работал профессор Деревенко… Профессор Деревенко, лет 45–48, приходил к моему дяде, когда тот заболел туберкулезом. Это был человек среднего роста, хорошо выглядел, одет в костюм-тройку… Он был заключенный, но не сидел, как все в бараке … слышала, что профессор умер внезапно, узнав, что его реабилитировали». Умер В.Н. Деревенко в тот же год, что и его учитель С.П. Федоров, — в 1936-м. Только один умер в заключении, а другой — врачом «Кремлевки».

Педиатрическая служба

Ни в медицинской, ни в исторической литературе авторам не приходилось встречать данных, связанных с организацией педиатрической службы при царском дворе. Хотя известно, что служба такая была, и возглавлял ее на протяжении многих лет К.А. Раухфус, являясь лейб-педиатром. Поскольку вес, что было связано с рождением и взрослением наследника, имело важное государственное значение, то и подбор кормилиц для него был важным государственным делом.

Еще в августе 1896 г. должность врача при детях Николая II занял почетный лейб-педиатр доктор И.П. Коровин. До этого он с 1877 г. состоял при детях великого князя Владимира Александровича, получая жалованье в 1800 руб. в год. Любопытно, что при назначении его врачом царских детей жалованье было существенно уменьшено — до 1500 руб. в год. И только в 1899 г., после рождения третьей дочери в семье царя, ему увеличили жалованье до 3000 руб. в год. В декабре 1902 г. Высочайшим указом уже пожилому «доктору медицины, действительному статскому советнику Ивану Коровину выдавать пожизненно по три тысячи рублей в год из Кабинета Его Величества … безразлично будет ли доктор Коровин состоять на службе или выйдет в отставку, а равно будет ли он продолжать пользовать Августейших детей или нет»[1680]. После рождения в 1904 г. Алексея его содержание было вновь увеличено до 4500 руб. «ввиду того, что лейб-педиатр Коровин был приглашаем весьма часто, иногда ежедневно для пользования Наследника Цесаревича, со дня рождения»[1681].

Однако годы брали свое, и с сентября 1907 г. лечение наследника и дочерей было возложено на профессора Симановского и старшего врача Николаевского кадетского корпуса доктора медицины Острогорского. 25 августа 1908 г. императрица, отдыхавшая в финских шхерах на борту яхты «Штандарт», получила телеграмму, в которой сообщалось, что «лейб-педиатр доктор Коровин скончался сегодня утром» в своей квартире. Надо заметить, что его вдова получила достаточно приличное содержание из различных источников: за мужа из Военно-медицинского управления — 423 руб.; из эмеритальной кассы — 860 руб.; из Кабинета Его Величества — 1500 руб.; из сумм Августейших детей — 500 руб. Всего — 3283 руб. в год.

Кормилиц к наследнику подбирали в «Приюте кормилиц и грудных детей С.С. Защегринской». Еще в июле 1904 г. акушерка София Сергеевна Защегринская отправилась по традиции в глубинку, в Тверскую губернию, на поиски здоровых кормилиц. Об объеме проделанной ею работы говорит то, что она объездила 108 деревень Новоторжковского уезда, в которых отобрала четырех кормилиц. Поскольку она забирала их в Петербург в период страды, то ей пришлось выплатить семьям кормилиц по 15 руб. для найма работниц, которые должны были заменить их. По приезде, несмотря на жесткий первичный отбор, двое были отправлены обратно после осмотра их доктором Коровиным и профессором Д. О. Оттом. Был проведен тщательный медицинский осмотр кормилиц, сделаны анализы мочи и молока. Отобранным кормилицам было установлено содержание в 150 руб. Став кормилицами, они обеспечили свое будущее, поскольку по традиции первая кормилица пользовалась покровительством царской семьи на протяжении всей своей жизни.

Императрица сама начала кормить своего сына, но основная нагрузка легла на отобранных кормилиц. Ими последовательно были: Александра Негодова-Крот (30 июля — 19 октября 1904 г.); Наталья Зиновьева (19 октября — 20 ноября 1904 г.); Мария Кошелькова (28 ноября — 3 января 1905 г.); Дарья Иванова (с 8 января 1905 г.).

Подбор кормилиц был не только очень престижным, но и хлопотным и дорогим делом. В связи с жестким контролем за состоянием молока, профессор Отт требовал от Защегринской все новых и новых кормилиц. В ноябре «при дурной погоде и дороге» ей пришлось объехать деревни Царскосельского, Лужского, Петергофского уездов. Из этой поездки было привезено пять кормилиц, из которых четырех медики забраковали. Как пишет Защегринская, «по желанию доктора Коровина вторично поехала на поиски кормилицы в Псковскую губернию», откуда было привезено еще четыре кормилицы. После трех осмотров кормилиц и их детей были отобраны две. Но доктора продолжали требовать «как можно больше кормилиц», поэтому уже в декабре 1904 г. она вновь привозит еще 11 кормилиц из деревень, расположенных в пригородах Петербурга, из которых было отобрано «для наблюдений» четыре кормилицы.

В конце декабря 1904 г. Защегринская отправляет камер-фрау императрицы М.Ф. Герингер письмо, в котором подробно перечисляет и описывает все свои труды по подбору кормилиц для цесаревича и подчеркивает, что оплата ее трудов не соответствует расходам. И констатирует, что «дошла до того, что заложила свой приют и потеряла здоровье», что «доктор Раухфус последнюю поездку назвал подвигом»[1682]. Любопытно, что проблемы с кормилицами Защегринская связывала с политической ситуацией в стране: «В неудаче кормилиц … виною время … если бы Вы знали. Что делается по деревням … какое горе переживает народ, когда берут из запаса на войну[1683]… я прямо даже удивилась, что я нашла 10 человек». В своем следующем письме на имя личного секретаря императрицы графа Я.Н. Ростовцева в январе 1905 г. она упоминает, в чем заключались, собственно, проблемы с кормилицами. Первая кормилица цесаревича Александра Негодова-Крот была признана негодною в середине октября 1904 г. «вследствие зажирения молока»[1684]. За все труды Защегринской заплатили 500 руб., но она представила подробную калькуляцию своих расходов, заявив, что «это вознаграждение решительно не соответствует тем трудам и лишениям в поездках», и напористо потребовала по 500 руб. за каждую отобранную кормилицу. В этот же день ее требования были доложены императрице, которая распорядилась выплатить требуемые деньги. Всего поиски и оплата труда кормилиц обошлись казне (с июля 1904 г. по январь 1905 г.) в 5291 руб. 15 коп.[1685]

По традиции покровительство первой кормилице со стороны царской семьи продолжалось годами. Ко времени рождения наследника в многодетной царской семье было уже несколько таких кормилиц. И сложились определенные традиции их оплаты. Великую княжну Ольгу Николаевну выкормила Ксения Воронцова. Императрица периодически кормила Ольгу сама, но во время обеда ее отсасывал сын кормилицы. Как писала Ксения Александровна: «Кормилица стояла рядом, очень довольная». Ей была установлена пожизненная пенсия в 132 руб. в год и произведена единовременная выплата в 835 руб. Всем последующим кормилицам устанавливались такие же пенсии, но размеры единовременных выплат были различными, кроме этого, им доплачивались «прибавочные деньги»[1686]. Сведений об этих кормилицах сохранилось немного. Например, Ксения Антоновна Воронцова, дочь крестьянина, стала кормилицей в 22 года и находилась на этом месте с 4 ноября 1895 г. по 8 августа 1896 г. После окончания службы ее муж был назначен продавцом в казенную винную лавку. В 1901 г. сам император Николай II становится крестником ее ребенка. Примечательно, что роды бывшей кормилицы проходили в Петергофском Дворцовом госпитале[1687].

Говоря о крестниках императора, надо заметить, что существовала определенная процедура отбора младенцев. Сначала родители подавали просьбу на имя министра Императорского двора, ее докладывали царю, а уже затем он принимал участие в крестинах. Царь, по свидетельству мемуаристов, чрезвычайно редко отказывал, считая поощрение чадолюбия своим долгом. Да он и сам был многодетным, любящим отцом. При этом родители младенца могли рассчитывать и на определенные выгоды: подарок матери ребенка, воспитание и обучения ребенка за государственный счет, возможная служба по Министерству Императорского двора148 (Мосолов А. При дворе императора. Рига. 1936. С. 89.).

Характерным примером традиционной связи царской семьи с первыми кормилицами была судьба Александры Негодовой-Крот. Поскольку крестьянка Каменец-Подольской губернии Винницкого уезда Александра Негодова-Крот кормила наследника только около трех месяцев, то ей была определена неполная пенсия в 100 руб. в год. Кроме этого, каждой из кормилиц по традиции собиралось весьма солидное «приданое». Негодовой-Крот были приобретены вещи более чем на тысячу рублей: кровать, две подушки, сорок аршин полотна, серебряные часы, полотенца и совершенно необходимый в деревне зонтик. Всего на одежду и «приклад» для гардероба пяти кормилиц и их детей было потрачено только по одному из счетов почти две тысячи рублей[1688].

Все последующие годы она регулярно обращалась к императрице с различными просьбами. Например, в 1905 г. она просит устроить своего мужа в дворцовую полицию. В 1908 г., по ее ходатайству, Филиппу Негодову-Крот было предоставлено место сидельца в казенной винной лавке первого разряда в Петербурге в связи с болезнью ног. Для решения этого вопроса императрица через своего секретаря обращается к министру финансов. Просьба кормилицы была удовлетворена. Позже, учитывая Высочайшее покровительство этой семье, министерство финансов закрывает глаза на крупную недостачу в 700 руб. в винной лавке в 1911 г. В 1913 г. дочь Негодовой-Крот поместили в Петровскую женскую гимназию и плату за ее обучение, 100 руб. в год, императрица принимает на себя. В октябре 1913 г. министр финансов направил императрице сообщение, в котором информировал ее, что муж кормилицы пропал без вести, похитив из кассы лавки 1213 руб. казенных денег. Он добавляет в конце документа, что не имеет в виду «возбуждать против Негодова-Крот уголовного преследования»[1689]. Несмотря на этот скандал, уже в ноябре 1913 г. императрица удовлетворяет очередное прошение кормилицы цесаревича об определении ее детей, Марии 11 лет и Олега 9 лет, в приют принца Ольденбургского на полное содержание. Кроме этого, в нарушение всех правил и инструкций, помогает в назначении неграмотной кормилицы на место продавца в винной лавке и вносит за нее залог в 900 руб. В феврале 1914 г. беглый муж возвращается к жене и тут же пишет письмо секретарю императрицы графу Ростовцеву, в котором просит прощение «за сделанный мною поступок … расстроенный и убитый горем совести», просит разрешения «занять должность помощника моей жены в казенной винной лавке». Как это ни странно, но его просьба была удовлетворена. Из этого архивного дела, связанного с судьбой первой кормилицы цесаревича, складывается впечатление, что это семейство просто эксплуатировало жизненную удачу трех месяцев 1904 г.

В Интернете автор обнаружил упоминание о другой кормилице цесаревича Дарье Ивановой. В 1904 г. она жила в поселке Глашки Маловишерского района. Ее выбрали из 18 молодых кормящих женщин. Предпочтение было отдано ей из-за ее спокойного, доброго и приветливого характера и грудного молока, отвечающего необходимым требованиям. Умерла Д. Иванова, по воспоминаниям односельчан, уже после войны в 1947–1948 гг. Те несколько месяцев, которые она кормила цесаревича, так и остались для нее главным событием в жизни.

Няни царских детей

Кроме кормилиц, рядом с царскими детьми находились и многочисленные няни. Сначала, следуя традиции, из Англии была выписана няня-англичанка, которая прибыла в Зимний дворец в середине декабря 1895 г. Однако она сразу же «не сработалась» с властной императрицей. Англичанке не нравилось, что царь сам моет дочь в ванночке, что Александра Федоровна слишком часто заглядывает в детскую. Чужеземку под благовидным предлогом удалили в апреле 1896 г. Ее заменили русские няни и сама императрица. Поэтому Ольга заговорила в 1897 г. «одинаково по-русски и по-английски».

Из тех, кто окружал дочерей и сына царя, пожалуй, наиболее часто упоминается няня Мария Вишнякова и «дядька» цесаревича Деревенько.

Имя Марии Вишняковой становится известно широкой публике по случаю шумного скандала, связанного с именем Распутина. Впоследствии об этом эпизоде упоминали практически все наиболее видные политики[1690]. М.В. Родзянко, который начал собирать компромат на Распутина в конце 1911 — начале 1912 г. для доклада царю, включил в него и этот эпизод. В своем докладе в феврале 1912 г. он сообщил царю, что Распутин «соблазнил нянюшку царских детей, воспитанницу императорского воспитательного дома … она каялась своему духовному отцу, призналась ему, что ходила со своим соблазнителем в баню, потом одумалась, поняла свой глубокий грех и во всем призналась молодой императрице, умоляя ее не верить Распутину, защитить детей от его ужасного влияния, называя его «дьяволом». Нянюшка эта, однако, вскоре была объявлена ненормальной, нервнобольной, и ее отправили для излечения на Кавказ»[1691].

Именно либеральная интеллигенция раздула вокруг этого эпизода огромный скандал, очерняя царскую семью и зарабатывая на этом политический капитал. Поскольку цели достигнуть не удалось, то о Вишняковой надолго забыли. После Февральской революции 1917 г. к ее «делу» вернулись. Была издана книжка Илиодора «Святой черт», в которой он приводил слова Распутина о том, что Вишнякова рвала на себе волосы из-за того, что ей «не пришлось лежать бок о бок с Гришей». Перед Чрезвычайной Следственной Комиссией стояла та же задача — сбор компромата против царской семьи. В ее заключении было сказано, что «в 1910 г. няня царских детей М.И. Вишнякова по совету бывшей императрицы отправилась на три недели «отдохнуть» в с. Покровское вместе с Распутиным … пробрался в комнату Вишняковой и растлил ее»[1692]. Автор не ставит задачи уяснения вопроса, растлил ее Распутин[1693] или казак из царского конвоя, для нас важно отношение царской семьи к тем, кто ее окружал.

Мария Ивановна Вишнякова родилась в 1872 г. Она была причислена к мещанскому сословию Петербурга и воспитывалась в Петербургском Воспитательном доме. После окончания школы нянь Воспитательного дома со званием «няни» в мае 1897 г. она тут же была зачислена на должность помощницы няни155 (Няней была англичанка, с которой императрица не ладила и рассталась с большим облегчением.) «при Ее императорском Высочестве Великой Княгине Ольге Николаевне». Вишняковой было положено жалованье в 900 руб. в год. Надо заметить, что женщины-врачи в это время имели жалованье в 600–800 руб. в год. В марте 1905 г. она была назначена няней цесаревича с жалованьем 2000 руб. в год. В июле 1911 г. М.И. Вишнякова была возведена в звание Почетного гражданина Петербурга.

Отношения ее с взрослеющими царскими дочерьми не были безоблачными, но поскольку она фактически входила в состав царской семьи, вырастив четырех дочерей, то императрица всячески старалась сглаживать все возникающие неровности в их отношениях. К январю 1909 г. относится записка императрицы к Ольге Николаевне: «Подумай о Мари, как она вынянчила всех вас, как делает для вас все, что может, и когда она устала и плохо себя чувствует, ты не должна еще и волновать ее». На следующий день дочь отвечала матери: «С Мари бывает не всегда легко, потому, что она иногда сердится без всякой причины и поднимает шум из-за пустяков»[1694]. На тот момент Вишняковой было 37 лет, она была не замужем, и характер ее действительно оставлял желать лучшего. Все ее воспитанницы уже выросли и, наверное, она начала ощущать некую жизненную пустоту. Отношение ее к Распутину было, видимо, более чем лояльным, так как она видела отношение к нему царских детей. Это подтверждается записью Ксении Александровны в дневнике в марте 1910 г.: «Все няни под его влиянием и на него молятся»157 (Там же. С. 323).

После скандала, поднятого в прессе в начале 1912 г., она не была уволена сразу. Это произошло только через год — в июне 1913 г. К этому были формальные основания. Ее младшему воспитаннику было уже почти 9 лет. Весь вопрос заключается в том, как ее увольняли. Вишняковой была предоставлена в пожизненное пользование трехкомнатная квартира в Комендантском корпусе Зимнего Дворца. Квартира была полностью обставлена и все издержки оплачены из сумм Августейших Детей. Ей была назначена пенсия в размере 2000 руб. в год, которая соответствовала ее жалованью в должности няни. После ее увольнения связь Вишняковой с царской семьей не прекратилась. Например, в сентябре 1915 г. ей были выданы «деньги на дорогу в Крым, куда она поедет по совету Ее Величества, чтобы отдохнуть. Устройство поездки Ее Величество поручило доктору Боткину»[1695]. Проблемы со здоровьем естественно были, но это не была ссылка. Вишнякова ездила в Крым на лечение и в 1916 г., получая деньги из Министерства Императорского двора. Последний раз она получила деньги на такую поездку 21 января 1917г.

Боцман А.Е. Деревенько

Говоря о наследнике цесаревиче, необходимо сказать несколько слов и о людях, чьи обязанности непосредственно заключались в заботе о здоровье Алексея Николаевича. Болезнь цесаревича Алексея наложила тяжелый отпечаток на жизнь последней императорской семьи. Гемофилия, которой был болен наследник, заставляла его царственных родителей делать все для того, чтобы спасти ребенка от смерти. В результате их забот вокруг цесаревича сформировался круг лиц, непосредственно отвечавших за состояние его здоровья. К их числу принадлежали и лучшие медики империи, и знахарь Распутин, и множество других людей, которые повседневно окружали наследника. Одной из таких фигур был «дядька» наследника — матрос Андрей Еремеевич Деревенько. На множестве фотографий цесаревича на заднем плане виден коренастый силуэт матроса-дядьки.

Появление Деревенько среди ближайшего окружения царевича было необходимо и вместе с тем случайно. Объективная необходимость заключалась в том, что ребенок был подвижен и уследить за ним окружавшим его женщинам было сложно, а малейшая травма могла привести к самым трагическим последствиям. Объяснить же непоседливому ребенку необходимость крайней осторожности в повседневных играх было трудно. Поэтому требовался физически крепкий человек, который заботился бы о безопасности цесаревича, выполняя функцию его «ног». Судьба указала на матроса Деревенько, и он не упустил своего шанса. На глазах императрицы он сделал все, чтобы обезопасить наследника Алексея Николаевича во время паники на императорской яхте «Штандарт» в финских шхерах в сентябре 1907 г.

Во время традиционного плавания по финским шхерам к малолетним царским детям персонально приставлялись матросы, которые присматривали за детьми, когда они находились на палубе. Дети много двигались и даже катались по палубе на роликовых коньках. Поэтому уже в мае 1906 г. Деревенько был официально внесен в списки придворной челяди, с главной задачей опекать наследника во время нахождения царской семьи на яхте. 14 мая 1906 г. Деревенько представлялся Николаю II в Петергофе. Впервые он исполнял свои обязанности в августе 1906 г. во время плавания «Штандарта» по финским шхерам. В перечне лиц, значившихся в окружении «августейших детей», наряду с няньками Вишняковой, Дорониной, Тегелевой и др., значился и матрос Деревенько[1696].

Видимо, он показал себя надежным человеком. Им были довольны, и чтобы придать ему некий официальный статус, в недрах дворцовой канцелярии попытались найти прецеденты, которые могли бы объяснить появление при цесаревиче бравого матроса. В октябре 1906 г. делопроизводитель Канцелярии императрицы Александры Федоровны А. Никитин подготовил справку о том, что «Бывший Делопроизводитель Конторы Августейших Детей почивающего Императора Александра III, нынче Действительный Статский Советник Сигель сообщил, что при Августейших Сыновьях почивающего Императора Александра III «дядек» никогда не состояло… До 1888 г. состоял при них матрос Гвардейского экипажа Букин около 5 лет … по выходе в отставку из военной службы определен был лакеем к Их Императорским Высочествам с жалованьем 30 руб. в месяц»[1697]. Но, видимо, к этому времени термин «дядька» уже прижился и начальник Канцелярии императрицы граф Я.Н. Ростовцов в записке от 12 ноября 1906 г. к камер-фрау императрицы М.Ф. Герингер сообщал, что «Ея Величеству императрице Александре Федоровне угодно, чтобы состоящему с 13-го мая 1906 г. при комнатах Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича Алексея Николаевича квартирмейстера Гвардейского Экипажа Андрея Деревенько называли «дядькою» при Его Императорском Высочестве»[1698]. Таким образом, процедура «оформления» матроса при дворце заняла период с мая по ноябрь 1906 г., а наименование «дядька» приобрело официальный характер.

Окончательно свое положение при дворе Деревенько укрепил летом 1907 г. Во время традиционной прогулки по финским шхерам императорская яхта «Штандарт» наскочила на подводную скалу, не указанную в лоциях. Товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский, очень точный в деталях, поскольку в его распоряжении находились материалы следствия, связанного с этим эпизодом, описывает это событие следующим образом: «…яхта государя «Штандарт», огибая остров Гроншер, наскочила на подводный камень, не обозначенный на карте, и плотно села посередине. Удар был настолько силен, что котлы сдвинулись с мест. Государь с Государыней и августейшими детьми перешли на посыльное судно «Азия», на котором и провели ночь. На другой день прибыла яхта «Александрия», на которой их Величества и продолжили плавание»[1699]. Удар действительно был силен настолько, что яхту удалось снять с камня только спустя 10 дней. Ее немедленно отбуксировали в док для капитального ремонта.

Во время катастрофы Деревенько проявил себя с лучшей стороны. На глазах императрицы он сделал все, чтобы обезопасить двухлетнего наследника. Впоследствии А.А. Вырубова описывала катастрофу в финских шхерах следующим образом: «…мы почувствовали ужасный толчок. Казалось, что судно подскочило в воздух и упало опять на воду. Потом оно остановилось, и левый борт его стал крениться. Все произошло мгновенно. Посуда и вазы с цветами оказались на полу. Государыня в ужасе вскрикнула, испуганные дети дрожали и плакали; государь же хранил спокойствие. Он объяснил, что мы натолкнулись на риф. Послышались звуки набата, и вся команда из двухсот человек выбежала на палубу. Матрос огромного роста, Деревенько, занялся наследником. Он был нанят, чтобы оберегать наследника от возможных ушибов. Деревенько схватил мальчика и побежал с ним на нос яхты. Он сообразил, что котлы находятся как раз под столовой и первой может пострадать эта часть судна. Мы же стояли все на палубе»[1700].

Впоследствии этот эпизод оброс множеством вымыслов. В качестве характерного примера мифологизации события можно привести изложение произошедшего в 1907 г. офицером Ставки М. Лемке спустя десять лет. Он утверждал, что именно Деревенько спас цесаревича во время крушения «Штандарта»: «Когда раздался треск судна, и все подумали, что сели на мину, матрос яхты Деревенько схватил мальчика и бросился с ним в воду»[1701]. Как это бывает в легендах, скала превратилась в мину, а бравый матрос прыгнул с двухлетним мальчиком за борт. B.C. Пикуль в романе «Нечистая сила» воспроизвел эту легенду: «В этот момент некто вырывает из ее рук сына и заодно с ним скрывается … в пучине! Не скоро на поверхности моря, уже далеко от шлюпки, показалась усатая морда матроса, который, держа мальчика над водой, поплыл обратно к «Штандарту», пробоину на котором уже заделали»[1702].

Со временем положение «дядьки» упрочилось. Его комната располагалась рядом со спальней цесаревича во всех императорских резиденциях. Цесаревич называл его «Диной». Он получал приличное жалование. На январь 1914 г. оно складывалось из сумм Его Императорского Высочества — 360 руб., жалованья Гвардейского Экипажа — 444 руб., дополнительных выдач Гвардейского Экипажа — 579 руб., что составляло 1383 руб. в год[1703]. Кроме этого, существовали различные косвенные выплаты. Например, сына Деревенько в марте 1912 г. бесплатно прооперировали в больнице Крестовоздвиженской общины, «за что туда было переведено 18 руб. канцелярией Императрицы Александры Федоровны»[1704]. Императрица входила и в другие семейные заботы «дядьки». В ноябре 1910 г. «Ея Величество, осведомились о том, что у него на родине больна сестра, и повелеть изволила ему уволиться в отпуск для посещения сестры». Для проезда ему и его жене были выделены деньги на дорогу. В декабре 1915 г. матрос обратился к императрице с ходатайством о назначении ежегодного пособия на воспитание его детей (Алексея — 9 лет, Сергея — 7,5 лет, Александра — 3 лет) которые были крестниками императрицы и цесаревича. «Дядька» обучал своих детей французскому языку и приходящей учительнице платил по 20 руб. в месяц. Всего же на обучение детей Деревенько тратил «около 350 руб. в год». Просимые деньги были ему немедленно выделены[1705]. Но иногда Андрея Еремеевича «били по карману». В апреле 1912 г. в Канцелярию императрицы было направлено письмо, подписанное генерал-лейтенантом, заведующим хозяйством гофмаршальской части, в котором матросу Деревенько предлагалось вернуть 32 коп. за невозвращенные в Ливадийскую сервизную кладовую осенью 1911 г. ложку столовую простую, ценою в 12 коп., и две столовых простых вилки, по 10 коп. за штуку.

По мере того как цесаревич взрослел, круг забот «дядьки» расширялся, и в декабре 1913 г. произошли некоторые «кадровые перемещения». Об этом пишет лейб-медик Николая II Е.С. Боткин в письме к графу Ростовцеву: «…о назначении только что принятого на службу к Высочайшему Двору матроса Нагорного — помощником боцмана Деревеньки. Из сказанного мне Ея Величеством я понял, что фактически боцман Деревенко будет по-прежнему называться «дядькой» Его Высочества Наследника Цесаревича. Но юридически он должен занимать место камердинера, а его помощник, Нагорный, гардеробщика»[1706].

А.Е. Деревенько был достаточно заметной фигурой в окружении императорской семьи, и о нем упоминали почти все мемуаристы, и упоминали по-разному. Вот одно из таких упоминаний: «…матрос разухабистого вида, с нахальной рожей … он — персона; с ним все очень внимательны, заискивают, угощают папиросами»[1707]. С ним старались ладить, и он ладил с весьма высокими персонами. Тот же автор пишет, что «по-видимому, лейб-хирург проф. С.П. Федоров пользуется особым расположением Деревенка. Тот сегодня очень долго суетился: «где профессор?» — кричал он, когда усаживал в автомобиль дворцовую челядь при выходе ея из штабного кинематографа»[1708]. Столь же иронично упоминает о «дядьке» В.В. Шульгин в книге «Дни»: «Матрос Деревенько, который был дядькой у наследника цесаревича и который услышал, что волынские крестьяне представляются, захотел повидать своих… И вот он тоже — «вышел»… Красивый, совсем как первый любовник из малорусской труппы (воронова крыла волосы, а лицо белое, как будто он употреблял creme Simon), он, скользя по паркету, вышел, протянув руки — «милостиво»: Здравствуйте, земляки! Ну, как же вы там?.. Очень было смешно…»[1709]. B.C. Пикуль в целом верно охарактеризовал матроса. По его словам: «Попав на дармовые харчи, Деревенько, сын украинца-хуторянина, сразу показал, на что способен. В одну неделю отожрался так, что форменка трещала, и появились у матроса даже груди, словно у бабы-кормилицы. За сытую кормежку он дал себя оседлать под «лошадку» цесаревича. Деревенько сажал мальчика к себе на шею и часами носился как угорелый по аллеям царских парков, выжимая свою тельняшку потом будто после стирки. Но зато цесаревичу теперь не грозили царапины и ушибы!»[1710]

Будучи «дядькой» цесаревича он, видимо, понимал значимость своего положения и, несмотря на свою малограмотность, пытался вести дневник. Дневниковые записи охватывают очень короткий период — с 1 сентября 1912 г. по 28 октября 1912 г. Тогда он явно ощутил свою близость к истории. В это время в Спале умирал цесаревич, и Деревенько, на своем уровне, фиксировал происходившие события. Так, 6 сентября 1912 г. он записал: «Утром сидели дома, ножка болела. Компресс был, играли в карты»[1711].

В глазах царской семьи он был незаменимой фигурой, прежде всего потому, что умел ладить с наследником. Как свидетельствует Вырубова, «на … велосипеде матрос возил Алексея по парку в Царском селе. Часто приходили играть с Наследником и дети Деревенько, и вся одежда Алексея обычно переходила к ним. Когда Наследник бывал болен и плакал по ночам, Деревенько сидел у его кроватки. У бедного ребенка никогда не было аппетита, но Деревенько умел уговорить его. Когда Наследнику исполнилось шесть или семь лет, его воспитание поручили учителю, а Деревенько остался при нем как слуга»[1712]. Кроме этого, что было очень важно для родителей наследника, он его «не так баловал, хотя был очень предан и обладал большим терпением»[1713].

В послужном списке «дядьки» наследника отражены важнейшие этапы его биографии. Андрей Еремеевич Деревенько родился 19 августа 1878 г. в крестьянской семье, православного вероисповедания, в Волынской губернии, Новоград-Волынского уезда, Черторибской волости, села Горонай. В 1899 г. был призван на действительную службу на флот, отсчет которой начался с 1 января 1900 г. Уже 5 января 1900 г. он был определен в Гвардейский Экипаж. Через 1,5 года в сентябре 1901 г. он становится гимнастом-инструктором. 1 января 1902 г. — матросом 1-й статьи. 12 октября 1905 г. к концу службы Деревенько был награжден серебряными часами с Государственным гербом и в ноябре 1905 г. произведен в квартирмейстеры. В декабре 1905 г. Деревенько был зачислен на сверхсрочную службу. 13 мая 1906 г. состоялось назначение «дядькою» «при Его Императорском Высочестве Наследнике Цесаревиче и Великом Князе Алексее Николаевиче». В апреле 1911 г. его производят в боцманы, и в 1914 г. он получает звание личного почетного гражданина. В мае 1916 г. Деревенько назначается кондуктором флота. Крестниками троих сыновей матроса были члены императорской фамилии. Его регулярно награждали орденами и медалями. В 1909 г. он был награжден серебряной Великобританской и золотой Французской медалями, в 1910 г. — серебряной медалью и Гессенским серебряным крестом ордена Филиппа Великодушного, в 1912 г. получил золотую медаль для ношения на Владимирской ленте[1714].

После февраля 1917 г. царская семья сделала много неприятных открытий, связанных с изменами в их ближайшем окружении. Некоторые нарекания вызвало и поведение матроса. А. Вырубова в мемуарах упрекала его в том, что дядька «понукал» Алексея Николаевича. Некоторые из мемуаристов упоминают, что в дни Февральской революции 1917 г. он ушел из Александровского дворца Царского Села вместе с матросами Гвардейского экипажа. Тем не менее 1 июля 1917 г. «с соизволения бывшего Императора» Деревенько был назначен камердинером «при бывшем Наследнике Алексее Николаевиче». Однако в августе 1917 г. он не был включен в список лиц сопровождавших царскую семью в Тобольск. Это было связано со скандальной историей. По словам комиссара Временного правительства B.C. Панкратова, «при наследнике Алексее состоял дядька, матрос Деревенько, полуграмотный, но хитрый хохол, который пользовался большим доверием Александры Федоровны. Перед самым отъездом он подал счет (полковнику Кобылинскому) расходов. В счете оказалось, что сын Николая II за июль 1917 г. износил сапог более чем на 700 руб. Полковник Кобылинский возмутился и заявил матросу Деревенько, что в Тобольск его не пустят»[1715]. Эта «история» спасла жизнь «хитрого хохла». Вместо него в Тобольск отправляется матрос Гвардейского экипажа К.Г. Нагорный[1716].

После того как царская семья уехала в Тобольск, Деревенько с семьей также уехал подальше от беспокойного Петрограда, в отпуск в Олонецкую губернию. При этом Деревенько продолжал поддерживать регулярную связь как с чинами бывшей Канцелярии императрицы Александры Федоровны, так и с Тобольском. Сохранилось несколько его писем, направленных в Петроград к камер-фрау императрицы Герингер и делопроизводителю Канцелярии императрицы Никитину. Они охватывают период с сентября 1917 г. по март 1918 г. В основном они посвящены просьбам о высылке денег и описаниям различных материальных трудностей, но там есть упоминания и о Тобольске. Например, в письме к Герингер от 21 сентября 1917 г. Деревенько писал: «Получил письмо из Тобольска, все здоровы, некоторые хотели ехать, но им сказали, что нет свободного помещения. Не знаю, когда я попаду в Тобольск? На дежурство Мария Федоровна!» В письме от 14 ноября 1917 г. он писал: «…получил письмо от Нагорного 10 ноября. Все здоровы. Он пишет, что до весны не будет никакой смены никому …Мне сейчас тяжело жить. Жаль, что я не уехал в Сибирь!» В письмах к Никитину, написанных в январе, феврале и марте 1918 г., он сообщает: «Письма из Тобольска получаю все, слава Богу, благополучно, не знаю когда я туда попаду? Жду приказания»[1717].

Дальнейшая судьба А.Е. Деревенько теряется в смуте Гражданской войны, но на глухой станции Оленецкой губернии у него было больше шансов сохранить свою жизнь и ему не пришлось разделить трагическую судьбу царской семьи. По некоторым данным, А.Е. Деревенько умер от тифа в Петрограде в 1921 г.

Преподаватели цесаревича

Особое место при царской семье занимали преподаватели цесаревича. Из них наиболее известен швейцарец Пьер Жильяр, или, как его называла в своих письмах императрица, — «Жилик». Ему удалось уцелеть в Екатеринбурге, и он написал впоследствии несколько книг воспоминаний, где очень тепло отзывался о своем воспитаннике. Имена других преподавателей менее известны.

Из мемуаров мы знаем, что наладить полноценное обучение наследника так и не удалось из-за его заболевания. Проблемы, связанные со здоровьем, всегда выходили на первое место, да и характер избалованного мальчика был достаточно сложен, что также сказывалось на учебном процессе. Поэтому занятия велись от случая к случаю, хотя существовала и определенная программа занятий. Основной костяк педагогов сложился еще при преподавании гимназических дисциплин царским дочерям. Например, в 1908/09 учебном году им преподавались:

№ Предмет Преподаватель В неделю Жалованье
1 Русский язык Петров 9 уроков 1800 руб.
2 Английский язык Гиббс 6 уроков 1200 руб.
3 Французский язык Жильяр 8 уроков 1600 руб.
4 Арифметика Соболев 6 уроков 1200 руб.
5 История и география Иванов 2 урока 400 руб.

Таким образом, на неделю приходился 31 урок, то есть при пятидневном режиме занятий — по 6 уроков в день. Преподаватели обычно, как и врачи, подбирались по рекомендациям. Наиболее часто, после П. Жильяра, в мемуарной литературе упоминается преподаватель английского языка, выпускник Кембриджа, Сидней Гиббс. Протежировала ему фрейлина С.И. Тютчева. В октябре 1908 г. она направляет секретарю императрицы графу Ростовцеву письмо с просьбой сообщить, «какое он на Вас произведет впечатление»[1718]. К этому письму были приложены рекомендации г-жи Бобрищевой-Пушкиной, в учебном заведении которой Гиббс преподавал английский язык. Директриса писала о нем, как о «чрезвычайно талантливом» преподавателе, работающем в классах училища правоведения. В ноябре 1908 г. С. Гиббс был назначен учителем английского языка царских детей. Поскольку царская семья постоянно проживала в дворцовых пригородах Петербурга, то ему ежемесячно доплачивали деньги на транспортные расходы[1719]. Говоря об изучении иностранных языков, необходимо заметить, что наследника достаточно поздно начали обучать им. С одной стороны, это было связано с его постоянными недомоганиями и длительными реабилитационными периодами, а с другой стороны, царская семья сознательно откладывала обучение наследника иностранным языкам. Николай II и Александра Федоровна считали, что у Алексея должен прежде всего выработаться чистый русский выговор[1720].

В 1909/10 учебном году учебная нагрузка значительно увеличилась. Это соответственно отразилось и на жалованье преподавателей:

№ Предмет Преподаватель В неделю Жалованье
1 Русский язык Петров 11 уроков 2200 руб.
2 Английский язык Гиббс 13 уроков 2600 руб.
3 Французский язык Жильяр 13 уроков 2600 руб.
4 Арифметика Соболев 7 уроков 1400 руб.
5 История и география Иванов 10 уроков 2000 руб.

Недельная учебная нагрузка увеличилась с 31 урока до 54 уроков, то есть при пятидневной неделе — более 10 уроков в день. Это расписание, конечно, не было фиксированным, поскольку светские обязанности и переезды, безусловно, уменьшали фактический объем занятий. Кроме этого, продолжительность одного урока составляла не 45, а 30 минут[1721].

Первый урок французского языка П. Жильяр дал цесаревичу 2 октября 1912 г. в Спале, но в связи с болезнью занятия были надолго прерваны. Относительно регулярные уроки с цесаревичем начались со второй половины 1913 г. Педагогические способности преподавателей французского и английского языков высоко оценивала Вырубова: «Первыми учителями были швейцарец мсье Жильяр и англичанин мистер Гиббс. Лучший выбор едва ли был возможен. Совершенно чудесным казалось, как изменился мальчик под влиянием этих двух людей, как улучшились его манеры и как хорошо он стал обращаться с людьми»[1722]. Эти добрые отношения сохранялись буквально до последних дней жизни цесаревича. В 1918 г. в письме в Екатеринбургский Исполком лейб-медик Е.С. Боткин просил оставить рядом с цесаревичем его воспитателей Гиббса и Жильяра, подчеркивая, что «они зачастую приносят более облегчения больному, чем медицинские средства, запас которых для таких случаев, к сожалению, крайне ограничен»[1723].

В мае 1913 г. подданный Великобритании Чарльз Сидней Гиббс был награжден орденом Св. Анны 3-й степени. В марте 1914 г. у него состоялось последнее занятие с семнадцатилетней Ольгой Николаевной. По этому случаю ему были пожалованы золотые запонки. По мере того как взрослел Алексей, внимание С. Гиббса сосредотачивалось на нем, и поэтому в сентябре 1916 г. «в связи … с усилением его занятий с Его Императорским Высочеством Наследником Цесаревичем» оплата занятий возросла до 6000 руб. в год[1724]. После Февральской революции 1917 г. С. Гиббс сохранил свое место преподавателя, а затем в сентябре, вслед за царской семьей, уехал в Тобольск. Только английское подданство спасло его в Екатеринбурге от гибели.

Трагедия царской семьи за последнее десятилетие вызвала огромный поток самой различной литературы, от серьезных монографических исследований, до конъюнктурных публицистических брошюр. Во всех этих книгах трагическая фигура цесаревича Алексея Николаевича занимает видное место. В какой-то степени судьба этого ребенка стала своеобразным символом надвигающейся эпохи, таким же символом, как смерть царевича Дмитрия накануне Смутного времени. Авторы надеются, что собранные ими факты, выстроенные в хронологической последовательности, помогут глубже понять и осмыслить трагедию этого мальчика и всей царской семьи, трагедию, ставшую прологом тяжелейших испытаний для всей нашей страны.

Заключение

Предваряя критические оценки этой книги, хотелось бы дать некоторые пояснения по поводу ее подготовки. Прежде всего, авторы при ее написании стремились остаться в стороне от политической конъюнктуры, которая обычно связана с рассматриваемой темой. При знакомстве с материалом отношение к героям тех или иных сюжетов менялось, но мы старались, чтобы в оценках личные симпатии не превалировали над фактами. Обильное цитирование мемуарных и архивных источников, с указанием подробных ссылок, позволит читателям перепроверить авторов и сформировать свое мнение о тех или иных событиях.

Наверное, появится еще не одно жизнеописание действующих лиц, и авторы предполагают, что собранные и систематизированные ими материалы станут своеобразным справочником при написании новых работ. Переоценить значимость темы «Медицина и императорская власть» трудно. Надеемся, что наша книга откроет новый этап как в изучении истории отечественной медицины в целом, так и в исследовании частной проблемы — медицины для первых лиц Российской империи.

Источники и литература

Архивные источники

Архивные фонды РГИА

Ф. 468 — Фонд Кабинета Его Императорского Величества Николая II.

Ф. 472 — Фонд Канцелярии Министерства Императорского двора.

Ф. 479 — Фонд Управления Придворно-медицинской части.

Ф. 508 — Фонд Дворцовой полиции Министерства Императорского двора.

Ф. 540 — Фонд Канцелярии императрицы Марии Александровны.

Ф. 544 — Фонд Канцелярии императрицы Марии Федоровны.

Ф. 525 — Фонд Канцелярии императрицы Александры Федоровны.

Ф. 721 — Фонд Сипягиных.

Ф. 919 — Фонд И.И. Воронцова-Дашкова, министра Императорского двора.

Ф. 1574 — Фонд К.П. Победоносцева.

Ф. 1614 — Фонд графов Адлербергов.

Ф. 1669 — Фонд графов Фредериксов.

Архивные фонды ГАРФ

Ф. 102 — Фонд Департамента полиции.

Ф. 677 — Фонд Александра III.

Ф. 601 — Фонд Николая II.

Ф. 623 — Фонд А.А. Вырубовой.

Ф. 740 — Фонд Е.С. Боткина.

Архивные фонды ОР РНБ

Ф. 76 — Фонд А.Г. Биснек.

Ф. 98 — Фонд С.П. Боткина.

Ф. 601 — Фонд Половцевых.

Ф. 1000-Фонд разнородных материалов (Кривенко B.C.).

Эпистолярные источники

  1. Доктор Мандт о последних неделях императора Николая Павловича // Русский архив. 1905. Кн. 2. С. 479–480.
  2. Из переписки Николая и Марии Романовых в1907–1910 гг. //Красный архив. Т. 1–2. М, 1932.
  3. Из переписки Сергея Михайловича и Николая Михайловича Романовых в 1917 г. // Красный архив.Т.4. М„ 1932.
  4. Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001.
  5. Николай II и великие князья: Родственные письма к последнему царю. М., 1925.
  6. Переписка Вильгельма II с Николаем II. М., 1923.
  7. Переписка Николая и Александры Романовых.1914–1915. Т. III. M, 1925.
  8. Переписка Николая и Александры Романовых.1916–1917. Т. V. M., 1927.
  9. Письма императрицы Александры Федоровны к императору Николаю II. Берлин. 1922. Пер. В.Д. Набокова.
  10. Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1. М.,1925.
  11. Письма С.П. Боткина из Болгарии. 1877. СПб.,1893.
  12. Письма Великого князя Николая Михайловича к императрице Марии Федоровне // Источник. 1998. № 4.
  13. Письма святых царственных мучеников из заточения. СПб., 1996.
  14. Плетнев П.А. Сочинения и переписка. Т. III. СПб.,1885.
  15. Тайный правитель России: К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки. 1866–1895. Статьи. Очерки. Воспоминания. М., 2001.
  16. Хивинский поход 1873 г. в описании великого князя Николая Константиновича // Источник. 2002. № 4.

Документы и справочники

  1. Ананьев Н.А. Здравоохранение и медицина в России XVIII века в период дворянской империи. В кн.: Труды Куйбышевского мед. Института. Сб. VIII. Куйбышев, 1939.С. 165–183.
  2. Афанасьев Н.И. Альбом биографий. Современники. Т. 1–2. СПб., 1909, 1910.
  3. Архив тибетского врача Бадмаева. Л., 1925.
  4. Брокгауз Ф.А. и Ефрон И.А. Энциклопедический словарь. Библиография. М., 1991–1993.
  5. Врачебный медицинский список на 1910 г. СПб.,1911.
  6. Венгеров СА. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Петроград, 1915–1918.
  7. Календарь для врачей всех ведомств. Б.м. Б.г.
  8. Лахтин М.Ю. Краткий биографический словарь знаменитых врачей всех времен. СПб., 1902.
  9. Маркус М. Краткое руководство для врачей к познанию Российских законов учреждений и государственной службы. СПб., 1843.
  10. Медицинский календарь, изданный медицинским департаментом Военного министерства. СПб., 1860.
  11. Наши деятели в медицине. Иллюстрированный вестник культуры, научно-воспитательного и торгово-промышленного прогресса России (вып. 1). СПб., 1910.
  12. Обзор деятельности Министерства Императорского Двора и Уделов за время царствования в Бозе почившего Государя Императора Александра III. 1881–1894.Кн. 2.4. 1.СП6., 1901.
  13. Отречение Николая II: Воспоминания очевидцев. Документы. М., 1990.
  14. Падение царского режима: Стенографические отчеты. Т. III. Л., 1925.
  15. Падение царского режима: Стенографические отчеты. Т. У.Л., 1926.
  16. Падение царского режима: Стенографические отчеты. Т. VI. Л., 1926.
  17. Придворно-медицинская часть в 1898 году. Отчет инспекции. СПб., 1899.
  18. Придворно-медицинская часть в 1899 году. Отчет инспекции. СПб., 1890.
  19. Придворно-медицинская часть в 1902 году. Отчет инспекции. СПб., 1903.
  20. Придворно-медицинская часть в 1907 году. Отчет инспекции. СПб., 1909.
  21. Протоколы заседаний Общества русских врачей в Санкт-Петербурге. Б. м. Б. г.
  22. Профессора Военно-медицинской академии. СПб., 1998.
  23. Распутин в освещении «охранки» // Красный архив. Т. 5. М., 1924.
  24. Русский биографический словарь. СПб., 1914.
  25. Список лиц, получивших подарки из Кабинета Его Величества. 1891–1916 гг. СПб., 2003.
  26. Царь Николай II и новые мученики. Пророчества, чудеса, открытия и молитвы. Документы. М.,2000.
  27. Энциклопедический словарь военной медицины. М, 1946–1948.

Сборники воспоминаний

  1. Александр Второй. Воспоминания. Дневники. СПб., 1998.
  2. Александр Третий. Воспоминания. Дневники. Письма. СПб., 2001.
  3. Материалы к житию преподобномученницы великой княгини Елизаветы Федоровны. Письма, дневники, воспоминания, документы. М., 1996.
  4. Николай Второй. Воспоминания. Дневники. СПб.,1994.
  5. Тайны царского двора (из записок фрейлин).Сборник. М, 1997.
  6. Царские дети. Сретенский монастырь. 1999.
  7. Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных. М., 1999.
  8. Цесаревич. Документы. Воспоминания. Фотографии. М, 1998.

Дневники

  1. Андрей Владимирович. Великий князь. Из дневника за 1916–1917 г. // Красный архив. Т. 1. М„ 1928.
  2. Дневник бывшего великого князя Андрея Владимировича. 1915 г. Л., 1925.
  3. Бобринский А.А. Дневник. 1910–1911 //Красный архив. Т. 1.М, 1928.
  4. Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М., 1924.
  5. Богданович А. Три последних самодержца. М.,1990.
  6. Газенкампф М. Мой дневник. 1877–1878. СПб.,1893.
  7. Дневники императора Николая II. М., 1991.
  8. Дневник бывшего князя Андрея Владимировича. Л, 1925.
  9. Дубельт Л.В. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. 6. М., 1995.
  10. Валуев П.А. Дневник министра внутренних дел. Т. И. 1865–1876. М., 1961.
  11. Комаровская А.Е. Последние дни императора. Из дневника // Московский журнал. 1998. № 7.
  12. «К.Р.». Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998.
  13. Куропаткин А.Н. Дневник. Н. Новгород. 1923.
  14. Ламздорф В.Н. Дневник. 1886–1890. Минск.2003.
  15. Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Т. II. М.,1934.
  16. Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. Т. III. М„1991.
  17. Литвинов Н.П. Из дневника // Исторический вестник. 1907. № 1–3.
  18. Милютин Д.А. Дневник. Т. 1. 1873–1875. М„ 1947.
  19. Милютин Д.А. Дневник. Т. 2. 1876–1877. М„ 1949.
  20. Милютин Д.А. Дневник. Т. 3. 1878–1880. М., 1950.
  21. Милютин Д.А. Дневник. Т. 4. 1881–1882. М., 1950.
  22. Одоевский В.Ф. Текущая хроника и новые происшествия. 1859–1869 //Литературное наследство. 1935.№ 22/24.
  23. Орлов В. Из дневника // Былое. 1919. № 14.
  24. Палеолог М. Дневник посла. М., 2003.
  25. Поливанов А.А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника.1907–1916. Т. 1.М., 1924.
  26. Половцев А.А. Дневник. 1877–1878 // Красный архив. Т. 33. 1929.
  27. Половцев А.А. Дневник Государственного секретаря. 1883–1892. Т. 1–2. М„ 1966.
  28. Пуришкевич В. Дневник. М., 1990.
  29. Рако Н.И. Заметки из дневника // Русская старина. 1915. №4.
  30. Святополк-Мирская Е.А. Дневник. 1904–1905 //Исторические записки. Т. 77. М.,1965.
  31. Суворин А.С. Дневник. М., 1992.
  32. Толстой И.И. Дневник. 1906–1916. СПб., 1997.

Мемуарная литература

  1. Александр Михайлович. Великий князь. Книга воспоминаний. М., 1991.
  2. Андреевский Э.С. Записки. Т. 1. Одесса. 1913.
  3. Белецкий С.П. Григорий Распутин. Пг, 1923.
  4. Белоголовый Н.А. Воспоминания и другие статьи. М, 1897.
  5. Бисмарк Отто. Вильгельм II. Воспоминания и мысли. М., 1923.
  6. Блок А. Последние дни старого режима // Былое.1919. № 15.
  7. Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине. Нью-Йорк. 1953.
  8. Бологовская Н.П. Моя Ливадия // Русская мысль(Париж). 1989. 30 июня. № 3782.
  9. Буксгевден С.К. Император Николай II, каким я его знала. Отрывки воспоминаний // Возрождение. Литературно-исторические тетради. 1957. Т. 67. Париж.
  10. Буксгевден С.К. Император Николай II, каким я его знала // Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных. М., 1999.
  11. Бьюкенен Дж. Воспоминания дипломата. М,1991.
  12. Васильев А.Т. Охрана: русская секретная полиция // «Охранка»: Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. М., 2004.
  13. Великий князь Кирилл Владимирович. Моя жизнь на службе России. СПб., 1996.
  14. Вельяминов Н.А. Воспоминания об императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994.
  15. Вельяминов Н.А. Воспоминания о Д.С. Сипягине // Российский архив. Вып. 6. М., 1995.
  16. Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1–3. М., I960.
  17. Воейков В.Н. С царем и без царя. Гельсингфорс.1936.
  18. Воейков В.Н. С царем и без царя. М., 1995.
  19. Воспоминания И.Д. Авдиевой // Лица: Биографический альманах. Т. 1. М.; СПб., 1992.
  20. Воспоминания Д.А. Скалона // Русская старина. 1907. Т. 132. №9.
  21. Волков А.А. Около царской семьи. М., 1993.
  22. Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998.
  23. Танеева А. (Вырубова) Страницы из моей жизни. Берлин. 1923.
  24. Вяземский П.А., князь. Вилла Бермон. СПб.,1865.
  25. Гавриил Константинович, Великий князь. В Мраморном дворце. Нью-Йорк. 1955.
  26. Головин К.Ф. Мои воспоминания. Т. 1–2. СПб., 1908, 1910.
  27. Гольдберг С.В. Н.А. Вельяминов (воспоминания)// Новый хирургический архив. Т. 13. Кн. 3. Днепропетровск. 1927.
  28. Горбунова Ю.А. 1874–1880 гг. в Ливадии // Наша старина. 1914. №7, 12.
  29. Грубе В.Ф. Врачебная помощь при крушении императорского поезда 17 октября 1888 г. близ станции Борки Курско-Харьковско-Азовской железной дороги. Харьков. 1889.
  30. Грубе В.Ф. Воспоминания об императоре Александре III. СПб., 1898.
  31. Гуль Р. Я унес Россию. Т. 2. Нью-Йорк. 1984.
  32. Дворжицкий К.А. Первое марта 1881 года //Исторический вестник. 1913. № 1.
  33. Данилов Ю.Н. На пути к крушению. Очерки из последнего периода русской монархии. М., 1991.
  34. Джанумова Е. Мои встречи с Распутиным. М.,1923.
  35. Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1–2. М.,1997.
  36. Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998.
  37. Дрейер В.Н. фон. На закате империи. Мадрид.1965.
  38. Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М.,1996.
  39. Жевахов И.Д. Воспоминания. Т. 1.М., 1993.
  40. Жильяр П. Император Николай II и его семья. М.,1991.
  41. Жильяр П. Тринадцать лет при русском дворе.Paris. Б. д.
  42. Жуковская В.А. Мои воспоминания о Г.Е. Распутине // Российский архив. Вып. II/III. М., 1992.
  43. Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого //Исторический вестник. 1887. Т. 30. № 10.
  44. Здекауер Н.Ф. Воспоминания // Русская старина.№34. 1891.
  45. Из записок барона (впоследствии графа)М.А. Корфа // Русская старина. 1900. Т. 102. № 4.
  46. Извольский А.П. Воспоминания. М., 1989.
  47. Каменев М. Воспоминания о профессоре Захарьине // Врачебная газета. 1910. № 3–5.
  48. Кирилл Владимирович. Великий князь. Моя жизнь на службе России. СПб., 1996.
  49. Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993.
  50. Клейнмихель М. Из потонувшего мира. Пг., 1923.
  51. Княгиня Юрьевская (под псевдонимом Виктор Лаферте). Александр П. М., 2004.
  52. Кони А.Ф. И.М. Балинский // Врачебное дело.1927. №7. Харьков.
  53. Кшесинская М. Воспоминания. М., 1992.
  54. Коган. Кончина императора Александра П. Рассказ фельдшера // Исторический вестник. 1913. № 1.
  55. Комаров В.В. Дневник событий с 1 марта по1 сентября 1881 г. СПб., 1882.
  56. Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1911 -1919. М., 1991.
  57. Курлов П.Г. Гибель императорской России. М.,1991.
  58. Лемке М. 250 дней в царской Ставке. Пг., 1920.
  59. Лейден фон Э. Последние дни императора Александра III // Златоструй. 19Ю. № 3.
  60. Лир Фанни. Глава «августейшего» романа. Из семейной хроники дома Романовых // Аргус. 1917. № 8.
  61. Лопухин А.А. Отрывки из воспоминаний. М., 1923.
  62. Лукомский А.С. Воспоминания. Т. 1. Берлин.1922.
  63. Мамантов В.И. На государевой службе. Воспоминания. Таллин. 1926.
  64. Марков СВ. Покинутая царская семья. 1917–1918гг. М„ 2002.
  65. Мелкие рассказы М.М. Попова. Последние дни жизни императора Николая I // Русская старина. 1896.Т. 86. № 4–6.
  66. Мельник Т. (урожд. Боткина). Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М.,1993.
  67. Мещерский В.П. Мои воспоминания. Ч. 1. 1850–1865. СПб., 1897.
  68. Милюков П.II. Воспоминания. Т. 1–2. М., 1990.69- Мосолов А.А. При дворе Императора. Рига. 1936.
  69. Мосолов А.А. При дворе последнего императора. СПб., 1992.
  70. Нарышкина Е.А. Мои воспоминания. СПб., 1906.
  71. Некоторые подробности о кончине императора Николая Павловича // Русский архив. 1906. Кн. 9–12.С. 143–145.
  72. Неизвестные фрагменты «Воспоминаний» А. Вырубовой // Родина. 1998. № 2.
  73. О кончине цесаревича Николая Александровича// Русский архив. 1916. Кн. 4. С. 2–7.
  74. Оом Ф.А. Воспоминания. 1826–1865. М., 1896.
  75. Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. Пг., 1923.
  76. Палеолог М. Распутин. Воспоминания. Л.,1924.
  77. Панкратов B.C. С царем в Тобольске // Былое.№25–26. Л., 1924.
  78. Пеликан. Во второй половине XIX в. Воспоминания // Голос минувшего. 1914. № 2.
  79. Перетц Е.А. Дневник Государственного секретаря. 1880–1883. М, 1927.
  80. Пурталес. Между миром и войной. М., 1923.
  81. Редигер А. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 1–2. М, 1999.
  82. Рейн Г.Е. Из пережитого: 1907–1918. Берлин.1935.
  83. Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929.
  84. Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. Ч. 1–2. М.,1991.
  85. Сказание о приснопамятных днях 20 октября,21 октября и 14 ноября 1894 г. СПб., 1895.
  86. Соколов И. Воспоминания о государе Николае Павловиче // Русский архив. Кн. 1. 1886.
  87. Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 19Н-1917 гг. Т. 3. Нью-Йорк. 1960.
  88. Сургучев И. Детство императора Николая П. Париж. 1953.
  89. Сухомлинов. Воспоминания. Л., 1926.
  90. Теляковский В.А. Воспоминания.1898–1917. Пг.,1923.
  91. Толстая А.А. Печальный эпизод из моей жизни при дворе. Записки фрейлины // Октябрь. 1993. №5–6.
  92. Трубецкой В. Записки кирасира. М., 1991.
  93. Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М.,1990.
  94. Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1–2. Нью-Йорк,1954.
  95. Шварц АН. Мои воспоминания о Государе. М.,1994.
  96. Шереметев С.Д. Воспоминания об окружении наследника престола // Источник. 1998. № 2.
  97. Шереметев С. Воспоминания. 1863–1868. СПб.,1899.
  98. Шереметев С.Д. Из воспоминаний о государе Императоре Николае II. Брюссель. 1936.
  99. Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001.
  100. Шидловский А.Ф. Болезнь и кончина императора Николая Павловича // Русская старина. 1896. Т. 86. № 4–6.
  101. Шуленбург В.Э. Воспоминания об императрице Александре Федоровне. Париж. 1928.
  102. Фет А. Мои воспоминания. 1848–1889- Ч. 1–2.М., 1890.
  103. Феоктистов. За кулисами политики и литературы. М., 1991.
  104. Фредерике М.П. Из воспоминаний // Исторический вестник. 1898. № 1–5.
  105. Чазов Е. Здоровье и власть: Воспоминания«кремлевского» врача. М., 1992.
  106. Чичерин Б.Н. Воспоминания. М., 1929.
  107. Юсупов Ф. Воспоминания. М., 1990.
  108. Юсупов Ф. Воспоминания о гибели Распутина. М., 1990.
  109. Яковлева А.И. Воспоминания бывшей камер-юнгферы Императрицы Марии Александровны // Исторический вестник. 1888. № 1–3.

Периодика

  1. Амфитеатров. Господа Обмановы // Россия. 1902.13 янв.
  2. Бехтерев В. Распутинство и общество великосветских дам // Петроградская газета. 1917. 21 марта.
  3. Вестник Красного Креста.
  4. Вестник хирургии им. И.И. Грекова.
  5. Военно-медицинский журнал.
  6. Военно-санитарный сборник.
  7. Врач.
  8. Врачебная газета.
  9. Врачебное дело.
  10. Врачебные ведомости.
  11. Врачебный вестник.
  12. Всемирная иллюстрация.
  13. Всеобщий журнал врачебных наук.
  14. Друг здравия.
  15. Журнал Министерства внутренних дел.
  16. Журнал Министерства народного просвещения.
  17. Известия Военно-медицинской академии. 1913.Т. 26.
  18. Клиническая медицина.
  19. Клиническая хирургия.
  20. Медицинское обозрение.
  21. Морской врач.
  22. Московские ведомости. 1894. № 302.
  23. Описание хода болезни в Бозе почившего императора Николая Павловича // Северная пчела. 1855.26 февр. № 44.
  24. Петроградская газета. 1917. 24 февр.
  25. Платиновые гвозди для царских зубов // Московский комсомолец. 1997. 12 нояб.
  26. Последние минуты в Бозе почившего императора Николая Павловича // Санкт-Петербургские ведомости. 1855. 24 февр. №42.
  27. Правительственный вестник. 1894. 17сент.
  28. Правительственный вестник. 1894. 5 окт.
  29. Правительственный вестник. 1894. 7 окт.
  30. Правительственный вестник. 1912. 22 окт.(4 нояб.). № 231.
  31. Правительственный вестник. 1915. 21 нояб.(4 дек.). № 270.
  32. Русская старина.
  33. Русский архив.
  34. Русский врач.
  35. Русский инвалид.
  36. Санкт-Петербургские ведомости. 1855. 18 февр. № 37.
  37. Северная пчела.
  38. Сибирский листок. 1914. 6 июля. № 78.
  39. Сибирский листок. 1914. 13 июля. № 81.

Публицистика

  1. Акира Есимура. Цесаревич Николай в Японии. Роман. М„ 2002.
  2. Алферьев Е.Е. Император Николай II как человек сильной воли. М, 1991.
  3. Берберова Н. Люди и ложи. Русские масоныXX столетия. М, 1997.
  4. Берне Б. Алексей. Последний цесаревич. СПб.,1993.
  5. Горемыка А. Николай II: его личность, интимная жизнь и правление. Лондон. 1906.
  6. Графиня Антонина Блудова // Голос минувшего.1917. № 5–6.
  7. Диллон. Александр III // Голос минувшего. 1917.№ 5–6.
  8. Евреинов Н.Н. Тайна Распутина. Л., 1924.
  9. Зарин А.Е. Наши царицы и царевны во Вторую Отечественную войну. Пг., 1916.
  10. Заславский Д. Последний временщик Протопопов. Л., 1927.
  11. Иванова Т.К., Логунова Е.Л.. Николай II и его семья в Петергофе. Петергоф. 2002.
  12. Канторович В.А. Александра Федоровна. Опыт характеристики. Л., 1927.
  13. Лавров // Вперед. Сборник. Т. III. Б.м. 1874.
  14. Маерова В. Елизавета Федоровна. Биография. М, 2001.
  15. Обнинский В.П. Новый строй. 1909.
  16. Обнинский В.П. Последний самодержец // Голосминувшего. 1917. № 4.
  17. Обнинский В.П. Последний самодержец. М,1992.
  18. Последние часы жизни императора Николая I.СПб., 1855.
  19. Радзинский Э. Николай II: жизнь и смерть. Т. 1.М.,1998.
  20. Романов Н. Исповедь бывшего царя. Bronx.N.Y. Б. г.
  21. Руднев В.М. Правда о царской семье и «темных силах». Берлин. 1920.
  22. Святой черт (Записки о Распутине). М., 1917.
  23. Щеголев П.Е. Последний рейс Николая П. М.,1928.
  24. Черевин и Александр III // Голос минувшего.1917. №5–6.
  25. Чулков Г. Императоры. М., 2001.
  26. Яковлев С. Последние дни Николая И (Официальные документы. Рассказы очевидцев). Пг., 1917.

Научные статьи

  1. Бартенев С.П. Памяти покойного наследника цесаревича Георгия Александровича (к его биографии) //Русский архив. 1909. № 9.
  2. Балинский А.И. К биографии И.М. Балинского //Обозрение психиатрии, неврологии и рефлексологии им. В. Бехтерева. 1929. № 3.
  3. Боханов А. Романовы и английский королевский дом: династические узы и политические интересы // Отечественная история. 2000. № 3.
  4. Боханов А. «Черные сестры». Черногорские княжны при царском дворе // Родина. 2003. № 2.
  5. Верекундов В.П. Краткий очерк кафедры диагностики и общей терапии Военно-медицинской академии.СПб., 1898.
  6. Веротоградов С.П. Краткий исторический обзор заслуг и забот царей из Дома Романовых о здравии и просвещении народа. Саратов, 1913.
  7. Гальперина Б.Д. Николай II перед Февральской революцией (Царское Село: 19 декабря 1916 г. — 22 февраля1917 г.) // 80 лет революции 1917 г. в России. Республиканская научная конференция. СПб., 1997.
  8. Данилишина Е.И. Д.О. Отт // Акушерство и гинекология. 1980. № 5.
  9. Домбровский И.Е. Памяти августейшего моряка //Дворянское собрание. 1999. № 10.
  10. Загоскин Н.П. Врачи и врачебное дело в старинной России. Казань, 1891.
  11. Зимин И.В., Лукичев Б.Г., Клечиков В.З. История болезни и смерти императора Александра III // Нефрология. 2002. № 1.
  12. Из истории медицины: Сборники. Рига. Б. г.
  13. Ильченко Д.В. Император Николай Павлович в уездном городе Чембаре с 25 августа по 8 сентября 1836 г. // Русская старина. 1882. Т. 36. С. 523–534.
  14. Красюков Р.Г. Великий князь Николай Константинович (опыт биографии) // Историческая генеалогия. Вып. 5. 1995.
  15. Куприянов И. Исторический очерк состояния медицины в России в царствование Петра Великого. Спб.,1872.
  16. Лушников А.Г. Клиника внутренних болезней в России первой половины XIX века. М., 1959.
  17. «Нанес удар саблею» // Источник. 1994. № 6.
  18. Нахапетов Б.А. Лейб-медики российских императоров // Вопросы истории. 2000. № 1.
  19. Никитин А. Краткий обзор состояния медицины в России в царствование императрицы Екатерины П.СПб., 1855.
  20. Разумовский В.И. Медицинское дело в России в царствование первых государей Дома Романовых. Саратов, 1913.
  21. Рихтер В.И. История медицины в России. М.,1820.
  22. Российский Д.М. История всеобщей и отечественной медицины и здравоохранения. М., 1956.
  23. Скороходов Л.Я. Краткий очерк истории русской медицины. Л., 1926.
  24. Суслов В.А. Николай I и Эрмитаж // Клио. 2003.№2(21).
  25. Тикотин М. Пособие по истории русской медицины XI-XIX веков. Л., 1953.
  26. Тютюник Л. Сострадание. Женщины царской фамилии на войне // Родина. 1993. № 8–9.
  27. Федоров С.П. // Советская хирургия. Т. V. Вып. 1.М., 1933.
  28. Чистович Я. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883.
  29. Шацилло К.Ф. Из дневников последнего русского царя // Вопросы истории. 1988. № 8.
  30. Шмигельский М. Исторический очерк кафедры госпитальной терапевтической клиники Императорской Военно-Медицинской Академии (1840–1897 гг.). Диссертация на степень доктора медицины. СПб., 1897.
  31. Шугуров Л. Гараж Его Императорского Величества // Обозреватель. 1994. № 3.

Монографии

  1. Багдарасян В.Э. «Теория заговора» в отечественной историографии второй половины XIX — XX в. М.,1999.
  2. Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. XIII.СПб., 1899.
  3. Белякова 3. Великие князья Николаевичи. В высшем свете и на войне. СПб., 2002.
  4. Богданов Н.Г. Роль врачей в убийстве царей. М., Русская правда, 2004.
  5. Боханов А. Российский императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. М., 1992.
  6. Боханов А. Император Александр III. M., 1998.
  7. Боханов А. Император Николай П. М., 1998.
  8. Боханов А. Судьба императрицы. М., 2004.
  9. Бубличенко Л.И., Мандельштам А.Э. Д.О. Отт. Л.,I960.
  10. Водовозов В.В. Граф СЮ. Витте и император Николай II. Пг, 1922.
  11. Выскочков Л.В. Император Николай I: человек и государь. СПб., 2001.
  12. Гукасян А.Г. Захарьин Г.А. 1829–1897. М., 1948.
  13. Дориа де Дзулиани М. Царская семья. Последний акт трагедии. М., 1991.
  14. Духовник царской семьи Святитель Феофан Полтавский. М., 1994.
  15. Ерошкин Н.П. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 1968.
  16. Иванова А.Т. С.П. Федоров. Научная биография. М, 1972.
  17. История государственной охраны России. Собственная Его Императорского Величества охрана. 1881–1917. М., 2006.
  18. Кремлевская медицина. М., 2000.
  19. Крылов А., Барковец А. Неизвестный император. М, 1997.
  20. Корнеев В.М. Вельяминов Н.А. 1855–1920. Л., 1962.
  21. Кудрина Ю. Императрица Мария Федоровна.1847–1928. М., 2000.
  22. Мацкина Р.Ю. История развития медицины и здравоохранения в России. М., 1958.
  23. Масси Р. Николай и Александра. М., 1996.
  24. Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998.
  25. Мироненко С.В. Страницы тайной истории самодержавия. М., 1990.
  26. Молин Ю. Романовы. Путь на Голгофу. СПб., 2002.
  27. Петров Б.Д. С.П. Боткин — жизнь и деятельность. М., 1982.
  28. Нахапетов Б.А. В попечении о государевом здравии (лейб-медики российских императоров). М., 2003.
  29. Нахапетов Б.А. Врачебные тайны дома Романовых. М„ Вече, 2007.
  30. Николаев В. Александр Второй — человек на престоле. Историческая биография. Мюнхен. 1986.
  31. Ольденбург С.С. Царствование императора Николая П. Т. 1–2. М, 1991.
  32. Оппель В.А. История русской хирургии. Вологда.1923.
  33. Платонов О. Правда о Григории Распутине. Саратов. 1993-
  34. Придворная охота. М., 2002.
  35. Романов М.Н. Царствование Императора Николая I. СПб., 1883.
  36. Тарле Е.В. Крымская война. Собр. соч. Ч. II. Т. IX.М., 1959.
  37. Татищев С.С. Император Николай 1 и иностранные дворы: Исторические очерки. СПб., 1889.
  38. Татищев С. Император Александр П. Его жизнь и царствование. Ч. 1–2. СПб., 1903.
  39. Ферро М. Николай II. М., 1991.
  40. Шеманский А.В. Александрия. Петергоф. Л, 1936.
  41. Шеманский А., Гейченко С. Петергофский Нижний дворец (бывшая дача Николая II). Л., 1929.
  42. Шубин Б.М. История одной болезни. М., 1983.
  43. Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий. Л, 1989.
  44. Яковлев В.И. Александровский дворец Царского Села. Л., 1926.

Именной указатель

Адлерберг Александр Владимирович (1818–1888) — граф, генерал-адъютант, член Главного управления цензуры, министр Императорского двора и уделов (1872–1881), канцлер российских императорских и царских орденов, член Государственного совета, ближайший друг и советник Александра II.

Адлерберг Владимир Федорович (1791–1884) — граф, генерал-адъютант, министр Императорского двора и уделов в 1852–1870 гг., член Государственного совета, член Военного совета.

Александр I (1777–1825) — император в 1801 -1825 гг.

Александр II (1818–1881) — император в 1855–1881 гг.

Александр III (1845–1894) — император в 1881–1894 гг.

Александра Иосифовна (тетя Сани) (1830–1911) — урожденная принцесса Августа Саксен-Альтенбургская, великая княгиня, жена великого князя Константина Николаевича.

Александра Федоровна (1798–1860) — урожденная принцесса Каролина Прусская, императрица, жена Николая I.

Александра (Алике) Федоровна (1872–1918) — урожденная принцесса Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатриса Гессен-Дармштадтская, российская императрица, жена Николая II.

Александр Михайлович (1866–1933) — великий князь, сын великого князя Михаила Николаевича, адмирал, главноуправляющий торговым мореплаванием и портами (1902–1905).

Алексей Николаевич (1904–1918) — сын Николая II, наследник престола.

Алышевский Владимир Иосифович (Иасонович, Ясонович) (1845–1909) — действительный статский советник, доктор медицины, директор и главный врач Александровской женской больницы и Мариинс-кой больницы для бедных в Петербурге, непременный член Военно-медицинского ученого комитета, почетный лейб-медик, лечащий врач императрицы Марии Александровны и великого князя Георгия Александровича.

Альтенбургский Мориц — принц, отец Елизаветы Маврикиевны, жены великого князя Константина Константиновича.

Алтухов Н.В. — коллежский советник, прозектор Императорского Московского университета, принимал участие во вскрытии Александра III.

Амбургер — почетный придворный зубной врач при Николае I.

Амфитеатров Александр Валентинович (1862–1938) — фельетонист, в 1905 г. эмигрировал в Париж, в 1908 г. — организатор первых масонских лож в России, в 1916 г. — редактор газеты «Русская воля».

Анастасия Николаевна (1901–1918) — великая княжна, четвертая дочь Николая II

Анастасия (Стана) Николаевна (1868–1935) -великая княгиня, урожденная княгиня Черногорская, первый муж — герцог Юрий Лейхтенбергский, второй муж — великий князь Николай Николаевич (младший).

Андрей Владимирович (1879–1956) — третий сын великого князя Владимира Александровича, двоюродный брат Николая II, генерал-майор Свиты (1915), командир лейб-гвардии конной артиллерии (с 1915). После 1917 г. в эмиграции.

Арендт Николай Федорович — лейб-медик, личный врач Николая 1(1829–1839).

Бадмаев Петр Александрович (до крещения — Джамсаран) (1851–1920) — врач, специалист по тибетской медицине, крестник императора Александра III. В 1871 г. поступил на восточный факультет Петербургского университета, преподаватель монгольского языка в Петербургском университете (с 1890), слушал лекции в Военно-медицинской академии, с 1875 г. занимался врачебной практикой.

Бажанов Василий Борисович (1800–1883) — профессор богословия Петербургского университета, протопресвитер и член Синода, духовник императорской фамилии с 1848 г., законоучитель Александра II.

Балинский Иван Михайлович (1827–1902) — профессор Медико-хирургической академии (с 1881 г. -Военно-медицинской), специалист по нервным болезням.

Барятинский Владимир Анатольевич (1843–1914) — князь, офицер лейб-гвардии Преображенского полка, адъютант цесаревича, затем императора Александра III, генерал-майор Свиты, сопровождал цесаревича Николая Александровича в путешествии 1890–1891 гг.

Бейлембург Иван — придворный почетный зубной врач при дворе Николая I и Александра II.

Белоусов А.К. — надворный советник, прозектор Императорского Харьковского университета, принимал участие во вскрытии Александра III в Ливадии в октябре 1894 г.

Беллярминов Леонид Георгиевич (1859–1930) — с 1893 г. профессор Военно-медицинской академии, тайный советник, почетный лейб-окулист.

Бенкендорф Александр Христофорович (1783–1844) — граф, генерал, шеф Корпуса жандармов с 1826 г.

Бенкендорф Павел Константинович (1853–1921) — граф, генерал от кавалерии, обер-гофмаршал Императорского двора (1912–1917).

Берглинд — придворный гимнаст при дворе Александра II.

Бисмарк Отто фон Шёнхаузен (1815–1898) — князь, первый рейхсканцлер Германской империи в 1871–1890 гг.

Блок Александр Александрович (1880 1921) — русский поэт.

Блудова Антонина Дмитриевна (1813–1891) — графиня, камер-фрейлина императрицы Марии Александровны, писательница, мемуаристка.

Богданович Александра Викторовна — жена генерала Евгения Васильевича Богдановича, автор известного дневника.

Боссе К.Ф. (1806–1857) — лейб-медик при Николае I.

Боткин Евгений Сергеевич (1865–1918) — приват-доцент Военно-медицинской академии (1897), участник русско-японской войны (1904–1905), с 1908 г. лейб-медик Николая II.

Боткин Сергей Петрович (1832–1889) — лейб-медик, профессор Медико-хирургической академии.

Буксгевден София Карловна (1884–1956) — баронесса, дочь шталмейстера барона К.К. Буксгевдена, с 1904 г. фрейлина Александры Федоровны. Последовала за ней в ссылку. Эмигрировала. Похоронена в Лондоне.

Бурцев Владимир Львович (1862–1942) — публицист, руководитель «службы собственной безопасности» партии эсеров, разоблачитель Е.Ф. Азефа.

Бурчи — профессор, итальянский врач, консультировал цесаревича Николая Александровича в 1864–1865 гг.

Бьюкенен Джорж Уильям (1854–1924) — посол Великобритании в России (1910–1918).

Валуев Петр Александрович (1814–1890) — министр внутренних дел (1861–1868), министр государственных имуществ (1872–1879), председатель Комитета министров (1879–1881).

Варнаховский — капитан, адъютант великого князя Николая Константиновича (Николы).

Васильев Александр Тихонович (1869–1930) — окончил Киевский университет, юрист. С 1891 г. служил по судебному ведомству. С 1906 г. чиновник особых поручений при Департаменте полиции, заведующий Особым отделом ДП, с 1909 г. товарищ прокурора Петербургского окружного суда, в 1913 г. вновь чиновник особых поручений при министре внутренних дел, вице-директор ДП, в сентябре 1916 г. — феврале 1917г. директор ДП.

Вельяминов Николай Александрович (1855–1920) — лейб-хирург с 1897 г., профессор (с 1909 по 1912 г. начальник) Военно-медицинской академии. Инспектор Придворной медицинской части в 1894–1917 гг.

Вердер Бернгард Франц Вильгельм фон (1823 — 1907) — прусский генерал, германский посол в России (1893–1895).

Виктория (1819–1904) — английская королева.

Виллие (Вилье) Яков Васильевич (1768–1854) — баронет, лейб-медик, член Военного совета.

Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941) — германский император и прусский король (1888–1918), после отречения — в эмиграции в Голландии.

Витте Сергей Юльевич (1849–1915) — граф, директор департамента железнодорожных дел (1889–1892), министр путей сообщения (1892), министр финансов (1892–1903), председатель Комитета министров (1903–1905), с октября 1905 г. по апрель 1906 г. возглавлял Совет министров.

Вишнякова Мария Ивановна (1872 — ?) — помощница няни царских детей (1897), няня (с 1905), почетная гражданка (1911), уволена на пенсию в июне 1913 г.

Владимир Александрович (1847–1909) — великий князь, сын Александра II, генерал от инфантерии (1880), командующий войсками гвардии и Петербургского военного округа (1881–1905), товарищ президента (1869–1876) и президент (с 1876) Академии Художеств.

Воейков Владимир Николаевич (1868–1947) — генерал-майор Свиты, служил в лейб-гвардии Кавалергардском полку, командир лейб-гвардии Гусарского полка, дворцовый комендант с 1913 по 1917 г.

Волков Алексей Андреевич (1859 — ?) — с 1916 г. камердинер Александры Федоровны. Сопровождал семью в Тобольск и Екатеринбург. Был арестован, находился в пермской тюрьме, бежал с места расстрела. Эмигрировал.

Воронцов-Дашков Илларион Иванович (1837–1916) — граф, генерал-адъютант, министр Императорского двора (1881–1897), наместник на Кавказе (1905–1915), член Государственного совета, друг Александра III.

Вреден Роман Романович — с апреля 1873 г. почетный лейб-отиатр.

Вреден Роман Романович (1867–1934) — хирург-ортопед. В 1906 г. организовал первый в России Петербургский ортопедический институт и стал его директором.

Вырубов Александр Васильевич (1880 — ?) — старший лейтенант, делопроизводитель морской походной канцелярии.

Вырубова Анна Александровна (1884–1964) — урожденная Танеева, фрейлина и ближайшая подруга (1904–1917) императрицы Александры Федоровны, поклонница Распутина, арестована Временным правительством в марте 1917 г., в 1920 г. бежала в Финляндию, приняла постриг инокини под именем Марии.

Газенкампф Михаил Александрович (1843–1913) — генерал от инфантерии, помощник командующего войсками гвардии и Петербургского военного округа (1905–1913).

Гартман Лев Николаевич (1850–1913) — революционер-народник, один из организаторов взрыва царского поезда в 1879 г.

Гауровиц Иван Самойлович (? — 1882) — действительный тайный советник, лейб-медик, главный инспектор медицинской части Морского ведомства; родился в Копенгагене, умер в Вене 5 июня 1882 г. Поступил на русскую службу в 1825 г. В 1843 г. пожалован лейб-хирургом.

Гедройц Вера Игнатьевна (1870–1931) — княжна, хирург, с 1908 г. старший врач Царскосельского госпиталя, в августе 1914 г. обучала императрицу Александру Федоровну медицине, которая впоследствии ассистировала ей на операциях, заведующая кафедрой факультетской хирургии Киевского университета (1929).

Гемпель Михаил Иванович — камердинер Александра III.

Георг (1899 — ?) — греческий принц, сын короля Георга I.

Георгий Александрович (1871–1899) — великий князь, второй сын Александра III, наследник престола (1894–1899).

Герарди Борис Андреевич (1870 — ?) — полковник, начальник Дворцовой полиции (1905–1917).

Герингер М.Ф. — камер-фрау императрицы Александры Федоровны.

Гессе Петр Павлович (1846–1905) — генерал-лейтенант (1896), комендант Императорской Главной квартиры (1888–1896), Дворцовый комендант (1896–1905), входил в ближайшее окружение Николая II.

Гессенский Эрнст-Вильгельм — великий герцог, брат императрицы Александры Федоровны.

Гиббс Чарльз Сидней (Иванович) (1876–1963) — выпускник Кембриджа, преподаватель английского языка цесаревича Алексея с ноября 1908 г. Сопровождал царскую семью в Тобольск. В Екатеринбурге не был допущен к семье и выслан в Тюмень, затем Тобольск. В августе 1918 г. вернулся в Екатеринбург и помогал следствию. В 1919 г. — секретарь британского Верховного секретариата в Омске. После Гражданской войны жил в Китае. В 1934 г. принял православие и стал иеромонахом (о. Николай), затем архимандритом. В 1938 г. вернулся в Англию. После Второй мировой войны основал в Оксфорде православный приход. Похоронен на кладбище Хэдистон (Оксфорд).

Гире Николай Карлович (1820–1895) — товарищ министра иностранных дел и управляющий Азиатским департаментом (1875–1882), министр иностранных дел (с 1882).

Гирш Густав Иванович (1828–1907) — с 1866 г. доктор наследника цесаревича Александра Александровича, с 1868 г. почетный лейб-хирург, с 1875 г. лейб-хирург, в 1883 г. был назначен лейб-хирургом Александра III с зачислением на службу при Императорской Главной квартире.

Головин Евграф Александрович — почетный лейб-медик (1875), лечащий врач императрицы Марии Александровны.

Гриневицкий Игнатий Иоахимович (1856–1881) — народоволец, убийца Александра II.

Гросс — главный аптекарь Придворной медицинской части.

Грубе Вильгельм Федорович (1827–1898) — профессор и директор хирургической клиники Харьковского университета.

Грубер Венцеслав Леопольдович (1814–1890) — прозектор, профессор Медико-хирургической академии.

Гудим-Левкович Павел Константинович (1842–1907) — генерал-лейтенант, профессор Академии Генерального штаба (с 1890), управляющий кабинетом Е.И.В. (с 1893).

Гусева Хиония — покушалась на Распутина в 1914 г.

Гучков Александр Иванович (1862–1936) -крупный московский домовладелец и промышленник, один из основателей «Союза 17 октября», председатель III Государственной думы, член Государственного совета.

Гюнст Екатерина Карловна — акушерка, принимала всех детей Николая II.

Данилов Ю.Н. — генерал-квартирмейстер Ставки верховного главнокомандования и начальник Штаба главнокомандования Северного фронта в 1914–1917 гг.

Данини Сильвио Аброс — архитектор при дворе Николая II.

Дворжицкий Адриан Иванович (1830–1887) -полковник, петербургский обер-полицмейстер.

Дворяшин — врач 4-го стрелкового батальона императорской гвардии, 1 марта 1881 г. оказывал помощь Александру II.

Дедюлин Владимир Александрович (1858–1913) — генерал от кавалерии, генерал-адъютант, петербургский градоначальник (1905), Дворцовый комендант (1906–1913).

Ден Юлия Александровна — урожденная Смонс-кая, жена К.А. Дена, капитана 1 ранга, командира крейсера «Варяг». В феврале 1917 г. — рядом с Александрой Федоровной. Эмигрировала. Автор мемуаров.

Деревенко Владимир Николаевич (1879–1936) — почетный лейб-хирург, окончил Военно-медицинскую академию в 1904 г. Работал в клинике профессора С.П. Федорова, приват-доцент (1912), с октября 1912 г. лечащий врач наследника Алексея. После 1917 г. сопровождал царскую семью в Тобольск и Екатеринбург. Работал в лазаретах Красной Армии. Неоднократно арестовывался. Приговорен к пяти годам лишения свободы. Последнее известное место работы — Медсануправление Днепростроя (1933).

Деревенько Андрей Еремеевич (1878–1921) — из крестьян Волынской губернии, в Гвардейском экипаже с 1900 г., с мая 1906 г. «дядька» при наследнике Алексее.

Джунковский Владимир Федорович (1865–1938) — генерал-майор (1908), московский губернатор (1905–1913), товарищ министра внутренних дел (1913–1915), командир бригады 8-й Сибирской стрелковой дивизии, 15-й Сибирской стрелковой дивизии (1915–1917), служил в ВЧК, ОГПУ, НКВД, репрессирован.

Дмитриев С.Ф. — один из лечащих врачей цесаревича Алексея.

Дмитрий — царевич, погибший в Угличе в 1591 г.

Долгорукая Екатерина Михайловна (1847–1922) — княжна, фрейлина императрицы Марии Александровны, морганатическая жена Александра II, с 1880 г. княгиня Юрьевская.

Долгоруков Василий Андреевич (1804–1868) — князь, генерал-адъютант, военный министр в 1852–1856 гг., начальник III Отделения и шеф жандармов с июня 1856 г. по 8 апреля 1866 г.

Докушевская Мария Александровна (1861-?) — женщина-врач, практиковала с 1887 г., младший ассистент клинического повивально-гинекологического института, лечила императрицу Александру Федоровну.

Драницын Алексей Алексеевич (1853-?) — надворный советник, лекарь с 1890 г., старший ассистент Императорского клинического повивально-гинекологического института, лечил императрицу Александру Федоровну.

Дрентельн Александр Александрович (1868–1925) — полковник, флигель-адъютант, штаб-офицер для поручений при Главной Императорской квартире (1909–1915), командир Преображенского полка (с 1915), сын А.Р. Дрентельна.

Дубельт Леонтий Васильевич (1798–1862) — с 1835 г. начальник штаба Отдельного корпуса жандармов и одновременно (в 1839–1856) управляющий III Отделением.

Дубенской Дмитрий Николаевич (1857-?) генерал-майор (1912), состоял при Главном управлении государственного коннозаводства (с 1912), редактор-издатель журнала «Русское чтение», историограф Ставки в период Первой мировой войны.

Евреинов Василий Вячеславович — камергер, секретарь церемониальной части Министерства Императорского двора, чиновник для особых поручений при начальнике Главного управления почт и телеграфов.

Елена Павловна (1806–1873) — принцесса Вюр-тембергская, великая княгиня, жена великого князя Михаила Павловича.

Елизавета Гессенская — принцесса, младшая сестра императрицы Александры Федоровны, скоропостижно умершая в Скреневицах 3 ноября 1903 г.

Елизавета Федоровна (1864–1918) — урожденная принцесса Елизавета-Александра-Луиза-Алиса Гессенская, вторая дочь герцога Гессенского Людвига IV, старшая сестра императрицы Александры Федоровны, великая княгиня, жена великого князя Сергея Александровича (с 1884).

Енохин Иван Васильевич (1791–1863) — выпускник петербургской Медико-хирургической академии (1821), лекарь в лейб-гвардии Павловском и Преображенском полку. С 1827 г. сопровождал Николая I в путешествиях, лейб-хирург (1831), включен в свиту цесаревича Александра Николаевича (1837), лейб-медик (1855).

Ершова Ефросинья — крестьянка, кормилица Николая I.

Жильяр Пьер (1879–1962) — воспитатель и гувернер цесаревича Алексея Николаевича.

Жоли Генрих — зубной доктор Николая I (с 1829).

Жуковский Василий Андреевич (1783–1852) -поэт, воспитатель Александра II.

Захаров Николай — мальчик 14 лет, погибший при взрыве бомбы 1 марта 1881 г.

Захарьин Григорий Антонович (1829/30–1897) — один из основоположников российской клинической школы, профессор Московского университета, лейб-медик.

Защегринская София Сергеевна — акушерка, подбиравшая кормилиц для царских детей.

Здекауер Николай Федорович (1815–1897) -профессор Медико-хирургической академии, с 1861 г. лейб-медик-консультант при дворе императора Александра II.

Зернов Д.Н. — действительный статский советник, заслуженный ординарный профессор нормальной анатомии Императорского Московского университета, участвовал во вскрытии Александра III.

Зиновьева Наталья — кормилица цесаревича Алексея с 19 октября по 20 ноября 1904 г.

Зичи Михаил (Михай) Александрович (1829–1906) — венгр, с конца 1840-х гг. учитель великой княгини Елены Павловны, придворный художник.

Иванова Дарья — кормилица цесаревича Алексея с 8 января 1905 г.

Иванов Николай Иудович (1851–1919) — генерал от артиллерии (1908), командующий войсками Юго-Западного фронта (1914–1916).

Извольский Александр Петрович (1851–1916) -гофмейстер, попечитель Петербургского учебного округа, товарищ министра народного просвещения (1905— 1906), обер-прокурор Святейшего Синода (1906–1909), член Государственного совета.

Иоанн Кронштадтский (И.И. Сергиев; 1829–1908) — протоиерей и настоятель Андреевского собора в Кронштадте (с 1874), популярный проповедник.

Карелль Филипп Яковлевич (1806–1886) — окончил медицинский факультет Дерптского университета, доктор медицины (1832), лекарь лейб-гвардии Гренадерского полка (с 1832), полковой лекарь лейб-гвардии Конной гвардии (1834), с 1838 г. возглавлял госпиталь Конногвардейского полка, лейб-медик (с 1855), лечащий врач императрицы Александры Федоровны (жены Николая I) и Александра II.

Кауфман Константин Петрович (1818–1882) -генерал-адъютант, туркестанский генерал-губернатор (с 1867).

Киселев Павел Дмитриевич (1788–1872) — граф, министр государственных имуществ (1837–1856), посол во Франции (1856–1862).

Кистер Карл Карлович. — барон, действительный статский советник, руководитель службы Контроля Министерства Императорского двора (1864–1881).

Клейн И.Ф. — действительный статский советник, заслуженный ординарный профессор патологической анатомии Императорского Московского университета, принимал участие во вскрытии Александра III.

Клейнмихель Петр Андреевич (1793–1869) -граф, адъютант Аракчеева, дежурный генерал Главного штаба (с 1835), управляющий Департаментом военных поселений, главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями, член Государственного совета.

Коган — фельдшер, оказывавший первую помощь Александру II 1 марта 1881 г.

Кони Анатолий Федорович (1844–1927) действительный тайный советник, с 1877 г. председатель Петербургского окружного суда, с 1885 г. обер-прокурор уголовного кассационного департамента Правительствующего сената, почетный академик, сенатор, член Государственного совета, руководил следствием по делу о крушении царского поезда в Борках в 1888 г.

Константин Николаевич (1827–1892) — великий князь, сын Николая I, генерал-адмирал, с 1855 г. управлял флотом и морским ведомством на правах министра, в I860 г. — председатель Главного комитета по крестьянскому делу, наместник Царства Польского ((1862–1863), председатель Государственного совета (1865–1881).

Константин Константинович (1858–1915) -великий князь, генерал, президент Академии наук, командир лейб-гвардии Преображенского полка, главный начальник военно-учебных заведений (1889–1910), генеральный инспектор военно-учебных заведений, поэт, псевдоним «К.Р.».

Коровин И.П. — с августа 1896 г. врач при детях Николая II, почетный лейб-педиатр.

Корф Модест Андреевич (1800–1876) — барон, в 1849–1861 гг. директор Публичной библиотеки, главноуправляющий II Отделением С.Е.И.В. конвоя (с 1861), председатель Департамента законов Государственного совета (1864–1872).

Костринкий Сергей Сергеевич — лейб-дантист семьи Николая II.

Кошелькова Мария — кормилица цесаревича Алексея с 28 ноября по 3 января 1905 г.

Крейтон Александр — лейб-медик Николая I.

Крейтон Василий — лейб-медик Николая I.

Кривенко Василий Силыч (1854–1928) — с 1876 г. личный секретарь графа И.И. Воронцова-Дашкова, заведующий Канцелярией Министерства Императорского двора и уделов с 1 января 1886 г. по 6 мая 1897 г.

Круглевский — доктор, оказывал первую помощь Александру II 1 марта 1881 г.

Ксения Александровна (1875–1960) — великая княгиня, младшая сестра Николая II, жена великого князя Михаила Александровича.

Курлов Павел Григорьевич (1860–1923) — шталмейстер, генерал-лейтенант, курский (1903–1905), минский губернатор (1905–1906), управляющий Киевской губернией (1906–1907), и.д. вице-директора Департамента полиции (1907), начальник Главного тюремного управления (1907–1908), товарищ министра внутренних дел и командир Отдельного Корпуса жандармов (1909–1911), помощник начальника Двинского военного округа (1914–1915).

Куропаткин Алексей Николаевич (1848–1925) -генерал-адъютант, военный министр (1898–1904), главнокомандующий русской армией на дальнем Востоке в период русско-японской войны.

Кшесинская Матильда Феликсовна (1872–1971) — артистка балета, фаворитка Николая II и великого князя Сергея Михайловича, жена великого князя Андрея Владимировича.

Лавров Петр Лаврович (1823–1900) — публицист, философ, идеолог народничества.

Ламздорф Владимир Николаевич (1844–1907) -граф, директор канцелярии министерства иностранных дел (1880–1897), товарищ министра (1897–1900), министр иностранных дел (1900–1906).

Ламсдорф Матвей Иванович (1745–1828) — граф, генерал-адъютант, директор Первого сухопутного корпуса, в 1800–1817 гг. воспитатель великих князей Николая (будущего императора Николая I) и Михаила Павловичей.

Лебедев Петр Николаевич (1866–1912) — физик, профессор Московского университета (с 1900).

Левашов Николай Васильевич (1827–1888) -граф, генерал-адъютант, помощник шефа жандармов и управляющий III Отделением Его Императорского Величества канцелярии.

Левицкий Сергей Львович (1819–1898) — придворный фотограф.

Лейден Эрнст фон (1832–1910) — немецкий медик-терапевт, профессор Кенигсбергского, Страсбурско-го и Берлинского университетов.

Лейхтенбергский Николай Максимилианович (1843–1890) — герцог, генерал-адъютант.

Лемлейн фон — дантист при дворе Николая I.

Лир Фанни — фаворитка великого князя Николая Константиновича (Николы).

Литвинов Николай Павлович (1833–1891) — помощник воспитателя великого князя Александра Александровича (будущего императора Александра III).

Лопухин Алексей Александрович (1864–1928) — директор департамента полиции (1902–1905), эстляндский губернатор (1905).

Лорис-Меликов Михаил Тариэлович (1825–1888) — граф, генерал-адъютант, начальник Верховной распорядительной комиссии по охране государственного порядка и общественного спокойствия с чрезвычайными полномочиями (1880), министр внутренних дел и шеф жандармов (август 1880 — май 1881), член Государственного совета.

Маклаков Николай Алексеевич (1871–1918) -черниговский губернатор (1910–1912), министр вггут-ренних дел (1913–1915). Расстрелян.

Малевич Александр (? — 1881) — казак лейб-гвардии Терского эскадрона С.Е.И.В. конвоя, погибший 1 марта 1881 г.

Мальцева (Мальцева) Анастасия Николаевна (1820–1894) — камер-фрейлина императрицы Марии Александровны.

Мандт Мартин (Мартын Мартынович) (1800–1858) — врач и ученый естествоиспытатель, домашний врач великой княгини Елены Павловны, с 1840 г. лейб-медик, после смерти Николая I покинул Россию.

Марини де — «американский доктор зубной хирургии», с 1875 г. почетный дантист Александра II.

Мария Николаевна (1899–1918) — великая княжна, третья дочь Николая II.

Мария Федоровна (1759–1828) — императрица, жена Павла I.

Мария Федоровна (1847–1928) — урожденная принцесса Дагмара Датская, имггератрица, жена Александра III.

Маркус Михаил Антонович (1790–1865) -управляющий Придворной медицинской частью (1854–1865). В 1834 г. являлся лечащим врачом великой княгини Елены Павловны. В 1837 г. был назначен лейб-медиком к императрице Александре Федоровне; с 1841 г. состоял президентом медицинского совета. Учредил больницу Св. Ольги (в С.-Петербурге) для неизлечимых больных.

Маркус Ф.Ф. — дежурный гоф-медик в Зимнем дворце, оказывал первую помощь Александру II 1 марта 1881 г.

Мацгер — австрийский массажист, приглашенный для лечения императрицы Марии Федоровны (жены Александра III).

Мельцер Р.Ф. — мебельный фабрикант.

Мердер Карл Карлович (1788–1834) — воспитатель Александра II.

Мещерский Владимир Петрович (1839–1914) — князь, камергер, публицист, редактор-издатель газеты «Гражданин», внук М.Н. Карамзина.

Милютин Дмитрий Алексеевич (1816–1912) — граф, генерал-фельдмаршал, почетный член Академии наук, военный министр (1861–1881), член Государственного совета.

Михаил Николаевич (1832–1909) — великий князь, четвертый сын Николая I, генерал-фельдмаршал (1878), наместник на Кавказе (1862–1881), председатель Государственного совета (1881–1905).

Мордвинов Анатолий Александрович (1870-?)-адъютант великого князя Михаила Александровича (1906–1913), флигель-адъютант (с 1913).

Морев Иван — лечащий врач великого князя Николая Константиновича (Николы).

Мосолов Александр Александрович (1854 — 1939) — генерал-лейтенант по гвардейской кавалерии, начальник Канцелярии Министерства Императорского двора с 1900 по 1917 г. Женат на сестре Д.Ф. Трепова.

Мурфий Яков Осипович английский дантист, с 1851 по 1883 г. дантист императорской семьи.

Наталья Алексеевна — первая жена императора Павла I, умершая во время родов.

Негодова-Крот Александра — кормилица цесаревича Алексея с 30 июля по 19 октября 1904 г.

Нелатон Огюст (1807–1873) — французский хирург, консультировавший великого князя — цесаревича Николая Александровича (Никсу) в 1865 г.

Николай I (1796–1855) — император (1825–1855).

Николай II (1868–1918) — император (1894–1917).

Николай Александрович (Никса) (1843–1865) -великий князь, старший сын Александра II, наследник престола, умер в Ницце.

Николай Константинович (Никола) (1850–1918) — великий князь, старший сын великого князя Константина Николаевича.

Николай Николаевич (младший) (1856–1929) -великий князь, командующий войсками гвардии и Петербургского военного округа (1905–1914), в 1914–1915 гг. — верховный главнокомандующий, с 1915 г. наместник на Кавказе.

Нилов Константин Дмитриевич (1856-?) генерал-адъютант, адмирал (1912), командир Гвардейского экипажа (1903–1908), флаг-капитан Е.И.В. (адъютант по военно-морской части) Николая II (с 1905).

Ольга Александровна (1882–1960) — великая княгиня, младшая сестра Николая II, в первом браке жена принца П.А. Ольденбургского.

Ольденбургский Александр Петрович (1844–1932) — принц, генерал от инфантерии (1895), командующий Гвардейским корпусом (1885–1889), с 1914 г. главноначальствующий санитарной и эвакуационной частью.

Ольга Николаевна (1895–1918) — великая княжна, старшая дочь Николая II.

Ольга Николаевна (1822–1892) — великая княгиня, дочь Николая I, королева Вюртембергская, сестра Александра II.

Олсуфьев Василий Дмитриевич (1796–1858) граф, обер-гофмейстер.

Оом Федор Адольфович (1826–1898) — один из воспитателей детей Александра II, секретарь Собственной Конторы Августейших детей Александра II.

Опольцер Иоганн (1808–1871) — профессор Пражского университета с 1841 г., в Мюнхене с 1848 г., в Вене с 1850 г.

Орбелиани (Джамбакуриан-Орбелиани) Софья Ивановна (? — 1 декабря 1915) — княжна, фрейлина императрицы Александры Федоровны.

Орлов Владимир Николаевич — князь, флигель-адъютант, генерал-лейтенант, помощник начальника (1901–1906), затем начальник Военно-походной канцелярии императора Николая II (1906–1915).

Острогорский Сергей Алексеевич (1867-?) — очетный лейб-медик, доктор медицины, непременный член Военно-медицинского ученого комитета. Руководил детской клиникой Рождественских курсов. В 1907 г. был приглашен наблюдать за здоровьем детей Николая II.

Отт Дмитрий Оскарович (1855–1929) — лейб-акушер, директор Петербургского повивального института (с 1893).

Павел 1(1754–1801) — император (1796–1801).

Павел Александрович (1860–1919) — великий князь, пятый сын Александра II, муж греческой королевы Александры Георгиевны, генерал от кавалерии (1913), командир Гвардейского корпуса (1898–1902), генерал-инспектор гвардии (1916), расстрелян в Петрограде.

Палеолог Морис (1859–1944) — с января 1914 но май 1917 г. являлся послом правительства Французской Республики при дворе Николая И.

Папюс (Жерар Энкосс) (1860–1916) — французский врач, практиковавший в области гипноза.

Пеликан А.А. — дипломат, внук директора Медицинского департамента и начальника Медико-хирургической академии В.В. Пеликана.

Перетц Егор Абрамович (1833–1899) — государственный секретарь (1878–1883).

Перовский Борис Алексеевич (1815–1881) -граф, генерал, член Государственного совета.

Петр Николаевич (1864–1931) — великий князь, сын великого князя Николая Николаевича-старшего, генерал-инспектор по инженерной части (1904–1909), почетный председатель Главного военно-технического управления.

Петров Петр Васильевич (1858–1918), чиновник особых поручений IV класса при Главном управлении военно-учебных заведений, действительный статский советник Учитель словесности цесаревича Алексея. Расстрелян.

Пирогов Николай Иванович (1810–1881) — хирург и анатом, член-корреспондент Петербургской академии наук (1846).

Победоносцев Константин Петрович (1826–1907) — юрист, статс-секретарь, сенатор, обер-прокурор Святейшего Синода (1880–1905), член Государственного совета, преподавал законоведение великим князьям Александру III и Николаю II, член Государственного совета.

Погодин Михаил Петрович (1800–1875) — академик, публицист, профессор Московского университета.

Подтягин Степан Иванович — камердинер Александра II.

Половцев Александр Александрович (1832–1910) — государственный секретарь (1883–1892), член Государственного совета, почетный член Академии наук, один из учредителей Русского исторического общества.

Попов Лев Васильевич — профессор Военно-медицинской академии (с 1890), терапевт-клиницист.

Попов М.А. — статский советник, ординарный профессор нормальной анатомии Императорского Харьковского университета, принимал участие во вскрытии Александра III.

Попов П.М. (1863 — ?) — выпускник медицинского факультета Московского университета (1886), ассистент проф. ГА. Захарьина (с 1890), защитил докторскую диссертацию (1892), лейб-медик (1894), ординарный профессор, директор факультетской терапевтической клиники Московского университета (1896).

Прилегаев Василий — протоиерей Православной церкви в Ницце.

Протопопов Александр Дмитриевич (1866–1917) — октябрист, член III и IV Государственных дум, товарищ председателя IV Государственной думы, один из лидеров Прогрессивного блока. С сентября 1916 г. министр внутренних дел. После Февральской революции 1917 г. арестовывался Временным правительством, расстрелян большевиками.

Пурталес Фридрих (1853–1928) — граф, посол Германской империи в России (1907–1914).

Радпиг Николай Александрович (? — 1913) — потомственный почетный гражданин, камердинер Николая II с 1875 г. (по другим данным — с 1877 г.).

Рамбах Владимир Константинович фон — действительный статский советник, военно-морской врач, главный доктор Морского госпиталя в Петербурге, медицинский инспектор морского порта, сопровождал в путешествии цесаревича Николая Александровича в 1890–1891 гг.

Раухфус Карл Андреевич (1835–1915) — директор и главный врач детской больницы принца Ольден-бургского, лейб-педиатр (1876–1915).

Рачковский Петр Иванович (1853–1911) — действительный статский советник, заведующий заграничной агентурой Департамента полиции (1885–1902), заведующий политической частью Департамента полиции (1905–1906).

Редигер Александр Федорович (1853 — ?) — генерал от инфантерии, начальник канцелярии военного министра (1890–1905), военный министр (1905–1909), член Государственного совета.

Рейнгольд Эмилий — лейб-медик Николая I.

Рейе Пьер Франсуа (1793–1867) — знаменитый французский врач, академик, консультировал цесаревича Николая Александровича (Никсу) в 1865 г.

Рендель Мария — томский дантист, лечила семью Николая II в декабре 1917 г.

Рихтер Оттон Борисович (1830–1908) — генерал-майор от инфантерии (1886), Командующий Императорской Главной квартирой (1881–1898), в 1884–1895 гг. заведовал делами Комиссии прошений на Высочайшее имя, член Государственного совета.

Родзянко Михаил Владимирович (1859–1924) -депутат III и IV Государственных дум от Екатеринославской губернии (фракция октябристов), председатель III Государственной думы (1911). С 1920 г. — в эмиграции, скончался в Югославии.

Ростовцев Яков Николаевич (1865-?) граф, гофмейстер, чиновник Министерства Императорского двора (с 1903), заведующий канцелярией и секретарь императрицы Александры Федоровны.

Рощинин Федор Антипович (1841 -1905) — лейб-медик при дворе Николая П.

Руднев В.М. — товарищ прокурора Екатеринославского Окружного суда, следователь «Чрезвычайной Следственной Комиссии по рассмотрению злоупотреблений бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц», глава специальной комиссии «Обследование деятельности «темных сил» (1917).

Саблер (с 1915 г. — Десятовский) Владимир Карлович (1845–1929) — товарищ обер-прокурора (1892–1905), обер-прокурор (1911–1915) Синода. Скончался в Твери.

Сазонов Сергей Дмитриевич (1860–1927) — министр иностранных дел (1910–1916), посол в Лондоне (1917), после 1917 г. — в Англии.

Святополк-Мирская Е.А. — жена министра внутренних дел (1904–1905) Святополк-Мирского Петра Дмитриевича.

Сергей Александрович (1857–1905) — великий князь, пятый сын Александра II, генерал-лейтенант (1896), генерал-губернатор Москвы (1891–1905). Убит в Москве в 1905 г.

Симановский Николай Петрович (1854–1922) -лейб-отиатр (1897), академик, доктор медицины, профессор Военно-медицинской академии.

Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853–1902) — товарищ министра государственных имуществ (1893), товарищ министра внутренних дел (1894–1899), управляющий министерства внутренних дел, убит 2 апреля 1902 г. эсеровским террористом С.В. Балмашевым.

Соколов И. — ассистент лейб-медика Н.Ф. Арендта.

Степанов И.В. — офицер лейб-гвардии Семеновского полка.

Столыпин Петр Аркадьевич (1862–1911)- статс-секретарь, саратовский губернатор (1903–1906), гофмейстер, член Государственного совета, министр внутренних дел, председатель Совета министров и шеф жандармов (1906–1911), убит эсеровским террористом.

Спиридович Александр Иванович (1873–1952)- начальник Киевского охранного отделения (1903–1905), с 1 января 1906 г. по 16 августа 1916 г. возглавлял Особый отряд охраны, который обеспечивал физическую безопасность царя при выездах за территорию дворцовых резиденций.

Строганов Сергей Григорьевич (1794–1882) -граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант, член Государственного совета, в 1859–1860 гг. московский генерал-губернатор, с I860 г. главный воспитатель великих князей — сыновей Александра II, председатель Комитета железных дорог, основатель Строгановского училища.

Суворин Алексей Сергеевич (1834–1912) — журналист, издатель газеты «Новое время», журнала «Исторический вестник» (с 1880).

Татьяна Николаевна (1897–1918) — великая княжна, вторая дочь Николая II. Расстреляна.

Тихомиров Николай Иванович (1843—?) — профессор Военно-медицинской академии, лейб-окулист.

Тихонов — врач, лечивший Николая II в 1900 г. в Крыму.

Толстая Александра Андреевна (1818–1904) -фрейлина великой княгини Марии Николаевны (дочери Николая I), фрейлина императрицы Марии Александровны (с 1865), воспитательница княжны Марии Александровны (дочери Александра II).

Толстая Софья Андреевна (1844–1919) — урожденная Берс, жена Л.Н. Толстого.

Толстой Иван Иванович (1858–1916) — граф, гофмейстер (1893), археолог и нумизмат, министр народного просвещения (1905–1906), городской голова Петербурга (1913–1916).

Трепов Федор Федорович (старший) (1812–1889) — генерал-адъютант, петербургский обер-полицмейстер (1866–1873), петербургский градоначальник (1873–1878).

Тютчева Анна Федоровна (1829–1889) — камер-фрейлина императрицы Марии Александровны, воспитательница детей Александра II, дочь Ф.И. Тютчева, жена И.С. Аксакова.

Урусов Сергей Николаевич (1816–1883) — князь, член Государственного совета, директор Духовного учебного управления при Синоде и член Главного управления цензуры со стороны духовных ведомств, статс-секретарь (с 1865), главноуправляющий II Отделением С.Е.И.В. конвоя (1867–1881), эксперт-юрист Министерства Императорского двора, председатель Департамента законов Государственного совета (с 1872).

Ухтомский Эспер Эсперович (1861–1921)- князь, редактор «Петербургских ведомостей» (с 1896), поэт.

Федоров Сергей Петрович (1869–1936) — профессор Военно-медицинской академии (с 1903), почетный лейб-хирург (с 1909), директор Ленинградского института хирургической невропатологии (1926–1933). Заслуженный деятель науки (1928).

Филипп (Низьер Вашоль; 1849–1905) — французский экстрасенс, спирит и предсказатель, уроженец Лиона.

Фредерикс Владимир Борисович (1838–1927) -барон, с 1913 г. граф, генерал-адъютант, член Государственного совета, управляющий Придворной конюшенной частью (1891–1892), помощник министра Императорского двора (1893–1897), министр Императорского двора (1897–1917).

Хис (Heath) Карл Иосифович (Осипович) (1826–1901) — англичанин, с 1850 г. в России. Преподавал английский язык и литературу в Императорском Александровском лицее (1856–1878). В числе его учеников были великие князья Сергей и Павел Александровичи, Константин Константинович, великая княгиня Мария Александровна. Воспитатель и преподаватель цесаревича Николая Александровича (Николая II) с 1878 г. Вышел в отставку в чине действительного статского советника.

Хорн К.Х. — доктор медицины, консультант Максимилиановской лечебницы, в 1898 г. лечащий врач императрицы Александры Федоровны.

Цвернер Ф. — уездный лекарь, лечивший перелом ключицы Николаю I.

Чайковская Анна — главная акушерка Воспитательного дома.

Чекувер Христиан Николаевич (1832–1888) — с 1866 г. лекарский помощник при цесаревиче Александре Александровиче. Погиб в Борках при крушении императорского поезда.

Чемодуров Терентий Иванович (1849–1919) -камердинер Николая II с 1 декабря 1908 г.

Черевин Петр Александрович (1837–1896) -генерал-адъютант, товарищ министра внутренних дел (1880–1883), начальник охраны императора Александра III и Николая II (1881–1896).

Черкасский Владимир Александрович (1824–1878) — князь, государственный и общественный деятель, близкий к славянофилам, руководил устройством гражданского управления в Болгарии (с 1877).

Чичерин Борис Николаевич (1828–1904) — профессор Московского университета, основоположник ис-торико-правовой «государственной школы». Преподаватель цесаревича Николая Александровича (Никсы).

Шавельский Григорий (1871–1951) — главный священник Маньчжурской армии (1904–1905), участвовал в деятельности «Союза русского народа», протопресвитер военного и морского духовенства (с 1911).

Шварц Александр Николаевич (1848–1915) — профессор филологии, член Государственного совета, сенатор, министр народного просвещения (1908–1910).

Шенк — австрийский эмбриолог, профессор Венского университета.

Шестов Николай Александрович (1831–1876) — врач-терапевт, доктор медицины, лечащий врач (1859–1865) наследника-цесаревича Николая Александровича (Никсы), ординарный профессор кафедры частной патологии и терапии Медико-хирургической академии (1866–1876).

Шувалов Андрей Петрович (1802–1873) — граф, обер-гофмаршал, член Придворной конторы Министерства Императорского двора, член Государственного совета.

Шувалов Петр Андреевич (1827–1889) — граф, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, с 1861 г. начальник штаба Корпуса жандармов и управляющий III Отделением, в 1864–1866 гг. лифляндский, эстляндский и курляндский генерал-губернатор, шеф Корпуса жандармов и начальник III Отделения в 1866–1874 гг., посол в Лондоне (1874–1879), член Государственного совета.

Эдуард VII (1841–1910) — английский король (1901–1910).

Экк — профессор Медико-хирургической академии.

Юсупов Феликс Феликсович, граф Сумароков-Эльстон (младший) (1887–1967) — князь, в 1915–1916 гг. учился на специальных курсах Пажеского корпуса, готовился к экзаменам на офицера, в 1914 г. женился на великой княжне Ирине Александровне, племяннице Николая II, участвовал в убийстве Распутина в декабре 1916 г.

Яковлева Амалия Ивановна — камер-юнгфера императрицы Марии Александровны.

Янышев Иоанн Леонтьевич (1826 1910) — протопресвитер собора Зимнего дворца и московского Благовещенского собора.

[1] См.: Мошенцова П. Тайны кремлевской больницы: Записки хирурга. М., 1998.

[2] ПСЗРИ. 1-е изд. Т. XI. 1722. 24 янв. № 385.

[3] Кроме этого, в штате состояли 1 акушер, 1 зубной лекарь и 1 его помощник, 3 придворных доктора, 6 гоф-хирургов, 3 штаб-лекаря, 8 лекарских помощников, 1 повивальная бабка и 1 ее помощница.

[4] В ее штате состояли: 1 главный аптекарь, 1 младший аптекарь, 2 аптекарских помощника, 2 ученика и 2 служителя. (См.: РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 2072. Л. 69.) На содержание этих медицинских структур ежегодно отпускалось 40 тыс. руб. В 1809 г. на их содержание было прибавлено еще 10,5 тыс. руб.

[5] Придворный госпиталь, Лазарет Конюшенного ведомства, Царскосельская городская больница, Гатчинский госпиталь, Петергофский дворцовый лазарет и Мариинский Павловский госпиталь.

[6] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 718. Л. 99.

[7] Придворно-медицинская часть в 1898 г.: Отчет инспекции. СПб., 1899. С. 5.

[8] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 110. Л. 2.

[9]

1 1 Ааа а, а
Ра а К
а а
2 2 3 Ааа а а
Д
3 4 Ааа а,
Аа Ма а Маа
4 ККаа Ра а
а Р
5 Ла а, Та а
. Б, Па, Д
Заа —
а
6 Ваа а а
П
-, а
Д
7 Па а,
Аа, Еа а
Н
8 Ва Оа а а
В

[10] РГИА. Ф. 479. Оп. 66. Д. 588. Л. 44.

[11] Старший аптекарь; младший аптекарь; старший аптекарский помощник — 2 чел.; младшие аптекарские помощники — 4 чел.; служители — 4 чел.

[12] РГИА. Ф. 479. Оп. 1.Д. 273.

[13] Там же. Л. 17.

[14] Обзор деятельности Министерства Императорского Двора и Уделов за время царствования в Бозе почившего Государя Императора Александра III. 1881–1894. Кн. 2.4. 1.СП6., 1901. С. 255

[15] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 711. Л. 26.

[16] Тамже. Д. 718. Л. 53

[17] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 2072. Л. 74.

[18] РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 295. Л. 3.

[19] Там же

[20] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 50. Л. 1

[21] Там же. Д. 27. Л. 1.

[22] Санкт-Петербургский госпиталь; Царскосельский госпиталь с богадельней; Петергофский госпиталь с детской больницей; Гатчинский госпиталь с богадельней.

[23] Вельяминов НА. Воспоминания об императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С 253.

[24] Обзор деятельности Министерства Императорского Двора и Уделов за время царствования в Бозе почившего Государя Императора Александра III. 1881–1894. Кн. 2.4. 1.СПб., 1901. С. 25.

[25] РГИА. Ф. 479. Оп. 6(1). Д. 940. Л. 1.

[26] 4 врача и 5 лекарских помощников

[27] 14 врачей, из них 2 чел. для Москвы

[28] 1 старший врач для Петербурга и общего руководства и 3 младших врача для Царского Села, Гатчины и Петергофа.

[29] Ранее было только 6 сестер милосердия в Петербургском госпитале.

[30] РГИА. Ф. 508. Оп. 1. Д. 660. Л. 38 об.

[31] Там же. Л. 227.

[32] РГИА. Ф. 508. Оп. 1. Д. 2559. Л. 222.

[33] Там же. Д. 1906. Л. 172, 176.

[34] Там же. Л. 178.

[35] Сорокина Т.С. История медицины. М., 2004. С. 359.

[36] Портфель графа А.Х. Бенкендорфа: Мемуары шефа жандармов // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 348.

[37] Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 188.

[38] Там же

[39] Портфель графа А.Х. Бенкендорфа: Мемуары шефа жандармов // Николай I, Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 359.

[40] Девятова С. Для какого декольте шею мыть? // Родина. 2003. № 7. С. 101.

[41] Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий. Строительство. 1989. С. 191.

[42] РГИА. Ф. 469. Оп. 9. Д. 340. Л. 33 об. // О расходах по сопровождению фрейлины Тютчевой 2-й за границу. 1859.

[43] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 588. Л. 55.

[44] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 355. Л. 1–29.

[45] РГИА. Ф. 469. Оп. 9. Д. 340. Л. 33 об.

[46] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 2093. Л. 4.

[47] Там же. Л. 31.

[48] Обзор деятельности Министерства Императорского Двора и Уделов за время царствования в Бозе почившего Государя Императора Александра III. 1881–1894. Кн. 2.4. 1.СПб, 1901. С. 90.

[49] Там же. С. 39.

[50] Яковлев В.И. Александровский дворец-музей в Детском Селе. Л., 1927. С. 138.

[51] РГИА. Ф. 475. Оп. 2. Д. 1. Л. 106.

[52] Успенский А.И. Павловский дворец // Записки Императорского Московского Археологического общества. М, 1913. Т. 24. С. 446.

[53] Вильчковский С.Н. Царское село. СПб., 1911. С. 140.

[54] РГИА. Ф. 475. Оп. 1. Д. 472. Л. 14.

[55] РГИА. Ф. 536. Оп. 1.Д. 760. Л. 12.

[56] Сводный каталог культурных ценностей, похищенных и утраченных в период Второй мировой войны. Т. 5. Государственный музей-заповедник «Гатчина». Кн. 3. Гатчинский дворец. М., 2006.

[57] Воспоминания о младенческих годах Императора Николая Павловича, записанные Им собственноручно // Николай Первый и его время. Т. 1. М., 2000. С. 74.

[58] Девятова С. Для какого декольте шею мыть? // Родина. 2003. № 7. С. 102.

[59] Петергоф. Новые поступления. 2003–2005. Петергоф. 2005. № 646.

[60] Молин Ю.А. Романовы. Путь на Голгофу. Взгляд судебно-медицинского эксперта. СПб., 2002. С. 248.

[61] Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий. Строительство. 1989. С. 159.

[62] Яковлев В.И. Александровский дворец-музей в Детском Селе. Л, 1927. С. 134.

[63] РГИА. Ф. 475. Оп. 2. Д. 186. Л. 201.4. 1.

[64] ОРРНБ. Ф. 741. Оп. 2. Д. 148. Л. 109.

[65] Суслов В.А. Николай I и Эрмитаж // Клио. 2003. №2. С. 218.

[66] Яковлев В.И. Александровский дворец-музей в Детском Селе. Л., 1927. С. 134.

[67] РГИА. Ф. 475. Оп. 1. Д. 472. Л. 14.

[68] Там же.

[69] РГИА. Ф. 475. Оп. 1. Д. 743. Л. 12.

[70] Для спальни Его Величества — 2 шт., для свиты — 6 шт.

[71] РГИА. Ф. 536. Оп. 1. Д. 880. Л. 12.

[72] Сводный каталог культурных ценностей, похищенных и утраченных в период Второй мировой войны. Т. 5. Государственный музей-заповедник «Гатчина». Кн. 3. Гатчинский дворец. М., 2006. № 5245.

[73] ф. 469. Оп. 12. Ч. 1. Д.х. // Об устройстве в певческом доме вместо обыкновенных ретирадных мест ватерклозетов. 1864. 28 л.; Ф. 469. Оп. 12. Ч. 1. Д.х. // По контракту, заключенному с машинистом Алексеевым на содержание в Конюшенном доме насосов, водопроводных труб, ватерклозетов и проч. 1866. 169 л. ; Ф. 469. Оп. 12. Ч. 1. Д.х. // О расходах на содержание водоподъемной машины в придворнослужительском доме и ватерклозетах.

[74] РГИА. Ф. 469. Оп. 12. Ч. 1. Д.х. // По подряду на поставку жидкости для устранения дурного запаха в отхожих местах по зданиям придворной конторы. 1865. 184 л.

[75] Обзор деятельности Министерства Императорского Двора и Уделов за время царствования в Бозе почившего Государя Императора Александра III. 1881–1894. Кн. 2.4. 1.СПб., 1901. С. 38.

[76] РГИА. Ф. 474. Оп. 1. Д. 538 // Права и обязанности охранной команды Аничкова дворца и переписка о здании. 1879–1917 гг.

[77] Обзор деятельности Министерства Императорского Двора и Уделов за время царствования в Бозе почившего Государя Императора Александра III. 1881–1894. Ч. 1. СПб, 1901. С. 50.

[78] Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий. Строительство. 1989. С. 142.

[79] Комелова Г.Н. Апартаменты Екатерины II в Зимнем дворце // Зимний дворец. Очерки жизни императорской резиденции. Т. 1. XVIII — первая треть XIX в. СПб, 2000. С. 52.

[80] Там же. С. 125.

[81] Там же. С. 149.

[82] Башуцкий А. Возобновление Зимнего дворца в Санкт-Петербурге. СПб, 1839. С. 34.

[83]

[84] Из записок Елисаветы Николаевны Львовой // Николай Первый и его время. Т. 2. М, 2000. С. 317.

[85] Шеманский А, Гейченко С. Коттедж. Дача Николая I в Петергофе. Л, 1930. С. 22.

[86] Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий. Строительство. 1989. С. 256.

[87] РГИА. Ф. 536. Оп. 1. Д. 728. Л. 1.

[88] РГИА. Ф. 474. Оп. 1. Д. 538. Л. 8 // Права и обязанности охранной команды Аничкова дворца и переписка о здании. 1879–1917.

[89] Яковлев В.И. Александровский дворец-музей в Детском Селе. Л, 1927. С. 139.

[90] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. История любви. М, 1998. С. 136.

[91] Там же. С. 149.

[92] ОР РНБ. Ф. 741. Оп. 2. Д. 148. Л. 60.

[93] РГИА. Ф. 475. Оп. 1. Д. 381. Л. 1–5.

[94] Сводный каталог культурных ценностей, похищенных и утраченных в период Второй мировой войны. Т. 5. Гатчинский дворец. Кн. 2. М, 2004. С. 56.

[95] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 660. Л. 1.

[96] Вельяминов Н.А. Воспоминания о Д.С. Сипягине // Российский архив. Вып. 6. М, 1995. С. 381.

[97] Чазов Е. Здоровье и власть: Воспоминания «кремлевского врача». М, 1992.

[98] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 718. Л. 54.

[99] РГИА. Ф. 474. Оп. 1. Д. 538 // Права и обязанности охранной команды Аничкова дворца и переписка о здании. 1879–1917.

[100] Яковлева А.И. Воспоминания бывшей камер-юнгферы императрицы Марии Александровны // Александр Второй: Воспоминания. Дневники. СПб, 1995. С. 90.

[101] РГИА ф 536. Оп. 1. Д. 880 // Опись комнатному имуществу находящемуся в комнатах Государя императора Александра Александровича. 1888.

[102] Комелова Г.Н. Апартаменты Екатерины II в Зимнем дворце // Зимний дворец. Очерки жизни императорской резиденции. Т. 1. XVIII — первая треть XIX в. СПб, 2000. С. 52.

[103] Цит. по: Корнева Г.Н, Чебоксарова Т.Н. Любимые резиденции Императрицы Марии Федоровны в России и Дании. СПб, 2006. С. 104.

[104] Ланг А.И. Императорская яхта «Полярная звезда» в санитарном отношении. СПб, 1892. С. 6.

[105] РГИА. Ф. 469. Оп. 5. Д. 2441 // Об определении унтер-офицера Никифорова к смотрению за чистотою по кухням высочайшего Двора. 1841.

[106] Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания. М, 1989. С. 18.

[107] РГИА. Ф. 479. Оп. 2. Д. 197. Л. 1 // О химическом исследовании продуктов употребляемых при дворе. 1852 г.

[108] Там же. Л. 2 // О химическом исследовании употребляемых для Стола при высочайшем дворе, некоторыхтприпасов. 1852–1853.

[109] Там же. Л. 3.

[110] РГИА. Ф. 469. Оп. 1. Ч. 1. Д. 449. Л. 25 // О пребывании Государыни Императрицы в Ливадии и по возвращению оттуда в Петербург в 1863 г. 1863–1864.

[111] РГИА. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1580 // Об исследовании водки, конфет и пр. 1878 г.

[112] Корф М. Записки. М, 2003. С. 439.

[113] РГИА. Ф. 469. Оп. 10. Ч. 1. Д. 288 // По предложению гофмаршала. Относительно поданной на Высочайшие столы форелей дурного качества. 1847 г.

[114] Там же. Ч. 4. Д. 1735 // Относительно дурно приготовленного в Красном Селе для Шамиля обеда. 1861 г.

[115] Эвальд А.В. Рассказы о Николае I // Николай Первый и его время. Т. 2. М, 2000. С. 274.

[116] РГИА. Ф. 469. Оп. 10. Ч. 1. Д. 449. Л. 1 // О пребывании Государыни императрицы в Ливадии и по возвращению оттуда в Санкт-Петербург в 1863 г. 1863–1864.

[117] РГИА. Ф. 536. Оп. 1. Д. 499. Л. 9 // О распоряжениях и расходах по путешествию Их Императорских Величеств в финляндские шхеры. 1888.

[118] Сливовица — 1 бут, старой водки — 2, яблочного квасу — 60, хлебного квасу — 60, Лангоа — 20, Хей-дзик — 20, Понте-капе — 30, коньяк № 1 — 1, рому — 3 бут.

[119] Там же. Л. 12.

[120] Светлани Г, Капков С. Товарищ Его высочества. СПб, 2002. С. 50.

[121] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 500. Л. 2.

[122] Богданович А. Три последних самодержца. М, 1990. С. 258.

[123] Нарышкина Е.А. Мои воспоминания. СПб, 1906. С. 344.

[124] Буксгевден С. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы всероссийской. М, 2006. С. 25.

[125] Там же. С. 168.

[126] Там же. С. 239.

[127] РГИА. Ф. 508. Оп. 1. Д. 547. Л. 1.

[128] Там же. Л. 3.

[129] Там же. Л. 16.

[130] Комелова Г.Н. Апартаменты Екатерины II в Зимнем дворце // Зимний дворец: Очерки жизни императорской резиденции. Т. 1. XVIII — первая треть XIX в. СПб, 2000. С. 73.

[131] Страницы из дневников императрицы Марии Федоровны. 1825–1826 // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 134.

[132] Бесценное: из коллекции Алмазного фонда России. М, 2005. № 98.

[133] Из альбомов императрицы Александры Федоровны // Николай I. Муж. Отец. Император. М, 2000. С. 163.

[134] Яковлева Л.А. Швейцарские часы и табакерки XVII-XX века. СПб., 1997. С. 83.

[135] Бесценное: из коллекции Алмазного фонда России. М., 2005. № 120.

[136] Яковлева Л.А. Швейцарские часы и табакерки XVII-XX века. СПб., 1997. С. 79.

[137] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1. Д. 116. Л. 1.

[138] Сон юности: Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 233.

[139] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 968. Л. 6.

[140] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(209/2707). Д. 164. Л. 3.

[141] Там же. Л. 12.

[142] Скурлов В.В. Поставщики Высочайшего двора. СПб., 2002.

[143] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 110. Л. 33 об.

[144] Там же. Л. 26.

[145] Там же. Л. 4.

[146] Маркус. Краткое руководство для врачей к познанию Российских законов учреждений и государственной службы. СПб, 1843. С. 51

[147] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 8. Л. 1.

[148] Там же. Д. 494. Л. 1.

[149] Обзор деятельности Министерства Императорского Двора и Уделов за время царствования в Бозе почившего Государя Императора Александра III. 1881–1894. Кн. 2.4. 1.СПб., 1901. С. 223.

[150] Российский медицинский список на 1825 г. СПб, 1825.

[151] Вагенгейм Карл, Вагенгейм Самуил, Деспин Иван, Жоли Жан, Нейман Антон, Сосерот Карл Август.

[152] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 8. Л. 1.

[153] Там же. Д. 11. Л. 1.

[154] Там же. Д. 287. Л. 1.

[155] Там же. Д. 494. Л. 3

[156] Там же. Л. 6.

[157] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 1518.

[158]

Госпиталь 1899 г. 1902 г. 1907 г.
С.-Петербургский госпиталь удалено — 8 зубов удалено — 3 удалено — 6
Царскосельский госпиталь удалено -103 удалено — 467 удалено -462
Гатчинский госпиталь удалено — 1040 пломб — 1297 удалено — 1230 пломб — 811 нет данных
Петергофский госпиталь удалено — 540 пломб — 89 удалено — 868 удалено — 1954

Придворная медицинская часть в 1899 г. Отчет инспекции. СПб., 1890. С. 65.

[159] Весь Петербург на 1915 г. СПб, 1915. С. 696–697.

[160]

№№ Сословие 1905 г. 1906 г. 1907 г.
1. Крестьяне 67,9% 58,5% 64,8%
2. Мещане 8,8% 13,7% 13,2%
3. Лица разного звания 15,7% 20,5% 14,3%
4. Дворяне 7,6% 7,396 7,7%

Придворная медицинская часть в 1907 г. Отчет инспекции. СПб., 1909. С. 46.

[161] Ламздорф В.Н. Дневник. 1886–1890. Минск. 2003. С. 26.

[162] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 203.

[163] Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 3. 1914–1915. М, 1923. С. 490, 494, 498.

[164] Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 4. 1916–1917. М, 1926. С. 75.

[165] Российский Медицинский список. 1916. СПб, 1916. С. 33.

[166] Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 4. 1916–1917. М, 1926. С. 111, 120, 139, 145, 154.

[167] Там же. С. 305, 310, 314, 319, 322, 333, 334, 345, 350, 353.

[168] Дневники Николая II. М, 1991. С. 618.

[169] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 1. I960. С. 27.

[170] Панкратов B.C. С Царем в Тобольске // Былое. Л, № 25/26. С. 145, 156.

[171] Дневники Николая II. М, 1991. С 655–656.

[172] Боханов А. Сердечные тайны. М, 1999. С. 375.

[173] Дневники Николая II. М, 1991. С. 661.

[174] РГИА. Ф. 479. Оп. 6. Д. 1138. Л. 136.

[175] Там же. Л. 6.

[176] Там же. Л. 61.

[177] Несин В. Зимний дворец в царствование послед

него императора Николая П. СПб, 1998. С. 95.

[178] РГИА. Ф. 479. Оп. 6. Д. 1138. Л. 107.

[179] Там же. Л. 230.

[180] РГИА. Ф. 479. Оп. 6. Д. 877. Л. 26.

[181] Там же. Л. 31.

[182] Степанов И.В. Милосердия двери // Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных. М., 1999. С. 317.

[183] РГИА. Ф. 479. Оп. 6 (1). Д. 940. Л. 113.

[184] РГИА. Ф. 479. Оп. 6. Д. 565. Л. 57.

[185] Выскочков Л.В. Император Николай I: человек и государь. СПб, 2001. С. 140.

[186] Воспоминания Д.А. Скалона // Русская старина. 1907. Т. 132. №9. С. 524.

[187] Цит. по: Чулков Г. Императоры. М, 2001. С. 231.

[188] Цит. по: Выскочков Л.В. Указ. соч. С. 386.

[189] Корф М. Записки. М, 2003. С. 491.

[190] Выскочков Л.В. Указ. соч. С. 385.

[191] Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого // Исторический вестник. 1887. Т. 30. № 10. С. 49.

[192] Романов М.П. Царствование императора Николая I. СПб, 1883. С. 83.

[193] Корф М. Записки. М., 2003. С. 377.

[194] Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 // Николай I. Муж. Отец. Император. М, 2000. С. 245.

[195] Письма Николая Павловича И.Ф. Паскевичу. 1832–1847 // Николай I. Муж. Отец. Император. М, 2000. С. 464.

[196] Из записок барона (впоследствии графа) М.А. Корфа // Русская старина. 1900. Т. 102. № 4. С. 28.

[197] Татищев С.С. Император Николай 1 и иностранные дворы: Исторические очерки. СПб, 1889. С. 30.

[198] Молин Ю. Романовы. Путь на Голгофу. СПб, 2002 С. 369.

[199] Из записок барона (впоследствии графа М.А. Корфа // Русская старина. 1900. Т. 102. № 5. С. 268.

[200] Каменская М. Воспоминания. М, 1991. С. 117–118

[201] Выскочков Л.В. Указ. соч. С. 413.

[202] Из записок барона (впоследствии графа М.А. Корфа // Русская старина. 1900. Т. 102. № 5. С. 278.

[203] Дубельт Л.В. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. VI. М, 1995. С. 233.

[204] Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М. 1990. С. 79.

[205] Письма Николая Павловича И.Ф. Паскевичу 1832–1847 // Николай I. Муж. Отец. Император. М, 2000 С. 481.

[206] Ильченко Д.В. Император Николай Павлович в уездном городе Чембаре с 25 августа по 8 сентября 1836 г. // Русская старина. 1882. Т. 36. № 12. С. 523–534.

[207] Письма Николая Павловича И.Ф. Паскевичу. 1832–1847 // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 483.

[208] Корф М. Записки. М, 2003. С. 442.

[209] Там же. С. 78.

[210] Цит. по: Белякова 3. Великие князья Николаевичи. В высшем свете и на войне. СПб, 2002. С. 36

[211] Суслов В.А. Николай I и Эрмитаж // Клио. 2003. №2 (21). С. 211.

[212] Соколов И. Воспоминания о Государе Николае Павловиче // Русский архив. 1886. Кн. 1. С. 211.

[213] Тарле Е.В. Крымская война. Собр. соч. Ч. II. Т. IX. М, 1959. С. 234.

[214] Последние минуты в Бозе почившего императора Николая Павловича // Санкт-Петербургские ведомости. 1855. 24 февр. №42.

[215] Описание хода болезни в Бозе почившего императора Николая Павловича // Северная пчела. 1855. 26 февр. № 44.

[216] Там же.

[217] Татищев С. Император Александр II. Т. 1. СПб, 1903. С. 133.

[218] Описание хода болезни в Бозе почившего императора Николая Павловича // Северная пчела. 1855. 26 февр. № 44.

[219] Шидловский А.Ф. Болезнь и кончина императора Николая Павловича // Русская старина. Т. 86. № 4–6. С 617.

[220] Там же.

[221] На дату 16 февраля указывает биограф императора Александра II С. Татищев (см.: Татищев С. Император Александр II. Т. 1. СПб., 1903. С. 135), но надо заметить, что в Отчете «Последние минуты в Бозе почившего императора Николая Павловича» указывается, что он передал ведение текущих дел цесаревичу еще 12 февраля 1855 г. (См.: Санкт-Петербургские ведомости. 1855. 4 февр. № 42). Е.В. Тарле отмечает, что цесаревич пишет письма в Крым 1 5 февраля (см.: Тарле Е.В. Крымская война. Собр. соч. Ч. II. Т. IX. М., 1959. С. 310).

[222] Мещерский В.П. Мои воспоминания. Ч. 1. 1850–1865. СПб, 1897. С. 35.

[223] Описание хода болезни в Бозе почившего императора Николая Павловича // Северная пчела. 1855. 26 февр. № 44.

[224] Там же.

[225] Татищев С. Император Александр II. Т. 1.СП6., 1903. С. 135.

[226] Дубельт Л.В. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. VI. М, 1995. С. 238.

[227] Шидловский А.Ф. Болезнь и кончина императора Николая Павловича // Русская старина. Т. 86. № 4–6. С. 620.

[228] Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. XIII. СПб., 1899. С. 384.

[229] Санкт-Петербургские ведомости. 1855. 18 февр. № 37.

[230] Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 81.

[231] Там же. С. 82.

[232] Фредерикс М.П. Из воспоминаний баронессы М.П. Фредерикс // Исторический вестник. 1898. № 2. С. 476.

[233] Там же. С. 478.

[234] Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 82.

[235] Описание хода болезни в Бозе почившего императора Николая Павловича // Северная пчела. 1855. 26 февр. № 44.

[236] Дубельт Л.В. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. VI. М., 1995. С 269.

[237] РГИА. Ф. 958. Оп. 1. Д. 762. Л. 1–2.

[238] Дубельт Л.В. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. VI. М., 1995. С. 272–274.

[239] Последние часы жизни императора Николая Первого. СПб., 1855. С. 12–14.

[240] Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 89.

[241] Там же. С. 90.

[242] Там же. С. 86.

[243] Татищев С. Император Александр II. Т. 1. СПб., 1903. С. 135.

[244] Дубельт Л.В. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. VI. М., 1995. С. 269.

[245] Николаев В. Александр II — человек на престоле. Мюнхен. 1986. С. 222.

[246] Выскочков Л.В. Указ. соч. С. 397.

[247] Великого князя Николая Александровича (Никсу), умершего в апреле 1865 г.

[248] Выскочков Л.В. Указ. соч. С. 400.

[249] Дубельт Л.В. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. VI. М, 1995. С. 140.

[250] Яковлева А.И. Воспоминания бывшей камер-юнгферы Императрицы Марии Александровны // Исторический вестник. 1888. № 2. С. 413.

[251] Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. XIII. СПБ., 1899. С. 388.

[252] Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 93.

[253] Молин Ю. Романовы. Путь на Голгофу. СПб., 2002. С. 308.

[254] Андреевский Э.С. Записки. Т. 1. Одесса. 1913. С. 89.

[255] Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 96.

[256] Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. XIII. СПБ., 1899. С. 393.

[257] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 741. Л. 2, 6.

[258] Там же. Л. 5.

[259] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 742. Л. 5.

[260] Фредерикс М.П. Из воспоминаний баронессы М.П. Фредерикс // Исторический вестник. 1898. № 2. С. 481.

[261] Дубельт Л.В. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. VI. М, 1995. С. 269.

[262] Шидловский А.Ф. Болезнь и кончина императора Николая Павловича // Русская старина. 1896. Т. 86. № 4–6. С. 624.

[263] Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 94.

[264] Там же. С. 97

[265] Мещерский В.П. Мои воспоминания. 4.1. 1850–1865. СПб., 1897. С. 36.

[266] Фредерикс М.П. Из воспоминаний баронессы М.П. Фредерикс // Исторический вестник. 1898. № 2. С. 481.

[267] Мещерский В.П. Мои воспоминания. 4.1. 1850–1865. СПб., 1897. С. 36.

[268] Пеликан. Во второй половине XIX века // Голос минувшего. 1914. № 2. С. 119.

[269] Профессора Военно-медицинской (медико-хирургической) академии. 1798–1998. СПб., 1998. С. 50.

[270] Андреевский Э.С. Записки. Т. 1. Одесса. 1913. С. 128.

[271] Николаев В. Александр II — человек на престоле. Мюнхен. 1986. С. 223.

[272] Весной 1850 г. К.Ф. Боссе, по Высочайшему повелению, сопровождал великих князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича во время путешествия их по России. В 1851 г. он снова сопровождал великих князей в путешествии их по России, а в 1852 г. совершил вместе с ними два путешествия за границу. Вернувшись из второго путешествия, Боссе был назначен в ноябре 1851 г. главным доктором 1-го Военно-сухопутного госпиталя. Почти в то же время ему было Высочайше повелено состоять при великих князьях Николае и Михаиле Николаевичах, и впоследствии он сопровождал их четыре раза в различных путешествиях. 29 апреля 1853 г. Боссе был назначен лейб-хирургом Высочайшего двора. В 1854 г. он сопровождал великих князей в Крым и за трудности военной жизни при обороне Севастополя был награжден орденом Св. Владимира 3-й степени с мечами (23 декабря 1854 г.). Следует подчеркнуть, что весь 1855 год Боссе провел в путешествиях в Варшаву, Николаев и Ревель.

[273] Нахапетов Б.А. Лейб-медики российских императоров // Вопросы истории. 2000. № 1. С. 111.

[274] Плетнев П.А. Сочинения и переписка. Т. III. СПб., 1885. С. 424.

[275] Молин Ю. Романовы. Путь на Голгофу. СПб., 2002. С. 381.

[276] Австрийский посол

[277] Доктор Мандт о последних неделях императора Николая Павловича // Русский архив. 1905. Кн. 2. С. 479–480.

[278] РГИА. Ф. 469. Оп. 6. Д. 1423. Л. 1, 2 // О выдаче заграничного паспорта лейб-медику Мандту. 1855.

[279] Там же. Д. 1645. Л. 1 // О выдаче заграничного паспорта лейб-медику Мандту. 1856.

[280] Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 250.

[281] При Александре II лейб-медик Н.Ф. Здекауер также носил звание консультанта.

[282] РГИА. Ф. 469. Оп. 5. Д. 4338. Л. 3 // О взыскании с действительного статского советника Мандта за орден Св. Станислава 1 ст. 90 руб.

[283] РГИА. Ф. 469. Оп. 6. Д. 371. Л. 2 // Об отводе лейб-медику Мандту комнат в Зимнем дворце, тех самых кои он занимал в 1849 г.

[284] РГИА. Ф. 469. Оп. 10. Д. 1518. Л. 2 // Об отпуске лейб-медику Мандту дорожного экипажа в Варшаве для обратного его возвращения из заграницы в Санкт-Петербург. 1851 г.

[285] Пеликан. Во второй половине XIX века // Голос минувшего. 1914. №2. С. 118–119.

[286] Фредерикс М.П. Из воспоминаний баронессы М.П. Фредерикс // Исторический вестник. 1898. № 2. С. 478.

[287] Шмигельский М. Исторический очерк кафедры госпитальной терапевтической клиники Императорской Военно-Медицинской Академии (1840–1897 гг.). Диссертация на степень доктора медицины. СПб., 1897. С. 86.

[288] Фредерикс М.П. Из воспоминаний баронессы М.П. Фредерикс // Исторический вестник. 1898. № 2. С. 481.

[289] Там же.

[290] Корф М. Записки. М., 2003. С. 54.

[291] Цит. по: Пахомова-Грейс В. Адини и ее приданное // Наше наследие. 2000. № 5. С. 46.

[292] Ein deutscher Arzt am Hofe Kaiser Nikolaus I. Von Russland. Lebenserinnerungen von Professor Martin Mandt. Munchen und Leipzig. 1917.

[293] Цит. по: Пахомова-Грейс В. Адини и ее приданное // Наше наследие. 2000. № 5. С. 48.

[294] Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 288.

[295] Там же. С. 307.

[296] Корф М. Записки. М., 2003. С. 287.

[297] Там же.

[298] Там же. С. 347.

[299] Там же. С. 377.

[300] Там же. С. 392.

[301] Там же. С. 405.

[302] Там же. С. 442.

[303] Кремлевская медицина (от истоков до наших дней). М, 2000. С. 60.

[304] Нахапетов Б.А. В попечении о государевом здравии (лейб-медики российских императоров). М., 2003. С. 52.

[305] Его предшественником-гомеопатом был доктор Триниус, которого еще в 1824 г. назначили лейб-медиком Александра I. В 1827 г. он был уволен от должности с сохранением содержания в виде пожизненной пенсии. (Боянус К. Гомеопатия в России. Исторический очерк. М., 1882. С. 11).

[306] Шмигельский М. Исторический очерк кафедры госпитальной терапевтической клиники Императорской Военно-Медицинской Академии (1840–1897 гг.). Диссертация на степень доктора медицины. СПб., 1897. С. 89.

[307] Фредерикс М.П. Из воспоминаний баронессы М.П. Фредерикс // Исторический вестник. 1898. № 2. С. 481.

[308] Корф М. Записки. М., 2003. С. 442.

[309] РГИА. Ф. 479. Оп. 375/1694. Д. 285. Л. 2.

[310] Мария Паткуль. 1822–1890 // Тайны царского двора (из записок фрейлин): Сборник. М., 1997. С. 349.

[311] Головин К. Мои воспоминания. Т. 1. СПб., 1908. С. 36.

[312] Золотуха, или скрофулез, вышедший из употребления термин; частично соответствует современному представлению о туберкулезе кожи и лимфатических узлов у детей с экссудативным диатезом (см.: Советский энциклопедический словарь. М., 1981. С. 472).

[313] Оом Ф.А. Воспоминания. 1826–1865. М., 1896. С. 58. Имеется в виду г. Хаапсалу в Эстонии.

[314] РГИА. Ф. 540. Оп. 1 (1369). Св. 26. Д. 64. Л. 2.

[315] Там же. Л. 8.

[316] Там же. Л. 24.

[317] До 2631 руб. в год, а также производились ежегодные выплаты квартирных денег в размере 1000 руб. в год.

[318] Мещерский В.П. Мои воспоминания. Ч. 1. 1850–1865. СПб., 1897. С. 371.

[319] Чичерин Б.Н. Воспоминания. М., 1929. С. 124.

[320] С.Д. Шереметев в воспоминаниях упомянул, что он считает необходимым «оградить читающих записки Ф.А. Оома от чрезмерного к ним доверия … к его запискам следует отнестись с крайней осторожностью» (см.: Шереметев С.Д. Воспоминания об окружении наследника престола // Источник. 1998. № 2. С. 17).

[321] Оом Ф.А. Воспоминания. 1826–1865. М., 1896. С. 40.

[322] Литвинов Н.П. Из дневника // Исторический вестник. 1907. № 1,2, 3. С. 41.

[323] Кн. Мещерский В.П. Мои воспоминания. Ч. 1. 1850–1865. СПб., 1897. С. 369–370.

[324] Литвинов Н.П. Из дневника // Исторический вестник. 1907. № 1, 2, 3. С. 42.

[325] Кн. Мещерский В.П. Мои воспоминания. Ч. 1. 1850–1865. СПб., 1897. С. 371.

[326] Там же. С. 376.

[327] РГИА. Ф. 540. Оп. 17/1369.Д. 161.Л. 28–119.

[328] Кн. Мещерский В.П. Мои воспоминания. Ч. 1. 1850–1865. СПб., 1897. С. 375.

[329] Оом Ф.А. Воспоминания. 1826–1865. М., 1896. С. 93.

[330] Чичерин Б.Н. Воспоминания. М., 1929. С. 153.

[331] Оом Ф.А. Воспоминания. 1826–1865. М., 1896. С. 108.

[332] Нелатон Огюст (1807–1873), французский хирург; Рейс Пьер Франсуа (1793–1867), знаменитый французский врач, академик.

[333] Русский биографический словарь. СПб., 1914. С. 375.

[334] Литвинов Н.П. Из дневника // Исторический вестник. 1907. № 1,2,3.

[335] Оом Ф.А. Воспоминания. 1826–1865. М., 1896. С. 115.

[336] Там же. С. 118.

[337] Кн. Вяземский П.А. Вилла Бермон. СПб., 1865. Сб.

[338] Оом ФА. Воспоминания. 1826–1865. М, 1896. С. 118.

[339] Там же. С. 119.

[340] Оом ФА. Воспоминания. 1826–1865. М., 1896. С. 120.

[341] Валуев ПА. Дневник. 1865–1876. Т. 2. М, 1961. С. 31.

[342] Оом ФА. Воспоминания. 1826–1865. М, 1896. С. 125.

[343] Татищев С. Император Александр II. Ч. 1. СПб., 1903. С. 527.

[344] Валуев ПА. Дневник. 1865–1876. Т. 2. М, 1961. С. 32.

[345] Опольцер Иоганн. 1808–1871. Профессор Пражского университета с 1841 г., в Мюнхене с 1848 г., в Вене с 1850 г.

[346] Рако Н.И. Заметки из дневника // Русская старина. 1915. №4. С. 144.

[347] Кн. Мещерский В.П. Мои воспоминания. Ч. 1. 1850–1865. СПб., 1897. С. 445.

[348] Литвинов Н.П. Из дневника // Исторический вестник. 1907. № 1,2,3.

[349] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 7. Л. 14.

[350] О кончине цесаревича Николая Александровича // Русский архив. 1916. Кн. 4. С. 356.

[351] Валуев ПА. Дневник. 1865–1876. Т. 2. М., 1961. С. 35.

[352] Оом ФА. Воспоминания. 1826–1865. М, 1896. С. 129.

[353] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 89. Л. 2.

[354] Одоевский В.Ф. Текущая хроника и особые происшествия. 1859–1869 //Литературное наследство. 1935. №22/24. С. 196.

[355] Шереметев С. Воспоминания. 1863–1865. СПб., 1899. С. 21.

[356] Валуев ПА. Дневник. 1865–1876. Т. 2. М, 1961. С. 35.

[357] Там же. С. 41.

[358] Кн. Мещерский В.П. Мои воспоминания. Ч. 1. 1850–1865. СПб, 1897. С. 385.

[359] Оом ФА. Воспоминания. 1826–1865. М., 1896. С. 129–130.

[360] Чичерин Б.Н. Воспоминания. М, 1929. С. 160.

[361] Из Придворной конторы: жалованья 858 р, столовых 418 р., квартирных 1000 р.; по званию старшего ординатора Киевского военного госпиталя: жалованья 414 р., столовых 165 р, квартирных 285 р.43 к, прибавочных 83 р. 25 к.; по званию профессора Императорской Медико-хирургической академии 1401 р.

[362] РГИА. Ф. 540. Оп. 1.(1369). Д. 172. Л. 55.

[363] Там же. Д. 180. Л. 1.

[364] Профессора военно-медицинской академии (1798–1998). СПб, 1998. С. 126.

[365] Крылов А, Барковец А. Неизвестный император. М., 1997. С. 8.

[366] Боханов А. Император Александр III. M, 1998. С. 55.

[367] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М, 1998. С. 171.

[368] Радзинский Э. Николай II: жизнь и смерть. Т. 1. М., 1998. С. 20.

[369] Обнинский В.П. Последний самодержец. М, 1992. Сб.

[370] Письма Победоносцева к Александру III. M., 1925. Т. 1. С. 7.

[371] Дневник Д.А. Милютина. М, 1949. Т. II. С. 33.

[372] Клейнмихель М. Из потонувшего мира. Пг.: М, 1923. С. 30.

[373] Там же.

[374] Лир Ф. Глава «августейшего» романа (Из семейной хроники дома Романовых) // Аргус. 1917. № 8. С. 26.

[375] А.С. Суворин записал в дневнике 26 марта 1893 г. разговор с воспитателем Николая Константиновича — Григоровичем: «Год и два месяца был воспитателем сына Константина Николаевича, Николая Константиновича, которого родители ненавидели. К Николаю Константиновичу (укравшему будто бы ризу с иконы у матери) относился с симпатией… Когда он был юношей и жил в Мраморном дворце, то к нему водили … девок по целым десяткам» (см.: Суворин А.С. Дневник. М, 1992. С. 35).

[376] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 675. Л. 28.

[377] Там же. Л. 32–33.

[378] Хивинский поход 1873 г. в описании великого князя Николая Константиновича // Источник. 2002. № 4. С. 19.

[379] Лир Ф. Указ. соч. С. 35.

[380] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 675. Л. 56 об.

[381] Нарышкина Е.А. Мои воспоминания. СПб, 1906. С. 370.

[382] Перетц Е.А. Дневник Государственного секретаря. 1880–1883. М, 1927. С. 161.

[383] Витте С.Ю. Воспоминания. М, 1960. Т. 1. С. 224.

[384] Клейнмихель М. Указ. соч. С. 32.

[385] Цит. по: Красюков Р.Г Великий князь Николай Константинович (опыт биографии) // Историческая генеалогия. Вып. 5. 1995. С. 71.

[386] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 675. Л. 53.

[387] Лир Ф. Указ. соч. С. 38.

[388] Клейнмихель М. Указ. соч. С. 33.

[389] Милютин Д.А. Дневник. М, 1947. Т. 1. 1873–1875. С. 153. (и поступать с ним, как с сумасшедшим).

[390] Цит. по: Красюков Р.Г. Великий князь Николай Константинович (опыт биографии) // Историческая генеалогия. Вып. 5. 1995. С. 72.

[391] Там же. С. 72.

[392] Милютин Д.А. Указ. соч. С. 153.

[393] Кони А.Ф. И.М. Балинский (1827–1902) // Врачебное дело. 1927. № 7. Харьков. С. 482.

[394] РГИА. Ф. 435. Оп. 1.Д. 5.Л. 14 об.

[395] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 675. Л. 66 об.

[396] Там же.

[397] Лир. Ф. Указ. соч. С. 46.

[398] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 675. Л. 169–170.

[399] Лир. Ф. Указ. соч. С. 46.

[400] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 675. Л. 68.

[401] Лир Ф. Указ. соч. С. 15.

[402] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д.81. Л. 3 об.

[403] Министр Императорского двора А.В. Адлерберг, статс-секретарь князь П.А. Зануев, министр внутренних дел генерал-адъютант А.Е. Тимашев, председатель Департамента законов Государственного совета статс-секретарь князь С.Н. Урусов, государственный контролер генерал-адъютант Грейг, генерал-адъютант Почанов, министр юстиции статс-секретарь граф К.М. Пален.

[404] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 675. Л. 200.

[405] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Л. 4.

[406] Там же. Л. 1 -1 об.

[407] Клейнмихель М. Указ. соч. С. 33.

[408] Лавров. Сборник. 1874. Т. III. С. 91 -92.

[409] РГИА. Ф. 435. Оп. 1.Д. 10. Л. 4.

[410] До этого Николая Константиновича лечили в Ореанде (Крым, 1875 г.), с. Смоленском Владимирской губернии, в г. Умани под Киевом (1875 г.), вновь в Ореанде, в с. Тыврово близ Винницы Подольской губернии.

[411] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1.Д. 63. Л. 7–11.

[412] Милютин Д.А. Дневник. М., 1950. Т. 3. 1878–1880. С. 67.

[413] Там же. С. 74.

[414] Там же. С. 227.

[415] РГИА. Ф. 1282. Оп. З.Д. 1021. Л. 20.

[416] Там же. Л. 24.

[417] РГИФ. Ф. 1614. Оп. 1. Д. 63. Л. 12.

[418] Клейнмихель М. Указ. соч. С. 34.

[419] Перетц Е.А. Указ. соч. С. 55.

[420] Клейнмихель М. Указ. соч. С. 34.

[421] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1. Д. 63. Л. 14.

[422] Боханов А. Император Александр III. M., 1998. С. 331.

[423] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1.Д. 63. Л. 16.

[424] Там же. Л. 17 об.

[425] РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 350. Л. 3.

[426] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 15. Л. 1.

[427] Там же. Л. 1–2.

[428] К.Р. Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998; Гавриил Константинович. В Мраморном дворце. Нью-Йорк, 1955.

[429] ОР РНБ. Ф. 601. Д. 28. Л. 14.

[430] Клейнмихель М. Указ. соч. С. 36.

[431] Витте С.Ю. Воспоминания. М., I960. Т. 1. С. 224–225.

[432] Красюков Р.Г. Указ. соч. С. 78.

[433] Дрейер В.Н. фон. На закате империи. Мадрид. 1965. С. 42.

[434] Розенбах (1836–1901), генерал-адъютант, в 1884–1889 гг. Туркестанский военный губернатор.

[435] Половцев А.А. Дневник Государственного секретаря. М, 1966. Т. 2. 1887–1892. С. 107.

[436] Клейнмихель М. Указ. соч. С. 36.

[437] Дрейер В.Н. фон. На закате империи. Мадрид. 1965. С. 42.

[438] В его состав вошли обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев, военный министр А.Н. Куропаткин, министр юстиции Н.В. Муравьев, министр внутренних дел Д.С. Сипягин, министр земледелия и государственных имуществ А.С. Ермолов.

[439] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 690. Л. 2–15.

[440] Там же. Л. 17.

[441] Там же. Л. 110.

[442] Там же. Л. 122.

[443] Там же. Л. 252.

[444] Там же.

[445] Там же. Л. 259.

[446] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 208. Л. 1 об., 4.

[447] Правительственный вестник. 1915. 21 нояб./ 4 дек. № 270.

[448] Клейнмихель М. Указ. соч. С. 36.

[449] Боханов А. Российский императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. М., 1992. С. 132.

[450] Красюков Р.Г. Указ. соч. С. 78.

[451] Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий. Л. 1989. С. 256.

[452] Белякова 3. Великие князья Николаевичи. В высшем свете и на войне. СПб., 2002. С. 36.

[453] РГИА. Ф. 469. Оп. 10 (ч. 1). Д. 177.

[454] Придворная охота. М., 2002. С. 254.

[455] Татищев С. Император Александр II, его жизнь и царствование. Т. 1. СПБ, 1903. С. 73.

[456] Общая инструкция, данная нам Государем по случаю предпринимаемого путешествия по России в 1837 г. // Николай Первый и его время. Т. 1. М, 2000. С. 174.

[457] Корф М. Записки. М, 2003. С. 394.

[458] Там же. С. 402.

[459] РГИА. Ф. 540. Оп. 1.(17/1369). Д. 11. Л. 1.

[460] Медико-хирург Франкенштейн начал свою службу при наследнике в 1842 г.; штаб-лекарь К.Б. Вележаев — с 1843 г.; лекарский помощник А.С. Кузьмин — с 1840 г.

[461] РГИА. Ф. 540. Оп. 1 (17/1369). Д. 66. Л. 4.

[462] РГИА. Ф. 479. Оп. 1 (375/1694). Д. 285. Л. 1 -4.

[463] Горбунова Ю.А. 1874–1880 г. в Ливадии // Наша старина. 1914. № 7. С. 664.

[464] Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001. С. 151.

[465] Здекауер Н.Ф. Воспоминания // Русская старина. 1891. С. 179–185.

[466] РГИА. Ф. 540. Оп. 17/1369. Д. 171. Л. 1 об.

[467] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1.Д. 836. Л. 46–47.

[468] РГИА. Ф. 540. Оп. 17/1369. Д. 171. Л. 8.

[469] Николаев В. Александр II — человек на престоле. Историческая биография. Мюнхен, 1986. С. 360.

[470] Вельяминов Н.А. Воспоминания о императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М, 1994. С. 254.

[471] Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001. С. 117.

[472] Там же. С. 151–152.

[473] Белоголовый Н.А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897. С. 399.

[474] Петров БД С.П. Боткин — жизнь и деятельность. М., 1982. С. 53.

[475] Министр Императорского двора и уделов граф А.В. Адлерберг.

[476] Валуев ПА. Дневник. Т. 2. 1865–1876. М, 1961. С 343.

[477] Милютин Д.А. Дневник. Т. II. 1876–1877. М, 1949. С. 51.

[478] РГИА. Ф. 469. Оп. 11. Д. 225. Л. 1 // По устройству в Зимнем Дворце пневматического аппарата (колокола) для лечения сгущенным воздухом. 1876–1881.

[479] Там же. Л. 67.

[480] Там же. Л. 10.

[481] Там же. Л. 14.

[482] Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий. Л., 1989. С. 465.

[483] Бенуа А.Н. Воспоминания // Александр Второй: Воспоминания. Дневники. СПб, 1995. С. 367.

[484] Письма С.П. Боткина из Болгарии. 1877. СПб, 1893. С. 124.

[485] Газенкампф М. Мой дневник. 1877–1878. СПб, 1908. С. 108.

[486] Письма С.П. Боткина из Болгарии. 1877. СПб, 1893. С. 226.

[487] Там же. С. 231.

[488] Там же. С. 358

[489] Татищев С. Император Александр II, его жизнь и царствование. Т. II. СПб, 1903. С. 396.

[490] Милютин Д.А. Дневник. Т. И. 1876–1877. М, 1949. С. 202.

[491] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1. Д. 218. Л. 45.

[492] Письма С.П. Боткина из Болгарии. 1877. СПб, 1893. С. 370.

[493] Милютин Д.А. Дневник. Т. П. 1876–1877. М, 1949. С. 245.

[494] Половцев А.А. Из дневника. 1877–1878 // Красный архив. Т. 33. 1929. С. 179.

[495] Толстая А.А. Записки фрейлины // Октябрь. 1993. №6. С. 145.

[496] Николаев В. Александр II — человек на престоле. Историческая биография. Мюнхен, 1986. С. 573.

[497] Горбунова ЮА. 1874–1880 г. В Ливадии. Записки // Наша старина. № 12. 1914. С. 1062.

[498] ОР РНБ. Ф. 98. Д. 14. Л. 2.

[499] В этот день температура достигала 38,6 градуса.

[500] Милютин Д.А. Дневник. 1878–1880. Т. III. M, 1950. С. 207.

[501] Там же.

[502] Сам император в момент взрыва находился вместе с семьей в Малом Фельдмаршальском зале.

[503] Раненому Федору Гаврилову на средства императрицы был сделан искусственный протез (60 руб.), ему помогли вернуться на родину и помогли устроиться на службу.

[504] РГИА. Ф. 479. Оп. 1. Д. 2082. Л. 1–8.

[505] Половцев А.А. Дневник Государственного секретаря. Т. 2. 1887–1892. М, 1966. С. 414.

[506] Толстая А.А. Записки фрейлины // Октябрь. 1993. №5. С. 119.

[507] Милютин Д.А. Дневник. 1878–1880. Т. III. М,1950. С. 271.

[508] Фет А. Мои воспоминания. 1848–1889. Ч. II. М., 1890.

[509] ГАРФ. Ф. 677. Оп. 1. Д. 666. Л. 1.

[510] Суворин А.С. Дневник. М, 1992. С. 80.

[511] Кн. Юрьевская (под псевдонимом Виктор Лаферте). Александр II. М, 2004. С. 110.

[512] Там же. С. 109. Там же. С. 109.

[513] Дворжицкий К.А. Первое марта 1881 года // Исторический вестник. 1913. № 1. С. 128.

[514] Комаров В.В. Дневник событий с 1 марта по 1 сентября 1881 г. СПб., 1882. С. 17.

[515] Кудрина Ю. Императрица Мария Федоровна. 1847–1928. М., 2000. С. 25.

[516] Милютин Д.А. Дневник. 1881–1882. Т. IV. М, 1950. С. 25.

[517] Там же. С. 29.

[518] Светлейшая княгиня Юрьевская, морганатическая жена Александра II.

[519] Толстая А.А. Записки фрейлины // Октябрь. 1993. №6. С. 143.

[520] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М., 1924. С. 46.

[521] Перетц Е.А. Дневник Государственного секретаря. 1880–1883. М., 1927.

[522] Там же. С. 49.

[523] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1. Д. 11О. Л. 1–2.

[524] Цит. по: Александр Второй. Воспоминания. Дневники. СПб., 1998. С. 351–352.

[525] Коган. Кончина Императора Александра II. Рассказ фельдшера // Исторический вестник. 1913- № 1. С. 134.

[526] Татищев С. Император Александр Второй. Его жизнь и царствование. Т. 2. СПб., 1903. С. 656.

[527] Коган. Кончина Императора Александра II. Рассказ фельдшера // Исторический вестник. 1913. № 1. С. 134.

[528] Комаров В.В. Дневник событий с 1 марта по 1 сентября 1881 г. СПб, 1882. С. 17.

[529] Коган. Кончина Императора Александра П. Рассказ фельдшера // Исторический вестник. 1913. № 1. С. 135.

[530] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 112. Л. 1 -3.

[531] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1.Д. 116. Л. 1.

[532] Перетц ЕА Дневник Государственного секретаря. 1880–1883. М., 1927. С. 29.

[533] Комаров В.В. Дневник событий с 1 марта по 1 сентября 1881 г. СПб., 1882. С. 19.

[534] Дворжицкий К.А. Первое марта 1881 года // Исторический вестник. 1913. № 1. С. 114.

[535] РГИА. Ф. 469. Оп. 11. Д. 9.

[536] РГИА. Ф. 479. Оп. 1 (375/1694). Д. 383. Л. 50

[537] Валуев П.А. Дневник министра внутренних дел. Т. II. 1865–1876. М., 1961. С. 278.

[538] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1.Д. 218. Л. 2.

[539] РГИА. Ф. 469. Оп. 11. Д. 174.

[540] Там же. Л. 3.

[541] Там же. Л. 16.

[542] РГИА. Ф. 479. Оп. 1 (375/1694). Д. 383. Л. 50.

[543] РГИА. Ф. 482. Оп. 2 (765/1941). Д. 123. Л. 1 об.

[544] Горбунова ЮА. 1874–1880 гг. в Ливадии. Записки // Наша старина. 1914. № 7. С. 664.

[545] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1. Д. 58. Л. 1–2.

[546] Валуев П.А Дневник министра внутренних дел. Т. II. 1865–1876. М., 1961. С. 381.

[547] Милютин Д.А. Дневник. 1878–1880. Т. III. M, 1950. С. 65.

[548] Горбунова Ю.А. 1874–1880 гг. в Ливадии. Записки // Наша старина. 1914. № 12. С. 1062.

[549] Милютин Д.А. Дневник. 1878–1880. Т. III. M., 1950. С. 101.

[550] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М., 1924. С. 14.

[551] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1. Д. 218. Л. 46–47.

[552] Милютин Д.А. Дневник. 1878–1880. Т. III. М., 1950. С. 151, 152.

[553] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1.Д. 218. Л. 48.

[554] Яковлева А.И. Воспоминания бывшей камер-юнгферы Императрицы Марии Александровны // Исторический вестник. 1888. № 3. С. 604.

[555] 4 сентября 1879 г.: «окончательно отказалась от переезда в Крым вследствие настоятельных требований доктора Боткина убежденного в лихорадочном свойстве здешнего климата» (см.: Милютин Д.А. Дневник. 1878–1880. Т. III. M., 1950. С. 163).

[556] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1.Д. 151. Л. 2.

[557] Милютин Д.А Дневник. 1878–1880. Т. III. M, 1950. С. 200.

[558] Толстая А.А. Печальный эпизод из моей жизни при дворе. Записки фрейлины // Октябрь. 1993. № 5. С. 102.

[559] Стоимость состава на Берлинском заводе -167 500 талеров, против 156 700 талеров на заводе Ратгебера во Франции, при прочих равных условиях. См.: РГИА Ф. 237. Оп. 1. Д. 883. Л. 2 // О заказе императорского поезда. Переписка с министерством. 1872 г.

[560] Шесть салонных вагонов и один багажный вагон.

[561] РГИА. Ф. 237. Оп. 1. Д. 889. Л. 2 //Дело Инспектора постройки Императорского поезда для заграничных путешествий. Первая доставка вагонов из Эйкупа в Варшаву и их сдача. 1873–1874 гг.

[562] Вагон Александра II; 2. Вагон Марии Александровны; 3. Вагон великой княжны; 4. Большой красный салон; 5. Вагон-столовая; 6–8. Три свитских вагона; 9. Служебный вагон; 10. Технический вагон.

[563] Устройство вентиляции и отопления по системе барона Дермиза обошлось казне в 23 564 руб.

[564] РГИА. Ф. 237. Оп. 1. Д. 887. Л. 3 //Дело инспектора постройки императорского поезда для заграничных поездок. 1872–1874 гг.

[565] РГИА. Ф. 237. Оп. 1. Д. 905. Л. 3 // О заказе и поставке мелких принадлежностей по непосредственному распоряжению министра. Императорский поезд для заграничных путешествий. 1873–1874 гг.

[566] Умывальная чашка и бак для воды

[567] Для спальни Его Величества — 2 шт., для свиты -6 шт.

[568] РГИА. Ф. 237. Оп. 1. Д. 902. Л. 2 // О недостатках в существующих вагонах, предложения относительно устранения таковых. 1873–1874 гг.

[569] Милютин Д.А. Дневник. 1878–1880. Т. III. М., 1950. С. 205.

[570] На французском языке.

[571] Милютин Д.А. Дневник. 1878–1880. Т. III. M., 1950.

[572] РГИА. Ф. 479. Оп. 1 (375/1694). Д. 383. Л. 52.

[573] Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. М, 1998. С. 82.

[574] Там же. С. 85.

[575] РГИА. Ф. 1614. Оп. 1.Д. 97. Л. 2

[576] Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. М., 1998. С. 86.

[577] Толстая А.А. Печальный эпизод из моей жизни при дворе. Записки фрейлины // Октябрь. 1993. № 5. С. 107.

[578] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 91. Л. 4–5.

[579] Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. М., 1998. С. 87.

[580] РГИА Ф. 479. Оп. 1 (375/1694). Д. 383. Л. 52.

[581] Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. М., 1998. С. 164.

[582] Масси Р.К. Николай и Александра. М., 1996. С. 10.

[583] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., I960. С. 188.

[584] Цит. по: Крылов А, Барковец А. Неизвестный император. М., 1997. С. 46.

[585] Диллон // Голос минувшего. 1917. № 5/6.

[586] Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 148.

[587] Крылов А, Барковец А. Указ. соч. С. 5.

[588] Сургучев И. Детство Императора Николая П. Париж. Б.г. С. 141.

[589] Диллон. Александр III // Голос минувшего. 1917. № 5/6. С. 86.

[590] Григорович В.Д. Царское Село. Опись предметам, имеющим преимущественно художественное значение. СПб., 1885. С. 19.

[591] Сидорова М.В. Два альбома с рисунками А.Б. Перовского // Хранители. Материалы XI Царскосельской научной конференции. СПб., 2005. С. 44.

[592] Нарышкина Е.А. Мои воспоминания. СПб., 1906. С. 344.

[593] Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001. С. 447.

[594] Там же.

[595] Князь Мещерский. Воспоминания. М., 2001. С. 541.

[596] Тайный правитель России: К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки. 1866–1895. Статьи. Очерки. Воспоминания. М., 2001. С. 157.

[597] Черевин и Александр III// Голос минувшего. 1917. № 5/6. С. 96–99.

[598] Обнинский В.П. Последний самодержец. М., 1992. С. 7.

[599] Сургучев И. Детство Императора Николая II. Париж. С. 39.

[600] Боханов А. Император Александр III. M., 1998. С. 322.

[601] Там же. С. 321.

[602] Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Academia. 1934. С. 325.

[603] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып.5. М., 1994. С. 280.

[604] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. I. M., I960. С. 331.

[605] Там же. Т. 2. М., I960. С. 40.

[606] Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 166.

[607] Дневники Николая II. М., 1991. С. 11.

[608] Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001. С. 448.

[609] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 276.

[610] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1.М., I960. С. 214.

[611] Там же. С. 275.

[612] Диллон. Александр III // Голос минувшего. 1917. № 5/6. С 89.

[613] Сводный каталог культурных ценностей, похищенных и утраченных в период Второй мировой войны. Т. 5. Гатчинский дворец. Кн. 2. М., 2004. С. 13.

[614] ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 672. С. 198.

[615] Половцев А.А. Дневник // Александр Третий: Воспоминания. Дневники. Письма. СПб., 2001. С 303.

[616] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 284.

[617] Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 174.

[618] Придворная охота. М., 2002. С. 306.

[619] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., I960. С. 197.

[620] Кони А.Ф. На жизненном пути. Т. 5. Л., 1929. С. 250.

[621] Кудрина Ю. Императрица Мария Федоровна. 1847–1828. М., 2000. С. 51.

[622] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.; Л., 1924. С. 80.

[623] Кудрина Ю. Императрица Мария Федоровна. 1847–1828. М., 2000. С. 53.

[624] Там же.

[625] К.Р. Великий князь Константин Константинович Романов: Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998. С. 135.

[626] Городская Александровская больница — 4 чел.; Железнодорожная больница — 10 чел.; Хирургическая факультетская клиника проф. В.Ф. Грубе — 9 чел.; на вокзале в царских покоях был оставлен барон К.И. Шерлеваль — главный инспектор российских железных дорог с переломом шейки бедренной кости.

[627] Воррес И. Последняя великая княгиня. М, 1998. С. 180.

[628] Боханов А. Александр III. M, 1998. С. 380.

[629] Грубе В.Ф. Врачебная помощь при крушении императорского поезда 17 октября 1888 г. близ станции Борки Курско-Харьковско-Азовской железной дороги. Харьков. 1889. С. 20.

[630] Там же. С. 35.

[631] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М, I960. С. 305.

[632] Там же. С. 399.

[633] Михай Зичи, венгр, художник. С конца 1840-х гг. учитель великой княгини Елены Павловны.

[634] Крылов А., Барковец А. Указ. соч. С. 53.

[635] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М, I960. С. 309.

[636] Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001. С. 524.

[637] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 257.

[638] Грубе В.Ф. Воспоминания об Императоре Александре III. СПб, 1898. С. 12.

[639] Там же. С. 15.

[640] Тайный правитель России: К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки. 1866–1895. Статьи. Очерки. Воспоминания. М, 2001. С. 288.

[641] Грубе В.Ф. Воспоминания об Императоре Александре III. СПб., 1898. С. 12.

[642] Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Academia. 1932. С. 231.

[643] Мария Федоровна каждое утро делала гимнастику и обливалась холодной водой. Даже в зрелые годы она могла сделать переворот через голову, опершись о кресла. Она охотно плавала в море. См.: Боханов А. Судьба императрицы. М, 2004. С. 115.

[644] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., I960. С. 296.

[645] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.; Л., 1924. С. 169–170.

[646] Письма Победоносцева к Александру III. M., 1925. Т. 2. С 341.

[647] Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001. С. 596.

[648] Письма Победоносцева к Александру III. M, 1925. Т. 2. С. 342.

[649] Мемуары графа С.Д. Шереметева. М, 2001. С. 596.

[650] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М, 1994. С. 281.

[651] Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М, 1991. С 21.

[652] РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 1783. Л. 1. 15 января Захарьин телеграфировал И.И. Воронцову-Дашкову из Москвы: «Выезжаю сегодня в субботу курьерским поездом».

[653] Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001. С. 446.

[654] М. Кшесинская в «Воспоминаниях» пишет, что «в начале года тревожные слухи стали ходить о состоянии здоровья Государя… Никто в точности не знал, насколько болен государь, но все чувствовали, что он в опасности». Кшесинская М. Воспоминания. М., 1992. С. 48.

[655] Письма Победоносцева к Александру III. M, 1925. Т. 2. С. 343.

[656] Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М., 1991. С. 24.

[657] Там же.

[658] Письма Победоносцева к Александру III. M., 1925. Т. 2. С. 343.

[659] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 58.

[660] Цит. по: Крылов А, Барковец А. Указ. соч. С. 56.

[661] Письма Победоносцева к Александру III. M, 1925. Т. 2. С. 344.

[662] Мемуары графа С.Д Шереметева. М., 2001. С. 597.

[663] Обнинский В.П. Последний самодержец // Голос минувшего. 1917. № 4. С. 52.

[664] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., I960. С 399.

[665] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М, 1994. С. 284.

[666] Боханов А. Император Александр III. M, 1998. С. 454.

[667] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 968. Л. 6.

[668] При Александре I — Виллие, при Александре II — Карелль, при Александре III — Гирш.

[669] Царь в апреле 1894 г. сообщал министру Императорского двора: «На счет Вельяминова совершенно согласен». РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 2454. Л. 183.

[670] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., I960. С. 399.

[671] Там же. С 305.

[672] Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М., 1991. С. 44.

[673] ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 672. Л. 198 (4.V).

[674] Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М, 2001. С 235.

[675] Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М, 1996. С 163–164.

[676] Цит. по: Крылов А, Барковец А. Указ. соч. С. 59.

[677] Там же.

[678] Комаровская А.Е. Последние дни императора. Из дневника // Московский журнал. 1998. № 7. С. 16.

[679] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М, 1994. С. 290.

[680] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 106.

[681] Цит. по: Крылов А, Барковец А. Указ. соч. С. 59. Вряд ли это соответствовало действительности, поскольку современники неоднократно упоминали, что Коттедж в Александрии был необычайно комфортабельной дачей. Кроме этого, в одном из писем к императрице (31 мая 1891 г.) Александр III писал о Коттедже: «…везде воздух был отличный, сухой, пахло в твоих комнатах идеально цветами и тоже хорошо протоплено… Я приказал продолжать топить все печи и камины как зимой, и теперь, действительно совершенно сухо» (см.: Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001. С. 114).

[682] Головин К. Мои воспоминания. Т. 2. СПб., 1910. С. 273.

[683] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 291.

[684] Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М., 1991. С. 70.

[685] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.; Л., 1924. С. 180–181.

[686] П.М. Попов родился в 1863 г, окончил Московский университет в 1886 г, с 1890 г. — ассистент проф. Г.А. Захарьина, защитил диссертацию «Катар желудка» в 1892 г., с 1894 г. — лейб-медик и ординарный профессор, директор факультетской терапевтической клиники Московского университета с 1896 г.

[687] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III// Российский архив. Вып. 5. М, 1994. С. 291.

[688] Боханов А. Император Александр III. M., 1998. С. 455.

[689] Воррес И. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 213.

[690] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 110.

[691] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.;Л., 1924. С. 181.

[692] Лейден Э. Последние дни Императора Александра III // Златоструй. 1910. № 3. С 51.

[693] Воррес И. Последняя великая княгиня. М, 1998. С. 213.

[694] Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М, 1996. С. 167.

[695] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 291.

[696] Правительственный вестник. 1894. 17 сент.

[697] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.;Л., 1924. С. 181.

[698] Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М, 1996. С. 167.

[699] Лейден Э. Последние дни Императора Александра III // Златоструй. 1910. № 3. С. 52.

[700] Письма Победоносцева к Александру III. M., 1925. Т. 2. С. 350.

[701] Там же. С. 353.

[702] Там же.

[703] Дневники Николая II. М, 1991. С. 78–79.

[704] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.; Л, 1924. С. 181.

[705] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 295.

[706] Дневники Николая П. М, 1991. С. 39.

[707] Лейден Э. Последние дни Императора Александра III // Златоструй. 19Ю. № 3. С. 53.

[708] Сам В.Ф. Грубе называет датой аудиенции 2 октября, но свои воспоминания он опубликовал в 1898 г., поэтому мы придерживаемся даты, приведенной в дневнике Николая II.

[709] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III// Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 300.

[710] Грубе В.Ф. Воспоминания об Александре III. СПб., 1898. С. 14.

[711] Воррес И. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 214.

[712] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.; Л., 1924. С. 182.

[713] Там же. С. 181.

[714] РГИА. Ф. 474. Оп. 1. Д. 77. Л. 1.

[715] Правительственный вестник. 1894. 5 окт.

[716] Там же. 1894. 7 окт.

[717] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 3. Л. 1–14.

[718] Лейден Э. Последние дни Императора Александра III // Златоструй. 1910. № 3. С. 53.

[719] РГИА. Ф. 919. Он. 2. Д. 2468. Л. 2–3.

[720] Сказание о приснопамятных днях 20, 21 октября и 14 ноября 1894 г. СПб., 1895. С. 2.

[721] Дневники Николая II. М, 1991. С. 40.

[722] Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М, 1991. С. 72.

[723] Сказание о приснопамятных днях 20, 21 октября и 14 ноября 1894 г. СПб., 1895. С. 2.

[724] Комаровская А.Е. Последние дни императора. Из дневника // Московский журнал. 1998. № 7. С. 12.

[725] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 304.

[726] Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М., 1991. С. 73.

[727] Дневники Николая П. М., 1991. С. 85.

[728] Грубе В.Ф. Воспоминания об Императоре Александре III. СПб., 1898. С. 15.

[729] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М, 1994. С. 305.

[730] Там же.

[731] Дневники Николая II. М., 1991. С. 42.

[732] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 3. Л. 15.

[733] Дневники Николая П. М., 1991. С. 43.

[734] Лейден Э. Последние дни Императора Александра III // Златоструй. 1910. № 3. С. 56.

[735] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 3. Л. 29.

[736] В книге А. Крылова и А. Барковца «Неизвестный император» (М., 1998. 500 экз.) напечатаны выдержки из протокола вскрытия. А. Боханов в капитальной работе «Александр III» (M., 1998) приводит только диагноз заболевания, приведшего к смерти императора. Впервые полностью диагноз был опубликован в монографии Ю. Молина «Романовы. Путь на Голгофу» в 2002 г. (100 экз.)

[737] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 3. Л. 31.

[738] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 309.

[739] Зимин И.В., Лукичев Б.Г., Клечиков В.З. История болезни и смерти императора Александра III // Нефрология. 2002. № 1. С. 106.

[740] Там же. С. 107.

[741] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.; Л., 1924. С. 182.

[742] Там же. С. 183–184.

[743] Об этом же пишет в воспоминаниях камер-лакей императора Александра III A.A. Волков «Около царской семьи», М, 1993. С. 35.

[744] Каменев М. Воспоминания о проф. Захарьине // Врачебная газета. 1910. № 4, 5.

[745] Московские ведомости. 1894. № 302.

[746] Там же.

[747] Гукасян А.Г. ГА. Захарьин. М, 1948. С. 57.

[748] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 300.

[749] Лейден Э. фон. Последние дни Императора Александра III // Златоструй. 1910. № 3.

[750] Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М, 1991. С. 75.

[751] Дневники Николая П. М, 1991. С. 43.

[752] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М.; Л., 1924. С. 183.

[753] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 968. Л. 6.

[754] РГИА. Ф. 479. Оп. 3. Д. 101. Л. 6–33; Ф. 479. Оп. 7 Д. 1316. Л. 27–34.

[755] ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 672. Л. 199.

[756] Воспоминания С.Д. Шереметева об окружении наследника престола // Источник. Документы русской истории. 1998. № 2. С. 23.

[757] РГИА. Ф. 479. Оп. 3. Д. 101. Л. 34–43.

[758] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., I960. С. 450.

[759] Вельяминов Н.А. Воспоминания об Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 31.

[760] Второй сын, Александр, родившийся 20 мая 1869 г., умер 20 апреля 1870 г.

[761] Дневники Николая П. М., 1991. С. 28.

[762] К.Р. Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998. С. 157.

[763] ГАРФ. Ф. 677. Оп. 1. Д. 919. Л. 107 // Письма великого князя Николая Александровича к Александру III.

[764] Элпидин М.К. Цесаревич. Его путешествие и покушение на его жизнь 11 мая. Женева. 1891. С. 10.

[765] Цывинский Г.Ф. 50 лет в императорском флоте. Рига. 1935. С. 93.

[766] К.Р. Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998. С. 382.

[767] Дневники Николая П. М., 1991. С. 35.

[768] Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Academia. 1934. С. 8.

[769] Половцев А.А. Дневник Государственного секретаря. Т. 2. 1887–1892. М., 1966. С. 344–345.

[770] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 78. Л. 17.

[771] Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Academia. 1934. С. 41.

[772] Там же. С. 93.

[773] РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 1276. Л. 11.

[774] Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001. С. 188.

[775] Там же. С. 192.

[776] Там же. С. 200.

[777] Половцев А.А. Указ. соч. С. 381.

[778] РГИА.Ф.919. Оп. 2. Д. 358. Л. 1–1 об.

[779] Домбровский И.Е. Памяти августейшего моряка // Дворянское собрание. 1999- № 10. С. 54.

[780] Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Academia. 1934. С. 272.

[781] Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001. С. 212.

[782] Императрица писала о нем в мае 1894 г.: «Это молодой человек, большой и сильный, очень красиво говорящий по французски» (см.: Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001. С. 222).

[783] Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001. С. 234.

[784] Там же. С. 236.

[785] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 78. Л. 2.

[786] Там же.

[787] Императрица упоминала, что креозот давался Георгию в виде пилюль.

[788] Там же. С. 274.

[789] Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001. С. 243.

[790] Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М, 1991.

[791] РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 1783. Л. 3.

[792] Дневники Николая II. М, 1991. С. 90, 92

[793] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 140.

[794] Там же.

[795] Вельяминов НА. Воспоминания об Императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 299.

[796] Там же. С. 300.

[797] Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 140.

[798] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 8. Л. 4.

[799] Там же. Л. 7.

[800] Там же. Л. 14 об.

[801] Боханов А. Российский императорский дом. М., 1992. С. 57.

[802] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 78. Л. 39.

[803] РГИА. Ф. 544. Оп. 1. Д. 14. Л. 34.

[804] Мейлунас А, Мироненко С. Указ. соч. С. 172.

[805] РГИА. Ф. 544. Оп. 1. Д. 14. Л. 124.

[806] В сентябре 1897 г. Ксения писала Николаю II: «Мы друг друга снимали в купальных костюмах (очень мило!), и раз я сняла Сандро в воде в костюме Адама!»

[807] Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 192.

[808] Там же.

[809] РГИА. 468. Оп. 46. Д. 72. Л. 9.

[810] Обнинский В.П. Последний самодержец. М., 1992. С. 71.

[811] В нем принимали участие Директор Абасту-манских минеральных вод статский советник Гопадзе; консультант тех же вод статский советник Текубьев; старший ординатор Санкт-Петербургского Семеновского Александровского военного госпиталя и прозектор, коллежский советник Бялышицкий-Бируля; старший ординатор Грозненского военного госпиталя коллежский советник Воскресенский; младший ординатор Абастуманского военного госпиталя надворный советник Максимович; почетный лейб-медик, состоящий при великом князе, доктор медицины Айканов.

[812] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 72. Л. 6.

[813] Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 194.

[814] Царь Николай II и новые мученики. Пророчества, чудеса, открытия и молитвы. Документы. М., 2000. С. 840.

[815] Там же. С. 193.

[816] Письма Победоносцева к Александру III. M., 1925. Т. 2. С. 357.

[817] Мейлунас А., Мироненко С. Указ. соч. С. 192.

[818] Письма Победоносцева к Александру III. M., 1925. Т. 2. С. 357.

[819] Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 1. М., 1990. С. 216.

[820] Среди них: Буслей К. Судовые механизмы; Мордовии П. Новейшие английские броненосцы; Индреймус И. Таблица элементов неброненосных судов французского флота (см.: РГИА. Ф. 544. Оп. 1. Д. 14. Л. 46).

[821] РГИА. Ф. 474. Оп. 1. Д. 37 // Переписка с проф. Глазенапом об устройстве по его проекту обсерватории в Абас-Тумане и заказе для нее рефрактора. Январь – март 1893.

[822] Цит. по: Николай Второй. Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С. 284.

[823] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 235.

[824] Крылов А., Барковец А. Неизвестный император. М, 1997. С. 16.

[825] Буксгевден С.К. Император Николай II, каким я его знала. Отрывки воспоминаний // Возрождение. Литературно-исторические тетради. 1957. Т. 67. Париж. С. 35.

[826] Милютин Д.А. Дневник. Т. II. 1876–1877. М, 1949. С. 66.

[827] Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных // Мордвинов А. Воспоминания. М., 1999. С. 62.

[828] Щеголев П.Е. Последний рейс Николая II. М., 1928. С. 184.

[829] Шварц А.Н. Мои воспоминания о Государе. М, 1994. С. 60.

[830] Редигер А. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 1. М., 1999. С. 548.

[831] Куропаткин А.Н. Дневник. Н.Новгород. 1923. С. 132.

[832] Пурталес. Между миром и войной. Воспоминания бывшего германского посла в России. М., 1923. С. 61.

[833] Падение царского режима. Т. VII. М., 1927. С. 393.

[834] Там же. С. 394.

[835] Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных // Буксгевден С.К. Император Николай II, каким я его знала. М., 1999. С. 40.

[836] Блок А. Последние дни старого режима // Былое. 1919. № 15. С. 47.

[837] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 292.

[838] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 100.

[839] Там же. С. 102.

[840] Алферьев В.В. Император Николай II как человек сильной воли. М., 1991. С. 147.

[841] Щеголев П.Е. Последний рейс Николая И. М., 1928. С. 116.

[842] Придворная охота. М., 2002.

[843] Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 198.

[844] Шавельский Г. Из «Воспоминаний последнего протопресвитера русской армии и флота» // Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С. 128.

[845] Данилов Ю.Н. Мои воспоминания об императоре Николае II и великом князе Михаиле Александровиче // Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С. 452.

[846] Извольский А.П. Воспоминания. М., 1989. С. 158.

[847] Последний самодержец // Голос минувшего. 1917. №4. С. 41.

[848] ГАРФ. Ф. 677. Оп. 1. Д. 919. Л. 4 5 //Письма великого князя Николая Александровича к Александру III.

[849] Гуль Р. Я унес Россию. Нью-Йорк. Т. 2. 1984. С. 202.

[850] ОР РНБ. Ф. 98. Д. 11. Л. 8.

[851] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 113.

[852] Дневники Николая П. М., 1991. С. 20.

[853] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 22.

[854] В одном из писем к Марии Федоровне (11 апреля 1892 г.) Александр III упоминает, что «Ники катался по озеру на байдарке» (см.: Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001. С. 121).

[855] Из дневника кн. В. Орлова // Былое. 1919. № 14. С. 56.

[856] Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Academia. 1934. С. 7.

[857] Акира Есимура. Цесаревич Николай в Японии. Роман. М., 2002. С. 61.

[858] Там же. С. 64.

[859] Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. М., 1998. С. 376.

[860] Акира Есимура. Цесаревич Николай в Японии. Роман. М., 2002. С. 133.

[861] Там же. С. 154.

[862] ГАРФ. Ф. 677. Оп. 1. Д. 919. Л. 107//Письма великого князя Николая Александровича к Александру III.

[863] Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Academia. 1934. С. 112.

[864] Там же. С. 114.

[865] Там же. С. 116.

[866] Там же. С. 117.

[867] «Нанес удар саблею» // Источник. 1994. № 6. С. 23.

[868] Акира Есимура. Цесаревич Николай в Японии. Роман. М., 2002. С. 196.

[869] Радзинский Э. Николай II: жизнь и смерть. М., 1998. С. 38.

[870] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М., 1924. С. 208.

[871] Суворин А.С. Дневник. М., 1992. С. 168.

[872] Гарденин Ю. (Чернов В.М.). Юбилей Николая Последнего. 1894–1904. Б.м. 1904. С. 16.

[873] ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 227. Л. 50 // Дневник великого князя Николая Александровича. Тетрадь № 12.

[874] Извольский А.Л. Воспоминания. М., 1989. С. 159.

[875] Кшесинская М. Воспоминания. М., 1992. С. 33.

[876] Горемыка А. Николай II его личность, интимная жизнь и правление. Лондон. 1906. С. 6.

[877] Последний самодержец // Голос минувшего. 1917. № 4. С. 48.

[878] Ламздорф В.Н. Дневник. 1891–1892. Минск. 2003. С. 192.

[879] Там же. С. 196.

[880] Радзинский Э. Николай II: жизнь и смерть. Т. 1. М., 1998. С. 36.

[881] Горемыка А. Николай II его личность, интимная жизнь и правление. Лондон. 1906. С. 5.

[882] Ламздорф В.Н. Дневник. 1886–1890. Минск. 2003. С. 97.

[883] Там же. С 99–100.

[884] Ламздорф В.Н. Дневник. 1886–1890. Минск. 2003. С. 119.

[885] Об этом же писала 3 ноября 1889 г. в дневнике А.В. Богданович: «Говорят, что вчера порешена свадьба нашего наследника на Маргарите Прусской». См.: Богданович А. Три последних самодержца. М., 1990. С. 120.

[886] Там же. С. 366.

[887] Маерова В. Елизавета Федоровна. Биография. М., 2001. С. 117.

[888] Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. М., 1998. С. 203.

[889] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 65.

[890] Жена императора Павла Петровича — императрица Мария Федоровна привнесла в род Романовых истинно королевскую стать и осанку. Все потомки этой четы отличались высоким ростом. Император Николай I был ростом в 189 см, его сын император Александр II — 185 см; император Александр III — 193 см. Были Романовы и под 2 метра. Однако жена императора Александра III -хрупкая и маленькая датчанка Дагмара «испортила породу» Романовых. Рост Николая II, по некоторым оценкам, составлял 168 см. Великий князь Александр Михайлович упоминает, что наследник Николай Александрович был «стройным юношей, ростом в пять футов и семь дюймов». (Александр Михайлович. В кн. «Книга воспоминаний» // Николай II: воспоминания, дневники. СПб., 1994. С. 306.) Кровь отца взяла свое при рождении младшего брата императора — Михаила Александровича, который отличался высоким ростом.

[891] ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 227. Л. 50//Дневник великого князя Николая Александровича. Тетрадь № 12.

[892] Бисмарк О. Вильгельм II. Воспоминания и мысли. М., 1923. С. 11.

[893] Там же. С. 15.

[894] Суворин А.С. Дневник. М., 1992. С. 24.

[895] Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных // Буксгевден С.К. Император Николай II, каким я его знала. М., 1999. С. 30.

[896] Ламздорф В.Н. Дневник. 1886–1890. Минск. 2003. С. 26.

[897] Щеголев П.Е. Последний рейс Николая II. М., 1928. С. 145.

[898] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., I960. С. 295.

[899] Там же.

[900] Извольский А.П. Воспоминания. М., 1989. С. 158.

[901] Вельяминов Н.А. Воспоминания об императоре Александре III // Российский архив. Вып. 5. М., 1994. С. 295.

[902] Там же. С. 308.

[903] Там же.

[904] Боханов А. Российский императорский дом. М., 1992. С. 56.

[905] Дневники Николая II. М., 1991. С. 67.

[906] Там же. С. 104.

[907] РГИА. Ф. 472. Оп. 40 (194/2682). Д. 51. Л. 13.

[908] Там же. Л. 31 об.

[909] Там же. Л. 47. Письмо Бенкендорфа барону Фредериксу от 26 октября 1900 г.

[910] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 505. Л. 1.

[911] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М., I960. С. 191.

[912] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 505. Л. 21.

[913] Там же. Л. 70.

[914] Ольденбург С.С. Царствование Императора Николая П. Т. 1. М, 1991. С 157.

[915] РГИА. Ф. 721. Оп. 1.Д. 74. Л. 11–12.

[916] Там же. Л. 13–14.

[917] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 190–191.

[918] Там же. С. 193, 195.

[919] РГИА. Ф. 948. Оп. 1. Д. 274. Л. 1–1 об.

[920] РГИА. Ф. 472. Оп. 40. Д. 51. Л. 1–27.

[921] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 205.

[922] Там же. С. 206.

[923] РГИА ф 472 Оп б7 д 53 л 181

[924] Там же. Л. 171.

[925] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 232.

[926] Богданович А.В. Дневник. Три последних императора. М., 1924. С. 253.

[927] Мосолов А. При дворе императора. Рига. 1936. С. 116.

[928] РГИА. Ф. 472. Оп. 40. Д. 51. Л. 95.

[929] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 514. Л. 2.

[930] РГИА. Ф. 721. Оп. 1.Д. 69. Л. 10.

[931] Профессор Попов пробыл в Ливадии с 31 октября до 9 декабря 1900 г. (см.: РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 359. Л. 4).

[932] Симановский Николай Петрович. Лейб-отиатр с 1897 г., академик, профессор, доктор медицины.

[933] Куропаткин А.Н. Дневник. Н.Новгород. 1923. С. 19.

[934] Записки германского кронпринца. М., 1923. С. 61.

[935] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 26.

[936] Там же. С. 29.

[937] Дневники Николая II. М., 1991. С. 443.

[938] Там же. С. 334.

[939] Дневники Николая II. М., 1991. С. 394.

[940] Из переписки Николая и Марии Романовых в 1907–1910 гг. // Красный архив. Т. 1–2 (50–51). М., 1932. С 193.

[941] Мамантов В.И. На государевой службе. Воспоминания. Таллин. 1926. С. 56.

[942] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 168.

[943] Царские дети. Сретенский монастырь. 1999. С. 422.

[944] Мосолов А. При дворе императора. Рига. 1936. С. 23.

[945] Дневники Николая П. М., 1991. С. 457.

[946] Там же. С. 521.

[947] Там же. С. 528.

[948] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915 гг. Т. III. M, 1925. С 205.

[949] Там же. С. 453.

[950] Дневники Николая II. М., 1991. С. 608.

[951] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917 гг. Т. IV. Ч. II. М., 1926. С. 224.

[952] Там же. С. 402.

[953] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 261.

[954] «Гимнастический зал» это громко сказано. Просто в коридоре, примыкавшем к кабинету императора, был устроен турник.

[955] Там же. С. 282.

[956] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 185.

[957] Там же. С. 264. 155.

[958] Там же. С. 293.

[959] Суворин А.С Дневник. М., 1992. С. 448.

[960] Господа Обмановы // Россия. 1902. 13 янв.

[961] Амфитеатров Александр Валентинович. 1862–1938. В 1905 г. эмигрировал в Париж. В 1908 г. организатор первых масонских лож в России. В 1916 г. редактор газеты «Русская воля». (См.: Берберова Н. Люди и ложи. Русские масоны XX столетия. М., 1997. С 132.)

[962] Куропаткин А.Н. Дневник. Н. Новгород. 1923. С. 11.

[963] Там же. С. 69.

[964] Шварц А.Н. Мои воспоминания о Государе. М. 1994. С. 59.

[965] Редигер А. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 1. М., 1999. С. 547.

[966] Святополк-Мирская Е.А. Дневник // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 258.

[967] Суворин А.С. Дневник. М., 1992. С. 405.

[968] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. М., I960. С. 261.

[969] Лопухин А.А. Отрывки из воспоминаний. М., 1923. С. 10.

[970] Обнинский В.П. Последний самодержец. М., 1992. С. 115.

[971] Там же. С. 225.

[972] Обнинский В.П. Новый строй. 1909. С. 359.

[973] Куропаткин А.Н. Дневник Н. Новгород. 1923. С. 34.

[974] Воейков В.Н. С царем и без царя. М., 1995. С. 178.

[975] Обнинский В.П. Последний самодержец. М., 1992. С. 235.

[976] Симанович А. Распутин и евреи. 1991. С. 7.

[977] Там же. С. 12.

[978] Суворин А.С. Дневник. М., 1992. С. 24.

[979] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М., 1924. С. 243.

[980] Курлов П.Г. Гибель императорской России. М., 1991. С. 18.

[981] Воейков В.Н. С царем и без царя. М., 1995. С. 69.

[982] Шавельский Г. Из «Воспоминаний последнего протопресвитера русской армии и флота» // Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб., 1994.

[983] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 33.

[984] Данилов Ю.Н. На пути к крушению. М., 1992. С. 115.

[985] Заславский Д. Последний временщик Протопопов. Л., 1927. С. 3.

[986] Щеголев П.Е. Последний рейс Николая П. М., 1928. С. 12.

[987] Там же. С. 133.

[988] Воейков В.Н. С царем и без царя. М., 1995. С. 202.

[989] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 75.

[990] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 304.

[991] Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929. С. 207.

[992] Щеголев П.Е. Последний рейс Николая II. М., 1928. С. 7.

[993] Блок А. Последние дни старого режима // Былое. 1919. № 15. С. 4.

[994] Жильяр П. Предисловие. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 3.

[995] Великий князь Кирилл Владимирович. Моя жизнь на службе России. СПб., 1996. С. 234.

[996] Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1911–1919. М., 1991. С. 463.

[997] Там же. С. 465.

[998] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 197.

[999] Там же. С. 217.

[1000] Блок А. Последние дни старого режима // Былое. 1919. № 15. С. 5.

[1001] Дневники Николая II. М., 1991. С 66.

[1002] Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1911–1919. М, 1991. С. 87.

[1003] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. Пг, 1923. С. 141.

[1004] Юсупов Ф. Воспоминания о гибели Распутина. М., 1990. С. 27.

[1005] Там же. С. 41.

[1006] Палеолог М. Дневник посла. М., 2003. С. 634.

[1007] Курлов П.Г. Гибель императорской России. М, 1991. С. 166.

[1008] Руднев В. Правда о царской семье и «темных силах». Берлин. 1920. С. 21.

[1009] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 154.

[1010] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917 гг. Т. IV. Ч. I. M, 1926. С. 105.

[1011] Гальперина Б.Д. Николай II перед Февральской революцией (Царское Село: 19 декабря 1916 г. — 22 февраля 1917 г.)//80 лет революции 1917 г. в России. Республиканская научная конференция. СПб., 1997. С. 9.

[1012] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917 гг. Т. 3. Нью-Йорк. I960. С. 54.

[1013] Панкратов B.C. С царем в Тобольске // Былое. № 25–26. Я., 1924. С. 136.

[1014] Щеголев П.Е. Последний рейс Николая II. М., 1928. С. 148.

[1015] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915 гг. Т. III. M., 1925. С. 380.

[1016] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917 гг. Т. IV. Ч. I. М., 1926. С. 5.

[1017] Там же. С. 179.

[1018] Там же. С. 211.

[1019] Там же. С. 230.

[1020] Там же. С. 318.

[1021] Там же. С. 350.

[1022] Там же. С. 431.

[1023] Там же. С. 365.

[1024] Там же. С. 384.

[1025] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917 гг. Т. IV. Ч. II. М., 1926. С. 308.

[1026] Яковлев С. Последние дни Николая II. (Официальные документы. Рассказы очевидцев). Пг, 1917. С. 16.

[1027] Из переписки Николая и Марии Романовых в 1907–19Ю гг. // Красный архив. Т. 4. (53). М, 1932. С. 142.

[1028] Царь Николай II и новые мученики. Пророчества, чудеса, открытия и молитвы. Документы. М., 2000. С. 843.

[1029] Там же. С. 884.

[1030] Дневники Николая II. М., 1991. С. 228.

[1031] РГИА. Ф. 525. Оп. 1 (205/2693). Д. 138. Л. 2.

[1032] Там же. Л. 3.

[1033] Там же. Л. 6.

[1034] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 2703. Л. 2, 7.

[1035] Дневники Николая II. М., 1991. С. 368.

[1036] РГИА. Ф. 525. Оп. 1 (205/2693). Д. 138. Л. 12.

[1037] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 351.

[1038] Там же. С. 352.

[1039] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 13.

[1040] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 44.

[1041] Мосолов А.А. При дворе последнего Императора. Записки начальника канцелярии министра Двора. СПб., 1992. С. 5.

[1042] Там же. С. 6.

[1043] Воррес И. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 268.

[1044] Там же. С. 297.

[1045] Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1. Нью-Йорк. 1954. С. 195.

[1046] Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929. С. 89.

[1047] РГИА. Ф. 472. Оп. 40. (195/2683). Д. 7. Л. 6.

[1048] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(205/2693). Д. 138. Л. 16.

[1049] Известия Военно-медицинской академии. 1913. Т. 26. С. 115.

[1050] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(205/2693). Д. 138. Л. 21,22.

[1051] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 58.

[1052] Дневники Николая П. М, 1991. С. 498.

[1053] Мельник (урожд. Боткина). Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М, 1993. С. 49.

[1054] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 476.

[1055] Гавриил Константинович. Великий князь. В Мраморном дворце. Из хроники нашей семьи. Нью-Йорк. 1955. С. 279.

[1056] Мосолов А.А. При дворе последнего Императора. Записки начальника канцелярии министра Двора. СПб., 1992. С. 171.

[1057] Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1. Нью-Йорк. 1954. С. 331.

[1058] Там же. С. 335.

[1059] Лемке М. 250 дней в царской ставке. 25 сентября 1915 — 2 июля 1916 г. Пг., 1920. С. 273.

[1060] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 1. I960. С. 33.

[1061] Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1. Нью-Йорк. 1954. С. 339.

[1062] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917. М., 1926. С. 116.

[1063] Там же. С. 140.

[1064] Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 2. Нью-Йорк. 1954. С. 55.

[1065] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 1. I960. С. 161.

[1066] Там же. С. 112.

[1067] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. М., Пг, 1925. С. 5.

[1068] Там же. С. 8.

[1069] Там же. С. 16.

[1070] Там же. С. 86.

[1071] Там же. С. 131.

[1072] Там же. С. 535.

[1073] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С 114.

[1074] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. M, Пг„ 1925. С. 561.

[1075] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 88.

[1076] Там же. С 89.

[1077] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917. М, 1926. С. 55.

[1078] Там же. Сю 109.

[1079] Там же. С. 127.

[1080] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917. М., 1926. С. 129.

[1081] Там же. С. 172.

[1082] Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 2. Нью-Йорк. 1954. С. 285.

[1083] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 1. I960. С 109.

[1084] Там же. С. 253–254.

[1085] В.Н. Воейков: «Перед обедом Его Величество пригласил к себе лейб-хирурга Федорова, с которым долго совещался о здоровье наследника цесаревича Алексея Николаевича» (см.: Воейков В.Н. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая П. М., 1995. С. 244). Английский посол в России Дж. Бьюкенен, говоря об этом эпизоде, ссылается на сведения, полученные им от непосредственно го свидетеля — П. Жильяра: «Его величество пригласил лейб-медика профессора Федорова и попросил его сказать ему правду о здоровье цесаревича. Услышав от него, что болезнь неизлечима и что его сын может умереть в любую минуту, император сказал: «Так как Алексей не может служить родине так, как я желал бы ему этого, то я имею право оставить его при себе» (см.: Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 211), Генерал Ю.Н. Данилов: «Только впоследствии мне пришлось узнать, что государь в этот период дня долгое время совещался с лейб-хирургом профессором С.П. Федоровым о здоровье своего сына» (см.: Данилов Ю.Н. На пути к крушению. Очерки из последнего периода русской монархии. М., 1992. С. 124).

[1086] Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных // Дубенской Д.Н. Как произошел переворот в России. М., 1999. С. 372.

[1087] Падение царского режима. Т. VII. Госиздат. 1927. С. 403.

[1088] Там же. С. 408.

[1089] Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных // Степанов И.В. Милосердия двери. М., 1999. С. 399.

[1090] Яковлев С. Последние дни Николая II. Официальные документы. Рассказы очевидцев. Пг., 1917. С. 11.

[1091] Там же. С. 22.

[1092] Падение царского режима. Т. VII. Госиздат. 1927. С. 403.

[1093] Щеголев П.Е. Последний рейс Николая II. М., 1928. С. 89.

[1094] Сам С.П. Федоров уже после отречения в Петрограде в интервью об этом эпизоде вспоминал: «Характер но, что после подписания акта об отречении царь даже не сообщил об этом лицам своей свиты, с которыми вместе пили чай. Только через полчаса после чая гр. Фредерикс, как бы мимоходом, сообщил, что царь отрекся от престола» (см.: Яковлев С. Последние дни Николая П. Официальные документы. Рассказы очевидцев. Пг., 1917. С. 20).

[1095] Бенкендорф П.К. Воспоминания. 9 марта 1917 г., Царское Село: «Причиной изменения этого решения был разговор с профессором Федоровым. Его Величество сначала думал, что сможет удалиться с семьей в Ливадию, оставив сына при себе и занимаясь его воспитанием. Профессор доказал ему, и справедливо, что государь, отказавшийся от права на престол, ни в коем случае не сможет остаться в стране, что грядут трагические события, которые заставят его как можно скорее уехать заграницу, что новое правительство никогда не позволит ему воспитывать государя и что он должен быть готов к разлуке с ним. Спрошенный о здоровье наследника, профессор сказал, что, по его мнению и по мнению всех врачей, наблюдавших наследника цесаревича после него, он неизлечим, что при хорошем уходе и предосторожностях можно продлить его жизнь, но он никогда не будет совершенно здоровым человеком. Подводя итог своему мнению, Федоров сказал, что император, императрица и великий князь должны как можно скорее уехать, а наследника цесаревича придется оставить в руках регентства, которое будет создано. Вследствие этого разговора император решил отменить свой первый акт об отречении и никому не говоря составил проект акта, который вечером отдал Гучкову — в соответствии с ним он отрекался в пользу брата. Незаконность этого акта еще не пришла ему в голову (см.: Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 459).

[1096] А.И. Спиридович писал, что летом 1918 г. ему лично об этом эпизоде рассказывал С.П. Федоров. Император сказал Федорову: «Вы знаете, Сергей Петрович, что я человек — «тэт-а-тэт». Это было сказано по-французски. Я, конечно, не смотрел на Распутина, как на святого, но то, что он нам предсказывал — обычно сбывалось. Он предсказал, что если Наследник доживет до 14 лет, то он совершенно выздоровеет. Правда ли это? Будет наследник здоров или нет? Сергей Петрович ответил, что чудес не бывает» (см.: Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 2. I960. С. 298).

[1097] Лили Ден передала рассказ царя об отречении, «…их первая мысль заключалась в том, чтобы разлучить Алексея с императрицей, поэтому я обратился к доктору Федорову, который находился в поезде, и спросил, целесообразно ли отнимать цесаревича у матери. «Это сохранит жизнь цесаревича», — без обиняков ответил Федоров. После того как Гучков и Шульгин вернулись, я заявил, что не хочу расстаться с сыном. «Я готов отречься — сказал им я, — но не в пользу моего сына, а лишь в пользу брата»… В этом рассказе о том, как происходило отречение, я привожу почти дословно то, что услышала от государя (см.: Ден Л. Подлинная царица. М., 1998. С. 125).

[1098] Щеголев П.Е. Последний рейс Николая II. М., 1928. С. 94.

[1099] Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных // Степанов И.В. Милосердия двери. М., 1999. С. 453.

[1100] Иванова А.Т. Сергей Петрович Федоров. 1869–1936. М, 1972. С. 46.

[1101] Советская хирургия. Т. V. Вып. 1. М.; Л., 1933.

[1102] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 99.

[1103] Ден Лили. Подлинная царица. М, 1998. С. 113.

[1104] Заславский Д. Последний временщик Протопопов. Л., 1927. С. 3.

[1105] Канторович В.А. Александра Федоровна. Опыт характеристики. Л., 1927. С. 47.

[1106] Обнинский В.П. Последний самодержец. М., 1992. С. 274.

[1107] Там же. С. 276.

[1108] Боханов А. Император Николай II. М., 1998. С. 69.

[1109] Во время помолвки Николая и Александры в апреле 1894 г. ей был вручен орден Св. Екатерины 1-й степени (стоимостью 531 руб.). Список лицам, получившим подарки из Кабинета Его Величества. 1891–1916 гг. СПб., 2003. С. 3.

[1110] Цит. по: Боханов А. Романовы и английский королевский дом: династические узы и политические интересы // Отечественная история. 2000. № 3.

[1111] Материалы к житию преподобномученницы великой княгини Елизаветы. М., 1996. С. 36.

[1112] А. Мейлунас, С. Мироненко. Николай и Александра. М., 1998. С. 81.

[1113] Там же. С. 82–84.

[1114] Там же. С. 86.

[1115] Там же.

[1116] Там же. С. 105.

[1117] Там же. С. 107.

[1118] Дневники Николая II. М., 1991. С. 41.

[1119] Шугуров Л. Гараж Его Императорского Величества // Обозреватель. 1994. № 3. С. 6. Ныне этот автомобиль хранится в запасниках Политехнического музея.

[1120] Дневники Николая П. М., 1991. С. 48.

[1121] Там же. С. 74.

[1122] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М, 1993. С. 108.

[1123] Епанчин НА На службе трех императоров. М., 1996. С. 226.

[1124] Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М., 1991. С. 151.

[1125] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. М, I960. С. 285.

[1126] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 216.

[1127] Кшесинская М. Воспоминания. М., 1992. С. 48.

[1128] В письме от 23 мая 1894 г. Мария Федоровна упоминала: «Как нелепо, что Дюкан (королева Виктория. – И.З.) не позволяет Алики приехать к ним, очень печально… Ники мне написал, что сейчас Алике принимает ванны. Надеюсь, что это будет ей во благо. Печально, что ее беспокоят эти боли в ноге, но каковы их причины я не понимаю. Когда она сможет приехать повидать нас в Петергофе». (См.: Император Александр III и Императрица Мария Федоровна. Переписка. М., 2001. С 246.)

[1129] ОР РНБ. Ф. 76. Д. 248. Л. 5.

[1130] Богданович А. Три последних самодержца. М., 1990. С. 184.

[1131] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 41.

[1132] Боханов А. Император Николай II. М., 1998. С. 116.

[1133] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 28.

[1134] А. Мейлунас, С. Мироненко. Николай и Александра. М., 1998. С. 242.

[1135] Дориа де Дзулиани М. Царская семья. Последний акт трагедии. М., 1991. С. 32.

[1136] А. Мейлунас, С. Мироненко. Николай и Александра. М., 1998. С. 130.

[1137] ОР РНБ. Ф. 601. Д. 28. Л. 27.

[1138] Мосолов А. При дворе императора. Рига. 1936. С. 91.

[1139] ОР РНБ. Ф. 601. Д. 28. Л. 29.

[1140] Дневники Николая II. М, 1991. С. 114.

[1141] Там же. С. 115.

[1142] Во время коронационных торжеств в Москве в 1896 г. парадное платье для Александры Федоровны специально было изготовлено в «облегченном» варианте, поскольку процедура коронации была очень длительной и императрице с ее больными ногами она далась очень тяжело.

[1143] А. Мейлунас, С. Мироненко. Николай и Александра. История любви. М., 1998. С. 169.

[1144] Там же.

[1145] Там же. С. 172.

[1146] Обнинский В.П. Последний самодержец. М, 1992. С. 61.

[1147] Шуленбург В.Э. Воспоминания об императрице Александре Федоровне. Париж. 1928. С. 8.

[1148] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 142.

[1149] Там же. С. 144.

[1150] Там же. С. 209.

[1151] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 968. Л. 12.

[1152] Там же. Л. 5.

[1153] Мейлунас А., Мироненко С Николай и Александра. М, 1998. С. 211.

[1154] Там же.

[1155] Богданович А. Три последних самодержца. М, 1990. С. 269.

[1156] Брокгауз Ф.А, Ефрон И.А. Энциклопедический словарь. Т. 77. СПб., 1903. С. 472–473.

[1157] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 686. Л. 197.

[1158] Там же. Л. 166.

[1159] Там же. Л. 68.

[1160] Там же. Л. 203–204.

[1161] Витте. С.Ю. Воспоминания. Т. 2, М., I960. С. 262, 263, 269.

[1162] Брачев B.C. Между мистикой и политикой. Русские масоны начала XX века. СПб, 2005. С. 137.

[1163] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М., I960. С. 273–274.

[1164] Шеманский А, Гейченко С. Последние Романовы в Петергофе. Путеводитель по Нижней даче и вагонам. Л, 1937. С. 92.

[1165] Палеолог М. Дневник посла. М, 2003. С 179–181.

[1166] Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М, 1991. С. 151.

[1167] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 219.

[1168] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М., I960. С. 474.

[1169] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 222.

[1170] Там же. С. 223.

[1171] Дневник А.А. Половцева // Красный архив. Т. III. 1923.

[1172] Гарденин Ю. (Чернов В.М.) Юбилей Николая Последнего. 1894–1904. Б.м. 1904.

[1173] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 223.

[1174] Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М., 1991. С. 151.

[1175] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М., I960. С. 474.

[1176] РГИА. Ф. 468. Оп. 46. Д. 94. Л. 20–21.

[1177] РГИА. Ф. 472. Оп. 40 (194/2682). Д. 3. Л. 130.

[1178] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 223.

[1179] Шеманский А.В. Александрия. Петергоф. Л., 1936. С. 192.

[1180] К.Р. Воспоминания. Дневники. Письма. Стихи. СПб., 1998. С. 89.

[1181] Берберова Н. Люди и ложи. Русские масоны XX столетия. М., 1997. С. 26; Боханов А. «Черные сестры». Черногорские княжны при царском дворе // Родина. 2003. № 2. С. 79.

[1182] Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. М, 1990. С. 75.

[1183] Извольский А.П. Воспоминания. М., 1989. С. 171.

[1184] Багдарасян В.Э. «Теория заговора» в отечественной историографии второй половины XIX–XX в. М., 1999. С. 69.

[1185] Неизвестные фрагменты «Воспоминаний» А. Вырубовой // Родина. № 2. 1998. С. 66.

[1186] Буксгевден С. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы Всероссийской. М., 2006. С. 93.

[1187] Буксгевден С Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны Императрицы Всероссийской. М, 2006. С. 21.

[1188] Там же. С. 57

[1189] Иванова Т.К., Логунова Е.П. Николай II и его семья в Петергофе. Петергоф. 2002. С. 18.

[1190] Бологовская Н.П. Моя Ливадия // Русская мысль (Париж). 30 июня 1989. № 3782.

[1191] А. Мейлунас, С. Мироненко. Николай и Александра. М., 1998. С. 16.

[1192] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 968. Л. 6.

[1193] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 179.

[1194] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (199/2687). Д. 85. Л. 3.

[1195] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 578. Л. 3.

[1196] Там же. Д. 968. Л. 7.

[1197] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 189.

[1198] Там же. С. 190.

[1199] Список лиц, получивших подарки из Кабинета Его Величества. 1891–1916 гг. СПб, 2003.

[1200] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 197.

[1201] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (199/2687). Д. 85. Л. 8.

[1202] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 578. Л. 3.

[1203] РГИА. Ф. 721. Оп. 1. Д. 69. Л. 2.

[1204] РГИА. Ф. 468. Оп. 1. Д. 1875. Л. 2.

[1205] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 214.

[1206] РГИА. Ф. 472. Оп. 40. (195/2683). Д. 9. Л. 7.

[1207] Там же. Л. 2.

[1208] РГИА. Ф. 472 Оп. 40 (194/2682). Д. 52. Л. 44.

[1209] Куропаткин А.Н. Дневник. Н. Новгород. 1923. С. 101.

[1210] РГИА. Ф. 472. Оп. 40. (194/2682). Д. 52. Л. 30.

[1211] Куропаткин А.Н. Дневник. Н. Новгород. 1923. С. 103.

[1212] Там же. С. 127.

[1213] Дневники Николая П. М, 1991. С. 189.

[1214] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 1857. Л. 3.

[1215] Докушевская Мария Александровна, родилась в 1861 г, практиковала как врач с 1887 г, младший ассистент Клинического Повивально-гинекологического института.

[1216] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (208/2706). Д. 43. Л. 6.

[1217] Там же. Л. 16.

[1218] Врач, надворный советник Драницын Алексей Алексеевич родился в 1853 г., лекарь с 1890 г., старший ассистент Императорского Клинического Повивально-гинекологического института.

[1219] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (208/2706). Д. 43. Л. 13.

[1220] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 234.

[1221] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (209/2707). Д. 164. Л. 3.

[1222] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 2686. Л. 2.

[1223] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (21½709). Д. 58. Л. 1.

[1224] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 304.

[1225] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 1857. Л. 5 об.

[1226] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. М, I960. С. 533.

[1227] Там же. С. 544.

[1228] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997. С. 567.

[1229] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М., 1924. С. 457.

[1230] Там же. С. 466.

[1231] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 20.

[1232] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 323.

[1233] Великий князь Константин Константинович Романов. Дневники. Воспоминания. М., 1998. С. 323.

[1234] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 330.

[1235] Боханов А. Российский императорский дом. М., 1992. С. 81.

[1236] Из переписки Николая и Марии Романовых в 1907–1910 гг. // Красный архив. Т. 1–2.(50–51). М., 1932. С. 193.

[1237] Нувахов В., Крылов-Толстикович А. Последний лейб-медик. М., 2002.

[1238] Бобринский А.А. Дневник. 1910–1911 // Красный архив. Т. 1. М., 1928. С. 140

[1239] Богданович А. Три последних самодержца. М., 1990. С. 510.

[1240] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 352.

[1241] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 284.

[1242] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.Д. 164. Л. 15.

[1243] Переписка Вильгельма II с Николаем II. М., 1923. С. 166.

[1244] Толстой И.И. Дневник. 1906–1916. СПб., 1997. С. 428.

[1245] Дневники Николая II. М., 1991. С. 521.

[1246] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 2. М., 1998. С. 224.

[1247] Бологовская Н.П. Моя Ливадия // Русская мысль (Париж). 1989. 30 июня. № 3782.

[1248] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 365.

[1249] Воейков В.Н. С царем и без царя. М., 1995. С. 75.

[1250] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (203/2691). Д. 78. Л. 1.

[1251] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 25.

[1252] Дневники Николая П. М., 1991. С. 382.

[1253] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 455.

[1254] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 289.

[1255] Ден Лили. Подлинная царица. М, 1998. С. 88.

[1256] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.Д. 164. Л. 15.

[1257] А. Мейлунас, С. Мироненко. Николай и Александра. М., 1998. С. 455.

[1258] Пуришкевич В. Дневник. М., 1990. С. 130.

[1259] Дневник бывшего великого князя Андрея Владимировича. 1915 г. Л., 1925. С. 82.

[1260] Кшесинская М. Воспоминания. М., 1992. С. 38.

[1261] Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине. Нью-Йорк. 1953. С. 214.

[1262] Святополк-Мирская Е.А. Дневник. Август 1904 — октябрь 1905 г. // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 279.

[1263] Там же. С. 284.

[1264] Записки германского кронпринца. М., 1923. С. 61.

[1265] Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине. Нью-Йорк. 1953. С. 265.

[1266] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. Пг, 1923. С. 30.

[1267] Там же. С. 111.

[1268] Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1911–1919. М., 1991. С. 404.

[1269] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 224.

[1270] Жильяр П. Император Николай И и его семья. М., 1991. С. 50.

[1271] Великий князь Гавриил Константинович. В Мраморном дворце. Нью-Йорк. 1955. С. 63.

[1272] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 94.

[1273] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 23.

[1274] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 87.

[1275] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1998. С. 341.

[1276] Там же. С. 6.

[1277] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 1. I960. С. 175.

[1278] Там же. Т. 2. I960. С. 72.

[1279] Там же. Т. 1. 1960. С. 246.

[1280] Там же. Т. 2. 1960. С. 116.

[1281] Пуришкевич В. Дневник. М., 1990. С. 5.

[1282] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 27.

[1283] Шуленбург В.Э. Воспоминания об императрице Александре Федоровне. Париж. 1928. С. 9.

[1284] Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929. С. 11.

[1285] Там же. С. 18.

[1286] Извольский А.П. Воспоминания. М., 1989. С. 173.

[1287] Там же. С. 177.

[1288] Клейнмихель М. Из потонувшего мира. Пг., 1923. С. 60.

[1289] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М, I960. С. 474.

[1290] Там же. Т. 3. С. 285–286.

[1291] Там же. С. 332.

[1292] ОР РНБ ф 7б д. 248 л. 5.

[1293] Яковлев С. Последние дни Николая II. Пг, 1917. С. 22.

[1294] Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине. Нью-Йорк. 1953. С. 331.

[1295] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. Пг„ 1923. С. 129.

[1296] Симанович А. Распутин и евреи. 1991. С. 7.

[1297] Ден Лили. Подлинная царица. М, 1998. С. 46.

[1298] Там же. С. 61.

[1299] Там же. С. 64.

[1300] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 311.

[1301] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 1. I960. С. 86.

[1302] Духовник царской семьи Святитель Феофан Полтавский. М., 1994. С. 46.

[1303] Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929. С. 19.

[1304] Боханов А. Император Николай И. М, 1998. С. 301.

[1305] Евреинов Н.Н. Тайна Распутина. Л., 1924. С. 29.

[1306] Канторович В.А. Александра Федоровна. Опыт характеристики. Л., 1927. С. 62.

[1307] Курлов П.Г. Гибель императорской России. М.,1991. С. 164.

[1308] Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911–1919. М., 1991. С. 101–102.

[1309] Святой черт. Записки о Распутине. М., 1917. С. 31.

[1310] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 90.

[1311] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 221.

[1312] Падение царского режима. Т. VII. М., 1927. С. 387.

[1313] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 185.

[1314] Обнинский В.П. Последний самодержец. М., 1992. С. 209.

[1315] Там же. С. 209.

[1316] Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998. С. 26

[1317] Боханов А. Император Николай II. М, 1998. С. 120.

[1318] Падение царского режима. Т. VII. М., 1927. С. 382..

[1319] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. M., 1925. С. 162.

[1320] Там же. С. 211.

[1321] Там же. С. 427.

[1322] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917. М., 1926. С. 5.

[1323] Там же. С. 127.

[1324] Там же. С. 143.

[1325] Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998. С. 26.

[1326] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М, 1993. С. 111.

[1327] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 1. I960. С. 272.

[1328] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М, 1924. С. 453.

[1329] Там же. С. 457.

[1330] Там же. С. 478.

[1331] Обнинский В.П. Последний самодержец. М, 1992. С. 209.

[1332] Боханов А. Император Николай П. М., 1998. С. 292.

[1333] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 1264. Л. 3.

[1334] Редигер А. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 2. М., 1999. С. 125.

[1335] Зарин А.Е. Наши царицы и царевны во Вторую Отечественную войну. Пг., 1916. С. 5.

[1336] Там же. С. 7.

[1337] Письма святых царственных мучеников из заточения. СПб., 1996. С. 30.

[1338] Дневники Николая П. М, 1991. С. 497.

[1339] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. Пг., 1923. С. 133.

[1340] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 371.

[1341] РГИА. Ф. 468. Оп. 14. Д. 1264. Л. 61.

[1342] Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998. С. 85.

[1343] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 51.

[1344] Шуленбург В.Э. Воспоминания об императрице Александре Федоровне. Париж. 1928. С. 34.

[1345] Переписка Николая и Александры Романовых.1914–1915. Т. III. М., 1925. С. 9.

[1346] Там же. С. 19.

[1347] Там же. С. 25.

[1348] Там же. С. 55.

[1349] Шуленбург В.Э. Воспоминания об императрице Александре Федоровне. Париж. 1928. С. 35.

[1350] Фрейлина М.Д. Нирод (урожд. Муханова) родилась 24 мая 1879 г. В 1903 г. она вышла замуж за поручика лейб-гвардии Конного полка графа Ф.М. Нирода.

[1351] Воспоминания И.Д. Авдиевой // Лица. Биографический альманах. Т. 1. М., СПб., 1992.

[1352] Марков С.В. Покинутая царская семья. 1917–1918 гг. М., 2002. С. 128.

[1353] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. M., 1925. С. 337.

[1354] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917. М., 1926. С. 359.

[1355] Мельник (урожд. Боткина) Т. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М., 1993. С. 34.

[1356] Шуленбург В.Э. Воспоминания об императрице Александре Федоровне. Париж. 1928. С. 35.

[1357] См.: Зарин А.Е. Наши царицы и царевны во Вторую Отечественную войну. Пг, 1916.

[1358] Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917. Нью-Йорк. Т. 1. 1960. С. 72.

[1359] В ходе поездки она посетила госпиталь Николаевской общины сестер милосердия; Ковенский крепостной временный госпиталь № 7; Ковенский гарнизонный госпиталь. Ее сопровождали Вырубова, дочери Ольга и Татьяна.

[1360] 4 вагона временного военно-санитарного поезда; временную железно-дорожную санитарную палатку; лазарет г. Вильно; лазарет Виленского местного дамского комитета; лазарет служащих Полесских железных дорог.

[1361] В ходе этой поездки императрица посетила всего: военных лазаретов — 13; общественных лазаретов — 9; Алексеевских — 1; Евгеньвских — 1; Вятский земский лазарет — 1. В них находились 21 офицер и 1805 нижних чина. Среди названных мест были — лазарет Евгеньевс-кой общины; Крастнокрестная Алексеевская община; лазареты № 15 и № 17; полевые запасные госпитали № 19 и № 23; осмотрены раненые в вагоне отдела склада Ее Величества при доме Военного министра.

[1362] РГИА. Ф. 508. Оп. 1.Д. 2599. Л. 11–12.

[1363] Белецкий С.П. Григорий Распутин. Пг, 1923. С. 57.

[1364] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 168.

[1365] Воейков В.Н. С царем и без царя. М., 1995. С. 172.

[1366] В процессе идентификации останков царской семьи выяснилось, что о них нет антропометрических данных. Путем сопоставления косвенных данных и анализа фотографий за лето 1917 г. было установлено, что рост Анатасии составлял порядка 160 см, Татьяны — 170 см, Ольги — 167 см и Марии — 170 см (см.: Никитин С. Как это делалось // Родина. 2006. № 3. С. 51).

[1367] РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 1156. Л. 9.

[1368] Письма святых царственных мучеников из заточения. СПб., 1996. С. 40.

[1369] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 109.

[1370] Бобринский А.А. Дневник. 1910–1911 // Красный архив. Т. 1.М., 1928. С. 144.

[1371] Боханов А. Император Николай II. М., 1998. С. 361.

[1372] Ольденбург С.С. Царствование Императора Николая П. Т. 2. М, 1991. С. 181.

[1373] Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. М., 1990. С.П.

[1374] Дневник бывшего великого князя Андрея Владимировича. 1915 г. Л., 1925. С. 85.

[1375] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 97.

[1376] Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853–1902). Министр внутренних дел в 1900–1902 гг. Убит в Петербурге.

[1377] Витте Сергей Юльевич (1849–1915). Министрпутей сообщения в 1892 г., финансов в 1892–1903 гг., председатель Совета министров (октябрь 1905 – апрель 1906 г.).

[1378] Рейн Е.Е. Из пережитого: 1907–1918. Берлин. 1935. С. 36.

[1379] Падение царского режима: Стенографические отчеты. Т. VII. М., 1927. С. 5.

[1380] Штюрмер Борис Владимирович (1848–1917). Председатель Совета министров, министр внутренних дел, министр иностранных дел в 1916 г.

[1381] Александр Петрович, принц Ольденбургский (1844–1932). Генерал от инфантерии (1895), командующий гвардейским корпусом в 1885–1889 гг., с 1914 г. -главноначальствующий санитарной и эвакуационной частью.

[1382] Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. М, 1927. С. 287.

[1383] Там же.

[1384] Там же. С. 390.

[1385] Дневники Николая II. М, 1991. С. 607.

[1386] Письма Великого князя Николая Михайловича вдовствующей Императрице Марии Федоровне // Источник. 1998. №4. С. 19.

[1387] Петроградская газета. 24 февраля 1917 г.

[1388] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 111.

[1389] Там же. С. 113.

[1390] Боханов А. Император Николай II. М., 1998. С. 366.

[1391] Белецкий С.П. Григорий Распутин. Пг, 1923. С. 58.

[1392] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 125.

[1393] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 94.

[1394] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. M., 1925. С. 301.

[1395] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917. Т. V. М., 1927. С. 44.

[1396] Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1. Нью-Йорк. 1954. С. 240.

[1397] Письма Великого князя Николая Михайловича вдовствующей Императрице Марии Федоровне // Источник. 1998. №4. С. 17.

[1398] Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929. С. 207.

[1399] Письма Великого князя Николая Михайловича вдовствующей Императрице Марии Федоровне // Источник. 1998. №4. С. 21.

[1400] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 526.

[1401] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 105.

[1402] Там же. С. 232.

[1403] В ОР НРБ сохранилась записная книжка Е.С. Боткина за 1887–1889 гг. с записями историй болезней, рецептами и пр. (см. ОР РНБ. Ф. 98. Д. 31).

[1404] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 74. Л. 4–9.

[1405] Великий князь Кирилл Владимирович. Моя жизнь на службе России. СПб., 1996. С. 203.

[1406] РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 1443. Л. 1.

[1407] РГИА. Ф. 931. Оп. 3. Д. 309. Л. 4.

[1408] Богданович А. Три последних самодержца. М., 1990. С. 483.

[1409] Танеева А. (Вырубова) Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 21.

[1410] Мельник Т. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М., 1993. С. 18.

[1411] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 74. Л. 2.

[1412] РГИА. Ф. 468. Оп. 17. Д. 98. Л. 1–8.

[1413] ГАРФ. Ф. 740. Оп. 1. Д. 1 // Записная книжка Боткина Е.С. 1913–1918 гг.

[1414] Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998. С. 43.

[1415] Мосолов А. При дворе императора. Рига. 1936. С. 95.

[1416] Панкратов B.C. С царем в Тобольске // Былое. Л., 1924. № 25/26. С. 150.

[1417] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 289.

[1418] Там же. С. 293.

[1419] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 52.

[1420] Извольский А.П. Воспоминания. М., 1989. С. 172.

[1421] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 565.

[1422] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 39.

[1423] Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998. С. 80.

[1424] Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных // Мордвинов А. Воспоминания. М., 1999. С. 86.

[1425] Курлов П.Е Еибель императорской России. М., 1991. С. 166.

[1426] Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия (Георгиевского). М., 1994. С. 201.

[1427] Жевахов И.Д. Воспоминания. Т. 1. М, 1993. С. 184.

[1428] Руднев В. Правда о Царской Семье и «темных силах». Берлин. 1920. С. 10.

[1429] Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929. С. 18.

[1430] Там же. С. 69.

[1431] Юсупов Ф. Воспоминания. Гибель Распутина. М., 1990. С. 14.

[1432] Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. Внешторгиздат. 1991. С. 13.

[1433] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 30.

[1434] Ден Лили. Подлинная царица. М, 1998. С. 63.

[1435] Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929. С. 30.

[1436] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 108.

[1437] Там же. С. 111.

[1438] Поливанов А.А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника. 1907–1916. Т. 1. М., 1924. С. 110.

[1439] Пуришкевич В. Дневник. Ноябрь 1916 – январь 1917. М., 1990. С. 129.

[1440] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997. С. 333.

[1441] Лукомский А.С. Воспоминания. Т. 1. Берлин. 1922. С. 84.

[1442] Бехтерев В. Распутинство и общество великосветских дам // Петроградская газета. 21 марта 1917 г. № 68.

[1443] Белецкий С.П. Григорий Распутин. Пп, 1923. С. 19.

[1444] Там же. С. 21.

[1445] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 156.

[1446] Евреинов Н.Н. Тайна Распутина. Л., 1924. С. 56.

[1447] Н.Н. Евреинов ссылается на Э.А. Радлова («Философский словарь». М., 1913. С. 164).

[1448] Евреинов Н.Н. Тайна Распутина. Л., 1924. С. 56–61.

[1449] Масси Роберт К. Николай и Александра. М., 1996. С. 10.

[1450] Ольденбург С.С. Царствование Императора Николая И. Т. 2. М, 1991. С. 66.

[1451] В настоящее время идут дебаты о возможной канонизации Ивана IV Грозного и Г.Е. Распутина.

[1452] Духовник царской семьи Святитель Феофан Полтавский. М., 1994. С. 41–42.

[1453] Там же. С. 46.

[1454] Там же. С. 47.

[1455] Платонов О. Правда о Распутине. Саратов. 1993. С. 9.

[1456] Боханов А. Российский императорский дом. Дневники. Письма. Фотографии. М., 1992. С. 19.

[1457] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 295.

[1458] Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. Внешторгиздат. 1991. С. 9.

[1459] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 297.

[1460] Боханов А. Император Николай II. М., 1998. С. 294.

[1461] Там же. С. 295.

[1462] Там же. С. 296.

[1463] Неизвестные фрагменты «Воспоминаний» А. Вырубовой // Родина. № 2. 1998. С. 66.

[1464] Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911–1914. М., 1991. С. 411.

[1465] Великий князь Кирилл Владимирович. Моя жизнь на службе России. СПб., 1996. С. 223.

[1466] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 346.

[1467] Берне Б. Алексей. Последний цесаревич. СПб., 1993. С. 53.

[1468] Там же. С. 54–55.

[1469] Данилов Ю.Н. На пути к крушению. М., 1992. С. 124.

[1470] Платонов О. Правда о Григории Распутине. Саратов. 1993. С. 25.

[1471] Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. Внешторгиздат. 1991. С. 10.

[1472] Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998. С. 64.

[1473] Юсупов Ф. Воспоминания. Гибель Распутина. М. 1990. С. 27.

[1474] Там же. С. 38.

[1475] Платонов О. Правда о Григории Распутине. Саратов. 1993. С. 13.

[1476] Там же. С. 24.

[1477] Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998. С. 62.

[1478] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 156.

[1479] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 19.

[1480] Там же.

[1481] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 44.

[1482] Волков А.А. Около царской семьи. М., 1993. С. 62.

[1483] Воейков В.Н. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 94.

[1484] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 2. М., 1997. С. 334.

[1485] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 373.

[1486] Там же. С. 374.

[1487] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. M., 1925. С. 4.

[1488] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 56–57.

[1489] Падение царского режима. Т. III. Л., 1925. С. 65.

[1490] Дневники Николая П. М., 1991. С. 507.

[1491] Там же.

[1492] В.Ф. Джунковский. Воспоминания. Т. 2. М., 1997. С. 480–481.

[1493] Белецкий С.П. Григорий Распутин. Пг, 1923. С. 21–22.

[1494] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 41.

[1495] Белецкий С.П. Григорий Распутин. Пг, 1923. С. 58.

[1496] Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 89.

[1497] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 115.

[1498] Дневники Николая П. М., 1991. С 550.

[1499] Белецкий С.П. Григорий Распутин. Пг, 1923. С. 61.

[1500] Джанумова Е. Мои встречи с Распутиным. М.; Пг, 1923. С. 28.

[1501] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917. М, 1926. С. 84.

[1502] Там же. С. 193.

[1503] Мельник Т. (урожд. Боткина). Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М, 1993. С. 41.

[1504] Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1. Нью-Йорк. 1954. С. 192.

[1505] Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М, 1991. С. 152.

[1506] Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1. Нью-Йорк. 1954. С. 253.

[1507] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М, 1997. С. 332.

[1508] Платонов О. Правда о Григории Распутине. Саратов. 1993. С 55.

[1509] Сибирский листок. 1914. 1 июля. № 76.

[1510] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997.

[1511] Боханов А. Император Николай II. М, 1998. С. 302.

[1512] РГИА. Ф. 472. Оп. 40. (195/2683). Д. 7. Л. 12.

[1513] Сибирский листок. 1914. 6 июля. № 78.

[1514] РГИА. Ф. 472. Оп. 40. (195/2683). Д. 7. Л. 6.

[1515] Там же. Л. 8–9.

[1516] Сибирский листок. 1914. 13 июля. № 81

[1517] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997. С. 332.

[1518] Падение царского режима. Т. VII. М., 1927. С. 226.

[1519] Платонов О. Правда о Григории Распутине. Саратов. 1993. С. 61.

[1520] Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 1. М., 1990. С. 156.

[1521] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 116.

[1522] Там же.

[1523] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 393.

[1524] Распутин в освещении «охранки» // Красный архив. Т. 5. М„ 1924. С. 277.

[1525] Радзинский Э. Николай II: жизнь и смерть. Т. 1. М., 1998. С. 158.

[1526] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 413.

[1527] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М, 1923. С. 5.

[1528] Дневник бывшего великого князя Андрея Владимировича 1915 г. Л., 1925. С. 87.

[1529] Евреинов Н.Н. Тайна Распутина. Л., 1924. С. 7.

[1530] Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Т. 16. СПб, 1911.С. 146.

[1531] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 311.

[1532] Ден Лили. Подлинная царица. М., 1998. С. 66.

[1533] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 54.

[1534] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 2. М., 1997. С. 334.

[1535] Падение царского режима. Т. VII. М., 1927. С. 106.

[1536] Кшесинская М. Воспоминания. М, 1992. С. 176.

[1537] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 115.

[1538] Там же. С. 117.

[1539] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 294.

[1540] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 55.

[1541] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М, 1997. С. 334.

[1542] Материалы к житию преподобномученницы великой княгини Елизаветы Федоровны. Письма, дневники, воспоминания, документы. М, 1996. С. 47–48.

[1543] Например, изданы в конце 1990 — начале 2000 г. хранившиеся в архивах мемуары В.Ф. Джунковского, А. Редигера, С.Д. Шереметева.

[1544] Масси Р. Николай и Александра. М, 1996. С. 167.

[1545] Там же. С. 172.

[1546] Цесаревич. Документы. Воспоминания. Фотографии. М, 1998. С. 7.

[1547] Ольденбург С.С. Царствование Императора Николая II. Т. 1. М, 1991. С. 245.

[1548] Дневники Николая II. М, 1991. С. 228.

[1549] Шеманский А.В. Александрия. Петергоф. Л, 1936. С. 194.

[1550] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(205/2693). Д. 138. Л. 2.

[1551] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 251.

[1552] Там же. С. 314.

[1553] Бобринский А.А. Дневник. 1910–1911 гг. // Красный архив. Т. 1. М, 1928. С. 144.

[1554] Богданович А.В. Дневник. Три последних самодержца. М, 1924. С. 311.

[1555] Масси Р. Николай и Александра. М, 1996. С. 186.

[1556] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С 10.

[1557] С императрицей Александрой Федоровной.

[1558] Мейлунас А, Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С 346.

[1559] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М, 1998.

[1560] Алферьев Е.Е. Император Николай II как человек сильной воли. М, 1991. С. 42.

[1561] Ольденбург С.С. Царствование Императора Николая II. Т. 1. М, 1991. С. 245.

[1562] Юсупов Ф.Ф. Воспоминания. М, 1990. С. 6.

[1563] Ден Лили. Подлинная царица. М, 1998. С. 49.

[1564] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М, 1991. С. 8.

[1565] Клейнмихель М. Из потонувшего мира. Пг, 1923. С. 62.

[1566] Родзянко М.В. Крушение империи. Л, 1929. С. 35.

[1567] Р. Масси пишет о том, что цесаревичу было три с половиной года, Й, Воррес упоминает, что на момент кризиса цесаревичу «едва исполнилось три года».

[1568] Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М, 1991. С. 151.

[1569] Воррес Й. Последняя великая княгиня. М, 1998. С. 297.

[1570] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 22.

[1571] РГИА. Ф. 476. Оп. 1. Д. 312 // О распоряжениях и расходах по случаю пребывания профессора ортопедии Берлинского университета доктора Альберта Гоффа. 1907.

[1572] Масси Р. Николай и Александра. М., 1996. С. 156.

[1573] Из переписки Николая и Марии Романовых в 1907–1910 гг.//Красный архив. Т. 1–2. М, 1932. С. 183.

[1574] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(205/2693). Д. 138. Л. 9.

[1575] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997. С. 672.

[1576] Правительственный вестник. 1912. 22 окт. (4 нояб.) №231.

[1577] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 352.

[1578] Правительственный вестник. 1912. 22 окт. (4 нояб.) №231.

[1579] Спала, близ местечка Скреневицы, одна из охотничьих резиденций русских императоров, на территории Царства Польского.

[1580] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 43.

[1581] Правительственный вестник. 1912. 22 окт. (4 нояб.). № 231.

[1582] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 4.

[1583] Правительственный вестник. 1912. 22 окт. (4 нояб.). №231.

[1584] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М, 1991. С. 11.

[1585] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 43.

[1586] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М„ 1998. С. 352.

[1587] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 44.

[1588] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 13.

[1589] РГИА. Ф. 472. Оп. 45. Д. 48. Л. 3.

[1590] Мельник Т. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М., 1993. С. 109.

[1591] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 351.

[1592] РГИА. Ф. 472. Оп. 45. Д. 48. Л. 136.

[1593] Архив тибетского врача Бадмаева. Л., 1925. С. 17.

[1594] Васильев А.Т. Охрана: русская секретная полиция // «Охранка»: Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. М., 2004. С. 420.

[1595] Курлов П.Г. Гибель императорской России. М., 1991. С 168.

[1596] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 351.

[1597] Там же. С. 352.

[1598] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 14.

[1599] Там же.

[1600] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра М., 1998. С. 351.

[1601] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. Пг„ 1923. С. 146.

[1602] Святой черт (Записки о Распутине). М., 1917. С. 35.

[1603] Масси Р. Николай и Александра. М., 1996. С. 211.

[1604] Там же. С. 213.

[1605] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. Пг., 1923. С .146.

[1606] Мельник Т. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М., 1993. С. 110.

[1607] Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911 — 1919. М., 1991. С. 166.

[1608] Там же. С. 172.

[1609] Там же. С. 175.

[1610] Мельник Т. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М., 1993. С. 110.

[1611] РГИА. Ф. 472. Оп. 45. Д. 48. Л. 7.

[1612] Там же.

[1613] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991.С. 15.

[1614] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(205/2693). Д. 138. Л. 2.

[1615] РГИА. Ф. 468. Оп. 43. Д. 161. Л. 1.

[1616] Переписка Вильгельма II с Николаем II. М., 1923. С. 165, 167.

[1617] Записки германского кронпринца. М., 1923. С. 64.

[1618] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 16.

[1619] Дневники Николая II. М., 1991. С. 472.

[1620] Нечаев Г.А. На яхте «Штандарт» // Царские дети. Сретенский монастырь. 1999. С. 538.

[1621] ГАРФ. ф. 740. Оп. 1. Д. 1. Л. 54 // Записная книжка Боткина Е.С. 1913–1918.

[1622] Шеманский А., Гейченко С. Петергофский Нижний дворец (бывшая дача Николая II). Л., 1929. С. 17.

[1623] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 22.

[1624] Там же. С. 42.

[1625] Яковлев В.И. Александровский дворец Царского Села. Вместо каталога. Л., 1926. С. 408.

[1626] Там же. С. 59.

[1627] Дневники Николая II. М., 1991. С. 472.

[1628] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. М„ 1925. С. 15.

[1629] Степанов И.В. Милосердия двери // Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных. М., 1999. С. 332.

[1630] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. M., 1925. С. 24.

[1631] Там же. С. 82.

[1632] Там же. С. 119.

[1633] Там же. С. 146.

[1634] Там же. С. 162.

[1635] Там же. С. 261.

[1636] Там же. С. 394.

[1637] Лемке М. 250 дней в царской Ставке. Пг., 1920. С. 159.

[1638] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III, M., 1925. С. 411.

[1639] Там же. С. 425.

[1640] Там же. С. 485.

[1641] Дневники Николая II. М., 1991. С. 599.

[1642] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 114.

[1643] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. M, 1925. С. 485.

[1644] Владимир Николаевич Деревенко, лечащий врач-хирург цесаревича.

[1645] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915. Т. III. M., 1925. С. 486.

[1646] Дневники Николая II. М, 1991. С. 599.

[1647] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 114.

[1648] Дневники Николая II. М., 1991. С. 599.

[1649] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М, 1998. С. 442.

[1650] РГИА. Ф. 525. On. 1. (205/2693). Д. 138. Л. 28.

[1651] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 171.

[1652] Архив тибетского врача Бадмаева. Л., 1925. С. 26.

[1653] Пуришкевич В. Дневник. М., 1990. С. 132.

[1654] Юсупов Ф.Ф. Воспоминания. М, 1990. С. 41.

[1655] П.А Бадмаева.

[1656] Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923. С. 13.

[1657] Руднев В.М. Правда о Царской Семье и «темных силах». Берлин. 1920. С. 21.

[1658] Переписка Николая и Александры Романовых. 1916–1917. Т. IV. М, 1926. С. 354.

[1659] Падение царского режима: Стенографические отчеты. Т. III. Л., 1925. С. 389.

[1660] Дубенский Д.Н. Как произошел переворот в России // Царственные мученики в воспоминаниях верноподданных. М„ 1999. С. 399.

[1661] Верховский А.И. Россия на Голгофе. Пг, 1918. С. 61.

[1662] Деревенко Владимир Николаевич. 1879–1936. Работал в клинике профессора С.П. Федорова. В 1912 г. получил звание приват-доцента, в октябре 1912 г. был командирован в Спалу для лечения наследника.

[1663] Жильяр П. Император Николай II и его семья. М., 1991. С. 14.

[1664] Там же.

[1665] Там же. С. 16.

[1666] РГИА. Ф. 525. Он. 1. (205/2693). Д. 138. Л. 16.

[1667] Дочь Е.С. Боткина в своих «Воспоминаниях» упоминает, что «с этой зимы (1913 г.) при Алексее Николаевиче появилось новое лицо, остававшееся с ним неотлучно — доктор Деревенко, ассистент профессора Федорова». М, 1993. С. 26.

[1668] РГИА. Ф. 508. Оп. 1. Д. 1906. Л. 34.

[1669] Врачебный медицинский список на 1910 г. СПб., 1911. С. 126.

[1670] РГИА. Ф. 472. Оп. 66. Д. 95. Л. 2, 4.

[1671] А. Вырубова: «Доктор Деревенко, который постоянно его сопровождал, старался остановить кровь, но ничего не помогало, и положение становилось настолько грозным, что Деревенко решился просить Государя вернуть поезд обратно» (см.: Танеева (Вырубова) А. Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 88). В этом отрывке факты переданы верно, только вместо фамилии Деревенко следует называть С.П. Федорова.

[1672] Дневники Николая II. М„ 1991. С. 388.

[1673] Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1915 гг. Т. III. М.; Пг, 1925. С. 146.

[1674] Там же. С. 386.

[1675] Там же. С. 365.

[1676] Мельник Т. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М, 1993. С 63.

[1677] Дневники Николая II. М„ 1991. С 650.

[1678] Мейлунас А., Мироненко С, Николай и Александра. М., 1998. С. 612.

[1679] Там же. С. 614.

[1680] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (197/2685). Д. 126. Л. 33.

[1681] Там же. Л. 44.

[1682] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (205/2653). Д. 88. Л. 17.

[1683] Русско-японская война 1904–1905 гг.

[1684] РГИА. Ф. 525. Он. 1. (205/2653). Д. 88. Л. 20.

[1685] Там же. Л. 24.

[1686]

Год Княжна Кормилица Пенсия Единовр. вып. Прибавочн.

деньги
1895 Ольга Ксения Воронцова 132 р. 835 р.
1897 Татьяна Вера Кузьмина 132 р. 800 р. 851р.
1899 Мария Вера Кузьмина 132 р. 500 р. 3.060 р.
1901 Анастасия Мария Ершова 132 р. 800 р. 850 р.
Матрена Муранова 66 р. 360 р. 850 р.

[1687] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(197/2685). Д. 137. Л. 1–2.

[1688] Цесаревич. Документы. Воспоминания. Фотографии. М., 1998. С. 17.

[1689] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (205/2653). Д. 88. Л. 52.

[1690] «Распутин совратил няньку цесаревича Вишнякову. Когда последствия этого уже невозможно было держать в тайне, Вишнякова призналась царице в содеянном грехе. Однако, положение Распутина было настолько прочным, что Александра Федоровна восприняла ее признание как попытку оболгать святого человека» (см.: Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 112). «Одна из таких историй, где рассказывалось об изнасиловании одной из нянь, дошла до императора, который тотчас же приказал произвести дознание. Выяснилось, что молодую женщину действительно застали в постели, но с каким то казаком из императорского конвоя» (см.: Воррес Й. Последняя великая княгиня. М., 1998. С. 295).

[1691] Родзянко М.В. Крушение империи. Л., 1929. С. 33.

[1692] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 326.

[1693] Апологет Распутина О. Платонов в своей книге о нем пишет: «Разбирательство этого дела произведенное по приказанию царя, показало, что речь идет о больном воображении психически неуравновешенного человека. При допросе она не подтвердила фактов ни интимной связи с Распутиным, ни хождения с ним в баню, зато рассказала, что слышала о его безнравственном поведении от других лиц» (см: Платонов О. Правда о Григории Распутине. Саратов. 1993. С. 38).

[1694] Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. М., 1998. С. 315.

[1695] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. Д. 83. Л. 110.

[1696] РГИА. Ф. 472. Оп. 45 (1906). Д. 38. Л. 15.

[1697] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(209/2707). Д. 213. Л. 8.

[1698] Там же. Л. 12.

[1699] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М, 1997. С. 236.

[1700] Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С. 186–187.

[1701] Лемке М. 250 дней в Царской ставке. Пг, 1920. С. 96.

[1702] Пикуль B.C. Нечистая сила. Л., 1990. С. 257.

[1703] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (209/2707). Д. 213. Л. 46.

[1704] Там же. Л. 27.

[1705] Там же. Л. 55.

[1706] Там же. Л. 38.

[1707] Лемке М. 250 дней в Царской ставке. Пг., 1920. С. 96.

[1708] Там же. С. 273.

[1709] Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С. 468.

[1710] Пикуль B.C. Нечистая сила. Л., 1990. С. 257.

[1711] Цесаревич. Документы. Воспоминания. Фотографии. М. 1998. С. 46.

[1712] Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С. 226.

[1713] Танеева А. (Вырубова). Страницы из моей жизни. Берлин. 1923. С. 39.

[1714] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.(209/2707). Д. 213. Л. 1–1 об.

[1715] Панкратов B.C. С царем в Тобольске // Былое. Л., 1924. № 25–26. С. 128.

[1716] Расстрелян в 1918 г. Канонизирован в 1981 г. Зарубежной Русской Православной церковью.

[1717] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. (209/2707). Д. 213. Л. 82, 86, 89.

[1718] РГИА. Ф. 525. Оп. 1. Д. 213. Л. 1.

[1719] По 17 руб. в месяц за поездки в Петергоф и 12 руб. за поездки в Царское Село.

[1720] Шуленбург В.Э. Воспоминания об императрице Александре Федоровне. Париж. 1928. С. 6.

[1721] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.Д. 213. Л. 29.

[1722] Цит. по: Николай II: Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С. 227.

[1723] Мельник Т. Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции. М, 1993. С. 114.

[1724] РГИА. Ф. 525. Оп. 1.Д. 213. Л. 46.

Обращаем ваше внимание, что информация, представленная на сайте, носит ознакомительный и просветительский характер и не предназначена для самодиагностики и самолечения. Выбор и назначение лекарственных препаратов, методов лечения, а также контроль за их применением может осуществлять только лечащий врач. Обязательно проконсультируйтесь со специалистом.
К оглавлению

Ещё статьи о здоровье

Комментировать

 

Пожертвовать