Д. Благово
Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово - Приложения

• <Предисловие>
• Глава первая
• Глава вторая
• Глава третья
• Глава четвертая
• Глава пятая
• Глава шестая
• Глава седьмая (1806–1809)
• Глава восьмая (1810–1813)
• Глава девятая
• Глава десятая
• Глава одиннадцатая
• Глава двенадцатая
• Глава тринадцатая
• Глава четырнадцатая
• Глава пятнадцатая
• Глава шестнадцатая
• Глава семнадцатая
• Глава восемнадцатая (1827–1838)
• Приложения
• Рассказы Е.П. Яньковой, записанные Д.Д. Благово — Т.И. Орнатская
• Словарь устаревших и малоупотребительных слов
• Полный текст

Приложения

Рассказы Е.П. Яньковой, записанные Д.Д. Благово — Т.И. Орнатская

Известный русский поэт Петр Андреевич Вяземский заметил однажды, что он «большую часть так называемой изящной словесности нашей отдал бы <…> за несколько томов записок, за несколько несторских летописей тех событий, нравов и лиц» коими пренебрегает история”. «Наш язык, — утверждал он, — может быть, не был бы столь обработан, стих наш столь звучен: но тогда была бы у нас не одна изящная, но зато и голословная, а была бы живая литература фактов, со всеми своими богатыми последствиями». {Вяземский П. Л. Эстетика и литературная критика. М., 1984, с. 418.}

Вяземский ссылался на Пушкина, на его беседы с Натальей Кирилловной Загряжской. «Пушкин, — вспоминал он, — заслушивался рассказов Натальи Кирилловны, он ловил в ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил прелесть историческую и поэтическую, потому что в истории много истинной и возвышенной поэзии, и в поэзии есть своя доля истории». {Вяземский П. А. Старая записная книжка. — Полн. собр. соч. князя П. А. Вяземского. СПб., 1883, т. 8, с. 185.}

Со времени, когда были написаны эти строки, минуло почти полтора столетия, и русская мемуарная литература получила в этот период мощное и оригинальное развитие. Воспоминания, дневники, записки, не говоря уже о том ярком и своеобразном ответвлении мемуарной литературы, каким явилась так называемая автобиографическая художественная проза, — все это составило тот широчайший и богатейший историко-культурный фон, ту «живую литературу фактов», о которой говорит Вяземский.

Огромное культурно-познавательное значение всех этих материалов, те «богатые последствия», которые, по выражению того же Вяземского, они имеют и могут иметь в развитии литературы, ныне ни у кого не вызывают сомнений.

Прекрасно понимал это и Д. Д. Благово, создатель книги «Рассказы бабушки…» Он писал: «Все те мелочные подробности ежедневной нашей жизни, которыми мы пренебрегаем в настоящее время <…>, становятся драгоценными по прошествии столетия, потому что живо рисуют пред нами нравы, обычаи, привычки давно исчезнувшего поколения и жизнь, имевшую совершенно другой склад, чем наша» (с. 8). {Здесь и далее в тексте статьи и примечаний в скобках указаны страницы настоящей книги.}

Сегодня, пожалуй, больше приходится говорить не о важности подобных материалов, а о другом — о том, что история русской мемуарной литературы изучена лишь в очень незначительной степени, что многие и многие, в том числе выдающиеся, ее памятники остаются известными лишь весьма ограниченному кругу специалистов.

Один из ярких тому примеров — книга «Рассказы бабушки…»

1

Право того или иного автора на мемуары, на воспоминания о событиях своей жизни широкий читатель связывает обычно либо с тем, насколько этот автор известен, знаменит, либо с тем, насколько важны, значительны сами события, очевидцем которых он был. Например, воспоминания И. Е. Репина или дневник Э. Делакруа интересны уже потому, что принадлежат Репину и Делакруа; в мемуарах же, скажем, А. О. Смирновой-Россет или А. Я. Панаевой нас, конечно же, привлечет прежде всего то, что собеседниками этих авторов были едва ли не все крупнейшие русские писатели XIX в.

Елизавета Петровна Янькова («бабушка» в книге Благово) не принадлежала к числу людей знаменитых и даже просто известных. Хотя в ее генеалогическом древе пересекаются ветви знатнейших фамилий (Римских-Корсаковых, Волконских, Щербатовых, Татищевых, Мещерских, Милославских, Салтыковых, Толстых), сама она была лицом вполне, так сказать, частным, «бесклассной дворянкой», как она сама себя называла.

Не была она причастна и к каким-либо особо знаменательным событиям, подробности которых в ее передаче могли бы привлечь внимание историка. Так называемых исторических анекдотов среди ее рассказов немного. И тем не менее эти рассказы со всеми к тому основаниями могут быть отнесены к числу ценнейших исторических свидетельств, интерес которых состоит не только и даже не столько в том, что они дополняют в чем-то показания книжных источников, сколько в том, что они воссоздают живую картину эпохи, о которой повествуют, многие и многие как будто незначительные, но на самом деле чрезвычайно характерные и существенные ее приметы, книжными источниками обычно не улавливаемые. «Повторяю, что слышала, — не раз оговаривается рассказчица, — а так ли оно было или нет, это справляйтесь с историей» (с. 122). Это излюбленная ее позиция, своего рода творческий принцип — рассказывать только о том, как то или иное событие воспринималось в обыденной жизни, в быту, как в связи с ним проявлялись характеры людей, наконец, какими сами они были, эти люди, их нравы и обычаи, их взгляды и вкусы — одним словом, как и чем они жили в те стародавние времена.

Елизавета Петровна не была литератором и вообще тем, что называется «пишущим человеком»; даже простых дневников и тех она никогда не вела. {Однако она прекрасно понимала значение семейных преданий. Так, по поводу одного из своих предков она восклицает: «Очень жаль, что неизвестны подробности его жизни. По малограмотности в то время не вели семейных записок, а только словесно кое-что передавали, так многое позабылось, а иное и совсем утратилось» (с. 136).} Но она была художником, прирожденным живописцем, и потому те многообразнейшие «сцены частной жизни», что развернуты в ее рассказах, оказались не только своего рода энциклопедией этой жизни, но и в подлинном смысле слова художественным полотном, ярко запечатлевшим колорит и самый дух ее времени.

«Рассказы бабушки…» имеют подзаголовок — «из воспоминаний пяти поколений». И это не метафора. Ибо одна из характернейших особенностей рассказов Елизаветы Петровны в том и состоит, что они соединили в себе не только воспоминания о лично ею виденном и пережитом, но и многое из того, что отразило опыт именно поколений — как тех, современницей которых она была, так и тех, чье знание и чья память отложились в живом устном предании. Например, она, конечно же, не могла помнить ни событий, связанных с пугачевским восстанием, ни многих происшествий, случавшихся в жизни ее пращуров. Но все это было закреплено в предании, в том своего рода фольклоре, которым обычно бывает окружена история старинных дворянских фамилий и который представляет собой как бы их неписаную летопись. Поэтому рассказы и о последних днях знаменитого историка В. Н. Татищева (прадеда Елизаветы Петровны), и о злополучном «дворцовом» приключении ее отца П. М. Римского-Корсакова, и о казни Пугачева представляются в такой же степени «мемуарными», как и многочисленные и интереснейшие рассказы о 1812 г. или же о жизни в Боброве.

Из пяти поколений, воспоминания которых отражены в книге, Елизавета Петровна представляет третье. И не только в том прямом, так сказать «возрастном», смысле, что она — внучка Евпраксии Васильевны Татищевой и бабушка Д. Д. Благово, но и в том прежде всего, что и по воспитанию, и по обстоятельствам жизни, и по всему своему нравственно-духовному опыту она человек именно этого, третьего, поколения. К середине XIX в. она была уже одной из немногих его представительниц (скончалась она в возрасте 93 лет), и новые времена, конечно, отразились так или иначе на ее мировосприятии. Но в главном, в основном — в общем характере жизненных представлений, в идеалах, убеждениях, вкусах — она несомненно осталась человеком своего времени, своей среды.

Надо, впрочем, сказать, что среди людей своего круга — старомосковского «большого света» — она была личностью весьма незаурядной. Ее отличали прямота характера, независимость, твердая самостоятельность суждений. При всем том, что общий ее кругозор — это кругозор того общества, к которому она принадлежала, что во многих своих оценках и характеристиках она исходит из установлений светской «молвы», — во всех этих оценках всегда присутствует ее собственный, оригинальный взгляд на вещи, ее жизненно-нравственный опыт. Вполне разделяя господствующие воззрения, убеждения и идеалы своего круга, она в отличие от многих и многих строго следовала им и в жизни, что ставило ее подчас по отношению к окружающему в определенную нравственную оппозицию. Вот, например, одно из ее наблюдений на балу в Дворянском собрании: «Очень мне любопытно было следить за всеми этими господами, как они старались незаметным манером друг друга оттереть и будто бы случайно стать там, где могли привлечь к себе внимание или надеялись услышать милостивое слово. Все эти фокусы находящимся в зале незаметны, а с хор видно всех в одно время: смотри только, так вот и увидишь, куда все стремятся…» (с. 262).

Елизавета Петровна принадлежала к старинному и знатному роду Римских-Корсаковых и очень гордилась своим пятисотлетним дворянством: “…мы были ведь не Чумичкины какие-нибудь или Доримедонтовы, а Римские-Корсаковы, одного племени с Милославскими, из рода которых была первая супруга царя Алексея Михайловича; матушка была Щербатова, а бабушка Мещерская, не Лаптевым чета” (с. 112). В этой гордости почти ничего не было от сословного предрассудка, от того надменного барского гонора, которого не лишена была, скажем, та же Евпраксия Васильевна. Принадлежность к высшему кругу была в ее представлении не столько признаком особой избранности, привилегированности, сколько некоей жизненной традицией, преемственно налагающей определенные нравственные обязательства. Это убеждение присутствует во многих ее рассказах, оценках, характеристиках — ив рассказе об известной дуэли Новосильцева с Черновым, и в ставшей семейным преданием Римских-Корсаковых истории о том, как П. М. Римский-Корсаков, отец Елизаветы Петровны, дал некогда урок истинного аристократизма спесивому Рюриковичу — князю П. П. Долгорукому. Особенно же показателен в этом отношении ее рассказ о казни Пугачева. Сама она запомнила из тех времен только то, что имя Пугачева наводило ужас на всех окружавших ее людей, что ее детскому воображению он представлялся как страшный разбойник, злодей, который вот-вот «войдет в детскую и нас всех передушит» (с. 22). Вероятно, не слишком изменилось ее представление о нем и в зрелые годы. Однако не менее глубоко вошло в ее сознание и другое — воспоминание о том, с каким резким осуждением отнесся ее отец к людям, которые толпами устремились на Болото, смотреть, «как злодея будут казнить». «Батюшка сам не был и матушке не советовал ехать на это позорище; но многие из наших знакомых туда таскались, и две или три барыни говорили матушке: “Мы были так счастливы, что карета наша стояла против самого места казни, и все подробно видели…” Батюшка какой-то барыне не дал и договорить: «Не только не имел желания видеть, как будут казнить злодея, и слышать-то, как его казнили, не желаю, и дивлюсь, что у вас хватило духу смотреть на такое зрелище»” (с. 22). Восприняв участников декабрьского восстания как «злодеев», «злоумышленников», «бабушка» в то же время не раз обнаруживает участие к их судьбам и судьбам их близких. А один раз так просто «проговаривается», проявляя к ним свои симпатии хоть и косвенно, но совершенно недвусмысленно. Говоря с одобрением о двадцатичетырехлетнем генерал-губернаторстве князя Д. В. Голицына, она добавляет: «Но что в особенности делает ему великую честь — что в продолжение своего долгого правления он не сделал ни одного несчастного и очень, очень многих людей спас от гибели, и таких даже, которые без его помощи давным-давно были бы где-нибудь в Иркутске или Камчатке» (с. 182). Слова о том, что Голицын не сделал «ни одного несчастного», напоминают рассказ бабушки о другом человеке, тоже генерал-губернаторе Москвы, Ф. В. Ростопчине, которого она упрекает именно за то, что он погубил «одного», «говорят, невиновного» человека — «купеческого сына Верещагина» (с. 302).

2

Как же создавалась эта книга, какова степень ее достоверности, фактографичности? Действительно ли это записи рассказов бабушки ее внуком и в какой мере присутствует здесь сам Благово?

На все эти вопросы исчерпывающие ответы даны прежде всего в самой книге. Подкрепляются же эти ответы и некоторыми косвенными материалами — свидетельствами современников, отношением историков и другого рода специалистов к книге как к первоисточнику. {В этом ряду нужно прежде всего назвать М. И. Пыляева, который в своих книгах «Старая Москва» и «Замечательные чудаки и оригиналы» обильно черпает материал из «Рассказов бабушки», и, как правило, без всяких ссылок (исключение составляет лишь рассказ об Охросимовой в «Старой Москве» — с. 536; ср. с. 235, 251, 309–310 и т. д.).}

«Бабушка Елизавета Петровна, которой принадлежат эти “Рассказы”…”, — так начинает Благово фразу в одном из подстрочных примечаний к книге и тем самым прямо указывает на авторство Яньковой и второстепенность своей роли.

«Десять лет моего детства провел я в доме бабушки и с детства слышал ее рассказы, — писал в 1877 г. Благово, — но немногое от слышанного тогда осталось в моей памяти <…> Десять лет спустя <…> бабушка переехала на житье к нам в дом и жила с нами до своей кончины; в эти двенадцать лет слышанное мною врезалось в мою память, потому что многое было мною тогда же подробно записано» (с. 7; курсив мой. — Т. О). «Я несколько раз пытался предлагать бабушке диктовать мне ее воспоминания, — продолжает внук, — но она всегда отвергала мои попытки при ней писать ее записки и обыкновенно говаривала мне: “Статочное ли это дело, чтоб я тебе диктовала? Да я и сказать-то ничего тебе не сумею; я давным-давно все перезабыла, а ежели что я рассказываю и тебе покажется интересным, такты и запиши, а большего от меня не жди <…>”. Так мне и приходилось делать: записывать украдкой и потом приводить в порядок и один рассказ присоединять к другому” (с. 8). «То, что я тогда записал, — настойчиво подчеркивает Благово, — могут передать со всею полнотой подробностей <…> а то, что позабывал или иногда и ленился записывать подробно, слишком доверяя своей памяти, я передаю только в очертаниях и кратких словах, не желая вымышлять и опасаясь исказить точность мне переданного (с. 8). Разумеется, приведенные выше слова бабушки о том, что она “все перезабыла”, не надо понимать буквально: она старалась «вспоминать» как можно подробнее и живее, и не только потому, что хотела «потрафить» внуку, а и потому, что прекрасно понимала смысл их общей работы. Рассказывая ему о тех близких из рода Татищевых, о которых ей «известно», бабушка прибавляет: “…а может статься, были и еще, о которых я и не слыхала или слышала, да позабыла, а поэтому при случае всех и припоминаю теперь, а то и про них никто со временем знать не будет”. И заключает: «Очень жаль, что я смолоду не записывала всего, что слышала, то ли бы еще могла я порассказать; а это только крохи того, что я слышала и знала в былое время» (с. 137). Повествуя об одной из интереснейших фигур своего времени — Н. Б. Юсупове и со всеми подробностями описав его долгую жизнь, бабушка замечает: «Вот что Юсупов хранил в своих воспоминаниях; очень жаль, что не осталось писанного его дневника: много любопытного мог бы передать этот вельможа, служивший более шестидесяти лет при четырех государях, видевший три коронации, знавший столько иностранных королей, вельмож, принцев и знаменитостей, живших в течение более полувека» (с. 171).

Как бы восполняя этот пробел — отсутствие воспоминаний многих и многих прошедших мимо нее людей, бабушка нередко в своих рассказах ссылается на них, говоря: “…слыхала от бабушки…”, “…слыхала от стариков…”, “…помню по рассказам…”, «Вот что мне рассказывала про бабушку Евпраксию Васильевну наша мамушка…», “…говорят, что еще при Петре I…”, “…сказывала мне его дочь…” и т. д. и т. д. И в тексте книги после таких отсылок появляются замечательные вставные новеллы, исторические анекдоты, предания и просто случаи из жизни. Все это позволило ее внуку сказать в предисловии к книге: «Она живо помнила все предания семейства, восходившие до времен Петра I, и рассказывала с удивительною подробностью, помня иногда года и числа: кто был на ком женат, у кого было сколько детей, словом сказать, она была живою летописью всего XVIII столетия и половины XIX» (с. 5)” И что самое замечательное: благодаря своей изумительной памяти бабушка сохраняет в этих рассказах не только колорит эпохи, но и живой язык своих современников. Вот как говорит, например, у нее Н. Б. Юсупов. Касаясь размолвки между ним и его другом графом Ф. В. Ростопчиным и вздумавшим «подслужиться» к Юсупову неким «менялой», который стал «Юсупову говорить дурно про Ростопчина», бабушка как бы цитирует: «Вот что, мой любезный, я скажу тебе: хотя мы с графом теперь и не в ладах, но я не потерплю, чтобы мне кто-либо про него злословил, и я вполне уверен, что и он тоже этого не допустит; не теряй времени даром у меня, и если хочешь бранить его, ищи себе другого места, а в моем доме его нет для злоязычников» (с. 171). А вот речь ключницы Акулины, хранившей в 1812 г. господское добро в подмосковном имении, о казаках, справлявшихся, «нет ли чего съедобного, а главное — нет ли хмельного»: «Ну, матушка, в раззор разорили, бездельники, ничего не оставили, кричат: подавай ключи, — не лучше неприятеля, только бы им есть да бражничать. Легко ли, сударыня, сколько их было: тридцать человек!» (с. 176). {Чтобы не оставалось сомнений в подлинности сохранения внуком всех особенностей языка бабушки, приведем лишь одну ее фразу с подстрочным примечанием Благово: «Александр Данилович за погребение своей матери поднес преосвященному Льву панагию, а в монастырь была заказана поминовенная служба на год <…>; и что же за все это? только двадцать пять рублев в год». «Бабушка, — отмечает Благово, — постоянно и говорила и писала: рублев, а не рублей; много делов, а не дел, и хотя слышала, как говорят другие, не изменяла своей привычки» (с. 45).}

Приводятся в книге и подлинные документы эпохи. Уже на первых ее страницах читаем письмо самой бабушки к дочери, относящееся к 1830 г., ко времени «первой холеры». Причем Благово замечает под строкой, что «это письмо уцелело» и что он «списывает» его «слово в слово». И действительно, письмо — бесспорнейшее свидетельство принадлежности всех «рассказов» автору этого лаконичного и выразительного документа. «Милый друг мой, Грушенька, — писала Е. П. Янькова, — приезжай скорее в Москву: нас посетил гнев Божий, смертоносное поветрие, которое называют холерой. Смертность ужасная: люди мрут как мухи. Приезжай, моя голубушка <…> Что тебе делать одной с ребенком в деревне: ежели Господь определил нам умереть, так уж лучше приезжай умирать со мною, умрем вместе; на людях, говорят, и смерть красна» (с. 5). Использована в книге и тетрадь мужа Е. П. Яньковой Д. А. Янькова. Описывая со слов бабушки летние поездки семьи в подмосковную и тамбовскую деревни, Благово замечает под строкой: «Все эти поездки я мог потому так подробно изложить, что сохранилась собственноручная тетрадь моего деда; ею я руководствовался, чтобы полнее передать устные рассказы бабушки» (с. 74). Еще раз подробно цитируется эта тетрадь для описания поездки «деда» к родственникам с заездом в Венев и Тулу. Приводятся выписки и из другой тетради, в которой подробно описывались пышные торжества, происходившие 12 октября 1817 г. в честь закладки на Воробьевых горах храма в память победы в Отечественной войне 1812 г. Характерно замечание самой бабушки по поводу этой тетради: «В то время ходила по рукам рукописная тетрадь, в которой было подробное описание всех церемоний, и я для памяти велела эту тетрадь списать» (с. 205). Не менее характерно подстрочное примечание Благово к этим словам: «Эта тетрадь, переписанная в то время, к счастию, уцелела, и хотя она написана очень дубоватым, полуподьяческим, полусеминарским превыспренним языком, пользуюсь ею для пополнения устных рассказов, которые не могли бы никак быть столь подробными по прошествии более тридцати лет» (с. 205). С такою же целью использовал Благово еще не один документ — и всегда со специальной оговоркой и точной отсылкой. Здесь следует остановиться еще на одном слое «Рассказов бабушки…» — слое, данном под строкой. Автором этого слоя чаще всего выступает сам Благово (он или подписывает свои примечания словом «Внук», или пишет о себе “…нам неизвестно…”, «Мы не знаем», или «Ныне это…» и т. д.). Ему же принадлежат обильные примечания генеалогического характера, придающие всей книге ценность важнейшего документа, дополняющего многие известные труды по генеалогии русских дворянских родов. Не менее интересны его примечания, содержащие отдельные штрихи к портретам исторических и литературных деятелей — таких как писатель XVIII в. В. М. Жуков, духовно-исторический писатель начала XIX в. М. В. Толстой, известный генеалог П. В. Долгоруков («умный был человек, но очень резкий на язык, собой не хорош и прихрамывал» — с. 155), архимандрит Досифей, московский генерал-губернатор Ф. В. Ростопчин, поэтесса Евд. П. Ростопчина («известная по своему живому, игривому уму…» — с. 230).

Для историка Москвы представляют несомненный интерес дополнения Благово к упоминаемым бабушкой дворцам, домам — в основном указывающие на то, что представляли они собою во время более позднее, чем бабушкино (таков рассказ о селе Люберцы с деревянным дворцом Петра Федоровича и будущей Екатерины II — с. 149; о селе Люблино к 1812 г.; об Останкине; о Петровском парке во времена молодости самого Благово; о даче М. П. Гагарина «Студенец»; о домах С. И. Гагарина, губернатора Небольсина, П. М. Третьякова, В. Г. Орлова, графа Головина. Иногда Благово присовокупляет к рассказам бабушки и собственные наблюдения над бытом и обычаями нынешней Москвы (о «старушках и старичках», продолжавших ездить «четверней» — с. 115; о суеверном сыне Н. Д. Офросимовой, поселившем в новом доме старуху-экономку, чтобы, по поверью, она там умерла первая — с. 142). Он помещает под строкой и записанные им самим «рассказы» (такова новелла о Москве в 1812 г. со слов старичка из Богородского уезда — с. 128; рассказ, записанный со слов приятельницы графини А. А. Орловой о ее знаменитой нитке жемчуга — с. 220; рассказ о выезде фрейлин в карете, расписанной Ватто, — с. 229), и свои «разговоры» с бабушкой (см., например, их беседу об офицере, наказанном матерью, — с. 260, и анекдот о том, как ответил острослову Ф. В. Ростопчину сменивший его на посту генерал-губернатора А. П. Тормасов — с. 205). Но этим Благово и ограничивается — ограничивается сознательно, предоставляя роль автора исключительно Е. П. Яньковой. И именно как творение бабушки воспринимали создававшуюся книгу люди, близко знавшие и Е. П. Янькову и ее внука. Так, С. М. Загоскин, друг юности и всей последующей жизни Благово, явно встревожился, узнав, что тот собрался ехать за границу на год: «Не могу скрыть от тебя, — писал он из Петербурга, — что глупо делаешь, что едешь за границу — бабушка стара, долго ли еще придется тебе ее видеть?» {ИРЛИ, ф. 119, оп. 7, No 15. Письмо не датировано, но оно написано незадолго до смерти Е. П. Яньковой (она умерла весной 1861 г.).} А вскоре по выходе последней книжки журнала, в котором завершалось печатание «Рассказов…», он писал другу буквально так: «Я наконец добился и получил все номера “Русского вестника”, где воспоминания твоей бабушки. Они в высшей степени интересны и доставили мне большое наслаждение”. {Там же. Курсив мой. — Т. О.} И наконец, публикуя в 1900 г. свои собственные «Воспоминания», в которых несколько страниц посвящены Д. Д. Благово, Загоскин подчеркнул: «Подробности о его происхождении и его семействе находятся в составленной и изданной им интересной книге “Рассказы бабушки””. {Загоскин, No 2, с. 505.} Зять Д. Д. Благово, впоследствии известный историк Д. А. Корсаков, еще при жизни своего тестя в одном из примечаний к биографии В. Н. Татищева, касаясь записи о последних днях жизни знаменитого историка в книге «Рассказы бабушки…», писал: «Г‑н Н. А. Попов (автор книги о Татищеве. — Т. О.) назвал эту “запись” — записками Благово, а за ним впал в ту же ошибку и г‑н Дмитриев (публикатор «Предсмертного завещания» В. Н. Татищева. — Т. О.). Записок собственно Д. Д. Благово не существует, но он записывал рассказы своей бабушки, Елиз<аветы> Петр<овны> Яньковой…” {PC, 1887, No 6, с. 572; повторено в кн.: Корсаков Д. А. Из жизни русских деятелей XVIII века. Казань, 1891, с. 365. Ср. с его же словами из некролога Пимену: “…составлена она (книга «Рассказы бабушки…». — Т. О.) из рассказов бабушки Д. Д. Благово со стороны матери Елиз<аветы> Петр<овны> Яньковой, обладавшей необыкновенной памятью” (Волжский вестник, 1897, 14 (26) июня, No 145).}

О том, что книга была воспринята именно так, как хотел сам Благово, свидетельствуют и немногочисленные печатные отзывы о ней, появившиеся также при жизни «внука». Отметив, что это сочинение «успело достаточно заинтересовать любителей исторического чтения», анонимный автор писал: «В рассказах бабушки не найдется никакой общей картины времени <…>; дело в том, что бабушка занята была только одним кругом интересов домашних, родовых, и крупных событий касается лишь с анекдотической, так сказать, домашней точки зрения…» {BE, 1885, No 12, с. 397–398.} “«Рассказы Елизаветы Петровны Яньковой можно отнести к мемуарам о семейной, частной жизни нашего богатого помещичьего круга <…>. Главный недостаток их в том, что это не подлинные записки старушки, прожившей 93 года, а только рассказы, записанные с ее слов внуком…», — отмечает еще один анонимный рецензент, {Наблюдатель, 1885, No 4, с. 49.} также не сомневавшийся в принадлежности «рассказов» самой Яньковой.

3

Каковы же те «события», «нравы» и «лица», о коих мы узнаем из книги? Какова та «живая литература фактов», которая содержится на ее страницах?

Повествовательное пространство «Рассказов бабушки…» весьма обширно. Его населяют люди, жившие во времена Петра I и Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины II; {Примечания Д. Д. Благово продлевают «хронологию» книги до 1879 г.} здесь встречаются современники Пушкина, Грибоедова, декабристов, персонажи, с которых могли бы писать и, конечно же, писали свои типы крупнейшие русские писатели XVIII—XIX вв. {Книга является великолепным источником исторического и бытового комментария к «Войне и миру» Л. Н. Толстого. Словно с ее страниц перешли в роман Н. Д. Офросимова (у Толстого Марья Дмитриевна Ахросимова), Ф. В. Ростопчин, масон О. А. Поздеев (у Толстого — И. А. Баздеев), М. А. Четвертинская, французская актриса m‑lle Жорж и модистка m‑me Обер-Шальме и т. д. и т. д. В свою очередь роман Толстого поясняет некоторые эпизоды «Рассказов бабушки…». Такова толстовская интерпретация метаний Ф. В. Ростопчина во время узлового момента в истории Отечественной войны 1812 г. — оставления Москвы. Таковы же толстовские страницы, посвященные трагической судьбе «купеческого сына Верещагина», «говорят, невиновного» (с. 302).}

Эту выразительную галерею открывает портрет Евпраксии Васильевны, бабушки рассказчицы. Генеральша, «большая барыня», по тогдашнему выражению, она живо напоминает нам бар типа пушкинского Кирилы Петровича Троекурова с широтой его натуры и тароватостью, с его великодушием и великовельможным своенравием, чтобы не сказать самодурством. Вспомнить хотя бы сцену званого обеда в честь графини Шуваловой, ту совершенно «троекуровскую» шутку, которую она устроила с попадьей (с. 5–6). А вот совсем «грибоедовская» ситуация: расположение могущественного временщика при Павле I П. X. Обольянинова можно было снискать ласковым отношением к «собачкам» его супруги: «Ежели кто приласкает которую-нибудь из собак или похвалит, то хозяйка готова того человека расцеловать, так ей этим можно было удружить; а собаку согнать с колен, ежели ей вздумается к гостю вскочить, — значило хозяйку разобидеть донельзя: хочешь не хочешь держи, а ежели и укусит — молчи, а то Обольянинова тотчас надуется». «Словом сказать, — подытоживает бабушка, — у Обольяниновых в доме хозяева были не они сами, а их собаки; все им угождало, все их ласкали, и хозяйка все это внимание принимала на свой счет» (с. 92–93). Под стать Татищевой и Обольяниновой и Настасья Дмитриевна Офросимова (вспомним ее изображение у Грибоедова и Л. Толстого), «старуха пресамонравная и пресумасбродная»: «Бывало, сидит она в собрании, и Боже избави, если какой-нибудь молодой человек и барышня пройдут мимо нее и ей не поклонятся: “Молодой человек, поди-ка сюда, скажи мне, кто ты такой, как твоя фамилия?” — «Такой-то». — «Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой мне не кивнешь; видишь, сиди! старуха, ну, и поклонись, голова не отвалится; мало тебя драли за уши, а то бы и повежливее был». И так при всех ошельмует, что от стыда сгоришь” (с. 141).

А в противоположность Офросимовой — «умная», «ласковая», «премилая и преобходительная» Марья Ивановна Римская-Корсакова, «великая мастерица устраивать пиры и праздники» и которая «уж очень размашисто жила и потому была всегда в долгу и у каретника, и у того, и у сего» (с. 110), {Ей и ее семье посвящена известная работа И. Гершензона «Грибоедовская Москва» (М., 1928).} и Настасья Николаевна Хитрова, дом которой «был всегда открыт для всех и утром, и вечером, и каждый приехавший был принят так, что можно было подумать, что именно он-то и есть самый дорогой и желанный гость» (с. 232). «Вот почти две современницы, Офросимова и Хитрова, подобных которым не было и не будет более, — выражает свое мнение Е. П. Янькова, — одной все боялись за ее грубое и дерзкое обращение, и хотя ей оказывали уважение, но более из страха, а другую все любили, уважали чистосердечно и непритворно» (с. 233). И еще одна современница «бабушки» — генеральша Анна Николаевна Неклюдова, «очень умная женщина, но прегорячая и пресамонравная», бивавшая до крови «своими генеральскими ручками» собственного управителя, и которая, «когда рассердится <…> делается, бывало, точно зверь» (с. 217): «Ни у кого такого разговора, как у Неклюдовой, я не слыхивала», — замечает «бабушка» и передает два таких «разговора». Первый из них относится к забавнейшей сцене ссоры двух «больших барынь» — подруг Неклюдовой и Шереметевой. “Неклюдова инде побагровеет, с обеих пот градом льет, обе кричат, что есть мочи, кто кого перекричит — ни дать ни взять два индейских петуха; скинут свои чепцы и добранивают-ся простоволосые… <…> Пройдет сколько там недель, глядишь, летит в дрожках на паре с пристяжкой Шереметева к Неклюдовой мириться.

— Ну что, картавая, сама ко мне приехала? — встречает ее с громким хохотом Неклюдова. — Что, скучно, верно, без меня, сама припендерила… Скажи ты мне, из чего ты только распетушилась на меня?” (с. 218).

Второй «разговор» относится к сцене встречи подруг после очередной ссоры и после того, как «Шереметеву разбили лошади и не на шутку». “Входит к больной, та лежит за ширмами, кряхтит, охает…

— Я ведь всегда говорила, что ты полоумная, — говорит Неклюдова, — и жду, что ты умрешь когда-нибудь у фонарного столба; мчится себе, как лихой гусар… Ну что, говорят, тебе всю рожу расквасило и кости переломало… диковинное дело, что тебя совсем не пришибло… Как это тебя угораздило?” (с. 219).

Или еще один «разговор» — на этот раз графини Орловой, вдовы старшего из братьев Орловых, с ее собственной «дурой» Матрешкой, “которая была преумная и претонкая штука, да только прикидывалась дурой, и иногда очень резко и дерзко высказывала правду. Так она говаривала графине:

— Лизанька, а Лизанька, хочешь — я тебе правду скажу? Ты думаешь, что ты барыня, оттого что ты, сложа ручки, сидишь да гостей принимаешь?

— Так что я по-твоему? — со смехом спрашивает графиня.

— А вот что: ты наша работница, а мы твои господа. Ну, куда ты без нас годишься? Мы господа: ты с мужичков соберешь оброк, да нам и раздашь его, а себе шиш оставишь” (с. 189).

И такими типами и «разговорами» наполнены страницы всей книги.

Не меньше здесь действует и лиц исторических — среди них братья Орловы, государственные и военные деятели — Шереметевы, Каменские, Юсуповы, Голицыны, А. А. Аракчеев, Ф. В. Ростопчин, С. С. Апраксин; декабристы — К— Ф. Рылеев, Чернышевы, А. Н. Вяземский; литераторы — Н. М. Карамзин, И. М. и П. В. Долгоруковы, И. И. Дмитриев, П. П. Бекетов, художники и архитекторы Г. Г. Гагарин, Ф. П. Толстой, А. Л. Витберг, Ф. И. Компорези, театральные деятели и артисты (профессиональные и выступавшие на собственных театрах аристократы и аристократки), и среди них Ф. Ф. Кокошкин, М. Медокс, m‑lle Жорж и т. д. и т. п.

Что же касается русского дворянского быта, то, думается, что вряд ли найдется другая книга, в которой эта сторона русской жизни выступала бы так ярко, полно и живо. На примере одной только семьи — Татищевых— Яньковых—Благово можно получить полное представление обо всех сторонах жизни этой ячейки общества: служилой, семейной (внутренней — дома и внешней — в обществе), духовной, культурной. Мы видим членов семьи и во время тяжкого общенародного бедствия (война 1812 г.), во время чумы и холеры, во время волнений и смут. Здесь и домашнее воспитание и обучение; смотрины, замужества и женитьбы, жизнь столичная и поместная — с торжествами, балами, клубами, театрами, гуляньями, трауром, даже торговлей крепостными; словом, вся жизнь от рождения до смерти. А каковы подробности быта с «мамушками», «сенными девушками», с карлами, шутами и шутихами, старинными обычаями, приметами, поверьями, суевериями! В тексте много вставных «новелл», которые могли бы существовать самостоятельно: таков сюжет о кресте со знаменитой московской колокольни, ходивший по Москве в 1812 г. Он построен по всем законам устного фольклорного рассказа — а «бабушка» передает его со всей точностью: «Уверили-де его (Бонапарта, — Т. О.), что крест на Иване Великом из чистого золота. Разгорелись глаза у хищника. Говорит своим маршалам: “Я желаю, чтобы крест с колокольни был снят”” — таков зачин. А вот конец: после того как русский «изменник», «какой-нибудь пьянчуга», снял крест, а Наполеон прочел ему назидание и велел своим солдатам его прикончить, «бабушка» говорит: «И тут же тотчас молодца и расстреляли; и хорошо сделали: поделом вору и мука» (с. 133). Не менее интересен и сюжет о «ночном видении» пасынку Бонапарта Евгению Богарне, квартировавшему в 1812 г. в Саввине монастыре под Звенигородом (с. 130), и предание о кладе на Куликовом поле (с. 83). Характерен и эпизод ссоры знаменитого доктора Мудрова с преосвященным Августином. А вот еще один эпизод из времен пугачевского восстания: о разбогатевшем благодаря случаю симбирском дворянине Кроткове, проданном в качестве крепостного собственным сыном в отместку за скупость отца (с. 203–204)..

Обильно представлены и рассказы из дворянского быта: говоря об обычае выдавать замуж сначала старших дочерей, «бабушка» рассказывает трогательную повесть о том, как послушные дети ждали родительского благословления 20 лет (с. 186); характерен рассказ о женитьбе князя Андрея Вяземского на замужней женщине; интересны позиция «бабушки» в рассказе о нашумевшей петербургской дуэли Новосильцева с Черновым (с. 289–291) и ее отношение к вопиющему, казалось бы, факту, когда любящая мать наняла людей «посечь» взрослого сына в воспитательных целях, и т. д., и т. д. Можно было бы перечислять и перечислять интересные эпизоды книги. Это словно к бабушке Яньковой относятся слова Пушкина:

Люблю от бабушки московской
Я толки слушать о родне,
О толстобрюхой старине…

(«Родословная моего героя», 1832–1833)

А московский язык «бабушки»! Уникальность книги состоит в том, что она вся писана живым языком — языком рассказчицы с ее тонким остроумием, скрытой иронией, юмором: рассказав историю о соседе, безнадежно влюбленном в «прекрасную княжну», о его неудавшемся сватовстве, бабушка прибавляет: «Он вскоре после того вышел в отставку, уехал жить в деревню и умер старым холостяком, вспоминая о прекрасной княжне; однако после него оставалось две ли, три ли воспитанницы, которые приходились ему близко сродни» (с. 157). А вот как «бабушка» говорит о своей «хорошей знакомой», попросившей у нее «людей», чтобы наказать сына:

“Он стал дурно себя вести, замотался, на днях возвратился домой выпивши, а вчера распроигрался; хотя я имею состояние, но его ненадолго хватит <…>

— Это очень жаль, только я все-таки не понимаю, на что тебе мои люди понадобились.

— Я хочу сына высечь, — говорит мать, а сама плачет…

— Что это, матушка, ты за вздор мне говоришь, статочное ли это дело? Ему под двадцать лет, да еще вдобавок он и офицер; как же могут мои люди его сечь? За это их под суд возьмут.

— Да я им сечь и не дозволю; они только держи, а высеку я сама…” (с. 260).

Язык бабушки — это живой русский язык, язык лучших представителей ее времени, предпочитавших родное наречие французскому. Он и выдержанный, и строгий, и в то же время образный и меткий. В ее речи обычны такие выражения, как «мылить голову» («Мылила-мылила ей голову», «дал тягу», «вертелись при дворе», «всплыли кверху» (об Орловых), «вертели перед нею (Екатериной II. — Т. О.) своими лисьими хвостами», «нравом крутенек, а на денежку скупенек»); она часто пользуется пословицами и всегда удивительно к месту: «Барыковы хотя по своему происхождению и старинные дворяне, но никто из них спокон века не дослуживался до больших чинов, не был женат на знатных и не имел богатых поместий. По пословице: жили — не тужили, что имели — берегли» (с. 195).

4

Надо наконец сказать и о Д. Д. Благово, о той особой роли, которая принадлежит ему в создании этой книги.

Она и в самом деле была особой, эта роль, особой в том прямом смысле, что если замысел книги осуществился и книга стала тем, чем стала, то это была заслуга именно и прежде всего Д. Д. Благово.

Однако дело не только в этом.

Елизавета Петровна Янькова, как уже говорилось, не была литератором. В строгом профессиональном смысле этого слова не был им и Д. Д. Благово. Юрист по образованию, он и по роду службы был весьма далек от литературной деятельности; последние же годы своей жизни он провел и вообще вдали от «мирских» дел: пройдя 13-летнее послушание, он был рукоположен в иеромонахи, а затем возведен в сан архимандрита.

И все же литератором Д. Д. Благово был. Литератором по своим наклонностям и вкусам. По характеру той культуры, в традициях которой он сложился. По всему складу своего темперамента. Наконец, просто потому, что обладал несомненным литературным дарованием. Он писал стихи, пьесы, исторические и историко-биографические очерки, был библиофилом и крупным библиографом. Некоторую известность ему в свое время эти сочинения принесли. Однако главным его трудом, с которым по справедливости должно быть связано его литературное имя, следует безусловно считать «Рассказы бабушки…». Ибо это был не только труд почти всей его жизни, но и прежде всего такое произведение, в котором в наибольшей степени отразились самые сильные и самые характерные черты его литературного таланта.

В предисловии к «Рассказам бабушки…» Благово пишет, что его участие в создании книги сводилось к тому, что он лишь «записывал украдкой и— потом приводил в порядок и один рассказ присоединял к другому».

Вполне возможно, что в глазах самого Благово работа его над книгой именно так и выглядела — записывал, приводил в порядок, присоединял один рассказ к другому и т. п. На самом же деле, как нетрудно убедиться, это была лишь часть работы, причем не самая сложная. Потому что с какою бы точностью ни записывались им импровизации Елизаветы Петровны и как бы плотно ни «пригонялся» один рассказ к другому, но если бы работа была выполнена лишь на этом, так сказать, чисто техническом уровне, то изложение так и осталось бы обширным, многосоставным собранием фрагментов, более или менее обстоятельных, более или менее колоритных, но все же именно фрагментов, не проникнутых единым и целостным художественным замыслом. Понимал ли это сам Благово или же он просто следовал своему врожденному художественному инстинкту, но его работа над книгой, по крайней мере с тех пор, как он начал писать именно книгу, стала в полном смысле слова работой писателя. Писателя, располагающего огромным и до мельчайших подробностей изученным им материалом, из которого ему предстояло создать стройную и законченную в своем художественном замысле картину.

Эту сложную и трудную задачу Благово решил мастерски. Причем достиг этого самыми простыми, на первый взгляд, средствами: он просто предоставил слово самой рассказчице, нигде как будто не вмешиваясь в ее рассказ. Однако в этом-то как раз и заключалась особая трудность задачи и особое чутье Благово-художника. Ибо та повествовательная аритмия, та подчас весьма прихотливая связь, в которой излагаются в повествовании самые разнообразные и разнородные события, могла выглядеть достаточно мотивированной и естественной лишь при одном, но совершенно обязательном условии — при том, если был бы правильно и твердо «поставлен» основной образ, основной характер — образ-характер рассказчицы. Только приняв ее точку зрения, только усвоив строй ее восприятия, читатель получал возможность в полной мере оценить и всю достоверность того, о чем она рассказала.

Благово удалось создать этот главный образ-характер, причем опять же такими средствами, которые на первый взгляд кажутся чрезвычайно простыми. Ибо и его «приведение в порядок» записанных рассказов, и «присоединение одного рассказа к другому» диктовалось не стремлением соблюсти внешнюю последовательность эпизодов, а продуманной и художественно оправданной попыткой организовать эту последовательность в соответствии именно с логикой характера Елизаветы Петровны, с природой ее повествовательного темперамента, если можно так выразиться. Оттого так непринужденно-проста и стройна композиция повествования, так емки, так окружены «воздухом эпохи» даже самые мелкие и как будто незначительные эпизоды. Оттого так естественна и органична «связь времен», связь тех исторических «пяти поколений», пути и судьбы которых столь ярко запечатлелись в памяти этой удивительной женщины.

Димитрий Димитриевич {В такой форме писал свое имя сам Благово — см.: ГБЛ, ф. 548, карт. 8, ед. хр. 77.} Благово родился в Москве на Плющихе 28 сентября 1827 г. Потеряв отца, Дмитрия Калиновича Благово, в младенческом возрасте, он остался на попечении матери Аграфены Дмитриевны (дочери Е. П. Яньковой), которая и руководила его воспитанием (при содействии опекуна — статского советника Николая Петровича Римского-Корсакова).

Нужно заметить, что сама Аграфена Дмитриевна была по тем временам прекрасно образована. Немалую роль сыграла в этом та культурная атмосфера, которая сложилась в семье еще со времен А. Д. Янькова: сохранилась подробная роспись его «деревенской» библиотеки, в составе которой были книги на всех западноевропейских языках. {См.: «Каталог книг библиотеки г‑на Александра Янькова, адъютанта ее величества Елизаветы Петровны. Первый каталог Библиотеки Горок. 1740» (на русском и французском языках) — ГБЛ, ф. 548, карт. 9, ед. хр. 17.} Находящийся в семейном архиве Яньковых альбом Аграфены Дмитриевны, заполнявшийся в 1850‑е гг. (по-русски и по-французски) и наполненный, как и большинство таких альбомов, стихами, рисунками, выписками из различных сочинений, языком цветов, камней и т. п., тем не менее великолепно характеризует его владелицу. Прежде всего здесь обнаруживаются ее литературные симпатии: в альбоме почти нет «альбомных», «дамских» стихов; этот раздел составлен из стихотворений В. А. Жуковского, Ф. Н. Глинки, М. Ю. Лермонтова, А. В. Кольцова, И. С. Никитина, Е. П. Ростопчиной. Здесь много первоклассных фольклорных записей (в частности, великолепный вариант «Турусов на колесах»), {Отдельно сохраняется запись интересной народной песни «Я по травки шла…», записанной специально для Аграфены Дмитриевны ее друзьями Титовыми (там же, ед. хр. 5).} выписок из исторических сочинений, из газет, из «Истории государства Российского» H. M. Карамзина; здесь же составленная владелицей альбома генеалогия ее рода. Характерна выписка из статьи М. П. Погодина в «Московских ведомостях», посвященная памяти Д. В. Голицына: «Мы все еще живо помним его беседы, его веселую речь, его жаркие юридические и литературные споры в кругу ученых и литераторов… Давно ли, кажется, Гоголь читал у него в кабинете свой “Рим”?..” В перечне исторических дат рядом с пометой о взятии штурмом крепости Ловчи читаем: “1829 года. Рус<ский> посланник в Персии, статский советник Грибоедов почти со всею своею свитою умерщвлен в Тегеране, в доме своем разъяренной толпою простого народа”.

О складе характера Аграфены Дмитриевны, ее доброте и отзывчивости свидетельствует отбор выписок из слова митрополита Филарета, «говоренного им 1830-го сентября 21-го дня (во время холеры) в Успенском соборе». Вот одна из них: «Отложим гордость, тщеславие и самонадеяние <…> Исторгнем из сердец наших корень зол — сребролюбие. Возрастим милостыню, правду, человеколюбие. Прекратим роскошь <…>, облачимся если не во вретище, то в простоту <…> Презрим забавы сердечные, убивающие время, данное для делания добра…»

Естественно, что Аграфена Дмитриевна и сыну передала не только свои знания, но и свои пристрастия и симпатии, снискав при этом его горячую привязанность. {Одну из первых своих публикаций он дарит ей с характерной надписью «Другу — Матери» (см. с. 364).}

Домашнее образование мальчика, совершавшееся в условиях «утонченной усадебной культуры» (выражение С. В. Бахрушина), было довольно многосторонним: в результате он прекрасно владел несколькими иностранными языками (французским, немецким, английским) и имел обширные познания в литературе и истории. Все это позволило ему в возрасте 18 лет (в 1845 г.) поступить на юридический факультет Московского университета.

Познакомившийся с Благово именно в это время сын известного писателя С. М. Загоскин нашел в нем человека «милого, образованного, весьма начитанного». «Дмитрий Дмитриевич хотя был <…> несравненно образованнее меня, — подчеркивал Загоскин, — воспитывался подобно мне под крылышком своей матери <…> Со дня рождения потеряв отца, он не разлучался с своею матерью, а также и с своею бабушкою <…> Бабушка его, добрая, но строгая старушка, воспитанная в лучших преданиях русской патриархальной аристократической семьи начала и середины прошлого столетия, имела большое влияние на нравственное воспитание своего внука <…> Ни единого дурного слова не исходило из уст скромного Благово; его чистая, честная душа гнушалась всего безнравственного и порочного». {Загоскин, No 2, с. 506. Но это же патриархальное воспитание матери и бабушки, державших Благово в «хлопочках» до взрослого состояния, выделяло его из обычной студенческой среды. Чрезвычайно интересно впечатление будущего профессора Московского университета, а тогда студента этого же юридического факультета, Б. Н. Чичерина о его сокурснике, принимавшем студенческую компанию у себя в поместье. Мать и бабушка разрешили ему обедать с гостями, но запретили участвовать в студенческом «веселье», и он «удалился в свои покои, чтобы, согласно данному маменьке обещанию, не принимать участие в таком бесчинии». Но и студенты решили добиться своего. «Когда заварена была жженка, — продолжает мемуарист, — мы решили идти его отыскивать. Вся ватага двинулась с бокалами и стаканами в руках; внезапно с шумом отворилась дверь его спальни, и что же мы увидели? Наш благонравный товарищ совершал свою вечернюю молитву на коленях перед киотом в каком-то ночном чепце с розовыми лентами. Контраст был поразительный! На этот раз, однако, мы его пощадили, но затем всячески старались его развратить. Я рисовал его жизнеописание в карикатурах; мы подучали его, как ему действовать с родительницею, и он сам, поддаваясь нашим внушениям, прибегал к разным каверзным злоухищрениям, чтобы вырваться из когтей, но все это было безуспешно: кроме строгой матери была еще добродетельная бабушка, и против этих двух соединенных сил Благово чувствовал себя совершенно немощным. Даже несколько лет после выхода из университета, когда брат мой, отправляясь секретарем посольства в Бразилию, приехал в Москву и пожелал на прощание поужинать со своими старыми товарищами, Благово объявил, что он никак не может ручаться, что его отпустят, и только уложивши свою маменьку, он выпрыгнул в окно и с торжествующим видом явился среди нас» — в кн.: Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина. Москва сороковых годов. М., 1929, с. 71.}

Окончив (в 1849 г.) университет со степенью и дипломом действительного студента, Благово в течение двух с половиной лет служил в канцелярии московского гражданского генерал-губернатора А. А. Закревского.

Во время этой службы Благово вел обычный для светского человека образ жизни. Внешне это тоже был «светский, богатый и изнеженный молодой человек, любивший общество и жизнь с ее комфортом». {Загоскин, No 2, с. 506.} Он посещал балы, ежедневно (а иногда и «несколько раз в день») встречался со своими друзьями С. М. Загоскиным и М. П. Полуденским, которым читал собственные стихи. В это же время Благово становится постоянным посетителем дома сына Ф. В. Ростопчина Андрея Федоровича и его жены — Евдокии Петровны Ростопчиной, знаменитой в то время писательницы и поэтессы. {Сведения об этом можно почерпнуть из сохранившегося «отрывка» его дневника, озаглавленного «Знакомство с Ростопчиной», — ГБЛ, ф. 548, карт. 8, ед. хр. 86.} Бывает он у них в подмосковном Воронове, столь памятном всем по событиям 1812 г. (с. 431). В семье Ростопчина подрастала дочь Лидия, девушка тонкая, умная, интересовавшаяся поэзией и привлекавшая внимание молодого Благово. Сочинение стихов все больше и больше занимает молодого чиновника, и он часто и надолго оставляет службу, поселяясь в своей родовой деревне Горки, отдаваясь всецело поэзии и отвлеченным размышлениям (с 1852 г. он служит директором Дмитровских богоугодных заведений). О направленности этих размышлений свидетельствует отрывок из его дневника, относящийся к 1858 г. Здесь ощущается и склад характера тридцатилетнего Благово, и, в частности, та его особенность, которая через два десятилетия приведет его к решительному отказу не только от светской, но и от мирской жизни.

«Эта тетрадь не для других, не для жены и даже не для себя в настоящее время… — размышляет Благово. — Это не “записки”, не журнал, а просто впечатления и мысли, которые со временем приятно, досадно, а м<ожет> б<ыть>, и страшно будет перечесть… Вообще в наше время вся жизнь наша слагается более из впечатлений, чем из событий… Да и что такое события как не впечатления, которые нас поражают больше других, последствия впечатлений…

«Ма vie est combat», — сказал Вольтер. С чем же человек борется: с другими или с собою, с своими собственными чувствами и мыслями, которые так часто противоречат сами себе… Я повторяю слова Вольтера и говорю: “Ma vie est combat corkést une dévie, une chacin d’unspression divervis”: «Мы боремся не с тем, что вне нас (это было бы смешно и глупо, потому что большею частию мир внешний, говоря в нравственном отношении, нам не подлежит), мы боремся с нашим внутренним я, с нашими чувствами, колебаниями, которые в совокупности составляют наши впечатления, и когда мы сможем себя подчинить, тогда мы одержим победу…»” {ГБЛ, ф. 548, карт. 8, ед. хр. 76.}

В 1857 г. в жизни Благово происходит событие, в дальнейшем оказавшееся для него роковым. Вопреки ожиданиям своих друзей он собирается жениться не на Лидии Ростопчиной, а на неизвестной им девушке. “…Ты влюблен? в кого? — растерянно восклицает С. М. Загоскин в письме из Царского Села от 10 августа 1857 г. — Из твоих писем и частых посещений Воронова я был уверен, что тебе нравится гр<афиня> Лидия, — но на поверку выходит, что, к сожалению моему, я ошибся и не буду видеть двух моих друзей, т. е. тебя и Рост<опчину>, принимающих меня у себя в Горках или где-нибудь в Москве! Вдруг получаю бешеное письмо Полуденского, который пишет, что ты намерен жениться на своей (имени ее не знаю) соседке”. {ИРЛИ, ф. 119, оп. 7, No 15.} Невестой оказалась соседка Благово по поместью Нина Петровна Услар. {Ее настоящее имя — Аграфена. Она была дочерью барона Петра Карловича Услара (1816–1875), сына екатерининского секунд-майора Карла Генриха Услара, служившего потом при Павле I (о нем см.: ГБЛ, ф. 548, карт. 9, ед. хр. 24 и 25).} Брак не был счастливым и длился только 5 лет. В 1858 г. в семье появилась дочь Варвара. {Поздравляя друга с этим событием, С. М. Загоскин писал ему в ответ на сообщение о «девочке»: “…она должна быть очень хороша, если похожа на маменьку с твоими глазами (хотя у маменьки и свои хороши)” — ИРЛИ, ф. 119, оп. 7, No 15. Впоследствии В. Д. Благово (в замужестве (с 1879 г.) Корсакова) жила в Казани, где служил ее муж, известный историк, профессор Д. А. Корсаков; благодаря ей сохранился обширный семейный архив, частично находящийся сейчас в ИРЛИ и ГБЛ.}

В 1859 г. Благово вышел в отставку с чином титулярного советника и с этого времени всецело предался литературным занятиям. Но столь привлекавшая его мирная семейная жизнь вскоре рухнула: его жена, оказавшаяся, по его собственному определению в одном из автобиографических стихотворений, «красивой куклой», оставила дочь и мужа, сделав последнего вдовцом при живой жене. {М. П. Полуденский в ответ на приглашение С. М. Загоскина на свадьбу писал ему 14 июня 1865 г.: “…не лучше ли мне приехать к тебе после свадьбы; ведь вдовцов на свадьбы не приглашают; ни Благово, ни мне на свадьбах не должно присутствовать”. — ИРЛИ, ф. 105, оп. 2, No 30.} «Красавица жена его, — писал позднее Загоскин, — влюбилась в одного удалого гусарского офицера, бежала с ним и навсегда покинула мужа». {Загоскин, No 2, с. 506.} Это произошло в 1862 г. А в январе 1863 г. Благово предоставил бывшей жене документ, в котором всю «вину» за случившееся взял на себя. Будучи характера чрезвычайно благородного, деликатного, он, очевидно, надеялся, что «документ» оправдает скомпрометировавшую себя женщину в глазах общества, и, получив развод, она сможет выйти замуж (его жена действительно воспользовалась документом, которому, однако, не поверил Синод: бракоразводный процесс длился до 1882 г.). {Письмо это сохранилось в бракоразводном деле Благово, и мы приводим его полностью, ибо оно не только характеризует личное благородство писавшего, но и является исчерпывающим автокомментарием ко многим сочинениям Благово и особенно к его поэме «Инок».

“Друг мой, Нина Петровна, когда в 1858 г. я женился на Тебе, то действовал добросовестно; рождение наших детей, дочери Варвары в 1858 г. и сына Петра, родившегося в 1861 г., законность которых я вполне признаю и готов признать пред целым светом, служит ясным к тому доказательством. Но после смерти сына нашего, как Тебе известно, я был долго в параличном состоянии, которое несмотря на мои еще не старые лета, по единогласному отзыву всех докторов, к которым я обращался, признано навсегда неизлечимым. Тебе с небольшим только 20 лет; с этих пор жить с расслабленным мужем невозможно. Жениться вторично я по совести честного человека не могу, но честь моя вынуждает меня просить Тебя хлопотать о разводе; я скажу более — я этого положительно требую; иначе я невольно могу быть причиною твоих заблуждений. Прошу Тебя, друг мой, и умоляю при случае воспользоваться этим письмом; иначе, видя Твое расположение к кому-нибудь и сознавая свое положение, я буду, может быть, вынужденным посягнуть на свою жизнь, что могло бы остаться для Тебя упреком. С этой минуты считай себя свободною; дочь Варвару я и теперь и впоследствии желаю оставить при себе, а Тебя прошу воспользоваться этим письмом, если Ты когда-нибудь пожелаешь искать формального развода. Заранее подтверждаю Твою непорочность и безукоризненную нравственную чистоту, а вместе с тем прошу по этому письму в свое время действовать по своему усмотрению и вторично за новым подтверждением и согласием ко мне не обращаться, я верен своему слову. Подтверждая навсегда мое к Вам душевное, глубокое, неизменное, вполне Вами заслуженное уважение, прошу более от меня писем об этом предмете не ожидать.

Душою Вас любящий 1863 г. 19 января Дмитрий Благово”.

(Центр. гос. исторический архив г. Ленинграда, ф. 796, оп. 163, No 1818).} Оставшись один с маленькой девочкой, Благово уезжает в Москву. Но несчастья продолжали преследовать его. «Неутешный, убитый горем Дмитрий Дмитриевич вскоре испытал новое горе: он лишился нежно любимой матери». {Загоскин, No 2, с. 506.} Оставив жене все имение вместе с любимыми Горками, {В декабре 1866 г. Московская сохранная казна объявила о продаже «с аукционного торга заложенного и просроченного имения жены титулярного советника Нины Петровны Благово Московской губернии Дмитровского уезда в селе Успенском, Никольское тож, деревнях: Голиковой, Горках, Бутрюмовой, Подосинке тож, и селе Варварине 718 дес<ятин> 2181 саж<ен>…» — ИРЛИ, вырезка из картотеки Б. Л. Модзалевского.} Благово некоторое время жил в Москве, {См. об этом в позднем письме (без даты) С. М. Загоскина к Благово — ИРЛИ, ф. 119, оп. 7, No 15.} пытаясь приноровиться к своему новому положению и даже вновь начать светскую жизнь, но не смог («Не соблазнил меня свет ложный Своей мишурной суетой…», — писал он в одном из стихотворений этого периода). И житейская драма, {См. свидетельство Б. Н. Чичерина: «Вскоре <…> несчастный женился на красавице, которая, прожив с ним года два или три, от него убежала. Он совершенно потерял голову и пошел в монахи…» (Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина. Москва сороковых годов, с. 71).} и склад характера, и, конечно же, семейная традиция (в роду Яньковых были монахи и даже два митрополита) побудили Благово круто изменить свою жизнь: он поступил послушником в подмосковный Николо-Угрешский монастырь и в течение тринадцати лет нес послушание при знаменитом в то время архимандрите Пимене (в миру Петре Дмитриевиче Мясникове; 1810–1880). В 1880 г. после смерти Пимена Благово перешел в Толгский монастырь (под Ярославлем) и там постригся в монахи, назвавшись Пименом в честь своего наставника и руководителя. В 1882 г. по окончании давно тянувшегося бракоразводного процесса он был рукоположен в иеромонаха, а в 1884 г. возведен в сан архимандрита и назначен настоятелем русской посольской церкви в Риме. Он приехал сюда 1 февраля 1885 г. и здесь же скончался 9 (21) июня 1897 г. {Смерть была скоропостижной и неожиданной для близких. Вот что писала об этом дочери Д. Д. Благово Л. А. Ростопчина: «В день отъезда моего из Парижа я прочла в “Figaro” о смерти Вашего отца. Он скончался внезапно. Вот и все, что я знаю о смерти человека, которого знала с 18-летнего возраста. Вам мое существование, разумеется, известно, и потому обращаюсь к Вам с покорною просьбою написать мне все, что Вам известно о последних днях и о кончине отца Пимена. Вы у него, вероятно, нашли мои письма, покорно прошу Вас возвратить их мне, так как и мои фотографии <…> Если вы желаете, я возвращу вам письма отца <…> — ИРЛИ, ф. 119, оп. 5, No 69.} О римском периоде жизни Благово известно немного: сохранилось несколько его писем к друзьям и знакомым, дающих представление об образе его жизни, скорее светском, «представительском», чем монашеском. Так, вскоре по приезде, 5 (17) июня 1885 г., он сообщает баронессе А. Л. Боде, что «с посланником сошелся с первого свидания» и что с тех пор с ним «в самых приязненных и хороших отношениях», что в начале марта он «представлялся королю, а в апреле королеве и был принят ими весьма приветливо и не только благосклонно, но и радушно и почетливо», что «посещал музеи Ватикана». {Письмо от 30 июля 1886 г. — ГБЛ, ф. 35, карт. 1, ед. хр. 13. В одном из некрологов отмечалось также, что «в Риме он пользовался большим уважением как членов русской колонии, так и русских, приезжавших в вечный город…» — Новое время, 1897, 21 июня (3 июля), No 7655.} Из его письма к другу юности И. Ю. Бецкому узнаем, что он путешествовал по Европе. Так, в частности, в письме сообщалось: “…теперь я поеду в Цюрих и Мюнхен через Милан…” {ГБЛ, ф. 32, карт. 11, ед. хр. 1.} По словам автора одного из его некрологов, Д. А. Корсакова, он «с юных лет любил книги и был весьма знающим библиофилом и библиографом. В его подмосковном имении Горках была обширная библиотека, основание которой положено его прадедом Александром Даниловичем Яньковым». «В Риме, — говорится далее в некрологе, — он собрал себе библиотеку, главным образом по истории и литературе, приобретая книги <…> у римских букинистов. <…> В последнее время при его посредстве <…> приобретались этим путем весьма редкие издания и для Русского археологического института в Константинополе и некоторыми отдельными русскими учеными. Несколько редких из купленных им книг он принес в дар Императорской публичной библиотеке в С.-Петербурге». {Волжский вестник, 1896, 14 (26) июня, No 145.} Благово и сам много писал в эти годы и следил за текущей русской литературой и литературной жизнью, а от своих друзей из России ждал новых книг. «Прежде всего благодарю Вас за присланную книгу — “Записки Погодина”,— пишет он И. Ю. Бецкому 4 (16) сентября 1888 г. — Я начал читать. Для жителя Москвы, лично знавшего М<ихаила> П<етровича>, в книге много интересного; буду с нетерпением ждать, чтобы Барсуков продолжал издавать следующие выпуски”. {ГБЛ, ф. 32, карт. 11, ед. хр. 1.}

Вскоре по напечатании «Палаты No 6» А. П. Чехова Благово пишет издателю «Рассказов бабушки…» А. С. Суворину письмо-просьбу следующего содержания:

“Милостивый государь
Алексей Сергеевич!

За последнее время мне не раз приходилось слышать много толков о произведении г‑на Чехова «Палата No 6». Толки эти, как всегда, разнообразны и сообразуются с интеллектуальным развитием и нравственным катехизисом каждого. Но из всех этих толков я вывел следующие заключения: 1) «Палата No6» это что-то вроде яркого светила на нашем тусклом небосклоне, 2) «Палата No6» весьма туманна и малопонятна для многих по мысли и 3) «Палата No 6» не есть ли только психопатологический этюд. Лично я еще и до сих пор держусь относительно этого произведения довольно неопределенного мнения. Все вышесказанное заставляет меня обратиться к Вам с просьбой, не уделите ли Вы статейки в «Новом времени» по поводу этого произведения.

17 янв<аря> 93 г.

С истинным почтением

О. Пимен”. {ГБЛ, ф. 331, карт. 59, ед. хр. 1‑А.}

5

Тяга к учено-литературным занятиям обнаружилась у Благово с ранних лет. Поэзия, история и мемуаристика — вот что больше всего привлекало его. Писать он начал очень рано: в его архиве сохранились рукописи стихотворений, датированных 1845–1846 гг., {ГБЛ. ф. 548, карт. 8, ед. хр. 7.} т. е. первых лет студенчества. Писал он стихи до последних дней жизни. {Так, С. М. Загоскин писал ему из Парижа 15 января 1884 г.: «Стихи твои получил, и они очень хороши и мне понравились» — ИРЛИ, ф. 119, оп. 7, No 15.} Но в печати появились немногие из них. Очевидно, первой публикацией были «Два стихотворения Лаго» с посвящением матери А. Д. Благово и подписанные: «Д. Д. Лагово». Они были изданы в С.-Петербурге в 1858 г. В 1874 г. в Москве вышел его сборник «Духовные стихотворения» (в основном это переложения псалмов и стихотворения на сюжеты Евангелия), а в 1875 г. там же появилась отдельным изданием поэма «Инок»; позднее Благово печатался в журналах «Воскресные рассказы» (1875, No 11, 12, 13; 1876, No6, и др.), «Семейные вечера» (1883, кн. 1, 2), «Чтения для детей» (1875, No 1). В 1892 г. в Москве появилось стихотворное «Послание Владимиру Александровичу Беклемишеву», посвященное молодому скульптору, работавшему в Риме. Последняя публикация была уже посмертной: в 1899 г. в No 11–12 «Душеполезного чтения» В. Д. Корсакова напечатала стихотворение отца «Старец Алфей», написанное в 1876 г.

В лирических стихах Благово с самого начала преобладали элегические мотивы. Характерны уже сами названия стихотворений: «Скорбящему духу», «Развалины», «Везде, где люди, там есть злоба», «Одиночество», «Все пройдет», «Все немощны мы, все недужны», «И радость, и страданье» и т. п.

Вот одно из них:

Вёдро и ненастье

Бывают дни изнеможенья,
Когда ни сил, ни мысли нет,
Когда печальные сомненья
Все облекают в мрачный цвет;
Когда и самоё былое
Для нас и смутно и темно,
И все давно пережитое,
Как настоящее, черно…

Много в его поэтическом архиве страниц, посвященных родной природе и вызывающих в памяти лучшие образцы русской лирики:

Люблю я осени дождливой
Опустошительный набег,
И скаты гор над мрачной нивой,
Ненастье, изморозь и снег;
Лес обнаженный, молчаливый
И луг с пожелкшею травой
И ночью дождь и ветра вой…

Лирика Благово автобиографична. Так, на одном из списков его произведений, составленном рукой дочери, сам автор сделал ряд помет такого рода: “«Феклушины» (для биогр<афии>”; {Здесь и далее в скобках — пометы Благово.} “«Умные женщины» (id)”; {то же самое (лат.).} “«Князь Старицкий» (для биогр<афии>)”; “«К чему стихи и песнопенья» (в начале сборн<ика> стих<отворений>; автобиографическое))”; “«Как тих мой деревенский сад» (автобиограф<ическое>)”; “«В Москве близ улицы Арбата» (биогр<афия>)”; “«Я видел Рим с его седьмью холмами» (биогр<афическое>)”. Благодаря этим указаниям можно проследить все этапы развития личной драмы поэта. От 1857 г. остался цикл стихотворений о любви. Вот строки из наиболее раннего:

Дни счастья, радости живой;
Тоска и грусть не возмущают
Тогда тот сладостный покой;
Тогда нам в жизни все смеется,
Душе несказанно тепло,
В груди чуть слышно сердце бьется
И все вкруг нас и в нас светло…

<…>

Отныне чуждый для вселенной
Я для нее лишь буду жить.

Через два года возникает новый мотив, мотив промелькнувшего счастья, особенно ярко проявившийся в стихотворении, озаглавленном «Стихи для музыки»:

Отчего ты, сердце, бьешься,
Словно пташка в западне,
На свободу ли ты рвешься
И тоскуешь в тишине,
О прошедшем ли горюешь,
О минувшем, о былом,
На судьбу ли негодуешь,
Сердце, молви мне тайком

<…>

Постепенно мотив былого счастья отступает:

<…> желая отдохнуть,
Глядим на то, что за плечами,
На совершенный жизни путь,
На все утраченное нами,
На то, чем наша жизнь цвела,
Чем наше сердце дорожило,
Что нам сперва судьба дала
И что потом сама разбила…
Но эта прелесть лучших дней
Давным-давно для нас пропала,
И спросим мы, чтоб поскорей
Судьба к закату наших дней
Хотя покой бы нам послала.

Завершается цикл стихотворением «Новые вариации на старую тему», эпиграфом к которому взяты пушкинские строки «Мечты, мечты! Где ваша сладость». Вот отдельные строфы его:

<…>

Мои все прошлые мечтанья,
Надежды юношеских лет —
Давно минувшие преданья,
Которых сгинул даже след.

<…>

Теперь с другой уж точки зренья
На жизнь и вещи я гляжу,
И юных лет столпотворенья
Я без пристрастия сужу:
Кумир свой прежний называю
Красивой куклой, но пустой;
Любовь притворством я считаю;
Надежду — милою мечтой,
А счастие — определяю
Как уж его определил
Один мудрец-старик (не знаю,
как звать его). Он говорил
Так, кажется, не ошибаюсь,
Что «счастье — сон, сон наяву».
Вполне с ним в этом соглашаюсь,
И счастье спячкою зову.

<…>

Особенно автобиографично стихотворение, написанное незадолго до ухода в монастырь. Это исповедь человека, испытавшего на себе «ковы» света, понявшего суетность светской жизни, своего рода «муравейника». Здесь — протест сердца, сохранившего «и веры свет и чувства пыл», но протест не активный, а пассивный, исход которого — непроницаемые стены монастыря.

Вблизи
Не соблазнил меня свет ложный
Своей мишурной суетой,
Своею пышностью ничтожной,
Своею важной пустотой!
Что в нем? Все ветошь маскарада,
Отрепья гордой нищеты,
Тщеславья мелкого отрада,
Забава праздной суеты!

<…>

Пристань к рабам или к владыкам —
Таков уже людей закон,
Но кто свободы хочет — с криком,
С проклятьем будет изгнан вон!..

31 дек. 1866.

В этот же период «светской жизни» Благово делает попытку отдать свои стихи на суд профессиональному литератору, которым оказалась Е. П. Ростопчина, автор многих повестей, романов, стихотворений. Ее любовная лирика оказала несомненное влияние на стихотворные опыты Благово — не только отдельными поэтическими мотивами, темами, но тем налетом мелодраматизма, который так сильно отразился почти во всех поэтических сочинениях молодого автора. По свидетельству самого Благово, он познакомился с Ростопчиной «в апреле 1857 года», {См. его воспоминания «Знакомство с Ростопчиной» — ГБЛ, ф. 548, карт. 8, ед. хр. 86, л. 4–5 об.} узнав от С. М. Загоскина, что графиня интересовалась им и «пожелала» с ним познакомиться (особенно после того, как Загоскин давал ей читать некоторые стихотворения Благово («Строгим судиям», «Поклонникам запада», «Герб»)). Знакомство вскоре состоялось, и Благово получил от поэтессы стихотворное послание, так и озаглавленное: «Начинающему поэту (Дмитрию Дмитриевичу Благово)». Это не только наставление новичку, в котором Ростопчина почувствовала своего ученика, это и ее собственное поэтическое кредо и своеобразный гимн представителей так называемого «чистого искусства». Вот полный текст послания (неопубликованного):

Пусть говорят, что вдохновенье
В наш век ненужно и смешно,
Что жалкий дар — воображенье
На грех и гибель нам дано;
Пусть говорят, что в здешнем мире
Бредет, как лишний гость, поэт;
Пусть о его бесструнной лире
Презрительно толкует свет;
Пусть говорят, что звуки — звуки,
Что побрякушка — звонкий стих,
Что философские науки
Пригоднее для дел мирских;
Пусть говорят, что в бреднях детских
Поэт свой даром тратит век,
Что нужен для деяний светских
Холодный дельный человек;
Пусть в выгодах житейской прозы
Ему на долю не дан пай,
И мировых вопросов грозы
Его не возмущают рай;
Пусть меж мыслителей на вече
Подъемлет руку он не в счет
И вдохновенной свыше речи
На сборище не признает;
Блажен, блажен, кто даром слова,
Кто даром песни наделен,
Кто от небес жить жизнью новой (NB)*
Кто вдвое жить благословен!..

* (NB) Dante — La vita nuova, poeme. (Примеч. Ростопчиной).

Пусть чин и власть его минует —
Пустым мечтателем его
В насмешку люди именуют,
Отнимут землю у него:
Блажен!.. Ему открыто небо,
Он звездных миров гражданин!..
У древних был он сыном Феба,
У нас он — Божий херувим…
Стоит с мечом у врат небесных…
Но этот меч — громовый стих —
По свойству сил своих чудесных
Для добрых щит — гроза для злых!
Как херувим — и мир духовный
И зримый мир ему открыт,
И беспредельно, безусловно
В них взор и ум его парит!
И ты, стопою боязливой
Вступивший в наш окольный путь, —
Умей понять лишь Божьи дива,
На тех с сочувствием взглянуть!
И для тебя — природы друга
Цветут все прелести весны,
И ветерком из рощей Юга
Дыханья роз принесены!
И для тебя палящим летом
Шатер раскинут голубой,
Богиня ночи полусветом
Оделась в час любимый твой!
И для тебя предвечным хором,
Построясь в неизменный строй,
Блестят и светятся собором
Мильоны звезд в тиши ночной!
И для тебя блеск полнолунья
Леса и степи серебрит;
Небес двурогая шалунья
Резвясь за тучами бежит!..
Чего ж еще тебе?.. И чувства
Твои сильнее и нежней;
И больше любишь ты искусства,
И даже страсть в тебе страстней!..
Так под наитием небесным
Благоговейно преклонись,
Объят восторгом неизвестным,
За дар свой Господу молись!..
Молись всем сердцем, всей душою,
Глаголом, песнию живой —
И всюду счастлив сам собою
Будь в мире с небом и землей!..

Граф<иня> Евдокия Ростопчина

Вороново, 25-го августа, 1857. {ИРЛИ, Р. 1, оп. 24, No 71.}

Возможно, что тогда же Ростопчина познакомила Благово с написанным ею в 1856 г. чрезвычайно любопытным сатирическим сочинением «Возврат Чацкого в Москву, или Встреча знакомых лиц после двадцатилетней разлуки. Продолжение комедии Грибоедова “Горе от ума””. {Оно было напечатано отд. изд. в 1865 г., уже после смерти поэтессы.} В архиве Благово сохранился отрывок, представляющий собою сцену между Чацким и генеральшей Скалозуб (бывшей Софьей). Но если основной направленностью сатиры Ростопчиной было обличение славянофильства, то ее ученик — устами Чацкого — громит «прогрессистов»:

Теперь прогресс стал истинным развратом, Куда проник он — все хоть брось, Там все вверх дном и вкривь и вкось, Жди бунта, революции с набатом…

Обличению «прогрессистов» посвящена и еще одна пьеса Благово (сохранившаяся в отрывке) — «Прогрессисты и консерваторы». {ИРЛИ, ф. 119, оп. 7, No 2. Характерно, что, обличая «прогрессистов», правда, чаще всего тех, кто вращается в светском обществе (автор знал их и наблюдал в течение долгих лет), он хранит архиреволюционный документ: список известного «Ответа студентов Михайлову», напечатанного в «Колоколе». Текст его помещен в примечаниях к стихотворению М. Л. Михайлова «Смело друзья! Не теряйте…», см.: Михайлов М. Л. Соч.: В 3‑х т. М., 1958, т. 1, С. 86–87. См. также: Короткое Ю. Поэт Михайлов, художник Якоби и другие. — Прометей. М., 1966, т. 1. с. 364–365.} Уже сам перечень действующих лиц комедии дает представление о том, на чьей стороне симпатии автора. Главный герой пьесы — отставной генерал, лет 58, Ермолай Ермолаевич Феклушин; его жена «лет на 10 моложе мужа <…> лезет в образованные и всегда невпопад»; «дети Феклушиных — прогрессисты»; «Анна Афанасьевна Коробкова, 70 лет, почтенная и умная старуха, которую все чтут и уважают. Она говорит, что и глуха, и слепа, и стала дурою — но умнее умных молодых, тетка Феклушина» и т. д. Уже начало комедии свидетельствует о явной перекличке ее с «Евгением Онегиным»:

Его (Феклушина. — Т.О.) именье родовое
Село Дубрава, где он жил,
Весьма доходное, большое
Он после деда получил.
Он был уж не молод годами,
Лет с лишком двадцать как женат,
И хоть украшен сединами,
Но как и прежде франт и хват…*

<…>

* Стихи Пушкина. — Примеч. Благово.

Супруга Феклушина, прекрасная мать и хозяйка,
<…> журналы получала
«Занозу», «Ниву» да еще
Из самых маленьких кой-что
И добросовестно с начала
И до конца все их читала…
А сам полковник, муж практичный,
Всей этой прихоти столичной
В свой кабинет не допускал,
И как политик беспристрастный
Он лишь Каткова получал
И над газетою <скучал>.
Феклушины учат детей за границей — конечно, по настоянию жены, убежденной в том, что
… в мире все идет вперед,
Во всем прогресс и просвещенье.

Супруг же, уверенный в том, что все «нравственное зло К нам из-за моря перешло», что весь прогресс — «развращенье», верит в правду «дедов»:

Их род был честен, век хорош,
Они не хвастались ученьем,
Не лезли в умники, как мы,
Но их природные умы
Не отзывались поврежденьем
Заморской гили и чумы!1

1 ИРЛИ, ф. 119, оп. 7, No 2.

Еще один драматический замысел Благово — также сатирическая комедия, долженствовавшая изобразить «Москву 1880 г.». {Там же.} Эпиграфом к ней автор взял пушкинские строки «Не дай Бог встретиться на бале Иль при разъезде на крыльце С семинаристом в желтой шали Иль с академиком в чепце». Тема комедии — обнищание родовитого московского барства, которое «в пух и прах разорено»: «С тех пор, как отошли от нас крестьяне. Теперь мы нищие, а не дворяне». Комедия называется «Умные женщины». Ее герой, сенатор граф Озерский, муж 45-летней «начальницы благотворительного общества», убежденный противник женского образования, восклицает:

Все эти общества и заседанья,
Приюты, попечительства, тюрьма,
Общеполезные изданья
И прочая вся кутерьма
Меня приводят в раздраженье…

Самое интересное в этом замысле Благово — список действующих лиц с указанием — против каждого — его московского прототипа. Вот некоторые из них: «Александра Андреевна Бачмакова — 40 лет, писательница, жена предводителя. Умная женщина. Академик в чепце. — Бахметева А. Н.; Николай Петрович Бачмаков, 55 лет, предводитель, гордец, псовый охотник — П. В. Бахметев <…>; княжна Мавра Петровна Генго-Бекова. Молодящаяся девица 50 лет, очень умная, придирчивая, писательница. Глухая, близорукая — дурная. Фрейлина. — гр<афиня> Л. Ростопчина; княгиня Марья Павловна Мещерская, гордая статс-дама, помешанная на родословии. — Бар<онесса> Мейендорф, княжна Горчакова; Надежда Владимировна Старосливцева, 38 лет. Славянофилка. Семинарист в желтой шали — Е. В. Новосильцева; Софья Ивановна Дрянковская, 35 лет, демократка, вдова профессора <…>, с желтой пеной у рта — М. П. Лясковская, Варгина <…>; Наталья Дмитриевна Деревицкая, 30 лет. Красавица — кокетка легкого поведения, жена библиофила, — Д. Я. Лонгинова; <…> Алексей Петрович Баабатев-Дулов, по прозванью “Готский альманах”. Директор музея. Знатный полудурак. 60 лет — Алек. Алек. Васильчиков <…> «Петиция Андреевна Куликова, 55 лет, бывшая сестра милосердия Красного Креста <…>. Нигилистка — А. В. Полозова».

Характерны и тема пьесы, и ее обличительный характер, и то, что предмет сатиры — «знакомые все лица», а подчас и близко знакомые, как Лидия Ростопчина, а особенно характерно то, что в 1880 г., к которому относится время действия комедии (и, очевидно, время ее написания), Благово из послушника стал монахом! Нужно прибавить еще и то, что в поэме «Инок», создававшейся ранее, в 1873–1874 гг., Благово-автор предстает совершенно в ином свете: это христианин, смирившийся со всем, что когда-то причинило ему горе, и в том числе с ветреницей-женой и ее бывшим любовником. Силой своей веры, убежденностью он обращает бывшую жену на путь истинный — и она тоже становится монахиней. Вместе (т. е. каждый на своем месте) они творят добрые дела.

Исторические работы Благово, посвященные в основном Подмосковью, а также истории монастырей и жизнеописаниям деятелей церкви, {Например, «О значении монашества в истории России» (СПб., 1869).} богаты конкретным материалом, приобретшим к настоящему времени ценность материала этнографического и исторического. Таков его «Исторический очерк Николаевского Угрешского монастыря», {М., 1872. Подпись после введения: Димитрий.} посвященный монастырю с пятисотлетней историей, помнящему еще события Куликовской битвы и не раз видевшему «в стенах своих полчища врагов — хищных нагайцев, крымцев, литовцев и в последнее столетие — французов». Вся книга построена на данных летописей (вторая глава так и называется «Летопись событий»), а в разделе «Приложения» опубликованы ценнейшие исторические документы.

По этому же типу построена работа Благово «Дворцовое село Остров. Историческое описание»; {М., 1875. Подпись: Д. Д. Б… во.} здесь в «Приложении» напечатаны документы из архива Оружейной палаты, указы Елизаветы Петровны и Екатерины II. В примечании к другой своей работе он пишет об этом селе: «Село Остров, названное Островским, упоминается в 1328 г. в духовной грамоте Иоанна Калиты; оно, по всей вероятности, существовало уже и в XIII веке, современно Москве. Там был Потешный терем, вероятно, и сады. Это было любимое село великого князя московского Василия Ивановича, отца Грозного. Царь Алексей Михайлович часто езжал туда на охоту. При императрице Елисавете Петровне оно было приписано с некоторыми иными деревнями к комнате великого князя Петра Федоровича, а в 1765–1767 году сперва отдано в обмен, а после пожаловано безвозмездно майору графу Алексею Григорьевичу Орлову, впоследствии графу Орлову-Чесменскому». {PB, 1880, No 6, с. 648–649.} Это строки из объемистого биографического очерка Благово «Архимандрит Пимен, настоятель Николо-Угрешского монастыря». «Для людей посредственных и маломощных, — читаем здесь, — границы деятельности определяются тою средой, в которой они родятся; для людей даровитых, исполненных силой воли, ограничений нет. Они сами устанавливают границы своей деятельности и по мере надобности расширяют их, отодвигают, и где бы они ни были, действуют свободно и устраняют препятствия, могущие казаться людям обыкновенным непреодолимыми». {Там же, с. 627.}

В этом сочинении сформулированы общие принципы работы Благово: “…описывая жизнь человека, которого я душевно уважал и любил искренно <…> постараюсь также остаться совершенно невидимым для читателя, но прошу его знать, что пишет и повествует свидетель, передающий не только то, что ему известно как самовидцу, что он ничего не измышляет и совершенно искренно и беспристрастно старается очертить личность и характер” {Там же, с. 632 (курсив мой. — Т. О.).} своего героя. Повествование изобилует бытовыми и этнографическими подробностями, во многом общими с «Рассказами бабушки…».

Мы узнаем, что народных училищ в 1817–1818 гг. в Вологде не было и что «дети людей среднего класса учились грамоте где придется», в то время как «для детей дворянских существовали казенная гимназия и частный пансион для благородных девиц». Так, например, герой повествования Благово учился грамоте у портнихи, которая «считала, как видно, учение делом второстепенным, потому что, когда ей представлялась надобность на столе кроить что-нибудь или утюжить, она преспокойно отгоняла своих учеников от стола…» {Там же: с. 629.}

В 1874–1883 гг. Благово активно выступал с историческими трудами в периодической печати и особенно в «Чтениях Московского общества истории и древностей российских» и «Русском архиве», печатая здесь работы, основанные на архивных изысканиях, публикуя письма исторических лиц и их жизнеописания. Отдельными брошюрами вышли его работы «Угреша» (М., 1881) и «Ярославский Толгский монастырь» (М., 1883).

В одном из некрологов Благово сообщалось, что под конец жизни он «стал писать свои собственные воспоминания, но кончина пресекла эту работу в самом ее начале». «Нам удалось видеть в рукописи, — сообщает автор некролога, — лишь первые ее главы; здесь речь идет о детстве автобиографа». {Волжский вестник, 1897, 14 (26) июня, No 145. Сохранилась ли эта рукопись — неизвестно. В рукописных отделах архивов Москвы и Ленинграда ее нет.} Очевидно, это начало той работы, которую С. М. Загоскин называл «Московскими воспоминаниями». {В одном из писем, относящихся к 1885–1886 гг., он, сообщая, что «начал перечитывать» «Рассказы бабушки…», спрашивал: «Скажи мне, пишешь ли ты свои “Московские воспоминания”?” — ИРЛИ, ф. 119, оп. 7, No 15.} К ним относится, вероятно, и упоминавшийся выше отрывок «Знакомство с Ростопчиной». Сохранились в рукописи несколько вариантов начала работы, озаглавленной «Наброски и материалы к биографии Дмитрия Александровича Янькова и родословию Благово и Яньковых». {ГБЛ, ф. 548, карт. 8, ед. хр. 77.} Из этих вариантов мы получаем полное представление о том, с какой тщательностью работал автор над кажущимся столь бесхитростным повествованием. «Мой родной дед, отец моей матери, Дмитрий Александрович Яньков, родился в Белгороде близ Киева 28 августа 1761 г. Родители его были Александр Данилович Яньков и Анна Ивановна, урожденная Татищева…» — так начинается очерк. В сноске к заглавию дано примечание, очень характерное для метода работы Благово над всеми его сочинениями. Он пишет: «Сей краткий жизнеописательный очерк составлен мною частию по устным рассказам моей бабушки, жены моего деда, Елисаветы Петровны Яньковой <…>, по рассказам моей матери и на основании разных документов, семейных записей и выписок из старинных календарей». Этот очерк Благово писал по просьбе П. И. Бартенева, которому он предоставлял для публикации в одном из его изданий материалы из семейного архива. «Многоуважаемый, добрейший Петр Иванович, — писал он Бартеневу 20 февраля 1878 г. — В дополнение к двум монографиям (об Ив<ане> Ант<оновиче> и Арс<ении> Мацеевиче), составленным моим дедом Дим<иттрием> Алекс<андровичем> Яньковым, посылаю Вам сведения о составителе: не имея под рукою семейных бумаг, должен довольствоваться тем, что мне подскажет моя память…» {ЦГАЛИ, ф. 46, оп. 1, ед. хр. 111.} Участвовал Благово и в других работах П. И. Бартенева, который в предисловии к одной из своих публикаций («Из писем священно-архимандрита Фотия <…> графине Анне Алексеевне Орловой-Чесменской. 1820, 1821 и 1822 годов») сделал такое примечание: «Письма доставлены нам послушником Николо-Угрешского монастыря Д. Д. Благово». {РА, 1878, No 7, с. 292.} К сожалению, большинство рукописей Благово не сохранилось; мы можем только представить себе, что это был очень богатый и чрезвычайно ценный архив, принадлежавший талантливому литератору, сейчас в основном известному в качестве инициатора и издателя замечательного памятника «Рассказы бабушки…», являющегося, без сомнения, одним из лучших образцов русской мемуаристики. {«Рассказы бабушки…» вызвали многочисленные подражания. Таковы: «Бабушка Е. А. Бибикова. Из воспоминаний внучки» (РА, 1883, No 3); Бутковская А. Я. Рассказы бабушки (ИВ, 1884, No 12); Толычева Т. Семейные записки (М., 1903) и т. д.}

Словарь устаревших и малоупотребительных слов

Антиминс — букв, вместопрестолие. Гравированный плат из льняной или шелковой материи с изображением положения Христа во гроб; по углам гравируются фигуры четырех евангелистов, а по верхней стороне вшиваются частицы мощей святых. Антиминс кладется на престол, и на нем совершается обряд освящения даров.

Архистратиг — военачальник.

Ассигнации — бумажные денежные знаки, введенные с 1768 г. взамен звонкой монеты (рубль серебром равнялся 3 1/2 рублям ассигнациями).

Барок — косынка или шарф с вычурной отделкой рюшем.

Белое духовенство — т. е. не монашествующее, не дающее обетов строгого воздержания.

Благовест — колокольный звон, возвещающий о начале церковной службы.

Благочинный — помощник епископа, надзиравший за церквами и духовенством одной из частей епархии — благочиния.

Блонды — шелковые кружева.

Боскетом (расписать) — т. е. расписать растительным узором, зеленью.

Бригадир — военный чин, средний между полковником и генерал-майором (упразднен Павлом I).

Бут — строительный камень, употребляемый для возведения фундамента, а также основание из этого камня.

Варенцы — вареники.

Великий пяток — пятница на страстной неделе.

Викарий — епископ, являющийся помощником или заместителем архиерея, управляющего епархией.

Всенощная — служба, совершающаяся накануне воскресенья и больших праздников.

Она начинается после захода солнца и заканчивается обычно после полуночи.

Генерал от инфантерии — военный чин II класса; {Здесь и далее по XIV-классной Табели о рангах.} вошел в употребление с 1798 г.

Генерал от кавалерии — военный чин II класса; вошел в употребление с 1798 г.

Герольд — придворный глашатай, вестник значительных событий.

Глазет — парча с цветной шелковой основой и с вытканными на ней золотыми или серебряными узорами.

Гоф-интендант — чиновник гоф-интендантской конторы, ведавшей дворцами и садами.

Гофмейстер — придворный чин III класса.

Гофмейстерина — придворное звание-должность для дам.

Грунтовый сарай — оранжерея.

Действительный статский советник — гражданский чин IV класса.

Действительный тайный советник — гражданский чин II класса.

Дикий (цвет) — темно-серый со стальным оттенком.

Егермейстер — придворный чин III класса; ведал охотой.

Жирандоли — большие хрустальные фигурные подсвечники для нескольких свечей. Жонкиль — разновидность нарцисса.

Иеродиакон — монах, посвященный в дьяконы (в помощники священника при богослужении и отправлении обрядов).

Иеромонах — монах в сане священника.

Ильмовая (мебель) — изготовленная из ильма, дерева из семейства вязовых, отличавшегося великолепной древесиной.

Инфантерия — пехота.

Иподьякон — лицо, во время богослужения прислуживающее архиерею.

Исполу — на половинных началах.

Кавалерственная дама — т. е. награжденная орденом св. Екатерины меньшого креста.

Камергер — высшее придворное звание. После 1809 г. присваивалось лицам, имевшим чин III—V классов; с 1850 г. — лишь до IV класса.

Камер-медхен — прислуга низшего ранга при уборной императрицы (и вообще владетельной дамы).

Камер-фрейлина — старшее придворное звание для девиц.

Камлот — плотная шерстяная ткань (часто с примесью шелка или хлопчатобумажной пряжи).

Канцлер — гражданский чин I класса.

Капрал — младший командир.

Каптенармус — лицо, ведавшее хранением и выдачей продовольствия, обмундирования и оружия (со всеми относящимися к нему предметами).

Кизильбашский (бархат) — персидский.

Клобук — высокая цилиндрическая шапка с покрывалом.

Консистория — учреждение с административными и судебными функциями при православном архиерее.

Конскрипция — система комплектования армии на основе воинской повинности с допущением выкупа и заместительства.

Кострючий — колючий (от слова «костра» — жесткая кора льна или конопли, остающаяся после трепания или чесания их).

Линейка — длинный многоместный экипаж с продольной перегородкой. Пассажиры в ней сидели боком к направлению движения.

Лития — краткое богослужение.

Литургия — см. Обедня.

Майорат — установление, по которому земельное владение или поместье переходило безраздельно к старшему в роде или к старшему сыну в семье.

Маркитантка — торговка съестными припасами и разными мелочами во время походов армии.

Многолетие — заздравное церковное пение с многократным повторением слов «многая лета».

Молочный скоп — запасы от своего скота (молоко, сливки, сметана, творог, масло).

Набор — медные бляхи разного вида, украшающие конскую сбрую.

Носки — игра в карты, в которой проигравшего бьют колодой карт по носу.

Обедня — богослужение, совершающееся в первой половине дня.

Обер… (нем. ober — старший) — начальная часть наименований некоторых чинов.

Обер-церемониймейстер — придворный чин; присваивался: с 1743 г. лицам IV класса; с конца XVIII в. — лицам III класса; после 1858 г. — лицам II и III классов.

Объяринный — см. Объярь.

Объярь — плотная шелковая ткань с золотыми и серебряными узорами.

Окольничий — один из высших придворных чинов в допетровской Руси.

Осетить — завладеть человеком, подчинить его себе.

Панагия — нагрудная икона на цепочке, украшенная драгоценными камнями.

Перья (лошадь в перьях) — т. е. в султане из перьев.

Подорожная — проездное свидетельство, дававшее право пользования почтовыми лошадьми.

Подхожий стан — временное пристанище для послов; отсюда они направлялись на прием во дворец.

Престол — главная принадлежность христианского храма; на престоле во время литургии совершаются некоторые религиозные таинства.

Причетник — то жет что псаломщик, дьячок, пономарь; т. е. низший церковный служитель, в обязанности которого входит чтение и пение на клиросе и церковное делопроизводство.

Протодиакон — старший дьякон.

Псалтирь — часть Библии, книга псалмов.

Пудесуа — гладкая шелковая материя без глянца.

Пяток — пятница.

Робронд (роброн) — дамское платье с кринолином на стальных обручах или китовом усе.

Рундук — лавка в виде большого ларя или сундука с подъемным сиденьем.

Рытый бархат — старинный пушистый бархат с вытисненным узором.

Рюши — собранная в сборку полоска легкой ткани.

Ряса, ряска — внебогослужебная верхняя одежда священнослужителей и монахов.

Рясофорная монахиня — послушница, получившая от настоятельницы монастыря благословение носить рясу с клобуком.

Секунд-майор — в 1731–1798 гг. нижняя ступень военного чина VIII класса.

Сем, сем-ка — ну-ка начнем, станем.

Сенная девушка — дворовая девушка, находившаяся в услужении у господ.

Синодик — в церковном обиходе особая книжка, в которую вносятся имена умерших для поминовения во время богослужения.

Скороход — рассыльный; в старину скороходов пускали бежать перед каретами богачей.

Соборне — сообща.

Соборование — христианское таинство, заключающееся в произнесении определенных молитв и в помазании освященным елеем лба, щек, губ, груди и рук тяжелобольного или умирающего.

Сокольничий — лицо, ухаживавшее за ловчими птицами, обучавшее их охоте и охотившееся с ними; в XIV—XVII вв.—лицо, ведавшее великокняжеской — (а позднее — царской) охотой.

Солитер — крупный бриллиант.

Сорочины — поминки по умершему в сороковой день после его смерти.

Стамедь (стамед, стамет) — вид старинной шерстяной ткани.

Старица — монахиня, достигшая высокой степени религиозного подвижничества и руководившая, благодаря этому, аскетической практикой послушницы, полностью подчиненной воле старицы.

Статс-дамы — супруги крупных гражданских и военных чинов, особо приближенные ко двору.

Статский советник — гражданский чин V класса.

Стольник — придворный чин в России XIII— XVII вв., который был рангом ниже боярского. Первоначально так называли придворного, который прислуживай за княжеским или царским столом.

Схима — высшая монашеская степень, требующая от посвященных в нее выполнения суровых аскетических правил.

Схимонах — монах, принявший схиму.

Тарантить — внушать, втолковывать. Травчатый аксамит — плотный узорный бархат. Турский (бархат) — турецкий.

Утреня (заутреня) — богослужение, свершающееся рано утром.

Филе — ажурная вязка.

Флигель-адъютант — младшее звание офицера свиты.

Фонтанель — разрез на теле для выхода гноя.

Форейтор — верховой, сидящий на одной из передних лошадей, запряженных цугом.

Хиротонисован — см. Хиротония.

Хиротония — рукоположение, возведение в священнический сан (дьякона, священника, епископа).

Цуг (лошадей) — экипаж, состоявший из двух или трех пар лошадей, следовавших друг за другом в упряжи со шлеей (т. е. без дуги и хомута).

Четверток — четверг.

Четыредесятница — великий пост.

Чуфарство — чванство, важничанье.

Шелон (шалон) — старинная тонкая шерстяная ткань.

Шоры — прикрепленные к уздечке наглазники, не дающие лошади возможности смотреть по сторонам, а также конская ременная упряжь без дуги и хомута, со шлеей.

Шталмейстер — придворный чин III класса.

Штучные полы — паркет.

Эктенья (ектенья) — часть православного богослужения; моление, содержавшее разного рода прошения. Оно сопровождается пением певчих.

Список сокращений

Алфавит декабристов — Восстание декабристов. Материалы по истории восстания декабристов / Под ред. Б. Л. Модзалевского, А. А. Сиверса. Т. 8. Алфавит декабристов. Л., 1925.

Бытие сердца моего — Бытие сердца моего, или Стихотворения князя И. М. Долгорукова. М., 1817–1818, ч. 1–4.

BE — Вестник Европы (журнал).

ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина (Москва). Рукописный отдел.

Герцен — Герцен А. И. Собрание сочинений. М., 1954–1966, т. 1–30.

Гершензон — Гершензон М. Грибоедовская Москва. 3‑е изд. М., 1928.

Дашкова, Записки — Екатерина Дашкова. Записки 1743–1810. Л., 1985.

Дмитриев — Взгляд на мою жизнь. Записки действительного тайного советника Ивана Ивановича Дмитриева: В 3‑х ч. М., 1866.

Жихарев — Жихарев С. П. Записки современника. Ред. статья и коммент. Б. М. Эйхенбаума. М.; Л., 1955, т. 1–2.

Забелин — История города Москвы. Сочинение Ивана Забелина. М., 1902, ч. 1.

Загоскин — Загоскин С. М. Воспоминания. — ИВ, 1900, No 1–8.

Замечательные чудаки и оригиналы — Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб., 1898.

Записки графа Ф. В. Ростопчина — Записки графа Ф. В. Ростопчина о 1812 годе. — PC, 1889, No 12.

Записки Д. Н. Свербеева — Записки Дмитрия Николаевича Свербеева (1799–1826). М., 1899, т. 1–2.

Записки князя И. М. Долгорукова — Долгоруков И. М. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни. Пг., 1916.

Записки о 1812 годе — Записки о 1812 годе Сергея Глинки, первого ратника Московского ополчения. СПб., 1836.

ИВ — Исторический вестник (журнал).

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Рукописный отдел.

Капище моего сердца — Капище моего сердца, или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни. Сочинение князя Ивана Михайловича Долгорукова. М., 1874.

Карамзин, Материалы для биографии — H. M. Карамзин. По его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии с примечаниями и объяснениями М. Погодина. М., 1866, ч. 1–2.

Корсаков — Корсаков Д. А. Из жизни русских деятелей XVIII века. Казань, 1891.

Нечкина, Движение декабристов — Нечкина М. В. Движение декабристов. М., 1955, т. 1–2.

Правда о пожаре Москвы — Правда о пожаре Москвы. Сочинение графа Ф. В. Ростопчина / Пер. с франц. Александр Волков. М., 1823.

Пушкин — Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17-ти т. М.; Л., 1937–1939.

Пыляев, Старая Москва — Пыляев М. И. Старая Москва. Рассказы из былой жизни первопрестольной столицы. СПб., 1891.

Пыляев, Старый Петербург — Пыляев М. И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. СПб., 1887.

Пыпин, Госпожа Крюднер, I, II — Пыпин А. Н. Госпожа Крюднер. Статья первая — BE, 1869, No 8; Статья вторая — BE, 1869, No 9.

РА — Русский архив (журнал).

PB — Русский вестник (журнал).

Ростопчина, Семейная хроника — Ростопчина Л. Семейная хроника (1812 г.). М., б. г. (Б‑ка «Наука, искусство, литература», No 4).

PC — Русская старина (журнал).

Соллогуб — Воспоминания графа Валентина Александровича Соллогуба. СПб., 1887.

Соловьев — Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1959–1966, кн. 1–15.

Татищев — Татищев В. Н. История Российская: В 7‑ми т. М.; Л., 1962, т. 1.

ЦГАЛИ — Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва).

Чистович — Чистович И. Феофан Прокопович и его время. Сборник статей, читанных в Отделении русского языка и словесности императорской Академии наук. СПб., 1868, т. 4.

Экз. В. К. Журавлевой — Рукописные пометы на кн.: Рассказы бабушки (из воспоминаний пяти поколений), записанные и собранные ее внуком Д. Благово. СПб., 1885 (из личной библиотеки В. К. Журавлевой. Москва).