«Родственные души» и другие рассказы

«Родственные души» и другие рассказы

Рожнева Ольга Леонидовна
(18 голосов: 4.1 из 5)
СодержаниеПолный текст Пред. главаСлед. глава 

Истории отца Бориса

Молитва священника

Все утро протоиерея отца Бориса, настоятеля храма Всех Святых, одолевали воспоминания. Прошлое вспоминалось так ярко, так отчетливо, как будто было вчера. А ведь прошло уже лет пятнадцать… Да, пожалуй, не меньше…

Отец Борис только что отслужил литургию. Высокий, широкоплечий, плотный, с черной, начинающей седеть бородой, батюшка благословлял народ. Люди подходили ко кресту. Их было много — выстроилась целая очередь. Глаза радостные. Они ждали его взгляда, улыбки, внимания. Пастырской заботы. И он смотрел на своих прихожан с отцовской любовью.

Вот пожилая пара. Недавно молился за них, оба болели одновременно. Отправлял к ним молодых сестер с прихода. А вот из поездки вернулся Михаил. Давно ли отслужили молебен о путешествующем, а уже месяц прошел. А вот Татьяна с мужем Алексеем и сыночком. Отец Борис вспомнил, как крестил одновременно и сына, и отца. Алексей сначала Таню и в храм отпускать не хотел. А потом пришел один раз вместе с ней и остался. Сейчас один из самых активных прихожан, помогает и в ремонте, и с другими поручениями. А вот и старая Клавдия, она в храме днюет и ночует.

Провожая старушку взглядом, отец Борис вдруг вспомнил, как пятнадцать лет назад ко кресту подходила одна эта самая Клавдия да сторож Федор. А больше прихожан в старом храме не было. И он один шел мимо полупустой свечной лавки к выходу, а старинные иконы в полутьме смотрели так печально…

Батюшка закрыл врата, а прихожане не спешили расходиться. Уходили только те, кто особенно торопился, а остальные, как обычно, потихоньку собирались в трапезной на воскресный обед. Трапезная была большая и приход дружный. А тогда, в самом начале своей службы в этом храме, он с трудом мог накормить не только Клавдию с Федором, самому приходилось туго. Да… Почему именно сегодня так лезут в голову воспоминания?

В высокие и узкие окна алтаря с ажурными решетками бил то ли снег, то ли дождь, а может, это был снег с дождем. Свет от разноцветных лампадок и желтые огоньки свечей в алтаре казались такими добрыми, такими теплыми и родными по сравнению с хмурыми, еле брезжащими сумерками зачинавшегося ноябрьского дня. И воспоминания снова нахлынули, да так ярко, что батюшка даже присел на стул. Да, тогда было такое же сырое и холодное ноябрьское утро. Отец Борис запомнил его на всю жизнь. Пожалуй, оно стало одним из поворотных в его судьбе.

Знаете, как бывает: вот идет-идет человек по жизненному пути и доходит до какой-то развилки. И от этой развилки идут несколько дорог. Да, да, те самые дороги, которые мы выбираем. А с ними — выбираем свою судьбу. Жаль, что часто и не замечаем мы этой развилки, торопимся, несемся на полной скорости. И только спустя годы, вспоминая прошлое, отчетливо видим себя на перепутье, у этого пересечения дорог и судеб.

Тогда тоже была суббота, и вот так же отслужил он литургию. Только храм был пуст. Старая Клавдия жалась к печке, а вечно хмурый Федор сразу после службы пошел за охапкой дров. В храме было холодно, и две старушки с клироса, закутанные в видавшие виды шали, побрели к выходу. Они не успели открыть дверь, как она распахнулась сама, и вместе с порывами ветра и снега в храм вбежала женщина лет сорока пяти. Одета она была не совсем по-церковному: в брюках, в дубленке и меховой шапке вместо платка. Но шапка была несколько набок, дубленка полурастегнута, а по щекам забежавшей в храм текли слезы. Она неуклюже подбежала к отцу Борису и, упав в ноги, зарыдала. Отец Борис с трудом смог успокоить ее, усадить на скамейку и расспросить о случившемся.

Оказалось, что женщину зовут Елизаветой. Дочка ее, Таня, и только что родившийся внучок Егорка находятся в реанимации. Они всей семьей так ждали этого ребеночка! Имена давно придумали. Если девочка — Леночка, а если мальчик — Егорка.

— Наш Егорка родился! Крошечка наш, солнышко ненаглядное! Танечка, доченька моя бедная! Кровиночка моя!

Женщина опять зарыдала, и отец Борис с трудом добился от нее, что роды прошли неудачно, у дочери большая потеря крови, она впала в кому, а ребеночек родился в состоянии асфиксии и с какой-то патологией. Оба на аппарате искусственного дыхания, и мрачный реаниматолог сказал, что прогноз плохой. А знакомая и опытная медсестра, подслушав

совещание срочно собравшегося в реанимации консилиума, шепнула Елизавете, что и дочка, и внучок ее умирают, и вопрос только в сроках отключения аппарата.

— Бабушка наша старенькая сказала мне к вам бежать, в церковь. Велела просить помощи у Бога и ваших, батюшка, молитв! Помогите, пожалуйста, помогите, батюшка! Ну, пожалуйста! Вы можете! Ведь можете?! Вы же священник! Бог вас послушает! Кого же Ему слушать, как не вас! Танюшка моя! Егорушка маленький!

И женщина опять зарыдала. Отец Борис почувствовал, как у него сжало сердце. Ему стало очень жалко эту молоденькую мамочку, так и не увидевшую долгожданного сыночка. Жалко младенца, который умирает, не увидев белый свет, не припав к материнской груди, не встреченный радостью и любовью всей семьи. Его кроватка и игрушки (наверняка купили!) так и не дождутся своего маленького владельца. И еще где-то там ходит молодой муж и папочка, который может потерять одновременно и жену, и долгожданного сына. А вместо радости и счастья все будут долго стоять на холодном ноябрьском ветру у двух засыпаемых снегом холмиков. Эта картина мгновенно пронеслась в голове батюшки, и он взмахнул головой, отгоняя недоброе видение.

— Успокойтесь, Елизавета! Все будет хорошо! Все будет хорошо, понимаете?! Успокойтесь! Господь милостив! Он спасет и мамочку, и младенчика! Будем молиться, просить у Него милости! И Он обязательно поможет!

Елизавета потихоньку перестала рыдать и смотрела с надеждой:

— Да, мама всегда говорила, что Бог есть! А если Он есть, Он вас обязательно услышит! Значит, все будет хорошо! Ведь правда?! Они поправятся?!

Отец Борис проводил женщину до дверей. И устало вздохнув, стал собираться домой. Домой он с недавнего времени не спешил. Матушка Александра, забрав с собой сыночка Кузеньку, уехала к родителям. На приходе этом в небольшом уральском городке батюшка служил уже три года. И все три года служба проходила в пустом храме.

Люди в городке много работали, жили небогато и летом, в свободное время, предпочитали работать на своих дачных участках, выращивая нехитрое подспорье к зиме. А зимой женщины проводили выходные за стиркой и уборкой, пекли пироги и смотрели сериалы, мужчины же собирались в гаражах и под предлогом ремонта пили беленькую. В церковь многие из них попадали уже не своей волей, а ногами вперед: в городке обычным делом была смерть мужчин в этих самых гаражах от удушья, когда, напившись той самой беленькой, они решали погреться, включали мотор и, уснув, уже не просыпались. Но и все остальные тоже пребывали в каком-то страшном сне, когда, похоронив друга, шли выпить за упокой его души в тот же самый гараж.

Александра, тоненькая и хрупкая, зябко кутаясь в шаль, говорила:

— Мне страшно бывает за этих людей: они как бы спят наяву. Бездумно проживают день за днем, не задумываясь о Боге, о душе, о смысле жизни, о том, что будет там, за порогом… Отче, давай уедем отсюда, из этого городка. В другой — в большой город. Мы тут с тобой так и не дождемся прихожан. И помощи храму не будет. Как и нам с тобой, отче. Будем всю жизнь в нищете. Кузеньке вон на фрукты даже не хватает денег.

Отец Борис устало молчал. В первый год настоятельства, когда получил первый приход в своей жизни, он очень надеялся, что у него скоро появится паства. И в храм придут прихожане, которых он, как пастырь, поведет по пути спасения. Но храм наполнялся только на Крещение, Рождество и Пасху. На Крещение шли за святой водой, на Рождество — нередко выпив, веселые, дурашливые, а на Пасху — с обязательными яйцами и куличами. В остальное время года храм пустовал.

В этот первый год отец Борис часто перечитывал, иногда даже вслух, для матушки, историю о священнике Георгии (Коссове), который два года служил в селе Спас-Чекряк Орловской губернии в пустом храме без прихожан. Никто не шел на службу к молодому священнику. Лукавый искушал его мыслью бросить все и сбежать. Пугал страхованиями. А батюшка поехал со своей скорбью в Оптину пустынь к старцу, преподобному Амвросию. И преподобный Амвросий, увидев скорбного батюшку, сразу же прозорливо сказал ему слова утешения.

И отец Борис читал вслух эти слова утешения великого старца отцу Георгию, будущему священно- исповеднику. Читал и чувствовал, как сердце отвечает мгновенно взыгравшей радостью.

А отец Георгий писал об этом так: «Как увидел меня батюшка Амвросий, да прямо, ничего у меня не расспрашивая, и говорит мне: “Ну, чего испугался, иерей? Он один — а вас двое!” — “Как же это так, — говорю, — батюшка?” — “Христос Бог да ты — вот и выходит двое! А враг-то — он один… Ступай, — говорит, — домой, ничего вперед не бойся; да храм-то, храм-то большой, каменный, да чтобы теплый, не забудь строить! Бог тебя благословит!” — С тем я и ушел. Прихожу домой; с сердца точно гора свалилась. И отпали от меня все страхования».

По молитвам старца скоро храм этого батюшки наполнился прихожанами, и стал у них добрый и дружный приход. Сам же отец Георгий вырос в настоящего пастыря и стал известен далеко за пределами Орловской губернии. Имея дары прозорливости и исцеления, ревностный пастырь помогал всякой измученной душе.

По свидетельству очевидцев, орловские богомольцы, приезжавшие к великому святому Иоанну Кронштадтскому, слышали от него: «Чего вы сюда приехали? У вас есть свой отец, Георгий Коссов!»

А потом в селе был построен и большой каменный храм, трехпрестольный, потому что старый храм всех прихожан перестал вмещать… А еще стараниями отца Георгия были открыты в селе больница и приют для сироток, а также второклассная школа — единственная в уезде. Вот такая история.

Но на второй год служения отец Борис эту историю постепенно перестал перечитывать. Он все чаще думал, что нету него старца, чтобы так помолиться. А сам он, видимо, недостойный священник. И проповеди, которые он тщательно и подолгу готовил, а потом говорил в пустом храме, звучали, как ему казалось, жалко и неубедительно.

Да, он плохой пастырь. Он слишком молод, вид у него совершенно несолидный, борода, и та растет плохо. И еще он сильно смущается, а когда смутится — начинает заикаться от волнения. Кто будет слушать его — вот такого, нерешительного и застенчивого, вспыхивающего румянцем, когда к нему обращаются за благословением? И молиться он не умеет. Нет у него дерзновения в молитве. Вот и не идут люди в храм.

А к концу третьего года матушка забрала Кузьму и уехала к родителям. Уехала погостить, но не возвращалась уже три месяца. И отец Борис отчаянно скучал по ней и по двухлетнему Кузеньке. Проходя мимо его кроватки, останавливался, брал в руки плюшевого Мишку, любимую игрушку Кузеньки, гладил его по бархатистым ушам, по коричневой пуговке носа, основательно изгрызенной зубками сынишки, и, тяжело вздохнув, говорил Мишке:

— Скоро, скоро наш Кузенька приедет! Вот еще немножко подождем его… Сейчас сыро, слякоть… Ну куда с малым в дорогу… А вот выпадет снежок, все будет белым, Саша с Кузенькой и приедут. Будем на санках кататься, снеговика слепим.

Но сегодня отец Борис не подошел к Мишке. Если бы Мишка мог удивляться, он удивился бы тому, как необычно выглядел батюшка: всегда аккуратный, сегодня он прошел в комнату прямо в ботинках, подошел к иконам и рухнул на колени. А если бы плюшевый медвежонок мог слышать, он услышал бы, как плачет батюшка:

— Господи, прости меня, недостойного! Я ведь так ответил этой несчастной женщине, как будто был уверен, что услышишь Ты мои молитвы! Господи, я сам не знаю, как я посмел ее обнадежить… Я ведь и молиться-то толком не умею… Прости меня, пожалуйста! Не посрами надежды рабы Твоей Елизаветы на милость Твою! Смилуйся, Господи, смилуйся! Ребеночек маленький, Егорка, и мамочка его Татиана… Не оставь их милостью Своей, Господи Боже наш! У меня вот тоже Сашенька есть и сыночек, Кузенька мой милый… А если б они… Пресвятая Богородица, прими мою недостойную молитву… Смилуйся, Владычице, смилуйся, преложи скорбь на радость… Не оставь нас, грешных, не имущих дерзновения, не смеющих взирати на высоту славы Сына Твоего и Бога нашего!

Батюшка не помнил, сколько продолжалась его молитва, сколько поклонов он сделал в холодной комнате перед святыми иконами. Когда он уже не мог больше плакать и молиться, с трудом поднялся, едва распрямив затекшую спину. Так, хромая, подошел к окну, прислонился пылающим лбом к холодному стеклу и вместо грязной черноты увидел белоснежную улицу. В свете уличного фонаря искрились и кружились падающие снежинки, и все казалось таким чистым и радостным. Батюшка почувствовал, что боль и тревога ушли, а в душе появились мир и покой. И тихая радость. Часы пробили час ночи. Поздно уже, а завтра литургию служить…

Отец Борис тихо, радуясь миру и покою в душе, подошел к кроватке сынишки, погладил плюшевую голову медвежонка и улыбнулся.

На следующее утро, в воскресенье, когда он уже облачился и собирался служить литургию в пустом храме, случилось необычное. Сначала батюшка услышал громкие и радостные голоса. А выглянув из алтаря, первым делом увидел большое сияющее белое пятно, которое приближалось к нему. Отец Борис спустился по ступенькам и разглядел, что белым пятном оказался огромный букет белых роз. Их несла вчерашняя женщина, Елизавета. А за ней шел молодой мужчина, и еще мужчина, постарше, и две молоденькие девушки, и сияющая старушка.

И они кланялись ему и наперебой рассказывали что-то. Потребовалось какое-то время, чтобы он понял все, что они пытались рассказать. Танечка и Егорка живы! И не только живы, а уже переведены с первого этажа реанимации на второй, в детское отделение. И случилось выздоровление мгновенно. Так мгновенно, что весь медперсонал больницы говорит о чуде. У Тани и Егорушки сидели по медсестре, которых к ним приставили, как к умирающим, в ожидании агонии. И внезапно обе медсестры одновременно увидели, как показатели обоих умирающих пришли в полную норму, а сами умирающие очнулись. Татьяна стала спрашивать о ребенке, а Егорка начал реветь, требуя кормежки. Медсестры, находящиеся в разных палатах, бросились к дежурному врачу и столкнулись у него на пороге. Главное, в одно и то же время — в час ночи! Вот чудо так чудо!

Отец Борис служил литургию, а потом говорил проповедь. И его слушали внимательно Елизавета, и двое мужчин, молодой и постарше, и две молоденькие девушки, и сияющая старушка. Федор с Клавдией стояли довольные и радостные. И бабушки на клиросе пели необычно слаженно. А когда отец Борис договорил проповедь и все пошли ко кресту, он понял, что ни разу не сбился. И даже не заикался. Потому что не думал о том, как он говорит. И как выглядит.

А думал он о людях, которые стояли перед ним и ждали его пастырского слова, его молитвенного предстояния за них перед Богом. Смотрел на них, своих первых настоящих прихожан, и чувствовал любовь к ним. Так вот в чем дело! Нужно почувствовать эту любовь, и тревогу, и боль, и тогда рождается пастырь…

И овцы слушаются голоса его, и он зовет своих овец по имени и выводит их… И идет перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса. <… > …Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец (Ин. 10, 3-5, 11).

А когда отец Борис возвращался домой, ему казалось, что он стал старше лет на десять. И еще он чувствовал сильную усталость, хотя на душе было светло и радостно.

Когда подошел к дому, то сначала не мог понять — что не так. А потом понял: в доме горел свет, а из трубы валил дым. Отец Борис почувствовал, как защипало в носу и захотелось плакать. Он не спешил заходить, а стоял на крылечке и слушал, как доносятся до него милый голос Саши и щебетанье Кузеньки. Падал снег, и небо и земля становились совсем другими — новыми и белоснежными.

Путь к Богу

Начинал служить отец Борис еще во времена сельсоветов, райкомов и обкомов, когда некоторые должности были несовместимы с открытым посещением церкви. Вот и у одной его прихожанки, Клавы, муж ее, Василий Егорович Пономарев, был председателем сельсовета. А его младший брат, Михаил, еще дальше пошел по карьерной лестнице и работал в обкоме не последним человеком. Младший брат жил в городе, но часто приезжал в гости к старшему. Видимо, любил очень брата. Да и тосковал по родному селу, по речке тихой, по глубоким заводям, где они на ночной рыбалке таскали крупнейший улов.

Братья были среднего роста, крепкие, широкие в плечах, похожие друг на друга своей немногословностью, серьезным видом. И в селе к ним относились с уважением: строгие, но справедливые. Пономаревы сказали — значит сделали. Ну, и не зазнавались особенно, хоть и у власти, — это тоже было очень важно. Правда, нрав у братьев был крутой. Если Пономаревы разгневались — хоть под лавку прячься.

Но — отходчивы. Глядишь — и прошла гроза, солнышко засияло.

Детей у Василия и Клавы не было. Жили они сначала с родителями, а потом, схоронив их, вдвоем. Избушка добротная, цветы яркие в палисаднике, курочки гуляют, петух — первый красавец на селе. В сарайчике поросенок похрюкивает. Во дворе пес Тяпа разгуливает.

Сидит Василий Егорыч на лавочке у дома, а рядом пес любимый крутится. Здоровая псина, что теленок. Пойдут гулять, а Тяпа остановится у забора, бок почешет, глядишь — забор на земле лежит. Разгневается Егорыч, начнет песику грозный выговор делать, а Тяпа ляжет, голову на передние лапы положит и слушает внимательно. А у самого уши только подрагивают, как будто ждет: вот, сейчас хозяин гнев на милость сменит. И правда, надолго гнева у Егорыча не хватало. Только в голосе его басовитая нотка приутихла, а Тяпа уже подскочил. И прыгает, и ластится к хозяину. А Егорыч засмеется: «Ах и шельма, ты, Тяпа! Ах хитрец!»

Брат Михаил приезжал в гости. Один, без супруги. Она горожанка была и никаких прелестей сельской жизни не признавала. Приедет Михаил, они с Егорычем, как обычно, на рыбалку… Потом Клава рыбы нажарит, борщ свой фирменный со шкварками сварит. Графинчик достанут, сидят — хорошо! Тяпа у порога лежит, ушами подергивает, Петька кукарекает…

И все было бы прекрасно, если б не началась у Василия война с женой Клавой. И разгорелась эта война из-за того, что Клава как-то незаметно для себя стала ревностной прихожанкой недавно восстановленного храма Всех Святых. В этом храме начал свою службу отец Борис, на его глазах и разворачивалась вся история.

Клава, уверовав, не пропускала ни одной службы. Строго соблюдала посты. Пока хозяйка воцерковлялась, в хозяйстве ее происходили изменения. Цветы заросли крапивой. Курочки выглядели больными, и даже у бывшего первого на селе красавца-петуха гребень валился набок. Поросенка закололи, мясо Клава продала, а нового Борьку растить категорически отказалась.

Взъелась Клава и на Тяпу, стала называть его «нечистью», перестала кормить. Пришлось Егорычу самому готовить похлебку для пса. Правда, скоро не только собаке, но и самому хозяину пришлось голодным ходить: Клава перестала варить свои вкуснейшие щи — перешла на салаты: капустка, морковка, свекла — благодать! Главное — чтобы после еды молиться хотелось! Но Егорычу с Тяпой эти салаты пришлись не по вкусу.

Да еще и в город вызывали председателя сельсовета: «Что это, мол, жена ваша запуталась в паутине религиозного дурмана? Что это за мракобесие в эпоху, когда заря коммунизма занимается над городами и весями?!» Так и началась у Егорыча с Клавой война. Она в церковь, а он за ремень: «Выпорю дурищу!»

Клава от него по соседям прячется. Совсем дома у них стало неуютно. Печь нетоплена, куры некормлены, Тяпа с Егорычем голодные и злые.

Как-то при встрече с отцом Борисом Василий Егорович остановился и, сухо поздоровавшись, начал разговор о вреде религиозного дурмана для жизни жителей села, а в частности жены его Клавдии. Постепенно гнев его набирал обороты, и в конце короткого разговора Егорыч уже топал ногами и почти кричал на молодого батюшку, не давая ему и слова вставить. В общем, нехорошо они расстались.

После этой встречи отец Борис пробовал Клаву увещевать. Стесняясь и краснея, пытался объяснить своей прихожанке, что была старше его годами раза в два: дескать, мир в семье нужно хранить, о муже заботиться… Но Клава смотрела на молодого священника снисходительно. На его слово сыпала сразу десять: Враги человеку — домашние его (Мф. 10, 36). Или еще: Всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную (Мф. 19, 29). Глаза у нее при этом горели.

Сейчас, спустя годы пастырской службы, отец Борис, скорее всего, смог бы поставить духовный диагноз правильно. Но тогда молодой священник решил, что у Клавы это просто новоначальная ревность не по разуму. И все наладится по мере духовного роста, взросления его прихожанки. Но дело оказалось не таким простым. И огонек в глазах Клавы питался не одной ревностью по Боге. Были у этого огня другие источники…

А что это за источники — стало ясно позднее, когда Василий Егорович, всегда крепкий, начал прихварывать. Как-то быстро исхудал. Брат Михаил устроил его в областную больницу в отдельную палату, но и отдельная палата не помогла, и Василий довольно скоро вернулся из нее, уже совсем слабым, с онкологическим диагнозом.

Теперь Клавдия могла спокойно ходить на все службы. Никто больше не бранился на нее, никто не гонялся за ней с ремнем в руках. Егорыч лежал, и даже щи можно было не варить, потому что аппетит у него пропал. Тяпа не отходил от окна, возле которого стоял диванчик Василия, и тоже значительно уменьшился в размерах. В дом его Клавдия не пускала, и он лежал на снегу, не желая уходить в теплую конуру от болеющего хозяина.

На вопросы о болезни мужа Клава отвечала сухо и коротко: «Василия постигла кара за грехи и неверие!» К удивлению отца Бориса, ревность его прихожанки значительно угасла, и Клавдия стала пропускать службы. Тогда и начал батюшка понимать, что ревность ее питалась противоречием мужу, желанием выглядеть праведной на фоне его неверия. Противоречить больше смысла не было и воевать не с кем. Без этой войны посещение храма, молитвы, пост — все стало неинтересным, слишком обыденным.

Батюшка шел по заснеженной тропинке на службу и думал: где истоки таких историй? Может, похожая ревность былау фарисея? Того самого, который гордо стоял в храме и, глядя на поникшего мытаря, услаждался своими помыслами: Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую частъ из всего, что приобретаю… (Лк. 18,11-12). В то время как мытарь смиренно повторял: «Боже, милостив буди мне, грешнику!»

Внезапная мысль поразила отца Бориса, и он даже остановился на ходу: «А могу ли я судить других за фарисейство?.. Да и откуда я могу знать, где фарисейство, а где мытарство? Разве в себе я не могу найти ничего фарисейского? Осуждая эту прихожанку, разве не чувствую я в душе этого горделивого: “Слава Богу, что я не таков, как эта женщина…” Только один Господь-Сердцевед все знает… Да, Господи, если я нахожу в себе фарисея, то я — мытарь. А если нахожу фарисея в других, то сам фарисей.

И еще: никто не может быть уверен в себе. Никто не знает, не поменяются ли в его сердце местами мытарь и фарисей на следующий же день… И мытарь в своей следующей молитве может гордо произнести: “Слава Богу, что я не такой, как этот фарисей!” Так все непросто это, Господи! Но ведь я пастырь и должен заботиться о духовной жизни своей паствы… Что делать?»

Батюшка встрепенулся: странно, наверное, выглядит священник, застывший на снежной дороге с глубокомысленным видом. И отец Борис, так и не найдя ответа на свой вопрос, зашагал дальше по тропинке, ведущей через белоснежные сугробы к храму.

Вскоре, однако, его пастырские раздумья были прерваны неожиданной встречей. Через несколько дней вечером, после службы, когда отец Борис торопился домой к жене Александре и маленькому сынишке Кузьме, его остановил запорошенный снегом мужчина. Вглядевшись в темноте в незнакомца, батюшка признал в нем младшего брата Егорыча. Михаил заметно нервничал:

— Батюшка, вы нам нужны очень-очень! Не откажите, пожалуйста!

Пока шли к дому бывшего председателя сельсовета, Михаил торопливо рассказывал:

— Батюшка, вы знаете ведь, что брат мой болен. Он умирает. Я вот к нему езжу так часто, как могу… По выходным… И знаете, лежит он дома уже пару месяцев и с каждым моим приездом меняется. Сначала я приеду, а он лежит и в потолок смотрит. В глазах тоска и отчаяние. Знает, что умирает ведь… Мне с ним и поговорить-то невозможно было, он смотрел сквозь меня. Так, как будто он уже и не здесь.

И все, что я мог сказать, ему неинтересно и ненужно совсем. Я оставлю ему еды, деликатесов всяких, вкуснятинки, ну, Тяпку покормлю, да и уеду в город, неделя-то рабочая.

Батюшка вздохнул. Что он мог ответить неверующему человеку?

А Михаил продолжал возбужденно:

— А где-то месяц назад я приехал: глаза у брата живые стали! Смотрю: он книги читает! Лежит рядом с его диванчиком на тумбочке целая стопка книг, и он их читает! Просмотрел я книги, а это Клавины. Агитация религиозная, вы уж простите меня, батюшка, что так выражаюсь… Про святых там всяких. Еще эта, как ее, Библия… Ну, я уж не стал спорить с умирающим человеком, доказывать, что дурман это все религиозный… Пусть утешается… А сегодня я приехал с утра — Вася плачет. Я его сроду плачущим не видел! Странно так плачет — слезы текут, а сам улыбается. И просит, чтобы я священника, вас то есть, батюшка, позвал. Креститься надумал. Вот как! Отец дорогой, ты уж окрести его, что ли, я тебя отблагодарю! А то раньше в нашем селе никаких храмов и в помине не было. И родители у нас неверующие были — при советской власти ведь выросли. Бабушка вот только все молилась перед иконами старыми, это я сейчас вспоминаю. Давно это было — в детстве, а вот почему- то сейчас вспомнил… Так как, отец Борис, насчет крещения?

Батюшка молчал. Потом медленно сказал:

— Хорошо, Михаил. Только давайте мы так сделаем: сначала я с вами больного навещу, поговорю с ним. А потом и про крещение решим. Тем более сейчас у меня с собой нет необходимого для совершения таинства.

Но разговора с Василием не получилось. Когда отец Борис с Михаилом вошли в калитку, к ним подошел все еще огромный, но исхудавший Типа. Вид у пса был тоскливый, он не лаял залихватски на постороннего, а смотрел так ожидающе и печально, что у батюшки сжалось сердце: «Животинка простая, а ведь все понимает».

В дверь они зайти не смогли, потому что когда поднялись по ступенькам, дверь распахнулась сама. На пороге стояла Клава. Вид у нее был боевой:

— Батюшка, простите, но я вас не приглашала! Знаю я, зачем вы пожаловали, да только не получится у вас ничего! Сколько муж меня гонял! Сколько с ремнем за мной бегал! Позору и страху натерпелась! А теперь что ж — хочет на тот свет чистеньким уйти?! Как прижало — так уверовал?! Не выйдет!

Михаил попытался отстранить Клавдию:

— Клав, да ты что?! Муж ведь это твой. Он сам просил батюшку позвать.

— А я говорю, что не пущу! А будешь, Мишка, настаивать, так я в твой обком-райком завтра же приеду! Опозорю перед всеми твоими начальниками! А то ишь — заря коммунизма у них, религия — опиум народа! Вот и встречайте свою зарю коммунизма без опиума! В трезвом виде! Уходите, уходите из моего дома!

Из комнаты донесся слабый голос:

— Клав, пусти, пожалуйста, мне нужно, очень нужно священника.

Но дверь захлопнулась, и мужчины остались стоять на улице. Отец Борис посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Перевел взгляд на тоскливую морду Тяпы. А затем, отозвав Михаила за калитку, что-то горячо пошептал ему.

Ближе к вечеру, когда все еще пышущая гневом Клава отправилась на обычные многочасовые посиделки к соседке Тамаре, Михаил вышел на задворки. Прошел по глубокому снегу через огород, тропя путь для отца Бориса, который неуклюже перелез через забор и почти свалился в крепкие объятия работника обкома. Крадучись, по-партизански, прошли они в дом, где и окрестил батюшка умирающего.

Сначала отец Борис совершил чин оглашения, прочитал запретительные молитвы, и больной отрекался вместе с ним от сил зла. Во время крещения Василий сидел на стуле и поднимался с помощью брата, слабым голосом повторяя за отцом Борисом:

— Сочетаешься ли ты со Христом?

— Сочетаюсь.

— Сочетался ли ты со Христом?

— Сочетался.

— И веруешь ли Ему?

— Верую Ему как Царю и Богу…

А когда батюшка совершал Миропомазание, его самого охватил трепет: лицо крещаемого видимым образом менялось после каждого помазания святым миром лба, глаз, ноздрей, уст… Повторяя каждый раз: «Печать дара Духа Святаго. Аминь», отец Борис видел, как бледное лицо больного таинственным образом преображалось и светлело. А после помазания святым миром Василий уже стоял на ногах сам. Отец Борис поздравил своего крестника и причастил новоизбранного воина Христа Бога нашего.

Когда отец Борис уходил, Василий плакал. Слезы текли по его исхудавшему лицу, а сам он светло улыбался. В дверях Михаил стал благодарить батюшку и все пытался засунуть в карман купюры. Но отец Борис, к его удивлению, не взял денег. И младший брат, выйдя на крыльцо, долго смотрел ему вслед. Шел домой батюшка, уже не таясь, не задворками, а по улице. Шел и думал, что нужно будет теперь навещать и причащать больного. Не дожидаясь приезда младшего брата.

Но в этот же день им с Михаилом суждено было встретиться еще раз. Близилась полночь, и отец Борис читал перед сном книгу под ровное дыхание жены Александры и сладкое посапывание Кузеньки. Вдруг в дверь постучали, и когда батюшка вышел, накинув старый полушубок, он снова увидел Михаила. Тот стоял молча и нерешительно смотрел на священника, а потом выдохнул:

— Батюшка, он умер. Вскоре после вашего ухода. Еще и Клава не успела вернуться. И еще, батюшка, перед смертью он посмотрел в угол и говорит мне: «Миш, их нет. Они ушли» — «Кто ушли, брат, о ком ты?» — «Эти черные и злые — они ушли. Совсем.

А знаешь, Миш, батюшка сказал, что у меня теперь есть ангел-хранитель. Правда есть. Миш, он правда есть! Ах, какой он красивый! Я такой счастливый, Миш! Как я счастлив! Ты его тоже видишь? Ну, вот же он, вот!» Я, батюшка, оторопел даже. А он улыбнулся и умер.

На отпевании Василия было много народу. Сам он лежал в гробу как живой. И лицо его по-прежнему было светлым, радостным. Сначала все удивлялись решению Михаила отпевать брата, а потом пришли проводить его в церковь. Клавдия отпеванию не препятствовала. Стояла молча, поджав губы, но весь вид ее выражал протест против совершающейся несправедливости. В церковь после смерти мужа она ходить перестала. Может, придет еще? Кто мы, чтобы судить?

А через месяц после отпевания, когда отец Борис отслужил литургию и народ пошел ко кресту, батюшка увидел в притворе храма празднично одетого Михаила.

Когда прихожане стали расходиться, он подошел к отцу Борису и, смущаясь, сказал:

— Я вот тут креститься решил, батюшка. Не откажите, пожалуйста…

Есть у нас ещё дома дела

Снег еще не выпал, но голые деревья, стылая земля замерли в ожидании зимы. Баба Валя кое-как открыла калитку, с трудом доковыляла до двери, долго возилась со старым, уже тронутым ржавчиной замком, зашла в свой старый нетопленый дом и села на стул у холодной печи.

В избе пахло нежилым. Она отсутствовала всего три месяца, но потолки успели зарасти паутиной, старинный стул жалобно поскрипывал, ветер шумел в трубе — дом встретил ее сердито: где ж ты пропадала, хозяйка, на кого оставила?! Как зимовать будем?!

— Сейчас, сейчас, милый мой, погодь чуток, передохну… Затоплю, погреемся…

Еще год назад баба Валя бойко сновала по старому дому: побелить, подкрасить, принести воды. Ее маленькая легкая фигурка то склонялась в поклонах перед иконами, то хозяйничала у печи, то летала по саду, успевая посадить, прополоть, полить. И дом радовался вместе с хозяйкой, живо поскрипывал половицами под стремительными легкими шагами, двери и окна с готовностью распахивались от первого прикосновения маленьких натруженных ладоней, печка усердно пекла пышные пироги. Им хорошо было вместе: Вале и ее старому дому.

Она рано схоронила мужа. Вырастила троих детей, всех выучила, вывела в люди. Один сын — капитан дальнего плавания, второй — военный, полковник, оба далеко живут, редко приезжают в гости. Только младшая дочь Тамара в селе осталась, главным агрономом, с утра до вечера на работе пропадает, к матери забежит в воскресенье, душу за пирогами отведет — и опять неделю не видятся. Утешение — внучка Светочка. Та, можно сказать, у бабушки выросла.

А какая выросла-то! Красавица! Глазищи серые, большие, волосы цвета спелого овса до пояса, кудрявые, тяжелые, блестящие — сияние даже какое-то от волос. Сделает хвост, пряди по плечам рассыплются — на местных парней прям столбняк нападает. Рты открывали — вот как. Фигура точеная. И откуда у деревенской девчонки такая осанка, такая красота? Баба Валя в молодости симпатичная была, но если старое фото взять да со Светкиным сравнить — пастушка и королева… Умница к тому же. Окончила в городе институт сельскохозяйственный, вернулась в родное село работать экономистом. Замуж вышла за ветеринарного врача, и по социальной программе молодой семьи дали им новый дом. И что это за дом был! Солидный, основательный, кирпичный. По тем временам особняк целый, а не дом.

Правда, у бабушки вокруг избы — сад, все растет, все цветет. А у нового дома внучки пока ничего вырасти не успело — три тычинки. Да и к выращиванию Светлана, прямо скажем, была особо не приспособлена. Она хоть девушка и деревенская, но нежная, бабушкой от любого сквозняка и тяжелого ручного труда оберегаемая.

Да еще сын родился, Васенька. Тут уж некогда садами-огородами заниматься. И стала Света бабушку к себе зазывать: пойдем да пойдем ко мне жить — дом большой, благоустроенный, печь топить не нужно. А баба Валя начала прибаливать, исполнилось ей восемьдесят лет, и как будто болезнь ждала круглой даты — стали плохо ходить когда-то легкие ноги. Поддалась бабушка на уговоры. Пожила у внучки пару месяцев. А потом услышала:

— Бабушка, милая, я тебя так люблю — ты же знаешь! Но что ж ты все сидишь?! Ты ж всю жизнь работаешь, топчешься! А у меня смотри — расселась… Я хозяйство хочу развести, от тебя помощи жду…

— Так я не могу, доченька, у меня уже ножки не ходят… старая я стала…

— Хм… Как ко мне приехала — сразу старая…

В общем, вскоре бабушка, не оправдавшая надежд, была отправлена восвояси и вернулась в родной дом. От переживаний, что не справилась, не помогла любимой внучке, баба Валя совсем слегла. Ноги шаркали по полу медленно, не желая двигаться, — набегались за долгую жизнь, устали. Дойти от постели до стола превратилось в трудную задачу, а до любимого храма — в непосильную.

Отец Борис сам пришел к своей постоянной прихожанке, до болезни деятельной помощнице во всех нуждах старинного храма. Внимательно осмотрелся. Баба Валя сидела за столом, занималась важным делом — писала свои обычные ежемесячные письма сыновьям.

В избе холодновато: печка протоплена плохо. Пол ледяной. На самой теплая кофта не первой свежести, грязноватый платок — это на ней-то, первой аккуратнице и чистюле! На ногах стоптанные валенки.

Отец Борис вздохнул: нужна помощница бабушке. Кого же попросить? Может, Анну? Живет недалеко, крепкая еще, лет на двадцать моложе бабы Вали будет. Достал хлеб, пряники, половину большого, еще теплого пирога с рыбой (поклон от матушки Александры). Засучил рукава подрясника и выгреб золу из печи, в три приема принес побольше дров на несколько топок, сложил в углу. Затопил. Принес воды и поставил на печь большой закопченный чайник.

— Сынок дорогой! Ой! То есть, отец наш дорогой! Помоги мне с адресами на конвертах. А то я своей куриной лапой напишу — так ведь не дойдет!

Отец Борис присел, написал адреса, бегло взглянул на листочки с кривоватыми строчками. Бросилось в глаза — крупные строки, написанные дрожащими буквами: «А живу я очень хорошо, милый сыночек. Все у меня есть, слава Богу!» Только листочки эти о хорошей жизни бабы Вали — все в кляксах размытых букв, и кляксы те, по всей видимости, соленые.

Анна взяла шефство над старушкой, отец Борис старался регулярно ее исповедовать и причащать, по большим праздникам муж Анны, дядя Петя, старый моряк, привозил ее на мотоцикле на службу. В общем, жизнь потихоньку налаживалась.

Внучка не показывалась, а потом, через пару лет, тяжело заболела. У нее давненько были проблемы с желудком, и свои недомогания она списывала на больной желудок. Оказался рак легких. Отчего такая болезнь ее постигла — кто знает, только сгорела Светлана за полгода.

Муж буквально поселился на ее могиле: покупал бутылку, пил, спал прямо на кладбище, просыпался и шел за новой бутылкой. Четырехлетний сын Вася оказался никому не нужен — грязный, сопливый, голодный. Взяла его Тамара, но по своей многотрудной деятельности агронома внуком ей заниматься было некогда, и Васю стали готовить в районный интернат.

И тогда в коляске старого «Урала» к дочери приехала баба Валя. За рулем восседал толстый сосед дядя Петя, одетый в тельняшку, с якорями и русалками на обеих руках. Вид у обоих был воинственный. Баба Валя сказала коротко:

— Я Васеньку к себе возьму.

— Мам, да ты сама еле ходишь! Где тебе с малым справиться! Ему ведь и приготовить, и постирать нужно!

— Пока я жива, Васеньку в интернат не отдам, — отрезала бабушка.

Пораженная твердостью обычно кроткой бабы Вали, Тамара замолчала, задумалась и стала собирать вещи внука.

Дядя Петя увез старого и малого до хаты, выгрузил, а потом почти на руках транспортировал обоих в избу. Соседи осуждали бабу Валю:

— Хорошая такая старуха, добрая, да, видимо, на старости лет из ума выжила: за самой уход нужен, а еще ребенка привезла… Это ж не кутенок какой… Ему забота нужна… И куда только Тамарка смотрит!

После воскресной службы отец Борис отправился к бабе Вале с недобрыми предчувствиями: не придется ли изымать голодного и грязного Ваську у бедной немощной старушки?

В избе оказалось тепло, печь основательно протоплена. Чистый, довольный Васенька, сидя на диване, слушал пластинку со старинного проигрывателя — сказку про Колобка. А бедная немощная старушка

легко порхала по избе: мазала перышком противень, месила тесто, била яйца в творог. И ее старые больные ноги двигались живо и проворно — как до болезни.

— Батюшка дорогой! А я тут это… ватрушки затеяла… Погоди немножко — матушке Александре и Кузеньке гостинчик горяченький будет…

Отец Борис пришел домой, еще не оправившись от изумления, и рассказал жене об увиденном. Матушка Александра задумалась на минуту, потом достала из книжного шкафа толстую синюю тетрадь, полистала и нашла нужную страницу: «Старая Егоровна отжила свой долгий век. Все прошло, пролетело, все мечты, чувства, надежды — все спит под белоснежным тихим сугробом. Пора, пора туда, где несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание… Как-то метельным февральским вечером Егоровна долго молилась перед иконами, а потом легла и сказала домашним: “Зовите батюшку — помирать буду”. И лицо ее стало белым-белым, как сугробы за окнами.

Домашние позвали священника, Егоровна исповедалась, причастилась и вот уже сутки лежала, не принимая ни пищи, ни воды. Лишь легкое дыхание свидетельствовало: душа еще не улетела из старческого неподвижного тела.

Дверь в прихожей раскрылась: свежий порыв морозного воздуха, младенческий крик.

— Тише, тише, у нас тут бабушка умирает.

— Я ж младенцу не заткну рот, она только что родилась и не понимает, что плакать нельзя…

Из роддома вернулась внучка старой Егоровны, Настя, со смешным, красненьким еще младенцем. С утра все ушли на работу, оставив умирающую старушку и молодую мамочку одних. У Насти еще толком не пришло молоко, сама она, неопытная, не умела пока приладиться к дочери, и младенец истошно орал, сильно мешая Егоровне в ее помирании.

Умирающая Егоровна приподняла голову, отсутствующий блуждающий взгляд сфокусировался и обрел ясность. Она с трудом села на кровати, спустила босые ступни на пол и стала шарить слабой худой ногой в поисках тапок.

Когда домашние вернулись с работы, дружно отпросившись пораньше по уважительной причине (умирающая, а может, уже испустившая последний вздох бабушка), то обнаружили следующую картину: Егоровна не только не собиралась испускать последнего вздоха, но, напротив, смотрелась бодрее обычного.

Она решительно передумала помирать и бойко ходила по комнате, баюкая довольного, умиротворенного наконец младенца, в то время как обессиленная внучка отдыхала на диване».

Александра закрыла дневник, глянула на мужа, улыбнулась и закончила:

— Моя прабабушка, Вера Егоровна, меня очень полюбила и просто не могла позволить себе умереть. Сказала словами песни: «А помирать нам рановато — есть у нас еще дома дела!» Она прожила после этого еще десять лет, помогая моей маме, а твоей теще Анастасии Кирилловне растить меня, свою любимую правнучку.

И отец Борис улыбнулся жене в ответ.

Катя-попрошайка

Еще дули сырые февральские ветра, но солнце уже пригревало по-весеннему, оживились птахи, в солнечный полдень с крыш свисали прозрачные хрустальные сосульки. Громкий спор отец Борис услышал еще на улице. На крылечке стало слышно лучше, причем почти только одну уважаемую тещу Анастасию Кирилловну. Голос жены Александры изредка звонко возражал и опять перекрывался звучным басом тещи. Его жена и ее мама были совершенными противоположностями. Сашенька пошла в отца: легкая фигура, тихий голос, покладистый характер. Анастасия Кирилловна же вдвое шире мужа, с почти мужским басом, да и характер командирский.

Но, несмотря на любовь к командованию, было за что ценить его тещу. Добрейшей души человек, трудяга, веселая, душа любой компании. Легко пляшет, а поет — заслушаешься. Как затянет «Из далека долго течет река Волга» — аж слезу пробивает, такая мощь, такая сила. Муж и дочь в ней души не чаяли.

Приезжая в гости, теща могла запросто за пару педель ремонт сделать, картошку посадить, огород вскопать, сарай поставить. А также построить всех: Александру, семилетнего внука Кузьму, соседей и друзей. Правда, отца Бориса не строила — уважала священнический сан.

Теща работала много, всю жизнь, родила и воспитала четверых: Александру и трех сыновей. На производстве бригадир, дома порядок и чистота, пироги и борщи, в саду чего только ни растет, даже виноград с арбузами, и это в средней-το полосе.

Да, Сашеньке маминой энергии не хватало, хотя и она была отличной хозяйкой. Сашенька у него тише, мягче, застенчивей, любит книги читать, на клиросе в храме поет. Это хорошо. Жена ему очень по характеру подходила.

Из-за чего же они там спорят? Зашел в дом. Саша и Кузенька с конструктором возятся, теща тесто месит и басит:

— А я говорю, что человек трудиться должен! Нечего лодыря гонять и попрошайничать! Она молодая еще совсем — мне ровесница, а работать не хочет, ходит — побирается! Вон отец нас рассудит: скажи- ка, должен человек трудом себе на хлеб зарабатывать или бездельничать?!

— Мам, дай человеку раздеться, пообедать…

— Да тут и думать не над чем! Скажи, отец Борис, я права или нет?!

Отец Борис снял куртку, сапоги, подошел к сыну и жене, поцеловал обоих. Осторожно спросил у тещи:

— О ком речь-то идет? Случилось-то что?

— Да ходит к вам постоянно. К вам и ко всем соседям. По всей улице пройдет, никого не забудет! Зайдет, сядет и сидит. Вслух ничего не говорит, знает, что сами догадаются. Подадут ей чего-нибудь, тогда уйдет…

Саша пояснила:

— Тетя Катя.

Кузенька уточнил:

— Катька-попрошайка.

Отец Борис и сам уже понял, о ком идет спор:

— Кузьма, про взрослых так нельзя говорить!

— А ее все зовут Катька-попрошайка!

— Кузьма у нас за всех отвечать не будет, он будет отвечать сам за себя.

— Ладно, пап… Смотри, мы с мамой какой подъемный кран собрали!

— Хороший кран!

В их маленьком городке знали все о всех. А вот про Катю-попрошайку почти ничего не знали. Она появилась в городе уже в пожилом возрасте и ничего о себе не рассказывала. На что жила, какая трагедия произошла в ее жизни, почему у нее не было родных — оставалось тайной. Может, и трагедии никакой не было.

Невысокая, худенькая, одни и те же старые, не первой свежести темные кофта и юбка, засаленный платок на седых волосах. Ходила с трудом, видно, была больна, но чем — тоже никто не знал. Лицо приветливое, глаза добрые, но молчит или отвечает односложно. На блаженную не тянула, для простой нищенки слишком скромная и простая. Вроде умственной отсталости нет, а и особых признаков интеллекта тоже. Вот такая непонятная Катя.

Поселилась она в старом домике, почти разрушенном, где раньше жил пьющий старичок. Старичок умер, а в домике оказалась Катя. Огород зарос бурьяном, в хозяйстве — облезлый старый кот. В храм она ходила, но стояла только в притворе.

Отец Борис всегда подавал ей что-нибудь с канона: хлеб, печенье, пряники. Иногда давал денег. Катя низко кланялась и уходила. Раз в неделю заходила к ним в дом, садилась на лавочку, сидела тихо, так, что о ней можно было забыть. Сердобольная Саша кормила ее супом, накладывала второе, давала с собой продукты.

Заходила она и в другие дома, также садилась молча у порога. Кто впускал и подавал что-нибудь, кто гнал — она отвечала одинаковой улыбкой и поклоном.

Начитанная Саша сказала задумчиво:

— Есть такой рассказ, «Матренин двор». Тетя Катя мне всегда напоминала Матрену, такая же добрая, кроткая. Даже если ничего не подадут, а только обругают, она никогда не обижается. Как в рассказе говорится: «Не стоит село без праведника».

Анастасия Кирилловна книги тоже читала:

— Так Матрена — трудяга была! Всем соседям бесплатно помогала! А ваша Катя никому не помогает и сама себя прокормить не может! Сравнила тоже! Скажи вот нам, отец Борис: может лодырь спастись или нет?

Отец Борис покачал головой:

— Я себе роль Господа Бога присваивать не буду и вам не советую. Я про самого себя сказать не могу, а вы хотите, чтобы я над другим человеком суд творил… Спасаются разными путями, вспомните: блаженны и кроткие, и милостивые, и нищие духом…

Теща фыркнула и припечатала:

— Заповедь трудиться еще никто не отменял! Не люблю я лентяев!

Наступил Великий пост. Длинные постовые службы. Отец Борис тихо радовался: еще пять лет назад храм стоял пустым и ко кресту подходила только старая Клавдия из соседней к церкви избушки да сторож Федор. А больше прихожан в старом храме не было, и отец Борис один шел к выходу мимо полупустой свечной лавки, старинных икон.

А теперь — длинная очередь на исповедь, дружное чаепитие в трапезной после службы. Собрал приход, слава Богу!

За трудами Великого поста они с Сашенькой как-то не заметили, что уже несколько дней не видно Кати. Стали спрашивать прихожан, те устыдились, собрались навестить. Оправдывались: неделя рабочая, все работали, только в воскресные дни и обнаружили, что нет привычной фигурки в притворе.

Отец Борис не стал никого ждать, сразу после службы сам пошел к Кате. Сашенька отправилась домой варить обед, делать с Кузьмой уроки, а вот теща неожиданно изъявила желание сходить вместе с ним:

— Помогу по хозяйству, снег там почищу или дров принесу… Наверное, грязью поросла Матрена ваша местная…

Калитка занесена снегом, следов никаких, видимо, уже несколько дней никто не заходил в этот старый, полуразрушенный дом. Отец Борис с трудом отодвинул калитку, отгреб снег у заметенной незапертой двери. Нехорошие предчувствия наполнили душу: сейчас войдут — а там мертвая Катя. Попросил тещу:

— Давайте я один пойду, погуляйте пока у дома.

Сообразительная теща только головой помотала:

— Вместе зайдем.

Вместо ожидаемого запаха тления — свежий весенний воздух, в избушке пахло свежестью, чистотой, так пахнет свежее белье с мороза. Катя лежала на диване у нетопленной печки — живая. В избушке прохладно, но не холодно. В уголке перед тремя старыми темными иконами — лампадка горит, на подоконнике старый облезлый кот, вполне довольный жизнью, дремлет.

Катя охнула, стала садиться:

— Простите, батюшка, приболела. Встать не могу.

Отец Борис такой непривычно длинной Катиной речи даже поразился:

— Это вы нас простите! Мы к вам долго не приходили! Свою вину искупим!

Отец Борис поставил на стул сумку с продуктами, стал открывать, доставать свертки и пакетики.

— Батюшка, да я не голодная! У меня есть еда!

И отец Борис с Анастасией Кирилловной увидели на столе, покрытом старой, в нескольких местах порванной скатертью когда-то красного, а теперь бурого цвета, кружку с чистой прозрачной водой и большой ломоть хлеба. Отец Борис в недоумении осторожно взял ломоть в руки и тут же испуганно положил назад — он был еще теплый, только испеченный.

— Катя, а хлеб у вас откуда?

Но Катя на сегодня, видимо, исчерпала свой словесный запас. Она только улыбнулась и показала рукой на одну из старых темных икон. Отец Борис подошел ближе: святитель Николай Чудотворец.

Теща стояла молча. Потом подхватилась, ее полная, но подвижная фигура замелькала по дому: помыла, прибрала, затопила — с его тещей мало кто мог тягаться в делах хозяйственных.

Отец Борис помолился, прочитал Последование ко Святому Причащению, исповедал больную, как обычно, пробормотавшую лишь пару слов, причастил.

Всю дорогу домой теща молчала, уже перед домом спросила тихо:

— Это что такое было, отче? Это что — чудо?! Вот этой самой Катьке-попрошайке — чудо?!

Отец Борис пожал плечами:

— Может, кто-то навестил ее перед нами и принес хлеб.

— Отче, ты сам калитку откапывал и дверь, занесенную снегом, открывал. Я понимаю чудеса святой блаженной Ксении или святой Матроны Московской. А здесь-то — с чего чудесам быть?! Может, почудился хлеб-то?

— Что, обоим сразу?

…Катя умерла на Пасху, двадцатого апреля. Прихожане удивлялись:

— Надо же, как Господь сподобил… Чем-то заслужила, значит…

После отпевания и похорон Анастасия Кирилловна подошла к отцу Борису:

— Благослови, отче, вот земля согреется, я у Кати на могилке цветочков хочу посадить. Разных можно посадить, чтобы красиво было…

И голос тещи звучал непривычно робко.

Дорожные были

Вокзал встретил суетой: люди спешили, сновали по платформе, открывали и закрывали входные двери, встречали и прощались. Гуляли вокзальные сквозняки, разноцветным табором проплывали цыганки, ветер странствий смущал душу беспокойством, настойчиво звал в путь. И только толстые вокзальные голуби и пронырливые воробьи никуда не спешили — подбирали многочисленные крошки, купались в растаявшей луже, радовались теплому мартовскому вечеру.

Отец Борис очень устал в поездке, но был доволен — все успел за два дня: и по делам прихода справился, и к духовнику заехал, и даже тещу Анастасию Кирилловну проведал. Дольше задерживаться не мог — в субботу нужно служить литургию, да и домашние заждались — жена Александра, сынок Кузьма и младенец Ксения. Обратный путь предстоял недолгий: ночь в поезде — и на месте.

В вагон зашел один из первых. Чтобы не мешать соседям по купе, сразу забрался на свою верхнюю полку.

Вагон был старый, от окна дуло, полка над головой исцарапана надписями: «Ехал на этом поезде в августе 1983 года. Алексей», и неровным детским почерком: «Кто хочет дружить, позвоните Мише. Миша». Отец Борис достал пухлый кожаный блокнот с записями и напоминаниями на пост и стал просматривать их. За чтением забылся и вернулся в реальность только от громкого разговора.

Посмотрел вниз — в купе уже собрались все попутчики: невысокий худенький старичок в летах уже преклонных, так сказать, елей мастите (Пс. 91, 11), молодой человек в элегантном костюме и рыженькая беременная женщина в длинной юбке и розовом пуловере, обтягивающем большой живот. Разговор шел уже на повышенных тонах:

— Если бы я был беременный — то просто не взял бы билет на верхнюю полку! — сурово говорил молодой человек.

— Я и не хотела, но других мест не было, а мне нужно срочно ехать! — парировала рыженькая.

— Мне нужно выспаться перед важным совещанием, а на верхней полке я всегда плохо сплю — так что простите, не могу поменяться с вами местами… И вообще, знаете такую поговорку: своя рубашка ближе к телу?! Вот и начинайте знакомиться с народной мудростью — народ так просто ничего не скажет!

В разговор вмешался старичок:

— Не спорьте, дорогие мои! Я с удовольствием уступлю даме нижнюю полку! А сам тряхну стариной — и надеюсь даже не рассыпаться от старости! — и он улыбнулся, довольный шуткой. Представился: — Иван Николаевич. Прошу любить и жаловать.

Бывают люди, от которых в любом коллективе становится легко и радостно: улаживаются конфликты, спадает напряжение. Миротворцы. Отец Борис знавал нескольких таких людей — они встречались нечасто. Они хранили мир и покой душевный, чистую совесть — и передавали этот мир окружающим. Могли просто молчать — и рядом с ними было уютно даже от их молчания.

Гораздо чаще встречались немирные — те, кто нес в себе дух спорливости, дух противоречия. Даже не собираясь спорить, не желая конфликтовать, они невольно приносили с собой атмосферу беспокойства, раздражения — и вокруг них очень быстро распространялись конфликты, скандалы, немирность.

А в их купе очень скоро стало уютно: они перезнакомились и решили поужинать. Отец Борис спустился вниз и принес чай, вынул из сумки вкуснейший тещин пирог с капустой, рыженькая Елена расстелила на столике полотенце и достала хлеб, помидоры, огурцы, а Иван Николаевич выложил банку башкирского темно-золотистого меда, баранки и крупные душистые яблоки. Только молодой человек, коротко назвавшись Геннадием, не присоединился к их трапезе, а ушел в вагон-ресторан.

Отужинали, и рыженькая Елена попросила:

— Батюшка, а расскажите нам что-нибудь! Когда еще придется со священником так запросто побеседовать…

— Знаете, в пост не хочется празднословить…

— А вы полезное что-нибудь, без празднословия!

И отец Борис согласился рассказать короткую историю. Из ресторана вернулся Геннадий, открыл толстый глянцевый журнал с автомобилем на обложке, полистал, потом отложил журнал и тоже стал слушать.

История отца Бориса

Прихожане отца Бориса, муж с женой, время от времени ездили в Оптину пустынь на своей машине. И вот недавно они возвращались из поездки в Оптину, и муж отчего-то после выезда на трассу повернул не направо, на Москву, а налево, на самую дальнюю дорогу, в объезд. Отчего он это сделал — и сам не понял. Как будто кто-то вместо него властной рукой руль повернул.

Едут они этой неудобной, дальней дорогой и вдруг буквально за следующим поворотом видят на обочине лежащего прямо на земле мужчину. Проехав по инерции вперед, муж затормозил. Как он потом рассказывал, у него не было особенного желания останавливаться вечером на пустынной дороге ради незнакомца — может, пьяного, может, бродяги. Но он почувствовал — нужно, очень нужно остановиться.

Сдал назад, они с женой вышли из машины, подошли к лежащему. Он оказался совершенно трезвым, приличным человеком. Просто подвернул ногу, упал и почувствовал себя плохо, не смог встать.

Супруги довезли его до дома, который, как оказалось, находился рядом с Клыково, мужским монастырем Спаса Нерукотворного пустынь, и могилой старицы Сепфоры. Они там раньше никогда не бывали, поэтому очень обрадовались возможности побывать в этом святом месте, в гостях у матушки Сепфоры.

После истории отца Бориса Иван Николаевич тоже рассказал свою историю.

История Ивана Николаевича

В 1937 году трехлетний Ванечка остался сиротой — голодная смерть выкосила не только его родителей, но и половину села Красная Слобода. Коллективизация желанной зажиточной жизни не принесла: самые справные хозяева были раскулачены и высланы, молодые и трудоспособные мужики бежали в города, колхозная скотина дохла, околевших лошадей ели. Партийцы рапортовали о серьезном недостатке тягловой силы и ухудшении качества трудовых ресурсов. Сбор зерновых падал с года на год, и без того плохой урожай сдавали в счет поставок и в машинно-тракторные станции.

Но все эти новости Ванечке были неизвестны и непонятны, понятным было только одно: есть хочется — а нечего. Дикорастущее растение лебеда давно в Красной Слободе считалось культурным — лебеду ели вместе и вместо хлеба. Ели также крапиву, жмых, желуди, траву, тыквенную и картофельную кожуру, просяную шелуху, лепешки из листьев и цветов липы. В селе перестали мяукать кошки и лаять собаки.

Отец ловил диких птиц — это был настоящий пир. Он ушел первым, точнее, умереть ему помогли: требовали сдать зерно, сдавать было нечего, и отца, раздев до исподнего, босого, посадили в холодный амбар. Когда выпустили через трое суток, он доковылял до дому — и через неделю помер. Как-то утром и мамка не встала с кровати, и четверо детишек — мал мала меньше, поплакав слабыми, жалобными голосами, проковыляли на улицу и сели у плетня — умирать.

Их подобрал сосед, дядя Паша Сухов. Подобрал и вырастил вместе со своими пятью детьми. Пятеро плюс четверо голодных ртов — риск умереть с голоду увеличивался на сколько там процентов? Дядя Паша не считал проценты, он просто делил все съедобное в доме на всех, не разбирая — где свои, где чужие. Трудно ли ему было? Полагаю, что очень трудно. Представь: горшок каши. И есть хочется нестерпимо. И ты вместо того, чтобы съесть эту кашу своей большой семьей, уменьшаешь порции ради совершенно чужих приемышей.

И что вы думаете? Смерть, косившая жителей Красной Слободы, чудом обошла его дом.

Все припрятывали зерно, но продразверстка его находила: обшаривали дом, сараи, сеновалы, искали ямы, допрашивали с пристрастием. Дядя Паша тоже прятал зерно, и как-то, когда неожиданно в дом нагрянули, полмешка зерна не успел спрятать, и он открыто стоял у печи. Но как будто кто глаза закрыл нежданным гостям — они его просто не увидели.

Никто не умер из семьи Суховых, и все приемыши тоже выросли, вышли в люди.

Иван Николаевич улыбнулся:

— Мне в январе восемьдесят стукнуло — а я вот один на поезде еду. Это еще что: брату моему восемьдесят пять — а он и на самолете один летает!

Помолчал и добавил:

— Знаете, я размышлял над этим — и, кажется, понял… Думаю, тут такой духовный закон действует: когда кто-то делает добро — Господь ему это добро на его небесный счет записывает. А когда человек самопожертвование проявляет, жертвует собой — это так умилостивляет Отца нашего Небесного, так уподобляет Ему Самому, что милость Божия преизобильно изливается на такого человека и потомков его, защищая и покрывая даже и в земной жизни. Как вы думаете, отец Борис, правильны ли мои догадки?

Отец Борис подумал и ответил:

— Думаю, правильные догадки: Юнейший бых, ибо состарехся, и не видех праведника оставлена, ниже семени его просяща хлебы.

Глянул на недоумевающую Елену и повторил:

— Я был молод, и вот, состарился, но не видел праведника оставленным и потомства его просящим хлеба (Пс. 36, 25).

Иван Николаевич вздохнул:

— Да… Вот дядя Паша — простой был мужик, малограмотный, а понимал многое. Мне до него… Всю жизнь тянусь — и дотянуться не могу. Я вот вам напоследок стихи почитаю. Это мой духовный отец пишет… Ваш тезка, отец Борис… Только он в монастыре. Игумен. Игумен Борис (Барсов). Хотите стихи?

Я опять не успел распечатать письмо.

Не сумел добежать до спасительной главной дороги.

И хрустальное тонкое сердца окно

Не омыл от бессонниц, грехов и тревоги.

Я опять растерял красоту мимолетных мгновений.

Городов перепутал и сел адреса.

И друзей позабыл телефоны и даты рождений,

И коню не засыпал на вечер овса.

Я опять не учел, не запомнил, не встретил,

Опоздал, не успел, растерялся, устал.

По будильнику вовремя утром не встал.

Красоту бытия, как всегда, не заметил.

Я опять колокольный призыв не услышал,

Не обнял, не утешил, не дал, не помог.

Хлопнул дверью -и с гордостью вышел

И свечу покаянную у Креста не зажег.

Я опять, зная чью-то беду, не заплакал.

Мимо боли чужой, отвернувшись, прошел.

И в шеренге бойцовской не вышел на плато.

Я опять в этой жизни себя не нашел.

— Хорошие стихи, — сказал отец Борис.

— И мне тоже очень понравились, — неожиданно вступил в разговор Геннадий.

И они замолчали — потому что разговаривать больше никому не хотелось. Отец Борис вышел в пустой тамбур, постоял у холодного влажного окна: за стеклом в сумерках проносились поля и леса, мелькали селения — дрожащие огни печальных деревень… Пронзительный гудок паровоза в ночи бередил душу странной тревогой. Вспомнилось отчего-то ахматовское: «Неистощима только синева Небесная и милосердье Бога»… Отец Борис прочитал про себя вечерние молитвы — он помнил их наизусть. А когда он вернулся в купе, Иван Николаевич и рыженькая Елена уже мирно спали на нижних полках. Не спал только Геннадий — он лежал на верхней полке, закинув руки за голову, и думал о чем-то своем.

Ночью отец Борис спал плохо. Часто просыпался: в вагоне было душно, а от окна сильно дуло, в соседнем купе долго не ложились — смеялись, разговаривали, выпивали. Крепко уснул уже под утро и, разбуженный громким голосом проводницы, сначала не мог понять, где он вообще находится. Слезая с полки, почувствовал, как сильно болит шея — продуло. Глянул на часы: шесть утра.

Веселая, бойкая проводница пошла дальше, громким голосом поднимая спящий народ: туалеты в старом вагоне были такими же старыми и закрывались задолго до каждой остановки.

Соседи по купе уже встали. Рыженькая беременная Елена копалась в дамской сумочке, Геннадий уткнулся в ноутбук, Иван Николаевич читал книгу и выглядел, несмотря на свои восемьдесят лет, свежим и бодрым. Улыбнулся отцу Борису:

— Ехать еще порядочно — часа полтора… Вас ждем — позавтракаем вместе?

И они, как и вечером, быстро накрыли стол и доели вчерашние припасы, в том числе вкуснейший капустный пирог тещи отца Бориса. Попили чаю, и даже Геннадий не отказался от совместного чаепития. Дорога сближает людей, и им уже казалось, что они давно знают друг друга.

В окно светило весеннее солнышко, солнечные зайчики отражались от стекла, в соседнем купе царила полная тишина — утомились, бедные, ночью.

Сдали постельное белье, переоделись, а времени все еще оставалось много. Понемногу завязался разговор, и Елена спросила:

— Батюшка, вот у меня бабушка — верующая. Я и сама в Бога верю — только в церковь редко хожу, знаете, времени не хватает. А родители у меня совсем неверующие. Бывшие комсомольцы-добровольцы, коммунисты. Папа в райкоме когда-то даже атеистической пропагандой заведовал. Но они очень хорошие, добрые, порядочные люди. Им так трудно перестроиться… Ведь в детстве и молодости они слышали совсем другое…

Геннадий, оторвавшись от ноутбука, хмыкнул:

— Не обижайтесь, но есть такая поговорка: «Горбатого могила исправит».

Отец Борис улыбнулся:

— А еще есть другая: «Господь Бог — старый Чудотворец». Мы даже не представляем, как и когда Он может привести к вере. Могу рассказать вам об одном своем знакомом.

История отца Бориса

Петр Романович был известным юристом, умнейшим человеком. Он работал в крупном агентстве по недвижимости, обмену и продаже жилья. В городе его очень уважали и даже любили за доброту, бескорыстие, щедрость души. Качества эти не очень-то подходят для работы в его сфере — так и разориться можно, будучи бескорыстным-то. Но — не разорял. Он мог долго ждать возвращения долга, не брал денег с бедных за консультации — и чудесным образом не терпел убытков. Позднее, выпутавшись из трудной ситуации, люди благодарили его, а также советовали другим обращаться к нему — и от клиентов отбоя не было.

Как-то Петр Романович помог и отцу Борису. Они познакомились близко, и батюшка узнал, что Петр — некрещеный и неверующий человек. Отец Борис попытался заговорить с ним о крещении, о вере, но собеседник его даже слушать не стал.

Прошло лет десять, и внезапно старый знакомый пришел к отцу Борису и попросил его окрестить. Каким образом он уверовал, какая перемена произошла в его душе и что послужило ее причиной — теперь уже никто не узнает. Прочитал ли он какую-то книгу? Услышал ли какой-то судьбоносный разговор? Неизвестно. Это тайна, которая осталась между ним и Господом.

Недоумевала даже любимая супруга, которая была в курсе всех событий: внешне в жизни Петра не произошло никаких перемен. Не было ни скорбей, ни болезней — ничего. Не всегда причины лежат на поверхности. Просто Господь позвал его — и он откликнулся.

Петр Романович крестился в августе, когда в сияющем солнцем храме еще пахло яблоками и медом. В сентябре, когда в церковной ограде золотистыми свечами светились осенние березки, он приехал к отцу Борису на исповедь — первый раз в жизни. И, к большому удивлению священника, исповедовался как зрелый христианин. Называл грехи точно и жестко, не оправдывая ни один из них, не обеляя себя.

И отец Борис подумал: «Это потому, что он всю жизнь жил по совести. А совесть — это голос Божий в душе человека».

В октябре, под моросящий шум осеннего затяжного дождя, Петр снова пришел к отцу Борису уже с женой — венчаться. Пришел, сильно смущаясь, — самому ему стукнуло пятьдесят девять, да и жена отставала лишь года на два. Он сказал батюшке:

— Всю жизнь прожили невенчанные… А сейчас вот хочу, чтобы Господь нас с женой благословил. Поздновато, конечно… Уже внуки ведь у нас… А вот — будто чувствую: так нужно. Очень сильно нужно. Как покрестился — так и почувствовал… Обвенчаешь нас, отец Борис?

Жена Петра Романовича сначала предложение мужа встретила без энтузиазма: что это и зачем это — когда они и так живут хорошо. И для чего людей смешить в их возрасте? Но потом на венчании стояла рядом с мужем притихшая, разрумянившаяся, помолодевшая — счастливая. И батюшка с радостью обвенчал их.

После венчания сказал:

— Петр Романович, жду вас теперь на службы и на исповедь регулярно. Хорошо?

— Хорошо, — улыбнулся тот.

Но первая исповедь так и осталась первой и единственной в жизни Петра. Потому что в этом же месяце он умер — четырнадцатого октября, на Покров Пресвятой Богородицы. Сердце.

Падал снег, покрывая черную землю кладбища чистым белоснежным покровом. На похоронах Петра провожала половина города, и компаньоны по бизнесу плакали на его могиле. Вы когда-нибудь видели, чтобы акулы бизнеса рыдали на могиле коллеги? Нужно было бы заглянуть на похороны Петра Романовича.

Как он сумел прожить почти до шестидесяти неверующим и некрещеным человеком, а за три месяца до смерти окреститься, обвенчаться, исповедаться и причаститься — сие есть тайна Божия.

Вот такая история…

Геннадий подумал и спросил тихо:

— Так, значит, можно и обождать с крещением-то? Бог Сам все управит?

Отец Борис замешкался: как бы ответить правильно. Ответил Иван Николаевич:

— Всем нам обещано отпущение грехов, если мы покаемся. Но никому не обещан завтрашний день…

И они замолчали, думая каждый о своем. А поезд стрелой мчался через весенние поля, и до конечной станции оставалось совсем немного времени.

Рыбный пирог для детей

Над рекой, покрытой предрассветным легким туманом, всходило яркое весеннее солнце, робкие пока лучи слегка ласкали лицо. Редкие, сонные чириканья сменялись дружным радостным птичьим хором — здравствуй, новый день! Вот только отцу Борису пока радоваться не приходилось. Руки, держащие удочку, окоченели, спина замерзла. Скоро нужно было отправляться на службу — а он до сих пор не поймал ни одной, хоть самой маленькой рыбешки. И рыбачил-το с детства, знал все хитрости и уловки, и помолился перед тем, как закинуть удочку, — а ничего!

Супруга, матушка Александра, с вечера поставила тесто под рыбный пирог: сегодня к обеду в гости ждали тещу, Анастасию Кирилловну. После смерти тестя она отказалась от мяса, но была большая любительница рыбки. Кузьма просился с отцом на рыбалку — не взял: с раннего утра холодно, сыро. Да и думал по-быстрому наловить — и домой. А придется возвращаться с пустыми руками. Горе-рыболов…

Отец Борис вспомнил старца, схиархимандрита Стефана Карульского, с которым встречался когда-то давно на Афоне. Старец на большие праздники в простоте сердечной спускал со своей скалы в море сеточку и просил: «Божья Матерь, пошли мне рыбки». Тут же вытаскивал — и в сети всегда была рыба.

Батюшка подумал, помялся и охрипшим баском затянул: «Божья Матерь, пошли мне рыбки!» Тут же замолчал, как певец, взявший неверную ноту. Да… Далеко ему до старца Стефана — нет такой веры, нет и простоты сердечной.

Постоял еще. Вспомнил рассказ отличного писателя, священника Ярослава Шипова, «Три рыбы от святителя Николая». Там немолодой батюшка Михаил идет на реку и просит Николая Чудотворца о помощи. Рассказывает все, будто на самом деле беседует со святителем: мол, так и так, он, дескать, понимает, что рыба сейчас не клюет и клевать не может. Но ему до крайности необходимы две рыбешки. И перечисляет кому. Кому именно — это отец Борис помнил уже смутно. Вроде бы батюшка просил не для себя, а для хороших людей.

Один, вроде, директор школы был, мужик такой понимающий, который разрешил батюшке этому Закон Божий преподавать местным ребятишкам. А вторая — вдова, которой некому было рыбешки поймать…

И вот излагает, значит, тот самый отец Михаил свой интерес святителю Николаю — а сам удочку забрасывает и на поплавок посматривает. И вдруг ему святитель помогает — поплавок резко под воду уходит, батюшка подсекает и на берег щуку огромную вытягивает! Это для директора, значит.

А потом — раз! — и плотвица граммов на шестьсот! Это для вдовицы на пирог сочнейший классического размера…

Отец Борис еще помялся и решил так же обстоятельно все рассказать Николаю Чудотворцу. Осмотрелся вокруг — берег был пустынный — и прошептал горячо:

— Святителю отче Николае! Теща едет! Она человек очень хороший! И рыбу любит… Матушка тесто поставила под пирог — мне бы хоть одну рыбку поймать! Я понимаю, что щука — это уж слишком большое чудо будет… Мне бы хоть плотвы или подлещиков… помоги, пожалуйста! Как я домой без рыбы вернусь?! Матушка ждет… Кузенька прибежит, в отцовскую корзинку заглянет — а там пусто! Рыбак называется, добытчик…

Поплавок не шевелился. Может быть, отец Борис не умел так убедительно изложить своей просьбы? Он вздохнул, подождал еще полчаса и стал собираться домой.

Шел, опустив голову, печалился, поглядывал время от времени на пустую корзину — а солнышко на Пасхальной неделе играло, переливалось, радостно звенел птичий хор, свежий весенний ветер порывами доносил робкий запах молоденькой травки. И отец Борис постепенно расправил плечи, вздохнул полной грудью, расслабился. Попенял сам себе: с кем равняться вздумал — со старцем Стефаном и с отцом Михаилом, наверняка высокодуховным священником. Улыбнулся, сказал сам себе: эх ты, Сенька, не по тебе шапка-то! Не умеешь ты еще помолиться как следует! Расти тебе нужно да смиряться! Ты бы еще про апостола Петра и чудо ловли рыбы со статиром во рту вспомнил!

От этой мысли стало совсем весело. На самом деле, чего печалиться?! Светлая седмица идет, и все домашние живы и здоровы, и природа вокруг такая чудесная, и сейчас он пойдет на службу… А что рыбы не поймал — это уже пустяки… Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

Матушка Александра открыла дверь, при виде веселого отца Бориса потянулась к корзине — и застыла в недоумении. Задумалась на мгновение и — мудрая все-таки у него жена! — сказала ласково:

— Пирог с капустой — это тоже хорошо. Еще плюшек побольше сделаю — мама плюшки с сахаром очень любит. — И они улыбнулись друг другу.

Не успели отойти от порога — раздался тяжелый топот, дверь заходила от мощного стука. Отец Борис открыл — на крылечке стоял сосед, двухметровый здоровяк Володя. Володя застенчиво пробасил:

— Доброе утречко, батюшка! Я тут это — из Астрахани только что приехал. Там сейчас така-а-я рыбалка! Клев отличный! Во, гостинец вам привез!

И протянул увесистый пакет. Отец Борис заглянул — в пакете лежали две довольно большие крупноголовые серебристо-серые щуки.

Отец Борис и свидетели Иеговы

Настоящий свидетель

Одно время небольшой городок, где служил в храме Всех Святых отец Борис, стали одолевать свидетели Иеговы и заезжие миссионеры. Идет как-то батюшка в храм, а прямо у ворот преградил дорогу прихожанке его храма говорливый молодой человек. С журналом в руках. «Сторожевая башня» называется. А журнал этот свидетели Иеговы издают. Старушка уже его и так и этак обойти пытается, а он ей дорогу преграждает и быстро-быстро говорит что-то. Подошел к ним отец Борис и сказал:

— Будьте добры, пропустите бабушку!

Смерил его взглядом молодой человек, оглядел рясу священническую и дерзко так выпалил:

— А кто вы такой будете, чтобы мне указывать?! Отец Борис недолго думая отвечает:

— Я-то? Я — свидетель Иеговы!

Растерялся молодой человек:

— Как это вы — свидетель Иеговы?! А я-то тогда кто такой буду?!

— Вы — лжесвидетель! А я — настоящий свидетель Иеговы!

Отче наш

В другой раз на пути отцу Борису еще один свидетель Иеговы встретился. И опять с его прихожанкой разговаривает. Перед носом у нее журналом «Сторожевая башня» размахивает. Возмущается чем-то. Подошел отец Борис поближе, прислушался. А свидетель его увидел и еще громче начал возмущаться:

— Азачем это вы, православные, крестики носите?! А почему вы Бога Отцом называете?!

— Как же нам Господа Бога называть, если не Отцом?

— Бога можно называть только Иегова!

Отец Борис у него тогда и спрашивает:

— Почему же Господь дал молитву «Отче наш», а не «Иегова наш»?

Молодой человек замолчал. Перестал размахивать журналом. Подумал и говорит:

— Ну, наверное, потому, что Отче наш и Иегова наш — одно и то же…

— Ну, раз одно и то же, чего тогда вы к бабушкам пристаете?!

Думаю, что да

Как-то отец Борис пришел домой из храма, и вдруг в дверь постучали. Батюшка как был в облачении, так к двери и подошел. Открывает дверь, а там — свидетель Иеговы. Не ожидал, видимо, свидетель увидеть

православного священника, растерялся и задал ему заранее заготовленный вопрос:

— А вот вы — в Бога верите?

Батюшка улыбнулся. Отвечает:

— Думаю, что да!

Свидетель так и взвился от радости:

— Думаете?! Ах, вы думаете! Да если бы вы действительно в Бога верили, вы бы не говорили так!

Батюшка у него спрашивает:

— Скажите, а апостол Павел, по-вашему, как — имел Святого Духа?

Свидетель даже рассердился:

— Конечно, имел, он был апостол!

— Так он же говорил про себя: «Думаю, что и я имею Духа»…

Развернулся свидетель Иеговы и ушел от батюшки. Так вот они и поговорили…

Диалог со свидетелями Иеговы

Местное кабельное телевидение выделило двадцать минут в неделю для православной передачи. Передачу стал вести отец Борис, и назвали ее «В духе истины».

Все бы ничего, только как-то просит директор телестудии Гинзбург батюшку зайти к себе в кабинет. Заходит отец Борис в кабинет, а директор ему и говорит:

— Приходили иеговисты. Жалуются, что православным мы эфир предоставляем, а им нет. А у нас больше двадцати минут в неделю не получится на передачу тратить. Что делать, батюшка?

Подумал отец Борис и говорит:

— Так пускай они на передачу приходят, пообщаемся!

И вот наступило время очередной передачи. Пришел отец Борис в студию, а там уже два свидетеля Иеговы сидят. Одеты в черные костюмы. Вид строгий, воинственный, готовы к обличению православного священника. Только камеру включили, как один вскочил и начал батюшке выговаривать:

— Почему это у вас прихожане, когда благословение берут, руку целуют? Где это в Библии сказано руки целовать?! Если вы мне это место укажете, я сам вам руку поцелую!

Отец Борис ему и отвечает:

— Хорошо, я разрешу вам поцеловать руку, если вы укажете мне место в Библии, где сказано, что вы должны носить брюки.

Замолчал свидетель. Сел на стул. Тогда другой вскакивает:

— Мы живем исключительно по Библии, а вот вы вечно толкуете о Священном Писании и Предании. А мы в предания не верим! Их люди передавали, а люди могут ошибаться!

Отец Борис достал Библию и отвечает:

— Найдите мне изречение в Библии, где бы говорилось, что можно верить только Библии. Не можете? А я вот вам могу найти много мест в Библии, где заповедано верить пророкам и учителям и тому, что говорили когда-то пророки…

Смотрят свидетели, а у батюшки закладочки такие красивые лежат в Библии. Тогда они оба встали и молча ушли из телестудии. Так и не получилось у отца Бориса диалога со свидетелями Иеговы…

Пред. страница К оглавлениюСлед. страница

Жанры и темы

Рассказы, Приходская жизнь, Современная литература

Другие книги автора

Рекомендуем

Комментировать