«Родственные души» и другие рассказы

«Родственные души» и другие рассказы

Рожнева Ольга Леонидовна
(18 голосов: 4.1 из 5)
СодержаниеПолный текст Пред. главаСлед. глава 

Истории отца Валериана

Пельмени для Витальки

Ну, ты, братец, совсем обнаглел! — голос монастырского келаря, отца Валериана, высокого крупного инока с окладистой черной бородой, дрожал от обиды и негодования.

Обычно добродушный, отец Валериан сейчас гневался. Он отказывался выдавать дежурному трапезнику, отцу Павлу, две упаковки пельменей с мясом вместо одной и сердито смотрел на Витальку:

— Мало того, что ты в монастыре мясо лопаешь, так ты теперь его еще в двойном размере лопать желаешь?!

Невысокий, худенький отец Павел только пожимал плечами, а от вечно дурашливого Витальки и подавно внятного и разумного ответа не дождешься. Он только кривил в улыбке рот да показывал на лишнюю пачку этих самых пельменей, дескать, не наедается он, Виталька, нужна добавка! На кухне были еще два брата, но они, по монашескому обычаю, в чужие дела не совались, а молча и споро домывали посуду после братской трапезы.

На кухне было тепло и уютно, горел огонек в лампадке перед иконами, в окнах, покрытых морозными узорами, уже таял короткий зимний день. Сквозь узорчатое стекло было видно, как загораются окна в храме, это дежурные иноки готовились к вечерней службе.

Братия потрапезничала, и теперь пришла очередь Витальки. С тех пор, как Виталька начал есть мясо, по благословению духовника обители, он питался отдельно.

— Искушение какое! Зачем только батюшка тебе в монастыре жить разрешает?! Ты же искушаешь братию! Проглот ты этакий! Безобразник!

Келарь сердито шмякнул о стол замороженными пельменями и в сердцах хлопнул дверью. А тихий отец Павел смиренно раскрыл упаковки и высыпал содержимое в Виталькину кастрюлю, вода в которой уже кипела на огромной монастырской плите. Виталька скорчил довольную рожу и пошел в трапезную слушать музыку. Раньше он свои любимые Валаамские песнопения слушал в ожидании обеда, а сейчас какую-то уж совсем дикую музыку стал включать, проказник, никак не подходящую для святой обители.

Виталька жил в монастыре уже давно, духовник обители, игумен Савватий, забрал его с прихода, где он обретался в сторожке и помогал сторожам. Когда-то маленького Витальку подбросили в церковь, и подобрал его старенький вдовец, протоиерей отец Николай. Ребенок оказался глухонемым. Батюшка возил малыша по врачам, и оказалось, что никакой он не глухонемой, а просто почти совсем глухой. Трудно научиться говорить, когда ничего не слышишь. Отец Николай вырастил Витальку как сына, купил слуховой аппарат. И малыш даже научился говорить, правда, очень невнятно, косноязычно.

Только умер батюшка, а больше никому на всем белом свете Виталька был не нужен.

И как-то отец Савватий привез паренька в монастырь. Тут он и остался, поселился под храмом. Сначала много молился, не уходил, можно сказать, из церкви. Пример, можно сказать, братии подавал, и к нему привыкли, хорошо относились. Иногда, правда, подсмеивались, но беззлобно: смешной, нелепо одетый, простодушный Виталька вечно попадал впросак. Да еще и слышал плохо. Ну а как говорил, так из десяти слов, пожалуй, два только и понять можно было, и то — если сильно постараться.

Первые годы в монастыре Виталька ел мало, кусок хлеба сжует и гладит себя по животу довольно: наелся, дескать, до отвала. Топил печь в храме перед службой. Особенно любил, когда братия крестный ход вокруг монастыря совершала: провожает их и встречает и прямо-таки благословляет, ровно он в сане духовном пребывает. Братия не возмущалась, да и кто бы стал возмущаться, взглянув налицо блаженного, сияющее от счастья? Улыбались ласково Витальке.

Порой то один брат, то другой, а то и паломник делились, будто сказал им Виталька что-то иной раз уж совсем несуразное, а оно возьми да и случись. Кто говорил: «Блаженному Господь открывает, потому как блажени чистые сердцем…» Другие смеялись только, ведь невразумительную речь Витальки можно толковать как угодно: что хочешь, то и услышишь… Так к общему выводу братия по поводу Витальки и не приходила.

А потом уж и совсем стало понятно, что никакой он не блаженный вовсе, а так, придурковатый… Потому как молиться перестал, на службу просыпать начал, на крестном ходе братии не улыбался ласково, а то задом повернется, то рожу какую-нибудь противную скорчит. Перестал наедаться простой пищей монастырской, а требовать стал себе то пельменей, то котлет. В общем, не Виталька, а сплошное искушение…

И вот наступил день, когда общее терпение лопнуло. Об этом как раз и разговаривали возмущенно иноки между собой после службы. После трапезы обычно игумен Савватий поднимал какие-то рабочие вопросы, касающиеся общемонастырских дел на следующий день, вот и решила старшая братия поставить перед духовником вопрос ребром: о дальнейшем пребывании безобразника в обители.

С колокольчиком в руках пробежал по заснеженному, белоснежному монастырю послушник Дионисий, и стали открываться двери келий, выпуская с теплым паром, валящим из дверей на морозную улицу, спешащих на трапезу иноков. Во время трапезы Дионисий читал Авву Дорофея, и братия чинно, в полном молчании хлебала грибную ароматную похлебку, накладывала в освободившиеся тарелки картошку с квашеной хрустящей ядреной капусткой, споро допивала компот — по звонку колокольчика трапеза заканчивалась, и все вставали, читали благодарственные молитвы.

Потом снова присели, и игумен Савватий сделал несколько распоряжений, касающихся дополнительного общего послушания: по случаю сильного снегопада нужно было чистить территорию обители. Когда он закончил, отец Валериан благословился на несколько слов. Коротко, но по существу описал безобразия, чинимые в обители Виталькой, а остальная братия на протяжении его короткой речи согласно кивала головами: «Да, совсем распустился Виталька, искушает иноков, да и только…»

Игумен Савватий слушал молча, опустив голову. Выслушав, подумал и печально сказал:

— Что ж, раз искушает, надо принимать решение… А вот мы сейчас у отца Захарии спросим, что он по этому поводу думает.

Братия затаила дыхание. Схиигумен Захария был человеком в обители уважаемым. Старенький, аж двадцать третьего года прошлого века рождения, весь седой, он всю жизнь посвятил Богу: служил дьяконом, иереем, потом протоиереем. Помнил годы гонений на Церковь, времена, когда в спину ему и его молоденькой матушке кидали камни и грязь. А детишек его в школе дразнили и преследовали за отказ быть пионерами и комсомольцами, даже избивали, как сыновей врага народа.

Был арестован в 1950-м и осужден как священник по статье 58-10 Уголовного кодекса («антисоветская агитация») на семь лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима Каргопольлага, что в Архангельской области. Матушка его после ареста мужа осталась одна с детьми, голодала, мыкалась, бедная, пытаясь прокормить малышей, и надорвалась, заболела туберкулезом. Вернувшийся из лагеря батюшка застал жену угасающей, как свеча.

После смерти матушки один вырастил детей, которых у него было четверо: три сына и дочь. Сыновья пошли по стопам отцам и уже много лет служили на приходах, имея сами взрослых детей и внуков, а дочь пошла по монашеской стезе и подвизалась в женской обители, будучи уже пожилой монахиней.

Стареющий протоиерей принял монашеский постриг и поселился в монастыре. Лет десять он был братским духовником, но ослабел, принял схиму и теперь только молился. Продолжал ходить на все службы и даже в трапезную, выходя заранее, чтобы тихонько добрести и не опоздать. Ел только то, что подавалось на трапезе, и очень мало.

Несколько раз во время болезни старца братия пыталась накормить его на особинку, повкуснее, но он признавал только простую пишу: суп да кашу. А из лекарств — Святое Причастие. Иноки поражались: разболеется старец, все уже переживают — поднимется ли от одра болезни на этот раз. А он добредет до храма, чуть живой доковыляет к Причастию, смотришь — ожил отец Захария, опять идет себе тихонько в трапезную, жмурится на солнышко, иноков благословляет.

В келье у него топчан, стол да иконы. Книги кругом духовные. И на столе, и на топчане. Кому случалось заглянуть в келью старца, удивлялись: где же он спит? На топчане, заваленном книгами, спать можно было только сидя. Один послушник как-то рискнул полюбопытствовать, но лучше бы и не спрашивал, так как старец брови нахмурил, принял вид разгневанного, послушник и ответа, бедный, ждать не стал, убежал на послушание.

В монастыре очень почитали старого схимника и опытным путем знали силу его благословения и пастырских молитв. Отец Захария мог и приструнить, и прикрикнуть на виноватого, но зато когда он благословлял и клал свою большую теплую ладонь на твою голову, казалось, что вот она, награда, другой и не нужно, так тепло становилось на душе, такой мир и покой воцарялись в сердце.

Большей частью отец Захария молчал и был углублен в молитву. Игумен Савватий обращался к нему только в самых важных случаях, и сейчас иноки были поражены: уж такое простое дело, как безобразия глупого Витальки, можно было, наверное, решить, не нарушая молитвы схимника…

Отец Захария кротко посмотрел на вопрошающего, помолчал, а потом, вздохнув, смиренно ответил:

— Что ж… Давно хотел я, братия, покаяться перед вами. Знаете такую поговорку: «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива»? Так это про меня… Ну а Виталька — он, стало быть, зеркало. Бумажка лакмусовая… Только такая духовная бумажка… Вот как я лишний кусок съем, гляжу — и Виталька добавки просит…

Все недоуменно переглянулись. Уж кто-кто, а отец Захария не только лишнего куска отродясь не съедал, но и был строгим аскетом. А схимник продолжал дальше:

— Да… Надысь мне устриц захотелось, а то еще этих, как их, крикеток. Чего вы там шепчете? Ну да, креветок. Я друзьям их заказал, они мне привезли целую сумку, во какую — здоровенную, да еще кальмара копченого кило пять, не меньше… А что? Гады морские — они пища постная, греха-το нет… Я уж их ел-ел, пять кило черепнокожих энтих, и до службы, и после службы, и после вечерней молитвы, в келье закроюсь и лопаю от пуза — а они все не кончаются. Вот как я последнего гада морского доел, гляжу — а Виталька пельменей просит…

Все уже поняли, что дело неладно. Переглядываются. Только келарь отец Валериан голову опустил, красный весь стал, аж уши пунцовеют. Смекнули иноки, стараются и не смотреть на отца Валериана, чтоб не смущать, значит. А схимник дальше продолжает:

— А то еще музыку я люблю! А что? Музыка — это дело хорошее. Вот был у меня старый сотовый телефон, так я друга мирского попросил, он мне новый подарил, навороченный. Классный такой — наушники вставишь в уши и ходишь себе по обители, а у тебя рок наяривает. А что? Рок-музыка, она, того, очень вдохновляет! Да… Смотрю, и Виталька вместо песнопений Валаамских тоже чего-то другое слушать стал. А что? Тоже вдохновляется…

Сразу двое иноков залились краской. А отец Захария все продолжает:

Еще спать я люблю очень. Монах — он ведь тоже человек, отдыхать должен. Чтобы, значит, с новыми силами молиться и трудиться. И вообще, подумаешь: раз-другой на службу проспал… Вечером правило келейное не выполнил, а свечу загасил, да и захрапел сразу. И что? У меня, может, после этого покаяние появилось… Вот не появлялось и не появлялось, а как начал дрыхнуть без просыпу, так и появилось… Значит, польза духовная… И Виталька у себя в каморке спит-храпит, чтоб мне, значит, не обидно одному спать было…

Монахи сидели с низко опущенными головами, а старец не унимался:

— Я вот еще хочу признаться: раньше на крестный ход вокруг монастыря с радостью шел, молился о родной обители, а щас — так мне это дело надоело, бегом бегу, чтоб энтот ход быстрее закончить, да в келью назад, поспать, али музыку-рок послушать — вдохновиться, али крикетов откушать. Да еще Виталька-не- годник стоит — кочевряжится, то задом повернется, то рожу скорчит… Что ж, братия, по-прежнему ли вы желаете разбить зеркало?

Мертвая тишина стояла в трапезной. Только за окном свистела метель да трещали дрова в большой печи.

Отец Захария молчал. Молчала и братия. Печально опустил голову отец Савватий. Старец вздохнул и сказал уже серьезно:

— Монашеский постриг, братия, он — как первая любовь. Вспомните! Помните, как молились со слезами? Как в храм бежали и надышаться, наслушаться молитвой не могли? Как постриг принимали и обеты давали? Как сердце трепетало и слезы лились? Благодать Божия обильно изливалась и хотелось подвизаться и ревновать о дарах?

В тишине кто-то всхлипнул. Иноки внимали старцу с трепетом, потому что учил их, как власть имеющий (Мф. 7, 29):

— Не теряйте ревности, братия! Не остывайте, не становитесь теплохладными! Не угашайте Духа Святаго!

Старец замолчал. Вздохнул тяжело и закончил:

— Простите меня, грешного, отцы и братия… Устал я. Храни вас Господь.

Медленно, в полном молчании, выходили иноки из трапезной. Отец Савватий провожал их внимательным взглядом. Ночью вышел из кельи, обошел монастырь с молитвой. Снег скрипел под ногами, над обителью светила круглая желтая луна, и небо было усыпано звездами. Внимательно оглядел домики иноков: несмотря на поздний час, почти все окна светились тихим желтым светом свечей, цветом монашеской молитвы. Отец Савватий улыбнулся.

Через пару дней келарь отец Валериан подошел на улице к Витальке и, смущаясь, пробасил:

— Прости меня, брат Виталий, что оговорил тебя за пельмени… Кто я такой, чтобы тебя судить… Ты хоть обеты не давал, а я… Ты уж кушай на здоровье что хочешь… Ты ведь и болен ко всему… Ая, знаешь, решил вот попридержать аппетит, да не знаю, как получится. Помяни на молитве грешного Валериана, ладно?

И отец Валериан махнул рукой и, горестно вздохнув, ушел, топая огромными сапогами.

А после обеда, выдавая на кухне дежурному трапезнику пельмени для Витальки, щедрой рукой вывалил на стол сразу две упаковки. Но трапезник удивил его: Витальке, оказывается, надоели пельмени, отказывается он от них. Сидит уже в трапезной и суп за братией доедает. Отец Валериан заглянул в щелку трапезной, перекрестился радостно и спрятал пельмени подальше, вглубь большой морозильной камеры.

Чужое послушание

Как-то отец Валериан загрустил: наскучило ему послушание келаря. Хлопотное, беспокойное. И хранение продуктов, и выдача их к трапезе, и заготовка — все на твоих плечах. В подвале овощном холодно. На кухне жарко. Электричество иногда отключают — холодильник течет. Глаз да глаз нужен… Следи, чтобы мыши крупу не съели, чтобы ничего не испортилось, чтобы по уставу продукты на трапезу выдать.

Толи дело на клиросе: поёшь себе, Бога славишь, то-то благодатно… Или вот в библиотеке монастырской: духовные книги можно читать, мудростью святых отцов обогащаться.

Но самое легкое — в монастырской лавке. Сидишь себе в тепле. Уютно, чисто, сухо. Читаешь себе книги или молишься. Когда еще паломники приедут. А и приедут — икону купят или крестик там, записочки подадут, и опять можно молиться или читать в одиночестве. Благодать! В лавке обычно нес послушание отец Вассиан, монах добродушный, всегда приветливый и невозмутимый. И отец Валериан думал: «Конечно, легко пребывать в ровном мирном устроении духа на таком-то спокойном послушании… Вот попробовал бы отец Вассиан келарем потрудиться… А то — сиди себе в лавке, молись, книги духовные читай… Эх, вот достается же кому-то такое полезное для души послушание!»

В помыслах своих отец Валериан на исповеди духовнику, игумену Савватию, покаялся: унываю, дескать, тяжелое, дескать, келарское послушание, одни хлопоты и заботы — суета.

А отец Савватий ему и говорит:

— Так отец Вассиан приболел как раз, давай, отец Валериан, замени его в лавке на пару дней. Ты продукты дежурным трапезникам выдай вперед, а сам — в лавку.

Обрадовался инок: хоть пару дней в тишине отдохнет. Помолится, новинки книжные полистает. С утра книгу новую с собой про Афон взял. Только в лавке присел — паломники приехали.

Дама нарядная, на голове кудри золотые, косынка кисейная чуть на макушке держится:

— Мне крестик нужен!

Достал отец Валериан планшетку. А дама говорит:

— Покажите самый большой!

Достал другую планшетку с крестиками побольше.

— А еще больше есть? Вот как у него?

И в окно показывает. Отец Валериан выглянул: в это время мимо лавки шел игумен Савватий с наперсным крестом.

Только отдышался отец Валериан после этой дамы, заходит мужчина в кожаном пальто:

— Дайте мне, пожалуйста, крест с усилением!

— А что это такое? — растерялся отец Валериан.

— Ну, понимаете, с усилением!

Из объяснений не было понятно решительно ничего. Это не был ни крест с мощами, ни освященный, никакой другой. Инок задумался, а потом решительно показал на самый дорогой и внушительный крестик и твердо произнес:

— Вот, самый усиленный крест!

Мужчина в кожаном пальто ушел довольный, а отец Валериан расстроился. Только успокаиваться начал, а тут в дверях — опять дама с косынкой и с обвинениями прямо с порога:

— Вы меня обсчитали! Сто рублей не сдали! Как не стыдно!

Покраснел отец Валериан, извинился, протянул даме сто рублей. Стала она их в карман класть, а там та самая сотня, которой она недосчиталась. Извинилась дама, упорхнула. Опять расстроился отец Валериан. Да еще мерзнуть чего-то стал он в лавке. Вроде тепло, а когда на одном месте, то холодно. Чувствует: ноги совсем замерзли на каменном полу. Встал, походил, включил обогреватель. Через пять минут выключил — душно в маленькой лавке. Выключил — опять холодно стало… Как тут только отец Вассиан трудится? У него еще валенки такие старые, наверное, ноги мерзнут… Целый день на одном месте… И не отойдешь ведь…

Только книгу про Афон достал — дверь открывается: в лавке появились новые паломники. Супружеская пара лет тридцати пяти. Жена сразу же церковные календари на 2013 год листать стала, а муж просто лениво по сторонам смотрит. Вид у него такой скучающий, как будто на аркане его сюда привели. Жена тоненьким голоском просит:

— Давай купим несколько календарей на будущий год, один — себе, остальные на подарок!

А муж ей басом недовольным в ответ:

— В этом году — конец света! Зачем эти календари вообще продают, да еще и в церковной лавке!

Отец Валериан решил вставить слово:

— Дорогие братья и сестры! Конец света в этом году отменяется!

— Откуда вы знаете? А еще монах! Ничего не знаете, а еще в лавке сидите! Пойдем, пойдем отсюда! — это уже жене.

С трудом дождавшись конца дня, отец Валериан брел в келью. По дороге встретил игумена Савватия, который улыбнулся и спросил:

— Как, брат, передохнул в лавке-το от своего хлопотного келарского послушания?

Инок покраснел и смущенно попросил:

— Батюшка, сделай милость, отправь меня назад, к моим мешкам, овощам и крупам. Не могу я в лавке трудиться. Одни искушения!

— Ну что ж, вот отец Вассиан поправится…

Вечером после службы отец Валериан отправился проведать отца Вассиана. Он шел и горячо молился на ходу. В одной руке нес пакет с апельсинами, а в другой свои новые валенки.

Ленитесь, братия, ленитесь!

Послушник Дионисий пробежал по заснеженной обители с колокольчиком: пришло время обеда. Открывались двери келий, иноки шли по свежевыпавшему снегу в трапезную, удивлялись на ходу:

— Снегу-το сколько выпало!

По пути вздыхали:

— Опять после трапезы всем придется снег разгребать… И валит и валит… В городских монастырях небось трактора работают, машины снегоочистительные, а мы тут сами, не покладая рук…

Келарь, отец Валериан, высокий и широкоплечий, ворчал по дороге больше всех:

— Только отдохнуть хотел хоть часок, такую книгу про Афон дали почитать, а тут на тебе — опять отец настоятель всех погонит со стихией сражаться! Да уж… Покой нам только снится…

Старенький схиархимандрит Захария вышел раньше всех. Было ему уже девяносто лет, и передвигался он очень медленно. Поэтому и выходил в трапезную заранее, чтобы успеть к молитве. С трудом брел по заметенной дороге, а иноки обгоняли старца, кланялись на ходу, просили благословения. И удивительное дело: те, кого он благословлял, шли дальше уже умиротворенные, без всякого ворчания.

Отец Валериан тоже догнал старца и удивился: отец Захария смотрел радостно по сторонам, как будто не в занесенном снегом отдаленном монастыре находился, а на каком-нибудь курорте. Наклонился, зачерпнул рукой сверкающий на солнце снег и замер счастливо, подняв голову к неяркому зимнему солнцу.

Отец Валериан, как и вся братия, очень почитал старого схимника, опытным путем знал силу его благословения, умиряющего душу. Но сегодня инока одолели недобрые помыслы: «Конечно! Идет себе — улыбается! Ему-то снег убирать не придется! И игумен Савватий снег убирать не станет! И с клироса братия опять пойдет на распевку. А отец Валериан — конечно, самый здоровый, самый незанятый — давай, отдувайся за всех! Греби снег лопатой, а он через час снова нападает! Снова убирай — а он снова! Скукотища!»

И отец Валериан прошел мимо, отвернувшись в сторону, не взял обычного благословения, не поклонился старцу. От этого внезапного раздражения на душе стало еще тяжелее, и инок подошел к трапезной уже совсем в плохом настроении, поникший. Он не заметил, как отец Захария с любовью проводил его взглядом и незаметно перекрестил его спину.

В трапезной братия встала на молитву, а игумен Савватий внимательно оглядел всех и легонько кивнул головой отцу Валериану. Инок печально вздохнул: и тут попал, теперь, пока все будут обедать, ему придется читать. Потом заново подогревать суп или есть холодный в одиночестве.

Все застучали ложками, а инок подошел к аналою и начал читать. Голос у него был громкий, звучный, читал он разборчиво. Только чтение сегодня никак не клеилось. На ровном месте ошибки получались, да ошибки какие-то несуразные. Так, в одном отрывке говорилось о священнике, которого вызвали к Владыке. И вот у отца Валериана прочиталось:

— «Он без проволочек направился в епископию».

Отец Савватий покашлял, и смущенный отец Валериан поправился:

— «Он без проволочек направился в епископою».

Стал читать дальше и через пару строк прочел:

— …И тогда сказал старец свое наставление ученикам «Ленитесь, братия, ленитесь!»

Стук ложек прекратился. Братия удивленно подняли головы от тарелок. Игумен Савватий опустил ложку на стол и пронзительным взглядом, в котором можно было прочитать любовь и укор одновременно, пристально посмотрел на инока. И только отец Захария не удивился, а улыбнулся в бороду.

Отец Валериан смутился и попытался поправиться. Прочитал предложение снова. И снова у него вышло:

— «Ленитесь, братия, ленитесь!»

Послышались сдержанные покашливания — это братия пыталась удержаться от смеха. Отец Валериан покраснел, откашлялся и прочитал в третий раз:

— «Ленитесь, братия, ленитесь!»

Сам испугался и, будто вспомнив что-то, с отчаянием сказал:

— Отец Захария, прости меня! Батюшка, отец Савватий, прости меня! Братия, простите!

Братия затихла, отец Савватий выжидательно посмотрел на чтеца, а старенький схимник, улыбнувшись по-отечески, кивнул седой головой. И отец Валериан наконец прочитал правильно:

— Тогда сказал старец свое наставление ученикам «Ленитесь, братия, ленитесь! Так нельзя! На скуку жалуетесь… Скука унынию внука, а лености дочь. Чтобы отогнать ее прочь, в деле потрудись, в молитве не ленись, тогда и скука пройдет, и усердие придет. А если к сему терпения и смирения прибавишь, то от многих зол себя избавишь».

Инок облегченно вздохнул и продолжил чтение дальше. Снова негромко застучали ложки в тишине. В трапезной было уютно, в большой печке потрескивали дрова, а за окном все шел и шел снег.

Как отец Валериан с осуждением боролся

После долгих зимних вьюг в монастырь пришла весна. Яркое солнце, мартовская капель, звонкое пение птиц — все радует душу. Старенький схиархимандрит Захария на сугревке — на крылечке сидит, четки перебирает, на солнышко жмурится. Братия дружно с крыш келий талый снег скидывает, дорожки песком посыпает.

Из трапезной уже доносится аромат грибного супа, скоро послушник Дионисий с колокольчиком побежит по обители, собирая иноков на трапезу. Хорошо!

Настроение у отца Валериана было радостное, он споро рыл канавку для отвода воды от храма и молился про себя, как и положено иноку. Обернулся на шум мотора и нахмурился: в монастырские ворота въезжал черный блестящий мерседес. За рулем сидел Вениамин Петрович, частый гость и благодетель монастыря.

Высоченный, выше и крупнее даже самого отца Валериана, росту которого могли бы позавидовать баскетболисты, Вениамин Петрович выглядел настоящим богатырем. Только был он какой-то вечно

хмурый, суровый. Маленькие глазки смотрели на окружающий мир невозмутимо и даже надменно. Впрочем, может, эта надменность только чудилась отцу Валериану?

И вот сейчас инок почувствовал, как тускнеет радостное настроение, и проворчал про себя: «Какие люди — и без охраны…»

Отец Захария на крылечке привстал, улыбается этому Вениамину как родному, благословляет, спрашивает что-то тихонько. А тот басит в ответ важно на всю обитель:

— Да, отче, из Цюриха только что прилетел… Да вот, в монастырь заехал…

Поздоровавшись со старцем, Вениамин Петрович отправился в храм. Важно прошествовал мимо инока, легонько головой кивнул — поздоровался, значит. Отец Валериан поклонился в ответ и почувствовал, как в нем растет раздражение: зачем этот Вениамин сюда ездит? В братской трапезной толком не ест — то ли брезгует, то ли после дорогих мирских деликатесов простая монашеская пища не нравится. В храме стоит — толком не перекрестится, на братию сверху вниз смотрит. Успешен, богат — чувствует себя, видимо, хозяином жизни… Ну, летает по своим Цюрихам этот успешный и богатый бизнесмен, и пускай дальше летает, что он в обители-то забыл?

Еще старец его привечает… Это уж и вообще загадка… Привечает явно не из-за денег — кроме нескольких икон, духовных книг да плетенки под кроватью со сменой одежды у отца Захарии богатств отродясь не водилось. Да и помнил хорошо инок, как старец не благословил принимать крупное пожертвование на обитель от одного известного политика из области: не всякие деньги монастырю на пользу.

В чем тут загадка и за какие-такие достоинства отец Захария и настоятель монастыря игумен Савватий привечают Вениамина Петровича?

Отец Валериан тряхнул головой и напомнил себе слова преподобного Амвросия Оптинского: «Знай себя, и будет с тебя». Ну вот, только осуждения ему, иноку, и не хватало! Да еще так мгновенно он впадает каждый раз в осуждение при виде этого бизнесмена! Стал усиленно молиться, чтобы прогнать дурные помыслы, и еще быстрее заработал лопатой.

Но искушения, связанные с Вениамином Петровичем, на этом не закончились. Целый день этот самый Вениамин так и попадался на пути у инока.

На трапезе бизнесмена почему-то не было, зато когда после обеда отец Валериан, как келарь, занимался подготовкой продуктов для дежурных трапезников на следующие несколько дней, тот появился и уселся за стол. Послушник Дионисий, домывавший посуду, быстро поставил перед гостем тарелку грибного супа, положил на второе тушеную капусту, налил компот. А Вениамин Петрович громко спросил:

— Брат Дионисий, рыбы нет? Так что-то рыбки хочется!

Отец Валериан даже перестал со своими крупами возиться, только что вслух не фыркнул: «Ишь, рыбки ему!» А Дионисий вежливо отвечает:

— Нет, Вениамин Петрович, сегодня рыбу не готовили.

Только он так сказал, как дверь в трапезную распахивается, заходит трудник Петр и вносит на чистом листе копченого судака:

— Вениамин Петрович, тут ребята отцу Савватию рыбку приготовили, так он благословил вас угостить!

Бизнесмен снисходительно кивнул и спокойно принялся за судака. Отец Валериан от удивления дар речи потерял. А тот доедает кусок рыбы и опять громко спрашивает:

— А пирожков нет? Сейчас пирожков бы!

Дионисий опять вежливо отвечает:

— Нет, Вениамин Петрович, не пекли пирогов сегодня.

Отец Валериан уже на дверь косится. И что вы думаете? Тут снова дверь открывается, и заходит послушник Петр с тарелкой, полной пирожков:

— Мама приезжала, пирожки привезла! Одному не справиться —налетайте, братия! Вениамин Петрович, угощайтесь, пожалуйста!

И Вениамин Петрович не спеша, с удовольствием ест пирожки и компотом запивает.

Отец Валериан опешил. Подумал про себя: «Это что еще за скатерть-самобранка в нашей обители?! Прямо по щучьему велению, по моему хотению… За какие-такие заслуги?!»

В общем, сплошное искушение, а не Вениамин Петрович! Поел, встал, помолился, снисходительно кивнул братии и пошел себе из трапезной.

Отец Валериан свои дела келарские закончил и в храм отправился в очередь Псалтирь читать. У него очередь как раз перед всенощной была. Читает он, значит, Псалтирь за свечным ящиком, а сам мыслями по древу растекается — все ему бизнесмен представляется. Не выдержал инок такого искушения, прямо за ящиком на колени опустился:

— Господи, вразуми, избавь от искушения и осуждения!

Слышит — дверь открывается, а кто в храм заходит — из-за свечного ящика не видно. Только слышно — поступь тяжелая. Прошел человек вглубь храма.

Выглянул отец Валериан из-за ящика — а это опять Вениамин Петрович. Подошел прямо к иконе Казанской Божией Матери — и на колени встал. Икона та непростая, она явилась людям на источнике в восемнадцатом веке, в обители почитается как чудотворная.

Отцу Валериану теперь из-за свечного ящика и показываться неудобно, как будто он специально прятался. Не знает, что и делать. Смотрит за гостем, наблюдает: чего это он по пустому храму разгуливает, не дожидаясь службы? С добрыми намерениями зашел ли?

А бизнесмен самоуверенный стоит на коленях перед иконой и молчит. Молчит-молчит, а потом вдруг всхлипывает громко, как ребенок. А в пустом храме все далеко разносится. И слышит инок, как Вениамин Петрович молится со слезами и повторяет только:

— Матушка… Матушка… Пресвятая Богородица… Ты мне как Мама родная! Прости меня, дерзкого грешника… Недостойного милости Твоей… Ты знаешь, как я люблю Тебя, Матушка! Знаешь, что не помню я своих родителей… Один, совсем один на земле… Только на Тебя, на Твою милость уповаю и на Сыночка Твоего, Господа нашего! Матушка, а я вот подсветку для храма сделал, старался очень… Хорошо ведь с подсветкой будет… И отец Савватий благословил, разрешил мне пожертвовать на обитель… Прими, Матушка, в дар! Прими от меня, недостойного!

Отец Валериан густо покраснел и на цыпочках вышел из храма. Встал на дорожке, как будто он только в церковь войти собирается. Стоит, ждет, когда можно вернуться будет, дальше Псалтирь читать. Стоит и чувствует — а он никогда сентиментальным не был — как дыхание перехватило и слезы близко. Искренняя молитва, от сердца идущая, она ведь касается и того, кто слышит ее.

Смотрит инок: старец Захария к храму тихонечко бредет. Он всегда заранее на службу и в трапезную выходит, чтобы не опаздывать. Подошел старец, только глянул на инока и как будто все понял о нем. Улыбнулся ласково. А потом говорит как бы сам с собой:

— Да… Вот уж служба скоро… Знаешь, отец Валериан, я иногда за собой замечаю… Часто я людей по внешнему виду оцениваю… Иногда думаю про человека, какой он самоуверенный да надменный… И за что его только привечают в обители… А Господь и Пресвятая Богородица зрят в самое сердце. Человек- то, может, к Пресвятой как ребенок к родной Матери приезжает… От души на монастырь жертвует… И Она его утешает — ласкает, как младенца, по голове гладит… Да… А я в осуждение впал…

— Отец Захария, простите, помолитесь обо мне!

И старец улыбнулся, благословил инока и положил ему на голову свою большую теплую руку.

Из храма вышел Вениамин Петрович, как обычно сдержанный, суровый. Почтительно поклонился отцу Захарии, легонько кивнул отцу Валериану. И в этом легком кивке не было надменности. Просто небольшой дружеский поклон. И отец Валериан тоже дружелюбно поклонился в ответ.

А обитель потихоньку оживала: распахивались двери келий, слышались голоса братии — все собирались на всенощную.

Жареная картошка на зиму

Отец Валериан кроме своего послушания келаря занимался обычно и заготовкой на зиму: закатывал банки с огурцами и помидорами, выращенными заботливо в монастырской теплице. Помидоры во рту таяли, огурчики хрустящие в пост шли на ура. Братия утешалась, и самому отцу Валериану это послушание было по душе: читаешь себе молитву и с любовью баночки закатываешь — как будто немного лета с собой в зиму берешь.

Вот и сегодня собирался инок закатать несколько банок на зиму. Горела лампадка перед иконами, на кухне и в трапезной было пусто, чисто и уютно. Отец Валериан не спеша, с молитвой чистил лук и чеснок, помытые огурцы ждали своего часа, когда зазвонил старый телефон, стоящий на холодильнике. Игумен Савватий пробасил:

— Отец Валериан, ты как раз в трапезной, такое дело, нужно картошку на зиму пожарить. День-то сегодня постный. Ты прямо сейчас пожарь.

И трубку положил. Отец Валериан задумался. Огурцы на зиму солил, помидоры на зиму закатывал. Картошку на зиму не жарил… И при чем тут постный день?

Призадумался инок крепко. В трапезную забежал послушник Дионисий, протянул шланг, собрался воду качать в большой бак из колодца. Спросить — не спросить? У послушника спрашивать — годится ли иноку? Отец Валериан смирился и, смущаясь, спросил:

— Брат Дионисий, на зиму картошку нужно пожарить. Ты никогда не жарил? Как-то по-особенному нужно, наверное, жарить?

— Назиму? Да, я слышал, что приехал сегодня в гости Назим Иванович, наш старый благодетель, помнишь, помог нам с теплицей? А картошку… Отец Валериан, я не понял вопроса… Почему по-особенному?

Отец Валериан облегченно вздохнул:

— Да так это я, брат Дионисий, просто вслух размышляю: картошку, дескать, надо Назиму Ивановичу пожарить…

И отец Валериан стал бодро чистить картошку.

Отец Валериан, Петенька-здоровяк и умиление

Скорей бы закончилась эта неприятная поездка!» — думал печальный отец Валериан, монастырский келарь. В окне автобуса очертания деревушек, лесов и полей сливались от сильного летнего ливня, крупные капли били в стекло и по крыше междугороднего автобуса. Можно было уютно подремать в мягком кресле, но дремать не давали — компания оказалась слишком беспокойная.

Отец Валериан отлучался из обители: ездил в областную стоматологическую поликлинику. Зуб вылечил, а на обратном пути угораздило его поторопиться и поехать не вечером на монастырской машине, а днем на паломническом автобусе. Встретился со знакомым экскурсоводом, который взял его на свободное место.

Экскурсовод епархиальной паломнической службы Николай Иванович, уже в годах, добрый и мягкий, рассказывал всегда интересно, выразительно, душеполезно. Только паломники в этот раз попались очень беспокойные. Слушали плохо, часто перебивали. Были ли они верующими вообще — чем дальше ехал автобус, тем больше сомневался в этом инок. Из громких разговоров неожиданных попутчиков он понял, что паломническую поездку оплатил их босс, решив устроить культурную программу для работников своей фирмы.

Николай Иванович говорил об истории обители — слушали невнимательно, стал рассказывать об отцах-исповедниках и о святынях обители — опять слушают без благоговения. И люди вроде бы образованные, интеллигентные, а о духовном — неинтересно им. На задних сидениях молодые мужчины часто посмеивались, потом пустили по рядам фляжки с коньяком. Шум и разговоры стали еще громче и уже перекрывали голос экскурсовода, который все старался вдохновить своих слушателей духовным рассказом.

Отец Валериан, наблюдая за паломниками, приезжающими в обитель, давно заметил, что некоторые имеют душу отзывчивую, легкодоступную действию благодати. Стоит начать говорить им о духовном — и сердце их отзывается, загорается, слезы близко.

В других дух лишь тлеет, и много нужно усилий, чтобы высечь искру, зажечь духовный огонь, чтобы отозвался человек на действие благодати Божией. Как сказал когда-то Оптинский старец Нектарий, глядя на фото молодого человека: «Вижу присутствие духа», и благословил привезти его в Оптину.

Были и такие, в ком не находилось ни одной духовной искры. Они оставались безразлично-равнодушными даже там, где остальные плакали от умиления. Иногда же это равнодушие сменялось раздражением, и они злобно высмеивали растроганных, тех, кто плакал, тех, кто был способен на умиление. Были ли они безнадежны или просто Господь не коснулся пока их сердца — этого отец Валериан не знал.

Он знал только, что мужество и умиление — не противоречат друг другу.

Николай Иванович, уже немного охрипший от мешавшего шума и возни, начал рассказывать про святыню обители — икону Пресвятой Богородицы «Умиление». И тут его перебил насмешливый мужской бас:

— Простите, можно спросить: что такое это умиление? Я вот сколько живу — а никогда не понимал, что же это за умиление такое бывает?!

Николай Иванович растерялся. Он помолчал минуту, совершенно обескураженный вопросом: пускай неверующие, но русские же, не могут же они не знать такого простого слова, «умиление»… И экскурсовод стал просто рассказывать дальше, а шум на задних сидениях усилился, и насмешливый бас стал ведущим, повествующим какую-то веселую байку.

Отец Валериан обернулся и разглядел насмешника — мужчина лет тридцати пяти, здоровенный, лысый. Здоровяк прикладывался к фляжке, которая в его ручищах казалась наперстком.

В душе поднималось возмущение. Иноку захотелось встать и навести порядок в автобусе, призвать к тишине, если уж собрались эти горе-паломники в святую обитель, но тут Николай Иванович добрался до конца своего рассказа и сел на переднее сидение, утирая вспотевший лоб. Он откинул рукой седую прядь, и отец Валериан заметил, что рука экскурсовода немного дрожала.

Инок попытался успокоиться, обрести утраченный душевный мир. Умиление… А знал ли он сам, что такое умиление?

Да. Он знал. Хорошо помнил свою недавнюю поездку на Афон с игуменом Савватием. Они, пятеро русских

иноков, тогда посетили в числе других обителей Иверский монастырь с его главной святыней — иконой Иверской Божией Матери. Лик Пречистой хранил след удара копьем иконоборцев. Из пораженного места хлынула кровь, и благочестивая вдова, в доме которой икона находилась, опустила святыню в море, чтобы спасти ее.

Чудесная икона приплыла в столпе огненного света к берегу Афона, и инок Иверского монастыря святой Гавриил Грузин пошел по воде и принял святыню. Сначала икону поставили в храме, но на следующий день она чудесным образом оказалась над вратами обители и явила Свою волю иноку Гавриилу во сне: Она не желает быть хранимой иноками, а Сама будет Хранительницей обители. Поэтому святую икону назвали Портаитиссою, Вратарницей, и в акафисте Ее славят: «Радуйся, Благая Вратарнице, двери райские верным отверзающая!»

По преданию, перед концом света икона уйдет из обители так же таинственно, как и пришла. Но пока святыня в монастыре — есть еще время на покаяние.

Когда иноки приехали в Иверон, то зашли в параклис, небольшой храм слева от врат. В параклисе, немного в стороне от иконы, стоял греческий монах и тихо рассказывал двум паломникам о святыне. Иноки подошли к иконе, все пятеро встали на колени и стали читать акафист Божией Матери, каждый по икосу и кондаку по очереди.

Они стояли тогда на коленях перед иконой, и такое умиление появилось в сердце, что стало трудно дышать, на глаза сами навернулись слезы. Первый инок начал читать, прочитал пару строк и не смог продолжить дальше — заплакал. Продолжил чтение второй инок, и через несколько слов у него тоже потекли слезы. Потом заплакал третий, и через несколько минут они, все пятеро, крупные, высокие, бородатые русские монахи, как дети, рыдали перед иконой Пречистой.

Такие немощные, грешные — и почувствовали Ее Материнство. Каждый тогда осознал: ты Ее сын, грешный, но сын. И Она тебя приняла, не отвергла — и это чудо Божие. Особое состояние, которое трудно передать словами. Невозможно просто так стоять перед Ней: изнемогаешь от Света, от Божией милости, таешь от благодати.

Грек прекратил рассказывать паломникам про икону, на цыпочках, с благоговением, осторожно посматривая на русских, вывел своих из параклиса, чтобы не мешать. И они какое-то время просто стояли на коленях перед образом Пресвятой Богородицы и плакали, не в силах сдержать слез от нахлынувшей благодати, обильно изливаемой святой иконой.

Потом утерли слезы, приложились с благоговением к святому образу и, притихшие, в умилении вышли из храма. Молча сели в машину и в полной тишине поехали к себе в монастырь. Духовное переживание было таким острым, таким сильным, что до конца пути они не сказали друг другу ни слова.

Да, отец Валериан знал, что такое умиление. Но как объяснить это здоровяку, который такого чувства никогда не испытывал? Расскажи ему про слезы пятерых взрослых мужиков — как он отреагирует? Засмеется? Будет насмехаться? А стоит ли такому вообще что-то рассказывать? Если его не прошибешь ничем… Взять бы за грудки да тряхнуть как следует, ничего, что здоровяк… Он, отец Валериан, бывший мастер спорта по вольной борьбе, вполне с этой задачей справится…

Что-то мысли такие пошли — совсем для инока неподходящие… Злом на зло нельзя отвечать… Нужно помолиться за здоровяка. От души помолиться, чтобы открыл ему Господь, что такое благодать, что такое умиление. Отец Валериан сосредоточился, но молитва шла плохо, шум и смех на задних сидения мешали, и он никак не мог справиться с чувством раздражения. А какая там молитва от души, когда никак не можешь с раздражением справиться?! Он боролся с навязчивым помыслом и продолжал молиться, но дело шло слишком туго.

Вот приедут в обитель, хорошо бы встретил весельчаков схиархимандрит отец Захария. А он, не смотри что ростом невысокий, худенький и старенький, так обличить может —мало не покажется! Старец, конечно, давно гнев победил, но если вид разгневанного примет, если начнет выговор делать — только держись! Пот прошибает, и колени подгибаются.

Автобус затормозил в нескольких метрах от монастыря. Ноги затекли, и отец Валериан с трудом встал. При виде родной обители — как всегда радость, хоть и уезжал всего на день: белоснежный красавец храм, родная келья, цветы и — тишина монастыря, особенная тишина, благоговейная, намоленная. Мир душевных сил.

Зашли в монастырь — и, как мечтал отец Валериан, навстречу сам схиархимандрит Захария!

Только вместо гневного обличения старец руки широко развел и воскликнул ласково:

— Деточки мои! Деточки мои приехали!

Инок опешил. Если б знал старец, как они себя в автобусе вели, эти самые деточки! А старец не унимается, всех встречает так радостно, с такой любовью, как будто на самом деле это его дети родные приехали. Любимые, долгожданные! Где-то пропадали, на чужой стороне, — и вот нашлись наконец! Приехали!

— Деточки мои родненькие!

И каждого обнимает. Гости опешили, а потом тоже начали радоваться как дети. По одному к старцу подходят, вот уже очередь выстроилась, и каждый, как дитя малое, смотрит на старца с надеждой и любовью, как будто ребенок маму потерял и вот — нашел наконец.

Из трапезной вкусно пахло едой, а они забыли, что голодные, про фляжки свои с коньяком дорогим забыли — и тянутся к отцу Захарии. Отец Валериан стоит растерянный, наблюдает, ждет: вот до здоровяка очередь дойдет — уж его-то батюшка отчитает по полной программе.

Приняв благословение, паломники один за другим за Николаем Ивановичем к храму потянулись. Дошла, наконец, очередь до здоровяка. Он стоит, большой, лысый, насупленный, носком ботинка землю ковыряет. А старец его ласковее всех обнимает, своей слабой ручкой до его высоченной лысины дотягивается, голову к себе притягивает и целует, как сына родного:

— Петенька мой приехал! Наконец-то! Родной ты мой! Деточка моя!

И насмешливый здоровяк громко, неожиданно для всех и самого себя, всхлипнул и бережно старца в свои здоровенные объятия заключил:

— Батюшка! А как вы мое имя узнали?!

— Да я же тебя заждался, Петенька, ты уж лет пять назад должен был приехать-то, а видишь как припозднился! Хватил горя, обманули, предали —думал, жизнь закончилась?! Нет, сынок, она у нас с тобой только еще начинается!

И видит отец Валериан, как здоровый Петенька плачет как ребенок, уткнувшись в плечо старца. Отец келарь смущенно отвернулся и отправился в трапезную к дежурным трапезникам — насчет обеда гостям обители распорядиться.

А на вечерней службе группа паломников вела себя тихо и благоговейно. Здоровяк тоже стоял тихий- тихий, и вид у него был совсем другой, не такой, как в автобусе, — серьезный, печальный, растроганный. Николай Иванович молился рядом с отцом Валерианом, и после отпуста здоровяк подошел к ним. Он стоял молча, нерешительно, перетаптываясь с ноги на ногу, и Николай Иванович спросил первый:

— Все в порядке, Петр Викторович?

— Николай Иванович, простите меня, пожалуйста. Я хотел извиниться за свой вопрос.

— Хорошо. Теперь вы знаете, что такое умиление?

— Знаю.

Раздражительный Виталька

В монастыре только что закончилась трапеза. На кухне было светло и уютно, горела лампадка перед иконами, солнечный луч играл на свежевымытой посуде. Вкусно пахло: на плите стояли накрытые полотенцем пироги с капустой, а в большой желтой кастрюле — наваристый грибной суп для иноков, которые еще не вернулись с полевых работ. Послушник Дионисий сноровисто протирал насухо чашки, а келарь отец Валериан проверял припасы, готовил продукты дежурным трапезникам на следующий день.

В пустой трапезной за длинным столом сидел Виталька, слушал Валаамские песнопения. Отец Валериан заглянул в трапезную: не закончились ли салфетки на столах? Спросил у Витальки: — Наелся, брат Виталий?

Виталька что-то буркнул сердито себе под нос.

— Чего-то там бормочешь? Не наелся, что ли? Уж не пельменей ли тебе опять захотелось? — встревожился отец Валериан.

Подошел поближе: Виталька сосредоточенно рисовал. Карандаш он держал криво, по бумаге водил им со скрипом, однако рисунки получались вполне понятные.

Одно время Виталька начал рисовать автобусы. Вот рисует сплошные автобусы — и все тут… А нужно сказать, что монастырь находился в глуши, был бедным и паломники сюда приезжали редко. Автобусы тоже были редкостью, и братия недоумевала: с чего так старательно вырисовывает Виталька огромные автобусы?

Прошло совсем немного времени, и кому-то из паломников так понравилось в монастыре, что рассказал он друзьям, те — своим друзьям. А может быть, просто время пришло и созрела братия, могла помощь духовную оказать паломникам. Может, Пресвятая Богородица так распорядилась — в Ее честь обитель освящена. В общем, отчего — неведомо, но в монастырь потянулись бесчисленные автобусы с паломниками.

А потом Виталька ни с того ни с сего жениться захотел:

— Хочу я жениться! Так жениться хочу! Вот бы жену мне найти!

— Какую-такую жену, брат Виталий, ты ведь, хоть и не в постриге, а живешь-то — в монастыре! Зачем тебе жена?!

Посмеивались монастырские над смешным Виталькой, посмеивались — а потом глядь, два инока в мир ушли и женились.

Игумен Савватий как-то делился со старшей братией: лет десять назад, рано утром, перед литургией, подошел к нему Виталька, весь серьезный такой, как будто должен что-то очень важное поведать. Отец Савватий сначала отмахнуться хотел: некогда перед литургией праздные беседы вести. Но Виталька отмахнуться от него не позволил; обычно добродушный и кроткий, повел себя, как грозный начальник. Из его слов стало понятно, что было блаженному какое-то духовное видение и ему необходимо об этом видении рассказать.

Отец Савватий отвел парнишку в сторонку и из его непривычно разборчивой и серьезной речи понял, что приоткрыто Витальке что-то из будущего: он рассказал о будущем настоятельстве отца Ксенофонта. О том, что будет сам отец Савватий духовником и строителем обители и какие именно постройки он построит в монастыре.

Рассказал еще кое-что утешительное, о чем пока игумен Савватий братии не поведал. А в конце своей на редкость вразумительной речи стал игумена благословлять. Отец Савватий, удивившись, отстраниться хотел, а потом смирился и принял благословение. И когда он смиренно стоял в полупоклоне перед блаженным, почувствовал, как сверху вниз пошла теплота благодати, которая охватила все тело.

А Виталька, благословив, сделался прежним: смешным и дурашливым, как будто он выполнил важную миссию и освободился от порученного. Стал снова что-то неразборчиво бормотать.

Спустя десять лет почти все, рассказанное блаженным, сбылось.

Вот по этим всем причинам и смотрел отец Валериан с тревогой на рисунок Витальки. А на рисунке — туча грозовая, молния стрелами на весь лист раскатывается. Задумался отец келарь: братия в поле, не гроза ли надвигается?

— Виталь, как думаешь, погода ясная долго простоит?

Из раздраженного бормотания в ответ понять можно было только одно: Виталька сердится и к нему лучше не приставать.

— Какой ты раздражительный стал, брат Виталий… И ответить толком не можешь…

Настроение у инока упало. А тут еще с кухни донесся звон разбитой посуды. Заходит — Дионисий опять чашку разбил. Отец келарь вспылил:

— Брат Дионисий, на тебя чашек не напасешься!

— Простите, отец Валериан!

— Что простите, что простите! Ты с посудой просто поаккуратней! Я тебе что, фабрика посудная, что ли?!

Отец Валериан, еще не остыв, вышел из трапезной. Прямо у двери стоял высокий хмурый мужчина и строго смотрел на выходившего:

— Дайте, пожалуйста, веник!

— Какой веник, зачем, простите? — растерялся отец Валериан.

— Ну, вот же на двери объявление: «При входе обметайте ноги веником». Где веник-то у вас?!

— Для зимы это объявление, для зимы! Для снежной зимы! — рассердился инок.

— Так зимой и вешайте!

— Зимой и повесил! — отец Валериан стал срывать свое же объявление, но листок не поддавался. Пришлось срывать по частям, ловить разлетевшиеся от ветра клочки… До чего народ непонятливый пошел! Просто занудный какой-то народ!

Паломник засмущался от своей ошибки, тихонько в дверь проскользнул.

Только инок отправился в келью передохнуть минутку перед тем, как в храм идти, в очередь Псалтирь читать, — навстречу послушник Тимофей:

— Отец Валериан, коровы опять убежали! Помогите, а то отец благочинный… Ну, вы же знаете…

Нужно сказать, что коровы в монастыре были не простые, а с характером. Старенький схимонах, отец Феодор, называл их нравными. А иногда ворчал:

— Я в детстве коров пас, но таких коров, как у нас в монастыре, никогда не видел. Все коровы как коровы, а у нас они какие-то спортивные… Все бы им убежать куда-то от пастухов. Только отвернешься, а они —уже понеслись… Таки бегают, таки бегают… Спортсменки какие-то, а не коровы!

Тимофей улыбнулся в ответ и отвечал отцу Феодору:

— А зато они очень вкусное молоко дают! И творог со сметаной у нас отменные! Отец Валериан вон сырники готовил, так гости говорили, что нигде такой вкуснятины не пробовали! Просто у нас коровы — веселые!

И отец Феодор успокаивался и только головой качал в ответ:

— Придумает же: веселые коровы…

И вот эти веселые коровы второй день подряд убегали. Мучительницы какие-то, а не коровы! И сам Тимофей — засоня! Ходит вечно носом клюет! У такого и черепахи бы убежали! Отец Валериан здорово рассердился. Начал выговаривать с раздражением:

— Опять убежали?! Они у тебя только вчера убегали! Издеваешься, что ли?! Ты чего там в поле делаешь?! Спишь, что ли?! Или землянику трескаешь с утра до вечера?!

— Отец Валериан…

— Что, отец Валериан, отец Валериан! Я что — сам не знаю, как меня зовут?! Тебе послушание дали — а ты ходишь, как муха сонная! Бери мальчишек, Саньку с Ромой, ищите! Я, что ли, вам искать пойду?! Отец Валериан туда, отец Валериан сюда! Кошмар!

Тимофей заспешил в келью, где жили мальчишки, проводившие в монастыре каникулы. А отец Валериан зашел к себе, брякнул дверью, присел на табурет у стола. В келье горела лампадка, в углу — любимые иконы. Вот это денек! Сговорились они, что ли?! А началось все с Витальки! Инок задумался.

Вспомнил, как учил старец, отец Захария, видеть свои собственные грехи. Как? А просто очень: видишь брата, который гневается, — покайся: Господи, это ведь я такой гневливый! Видишь эгоистичного — Господи, это ведь я такой эгоист! Видишь жадного — Господи, помилуй, это я сам — такой жадный!

Старец учил самоукорению, и такие его простые слова глубоко западали в душу, потому что шли они не от ума, а от личного опыта. Приправленные солью благодати, слова схиархимандрита Захарии были словами власть имеющего. Пользу можно и от блаженного получить, и от любого человека, если жить внимательно, если вести жизнь духовную. Да… В теории-то все знаешь, а вот до практики дело дойдет… Правильно говаривал преподобный Амвросий Оптинский: «Теория — придворная дама, а практика — медведь в лесу»…

Отец Валериан посидел молча перед иконами, потом быстро встал и вышел из кельи. Пошел первым делом в трапезную. Дионисий все еще был там, чистил картошку.

— Брат Дионисий, прости меня! Ничего страшного, привезу я еще в монастырь чашек! Куплю других — небьющихся, ты уронишь — а она и не разобьется!

Дионисий заулыбался, приободрился. Отец Валериан улыбнулся послушнику:

— А где тут паломник ходил?

— Да я ему вот супа налил. А пирога нет больше, доели.

Отец Валериан достал из холодильника банку огурцов с помидорами — вкусная засолка, сам солил, открыл банку грибов, опята — один к одному:

— Положи брату, пусть утешается.

Вышел из трапезной — навстречу послушник Тимофей с мальчишками, голову в плечи втягивает, жмурится — стыдно ему. Отец Валериан сказал примирительно:

— Ладно, пошли все вместе на поле.

А когда вышли за стены монастыря, сказал тихо:

— Давайте помолимся. Споем «Символ веры»… Сильная молитва! Брат Тимофей, запевай!

И Тимофей густым басом, совсем неожиданным для его юного возраста, начал молитву. Санька с Ромой подхватили тоненько. Присоединился и сам отец Валериан. Молитва понеслась над лесами и полями. Закончили, постояли немного. Подождали. Коров нигде не было.

— Да, братия… Вот если бы отец Савватий помолился… Или отец Захария… А мы — что ж… Видно, это дело надолго затянется… Пойдем-ка, дам бутербродов с собой — и отправитесь искать. Я вас только провожу — мне скоро Псалтирь читать.

Пошли к монастырским воротам, но войти не успели: за спиной раздалось протяжное мычание — все пять монастырских спортивных коров догоняли своих пастухов.

Отец Валериан зашел в трапезную, подошел к Витальке, заглянул через плечо: на рисунке блаженного тянулись во все стороны листа солнечные лучи, освещали поле, лес, церковь на горе. Отец Валериан вздохнул с облегчением и пошел в храм: пора было читать Псалтирь.

Где мой Мишенька?

Осенью, когда пожелтевшая листва осыпала обитель, а сено, накошенное братией, пошло на корм коровам и лошадке Ягодке, в монастырь приехали гости: мама, папа и сын лет четырнадцати. Родителям нужно было отправляться в длительную командировку, а оставить мальчика с бабушкой они боялись. Дело оказалось вот в чем: сыночек все свободное время проводил за компьютером, отказываясь от сна и еды. С трудом родители отправляли его в школу, а он и оттуда ухитрялся сбегать к единственной своей радости — компьютеру. На бабушку надежды не было никакой, она смотрела сериалы и жила большей частью приключениями героев этих сериалов.

Вот так в обители оказался Миша — худой и долговязый, с потухшими глазами и нездоровой бледностью. Он с ужасом оглядывал далекий от цивилизации монастырь, и в глазах его таилась недетская тоска: здесь не было любимого компьютера.

Игумен Савватий внимательно выслушал родителей, посмотрел на тоскующего Мишу и разрешил оставить мальчишку в обители на время командировки. Школа находилась в десяти километрах, и туда уже возили двух школьников, детей иерея, жившего рядом с монастырем.

Первые два дня Миша пребывал в шоковом состоянии. На вопросы отвечал коротко и угрюмо и, видимо, вынашивал мечту о побеге. Постепенно стал оживать. А потом подружился с послушником Петром. Петя был в монастыре самым младшим, пару лет назад он окончил школу. И теперь роль наставника юношества грела ему душу. Он великодушно покровительствовал Мише, а иногда увлекался и сам резвился как мальчишка наравне с подопечным. А инок, отец Валериан, за послушание присматривал за обоими.

После уроков в поселковой школе Миша нес послушание на конюшне и полюбил монастырскую лошадку Ягодку. Похоже, Ягодка стала первым домашним животным, которое оказалось рядом с Мишей. Ухаживал он за лошадью, к удивлению братии, с нежностью. И так они полюбились друг другу, что через пару недель Миша и Петр по очереди лихо объезжали монастырь верхом на Ягодке, правда, под бдительным присмотром отца Валериана.

Незаметно в обитель пришла зима. А зима здесь была самой настоящей — не такой, как зима в городе. Здесь, в глуши, на Митейной горе, не было неоновых реклам и блестящих витрин, не было городской суеты и растаявшего грязного снега под ногами. Может, поэтому звезды в синих зимних сумерках здесь светили необычно ярко, белые тропы поражали чистотой, а темная зорька освещалась только светом окон братских келий. Морозы и ветры, снега и метели стучали в двери иноков, и тогда огонь в печах трещал спокойно и ласково, соперничая с непогодой.

После послушания Миша с Петром завели обычай на санках с гор кататься. Петя, правда, смущался поначалу: такой взрослый — и санки… А увидит кто из братии… Насмешек не оберешься. Но никто из братии и не думал смеяться над ними, и постепенно Петр увлекся. Накатаются они, значит, на санках, и по звону колокольчика, все в снегу, румяные, веселые, голодные, — в трапезную. А там хоть и пост Рождественский, но все вкусно. Монастырская пища всегда вкусна, даже если это постные щи или пироги на воде. Готовит братия с молитвой — вот и вкусно. Румяные шанежки картофельные или нежный пирог с капустой. Уха монастырская и рыба прямо из печки по воскресным дням — дух от них такой ароматный! А потом кисель клюквенный или брусничный или чай с травами душистый, к нему сухарики с изюмом…

Старшая братия ела понемногу, схиархимандрит Захария пару ложек щей съест да кусочек пирога отщипнет. Даже отец Валериан, высоченный, широкоплечий, ел немного. Ну, они давно в монастыре… А Петру и Мише духовник благословил есть досыта. Они и старались!

На Рождество, по традиции, братия вертеп сделала. Прямо у храма посреди зимнего сугроба — ледяная пещера, освещенная фонариками, в ней деревянные ясли, в яслях настоящее сено, тряпичная лошадка с осликом и, самое главное, Пресвятая Богородица с младенцем Христом на полотне.

Особенно хорошо было смотреть на эту пещеру вечером, когда вокруг темно и огромные звезды ярко переливались в небе. Тогда очаг в вертепе светил особенно ласково, фонарики притягивали взгляд и разгоняли окружающую тьму.

Еще елку отец Валериан из леса привез, пушистая такая елочка. Миша с Петром шары и сосульки принесли из кладовки, дождик блестящий. Шары яркие, звонкие — прямо хрустальные. Никогда бы раньше не поверил Миша, что можно елку с радостью украшать: это для малышей занятие… А теперь украшал и слушал, как гудит и потрескивает печь в теплой, уютной трапезной. С кухни доносились чудесные, вкусные запахи, за онами, покрытыми ледяным узором, стояли белоснежные деревья в инее. Тихо кружились снежинки.

Вечером отец Савватий Мишу с Петей в келью позвал. Это были самые желанные минуты. В келье у батюшки пахнет так чудесно — ладаном Афонским, иконы кругом, книги. А уж как отец Савватий начнет рассказывать про Афон, про горные тропы, про монастыри афонские…

Когда вышли из игуменской кельи, на монастырь уже спускалась синяя ночь. В небе переливались огромные звезды. Горел огонек в пещере Рождественского вертепа, и свет его святых обитателей освещал дорожку к кельям.

Остановились на минуту у снежной пещеры. Постояли. И Миша вдруг почувствовал необычную полноту жизни, такую, которую невозможно передать словами. Он и не смог. Когда Петр спросил: «Миш, ты чего примолк-то?» — только и смог тихо сказать:

— Знаешь, Петя… А хорошо все-таки жить на свете!

Испугался, что не поймет друг, засмеется, спугнет настроение. Но Петя понял и серьезно ответил:

— Да, брат Миша, хорошо… «Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне…» Это Бунин, брат…

Приближалось Рождество. Ждали морозов, и после трапезы вся младшая братия возила на санях и на салазках дрова из дровяника в кельи и в трапезную, чтобы на Рождество встретить праздник и отдохнуть, не заботясь о дровах. Все в валенках, телогрейках, ушанках. Работали споро.

Возвращаясь с санками, полными дров, Петр и Миша застыли, не доходя до кельи: навстречу им торопились Мишины родители. Выглядели они озабоченными. Прошли мимо ребят, лишь головой кивнули, поздоровались значит.

Миша недоумевал: родители на него не обратили никакого внимания. А те подошли к дровянику, обошли всех трудящихся иноков и поспешили обратно. Вернулись к застывшим на месте Мише и Петру и остановились рядом. Мама жалобно спросила:

— Отцы иноки, вы нашего Мишеньку не видели? Мишеньку, сыночка нашего?

А папа подтверждающе закивал головой. Миша с Петей переглянулись в изумлении, а мама еще жалобнее запричитала:

— Да что же это такое?! Отцы дорогие! Не видели ли вы сыночка нашего, Мишу?

И тут наконец к Мише вернулся дар речи. Он смущенно пробасил:

— Мам, ты чего? Это я… Миша…

Петр внимательно посмотрел на друга: фуфайка, валенки и ушанка до бровей. Но не одежда сделала его неузнаваемым. Вместо бледного, с потухшими глазами мальчишки, приехавшего в монастырь несколько месяцев назад, рядом стоял румяный толстощекий Миша с живыми и радостными глазами.

Вот такая рождественская история.

Пред. страница К оглавлениюСлед. страница

Жанры и темы

Рассказы, Приходская жизнь, Современная литература

Другие книги автора

Рекомендуем

Комментировать