Оглавление
Беседа 25. Помогла ли европейская философия приблизиться к истине?
Владимир Соловьёв умер на самом пороге XX века в относительно молодом возрасте, будто не хотел вступать в новое столетие. Если действительно у него были предчувствия, что оно окажется для него чуждым, что его философия не будет им востребована, то он был совершенно прав. Не только философия Соловьёва, но и любая настоящая философия стала XX веку уже не нужна. А причина этого заключалась в том, что в XX веке разразился предсказанный тем же Соловьёвым тотальный кризис последовательно и окончательно отпавшей от Божественного начала западной цивилизации, который частично захватил и Россию, тесно связанную с Западом. Отпав от Бога, Запад лихорадочно начал искать какие-то иные начала, на которых можно было бы воздвигнуть здание своей культуры и нормы своего бытия. На поиски этих новых начал был израсходован, как мы теперь можем констатировать, весь XX век.
Запад, как это точно сформулировал Соловьёв, по-прежнему, как и в XIX веке, продолжал искать опору в «природных человеческих силах», а поскольку природа одарила человека тремя основными силами – разумом (логикой), чувством (интуицией) и волей (стремлением к цели), то в западной философии XX века образовалось три главных направления.
1. Неопозитивизм. Это мировоззрение, возникшее в 1922 году в Венском кружке, куда, помимо философов, входили представители точных наук, было не чем иным, как последней и очень яркой вспышкой рационализма: она была обусловлена огромными успехами математики как инструмента естествознания. К этому времени математика стала не только «царицей наук», но и «служанкой наук» и, казалось, полностью оправдывалось утверждение Канта: «В каждой науке столько собственно науки, сколько в ней заключено математики». Неопозитивисты были согласны с Парменидом в том, что существует только то, что можно познать, но познание они понимали иначе: у Парменида это было «умозрение», а у неопозитивистов – строгое логико-математическое рассуждение – цепочка высказываний, начинающаяся на аксиомах и вытекающих друг из друга по чётко определённым правилам вывода. Идеологи неопозитивизма Бертран Рассел (1872–1970) и Людвиг Витгенштейн (1889–1951) свято верили в то, что логико-математический метод является достаточным для познания всей истины, а поэтому ни в метафизике, ни в религии человечество не нуждается. Так в лице неопозитивизма философия упразднила саму себя, и его представители впали в эйфорию, ожидая вот-вот обещавшего наступить момента, когда появится алгоритм, позволяющий «вычислить» окончательную истину, как о том мечтал ещё Лейбниц. По иронии судьбы несбыточность этой жутковатой мечты доказал член самого Венского кружка Курт Гёдель в своей знаменитой теореме 1931 года, согласно которой в логико-математическом языке имеются высказывания, которые в рамках этого языка нельзя ни доказать, ни опровергнуть («неопределённые высказывания»). А в 1936 году польский математик Альфред Тарский доказал более сильную теорему, смысл которой заключается в том, что средствами строгого дискурсивного рассуждения нельзя не только познать всю истину, но даже дать определение понятию истинности. Стимулированные сенсационными результатами Гёделя и Тарского исследования в этой области скоро установили, что в математизированном языке доказуемых утверждений так же относительно мало по сравнению с истинными, как точек на окружности по сравнению с их количеством внутри круга. Из этого вытекал смертный приговор рационализму: наш рассудок обладает ничтожно малой познавательной силой. Так упования на логику как на универсальное средство познания рассеялись навсегда – против строго доказанных теорем не возразишь, – и неопозитивизм к началу Второй мировой войны бесславно сошёл со сцены.
2. Экзистенциализм. Это направление прямо противоположно неопозитивному – в нём европейская философия впервые со времени своего возникновения полностью перестала доверять логике. Устраняясь от решения космологических и космогонических проблем и, вообще, от всякой онтологии, оно положило своим предметом существование человеческой личности в современном мире и провозгласило этот предмет совершенно иррациональным. Но как же в таком случае следует его познавать? С помощью «эмоциональной интуиции», отвечают экзистенциалисты, путём «вчувствования», а не вдумывания в «поток жизни», или в «поток сознания». Лозунг рационалистов «Мыслю, следовательно, существую» ошибочен, на самом деле «Чувствую, следовательно, существую». А как эта школа представляет себе содержание «потока жизни»? Она считает, что главная составляющая этого потока – чувства, переживания, то есть те же эмоции. Выходит, эмоции надо познавать с помощью эмоций – не возникает ли здесь порочный круг? Экзистенциализм призывает, в сущности, к повышенной рефлексии, к интенсификации жизненных переживаний, а поскольку самыми острыми бывают отрицательные эмоции, эта рефлексия приводит к мрачному восприятию существования человека на этой земле. Важнейшей категорией для этого философского направления является страх, приобретающий здесь почти онтологическое значение, – это не страх чего-то, а страх вообще как элемент мироздания. Один из самых известных экзистенциалистов Жан-Поль Сартр (1905–1980) выделял страх человека перед данной ему личной свободой. Сартру принадлежит образное, но безрадостное определение: «Человек – это трещина в бытии». Он имеет в виду следующее: бытие есть то, что вершит своё закономерное круговращение, определяемое законами природы, и потому все его части являются взаимосвязанными, образуя подобие монолита. Человек же представляет собой досадное исключение, ибо ему присуща свобода, он не входит в состав монолита, так как свобода есть пустота. Такая точка зрения не может привести ни к чему, кроме как к грусти и унынию. И это касается не только философии Сартра, но и всего направления в целом: понятие «экзистенциализм» стало почти синонимом понятия «пессимизм». Это вовсе не случайно: пытаясь выразить первичные, порождаемые самой жизнью эмоции через вторичные, рефлексивные эмоции, невозможно даже приблизиться к пониманию смысла жизни, ибо смысл есть всё-таки категория более относящаяся к интеллекту, чем к чувствам. Осмыслить жизнь невозможно одним ечуестеоеанием в неё, к которому призывают экзистенциалисты. И они вполне закономерно приходят к отрицанию в жизни всякого смысла.
Говоря о философии экзистенциализма, невольно вспоминаешь поразительно похожую на неё философию древних стоиков. Мы уже приводили высказывание одного из крупнейших представителей стоицизма римского императора Марка Аврелия; теперь уместно его повторить: «Время человеческой жизни – миг; её сущность – вечное течение; ощущение – смутно; строение тела – бренно; душа – неустойчива; судьба – загадочна; слава – недостоверна». Под этим текстом мог бы двумя руками подписаться любой экзистенциалист! Как это объяснить? Почему такими схожими оказались мироощущения римлян II века и западноевропейцев века XX?
Ответ очень прост. И те и другие находились в состоянии «полного и последовательного отпадения от Божественного начала», что приводило к тотальному духовному кризису, к чувству бессмысленности жизни. Римляне отпали от животворящего начала потому, что свой пантеон когда-то космических богов превратили в собрание занятных литературных персонажей, обуреваемых всеми людскими страстями, в том числе и низменными. Европейцы же отпали по своей гордыне, желая «сами стать как боги». Но результат получился один и тот же: «несостоятельность и роковой неуспех» попыток основать жизнь на чём-то ином, а не на безусловном начале. Диагноз Владимира Соловьёва годится для всех веков – как прошедших, так и будущих.
Свою несостоятельность осознали и сами экзистенциалисты в лице их лидера, немецкого философа Мартина
Хайдеггера (1889–1976). Этот мыслитель, всю жизнь слывший атеистом, в 1966 году дал секретное интервью репортёру журнала «Шпигель», взяв с него слово опубликовать текст только после его смерти. Умер Хайдеггер через десять лет после этого интервью, и в ближайшем номере журнала оно было обнародовано. И почитатели Хайдеггера с изумлением узнали, что глава «атеистического экзистенциализма» к концу жизни стал глубоко верующим человеком и пришёл к убеждению, что, если человечество не возвратится к Богу, оно погибнет. Какие тут могут быть комментарии? Конечно, лучше прозреть поздно, чем никогда, но зачем надо было скрывать от всех своё прозрение? Неужели Хайдеггеру не было известно предупреждение Христа: «Кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда придет в славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мк. 8:38)?
3. Прагматизм. Для этого философского учения основным жизненным стимулом является воля, а конкретнее, воля к достижению поставленной цели, а на место «добра» или «блага» ставится «успех». Основатель прагматизма американец Джон Дьюи (1859–1952) провозгласил, что задачей философии должны быть не поиски каких-то отвлечённых истин, а «переработка проблемной ситуации в разрешённую». Иными словами, единственное, с чем нужно серьёзно считаться, – это польза. Если понимать это слово в самом широком смысле, это, может быть, и верно (вспомним Толстого: «Философия даёт наилучшие ответы на вопросы о значении человеческой жизни и смерти»), но в прагматизме оно понимается в узком, чисто практическом смысле. А встав на путь такого истолкования, не избежать того, чтобы идти по нему до логического конца, который состоит в необходимости сделать пользу измеримой величиной. Американское общество так и поступило, и единицей измерения пользы, а значит и успеха, естественным образом сделался у него доллар. Так «категорическим императивом» в Соединённых Штатах, а потом и на всём Западе стали два слова: «Make money!» («Делай деньги!»). Что же, значит, западная цивилизация пошла по пути, указанному Джоном Дьюи, то есть философия прагматизма, в отличие от признавших свой «роковой неуспех» неопозитивизма и экзистенциализма, восторжествовала? Нет, здесь иная причинно-следственная связь: не общество пошло за Дьюи, начитавшись его работ, а Дьюи в своих работах возвёл в ранг философии то мировоззрение, которое стихийно давно уже овладело сознанием западного общества и превратило его в царство чистогана, а людей, в нём живущих, – в «consuming animals», потребляющих животных. А общество потребления, поощряемое философией прагматизма, упраздняет эту философию как идейную основу жизни, так как по законам рынка развивается в сторону безграничного расширения спектра предлагаемых товаров и услуг, в том числе интеллектуальных, то есть в сторону плюрализма. Это общество само собой эволюционирует в направлении удовлетворения любых потребностей, и чем разнообразнее эти потребности, тем ему лучше, ибо тем успешнее идёт торговля. Удовлетворяя вначале естественные потребности покупателей, оно на какой-то стадии развития полностью их насытило и, после некоторого колебания, перешло к удовлетворению и противоестественных потребностей, откликаясь предложением на спрос всяческих извращенцев – гомосексуалистов, лесбиянок, педофилов, сатанистов, оккультистов, наркоманов и тому подобное. Этот «великий перелом» произошёл в 1960‑х годах и был ознаменован сразу тремя событиями: убийством Мартина Лютера Кинга, после которого цветные перешли в Соединённых Штатах из дискриминируемой группы населения в привилегированную; «сексуальной революцией» доктора Альфреда Кинси; бунтом левых сил во Франции против традиционного государственного порядка, приведшим к свержению олицетворявшего этот порядок президента де Голля. Это был конец протестантской цивилизации и наступление постпротестантской. И эта новая западная цивилизация моментально обзавелась и новой философией – постмодернизмом.
Что это такое? Неудачное название сбивает с толку. Под «модернизмом» здесь понимается не стиль модерн начала XX века, а «современность», Новое время, ценности протестантской цивилизации – пуританская мораль, личный аскетизм, добросовестность в труде, вера в «прогресс», антропоцентризм. От всего этого постмодернизм, по его собственным словам, «дистанцируется». Дух этой философии – децентрализация, вседозволенность, полная толерантность, свобода прихотей в любой сфере, включая духовную. Это порождает существенное расширение диапазона спроса и даже появление искусственных видов спроса, разжигаемых ничем не ограничивающей себя рекламой. Постмодернизм люто ненавидит всякие сдерживающие факторы, называя их «тоталитаризмом». При появлении даже малейшего намёка на организующее и дисциплинирующее начало, на какую-то определённость от терпимости постмодернизма не остаётся и следа, и плюрализм, к которому он призывает, сразу куда-то пропадает. Допустимость любых идей, которую он кладёт во главу угла, распространяется в действительности отнюдь не на любые идеи: идея недопустимости вседозволенности им категорически не допускается.
Так что же такое, всё-таки, постмодернизм? Конечно же, это не философия в традиционном понимании этого слова, ибо он отвергает всё традиционное. Философия всегда была стремлением познать истину, постмодернизм высмеивает всякого, кто верит в существование истины. Постмодернизм – это последняя попытка воздвигнуть здание всемирной культуры на природных человеческих началах. Предыдущие попытки взять в качестве этих начал разум, чувства и волю провалились, ибо неопозитивизм, экзистенциализм и прагматизм пришли в конечном счёте к самоотрицанию, задолго до этого предсказанному Соловьёвым. Постмодернизм избирает жизненным началом идею потакания ничем не сдерживаемым, а напротив, разжигаемым прихотям рыночного общества, но эта идея тоже обречена на «роковой неуспех», поскольку, ставя под сомнение претензию всякого учения на истинность, постмодернизм должен усомниться и в собственной истинности.
Русские философы, не так прочно забывшие о Христе, искали другой способ выхода из кризиса – возвращение к безусловному началу. Стремлением вернуться к нему проникнуты произведения крупнейших наших философов Серебряного века (конец XIX – начало XX): Николая Александровича Бердяева (1874–1948), Сергея Николаевича Булгакова (1871–1944) и Павла Александровича Флоренского (1882–1937). Двое последних, начав с чисто научной деятельности, в зрелом возрасте повернули к вере и приняли священство. Бердяев и Булгаков в 1922 году были высланы из России, а Флоренский остался и был в конце концов расстрелян.
Тут надо сделать замечание, относящееся сразу ко всем трём авторам. Серебряный век нашей культуры характеризовался не только её пышностью и высоким художественным уровнем, но и некоторой нездоровостью, усиленной рефлексией, мнительностью, чрезмерной экзальтацией, нередко переходящей в истеричность. Недаром этот период именовался декадансом (упадком). Упаднические настроения действительно находили тогда своё выражение, и этим нервный Серебряный век отличался от более спокойного Золотого века, но на то были веские причины. Надвигалась эпоха падения сразу четырёх империй, череда революций, гражданских и мировых войн, и чуткие натуры бессознательно предугадывали это и испытывали возбуждение как собаки перед землетрясением. В философии это возбуждение, проявлялось в многословии, вычурности, в претензии на оригинальность, в желании сказать что-то такое, чего до этого никто ещё не говорил. В результате философские сочинения выходили назойливо поучающими, наполненными бесконечными повторениями одной и той же мысли, будто ей не вполне доверял и сам автор, а порой получались просто нечитабельными. Все три упомянутых философа хотели не просто вернуться ко Христу, но вернуться на новом уровне убедительности, пользуясь всевозможными литературными и логическими изощрениями, за которыми в их писания, как правило, вкрадывались ереси.
Бердяев, который в целом был грамотным комментатором Священного Писания и тем самым утверждал его ценность, не удержался от отсебятины: объявил первоначалом всего сущего не Бога, а свободу, за которой уже следует Бог. Отрывать один из атрибутов Бога, каковым является свобода, от Его Личности и объявлять этот атрибут самостоятельным безликим началом – значит идти не за Христом, а за Платоном, который возводил на вершину своей пирамиды идей отвлечённое «благо». Кроме того, Бердяев прямо противоречит речению Христа «Если пребудете в слове Моём, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:31). Значит, Слово (Христос) первично, а свобода вторична.
Не менее еретичны и пространные рассуждения Булгакова об Иоанне Предтече и Деве Марии. На него произвёл глубокое впечатление образ «Вечной женственности», увиденный Соловьёвым, и он решил довести до конца разработку этой темы, которую сам Соловьёв так и не завершил. И сделал это весьма прямолинейно: объявил, что после Успения Дева Мария как раз и стала «Вечной женственностью» и Софией (мудростью Христа) и вошла в качестве четвёртого лица в состав Пресвятой Троицы. Резкое осуждение такой «софиологии» Церковью, к сожалению, бросило тень и на неповинного в ней Соловьёва.
Флоренский гораздо ближе держался подлинного православия. Его фундаментальная работа о Христовой Церкви «Столп и утверждение истины», по его собственным словам, есть не что иное, как изложение взглядов Афанасия Александрийского. Но изложение это чрезвычайно своеобразно и тяжеловесно. Рецензент этой работы, поданной в качестве магистерской диссертации, написал: «Читал четырнадцать дней, прочитал четырнадцать страниц. Ничего не понял, но присвоить звание магистра надо». Но у Флоренского есть вполне ясные и даже блестящие работы, которые необходимо прочитать каждому любознательному христианину, – например, «Философия культа» и «Иконостас». Флоренскому принадлежит убедительное раскрытие метафизического значения обратной перспективы в иконописании и интересные идеи, касающиеся мнимых величин в математике.
В целом же опыт русской религиозной философии Серебряного века тоже отрицателен, он учит не тому, как надо, а тому, как не надо возвращаться к Богу. Она продемонстрировала, что возвращаться к учению Христа, как-то его модернизируя, совершенно недопустимо. Что же делать? Конечно же, то, к чему смолоду призывал Владимир Соловьёв: излагать вечную истину Евангелия на языке своего поколения. Под «языком» здесь надо понимать не только литературную форму, но и подбор такой логической и фактологической аргументации, которая для этого поколения привычна, хорошо известна и убедительна. Иными словами, если философия хочет помочь человечеству выйти из кризиса, она должна смирить свою гордыню и начать сотрудничать с православным богословием. Это не только не унизит её, но, наоборот, значительно возвысит.
* * *
В наших беседах мы часто употребляли выражение «настоящая философия». Теперь можно уточнить, что под этим понималось. Это – та европейская философия, которая, подчёркнуто отмежевавшись от религии, в своём автономном плавании выловила такие секреты мироустройства, которые подтвердили, разъяснили и дополнили истину, данную в Откровении. Это, несомненно, богоугодное дело. Господь говорит человеку: «Я в общих чертах намекнул тебе, как устроен сотворённый Мною мир и чего Я хочу от тебя в этом мире, а остальное додумывай сам, пользуясь дарованными тебе Мною природными способностями». Так что настоящая философия – это в некотором роде послушание.
В качестве подлинных послушников, добросовестных ловцов истины, мы выделили четырёх мыслителей: эллина Парменида, англичанина Беркли, немца Канта и русского Соловьёва. Их результаты, взятые в совокупности, и составляют тот собственный вклад человека в познание Истины, который по Божьему изволению человек должен был сделать самостоятельно.
Парменид разгадал две великие тайны мироустройства: инверсную двухслойность мира и наличие в человеке творящей сущее силы – способности познавать и тем самым созидать. Познавая мир, человек делает его существующим. Бога у Парменида ещё нет, а сущим (существующим) признаётся только идеальное, познаваемое умозрение, о вещах же речь не идёт.
Беркли распространил творящую способность человека и на предметную действительность: человек даёт жизнь не только чистому существованию, но и бытию, то есть вещам. Логическое развитие этой идеи привело Беркли к выводу, что для полноценного существования вещей необходимо ещё одно творящее сознание – сознание вездесущего и всевидящего Бога.
Кант внёс существенную поправку в представление о творящей силе человеческого сознания: оно созидает предметную действительность не «из ничего», как у Беркли, а из таинственных «вещей в себе». Как и у Парменида, мир у него получается двухслойным, но об инверсности слоёв речь здесь не заводится, ибо Кант категорически отказывается говорить о каких-либо свойствах ноуменального слоя, то есть «вещей в себе». Тускнеет у него и идея Бога, который в соответствии с заказом протестантской цивилизации обретает чисто психологический статус («Бог в моём сердце»).
Соловьёв, взяв всё ценное, наработанное его предшественниками и добавив своё, довёл «настоящую философию» до того уровня, на котором она легко вошла в качестве органической части в состав православного учения, завершив таким образом свои самостоятельные поиски Истины. «Своё» Владимира Соловьёва является для дела познания неоценимым (и до сих пор в должной мере не оценённым): развивая парменидовскую мысль об инверсности Единого и его Другого в применении к Небесному и Земному царствам, он показал, что нет отдельно Бога и отдельно человечества, а есть неразделённое и неслиянное Богочелоеечестео. Это заставляет по-новому взглянуть на творящий потенциал человека – теперь он оказывается практически безграничным. В свете соловьёвских «Чтений о Богочеловечестве» слова Христа «И если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю, да прославится Отец в Сыне» (Ин. 14:13) начинают восприниматься уже не как метафора, а как конкретное руководство к действию.
Адам и Ева, желая обрести всемогущество, попытались стать «как боги», а им для этого следовало «быть с Богом». Тогда и горы могли бы переставлять и ходить по воде как посуху, что и демонстрируют живущие в Боге и с Богом святые. Так в рамках космологии Соловьёва решается и проблема этики – даётся ответ на вопрос о том, как следует вести себя человеку в этом мире.
Значит ли это, что на Владимире Соловьёве философия кончается? Какое абсурдное предположение! Господь даровал нам способность мыслить и рассуждать на все времена, и Он наверняка ожидает, что мы и впредь будем пользоваться ею для самостоятельного познания тех белых пятен, которые намеренно оставлены Им в Откровении, чтобы мы развивали эту способность и от молочка переходили к твёрдой пище. И уже после смерти Соловьёва люди своим умом создали поразительную космологическую теорию, названную квантовой механикой, в которой неожиданным образом соединились, уточнились и дополнились все идеи «настоящих философов», высказанные на протяжении предыдущих двух с половиной тысяч лет. Оказывается, эти мудрецы, жившие в разных эпохах и разных культурах, прозревали одну и ту же истину о мироустройстве, и в этом смысле их можно назвать пророками. Квантовая механика не только осуществила синтез их догадок, но неопровержимо доказала, что просвечивающая в этих догадках космология действительно верна.
Эта наука установила, что Кант был прав, говоря о существовании «вещей в себе», но не прав в утверждении, будто познать их совершенно невозможно. «Вещами в себе» оказались так называемые «пси-функции», и мы имеем сегодня их точное математическое описание, а также знаем законы опредмечивания этих нематериальных данностей в присутствии наблюдателя, который и в самом деле «даёт жизнь вещам». В квантовой физике возникает также понятие «универсальной пси-функции», аналогичной парменидовскому Единому, а вслед за этим и «универсального наблюдателя», то есть всевидящего Бога Беркли. Универсальная пси-функция координирует поведение частных пси-функций, так что с её помощью осуществляется лейбницевский принцип «предустановленной гармонии». Квантовая механика подтвердила и мысль Соловьёва о том, что самому простому «здесь» соответствует самое сложное «там». Теоретическое описание простейшего физического объекта, который так и называется «элементарная частица», то есть его объективная идея, требует привлечения целого ряда разделов математики от теории групп до матричной алгебры, в то время как теория движения такого сложного объекта, как массивный маятник, сводится к несложному дифференциальному уравнению, разрешаемому любым первокурсником. А прорыв в другой области науки, в биологии – открытие Уотсоном и Криком двойной спирали ДНК и её функций – разве не подтверждает оно самым блестящим образом впервые высказанную Парменидом и переоткрытую и детально разработанную Владимиром Соловьёвым доктрину инверсного дуализма: оказалось, что идея любого биологического вида есть не улучшенное существо этого вида, а нематериальное слово о нём, записью которого служит генетический код из азотистых оснований, совершенно не похожий на это существо.
И это осмысление научных открытий, несомненно, – только начало успехов «послесоловьёвской» философии, так что её нужно не закрывать, а всячески развивать.
Комментировать