Доступность

Всегда существовали различные точки зрения относительно общедоступности умно-сердечной молитвы. С одной стороны, известны авторитетные мнения о дозволенности и даже необходимости этого делания для всех христиан, с другой – встречается очень осторожное отношение, вплоть до решительных ограничений. Чтобы достичь ясности в этом вопросе и избежать кажущихся противоречий, нужно разобраться в некоторой путанице, которая возникает из-за отсутствия строгости в применении устойчивых выражений. Так, словосочетание «умная молитва» может у разных авторов, или у одного в разное время, прилагаться к двум различным понятиям, то же относится к выражению «сердечная молитва». Оба эти термина могут, вне всякой последовательности, иногда относиться к молитве деятельного, а иной раз к молитве созерцательного периода духовной жизни. Действительно, «святые отцы в своих писаниях часто заключают под одно наименование умной молитвы» оба ее вида и в то же время «иногда различают их»⁴⁸⁶.

Обусловлено это целым рядом причин⁴⁸⁷, однако для нас смешение таких понятий, как деятельный и созерцательный период, недопустимо. И «пусть будет известно, что, по писанию святых и богоносных отцов наших, есть две умные молитвы, одна – новоначальных, принадлежащая деянию [т.е. деятельная], а другая – совершенных, принадлежащая ви’дению [созерцанию]»⁴⁸⁸.

«Между сочувствием сердца уму и соединением ума с сердцем... величайшее различие», которое и указывает на разную степень действия благодати. Иначе говоря, существует принципиальная разница между сердечной молитвой, «совершаемою умом при сочувствии сердца», то есть деятельной, и «молитвой благодатной, совершаемой умом в сердце» по достижении созерцательного периода.

«Иное – молиться со вниманием, при участии сердца; иное – нисходить умом в сердечный храм и оттуда приносить таинственную молитву, исполненную силы и благодати Божественных»⁴⁸⁹. В первом случае, при сочувствии, или участии, сердца, или, иначе, при сведении ума в сердце, совершается молитва деятельная и, соответственно, происходит деятельное соединение ума с сердцем, которое вершится благодатью, но поддерживается собственными силами человека. Во втором случае речь идет о благодатном соединении сердца и ума, о вхождении в глубокую сердечную или созерцательную молитву, что совершается исключительно силой Божественной благодати, по благоволению Бога, без участия и без соизволения человека.

Строгие и справедливые запреты существуют на преждевременное стремление ко второму виду молитвы, когда пытаются собственными усилиями восхитить благодатное состояние, когда неразумно покушаются силой взять то, что может быть обретено лишь в качестве Божественного дара, и не прежде, чем сердце очищено будет от страстей. Что же касается деятельной умно-сердечной молитвы, которая совершается при внимании ума и сочувствии сердца, молитвы, которая как раз и предназначена к очищению сердца от страстей, то такое делание поощряется как доступное для всех христиан. Доступное, конечно, при соответствующей этому священному делу подготовке⁴⁹⁰.

Тем не менее всегда возникали беспокойства и опасения. Прп. Паисий Молдавский, вдохновитель очередного возрождения исихастской традиции, выдающийся практик и проповедник умного делания, испытывал немало тревог в связи с изданием своих святоотеческих переводов. Он писал архимандриту Феодосию, старцу Софрониевой пустыни, что «объят страхом и трепетом», ибо «эти святые творения», поступив в широкую продажу, «предлагаемы будут не только монахам, но и вообще всем православным христианам; и по ним обучившимся самочинно, без наставления опытных, деланию умной молитвы как бы не воспоследовала прелесть»⁴⁹¹.

Старец Паисий сомневался, нужно ли вообще издавать массовым тиражом подготовленный им славянский перевод Добротолюбия. Он опасался, как бы «люди самонадеянные не стали превратно толковать содержащееся в книге святое учение и, занимаясь им самочинно, без надлежащего руководства и порядка, не впали бы в самомнение и, прельстившись, не подали бы повода к уничижению святыни». Сомнения разрешились тем, что другой выдающийся деятель эпохи возрождения русского монашества, митрополит Гавриил (Петров)⁴⁹², убедил старца в душеспасительной необходимости широкого распространения учения об умном делании⁴⁹³.

Строгостью взглядов часто отличались пустынные отцы. Но надо учитывать, вновь это подчеркнем, что обыкновенно в их терминологии под понятием умная молитва разумеется глубокая сердечная молитва созерцателей, а не обычная деятельная умно-сердечная. Жизнь тех, кто приступает к стяжанию благодатной молитвы в самом деле нуждается в особых условиях: «что касается созерцания, так это там [в миру] трудно, ибо требуется совершенное безмолвие»⁴⁹⁴. Характерна в этом отношении позиция афонского отшельника Каллиника⁴⁹⁵, известного далеко за пределами Святой Горы и «повсеместно признанного столпом исихазма».

«В обучении умной молитве он руководствовался евангельскими словами: Не дадите святая псом⁴⁹⁶ и никогда не раскрывал тайны умной молитвы монахам, не воспитанным в духе полного послушания и отрешения от собственной воли, не достигшим преуспеяния в борьбе со страстями. Старец считал необходимым условием для научения умной молитве полный покой и забвение земных забот», ибо «малейшее нарушение тишины и мельчайшие заботы ставят препятствия на пути созерцателя исихаста». В созерцательном подвиге «для практической жизни места нет». Старец считал, что в миру невозможно полноценное погружение в умную молитву. Он повторял, «что умная молитва – это высшая ступень, дар Божий» тем, кто достиг «успехов в трудах послушания». И предупреждал, что тот, «кто вознамеривается приблизиться к умной молитве и свету Фаворскому без должной подготовки и благословения, – посрамляется»⁴⁹⁷.

Нетрудно заметить, чем обусловлена строгость позиции старца – он ведет речь не о деятельной молитве, а о высоких уровнях внутреннего подвига на подступах к созерцанию.

Другой выдающийся исихаст последнего времени, афонский пустынник Даниил⁴⁹⁸, напоминает, что без стремления к обожению «невозможно спастись», и подчеркивает, каково на этом пути значение деятельной сердечной молитвы, которая, «по слову Евангелия, очищает сердце, уготовляя его к вселению Духа⁴⁹⁹». Именно умное делание «возводит к чистоте сердца», а «пришедший в такую меру христианин, инок ли, мирянин ли, исполнит, по глаголу святых отцов, все заповеди Господни, ибо таковые Бога узрят⁵⁰⁰, то есть ясно усмотрят в сердце своем действие энергий Духа Святого... А стало быть, бесстрастия достигнут... В сей-то чистоте сердца исчезает ветхий человек и зрится новый». Но и деятельная сердечная молитва, не устают повторять отцы, требует соответствующей подготовки. К умному деланию никак не готов тот, кто еще не стяжал послушания, а посему подвержен гневу и любопрению; не готов тот, кто не лишен спорливости, желания настоять на своем, кто имеет постоянными спутниками свою волю и свое мудрование⁵⁰¹.

Часто останавливал стремящихся к углубленным занятиям сердечной молитвой глинский старец Серафим (Романцов)⁵⁰², предупреждая, что не подготовленный энтузиаст может «кончить психическим расстройством». И причиной тому будет «не молитва, а самомнение неопытного и непослушного молитвенника». Просвещаемый благодатью духовник безошибочно распознавал, когда «с вопросами об Иисусовой молитве к нему обращаются люди, склонные к гордости, которым особенно грозит самообман»⁵⁰³.

Для запретов бывают поводы и иного характера. Интересна судьба старца Афанасия Площанского⁵⁰⁴, воспитанника прп. Паисия Молдавского. Хотя это лишь частный случай, но он как раз и показывает, насколько в духовной жизни может быть важен индивидуальный подход. Будучи незаурядным подвижником, отец Афанасий, тем не менее, имел строгое ограничение, наложенное учителем: прп. Паисий, в силу неких личных особенностей отца Афанасия, не позволил ему до конца жизни приступать к умной молитве. Таким образом, «схимонах Афанасий, имея запрещение от своего великого старца Паисия касаться сего высокого делания, проходил, по его наставлению, лишь устную Иисусову молитву»⁵⁰⁵. Пример отца Афанасия ясно показывает, сколь важно в этом деле учитывать индивидуальные особенности и сколь необходимо получить личное благословение на углубленные молитвенные занятия. Причем благословение не формальное, преподанное не первым попавшимся священником, но полученное от духовника, достаточно зрелого и по возрасту, и по опыту, а главное – одаренного рассуждением и трезвомыслием.

Проведя последние годы жизни в Площанской пустыни, отец Афанасий стал наставником иеромонаха Макария⁵⁰⁶. Неудивительно, что от него будущий оптинский старец и унаследовал чрезвычайную осторожность по отношению к умному деланию. Будучи уже в священном сане, на четвертом десятке лет, отец Макарий, по смирению, все еще считал себя недостойным этого занятия. «Можно с достоверностью полагать, – отмечает жизнеописатель, – что прохождение умной молитвы, по степени тогдашнего духовного возраста отца Макария, было преждевременным и едва не повредило ему»⁵⁰⁷.

Незадолго до кончины старец Макарий написал специальную работу под названием «Предостережение желающим проходить умную молитву». Эта статья продолжает по сей день приносить известную пользу, отстраняя от умного делания праздно любопытствующих, однако искренние искатели молитвы едва ли получат от нее желанную помощь, так как, к сожалению, работа содержит некоторые противоречия⁵⁰⁸.

Побуждаемый тою же, присущей его натуре, осторожностью, прп. Макарий не соглашался с позицией свт. Феофана, который выступал убежденным сторонником общедоступности умно-сердечной молитвы. В переписке старца встречается критическая реплика в адрес святителя: «Книжку «Письма о христианской жизни» я знаю... Книга очень хороша, но о молитве в некоторых местах очень смело сказано, как-то: в сердце иметь ум и что это всякий может делать... Неопытные примутся за это и ничего не найдут, смутятся, а мало-мало кто ощутит, увлечется и впадет в прелесть... Нынче много издано книг о сем делании: Добротолюбие и другие отеческие книги, вам известные; но... надобно попроще: молитвою Иисусовою нужно молиться всем и отгонять помыслы, но не искать ничего, кроме помилования»⁵⁰⁹. Хотя на первый взгляд суждения высказаны справедливые и благоразумные, однако такая позиция, по сути, отвергает умное делание, предлагая пожизненно ограничить себя молитвой словесной, что не согласуется со святоотеческим учением о внутреннем делании. Вместе с тем очевидно, что популяризаторская деятельность свтт. Феофана и Игнатия в отношении умно-сердечной молитвы оказалась необыкновенно плодотворной, и этим духовно просвещенная часть русского общества XIX–XX веков обязана лично им, пожалуй, более, чем кому-либо.

Очень важную для нас мысль высказывает прп. Варсонофий Оптинский⁵¹⁰. Некоторые подвижники обречены до конца жизни пребывать на уровне словесной молитвы только по той причине, говорит старец, что Господь, провидя их неустойчивость, ради их же безопасности, уберегает от возношения и падения, а потому не допускает их до молитвы умной. Но при этом утешительно то обстоятельство, что искренне стремящиеся к обретению умной молитвы могут обрести ее, если не в этой жизни, то при переходе в вечность.

«Иисусова молитва необходима для входа в Царство Небесное», но «многим неполезно иметь внутреннюю молитву, ибо они могут возгордиться этим». Таким людям, подвизающимся, но не стяжавшим при жизни умно-сердечной молитвы, Бог дарует ее «или перед смертью, или даже после смерти, ибо и по смерти идет рост молитвы Иисусовой». В целом же «обретение внутренней молитвы необходимо. Одна устная недостаточна». Между тем «внутреннюю получают весьма немногие», что и дает повод некоторым сомневаться: «какой же смысл творить молитву, какая польза?» Польза – «великая. Только не надо оставлять молитву». А плоды ее явятся в свое время⁵¹¹.

Подобные размышления, для многих столь обнадеживающие и ободрительные, встречаем в писаниях прп. Василия Поляномерульского, содержащих квинтэссенцию исихастского учения древних отцов. Старец утверждает, что достойно потрудившимся в деятельном подвиге высшие степени созерцательной молитвы бывают иной раз дарованы посмертно. Хотя многие, как древние, так и нынешние, подвижники «умерли, не сподобившись при жизни зрительной молитвы, это не должно вызывать сомнения, ибо нет места неправде у Бога и Он, во всяком случае за труды их, которыми они потрудились, идя истинным отеческим путем деятельной молитвы, дает им в час смерти или по смерти действие зрительной молитвы, с которой они, как пламень огненный, проходят воздушные мытарства, по слову святого Исихия. И получают они жребий свой с теми святыми, которые, по апостолу, не приявши здесь обетования, трудились всю жизнь свою во уповании»⁵¹².

Об этой закономерности говорят отцы и нашего времени: «Некоторым Господь дает сердечную молитву в юности, иным в средних летах, иным в старости, а иным во время исхода из тела»⁵¹³. «В страшный час смертный, при переходе нашем в вечность, святейшее имя Господа нашего Иисуса Христа оказывает спасительную силу против демонов. В это тесное и ужасное время особенно благодетельна молитва Иисусова, совершаемая, доколе человек в теле, – устами и сердцем, а по разлучении от тела – умом»⁵¹⁴. Умная Иисусова молитва при переходе в вечность служит доспехами для беззащитной души: «Когда душа, имеющая эту молитву, выйдет из тела, то как возможно, чтобы рядом с ней стали демоны? Эта душа будет как бы одета в броню молитвы, и к ней не смогут приступить демоны. Так велика польза от этой молитвы»⁵¹⁵. Высока ответственность предсмертного момента, когда на грани двух миров от опытности в молитве во многом зависит участь души, духовное состояние человека в час смерти имеет решающее значение. «Аскетическое делание умной молитвы является подготовкой к концу земной жизни», чтобы рождение христианина в небесную жизнь произошло как можно безболезненнее и безопаснее⁵¹⁶. «Стяжать молитву именем Иисуса – значит стяжать вечность. В самые тяжкие минуты разложения нашего физического организма молитва «Иисусе Христе» становится одеянием души. Когда деятельность мозга нашего прекратится и все прочие молитвы станут трудны для памяти и произношения, тогда ставший нам интимно-ведомым исходящий от имени свет боговедения пребудет неотъемлемым от духа нашего». А обнадеживает нас свидетельство очевидцев: «После того как мы видели кончину отцов наших, умерших в молитве, крепка наша надежда, что мир небесный, превосходящий всякий ум, навеки обымет нас»⁵¹⁷.

Как ни ободряюще звучат вышеприведенные соображения, но в отеческих писаниях на эту тему мы встречаем предупреждения, далекие от того, чтобы располагать к самоуспокоению. Если при жизни не выработать достаточный навык в молитвенном делании, то во время смерти, по выражению отцов, постигнет нас «великая злая». Ибо «душа наша, не имея молитвы, не может пройти воздушные мытарства, но будет удержана и взята бесами, когда нет на ней покрова молитвенной благодати»⁵¹⁸. Говорится и о том, что тот, «кто не имеет святого действа молитвы и ее спасительных плодов, при смерти претерпевает неисповедимый трепет, страх и ужас, потому что бесы нападают на душу с великим неистовством и ожесточением, как на лишенную благодатного молитвенного покрова»⁵¹⁹. Подобные предостережения слышны на разных языках из уст святых отцов разных поколений. Они созвучны учению прп. Симеона Нового Богослова, известное высказывание которого напоминает о необычайной серьезности нашего положения: «Если кто не соединится с Господом Иисусом здесь на земле, то и никогда не соединится с Ним»⁵²⁰.

Это звучит столь строго, что может у кого-то вызвать чрезмерную тревогу. Но прислушаемся к совету современного старца: «Много раз я слышал и от подвижников, что чтение Симеона приводит их к отчаянию... Но читай его спокойно... Так или иначе, при всей своей «жестокости», прп. Симеон пишет всегда о том же самом, что и все другие отцы»⁵²¹. Даже свт. Николай Сербский признавался в своих смущенных чувствах. Весьма почитавший старца Силуана Афонского владыка говорил, «что он любит старца больше, чем Симеона Нового Богослова, потому что ни в ком не нашел он столько великой любви, как в нем, Силуане». «Когда читаешь прп. Симеона, – говорил свт. Николай, – то отчаяние приближается к душе, а когда читаешь старца Силуана, то надежда растет в сердце»⁵²². Что можно тут возразить? Святитель, конечно, прав, но справедливо же и другое. В том-то и сила поучений прп. Симеона, что они изложены с предельной серьезностью и откровенностью, хотя и беспокоящей, не для всех привычной, не у всякого находящей понимание. Не все готовы согласиться с истиной. Действительно, грозные слова святого могут вызвать смущение, но они же и отрезвляют, нарушают обманчивый покой духовной дремоты, вдохновляют на подвижничество, вселяют дерзновение.

«Кто не стяжал сознательно внутри себя Царства Небесного, – говорит прп. Симеон, – тому есть ли способ внити в него по смерти?.. Здесь еще должно тебе воспринять все Царство Небесное, если ты желаешь войти в него... Да не обольстят тебя обманщики своими лживыми речами о том, что не отныне еще, а только по смерти умирающие получают жизнь... Кто не постарается достигнуть Царствия Небесного и внити в него, пока находится в настоящей жизни, тот и в то время, когда выйдет душа его из тела, окажется находящимся вне сего Царствия... Итак, здесь, в сей жизни, повелено нам взыскать его и обрести, толкая в двери его посредством покаяния и слез... Невозможно войти в Царствие Божие тому, кто еще в настоящей жизни не облечется во Христа, яко Бога, не взойдет до созерцания Его и не достигнет того, чтоб Он обитал внутри его»⁵²³.

Пугающая серьезность прп. Симеона всегда тревожила души, расположенные искать опору в снисхождениях и утешениях. Старцу Амвросию Оптинскому пришлось как-то давать толкование мыслей святого в переписке с монахиней Леонидой⁵²⁴. «Тебя смутило слово прп. Симеона Нового Богослова, который говорит: «Кто в здешней жизни не узрит Христа в своем сердце, тот не узрит Его и в будущей жизни». Пишешь, что для тебя это изречение ужасающее. Успокойся и не беспокойся много. Если бы не были прибавлены слова «в своем сердце», тогда действительно было бы это изречение ужасающее. А «зреть Христа в сердце своем» смиренный Никита Стифат объясняет так: «Егда кто горячесть души своея в залогственной вере зрит разширяему, и Божию любовь: тогда Христа носити да весть в себе, еже от земли и видимых действующа возвышение души его, и на небесех жилище уготовляюща ей»⁵²⁵. И прочее. И апостол Павел пишет: Себе искушайте, аще есте в вере. Или не знаете себе, яко Иисус Христос в вас есть? Разве точию чим неискусни есте. И паки: вселитися Христу верою в сердца ваша. И паки: верою бо ходим, а не видением⁵²⁶. Значит, вся сила в вере»⁵²⁷. Если же вникнуть в то «прочее», о чем пишет далее прп. Никита⁵²⁸, становится очевидно: Христа в себе носит тот, чья верой движимая молитва обращает сердце в «палату Божию и жилище Духа»; таковой «ощутит свой ум», по мере стяжания любви Божией, «света неизреченна исполняемь». Все это проясняет мысль прп. Симеона и означает, что тот способен в здешней жизни узреть «Христа в своем сердце», а значит, и соединиться с Ним в будущей жизни, кто посвятил себя умному деланию, чья здешняя жизнь стала поприщем брани за чистоту сердечной молитвы.

Наряду с настороженным отношением к умному деланию всегда существовала иная точка зрения, которую отстаивали сторонники широкой доступности умно-сердечной молитвы, ее дозволенности и для начинающих иноков, и для мирян. В XIV веке различных, казалось бы, взглядов на этот предмет держались такие отцы, как патриарх исихазма прп. Григорий Синаит, который «строго стоит на монашеских позициях и проповедует учение о внутреннем делании исключительно инокам», и его прямой последователь свт. Григорий Палама, который утверждает: «К сердечному деланию призываются без исключения все». Палама, «восприняв учение об исихии Григория Синаита, не только развил и теоретически обосновал его, но и сделал доступным для широкого круга духовно образованных людей». Он проповедует: именно «новоначальных уместно научать, чтоб внимали себе и навыкали вводить ум свой внутрь через дыхание»; и поясняет: тех, «кто не стал еще созерцательным», то есть не очистился еще от страстей, «никто из благомудрствующих не будет отклонять от некоторых приемов по введению ума в сердце». Следствием деятельности Григория Паламы стало то, что через «движение исихастов все общество было призвано становиться причастниками Божественного света и пропасть между монастырем и миром была преодолена. Фигура анахорета-подвижника оказалась не периферийной, но центральной, стержневой в культуре» Византии XIV столетия⁵²⁹.

Но можно ли при очевидном, как кажется, различии позиций двух святых усмотреть в их взглядах противоречие или конфликт? Стоит поглубже вникнуть, и мы убедимся: суть не в том, что один говорит: мирянину нельзя, а другой – мирянину можно. Оба великих Григория были согласны в том, что «за монашеством более удобств при достижении человеком спасения», а расходились они всего лишь в вопросе подготовки к занятию умным деланием. По мнению Синаита, монашество создает для этого условия идеальные, тогда как в миру подготовиться подобающим образом слишком сложно. Палама же, сам будучи аскетом, воспитанным в строгой афонской традиции, тоже признавал за монашеством «больше удобств для достижения человеком спасения», но при этом он «не чуждался совершенно мира»⁵³⁰ и, основываясь на опыте, пришел к выводу, что надлежащие условия возможно найти и в миру. Человек, устремленный к Богу, искренне расположенный к молитве, всегда сумеет разумно использовать внешние обстоятельства, ниспосылаемые Промыслом. Знал он это не понаслышке, так как, оставив афонское уединение по послушанию Церкви, «всегда оставался исихастом среди всего мирского шума, церковных разногласий и скорбей. Ни в тюрьме, ни в плену, ни в ссылке он не оставлял трезвения и молитвы»⁵³¹.

Любопытный факт из жития прп. Григория Синаита показывает, что и он, предпочитая иноческий путь, тем не менее с успехом привлекал к внутреннему подвигу мирян, весьма далеких от монашеского устроения. История эта настолько же неординарна, насколько незаурядны были ученики преподобного. Едва ли ей найдется аналог в житийной литературе. Речь идет не о благочестивых обывателях, но об «одичавших и озверевших, вследствие порочной жизни в долговременном разбойничестве, грабителях и убийцах». Когда Григорий со своей братией обосновались в горной Парории, то подверглись их жестоким нападениям. Какова же была духовная сила и дерзновение святого Григория, что уже вскоре под его влиянием «те, кои прежде были жестоки, кровожадны и для всех неприступны... припали к ногам его, последовали по стопам его в искреннем умилении и раскаянии». Недавно промышлявшие грабежами лесные разбойники теперь, «приходя к нему каждый день, испрашивали у него молитв и благословения», а «Григорий с любовью учил» их. Большинство из них под его руководством стали «просвещены умом, озарены Духом и истинно послужили Богу»⁵³². Этот замечательный эпизод из жития святого говорит о многом.

Что же касается свт. Григория Паламы, то он был далеко не одинок в своих взглядах на общедоступность умного делания. Рядом имелись такие высокие примеры, как его собственный отец Константин Палама и богослов Николай Кавасила – оба выдающиеся исихасты миряне. Видный деятель эпохи позднего исихазма святой Николай⁵³³ уже «совсем не говорит о преимуществах монашества» в отношении умного делания. Он утверждает, что «всякому мирянину, какими бы делами он ни занимался, всегда возможно исполнить свой долг в отношении Бога»⁵³⁴. По его учению, никакой христианин, уклоняющийся от внутреннего подвига, «не может получить извинения», хотя бы он «указывал на возраст или на ремесло, на случай или на болезнь, на пустыню или на город, на шум или на что угодно иное», чем обыкновенно пытаются оправдаться. Но всякому «избравшему жить во Христе» необходимо «соединиться сердцем с оною Главой», ибо все «заповеди Спасителя составляют общие для верующих обязанности, и для желающих исполнять они и возможны, и необходимы, а помимо них не прийти ко Христу»⁵³⁵.

То была эпоха, когда «исихасты и их сторонники среди церковных писателей с новой энергией обращаются» к внутреннему деланию и «открывают доступ к нему не только избранным подвижникам» из иночества, «но и всем христианам». Утверждается, что внутреннее духовное делание «доступно не только аскетам, полностью порвавшим с миром, но и христианам, ведущим обычную жизнь в обществе в согласии с евангельским учением. К ним обращены многие слова и проповеди известных исихастов поздней Византии. Способность к духовному созерцанию каждый человек может развить в себе сам» через деятельную умно-сердечную молитву, подготовившись к приятию благодати. По этой причине «Палама, обращаясь к мирянам, не призывает их полностью уйти из мира» ради внутреннего подвижничества, но настаивает на необходимости этого подвига в миру⁵³⁶.

В Добротолюбии помещен текст, имеющий характерное заглавие: «О том, что всем вообще христианам надлежит непрестанно молиться»⁵³⁷. Автором его является святой патриарх Филофей⁵³⁸. «Пусть никто не думает, братья мои христиане, – пишет святитель, – будто одни священники и монахи, но не миряне, долг имеют непрестанно и всегда молиться. Нет – все мы христиане имеем долг всегда пребывать в молитве». А достичь этого возможно только через умное и сердечное делание. То же самое тысячелетием ранее утверждал свт. Григорий Богослов, писавший, что каждому христианину «надлежит чаще поминать в молитве имя Божие, чем воздух вдыхать». «Повинуясь заповеданиям святых, нам надлежит не только самим молиться всегда, но и других всех учить тому же, – призывает вселенский наставник. – Учить всех вообще: и монахов и мирян, и мудрых и простых, и мужей, и жен, и детей – и побуждать их молиться непрестанно».

По одному этому высказыванию можно убедиться в непреходящей ценности и преемственности идей исихазма. Проповедь Паламы о вседоступности сердечной молитвы не являлась чем-то оригинальным, как и вообще учение святых отцов исихастов не было лишь их частным мнением. В назидание современникам и потомкам истинность и боговдохновенность этого учения была чудесным образом подтверждена свыше. Это случилось, когда сподвижник Григория Паламы старец Иов стал возражать, не соглашаясь с мнением святителя. Он полагал, что «непрестанная молитва есть дело только аскетов и монахов, кои живут вне мира и сует его, но не мирян, кои имеют столько забот и дел». И тогда свершилось явление ангела, «посланного от Бога», который укорил Иова за то, что «противился явному делу, от коего зависит спасение христиан, и возвестил ему от Лица Божия, чтобы вперед остерегался говорить что-либо противное сему душеспасительному делу и противиться воле Божией. И даже в уме своем чтоб не держал противного сему помысла и не позволял себе мудрствовать разно с тем, чему учил Григорий Палама»⁵³⁹.

Одним из многих подвизавшихся среди мира праведников был упомянутый уже придворный сановник Константин⁵⁴⁰, ревностный подвижник умного делания, стяжавший дар непрестанной молитвы, увенчанной случаями чудотворений⁵⁴¹. Сей дивный Константин не только вращался в придворной среде, но был наставником и учителем царя Андроника. Каждодневно занимался он государственными делами, к тому же нес бремя немалых забот по дому, так как имел жену и детей, владел большим имуществом, множеством рабов. При всем том он был совершенно неотлучен от Бога и привязан к непрестанной умной молитве.

Порой, глубоко погружаясь в молитву, он упускал из виду нечто касавшееся государственных дел, сказанное ему самим царем или придворными вельможами, отчего приходилось ему раза по два и более переспрашивать об одном и том же. Вельможи, не ведая причины того, смущались и укоряли его за столь обременительную для царя забывчивость. Царь же, зная истинные причины, извинял и защищал его, говоря: «У Константина есть свои думы, которые не дают ему иной раз со всем вниманием относиться к нашим делам». Подобный строй жизни не являл собой исключение – премногое множество в те времена имелось других подобных лиц, которые, живя в миру, всецело преданы были умной молитве⁵⁴². Излишне доказывать, что сей род праведников не пресекается и в последние времена⁵⁴³.

В заключение вновь обратимся к учению Симеона Нового Богослова. «Все заповеди Христовы, – напоминает нам преподобный, – даны, дабы жить ими и ревностно исполнять их всякому, кто желает сподобиться Царствия Небесного». Так что не говори: «Это невозможно для меня» или: «Это идет к одним монахам, а не к тем, которые живут в мире». Ужели не ведаешь: «Христос заповеди Свои определил вообще для всех и ничего не законополагал особо для монахов и особо для мирян». Если же «кто говорит, что не может исполнять заповедей Христа, потому что это требует подвига и большого труда и сопряжено с большими препятствиями, то он лжет; ибо все заповеди, какие повелел Господь соблюдать апостолам, а следовательно, и нам, мы можем соблюдать даже среди мира, но не хотим, потому что не имеем твердой веры и горячей любви ко Христу». В том числе и «непрестанность моления заповедана для каждого христианина⁵⁴⁴»; потому и доступна сия добродетель «не для монахов только, но и для мирян»⁵⁴⁵.

Истинность сказанного «подтверждает свт. Иоанн Златоуст, великий столп и учитель Церкви⁵⁴⁶, говоря, что и для того, кто имеет жену и детей, рабов и множество слуг, большое богатство и почести и кто велик и славен по мирским делам, возможно не только каждодневно плакать, молиться и каяться, но достигнуть и совершенства добродетели и приять Святого Духа, соделаться другом Богу и сподобиться созерцания Его». Подвижники в миру были и прежде Христа, и после Его воплощения, «всех их кто исчислит, когда они – паче песка морского. Много было царей, князей и лиц властных, не говоря уж о бедных». Это те, которые «пользовались миром, как говорит апостол Павел, но не злоупотребляли. Почему и живя в миру они были славны и знамениты, и в другой жизни в Царствии Небесном в нескончаемые веки будут славнейшими и светлейшими.

Так и мы, если бы не были нерадивыми и беспечными презрителями заповедей Божиих, но усердными, ревностными и внимательными исполнителями их, то не имели бы нужды оставлять имущества свои, удаляться от мира и делаться монахами»⁵⁴⁷.

Традиция общедоступности умного делания, освященная авторитетом святителей Григория Богослова, Григория Паламы и других отцов, возобновляется в XIX столетии, о чем во множестве свидетельствуют литературные источники. Можно встретить, например, упоминание о том, как к епископу Иустину обращаются за разъяснением со следующим вопросом: «Обязательна ли молитва Иисусова для мирян или для одних только монашествующих?» Отвечая, владыка подчеркивает, что речь идет о молитве умно-сердечной: «Непременно обязательна, потому что всякому христианину необходимо соединиться с Господом в сердце... Всякому истинному христианину нужно всегда помнить и никогда не забывать, что ему необходимо соединиться со Спасителем всем существом своим, надобно дать Ему, Господу, вселиться в уме и сердце нашем»⁵⁴⁸. Подобный вопрос был предложен неким пастырем Валаамскому игумену Харитону (Дунаеву)⁵⁴⁹: «Мне, как мирскому священнику, нужно знать, все ли православные христиане, по учению старцев, могут заниматься Иисусовой молитвой или только те, которые очистили свое сердце от страстей?»

Отец Харитон отвечает, что «у старцев имеется совершенно ясный и определенный ответ. По учению Василия Поляномерульского и Паисия Молдавского, основанному на святоотеческом предании, именно молитва Иисусова и помогает очищению сердца от страстей, а потому необходима не только бесстрастным», но прежде всего «тем, кто еще не освободился от страстей»⁵⁵⁰.

Ко всем ревнителям молитвенной жизни, без различения иноков и мирян, обращается прп. Герман Зосимовский⁵⁵¹ в своих «Заветах», имеющих подзаглавие «Благословение монашествующим и всем ревнующим о благочестии». Всех нас увещевает старец помнить, что истинная молитва обретается только в умно-сердечном делании: «Молитва Иисусова есть непрестанное повторение имени Иисусова в сердце... Истинное и не прелестное внимание и молитва состоят в том, чтобы во время молитвы ум хранил сердце и пребывал постоянно внутри его и оттуда, из глубины сердца, воссылал молитву к Богу... Не всякая молитва приводит человека в высшую духовную область... В такое дивное состояние приходит человек не иначе как только молитвой умной и сердечной... В сердце у тебя хранится сокровище. Войди же в себя, пребывай в сердце твоем, ибо там Бог»⁵⁵².

Интересен ответ старца Никодима⁵⁵³, который он дает в письме к мирской женщине, желающей приступить к молитвенной жизни. Прежде всего он советует ей, как и прочим начинающим мирянам, учиться молитве художественной⁵⁵⁴. А «преподан вам этот совет мой, – поясняет старец, – от указания святых отцов Симеона Нового Богослова, Григория Синаита, Каллиста и Игнатия. Они учили молиться художественной молитвой. От них я и занял частицу этого художества, что потребно и мирянам в начале их обучения»⁵⁵⁵.

Точно такие же советы от старца получали и иноки. В 1979 году по благословению отца Никодима в дебрях Северной Калифорнии была основана девичья монашеская община в честь блж. Ксении Петербургской, эта пустынная обитель духовно окормлялась иеромонахом Серафимом (Роузом). Заочно благословляя сестер на подвиг, старец Никодим оставил такой завет: «Постригайте их в монашество пустынножительское, и пусть они себе живут и тайно творят дело Божие на благо православия... С женщин много не спрашивается, они, как и мы, схимники, не участвуют в священнических административных делах. Пусть... молятся молитвой Иисусовой, преуспевая в художественном делании»⁵⁵⁶.

В письмах схиигумена Иоанна (Алексеева)⁵⁵⁷ есть решительные высказывания в пользу универсальности внутреннего подвига. Так, одной опасливой мирской особе старец предлагает свои возражения: «Вы пишете мне, что есть у вас желание проходить подвиг непрестанной Иисусовой молитвы, но некоторые говорят: в прелесть попадешь от Иисусовой молитвы. Вот еще, нашлись новые хулители Иисусовой молитвы, не понимают сами, что говорят. В прелесть попадают не от молитвы, а от гордости, самомнения и самочиния»⁵⁵⁸. Некоему архимандриту, написавшему: «молитвой Иисусовой мало занимаюсь, как-то не смею», старец Иоанн отвечает: «Без молитвы не будет успеха в духовной жизни. Святой апостол заповедует даже непрестанно молиться...⁵⁵⁹ А прп. Филофей сказал: «Надо молиться о тех монахах, которые не знают внутреннего делания молитвы"»⁵⁶⁰.

В письмах отца Иоанна к своей духовной дочери монахине Марии (Вырубовой)⁵⁶¹ есть следующие рассуждения⁵⁶²: «В сущности, инок отличается от мирян только безбрачием, а в остальном и миряне должны и обязаны жизнь вести такую же, то есть по заповедям. Заповеди даны общие для всех. Иноки удалились от мира именно для того, чтобы удобнее исполнить заповеди Господни. В данное время, конечно, монастырская жизнь потекла по другому руслу, по причине мировых событий. Ревнующим о духовной жизни приходится приспосабливаться к этой жизни внешне, а более всего надо обратить весь свой труд на внутренний подвиг»⁵⁶³.

А вот каково мнение о подвизающихся мирянах старца Ефрема Аризонского⁵⁶⁴: «Я знаю тысячи душ в миру, я бы сказал, во всем мире, которые понуждают себя на молитву, и это приносит чудесные плоды. Молитва укрепляет их в духовном подвиге, она просвещает их внутри... И они не могут более жить без молитвы... В миру множество людей, главным образом женщин, которые трудятся в молитве, несмотря на то, что у них мирские попечения, дети, работа и множество других обязанностей. Однако они выкраивают время для молитвы и поминания имени Божия... И в миру, и в тишине гор можно достигать многого благодаря молитве»⁵⁶⁵.

Сегодня «многие духовники не рекомендуют заниматься Иисусовой молитвой, – говорится в записках отца Нестора⁵⁶⁶, – так как считают, что без духовного руководства и стороннего наблюдения это делать небезопасно, что иначе это занятие может обернуться для человека тяжелыми последствиями. А так как в настоящее время таких руководителей не осталось, то, следовательно, по их мысли, лучше не подвергать себя риску и держаться общеупотребительных молитвенных последований: канонов, акафистов, Псалтири». Однако старец Николай Гурьянов⁵⁶⁷ не был согласен с таким взглядом, хотя «никогда и не порицал открыто этого мнения». Он вообще «всячески уклонялся от того, что рождает разногласия и распри, так как ему был глубоко чужд дух спорливости». Сам же он «придавал огромное значение Иисусовой молитве... Старец считал эту молитву чуть ли не единственным в современных условиях средством, безошибочно поставляющим и удерживающим человека на пути спасения». При этом, сам «будучи делателем молитвы Иисусовой, он никогда и никому не навязывал своего духовного опыта».

Однажды на вопрос, «какое делание лучше всего поставляет человека на путь спасения», отец Николай, сделавшись очень серьезным, твердо ответил: «Творить молитву Иисусову». Но далее на расспросы о том, как правильно это делать, если мы «все время окрадываемся помыслами», старец, вместо каких-либо советов, отвечал: «Больше я ничего не скажу».

Смысл этих слов в том, что «Иисусовой молитве невозможно научить теоретически, ее нужно проходить опытным путем». Отец Николай советовал «всецело довериться водительству Божию», он «полагал, что тот, кто совершает молитву в простоте и смирении сердца, находится вне духовной опасности. Главное – искать в ней прежде всего сокрушенного и покаянного начала». А без Иисусовой молитвы «подвижник вряд ли сможет противостоять всем козням диавольским, приобрести необходимую чистоту ума и сердца».

Как-то на просьбу благословить семилетнюю девочку на обучение в музыкальной школе отец Николай дал наказ, повергший всех в изумление: «Пусть она лучше творит молитву Иисусову». И «такое благословение он дал несмышленому ребенку из деревни, где никто и понятия не имел о том, что это такое».

Вне всяких сомнений, «Иисусову молитву старец считал первым и главным орудием в духовной жизни, данным Церковью на все времена, а для нашего времени – в особенности». Надо полагать, что своим заветом «творить молитву Иисусову», преподанным с непреложной твердостью, «старец оставил свое духовное завещание всем ревнующим о своем спасении и ищущим духовного совершенства в современном мире»⁵⁶⁸.

На всю жизнь запечатлелось в сердце молодого инока Феофана (Говорова) наставление духовника Киево-Печерской Лавры старца Парфения⁵⁶⁹, данное будущему святителю в 1841 году, сразу после пострига: «Вот вы, ученые монахи, – говорил старец, – набравши себе правил, помните, что одно нужнее всего: молиться – и молиться непрестанно умом в сердце Богу, вот чего добивайтесь»⁵⁷⁰. Cо всей серьезностью и рвением последовав совету святого, свт. Феофан Затворник стал «признанным Церковью авторитетом в области аскетики»⁵⁷¹ и убежденным сторонником общедозволенности умного делания. Это с очевидностью уясняется из его книг и множества наставлений, содержащихся в его богатейшей переписке. Святитель неустанно твердит о вседоступности молитвенного взаимодействия ума и сердца. Его поучения о сердечном молении даются равно как монашествующим, так и мирянам обоего пола, в том числе тем, кто лишь впервые собирается приступить к молитве⁵⁷². И надо отметить, что деятельность свт. Феофана на этом поприще была чрезвычайно продуктивной.

В писаниях свт. Феофана, как и в частной его переписке, повсеместно встречаются такие мысли: «У кого нет умной внутренней молитвы, у того и никакой нет... Она обязательна и для мирских людей... Без умной молитвы никому нельзя обойтись... Новоначальные должны помнить, что молитва без умного и сердечного обращения к Богу – не молитва... В сердце – жизнь, там и жить надобно. Не думайте, что это дело совершенных. Нет. Это дело всех, начинающих искать Господа... Сердечная молитва никогда не преждевременна. Она – начало дела... Се закон не одних отшельников, а всех христиан... Дело молитвы не безмолвников только есть дело, а всех христиан, – и это до самых высших ее степеней. Все степени молитвы Божие суть дело. У Бога же все равны...

Плод молитвы – сосредоточение внимания в сердце и теплота. Это естественное действие. Достигать сего всякому можно. И молитву сию творить всякому, не монаху только, но и мирянину... Все должны молиться сердцем и умом. Всякая другая молитва не молитва... Всякому покаявшемуся, или начавшему искать Господа, можно и должно на первый же раз и преподать полное наставление в делании молитвы Иисусовой, а с нею уже вводить и во все другие, потому что этим путем скорее укрепиться можно, скорее прозреть духовно и дойти до мира внутреннего».

Однако такие дерзновенные взгляды свт. Феофана далеко не всегда и не всем бывали понятны – у кого-то они вызывали недоумение, кто-то усматривал в них противоречие более строгим и осторожным отцам. Одно из разъяснений этого вопроса можно найти в высказываниях кавказского пустынника схииеродиакона Исаакия, который поделился своим мнением с пустынножителями, обращавшимися к нему в 1960-х годах за советом как к старцу. Местных «подвижников смущала противоположность наставлений прп. Нила Сорского и епископа Феофана Затворника». Прп. Нил «воспрещает преждевременно стремиться к низведению ума в сердце», считая это возможным лишь «по достижении надлежащей меры преуспеяния». Епископ же Феофан предлагает юной девице мирянке, живущей с родителями: «Оставьте голову и низойдите умом своим в сердце и там стойте вниманием неисходно». Это смущало монахов пустынников, которые, несмотря на свою подвижническую жизнь, «не дерзали пользоваться наставлениями свт. Феофана» и избегали «смелых попыток касаться вниманием области сердца». «Мне думается, – отвечал на эти недоумения старец Исаакий, – епископ Феофан удостоился редкостной благодатной одаренности, которой сподобляются весьма немногие. Поэтому так легко и скоро дались ему высокие молитвенные состояния, и в меру своей высокой духовности он стремился и руководимых им незамедлительно возводить по крутым ступеням молитвенного преуспеяния. И, как видно, его деятельность была очень успешна, потому что благодать сопутствовала ему во всех его начинаниях и по молитвам его ограждала назидаемых им духовных чад от злобных козней невидимых врагов. И если бы наставления святителя не имели положительных результатов, то его указания сами собой утратили бы свою значимость и были забыты, – чего, однако, не случилось»⁵⁷³.

К сказанному старцем нужно добавить еще одно очень важное уточнение. Часто мы бываем слишком неглубоки в наших суждениях. Так и с этим вопросом – если отнестись к нему более вдумчиво, то видим: точка зрения свт. Феофана вовсе не является чем-то особо оригинальным. Своеобразной была скорее форма изложения, стиль его писаний, отличавшийся непосредственностью, простотой и выразительностью народной речи, что и обеспечило доступность его творений самому широкому кругу читателей. Что же касается взглядов святителя на доступность умно-сердечной молитвы, то здесь он далеко не одинок. На самом деле нет противоречий, например, между позициями свт. Феофана и свт. Игнатия Кавказского. Хотя при знакомстве с их поучениями у многих возникают недоумения, когда сопоставляют строгие, «под угрозой впадения в прелесть», запреты свт. Игнатия «входить молитвою в область сердца» со словами свт. Феофана о необходимости «стоять вниманием в сердце». Но то, что смущает при поверхностном взгляде, при внимательном разъясняется. «Причиной недоумения послужила разница выражений, употребляемых подвижниками для обозначения одной и той же мысли, и различие моментов, о которых они говорят. И свт. Игнатий не отрицает необходимости участия сердца в молитве новоначальных и страстных, но выражает эту мысль словами «при сочувствии сердца», а другие пользуются иными словами»⁵⁷⁴.

Святители, как и другие отцы, будучи единогласны в запрете на устремленность к созерцательным подвигам, благословляют упорный, с постоянным понуждением труд над деятельной умно-сердечной молитвой. Но эта простая истина не так легко нам дается. Тем более при отсутствии единообразия в терминологии отеческих писаний. Помимо всего прочего, люди, недостаточно осведомленные, не обременяющие себя внимательным изучением этого вопроса, особенно те, кто лишены надлежащего практического опыта, но не имеют недостатка в самомнении, часто и другим навязывают свои поверхностные, порой надуманные представления.

Сегодня страдающих такой немощью можно встретить не только среди воцерковляющихся мирян, но и среди священнослужителей, есть они и в академической среде. Это порождает многие недоразумения. Они неизбежны, когда берутся судить об умной молитве, даже не имея представления о различии в методах управления вниманием, тем более – не учитывая особенностей двух разных подходов к соединению ума и сердца, которые мы именуем искусственным и естественным методами⁵⁷⁵.

Что касается «противоположности» наставлений прп. Нила Сорского и свт. Феофана, то такое определение неточно. Прп. Нил в своих писаниях приводит известную фразу прп. Григория Синаита: «Мнозем в безмолвии неискусным бысть прельститися... Иже безстудне и дерзостне хотяй к Богу вни’ти, и беседовати Ему чисте, и стяжати Его в себе ну’дяся, удобь умерщвляется от бесо’в, аще попущено будет... Сильных бо и совершенных есть наедине бодрствовати с бесы, и меч духовный, иже есть глагол Божий, на них истерза’ти». Подобает нам, поясняет эти слова прп. Нил, «прежде времене в высокая не продерза’ти, да не кто повредився и душу погубит. Но в подобно время и среднею мерою, якоже зрится, удобнее есть проходити: средний бо путь, и Писанию свидетельствующу, непа’дателен есть»⁵⁷⁶.

Здесь прежде всего речь о несвоевременном стремлении к строгому уединению, что всегда воспрещалось отцами. Мотив такого стремления – ревность не по разуму, когда самонадеянно считают себя готовыми «беседовати чисте» с Господом, то есть пребывать в благодатном созерцании. Тут не может быть никаких противоречий со свт. Феофаном, который, естественно, никогда не призывал ни к чему подобному, – напротив, предостерегал от этого наряду с другими отцами. Ратовал же он за молитву сердечную деятельную, которая как раз и должна приуготовить и к уединению, и к созерцанию.

Есть еще одно по смыслу близкое место в Предании прп. Нила, где цитируется тот же прп. Григорий, поучающий призывать «на помощь Господа Иисуса, долу понича, и ум в сердце собирая, аще убо отверзеся»⁵⁷⁷.

То есть предлагается собирать ум в сердце тогда, когда оно открылось. Но и здесь нет никакого противоречия ни свт. Феофану, ни свт. Игнатию, которые, говоря о необходимости умно-сердечной практики, как раз и учат тому, как открывать свое сердце в деятельной молитве через пробуждение сердечного чувства. Этой цели и служат оба упомянутых метода «отверзения» сердца и сведения в него ума: искусственный, предлагаемый свт. Феофаном, и естественный, предлагаемый свт. Игнатием.

* * *

Воззрений, поощряющих общедоступность умно-сердечной молитвы, в разные времена держались многие духовные авторитеты. Так, прп. Никодим Святогорец⁵⁷⁸ советовал сразу же, при обучении начинающих, привлекать их к овладению умно-сердечным вниманием: «Первое тебе дело предлежит – частое, сколько можно, повторение молитвы Иисусовой. Делай сие так...» – и далее поясняет: «Для тебя довольно быть вниманием в сердце... с одним мысленным припаданием»⁵⁷⁹.

А в нашем Отечестве среди прочих слышим дерзновенные слова прав. Иоанна Кронштадтского, наставника и окормителя бесчисленной мирской паствы, который с настойчивостью твердил: «Во время молитвы нет ничего лучше, как устремлять ум свой в сердце – и в сердце и сердцем воссылать молитву к Богу»⁵⁸⁰.

Свт. Игнатий Кавказский известен своей осторожностью по отношению к умному деланию, но и он не сомневается в широкой доступности деятельной умно-сердечной молитвы. В писаниях святителя встречаем такие высказывания: «Всем христианам можно и должно заниматься молитвою Иисусовою... Могут и должны заниматься Иисусовою молитвою не только монахи, живущие в монастырях и занятые послушаниями, но и миряне. Такая внимательная молитва может назваться и умною и сердечною, как совершаемая часто одним умом и в тщательных делателях всегда при участии сердца... Такого вида умная и сердечная молитва приличествует всем без исключения христианам и новоначальным инокам... всем благочестиво жительствующим и ищущим спасения христианам, и мирянам и инокам».

А по поводу своих собственных сочинений свт. Игнатий выразился так: «Труд наш может быть с пользою приложен... и к жизни инока, и... к жизни мирянина, который захотел бы среди мира с особенным тщанием заняться своим спасением... Всякое место и положение представляют много удобств для этого делания и подвига»⁵⁸¹.

Святитель вспоминает, что во времена его молодости «некоторые благочестивые миряне, даже из дворян... занимались Иисусовою молитвою. Этот драгоценный обычай ныне, при общем ослаблении христианства и монашества, почти утратился»⁵⁸². Конечно, следует отличать деятельную (или естественную, в терминологии свт. Игнатия) умно-сердечную молитву, «приличествующую всем благочестивым инокам и мирянам», от благодатного углубленного делания, присущего опытным исихастам. «Глубокая сердечная» молитва, совершаемая силою благодати, которая является «молитвенным священнодействием ума в сердце», действительно доступна лишь «преуспевшим, возведенным в преуспеяние Божиим благоволением». Для этого требуется «значительное приуготовление», и «преждевременное стремление» к такому подвигу опасно. Правы те подвижники, кто «разделяет умную молитву на естественную и благодатную. Естественную всякий проходить может, лишь бы не принимал душевные действия за благодатные, а вторую Бог дарует достигшему умерщвления».

Свт. Игнатий порицает невежественные страхи перед прельщением, бытующие среди тех, кто об умном делании «большей частью имеет самое темное, сбивчивое понятие». Ибо прельститься можно при любом роде деятельности, которому сопутствует гордыня. Отвергать же умную молитву из-за необоснованных страхований – уже само по себе есть прелесть, считает святитель⁵⁸³.

Прп. Василий Поляномерульский⁵⁸⁴, излагая святоотеческое учение об умном делании, приводит веские обоснования необходимости начинать прохождение умно-сердечной молитвы на ранних стадиях обучения. Многие, «не зная опытно умного делания, погрешают против здравого разума, думая, что умное делание принадлежит одним бесстрастным и святым мужам». Между тем «всякий новоначальный и страстный может сию молитву разумно в блюдении сердца действовать» – совершать, то есть, умно-сердечно. В том и состоит «первая степень новоначальных», чтобы «умалять страсти умным трезвением и сердечным блюдением, то есть умною молитвою, подобающей деятельным». Это необходимо для начинающих, ибо только через умную в сердце молитву возможно «очищать ум и сердце». «Самое необманчивое действие для новоначальных в молитве заключается в том, чтобы в сердце начинать умную молитву и в сердце оканчивать так, чтобы уму сокрываться во глубине сердечной». А «кто не хочет обучаться умному деланию, тот, прежде всего, не может знать первоначальной степени: что такое прилог, что сочетание, пленение и страсть. А не зная этого, не знает и своего падения и восстания; не имея же такового опыта, лишается всечасного покаяния», – стало быть, какова же надежда его на спасение?

Вот почему свт. Симеон⁵⁸⁵ узаконивает всем, и архиереям, и людям мирским всякого звания и занятия, «вместо всякого правила, как свое дыхание и жизнь, выполнять святую молитву Иисусову в уме и устах на каждый час и время». Повелевает и свт. Василий Великий совершать правило молитвою Иисусовою «как необученным монахам, так и мирским... И это есть порядок умного делания, подобающего страстным; пусть никто не приходит в смущение от этого слова, что обуреваемым грехами можно при помощи Божией обучаться умному деланию»⁵⁸⁶.

Недопонимание задач, стоящих перед всяким рядовым христианином, мания прелестебоязни или потакание своим немощам ведут человека от самооправдания к самообману и могут ввергнуть во мрак полного заблуждения. Священномученик Фаддей Тверской размышлял по этому поводу: «Трудным кажется идти путем тесным⁵⁸⁷ подвигов духовных, которым идти Христос заповедал Своим последователям. «Мы не пустынники, не подвижники, – говорят обыкновенно такие в свое оправдание, – мы люди обычные, с немощами плоти, совсем не желающие без всякой нужды отрекаться от законных радостей жизни земной и благ ее». Как будто Христос и апостолы, учившие о необходимости идти путем тесным, были какими-то пустынниками! Значит, вот где коренная причина... корень самого неверия во Христа – это боязнь духовных подвигов, требуемых Евангелием, это желание разными сложившимися будто бы с логическою неизбежностью, а иногда складывающимися и в научное как бы мировоззрение взглядами на жизнь оправдать свое хождение своими путями⁵⁸⁸, по влечению страстей житейских»⁵⁸⁹.

Примечательный диалог с отцом Иоанном Кронштадтским состоялся некогда у игумении Таисии⁵⁹⁰. Рассказав о высоких молитвенных переживаниях, бывающих у нее, подвижница поделилась своими опасениями: «Это бывает не часто; да я и не допускаю себе иногда такового состояния; боюсь, чтобы не прельстил меня враг такою молитвою, как неискусную, еще не могущую понести высоты ее. Это – дело преуспевших более меня в духовной жизни. Ведь я почти все аскетические книги перечитала, и все подвижники предостерегают новоначальных, неискусных, таких как я, от созерцательной молитвы; то есть ее необходимо достигать, но с осторожностью, как высшего дара Божия».

Отец Иоанн на это ответил: «И я тебе говорю: будь мудра, осторожна. Но избегать созерцательной молитвы не следует⁵⁹¹. Такая молитва есть посещение благодати Божией, ее надо усиленно просить и дорожить ею, а не избегать ни по какой причине. Враг не любит такой молитвы, вот он и пугает тебя, обманывает»⁵⁹².

Насколько возможно совместить внутренний подвиг с мирским образом жизни? Всегда имелись сторонники отрицать саму постановку такого вопроса, желающие находить самооправдание в том, что они «не иноки», искать любой предлог, чтобы уклониться от заповеданного евангельским учением трезвения и умного делания. Святые отцы утверждают, что «вполне обманываются те, которые думают, что одно требуется от монаха, а другое от человека мирского. Все различие между ними заключается в том, что один женат, другой проводит жизнь девственную; во всем же прочем они подлежат общему отчету». Сам «Спаситель нигде не упоминает наименование мирянина или монаха, – это различие проведено в человеческой мысли. Священное Писание такого различия вовсе не знает: оно хочет, чтобы все проводили монашескую жизнь, даже и женатые. Имеюще же пищу и одеяние, сими доволни будем⁵⁹³. Чего более мог кто потребовать и от монахов?»⁵⁹⁴ Вместе с тем очевидно, что «мирянин, бедствующий и злостраждущий в делах мирских и житейских, лучше злостраждущего и в мирских делах проводящего время инока»⁵⁹⁵.

В святоотеческом учении вообще не найдем существенного различения монахов и мирян, когда речь заходит о самом главном. «Расположение ищущих спасения... одинаково у всех, монах ли кто или не монах. Разница только во внешних делах... Монахи-то ведь христиане... И миряне тоже христиане... Стало быть, монахи с мирянами сходятся в главном деле... Есть часть у монахов, не идущая к мирянам, но она касается только внешнего порядка жизни и отношений, а не внутреннего расположения духа. Последнее должно быть одинаковым у всех». Монах – это не тот, кто облачился в клобук и рясу, это носитель определенного духа: «монах тот, у кого так устроено внутреннее, что только и есть Бог да он, исчезающий в Боге». Обладателю такого устроения не важно, где жить, в стенах обители или в миру, не важно, где находиться: «Лучше ничего не загадывать – ни в монастырь, ни за монастырь... Когда в сердце монастырь, тогда строение монастырское будь или не будь – все равно». А «в сердце монастырь вот что: Бог да душа». И «не надо думать, что Господь ближе к Киеву или Москве, Афону или Иерусалиму, нежели к другому месту. Место Его – сердце наше!»⁵⁹⁶

Эта мысль свт. Феофана Затворника развивается во множестве его писем, обратим внимание на некоторые высказывания. «Путь спасения – не один монастырь; путей столько, что не перечтешь. Все в душе, а не во внешнем положении... Спросите: а как же монашество? Монашество можно блюсти и идти в нем до высших его степеней во всяком образе жизни. Оно не связано со стенами монастырскими... Внутреннее самоисправление совершается благодатью Божией в преданном ей сердце. Внешнее положение помогает или не помогает, но не есть ни условие неотложное, ни преграда непреодолимая...

Устройте внутрь себя строгий монастырь: себе внимайте и все недоброе, возникающее внутри, мысли ли или сочувствия и желания, подавляйте сразу без малейшей уступки, а все доброе восставляйте и поддерживайте... Спасение во всяком положении можно совершать. Главное – в благонастроении сердца. А по нему прилаживайте и телесную и внешнюю жизнь... Духовная жизнь не безусловно подлежит влиянию внешней обстановки и может цвести во всяком месте и при всяких положениях: ибо она вся во внутреннем строе». Что касается жизни в миру, то надо помнить, как «апостол о святом Лоте сказал, что он мучился душою, смотря на нечестие содомлян, – и причитает его к сонму мучеников⁵⁹⁷. Таков и ваш чин. Мучаясь душою при встрече грубых неверов, вы приобщаетесь благодати мученичества». «Спастись везде можно, и спасение не от места и не от внешней обстановки, а от внутреннего настроения. Если вера жива, если нет грехов, разлучающих с Богом и благодать Божию погашающих, если общение со Святой Церковью и исполнение всего церковного прочны, и верны, и усердны, то состояние ваше спасенное, остается вам только блюсти и хранить себя в сем чине жизни, пребывая в памяти о Боге и смерти и держа в душе всегда сокрушенное и смиренное чувство. С таким настроением и в монастыре и без монастыря спасетесь...

Спасение не от места, а от душевного настроя. Везде можно спастись и везде погибнуть. Первый ангел между ангелами погиб. Апостол между апостолами в присутствии Самого Господа погиб. А разбойник на кресте спасся... Совершенства можно достигнуть и среди семейной жизни. Надо только страсти погашать и искоренять. На сие все внимание и обратите... Мнение, будто в мире нельзя спастись, верно, если жить по-мирски. Но если в мире не жить по-мирски, то для спасения от сего беды нет. Сколько есть и было спасающихся в мире! Отчего и вам не вступить в число их?.. Жизнь семейная и гражданская не сама по себе есть мирская, а бывает такою, когда в порядки такой жизни втесняются страсти и удовлетворение их. Если так завесть эту жизнь, чтобы в ней господствовали заповеди с прогнанием всего страстного, тогда это будет не мирская, а святая жизнь, Богом благословенная»⁵⁹⁸.

Столетие спустя, уже в совершенно иных условиях, но все в том же духе, наставляют паству русские старцы. «Царство Божие внутри нас вызревает и не зависит от места жизни. Господь один везде: и в Орле, и в Дивееве. А время сейчас такое, что и в Дивееве найдете то, что смутит и расстроит... Греховное болото и в монастырях для желающих разлито и с не меньшей трясиной, чем в миру. Все будет зависеть от тебя. Научившись миновать пагубу в миру, не впадешь в нее и во всяком другом месте»⁵⁹⁹. «Не место освящает человека, а человек – место; где монах – там и монастырь, живите по-монашески – и будет вам монастырь»⁶⁰⁰.

Те же мысли у современных подвижников Греции. «Если кто находится на площади Согласия и имеет ум собранным, – говорит старец Порфирий, – то он находится как бы на Афоне, а если кто, находясь на Афоне, не имеет собранного ума, то он все равно что находится на площади Согласия»⁶⁰¹. Сам отец Порфирий⁶⁰², всему миру известный молитвенник и чудотворец, целых тридцать лет совершал свое многостороннее пастырское служение среди сутолоки и шума в столичной больнице в самом центре Афин. Он так говорил о себе: «Подвизаюсь вместо пустыни Святой Горы в пустыне площади Согласия»⁶⁰³. Полное единомыслие встречаем у другого грека – старца Иакова⁶⁰⁴: «Нас освящает не место, а образ жизни. Можно быть на Святой Горе, а помыслом – вне, в миру. Можно телесно быть здесь, а мысленно – на Афоне. Если ты настоящий монах, то, куда бы ты ни поехал, Афон для тебя везде»⁶⁰⁵. А вот что вспоминают об Эгинском молчальнике старце Иерониме⁶⁰⁶, имевшем устроение исихаста, но несшем служение в миру. «Те, кто посещал старца, чувствовали, что попали к одному из древних пустынников первых веков христианства. На старце Иерониме исполнились слова свт. Иоанна Златоуста, что «не место, но образ жизни» делают монахом. Ведь хотя он и не жил в пустынях Палестины, Египта, Сирии и Месопотамии, но в сердце и уме своем он был жителем пустыни, один на один с Богом»⁶⁰⁷.

Если же захотим узнать, что думают на этот счет сами пустынножители, то вот одно из многих подобных мнений. Афонский отшельник старец Харитон⁶⁰⁸ подчеркивает, что благодатное просвещение дается не в пустыню уходящим, а пребывающим в заповедях и страхе Божием, независимо от того, где они находятся: «Монах и всякий истинный христианин, если начнет покаяние, то все обретет... Кто имеет страх Божий, тот и между людьми просвещается; потом понемногу отверзается у него ум и он познает все вещи и простирается в любовь Божию»⁶⁰⁹. Но в миру во многом сложнее.

По мнению самих иноков, «мирянам памятование смерти еще более необходимо, нежели отшельникам, ибо мирские заботы и развлечения, общественные обязанности и семейные попечения совершенно овладевают душой в мире и не дозволяют ей устремить свое внимание к своей будущей вечной участи». Средства же к возбуждению молитвенной памяти смертной «и для мирян те же, какие указаны святыми отцами преимущественно для отшельников»⁶¹⁰.

В том же духе рассуждали в свое время и в Оптиной. По мнению прп. Варсонофия, «мы заблуждаемся, думая, что между нашей жизнью и монашеской должна быть большая разница». Старец учил, что «для всех христиан жизнь одна. Разница между мирскими людьми и монахами только следующая: во-первых, монах обязан хранить обет целомудрия, а мирянин не обязан; во-вторых, монах должен быть нестяжательным, мирской человек не может быть нестяжательным, имея семью; в-третьих, монах во всем отсекает свою волю, мирянин может пользоваться своей волей»⁶¹¹.

Прп. Амвросий Оптинский рассказывал, что к старцу Макарию «приходил один мирянин⁶¹², имевший такую высокую степень духовной молитвы, что отец Макарий недоумевал, что и отвечать ему». Когда мирянин этот, ради получения совета, рассказывал старцу о своих молитвенных состояниях, то отец Макарий только и мог сказать ему: «Держитесь смирения, держитесь смирения». А «после с удивлением об этом нам говорил, – вспоминает прп. Амвросий. – Я тогда это относил к орловскому купцу Немытову, который был великий молитвенник»⁶¹³.

В письмах Георгия Затворника⁶¹⁴, адресованных мирским женщинам различного устроения и образа жизни, встречаются призывы к занятию умно-сердечной молитвой. Прозорливый старец считал возможным давать им советы, подобные следующим: «Молитву непрестанную нужно иметь в сердце своем во всякое время, где бы ни были... Дом молитвы есть ваше сердце... Призыванием имени Христова озаряются мысли и познаются смущающие [помыслы]... Мыслию можно часто повторять: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную, и ежедневно должно молиться по четкам, и оную молитву читать поутру и ввечеру... Истинная христианка никогда ни одним словом не опечаливает, глаза ее опущены на сердце, ум внимает Иисусовой молитве... Царство Божие внутрь вас есть – в сердце вашем!.. А потому святой Иоанн Златоуст и научает нас всегда призывать в сердце имя Иисусово, да соединится с Ним сердце наше, ибо где Царь, там и Царство будет...

Умом молиться – не только то значит, чтобы мыслию выговаривать слова молитвы, но углубление всего человека в разум истинного познания Бога и воли Его... Молитвословие заключается в одном, непрестанно произносимом во внутренности сердца: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!.. Молиться же должно не одним только умом, или мыслию, но и телом преклоняться смиренно, как Сам Господь Иисус Христос молился даже до кровавого поту, с преклонением лица на землю. Такова есть смиренная молитва... Можно и без поклонов, сердечною мыслию молиться»⁶¹⁵.

«Твой монастырь внутри тебя» – этими словами летом 1916 года прп. Анатолий Оптинский⁶¹⁶ благословлял на службу в Синоде князя Николая Давыдовича Жевахова, в то время еще колебавшегося в своем выборе между монастырем и миром⁶¹⁷. «Иди же, иди смело, – напутствовал его старец, – и да не смущают тебя помыслы об иночестве: у тебя еще много дела в миру»⁶¹⁸. «Я жил буквально между небом и землею, между миром и монастырем, – вспоминает сам князь, – и как ни болезненна была моя личная душевная драма от неизбежного, благодаря такому положению, разлада с самим собою и с окружающим, все же ей я обязан равнодушием к земным благам и приманкам и тем, что никогда не скучал о них». «Между миром и монастырем» – действительно, точнее не определить жизненный путь князя Николая Жевахова. «Всю свою жизнь он предпринимал настойчивые попытки уйти в монастырь, но Господь судил ему оставаться в миру для особого служения». Ему и довелось послужить Церкви в самый роковой период ее истории⁶¹⁹.

Интересны размышления известного подвижника благочестия Николая Иваненко, который, будучи спрошен, «почему не принимает монашеского пострига», отвечал следующее: «Россия Самим Богом предназначена быть монастырем для всего мира, для всей вселенной. Каждый русский, если он сознает свое назначение и понимает свою задачу, есть уже монах и должен быть монахом⁶²⁰. Игуменом этого великого монастыря Господь назначил Своего Помазанника, православного самодержавного русского Царя. Слуги царские, начиная от Первосвятителя и кончая сельским пастырем, – священнослужители этого монастыря; чиновники, начиная от министра и кончая волостным писарем, – церковнослужители; а мы – братия сей обители. Вот что такое Россия и вот то, чего не понимают русские люди, которые во всех своих званиях и положениях, на всех поприщах своей жизни и службы должны смотреть на свое дело, им врученное, как на молитву и совершать его, как священнодействие. России много дано, но с нее и взыщется много. И в горе, и в страданиях, но зато и в радостях она идет у Бога первой по счету»⁶²¹.

На Руси «монашеский идеал всегда захватывал человеческие души». Но «само монашество никогда не было единственной формой духовной жизни, которую Церковь предлагала верующим. Путем единения с Богом можно следовать во всех условиях человеческой жизни и вне монастырей. Внешние формы могут изменяться, монастыри могут исчезать, как почти исчезли они сейчас в России⁶²², но духовная жизнь продолжается с той же интенсивностью и находит новые способы самовыражения». Богатейшая христианская агиография дает множество примеров святости, достигнутой помимо монашества, «простыми мирянами, людьми, живущими в браке». Сюда, в частности, относятся «необычные пути святости», избираемые преимущественно мирянами. Речь «о Христа ради юродивых, совершающих нелепые поступки, чтобы под отталкивающей личиной безумия скрыть свои духовные дары от взоров окружающих или, вернее, вырваться из уз мира сего в их наиболее глубоком и наименее приемлемом для разума смысле – освободиться от уз своего социального я»⁶²³.

Итак, невзирая ни на какие внешние различия в условиях подвига, напомним себе о том, что существенно необходимо для всякой души, устремленной к спасению, – о том, что заповедано апостолами для всех без исключения христиан, как пребывающих в постриге, так и вне его: Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей... Не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога? Итак, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу⁶²⁴.

Духовная дочь отца Алексия⁶²⁵ монахиня Мария (Тимофеева)⁶²⁶ вспоминает, как однажды, пожаловавшись батюшке, что не может молиться в неподходящих условиях, услышала в ответ: «А ты знаешь, как может молиться отец Алексей, когда за одной стенкой поют, за другой пляшут, а там, слышишь, ссорятся и Бог знает что про меня говорят, а я должен молиться за весь мир? Все надо терпеть посылаемое Богом»⁶²⁷. Отец Алексий убеждал своих чад: «Нам с вами нужно учиться молиться, когда рядом играет граммофон, танцуют и – вот это все...» – показывал он на гудящую за окном улицу⁶²⁸.

«Он был старец и подвижник, – вспоминают о Мечеве его питомцы. – Но многие соблазнялись о нем: какой подвижник в вечной молве, суете, шуме. Какое старчество в самом центре городской суеты, под визг автомобилей, в обстановке обычной семейной жизни московского среднего круга... Огромный, многолюдный, поистине страшный своим многомятежным шумом и злобной молвой город ХХ века, город с каиновой печатью отвержения Бога. И недаром этому подвигу пребывания во граде, яко в пустыне, изумлялись истинные жители иноческой пустыни» – духовные други отца Алексия, приснопамятные Оптинские старцы Феодосий⁶²⁹ и прп. Анатолий (Потапов), почитавшие смиренного священника с Маросейки истинным подвижником и благодатным старцем. А прп. Нектарий (Тихонов) неоднократно советовал москвичам не ездить в Оптину, так как у них «есть отец Алексий». Он «пустыню перенес в Москву, заключил ее в своей многолюбивой душе и многострадальном сердце и щедро раздавал приходящим к нему неоскудевающие благоуханные дары пустыни: смирение, радость, утешение, милость и дар даров – любовь».

Примечательна история священника Лазаря Судакова, который, собираясь ехать в Нилову пустынь для принятия монашества, обратился за благословением к отцу Алексию. Но тот не пустил его: «Ты – рыжий, и я – рыжий, – простодушно сказал батюшка, – давай вместе служить. У нас будет свой монастырь». Отец Лазарь принял к сердцу эти слова и стал искренним и преданным послушником отца Алексия. Своим смирением и кротостью он был особенно близок старцу. Тихий, очень любивший молитву, отец Лазарь всего два года прослужил на приходе Мечева. Скончался он внезапно от сердечного приступа. В день отпевания отец Алексий говорил о нем: «Вот отец Лазарь за свое послушание в два года сделал то, что нужно, – сумел подготовиться. Никто так меня не слушался, как он»⁶³⁰.

Духовно связанный с отцом Алексием епископ Арсений (Жадановский) вспоминает: «Он являлся мудрым старцем, только находящимся не в монастыре, а в самой толще человеческого общежития. Отец Алексий был старец городской, приносящий людям нисколько не менее пользы, чем какой-либо пустынник. Он в образе иерея был одним из тех подвижников, о которых пророчествовал святой Антоний Великий, говоря, что придет время, когда иноки, живя среди городов и суеты мирской, будут сами спасаться и других приводить к Богу... Любовно и трогательно было отношение нашего батюшки к оптинским старцам. Особенно благоговел он перед отцом Анатолием [Потаповым]», о котором не раз говорил: «Мы с ним одного духа». Со старцем Анатолием у отца Алексия «была неразрывная, глубокая связь, и хотя они виделись только один раз, между ними всегда поддерживалось сообщение, которое близкие к батюшке лица шутя называли «беспроволочным телеграфом», – существовала благодатная близость, святое единство старчествования. Отец Алексий был тот же оптинский старец, только живущий в Москве, и в этом заключалось величайшее утешение для многих верующих москвичей, серьезно искавших духовного окормления. Батюшка Оптину перенес в Москву... Отец Алексий являлся старцем над старцами – руководителем духовников. Ему часто приходилось улаживать неправильные отношения между духовными отцами и их чадами».

Иногда высказывалось мнение, «будто отец Алексий был противником монашества и не советовал своим духовным детям принимать его». Но «нужно, однако, знать, кому и при каких обстоятельствах он этого не советовал. Будучи духоносным пастырем, он не мог не ценить монашества в идеале и истинных основах, он только не одобрял тех, кто принимал его ради тщеславия, без понимания смысла и значения столь великого звания. Монахи, живя в миру, не могут выполнять тех внешних правил, какими они обязываются по своему положению. А это как раз и могло происходить с членами духовной общины, работавшими в миру и, однако, стремившимися иной раз получить иноческое одеяние и пострижение самовольно, без предложения и указания батюшки».

Были у отца Алексия и другие мотивы не благословлять иной раз своих чад уходить в монастырь. Удерживая возле себя высоко настроенных прихожан, «он хотел этим укрепить и нравственно возвысить общину. Батюшка думал сделать их полезными в Москве, нуждающейся в духовном просвещении»⁶³¹. О том, что отец Алексий не был настроен против монашества, может свидетельствовать, помимо дружбы с оптинскими старцами, один очень значительный факт – это письмо к владыке Арсению (Жадановскому), бывшему в то время настоятелем Чудова монастыря во имя свт. Алексия Московского. Написанное незадолго до кончины, письмо это заканчивается просьбой старца, выражавшей его желание после ухода на покой воспринять иноческий образ: «Тогда примите и вашего покорного слугу под свой покров. Хочу и я последние дни своей жизни докончить под сенью обители святителя Алексия»⁶³².

Как правило, ссылки на отсутствие подходящих для духовной работы условий оказываются неосновательными. Так порой пытаются оправдать собственную нерадивость. Все, что только необходимо в духовном отношении, устрояется Господом для всякого человека – каждому посылаются самые подходящие для его личности обстоятельства, каждому промыслительно подаются именно те условия, которые наиболее благоприятны для спасения его души. В этом смысле каждый человек находится на своем месте и появился на свет именно в свое время. Требуется лишь правильно распознать и воспользоваться всем тем, что дано каждому как средство, как путь ко спасению во Христе. Именно поэтому ко всем нам обращено апостольское слово: Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения⁶³³. Эти святые слова повторял в 1920-е годы, напутствуя своих чад, иеромонах Никон⁶³⁴: «Пусть никто из вас не говорит... вот когда будут соответствующие условия, тогда я буду молиться. Но разве можно быть уверенным, что завтра ты будешь жив? Надо не забывать о том, что только этот день дан тебе. Нельзя надеяться на завтрашний день. Помните всегда: Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения. Спасайтесь!»⁶³⁵ Другой подвижник, прошедший исповеднический путь, обращается в 1940-х годах к своей пастве: «Не унывайте, подвижницы ХХ века, а незаметно среди будней, среди суеты мира сего изыдите из мира своим умом, сердцем, а главное – волей, внешне будучи почти как все, а внутри иными, ве’домыми по внутреннему человеку только Богу и своему духовнику»⁶³⁶. В письмах священнослужителя, пережившего и трагедию революционных лет, и горечь судьбы вынужденного эмигранта⁶³⁷, встречаются такие строки: «Условия, которыми окружил нас Господь, – это единственный возможный для нас путь спасения; эти условия переменятся тотчас же, как мы их до конца используем, обративши горечь обид, оскорблений, болезней, трудов в золото терпения, безгневия, кротости»⁶³⁸.

Реальность такова, что не может ни бедность, ни болезнь, ни молодость, ни старость быть помехой добродетели. «Многим кажется, что, будь они на другом месте, они были бы лучше, – размышляет свт. Николай Сербский⁶³⁹. – Это всего лишь самообман и признание своего духовного поражения. Представьте, если бы плохой воин оправдывался: на этом месте я буду побежден, дайте мне другое, и я буду храбр». Во всякий час открывается поприще для добродетели, и на всякое место простирается поле брани для христиан, когда они в истинном свете видят предназначение земной жизни. «Как ни странно это звучит, но мы приходим в этот мир, чтобы спастись от него. Так же как люди уходят на войну не ради наслаждения войной, но чтобы спастись от нее!.. Истинные христиане всегда считали свою жизнь военной службой. И как солдаты считают дни своей службы и с радостью думают о возвращении домой, так и христиане постоянно помнят о конце своей жизни и возвращении в свое Небесное Отечество»⁶⁴⁰.

Альтернатива мир–монашество столь же стара, сколь и само монашество. В IV веке, неся жестокий подвиг среди песков африканской пустыни, размышляла на эту тему прп. Синклитикия⁶⁴¹. «Мы, монашествующие, имея множество забот и скорбей, не должны думать, что живущие в миру не испытывают скорбей, ведь пророк Исаия говорит: всякая глава в болезнь, и всякое сердце в печаль⁶⁴². Этими словами Дух Святой указывает на монашескую и мирскую жизнь. Боль головы означает жизнь монашескую, ведь как голова является правящим членом человеческого тела, так и монашеский путь жизни выше мирского. И Писание говорит о боли, чтобы указать, что всякая добродетель приобретается через труд и понуждение себя. Печаль сердца обозначает беспокойную и скорбную жизнь мирян, поскольку злоба и огорчения сопутствуют их жизни: если они желают чужих богатств, то томятся, если они бедны, то мучаются, если богаты, то сходят с ума и не спят в заботе о своих стяжаниях. А потому не будем обманываться, думая, что миряне живут без забот и трудов, ведь по сравнению с нами, монашествующими, их труды куда больше. Особенно же женщины много страдают...

Явно, что мы, монашествующие, плывем по тихим и спокойным местам в жизни сей, а миряне – по опасным. Мы плывем днем под светом мысленного Солнца Правды – Христа, а миряне – ночью, ведомые неведением. Но, несмотря на все это, часто случается, что плывущие в темноте и по опасным местам бодрствуют и молят Бога спасти судно души, а мы, монашествующие, плывем в тишине и, тем не менее, тонем, по нашей нерадивости выпуская из рук кормило правды»⁶⁴³.

«Одни ублажают пустынную жизнь, другие общежительную, третьи начальственную, чтобы предстоять народу, вразумлять его и учить». Но «я бы не желал дать предпочтение никакой из них, – признается прп. Симеон Новый Богослов. – Во всяком образе преблаженна жизнь, проводимая во всех деяниях для Бога и по Богу». Цель едина у всех – «благоугодить Христу Богу и примириться с Богом Отцом чрез приятие Святого Духа, ибо в этом спасение всякой души». А раз это так, то «сколь живущие среди мира и очищающие чувства и сердца свои от всякой греховной похоти достойны похвалы и ублажения, – столь же живущие в горах и пещерах и вожделевающие похвал и ублажений от людей достойны порицания и отвержения. Таковые пред Богом, испытующим сердца, равны прелюбы творящим»⁶⁴⁴. Не может быть внешних препятствий к достижению святости. В каких бы условиях человек ни оказался, определяющим является его внутреннее устроение. «И те, которые вращаются в многолюдстве и проводят жизнь в треволнениях мира, если ведут себя как должно, обретают спасение и сподобляются от Бога великих благ ради веры, которую показывают к Нему, чтоб в день суда ничего не имели сказать в оправдание свое те, которые не обретают спасения по причине лености своей и нерадения»⁶⁴⁵. А «если диавол, сея плевелы малодушия, препятствует тебе достичь высоты святости, подбрасывая такие помыслы: «Невозможно тебе среди мира спастись и неопустительно соблюдать все заповеди Божии», – тогда ты сядь, уединившись, в каком-нибудь углу, стесни себя, собери ум и дай добрый совет душе твоей, сказав: Что унываешь, душа моя? Уповай на Бога⁶⁴⁶! Через веру в Господа моего надеюсь спастись даром, по неизреченному Его милосердию. Отойди от меня, сатана, я Господу Богу моему поклоняюсь⁶⁴⁷ – Тому, Кто может спасти меня по одной Своей милости!»⁶⁴⁸

«Монашество не есть иная вера, чем у прочих христиан», – пишет старец Софроний Эссекский, глубоко осмысливший эту проблему и многое на эту тему сказавший. «Монашество есть лишь иной образ жизни, вытекающий, однако, из тех же самых заповедей Христа, соблюдение которых неизбежно сопрягается с подвигом. Нет христианина не подвижника, и потому когда мы говорим о сущности монашеского делания, то говорим о том, что близко и родственно всякому православному». Для всех людей в какой-то мере доступно истинное благодатное созерцание, и это чрезвычайно важно, ибо вне созерцания «человек не познает должным образом своего греха. Видеть свой грех составляет начало созерцания. Необходимо подчеркнуть, что сие возможно повсюду, во всякое время, при всяких условиях внешних. Ни бегство в пустыню, ни удаление от людей... ничто само по себе не составляет сущности духовного созерцания». Ведь «уход в пустыню или затвор и иные пути к уединению могут явиться драгоценной привилегией», но не более – и то потому лишь, что «составляют благоприятное условие для глубокого покаяния». Известна весьма поучительная история одного подвижника, который много раз сподоблялся созерцания нетварного Фаворского света, а однажды свет «снизошел на него и пребыл с ним три дня. В эти дни он ясно ощущал себя вне смерти». Самое же примечательное здесь то, что этот человек тогда не был еще ни отшельником, ни священником, ни монахом, но жил «среди людей обычной для всех трудовой жизнью»⁶⁴⁹.

Веками на разные лады повторяется мысль о том, что «всем нам даны те же самые заповеди; и отсюда следует, что все люди в глазах Господа – равны. Ни для кого не закрыт восход до последних степеней, до полноты возраста Христова⁶⁵⁰». Всякий знает, что «духовными старцами не обязательно бывают иереи или монахи». Это особенно наглядно «показала история русской Церкви XVIII и XIX веков, когда целые ряды подвижников благочестия, носителей великой благодати, уклонялись от священства и монашества, чтобы сохранить за собою свободу подвига вне контроля официально установленных органов». Излишне напоминать, какое количество христиан ХХ века предпочитали безвестность, избегая контроля известных органов. Но в любом случае «нам свойственна уверенность, исходящая из векового опыта, что всякому члену Церкви открыт путь к совершеннейшим, возможным на земле и на небе, степеням богопознания. И это независимо от какого бы то ни было социального происхождения или иерархического положения. Возьмем для примера ближайших к нам по времени прп. Серафима Саровского или старца Силуана, митрополита Филарета Московского или Иоанна Кронштадтского. Мы могли бы возвратиться и к самому началу нашей Церкви – апостолам, бывшим бедными рыбарями»⁶⁵¹.

В самом деле, молящаяся душа настолько преображается под воздействием Божией благодати, что в свете ее нетварных лучей преодолеваются не одни сословные, возрастные и прочие условности, но изменяется и само пространственно-временное восприятие. Истинная молитва, когда полностью сплавится с человеческим духом, когда с непресекаемым постоянством начнет звучать в сердце, тогда в этой ее непрестанности уже здесь, на земле, времени как бы не будет⁶⁵².

Понимание этих тайн человеческой природы и Божественного о нас промышления побуждает богодухновенных отцов к признанию: «Если спасение во Христе единственная цель нашей жизни, то все, что мы делаем, может стать актом молитвы. Наша повседневная жизнь должна быть непрерывной литургией». Ради этого «пусть каждый на том месте, где поставил его Бог, трудится ради стяжания Святого Духа, а Бог доделает остальное». А возражая противникам монашества, заявляющим, что «если все станут монахами, то тогда мир погибнет», надо отвечать словами старца Софрония: «Нет, мир тогда не погибнет, но настанет всеобщее воскресение, и история мира кончится не катастрофой, а радостным торжеством и безболезненным переходом в бессмертную жизнь»⁶⁵³.

* * *

Мысль о том, что высокий духовный подвиг доступен для людей «всякого звания и положения», повторялась отцами во все времена. И, конечно, всегда продолжали размышлять и сравнивать оба пути: «Монашество как образ жизни выше мирской жизни. Но это вовсе не значит, что нет мирян, праведность которых выше монашеской»⁶⁵⁴. «Легче восходит к совершенству человек мирской, плотской или язычник, чем монах, который попустил охладеть первому огню духовной ревности»⁶⁵⁵. «Хорошо и велико монашество. Оно имеет крылья и возносит на небо, а женатый ходит по земле. На небе красиво, но и опасно, ведь если упадешь, разобьешься насмерть, в то время как, упав на земле, легко поднимешься и пойдешь дальше»⁶⁵⁶. Белгородский старец Григорий (Давыдов) по этому поводу повторял старинную народную пословицу: «Четки не спасут, а жена не лишит рая».

В более возвышенном тоне, но, по сути, о том же, говорит прп. Никита Стифат, ученик прп. Симеона, пресвитер и насельник Студийской обители: «Говорят, слышал я, будто невозможно навыкнуть добродетели без ухода вдаль и убежания в пустыню, и удивлялся, как вздумалось им неопределимое определять местом... Пустыня излишня, когда мы и без нее входим в Царствие – через покаяние и всякое хранение заповедей, что возможно на всяком месте владычества Божия». Ведь «быть монахом не то есть, чтоб быть вне людей и мира, но то, чтоб, отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей, то есть в бесстрастие»⁶⁵⁷. Вторит ему и другой великий наставник: «Кто приобрел душевные слезы, тому всякое место угодно к плачу; а у кого делание только внешнее, тому всегда надобно будет избирать приличные места и положения... Послушник есть тот, кто телом предстоит людям, а умом ударяет в небеса молитвою»⁶⁵⁸.

Средство для этого есть у всякого: «Иисусова молитва – превосходное оружие против всех страстей», и «упражнение молитвой Иисусовой приличествует всем вообще христианам, как жительствующим в монастырях, так и жительствующим посреди мира... Не подумай, что для научения безмолвию необходим затвор или глубокая пустыня. Нет! Гораздо лучше научиться ему между людьми при посредстве душевного подвига». Как известно, «подвижник, воспитанный между людьми силою невидимого внутреннего подвига, бывает прочен, богат знанием и опытностию духовною, исполнен смиренномудрия». Преждевременное полное уединение не может быть полезно, и «если хотите не встречаться с людьми, то это желание неправильное.

Когда об этом спрашивал прп. Дорофей своего старца авву Иоанна Пророка, то Иоанн отвечал, что удаление от встреч с людьми весьма вредно для не достигшего совершенства, потому что скрывает от него его немощи, открываемые людьми, и по этой причине делает его бесплодным»⁶⁵⁹. «Молитва Иисусова возможна каждому – людям всякого звания, положения, возраста, пола, во всяком занятии, исключая только те случаи, когда человек намеренно творит смертные грехи и самопроизвольно в них пребывает. В сем последнем случае происходит в нем страшная борьба света с тьмою, и ум человека от сильного борения впадает в помешательство. Во всех же прочих случаях, хотя мы и без числа грешны, но если имеем покаянные чувства и смирение, нет препятствия творить Иисусову молитву»⁶⁶⁰.

Известная в XIX столетии подвижница благочестия графиня Анна Орлова-Чесменская, воспитанная в роскоши придворная фрейлина, вела в миру монашеский образ жизни. Духовный отец графини Анны, известный подвижник и церковный деятель архимандрит Фотий (Спасский)⁶⁶¹, в переписке с ней размышляет: «Нельзя думать, чтоб вовсе не можно было Царствия Божия стяжать среди мира и токмо определено аки бы от Бога обретать оное в единой пустыне и монастыре. Добро есть уединение о Христе и в пустыне, вне мира, но славнее оно, ежели стязуется и в миру. Не спасет нас отшествие от мира телесно, но не погубит нас и мир, когда мы, пребывая в нем телом, аки бы бываем без тела. Кто еси ты, человече, хотяй удалитися от мира? Сперва себе внемли, измери твои силы и потом помыслы твои исполняй. Ибо колико иные с жадностью бегут от мира в пустыни и монастыри, толико потом, с отчаянием живя в них, рвутся аки свирепые кони вон из них паки в мир. И бывает последняя брань горше первой». В подтверждение последнего отец Фотий вспоминает прискорбные случаи падений.

Вот три из них. «Старец некий, в живых сый, лет семидесяти, весь сед и браду велику имый, более нежели тридесять лет молчальник бысть, изыде из пустыни Валаамския, послушав помысла вражия, и шатаяся во граде в соблазн бысть паче, нежели в назидание людем верным». Иной раз «девица некая, послушав помысл, изыде из обители аки бы на большую пользу и, шатаяся во граде, сперва была полезна, а потом слышу... что она есть блудница и того ради во граде беззакония жила». И еще: «Человек некий Иоанн, сый молчалив, седмь лет не говорил, Бога ради, но послушав помысл, пошел во град и греша согрешил: поправ обет, начал говорить, развратился, бысть лжив, ядый и вино пияй, и лицемеряй, и вся творяй пакости, его же видев аз, поплакал горько, скорбя, колико чрез помыслы диавол погубит многих»⁶⁶².

Прп. Феодор Санаксарский⁶⁶³ оставил специальное наставление «В мире живущему с женой и с детьми». Здесь старец предъявляет мирянину требования, по строгости своей соответствующие иноческому образу жизни. Христианин в миру «должен удаляться от всего излишнего: бесед, разных компаний, пиров, роскошного жития, и за все сие от миролюбцев поношение терпеть. Должен же третью часть имения своего бедным раздавать. Аще ли же придет в крайнюю бедность, то со всеми домашними терпеть, и всякую нужду без роптания должен благодарно и великодушно сносить». Для истинных христиан мирской путь не бывает привольнее иноческого, напротив, он отягощен многими попечениями. «Мирянин-христианин ничем не разнствует от монаха, кроме жены и ядения мяса», но тут ему не избежать «разных забот, понеже должен думать, как бы детей воспитать и научить и как бы жене угодить, по слову апостольскому: оженивыйся печется о мирских, како угодити жене⁶⁶⁴»⁶⁶⁵.

По этой причине часто можно услышать: «Мы светские, а как трудно в миру спастись, гораздо труднее, чем в монастыре, где все приготовлено ко спасению». Но «поверьте, – убеждает нас митрополит Трифон (Туркестанов)⁶⁶⁶, – все дело спасения не в обстановке, а в душе человека, стремящегося ко спасению. Пример этого показывает нам великий князь Даниил⁶⁶⁷. Не он ли был человеком высокого положения? Не он ли имел все, чтобы наслаждаться жизнью? Но, находясь в мирском обществе, он не соприкасался с ним; находясь среди мирских людей, он был собеседником ангелов, как это пелось в песнопениях, составленных на день его памяти. Словом сказать, здесь, на земле, он приготовлял себя к вечности»⁶⁶⁸.

Замечательна мысль епископа Арсения (Жадановского), дающая опору и ободрение сомневающимся мирянам. «Добрые христиане часто жалуются на трудности жизни в миру среди соблазнов, пороков, развращения и суеты». Но разве «не знаешь, христианин, что тебе скорбями и подвигами надлежит войти в Царство Небесное? Вдали от мира тебе нужны для спасения пост, коленопреклонения, постоянное бодрствование над собою; в миру же, если ты не приражаешься к соблазнам, терпишь и страдаешь от окружающего тебя развратного мира, ты являешься своего рода мучеником, и знай, что каждая твоя слеза, каждый твой вздох... стоит многих подвигов и постов. Мученики за Христа претерпевали видимые гонения, страдания и утеснения от мучителей, а ты, живя среди развращенного мира, тоже терпишь утеснения, но только не телесные, а нравственные. И ты тоже мученик!» Не к нам ли, «живущим среди соблазнов и развращения», обращается сам апостол Петр: если праведного Лота, утомленного обращением между людьми неистово развратными, избавил (ибо сей праведник, живя между ними, ежедневно мучился в праведной душе, видя и слыша дела беззаконные), – то, конечно, знает Господь, как избавлять благочестивых от искушения, а беззаконников соблюдать ко дню суда, для наказания⁶⁶⁹. «Так и вы, страдая от окружающего вас зла, начинаете его ненавидеть, а в этом и начало вашего спасения: возненавидеть зло и полюбить добро. Праведный Лот не был оставлен Господом, – напротив, он был на особом попечении Божием. Так и на вас, живущих среди порока, Господь особенно призирает, и если вы сумеете себя сохранить среди житейского развращения, то велика будет вам награда от Господа»⁶⁷⁰.

Трагические события ХХ века явили миру новых молитвенников, совершавших свой подвиг в условиях, порой не поддающихся ни описанию, ни воображению. Теперь, когда доступен исчерпывающий фактический материал о жертвах гонений новейшего времени, можно с достоверностью убедиться в том, что дано было претерпеть новым мученикам за веру⁶⁷¹. Приведем здесь только один пример – несколько штрихов из жития свт. Луки⁶⁷², дающих общее представление о том, в каких условиях приходилось ему, как и множеству других святых нашей эпохи, проводить свою молитвенную жизнь.

1920-е годы. Ссылка в Плахино. Это крохотное поселение, расположенное в 230 километрах за Полярным кругом, как описывает сам святитель, состояло «из трех изб и двух больших груд навоза и соломы», которые оказались «жилищами двух небольших семей». Жить пришлось на «половине избы с двумя окнами, в которых вместо вторых рам были снаружи приморожены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, а в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала куча снега. Вторая такая же куча, никогда не таявшая, лежала внутри избы у порога входной двери... Вблизи нар стояла железная печурка... Утром, когда я вставал со своего ложа, меня охватывал мороз, стоявший в избе, от которого толстым слоем льда покрывалась вода в ведре... В Плахине часто бывают очень сильные морозы и там не живут вороны и воробьи, потому что при таком холоде они могут замерзнуть на лету и камнем упасть на землю».

В этих условиях подвижник не оставлял молитву, не оставлял пастырское попечение. «У меня был с собой Новый Завет, с которым я не расставался и в ссылках своих. И в Плахине я предложил крестьянам читать и объяснять им Евангелие». Здесь однажды епископа посетил гость, сумевший каким-то образом сюда добраться. Переступив засыпанный снегом порог, приезжий увидел следующее: «Убожество и нищета жилища проглядывали во всем. На некрашеном столе стояла кружка с водой и лежал кусок черного хлеба. Никакой другой пищи не было видно. Епископ Лука молился». Знаком руки владыка просил гостя подождать и минут через десять, когда совершил последний поклон, обернулся к гостю и сказал: «А теперь будем знакомиться».

Духовная зрелость и мера величия этой души приоткрывается в случайно оброненном владыкой слове: «Я полюбил страдание», – писал он в одном из своих писем. Одиннадцать лет провел этот человек в тюрьмах и ссылках. О том, как молился святитель, находясь в тюрьме, вспоминает его сокамерник: «Пережитые епископом Лукой скорби нисколько не подавили его, но, напротив, утвердили и закалили его душу. Владыка дважды в день вставал на колени, обратившись к востоку, и молился, не замечая ничего вокруг себя. В камере, до отказа наполненной измученными, озлобленными людьми, неожиданно становилось тихо. Все окружавшие его, а среди них были и мусульмане, и неверующие, начинали говорить шепотом, и как-то сами собой разрешались только что раздиравшие людей ссоры»⁶⁷³.

Новосибирская тюрьма: «Нас перевели в большую уголовную камеру, где нас шпана встретила настолько враждебно, что я должен был спасаться бегством от них: стал стучать в дверь под предлогом необходимости выйти в клозет и, выйдя, заявил надзирателю, что ни в коем случае не вернусь в камеру...»

Красноярская тюрьма: «Нас посадили в подвал двухэтажного дома ГПУ. Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали даже лопат. Рядом с нашим подвалом был другой, где находились казаки... Никогда не забуду оружейных залпов, доносившихся до нас при расстреле казаков...»

Ссылка в деревню Хая на реке Чуне, притоке Ангары. Деревушка в восемь дворов, кругом бескрайняя лесная пустыня. В марте тут еще глубокая зима. Дом часто до крыши заносило снегом. Приходилось ждать, пока утром олени протопчут тропу, чтобы можно было принести хвороста на растопку. В рукомойнике в сенях замерзала вода. «С глубоким христианским смирением переносил владыка Лука все тяготы ссылки». Своему сыну Михаилу он пишет из Енисейска: «Обо мне не заботься, я ни в чем не нуждаюсь». Через несколько месяцев в другом письме: «Обо мне не беспокойтесь. Господь отлично устроил меня в Хае. Я радостен, глубоко спокоен, никаких нужд не испытываю»⁶⁷⁴.

Арест 1930-го года. «Пребывание в переполненной душной камере подействовало на сердце. Нарастала сердечная недостаточность». Свидетельство врачей: «Кардиосклероз, склероз аорты и декомпенсация сердца. Больному необходим абсолютной покой, длительное лечение». Резолюция: «Отказать. Оставить без последствий». Еще год страданий в тюрьме. Приговор от 15.05.1931: «Выслать в Северный край, сроком на три года... Направить этапом». Архангельская ссылка...

Арест 1937-го года. Владыке 60 лет. «Во время допросов он претерпел карцер, побои, издевательства... Конвейер – непрерывные допросы, сопровождаемые пытками, доводили подследственного до умопомрачения». Владыка подвергается этому испытанию не однажды. «Страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Чекисты сменяли друг друга, не давали спать ни днем, ни ночью...» Другой раз: «Допрос конвейером продолжался тринадцать суток, и не раз меня водили под водопроводный кран, из-под которого обливали мне голову холодной водой... Протокол, датированный 23.11.1937 года, я, несмотря на тяжелое состояние от голода и лишения сна, долго отказывался подписать...»

Очередной допрос прерван. Сердце сдало, с тяжелыми отеками владыка отправлен в тюремную больницу. Июль 1938 года – допросы возобновляются... Февраль 1939 года: «При сидении на стуле в течение трех недель я был доведен до состояния тяжелейшей психической депрессии, до потери ориентации во времени и пространстве, до галлюцинаций, до паралича задних шейных мышц и огромных отеков на ногах...»

1940 год. Епископ, ученый с мировым именем, отправлен в третью ссылку – райцентр Большая Мурта в 110 километрах от Красноярска. С началом Великой Отечественной войны владыка обратился к руководству за разрешением на работу в тыловом госпитале, с фронта уже шли эшелоны с ранеными. Октябрь 1941 года: «Епископ Лука назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом эвакогоспиталя. Он с головой погружается в многотрудную и напряженную хирургическую работу...»

В 1942 году, по окончании ссылки, владыка наконец получает возможность вернуться к церковному служению. Назначен на Красноярскую кафедру. В самый разгар войны профессор-архиерей проводит многочисленные хирургические операции, спасая раненых солдат. Помимо этого владыка начинает активно участвовать в работе Священного Синода. «Насыщенность и обширность хирургической работы была колоссальной. 67-летний старец работал по 8–9 часов в сутки и делал 4–5 операций ежедневно! Все это сказывалось на подорванном в заключении здоровье...» Заканчивалась война, но трудов не убавлялось. Впереди владыку ожидало еще более пятнадцати лет архипастырского служения⁶⁷⁵.

История православной духовности хранит яркие примеры того, что никакие внешние помехи не могут быть препятствием к сближению с Господом. Непреодолимое влечение к безмолвию и одиночеству с молодости испытывал свт. Григорий Богослов, «своей волей всегда стремившийся в уединение, дабы в тиши предаваться богомыслию». Но Бог судил иначе. «Чужой волей и волей Божией он был призван к слову и делу, к пастырскому служению, среди житейского мятежа, треволнения и смуты. В постоянном насилии над собой, в постоянном смирении своего хотения, с уязвленным сердцем проходил он свой скорбный и славный жизненный путь». И как проходил! Не в пустыне, но «в родительском доме, среди житейской суеты, он проводил жизнь суровую... в воздержании, в изучении слов Божиих, в молитвах, в воздыханиях, во бдении без сна»⁶⁷⁶. Но в том и призвание христианина, считает другой великий святитель: «Не говори мне, – восклицает Иоанн Златоуст, – что для человека, занятого делом, невозможно проводить целый день в молитве. Можно, и как легко. В молитве нужны не столько звуки, сколько мысль, не воздеяние рук, но воздеяние ума, не наружный вид, но внутренний смысл. Можно, идя на площадь, ходя по улицам, творить продолжительные молитвы, можно сидящему и занимающемуся работой посвящать Богу дух свой»⁶⁷⁷.

На вопрос, «возможно ли озабоченному служением и находящемуся среди людей иметь непрестанную память Божию», прп. Варсонофий Великий отвечает: «Каждый может сохранять ее, по своей мере. Ты только смирись»⁶⁷⁸. Древнейший пример такого подвига дает прп. Пимен Великий⁶⁷⁹. Постоянно находившийся среди братий, он вместе с тем всегда держался уединения в самом себе. В результате преподобный достиг совершенства непрерывным и усиленным трезвением, преодолевая все внешние помехи, которые покушались разрушить его подвиг⁶⁸⁰. Здесь нам преподан образ истинного внутреннего делания, держаться которого призваны и мы.

Обстановка многозаботливости и занятости, внешнего шума и суеты не помешала молитвенным занятиям не только мирянина Константина Паламы, но и святого патриарха Фотия. Последний обучался умному деланию уже по возведении из сенаторов в патриарший сан, управляя обширной Константинопольской паствой, исполняя многочисленные и многотрудные обязанности, обременяющие носителя такого сана. Но свт. Фотий и в таких условиях сумел постоянным призыванием имени Божия стяжать дары благодатной молитвы. Выдающийся исихаст святой патриарх Каллист Ксанфопул овладел умным деланием и обрел непрестанную молитву, проходя хлопотное послушание повара в Лавре прп. Афанасия, крупнейшей обители Святой Горы. Затем он подвизался опять-таки не в тиши пустыни, но будучи облечен в сан Константинопольского патриарха. Преподобные авва Дорофей и Досифей также не были отшельниками, но совершали свой подвиг в оживленном общежительном монастыре святого Серида, трудясь на общих послушаниях.

Никогда не отшельничал прп. Симеон Новый Богослов. Он, как и его наставник старец Симеон Студийский⁶⁸¹, как и ученик Никита Стифат, проходил умную молитву в обителях, размещавшихся в шумной и многолюдной византийской столице. Прп. Симеон Новый Богослов, как свидетельствует его житие, «провел всю свою жизнь в общежительных монастырях, усиленно предаваясь, тем не менее, молитвенному призыванию имени Иисусова». Деятельность прп. Симеона подготовила слияние двух равно популярных на Востоке духовных школ: прп. Иоанна Лествичника и прп. Феодора Студита. Для последователей первой школы, так же как для учеников аввы Евагрия, исихия означала прежде всего «уединенную жизнь, по возможности вдали от людей». Однако прп. Симеон ввел в практику исихазма подвижничество среди мира, в частности «в самом центре Константинополя, в Студийском монастыре»⁶⁸².

Кстати, те же тенденции наблюдались уже шестью веками ранее, во времена свт. Василия Великого, ставшего организатором особого монашеского движения. «Фактически это было движение мирян, не имевших никакого пострига и никогда не употреблявших применительно к себе слово монах». Примечательно, что еще тогда «на исихастскую проповедь подвижнической жизни в миру нападали очень многие, и не только от внешних, но и от своих». А спустя десять веков «деятельность жившего в Константинополе мирянина св. Николая Кавасилы дала образец истинно православного ответа» на вопрос, доступен ли внутренний подвиг и духовное совершенство живущим в миру. Ответ: «Да. Но только если жить не по-мирски». Вообще, «важнейшая черта исихазма того времени – это открытость духовным нуждам всей Церкви».

Огромное значение имело то, что свт. Григорий Палама и его ученики не были апологетами «эзотерического метода аскетики, предназначенного для немногих избранных». Напротив, они стремились «отстоять подлинную близость, в которой находятся Бог и все христиане» благодаря чуду боговоплощения. Все богословие свт. Григория выражает существо «этого основополагающего момента». Характерно, что сам святитель хотя и уединялся неоднократно, проводя скитскую жизнь⁶⁸³ то в пустыни в глуши Афона, то на горе в окрестностях Верии, но при этом, «не оставляя молитвы, он продолжал живо интересоваться внешними событиями». И это не могло помешать ему.

Так складывалась богословско-аскетическая концепция исихастов XIV века, не допускавшая того, чтобы соборно-церковное благочестие или общежительное монашество противопоставлялись отшельничеству, как некой «индивидуальной аскезе». А свт. Филофей, проповедуя литургическое возрождение и занимаясь в Фессалониках упорядочиванием богослужения, «во всех своих житиях святых исихастов подчеркивает их верность общежительному уставу тех монастырей, где они подвизались». Так же и наставник Паламы свт. Феолипт⁶⁸⁴, хотя и был прекрасно знаком с древней традицией отшельнического исихазма, не считал его путем предпочтительным и сам принадлежал к типу «общежительного монаха-исихаста». «Отшельник легко уловляется врагом, ибо идет один», – пишет он монахам, восхваляя преимущества общежития. Выступая проповедником исихазма, святитель подчеркивает, что это учение имеет чисто «духовную природу», а это означает, что «понятия безмолвие и трезвение, становясь почти синонимами», тем не менее никоим образом не предполагают бегства в пустыню.

Духовность, как жизнь в Духе, не может быть привязана ни к месту, ни к времени, ибо Дух дышит, где хочет⁶⁸⁵. «Сидя убо в доме, – пишет он княгине Ирине⁶⁸⁶, – памятуй Бога и, удаляя ум от всего, безраздельно устремляй его к Богу, изливай пред Ним все расположение твоего сердца и любовью к Нему прилепляйся. Ибо память Божия есть созерцание Бога», через которое мы приникаем к Нему и обоживаемся Его светом⁶⁸⁷.

Византийская традиция в ту же эпоху интенсивно развивается на Руси. Ярким откликом на этот процесс стали писания прп. Нила, который, среди прочего, замечает: «Прежде бывшие святые отцы от всего соблюдали ум, и обрели благодать, и в бесстрастие и в чистоту душевную пришли, будучи при этом не только отшельниками и не только живя во внутренних пустынях в уединении, но и в монастырях пребывая, и в монастырях-то, не только от мира далеко отстоящих, но и находящихся в городах... Многие преподобные, как светила, просияли дарованиями духовными посреди царствующего града [Константинополя]. Посему блаженный Григорий Синаит учил трезвению и безмолвию, то есть блюдению ума, не только отшельников и живущих в уединении, но и пребывающим в общежитии повелевал тем же заниматься»⁶⁸⁸.

Есть любопытный эпизод в житии прп. Кирилла Белоезерского, когда он, неся суетное послушание на кухне, заскорбел о том, что это занятие мешает в полноте разгореться чувству молитвенного умиления, спонтанно возникавшему во время работы. Юный Кирилл, полагая, что келейная тишина и покой будут более способствовать возгреванию молитвенных чувств, упросил игумена освободить его от беспокойного послушания и уединился в келье. Но тут, в одиночестве и покое, умиление вовсе покинуло его. Вразумленный, он отказался от самоволия и тогда, вернувшись к своему хлопотливому послушанию, вновь обрел состояние молитвенного умиления⁶⁸⁹.

Сказанное подводит нас к вопросу о самом существе умного делания. «Душа всех упражнений о Господе – внимание. Без внимания все эти упражнения бесплодны, мертвы. Желающий спастись должен так устроить себя, чтоб он мог сохранять внимание к себе не только в уединении, но и при самой рассеянности, в которую иногда против воли он вовлекается обстоятельствами.

Страх Божий пусть превозможет на весах сердца все прочие ощущения, тогда удобно будет сохранять внимание к себе и в безмолвии келейном, и среди окружающего со всех сторон шума... Для преуспевших не нужны никакие внешние пособия – среди шумящего многолюдства они пребывают в безмолвии. Все препятствия к преуспеянию духовному – в нас, в одних нас! Если же что извне действует как препятствие, то это только служит обличением нашего немощного произволения». Прежде всего «истинное безмолвие состоит в усвоившейся сердцу Иисусовой молитве», а не в устроении внешних условий. Вспомним о тех святых, что «совершили подвиг сердечного безмолвия и затвора» посреди мира, будучи «окруженными молвою человеческою». Это и Алексий, человек Божий, и Иоанн Кущник, и прп. Виталий Монах, и многие, многие другие⁶⁹⁰.

Современный человек в основном обречен пребывать среди многолюдства и шума, в условиях, интенсивно рассеивающих внимание, отвлекающих от внутренней сосредоточенности. Городская среда почти насильственно вынуждает направлять внимание вовне, выманивает его и побуждает к невольному блужданию взгляда, мысли и чувства. Для горожан особенно важно обрести способность уединяться в толпе. Научиться, находясь на людях, блюсти свое внимание, удерживать его собранным внутри себя, сосредоточенным на молитве. При обретении навыка и при содействии благодати становится возможным уже в любых условиях сохранять внимательное молитвенное состояние и при этом не терять контроль над окружающим. Для этого «надо жить в этом мире, как в пустыне, проходя мимо его отравленных приманок. Надо бежать от мира в свое сердце»⁶⁹¹.

Можно вспомнить известную историю о том, как извлекается польза из внешних препятствий, как хулиганы и даже бесы могут способствовать обучению. «Поистине, верно слово, сказанное одним из отцов, когда его спросили, как он научился умной молитве. Он ответил, что научился ей от демонов. Другой же отец, спрошенный о том же, ответил, что научился ей от грубых детей... Первый, понуждая свое сердце к молитве, дабы прогнать приближающихся к нему демонов, настолько преуспел в молитве, что обрел ее в совершенстве. Демоны стали для него поводом к молитве... Другой же, видя грубых детей, боялся, как бы не осквернилось его сердце каким-либо лукавым воспоминанием и дурным сосложением. Поэтому он тоже так сильно понуждал свое сердце к молитве, что обрел совершеннейший метод умного и сердечного делания»⁶⁹².

Аналогичным образом может поступать современный горожанин, находящийся в основном в окружении негативном. Шум, назойливая музыка, навязчивая реклама, суета толпы и прочие внешние раздражители и помехи можно воспринимать как вызов, как вражеское нападение и упорнее понуждать себя к молитвенному противостоянию нежелательным воздействиям. То же самое – если попадаем в атмосферу грубости, агрессивности. Сопротивление с помощью молитвы закаляет в брани, со временем вырабатывается устойчивость, при которой становится возможным в любых ситуациях пребывать под защитой молитвы в невозмутимом сосредоточении и покое.

На этот счет есть очень важные размышления у свт. Феофана Затворника, учившего об особом виде уединения, доступном не только отшельникам, но и всякому человеку в миру. «Есть, кроме внешнего, внутреннее уединение. Вне – шум и смятение, а человек в сердце один с самим собою». Такое уединение «бывает и у мирян, коль скоро посетит их забота о спасении души своей. Страх Божий проникает тогда всю душу... Это производит в ней такую болезненную заботу о едином на потребу⁶⁹³, что и смотреть ей уж ни на что не хочется. Все она одно с этим своим единым, хоть по наружности и совне много бывает занятий. Вот такое уединение возможно и мирянам». Некоему горожанину, возжелавшему уединения в затворе, свт. Феофан отвечает: «Нечего загадывать о затворе. Когда молитва твоя до того укрепится, что все [время] будет держать тебя в сердце пред Богом, тогда у тебя и без затвора будет затвор. Ибо затвор что есть? То, когда ум, заключившись в сердце, стоит пред Богом в благоговеинстве и выходить из сердца или чем-либо заняться другим не хочет. Этого затвора ищи, а о том не хлопочи. Можно и при затворенных дверях по миру шататься или целый мир напустить в свою комнату»⁶⁹⁴.

«Давно толкую вам о памяти Божией и внутренней брани со страстями. Ведайте, что в этом вся суть труда над содеянием спасения, – обращается святитель к молодой особе. – Но, прочитав это, не скажите в себе: да что же я, пустынница, чтобы мне соблюдать такие правила?.. Не допускайте такого суемудрия. В пустыне кто живет или в монастыре или в миру содеивает свое спасение, всякому неотложный закон – очистить сердце свое от страстей; очистить же он его иначе не может, как описанным [у прп. Исихия] способом... Вместо строгости подвижнической, неприложимой в вашем быту, возьмите страх Божий и память смертную, и они научат вас всему... Есть поверье, что коль скоро займешься чем-либо по дому, то уже выступаешь из области дел Божеских... С этим сопрягают мысль, что уж коли так, то беги из общества, беги из дома в пустыню, в лес. Между тем и то и другое не так. Дела житейские и общественные... суть Богом определенные дела... Все, что вы делаете по дому и вне, как дочь, как сестра, как москвичка, есть Божеское и Богу угодное. Ибо на все сюда относящееся есть особые заповеди... Начинайте все такие дела делать с сознанием, яко заповедь Божию исполняюще... Когда вы так настроитесь, то ни одно дело житейское не отдалит вашей мысли от Бога... Все мы – рабы Божии. Каждому Он назначил свое место и дело... Всякое дело делайте, как бы оно было поручено вам прямо от Бога».

Надо понимать, что «монастырь не единственное место для тех, которые не хотят связываться семейными узами. Которые решались работать Господу, не связываясь житейскими хлопотами, в своем же доме устраивали себе уединенную каютку и в ней жили отчужденно от всего, в постах, молитвах и поучении в Божественном Писании... Иные, решаясь посвятить Господу жизнь в безбрачии, не вступали в монастырь, а обрекали себя на служение братьям и сестрам в больницах, богадельнях... Можно избрать любой из этих родов жизни». Конечно, «в монастыре удобнее спасаться. Там скорее можно достигнуть очищения сердца... Все там к этому приспособлено. Потому и не бросайте мысли попасть туда в свое время. Время Господь укажет. А до того потерпеть надо. До того подвизайтесь первым родом – то есть дома живя. Имейте свою комнату как келью монастырскую и ведите там жизнь будто в монастыре. Пусть папа и мама будут для вас вместо игумении, свои все – вместо сестер монастырских, а вы – послушница для всех»⁶⁹⁵.

На самом деле «никто не может отговариваться недостатком благоприятного для умной молитвы положения в порядках своей жизни. Улучишь час – и углубись в себя. Брось все заботы, стань умно в сердце пред Богом и изливай пред Ним душу свою»⁶⁹⁶. Здесь предвидятся обыкновенные для неокрепшей души возражения: как же углубиться, когда дела развлекают! «Не будут развлекать, возымей только страх Божий. Умному предстоянию пред Богом мешают не дела, а пустоделие и худоделие. Отстрани худое и пустое, оставь одно обязательное, да не по светской, а по евангельской обязательности, и увидишь, что исполнение обязанностей не только не отклоняет, а привлекает ум и сердце к Богу. То и другое одного рода и требует одного строя душевного... Неправо понимают умную молитву те, которые думают, что существо ее состоит в том, чтобы сидеть где-нибудь скрытно и таким образом созерцать Бога. Существо ее выразил пророк Давид: предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся⁶⁹⁷. Стало быть, скрытность не составляет существа умного предстояния пред Богом и множество дел не препятствует этому»⁶⁹⁸.

Разумеется, от мирян не приходится ожидать той «чистоты в мыслях и чувствах, какая требуется от отшельников и монахов. Однако ж и они должны поспешать туда же» и в свою, доступную им меру могут приблизиться к созерцательной жизни. Жертвенные труды по уходу за ближними или на благо Церкви Христовой могут отчасти даже заменять молитвенное правило, «ибо и то и другое – одного рода труд, одному хозяину работа, ему угодная. Когда молитва внутри цела и держится при самых делах, то молитва и труд – два течения в одной реке, в одном русле и в одну сторону. Можно также сказать, что тут деяние и разум идут вместе. Разум – это созерцание. Следовательно, вам нечего скорбеть, что созерцания нет».

Свт. Феофан считал возможным и даже нужным для мирян обращаться к высокой духовной литературе, предназначенной, казалось бы, исключительно опытным инокам. В письме к женщине, обремененной хозяйством, мужем и детьми, дается, например, такое наставление: «Посылаю вам 5-й том Добротолюбия... Тут есть изображение всего пути к Богу, написанное лицами и ранга высокого, и жизни отрешенной и совершенной. Что из сего к вам при житейских порядках приложимо, сами увидите. Только не думайте, что ничего нет приложимого. Ибо цель у всех христиан одна – быть в живом единении с Богом... И всем один труд сей: победить страсти и стать чистым, житейски ли кто живет или удалившись от житейских порядков». А в переписке с другой мирской женщиной святитель делает чрезвычайно важное уточнение: «Книга Добротолюбия 5-я вся обращена на внутреннюю жизнь. И хотя преимущественно имеет в виду отшельников, но к ним, собственно, относятся только внешние порядки; внутренняя же жизнь, там изображенная, ко всем вообще пригодна»⁶⁹⁹.

Издревле «в православном монашестве отшельничество понималось более в смысле внутренней отрешенности от окружающей среды, а не как простое географическое удаление из ограды монастыря в пустыню»⁷⁰⁰. Равно и укрытие за стенами монастыря еще не означает удаленности от мира. В самом деле, где она – граница мира? «Есть в привычной жалобе иноков на мир нечто логически неясное, – замечает ученый инок⁷⁰¹. – Для монастырей Святой Горы, например, мир начинается за перешейком; для келиотов – монастырь это уже мир; для отшельника – келья есть мир; для затворника – мир все, что за стеной его каливы или пещеры. Что же потому мир? Мир – это общество человеческое. Но общество человеческое есть сам человек. Куда же уйти от самого себя?»⁷⁰² Вероятно, только во внутреннюю молитвенную самоотрешенность, устремляясь в горняя.

Идея о необходимости внутреннего удаления от мира составляет ядро нашего аскетического учения. «Никто не может приблизиться к Богу, если не удалится от мира. Удалением же называю не переселение из тела, но устранение от мирских дел. В том и добродетель, чтобы человек не занимал ума своего миром. Сердце не может пребывать в тишине и быть без мечтаний, пока чувства заботятся о предметах внешних». Посему «удались от мира, и тогда узнаешь зловоние его. А если не удалишься», то и «не уразумеешь, насколько он смраден» и «облечешься в зловоние его... Блажен, кто удалился от мира и от тьмы его и внимает себе единому. Ибо прозорливость и рассудительность не могут действовать в том или служить тому, кто проводит жизнь в делах суетных... Блажен, кто вышел из помрачения» сего. «Тогда познает он собственный свой стыд. А пока человек носит в себе чад упоения грехами своими, сколь благолепным кажется ему все, что ни делает он»⁷⁰³.

Показательный в этом отношении эпизод имел место в 1840 году, когда всеафонский духовник русских, чудотворец Арсений⁷⁰⁴, отозвал из глубокого уединения своего ученика, будущего великого старца Иеронима⁷⁰⁵, и против воли последнего направил его в общежитие, в Пантелеимонов монастырь. Старец Арсений напутствовал своего воспитанника такими словами: «Ты говоришь, что хочешь в пустыне победить страсти и соединиться с Богом, но сего в общем житии скорее можно достигнуть, потому что пустыня только усыпляет, а общежитие до конца умерщвляет страсти и погребает в смирении, послушании и отсечении своей воли. Тогда и обрящем душевное спокойствие и соединимся с Богом»⁷⁰⁶. Действительно, непрерывные сорокапятилетние труды отца Иеронима, ставшего, вслед за отцом Арсением, духовником всех русских на Афоне и обеспечившего наивысший расцвет русского братства на Святой Горе, не помешали ему, пребывая в киновии, сподобиться благодатной внутренней молитвы, прозорливости и других высших духовных дарований.

Прислушаемся к тому, что писал относительно уединенного жительства свт. Игнатий Кавказский, обращаясь к иноку, желавшему удалиться из монастыря в пустыню ради глубокого безмолвия. «Где бы я ни был – в уединении или в обществе человеческом, – свет и утешение изливаются в мою душу от Креста Христова... Общий путь подвижников – терпением между человеками уврачевать немощь чувств, узреть Промысл Божий и войти в умную молитву. Иной [путь] – по особому смотрению Божию... Иные находят, что уединение – ближайшее средство к духовному успеху, а другие говорят, что приводит в духовный успех – любовь к ближнему. Моему сердцу более нравится последнее, потому что любовь к ближнему – непременный долг каждого, а к безмолвию способны немногие». Святитель напоминает: «Горе единому, говорили отцы, брат же от брата укрепляем, яко град утвержден»⁷⁰⁷.

Подвижник нашего века иеросхимонах Стефан (Игнатенко), прошедший строгую школу уединения, никому не советовал брать на себя подвиг пустынножительства. Он считал, что монахам предпочтительнее оставаться в больших городах – в современной пустыне, – так как здесь заботы о внешнем могут быть сведены к минимуму. Так рассуждал человек, которому самому довелось отшельничать в высокогорных пустынях Абхазии, в скитах долины Псху, в глухих лесах Цебельды. Однако нужно учитывать и то, в какие времена это говорилось. Старец не случайно в качестве альтернативы предлагает именно город, а не иноческую обитель, – в 50–60-х годах трудно было рассчитывать на возрождение в ближайшем будущем монастырской жизни⁷⁰⁸.

«Никому ни в коем случае никаких пустынь, – говорил старец одному из семинаристов. – Теперь горы не могут быть пустынным местом. Всюду туристы, нет тишины, уединения. В больших городах, где люди месяцами не встречаются, живя на одном этаже, теперь больше возможности для уединения... Жизнь очень тяжелая в пустыне, она почти упразднится. Но те, кто будут исполнять свое правило ежедневно, несмотря на мирскую суету, будут пред Господом как пустынножители, где бы ни жили. Истинные ревнители по Боге скроют себя среди мира... В горы не нужно уходить, живите в городах. Мы жили в горах, но пережили такие страшные трудности, что по сю пору отойти не можем»⁷⁰⁹.

Сказано в Писании: Блази два паче единаго... и горе тому единому, егда падет и не будет втораго воздвигнути его⁷¹⁰. Посему отцами заповедано держаться благоразумия. А «уединившемуся прежде времени – увы и горе...»⁷¹¹.

«Высочайшим образцом безмолвия был Арсений Великий, но и он в своем уединении имел при себе двух человек, Александра и Троила. Как же нам, немощным душевно и телесно, жить одним? Разве мы выше Арсения Великого?»⁷¹²

«Если человеку трудно творить Иисусову молитву среди шума, то это значит, что его ум не отдан Богу», – так с полной определенностью утверждает прп. Паисий⁷¹³. «Человек должен достичь состояния божественной отвлеченности, чтобы суметь жить во внутреннем безмолвии и чтобы шум во время молитвы не беспокоил его». Достигается это путем духовной работы. «Задача в том, чтобы из всего извлекать пользу для духовной борьбы. Надо извлечь пользу и из шума», так можно «стяжать внутреннее безмолвие». А «это имеет немалую цену», ибо «если человек не смог стяжать внутреннего безмолвия, находясь среди внешней суеты, то он не успокоится, даже находясь во внешне безмолвной обстановке. Когда к человеку приходит внутреннее безмолвие, то у него умолкает все внутри и ничего его не беспокоит». Для этого «душа должна сначала обрести внутреннее безмолвие, находясь среди внешней суеты». Только тогда она сможет по-настоящему безмолвствовать, выйдя из мира в уединение. В то же время «человек беспокойный даже в пустыню перенесет свое неспокойное я»⁷¹⁴. Внешние помехи не только не страшны, но и полезны для тех, кто находится в начале пути. Это не раз повторял старец Паисий: «Если хочешь стать исихастом, чтобы пребывать в покое, стяжи прежде с помощью благих помыслов внутреннюю тишину посреди внешнего шума»⁷¹⁵.

При занятии простым физическим трудом очень полезно одновременно творить словесную молитву и следить за своим делом, можно молиться и вслух. Кроме того, «когда заняты хлопотной работой и трудно сосредоточиться, тогда очень помогает тихое пение, не беспокоящее других». Когда же «кто-то делает тонкую работу», молиться также необходимо, чтобы Бог помогал и просвещал, «однако творить молитву надо сердцем; умом же следует внимать внешнему делу, чтобы не сделать какой-либо ошибки»⁷¹⁶. Что касается умственного труда, он тем более должен сопровождаться и оплодотворяться молитвенным деланием, преимущественно умно-сердечным. «Если твой ум в Боге, то работа освящается, даже если она интеллектуальная, поскольку ты живешь в Божественной атмосфере». Тогда «человек находится в духовном состоянии», и «это ему очень помогает. Он не старается отыскать смысл рассудком, но постигает его посредством Божественного просвещения». Когда духовного опыта недостает для удержания такого состояния, тогда, работая, «молись и проси, чтобы Бог тебя просветил... Трудись с благоговением. А каждый час или два делай на несколько минут перерыв и твори Иисусову молитву»⁷¹⁷.

Старец Паисий подчеркивал, что по большому счету нет различия между подвигом инока и мирянина. «Старательный человек, какую бы жизнь он себе ни избрал, в монашестве или в миру, всегда будет духовно преуспевать, потому что трудится с усердием. Тогда как человек, не возделывающий в себе старательности, которую даровал ему Бог, не преуспеет ни на одном, ни на другом пути»⁷¹⁸. Случается, что «иногда встречаешь у монахов дух мирской, а у мирских – монашеский. Поэтому Христос скажет в жизни иной: «Ты снимай-ка схиму, а ты надевай». Человек мирской, возжелав жизни монашеской, освящается. Но если монах возжелает мирской жизни, то он идет в вечную муку... Найдется и такой, что скажет: «А мне хочется в отпуск», тогда как монаху подобает отлучаться из своей кельи с болью»⁷¹⁹.

Конечно, у каждого пути есть свои особенности, каждый имеет какие-то преимущества и недостатки. Бесспорно, что «сосредоточенная безмолвная жизнь в пустыне очень способствует молитве, поскольку создает для нее благоприятные условия. Само по себе безмолвие является таинственной молитвой и очень помогает молитвенному деланию, как человеческому телу – кожное дыхание». Внешнее «безмолвие в удалении от мира очень быстро приносит душе внутреннее безмолвие при помощи подвижничества и непрестанной молитвы. Тогда человек уже не беспокоится внешним беспокойством, потому что у него, по сути, только тело пребывает на земле, а ум находится на небе... Чистой молитве очень способствует удаление от мирского шума и множества людей или, если это возможно, пребывание в совершенном уединении». Пустынной жизни должно сопутствовать правильное, смиренномудрое устроение души. Тогда «очень полезной бывает пустыня вместе со всецелым преданием себя Богу, со свободной от забот и сосредоточенной, «безмолвной» головой... Однако нужна большая осторожность, чтобы не впасть в прелесть. Поэтому голова подвижника должна быть очень крепко заперта, чтобы лукавый не вложил гордый помысл, не прельстил мечтаниями и ложным светом». В безопасности лишь «тот, кто духовно здоров и не гонится в этой жизни даже за истинным светом, а ищет лишь милости Божией».

Между тем «монахи, живущие в монастыре, благодаря братской взаимопомощи, находятся в большей безопасности, чем исихасты, которые живут в уединении. Но это при условии, что между ними нет ссор и они не «едят» друг друга». Тогда, при меньшей степени самоотречения, они могут духовно преуспеть более пустынников. «А исихасту нужно иметь большое самоотречение, чтобы вырыть себе сначала могилу, а затем с великим смирением и рассуждением начать свой духовный подвиг, непрестанно трезвясь и молясь. Новоначальный, который убегает от безопасности киновии и, движимый эгоизмом, затворяется в келье, желая быть затворником, похож на человека, которого запирают в сумасшедший дом. Если он к тому же по своей природе склонен к унынию и замкнут, то его начинают душить помыслы и внутреннее беспокойство. Если у него есть хотя бы немного смирения, то он возвращается в киновию и спасается, а если упорствует – погибает».

Самый «естественный путь для монаха – сначала подчинить себя наставнику, пройти обучение и подвизаться всегда с большим смирением, испрашивая с благоговением милости Божией. Таким образом монах постепенно восходит на Голгофу, распинается, а затем духовно воскресает и начинает радоваться ангельской радостью, славословя Бога подобно ангелам». Если же, став на иноческий путь, они, подобно безбожникам, не переживут прежде Пасхи «Великой Четыредесятницы и распятия, – то не смогут духовно воскреснуть и возлюбить Христа, потому что сами не пострадали, чтобы ощутить Христовы страдания», не смогут и «насладиться любовью Христовой» и не будут «всецело поглощены небом». Если монах не идет указанным «естественным путем», то он «еще более несчастен, чем мирские люди». Те монахи, что оглядываются на мирские, хотя бы и невинные, радости, останавливаются «подобно жене Лотовой⁷²⁰, а потому их сердце бесчувственно, как камень»⁷²¹.

«Кто молится в душе, для того весь мир стал храмом», – говорит об умной молитве прп. Силуан Афонский⁷²², – тому никакие дела не могут помешать помнить Бога. Сколь высока, столь же и насущна сложнейшая задача, всем без исключения предлежащая, – научиться сохранять молитву в любых условиях. По-настоящему возможным это становится после того, как молитвенное обращение, содержащее конкретную мысль, сменяется или, точнее, преобразуется в более или менее постоянное удержание памяти о Божием присутствии. Такое хранение памяти Божией становится зачатком молитвы непрестанной. Однако цель эта недостижима силами нашего интеллекта, так как рассудок вынужденно переключается на различные задачи. Такое состояние обретается только на уровне умно-сердечном. А посему «затворим уста и помолимся Ему в сердце, ибо кто затворяет уста и призывает Бога или молится Ему в сердце своем, тот исполняет предписывающую сие заповедь» о непрестанном молении⁷²³.

Стяжаются такие дарования через выработку деятельного молитвенного навыка и постепенное развитие умно-сердечной связи. Все это дается по мере практики. «При всех механических занятиях можно и даже удобно совершать частую или даже непрерывную молитву, ибо машинальное рукоделие не требует напряженного углубления и многого соображения, а потому ум может при оном погружаться в непрестанную молитву и уста – следовать тому же». Но возникает вопрос: что делать, «когда я должен заняться чем-либо исключительно умственным, как-то: внимательным чтением, или обдумыванием глубокого предмета, или сочинением, – как могу при сем молиться умом и устами? И так как молитва есть преимущественно дело ума, то каким образом в одно и то же время одному уму я могу дать разнородные занятия?»⁷²⁴

В подобных вопросах нет затруднений для того, кто знаком с аскетическим учением Православной Церкви и понимает, в чем состоит различие между умом и рассудком. Пришедшие в меру деятельной умно-сердечной молитвы «могут заниматься размышлением или сочинением в беспрерывном присутствии Божием». Те, «кои долгим навыком или милостью Божией от молитвы умственной приобрели молитву сердечную, то таковые не токмо при глубоком занятии ума, но даже и в самом сне не прекращают непрестанной молитвы... Сердце, обученное внутренней молитве, может всегда, при всех занятиях (и физических и умственных), во всякой шумности беспрепятственно молиться и призывать имя Божие... Можно утвердительно сказать, что никакое стороннее развлечение не может пресечь молитву в желающем молиться, ибо мысль человеческая... во всякое время может быть обращена в молитву... если даже и ум не приобучен еще к непрестанной молитве»⁷²⁵.

На практике осуществить это не так просто и приходится сообразовываться с условиями реальной жизни. Очень важный совет, нисколько не устаревший, но ставший со временем еще более актуальным, преподает горожанам, склонным к созерцательности, епископ Петр⁷²⁶. «По обстоятельствам настоящего времени не всякому и не всегда возможно совершенное уединение. В таком случае любителю безмолвия остается одно – без нужды не входить в шумное общество, избегать общения с людьми праздными, больше находиться в своей уединенной келье; а больше всего надобно ему стараться, чтобы и в многолюдном обществе хранить сердечное безмолвие – иметь собранность мыслей, так чтобы ни шум толпы, ни видение различных предметов, ни слышание посторонних разговоров не могли развлечь самовнимания и отвлечь ум от молитвенного возношения к Богу»⁷²⁷.

Интересна и поучительна в этом отношении история отца Никодима⁷²⁸, бывшего некогда келейником великого афонского старца иеросхимонаха Иеронима (Соломенцова). Последний и рассказал о нем в своих записках⁷²⁹. Отец Никодим, помимо хлопотливого келейного послушания при духовнике Пантелеимонова монастыря, имел еще четыре должности: эконома, рухольного, будильщика и гостинника. Кроме того он пел и читал за службами. На ранней литургии, при служении отца духовника, он почти всегда пел один. Удивительно, что «исполнение стольких беспокойных должностей не помешало ему усовершаться в духовной жизни; все внешние препятствия он побеждал... и стяжал такие высокие добродетели, которые и в уединенной жизни и с большим трудом не всегда приобретаются даже людьми более способными к самонаблюдению». Опытные люди знают, насколько сложнее бороться со страстями, находясь вблизи предметов, которые их возбуждают. «Иное дело – побеждать страсти в уединении, а иное – в общежитии. Да и в общежитии неравные трудности в борьбе со страстями по причине разных должностей и занятий. Иное дело – хранить мирное состояние духа сидящему с рукоделием в келье, а иное – находящемуся на должности при исправлении разных общих нужд. Для последнего потребен сугубый труд».

Отец Никодим был по-детски прост, имел евангельскую веру, доверие к духовнику и решительную готовность ко всякому послушанию. Узнав о пользе плача, он вопрошал духовника, может ли он обрести дар слез при столь многосложных внешних обязанностях. «Почему же тебе не можно приобрести их? – отвечал ему старец Иероним. – Если ты думаешь, что многопопечительная должность служит препятствием к получению высоких даров Божиих, то ты этим уничижаешь благодать Божию, которая всесильна. Ты веруешь ли, что Христос силен даровать тебе то, что ты желаешь получить от Него?» Отец Никодим поклонился: «Верую, отче... Благослови мне этого домогаться». С того времени он тщательно понуждал себя на ежедневный плач, а все препятствия к тому старался преодолеть, строго воздерживался в пище, по пятницам вовсе не ел. «Спал на земле, вместо подушки имел камень, покрытый полотном. Чтобы не побеждаться празднословием и гневом, держал камень во рту.

Все это он делал по совету духовника и другим никому о сем не открывал. Для молитвы он не имел свободного времени по причине должности своей». Когда же улучал возможность, то предавался усердному молению. Со временем он возжелал усилить подвиги, духовник его поддержал: «Я и прежде говорил тебе, что исполнение должностей не препятствует восходить к совершенству христианскому... благодать Божия всемогуща, а потому, без сомнения, может и при рассеянных и беспокойных должностях даровать то, чего мы с верою просим».

Так три года усердно подвизался отец Никодим. И Господь не посрамил его упований – по вере его наделил в изобилии духовными дарами. После того старец Иероним хотел освободить его от должностей ради безмолвной жизни. «Но Бог устроил иначе, и отец Никодим прямо от трудов своих перешел в вечность... Всей его жизни в монастыре было восемь лет»⁷³⁰.

Там же на Афоне, уже в начале ХХ века, монаха Силуана назначают на послушание эконома и в подчинении у него оказывается около двухсот рабочих. Однако обстоятельства не смогли помешать будущему святому, он и в этих условиях продолжил сугубый молитвенный подвиг. Однажды ему был задан вопрос: «Хлопотливое экономское послушание при необходимости общаться со множеством людей не вредило ли монашескому безмолвию?» Старец так отвечал: «Что есть безмолвие? Безмолвие – это непрестанная молитва и пребывание ума в Боге. Отец Иоанн Кронштадтский всегда был с народом, но он больше был в Боге, чем многие пустынники. Экономом я стал по послушанию, но от благословения игумена мне на этом послушании было лучше молиться, чем на Старом Русике, куда я по своей воле отпросился ради безмолвия. Если душа любит народ и жалеет его, то молитва не может прекратиться».

А в писаниях старца Силуана встречаются такие мысли: «Многие монахи говорят, что эконому некогда молиться и что не может он сохранять душевный мир, потому что целый день приходится ему быть с народом. Но я скажу, что если он будет любить людей и помышлять о своих рабочих: «Любит Господь создание Свое», то Господь даст ему непрестанную молитву, ибо Господу все возможно... Непрестанная молитва приходит от любви, а теряется за осуждение, за празднословие и невоздержание. Кто любит Бога, тот может помышлять о Нем день и ночь, потому что любить Бога никакие дела не мешают... В этом мире каждый имеет свое послушание: кто – царь, кто – патриарх, кто – повар, или кузнец, или учитель, но Господь всех любит, и бо’льшая награда будет тому, кто больше любит Бога. Господь дал нам заповедь – любить Бога всем сердцем, всем умом, всею душою. А без молитвы как можно любить? Поэтому ум и сердце человека всегда должны быть свободными для молитвы».

Старец Силуан на собственном примере показал, как можно сохранить молитву среди многозаботливости и суеты. Ничто не станет помехой в молитве, учит преподобный, если человек искренне вверяет себя Промыслу: «Кто предался воле Божией, тот только и занят Богом. Благодать Божия помогает ему всегда пребывать в молитве. Он хотя и работает, и разговаривает, но душа его занята Богом, потому что она предалась воле Божией, и за это Господь взял ее в Свое попечение... Душа – лучший храм Божий, и кто молится в душе, для того весь мир стал храмом»⁷³¹.

Краткое поучение современного афонского пустынника, старца, десятки лет проведшего в подвиге, дает ответ на интересующий многих вопрос: насколько возможно преуспеть в молитвенном делании тем, кому не дано удалиться из мира? «Если вы не в состоянии творить умную молитву в миру, ибо это очень трудно, следует молиться в определенные часы Иисусовой молитвой или же читать ее, когда есть возможность. И это будет для вас весьма и весьма полезно...

Можно начинать с тридцати минут утром до восхода солнца и тридцати минут вечером после повечерия, перед сном. Необходимо иметь постоянные часы, не нарушаемые ничем, даже благими делами... Необходима также тихая уединенная комната, куда не доносится шум и где начнется делание Иисусовой молитвы... устами, или же умом, или сердцем, соответственно развитию, нами достигнутому».

Мирянину бывает сложно найти достаточно времени на молитвенные занятия, «однако, если есть расположение и смирение, Бог восполнит отсутствие молитвы. Ибо Он, человеколюбивый и столь снисходительный к нашим падениям, не будет ли чрезвычайно милостив к попытке нашего преображения? Господь восполняет недостающее, принимает во внимание условия каждого из нас и может один час молитвы, затраченный вами, благословить больше многих часов, проведенных в молитве монахом, поскольку вы заняты и другими делами»⁷³².

Другому подвижнику, прп. Ефрему Катунакскому⁷³³, некий мирянин как-то жаловался на то, что «не имеет времени молиться из-за груза служебных обязанностей, которые совсем не оставляют ему свободных часов». Старец, дав ему наставление, повторил то, что говорил многим, кто ссылается на семейные тяготы и обилие забот: «Если я в тишине Катунак в день читаю сотню молитв, а вы в шуме города, при рабочих и семейных обязанностях, читаете три молитвы, то мы в равном положении»⁷³⁴.

А старец Емилиан⁷³⁵ говорит, что, конечно, каждому необходимо стремиться к безмолвию ради молитвы, но молиться в тишине не так-то просто – этому надо еще научиться. Обучение же состоит в преодолении препятствий и помех. «Нужно учиться молитве в шуме, – учит старец, – через это обретается совершенный покой». Но, «молясь среди шума, надо вместе с тем особо стремиться к молитве в тишине», ибо «возможность разговаривать с Богом» появляется в тишине⁷³⁶.

Однажды к афонскому отшельнику Пахомию⁷³⁷ обратился с вопросом его собрат пустынник: «Как ты, отче, поднимаясь на крутую гору, и притом с ношей, можешь держать умную молитву? Я и без ноши едва-едва могу держать устную только, потому что совершенно изнемогаю». Старец Пахомий отвечал на это: «Когда поднимаюсь на гору, чем больше утруждаюсь, тем молитва действует тверже и с каждым шагом крепнет так, что раздается в сердце с воплем крепким и силою несказанною. Чем тяжелее несу я ношу на гору, тем легче действует молитва, и я не ощущаю труда»⁷³⁸. О непрестанной, в любых условиях творимой, молитве греческая старица Гавриилия⁷³⁹ говорила, что это не есть дело, совершаемое словами или даже мыслью. «Молитва – это не дело, это – состояние души». Душа должна всегда и везде пребывать в состоянии молитвы, ибо душа наша – от Бога. А поддерживать это состояние помогает молитва Иисусова, соединяющая душу со святым Божественным именем⁷⁴⁰.

Понятно, что социальное положение создает лишь те или иные внешние условия на пути духовной жизни, но при этом всякому человеку в любой ситуации возможно и даже необходимо стремиться к обретению непрестанной сердечной молитвы. Характерно, что, проповедуя это учение и призывая проводить «ангельское житие», священномученик Серафим⁷⁴¹ обращался не к монастырским насельникам, а к горожанам, к своей мирской пастве.

«Во все времена в христианстве обретались настоящие молитвенники, которые именовали непрестанную молитву умной молитвой... Эта молитва необходима каждому христианину для спасения, а не только одним монахам, как это понимается в миру. Кто хочет отрешиться от греха, стремится к уединению в своем сердце с любовью ко Христу; кто добивается устроить монастырь или пустыню в себе самом, тот всего этого не достигнет без навыка в непрестанной молитве». «Непрестанная молитва... не препятствует никаким обязанностям и занятиям», суть ее в том, «что сердце само молится, а тело трудится и совершает свое дело».

Никто не лишен «возможности достигнуть непрестанной Иисусовой молитвы» и «приблизиться сердцем к Господу Христу». К сожалению, многим представляется, будто непрестанная молитва недоступна в миру, что для мирян она «вовсе не обязательна», что это «принадлежность монахов, затворников, схимников», а не тех, кто ходит на работу и, тем более, «постоянно занят умственным трудом». Между тем «сердечная молитва не только не мешает, но и способствует работе, хотя бы она совершалась не одними руками, но и умом. Можно призывать Господа не только устами, но одним сердцем, в особенности во время чтения и занятий.

Господь ведь Сердцеведец и взирает прежде всего на сердце. Если же кто занят такой работой, что ему нельзя тайно призвать имени Божия в своем сердце, а только возможно вспоминать о Боге, то и этого достаточно, ибо заменяет молитву...⁷⁴² Пусть же никто из христиан не думает, что только одним монахам надлежит непрестанно молиться, – нет, все христиане обязаны исполнять эту заповедь... Святой апостол Павел не стал бы нас обязывать непрестанной молитвой⁷⁴³, если бы это было крайне трудно и невозможно. Будемте телом работать и в это время духом молиться... Это ангельское житие, ибо ангелы не имеют голоса, но умом приносят Богу непрестанное славословие»⁷⁴⁴.

И в наше время есть проповедники, не чуждые подвижнической жизни, которые тот же дух прививают своей пастве. В середине ХХ века петербургский протоиерей Владимир Шамонин так, например, наставлял желающих вести молитвенную жизнь: «Всегда, везде можно молиться. И я бы добавил, что не только можно, а и должно. Нельзя думать, что для молитвы должна быть обстановка и настроение, – если так рассуждать, то некогда будет молиться или не будет условий. А лучше – всегда имей молитвенное настроение, чтобы при удобных случаях или при малейшей возможности углубиться в молитву, для других незаметную. Тогда не будет потери времени и человек как бы привыкает молиться в любых условиях и во всякое время. Отец Иоанн Кронштадтский молился на ходу, среди людской суеты, а как молился!»⁷⁴⁵

Еще один подвижник, тяжело больной схимник Моисей⁷⁴⁶, заповедовал своей пастве: «Кто болен – твори Иисусову молитву, болезнь отступит. Кто хочет отдыхать – лежа загибай пальцы, твори молитву, лучше отдохнешь. Кто занят и должен спешно трудиться – трижды важно скорее творить Иисусову молитву. Посмотрите, как это ускорит труд, позволит сделать больше и быстрее. Тебя мучит злое чувство к обидчику – твори скорее Иисусову молитву и почувствуешь, что, если бы здесь был этот обидчик, ты бы бросился обнимать его»⁷⁴⁷.

Из уст современных пастырей, к прискорбию, слишком редко, но все же звучит вдохновенная проповедь исихазма: «Стремиться к непрестанной Иисусовой молитве учат все святые отцы, а запрещают люди, сами находящиеся в неправильном духовном устроении». Надо понять, что «важнее Иисусовой молитвы нет ничего на свете, только Святое Причастие... Иисусова молитва благословлена для всех людей, в том числе и для малых детей. Ребенок воспринимает духовные реалии интуитивно и более непосредственно, чем взрослые. Чем раньше учить детей Иисусовой молитве, тем крепче будет фундамент их последующей духовной жизни. Внутренне молиться можно при всех обстоятельствах». Часто спрашивают: «не может ли быть вреда от Иисусовой молитвы?» На это «надо ответить: она может навредить диаволу, а не нам, и он знает об этом, потому так старается отвлечь человека от молитвы». Всем «надо стремиться к постоянной Иисусовой молитве. Повредиться же можно не от молитвы, а от превозношения молитвой, то есть от собственной гордости»⁷⁴⁸.

Однако надо признать: духовный уровень нашей жизни неумолимо снижается. Многие сегодня приходят в Церковь, не расставшись со своими идейными заблуждениями, многие, не имея смирения даже в зачатке, не сознавая меры своего растления и невежества, не обретя достаточного аскетического опыта, берутся рассуждать о духовной жизни, судить о молитвенной практике выдающихся подвижников, ведут «богословские» споры на интернет-форумах. Между тем наше духовное состояние и наша молитва находятся в прямой зависимости от образа нашей жизни. «Человек молится так, как живет», – говорит прп. Исаак Сирин.

Одна из главных проблем христианина сегодня состоит в том, что его духовный взор застилает почти непроницаемая завеса – «тень» нашего земного мира, которую образуют не дающие покоя насущные проблемы и заботы. Бесконечные заземленные дела становятся преградой между человеком и Богом. Обстоятельства вынуждают мирянина вести постоянную изнурительную борьбу со множеством препятствий за нерассеянную молитву. Мы тонем в непрерывной череде волнительных переживаний, мыслей, противоречивых движений сердца, воли. И начинает казаться: как было бы легко молиться, если бы ничто этому не мешало. Но дело в том, что наши обыденные дела и заботы по большей части естественны и необходимы для жизни в миру.

А чтобы суметь справиться с ними и в то же время удержаться в молитвенном состоянии, как раз и нужно посвятить себя внутреннему деланию. Но при этом было бы ошибкой, живя в миру, воображать себя пустынником или пытаться имитировать монастырскую жизнь. Получится не следование за Христом, а карикатурное подражание Христу⁷⁴⁹.

Последовать за Ним⁷⁵⁰ не значит отвернуться от реальности, но – стать лицом к ней и принять как ниспосылаемую Богом данность. Стараясь овладеть молитвой в миру, надо тратить энергию не столько на борьбу с жизненными обстоятельствами, которые устрояются Промыслом Божиим, сколько на усилие преобразовать в молитву саму свою жизнь, какой бы хлопотливой и напряженной она ни была.

Молитва должна стать духовным стержнем нашего бытия, и это на самом деле для всех возможно. Хотя, конечно, не так уж легко, от души потребуется и жертва, и труд. Но это и будет жизнью подлинно молитвенной, когда любая ситуация станет стимулом обратиться к Богу. При таком внутреннем расположении каждый момент в жизни и всякий внешний раздражитель становятся духовным вызовом – побуждением к молитве⁷⁵¹.

Проблема в том, что наша молитва слишком неустойчива и непрочна. Среди дневного шума она едва мерцает, колеблется и затухает. Причина в нас. Наши души пронизаны, с одной стороны, смятением и неуверенностью, с другой, как ни парадоксально, – самодостаточностью и самодовольством. Мы слишком озабочены собственной персоной и, вместе с тем, излишне полагаемся на самих себя. При таком устроении ценность богопредстояния вытесняется куда-то на периферию. Отсюда закономерное следствие – уязвимость нашей молитвы: она рассеивается, рассыпается в пух и прах при малейшем натиске внешней суеты и смятения.

Начать здесь нужно было бы с того, чтобы при столкновении с миром противопоставить его агрессивности свой внутренний покой – не поддаваться окружающему волнению, не позволять этим вихрям закружить нас и овладеть нами. Но для этого прежде всего необходимо стяжать внутреннюю тишину, молчание ума и спокойствие чувств, ту внутреннюю устойчивость духа, что именуется начальной исихией, которая и свидетельствует о присутствии Духа в нашей душе. Этот глубинный покой, когда останавливается поток помыслов, замирает диалог с самим собой и затихает сердце, должен проникать весь наш внутренний мир, так же как солнечный свет пронизывает мир внешний, – тогда это исихия.

Се, стою у двери и стучу⁷⁵² – эти слова Господа часто воспринимаются нами как-то отстраненно, словно не к нам лично обращается в своем Откровении Бог. Но это стук в каждое христианское сердце. А стучаться мы вынуждаем Его сами. Стучат ведь тогда, когда дверь закрыта. Но не Он ее затворяет – сердца наши заперты изнутри. И не малый подвиг для нас – отворить их Господу, сдвинуть тяжелые засовы самости. Те, имеющие начаток Духа⁷⁵³, те, которые на этот подвиг решаются, – они в личной молитвенной встрече с Господом полагают начало становлению своей души. Молитва в духе и истине⁷⁵⁴, молитва умно-сердечная – это первая встреча, первый шаг на пути к обожению.