Свящ. Павел Флоренский и...

Здесь будет предпринята попытка сопоставления теодицей Лейбница и Флоренского. Анализ теодицеи Флоренского дан в книге игумена Андроника (Трубачева) «Теодицея и антроподицея в творчестве священника Павла Флоренского» (Томск, 1998). Существует русский перевод К. Истомина – «Опыт теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла» (журнал «Вера и разум», 1887–1892), – который переиздан в т.4 «Сочинений» Лейбница (М.,1989). Есть некоторые основания для вопроса: «Писал ли Флоренский свой «Столп и утверждение Истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах» (M.,1914) как полемику с «Теодицеей» Лейбница? У Флоренского есть немногочисленные ссылки на Лейбница, но нигде нет ссылок на его «Теодицею», хотя возможна и скрытая полемика.

Отметим одну примечательную аналогию. «Теодицея» Лейбница возникла в результате бесед и переписки с королевой Софией-Шарлоттой и издана после ее смерти. «Столп» есть письма к покойному другу Флоренского C.С. Троицкому. Случайно ли такое совпадение?

И Лейбниц, и Флоренский традиционно строят свои теодицеи, исходя из представления о свободной воле человека.

Лейбниц, конечно, не первый ставил и пытался решить проблему теодицеи, но он первый ввел само понятие «теодицеи». Он видел противоречие свободы человека и предопределения Божия: свобода, по видимости, противоречит предопределению. Отсюда и появилась «древнейшая» проблема: «Как можно совместить свободу и случайность с цепью причинной зависимости и провидением»¹. Ссылаясь на Бейля,

Лейбниц ставил вопрос: «По своей ли воле грешил Адам?».² Ответ «да» означал бы, что «падение не было предопределено», откуда следует, что «безошибочное предвидение возможного события является непостижимой тайной и что мы сомневаемся во всеведении Божием. Ответ «нет» означал бы, что Адам «невиновен в своем грехе», откуда следует, что «совершенно недостижим образ действия создания, которое, будучи лишено свободы, тем не менее грешит»³. Оба ответа Лейбниц считал тупиковыми. Непостижимости непостижимы для Лейбница. Он понимал, что решение проблемы отношения свободы и предопределения путем отдания предпочтения либо свободе, либо предопределению ведет в тупик.

Если человек предопределен Богом творить добро и зло, тο Бог и виновен в злых поступках человека, а человек не несет ответственности за них, а посему не заслуживает ни награды, ни наказания. Если же человек свободен настолько, что Бог не может провидеть его мыслей и поступков, то это умаляет всеведение Божие.

По большей части в сочинениях Лейбница обе стороны этой дилеммы предстают порознь, независимо друг от друга. У Лейбница как бы существуют два языка: язык необходимости и язык свободы.

С одной стороны, в универсуме Бог все не только предвидел, но и предустановил: «Бог все установил в нем на будущее время раз и навсегда, предвидя все молитвы, добрые и злые дела и все остальное»⁴. В наилучшем из миров «настойчивые просьбы ничего не значат перед Богом; он лучше нас знает, что нам необходимо, и дарует только то, что находится в соответствии со всем»⁵. Человеческая душа есть «духовный автомат», в человеке «все наперед известно и определено»⁶. Само «расположение к действию» содержит в себе предопределение⁷. Необходимо предустановлена и сама свобода: «Ибо Бог, предвидя, что могла бы делать свободная причина, устроил свою машину вначале так, что она не может нарушить согласованности с этой свободной причиной»⁸. To есть события, проистекающие из свободных причин, Бог предсогласовал с событиями, происходящими из бессознательно и механически действующих причин. Таким образом, «все случайное и свободное равно подчинено определению и предвидению Бога»⁹.

С другой стороны, человек сотворен по образу и подобию Божию: «Следы подобия Божия состоят как в прирожденном свете разума, так и в свободе, естественно соединенной с волей»¹⁰. Бог предоставил человеку «в некотором роде распоряжаться в своем маленьком уделе». Человек – «малый бог в своем собственном мире, или микрокосме, управляемом им на свой манер»¹¹. В силу этого человек ответственен за совершаемые им грех и зло, и наказание справедливо: «Свободная воля есть ближайшая причина зла виновности и затем зла наказания»¹². Таким образом, у Лейбница свобода и предопределенность предстают как несовместимые, антиномичные друг другу.

Флоренский явно формулирует здесь антиномию в разделе «Примеры догматических антиномий». В отношении человека к Богу он выделяет антиномию предопределения и свободной воли. С одной стороны, ссылаясь на Послание апостола Павла к римлянам, (Рим.9), Флоренский истолковывает его как указание на предопределение отвержения Израиля. С другой стороны, ссылаясь на то же Послание, (Рим.9:30–10,21), Флоренский истолковывает его как указание на причину отвержения Израиля, состоящую в свободном поиске и выборе неугодного Богу: «потому что искали не в вере, а в делах закона» (Рим.9:32). Здесь Флоренский близок к Тертуллианову «верую, ибо абсурдно». Он писал: «"Невозможно», но и «несомненно»! Из Я любовь делает не-Я, ибо истинная любовь – в отказе от рассудка».

Однако Лейбница антиномизм удовлетворить не мог, как противоречащий закону тождества – основе всех его построений. Антиномию предопределения и свободы Лейбниц пытался преодолеть на основе законов формальной логики. В предметах веры и разум, и откровение – дары Божии, и они не могут противоречить друг другу: «...даже в таинствах веры не должно быть противоречий, а тем более в таинствах природы»¹³. Догматы веры согласны с разумом¹⁴. Тертуллианово «верую, ибо абсурдно» Лейбниц считал лишь «остроумным оборотом мысли» и полагал, «что отказываться от разума в делах веры – почти верный признак или упрямства, приближающегося к фанатизму, или же, что хуже, ханжества»¹⁵. Лейбниц считал, «что дилемма неверно понята и что существует широкий проход между двумя подводными камнями»¹⁶. Его познавательный оптимизм был безграничен.

В поисках этого прохода Лейбниц ввел три вида необходимости.

Абсолютная, истинная, иначе метафизическая, логическая, математическая необходимость. Противоположное ей содержит противоречие. В этой «слепой» необходимости нет места свободному выбору¹⁷. Соответственно, случайное есть то, противоположное чему возможно.

Моральная, или гипотетическая необходимость. Она обязывает наиболее благоразумно избирать наилучшее¹⁸. Связь, устанавливаемая моральной необходимостью, «необходима лишь пo предположению и, так сказать, косвенно (par accident); в себе же самой она случайна, ибо противоположное ей не заключает в себе противоречия»¹⁹. Противоположное моральной необходимости есть «неподобающее»²⁰, которое отнюдь не невозможно, т.е. моральная необходимость не есть абсолютная необходимость. Моральная необходимость коренится в избрании Богом наилучшего из миров. Невозможность для Бога творить худшее не лишает Бога свободы.

Физическая необходимость. Она основана «только на законах, предписанных природе волей Божией»²¹, которые Бог избрал согласно добру и порядку. Так физическая необходимость коренится в моральной необходимости. Бог может не следовать законам природы «по более важным причинам высшего порядка»²², т.е. сотворить чудо. Следовательно, физическая необходимость не есть абсолютная необходимость.

Понятие необходимости дало возможность ввести понятие свободы. Выделим несколько пониманий свободы, которые встречаются в «Теодицее» и других сочинениях Лейбница.

Случайность свободы, «т.е. исключение логической и метафизической необходимости»²³. Лейбниц писал, что свободно происходящее «событие не имеет в себе ничего, что делало бы его необходимым и исключало бы возможность появления вместо него чего-либо другого»²⁴. Однако возможность появления «чего-либо другого» относится не к нашему миру, а к иным возможным мирам, которые существуют лишь как мысли Бога и никогда не станут его творениями в силу своей худшести по сравнению с нашим миром. Да, возможно без противоречия помыслить и другой поступок вместо совершенного, но лишь в других возможных мирах, в нашем же универсуме никакой другой поступок невозможен, хотя и мыслим. Исключение из понятия свободы абсолютной необходимости, т.е. исключение того, противоположное чему немыслимо, не есть исключение необходимости моральной и физической, противоположное которым мыслимо реализованным, но лишь в других мирах. Однако можно ли назвать свободным поступок, который хотя и допускает непротиворечивую мыслимость вместо него другого поступка, но который от века предопределен к существованию? Лейбниц давал положительный ответ на этот вопрос: поступок человека свободен, если он абсолютно не необходим, хотя и морально, и физически необходим. Но можно ли такой ответ считать преодолением дилеммы необходимости и свободы? Все же необходимость у Лейбница превалирует над свободой.

Самопроизвольность, спонтанность свободы, согласно которой «мы сами определяем себя к действию»²⁵. Это свойство присуще всем монадам. Однако монада Лейбница абсолютно изолирована от всех других монад, но не от Бога. Бог не только творец каждой монады, но и постоянно ее «сохраняет», т.е. непрерывно творит, «подобно лучу, который непрерывно проистекает от солнца»²⁶. Бог не только пред-видит «свободный» поступок человека, но и пред-определяет, пред-устанавливает его, т.е. творит монаду раз и навсегда. Любой «свободный» поступок, совершенный «сейчас», «уже» был творением Божиим. Бог творит все в монаде, а не со-творит с ней. Таким образом, нет само-произвольности, а есть Бого-произвольность. Если и можно говорить о само-произвольности, то лишь в смысле не-от-другой-монады-произвольности.

Понимание, «включающее отчетливое знание предмета желания»²⁷ и «определяющее» свободу. Сущностью воли является «усилие поступать согласно с суждением»²⁸. Однако познание определяет волю, но не принуждает ее. Это «определение», но не принуждение воли и означает ее свободу. Но ведь и принужденная воля, и не принужденная воля, и воля, следующая познанному, и воля, не следующая познанному, и воля, посредством разума владычествующая над желаниями, страстями, потребностями тела, и воля, подчиняющаяся им вопреки разуму, предусмотрены и предопределены Богом. Свободу воли Лейбниц связывал с осознанием наилучшего и действием согласно ему в поступке. Понятие свободы коррелирует с понятием разума, способного различать наилучшее и побуждать действовать согласно ему. Однако в наилучшем из миров любой поступок уже наилучший: и следующий разуму и не следующий ему.

«Лишенность только принуждения» Лейбниц и полагал свободой, но видел в этом ее несовершенство. Воля свободна от абсолютной необходимости, от влияния всех других сотворенных и несотворенных монад и вещей, οт познанного, от материи, от причинно-следственного ряда, от желаний, страстей, потребностей тела и т.п. Все это лишь склоняет, но не принуждает волю, оставляя ее свободной. Такая лишенность принуждения таит в себе опасность обособления от «всеобщего порядка»: «Творения свободные или освобожденные от материи были бы тем самым оторваны от связи с универсумом и были бы некоторым образом дезертирами всеобщего порядка»²⁹. Эти дезертиры вызывают у Лейбница явную антипатию, хотя непонятно, откуда бы они могли взяться в уже определённом наилучшем из миров. Ведь оба исхода – поддаться принуждению и не поддаться принуждению – предопределены Богом. Но уж если эти «дезертиры» появились бы, то блюстители «всеобщего порядка» знали бы, как с ними поступить.

В итоге у Лейбница выделимы язык провидения и язык свободы. Попытка их совместить привела лишь к провозглашению свободы, а на деле – к ее отрицанию. В обоих рядах его высказываний преобладают то провидение, то свобода; анализ склоняет к мысли, что даже в высказываниях о свободе высвечивает провидение. Это же приводит всю систему теодицеи в тупики, которые сам же Лейбниц обозначал как желательные к преодолению. Таким образом, решить главную проблему теодицеи ему не удалось.

Тень сомнения в своих построениях присутствует и у самого Лейбница: «Мы, кажется, достаточно доказали, что ни божественное провидение, ни предвидение не причиняют ущерба ни правосудию и благости Бога, ни нашей свободе»³⁰. Характерно здесь Лейбницево «кажется». И еще: «Относительно свободы я не вижу в моей системе больше неясности, нежели в других системах»³¹. И действительно, неясностей о свободе было наговорено к тому времени столько, что даже сравнивать их было невозможно. Да и заканчивается «Теодицея» Лейбница некоторым апофатическим аккордом: «Но непроницаемая глубина заключена в сокровищах божественной мудрости, или в сокровенном Боге, или – что то же самое – в мировой гармонии вещей, которая заставила его счесть действительный порядок универсума, заключающий в себе события, которым мы удивляемся, и решения, пред которыми мы преклоняемся, за наилучший и предпочесть его всем другим»³².

В заключение приведем суждение нашего единомышленника в этом вопросе: «Вообще в вопросе об отношении между Божественным воздействием и самодеятельностью творений в воззрениях Лейбница замечаются значительные колебания. В один период своей жизни и своего философского развития он понимает это отношение так, в другой иначе»³³. К этому верному выводу следует добавить, что такие периоды едва ли выделимы; во все периоды Лейбниц говорил то так, то иначе. Дух антиномизма витал над этими его построениями.

По-разному решали Лейбниц и Флоренский проблему происхождения зла. Превалирование предопределения над свободой у Лейбница делает Бога творцом зла. Бог, предопределивший все содержание монады, предопределил и все зло, из нее проистекающее. Бог – причина всех совершенств универсума, но и – причина несовершенства-зла этого универсума. Более того: «Бог содействует моральному и физическому злу», создав их источник – метафизическое зло, т.е. несовершенный универсум³⁴. Даже так!

У Флоренского Бог – творец свободного человека, способного творить зло, но Бог – не творец самого зла. Творение Богом свободной творческой личности есть «поставление рядом с Собою самостоятельного бытия», что является «добровольным ограничением Самого Себя», актом Бога-Любви: «христианская идея о Боге, как о Существенной Любви, как о Любви внутри Себя, а потому – также вне Себя; идея о смирении Божием, о само-уничижении Божием, проявляющемся сперва в творении мира, т.е. в поставлении рядом с Собой самостоятельного бытия, в даровании ему свободы развиваться по собственным своим законам и, следовательно, в добровольном ограничении Самого Себя; идея о смирении Божием, о само-умалении Божием, – эта идея, говорю я, впервые дала почву для признания твари самостоятельной и потому нравственно ответственной за себя пред Богом»³⁵. Boт этого самоумаления Бога-Любви в акте творения личности нет у Лейбница. Его Бог-Разум все предопределил и в универсуме, и в самой личности, «непрерывно творит» личность.

Флоренский различает в единой личности «внутреннюю сердцевину» и «эмпирический характер»: «Личность, сотворенная Богом, – значит святая и безусловно-ценная своею внутренней сердцевиною, – личность имеет свободную творческую волю, раскрывающуюся как система действий, т.е. как эмпирический хaрактер«³⁶. «По существу единое, Я расщепляется, т.е. «оставаясь Я, вместе с тем перестает быть Я»³⁷. В своей теодицее Флоренский отказался or закона тождества – одной из основ всех построений Лейбница. По Флоренскому, »христианская философия, т.е. философия идеи и разума, философия личности и творческого подвига, опирается еще раз на возможность преодоления закона тождества (...)»³⁸.

У Флоренского «внутренняя сердцевина» личности – это Он-Бытие личности, «существенно-святое «о себе» личности (по модусу «Он»)»³⁹; это – «основание» во Христе, т.е. «безусловное обожение человеческого естества в лице Иисуса Христа»⁴⁰; это – «явленная Христом в каждом из нас спасенная точка – начало спасения, – образ Божий, очищенный от первородного греха»⁴¹; это – «светлая точка» для «блуждающей совести», которая «может ошибаться»⁴²; это доброе «о себе» способно как любящее претворять в себя все любимое и как любимое претворяться во все любящее. На этом «основании» личность способна претворять в себя Он и Ты.

«Эмпирический характер» личности есть «для себя» личности (по модусу «Я»)⁴³, которое раскрывается в системе чувств, желаний, мыслей, действий. Здесь «нет ничего безусловного, даже – совести»⁴⁴. Эмпирический характер «для себя» способен отделяться от доброго «о себе» личности, «получая самостоятельное без-субстанциональное в бытии положение», «пустое само-тождество «Я«», «Я» без «Ты»⁴⁵. Такое злое «Я» уходит во «тьму внешнюю», – т.е. вне Бога»⁴⁶ и далее в геенну огненную. Грех и есть «рабство себе»⁴⁷.

Самостоятельность личности у Флоренского и заключается в ее свободе, т.е. в ее творческом самосозидании: «Свобода Я – в живом творчестве своего эмпирического содержания; свободное Я сознает себя творческою субстанциею своих состояний»⁴⁸. Свобода и определяет эмпирический характер человека. Свобода подобна «таланту» евангельской притчи: «это Бого-дарованное каждому из людей духовное творчество собственной личности, или «образ Божий""⁴⁹. Свобода может вести к приращению своей личности, к возрастанию и приумножению «образа Божия» в человеке. В силу своей свободы Я может возвышаться над условиями эмпирического, обнаруживая свою не-эмпирическую природу⁵⁰. Такого возрастания из самого себя личность делать не может, делать она это может, усваивая, принимая «в себя образов Божиих других людей»⁵¹. Через любовь, через отдачу себя другим личность получает способность самопревышения и самоприумножения. Только любовь способна разомкнуть эгоистическую самозамкнутость человеческой монады; тогда «Я» становится «не-Я», находит путь любви к «Он» и «Ты», что является средством сделать «Я» лучшим.

Любовь, по Флоренскому, есть онтологический акт: «Любя, мы любим Богом и в Боге»⁵². Он отмечает психологизм понимания любви у Лейбница: «Для Лейбница и его последователей (...) любовь обусловливается представлением счастья другого»⁵³. Более того, определение любви в «Теодицее» Лейбница грешит и явным гедонизмом: «Любовь есть такое расположение духа, которое заставляет нас находить удовольствие в совершенствах того, кого мы любим, и нет никого более совершенного, более прекрасного, чем Бог»⁵⁴. У Лейбница любовь есть удовольствие oт внутреннего переживания монадой совершенств любимого. Но неужто любят только совершенства, счастье любимого? Такое понимание любви у Лейбница Флоренский выводит из самозамкнутости его монад: «Ведь, для него, «монады не имеют окон или дверей», через которые бы совершалось реальное взаимо-действие в любви; поэтому обреченные на само-замкнутость онтологического эгоизма и чисто-внутренние состояния, они любят только иллюзорно, не выходя из себя посредством любви»⁵⁵. Любви противостоит «злое само-утверждение»⁵⁶. Грех и состоит «в нежелании выйти из состояния само-тождества, из тождества «Я = Я», или, точнее, «Я!«"⁵⁷. Грех «есть «по-своему свое», а Сатана – «По-своему»"⁵⁸. Коснение в эгоистической самозамкнутости угашает и свободу личности. Самозамкнутые (Я = Я) монады Лейбница фактически лишены им свободы.

В итоге у Флоренского догмат о любви Божией объединяет догматы о провидении и о свободе: «Необходимо было ввести в сознание, – богословски выражаясь, – два догмата, а именно: догмат о провидении Единого Бога и догмат о творении мира Благим Богом, т.е. о даровании твари собственного и самостоятельного бытия. Провидение Божие и свобода твари составляют, в своей антиномии, один догмат, – догмат о любви Божией к твари, имеющий свою основу в идее о Боге-Любви, т.е. о Триединстве Божества»⁵⁹. Антиномия провидения и свободы свелась Флоренским к антиномии Троицы.

Публикации: Энтелехия. Кострома, 2002. № 4. С.56–61.

В 1916 г. сначала в «Богословском вестнике», а потом отдельной брошюрой вышла работа Флоренского «Около Хомякова» – развернутая рецензия на работу В.З. Завитневича о Хомякове. В том числе Флоренский здесь разбирает отношение Хомякова к принципу монархизма. У Хомякова, по Флоренскому, народ превалирует над царской властью: «Русские цари (Романовы) самодержавны потому, полагает он, что таковою властию одарил их русский народ после Смутного времени»⁶⁰. Отсюда Флоренский делает вывод: «Не народ-дети от Царя-отца, но отец-Царь – от детей-народа». Выходит, что «Самодержец есть самодержец не «Божиею милостию», а «народною волею""⁶¹. После этого Флоренский дает свое классическое определение самодержавия: «В сознании русского народа самодержавие не есть юридическое право, а есть явленный самим Богом факт, – милость Божия, а не человеческая условность, так что самодержавие Царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из вне-религиозных посылок, имеющих в виду общественную и государственную пользу»⁶². Факт избрания Романовых на царство Флоренский истолковал соответственно: народ «в час просветления, очищенным от страдания сердцем, узрел совершившееся определение воли Божией, почуял, что Михаил Федорович уже получил от Бога венец царский»⁶³. To есть в избрании Романовых на царство решающей была воля Божья, а не воля народная.

Насколько же был справедлив Флоренский в таком истолковании Хомякова? Ответ на этот вопрос затруднен, ибо 1) по этим темам славянофилам трудно было быть до конца откровенными; они не хотели показать себя диссидентами, хотя отчасти и были ими; 2) присутствуют завуалированность, многочисленность и разбросанность высказываний на эту тему не только у Хомякова, но и у других славянофилов, которые высказывали сходные с ним или прямо идущие от него взгляды.

В своей «Семирамиде» Хомяков различает в истории начала иранское и кушитское. Иранское начало выражает себя в свободе, которая заключается в способности различения добра и зла и, соответственно, в осознании добра как цели «всякого дробного бытия»⁶⁴; сюда следует присоединить способность к творчеству. С иранством сочетается «понятие о свободе творческого духа»⁶⁵. Для религий иранства характерно единобожие, где Бог понимается как Творец.

Кушитское начало выражает себя в «тайном учении о необходимости»⁶⁶. Если символом иранства является «творение», то символом кушитства – «рождение», производительная сила: «Рождение представляет самому грубому уму неотъемлемую присущность необходимости, неволи, точно так же как акт творения представляет самое живое и ясное свидетельство духовной свободы или, лучше сказать, воли (ибо свобода – понятие отрицательное, а воля положительное)»⁶⁷. Кушитство ведет к «признанию вечной органической необходимости, производящей в силу логических неизбежных законов»⁶⁸. Для религий кушитства характерен пантеизм, то есть учение о «безличности Верховного Существа»⁶⁹. Кушитское начало господствует и в многобожии. В качестве примера Хомяков приводит «духовно нищие» буддизм и шиваизм. Таким образом, древние веры можно разделитъ на два разряда: 1) «на поклонение духу как творящей свободе» (иранство); 2) «на поклонение жизни как вечно необходимому факту» (кушитство)⁷⁰.

Иранское начало пронизывало «первоначальную веру почти целого мира», которая была «чистым поклонением духу»⁷¹. «Первобытному высокому единобожию» соответствовало «первобытное единство рода»⁷². Существовал и «один коренной язык», который позже хотя и разветвился, но сохранился «в наибольшей чистоте в белом иранском племени и его чистейших семьях»⁷³. Кушитское учение «возникло в черной и получерной семье народов» Африки и в верховьях Нила в роде Хама⁷⁴. Кушитство явилось «зародышем зла»⁷⁵. «Разврат кушитской вещественности» мало-помалу исказил дух иранства⁷⁶. Началось одичание, буйство беззаконных сил, приведшее к разделению племен. Смешение иранских и кушитских начал произвело все разнообразие религий.

В целом же происходило «постепенное падение иранства» и «неизбежное торжество учения кушитского»⁷⁷. Причина этого: стремления большинства направлены к кушитству, которое «вкрадывалось от беспрестанного действия времени и народных масс»⁷⁸. Такое воззрение странно для «народника» Хомякова. Однако во всех народах против кушитства восставали «богоизбранные люди», «религиозные реформаторы», призывавшие к свободе и к проистекающему из нее добру⁷⁹. И иранство не надолго, но «всегда восстанавливалось частными усилиями великих умов»⁸⁰. Однако деяния реформаторов имеют существенный изъян: они пробуждают «только мысли»; их «умствование» чревато произволом и сомнением, в нем нет полноты и цельности веры, жизни, быта⁸¹. История оказывается для Хомякова погружением в кушитское начало с отдельными вспышками начала иранского.

Развитие кушитского начала привело к возникновению мощных царств Вавилона, Египта, Китая, Индии. В эти уже исторические времена иранское начало принадлежало «одним евреям и небольшой области мидийских, бактрийских и парсских народов»⁸². По Хомякову, первоначальному еврейству чуждо кушитство, ибо здесь необходимость чувственного мира допускалась «как временная и злая»⁸³. Однако кушитское начало постепенно проникло и в иудаизм, его обличали пророки. Вспышкой уже почти забытого иранства было появление христианства. Но постепенно в Европе, под влиянием «юридической формальности Рима»⁸⁴, кушитское начало проникло и в христианство. Это проявилось в логическом формализме, в страсти к символам и фетишизации их, присущих католицизму: «Символ мало-помалу заступил место творческого духа»⁸⁵. Реформаторами – проводниками иранских начал – явились Ян Гус, Мартин Лютер, первоначальное протестанство: «Германия устремилась в новооткрытый путь и сбросила все оковы формальности религиозной (...) составились новые христианские общества, стремящиеся поклоняться духом первоначальному Духу и отвергнуть все видимые образы и символы»⁸⁶. В Европе возникло три христианские учения: «германское, бесформенное; восточное, или греко-славянское, облеченное в символы, но свободное от самих символов; западное, или римское, логическое, как гражданский закон Рима, и коленопреклоненное перед красотой символа, как эллинская древность»⁸⁷. Критика католицизма со стороны формализма и символизма не могла не задевать и православия, несмотря на оговорку о свободе его от символов. Это встревожило Флоренского, который увидел здесь склонность Хомякова к протестантизму. Свою теорию символа Флоренский, по всей видимости, развил отчасти и как антитезу Хомякову. Символы Флоренского не абсолютно внешни и чужды духовному началу, но единят в себе материальное и духовное.

Аналогично формализации и символизации католицизма кушитское начало действует и в государствах. Чем более центральная власть формализует и символизирует себя, тем более она становится кушитским началом в государстве. У народов, имеющих иранские корни, такая кушитская власть может разойтись в устремлениях с иранской самобытностью народа.

Из единой иранской семьи народов вышли древний Израиль, индийский брахманизм, «Зердушту», воинственный эллин, турок, германец, кельт, славянин. Хомяков утверждал «за славянами бесспорное первенство перед всеми другими выходцами из Ирана, заселившими пространство Европы»⁸⁸. Ваны (славяне) в союзе с азами-аланами властвовали в Скандинавии⁸⁹. И даже: «Побежденные, изгнанные, порабощенные славяне были в одно время тружениками и просветителями дикой Германии»⁹⁰. Однако славяне были мирными землепашцами, а германцы – воинственными завоевателями; и, в конце концов: «Мир славянский погиб, сокрушенный дикарями лесов германских и кельтских и образованною силою Эллады и Рима»⁹¹.До призвания князей, по преданиям, жизнь славян была жизнью мирных землепашцев: «Простая жизнь труженика-землепашца, тихий быт семейный, отсутствие каст аристократических и жреческих: вот характеристика венеда, не подвергавшегося сильному влиянию чужого племени»⁹². Здесь можно усмотреть утопию Хомякова: славяне живут по всей своей земле мирными семьями (шире – общинами землепашцев); у них нет ни аристократических, ни жреческих каст (нет ни светской, ни церковной иерархии, нет царей). Славянин – не монархист, а прирожденный демократ: «Мы будем, как всегда и были, демократами между прочих семей Европы; мы будем представителями чисто человеческого начала, благословляющего всякое племя на жизнь вольную и развитие самобытное»⁹³. А если князья и цари появлялись у славян, то лишь путем призвания, избрания. Для иранцев, в том числе и для славян, характерно отсутствие сильных, централизованно управляемых государств; соответственно, отсутствие сильных монархов самодержцев. Такая жизнь славян реализует их иранское начало, то есть жизнь под знаком свободы. Хомяков видел и теневые стороны иранизма славян. Свободное парение духа оборачивается для славянина «полужизнью, похожей на сон»: «Быть может, эта полужизнь, эти полустремления суть врожденный порок всей семьи славянской. Быть может, они только следствие излишних потребностей внутреннего духа, неспособного к развитию одностороннему и просящего полной жизненной гармонии, для которой еще не созрело человечество. О, если бы это было!»⁹⁴ Хомяков надеялся, что не германец – «аристократ и завоеватель», – а славянин – «труженик и разночинец» – призван «к плодотворному подвигу и великому служению»⁹⁵.

Призванные для защиты князь-варяг со дружиною и византийские церковные иерархи постепенно начинают утеснять земщину: «Все эти отношения должны были изменяться беспрерывно и искажаться от влияния постепенных завладений дружины, то есть сословия служебного, и духовенства (епископов и монастырей), которое действовало постоянно в одном смысле с правительством, некогда возвышавшем силу дружины, чтобы елико возможно стеснить земщину»⁹⁶. Первоначальный иранский дух германцев перерождается под действием кушитских начал: появляется стремление к полновластию внутри страны за счет стеснения существующих свобод, стремление к подчинению соседей, разрастание боярских родов, аристократии, бюрократического аппарата, чиновничества, усиление центральной власти, все большая символизация власти. Государство стремится лишь к совершенствованию своего механизма за счет искоренения свобод: «По мере того, как царство русское образовывалось и крепло, изглаживались мало-помалу следы первого, чистого и патриархального, состава общества. Вольности городов пропадали, замолкали веча, отменялось заступничество тысяцких, вкрадывалось местничество, составлялась аристократия, люди прикреплялись к земле, как прозябающие, и добро нравственное сохранилось уже только в мертвых формах, лишенных прежнего содержания»⁹⁷. Хомяков подвел итог деяний Московии: «Распространение России, развитие сил вещественных, уничтожение областных прав, угнетение быта общинного, покорение всякой личности мысли государства, сосредоточение мысли государства в лице государя, – добро и зло допетровской России»⁹⁸. Московии под властью самодержавных царей наследовала Императорская Россия. Явился Петр «как страшная, но благодетельная гроза», он «живо и сильно понял смысл государства», но «поработил вполне ему всю личность, так же как и личность всех подданных, не вспомнил в то же время, что там только сила, где любовь, а любовь только там, где личная свобода»⁹⁹.

Для современной Хомякову России, когда механическое сплочение государства окончилось, должна быть поставлена задача восстановления древних славянских начал: «Тогда, в просвещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью»¹⁰⁰. В границах сильного государства это будет восстановлением иранских начал, присущих славянам.

Какова же роль монарха и правительства в этом государстве? Возможно, мнение славянофилов, в том числе и Хомякова, высказал K.С. Аксаков в Записке «О внутреннем состоянии России», представленной Александру II в 1855 г.: «Правительству – неограниченная свобода правления, исключительно ему принадлежащая; народу – полная свобода жизни и внешней, и внутренней, которую охраняет правительство. Правительству – право действия – и, следовательно, закона; народу – право мнения – и, следовательно, слова. Вот русское гражданское устройство!»¹⁰¹. Как же сочетать «неограниченную свободу правления», возглавляемого царем, и «полную свободу жизни» (и духовной, и материальной) народа? Как сочетать кушитские поползновения Монарха с исконно иранскими стремлениями народа? Ответ Аксакова: правительство лишь «охраняет» от внешних и внутренних врагов «исконно русское земское самоуправление», не вмешиваясь в него. Только так достигается подлинная свобода народа: «Только власть Монарха есть власть неограниченная. Только при неограниченной власти монархической народ может отделить от себя государство и избавить себя от всякого участия в правительстве, от всякого политического значения, предоставив себе жизнь нравственно-общественную и стремление к духовной свободе. Такое монархическое правительство и поставил себе народ русский. Сей взгляд русского человека есть взгляд человека свободного. Признавая государственную неограниченную власть, он удерживает за собою свою совершенную независимость духа, совести, мысли»¹⁰². Здесь Аксаков делает акцент на свободе духовной жизни народа, но в других местах Записки говорится и о свободе внешней жизни народа. Таким образом, отношение монарха и народа у Аксакова и Хомякова – это не отношение Царя-отца к народу-сыну (как у Флоренского), но отношение Народа-отца к наемному воину-защитнику (зачастую и нерусской крови – варяжской, немецкой).

Публикация: A.С.Хомяков – мыслитель, поэт, публицист: Сборник статей по материалам Международной научной конфереиции, состоявшейся 14–17 апреля 2004 года в г.Москве в Литературном институте им. A.М.Горького. Т.2. М, 2007. С.209–213.

Первым обществом такого рода в Москве было «Московское Психологическое общество при Императорском Московском университете», или просто «Московское Психологическое Общество» (МПО). Оно было создано в 1884 году пo инициативе профессора Московского университета M.М. Троицкого. Психологический крен МПО был вскоре выправлен под влиянием группы друзей-философов, собиравшихся на «средах» в «доме Лопатиных» (Гагаринский переулок, собственный дом Лопатиных¹⁰³). К этой группе принадлежали Л.М. Лопатин, В.С. Соловьев, кнн. C.Н. и E.Н. Трубецкие, Н.Я. Грот. Вместе с председательствованием в МПО Н.Я. Грота (1887–1899) начался «героический период» в истории общества, для которого характерно преобладание философов. В этот период МПО становится одним из культурных центров Москвы. С 1889 года под редакцией Н.Я. Грота начинает выходить журнал «Вопросы философии и психологии». Членами МПО были почти все заметные философы, психологи и психиатры России, а также математики H.В. Бугаев, П.А. Некрасов, Б.К. Млодзеевский, H.А. Васильев, ученые-естественники В.И. Вернадский, H.Е. Жуковский, И.Ф. Огнев, H.А. Умов, Κ.А. Тимирязев, историки В.О. Ключевский, И.В. Цветаев, П.Н. Милюков, профессора Московской Духовной академии А.И. Введенский, Π.П. Соколов, A.А. Спасский, П.В. Тихомиров, И.В. Попов, а также Л.Н. Толстой, Вяч.И. Иванов, M.К. Морозова. Были и иностранные члены: В. Виндельбанд, В. Вундт, Эд. Гартман, Г. Гельмгольц, Г. Гефдинг, У. Джэмс, Фома Осипович Масарик, Г. Спенсер, Э. Целлер и др.

С 1899 года председателем МПО становится Л.М. Лопатин. Однако с начала XX века деятельность МПО становится менее интенсивной в связи со смертью его активных членов: M.М. Троицкого (1899), Н.Я. Грота (1899), В.С. Соловьева (1900), C.С. Корсакова (1900), А.A. Токарского (1901), кн. C.H. Трубецкого (1905). Ho после 1907 года деятельность МПО снова активизируется. В это время в ΜПО усиливаются, а затем начинают преобладать религиозно-философские интересы. Деятельность МПО (и особый тон, который ему придал «Лопатинский кружок») оказала влияние на всю философскую жизнь Москвы. Кружок боролся против засилья позитивизма разного рода за христианскую метафизику. Состав МПО был весьма пестрым: «Тут были представлены самые различные направления и оттенки философских мнений, начиная от позитивистских... и кончая христианским спиритуализмом»¹⁰⁴.

После революции МПО работало с перебоями, однако своей деятельности не прекращало. После смерти Л.М. Лопатина (21 марта 1920 года) на годичном распорядительном собрании 20 мая 1920 года председателем был избран И.А. Ильин, секретарем – П.Н. Каптерев «за отказом Г.Г. Шпета»¹⁰⁵. 14 ноября 1920 года было проведено заседание памяти Л.М. Лопатина, 6 марта 1921 года – заседание памяти Е.Н. Трубецкого. 4 июня 1921 года о. Павел Флоренский был принят в действительные члены МПО. Знаменательно, что на одном из последних заседаний – 15 июня 1922 года – А.Ф. Лосев прочел доклад «"Эйдос» и «идея» у Платона»¹⁰⁶. Со знаменитой высылкой группы философов за границу деятельность МПО прекратилась.

Велико было влияние «Лопатинского кружка» в Университете. Сразу по поступлении в Университет Флоренский начал слушать лекции кн. C.Н. Трубецкого по курсу «История древней философии» на историко-филологическом факультете. Читал Трубецкой и курс «Религия древних греков». Б.А. Фохт вспоминал: «Сергей Николаевич всегда особенно серьезно относился к своей вступительной лекции, справедливо признавая за ней большое педагогическое значение. Каждый раз придавал он этим лекциям новую форму, и они всегда привлекали громадное число слушателей, а в последние два года вызывали целую бурю восторга»¹⁰⁷. Более развернутый и эмоциональный характер носят воспоминания C.С. Розанова: «15 сентября 1904 г. В этот день первая лекция C.Н. из курса «История древней философии». Дружными и горячими аплодисментами встречает насторожившаяся аудитория появление на кафедре популярного профессора. Заметно волнуясь, подкупая искренностью тона, начинает он свою лекцию. Он приветствует первокурсников с их вступлением в университет; он обращается к слушателям с указанием, что из их среды выйдут деятели будущей школы; он убеждает их неуклонно памятовать, что на них лежит великий долг культурного строительства. В перспективе предстоящей интенсивной и ответственной работы необходимо с наивозможной полнотой и тщательностью исчерпать студенческие годы, запастись в Университете разносторонними гуманитарными знаниями. И затем C.Н. усиленно подчеркивает центральное положение философии в ряду прочих факультетских дисциплин. Если отдельные науки изучают отдельные классы явлений, то философия ставит задачей оформление целостного миропонимания, стремится понять общий смысл наших знаний, нашего существования. Стремление к цельному знанию – движущий нерв всякого вообще философствования. Вот почему важно изучение истории философии. Она вводит в историю способов понимания вещей, способов понимания сущего... Жестикулируя, будто к жесту прибегая с целью восполнить недостающую выразительность слова, торопливо говорит C.Н. Кажется, что перед вами не бесстрастный и сухой обозреватель прошлых дней философии, а подлинный любомудр, который патетически сопереживает тревогу и искания человечества, жаждущего «войти в разум Истины». Бурным каскадом льется вдохновенная и нетерпеливая импровизация C.H.; сам обуянный Эросом любомудрия, он увлекается и воспламеняет других»¹⁰⁸.

Вел C.Н. Трубецкой и семинарий «Платон и Аристотель»¹⁰⁹. Тот же C.С. Розанов вспоминал: «А «семинарий по Платону» под руководством C.Н. ...Незабываемые часы вникания в благоуханные диалоги величайшего из мыслителей, когда наш вождь вставал перед нами во весь свой рост, когда мы видели его перед собой во всем блеске и великолепии его богатых дарований: то в роли историка греческой культуры, то как ученого филолога, благоговейно интерпретирующего каждую букву платоновского текста, то в роли неуязвимого и тонкого диалектика, бережно распутывающего пряжу возвышенных платоновских построений. C.H., наизусть цитирующий по-гречески целые отрывки из «Метафизики» Аристотеля. C.Н. осторожно разбирающий замысловатые теории в области «Platonische Frage»¹¹⁰. Ярким примером своего одухотворенного преподавания учил нас C.Н. «жить» с философом, а только при этом «сожительстве» считал он плодотворным штудирование классиков философии»¹¹¹. 29 сентября 1900 года Флоренский писал матери: «Сегодня я был на семинарии по философии у Трубецкого и вообще думаю посещать его, тем более что в эти часы у меня лекции очень неинтересные. Мы будем писать рефераты и разбирать затрагиваемые в них вопросы... Может быть, буду ходить также и на лекции по психологии Лопатина»¹¹². Именно Трубецкой углубил во Флоренском интерес к Платону: «Начавшееся в прошлом году увлечение Платоном у меня все усиливается»¹¹³. Под руководством Трубецкого Флоренский написал реферат «Идея Бога в платоновском государстве».

По всей видимости, Флоренский посещал лекции Л.М. Лопатина «История новой философии» и его же семинарий по новой философии (возможно посещение Флоренским и лекций Лопатина по курсу «Психология»)¹¹⁴. Лопатин резко критиковал Канта и неокантианство и высказывал симпатию Лейбницу. Антикантианские и монодологические взгляды Лопатина импонировали Флоренскому. Для семинария Лопатина он написал реферат «Учение Дж. Ст. Милля об индуктивном происхождении геометрических понятий».

В феврале-марте 1899 года произошли волнения студентов университетов Петербурга, Москвы, Киева, Харькова. 21 июля 1899 года появился циркуляр министра народного просвещения Η.П. Боголепова (14 февраля 1901 года его убил бывший студент П. Карпович). Циркуляр рекомендовал создавать под руководством профессоров научные и литературные студенческие кружки. Целью циркуляра было направить активность студентов в русло научного творчества и этим отвлечь их от революции. В конце 1900 – начале 1901 года студенческие волнения вспыхнули с новой силой в Киеве, Петербурге и Москве. 30 декабря 1901 года были опубликованы «Временные правила организации студенческих учреждений». Они вызвали непонимание и недовольство студентов. Многих раздражали излишняя регламентация и изобилие контролирующих инстанций. Возникла «Партия сторонников университетской свободы» («академисты»), которая ставила целью «борьбу академическими средствами на академической почве за университетскую свободу»¹¹⁵. И студенческие организации должны были формироваться на академической почве. Их противники пытались превратить Университет и, соответственно, все студенческие организации в политические клубы. Все, кто мешал этому, обвинялись в сотрудничестве с полицией. В таких сложных условиях создавалось новое студенческое научное общество в Московском университете, которое можно считать реализацией замысла «академистов».

В конце XIX – самом начале XX века действовал кружок интересующихся философией слушателей кн. C.Н. Трубецкого, который занимался с ними один-два раза в неделю у себя дома. Среди кружковцев были H.В. Давыдов, Б.А. Фохт, В.Ф. Эрн, M.П. Поливанов, A.В. Кубицкий и др.¹¹⁶ А.И. Анисимов вспоминал: «В конце девяностых годов при историко-филологическом факультете, под эгидой практических занятий по философии истории, существовал одно время кружок, состоявший из самого незначительного числа студентов и лиц, оставленных при университете. В нем читались и обсуждались рефераты на темы, не укладывавшиеся в узкие рамки специальных факультетских требований, и таким образом, им преследовались скорее цели самообразования молодежи и свободного общения студенчества с профессорами, чем задачи подготовки ученых специалистов. Председательствовали в кружке П.Г. Виноградов и C.Н. Трубецкой (некоторое время и Π.Н. Милюков). Собрания происходили в университете, но под покровом тайны, по вечерам; новые члены принимались только «по знакомству». В ту пору даже существование такой маленькой и тесной замкнутой профессорско-студенческой корпорации считалось необычной вольностью и рассматривалось как великодушное попустительство начальства. Всякая попытка сближения между учащими и учащимися рассматривалась как достойная замечания новизна»¹¹⁷. Именно здесь у Трубецкого появилась мысль о создании научного студенческого общества, ядром которого станут члены этого кружка.

В феврале 1902 года было разрешено «Студенческое историко-филологическое общество при Московском университете», и 16 марта 1902 года состоялось первое его организационное собрание. Общество было первой попыткой «свободного студенческого союза на чисто академической почве»¹¹⁸. По словам Б.А. Фохта, кн. C.Н. Трубецкой решился, «как он сам выражался, спасти науку в Московском университете от полной гибели», основать при нем на совершенно свободных товарищеских началах такое Общество из профессоров и студентов, в котором научные занятия могли бы развиваться свободно, без всякой правительственной регламентации и несогласных с достоинством науки стеснений и циркуляров»¹¹⁹. Весна 1902 года была посвящена решению организационных вопросов. Председателем Общества был единогласно провозглашен кн. C.Н. Трубецкой, товарищем председателя – П.И. Новгородцев, секретарем – А.И. Анисимов. При Обществе были открыты секции: 1) философская под председательством Л.М. Лопатина, 2) историческая, 3) историческо-литературная, 4) общественных наук. В секциях заслушивались и обсуждались рефераты студентов. Общество организовало библиотеку, устроило читальню, затевало журнал (замысел не осуществился).

6 октября 1902 года в «большой физической» аудитории состоялось публичное открытие Общества. С программной речью выступил кн. C.Н. Трубецкой, в которой он призывал Университет исполнить «свою общественную миссию, чтобы он сделал науку реальной и живительной общественной силой, созидающей и образующей, которая простирает свое действие на все слои народа, поднимает и просвещает самые низшие из них»¹²⁰. Общество и призвано помочь исполнить эту миссию. В это время Флоренский писал матери: «В университете идет много толков об учреждении того общества, о котором я ранее писал тебе. Завтра будет первое торжественное заседание – к сожалению, слишком торжественное: общество раздули чересчур. – Если потом дело не войдет в свою колею и не пойдет без шума, то, думаю, никакого толка из общества не выйдет. – Оно собирается первым номером своей издательской деятельности пустить собрание латинских диссертаций Канта в русском переводе. Я взял одну маленькую – страниц в 20 для перевода, а потом, если найду время, переведу еще другую, тоже небольшую»¹²¹. Флоренский сделал перевод и издал его под названием «Физическая монадология» (Богословский вестник. 1905, сентябрь). Общество успешно действовало в 1902/1903 учебном году. 9 октября 1903 года на закрытом заседании Общества по поводу отъезда Трубецкого за границу и избрания на его место двух профессоров в звании товарищей председателя Трубецкой произнес речь, где среди целей Общества назвал «сближение учащих и учащихся», которое он полагал «единственным правильным путем к выработке русского, самобытного и национального университета»¹²².

По образцу «Студенческого историко-филологического общества» Флоренский на физико-математическом факультете создал «Студенческое математическое общество при Московском математическом обществе». Где-то между 28 октября и 1 ноября 1902 года состоялось его первое собрание, о котором Флоренский писал своей матери 2 ноября 1902 года: «Первое заседание нашего математического общества прошло благополучно, хотя прошли только ½ предполагавшегося материала, т.к. Жуковский торопился на какое-то заседание, где он должен был читать речь. Свой реферат я прочел, и, насколько мне известно, им остались довольны, даже профессора, к моему удивлению, т.к. я в нем уже начал издалека подходить к мировоззрению в моем духе»¹²³. Работа Общества быстро наладилась благодаря энергичным усилиям Флоренского. Она заключалась в чтении и обсуждении рефератов студентов и профессоров. Из профессоров в Обществе выступали H.Е. Жуковский, Л.К. Лахтин и др. Позже секретарем Общества был H.Н. Лузин.

Расцвет деятельности «Студенческого историко-филологического общества» приходится на осенний семестр 1902 года и весенний семестр 1903 года. В августе 1903 года около 150 студентов под руководством кн. C.Н. Трубецкого совершили поездку в Грецию¹²⁴. По возвращении из Греции Трубецкой «по настоянию врачей решил уехать за границу» на год¹²⁵. 9 октября 1903 года было устроено прощальное собрание Общества. Перед собранием в аудитории, где оно должно было проходить, были разбросаны листовки, где в том числе значилось: «Товарищи, не философ, поощряемый правительством и взирающий на жизнь с высоты своего княжеского величия, приведет вас к познанию истины, но жизнь, ее практика, выполнение ее указаний. А ее указания в настоящий момент ведут нас «в стан погибающих за великое дело любви», к обездоленному народу, и мстящих за попрание элементарных нравственных и физических потребностей. (...) Плюньте на эту игру в общественность и соединяйтесь в революционные организации»¹²⁶. Хотя прощальная речь Трубецкого и закончилась овацией, однако после его отъезда «революционное студенчество» устроило провокацию. 3 ноября 1903 года секция общественных наук провела заседание в честь В.Г. Короленко с крайне левыми выступлениями. Цель – спровоцировать власти на закрытие Общества – не была достигнута. Верные Трубецкому студенты пытались добиться осуждения этого собрания, но им устроили обструкцию большинство студентов. 26 января 1904 года началась русско-японская война, a 31 января на лекции В.О. Ключевского произошло ожесточенное столкновение студентов на почве различного отношения к войне. Все это привело к обострению настроений в студенческой среде, в условиях которых работа Общества представлялась невозможной. Весной 1904 года Трубецкой вернулся в Россию, но наладить нормальную работу Общества не смог и он. Осенью 1904 года «в Обществе борьба за него и против него приняла характер внутреннего разложения организации. C.Н. Трубецкой отказался от председательства, и собрания как общие, так и секционные прекратились»¹²⁷. Лишь через несколько лет, уже после смерти Трубецкого, на базе Московского университета было создано «Студенческое научное общество памяти князя C.Н. Трубецкого». Начало жизни Общества было положено 16 марта 1908 года заседанием, посвященным памяти Трубецкого¹²⁸. Это Общество считало себя наследником дела «Студенческого историко-филологического общества».

Учащиеся 2-й Тифлисской гимназии Π.А. Флоренский, В.Ф. Эрн,

А.В. Ельчанинов устроили «Литературно-философский кружок», целью которого были поиски смысла жизни на путях философии и религии¹²⁹. С 1900 года после окончания гимназии друзья учились в Москве и возобновили свои собрания на квартирах, которые они снимали. Здесь появились новые друзья и знакомые. Именно «Тифлисский кружок» явился инициатором создания пятой секции «Студенческого историко-филологического общества» – «История религии». Распад Общества совпал с расцветом его секции, начавшей свою деятельность осенью 1903 года. Официально зарегистрирована она была лишь в сентябре 1904 года. Ядром секции являлись Π.А. Флоренский, В.Ф. Эрн и В.П. Свенцицкий, которых Андрей Белый называл «Аяксами», «апокалиптиками». Далее в его воспоминаниях следует характеристика состава секции: «...тогдашнее ядро – три «Аякса», бородатый Галанин, два Сыроечковских, А. Хренников, несколько диких эсеров с проблемой мучительного «бить – не бить», анархисты толстовствующие, богохулители, ставшие богохвалителями, или богохвалители, ставшие с бомбою в умственной позе, посадские академисты из самораздвоенных, кучка курсисток Герье; председательствовал C.А. Котляревский, еще писавший свой груд «Ламеннэ»; появлялись Койранские, «грифики»; да «аргонавты» ходили: сражаться с теологами»¹³⁰. В письме к отцу от 14 января 1904 года Флоренский писал: «Наша секция по философии и истории религии, к сожалению, вызвала слишком большие и преувеличенные ожидания и надежды; «к сожалению», потому что, как ни хорошо и просто мы ведем свои дела до сих пор, теперь, пожалуй, придется быть на виду, а это всегда делает положение несколько натянутым. Но зато в этом есть и выгода, так как несколько очень интересных лиц просили принять их в число членов: среди них есть если и не слишком ученые, то много знающие люди в каком-нибудь направлении, например, по индусской литературе, и потому можно ждать от них интересного. Одного только можно опасаться, именно того, что у таких людей часто бывает особый привкус партийности и тенденциозности, а в большом количестве это почти невыносимо»¹³¹. В секции с докладом «Велльгаузен и библейская критика» выступал C.Н. Трубецкой, доклады «Символизм и религия» и «О целесообразности» сделал Андрей Белый, доклад «О драмах Метерлинка» – В.П. Свенцицкий и т.д. Из докладов Флоренского известны «Эмпирея и Эмпирия», «О Канторе», «О чуде». 15 января 1904 года в кружке-секции побывал A.А. Блок, которому атмосфера здесь не понравилась¹³². Андрей Белый отметил «особенную близость с Флоренским в этот период»¹³³. К началу 1905 года деятельность секции «История религии», последней действующей секции «Студенческого историко-филологического общества», прекратилась. Результатом ее работы стала книга «История религии» (М., 1906), в которой участвовали Π.А. Флоренский, В.Ф. Эрн, A.В. Ельчанинов, В.П. Свенцицкий, C.Н. Булгаков, A.В. Карташев, Н. Каптерев, В. Мышцын.

Весной 1904 года Флоренский окончил Университет и осенью поступил в Московскую Духовную академию. Итог своего пребывания в Университете он подвел в письме к матери от 3 марта 1904 года: «Университет дал очень много мне и в смысле научном и, пожалуй, в нравственном, потому я там встретил несколько лиц, с которыми схожусь в некоторых, по крайней мере в положительном отношении к Церкви. Пожалуй, можно сказать больше. Оказалось, когда мы познакомились между собой, что у нас независимо друг от друга выработалась известная программа действий. Это, конечно, сильно сблизило нас, несмотря на значительное расхождение во многих теоретических вопросах»¹³⁴.

В строй описанных кружков и обществ вливалась струя особого духовного настроя. Вокруг Михаила Сергеевича Соловьева (брат Владимира Сергеевича Соловьева, издатель его трудов), Ольги Михайловны Соловьевой (его жена, переводчица) и их сына Сергея Михайловича Соловьева на их квартире на Арбате (дом Рахманова на углу Арбата и Денежного переулка, ныне Арбат, 55) сложился «Кружок Соловьевых»¹³⁵. В этом доме этажом выше жила семья Бугаевых. Андрей Белый сблизился с семьей Соловьевых в конце 1895 – начале 1896 года¹³⁶. В «Кружок Соловьевых» входили также Г.А. Рачинский, A.С. Петровский, Л.Л. и С.Л. Кобылинские и еще несколько друзей дома. Квартиру Соловьевых посещали кн. C.Н. Трубецкой, Л.М. Лопатин. В.О. Ключевский, П.И. д’Альгейм, Э.К. Метнер, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус и др. Кружок был носителем «первого конкретного «соловьевства""¹³⁷ и ратовал за «чистоту соловьевских путей»¹³⁸. Он проповедовал «символизм» против «декадентства». Кружок был враждебен и духу религиозно-философских собраний в Петербурге в 1901–1903 годах, и Новоселовскому кружку. Кружок распался после смерти M.С. и Ο.М. Соловьевых (16 января 1903 года). C.М. Соловьев тут же уехал в Киев, где сблизился с семьей кн. Е.Н. Трубецкого.

Продолжили дело «Кружка Соловьевых» «воскресенья» Андрея Белого (1903–1910). В его квартире на Арбате и на собраниях в доме Владимировых сложился круг «аргонавтов». Л.Л. Кобылинский (Эллис) был их душой, а Андрей Белый – главным идеологом. Андрей Белый вспоминал: «По воскресеньям стекались ко мне аргонавты; сидели всю ночь; кружок не имел ни устава, ни точных, незыблемых контуров; примыкали к нему, из него выходили – естественно; с 1903 до 1907 года «аргонавтами» числились Л.Л. Кобылинский (или Эллис), С.Л. Кобылинский (философ), C.М. Соловьев, M.А. Эртель (историк), Г.А. Рачинский, В.В. Владимиров (художник), A.С. Челищев, A.С. Петровский, В.П. Поливанов, Н.И. Петровская, Батюшков, П.И. Астров, Η.П. Киселев, М.И. Сизов, В.О. Нилендер, С.Я. Рубанович, Κ.Ф. Крахт и др. Роль «Арго» нам виделась в отоплении атмосферного символизма, в динамизировании движения и в разработке программы; идеи московского символизма созрели, конечно, не в декадентских «Весах», – а в мифе «Apro», не бывшем нигде: но везде возникающем фантазийно (в «Весах», в «Перевале», в «Руне», в средах Астрова, на заседаниях «Эстетики», в молодом «Мусагете», в «Орфее» и даже потом в начинаньях «Духовного Знания»); помнится, в 1918 году духом «Арго» повеяло, когда мы – я, C.М. Соловьев и Нилендер, старинные «аргонавты», – участвовали в организации московского отделения «Вольфилы».

B 1903–1905 годах аргонавтическим настроением дышат мои воскресенья; позднее бывали собрания – до 1910; здесь, кроме друзей и поэтов из «Скорпиона» и «Грифа», бывали; К.Д. Бальмонт, В.Я. Брюсов, Ю.К. Балтрушайтис, C.А. Соколов, литератор Поярков, художники Липкин, Борисов-Мусатов, Россинский, Шестеркин, Феофилактов и Переплетчиков; музыканты: С.И. Танеев, Буюкли и Метнер: философы: Г.Г. Шпет, Б.А. Фохт, М.О. Гершензон, H.А. Бердяев, C.Н. Булгаков, В.Ф. Эрн, Г.А. Рачинский; здесь проездом бывали: В.И. Иванов, Д.С. Мережковский, Д.В. Философов; бывал П.И. Астров. Средь иных посетителей упомяну академика Павлова, его жену, палеонтолога проф. И.А. Каблукова, M.К. Морозову, И.А. Кистяковского. За столом собиралось до 25 человек: музыканили, спорили, пели, читали стихи; по почину всегда одержимого Эллиса часто сдвигали столы и начинались танцы, пародии, импровизации.

«Аргонавты» восторженно относились к поэзии Блока, считая поэта своим, «аргонавтом""¹³⁹.

Начало знакомства Флоренского с Андреем Белым относится к декабрю 1903 года. В письме к отцу от 14 января 1904 года Флоренский писал: «...я на Рождество познакомился кое с кем из интересных людей; особенно в один вечер, когда зашел к Бугаеву и застал у него всех или почти всех московских знаменитостей, по преимуществу молодых. Был там и Бальмонт, читавший свои стихи, и Брюсов и т.д.; все люди разных убеждений и направлений, но не бесцветные. Были теософы умные и теософы, захлебывающимся голосом от волнения говорившие банальности, спириты, неоромантики, символисты и т.д. и т.д. Сами пo себе эти вечера не особенно интересны – немного показаны, но очень полезны, так как дают возможность познакомиться с людьми, которых нигде бы не увидел»¹⁴⁰. По всей видимости, Флоренский описывает одно из «воскресений» Андрея Белого. Позднее «гама боявшийся» Флоренский всегда заходил отдельно¹⁴¹. Некоторого рода «аргонавтизм» свойственен сочинениям Флоренского той поры, особенно «Эсхатологической мозаике»¹⁴². За всеми литературными и любовными отношениями «аргонавты» видели борьбу светлых и темных сил. Именно так расценивал Андрей Белый свое столкновение с Брюсовым. Флоренский 14 декабря 1904 года отнес Брюсову стихотворное послание Андрея Белого «Старинному врагу», где на листе бумаги, сложенном стрелой, вместе со стихотворением был начертан крест и выписаны несколько стихов Евангелия. Брюсов предстал перед друзьями как «черный маг», «демон горный»¹⁴³. Сборник стихов Флоренского «В вечной лазури» (Сергиев Посад, 1907) означал уже отход Флоренского от настроений «аргонавтов»: в названии чувствовалась полемика с названием книги Андрея Белого «Золото в лазури» (M., 1904). Золотое Руно-Солнце «аргонавтов» было замещено Вечностью.

Окончив естественное отделение физико-математического факультета Московского университета в мае 1903 года, Андрей Белый осенью 1904 года поступил на историко-филологический факультет Университета. И уже в сентябре 1904 года в Университете Андрей Белый с друзьями Флоренского организовал «Кружок no изучению «Критики отвлеченных начал» В.С. Соловьева». Среди участников – С.М. Соловьев, В.П. Свенцицкий, братья Сыроечковские, Бердников, Хренников, В. Шерр и др.

События 9 января 1905 года всколыхнули Россию. О последующих днях В.П. Свенцицкий писал: «...казалось, наступили дни, когда безмолвие Церкви становилось равносильным отречению от Христа, а вместе с тем, казалось, близилось время окончательной мировой катастрофы»¹⁴⁴. Созданное в феврале 1905 года «Христианское братство борьбы» (далее ХББ) было первой в России попыткой создать «христианскую политическую организацию»¹⁴⁵. Инициативной группой ХББ были В.П. Свенцицкий, В.Ф. Эрн и Андрей Белый. К ХББ примыкали и сочувствовали C.Н. Булгаков, A.Е. Ельчанинов, А.С. Петровский, A.С. Глинка-Волжский. ХББ нашло сочувствие у бывших членов религиозно-философских собраний в Санкт-Петербурге 1901–1903 годов Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус, П.П. Перцова, Д.В. Философова, A.В. Карташева, В.А. Тернавцева. Сложным является отношение к ХББ Флоренского. Он очень скоро отмежевался от крайностей В.П. Свенцицкого и В.Ф. Эрна, хотя участвовал в близких ХББ изданиях: сборниках «Вопросы религии» (M., 1906, 1908), еженедельнике «Век» (СПб., 1906, № 1–7; 1907, № 1–26). Создатели ставили перед Братством следующие задачи: «Перед «Христианским Братством Борьбы» с первых же шагов вставала громадная и бесконечно сложная задача, с одной стороны, дать религиозно-философское обоснование христианской общественности, с другой – от теории перейти к практике, воздействуя на духовенство, интеллигенцию и народ в указанном направлении»¹⁴⁶. Практика ХББ заключалась в расклеивании листовок и воззваний к войскам, крестьянам, «к общественности», в чтении в провинции рефератов о программе Братства, в попытке организовать стачку в одном из уездных городов, но не за хлеб насущный, а «ради правды Христовой»¹⁴⁷. Один из членов ХББ переходил из деревни в деревню, где он убеждал народ освобождаться от цепей «во имя свободы Христовой, и тогда не безумная ненависть, а великая любовь загорится в сердцах тех, кто борется за свободу»¹⁴⁸. ХББ проповедовало анархизм: «языческое» отношение к Царю, как к помазаннику Божию, должно быть уничтожено¹⁴⁹; всякая власть человека над человеком должна быть упразднена¹⁵⁰. Программой максимум являлся социализм: «Всякая частная собственность у верующих должна быть превзойдена. Внутренне от нее освободившись, верующие должны жить в полном общении, владея всем сообща»¹⁵¹. Землей, фабриками, всем произведенным продуктом следует владеть сообща. Всюду, включая и Церковь, должно действовать выборное начало. После осуществления этой программы жизнь примет черты теургического действа, столь близкого сердцу «аргонавтов»: «В этой атмосфере художественные силы верующих развернутся на полной свободе во всю свою ширь и жизнь верующих облечется в новую, еще не виданную миром, красоту»¹⁵². Практика ХББ потерпела неудачу, и В.П. Свенцицкий жаловался: «...дальше словесного сочувствия религиозно настроенные люди не шли»¹⁵³. Уже к концу мая 1905 года обнаружилась практическая несостоятельность ХББ. Осталась теоретическая задача «дать религиозно-философское обоснование христианской общественности». Для этой цели и было создано осенью 1905 года «Религиозно-философское общество памяти В. Соловьева».

И тут отошедший от ХББ Флоренский удивил друзей. В неделю Крестопоклонную 12 марта 1906 года в Покровском храме Московской Духовной академии он произнес Слово против казни лейтенанта Шмидта¹⁵⁴. 23 марта Флоренский был арестован вместе с другим студентом Московской Духовной академии M.К. Пивоварчуком и содержался в Таганской тюрьме, где написал математический трактат, на обложке которого значилось: «Павел Флоренский, студ. 2-го курса МДА. Губернская тюрьма на Таганке № 290. Москва, 1906 III.26–III.28. Об элементах а-иричной системы счисления». На обороте обложки было помещено посвящение: «Истинному виновнику предлагаемого труда Ф.В. Дубасову – посвящает его признательный Автор». В то время Дубасов был генерал-губернатором Москвы. К Пасхе по ходатайству ректора Московской Духовной академии епископа Евдокима и Г.А. Рачинского Флоренский из тюрьмы был освобожден.

Весной 1905 года у группы лиц, составлявших ядро секции «История религии» «Студенческого историко-филологического общества» (они же входили в ХББ), явилась мысль выйти из тесных рамок студенческого кружка и организовать на более широких началах Религиозно-философское общество (РФО): «Эта мысль нашла живое сочувствие в тех кругах общества, которые были близки названной группе лиц; в несколько вечеров был составлен устав и немедленно же послан на утверждение; а пока было устроено первое неофициальное заседание нового общества (с приглашенными гостями), на котором В.Ф. Эрн прочел реферат на тему – «Христианское отношение к собственности""¹⁵⁵. После манифеста 17 октября 1905 года «Религиозно-философское общество памяти В.Соловьева» открылось явочным порядком. В архиве П. Флоренского сохранилась записка, по всей видимости содержащая первоначальный состав Совета РФО: «Предс. C.Н. Булгаков. Члены сов. Директор гимн. Д. Д. Галанин, кн. E.Н. Трубецкой, советник губерн. Правления Е.А. Рачинский, Свенцицкий, Эрн»¹⁵⁶. В последующих заседаниях были прочитаны рефераты В.П. Свенцицким «Христианское братство борьбы и его программа» и Д.Д. Галаниным «Миросозерцание русского народа XVII века». «Дальнейших заседаний не удалось устроить вследствие того, что явочным порядком собираться уже было нельзя, а утверждения устава все еще не получалось»¹⁵⁷ .

Устав был утвержден лишь в августе 1906 года. В §1 Устав определял цели РФО: «Общество имеет целью всестороннюю разработку вопросов религии и философии»¹⁵⁸. В §111 – место действия РФО: «Общество находится в г. Москве, но район его деятельности распространяется на всю Россию». Избираемый Совет РФО состоял из председателя, товарища председателя, секретаря и не менее трех членов совета, который из своей среды избирал библиотекаря и казначея. Имелась ревизионная комиссия. Канцелярия РФО находилась в книгоиздательстве «Путь» (Знаменка, 11; позже – Новинский бульвар, 103; Мертвый переулок, 9). При РФО был создан музей В.С. Соловьева. После официального открытия его председателем был избран Г.А. Рачинский, которого кн. Κ.Н. Трубецкой охарактеризовал «как личного друга В.С. Соловьева, глубоко ему преданного и разносторонне образованного»¹⁵⁹. С.И. Фудель писал о «незаменимости» Рачинского в качестве председателя в силу умения «объединять трудно объединяемое и премудро сглаживать ненужные углы»¹⁶⁰. Роль C.Н. Булгакова была метко охарактеризована Андреем Белым: «Булгаков и есть душа Общества, одновременно Мария и Марфа; все прочие – только Марии... и видно: Рачинский своим председательствованием, даже ропотом на церковность C.H., ведет линию стратегических планов Булгакова»¹⁶¹. Существенную материальную помощь РФО оказывала M.К. Морозова, которая вместе с кн. E.Н. Трубецким принимала живейшее участие в его руководстве. РФО не имело специального печатного органа. Члены его печатали свои выступления в журналах «Вопросы философии и психологии», «Русская мысль», «Московский еженедельник» и др. и в ряде газет. В 1910 году члены РФО организовали издательство «Путь». Места заседаний закрытых и открытых: квартиры M.К. Морозовой (Знаменка, 11; Новинский бульвар, 103; Мертвый переулок, 9), «Польская библиотека» (Милютинский переулок), Политехническое общество (Малый Харитоновский переулок, 4), Московский городской народный университет им. А.Д. Шанявского (Миусская площадь), Синодальное училище (Большая Никитская, 14), Богословская аудитория Московского университета, Коммерческий институт (Большая Серпуховская; Стремянной переулок, 28), Болыпая Соборная палата Епархиального дома (Каретный ряд; Лихов переулок, 6).

После утверждения Устава РФО шла подготовительная работа, и с ноября 1906 года началась интенсивная деятельность; 5 ноября 1906 года на открытом заседании, собравшем более 500 человек, тогдашний Председатель РФО C.Н. Булгаков прочел реферат «Достоевский и современность». 12 ноября на закрытом заседании Д.Д. Галанин сделал сообщение «Мое религиозное мировоззрение». 19 ноября на закрытом заседании В.Ф. Эрн прочел реферат «Методы исторического исследования и «сущность христианства» Гарнака». С ноября 1906 года по май 1907 года число членов РФО возросло с 40 до 300, было проведено 15 заседаний и 16 публичных лекций, на каждой из которых присутствовало от 250 до 600 человек¹⁶². Очевидец писал: «Казалось, да оно так и было на самом деле, что люди чрезвычайно обрадовались, что нашлось место, где можно высказаться до конца, с уверенностью, что услышат и поймут, где можно поучиться у тех, кто ищет того же самого. Основную массу посетителей и членов общества составляют учащаяся молодежь, интеллигенты, полуинтеллигенты из рабочих, конторщиков и пp., все больше лица, не выявившие окончательно своей веры; обособленно от них стоит группа духовных лиц, большая группа толстовцев, затем – мистики «декадентского» склада, евангелики, баптисты, лица с мировоззрснием левых партий и другие. Но эта пестрота лиц, а следовательно, и мнений не производит впечатления безнадежного распада, разъединения; наоборот, в живости прений, в уважении и внимании к мнению каждого, создается атмосфера для совместной работы, и деятельность общества приобретает характер большого религиозного дела»¹⁶³.

В марте 1907 года при РФО по инициативе В.П. Свенцицкого, Π.А. Флоренского и В.Ф. Эрна был создан «Вольный философский университет»: «Таким образом начато в скромных размерах великое дело создания «вольного богословского университета», о котором мечтали, не будучи в состоянии по условиям времени осуществить его, такие крупные религиозные деятели, как Вл.С. Соловьев и кн. E.Н. Трубецкой»¹⁶⁴. 19 марта начали читать свои курсы Η.Ф. Каптерев «Старообрядчество и Церковь в XVII веке» и M.М. Тареев «Христианская проблема и русская религиозная мысль». Были намечены курсы В.П. Свенцицкого «Лев Толстой и Владимир Соловьев» и П.А. Флоренского «Философское введение к христианской догматике»¹⁶⁵. В письме В.П. Свенцицкого к Π.А. Флоренскому от 10 февраля 1907 года сообщалось, что первая лекция из курса в 10 лекций намечена на 4 марга 1907 года¹⁶⁶. Весной 1907 года В.Ф. Эрн прочел курс «Социализм и христианство».

Значительная часть докладов в РФО падает на C.Н. Булгакова, кн. E.Н. Трубецкого, В.Ф. Эрна, В.П. Свенцицкого, H.А. Бердяева. Неоднократно выступали: C.А. Аскольдов, Андрей Белый, C.Н. Дурылин, А.В. Зеньковский, Вяч.И. Иванов, Г.А. Рачинский, C.М. Соловьев, А.Л. Франк, Π.А. Флоренский. Выступали также: H.С. Арсеньев, П.П. Блонский, С.И. Гессен, Б.А. Грифцов, Е.Г. Лундберг, A.А. Сидоров, Б.Г. Столпнер, Лев Шестов и др. Несмотря на свою пестроту, РФО выявило нарождение в России оригинальной религиозно-философской мысли, тяготевшей к Православию. О разочаровании православного крыла РФО в «новом религиозно-революционном сознании», из которого и выросло РФО, и обращении к подлинной церковности писал C.Н. Булгаков: «В это время образовалась крошечная группа людей, составивших вскоре религиозно-философское общество имени Вл. Соловьева в Москве (следящим за русской религиозной мыслью известны эти имена). В то время, около 1905 г., нам казалось, что мы именно и призваны начать в России новое религиозно-революционное движение (позднее, когда это было уже брошено нами, это было подхвачено и опошлено декламацией Мережковского, который сделал своей теноровой специальностью ноту революция-магия). Это были своего рода «бессмысленные мечтания», которые и обличала жизнь»¹⁶⁷. Столкновение церковного и декадентского в РФО описывает H.С. Арсеньев: «Здесь охватывало вас веяние яркого «александрийского» культурного цветения. Пышный культурный цвет, но не всегда без червоточины, не всегда без некоторой гнили, не всегда свободный oт некоторого «декаданса», зато часто без «трезвения». В этом была черта некоторого отличия, тонкая линия водораздела между атмосферой корниловского кружка и «Общества памяти Соловьева». Но какое богатство тем и тонов представляло это «соловьевское» общество! И много было интересных исканий, искренних порывов, столкновений, мнений. Это была религиозность, но в значительной степени (хотя и не исключительно) вне-церковная, или, вернее, не-церковная, рядом с церковной, а главное, вливалась сюда порой и пряная струя «символического» оргиазма, буйно-оргиастического, чувствительно-возбужденного (иногда даже сексуально-языческого) подхода к религии и религиозному опыту. Христианство втягивалось в море буйно-оргиастических чувственно-гностических переживаний... Тем отраднее было на собраниях религиозно-философского общества – в противовес господствующему, часто болезненно-сладострастному кликушеству – слышать веские и духовно мужественные выступления E.Н. Трубецкого, полные внутреннего чувства меры и религиозной подлинности»¹⁶⁸.

Руководители РФО с энтузиазмом встретили Февральскую революцию. Председатель РФО Г.А. Рачинский объявил, что «впервые заседание происходит в условиях, позволяющих свободно раздаться слову философской мысли, живой религиозной совести»¹⁶⁹. C.Н. Булгаков заявил, что с мистической точки зрения «произошло крушение самого принципа империи»¹⁷⁰. Кн. E.Н. Трубецкой призвал всех к активной политической деятельности: «Отказ от участия в политической жизни в настоящее время подобен уклонению от воинской повинности». Он предостерегал, однако, не превращать политику в идола, «ибо старый строй пал именно потому, что он был идолом, кумиром для его защитников, и над ним совершился справедливый суд Божий»¹⁷¹. 26 апреля 1917 года Флоренский произнес вступительное слово к беседе «О религиозных задачах, стоящих перед новой Россией», a 19 мая он выступил с речью на заседании, посвященном памяти В.Ф. Эрна.

Весной 1917 года в недрах РФО возник «Проект религиозно-философской академии в Москве». Он был составлен и переписан C.Н. Булгаковым и Π.А. Флоренским 12 июня 1917 года в Сергиевом Посаде. В §1 определялись задачи РФА: «Религиозно-философская Академия есть учено-учебное учреждение, имеющее задачей изучение Религии в ее принципиальных основаниях и в ее конкретном историческом бытии. Такое изучение имеет приводить вместе с тем и к углубленному постижению Православия, как вселенского пo своему религиозному охвату, а также к осознанию творческого самоопределения Родины на путях духовной культуры и предстоящих ей задач всечеловеческого делания». В § ХІѴ определялось отношение к Православию: «Положительное отношение к Религии тем самым ставит требование преподавателям и учащимся конкретного отношения к Религии, то есть к положительной исторической религии. Религиозно-философская Академия не есть Академия Православная или Магометанская или Буддийская и т.д. формально; нo содержательно она будет христианской и православной, в силу того, что таковы именно ее деятели и в особенности учредители. Это не исключает полной свободы исследования и преподавания. Мыслимы и даже желательны преподаватели с иным конкретным отношением к Религии – инославцы и даже иноверцы. И они могут быть приветствуемы, как обогащающие и иногда углубляющие понимание Религии; но так как в преподавании необходима согласованность основных оценок и углов зрения, то основные линии преподавания и исследования будут в Академии христианскими и именно православными. Это – не конфессиональность, не интерконфессиональность, не сверх-конфессиональность, а живое постижение сущности Религии в конкретном отношении к высшему проявлению Религии – христианству». Общее руководство Академией предполагалось отдать Совету (§ VI), а руководство хозяйственной жизнью – Попечительному Совету, выделяющему из своей среды – Правление (§ IX)¹⁷². Замысел РФА не осуществился.

Вскоре настроение в РФО коренным образом переменилось с оптимистического на апокалиптическое. Типичной является тема доклада C.Н. Дурылина «Апокалипсис и Россия», сделанного 29 апреля 1918 года. Этим же духом веет от последнего выявленного заседания (закрытого) 3 июля 1918 года, где с докладом выступил C.Н. Булгаков «На пиру богов. (Современные диалоги)». Академия создана не была, и после конфискации дома M.К. Морозовой РФО прекратило свою деятельность. Однако осенью 1919 года бывшие члены РФО по инициативе H.А. Бердяева основали «Вольную академию духовной культуры», которая прекратила свою деятельность вскоре после высылки из России в августе-сентябре 1922 года группы деятелей науки и культуры. 26 ноября 1922 года в Берлине высланные философы основали Религиозно-философскую академию¹⁷³.

XIV

B 1902 году M.А. Новоселов начал издавать «Религиозно-философскую библиотеку». Все свои таланты он вложил в дело церковного просвещения. Выпуски РФБ ставили целью воцерковление русского общества, прежде всего интеллигентной молодежи. РФБ издавалась Новоселовым в 1902–1917 годах. В Вышнем Волочке, Москве и Сергиевом Посаде вышло 39 выпусков, некоторые из них выдержали по нескольку изданий. Помимо этого Новоселов издавал «Издания «Религиозно-философской библиотеки«» и две серии «Листков «Религиозно-философской библиотеки»»: «Семена царствия Божия» и «Русская религиозная мысль». Новоселов был составителем большинства выпусков и автором многих из них. Цель РФБ объявлялась на обложках ряда выпусков: «Идя навстречу пробуждающемуся в нашем обществе интересу к вопросам религиозно-философского характера, группа лиц, связанных между собою христианским единомыслием, приступила к изданию под общим заглавием «Религиозно-философской библиотеки» ряда брошюр и газет, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы». Газета «Колокол» разъясняла эту цель: «Христианство и православная церковь освящаются в них с тех точек зрения, с которых они наиболее понятны русскому интеллигенту... Книжки разъясняют те вопросы, которые или забыты, или извращены в интеллигентском понимании... Привести отбившихся от веры в Церковь, дать им возможность пережить живое христианство, христианство со Христом...»¹⁷⁴. Вся Россия знала маленькие розовые книжки РФБ. Многие темы, затронутые РФБ, были общими для «Кружка ищущих христианского просвещения»: тема опытного постижения догматов, тема стяжания Духа Святаго как цели христианской жизни, тема Церкви, тема социальной активности христианина, критика социализма и гуманизма, тема секулярности современной культуры и т.п. Развитие этих тем можно видеть у Π.А. Флоренского, C.Н. Булгакова, В.Ф. Эрна, В.А. Кожевникова, А.В. Ельчанинова и других членов Кружка.

Постепенно вокруг Новоселова, на его «четвергах» (в доме Ковригиной возле Храма Христа Спасителя, кв.12), сложился круг лиц, который назвал себя «Кружком ищущих христианского просвещения». Иначе его называли «Новоселовским кружком», реже «Самаринским кружком» (по имени председателя) и, даже, «Корниловским кружком» (по хозяину дома на Нижней Кисловке, 6, где часто собирался Кружок). Кружок собирался иногда и на квартире В.А. Кожевникова (Калошин переулок близ Арбата, д.6). К 1907 году относится Устав «Кружка взаимопомощи в целях христианского просвещения» (первоначальное название Кружка). Кружок получил благословение от митрополита Московского и Коломенского Владимира (Богоявленского; ныне канонизирован Русской Православной Церковью): «Ф.Д. Самарин, M.А. Новоселов, В.А. Кожевников, П.Б. Мансуров и H.Н. Мамонов возбудили перед митрополитом ходатайство о разрешении учредить в Москве кружок ищущих христианского просвещения для распространения начал христианской веры путем бесед, чтений и тому под.»¹⁷⁵. В § 1 Устава определялись цели кружка: «Кружок имеет целью помогать своим членам, а также посторонним лицам, которые будут к нему обращаться, в усвоении начал христианского просвещения. Кружок никаких политических целей не преследует и в обсуждение политических вопросов не входит». Направления деятельности Кружка описаны в § 11: «Кружок а) устраивает чтения и беседы по вопросам христианского просвещения, б) выдает своим членам и посторонним посетителям (гостям) книги для чтения из своей библиотеки, учрежденной с надлежащего разрешения, с) издает соответствующего содержания книги, брошюры и листки»¹⁷⁶. Членами-учредителями Кружка были все, хлопотавшие у митрополита. К ним несколько позже присоединились: арихимандрит Феодор (Поздеевский, с 1909 года епископ Волоколамский), A.А. Корнилов, А.И. Новгородцев и др.¹⁷⁷. Кружок имел председателя (Ф.Д. Самарина), казначея, библиотекаря, издателя, организатора бесед и чтений. Допускалось совмещение указанных должностей. Кружок объединял строго православных богословов, философов, ученых, общественных и церковных деятелей: кн. E.Н. Трубецкой, кн. Г.Н. Трубецкой, протоиерей Иосиф Фудель, ο. П. Флоренский, C.Н. Булгаков, В.Ф. Эрн, Л.А. Тихомиров, Ф.К. Андреев, С.П. Мансуров, В.П. Свенцицкий, A.С. Глинка-Волжский, A.В. Ильчанинов, C.Н. Дурылин, H.С. Арсеньев, Н.Д. Кузнецов, C.А. Цветков и др. Зимой 1908–1909 годов при Кружке возник студенческий кружок под руководством Ф.Д. Самарина, посвященный изучению Нового Завета.

Заседания Кружка носили закрытый характер. В §ХІѴ Устава сказано: «На собрания Кружка публика не допускается, не допускаются также и представители печати»¹⁷⁸. Впрочем, на чтения и беседы допускались, по рекомендации одного из членов, гости. Закрытые заседания происходили на квартирах M.А. Новоселова и В.А. Кожевникова, собрания с большим числом присутствующих – в доме A.А. Корнилова. Посетителями чтений были «лица разных возрастов и различных родов деятельности, как-то: священники, лица, занимающиеся педагогической деятельностью в средних и начальных учебных заведениях, общественные деятели, врачи, учащиеся в высших учебных заведениях, молодежь того и другого пола»¹⁷⁹. Число участников чтений доходило до 60 человек. Удалось выявить некоторые из тем чтений: епископ Феодор делал доклады о св. Иоанне Златоусте и о христианском подвижничестве, Ф.Д. Самарин – о первохристианстве¹⁸⁰. В.А. Кожевников сопоставлял буддизм и христианство, M.А. Новоселов излагал апологетические темы, ο. П. Флоренский делал доклад о Софии Премудрости Божией (6 марта 1911 года), а в 1916 году обсуждалась его книга «Около Хомякова» (Сергиев Посад, 1916). Кружок находился под покровительством епископа Феодора (Поздеевского) и духовно окормлялся старцами Зосимовой пустыни схиигуменом Германом и схииеромонахом Алексием.

Душой кружка был M.А. Новоселов. Сохранилась характеристика, данная ему H.А. Бердяевым, человеком совершенно иного душевного склада: «По-своему М. Новоселов был замечательный человек (не знаю, жив ли он еще), очень верующий, безгранично преданный своей идее, очень активный, даже хлопотливый, очень участливый к людям, всегда готовый помочь, особенно духовно. Он всех хотел обращать. Он производил впечатление монаха в тайном постриге. Культура его была узкая, у него не было широких умственных интересов. Он очень любил Хомякова и считал себя его последователем. Очень не любил Вл. Соловьева, не прощал ему его гностических тенденций и католических симпатий. Православие М. Новоселова было консервативное, с сильным монашески-аскетическим уклоном. Но вместе с тем у него не было того клерикализма и поклонения авторитету иерархии, которые характерны для правых течений русской эмиграции. Он признавал лишь авторитет старцев, то есть людей духовных даров и духовного опыта, не связанных с иерархическим чином. Епископов он в грош не ставил и рассматривал их как чиновников синодального ведомства, склонившихся перед государством. Он был монархист, признавал религиозное значение самодержавной монархии, но был непримиримым противником всякой зависимости церкви от государства»¹⁸¹. Во многом сходную характеристику дает M.А. Новоселову и В.А. Кожевников в письме к Розанову: «...прямолинеен и непоколебим; весь на пути святоотеческом, и смолисто-ароматных цветов любезной пустыни и фимиама «дыма кадильного» ни на какие орхидеи, ни на какие пленительные благовония царства грез не променяет; а вне «царского», святоотеческого пути для него все остальные сферы – царство грез, и их горизонты, глубина и прелести – только «прелесть» (в аскетическом смысле)! Ну как такому радикалу высказаться насчет главной, «мучающей» Вас темы-проблемы пола?»¹⁸² Место Новоселова в Кружке верно определил В.В. Розанов: «Без всяких условий и уговоров они называют почти старейшего между ними, Мих. Ал. Новоселова «авва Михаил». И хотя некоторые из них неизмеримо превосходят почтенного и милого M.А. Новоселова ученостью и вообще «умными качествами», но, тем не менее, чтут его «яко отца», за ясный, добрый характер, за чистоту души и намерений и не только выслушивают его, но и почти слушаются его»¹⁸³. Вопрос о возглавлении Общества сложен, а возможно, сама его постановка неуместна. Известны два его «возглавителя»: M.А. Новоселов, которого друзья называли «авва Михаил», и Ф.Д. Самарин. Сам Ф.Д. Самарин так оценивал свое участие в Обществе: «мое скромное участие в Новоселовском кружке»¹⁸⁴. На самом деле роль Ф.Д. Самарина в Обществе была велика. Он нес в себе живое предание славянофильства. Ф.Д. Самарин был племянником одного из столпов раннего славянофильства Ю.Ф. Самарина. Федор Дмитриевич и его брат Петр Дмитриевич были живыми свидетелями заката славянофильства «золотого века», благоговейно относились к памяти дяди, были хранителями его рукописного наследия и бережными его издателями. Более того, их внешний и внутренний облик нес в себе дыхание той эпохи. О. Павел Флоренский следующим образом оценивал значение Ф.Д. Самарина для Общества: «Но для нас этот авторитет его был еще укреплен и усилен историческим местом Федора Дмитриевича – именно местом его в истории славянофильства. Когда-то юнейший из старых, он стал потом старейшим из молодых. Этим определилось его особое значение для нас. Соборность сознания, этот важнейший член славянофильского исповедания, во времени являет себя как преемство. И если преемство мысли и культуры вообще есть для славянофильства один из основных признаков подлинной мысли и подлинной культуры, то преемство самого славянофильства не может не быть в этом понимании жизни непременным требованием, почти критерием истинности. Живое предание славянофильства явилось нам в лице Федора Дмитриевича. Из его рук мы, внуки, получали нить, связующую с славянофилами-дедами, с славянофильством золотого века»¹⁸⁵. О том же писал о. Павел Флоренский ранее лично Ф.Д. Самарину в письме от 1 августа 1912 года: «Видите ли, Вы в моем сознании не просто уважаемый человек, но и носитель известного культурного веяния, которое, после древнего эллинства, для меня самое дорогое и «свое».

Славянофильство в его раннейших стадиях, – это άναμνησις чего-то дорогого-дорогого, давно знакомого, но позабытого, словно воспоминания детства. Я не задумывался над вопросом о состоятельности славянофильских воззрений с точки зрения или, точнее, – с точек зрения современных. Допускаю, что ни с философской, ни с общественной, ни с экономической и т.д. сторон он186 не может быть сохранен в целости. И, все же, как символ славянофильство вечно, ибо оно есть символическое выражение русского сознания'187.

Но Ф.Д. Самарин не был неким музейным экспонатом, он привнес в Общество славянофильскую идею духовного братства, способного оказать плодотворное влияние на окружающую среду: »...внимание его сосредоточилось на проекте духовного сплочения, вначале хотя бы небольшого числа лиц, близко принимавших к сердцу запросы религиозные, в группу, которая носила бы характер не столько ученого религиозно-философского общества, сколько духовного, интимно-дружественного братства, члены которого свободным духовным общением, беседами, чтениями и практической деятельностью в церковном духе объединялись бы друг с другом, содействовали прежде всего взаимно духовному росту, уяснению и углублению религиозного понимания и оживлению религиозного назидания, а затем, по мере сил и возможности, пытались бы в том же смысле влиять и на окружающую среду, преимущественно современной молодежи'188.

Сохранились свидетельства об особой роли о. Павла Флоренского не только в Обществе, но и во всем «московском молодом славянофильстве». В.В. Розанов в письме к М. Спасовскому 11 апреля 1918 года писал об о. Павле Флоренском: «Это – Паскаль нашего времени. Паскаль нашей России, который есть, в сущности, вождь всего московского молодого славянофильства и под воздействием которого находится множество умов и сердец в Москве и в Посаде, да и в Петербурге'189.

Когда о. Павлу Флоренскому предложили возглавить журнал, он долго колебался. Условием согласия было обещание помощи членов Общества. «Если бы я взялся за это дело, то мне надо бы поставить журнал живо. А я не знаю, найдутся ли для этого силы. Разумеется, если я соглашусь, то заручившись твердым обещанием помощи со стороны «своих», то есть Вас, С.Н-ча [Булгакова], Волжского, M.А. Новоселова, Саши [Ельчанинова] и т.д....» (письмо В.Ф. Эрну от 26 июня 1912 года)190. В намеченный список лиц, желательных в журнале, вошли почти все члены Общества191.

Зимой 1913 года M.А. Новоселов, Ф.Д. Самарин и В.А. Кожевников Советом Московской Духовной академии избраны и Святейшим Синодом утверждены в звании почетных членов Академии. Представления к избранию написаны о. Павлом Флоренским (ο M.А. Новоселове и В.Л. Кожевникове) и Ф.К. Андреевым (ο Ф.Д. Самарине)192. Эти избрания были в том числе свидетельством и заслуг Общества. Об этом читаем в письме Ф.Д. Самарина о. Павлу Флоренскому в 1913 году: «Я вполне сознаю, что не имею никаких прав на это почетное звание и обязан избранием лишь имени, которое ношу, и благосклонному отношению ко мне Преосвященного Феодора, а также, может быть, моему скромному участию в Новоселовском кружке, которому хотели оказать внимание'193 . В целом же избрание было свидетельством высоких заслуг избранных членов Общества перед Православной Церковью: «Этим избранием совет Московской Духовной Академии заявил, что он ценит и ставит высоко заслуги указанных работников на поле церковном'194 .

Дружеское единение Общества было воплощением славянофильской идеи соборности и подобно дружески родственному единению первоначальных славянофилов. Об этом можно судить по письму о. Павла Флоренского к В.В. Розанову от 7 июня 1913 года: «Конечно, московская «церковная дружба» есть лучшее, что есть у нас, и в дружбе это полная coincidentia oppositorum195. Все свободны, и все связаны; все по-своему, и все – «как другие». Вы пишете о «новом» в богословии, что внесено нами, но к перечисленным Вами лицам не забудьте добавить Новоселова и Булгакова, Самарина и др., не выступающих в литературе, но мыслящих оригинально и соучаствующих в общей работе разговорами, советами, дружбой, книгами и т. п. Весь смысл московского движения в том, что для нас смысл жизни вовсе не в литературном запечатлении своих воззрений, а в непосредственности личных связей. Мы не пишем, а говорим, и даже не говорим, а скорее общаемся. Мы переписываемся, беседуем, пьем чай; Новоселов ради одной запятой в корректуре приезжает посоветоваться в Посад или вызывает к себе в Москву. Но это не флоберовские запятые, да удивляется им потомство, а искание поводов к общению. Вас удивляет отсутствие зависти. Но ведь у нас друг к другу не может быть зависти, ибо почти все работается сообща, лишь наибольшая часть работы в том или другом случае падает на того или другого. Дело другого, скажем Новоселова, Булгакова, Андреева, Цветкова и т.д. и т.д., для меня и для каждого из нас – не чужое дело, не дело соперника, которое «чем хуже – тем лучше», а мое дело, отчасти и мое. В совершенстве его заинтересованы все, как и успех относят часто и к себе. Поэтому естественно, что каждому хочется вплесть в это гнездо хоть одну и свою соломинку, исправить хоть одну ошибку в корректуре или чем-нибудь помочь. В сущности фамилии «Новоселов», «Флоренский», «Булгаков» и т.д., на этих трудах надписываемые, означают не собственника, а скорее стиль, сорт, вкус работы. «Новоселов» – это значит работа исполняется в стиле Новоселова, то есть в стиле «строгого Православия», немного монастырского уклада; «Булгаков» – это значит в профессорском стиле, более для внешних, апологетического значения и т.д. Вы нередко удивлялись, как я мало работаю, то есть выпуская в свет. А между тем я ведь сижу целый день. Но время уходит на корректуру одному, исправление перевода другому, подыскание справок третьему, обширное письмо четвертому, разговор – с пятым, выслушание какой-нибудь статьи или плана работы шестому и т.д.»¹⁹⁶

Мысль о соборном поиске истины, в котором отступает на задний план личное начало, о. Павел Флоренский своеобразно развил позже в своем выступлении на заседании «Братства Святителей Московских» 1 декабря 1916 года, посвященного памяти Ф.Д. Самарина: «Современная литература изобилует, как известно, плагиатами, выдаванием чужого за свое. Но в древней письменности было распространено явление обратное – псевдоэпиграфы, когда свое выдавали за чужое. Мне думается, что если понятия плагиата и псевдоэпиграфа расширить и разуметь их не как законченные дела, а как деятельности и как стремления, то любое литературное произведение можно причислить к одному из этих двух родов: все, что не псевдоэпиграф, – то плагиат. И, переходя от произведений к их творцам и далее к – людям вообще, можно сказать, что в смысле стремлений есть люди-плагиаты и есть люди-псевдоэпиграфы.

Там, где средоточением внимания бывает «я», правда неизбежно делается одним из средств к процветанию «я», одним из его украшений. Важно не то, что нечто – истина, а то, что оно – моя истина. Если ударение поставлено на моя, то дальше неизбежно и стремление выдавать всякую истину за свою.

Совсем наоборот бывает при сосредоточении внимания на правде. Если ударение поставлено именно на ней, то делается малоинтересным, чья это правда; а далее, при углубляющемся сознании, что правда не может быть чьей-нибудь, а что познается она – сознанием соборным, чувство собственности в отношении к правде замолкает. Так возникает псевдоэпиграф, то есть условное отнесение познания к любому лицу, – только не к себе; так возникает и нравственная спутница псевдоэпиграфа – скромность»¹⁹⁷. Эти идеи способны помочь по-новому взглянуть на индивидуальное творчество членов Общества.

Общество в предреволюционную пору всеобщего разброда и озлобления было попыткой подлинно соборного единения людей, преследующих цель «осоления» разлагающегося общества.

Публикация: Незавершенная энтелехийность. О. Павел Флоренский, Василий Розанов в современной рефлексии: Сб.статей. Кострома. 2003. С.25–58.

События Февральской революции не обошли стороной и Сергиев Посад, и Духовную академию. В местной газете сообщалось: «Уже с вечера 28 февраля в офицерской среде появились сведения о том, что творится в Петрограде, но никто им серьезно не мог поверить; знала, конечно, и полиция. 1 марта вечером слухи получили подтверждение в среде студентов Академии, которые наспех сговорились выйти наутро с манифестацией. И вот, как только 2 марта с утра получены были новые московские газеты и подтвердили эти слухи, всем стало ясно, что старый строй рухнул безвозвратно, и как-το сразу все догадались сами, что надо сделать в первую очередь: догадалась полиция – она спряталась; догадалась обывательская масса – во главе со студентами Академии она высыпала на улицу и под их руководством всех звала праздновать торжественный день; догадались командир полка и офицеры – они немедленно признали себя и солдат гражданами новой России и повели свои роты под ее красное знамя»¹⁹⁸. Есть основания полагать, что газета погрешила против истины, описывая события в слишком мажорных тонах, и далеко не все студенты вышли на манифестацию, но энтузиастов было достаточно. Эти же студенты-энтузиасты стали организаторами и основными участниками дальнейших событий.

3 марта на общестуденческой сходке было решено отправить депутацию к обер-прокурору Синода В.Н. Львову¹⁹⁹ с изложением студенческих требований. «Делегация была принята Обер-прокурором приветливо»²⁰⁰. 9 марта депутация-студентов вручила лично В.Н. Львову докладную записку. В ней были предъявлены следующие требования: немедленно удалить ректора епископа Феодора; учредить полную автономию Академии; уничтожить Совет профессоров и заменить его Советом Академии, в состав которого наряду с профессорами и преподавателями вошли бы и представители студенчества с правом решающего голоса; избирать ректора из белого духовенства; отменить вступительные экзамены и допускать в Академию второразрядников; распределять стипендии в соответствии с материальными нуждами студентов; отменить балльную систему; отменить отметки за поведение; перевести Академию в Москву²⁰¹.

Эта записка послужила поводом к тому, что Академия была подвергнута ревизии. По поручению В.Н. Львова ее провел профессор Петроградской Духовной академии Б.В. Титлинов²⁰². 12 марта депутация студентов возвратилась в Академию, a 13 марта Б.В. Титлинов прибыл с ревизией. Он «нашел разные упущения в академическом хозяйстве и полную разруху в академической жизни, явившуюся следствием ректорского режима (способа управления)»²⁰³.

В присутствии Б.В. Титлинова прошли два собрания преподавательской корпорации. «13 марта состоялись два заседания: одно – утром, а другое – вечером, после 5 часов. Оба корпоративных собрания носили чрезвычайно бурный характер. Из речей профессоров вылился тяжелый обвинительный акт против ректора Академии епископа Феодора²⁰⁴. На утреннем заседании он, поникнув головой, все время молча слушал горячие обличительные речи, но в конце заседания не выдержал и покинул зал. На вечернем заседании его уже не было. Утром 14 марта Б.В. Титлиновым было предложено профессорам Академии подписать протоколы заседаний, которые и были подписаны почти всей корпорацией профессоров и преподавателей Академии, конечно, за исключением ректора епископа Феодора. 14 марта Б.В. Титлинов также посетил студенческую сходку, а затем вечером выехал в Москву»²⁰⁵.

14 марта вечером собрание профессоров и преподавателей приняло «Коллективное обращение к Обер-прокурору Святейшего Синода с пожеланием необходимых реформ для возрождения академической жизни». В преамбуле «Обращения» говорилось: «...наша Московская Духовная Академия доведена до самого печального состояния и разрухи: убита свободная инициатива богословской мысли, академическая корпорация доведена до полного развала, профессура изнемогает под бременем абсолютизма ректорской власти, от недостатка идейной связи, единства, сплоченности, взаимного доверия». Далее были рекомендованы следующие меры для исправления положения: принятие нового Устава, в котором «последовательно будет проведена автономия»; до принятия Устава необходимо разработать «Временные правила»; возвращение в Академию уволенного доцента Василия Петровича Виноградова; возвращение в Академию уволенного в 1911 г. «за церковно-политические идеи, полагаемые ныне в основу государственной и церковной жизни», профессора Ильи Михайловича Громогласова; ходатайство перед Святейшим Синодом об утверждении в степени доктора церковного права профессора А.И. Покровского, которому Совет МДА в 1916 году присвоил степень и в которой он не был утвержден Святейшим Синодом; «...студентам следует предоставить возможность самостоятельности: право организаций, сходок, собраний, устройства научных кружков, поскольку это не противоречит задачам Духовной Академии»²⁰⁶.

С этим обращением был послан в Петроград доцент МДА Н.Д. Протасов²⁰⁷, но вручил он его не В.Н. Львову, а Б.В. Титлинову. После этих событий и было написано нижеследующее письмо о. Павла Флоренского M.А. Новоселову²⁰⁸:

«Дорогой Михаил Александрович!

Ехал я в Посад с Дм. Сем. Трифоновским²⁰⁹ хорошо и спокойно. Но, приехав, получил «пренеприятнейшее известие», что надо быть на заседании «корпорации», с позволения сказать. Пошел и попал прямо с корабля в такое хамство, что счел своим долгом уйти, хлопнув дверью. Если бы я не был связан саном, то я должен был бы вызвать на дуэль, но, не имея права поступить так, я не мог и оставаться, ибо рассуждать с явным негодяем – дело не только бесполезное, но и нечистоплотное, а бить я, к сожалению, не мог.

Я имею в виду Ник. Леон. Туницкого²¹⁰ , который в злобе на всех нас, но, не смея сделать это совсем открыто, стал пускать инсинуации достаточно понятно, но не называя имен, а потом уже прямо обратился к Ал. Дм. Самарину²¹¹ и сказал о нем буквально: «Ту некрасивую и подлую роль, которую играл в церковных делах Распутин, теперь, к сожалению, взял на себя почетный член нашей Духовной Академии Ал. Дм. Самарин». При сих словах я ушел со скандалом, и что он там говорил далее, я не знаю. В общем же знаю, что после меня вскоре же ушел Петр Вас. Нечаев²¹² из-за инсинуаций на Ректора. Студенты, кстати сказать, или, лучше сказать, неизвестно откуда взявшийся «Совет» студентов, бесподписно представил Тарееву²¹³ петицию о немедленном удалении Ректора и об аресте его. Ввиду того, что Тареев же «оглашал» эту бесподписную бумагу, я не очень-то верю, что она студенческая. Впрочем, Бог ему судья! Но вся клика спекулирует на недобросовестно сфабрикованной клевете, якобы Ректор организует какие-то реакционные силы в политике и т.п. вздорах.

Впрочем, избыток благородства не помешал нашим профессорам послать в Петроград Протасова. Он был у Титлинова, и этот последний употребил все усилия, чтобы не допустить ни личного свидания Протасова со Львовым, ни вручения ему бумаги профессоров, а также уверял, что Львов одобрил не только его общую тактику в ревизии, но и приемы. До сих пор я старался быть с этими господами в мире, но их клевета и недобросовестность превзошли меру товарищеской снисходительности. Я теперь высказываюсь с необходимостью принять меры для обуздания тех, кто не брезгует средствами, ибо если это оставить так, то рано или поздно вспыхнет в Академии большой скандал, к соблазну и верующих и неверующих, и Академия добьется своего закрытия. Я не имею ничего против какой угодно политической и общественной левизны и даже приветствовал бы ее; но чистоплотность для Академии абсолютно необходима. И удивительное дело, обвиняют других эти господа в том, в чем сами виноваты: Туницкий заискивал пред Раевым²¹⁴, а Тареев пред кн.Жеваховым²¹⁵, распутинцами, писали им. С.Фрязинов²¹⁶, ругающий Академию, поступил в нее незаконно, ибо состоял в это время и на приходе, и, кроме того, второразрядник.

Вот о нем официальная справка из списков: «Диак. Фрязинов Сергей Иван., волонт. Виф. сем. состоял вольнослушателем Академии в 1906– 1907, 1907–1908, 1908–1909 гг. [то есть не имел права на студенчество] и в августе месяце 1909 г. сдал приемные испытания и принят в число студентов I курса Академии. По сдаче переводных испытаний за I, II и III курсы определением Совета Академии от 7 октября зачислен в списки студентов IV курса». Экзамены у нас сложные, их много. Фрязинов за промежуток времени от 15 авг. по начало октября (maxim) сдал 4 группы экзаменов. Неужели он мог сделать добросовестно? И кто держит приемные экзамены на 4-м курсе! Явно, что ему были сделаны снисхождения и потворства; впрочем, эти снисхождения оказались вскоре же ведущими, как, напр., у Фрязинова, к злоупотреблениям и были Советом запрещены безусловно. Все это делал ему преосв. Феодор. При случае напомните ему, но публично. Пора, пока не поздно, пока Академия не окончательно дискредитирована в глазах общества, предпринять решительную ее реформу. Непорядочность должна быть устранена – ведь это же и есть главная язва нашей церковной жизни. Повторяю, пусть будут левые какие угодио, но пусть не будет негодяев.

Во всяком случае мысль о закрытии Академии должна быть теперь же поставлена ребром. Современная Академия не нужна ни политическим радикалам – ибо наши лжерадикалы, конечно, в основе суть не более чем октябристы или даже правые, и лишь тут хорохорятся и пыжатся, а при ветре настоящей реформы жизни пугаются и вопят о спасении своих воротничков и диссертаций, – ни людям церковным, ибо только разрушают веру и ничего не создают. Чем более свободы, тем хуже для них, ибо свобода их обличает, обличает их бессилие, религиозную пустоту; им нечего сказать – вот они и занимаются клеветой. Вся их автономия сводится к личной мести ректору за то, что он не давал орденов Туницкому, выгнал Виноградова²¹⁷, с чем-то приставал к Тарееву и ІІопову. А даже им нечего сказать. Они невоспитанны, грубы, не умеют жить по-человечески и, главное, другим не хотят дать жить. Как только появляется у них сила, они готовы задушить бедных студентов, хотя до того пользовались ими, как подставными лицами для своих целей, их доверчивостью и простотою. Я знаю проделки этих господ, их рабью психологию, подобострастную, когда нужно, и наглую, лишь только есть возможность проявить наглость, органически-неблагородную. Если бы я не был в Академии, я изобразил бы их в обширном романе или просто в повествовании, назвав по именам тех, кто заслуживает этого. Я долго молчал, но, кажется, пора прекратить молчание. Разумеется, есть много и хороших людей, ну хоть, напр., Ан. Петр. Орлов²¹⁸. Но увы, они робки, давятся более бесцеремонными и, будучи хороши сами в себе, в смысле Академической среды пропадают незамеченными».

Вскоре после этого письма, 20 марта 1917 г. о. Павел подал еп. Феодору прошение об освобождении от обязанностей редактора «Богословского вестника» ввиду «...утомления от редакторских дел, особенно усилившихся в текущий учебный год, вследствие неимения корректоров-студентов». Об истинной причине ухода о. Павел писал архиеп. Харьковскому Антонию 23 июня 1917 г.: «Я поспешил отказаться сам, не имея ни малейшего желания развивать идеологию хамократической церкви и не желая также быть выставленным товариществующими сотоварищами». Неделей раньше, 16 июня 1917 r., Антоний писал ему: «Всечестной батюшка о. Павел... Господь да вознаградит Вас за благородство в отношении к Преосв. Феодору. Преданный душевно А. Антоний»²¹⁹.

За мартовскими и апрельскими событиями в Академии последовали «оргвыводы». 1 мая 1917 г. был уволен ректор МДА еп. Феодор. Он был назначен управляющим, на правах настоятеля, Московским Даниловым монастырем. (10 сентября 1917 г. ректором Академии был избран проф. A.П. Орлов.) 4 мая 1917 г. Совет МДА избрал редактором «Богословского вестника» вместо о. Павла Флоренского «левого» проф. M.М. Тареева. Чуть позже были реабилитированы «жертвы» еп. Феодора. И.М. Громогласов 27 мая 1917 г. был восстановлен в звании сверхштатного экстраординарного профессора МДА. В этот же день был восстановлен в звании сверхштатного профессора МДА А.И. Покровский, a 11 августа 1917 г. он был утвержден в степени доктора богословия. 21 августа 1917 г. В.П. Виноградов был возвращен в МДА в качестве экстраординарного профессора. (Отметим также, что участники этих событий кн. В.Н. Львов, проф. В.Н. Титлинов, проф. А.И. Покровский позднее уклонились в обновленчество).

Отрезвление от революционного дурмана наступило довольно быстро. Реакция студентов на события Октябрьской революции была совершенно иной. «Взволнованные ими (этими событиями. – C.П.) студенты Академии 29 октября 1917 года обратились в Совет Академии с новым прошением, в котором, указывая, что к продовольственным затруднениям, с каждым днем увеличивающимся, ныне присоединились еще и политические события чрезвычайной важности, угрожающий характер которых для самого положения высшей духовной школы не подлежит сомнению, повторили свою просьбу об уничтожении зимнего перерыва учебных занятий и об окончании 1917/1918 учебного года к Празднику Рождества Христова, с назначением для студентов, взявших временный отпуск, второй сессии выпускных и переводных испытаний, ввиду невозможности быстрого телеграфного и почтового сообщения с ними»²²⁰.

Трагические события Октября сплотили профессоров МДА вокруг Церкви и Патриарха. В «Адресе Его Святейшеству от Московской Духовной Академии», подписанном академической корпорацией, они писали в отвег на Послание Святейшего Патриарха Тихона от 19 января 1918 года: «В дни грозные, дни великой ответственности, мы исповедуем перед Богом и иеред Тобою верность нашу Церкви Святой. Хотя и трепещем мы за наши слабые силы, но сознаем долг вместе с Тобою стоять на страже церковной там, где судил нам Господь скромно воинствовать. Мы пойдем за Тобою, по слову Твоему, Начало вождь и Пастырь наш!»²²¹ Патриарх ответил «Грамотой Его Святейшества Московской Духовной Академии». He в этом ли единении был сокровенный смысл происходящих событий?

Раскол Академии на «левых» и «правых», столь недвусмысленно выявившийся в феврале и после февраля, назревал давно. В октябре этот раскол стал оформляться и организационно. В «расколотом» состоянии Академия просуществовала до середины 1919 г» когда она была переведена из Троице-Сергиевой лавры в Москву, где действительно разделилась на несколько духовных школ. Собственно МДА, переезжая в Москве с места на место, просуществовала до 1928 г. Ее профессора 11 (24) июня 1918 г. открыли Православную народную академию в целях «распространения православно-богословского просвещения среди самых широких кругов и масс православно-церковного общества и народа»²²².

В это время возникли условия для реализации заветных планов членов «Кружка ищущих христианского просвещения»²²³ (иначе – «Новоселовского кружка» или «Самаринского кружка») о создании духовной школы аскетической направленности на основе заветов Святых Отцов. Кружок, который начал существовать еще до революции, в пору всеобщего разброда и разложения был попыткой подлинного соборного единения людей. Члены кружка связывали судьбы России с судьбой Православной Церкви. В кружок входили выдающиеся церковные деятели и мыслители: еп. Феодор (Поздеевский), M.А. Новоселов, Ф.Д. Самарин, о. Павел Флоренский, C.Н. Булгаков, В.А. Кожевников, В.Ф. Эрн, кн. E.Н. Трубецкой, кн. Г.Н. Трубецкой, Л.А. Тихомиров, Ф.К. Андреев, A.В. Ельчанинов, В. Свенцицкий, C.Н. Дурылин, П.Б. Мансуров, С.П. Мансуров, прот. Иосиф Фудель, A.С. Глинка-Волжский, C.А. Цветков, Н.Д. Кузнецов и др. Кружок стал основой для вновь создаваемой Даниловской академии. По этому поводу еп. Феодор писал о. Павлу Флоренскому:

«Дорогой о. Павел! Пишу Вам пока секретно, но прошу ответа определенного. Мысль от открытии Высшей Богословской Школы, имеющей специальные задачи – «разработка богословия на строго церковном святоотеческом принципе с подготовкой пастырей», – принята Святейшим Патриархом и благословлена, несмотря на всякое противодействие профессоров. Мы уже добились регистрации этой школы у Совдепа; занятия у меня пока – в Даниловом монастыре. Теперь состав профессоров: на 1-й курс у нас намечены предметы: Священное Писание Ветхого Завета – читает о. иеромонах Венедикт; Древняя Церковная История – С.П. Мансуров; Патрология – священник C.М. Соловьев; Литургика – священник Гумилевский; Аскетика – епископ Феодор; Философия – ο. П. Флоренский; языки – Соболевский; намечаем и лекторов, указанных над сими предметами (...) Ф.К. Андреева мы будем просить тоже взять какой-нибудь предмет – у нас есть и психология...»²²⁴.

В своем ответном письме от 22 сентября 1918 г. о. Павел писал еп. Феодору: «Полагаю, надо будет ввести и Вам что-нибудь вроде: «Философские предпосылки религиозного жизнепонимания», может быть, с прибавкой: «в историческом развитии» (...) А основная задача, которую нужно поставить мне, по свойствам моего образования, это по преимуществу «кафартика», то есть очищение ума от ложных предпосылок и догматов современности, от ложной науки и ложной философии, чтобы чистым оком ума учащиеся научились взирать на область духовную, благодатью открываемую. Могу заниматься я и другим, но в интересах дела, думаю, полезнее всего заниматься мне именно вышесказанным: я считаю, что вовсе не столько нужно научить системе того или другого философа, как выпрямить самые понятия и тем облегчить путь («уровнять пути») грядущему в душу Христа»²²⁵.

Кружок стал инициатором создания Богословских курсов, действовавших в апреле-июне 1918 г. на квартире M.А. Новоселова. Курсы благословил Святейший Патриарх Тихон. Целью курсов было приобщение мирян к сокровищам благодатной жизни Церкви. На курсах преподавали: еп. Феодор – Священное Писание; M.А. Новоселов – Святые Отцы, их жизнь и писания; М.И. Смирнов – Богослужение; C.П. Мансуров – историю Церкви; А.Г. Куляшов – апологетику; C.Н. Дурылин – церковное искусство.

С середины января 1919 г. предполагалось возобновить деятельность курсов. В составе преподавателей снова были члены кружка: еп. Феодор, читавший Священное Писание; А.Г. Куляшов – Богослужение (практическое изучение Церковного Устава) и приходская жизнь (деятельность в приходе пастыря и пасомых); П.Б. Мансуров – Православная Церковь на Востоке; M.А. Новоселов – Церковно-исторические очерки (христианские мученики); церковные чинопоследования как выражение всеобъемлющей и богодейственной любви Церкви к своим чадам, а также курс «Вера и Церковь» (1. Ангелы и демоны в жизни мира и человека по учению Слова Божия, Святых Отцов, житий и церковных чинопоследований; 2. Имя Божие; 3. Крест; 4. Первохристианство и антихристианство; 5. Во свете ветхозаветного и новозаветного пророчества; 6. От Толстого к Церкви); Л.А. Тихомиров – Религиозно-философские основания истории (борьба за Царствие Божие).

Богословские курсы возобновить не удалось, не развернулась в полную силу и деятельность Даниловской академии. Давление Советской власти на Церковь постоянно возрастало. О ситуации, сложившейся в духовных школах, о. Павел Флоренский писал 5 августа 1920 г. И.М. Картавцеву: «Спрашиваете об Академии, но не понимаю, о какой именно? В Москве функционирует сразу: Академия Московская, бывшая ранее у Троицы, затем Академия в Даниловском монастыре, аскетического направления, и Академия народная, со спиритуалистическим уклоном и протестантствующая. О какой же из этих трех Академий, претендующих на православность, спрашиваете Вы?»²²⁶

Деление духовных школ на «левые» и «правые» не было абсолютным. Примером может служить сам о. Павел Флоренский, который преподавал и в МДА, и в Даниловской академии. Начиная с года «великого перелома», репрессии большевистской власти против Церкви достигли апогея и сравняли и «левых», и «правых», всех, не отрекшихся от Церкви Христовой. И «левые», и «правые» проходили те же ссылки и тюрьмы, их одинаково пытали и расстреливали.

Публикация: Начала. 1993. № 4.

Книга Флоренского «Мнимости в геометрии. Расширение области двухмерных образов геометрии. (Опыт нового истолкования мнимостей)» вышла в свет в 1922 г. тиражом 1000 экземпляров в Москве в издательстве «Поморье». Печатание книги было задержано цензурой, но после письма Флоренского «В политотдел» от 13 сентября 1922 г. «Мнимости» вышли в свет. Книга два раза репринтно переиздавалась: 1) P.A. Florenskij. Mnimosti ѵ geometrii. München, 1985 (автором предисловия и обширных комментариев был Michael Hagemeister; cм. просмотренный автором и сокращенный пер.A.Т. Казаряна: М. Хагемейстер. Павел Флоренский и его работа «Мнимости в геометрии» // Начала, 1993, № 4.

Параграфы 1–7 написаны во времена первого студенчества в 1902 г. и представляют собой математическое исследование, в котором своеобразно интерпретированы мнимые числа. Весной 1921 г. Флоренский добавляет обобщающий параграф 8, a 10 октября 1921 г. докладывет эту работу на втором заседании Всероссийской ассоциации инженеров (ВАИ) в Москве. Летом 1922 г. написан параграф 9 и «Пояснение к обложке», резанной по дереву В.А. Фаворским. Марку издательства гравировал H.Н. Вышеславцев. Владельцем издательства «Поморье» был M.П. Мурашев. Книга есть отклик на отпразднованный 14 сентября 1921 г. 600-летний юбилей кончины Данте.

Здесь, как и в других работах Флоренского, математическое исследование направлено на решение мировоззренческой проблемы: «Думается, предложенное здесь истолкование мнимостей, в связи со специальным и с общим принципами относительности, по новому освещает и обосновывает то Аристотеле-Птолемее-Дантово миропредставление, которое наиболее законченно выкристаллизировано в «Божественной Комедии«» (Мнимости... С.45). В параграфе 9 Флоренский пишет о возможности следования из принципов специальной теории относительности замкнутой конечной «Аристотеле-Птолемее-Дантовой Вселенной». Выражаясь языком математики, Дантово пространство Вселенной есть Риманова замкнутая односторонняя гипер-поверхность. При этом и время конечно и замкнуто в себе. За гранью, «которой и до сих пор эвклидовская «чернь не зрит»» (Мнимости... С.46), конечного мира находится дантовый Эмпирей. Дантово конечное пространство-время, порожденное средневековым представлением о конечности мира, Флоренский противопоставляет бесконечному эвклидовому пространству и коперниковой возрожденской системе мира.

О конечности Вселенной писали и православные богословы. Так, Св. Иоанн Дамаскин полагал, что всеобъемлющее «небо – шарообразно»²²⁷ и «земля шаровидна», «вися в центре его, словно как некоторая точка»²²⁸.

И.Н. Голенищев-Кутузов утверждал, что попытка Флоренского «истолковать Данте при помощи новейших теорий мнимости и относительности опередила на несколько десятилетий аналогичные штудии на Западе»²²⁹. В качестве иллюстрации он приводит статью М. Луччо, который писал: «Эта вселенная конечна и заключена в сферическое пространство – эмпирей... Поверхность неподвижная, огромного размера; таким образом, наиболее современные представления о вселенной Эйнштейна и его последователей странным образом похожи на теории Данте»²³⁰.

Книгу «Мнимости в геометрии» нельзя рассматривать в отрыве от других его работ, написанных примерно в то же время, но опубликованных намного позднее. И в этих работах Флоренский разрабатывает идеи конечного Космоса, его границы, «вывернутого» мира, лежащего за этой границей. Эти идеи наличествуют в «Иконостасе» (написан: лето 1919 г. – лето 1922 г.; опубликован: Богословские труды. 1972. Сб.9) и в «Обратной перспективе» (написано: октябрь 1919 г.; готовилось к печати в том же издательстве «Поморье» в 1922 г.; опубликовано: Труды по знаковым системам. Сб.5. Тарту, 1967).

В работе «Иконостас» Флоренский пишет о той же границе между мирами видимым и невидимым, которая «их разделяет, но она же их и соединяет»²³¹. Исходным для ее поисков является личный духовный опыт: «Да, жизнь нашей собственной души дает опорную точку для суждения об этой границе соприкосновения двух миров, ибо и в нас самих жизнь в видимом чередуется с жизнью в невидимом, и тем самым бывают времена – пусть короткие, пусть чрезвычайно стянутые, иногда даже до атома времени, – когда оба мира соприкасаются, и нами созерцается самое это прикосновение. В нас самих покров зримого мгновениями разрывается, и сквозь его, еще сознаваемого, разрыва веет незримое, нездешнее дуновение: тот и другой мир растворяются друг в друге, и жизнь наша приходит в сплошное струение, вроде того, когда подымается над жаром горячий воздух»²³². Простейшей формой жизни в невидимом является сновидение. Жизнь в невидимом возникает на границе между сном и бодрствованием, в полусонном-полубодрственном состоянии. Во сне иные, чем у нас, меры времени: 1) «мгновенное время»: время сна может течь с бесконечной быстротой, то есть в единый миг с бесконечной быстротой несутся картины сновидения, которые потом могут быть развернуты в обычный временной ряд; 2) «обращенное время»: время может, «выворачиваясь через себя самого, пo переходе через бесконечную скорость, получать обратный смысл своего течения»; такое время обращено «от будущего к прошедшему, от следствий к причинам», оно телеологично²³³. После перехода через границу мы попадаем в «область мнимого пространства»²³⁴. Это пространство – мир горний, который из мира дольнего представляется мнимым. Однако мир горний есть подлинно реальное, а мир дольний по отношению к нему – мнимый. Область «мнимого», то есть «реальность в своей сути», зрят те, «кто в себе самом явил свой первозданный лик, образ Божий, а по-гречески, идею: идеи сущего зрят просветлившиеся сами идеей, собою и чрез себя являющие миру, этому, нашему миру, идеи горнего мира»²³⁵. Таким зрением обладают творцы-художники, душа которых «восторгается из дольнего мира и восходит в мир горний. Там, без образов, она питается созерцанием сущности горнего мира, осязает вечные ноумены вещей и, напитавшись, обремененная ведением, нисходит вновь в мир дольний. И тут, при этом пути вниз, на границе вхождения в дольнее, ее духовное стяжание облекается в символические образы – те самые, которые, будучи закреплены, дают художественное произведение. Ибо художество есть оплотневшее сновидение»²³⁶. To же происходит и в мистике. Так математика «Мнимостей в геометрии» оплотнилась в отношение миров горнего и дольнего.

В работе «Обратная перспектива» Флоренский говорит о смене обратной перспективы на прямую при переходе от Средних веков к эпохе Возрождения. При этом теоцентризм сменяется я-центризмом: «Когда безусловность теоцентризма заподозривается и наряду с музыкой сфер звучит музыка земли (разумею «землю» в смысле самоутверждения человеческого «я»), тогда начинается попытка подставить на место помутневших и затуманившихся реальностей – подобия и призраки, на место теургии – иллюзионистическое искусство, на место божественного действа – театр».²³⁷ При этом «священная метафизика общего народного сознания» заменяется «индивидуальным усмотрением отдельного лица»²³⁸. Для теоцентризма характерен взгляд на мир дольний из мира горнего, способного придать вещам мира дольнего подлинную объективность и реальность. Здесь изображение вещей становится символичным; пространство изображения – неевклидовым, конечным; перспектива – обратной. Обратная перспектива преобладала в русском иконописании XIV–XVI вв. При я-центризме точка зрения индивида «законодательствует мирозданием»²³⁹. Это взгляд из одного центра – точки зрения художиика, который Флоренский называл «мнимым фокусом мира»²⁴⁰. При этом изображение становится иллюзорным, пространство – эвклидовым, бесконечным и безграничным, перспектива – прямой.

Возможность конечной Вселенной, незадолго до этого, была получена как следствие теории относительности. Так что идея конечного Космоса Флоренского имела ко времени выхода в свет «Мнимостей» в 1922 г. солидную научную базу. В 1917 г. вышла работа Эйнштейна «Вопросы космологии и общая теория относительности», в которой автор приходит к выводу: «...это пространство в целом можно приближенно представить в виде сферического пространства. Во всяком случае, это представление логически непротиворечиво и с точки зрения общей теории относительности является наиболее естественным»²⁴¹. Здесь Эйнштейн получает возможную модель Вселенной – конечную в трехмерном пространстве и постоянной положительной кривизны. В четырехмерном пространстве-времени – это цилиндр, ибо время бесконечно в обе стороны. В том же 1917 г. де Ситтер строит модель сферического мира, в когором уже не только пространство, но и весь чегырехмерный конгинуум обладает постоянной положительной кривизной. Такой четырехмерный мир можно назвать шаровым, в отличие от цилиндрического мира Эйнштейна. В России сходные идеи развивал A.А.Фридман в работе «О кривизне пространства», опубликованной в 1922 г. Он говорил о возможной нестационарной вселенной: «Настоящая заметка имеет целью получить цилиндрический и сферический мир как частные типы вытекающие из некоторых общих положений, а затем показать возможность получения особого мира, кривизна пространства которого, постоянная относительно трех принятых за пространственные координат, меняется в течение времени, то есть зависит от четвертой координаты, принятой за временную; этот новый тип Вселенной в остальных своих свойствах напоминает цилиндрический мир Эйнштейна»²⁴². Общим в перечисленных работах является утверждение возможности конечной Вселенной как следствия общей теории относительности. Флоренский же говорил о конечной Вселенной как следствии специальной теории относительности (этот вывод некорректен). И еще: для Флоренского конечность Вселенной – не возможность только, а реальность, утверждаемая «общим народным сознанием» и духовным опытом.

Ученые мужи встретили «Мнимости» молчанием. Неизвестно ни одной рецензии, подписанной сколько-нибудь крупным ученым. Трудно судить, что было поводом столь дружной немоты: архаизирующая экстравагантность идей Флоренского или умиротворяющее внимание надзирающих органов, отбивающих желание высказываться по мировоззренческим вопросам. В наше время математической стороне интерпретации Флоренским путешествия Вергилия и Данте в Ад посвящена статья: Паршин A.Н. Путешествие Данте в Ад: поэзия мифа и точность естествознания // Флоренский П.A.: Философия, наука, техника. Л., 1989. С.17–19.

Однако отзвуки мыслей Флоренского можно найти в художественной литературе 1920–1930-х годов. В библиотеке M.А. Булгакова находился экземпляр «Мнимостей» с пометами писателя²⁴³. «Мнимости» были, по всей видимости, одним из первых московских приобретений писателя. По рассказам E.С. Булгаковой, он бережно хранил книгу, «прятал от постороннего любопытствующего взгляда»²⁴⁴. В годы работы над «Мастером и Маргаритой» Булгаков ее не раз перечитывал. Интенсивные подчеркивания и восклицательные знаки относятся к страницам 52 и 53. По рассказам E.С. Булгаковой, писатель «любил Флоренского»²⁴⁵. Она же сообщила, «что, когда первые слушатели «Мастера и Маргариты» с недоумением воспринимали финал романа, Булгаков указывал им на страницы книги Флоренского – как на научное подтверждение его художественной мысли. В той математической и философской интерпретации, которую дает автор брошюры путешествию Данте, он видел некий аналог своему замыслу последних глав романа»²⁴⁶. М.О. Чудакова делает следующий вывод о влиянии «Мнимостей» на «Мастера и Маргариту»: «Нам кажется едва ли не бесспорным, что страницы книги математика дали толчок художественной мысли писателя. И уже во всяком случае, без них не могут быть достаточно полно поняты особенности художественного времени-пространства заключительных глав романа Булгакова»²⁴⁷. Этим выводам Чудаковой вторит Г. Круглова: «Можно представить себе, какое впечатление произвели на Булгакова эти умозаключения Флоренского. Они подтверждали убеждение Булгакова в объективной реальности того, что рассудок называет «сверхъестественным» и чему он отказывает в праве на существование на том основании, что «этого не может быть""²⁴⁸.

Пространственно-временной мир романа в связи с «Мнимостями» рассматривался в ряде зарубежных работ: Bestie В.A., Powell Ph.W. Story and symbol: Notes toward a structural analysis of Bulgakov's «The Master and Margarita» // Russ. lit. triquart. Ann Arbor, 1978. №15; Bestie B.A., Powell Ph.W. Bulgakov, Dante and Relativity // Canadian, American Slavic Studies, 15 (Summer-Fall 1981); Barrat A. Between two worlds: A crit. introd. to «The Master and Margarita». Oxford, 1987; Curtis J.A.E. Bulgakov's last decade: The writer as hero // Cambridge univ. press, 1987; Rollberg P. Annaherung an Bulgakovs Vetaphysik // Michail Bulgakov: Materialien zu Leben und Werk. Leipzig, 1990; П. Абрагам. Павел Флоренский и Михаил Булгаков // Философские науки, 1990. №7. Б. Бити, Ф. Пауэлл и П. Ролльберг делают вывод, что сколько-нибудь отчетливого соответствия пространственно-временного мира романа Булгакова и пространственно-временного мира «Мнимостей» Флоренского найти не удается. Но нельзя ли толковать превращения Воланда и его спутников в конце романа как выворачивание наизнанку и обнажение их «настоящего вида», «настоящего обличья»²⁴⁹.

Следует отметить также, что в ранней редакции этого романа главным героем был профессор историко-филологического факультета Феся – предшественник Мастера. Некоторые исследователи отмечают черты сходства Феси-Мастера и Флоренского²⁵⁰. Параллель к заключительному параграфу «Мнимостей» можно найти на последних страницах романа «Белая гвардия», написанного в 1923–1924 гг.: «Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами»²⁵¹.

Удивительное соответствие существует между идеей конечного космоса, развитой Флоренским в «Мнимостях», и концовкой романа Е.И. Замятина «Мы», написанного в 1920 г. и опубликованного на английском языке в 1924 г. Напрашивается и аналогия этих мест романа со словами А.Ф. Лосева: «Мир – совершенно определенная, счислимая величина»²⁵². В романе Замятина гений-чудак, занимающийся теоретическими выкладками в туалете при станции подземки, говорит главному герою: «Да, да, говорю вам: бесконечности нет. Если мир бесконечен – то средняя плотность материи в нем должна быть равна нулю. А так как она не нуль – это мы знаем, – то, следовательно, вселенная – конечна, она – сферической формы и квадрат вселенского радиуса, у² = средней плотности, умноженной на... Вот мне только и надо – подсчитать числовой коэффициент, и тогда... Вы понимаете: все – конечно, все просто, все – вычислимо...»²⁵³. Далее события развивались стремительно:

«– Слушайте, – дергал я соседа. – Да слушайте же, говорю вам! Вы должны – вы должны мне ответить; а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там – дальше? Ответить он не успел; сверху – по ступеням – топот»²⁵⁴. Героев схватили и подвергли «Великой Операции». Какое знаменательное сходство идей и ситуаций романа с идеями и судьбой и Флоренского и Лосева. Еще раньше в романе о существовании мира за ограничивающей его поверхностью говорит главный герой романа Д-503, связывающий это существование с мнимыми числами: «Всякому уравнению, всякой формуле в поверхностном мире соответствует кривая или тело. Для формул иррациональных, для моего –1, мы не знаем соответствующих тел, мы никогда не видели их... Но в том-то и ужас, что эти тела – невидимые – есть, они непременно, неминуемо должны быть: потому что в математике, как на экране, проходят перед нами их причудливые колючие тени – иррациональные формулы; и математика и смерть – никогда не ошибаются. И если этих тел мы не видим в нашем мире, на поверхности, для них есть – неизбежно должен быть – целый огромный мир там, за поверхностью...»²⁵⁵. В результате, вместо «стройной и строгой математической поэмы в честь Единого Государства» у героя выходит «какой-то фантастической авантюрный роман»²⁵⁶, вместо «твердых шлифованных плоскостей» «что-то корявое, лохматое»²⁵⁷. Жизнь героя наполнена поиском мнимой единицы, что он осмысливает как падение, караемое Единым Государством.

К.И. Чуковский записал в дневнике (Коктебель, сентябрь 1923 г.): Замятин на пляже «лег, читал Фл-го «Мнимые величины в геометрии»... Читая, он приговаривал, что в его романе «Мы» развито то же положение о мнимых величинах, которые излагает ныне Фл-й»²⁵⁸. В блокноте Замятина сохранились записи основных положений «Мнимостей» Флоренского.

Поэт M.А. Волошин в 1923 г. в части «Космос» поэмы «Путями Каина. Трагедия материальной культуры» писал:

Земля была недвижным темным шаром.

Вокруг нее вращались семь небес,

Над ними небо звезд и первосилы,

И все включал пресветлый Эмпирей.

Из-под Голгофы – внутрь земли воронкой

Вел Дантов пугь к сосредоточью зла.

Бог был окружностью, а центром Дьявол,

Распяленный в глубинах вещества²⁵⁹.

Есть основання предполагать влияние здесь, в том числе и «Мнимостей» Флоренского. Волошин определил тему поэмы в письме к Ю.Л. Оболенской oт 25 декабря 1923 r.: «Эволюция космогоний от Каббалы до теории относительности и современной физики»²⁶⁰. 18 сентября 1923 г. Волошин писал из Коктебеля: «Глубокоуважаемый и дорогой отец Павел! Эти годы я часто и всегда с радостью соприкасался с Вашей мыслью. Последнею весною вестью о Вас были «Мнимости в геометрии». Мысли Ваши о Дантовом миростроительстве были мне особенно ценны, и мне захотелось поделиться с Вами тем, чем я жил эти годы. Посылаю Вам тексты двух моих книг: «Неопалимой Купины» и «Путями Каина», которые, верно, не скоро увидят свет. Первая – о России, вторая – о Западе и о материальной культуре. Вторая – еще фрагменты. Особенно хочется мне, чтобы Вы прочли главу «Космос""²⁶¹.

Отреагировал на «Мнимости» и M.М. Пришвин. В своем дневнике 19 марта 1930 г. он записал: «Высшая математика. Теория относительности. Он постиг (о. Павел Флоренский) самую высшую математику, и ему было все одинаково: скажет кто, что земля ходит вокруг солнца или солнце вокруг земли. Если человек едет в вагоне, и ему представляется, будто он на месте сидит, а бежит лес, то это так и есть, с точки зрения теории относительности все равно... Из этого, на мой разум, выходит не «подарок средним векам» (Флоренский о системе Птолемея), а только, что математика говорит об отношениях вещей, но не о самих вещах, искомое значение которых человек устанавливает только относительно себя самого»²⁶².

Проявлял интерес к творчеству Флоренского и, в частности, к «Мнимостям» A.М. Горький. Издатель книги Μ.П. Мурашев 11 октября 1926 г. писал Горькому в Сорренто: «Посылаю еще забавную книгу Павла Флоренского «Мнимости в геометрии». Знаете ли о ее существовании? Автор весьма интересен. Священник, бывший профессор Духовной академии, а в настоящее время инженером в «Главэлектро», работает в экспериментальном институте по электричеству, имеет ряд открытий. Написана и издана Главэлектром его замечательная книга «Диэлектрики». Имеется у меня его книга, готовая к печати, «Число как форма», но издать ее не удается. У нас в СССР сейчас плохо идет научная книга»²⁶³ . Горький ответил 5 декабря 1926 г.: «Книжка Флоренского – крайне любопытна и сам он – своеобразнейший человек. Несомненно – очень талантливый. Если Вы его знаете лично, спросите, пожалуйста, не может ли он прислать мне «Письма Валентина Амфитеатрова»? и «Общечеловеческие корни идеализма»? Книги В.В. Розанова выходят под редакцией Флоренского?»²⁶⁴ Ответ Мурашева последовал незамедлительно: «Вы хотите иметь некоторые книги Флоренского? Охотно исполняю Ваше желание. Книги получил от Павла Александровича и послал через «Общество Культурной связи с заграницей». Π.А. Флоренский просил Вам передать, что письма Валентина Амфитеатрова литературной ценности не имеют, они являются материалом к биографии Машкина. Флоренский сейчас работает очень много в экспериментальном институте, и в данное время занят разработкой вопросов по новым открытиям по электричеству»²⁶⁵ . В личной библиотеке Горького в Москве «Мнимостей» нет, однако наличествуют следующие книги Флоренского:

1) Общечеловеческие корни идеализма / Сергиев Посад, 1909 (по всей видимости, эта книга получена Горьким от Флоренского через Мурашева); 2) Вопросы религии. Вып. 1–2. M., 1906–1908 (Здесь Флоренский опубликовал «К почести вышняго звания». Черты характера архимандрита Серапиона Машкина» и первый вариант «Столпа и утверждения Истины»); 3) Данные к жизнеописанию архимандрита Серапиона Машкина / Сергиев Посад, 1917 (Личная библиотека A.М. Горького в Москве. Кн. 1–2 . M., 1981. С.32, 297, 309).

По всей видимости, имел в своей библиотеке и читал «Мнимости» писатель Всеволод Вячеславович Иванов. После Гражданской войны он увлекся теорией относительности и, чтобы понять ее, читал книги по математике и физике. Пройти мимо «Мнимостей», которая достаточно нашумела в 1920-е годы, Иванов не мог. Сын Иванова свидельствует о личном знакомстве отца с Флоренским и наличии в библиотеке Иванова всех книг Флоренского²⁶⁶.

Писатель H.Н. Русов в рецензии «Флоренский против Коперника»²⁶⁷ писал о сенсации в «московских ученых кругах», которую произвела книга «Мнимости в геометрии». Русов ставил Флоренского в один ряд с Блезом Паскалем, Исааком Ньютоном и Георгом Кантором. Параграф 9 «Мнимостей» обозначал у Русова падение системы Коперника и возврат к системе Птолемея: «Скромный польский каноник, обдумывавший свое сочинение «De revolutionubus» в тиши монастырской кельи, в богобоязненном настроении, почти через пятьсот лет получил удар от такого же тихого, уединенного и богобоязненного человека, который у себя, в Сергиевом Посаде, в скромном домике, в заставленном книгами тесном кабинете, переворачивает миры, сидя за своим письменным столом в поповской скуфейке...»²⁶⁸. Русов отмечает мировоззренческое значение этого переворота: Земля из ничтожной пылинки мироздания превращается в центр Вселенной, ибо является и астрономическим ее центром. В такой Вселениой «смысл жизни становится яснее»²⁶⁹. Есть в рецензии и живое впечатление от личности Флоренского: «Но одно можно повторить про Флоренского, что и про Хомякова: Ты мудр, как змей, как голубь, чист... Когда я вижу стремительио бегущего пo шумной московской улице Павла Александровича, по тротуару, юркого среди людской тесноты, в неизменной поповской скуфейке, запахнувшись в рясу, и с пачкой книжек, я успеваю уловить только его длинный нос, рассыпанные кудри и мимолетный взгляд отсутствующих детских глаз в стыдливой улыбке. Я посмотрю ему вслед и подумаю: да будет благоприятна твоя жизнь, насыщенная трудом и мыслью...»²⁷⁰.

Из философов-немарксистов 1920–1930-х годов отзвук идей Флоренского мы находим у А.Ф. Лосева, который конечность пространства и времени выводил из общих соображений: «...эйдос пространства и времени, погружаясь в иное, по общему правилу становится определенной величиной и определенным качеством. Пространство и время суть, таким образом, совершенно определенные и ограниченные величины. И потому мировое пространство безусловно конечно, и мировое время безусловно конечно. Мир, будучи вообще, как мы доказали, исчислимой величиной, является величиной, исчислимой по времени и пространству»²⁷¹. Далее Лосев говорил о «границе мира» и «форме мира». Как бы подтверждая свои выводы, он ссылался на теорию относительности, говорившую о возможности конечной Вселенной. Ссылаясь на параграф 9 «Мнимостей», Лосев говорил о возможности движения со скоростью, большей чем скорость света; при этом длина и масса тела становятся мнимыми, а время течет в обратном направлении, и «тело проваливается внутрь себя; его поверхность вгибается в себя, выворачивается наизнанку, через самого себя, а время его протекает в обратном порядке, то есть следствие предшествует причине. (...) причина превращается в цель, в идеал»²⁷². Становится возможным истолковать платоновы идеи как тела, движущиеся со скоростью света.

Сходные идеи развивал Лосев в книге «Диалектика мифа» (М., 1930): «Итак, синтезом бесконечности и конечности мирового пространства является фигурность этого пространства. Кроме того, наличие конечного мира делает возможным (а с другой стороны, прямо требует) изменения обьема массы тела в зависимости от места в мире, то есть от движения по миру. В частности, эта диалектика требует, чтобы на периферии мира пространство было таково, чтобы оно обеспечивало превращение объема тела в нуле. Однако ничто не мешает думать, чтобы объем тела превращался в мнимую величину. Это будет способом пребывания тела за пределами мира»²⁷³. Здесь следует сноска на те страницы «Античного космоса», где приведена русская литература о принципе относительности, в том числе и «Мнимости» Флоренского.

Появились отзвуки «Мнимостей» и в эмиграции²⁷⁴. В части, посвященной теории относительности, Ильин писал: «И для тела, движущегося с предельной скоростью света (300 тысяч км в секунду), время оказывается остановившимся и перешедшим в вечность. При дальнейшем увеличении скорости оно станет мнимым, пойдет назад»²⁷⁵ . В примечании к этому месту, после обильного цитирования параграфа 9 «Мнимостей» и соответствующих мест из книги Лосева «Античный космос и современная наука», Ильин так развивает их мысли: «Развивая эту мысль, можно утверждать, что скорость света есть условие превращения тела в эфир, но эфир есть сущенесущее, наполовину материальная, наполовину духовная сущность. To, что свыше этой скорости, то есть уже одухотворение или – не побоимся сказать это слово – воангеление эфира»²⁷⁶.

«Мнимости» поразили в свое время студента философского отделения 1-го МГУ И.Д. Левина, который записал в дневнике 22 ноября 1922 г.: «Нахожусь под сильнейшим впечатлением новой книги Флоренского. Вплотную поставлен перед вопросом: быть или не быть, оставаться вольным мыслителем или сдаться... Приходят в голову самые странные мысли: как жить дальше, не надо ли перестроить всю жизнь... А вдруг это лишь тенденциозная апологетика? Но очень уж талантливая...»²⁷⁷. В 1950–1960-е годы об этом периоде своей жизни Левин вспоминал: «Я видел П. Флоренского один раз (в ГАХНе). В памяти осталось одухотворенное лицо, как бы сошедшее с древней иконы. Но при мысли о «мнимостях в геометрии» (а эту книгу я «проглотил» сразу же после ее выхода в свет) невольно возник и смущал почти кощунственный вопрос, который можно сформулировать, используя оппозицию, выдвигаемую самим Флоренским: лик или личина?»²⁷⁸. В 1970-е годы Левин дал характеристику Флоренского-мыслителя через «Мнимости»: «Крайности русского ума – либо математическая и техническая строгость, либо ничем не контролируемый произвол веры. Обе соединились – вплоть до взаимного проникновения – во Флоренском (ср."Мнимости в геометрии»)»²⁷⁹.

Зато поносных отзывов было более чем достаточно. Так, В. Тер-Оганесян в рецензии «Назад к Птолемею»²⁸⁰ считал выводы книги абсурдными и с иронией излагал их. Решающим аргументом стала личность Флоренского: «Но спрашивается, кто сей Павел Флоренский, который преподносит такие открытия? Из приложенного к книге списка научных трудов его видно, что он – автор 50 работ. До 1917 г. он оказывается интересовался такими темами, как «Служба Софии, Премудрости Божией», «Земной путь Богоматери» и т.д. Кроме того, в книге же есть указание на то, что содержание ее автор излагал студентам с кафедры Сергиево-Посадского института народного образования. Но самым замечательным является то, что Павел Флоренский в настоящее время занимает кафедру в б. Строгановском училище и зарегистрирован в Московской комиссии по улучшению быта ученых (Кубу) по списку математиков, состоит в третьей категории, как крупный, сложившийся ученый. Что существуют богословы, которые не могут не писать о житии святых, это еще понятно. Но когда эти богословы официально именуются «крупными сложившимися учеными» – это совершенно непонятно»²⁸¹. Таким образом, доносами на ВХУТЕМАС и Кубу заканчивается рецензия Тер-Оганесяна. Предполагались и оргвыводы для Флоренского: изгнание из ВХУТЕМАСа и лишение помощи Кубу.

Следующая рецензия без названия принадлежала C.М. Городецкому²⁸². Низлагатель Космоса, побудитель «древнего хаоса», голубой друг В.И. Иванова, монархист и т.п. под влиянием чтения книги Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» открыл для себя истинность марксизма и стал борцом с религиозным мракобесием. В биографическом очерке «Мой путь» Городецкий писал: «Осенью [1922 года] я уехал за семьей в Баку. Ехали месяц по едва наведенным мостам. Купе было заполнено литературой. Я впился в книгу «Материализм и эмпириокритицизм». Этот месяц в вагоне с книгой Ленина в руках стал для меня подлинным университетом... Первой моей пробой пера после ленинской учебы была злая рецензия на книгу Павла Флоренского... «Мнимости в геометрии«"²⁸³. Кроме злости, облаченной в форму критики ленинского типа, в этой короткой рецензии ничего по существу нет. Вот образец понимания и стиля: «Достаточно перекувырнуться, и вы попадете на тот свет, «в царство идей Платона»». Хотя есть и новое по сравнению с рецензией Тер-Оганесяна – донос на Главлит за допущение «подобного мракобесия» в печать (указан даже номер визы – 1987).

Статья Исая Лежнева (Альтшулера) «О романе и о Всеобуче»²⁸⁴ направлена сразу против о. Павла Флоренского, В.В. Розанова и «отживающего формализма» В.Б. Шкловского. Всех их Лежнев причисляет к отмирающим старичкам, ищущим в текучей и кипучей современности твердую почву под ногами: «У старого писателя не только быт ханаанский, не только персонажи. Он вссь в прошлом, в старозаветной ханаанской земле. Так он верит, так думает, так переживает, ощущает. Ему нужна стойкая перспектива, отстоявшаяся уплотненная среда, твердые предметы. Ничто не расплывается, ничто не скользит, не рябит в глазах, не пугает неожиданностью, не гнетет безвестностью.

Недаром Π.А. Флоренский в своей нашумевшей книге «Мнимости в геометрии» возвращается к птолемеевской теории, утверждает землю в центре мироздания, обосновывая свое учение на скользком математическом анализе и... цитатах Дантова «Ада». Нужно, чтобы земля была гвоздями пришита к своему месту; нужно, чтоб она покоилась в центре мироздания; нужно, чтоб солнце стучалось в окно нашего незыблемого дома, а не мы мчались в межпланетной пустоте, невесть куда, очертя голову. И книга Π.А. Флоренского в своем роде современная книга. Это – новая книга старого человека. (...) И наши ханаанствующие старички, танцующие все от той же ветхозаветной печки, идущие старыми путями, укоренены в старом быту, плененные старыми методами и идеями – автоматически исключаются из круга жизни, теряют резонанс, а вместе с ним и голос, хрипят, агонизируют, беспомощно двигают бледными и безмолвными губами, выходят в небытие». Выходец из ортодоксальной еврейской семьи, Лежнев не мог не знать ветхозаветную историю хананеев. Среди нескольких народов и хананеев постигло истребление от изральтян: «А всю добычу городов сих и скот разграбили сыны Израилевы себе; людей же всех перебили мечем, так что истребили всех их; не оставили ни одной души» (Нав.11, 14). Однако это истребление не было полным: «Детей их, оставшихся после них на земле, которых сыны Израилевы не могли истребить, Соломон сделал оброчными работниками до сего дня. Сынов же Израилевых Соломон не делал работниками; но они были его воинами, его вельможами, его военачальниками и вождями его колесниц и его всадников» (3 Царств 9, 21–22). Хотя в статье Лежнева нет традиционных оргвыводов, однако в силу указанных ветхозаветных аллюзий она звучит особо зловеще.

Книга Флоренского не была забыта, она вошла в набор книг, предназначенных для безответного поношения. Г.К. Баммель в своей книге «На философском фронте после Октября»²⁸⁵ выдвинул общее положение: «...идейная борьба свергнутых фабрикантов и помещиков против рабочего класса была перенесена преимущественно в философию»²⁸⁶. По всей видимости, к фабрикантам и помещикам он причислил Н.А. Морозова, C.А. Аскольдова и о. Павла Флоренского, ибо против них направлена следующая инвектива: «Сторонники теории относительности Эйнштейна развили бешеную кампанию в защиту ветхозаветной космогонии, утверждая, что мир конечен, что объективно, вне нас, не существует вовсе пространства и времени, что истинной оказывается не коперниковская, а птолемеевская система»²⁸⁷. Баммель ссылается на следующие работы²⁸⁸. В год «великого перелома», когда дело дошло до изничтожения «кулаков», «фабриканты и помещики» представали как огрехи пропалывающих органов.

X.И. Гарбер 21 мая 1930 г. в Институте философии Коммунистической академии прочел доклад, в котором строго осудил мистическое толкование теории относительности Флоренским и Лосевым: «Неудивительно, что теории относительности он (Лосев. – С.П.) дает явно мистическое истолкование и при этом ссылается на книгу Флоренского «Мнимости геометрии» (так. – С.П.). Каждый, читавший эту книгу, знает, что Флоренский совершенно произвольно и необоснованно оперирует скоростями, равными скорости света, тогда как теория относительности возбраняет это делать»²⁸⁹. Вся статья могла бы стать частью дела Лосева, который был арестован в апреле 1930 г., а концовка статьи – частью обвинительного заключения: «Лосев является философом православия, апологетом крепостничества и защитником полицейщины»²⁹⁰. Данная характеристика явно нависала и над Флоренским. В то время существовала практика подшивания подобных статей к следственному делу.

Развернутой и, как казалось ее автору – однокашнику Флоренского по физико-математическому факультету Московского университета – В.Г. Фридману, уничтожающей критике теории относительности, лично Эйнштейна и всех, делающих из теории относительности «идеалистические» выводы, посвящена его книга: Фридман В.Г. Теория относительности и антирелигиозная пропаганда. M.: Государственное аитирелигиозное издательство, 1932 – над заглавием: Центральный совет союза воинствующих безбожников. Автор пытается подвести читателя к тому выводу, что «позиция теории относительности есть одно из выявлений общего кризиса буржуазной физики, отражающего общий кризис капитализма как системы»²⁹¹. Повинен в этих «кризисах» и сам создатель теории: «Эйнштейн – гениальный физик, но плохой философ (также – плохой политик): он частично (правда, в большей части) махист (позитивист), частично же – просто идеалист; словом, Эйнштейн в философии пробавляется эклектикой»²⁹². Оказывается, «Эйнштейн, как мы уже выяснили, виноват в попустительстве, и в этом – классовое значение теории относительности, приведшей и самого Эйнштейна к поповщине» ²⁹³. И подумать только: «Эйнштейн, не брезгующий до сих пор тем, чтобы время от времени играть на виолончели в синагоге, во время богослужения!»²⁹⁴. В целом же: «В философском смысле теория относительности Эйнштейпа есть действительно иудин поцелуй естествознанию, предание его фидеизму»²⁹⁵. Досталось и сторонникам теории пульсирующей и конечной вселенной: «... рядом ученых (например, А. Фридманом, Леметром и де Зиттером) выдвинута сугубо идеалистическая теория пульсирующей (сжимающейся и затем расширяющейся) вселенной; в основе этой теории лежит метафизическое представление о том, что вселенная представляет нечто только конечное, ограниченное в пространстве и развивающееся во времени»²⁹⁶.

Но особенно досталось «своим» – о. Павлу Флоренскому, А.Ф. Лосеву и Л.И. Карсавину, которые «из-за махизма Эйнштейна открыли лазейку для религиозных «изысканий» вроде фантазий Флоренского» ²⁹⁷. Объяснение полной неподвижности Земли, предложенное Флоренским, не годится, ибо оно, «правда, очень приятно для защитников религии, но с точки зрения принципа относительности оно не выдерживает критики, так как, согласно этому принципу, нельзя говорить ни о покое, ни о движении самой земли (взятой изолированно): имеет место лишь относительное движение земли и солнца (или звезд)»²⁹⁸. Словом, Флоренский основывается не на теории относительности, а на какой-то собственной теории «выворачивания тел (в том числе и мозгов Флоренского) через самого себя (...) Но совсем уж постыдно для ученого (правда, ослепленного религиозным мракобесием человека) делать утверждения о том, будто недалеко за пределами орбиты Урана начинается небо платоновских идей, аристотелевских форм, эмпирей Данте...»²⁹⁹.

Тут же Фридман обрушивается на книгу Лосева «Античный космос и современная наука»: «Достаточно хорошо известный идеалист-"диалектик» А. Лосев стоит на точке зрения, близкой точке зрения Флоренского. (...) Здесь мы имеем дело со стопроцентным субъективным идеализмом и поповщиной. Классовая сущность этих упражнений А. Лосева и им подобных очевидна. Вот, можно сказать, злонравия (церковного) достойные плоды, плоды религиозного мракобесия и умоисступления»³⁰⁰ .

Упомянул Фридман и Карсавина, имея в виду его статью «О свободе» (Мысль, 1922. №1), где утверждается, что «будущее существует»: «Карсавин не только защитник религии, он философ-мистик, даже основавший в дореволюционное время мистическое общество «блаженной Анджелы""³⁰¹ .

Самым энергичным гонителем ученых-естественников был Эрнест Кольман, всячески утверждавший «партийность в науке», в том числе и «партийность в математике». Его главным врагом была Московская философско-математическая школа, к которой, не без оснований, он причислял и Флоренского: «Можно упомянуть хотя бы наших «отечественных» математиков сравнительно недавнего времени, всю так называемую московскую математическую школу, начиная с Цингера, Бугаева, Некрасова, кончая более молодыми: Васильевым, Богомоловым, Флоренским, Егоровым, весь этот букет математиков-идеалистов; защитников самодержавия, религии, всех тех, кто добросовестно постарались показать, что математика – это «объективнейшая», «точнейшая» наука, свидетельствующая о незыблемости идеализма как научного мировоззрения, о непоколебимости эксплуататорского строя, который этот идеализм всячески подпирал»³⁰². Попутно Кольман проехался по Флоренскому и Лосеву за те же «Мнимости» и «Античный космос»: «Такой черносотенный идеалист, как Лосев, в книге, вышедшей в Москве в 1927 г. («Античный космос и современная наука»), ссылается на другого попа Флоренского, на его книгу «Мнимость в геометрии». Сам от себя Лосев прибавляет рассуждение о том, как теория относительности приводит неизбежно к платонизму. (...) А у Флоренского прямо сказано, что мнимое дает нам возможности такой интерпретации, что в 4-мерном пространстве есть направление, по которому прямиком из нашей земной юдоли можно попадать в преисподнюю, направление, по которому Данте совершил описанную им в «Божественной комедии» экспедицию. Здесь перед нами не только анекдот, хотя бы и действительно имевший место.

Ведь эта книжка вышла при Советской власти, и Флоренскому удалось совмещать ее написание с пребыванием на руководящей научно-исследовательской работе в органах ВСНХ»³⁰³. Концовка этого пассажа звучит как предложение огрвыводов по месту работы Флоренского и вопросов для компетентных органов: кто издал? куда смотрела цензура?

В статье «Против новейших откровений буржуазного мракобесия» (Большевик, 1933,30 июня, №12) Кольман высказывал тревогу по поводу того, что эксплуататорскими классами «утонченнее подается религиозный яд в сахарных пилюлях «научных» и философских систем. Творческим развитием марксизма-ленинизма является открытие Кольманом эксплуататорской сущности математики: «И действительно, если не каждое отдельное положение математики и геометрии, то математика в целом в своем историческом развитии не только отражает классовую борьбу, но и становится орудием в руках господствующих классов, прямо или косвенно составляя прикрытие для религии, помогая им осуществлять их эксплуататорские цели»³⁰⁴. Далее, в качестве примера, следует персональная проработка Макса Планка за допущение «идеального духа» и за пособничество Гитлеру.

Но главные удары направлены, конечно, против «своих». Поводом для разноса Флоренского послужила его статья «Физика на службе математики» (Соцалистическая реконструкция и наука (СОРЕНА), 1932. Вып. 4). Название статьи искажено редакцией; должно было быть «Физика на службе математике». Предметом статьи стал «опытный характер самой математики, или, скорее, некоторые вытекающие отсюда следствия»³⁰⁵ . Флоренский полагал, что очистить математику от интуиции не удалось, вопреки всем попыткам логицизма и формализма. Нe обошел Кольман вниманием и «Мнимости». В первой упомянутой работе Кольман сумел придраться лишь к слову «опыт», который он истолковал как «интеллектуальную интуицию», а это явно – «идеализм и мракобесие». И наконец, после обильного цитирования «Мнимостей» и обширных выписок из библиографии трудов Флоренского Кольман приходит к итоговой оценке: «Π.А. Флоренский – не просто рядовой поп, это ученейший воин черносотенного православия, махрового идеализма, беспросветной мистики» ³⁰⁶. Порешив с Флоренским, Кольман приступил к Лосеву: «Выходит, что наши редакторы не сумели раскусить Флоренского. Зато его прекрасно понял небезызвестный вождь истинно русского идеализма А.Ф. Лосев»³⁰⁷. После цитаты из Лосева-"мистика» следует резюме: «И вот эдакая идеология, написавшая на своем щите двустишие псалма:

Темна вода во облацех небесных,

Тамо гади, их же несть числа...

проходит в наших советских журналах незамеченной. Порою остаются незамеченными и сами гады...»³⁰⁸. Походя досталось и ряду ученых: «...проповедью идеализма занимаются и такие ученые, как Вернадский, Френкель, Гамов и др.»³⁰⁹. В конце статьи Кольман призывал к идеологической бдительности: «Классовая борьба принимает на данном этапе социалистического строительства особые формы. Тов. Сталин дал с исчерпывающей полнотой анализ сопротивления классового врага со всеми его хитро замаскированными приемами. Ошибается тот, кто полагает, что классовый враг только кулак и подкулачник, что он прячется лишь под видом счетовода, агитирующего за выступление из колхоза, ошибаются те, кто не понимает, что классовая борьба не затухает и на идеологических вершинах, кто не понимает, что анализ, данный т. Сталиным, необходимо, правильно применяя его, приложить и к идеологической борьбе ³¹⁰. По всей видимости, себя Кольман мнил бдящим на этих «идеологических вершинах» во всеоружии марксизма-ленинизма-сталинизма и готового к изничтожению всех «гадов», сюда вползающих.

Статья Кольмана была опубликована в то время, когда Флоренский уже сидел на Лубянке. С тех пор имя Флоренского было вычеркнуто из подцензурной печати в СССР на несколько десятилетий.

Публикация: Энтелехия. Кострома. 2000. № 2. С.67–77.

В 1920 г. ночью в станицу Старо-Джералиевскую вошел отряд ЧОН в 15 человек. Утром начальник отряда бывший клоун «Рыжий» бродячего цирка, законченный алкоголик, созвал на митинг станичников. Он называл фамилии по списку и спрашивал: «Хороший это человек? Кто «за» – поднимите руку». В списке он отмечал тех, кто получил много голосов. Таковых оказалось 21 мужчина и 4 женщины. Все они были ночью порублены шашками в ближайшем овраге³¹¹. Это трагическое событие могло бы стать исходной матрицей всех событий в России после революции 1917 г., в том числе и сергиевопосадских – революция систематически истребляла лучших.

После революции многие русские семьи из «бывших» селились близ Троице-Сергиевой лавры, ища «спасительного прибежища и проживая каждый день как последний»³¹². Многие из них искали защиты и утешения в близости святынь.

После закрытия лавры, а позже и скитов многие монашествующие правдами и неправдами старались селиться близ лавры. Так, старец Зосимовой пустыни Алексий (Соловьев) после закрытия Пустыни в 1923 г. переехал в Сергиев Посад и жил на Дворянской улице (на той же улице жили Флоренские). Здесь он и умер 2 октября 1928 г. Профессора и преподаватели Московской Духовной академии издавна селились в Посаде по-семейному, и после революции они продолжали жить здесь своими домами. Так и о. Павел Флоренский жил в Посаде с 1904 г., а в 1915 г. купил здесь дом, где и поселился с многочисленными чадами и домочадцами. Еще задолго до революции поселился здесь Л.А. Тихомиров, а M.А. Новоселов снимал летом дачу.

Издавна влекло в Сергиев Посад писателей и художников. Тесно был связан с Посадом M.В. Нестеров. В декабре 1923 г. он писал C.Н. Дурылину: «У Троицы я живал часто, работал там годы. Окрестности Черниговской, Вифании нанесены на этюды, вошли в картины (...) У Черниговской монахи говорили: «Нестеров приехал – весна пришла»³¹³. Часто живал Нестеров и близ Сергиева Посада – в Абрамцево. Не порывал oн с Посадом и в 20-е годы. С середины 20-х годов в Посаде жили Фаворские. M.М. Пришвин в июле 1926 г. купил здесь дом.

В это время в Посаде жил A.А. Александров (1860–1931), близкий знакомый Κ.Н. Леонтьева и В.В. Розанова. В 1924 г. он передал свой дом под музей: «Сергиеву повезло, он обогатился еще одним музеем. Профессор Анатолий Александров завещал городу свой дом, который представляет большой и ценный музей по своим коллекциям, гравюрам, фотографиям и т.д. Среди рукописей, дневников и писем имеются письма Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, Гаршина, Аксакова, Чехова, Владимира Соловьева, Короленко, крестьян – к Пушкину. Письма Александра 1-го (к Кутузовой), Александра ІІ-го, Петра І-го, Екатерины ІІ-ой, Льва Тихомирова, Победоносцева, Каткова и других. Неизданные произведения Фета, Майкова, ІІолонского, Леонтьева и многих других выдающихся писателей. Кроме того, имеется богатая по своему составу библиотека (10000 книг) и архив, в котором есть комплекты, не имеющиеся даже в Румянцевском музее, так полный комплект газеты «Московские ведомости» за 1756 год. Содержание музея до сих пор не приведено еще в полную известность. Президиум Губисполкома утвердил завещание Александрова о передаче дома-музея Сергиеву»³¹⁴. В этом доме собирался у Александрова литературный кружок, в котором превалировали, конечно, «бывшие».

Едва ли не первым – еще в конце августа 1917 г. – в Сергиев Посад переехал с семьей В.В. Розанов. Его дочь Т.В. Розанова долгое время работала в разных учреждениях города.

По-разному вело людей в Сергиев Посад. Графу Юрию Александровичу Олсуфьеву оптинский святой старец иеросхимонах Анатолий Младший (Потапов) 30 июля 1922 г. велел ехать в Сергиев Посад и купить там дом. Вскоре Олсуфьев с женой Софьей Владимировной из дома-усадьбы Буйцы вблизи Куликова Поля перебрался в Посад в дом на Валовой улице. В середине 1919 г. у них поселилась их племянница художница Екатерина Павловна Васильчикова, удочеренная Олсуфьевыми, бесценные воспоминания которой здесь широко используемы. Обстоятельства тихой, благолепной еще кое-где жизни Сергиева Посада тех лет нашли отражение в рассказе Ивана Шмелева «Куликово Поле (рассказ следователя)» (1939–1947). Об истории, случившейся с Олсуфьевыми, Шмелев мог узнать от общих знакомых. Прообразом Георгия Андреевича Среднева является гр. Ю.А. Олсуфьев, а прообразом его дочери Ольги, которая «образа пишет», – E.П. Васильчикова. Сюжет рассказа таков: лесной объездчик Василий Сухов на Поле Куликовом нашел медный крест, по всей видимости принадлежавший воину, погибшему в битве с Мамаем. Таинственный старец берется иередать крест Средневым. Он появляется в Посаде в тот же день и передает крест. Средневы догадываются, что это был ІІреподобный Сергий. На мой вопрос «И действительно Преподобный Сергий к Вам приходил?» Екатерина Павловна уклончиво ответила: «Нечто подобное было, но все сложнее. А крест и сейчас у меня». Попутно Шмелев дал изумительное описание Посада начала 20-х годов: «Приехал я в Загорск утром. Уже не «Сергиево», а Загорск. И первое, что увидел, тут же, на станционной платформе, – ломается дурак-парнишка, в кумачовой ризе, с мочальной бородищей, в митре из зологой бумаги... коренником: с монашкой и монашком, разнузданными подростками. У монашка «горшок» в бечевках, – «кадило»; у монашки ряска располосована, все видать, затылок бритый, в руке бутылка с водкой – «святой водой». И эта троица вопит, визжит: «Товарищи!.. все в клуб безбожников, к обедне!.. в семнадцать вечера доклад товарища Змея из Москвы!.. – «обман-леторгия у попов, монахов»!.. показание бывшего монаха-послушника!..» И не смотрят на дураков. Привыкли. Иду к ІІосаду. Дорога вдоль овражка, – и вот, лезет из лопухов-крапивы кудлатая голова и рычит: «Обратите антелегентовое внимание, товарищ, без призвания прозябаю... бывшему монаху-канонарху!..» Отмахнул портфелем, а он горечью на меня рычит: «Антелегентовы плевелы!.. из-за вас и прём в безбожники!..» И вот, выйдя на лаврскую площадь, вижу: ворота Лавры затворены, сидит красноармеец в своем шлыке, проходят в дверцу в железных вратах военные, и так, – и с портфелями. Там теперь, говорят, казармы и «антирелигиозный музей». Неподалеку от святых ворот толпится кучка, мужики с кнутьями, проходят горожане-посадские»³¹⁵. Но эти картины соседствуют пока с картинами мирного посадского быта: «Потянуло в «заводь», в тихие улочки Посада. Тут было все по-прежнему. Бродил пo безлюдным улочкам, в травке-шелковке, с домиками на пустырях, с пустынными садами без заборов. Я – человек уездный, люблю затишье. Выглянет в оконце чья-нибудь голова, поглядит испытующе-тревожно, проводит унылым взглядом. Покажется колокольня Лавры за садами. Увидал в садике цветы, – приятные георгины, астры, петунии... кто-то, под бузиной, в лонгшезе, в чесучовом пиджаке, читает толстую книгу, горячим вареньем пахнет, малиновым... Подумалось: «а хорошо здесь, тихо... читают книги.. живут... »³¹⁶

Постепенно бывшие стали заселять Сергиев Посад и окрестности. Примерно в 1923 г. перебрался в Посад кн. Владимир Сергеевич Трубецкой с женой Елизаветой Владимировной (урожд. Голициной). У них было 8 человек детей. 15 ноября 1926 г. M.М. Пришвин записал в дневнике: «Посетил княгиню Трубецкую – какая бедность, какое богатство: сколько детей!»³¹⁷ Постепенно заселяли Посад такие громкие фамилии, как Гончаровы, Голицыны, Дервизы, Дурново, Иловайские, Истомины, Лопухины, Мансуровы, Мордвиновы, Нарышкины, Родзянко, Смидовичи, Шаховские. Снимали дачи близ Посада Ильины, Раевские, Шереметевы. Мелькало тут и много других дворянских фамилий. Местами наибольшей концентрации «бывших» стали «аристократические кварталы» Посада: Красюковка, Огородная, Нижняя. В эти годы Сергиев Посад стал Сен-Жерменским предместьем Москвы. 30 апреля 1927 г. Пришвин записал в дневнике о Красюковке: «Во время революции на этой улице собралась прежняя знать, князья, графы, и постепенно дошли здесь до полной нищеты, получив от населения общее имя «графы». На этих графов, как на бедного Макара, все шишки летят. Даже самый отчаянный противник Советов, которому днем и ночью видится, что зазвонят колокола Лавры, если его довести до бешенства, станет революционером в своем роде и бросит вам в лицо: «Графы понаехали!""³¹⁸. «Рабочая газета» 15 мая 1928 г. произвела подсчет «бывших людей» в Сергиевом Посаде: на 20 тысяч жителей – 2 тысячи «бывших». По всей видимости, газете хотелось раздуть численную опасность «бывших», но и эта цифра интересна. E.П. Васильчикова передала убеждение многих из тех лет, что поселение в Посаде многочисленных Трубецких, а затем и многочисленных их родственников создало перенасыщение «бывшими людьми» и явилось одной из причин последовавших репрессий. «Бывшие», связанные узами родства, дружества и общей судьбы отверженных, тянулись друг к другу. Вместе легче было выжить во враждебной среде. Взаимопомощь и взаимоподдержка стали нормой их жизни. Жили очень замкнуто, вне службы ни с кем не общались, кроме своих. Это помогало выжить. Но в этом таилась и опасность. Одному легче было затеряться, сплоченная замкнутая в себе группа в маленьком городке была заметна и раздражала.

Чем же занимались «бывшие» в Сергиевом Посаде в 20-е годы? Во время Гражданской войны и сразу после ее окончания никакая служба не могла прокормить вполне, необходимо было заниматься сельским хозяйством. И вот многие семьи из бывших объединяются в «Первый колхоз Сергиева Посада». По свидетельству Е.П. Васильчиковой, именно такая вывеска висела на сарае у дома гр. Ю.А. Олсуфьева, который и стал председателем, агрономом и т.п. «колхоза». А «колхозниками» стали семьи Флоренских, Мансуровых, Шаховских, Голубцовых, Шиков, Комаровских. Отвели «колхозу» примерно 7 десятин земли в окрестностях Посада за бойней. Олсуфьев был хорошим хозяином. В Посаде его звали «посадский граф». «Колхоз» имел двух коров, лошадь. Когда Олсуфьев вез навоз на санях через весь город, ему кричали: «Ваше сиятельство!» Е.П. Васильчикова ухаживала за лошадью, запрягала и распрягала ее. Весной пахали: за плугом шел граф Олсуфьев. Сеяли рожь, пшеницу и овес из лукошка. Сажали картошку. Был и огород. Дружно выходили на прополку. Особая забота была о сене. Здесь иногда помогал и о. Павел Флоренский. А его жена Анна Михайловна и теща Надежда Петровна много потрудились в «колхозе».

Очень уж неумелым был о. Сергий Мансуров. Поручили ему возить сено с покоса в Посад. Повез он сено и долго не возвращался. Пошел узнать, в чем дело, Олсуфьев. И видит: в лощине стоит лошадь с возом сена и хвостом помахивает, а рядом стоит о. Сергий и читает книгу. А вот аналогичное воспоминание: «Все члены артели должны были работать где-то на участке за городом, и Сергей Павлович (Мансуров) шествовал пo улицам Посада около запряженной в повозку лошадки, везя навоз. Высокий, в очках, на голове старая фетровая шляпа с полями, с неизменной книгой в руке. Лошадь, чувствуя, кто ею управляет, останавливалась и давала возможность Сергею Павловичу долго заниматься своей книгой. Сергей Павлович мог забьггь об огороде и о ждавших его там, чем, кажется, вызывал неудовольствие значительно более практичного Ю.А. Олсуфьева»³¹⁹. Такой-то был «колхоз». Когда наступили времена полегче (НЭП), многие покинули «колхоз». Но все же он просуществовал до арестов 1928 г.

Жена С.П. Мансурова Мария Федоровна Мансурова (урожд. Самарина) вспоминала: «Я постепенно многому научилась в хозяйстве: топила печи, пекла черный хлеб на закваске, просеивала овсяную муку для лепешек, варила суп из высевок и рагу из овощей, ставила горячими углями красивый медный самоварчик (...). Стирать и мыть пол я научилась много позднее. Вместо чая заваривала лист или смородины, или яблони»³²⁰. Уже во времена НЭПа Мария Федоровна пекла мятные пряники для булочных Сергиева Посада и Москвы. Она развозила их по Сергиевому Посаду, а Сергей Павлович, нагруженный корзинами, отвозил их в Москву³²¹. Мария Федоровна вспоминала и о заработке интеллигентным трудом: «С.П. читал лекции в Институте Педагогическом, я давала уроки рисования в школе. To и другое за гроши, за кувшин супа и ложку каши»³²².

Многие из «бывших» работали в музеях Сергиева Посада. В основном музеи и были укомплектованы «бывшими». Так, например, все научные сотрудники Сергиевского историко-художественного музея были из «бывших», смотрителями залов были монахи, монахи же были сторожами и помогали в хозяйстве музея. «Бывшие» Флоренский, Олсуфьев. M.В. Боскин, П.Н. Каптерев, вошедшие в 1918 г. в Комиссию по охране памятников старины и искусства Троице-Сергиевской лавры, собственно, и спасли ценности лавры от разграбления. В 1924 г. Сергиевский историко-художественный музей был передан Музейному отделу Главнауки. В 1925 r. В.Д. Дервиз и Ю.А. Олсуфьев вошли в ученый совет при Комиссии по охране лавры. Флоренский, Олсуфьев, H.М. Щекотов, В.Д. Дервиз, А.Н. Свирин публиковали свои труды, относящиеся к работе музея, в Сергиевом Посаде³²³. Сюда относятся и книги, подвергшиеся потом столь злобному поношению: Дервиз В.Д. К вопросу об экономическом положении б. Троице-Сергиевой лавры (доходы и расходы Лавры за 1917 год).; Флоренский П.А. и Олсуфьев Ю.А., Амвросий, троицкий резчик XV века.³²⁴

Одна из центральных газет тех лет писала о музее и ее директоре Дервизе: «Через Успенские ворота, мимо Троицкого собора, перешагнувшего три года тому назад в VI век своего существования под проливным дождем входим в бывшую митрополичью канцелярию, теперь секретариат Сергиевского историко-художественного музея. Красная мебель 30-х годов, на стенах – знакомая по репродукциям живопись. Оказывается – Серов. Директор музея, знаток старины и живописи художиик Дервиз был лично знаком и находился в дружественных отношениях с двумя великими русскими художниками: Серовым и Врубелем. В настоящее время В.Д. Дервиз занят изучением хозяйства бывшей лавры: письменные столы секретариата завалены пыльными архивами XVIII века, огромными томами, заключающими в себе инвентари лаврского хозяйства.

Октябрьская революция, насквозь атеистическая, подошла к лавре с величайшей осторожностью, – говорит В.Д. Дервиз. – Только те постройки, которые не имели никакой художественно-исторической ценности, были заняты под общежития и учреждения с таким расчетом, чтобы доход с помещений поступал на нужды музея. Несмотря на скромные средства, отпускаемые Главнаукой, реставрационные работы идут непрерывно. Сейчас реставрируется архитектура Троицкого собора: позднейшая пристройка XIX века, скрывавшая его древние стены, теперь снесена. Тов. Дервиз указывает в окно на груды кирпича, на древние стены собора, выступившие из-под позднейшей пристройки. На лесах, несмотря на дождь, укутанный в балахон художник-реставратор кропотливо восстанавливает орнаменты XV века.

Наряду с реставрацией архитектуры идет восстановление древней живописи. Присланный Главнаукой специалист Баранов работает сейчас над восстановлением древних икон, писанных великими мастерами; «чернецом» Андреем Рублевым и Симоном Ушаковым. Сейчас заканчивается начатая в 1905 году расчистка величайшего создания древнерусского искусства – иконы «Троица» (А. Рублев, XV века), расчищаются иконы заката древней живописи – С. Ушакова и их учеников.

Тов. Дервиз знакомит с некоторыми подробностями реставрационных работ. (...) Много внимания уделяется также восстановлению шитья. (...) Немало находок было найдено при передаче лаврской библиотеки бывшему Румянцевскому музею. Среди них Евангелие XIV века, написанное собственноручно одним из византийских императоров. В заключение В.Д. Дервиз показывает запись из книги для гостей, принадлежащую английскому ученому музееведу Мартину Конвею. М. Конвей, который не так давно провел в Сергиевском музее целый день, отнес этот день к самым значительным дням своей жизни. Впервые здесь, в музее, он понял мировое значение древнего русского искусства»³²⁵. He беремся обсуждать осторожность революции по отношению к лавре и достоверность реставрационного усердия тех лет, но эта статья свидетельствует об относительном спокойствии вокруг музея.

Посещение музея тех лет описывает C.М. Голицын: «Научный руководитель музея граф Юрий Александрович Олсуфьев – живой, невысокий человек с бородой, с живыми глазами – встретил нас, двух мальчиков, очень любезно. Сергей меня ему представил, он мне подал руку, будто взрослому, и повел показывать. He все монахи были изгнаны из лавры. В каждой музейной палате сидело по иноку – сторожу, музейные работники вполне могли на них положиться. А палаты были нетопленые, там стоял мороз более лютый, чем на улице»³²⁶. На таких сотрудников действительно можно было положиться и музеи сохраняли все, что возможно было сохранить. Они, как могли, сопротивлялись превращению музея в центр атеистической пропаганды.

Ревизии февраля-марта 1925 г. и июня 1926 г., проведенные комиссией от музейного отдела Главнауки дали самую высокую оценку научной и административной работе музея. Музей приобрел всемирную известность. Множество знатных иностранцев оставили восторженные отзывы об экспозиции. Посадская газета «Плуг и молот» 15 января 1928 г. поместила отзывы о посещении музея Синклером Льюисом и Диего Риверой. Диего Ривера писал: «Я восхищен музеем в Сергиеве. Равно я рад удостоверить, как совершенно великая революция охраняет и восстанавливает красоту всех этих произведений искусства, созданных народом, его художниками и ремесленниками. 4 янв. 1928 г.»

На «бывших» держался и Музей игрушки. Много «бывших» работало в больницах Посада (врачи и сестры).

Закрыли только Троице-Сергиеву лавру, в друтих храмах шли службы. Шли службы и в скитах вокруг лавры: Гефсиманском, Черниговском, Параклите, Зосимовой пустыни. Богослужение в Гефсиманском скиту ярко описано очевидцем: «Гефсиманский скит был окружен лесом. За каменной оградой высился розовый с белым одноглавый храм XVIII века. Вечерело. Мы прошли сквозь тяжелые железные ворота внутрь скита, вошли в храм. Молящихся было много. Женщины, молодые, а больше старые, в тот год впервые получили разрешение войти в скит: они теснились толпой. Длинноволосые монахи стояли отдельно, иные совсем древние, седобородые, иные молодые, с черными и русыми бородами, такие, как на этюдах Корина. Два хора монахов пели молитвы на правом и левом клиросах. Сотни свечей, разноцветные лампады освещали молящихся. Сергей показал мне схимника, стоявшего отдельно, его лицо было укрыто клобуком, виднелись только седая взлохмаченная борода, на его черной рясе, как на одежде схимниц с этюдов Корина, были вышиты крупными серебряными буквами череп с костями и слова молитвы – «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Я впервые попал в монастырь. Служба тянулась долго и утомительно, от множества свечей, лампад, от дыхания богомольцев было душно, но я терпеливо стоял, слушал протяжное пение монахов. Все случайное, наносное ушло из монастырских стен, а остались те иноки, которые ради прославления имени Христова готовы были идти на любые страдания. Они стояли и низко кланялись, шепотом повторяли молитвы. Служил сам наместник лавры отец Израиль – в черной, с золотом, ризе, почтенный, полный, еще бодрый старец с пышной бородой.

Он служил вдохновенно, слова молитвы произносил четко. Великая ответственность лежала на его плечах: суметь продержаться в скиту как возможно дольше, уберечь доверившихся ему иноков от земных соблазнов, разговаривать с властями с достоинством, высоко держать знамя православия и знать, что рано или поздно отца неминуемо ждут тягчайшие муки...»³²⁷. К середине 20-х годов монахов Гефсиманского скита сильно потеснили. Тот же C.М. Голицын свидетельствует о Вифании лета 1924 r.: «Там еще жило пять или шесть монахов, и церковь последний год была открыта»³²⁸. Но до Параклита в 1926 г. натиск властей еще не дошел, о чем свидетельствует C.М. Голицын.

В то время образовывались новые пустыни, и не от хорошей жизни, конечно. Верстах в двадцати к северо-западу от Сергиева Посада монахи закрытого властями Николо-Угрешского монастыря основали Гермогенову пустынь. C.М. Голицын описывает поход туда в 1926 г.: «Тот поход, а вернее богомолье, вспоминаются мне как одно из самых поэтичных впечатлений моего отрочества. Благостное чувство охватывало нас, когда мы шли от деревни к деревне то полями, то переселками, наконец, нам показали малоезженную дорогу, и мы углубились в вековой лес, а вскоре нам представился вид словно с картины Нестерова: лесная поляна, местами распаханная: пара лошадей пасется, иноки работают на пашне, на краю леса несколько недавно срубленных, малых, крытых соломой избушек: над той, что была побольше и крыта тесом, поднималась кругленькая луковка из осиновых плашек, увенчанная деревянным крестом. Постройки окружала изгородь из слег»³²⁹. В 1927 г. на этом месте уже ничего не было.

«Бывшие» принимали самое деятельное участие в церковной жизни. Это раздражало местную власть, да и многих других, настроенных «красно». Куда следует шли и доносы.

В «Отчете о работе Сергиевского Уездного Исполнительного Комитета Совета Рабоч., Крестьянских и Красноарм. Депутатов за 1925–26 год» (г.Сергиев, 1927) нет даже раздела «Идеологическая работа». Задачи здесь решались весьма мирные: «...неуклонно проводить линию укрепления союза рабочих и крестьян, увеличивать и оздоровлять бюджет, закрепить достижения в промышленности, способствовать культурному ведению сельского хозяйства, поддерживая ясно определявшийся травопольно-молочный уклон: расширять и укреплять деятельность по народному образованию, здравоохранению и благоустройству города и деревни»³³⁰. Ни о какой классовой борьбе и речи нет. Даже в разделе «Укрепление революционной законности» основной предстает проблема возрастания гражданских дел на фоне уменьшения уголовных.

Деятельность же милиции сводится «в основном к охране общественного порядка» и «характеризустся усилением борьбы с нарушителями общественной тишины»³³¹. Тишь да гладь. Казалось, что все бури позади, и страна вступает в новый созидательный период. Середина 20-х годов – расцвет НЭПа.

В целом же жизнь была сера. Современник тех лет свидетельствует в дневниковой записи 1928 года: «А жизнь сера, сера до невозможности. Культура падает, уровень жизни, даже прямо бытовой, спускается все ниже. Духовно – полное ущемление и раболепие. Если бы нам при царизме показали эту возможность!»³³² Аналогична и запись середины октября 1930 г.: «Жизнь тусклая, серая, без подъемов, хоть газеты и кричат все время об энтузиазме, бурном движении, буйном цветении, штурмовании, разовом преодолении всяких прорывов и т.д., и т.д. Толпа серая, озлобленная, грязная, живут люди свински»³³³. Такой густо-серый фон был опасен для «бывших», ибо то, что было не такое, как все, а тем более чуть светлее, вызывало озлобление. Наступило тяжкое похмелье после пьяного буйства революции. Власти искали средства опохмелить толпу. Они понимали, что если этого не сделать, то в дальнейшем нельзя поручиться ни за что. Таким средством стал страх.

Спокойствие времен НЭПа было весьма эфемерным. Многие чувствовали, что зло, выплеснутое наружу большевистской революцией, копит силы для нового броска. Самая первая революция – это восстание на Бога сатаны. За ней следовали все другие революции. Можно вспомнить «Манифест коммунистической партии», заявивший, что «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». А призраки ой как хотят напиться живой человеческой крови. Можно вспомнить всю эту марксистскую классовую арифметику при смене «общественно-экономических формаций». Здесь «буржуазии» поставлен знак «-», а «пролетариату» знак «+». Сначала эти знаки имели чисто теоретическое значение, были «призраками», но постепенно они стали наполняться реальным содержанием. Особо зловещим содержанием наполнился знак «-». Во время революций и других социальных катаклизмов он стал означать экспроприацию (это по-научному), а попросту, грабеж и убийство. И хоть ЧК переименовала себя в ГПУ, которое главной своей задачей поставило борьбу с «экономической контрреволюцией», политические репрессии не прекращались все 20-е годы. He был забыт следующий завет Ф.Э. Дзержинского: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов, является методом выработки коммунистического человека из материала капиталистической эпохи» (Москва. 1991. № 5. С.48). He такая ли селекция усилилась в России с конца 20-х годов. Селекционеры-чекисты уничтожали все, что представлялось им «идейно чуждым». Нормальный человек возмущается, что сажали за анекдот, за одно неосторожное слово, опечатку, описку. Но для коммунистических селекционеров анекдот и единственное слово свидетельствуют о неустранимой недоброкачественности человеческого материала. Из человека, рассказывающего антисоветские анекдоты, не «выработаешь» коммунистического человека. И разве это не так? He вспоминали ли здесь наши селекционеры Робеспьера, вещавшего, что все, кому в момент революции было больше 15 лет, должны быть уничтожены. Ведь материал капиталистической эпохи уж слишком неподатлив. «Наследие капиталистического прошлого» так въедливо. А уж «бывшие люди», те и вовсе побыстрее должны стать небывшими. «Вырабатывать» из них коммунистического человека – абсурд. Хоть как-тο приспособить их к светлому коммунистическому будущему невозможно. Пока они есть, этого будущего не будет. А поэтому...

Рядовой «бывший» сидит себе, как мышь под метлой, и помалкивает: ждет своего часа. Но Церковь не молчит. Идут своей чередой богослужения. Ходят на них люди, и этих людей немало. Уводит, уводит людей Церковь от светлого будущего. Заглянем в любой учебник коммунизма, и там перед Церковью поставлен ох какой длинный знак «-». В теории этот «-» означал атеизм множества сортов и оттенков, а в жизни – уничтожение монастырей, храмов, священнослужителей и верующих.

Все 20-е годы продолжалась борьба власти с Церковью. Власть прежде всего на Церкви отрабатывала приемы репрессий: формирование псевдоконтрреволюционных псевдогрупп, внутри которых чекисты смешивали невинных с уголовными элементами, принуждение, например, угрозой расстрела к даче ложных показаний, пытки и издевательства на допросах, подбор лжесвидетелей, организованная волна лжи и клеветы в прессе и т.п. Естественно, что все священнослужители относились к разряду «бывших». Много «бывших» было и среди прихожан, активно поддерживавших Церковь. Термин «активный церковник» гулял по чекистским документам. О характере овладевших страной сил можно судить по следующей жалобе: «В предпраздничные и праздничные дни, он (Сергиев Посад. – C.П.) заполняется до последнего уголка яростным колокольным звоном, от которого нигде нельзя найти спасенья»³³⁴.

Распространенным в 20-е годы стало обвинение в антисемитизме. Емельян Ярославский в статье «На борьбу с антисемитизмом» ³³⁵ нарисовал довольно реальную картину антисемитских настроений в СССР и пришел к выводу: «Антисемитизм остался в Советской России оружием контрреволюции»³³⁶. Далее он разъяснил этот тезис: «"бывшие люди» всех мастей, все они объединены величайшей ненавистью к революции, и все они не прочь использовать антисемитизм как оружие в борьбе с советской властью»³³⁷. Красоты стиля были всегда сильной стороной писаний Ем. Ярославского. Вот образец и в то же время глубокий теоретический вывод: «Несомненно, что антисемитизм питается, прежде всего, остатками буржуазии»³³⁸. Опасность антисемитизма в том, что он «может отравить интернациональное сознание рабочего чувством национальной ненависти»³³⁹. В целом же порождает антисемитизм «великодержавный национализм», гнездящийся в «бывших людях» и через них отравляющий национальное сознание рабочих и крестьян. Далее Ем. Ярославский ставит вопрос о путях преодоления антисемитизма в СССР. Одну из причин антисемитизма он видит в том, что царизм не допускал евреев работать на фабриках и заводах, а также к труду земледельца. Создание же в СССР множества евреев рабочих и евреев земледельцев приведет к изживанию антисемитизма. А начинать борьбу с антисемитизмом нужно с детства: «С детской площадки, с детского дома, со школы 1 ступени, вот откуда надо начать борьбу с антисемитизмом, подмечать малейшие его проявления и давать ему умелый, надлежащий, продуманный отпор»³⁴⁰. Но это пока еще даст свои плоды, а сейчас «надо срывать маску с замаскированных, скрытых антисемитов, наиболее опасных» ³⁴¹. Обвинения в антисемитизме постоянно звучали в «сергиевопосадском деле». Правда, эти обвинения касались явно высказанных взглядов. Методики выявления «скрытого антисемитизма» Ем. Ярославский не предложил, а посему и соответствующие обвинения не предъявлялись.

Борьба с антисемитизмом зачастую переходила в русофобию. Учитель истории И.И. Шитц в дневниковой записи середины декабря 1929 г. свидетельствует о насаждении русофобии в школах: «Сейчас в школах проходят тему: СССР – союз прежде угнетенных народов. Цель темы – показать, что не было народа гнуснее русского, ибо он всегда всех угнетал, стремился к великодержавию и т.п. Пора его поставить на место, что теперь и делается»³⁴². А в апреле 1931 г. он записал: «Страной правят нацменьшинства, ничего не питающие к России, кроме ненависти либо равнодушия. Они систематически уничтожают все русское, материальное и духовное, всякие следы русской культуры»³⁴³.

В мае 1927 г. завершилась грандиозная чекистская провокация под названием «Трест». Белогвардейские организации хотя бы частично вышли из-под контроля ОГПУ. К лету 1927 г. усилилась их террористическая деятельность. В ночь на 3 июня 1927 г. в Москве в доме № 3/6 по Малой Лубянке, где проживали сотрудники ОГПУ, был обнаружен взрывной снаряд в 4 кг весом «английского производства» и зажигательная бомба. Советская печать обвинила в этой акции «членов монархической организации генерала А.П. Кутепова»: M.В. Захарченко-Шульц, Э.О. Опперпута-Стауница и Вознесенского, которые все были вскоре убиты в перестрелках с чекистами. 6 июня 1927 г. в Москве Г.Н. Радкевич бросил бомбу в бюро пропусков ОГПУ. Настигнутый, он покончил с собой. 7 июня Б.С. Коверда убил в Варшаве П.Л. Войкова – одного из палачей царской семьи, ставшего полпредом СССР в Польше. В тот же день, 7 июня, в Ленинграде в Центральном партийном клубе (Мойка, 59) заседала философская секция научно-исследовательского института в количестве 35 человек под председательством Б.П. Позерна. Вечером в клуб проникли трое неизвестных и бросили две гранаты. Одна из них взорвалась. Один человек был убит, многие ранены. Акция была проведена В.А. Ларионовым, C.В. Соловьевым и Д. Мономаховым, которые ушли за границу. ОГПУ не замедлило с ответными мерами. 10 июня «Правда» опубликовала официальное сообщение о смертных приговорах 14 «террористам-монархистам» и 6 «английским шпионам». Среди приговоренных были люди с громкими аристократическими фамилиями: П.Л. Долгоруков, Б.А. Нарышкин, Κ.Н. Малевич-Малевский и др. Это сообщение со скорбью было встречено в Сергиевом Посаде в среде «бывших», ибо там жило много родственников и знакомых расстрелянных³⁴⁴. Возможно, что «сергиевопосадское дело» было упреждающим ударом по возможному гнезду террористов. У страха глаза велики.

Органы заслужили награду. И в честь 10-летия ЧК-ОГПУ 14 декабря 1928 г. вышло Постановление Президиума ЦИК СССР о награждении ОГПУ орденом Красного Знамени. Орден же в СССР был не только наградой за усердные труды, но и стимулом к дальнейшим усерднейшим трудам. Так и случилось в данном случае. 1928 год стал знаменит Шахтинским делом и менее известным «сергиевопосадским делом».

«Сергиевопосадское дело» затрагивало учреждения культпросвета, а посему имело непосредственное отношение к «культурной революции». Задачи же эти в передовой газеты «Правда» «Классовый процесс» формулировались языком прифронтовой кузницы: «Мы на каждом участке строительного фронта будем неуклонно выковывать столь необходимую нам броню социалистической культуры» (Правда. 1928. 18 мая. C.1). «Бывшие» в этой «ковке» уходили куда-то в окалину.

XV съезд ВКП(б), проходивший в Москве 2–19 декабря 1927 г., завершил разгром «левого» «троцкистско-зиновьевского» блока. Наметилось глобальное наступление на «правых». Несколько позже в речи на Пленуме ЦК ВКП(б) в апреле 1929г. с «железной последовательностью» Сталин подвел под необходимость ликвидации «правых» теорию усиления классовой борьбы по мере расширения социалистического строительства: «Отживающие классы сопротивляются не потому, что они стали сильнее, чем мы, а потому, что социализм растет быстрее, чем они, и они становятся слабее, чем мы. И именно потому, что они становятся слабее, они чуют последние дни своего существования и вынуждены сопротивляться всеми силами, всеми средствами»³⁴⁵. Внутри партии в «правые» усиленно загоняли «бухаринско-рыковский» блок. В «Отчетном докладе» XV съезду Сталин намечает «курс на ликвидацию капиталистических элементов в народном хозяйстве»³⁴⁶. Под этими «капиталистическими элементами» подразумевались прежде всего кулаки и остатки нэпманов. Съезд принимает решение о всемерном развертывании коллективизации и наступления на кулачество. В том же «Отчетном докладе» Сталин отметил «недовольство режимом диктатуры пролетариата» и «контрреволюционные настроения» в среде «новой буржуазии» и «средних слоев, особенно в городе». Указал он и на ростки антисемитизма: «У нас имеются ростки антисемитизма не только в известных кругах средних слоев, но и среди известной части рабочих и даже среди некоторых звеньев нашей партии»³⁴⁷.

На съезде по поводу соотношения «пролетарского революционного чутья» и правосознания возник знаменательный обмен репликами между Шкирятовым и Крыленко:

«Шкирятов: Кроме буквы закона должно быть пролетарское революционное чутье при разборе любого дела, а у них (суд, прокурор) иногда закон выше всего.

Голоса: Правильно!

Крыленко: Выходит, что расстрелять можно беззаконно?

Шкирятов: Нет, не выходит, а выходит то, что нельзя быть бездушным чиновником»³⁴⁸.

В «Резолюции по отчету ЦК» отмечалось, что происходит смычка частнокапиталистических слоев города и деревни, определенных слоев служащих и интеллигенции, кустарей и ремесленников, а также части крестьянства и рабочих, бюрократических элементов советского и хозяйственного аппарата, враждебных пролетарской диктатуре. Поэтому необходимо «укрепление режима пролетарской диктатуры», «усиление идейного влияния пролетариата на широкие слои советской интеллигенции», борьба на идеологическом и культурном фронте. В то время решения партийных съездов выполнялись особенно по части борьбы, ликвидации, искоренения, вырывания ростков и т.п. Вся страна вскоре почувствовала железную поступь принятых съездом решений. Эти решения отразились и в сергиевопосадском деле. Вскоре после съезда к «капиталистическим элементам» в виде кулака и нэпмана были присоединены не совсем новые, но по-новому поданные, элементы: «активные церковники» и «спецы». В период коллективизации «ударным», в прямом смысле этого слова, являлся лозунг «Долой кулака и его пособника – попа». Во влиянии «чуждых классов» видели причину «правого уклона»: «Давление чуждых нам классов вызвало колебания и шатания в отдельных прослойках рабочего класса и крестьянства и породило оппортунистический правый уклон в рядах Коммунистической партии»³⁴⁹. Здесь же соответственно формулировались задачи Первой пятилетки: «Пятилетний план – это план борьбы рабочего класса за преодоление капиталистических элементов»³⁵⁰ .

Первым крупным делом «спецов» стало «Шахтинское дело». Судебный процесс состоялся в Москве 18 мая – 6 июля 1928 г. В речи на Пленуме ЦК ВКП(б) в апреле 1929 г. «О правом уклоне в ВКП(б)» Сталин, делая выводы из «Шахтинского дела», поставил задачу вытеснения «старых спецов» «красными специалистами». Решение этой задачи поможет «обуздать буржуазное вредительство»: «Началось дело с того, что мы в связи с шахтинским делом заново поставили вопрос о новых хозяйственных кадрах, вопрос о выработке красных специалистов из людей рабочего класса на смену старым спецам. Что выяснилось в связи с шахтинским делом? Выяснилось, что буржуазия далеко еще не добита, что она организует и будет организовывать вредительство в нашем хозяйственном строительстве, что наши хозяйственные, профсоюзные и отчасти партийные организации проглядели подкопную работу наших классовых врагов, что надо, стало быть, наши организации укреплять и улучшать всеми силами, всеми средствами, развивая и укрепляя их классовую бдительность»³⁵¹. Эти слова определили судьбу тысяч и тысяч ученых, инженеров, техников, врачей из «бывших».

Знаменательная история отношения к «спецам». Два года спустя – 23 июня 1931г. – в речи на совещании хозяйственников «Новая обстановка – новые задачи хозяйственного строительства» Сталин отвел специальный раздел «Признаки поворота среди старой производственно-технической интеллигенции» отношению к «спецам». При этом он применил к «спецам» схему классового деления крестьян на кулаков, середняков и бедняков. «Спецы-вредители» аналогичны кулакам, нейтральные «спецы» – середнякам, а лояльные – беднякам. Политика Советской власти по отношению к этим группам выглядела узнаваемо: «разгром активных вредителей, расслоение нейтральных и привлечение лояльных»³⁵². Надежду на успех такой политики давало то, что за истекших два года капиталистические элементы города и деревни были разбиты, что и излечило старых «спецов» от «болезни вредительства»³⁵³. Хотя «соболезнование своим разбитым друзьям» осталось, но идея вредительства была развенчана³⁵⁴. Дальше, в сталинском духе игры кошки с пойманной и полуживой мышкой: «Это не значит, конечно, что у нас нет больше вредителей. Нет, не значит. Вредители есть и будут, пока есть у нас классы, пока имеется капиталистическое окружение. Но это значит, что коль скоро значительная часть старой технической интеллигенции, так или иначе сочувствовавшая ранее вредителям, повернули в сторону Советской власти, – активных вредителей осталось небольшое количество, они изолированы и они должны будут уйти до поры до времени в глубокое подполье»³⁵⁵. Мышка в когтях у кошки, замерла, притворилась мертвой – вдруг отпустит. И действительно, кошка отпускает мышку еще побегать и говорит, что «пятым новым условием развития нашей промышленности» является задача «изменить отношение к инженерно-техническим силам старой школы, проявить к ним побольше внимания и заботы, смелее привлекать их к работе»³⁵⁶. Сталин понимал, что даже слабый, загнанный в угол, может такого наделать... Лучше оставить надежду: пусть «спецы» работают, из кожи вон лезут, доказывают, что они не вредители, ушедшие в подполье, и не сочувствуют вредителям. Сожрать их никогда не поздно – вот они все на ладошке. В конце концов, почти все и были сожраны.

Итог такого отношения к «спецам» был плачевен. 13 июля 1929 г. В.И. Вернадский писал сыну: «Встречаешь людей, которые верят, что в 5 лет будет достигнут «рай» – перегоним Америку. Задачи поставлены интересные, и опыт направления огромных капиталов на государственно-научное строительство – провозвестник будущего. Но все уничтожается в корне выбором людей. Выбирают благонадежных, а не талантливых и знающих. При этих условиях неудача почти несомненна»³⁵⁷. И.И. Шитц передает следующий характерный слух-анекдот: «Менжинский (ГПУ) упрекает Куйбышева в слабых достижениях в области хозяйства. Куйбышев объясняет неуспех: кабы у меня столько было инженеров, сколько у тебя (намек на истребление и заключение всяких «спецов»)»³⁵⁸.

С.М. Голицын свидетельствует о нагнетании ненависти к «бывшим»: «Когда я вспоминаю о той жизни шестьдесят лет тому назад, то прежде всего на ум приходит ненависть, упорно и злобно насаждаемая сверху – от Сталина, которого тогда еще не называли «великим», и от его окружения. Та ненависть подхватывалась нашей подобострастной прессой, газеты пылали злобой к капиталистическому строю, который нигде и никак не думал низвергаться. Еще с большей ненавистью писали газеты о классовых врагах, которые притаились в разных учреждениях, во всех глухих углах нашей многострадальной страны. Почему государственная машина еле двигается и скрипит? Да классовые враги вредят. Бдительность! Это слово изобиловало в каждой газете. Кто враги? Самые первые враги – это кулаки, то есть крестьяне, которые трудятся для себя, для семьи, а не для строительства социализма. Еще: враги – это специалисты – инженеры, ученые, служащие. Они сознательно вредят в промышленности, на транспорте, на стройках, в учебных и научных учреждениях, еще враги – попы, а иначе представителей духовенства в газетах не называли. В церквях проповедуется чуждая и враждебная идеология. Закрывать церкви, сажать попов! Еще непримиримые враги – это бывшие люди: помещики, чиновники, офицеры – царские и белые, фабриканты. У всех у них отняты прежние привилегии, разные блага, и потому все они ненавидят Советскую власть, а среди бывших особо выделялись титулованные – князья, графы, бароны. А если быть более точным, то на первое место ставились князья, как якобы более близкие к царскому трону; потом шли бароны, по аналогии с бароном Врангелем, а графов иногда «прощали«"³⁵⁹.

Мы попытались дать в общих чертах описание ближайшей пространственно-временной окрестности «сергиево-посадского дела», показать железную поступь «диктатуры пролетариата», которую направляла ВКП(б) во главе с «товарищем» Сталиным. Понятия «нэпман», «кулак», «церковник», «бывший», «спец», которыми пестрела пресса тех лет, характерны именно для конца 20-х – начала 30-х гг. Чтобы быть репрессированным, достаточно было присоединения одного. О. Павлу Флоренскому было присвоено три: «церковник», «бывший», «спец».

На примере «Сергиево-посадского дела» покажем, как решения партии проводились в жизнь. Собственно «дело» начинается с мартовского номера журнала «Безбожник у станка» (издатель МК ВКП(б), отв.ред. М. Косталевская). Здесь помещены »Списки личного состава Церковных Советов г.Сергиева». Названы члены Церковных Советов Успенской и Вознесенской церквей и «Церковная группа Иоакимова подворья». Среди названных – «торговец» Елов, кн. Шаховская, зав. Музеем краеведения Мордвинова, научный сотрудник Художественно-исторического музея граф Олсуфьев, научный сотрудник этого же музея барон фон-Дризен (так!), проф. Духовной академии, преподаватель обществоведения в педагогическом техникуме Торяев (М.М. Тареев?), губернатор Тихомиров, проф. Духовной академии Глаголев, кн. Урусова, кн. Гагарина, кн. Трубецкой, кн. Трубецкая и др. Помещены и портреты некоторых из них. В портретах редакция сочетала князей и княгинь, дворянку, графа, барона, жандармского полковника, профессора богословия, скупщика и монаха. В списках к этой комиании было присоединено 3 огородника. Журнал констатирует: «Но в девяти церквах города церковные общины состоят на 65–75% из лиц, лишенных избирательных прав. Члены церковных советов на 90% лишены права голоса...» Журнал зловеще намекает: «Но это не все, есть еще группа, которая сама очевидно из осторожности непосредственно в церковные советы не входит, эта группа дает тон церковной политике» Далее следует набор «обвинений». «Торговца» Елова (известная на всю Россию книжная торговля православной книгой в Сергиевом Посаде) обвинили в том, что он за деньги был причислен к «лику угодничков божьих». Гр. Олсуфьева, князя и княгиню Трубецких приписали скопом к членам «Всероссийского церковного собора». Проф. Введенский был обвинен в издании антисемитской брошюры во времена процесса Бейлиса. Заканчивается опус словами: «Купцы, князья и жандармы нашли новый способ приспособиться. Боженька – удобное седло». И подпись: «Грик».

Очевидно, с журналом произошла задержка. И лишь 22 апреля сергиевопосадская газета «Плуг и молот» (Орган Сергиевского Уездного Комитета ВКП(б), Исполкома и Уездного Бюро Профсоюзов) в рубрике «Шажком по городу» сообщает об оживлении в магазине «Московский рабочий», где раскупают мартовский номер «Безбожника у станка». С некоторого рода пролетарским жеманством журналист, очевидно из «бывших», пишет:

«Из любопытства развертываю журнал.

– Ого, вот и разгадка! Группа видных серг. работников попала в списки «рабов божиих», да не простых, а активных рабов – церковные советы, Иоакимово подворье!

Тут Мордвинова, зав. краеведным музеем, культурник – проф. Введенский!

Какой пассаж!»

После сравнительно долгого молчания, связанного с майскими мероприятиями, лишь 6 мая в той же газете под инициалами В.М.(Мордвинова?) появляется статья «Изучи свой край. Под работы музея», восхваляющая музей. В том же номере помещены письма в редакцию зав. Музеем Сергиевского края В. Мордвиновой и проф. Д. Введенского. Мордвинова заявила, что статья в «Безбожнике у станка» является «сплошным вымыслом»: «1. В церковную гр. ни «Якиманова подворья» (такового в г.Сергиеве нет и никогда не было), ни какой другой церкви я не вхожу и не входила. 2. Ни к какой группе, дающей направление церковной политике города, не принадлежу и не принадлежала, потому что область религиозных и церковных интересов является для меня совершенно чуждой».

Д.И. Введенский писал: «Считаю своим долгом открыто заявить, что ни в Сергиеве, ни в других городах я не состою ни в каких церковных группировках. И если до революции я, как профессор Московской Духовной академии, естественно состоял ближе к церковной жизни и к церковным вопросам, то теперь, как лицо, непосредственно связанное по практической и научной работе с мелкими промыслами, я работаю в области экономики последних и нахожу полное удовлетворение в этой отрасли научного и практического знания, полагая вместе с тем, что дело восстановления народно-хозяйственной жизни обязывает всякого советского гражданина на посильное честное участие в этой работе». Далее по поводу обвинений в антисемитизме: «В прошлом я не писал никакой брошюры по делу Бейлиса».

В следующем номере газеты «Плуг и молот», вышедшем 10 мая, появилась разгромная статья «По поводу писем в редакцию граждан Введенского и Мордвиновой. О чем забыли богослов Введенский и гр-ка Мордвинова», подписанная «Безбожник». Из статьи явствует, что Введенский умолчал:

1) «Что он и его жена состоят в религиозной общине Крестовоздвиженск. церкви».

2) «О том, что его родной брат является членом церковн. совета Михаилоархангельск. церкви, известный почетный гражданин, кажется, бывш. начальник царской тюрьмы, а точнее пусть поправит сам Введенский».

3) «Если он и не писал погромных брошюр, то писал такие брошюры, которые мало чем отличаются от погромных, отчего Введенский до сих пор не отказался. Он совершенно забыл, что он был участником архимонархического съезда монахов в 1909 г.»

4) «В период Великой пролетарской революции Введенский являлся заложником как представитель буржуазной своры. Он это все забыл, забыл и о том, как он писал оправдательный гимн империалист. войне в 1915 г.».

Оргвыводы пo Введенскому гласили: «Жители гор.Сергиева знают, какой он исследователь. Таких исследователей, которые за 10 лет Советской власти, не отказались от своего позорного дела в прошлом, нам не надо».

Столь же «убедительны» и обвинения против Мордвиновой:

1) «Человек, освободившийся от пут религии, а тем более краевед, от антирелигиозной работы не откажется и не будет возражать, как это делала Мордвинова на собрании музейных работников, когда речь шла о введении антирелигиозной работы в музее».

2) «Не случайно Мордвинова подбирала близких ей сотрудн. музея. Чем объяснить, что Мордвинова воссадила себе на голову архибожественную фигуру в лице княгини и помещицы Шаховской...»

После этой статьи травля быстро набирает «большевистские темпы». 11 мая в «Рабочей газете» (ежедневная газета ЦК ВКП(б)) появилась статья без подписи «Троице-Сергиевский «музей"», в которой, пока вчерне, дан список лиц и обвинений: «Княгиня Шаховская получила место научной сотрудницы краеведческого музея; помещица Мордвинова, владевшая в свое время тысячами десятин земли, заведует этим же музеем. Ее сестра заведует культпросветом в местном союзе работников просвещения. Граф Олсуфьев получил должность помощника старшего хранителя ист.-худ. музея. Барон Фон-Дервиз служит в этом же музее помощником заведующего. Профессор богословия Введенский заведует кустарным музеем. Проф. дух. ак. Торяев до последнего времени работал преподавателем педагогики и обществоведения в педагогическом техникуме. Жандармский полковник Банин руководит культкомом в местной кустарной артели. В этих же артелях работает и Тихомиров – бывший тамбовский губернатор, полицмейстер Соколов и т.д. «Духовное» обществоведение, жандармский культком, – не слишком ли много «ископаемых образчиков» для одного музея, хотя бы и возникшего на месте прежнего рассадника мракобесия?»

12 мая в той же «Рабочей газете» впервые появляется рубрика «Гнездо черносотенцев под Москвой», а под этой рубрикой – статья А. Лясса «Шаховские, Олсуфьевы, Трубецкие и др. ведут религиозную пропаганду». Здесь к известным обвинениям прибавляются новые. Якобы черносотенцы украли из архива лавры документы, способные изобличить монахов: «В Троицко-Сергиевской лавре находится богатейший архив. Недавно приступили к разборке этого архива. И оказалось, что та часть архива, которая могла бы осветить все «чудесные исцеления», «обновления икон» и ряд других поповских афер, бесследно исчезла. Несомненно, это исчезновение архива – дело рук местных черносотенцев, которым, конечно, невыгодно было бы опубликование этой части архива». Особо Лясса раздражают церкви: «Каждая церковь в Сергиеве служит орудием для такого рода пропаганды («церковной». – C.П.). В каждый праздник церкви переполненны». He жалует автор и монастыри: «Вскоре после Октябрьской революции монастыри – эти гнезда дармоедов и паразитов, – были разогнаны. Однако монахи решили иначе и приспособились к существующим условиям. В Сергиевом и поныне существуют три тайных монастыря. Все они официально называются трудовыми сельскохозяйственными коммунами. В одном из этих монастырей живет 130 монахов. В другом тайном монастыре, в деревне Хотьково, живет 150 монашек. Третий монастырь имеется в Путиловской волости. Там живет 100 монахов. Эти монахи по-прежнему ведут паразитический образ жизни и обирают местных крестьян». Содержится в статье и наводка на издания музея. Среди названных книг – книга Ю.А. Олсуфьева и П.А. Флоренского «Амвросий, троицкий резчик XV века» (Издание Государственного Сергиевского историко-художественного музея, 1927). Автором назван пока один К.А. Олсуфьев. Оканчивается статья обычным призывом к оргвыводам: «Такое положение дальше терпимо быть не может. Гнездо черносотенцев должно быть разрушено. Соответствующие органы должны обратить на Сергиево особое внимание».

В этот момент события переходят из идеологической области в криминальную. В ночь с 11 на 12 мая был произведен выстрел в окно зав. агитпропом укома ВКП(б) Костомарова. «Рабочая газета» 13 мая писала: «Обстановка в Сергиеве стала напряженной. Активность черносотенцев усилилась, и, наконец, вечером они пошли в открытое наступление. Своей жертвой они избрали заведующего агитпропом Сергиевского уездного комитета ВКП(б) тов.Костомарова.

Вечером, когда тов. Костомаров вернулся домой и читал книгу, раздался выстрел, пуля, пробив раму, попала в стену. Нападающий стрелял с улицы. После выстрела Костомаров заметил неизвестного, который бросился бежать вдоль улицы. Догнать стрелявшего не удалось, он скрылся». Газета не сомневалась, что это дело рук черносотенцев. Ho по городу поползли слухи, что стреляла жена Костомарова из ревности. Об этом свидетельствуют жена о. Павла Флоренского A.М. Флоренская (из записи бесед с ней Π.В. Флоренского) и прошедшая по «Сергиевопосадскому делу» Е.П. Васильчикова. Другую версию этого выстрела простодушно поведала та же «Рабочая газета» 17 мая: «В противодействие строжайшему следствию прокурора черносотенцы Сергиева стали распространять в городе такие слухи: нападение выдумано, просто подкупили человека, который выстрелил в окно. Они говорят, что нужно было формальное основание арестовать бывших графов и помещиков – руководителей музея, о котором писала «Рабочая газета"». Последняя версия выглядит правдоподобнее, ибо очень уж «кстати» прозвучал этот выстрел.

Мотивы покушения на Костомарова газета «Плуг и молот» oт 17 мая изобразила следующим образом: «Т. Костомаров решил воспользоваться архивом б. лавры для составления популярной брошюры о ее прошлом. Одновременно в центральной и местной прессе появились разоблачения аристократическо-монархической своры, которая кружилась в церковном мире Сергиева... Только слепая ненависть и смертельно клокочущая злоба могла толкнуть классового врага на подлый выстрел... Черносотенная клика не хочет спокойно доживать свой век, она пытается стрелять в работников пролетарского государства... Будем более бдительными!» Тут же в Сергиев выехали помощ. прокурора тов. Траскевич, московский губ. прокурор тов. Шумятский, зам. моск. губ. прокурора тов. Арсеньев. Но и под руководством столь высокого начальства стрелявший не был найден, хотя и на протяжении всего «дела» газеты писали о черносотенном происхождении выстрела как о само собой разумеющемся факте.

«Террор» черносотенцев и антисемитов продолжался. Иногда он принимал крайние формы. «Рабочая газета» 15 мая писала: «Сергиевским инженером тов. Адамсоном переданы в следственные органы несколько писем. В этих письмах (не подписанных) ему грозят убийством за то, что он взялся перестраивать церковь под клуб:

– Раз ты продался коммунистам, – говорится в письме, – ты достоин смерти».

Однако в следующем номере от 16 мая это сообщение получило частичное опровержение: «Во вчерашнем сообщении ошибочно указана фамилия уездного инженера, получившего угрожающие письма за перестройку церкви под клуб. Его фамилия не Адамсон, а Геслер».

«Рабочая газета» в том же номере пытается приплести к этому делу Главнауку: «Главнаука много раз ставилась в известность о личном составе работников бывш. Троице-Сергиевской лавры, – ныне музея Главнауки. В Сергиев приезжал заведующий музейным отделом, который заявил, что их «заменить некем». Заявление, скромно говоря странное». С этого времени обвинения в адрес Главнауки станут постоянными. Здесь просматриваются далеко идущие цели «чистки» среди ученых, которые вскоре и реализовались в полной мере. Науку «очищали» прежде всего от «бывших».

В том же номере «Рабочая газета» наметила ряд конкретных мер: «Прокуратура приняла соответствующие меры по отношению к ряду «бывших людей», которые могут иметь какое-нибудь отношение к этому делу. Во избежание дальнейшего исчезнования имущества музея, лавра сейчас усиленио охраняется». Общегородская конференция комсомольцев г.Сергиева «признала необходимым усилить антирелигиозную пропаганду среди молодежи, повести активную борьбу за выявление антисоветских элементов, примазавшихся к различным учреждениям и организациям».

После этого газеты запестрели доносами на «бывших людей». «Рабочая газета» 17 мая сообщала: «Бывший профессор богословия Д.И. Введенский не только заведует местным кустарным музеем, но и преподает на курсах промысловую кооперацию. Преподавателем обществоведения является бывший меньшевик Захаров... В центральном детском клубе драматическим кружком руководит бывший регент Рождественской церкви Мартов... Все эти штатские генералы и церковники – члены профсоюза...» Результатом их влияния, по мнению газеты, является тот факт, что из 1200 школьников 75% ответили: «Я верую в Бога».

В газете «Рабочая Москва» (орган МК ВКП(б), Моск. Совета РК и К. Деп. МГСПС) от 17 мая за подписью И. А-мий помещена статья «Сергиевский музей – рассадник поповщины». О выше указанной книге Ю.А. Олсуфьева и Π.А. Флоренского здесь помещена целая главка «Поповские «труды"»: «Некоторые ученые мужи, под маркой государственного научного учреждения, выпускают религиозные книги для массового распространения. В большинстве случаев это просто сборники «святых» икон, разных распятий и прочей дряни, с соответствующими текстами. Вот один из таких текстов. Его вы найдете на стр.17 объемистого «научного» труда двух ученых сотрудников музея Π.А. Флоренского и Ю.А. Алсуфьева (так!), выпущенного в 1927 г. в одном из государственных издательств, под названием «Амвросий Троицкий, резчик 15 века». Авторы этой книги, например, поясняют: «Из этих девяти темных изображений (речь идет о гравюрах, приложенных в конце книги. – И.А.) восемь действительно относятся к жизни Иисуса Христа. А девятое – к усекновению головы Иоанна». Надо быть, действительно, ловкими нахалами, чтобы под маркой «научной книги» на десятом году революции давать такую чепуху читателю советской страны, где даже каждый пионер знает, что легенда о существовании Христа не что иное, как поповское шарлатанство».

Но часто поношения такого рода оборачивались прославлением, показывали достойное поведение людей в это страшное время. «Плуг и молот» в номере от 17 мая «заправилой монашеского коллектива» назвал о. Диомида, которого обвинил в том, что он якобы за некоторую «мзду» «допускал жаждущих приложиться к оскверненным мощам». Здесь же «обвинения» в адрес барона В.Д. Дервиза: ««Научный» работник Дервиз, руководя экскурсиями, благоговейно снимал головной убор перед мощами Сергия». Аналогичны и «преступления» графа Ю.А. Олсуфьева: «Недаром Олсуфьев на предложение т.Пяткова, после появившейся в Рабочей газете заметки, написать опровержение, что он, Олсуфьев, ни в каких связях с господом богом не состоит, ответил: «Мои личные убеждения мне этого не позволяют, а на них никто не имеет права посягать»».

Доносы посыпались как из рога изобилия. «Рабочая газета» от 18 мая насыпала их целый короб: «Кооператив «Смычка» в руках наших врагов... Колбасной «Смычки» заведует бывший жандарм Чистов. Конным двором заведует бывший монах Езов. Дочь купца Когтева работает кассиршей в магазине №20 гор. Сергиева. (Другая кассирша Гаврилова, также дочь купца.) В этом же магазине служит бывший торговец Макаров. Все они устроились, потому что магазином №20 заведует бывший купец Орлов. Три брата Александровы – бывшие торговцы – орудуют в бараночной «Смычки»... Учитель географии 1-й семилетки Михин – антисемит. По поводу жертв Октябрьской революции у него составилось особое мнение. Он говорит:

– Так им и надо! He затевали бы!..

Преподавательница курсов Разецкая в прошлом была богатой женщиной. Она имела много бриллиантов и золота, которые, как она выражается, «большевики у нее ограбили». Разецкая обращается к ученикам не иначе, как «господа». Первого мая она отказалась идти «с этим стадом баранов» на демонстрацию. Борзыгина – учительница 2-й семилетки раньше преподавала в девятилетке. Там ячейка комсомола повесила на стенку антирелигиозный плакат. Борзыгина сорвала его с криком: «Ваше дело учиться, а не заниматься такой гадостью». Воспитатель духовной академии Изюмов – обучает молодежь спецкурсов географии. Во второй семилетке немецкий язык преподает Богородская – «дочь жандарма"».

Вслед за «Рабочей Москвой» и в ее стиле сергиевопосадская газета «Плуг и молот» лишь 20 мая «рецензирует» книгу Ю.А. Олсуфьева и Π.А. Флоренского: «Они воспользовались в своих интересах доверчивостью советской общественности и охраняющей их стеной научности и сделали брошюры орудием религиозной пропаганды... Между строк авторы с энтузиазмом утверждали, что они верны своим убеждениям и тверды, как сталь. Всю эту черносотенную билиберду они покрыли историческим названием «Амвросий, троицкий резчик IV (так!) века». Знатные соавторы. У этой интересной книжки два автора. Священник Флоренский, птица с хорошим черносотенным стажем и хорошей черносотенной головой. Граф Алсуфьев (так!), сын воспитателя Александра III, крупный землевладелец, один лес которого оценивался в пять миллионов довоенных рублей. Еще во время Февральской революции, чуя грозу, бросил он свое имение и скрылся за гостеприимными стенами лавры...»

«Рабочая газета» 23 мая занялась «бывшими» сергиевопосадской больницы. Под хлесткими заголовками «Граф Шидловский «хозяйничает» в советской больнице» и «Сестра Родзянко вывела зашиворот представителя Моссовета» газета свидетельствует: «Мы можем к сведению РКИ сообщить, что главная причина этого заключается в личном составе сотрудников. Так, например, хозяйством больницы заведует бывший граф Шидловский. Другие служащие – Верховская – из генеральской семьи, Тихомирова – из известной меньшевистской семьи. Когда больному илохо, они рекомендуют отслужить молебен:

– Царица небесная вам поможет.

Даже сиделок эта публика подбирала, главным образом, из монахинь. Если им надо пойти в церковь, их немедленно отпускают... Когда тов. Кудр – председатель месткома – решила бороться с такой атмосферой больницы, ей открыто грозили убийством».

В том же номере под заголовком «Помещики остались сидеть в своих усадьбах» были выведены на чистую воду «бывшие» окрестностей Сергиева Посада: «Издавна помещики Тютчевы владели в Софринской волости Мухрановской (так!) усадьбой. Теперь эта усадьба превращена в музей, а заведует им один из тютчевских отпрысков. Другой такой музей – усадьба Абрамцево, в Хотьковской волости, долго находилась в руках его бывшей владелицы помещицы Мамонтовой. Теперь она там является только «комендантом"». Как видно погром коснулся не только Сергиева Посада, но и его окрестностей. He оставлены «вниманием» газет Гефсиманский скит, скит Параклит, Хотьковский монастырь и т.д.

24 мая «Рабочая газета» в статье с заглавием «Воспитание молодежи в руках церковников» продолжила уже в деловом лапидарном стиле список лиц с указанием «вины», подлежащих изъятию: «Выясняется, что почти все волостные школы в Сергиевском уезде находятся в руках лиц духовного происхождения... He лучше обстоят дела в самом гор. Сергиеве. Здесь во второй школе-семилетке обществоведение преподает Кочмар, окончивший духовную академию. Заместитель заведующего этой семилеткой Виноградов – сын служителя культа, преподаватель Крупнова и Городецкий – дети священника и получили духовное образование. В первой семилетке учительствует бывший дворянин Дурново и воспитанник духовной академии Волков. Заместитель заведующего там же, Рысенков, – окончил духовную академию».

Рефреном ко всей этой кампании были газетные выкрики: «Черносотенцы и антисемиты управляют детской клиникой», «Водка, религия и хулиганство – наследие царского режима», «Тайный советник Модестов хвастается царскими орденами», «Для трех убогих старушек церковь не нужна», «Весь монастырь под рабочий поселок!», «Музей – боевой участок», «Нас не запугать», «Будем более бдительными», «Крепче держать в узде», «Пресекать в корне вредительство контрреволюционных элементов», «Требуем сурового наказания обнаглевших черносотенцев» и т.п.

В газетах той поры сергиевопосадское дело и «расстрельное» шахтинское шли одновременно. «Шахтинское дело» создавало зловещий фон для сергиевопосадского. Народ называл «шахтинское дело» «собранием басен Крыленко».

Несмотря на такую видимую идейную боевитость, в стране, где пикнуть против никто не смел, авторы погромных статей прячутся за псевдонимы «Грик», «A.M.», «И.Ам-ий», «Дед безбожник» и т.п. Иногда подписей и вовсе нет. Две подписи выглядят правдоподобно – «А. Лясс» и «А. Моров», – да и то, по всей видимости, это псевдонимы. Что означает этот многозначительный факт? Страх? Но перед кем? Знакомыми? Соседями? He совсем уснувшая совесть? Желание что-то скрыть о себе?

25 мая 1928 г. «Рабочая газета» статьей «Аресты черносотенцев в Сергиеве. Пролетарии Сергиева одобряют действия ОГПУ» рапортовала: «В ночь на 22 мая органами ОГПУ в пределах города Сергиева и уезда изъята многочисленная группа активнейших вредителей-черносотенцев. Среди них графы, князья, бывшие жандармы и «бывшие люди», которые систематически вели здесь антисоветскую работу. По словам прокурора Сергиевского уезда тов. Киселева, следствием установлена причастность этих лиц к покушению на убийство зав. агитпропом Сергиевского уездного комитета ВКП(б) тов. Костомарова. Чтобы облегчить ведение дальнейшего следствия, тов. Киселев призывает всех трудящихся Сергиева сообщить все сведения, которые могут иметь отношение к покушению».

Архив КГБ был открыт для внука о. Павла Флоренского – Π.В. Флоренского, – и у нас есть редкая пока возможность заглянуть по ту сторону газетной шумихи – в само «Дело». По «сергиевопосадскому делу» было осуждено 80 человек. Воспоминатели же назвали число арестованных по «Делу» до 150 человек. Очень возможно, что не на всех арестованных заводили «дела», ограничившись устным «внушением» и еще чем-то. Аресты этих 80-ти производились: 15 мая – 9, 22 мая – 58, 23 мая – 13 человек. Приведем в алфавитном порядке полный список осужденных с сопроводительной краткой характеристикой из списка (не в алфавитном порядке), хранящегося в «Деле». Фактически эти несколько слов и были единственным основанием к осуждению. Вот этот список:

1. Александров Павел Васильевич – церковный староста.

2. Архангельский Александр Сергеевич – поп села Хотькова.

3. Банин Михаил Дмитриевич – из дворян, жандарм, полковник.

4. Баринов Михаил Григорьевич – поп села Озерецкое.

5. Белов Владимир Ефимович – сын урядника.

6. Белов Ефим Гаврилович – б/урядник.

7. Бокатов Николай Васильевич – б/иеромонах, служит в музее.

8. Буточников Яков Андреев – зажиточный крестьянин.

9. Васильев Арсений Семенович – б/монах, сейчас сторож музея.

10. Васильчикова Екатерина Павловна – б/дворянка.

11. Васин Михаил Петрович – б/иеродиакон, сейчас сторож музея.

12. Ватагин Петр Кузмич – б/полицейский.

13. Введенский Дмитрий Иванович – профессор богословия, сейчас зав. музеем при школе кустарного ученичества.

14. Верховцева Вера Тимофеевна – б/дворянка.

15. Верховцева Наталья Александровна – б/дворянка.

16. Габрияник Алексей Иванович – поп.

17. Глаголев Сергей Сергеевич – б/профессор Дух. Академии.

18. Глушенко Матвей Макарович – б/иеромонах, сейчас сторож музея.

19. Гончарова Наталья Ивановна – дочь б/уездного предводителя.

20. Горохов Михаил Степанович – кустарь, активный церковник.

21. Гранберг Николай Владимирович – из мещан, жел. дор. врач.

22. Гробов Владимир Александрович – торговец игрушками в собств. магазине.

23. Дичин Иван Александрович – б/иеромонах.

24. Дудкина Евгения Яковлевна – сестра Фрейлебен.

25. Дыров Александр Николаевич – б/монах, сейчас сторож при музее.

26. Евстафьев Николай Александрович – из крестьян, кустарь.

27. Егоров Семен Сергеевич – б/торговец, активный церковник.

28. Егоров Дмитрий Иванович – б/иеромонах, сейчас науч. работник и сторож худ. музея.

29. Елов Михаил Савинович – торговец, церковный староста.

30. Ермолаев Гавриил Андреевич – б/купец, церковный староста, сейчас торгует папиросами.

31. Есинов Александр Сергеевич – б/дворянин.

32. Журавлев Михаил Дмитриевич – б/жандарм.

33. Журенков Дмитрий Александрович – поп.

34. Жучкин Александр Иванович – зажиточный крестьянин, занимается барышничеством.

35. Заозерский Александр Павлович – поп.

36. Запруцкий Итиль Федорович – юрист.

37. Зарецкий Николай Александрович – юрист, секретарь нарсуда.

38. Зимин Борис Михайлович – из крестьян, член церковгого совета, помощник церковного старосты.

39. Истомин Сергей Петрович – б/дворянин.

40. Истомина София Ивановна – б/дворянка.

41. Калинов Яков Сергеевич – б/иеромонах, сейчас сторож музея.

42. Кононенко Савва Иванович – б/иеродиакон, сейчас сторож музея.

43. Коньков Никон Андреевич – из семьи торговца, сейчас работает счетоводом в п/о «Смычка».

44. Лагутин Тихон Михайлович – зажиточный крестьянин, лишен избират. прав.

45. Ларин Петр Петрович – игумен.

46. Ларичев Даниил Иванович – б/иеромонах, сейчас сторож музея.

47. Лопухин Алексей Сергеевич – б/аристократ-помещик.

48. Малютин Игнатий Андреевич – б/иеродиакон, сейчас сторож музея.

49. Мамонтова Александра Саввишна – дочь миллионера (жел. дор. акционера).

50. Марченко Михаил Григорьевич – б/иеромонах.

51. Мордвинова Валентина Николаевна – б/помещица, школьный работник.

52. Нечаев Петр Васильевич – из поповской семьи, окончил дух. академию, сейчас школьный работник в Сергиево.

53. Новиков Михаил Федорович – часовщик, б/член ВКП(б), имеет собственную мастерскую.

54. Олив Елизавета Сергеевна – б/фрейлина.

55. Орлова Ольга Александровна – 6/дворянка, внучка Пб. градоначальника.

56. Писаренко Валерий Виссарионович – б/дворянин.

57. Порошин Яков Ефимович – б/иеромонах.

58. Потапов Иван Николаевич – б/иеродиакон, сейчас сторож музея.

59. Ратавцев Евгений Логинович – б/жандарм.

60. Родзянко Ксения Андреевна – б/дворянка.

61. Родионов Николай Федорович – из крестьян, безработный, церковник.

62. Семенчинский Михаил Николаевич – б/иеромонах, сейчас сторож музея.

63. Силаева Александра Константиновна – б/монахиня, активная церковница, без опред. занятий.

64. Сморчков Никон Фролович – б/иеродиакон, сейчас сторож музея.

65. Снисаренко Егор Герасимович – б/иеродиакон, сейчас сторож музея.

66. Соболев Василий Сергеевич – поп.

67. Соколов Алексей Кузьмич – б/пристав в течение 23 лет.

68. Сысоев Петр Иванович – торговец с 1905 года.

69. Теплицын Сергей Иванович – б/торговец, сейчас кустарь.

70. Тихомиров Василий Сергеевич – диакон.

71. Троицкий Александр Константинович – диакон с.Хотьково.

72. Увков Федор Васильевич – извозчик, активный церковник.

73. Федоров Иван Васильевич – торговец кондитерскими изделиями.

74. Флоренский Павел Александрович – б/профессор Духовной Академии.

75. Фрейлебен Зинаида Яковлевна – б/дворянка, дочь нач. Орловского охранного отделения.

76. Чистов Василий Егорович – б/жандарм.

77. Шатрова Сарра Николаевна – б/фабрикантша.

78. Шауфус Татьяна Алексеевна – из семьи присяжного поверенного.

79. Шаховская Анна Дмитриевна – б/княжна, сейчас научный сотрудник музея.

80. Шувалов Михаил Алексеевич – из дворян.

В этот список сначала была включена «Шапошникова Елизавета Алексеевна – активная церковница», но потом вычеркнута. Заведены дела на Бутынанова E.А., Окатова H.В., Тучкову C.Е. и Фролову. В списке нет бар.В.Д. Дервиза и гр. Ю.А. Олсуфьева – главных объектов газетной травли. По этому поводу «Рабочая газета» от 24 мая возмущенно писала: «В музее (б. Троице-Сергиева лавра) нам сообщили, что с момента опубликования наших разоблачений из Сергиева без разрешения администрации уехал в Москву старший хранитель музея бывший граф Олсуфьев. Несмотря на такое самоуправство Олсуфьева, не сдавшего дел в Сергиевском музее, Главнаука уже пристроила его в Московский исторический музей. Заместителю заведующего местным музеем коммунисту Готту в Главнауке заявили:

– Хорошо! Мы заберем у вас и фон-Дервиза и Олсуфьева, но других людей не дадим. Можете закрывать свой музей.

Фамилия человека, сделавшего такое заявление, Эйферт. Он заведующий отделом музеев Главнауки». Лишь 9 июня «Рабочая газета» писала о хоть частичном восстановлении «справедливости»: «Заведующий музейным огделом Главнауки т. Вайнер:

– Конечно, никоим образом нельзя считать нормальным засилие дворян и церковников в наших антирелигиозных музеях. До сих пор эта публика оставалась там работать как-то по привычке (хорошее оправдание!)...

С работы в музее бывшей Троице-Сергиевой лавры сняты решительно все монахи. Они отстранены не только от заведования отделами, но даже и от технической работы и охраны.

Старший хранитель музея, бывший граф Олсуфьев, будет снят с работы и уволен 16 июня – в день своего возвращения из отпуска. К работе в Московском историческом или каком-нибудь другом музее он привлечен не будет! Уже имеется принципиальное решение об увольнении и заместителя заведующего музея, бывшего барона фон-Дервиза. Его снимут с работы в ближайшие дни. Заведующий Сергиевского музея Свирин освобождается от занимаемой им должности и переводится на положение научного сотрудника. На его место будет прислан коммунист. Для работы в Музее привлекаются также два «безбожника»: Урсанович и Гамза. Последний был лектором МГСПС по антирелигиозной пропаганде». Музей стал наконец боевым участком культурного фронта.

По воспоминаниям Е.П. Васильчиковой, в дальнейшей судьбе Ю.А. Олсуфьева и его жены C.В. Олсуфьевой приняли участие A.В. Щусев и И.А. Грабарь. Они выхлопотали командировку по реставрации не то в Новгород, не то еще куда-то.

Список осужденных реализует установки XV съезда. Осужденные представляют все типы «отживающих классов». Прежде всего выдержан «курс на ликвидацию капиталистических элементов в народном хозяйстве». Тут содержится и какое-то подобие нэпманов: торговцы, кустари, барышники и даже извозчик (очевидно, этого показалось мало, и ему записали еще и другое определение «активный церковник»). Здесь, конечно, и «кулаки»: «зажиточные крестьяне» и «их пособники» «попы». Приговором звучит характеристика «активный церковник». Священнослужителей не забывали ни при каких видах «чисток» и «дел». Как справедливо формулировала газета: «Наш город (Сергиев Посад. – C.П.) вообще крайне засорен буржуазным элементом, который до сих пор группируется вокруг церквей» (Рабочая газета, 1928, 25 мая). В списке много «бывших» и, иногда, их детей. Список реализует строки резолюции XV съезда о «смычке частно-капиталистических слоев служащих и интеллигенции, кустарей и ремесленников, а также части крестьянства и рабочих, бюрократических элементов советского и хозяйственного аппарата». В силу этого в список внесены юристы, врач, школьные работники, счетовод, даже бывший член ВКП(б). Так что «дело» было явно изготовлено по рецептам XV съезда ВКП(б).

Ордер на арест и обыск о. Павла Флоренского подписан заместителем председателя ОГПУ Генрихом Ягодой 21 мая 1928 г. Арест произошел в ночь с 21 на 22 мая, то есть в ночь с 8 на 9 мая по старому стилю. Это ночь с Иоанна Богослова на Святителя Николая. 9 (22) мая – день памяти Св. младенца Гавриила Белостокского. В день 9 (22) мая 1928 г. исполнилось ровно 10 лет со дня крестного хода из всех приходов Москвы с иконами и хоругвиями к Никольским воротам Кремля. Накануне к празднику 1 мая (н.ст.) Никольские ворота с образом св. Николая Угодника закрыли полотнищем, на котором было начертано: «Да здравствует Третий Интернационал!» Полотнище разодралось, и православный народ воспринял это как чудо. И вот крестный ход. У Исторического музея стоял Патриарх Тихон, благословляя народ. Это событие описал Б.К. Зайцев: «А со стен, из-за зубцов Кремля, жадными глазами следили люди в остроконечных шлемах, в большинстве инородцы. Недобрые молнии летели оттуда... Так ясно в этот день мне врезались два мира: мир Креста и мир каббалистической звезды. Они стояли рядом,но стена их разделяла. Разделяла их непримиримость...»³⁶⁰. Случайно ли совпадение дат?

Е.П. Васильчикова вспоминает: «Мы пришли ко всенощной в Церковь Иоанна Богослова на Пятницкой улице и нас взяли при выходе из Церкви». При обыске у о. Павла было изъято: жетон Красного Креста, полученный за работу в санитарном поезде в 1921 г., и фотография встречи царя, переданная о. Павлу после смерти его духовника еп. Антония (Флоренсова). Е.П. Васильчикова вспоминала, как примерно в 8 часов утра 22 мая арестованных посадили в несколько вагонов и повезли в Москву. Она ехала в одном вагоне с о. Павлом. На Ярославском вокзале их ожидали «черные вороны», которые отвезли их в Бутырскую тюрьму. И в Бутырках о. Павел ходил в подряснике, о чем свидетельствует та же E.П. Васильчикова.

25 мая 1928 г. M.М. Пришвин записал в своем дневнике: «Подходя к городу, я вспомнил об ужасах вчерашнего дня и так решил: это смерть. Я живу во рву львинном, завтра звери, может быть, и меня растерзают. Но я не знаю, как это случится, как это возможно: я верю, я жду явления вечности в момент того, что другим покажется моей гибелью, больше даже: это явление больше даже от меня самого зависит, от моего мужества. И если все пройдет в тьме и отчаянии, то в такой смерти я буду сам виноват» (запись предоставлена Л.А. Рязановой и публикуется впервые). Запись сделана по поводу опасного конфликта M.М. Пришвина с мужиками, что в какой-то степени тоже отражает атмосферу Сергиева Посада.

27 мая сергиевопосадская газета «Плуг и молот» обрушила на читателей шквал заголовков: «Высылку черносотенцев одобряем», «Трудящиеся Сергиева клеймят презрением черносотенцев, нападающих с револьвером на партийного работника», «Пленум горсовета о высылке черносотенцев», «Теснее сплотим ряды вокруг ВКП(б)». Этим заголовкам соответствовал и текст: «С особым напряженным вниманием слушал расширенный пленум горсовета – 24 мая сообщение т. Курочкина об изъятии органами ОГПУ черносотенного элемента из г.Сергиева. Раздался гром аплодисментов, когда т. Курочкин сказал, что изъято до 100 чел.». После «единодушного одобрения мероприятия органов ОГПУ» шли призывы «сомкнуть ряды», «усилить бдительность», «усилить дело антирелигиозной иропаганды». Резолюция же городского собрания Сергиевской оргализации ВКП(б) оканчивалась словами: «Да здравствует ОГПУ – верный страж Октября!»

Протокол допроса о. Павла помечен 25 мая. «Показания по существу дела» гласят: «Фотокарточка Николая II хранится мною как память Епископа Антония, к Николаю я отношусь хорошо и мне жаль человека, который по своим намерениям был лучше других, но который имел трагическую судьбу царствования. К соввласти я отношусь хорошо и веду исследовательские работы, связанные с военным ведомством секретного характера. Эти работы я взял добровольно, предложив эту область работы. К соввласти я отношусь как к единственной реальной силе, могущей провести улучшение положения массы. С некоторыми мероприятиями соввласти я не согласен, но безусловно против какой-либо интервенции, как военной, так и экономической. Никаких разговоров с кем-либо о тех мероприятиях, с которыми я не согласен, я не вел».

«Показания пo существу дела» Е.П. Васильчиковой гласят: «Я совершенно аполитична. Сторонницей соввласти назвать себя не могу, так же как и ее противницей. По моему мнению, всякая власть, в том числе и монархия, должна стремиться к улучшению положения всего населения. За границей у меня живут, за точность не ручаюсь по посторонним сведениям, отец Васильчиков Павел Александрович и два брата Александр и Алексей. Каким образом они очутились в эмиграции – не знаю. Связи с ними не поддерживаю. Живу я у дв. дяди Олсуфьева Юрия Александровича. Никто у нас не бывал. Разговоров на политические темы не велось. В Москве я бывала очень редко. Голицыных знаю, но у них не бывала. Трубецких знаю, но у них также никогда не бывала. С Истомиными также знакома, как и с Голицыными и Трубецкими».

С.М. Голицын приводит слова следователя, обнаружившего аналогичный особый интерес к портретам царя: «...ждали, когда их можно будет снова повесить на стену...»³⁶¹ .

Многие арестованные держались стойко, не отрекались ни от веры, ни от своих убеждений. Обозначенный в деле как «Ларин Петр Петрович – игумен» сказал на допросе: «От служения церкви, пока существую на свете, не откажусь!»³⁶² А Александра Саввишна Мамонтова прямо сказала: «Сторонницей соввласти не являюсь вследствие гонения на религию и притеснения верующих. Кто у меня бывал, предпочитаю не называть...»³⁶³

Характер индивидуальных обвинений обнаруживает уровень исторических и политических познаний следователей той поры и соответствует политическим прописям 20-х годов (в 30-е годы стиль стал гораздо круче): «Как бывший монах, не сочувствующий соцстроительству, принимая во внимание его службу монахом, подходит к монархическому строю» или «как бывшая дворянка, принимая во внимание сочувственное отношение к монархии» ...Оказаться священником или дворянином было уже преступлением, а еще хуже, если найдут при обыске фотографию царя или царской семьи (искали специально) – это уже вещественное доказательство. Иеромонаху монастыря Киновия Якову Порошину поставили в вину то, что поминал на богослужении царя; старику инвалиду Александрову – что носит николаевскую медаль и «форменный кафтан времен царизма»³⁶⁴ .

Обвинительное заключение по делу №60110 относительно 80 человек было готово уже к 29 мая (большевистские темпы). Оно единое на всех. Их подвели под статью 58.10: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений..а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собою лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях или с исиользованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собою меры социальной защиты, указанные в ст.58 настоящего Кодекса. 6 июня 1927 г.»³⁶⁵

Опытный юрист, знавший юридическую практику 20-х годов, свидетельствовал: «В эпоху НЭІІа статьи 58–7 (вредительская), 58–14 (контрреволюционный саботаж), 58–10 (агитация) были заморожены и не применялись. Но затем, отогретые восходящим солнцем социализма, эти страшные удавы поднялись во весь рост»³⁶⁶. Очевидно, ход дела подталкивал к применению второй, более суровой части этой статьи, где инкриминируемое «использование религиозных и национальных предрассудков масс» находится между совсем уж страшными «при массовых волнениях» и «в военной обстановке».

Обвинительное заключение шло впереди самого Шкирятова; здесь в изобилии «пролетарское революционное чутье», а закона, даже такого по-ленински широкого, всеохватного, и вовсе нет. Вот сей шедевр советской юриспруденции:

«Я, пом. нач. СО ОГПУ – Полянский, рассмотрев дело №60110 по обвинению гр. Елова Михаила Савиновича, Введенского Дмитрия Ивановича и др. в количестве 80 чел. по ст.58/10 УК нашел:

Согласно имеющихся агентурных данных СО ОГПУ, было известно, что уже поименованные граждане, проживая в г. Сергиеве и частью в Сергиевском уезде и будучи по своему социальному происхождению «бывшими» людьми (княгини, князья, графы и т. п.) в условиях оживления антисоветских сил начали представлять для Соввласти некоторую угрозу, в смысле проведения власти пo целому ряду вопросов. Имевшиеся в распоряжении СО ОГПУ агентурные данные стали подтверждаться на страницах периодической печати. Так, например, на засилье в Сергиевском уезде черносотенцев было указано в журн. «Безбожник у станка» (№ 3), в газ. «Рабочая газета», № от 12 и 17/V и др. И действительно, все обвиняемые, будучи заняты в большинстве случаев или торговлей, или кустарным ремеслом (выделка игрушек, вязание чулок) или, наконец, отправлением религиозных обрядов в церкви, как служители культа, одновременно с этим занимались антисоветской агитацией. Это последнее увязывалось ими со всякого рода поводами. Так духовенство (Заозерский, Дичин, Архангельский, Троицкий и др.) использовали церковный амвон и отдельные группы верующих, агитируя против действий Соввласти; зажиточные крестьяне (Буточников, Жучкин и др.) срывали мероприятия Соввласти по проведению самообложения, землеустройству и т.п.; бывш. монахи лавры (Марченко, Егоров, Ларичев, Кононенко, Семенчинский и др.), устроившись на Совслужбу в музей, образованный на месте бывшей Троице-Сергиевской лавры, создали целую группу антисоветски настроенных лиц, агитировавших также против Соввласти. Почти все обвиняемые благодаря своего происхождения, а также положения, занимаемого ими в дореволюционное время, так и сейчас идеологически были родственны между собой и составляли целую группу черносотенного элемента, настроеннного резко враждебно по отношению к Соввласти. Об этом, не скрывая, заявляют на допросе обвиняемые. Так, напр., обвиняемый Истомин показал: «...точно определить свои политические взгляды я затрудняюсь, но во всяком случае, я больше всего близок к монархистам. Как-то на вечере в Сергиеве я выступил с защитой памяти Николая Романова. Осуждая политику Соввласти в том, что т.н. бывшая аристократия подвергается репрессиям, гонениям и т.п.» Обвиняемые Истомина С.И., Лопухин A.C., Мамонтова A.С. открыто причисляют себя к монархистам. Естественно, потому, что выстрел из револьвера, производившийся в целях убийства зам. зав. агитпропом Укома ВКП(б) тов. Костомарова, смаковался больше всего в этой среде. Естественно также, с другой стороны, что малейшее послабление органов Соввласти в расследовании данного дела могло бы усилить контрреволюционный элемент Сергиевского уезда.

Принимая во внимание вышеизложенное, я полагал бы передать данное дело на рассмотрение тройки при СО ОГПУ. Все обвиняемые перечислены в прилагаемых при сем списках.

29.Ѵ.28 пом. нач. 6 СО ОГПУ Полянский

Согласен Е.Тру (...)».

Хлопоты об арестованных начались, по всей видимости, с разных сторон. Свои хлопоты описал Лев Жегин: «Узнав, что Флоренского взяли, я отправился в комитет «Политического Красного Креста» к Пешковой – жене Горького; дождавшись очереди, просил ее передать Алексею Максимовичу, что Флоренский арестован. «Вот и все, что я прошу», – сказал я. «Горький это знает», – был ответ. На этом разговор и закончился»³⁶⁷. Есть свидетельства, что Горький знал Флоренского: «Между прочим, М. Горький лично знал Павла Александровича. Об этом говорила его супруга автору этих строк. Может быть, этим объясняется тο обстоятельство, что Е.П. Пешкова до конца, то есть пока она имела какое-то влияние, – хлопотала за П.А. и заверяла Анну Михайловну, что ей обещали его освободить. Только впоследствии выяснилось, что ее вежливо обманывали в ту пору всяческого произвола и беззакония»³⁶⁸. И все же досрочное освобождение Флоренского произошло не без участия Пешковой.

Роль Горького в большевистской России была весьма двойственной. С одной стороны, он за многих хлопотал и многих спас. С другой стороны, газеты лета 1928 г. полны отчетов о поездке Горького пo СССР. И это на фоне шахтинского и сергиевопосадского дел, материалы которых печатаются в тех же номерах газет. «Рабочая газета» поместила в это время фотографию «Горький с сотрудниками редакции». Происходит как бы молчаливое благословение этих «дел» со стороны «буревестника революции». Внимательный наблюдатель И.И. Шитц записал в дневникс 3 июля 1928 г.: «И только Максим Горький, как «дух божий», плавает над всем этим и умиляется. И чего только он не одобряет: и пивные, и сознательность рабочих, и гуманность милиционеров, и мягкость в обращении проституток и т.д. и т.д.»³⁶⁹

По рассказам Е.П. Васильчиковой, во время допросов подследственным грозили сроками 5–10 лет Соловков. За помощью обратились к Е.П. Пешковой. Хлопотал и сам A.М. Горький. По сергиевопосадскому делу Пешкова вступилась за тех, кто получил большие сроки, в основном за стариков. Им заменили лагерь высылкой на 3–5 лет. Некоторые получили даже «минус один», то есть им запретили жить только в Москве. В результате больше пострадали те, у кого были меньшие сроки. Тем более что Пешкова не прекратила своих хлопот, и многие из осужденных возвратились домой в течение того же 1928 г.

8 июня Особое совещание при Коллегии ОГПУ постановило: «Флоренского Павла Александровича из-под стражи освободить, лишив права проживания в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе, Ростове н/д, означ. губ. и округах с прикреплением к определенному местожительству, сроком на три года, считая срок с 22/5–28 года». Это называлось «высылка минус шесть». 13 июня Флоренский дал подписку выехать в Нижний Новгород: «По прибытии я обязуюсь явиться в местный орган ОГПУ для установления факта прибытия в выбранную мною местность».

После расправы с людьми началась расправа с монастырями и церквями. Называлось это «изъятием церквей». 31 мая местная газета «Плуг и молот» пестрела заголовками: «Пятницкая и Введенская церкви, как исторические архитектурные памятники, должны быть закрыты», «Помещение лаврской трапезной пустует. Его необходимо использовать под театр-клуб», «Очаги религиозной заразы свергнуть». Газета требовала «изъятия» следующих церквей:

1. ІІятницкой.

2. Красюковской (Михаила Архангела).

3. Рождественской.

4. Ц. Параклита.

5. Скитской ц.(колония Каляева)».

Уже 3 июня эта газета рапортовала: «Пятницкая и Введенская церкви закрываются. Очередь за «Михаил Архангелом» и «Рождественской"».

Главнаука и музейные работники отступили: «По вопросу об изъятии Пятницкой и Введенской церквей нами получено согласие Главнауки на изъятие выше означенных церквей из ведения групп верующих. Вчера нами послано об этом извещение в администр. отдел с просьбой расторгнуть договор на эти церкви, так как последние принадлежат к памятникам старины и числятся за Главнаукой. Церкви будут использоваться музеем для экскурсий. Зам. зав. музея Готт».

28 июня «Плуг и молот» в статье «Церковные гнезда не должны скрываться за артелями» требовала ликвидации монашеских артелей и действующих еще церквей: «Покровская и Параклигская с/х артели должны быть ликвидированы. Горбуновскую церковь под клуб. Часовня под красный уголок. Делегатки за закрытие Рождественской и Михаилоарх. церквей». В том же номере помещен победный рапорт: «Монашки из Хотьковского монастыря выселены». Так «Гнездо черносотенцев под Москвой» было разгромлено.

Сохранились отклики современников этих событий. И.И. Шитц оставил записи в дневнике от 20 и 25 мая 1928 г.: «Идет гнуснейшая травля нуждою загнанных в Сергиев Посад обломков прежней аристократии. Вышвырнутые из своих домов и квартир, никуда не принимаемые, они живут в провинции, ибо там дешевле. Теперь, в тонах белой черносотенной газеты «Вече» (что смотрит начальство – в Синодальном училище играет еврейское трио Шор, Крейн, Эрлих), травя какого-то тайного советника Модестова (должно быть, бывшего директора гимназии), который смеет преподавать рус. яз., какого-то препод. семинарии, который преподает обществоведение, бывшего графа (а он и не был графом) Олсуфьева и барона Дервиза (спутав, очевидно, с Дельвигом, ибо Дервизы не были баронами) за их службу в музее, подозревая, что они украли из архивов церковных материалы о ложных святых, поддельных иконах (sic!) и т.п. Травля гнусная сопровождалась и провокацией: стреляли (конечно, промахнувшись) в какого-то местного партийца, – результат: многочисленные аресты среди «бывших» людей»³⁷⁰.

C.М. Голицын много позже вспоминал: «Сергиевские власти спохватились: такое торжество (10 лет Октябрьской революции. – С.Л), а в городе полно монахов, попов, бывших людей. Посадить! Отыскался предлог: окошко дома, в котором проживал секретарь укома, было пробито пулей. Слухи ходили разные, шептались, что стрелял некий обманутый муж, чью жену обесчестил упомянутый секретарь. Другая версия была: стрелял кто-то из самих властей, чтобы обвинить монахов и бывших людей, – покушались убить секретаря. Арестовали человек 30 – бывших купцов, бывших дворян, духовенство, а также моего друга Сергея Истомина. Собирались сколотить целый уголовный процесс. Но тогда еще не применяли разных жутких методов допроса. Никто не сознавался в «преступлении». А Сергей Истомин, на вопрос следователя: «Куда вы дели револьвер?» – ответил: «Я бы не промазал, я бы попал». Следователь был немало удивлен. Этот столь необычный ответ его убедил в невиновности подсудимого. Но Сергей сказал, что он монархист, получил минус шесть и выбыл в Тверь. Впоследствии Пешкова с негодованием говорила моему отцу, что семнадцатилетний юноша – и мнит себя крайне правым. Так и не удалось устроить процесс: все обвиняемые получили минус шесть, либо были сосланы в дальние и не очень дальние края»³⁷¹.

Т.В. Розанова, которая работала в то время в музее, в своих воспоминаниях писала: «В один прекрасный день прихожу на работу и говорят – все арестованы. Олсуфьев не был арестован, так как его не нашли. У старушки делопроизводительницы был сын в Москве, какой-то важный ответственный партийный работник. Всю ночь у Софьи Петровны Федоровой был обыск, но ничего, конечно, не нашли, кроме бесконечных банок с вареньем. Как потом выяснилось, вся история была затеяна как следствие выстрела в одного из коммунистов, возглавлявшего атеистическую пропаганду в Загорске. Обвинение было самое нелепое – что в этого партийного работника стрелял граф Олсуфьев, который жил неподалеку. Это был только предлог для ареста монахов-сторожей при музее. Рано утром приехал взволнованный сын, увез мать в Москву, делопроизводство передали мне. Во главе музея стал Александр Николаевич Свирин, затем Владимир Андреевич Дервиз. Приезжала комиссия за комиссией из Москвы, расследовать это дело, кельи монахов были разграблены, монахи сосланы, установлен милицейский пост. Олсуфьева не нашли, хотя усердно его искали. Как выяснилось по расследовании, стреляла в своего мужа из ревности жена, и на Олсуфьева стали возводить другие обвинения – что он присвоил музейные ценности, хотя у него были свои. В скором времени Олсуфьев стал работать в реставрационных мастерских в качестве эксперта и крупного специалиста по древним иконам (до 1934 года, после чего он перешел работать в Третьяковскую галерею). Мне надоели вопросы комиссий, и я решила уйти с этой работы»³⁷².

He замедлила откликнуться на «дело» газета «Известия». А. Аграновский в статье «Классовый враг с мандатом. (К делу о выстреле в Сергиеве)» писал: «Оказывается, в двух часах езды oт Москвы живет и здравствует крепкое ядро сиятельной черной сотни. У всех мандаты. He револьверы, а мандаты... Вот основное, что бросается в глаза при первом повороте головы к Сергиеву и что трижды опаснее выстрела в тов. Костомарова. Советский мандат в руках князя или графа бьет сильнее и дальше белогвардейской пули». Автор досадует на то, что сергиевские власти повсюду начали искать врагов, но ничего о них не знают. He знают они, что делается в «монастырских колониях» и вокруг них. Наставления автора центральной газеты весьма решительны: «Если в этом есть нужда, надо гнать эту публику за десятки тысяч верст. Удивляет и возмущает другое: лица, которым доверили руководство уездом, не знают, что делается под носом, между тем как именно о поведении монахов и монашек и об их влиянии на окружающее население надо было знать им досконально, вплоть до того, что варится у них в горшке на обед». Все эти указания были выполнены и перевыполнены вскоре. Особое раздражение у автора вызвала реакция жителей Сергиева на саморазоблачения гастролировавшей там «отгадчицы тайн» Жанны Дюкло, которая после своих фокусов показывала, как она это делала. Сергиевопосадцы кричали ей: «паразит», «шулер», «большевичка». «Таков Сергиев», – заключает этот эпизод автор статьи. О стиле статьи можно судить по тираде в адрес кн. Владимира Сергеевича Трубецкого – сына философа кн. C.Н. Трубецкого, – который в то время с семейством жил в Сергиевом Посаде: «Князь Трубецкой хлещет мрачно водку и играет в пивных Сергиева на виолончели, на бутылках и на гребешке. В свободные часы он идет в лавру, понуро смотрит на гробницу своих предков и думает о бренности жизни. Этот княжеский удел естественен, он не волнует»³⁷³ .

Уже после окончания «дела» поместили отклики на него газета «Безбожник» и журнал «Антирелигиозник», которые до этого оставались в стороне. Газета «Безбожник» в статье «Недостатки в работе музеев», подписанной очередным псевдонимом Г.Κ., лишь повторила набор стандартных обвинений: «Обратимся к научным трудам, изданным музеем. Вот книжки научного сотрудника, бывшего графа Олсуфьева, выпустившего ее вместе с попом Флоренским. От книжки несет поповщиной. Книга имеет около ста страниц, из коих 55 страниц посвящены «трудам чистого смысла» – трудам резчика монаха Амвросия. Остальные страницы этой книги – изображения распятий христа (так! – C.П.), крестов и икон. Поповщина подсовывается читателю под видом древней скульптуры и резьбы. В другой работе Олсуфьева в конце приложены картины «божьих матерей» с Иисусом (так! – С.П.) и без него. Словом, читай и молись... Читатель спросит, сколько же музеем выпущено массовых книг, разоблачающих лавру, как гнойник преступлений, совершавшихся именем бога. До этого работники музея еще не додумались» (Безбожник, 1928, 10 июня).

Журнал «Безбожник» нарисовал довольно реальную картину событий, а посему хула сразу обернулась хвалой. Статья «Сонное царство» подписана снова псевдонимом «Дед безбожник». Автор статьи едет в Сергиев. Его попутчик, обманутый очевидно благообразным видом «деда», разоткровенничался: « – Городок у нас, знаете, тихий, ис-то-рический! Пролетариата этого самого – раз-два и обчелся. Заместо него кустари и торговцы – народ обстоятельный, семейственный... Знаете – свой домик, коровка, свинка, курочки, все-таки какая ни на есть собственность. Пиши ему в газетах про китайскую революцию, а уж если у него, в это самое время, свинья поросится, так ему на всех Чан-Кайши наплевать... Да! Тихий городок. Все 10 лет с Октября не жили мы, а мирно существовали. Только вот теперь завелась у нас червоточина, – дыбом город поставили. (...) Привязался этот «Безбожник» к нашему музею. А музей у нас, я вам скажу, прямо замечательный... Все сокровища монастырские в нем собраны. И люди при нем состояли настоящие, богомольные, не шантрапа какая-нибудь. Для такого человека эти самые экспонаты – не экспонаты, а святыня... Да-с... Бывало, сходишь в музей – ну все равно что в соборе литургию отстоишь. Привратники, сторожа – из бывших монахов. Подведет тебя кто-нибудь из прежних руководителей по музею, станет давать объяснения, – все по науке-с, исторически... Дар царя Бориса Федоровича, дар царицы Софии Палеолог, дар им. Елизаветы... Слова-то какие – слушать приятно! Так вот безбожники и привязались: у вас, говорят, в музее рел. пропаганда. Помилуйте. Да, как же ей религиозной не быть, ежели божественные предметы кругом... И от этой проклятой газеты пошло. Из музея настоящих богомольных людей повыгнали, теперь новых сажают. А тут покушение на коммуниста одного случилось – аресты пошли. В церквах у нас благолепие. Батюшки живут – бога благодарят. Регенты из образованных – не за страх работают, а, можно сказать, за совесть. Концерты устраивают, песнопения...»³⁷⁴. Далее «Дед безбожник» сообщает, что в монастыре находится Педагогический техникум, и задает вопрос: «Кому же всколыхнуть это болото, как не будущим молодым учителям?» Однако дело тормозится тем, что они не выписывают журнала «Безбожник».

Журнал «Антирелигиозник» поместил статью М. Шейнмана «Буржуазная печать об антирелигиозной пропаганде в СССР»³⁷⁵. Здесь автор вскользь прошелся и по «сергиевопосадскому делу», обличая его трактовку в статье Вальтера Дюранти «Красные с новым рвением потрясают всю Россию»³⁷⁶. Вот этот пассаж: «Газета выступает в защиту сергиевских церковников, которые, как известно, засели в бывшей Троицко-Сергиевской лавре и под видом музейных работников собрали цвет «бывших» людей – князей, графов, и т. д. и превратили музей в черное гнездо поповщины. По словам корресп. нью-йоркского «Таймс», все, что советские газеты кричали о засилии попов в Сергиеве, «оказалось злонамеренной чепухой», большевики лишь напрасно шум подняли. Скажем тут же, что господин Дюранти также неправильно информирует: то, что было обнаружено в Сергиеве, оказалось не «злонамеренной чепухой», а бывшие прислужники церковного строя, действительно, засели под ширмой музея, превратили музей в поповское гнездо»³⁷⁷.

Реальный итог этого дела был плачевен для музея. В Архиве свящ. Павла Флоренского сохранилась газетная вырезка, в которой отражена судьба музея после изгнания оттуда «бывших». Статья называется «Убрать эти экспонаты! О монастыре-музее и его обитателях» и подписана A.Н. Приведем ее целиком: «В Сергиеве есть такое мощное орудие антирелигиозной пропаганды, как бывшая Троице-Сергиевская лавра, ныне Государственный историко-художественный музей... На том, что делается за старыми стенами бывшего монастыря, мы хотим остановиться подробней. Бесчисленные экспонаты музея не подаются в надлежащем антирелигиозном освещении. Призванный разрушать религию, этот музей на деле подчас служит потребностям культа. «Мощи святого Сергия», например, являются... предметом поклонения паломников. Музей, получающий на свое содержание ежегодно пo 60 000 рублей, продолжает сохранять бесстрастный облик «хранилища». Показательно, что в музее работает в качестве научного сотрудника и руководителя антирелигиозных курсов некий Гомза, однажды уже исключенный из Союза безбожников. Таков «антирелигиозный» стаж этого безбожника! По части руководства музею исключительно не везло, за последние два года сменились три поколения заведующих, из которых каждое внесло свою долю в дело разрушения музея.

Сначала это были – граф Олсуфьев, барон фон-Дервиз и прочая титулованная братия, которую удалось выгнать под большим нажимом печати и общественности. Часть сотрудников из музея перешла непосредствемно на скамью подсудимых – за растраты и бесхозяйствеиность. Потом на место зава пришел Злинченко, одержимый манией кладоискательства. Он буравил стены, раскапывал могилы, перетряхивал древние скелеты в поисках каких-то несметных богатств. Одолеваемый революционными чувствами, тот же Злинченко задумал переименовать башни, церкви да корпуса б. монастыря революционными названиями – так, чтобы получилось, например, келья «имени Октябрьской революции» или храм «имени Коминтерна». Кроме того, он распорядился замазать на стенах старинную религиозную роспись с тем, чтобы заменить ее портретами революционных вождей, и там, где прежде Георгий-победоносец поражал гидру, Злинченко собирался запечатлеть черты тов. Калинина и тов. Буденного. Но не успел. Его сняли. Злинченко ушел, оставив пo себе густую атмосферу кумовства, подхалимства, бесхозяйственности, которые пышно расцвели при нынешнем заведующем – Федине. Ко всему этому, под авторитетным руководством Федина, присоединяется пьянка. He довольствуясь существующими марками вина, пьют реставрационный спирт в мастерской, реставрируя таким образом в натуре бытовые монастырские картины. He довольствуясь собственными квартирами, пьют в ризнице – это шикарно! Бюро партийной ячейки просвещенцев в своем заседании 22 октября выразилось по этому поводу более определительно... «бюро ячейки констатирует... пьянство Федина с сотрудниками, семейственность, когда частная квартира его сотрудника – Гомзы – являлась местом руководства под бутылку водки, что породило бесхозяйственность, слабость руководства, попустительства к допущению систематического пьянства...».

«Комиссия обнаружила, – гласит акт профсоюзной комиссии от 29 сентября, – что среди сотрудников музея происходит систематическая пьянка поочередно в квартирах разных лиц».

Допиваются до того, что попадают на страницы местной газеты. «Глубже, – пишет «Плуг и молот», – должна заинтересоваться сергиевская общественность работой музея, где сотрудники пропивают краеведение». Из всего этого с достаточной отчетливостью вырисовывается фигура зав. музеем Федина. В протоколе бюро ячейки мы находим постановление: «Снять т. Федина – зав.музеем – и объявить ему строгий выговор с предупреждением, что подобные случаи поставят т. Федина вне рядов ВКП(б)». Это было 22 октября. Федин, однако, снят не был. В акте специальной комиссии районной КК РКИ мы читаем: «Немедленно снять с работы директора музея т. Федина за слабое руководство музеем, неиспользование своих административных прав, участие в семейной выпивке, объявить строгий выговор с предупреждением об исключении из рядов ВКП(б) с запрещением занимать ответственные должности в течение 2 лет». Это было 7 ноября. Федин – тем не менее – до сих пор директор музея.

Так же недвусмысленна фигура сотрудника музея Гомзы. Бывший меньшевик, исключенный из союза безбожников за пьянство, этот «научный работник» является неизменным собутыльником Федина. Остальные члены той же компании – научный сотрудник Струве, отстраненный МОСПС от экскурсоводства за политическую неблагонадежность, но тем не менее на музейной работе директором музея оставленный. По общему признанию – Струве в музейном деле полный профан. Достойный член той же компании Рысин, пом. зав. музеем, исключенный из партии за пьянство и дебош. Сюда же примыкает целый ряд технических сотрудников музея, члены месткома, во главе со своим председателем и пр. К пьянке присоединяется целый ряд столь же малопривлекательных дел. У сотрудников, например, наблюдается слишком любовное отношение к музейным экспонатам – преимущественно к ценным. Драгоценные вещи берутся из витрин для «научной проработки на дому» и не возвращаются. Охрана музейных ценностей, вообще, поставлена из рук вон плохо. На заседании бюро комсомольской ячейки музейная компания приравнивается к «Кабуки». Это же сравнение встречается вторично в акте профсоюзной комиссии. Эта круговая порука, эта криминальная спаянность сотрудников музея явственно проявилась в травле научного работники партийца Казновского, единственного из музейных работников возвысившего голос против всех описанных выше безобразий. Немедленно после появления разоблачительных заметок в стенгазете, членом редколлегии которой состоял Казновский, администрация предлагает ему двухмесячный отпуск. Дескать, отдохнете, поправитесь, а мы стенгазету и без вас как-нибудь сварганим. Но Казновский от отпуска отказался. Ему пытаются в области экскурсоводства одновременно пришить и рвачество, и манкирование работой. Но из полугодовой сводки экскурсий мы убеждаемся, что большинство экскурсий, и притом бесплатных, проводил именно Казновский.

В поисках преступлений Казновского его обвиняют (в официальных актах!) в том, что он «поцеловал руку барышне на городской площади», что он «психически ненормален» и проч. Наконец, подвертывается превосходный повод избавиться oт Казновского – прогул. Его увольняют. Правда, через несколько дней суд выносит решение, что прогула не было, а была командировка. Но главное сделано – Казновский уволен. Можно жить, не опасаясь разоблачений, под благодушными взорами местных властей. Спешно с Казновского снимают все нагрузки, которые он имел в Сергиеве (заведывание городской партшколой, лекторство на коопкурсах, заведывание партклубом, доклады от райкома и проч.), – ты, мол, в Сергиеве не нужен, без тебя спокойнее. В ячейке отнеслись ко всем этим безобразиям примиренчески. Казновскому предложили уйти с работы, а Федину выразили... полное доверие. И только протесты одного из членов бюро да целый ряд документов вынудили ячейку через неделю констатировать семейственность, зажим самокритики и бесхозяйственность руководства. Но в этой характеристике, которую бюро ячейки дало Федину и всему руководству, поражает отсутствие указаний на то, что явно било в глаза, – на хищения, разрушение музея, извращения партийной линии и проч. Все расследования, проводившиеся до сих пор в б. лавре, оставляют явно неудовлетворительное впечатление. Это относится и к последнему расследованию районной КК РКИ. Перечисляя материалы расследования, в акте этой комиссии записано: «материалы, собранные т. Казновским, что якобы в музее происходят систематические пьянки...». Это странное «якобы» в самом начале акта уже заставляет насторожиться по отношению к выводам акта. Какое там «якобы», когда в музее происходило самое настоящее безобразное пьянство! Но стиль сохраняется и дальше. Пьянка определяется мягким словом «вечеринка» или , «частичная(?) пьянка», или «семейная выпивка». Aкт – в противоречии с фактами – стремится доказать, что пьянки происходили вне стен музея. Опрашивают не всех и как раз не тех, кто мог бы подтвердить правильность показаний Казновского. Локально неожиданно акт превращается в кропотливый и малоубедительный подбор обвинений против Казновского. Нужно новое авторитетное расследование из центра, которое вскрыло бы подлинных виновников сергиевского безобразия, а также его укрывателей»³⁷⁸. Комментарии, как говорится, излишни.

Сохранилось свидетельство и о судьбе Абрамцева: «В начале июля 1928 года до нас дошло известие о крушении Абрамцева. Еще при мне, осенью 1926 года, тетя Шура была отстранена от заведования музеем и оставлена хранителем. Появление нового заведующего было неожиданным. Это был весьма пожилой человек, совершенно чуждый искусству, да и вообще чуждый культуре, но зато ярый атеист, священник, снявший caн и приехавший с Дальнего Востока. Первое время он опирался на тетушку и от нее черпал кое-какие знания, на которые он был способен. Но наступил момент, когда она стала ему не нужна, и 21 мая 28-го г. ее арестовали. Это было под Николин день, когда в Сергиевом Посаде (Загорске) и Хотькове были изъяты сотни людей. После недолгого пребывания в Бутырках тетю Шуру освободили с обязательством немедленно (не побывав в Абрамцеве) выехать за пределы Московской области (минус шесть). Мы были в большом горе, получив это известие о ее аресте. Я, конечно, не находила себе места. Оторванность, отдаленность, невозможность знать и принимать участие в ее судьбе были мучительны. Я колебалась в решении уехать, оставив отца. Но куда ехать: ни дома, ни работы впереди не было. Тетя Шура, выйдя из тюрьмы, уехала к брату своему Всеволоду Саввичу в Тульскую область»³⁷⁹.

Сергиевопосадское «дело» поражает отсутствием «криминала», т.е. состава преступления: и в протоколах допросов, и в «освещении» прессой. Единственный «криминал» – выстрел в окно Костомарова – не получил должного развития: стрелявший так и не найден, опубликованные слухи никак не опровергнуты, да и весьма правдоподобны, причастность «черносотенцев» лишь декларирована, но не доказана. Даже «пропаганда или агитация», не говоря уж о «свержении», или «подрыве», или хоть «ослаблении» Советской власти, не только не была доказана, но и не доказывалась. Осталось лишь по-ленински необъятно широкое и предельно неопределенное вроде «пропаганда или агитация, содержание призыв к ослаблению Советской власти с использованием религиозных и национальных предрассудков масс». Царило над всем этим «революционное чутье». Следователь 30-х годов нашел 6ы в городе разветвленную контрреволюционную организацию, готовящуюся захватить Москву с целью убить товарища Сталина. Эта организация была бы связана со всеми возможными разведками и эмигрантскими вредительскими центрами. Стреляла бы залпом целая рота, которая целиком и была бы арестована, причем все бы сознались. Да и полгорода распространителей слухов не смутили бы – Сибирь велика. Юридическая сторона дела, долгие годы скрытая от посторонних глаз, тоже была не на высоте. А уж о «мягкости» приговоров и говорить нечего. To, что перед высылкой отпускали домой собраться, звучит неправдоподобно. A тο, что многие вскоре вернулись домой, явилось просто позором для органов.

Даже в ернической прессе личность обвиняемых предстает весьма привлекательно. Отказ вести активную антирелигиозную пропаганду многим могло и импонировать. Да и другие обвинения зачастую были не в хулу, а в хвалу обвиняемым, по крайней мере для нормального человека. Пресса 30-х годов овладела куда более лживыми и наглыми приемами очернения. He явились ли это и подобные этому «дела» уроком для следователей 30-х годов? Когда надо язву выжигать каленым железом, а тут манную кашу какую-то развели! А нужно-то вот что: террористичские акты, шпионаж в пользу всех мыслимых и немыслимых разведок, связи с Троцким, Гитлером, Муссолини и т.п. Так-тο вернее будет! Все допущенные «просчеты» были вскорости исправлены органами, очищенными от «слюнтяев». Попутно установили, что они были отнюдь не «слюнтяи», а «враги». Почти все освободившиеся были снова арестованы и осуждены по гораздо более серьезным статьям. Почти все они погибли в лагерях. В том числе и о. Павел Флоренский.

Публикация: Π.А. Флоренский: арест и гибель. Уфа, 1997. С.9–67. Написано при содействии Π.В. Флоренского.

8 июня 1928 г. Особое совещание Коллегии ОГПУ вынесло постановление, в котором присудило свящ. Павлу Флоренскому три года «высылки минус шесть». Большевики, вспоминая свое революционное прошлое, «стеснялись» слова «ссылка» и заменили его словом «высылка». «Минус шесть» означал запрет находиться в шести крупнейших городах СССР. Так закончилось для о. Павла «Сергиевопосадское дело 1928 г.»³⁸⁰.

Обычно осужденный сам выбирал место «высылки». 13 июня о. Павел дал подписку выехать в Нижний Новгород. Перед высылкой отпускали домой для сборов. Е.П. Васильчикова вспоминала, что после сборов дома на вокзал ее везли на «черном воронке» вместе с о. Павлом, ибо нужный им Казанский вокзал был один. Инструкция относительно высылки гласила: «Обвиняемых надлежит отправлять, снабдив соответствующими проездными документами. Выезд каждого из осужденных должен быть произведен с таким расчетом, чтобы последние не имели возможности разгуливать свободно по городу, а были бы сопровождаемы на поезда сотрудниками»³⁸¹. В поезд сажали с конвоем, но ехали одни. 14 июля Π.А. Флоренский и С.И. Теплицын (тоже был осужден по Сергиевопосадскому делу) отбыли в Нижний. Неизвестно, провел ли о. Павел этот месяц дома или в тюрьме. 14-м же июля помечена открытка, написанная в поезде и отправленная с вокзала г. Владимира.

18 июля о. Павел прошел регистрацию в Центре регистрации ОГПУ Нижнего Новгорода. С 14 по 18 июля он был без пристанища, «ночевал в канаве»³⁸². Лишь 18 июля – в Сергиев день – с помощью физика Г.А. Остроумова «въехал» в снятую у Исаевых комнату по адресу: Нижний Новгород, Мартыновская ул., д.10, кв.3 (Исаевых). Вместе с ним поселился Д.И. Введенский, в прошлом профессор МДА, тоже прошедший по Сергиевопосадскому делу.

Уже 22 июля к о. Павлу приехал старший сын Василий, который пробыл с отцом не более одного дня и уехал 23 июля, сделав несколько фотографий³⁸³ . В 20-х числах июля у о. Павла побывал C.А. Голованенко – ученик по МДА и друг дома Флоренских.

О. Павел делал попытки устроиться на работу в Нижегородскую радиолабораторию. Руководитель лаборатории M.А. Бонч-Бруевич хлопотал об о. Павле, однако официального разрешения работать в лаборатории и даже пользоваться ее библиотекой он не получил. Из писем известно, что о. Павлу понравился «дух лаборатории», из чего следует, что он был достаточио знаком с ней. Возможно, что о. Павел неофициально участвовал в делах лаборатории. О. Павел интенсивно работал в Нижнем, продолжая начатые в Москве дела: писал статьи и правил корректуры для изданий ГЭЭИ, для «Технической энциклопедии» и других изданий. Большей частью он работал в Городской библиотеке.

У о. Павла шла интенсивная переписка с сотрудниками по лаборатории материаловедения ВЭИ. Сотрудники были убеждены в скором возвращении о. Павла. Его заместитель на это время Б.В. Максоров оставил все нетронутым на письменном столе о. Павла в ВЭИ. Это убеждение имело основание в хлопотах об освобождении со стороны Е.П. Пешковой, Π.П. Лазарева, M.А. Бонч-Бруевича, Д.Ф. Егорова. По всей видимости, хлопотало и начальство ГЭЭИ и «Техническая энциклопедия». Эти хлопоты увенчались успехом.

Подарком о. Павлу был приезд семьи – Анны Михайловны с детьми Кириллом, Ольгой, Марией-Тинатин и Михаилом. Они пробыли в Нижнем приблизительно с 18 августа по 2 сентября. Жили в подвале. В тюрьме у Флоренского началась экзема. На его ноги страшно было смотреть. Он с трудом ходил³⁸⁴. Раз в Нижнем Флоренский сказал жене: «Что ты плачешь? Я теперь свободнее, чем когда бы то ни было. Он за меня отвечает, а я могу делать что хочу»³⁸⁵ .

А.М. Флоренская вспоминала: «В Нижнем Новгороде его пригласили работать в радиолабораторию. Я у Пешковой просила разрешения работать Флоренскому в радиолаборатории: а та говорит, что он свободен»³⁸⁶. 31 августа Особое совещание при Коллегии ОГПУ досрочно освободило П.А. Флоренского от наказания «с разрешением свободного проживания по СССР». В самом начале сентября последовала телеграмма Е.П. Пешковой в Нижний Новгород: «Приговор отменен разрешено свободное проживание – Пешкова». 5 сентября в ПП ОГПУ по Нижегородскому краю была препровождена выписка из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 31 августа.

14 сентября Нижегородский Губернский отдел ОГПУ (ул. Я. Воробьева 13) выдал о. Павлу соответствующую справку. 16 сентября его в Нижнем уже не было. Следовательно, он выехал где-то 14–15 сентября. Непонятно, как Флоренский, по его же словам, мог с 1 сентября 1928 г. находиться в Москве. A.М. Флоренская вспоминала: «Его приезд меня очень испугал. Когда прощались в Нижнем, я плакала. Он: «Если ты будешь очень тосковать, то я приеду, а что будет – вини себя». Поэтому я очень испугалась его приезда. Отсюда боязнь ночи. И Тика такая же»³⁸⁷ .

По всей видимости, сергиевопосадские власти, только-только разгромившие «гнездо черносотенцев», узнав о возвращении Флоренского, переполошились, и уже 18 сентября агент Сергиевского Уездного уголовного розыска Воронин произвел обыск в доме Флоренских на Пионерской улице «по делу обнаружения переписки и оружия». При обыске обнаружено 8 писем, 2 адреса и конверт с иностранными марками. Был опечатан «научный кабинет Флоренского». 19 сентября о. Павел сделал в Сергиевом Посаде копию со справки об отмене высылки, но и это не спасло его от травли со стороны местных властей. 4 октября тот же Воронин произвел еще один обыск. Снова искали «переписку и оружие». Были изъяты:

Письмо Огнева или Огневой.

Записка Фаворского.

Письмо заведующего Абрамцевским музеем.

Конверт с чистой бумагой и адрес г. (нрзб. )Оренбург, конверт с адресом на имя Мансуровым (зачеркнуто Олсуфьевой).

По всей видимости, это была самодеятельность местных властей. Примечательно здесь, что переписка приравнена к оружию и даже стоит впереди него. Переписка должна была свидетельствовать о конспиративных связях контрреволюционеров.

Преследования местных властей на этом не прекратились. Избирательная комиссия Сергиевского УПКа внесла о. Павла, A.М. Флоренскую и Васю Флоренского в списки лишенных избирательных прав, как лица административно высланного и совершеннолетних членов его семьи. 12 января 1929 г. Флоренский подал заявление в Сергиевскую избирательную комиссию об исключении его и членов его семьи из указанных списков.

С.П. Раевский утверждал, что о. Павел появился в ГЭЭИ лишь в начале 1929 г. Возможно, это связано с хлопотами о восстановлении на прежней работе вернувшегося высланного. Так или иначе, о. Павел снова оказался в Москве, сверх всякой меры загруженный работой. Он говорил: «Был в ссылке, вернулся на каторгу».

Из недатированного письма С.И. Огневой к о. Павлу явствует, что они оба понимали высылку о. Павла в Нижний как действие Провидения: «Хочется еще сказать Вам еще о Вашем предощущении, что в Нижний Новгород Вы попали недаром... Мне самой это приходило много раз в голову (...) Помните, Вы мне говорили, что меня необходимо одергивать и ставить на место? Тут одергивали меня Вы, и с большой для меня пользой, а Вас одергивает Высшая Сила и тоже несомнснно ставит на путь, по которому Вам надлежит следовать, а для размышления над собой нужны и досут и некоторое отрешение (временное) от слишком близких, земных интересов. Но я за Вас так спокойна, зная Вас, а главное – зная, в каких верных руках Вы находитесь».

Публикация: Энтелехия. Кострома, 2003. № 6. С.11–13.

«Не по хорошу мил, a пo милу хорош».

Пословица

В заглавие этой статьи вынесены слова Флоровского из его книги «Пути русского богословия»³⁸⁸, которые относятся к книге о. Павла Флоренского «Около Хомякова»³⁸⁹. Проследим же отношения этих двух выдающихся мыслителей.

Первое письмо Флоровского Флоренскому написано 16 марта 1911г. Флоровскому было тогда неполных 18 лет, и он учился в последнем классе Одесской гимназии. Флоренскому шел 30-й год, он был приват-доцентом МДА и готовился к принятию сана священника. До этого письма Флоровский и Флоренский не знали друг друга; по всей видимости, не было у них и общих знакомых (если бы таковые были, их положено было бы упомянуть в этом первом письме). Причину письма указал сам Флоровский: «Ваши печатные статьи показали мне глубину Вашего понимания христианства и подали надежду найти у Вас поддержку и руководство». Какие же это печатные статьи? Это, прежде всего, многочисленные статьи Флоренского в «Богословском вестнике» и первый вариант его книги «Столп и утверждение Истины»³⁹⁰. Флоровский обращался к Флоренскому «как к старшему брату и брату во Христе». Уже в этом первом письме Флоровский определил цель своей жизни: «Всецело предаться богоискательству, чтобы в изучении богословия окрепнуть духом, всецело предаться на служение Господу». В одном из следующих писем он определил другую цель своей жизни: «Я увлекаюсь изучением истории русской религиозной мысли, в ее прошлом и настоящем». Все письма Флоровского, кроме последнего, носят весьма доверительный характер.

Он делится с Флоренским своими планами поступления в Духовную академию. Этими планами Флоровский делился и с H.Н. Глубоковским (проф. СПбДА). По всей видимости, Флоровский колебался между МДА и СПбДА. Даже поступив в Новороссийский университет, Флоровский не оставил надежды учиться в Духовной академии: «Еще два с половиной года я ожидать должен окончания университета, что мне откроет доступ в Академию, где я смогу заниматься и в том духе, в котором я хочу, и тем, чем следует. Но что за это время со мной может случиться... Я буквально в идейном отношении без руководителя»³⁹¹. Вполне возможно, что такого руководителя Флоровский искал и в Глубоковском, и в Флоренском, и в ком-то еще, но не нашел. Когда этого не произошло, могла возникнуть и обида.

В одном из писем Флоровский писал: «Вл. Соловьев был моим первым учителем религиозной философии». Соловьев пробудил религиозно-философскую мысль не только Флоровского, но и большой части мыслящей России. Многие пробужденные пошли путями отличными от соловьевского, но грех хоть одним добрым словом не вспомнить своего побудителя. В письме Флоровского к Глубоковскому от 30 марта 1911 г. он писал, что в последние месяцы увлекается «трудами новейших русских философов соловьевской школы, Булгакова, Бердяева, кн. Трубецкого (по всей видимости, Сергея Николаевича. – С.П.), доц. Московской Академии П. Флоренского и, находя много светлых мыслей, много разгадок существенного, много лучей света, проливаемых в области темного неизведанного, я ощущал в глубине некоторый страх (...) перед потусторонним»³⁹². Чуть ранее в своем первом письме к Флоренскому Флоровский назвал ущербность религиозных исканий Соловьева и «веховцев»: «Главной бедой наших русских православных богословов из светских, – глубокопочитаемого мною Владимира Сергеевича Соловьева, – «веховцев» и др. – является их оторванность от церковного сознания, лишающая их твердых начал и заставляющая метаться в разные стороны». По всей видимости, Флоровский видел во Флоренском единомышленника. Именно Флоренский противопоставил интеллигентскому своеволию «нового религиозного сознания» и всем шатаниям «богословов из светских» учение о Церкви как «Столпе и утверждении Истины».

23 и 24 апреля 1911 г. Флоренский принял сан сначала диакона, а потом священника. 28 сентября 1912 г. он был назначен редактором журнала «Богословский вестник». В этом качестве он предложил Флоровскому участие в журнале. В ноябрьском номере за 1912 г. появилась рецензия Флоровского под инициалами Г.Ф. на книгу: C.А. Аскольдов³⁹³. 1 января 1913 г. Флоровский пишет Глубоковскому письмо, в котором звучит радость и гордость молодого автора: «К моим печатным работам прибавилась еще одна ничтожная заметка в ноябрьской книжке «Богословского Вестника» – о книжке Аскольдова – A.А. Козлов. Хотя она ничтожна по размерам, да и по тому, что она дает каждому читающему, она для меня обширна и ценна, так как за каждой из произносимых мною фраз скрывается долгая работа в самой интимной области духа. И теперь я мало-помалу сознаю, что значит и что стоит быть автором, как это приятно и как это тяжко. Появление меня, как автора, в «Богословском Вестнике» (по приглашению его нового редактора ο. Π.А. Флоренского) для меня имеет ту ценность, что я чувствую себя членом определенной среды, одушевленной одной и мне дорогой идеей, одной из спиц одного из колес в машине, совершающей святую для меня работу. И вообще, читать напечатанным то, что стоило многих дней работы, что писалось давно и обдумывалось и т.д., и знать, что одновременно и многие другие люди читают и проделывают за мною умственную работу, – это побуждает в душе какие-то странные, трудно определимые чувства. И хотя то, что я пишу, малозначаще, я за ним вижу свою внутреннюю работу, след., который в печатях страданий моих»³⁹⁴. Предпоследней весточкой Флоровского к Флоренскому была визитка с Пасхальным поздравлением от 14 апреля 1913 г. Следующее письмо от 10 ноября 1914 г. – краткое, сугубо деловое – сопровождало рецензию Флоровского на одну из книг Глубоковского. Эта рецензия в «Богословском вестнике» не появилась. По всей видимости, отношения Флоровского и Флоренского охладели и почти прервались до этого последнего письма. В чем причина этого? Личная? Идейная? Здесь провал в наших знаниях. После отказа напечатать рецензию (из письма Флоровского видно, что он должен был быть) переписка и вовсе прекратилась. Причину недоброжелательного отношения Флоровского к Флоренскому, наверное, нельзя свести к этому отказу, но какая-то капля горечи у Флоровского могла и остаться.

Через 16 лет в разделе «Новые книги» парижского журнала «Путь» Флоровский напечатал рецензию на книгу Флоренского «Столп и утверждение Истины»³⁹⁵. В конце рецензии помещена дата «1929. XII. 26». Какому изданию «Столпа» посвящена эта рецензия, не указано. Вероятно, поводом для ее написания послужило фототипическое переиздание «Столпа» в Берлине в 1929 г. Эта рецензия в основном была повторена через 8 лет в соответствующем месте «Путей русского богословия»³⁹⁶. Рецензия нарушала негласное правило эмиграции – не писать о тех, кто остался в России. Рецензия появилась в печати, когда Флоренский по хлопотам доброжелателей вернулся домой из Нижнего Новгорода, куда был выслан, и опасался нового ареста по делу «Политического Центра всесоюзной церковно-монархической организации «Истинное Православие"» (1930–1931), по которому шли многие его друзья и знакомые. На этот раз обошлось вплоть до последнего ареста в 1933 г. «Пути» же вышли в год, когда Флоренского расстреляли. Получается неприглядная картина: палачи готовят телесное уничтожение Флоренского, а Флоровский в то же время пытается уничтожить его духовно. Возможный довод оправдания, что без Флоренского нет полноты истории богословия XX в., отпадает. Ибо этой полноты нет и в помине. Разделы, посвященные началу XX в» скомканы. Здесь В.С. Соловьеву посвящено 8 стр., Религиозно-философским собраниям – 6 стр., Флоренскому – 4,5 стр., В.В. Розанову – 3 стр., H.А. Бердяеву – 1 стр., о. C.Н. Булгакову – 0,5 стр., и т.п. А многим крупным богословам и религиозным мыслителям – ни слова. Получилось что-то неприязненно-клочковатое. Разберем подробнее «инвективы» Флоровского против Флоренского.

«Томление духа». Такое характерное название носит рецензия Флоровского о «Столпе». В этой «осенней книге» Флоровский увидел «всю тоску XIX века», «грусть», «усталость и разочарование», «красоту увядания»³⁹⁷, «осеннюю унылую красоту»³⁹⁸. В то же время Флоровский отмечает: «Тоска странно смешивается с ликованием. Ибо в одном плане мир еще не преображен, но в другом, в своем вечном корне, он божествен»³⁹⁹. По поводу этого «странного» смешения Флоровский заметил: «Здесь несомненная несогласованность»⁴⁰⁰. Но ведь сам Флоровский прекрасно согласовал тоску и ликование Флоренского, указав, что тоску навевает непреображенный мир, а ликование божественный, который Флоренский нашел в Церкви. И что кроме тоски, разочарования, уныния мог вызвать мир накануне мировой войны и революции в России.

Флоровский приводит эпиграф к стихотворению Андрея Белого «Священные дни» (1901), посвященного Флоренскому: «Ибо в те дни будет такая скорбь, какой не было от начала творения, которое сотворил Бог, даже до ныне, и не будет» (Марк.13,19). Стихотворение заканчивается словами: «Священна тоска в эти дни роковые»⁴⁰¹. По Флоровскому, эта тоска свидетельствует о тупиковости пути Флоренского⁴⁰². Конечно, уныние и тоска – грех, но ведь Флоренский не замкнулся в своей тоске, а нашел «ликование» в служении Церкви. Это узрел и Флоровский.

Сомнение. О сомнении в «Столпе» Флоровский писал: «Путь к истине начинается отчаянием, начинается в пирроническом огне. Это – мучительный и безысходный лабиринт, и вдруг где-то неожиданно вспыхивает молния откровения. Остается неясным, о каком пути говорит о. Флоренский... Говорит ли он о трагедии неверующей мысли? Или изображает диалектику христианского созиания?.. Во всяком случае он ставит вопрос так, точно самое важное – убежать и спастись от сомнения. Точно неизбежно для человека идти к Богу через сомнения и разочарования и здесь на земле проходить чрез чистилище и адскую муку...»⁴⁰³. В «Путях» он повторил этот пассаж⁴⁰⁴. Диву даешься очевидному искажению мысли Флоренского. Существо сомнения либо ускользнуло (а оно лежит на поверхности), либо намеренно искажено Флоровским. Кто же отчаивается и кто горит в пирроническом огне в письме «Сомнение», а не в фантазиях по его поводу? Ответ Флоренского однозначен: это – рассудок с его законом тождества. «Безысходный лабиринт» – это потуги рассудка давать абсолютные доказательства. Результат – «какой-то нечленораздельный философский вопль»⁴⁰⁵. Подчеркнем именно «философичность» этого вопля: «Истинным очагом этой огневой агонии является самый центр философа, его «Я», домогающееся не-условного знания»⁴⁰⁶. В итоге путь разума к истине заказан. Возможным остается лишь «тон надежды, но не логическое высказывание надежды»⁴⁰⁷. Надежда толкает к продолжению искания, но уже «необходимо оказаться вне рассудка»⁴⁰⁸. Явно этот путь ни «трагедия неверующей мысли», ни «диалектика христианского сознания». Флоренский говорит о пути рассудочной мысли, ведущей философию в «скептический ад». Был ли этот путь путем самого Флоренского? Опубликованное не дает основания для однозначного здесь ответа. Это и не столь важно, ибо главное, что Флоренский додумал до конца пути рационалистической философии, в том числе и современной ему. Диалектика ли это «христианского сознания» вообще? Нет, конечно. В том же письме Флоренский указывает возможные исходы тотального сомнения: 1) горение в пирроническом огне, переходящее в безумие; 2) безмолвие в «эпохе»; 3) поиск нерассудочных путей к Истине. Последний путь неизбежен для того, кого посетили сомнения. А кого сомнения не посещали (таков был Флоровский в публикуемых письмах), тому этот путь может казаться и непонятным и подозрительным. Хотя ведь и святых на вершине их подвига посещали сомнения. Главное ли для Флоренского «убежать и спастись от сомнения»? Структура «Столпа» убеждает, что это отнюдь не главное. Путь сомнения пройден, и в последующих главах «Столпа» сомнение не принимает участия.

Верно ли, что у Флоренского в лабиринте сомнений «вспыхивает молния откровения»? Это высказывание Флоровского символизирует непонимание и нежелание понять Флоренского. He мил он ему, и читать его нечего, пиши о нем, что на немилующий ум придет. Чтобы найти выход из «скептического ада» Флоренский ведет читателя через различные понимания «истины» и «веры» у разных народов, через понимание истины как «интуиции-дискурсии», как «единой сущности о трех ипостасях» и т.д., подводя к мысли, что преодоление рассудочности и достижение Истины – «самодоказательного Субьекта» – дается лишь «подвигом веры», когда «свою судьбу, свой разум, самую душу всего искания – требование достоверности я вручаю в руки самой Истины. Ради нее я отказываюсь от доказательства»⁴⁰⁹. Способен преодолеть сомнение лишь самодоказательный Субъект-Истина и человеческое Я, в акте веры вручающее себя Самой Истине. Так Я получает не рассудочное, а высшее разумение. По всей видимости, Флоровский описал свои приемы работы: разящие молнии «откровений» и никаких сомнений в своей правоте.

Антиномизм. Если H.А. Бердяев называл антиномизм «самым ценным» у Флоренского ⁴¹⁰, то Флоровский говорит лишь о «интересном учении об антиномиях» ⁴¹¹. Он верно определяет истоки антиномизма Флоренского: «несоизмеримость религиозного опыта и рациональных схем»⁴¹². Но тут же Флоровский ставит, как ему кажется, убийственный для Флоренского вопрос о возможности совмещения антиномизма и софийности, антиномизма и онтологии: «Как возможно, чтобы антиномизм выражал последнюю тайну мысли, если мир создан в Премудрости, в Софии, и есть премудрое откровение Божие...»⁴¹³. Флоровскому кажется, что Флоренский в письме о «Софии» забывает об антиномиях и раскрывает мир «как систему разума»⁴¹⁴. Но ведь у Флоренского нет единственного рассудочного понятия Софии, а некоторое многообразие рассудочных понятий, антиномичных друг другу: «Разумеется, Слово Божие, Богородица, Девство, Церковь, Человечество, как рассудочные понятия, несовместимы друг с другом; но если мы обратимся к соответствующим идеям, то этой несовместимости уже не будет; мало того, предыдущий, – метафизический, – разбор дела показал уже взаимную связь этих идей"⁴¹⁵. Но для рассудка София предстает как антиномический набор понятий. И еще, София у Флоренского антиномически нераздельна и неслиянна со Св. Троицей: «Пронизанная Троичною Любовью, София религиозно, – не рассудочно, – почти сливается со Словом и Духом и Отцом, как с Премудростью и Царством и Родительством Божиим; но рассудочно она есть совсем иное, нежели каждая из этих Ипостасей»⁴¹⁶ . И вся духовная жизнь по природе своей антиномична: «Еще и еще я повторяю и не устану повторять, что христианский аскетизм и безусловная оценка твари, девство и духо-носность, ведение Премудрости Божией и любовь к телу, подвиг и познание абсолютной Истины, удаление от тли и любовь – антиномические стороны одной и той же духовной жизни, так же неразрывно связанные между собой, как парно-противоположные грани правильного десятигранника» ⁴¹⁷. И если можно говорить о «системе» Флоренского, то это «система антиномий». Рассудок не способен достичь Истины, но духовный опыт святых достиг и выразил Ее в «пapa-системе» догматов-антиномий.

Субъективизм. Флоровский полагал, что книга «нарочито и намеренно субъективна»⁴¹⁸. Она пронизана «пафосом интимности»⁴¹⁹, это – «литературная исповедь»⁴²⁰. Флоренский говорит здесь прежде всего о своих переживаниях, «о своем личном опыте»⁴²¹. В этом вроде бы нет греха. Он, по Флоровскому, появляется тогда, когда это субъективное выдается за церковное. Флоренский «субъективен и тогда, когда хочет быть объективным»⁴²². Флоровский видит в «Столпе» обилие цитат и ссылок разного рода. Оспаривать правомерность их использования в качестве аргументов можно, но это требует определенного труда. Но Флоренский заведомо не прав во всем, и чтобы одним махом дезавуировать эту аргументацию, Флоровский прибегает к следующему приемчику: Флоренский якобы сознается, что он «выбирает и подбирает свои ссылки и примеры»⁴²³. Он якобы «никогда не исследует, но только выбирает»⁴²⁴ и умалчивает. А в результате: «Книгу личных избраний он выдает за исповедь соборного опыта»⁴²⁵. И все это без тени аргументации и вопреки словам Флоренского: «Ведь предел моих стремлений – в том, чтобы уяснить себе церковное сознание, и нет ничего более чуждого целям моей работы, как желание изложить «свою» систему. Скажу более решительно: если тут, в работе моей, есть какие-нибудь «мои» взгляды, то – лишь от недомыслия моего, незнания или непонимания»⁴²⁶. Приведя часть этих слов, Бердяев заподозрил Флоренского в «унижении паче гордости»⁴²⁷. Конечно, юношеский максимализм чувствуется в словах Флоренского. Основание этого максимализма – стремление подкрепить все положения «Столпа», даже самые характерные именно для Флоренского, текстами Священного Писания и Предания. Претензия уяснения церковного сознания во всей полноте была бы чрезмерной, «свое» остается у любого богослова, ибо он человек, а не Бог. Но этой претензии нет у Флоренского, он допускает возможность «своего» недомыслия, незнания. Да и есть ли какой-то иной путь в богословии и религиозной философии, кроме пути «личных избраний»? И разве труды самого Флоровского о восточных Отцах Церкви не лежат на том же пути «личных избраний»? Альтернативный путь – полное, а не выборочное, издание или переписывание текстов Св. Писания и Предания. Здесь, конечно, возникают сложные вопросы о репрезентативности и адекватности интерпретации выбранного. Но эти вопросы требуют большого труда, и легче разделаться с ними одним псевдоаргументом.

Истоки субъективности Флоренского лежат, по Флоровскому, в «одиночестве, уединенности»⁴²⁸. Флоренский хочет жить якобы в «эстетичеком затворе»⁴²⁹, для чего уходит в тесную уютную келью. Это, по мнению Флоровского, препятствует соборной церковности Флоренского. По такой логике выходит, что уединенная жизнь монаха в келье препятствует его церковности. Всякий живущий одиноко – субъективист, несоборен и нецерковен. Немилующая логика.

«Пафос интимности» определяет у Флоренского «потребность в личных отношениях»⁴³⁰. Он «ищет исхода в дружбе»⁴³¹. Верно, но и здесь кроется для Флоровского криминал: «...двуединство личной дружбы психологически заменяет для него соборность». Однако в «Столпе» дружба мыслится Флоренским не психологически, а онтологически: дружба – это «созерцание себя через Друга в Боге»⁴³². Ни соборности, ни церковности дружба не заменяет – дружба «составляет последнее слово собственно-человеческой стихии церковности. Структура любой братской общины дружественная: предел дробления общины не «человеческий атом», но «общинная молекула» – пара друзей⁴³³. Среди апостолов была дружба по двое. Более того, Флоренский не мог жить один, физически страдал от одиночества, и жил «церковной дружбой», в рамках которой у него был и Друг, и круг друзей, которые жили «общей жизнью»⁴³⁴. Многие из этих друзей стали священниками, некоторые святыми мучениками. Дружба не заменила им ни соборности, ни церковности. Письма «Дружба» и «Ревность» Флоровский назвал «двусмысленными»⁴³⁵. В истолковании «церковной дружбы» Флоренского Флоровский пошел ниже ее психологического истолкования, опустился до фрейдистского истолкования, которое заподозривает любую мужскую и женскую дружбу.

Стилизаторство, эстетизм. Эти обвинения Флоровский выстраивает вслед за H.А. Бердяевым. «Стилизованный архаизм»⁴³⁶ Флоренского Бердяев полагал носящей «печать пережитого эстетического упадничества» «утонченной эстетической культуры конца XIX и начала XX века»⁴³⁷. Флоренский якобы «александриец, по духу своему близкий не архаической Греции, а позднему эллинистическому миру»⁴³⁸. Для пророка эры творческой свободы нет большего греха как «творческое бессилие», в котором и обвинен Флоренский. Но хоть какой-то позитив Бердяев во Флоренском видит: «Не сомневаюсь в подлинности и значительности религиозных переживаний автора «Столпа и утверждения Истины», но выявление этих переживаний в форме архаического православия есть стилизация»⁴³⁹.

Флоровский во Флоренском видит лишь негатив. Прежде всего он повторяет за Бердяевым обвинение Флоренского в «стилизации православия». Подчеркивая, что это не «православная реставрация»⁴⁴⁰, Флоровский как бы освобождает от Флоренского место для своего «неопатристического синтеза». He здесь ли истоки столь тотального недовольства Флоровского Флоренским? Любопытно здесь отметить, что Бердяев называл Флоренского «охранителем веры отцов»⁴⁴¹.

Энергия статьи Бердяева подействовала на многих, в том числе и на о. Сергия Булгакова⁴⁴². У Булгакова то же обвинение Флоренского в «стилизации православия». По поводу этих обвинений мне приходилось писать в предисловии «Ревностная дружба» к кн.: Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. Томск, 2001. Повторю основное из написанного там. Так ли уж плоха стилизация сама по себе, что может служить «убийственной» характеристикой религиозного мыслителя? M.М. Бахтин полагал характерным для стилизации то, что «слово здесь имеет двоякое направление – и на предмет речи как обычное слово, и на другое слово, на чужую речь»⁴⁴³. Стилизация предполагает существование воспроизводимого стиля, который когда-то имел «прямую и непосредственную осмысленность»⁴⁴⁴. Какой же стиль пытался воспроизвести Флоренский? Он сам не делал из этого тайны. «Свое собственное мировоззрение Флоренский считает соответствующим по складу стилю ХІV–ХV вв. русского средневековья, но предвидит и желает другие построения, соответствующие более глубокому возврату к средневековью»⁴⁴⁵. Мы не беремся обсуждать здесь сложную проблему: осуществил ли Флоренский в своих трудах стилизацию именно такого типа. По всей видимости, не вполне, хотя 6ы потому, что его сочинения насыщены и «прямыми словами» (термин Бахтина). В смысле Бахтина, нельзя ли назвать стилизацией и неопатристический синтез самого Флоровского?

Вслед за Бердяевым Флоровский называл Флоренского «запоздалым александрийцем»⁴⁴⁶. Флоровский имел в виду Александрийскую школу философии (III в. до P.X. – VI в. пo P.X.), где греческая философия причудливо сочеталась с восточными культами и была последним всплеском античной философии. Флоренский с полным правом мог бы назвать себя «александрийцем», но в другом смысле. А именно в смысле Александрийской школы богословия (Ш-V вв.), славную такими богословами, как Ориген и «отец православия» Афанасий Великий. Флоренский писал, что «Столп» «исходит из идей св. Афанасия Великого"⁴⁴⁷. Так хула Бердяева и Флоровского обратилась в хвалу.

Бердяевское обвинение Флоренского в «эстетическом упадничестве» Флоровский дополняет картиной «эстетического соблазна» для всего русского богословия XX в., который последовал за «моралистическим соблазном» XIX в.⁴⁴⁸. He нравится Флоровскому «эстетические кружева» «Столпа»⁴⁴⁹. He нравится эстетизация богословия: «С каким-то беспечным эстетизмом плетет он свой богословский венок»⁴⁵⁰. Возможно, Флоровский остался до конца дней своих «слишком рационалистом» (письмо Флоровского Флоренскому от 16 марта 1911 г.), а потому и не принял ни эстетических, ни мистических устремлений Флоренского. Ну а если эта эстетизация кому-то нравится? Ведь Флоровский, так же как и Флоренский, стремился к преодолению бездушного схоластического богословия. Флоренский пошел здесь путем насыщения «Столпа» стилизацией, эстетизацией, исповедальными мотивами, духовным опытом святых, преизобильным цитированием из самых разных областей и т.п. Кому-то это может нравиться, а кому-то нет – это дело вкуса. Бердяеву это не нравилось с позиций «творческой свободы». И здесь ему вторит Флоровский, но с других позиций: Флоренскому якобы не раскрылся «лик Богочеловека», а потому «еще не открылся творческий путь» ⁴⁵¹. «Творческий путь» самого Флоровского, по крайней мере, в «Путях русского богословия», это не путь созидания (хотя бы в виде обнаружения некоторого позитива), а путь разрушения: пути он препарировал в «беспутья русского богословия». Ну разве это разрушение для последующего созидания: мы старый мир разрушим до основанья, а затем...

Без Христа. В этом направлении спектр обвинений неопределенно широк от «нет христологических глав»⁴⁵² и «образ Богочеловека какою-то неясною тенью теряется на заднем плане»⁴⁵³ до «теодицея строится помимо Христа»⁴⁵⁴. Кстати, в этом Флоровский видит причину того, что в «Столпе» так мало радости⁴⁵⁵. А о проспекте «У водоразделов мысли», помещенном в книге «Мнимости в геометрии» (M., 1922), сказано, что это книга не христианского философа⁴⁵⁶. Выделять или не выделять «христологическую главу» дело автора. А вот теряется ли Христос на заднем плане, рассмотрим на примере теодицеи Флоренского. Центральным вопросом теодицеи является вопрос о свободе. У Флоренского «внутренняя сердцевина» личности – это «основание» во Христе, то есть «безусловное обожение человеческого естества в лице Иисуса Христа»⁴⁵⁷ . Это – «явленная Христом в каждом из нас спасенная точка – начало спасения, – образ Божий, очищенный от перво-родного греха»⁴⁵⁸. Помимо этого есть и «эмпирический характер» личности, который раскрывается в системе чувств, желаний, мыслей, действий. Здесь «нет ничего безусловного, даже – совести»⁴⁵⁹. «Эмпирический характер» способен получить «самостоятельное безсубстанциональное в бытии положение»⁴⁶⁰. Свобода и есть выбор между этими двумя полюсами: «Если сокровище свое Я положило не в своем божественном самотворчестве, прилепилось не к своему образу Божиему во Христе, а к своему эмпирическому содержанию, то есть к условному, ограниченному, конечному и потому – слепому, то оно самим делом ослепило себя, лишило себя свободы своей, поработило себя себе и тем самым предварило Страшный Суд»⁴⁶¹. После этого как-то странно читать, что у Флоренского Логос не освобождает мир, но «заковывает его в закономерность»⁴⁶². Якобы у Флоренского «христианский мир есть мир суровый и жестокий, мир закона и непрерывности»⁴⁶³. У Флоровского получается, что Флоренский подобен Оригену, христианство которого – религия Логоса, а не Христа⁴⁶⁴. Кому охота, пусть разбирается в отношениях Логоса и Христа, но причислить Флоренского к адептам закона и непрерывности – это превосходит все остальные нелепости. Аритмология как раз и была создана Флоренским, чтобы ввести в религиозную философию понятия веры, свободы, подвига, чуда и т.п. He знал и не хотел знать Флоровский Флоренского: вешай всех собак на немилого.

Нецерковность. Флоровский, как и все остальное у Флоренского, заподозрил и его церковность: «В «церковность» Флоренского я как-то не верю, хотя он о ней навязчиво говорит опять и опять»⁴⁶⁵. Флоровский отвечает здесь на возможный вопрос: «Веришь ли ты во Флоренского или не веришь?» Его ответ не совсем тверд: «Как-то не верю». Однако именно в этом «как-то не верю» исток всех поношений Флоренского. «Как-то не верю» и знать о нем ничего не хочу. Раздражает Флоровского даже то, что в книге о Церкви Флоренский «навязчиво» говорит именно о Церкви. А что сказал бы Флоровский, если бы Флоренский в книге о Церкви говорил о Церкви «ненавязчиво»? Сказал бы, что в «Столпе» нет Церкви. Лишь из «как-то неверия» рождаются такие обвинения: «Не вмещает церковно-исторической полноты, он выбирает из нее архаические мотивы»⁴⁶⁶. Неужто кто-то, даже сам Флоровский, может претендовать на «церковно-историческую полноту»? И что же все-таки выбирает Флоренский: «архаические мотивы», «доникейскую эпоху»⁴⁶⁷ или романтиков, Новалиса, Мережковского⁴⁶⁸? Выбранным в «Столпе» можно заполнять страницы. Но главным образом это будет Св. Писание и Предание, творения Св. Отцов, жития святых.

И еще обвинение: «Церковь для него скорее осуществление премирной Премудрости, нежели раскрытие Богочеловечества»⁴⁶⁹. Но надо вовсе не раскрывать «Столп», чтобы не понять, что для Флоренского «осуществление премирной Премудрости» и есть «раскрытие Богочеловечества». Из «как-то неверия» следует и немилующий итог: «Совсем не из православных глубин исходит о. Флоренский. В православном мире он остается чужим»⁴⁷⁰. Из «о. Флоренского» Флоровский «из православных глубин» изготовил такое парадоксальное изделие, как «нецерковный священник».

Вкус к теологуменам. Софиология. Флоровский утверждал, что у Флоренского «больше вкуса» к теологуменам, чем к догматам: «Точно догматы слишком громки для него, и он предпочитает неясный шепот личного мнения...»⁴⁷¹. Однако, даже если это так, то ведь о вкусах не спорят. Для богослова естественио обсуждать в том числе и богословские проблемы, не имеющие сще окончательного догматического решения. Но верно ли определен вкус Флоренского? В «Столпе» теологуменом являегся софиология. Позже другим теологуменом для Флоренского стало учение об Имени Божием. Относительно этих теологуменов Флоренский отнюдь не «шептал», а высказывался вполне определенно и ясно, пытаясь укоренить свое мнение в догматах Церкви. Превалирующая же тематика «Столпа» – традиционные темы догматического и нравственного богословия.

He люба Флоровскому софиология, как теологумен, обсуждаемый Флоренским. Якобы он замкнулся «в кругу софийного имманентизма»⁴⁷² . Якобы Флоренский говорит о Софии «резче и жестче», чем Вл. Соловьев⁴⁷³ . Флоровский считал, что слова Бердяева в отношении символистов – «люди, поверившие в Софию, но не поверившие во Христа» – относятся и к Соловьеву, и к Флоренскому⁴⁷⁴. Получалось, что София как будто подменила Христа у Флоренского. Флоровский видит здесь и «муть эротической прелести»⁴⁷⁵. Отсюда якобы проистекают догматические ошибки Флоренского. Мистика Флоренского «всего менее мистика Христа», скорее – «мистика первозданной тварности, мистика софийной девственности»⁴⁷⁶. Для него в девственности, а не в воскресении «открывается последняя судьба твари»⁴⁷⁷. Флоренский якобы «чает проявления софийных устоев, но не говорит о воскресении»⁴⁷⁸. И даже Церковь для него «скорее осуществление премирной Премудрости, нежели раскрытие Богочеловечества. Якобы София у Флоренского слабо связана со Христом, а больше с Богоматерью: «Высшее откровение Софии (...) не во Христе, а в Богоматери (...) В Приснодеве он видит и чтит прежде всего явление Софии, – более, чем Матерь Божию»⁴⁷⁹.

Что такое «софийный имманентизм», совершенно неясно у Флоровского? Неужто это намек на подмену Христа, Богородицы, Церкви Софией? Таким, как Флоровский, есть ответ в «Столпе»: для их «греховного ума», «ума растленного, то есть рассудка» идеи Христа, Духа, Богородицы, Девства, Церкви, Софии «никак несоединимы в целостный образ»⁴⁸⁰. Такой «растленный ум» способен лишь противопоставлять Софию и воплотившегося и воскресшего Христа, Девство и Воскресение, Христа и Тварь, Софию и Богочеловечество, Христа и Богородицу: «Разумеется, Слово Божие, Богородица, Девство, Церковь, Человечество, как рассудочные понятия, несовместимы друг с другом; но если мы обратимся к соответствующим идеям, то этой несовместимости уже не будет» ⁴⁸¹.

Для «растленного ума» неприемлем антиномизм Флоренского: «Учение о Софии и о софийности творения означает сплошную логичность мира, в котором поэтому невозможны антиномии, по самому заданию. Ибо разум должен быть адекватен и соизмерим бытию»⁴⁸². У Флоренского София – Истинная Премудрость – есть Логос⁴⁸³, и София есть «истинная Тварь или тварь во Истине», являющаяся «предварительно как намек на преображенный, одухотворенный мир, как незримое для других явление горнего в дольнем», и то «лишь в преодолении плотяной рассудочности»⁴⁸⁴. Как отсюда может следовать, что «софийность творения» означает «сплошную логичность мира»? Если София – и Логос и Тварь, то отсюда не следует, что тварь логична. Логос так относится к логичности, как Бог к богатству. Придумал Флоровский своего, удобного для посечения, Флоренского, но не имеющего отношения к неудобному реальному.

Нет истории. Бердяев писал, что Флоренский «не хочет знать религиозного реализма истории»⁴⁸⁵. Бердяеву вторит Флоровский: «Флоренскому понятен динамизм, но непонятна история. Для него непонятно конкретное и творческое историческое время, в котором не только переживается, но и совершается нечто»⁴⁸⁶. В том, что Флоренский не чувствует и не живет в истории, Флоровский видит объяснение субъективизма Флоренского, который подходит к церковному прошлому «не как историк, но как археолог»⁴⁸⁷. Прошлое для Флоренского музей, где он подбирает нужное по личному вкусу⁴⁸⁸. Но ведь Флоренский и стремился узнать вечное во временном, неизменное в текущем. Это стремление верно уловил и сам Флоровский: «Все предание для него единая скрижаль, и эта скрижаль – притча, символ недвижного...»⁴⁸⁹. Эта хула обернулась хвалой.

Отравленные истоки. Говоря об истоках «Столпа», Флоровский лишь полпути проследовал за Бердяевым, который писал о Флоренском: «Он полон греховных склонностей к гностицизму и оккультизму и потому так непримиримо истребляет всякий гностицизм и оккультизм»⁴⁹⁰. Флоровский вторит Бердяеву: «И очень характерно, что в своей работе он точно отступал назад, за христианство, в платонизм и древние религии, или уходил вкось, в учения оккультизма и магию. Об этом он задавал темы студентам для кандидатских сочинений (о К. Дю-Преле, о Дионисе, по русскому фольклору)» ⁴⁹¹. Бердяев мог знать, что Флоренский именно «истребляет всякий гностицизм и оккультизм», поставив эти цели перед журналом «Богословский вестник». А «греховные склонности к гностицизму и оккультизму» лежат на совести Бердяева. Флоровский же представил Флоренского, с одной стороны, ретроградом, вовсе отступившим «за христианство»: адептом древних религий, поклонником Диониса, магом, платоником и неоплатоником (по Ямвлиху). С другой стороны, если хоть какие-то следы христианства есть у Флоренского, то они в духе «двусмысленности III века», «доникейской эпохи»⁴⁹², августинизма и пелагианства⁴⁹³. Логика Флоровского здесь такова: если писал о магии, то ты маг; если писал о Платоне, то ты платоник; если собирался переводить Ямвлиха, то ты неоплатоник; если задал студенту кандидатское сочинение о Дю-Преле, то ты оккультист; а если задал сочинение о русском фольклоре, то ты отступил в древние религии и т.п. Но если Флоренский писал, что «исходит из идей св. Афанасия Великого»⁴⁹⁴, то Флоровский не написал, что Флоренский осуществил неопатриотический синтез на основе идей св. Афанасия. Этот пассаж он приберег для себя. Косая получается логика.

Совсем иной ряд обвинений проистекает из «роковой отравы романтизма»⁴⁹⁵. Флоровский видит во Флоренском «западника, эстетически спасающегося на Востоке»⁴⁹⁶. Якобы Флоренскому ближе и понятнее «романтический трагизм западной культуры»⁴⁹⁷. Флоровский усмотрел у Флоренского даже перепевы Новалиса ⁴⁹⁸. Где и как Флоровский «усмотрел», это остается на его совести, но как этот «романтизм» совместить с «доникейской эпохой», «августинизмом» и подобным, остается загадкой.

Еще одно превращение зрения Флоровского, и истоки «Столпа» он видит в «новом религиозном сознании»: «Корни Флоренского, несомненно, в лоне «Нового религиозного сознания»...»⁴⁹⁹. Якобы в «Столпе» всего резче сказалась «вся двусмысленость и неустойчивость религиозно-философского движения»⁵⁰⁰ и даже перепевы Мережковского⁵⁰¹. Но ведь замысел книги Флоренского состоял в противопоставлении интеллигентскому своеволию и неустойчивости «нового религиозного сознания» Церкви, то есть «Столпа и утверждения Истины». Этот замысел виден и невооруженному взгляду, не видеть его смог лишь «вооруженный» взгляд Флоровского и иже с ним.

Таким образом, все эти отравленные истоки суть либо фантазии Флоровского, либо его весьма туманные и ничем не подтвержденные мнения. Некоторые его сопоставления могли бы разрастись в интересные исследования, например, «Флоренский и романтизм», «Флоренский и «новое религиозное сознание"» и т.п. Но здесь необходимо именно исследование, а не «вооруженный» взгляд.

Через 26 лет инвективы против Флоренского возобновились в письмах Флоровского Ю.П. Иваску (10 писем с 28 мая 1963 г. по 3 июня 1976 г.). При цитировании этих писем здесь использованы ксерокопии, хранящиеся в архиве Amherst Collections Принстонского университета и любезно предоставленные мне проф. A.Е. Климовым. Принципиально нового здесь ничего нет. Снова повторяются обвинения типа «как-то странно обходит Христа»: «Написал книгу о Христианстве, и в ней нет даже коротенькой главы о Христе. И картина получается кривая» (Письмо от 3 июня 1976 г.). Новое в этих обвинениях то, что Флоренский соблазнил в «без-христианство» о. Сергия Булгакова. Якобы Булгаков первые христологические главы «Света Невечернего» (M., 1917) написал до совращения, а последующие «без-христианские» после. А «Агнец Божий» и вовсе написан под влиянием критики Флоровским «Света Невечернего»: «У меня есть основание думать, что в парижские годы Булгаков написал «Агнца Божия» под впечатлением от моей критики самой постановки богословских вопросов»⁵⁰². Позже Флоровский несколько развил эту тему: «Покойный отец Сергий Булгаков посвятил целый том теме Агнец Божий. Начал он все же с периферии – Богородица, Предтеча, Ангелы. В интимном разговоре он сам мне признался, что к Христологии он повернулся под моим влиянием. Однако его Христология меня мало удовлетворяет»⁵⁰³. Непонятно, что же Флоровский вменяет себе в заслугу, если Христология Булгакова его не удовлетворяет. Претензии Флоровского выглядят несколько странно: отбил Булгакова от «без-христианского» Флоренского и направил к неудовлетворительной Христологии.

Вспомнил здесь Флоровский и о своей переписке с Флоренским: «Еще в мои гимназические годы Флоренский меня очень заинтересовал, и я даже вступил с ним в переписку: только последующее чтение «классиков» вывело меня на открытые просторы и рассеяло очарования «стилизованного православия»...»⁵⁰⁴. И еще: «В юности моей Флоренский меня увлекал и даже привлекал: мы обменялись несколькими письмами, и тем временем я стал читать Отцов, и очарование оборвалось»⁵⁰⁵. Все же «увлекало» и «очаровывало» Флоровского именно «стилизованное православие» Флоренского, хотя позже (ради богословской чистоты облика?) он писал о большем интересе к математике, а не к богословию Флоренского: «С Флоренским я был одно время в переписке, и он даже напечатал мою рецензию на книгу о Козлове. Мои юношеские статьи привлекли внимание и Флоренского и Булгакова. Мне было тогда 19 лет! Флоренский звал меня в Москву. По разным причинам это было невозможно. У меня уже тогда был свой путь, довольно извилистый. Математика Флоренского меня интересовала больше, чем его богословие, но и в математике я во многом был склонен идти другим путем» ⁵⁰⁶ Даже и в математике у Флоровского «другой путь», отличный от пути Флоренского. И тут ничего общего! Здесь какое-то описание юношеской влюбленности и разочарования в любимом. Хотя похоже, что отрезвило Флоровского не чтение «классиков» и Отцов, а «Стилизованное православие» Бердяева.

Флоровский дожил до первых публикаций архивных работ Флоренского на Западе.⁵⁰⁷ По поводу этих публикаций Флоровский писал: «Получаете ли Вы «Вестник» P. C. X. Д. и читали ли в последних номерах «Воспоминания» Флоренского? Прочесть стоит. Неясно, когда именно «Воспоминания» эти были написаны. Касаются они только «детства». Издание пока не закончено, и остается неясно, как от «детства» Флоренский перешел к «зрелости», в стиле той эпохи, которую Белый описал в «Начале века«"⁵⁰⁸. Знаменательна здесь солидарность с шаржированным, карикатурным изображением предреволюционной эпохи Андреем Белым. Напрашивается вывод, что и сам Флоровский дал карикатуру на ту же эпоху и на Флоренского. Флоровский солидаризировался даже с Г.В. Плехановым: «В свое время Плеханов зло, но без остроумия и проницательности определил: Евангелие от Декаданса. Он имел в виду, прежде всего, Мережковского, но то же можно сказать и о всем «Ренессансе»"⁵⁰⁹. Специально Флоренский не назван, но явно, по Флоровскому, в «весь Ренессанс» он входит. Как можно писать историю религиозных движений при таком состоянии различающей способности. Рецепт прост: посади всех в общий мешок «весь Ренессанс» и в воду, что и сделали чуть позже большевики – выкормыши того же Плеханова – с теми, кто не убежал за границу. Дожил Флоровский и до вышедшей на Западе книги⁵¹⁰ Его отзыв краток: «Книгу Уделова я пока только бегло просмотрел. Меня он цитирует, очевидно, из вторых рук – в библиографию не включены ни «Пути», ни статья «Томление духа», из Пути»⁵¹¹. Выходит, что единственными недостатками книги являются недочеты цитации и невнесение в библиографию трудов Флоровского. А Фудель, перед тем как привести слова Флоровского «не из православных глубин исходит», писал: «Несомненно, что о. Павел успел за свою короткую среди нас жизнь сделать какой-то шаг в развитии учения о Церкви, хотя именно эту сторону его деятельности как раз не заметили все его критики...» ⁵¹². Возможно, некоторые и не заметили, атакие, как Флоровский, и не хотели замечать.

В этих письмах явственней виден источник вдохновения Флоровского – статья Бердяева «Стилизованное православие». Она для Флоровского – «одна из самых тонких и глубоких статей Бердяева»⁵¹³ – якобы «верно вскрывает двусмысленность Флоренского»⁵¹⁴. Парадоксально, что Флоровский последовал за Бердяевым, который критикует Флоренского за «архаику», отсутствие свободы, «героического начала», «творческого синтеза» и «христианской общественности», с позиций «новой религиозной жизни». У Бердяева «церковность не имеет никаких внешних, формальных признаков и критериев, она есть жизнь в Духе и Красоте»⁵¹⁵. Бердяев в своей рецензии на «Пути» отметил удачные характеристики Победоносцева и Флоренского, указав, что «обе характеристики близки к сделанной мной»⁵¹⁶. Враг моего врага – мой друг, даже если он и мой враг.

В письме от 16 ноября 1968 г. особенно отчетливо проступает общность путей Флоренского и Флоровского в направлении преодоления омертвления богословия в схоластике и поиска святоотеческого синтеза: «В это время мысль Флоренского была смутна. Он протестовал против «мертвой догматики, искал «духовности» , но на путях психологических (...) Синтеза у него не получилось, скорее соблазнительный сплав»⁵¹⁷. Какое-то отчаяние чувствуется в этих словах Флоровского. Голословное обвинение явного «онтологиста» в «психологизме» – от отчаяния противопоставить Флоренскому что-либо существенное. И «онтологизм» у Флоренского «психологизм», и синтез – не синтез, а «соблазнительный сплав». Здесь – как бы намек, что уж у меня-то синтез настоящий, неопатристический. Таким образом, писания Флоровского о Флоренском предстают как борьба с конкурентом.

Еще одним истоком недоброжелательства Флоровского к Флоренскому был характер Флоровского. По рассказам лично его знавших (мне удалось собрать несколько таких рассказов), он был совершенный деспот по отношению к окружающим, но не к себе самому. Нетерпимость к чужому мнению была крайняя. Он всех укорял, обличал. Окружающим было с ним тяжело. Флоровский совершенно замучил Г.П. Федотова. Ю.П. Иваск писал об этом более мягко: «Недолюбливал моего учителя Г.П. Федотова, но относился к нему с уважением»⁵¹⁸. Работая в Богословском институте в Париже, Флоровский скандалил за каждый франк, из-за каждого лишнего часа занятий, выдвигал непомерные требования, по любому поводу писал заявления и т.п. По всей видимости, ему была в какой-то степени свойственна мания преследования. Иваск вспоминал: «Он иногда упоминал о каких-тο вымышленных кознях против него «ваших друзей«"⁵¹⁹. Писания Флоровского о Флоренском есть гремучая смесь «характера» и Бердяева. В результате эти писания имеют лишь отдаленное отношение к реальному Флоренскому.

Сразу после выхода «Путей» появилось несколько рецензий на книгу. Самой значительной была рецензия H.А. Бердяева. Она начинается с знаменитого предложения переназвать книгу: «Книга о. Георгия Флоровского названа неверно, нужно было назвать «Беспутство русского богословия» и даже ввиду широкого захвата книги и «Беспутство русской мысли» или «Беспутство русской духовной культуры»«⁵²⁰. Бердяев обвиняет Флоровского в «византизме» и нелюбви к русскому: «...его книга есть в сущности суд над русской душой. Автор византиец, он не любит русского, ему противно «русское христианство»». Бердяеву пришлось встать на защиту «русского духовного типа»: «Думаю, что русский духовный тип много выше византийского, потому что более человечен». К тому же: «Повторение мыслей греческой и византийской патристики означало бы непонимание самой темы, отрицание этой темы. У человека может быть новый опыт, новые искания, ему могут открыться новые горизонты. Опыт византизма был ограничен». Если воспользоваться термином Бердяева, то Флоровского можно назвать «византийцем», а Флоренского русским человеком ХІV–ХV вв.

Бердяев отмечает страстную субъективность Флоровского. Объективности у него нет и в помине: «"Объективизм» его совсем не обоснован, он просто навязывается как догмат, как признак православия». Бердяев формулирует «парадокс ортодокса»: «Он хочет, чтобы говорил Бог и церковь, а не человек. Но Бог и церковь всегда говорят то, что он говорит. Это безвыходный круг». В книге сквозят «взволнованность и эмоциональность, которые автор так осуждает». Книга пропитана «страхом и ненавистью», в чем автор обвиняет других: «Она продиктована не любовью, а враждой, в ней преобладают отрицательные чувства. Это книга духовной реакции, охватившей души после войны и революции. (...) Это есть реакция против человека и человечности, столь характерная для нашей эпохи, требование внутреннего порядка и успокоенности. Но в самом авторе успокоенности не чувствуется, в нем чувствуется безумное беспокойство об ортодоксальности». А это «безумное беспокойство» об обьективности оборачивается субъективностью.

Бердяев отмечает у Флоровского «соблазн историзма»: попытка вместить христианство в историю, отсутствие чувства конфликта христианства и истории. Морализму Флоровский противопоставляет историзм, то есть исторический позитивизм, «что возможно лишь при полном забвении Евангелия». Но и историзм Флоровского ущербный: в книге нет истории богословской мысли, нет богословской проблематики по существу, «нет чувства истории, исторической динамики». А есть лишь историческая и психологическая атмосфера, а не богословие. Обвинение Флоренского в нахождении «вне истории» обернулось для Флоровского «соблазном историзма».

Бердяев отметил борьбу с романтизмом в качестве пафоса «Путей»: «Реакция против человеческого принимает формы страстной реакции против романтизма». Одной из характерных черт романтизма является идеализация исторического прошлого. «Византизм» Флоровского Бердяев называет романтизмом. Да и весь тон книги романтический: «Сам ο. Г. Флоровский может быть признан романтиком, в нем большая эмоциональность, возбужденность, чувствительность, впечатлительность. Иногда кажется, что в борьбе против романтизма он ведет борьбу против самого себя, это ведь часто бывает». В этом сказалось влияние на Флоровского русского Ренессанса начала века, неблагодарность по отношению к которому он столь ярко выразил: «Такая книга могла быть написана лишь после русского культурного Ренессанса начала XX века, но благодарности в ней нет».

Бердяев сравнивает Флоровского и Флоренского: «Как ни странно, но у ο. Г. Флоровского есть формальное сходство с ο. П. Флоренским, им обоим свойственно нравственное и социальное равнодушие, но у ο. П. Флоренского есть большая духовная чувствительность. Ο. Г. Флоровский, по-видимому, считает нравственную чувствительность и повышенную совестливость утопизмом».

Следущей появилась рецензия М.И. Лот-Бородиной в «Современных записках»⁵²¹ . Она считает, что Флоровский все же обличает «романтизм», тο есть «прелесть», противопоставляя ему православиое «трезвение»⁵²². Споря с Бердяевым, Лот-Бородина утверждает, что у Флоровского «интеллектуальный элемент преобладает над эмоциональным», вплоть до того, что он ближе к рационализму каголического Запада, к томизму, чем к заветам Восточной церкви ⁵²³. Попал Флоровский из огня да в полымя – из романтиков в томисты.

Прот. В.В. Зеньковский в обзоре основных работ по истории русской философии, помещенной во «Введении» к «Истории русской философии»⁵²⁴, отметив несомненные заслуги «Путей» Флоровского, указал на «субъективизм», подпортивший книгу: «Автор – прекрасный знаток русской философии, его характеристики, критические замечания всегда касаются самого существа дела, но книгу очень портят субъективизм в оценках и неуместное чтение «нотаций» различным авторам»⁵²⁵.

В защиту Флоренского против Флоровского в книге «History of Russian Philosophy» (N.Y., 1951) выступил H.O. Лосский, который дал поистине мудрую оценку трудов Флоренского: «Суровые критические замечания и оценки, встречающиеся в замечательной книге о. Георгия Флоровского, обыкновенно содержат в себе, по крайней мере, долю истины, однако в защиту о. Павла Флоренского должно привести следующие соображения. Болезни современной культуры, утрата идеи правового государства, идеи абсолютной ценности всякой личности, идеала свободы духовного творчества обусловлены главным образом тем, что интеллигенция, а вслед за нею и народные массы отошли от христианства и стали безрелигиозными. Главная задача нашего времени состоит в том, чтобы вернуть сначала интеллигенцию, а посредством ее и народные массы к христианству и, следовательно, к христианскому гуманизму. Этой цели могут особенно успешно служить религиозно-философские произведения, написанные в новом, близком к светской литературе стиле, связывающие религиозные проблемы с современною наукою и с метафизическими исследованиями высших, надчеловеческих областей мира. Произведения Флоренского обладают этими достоинствами и потому в высокой степени ценны, каковы бы ни были их недостатки с точки зрения традиционного стиля и содержания православной богословский литературы»⁵²⁶.

Г.П. Федотов говорил Ю.П. Иваску, что он не одобряет нападок Флоровского «на русский дореволюционный Ренессанс»⁵²⁷.

И Ю.П. Иваска поначалу возмутили «Пути» Флоровского: «Во время последней войны, в Риге, я впервые прочел его книгу «Пути русского богословия» и признаюсь: преимущественно возмущался! (...) В «Путях» я увидел какое-то «узкое церковничество». На самом деле о. Георгий никогда не был «церковным обскурантом""⁵²⁸. Возмущался, по всей видимости, не один Иваск. В «правоту» Флоровского Иваск записал лишь нечто самоочевидное: «Он прав: без знания патристики нельзя понять всю европейскую культуру, включая русскую»⁵²⁹ .

В 1981 г. «Пути» были переизданы в Париже издательством YMCA-Press. Предисловие к этому изданию, написанное прот. Иоанном Мейендорфом, было предварительно опубликовано в виде статьи⁵³⁰: Здесь Мейендорф резонно вопрошал: «Если критиковать русское православие во имя «византизма», не следовало бы также подвергнуть критике и сам византизм?»⁵³¹. Здесь же он писал, что консервативный подход Флоровского чужд мракобесию⁵³². Как бы в подтверждение этих слов Мейендорф приводит «титулярий» Флоровского: один из создателей Всемирного Совета Церквей, член его Исполнительного комитета, «голос Православия» в экуменическом движении. После этого от «мракобесия», конечно, ничего не осталось. А от «консерватизма»? В современной России по такому «титулярию» зачисляют не в «консерваторы», а в «обновленцы».

В целом «Пути» оказали вредоносное влияние на отношение к русской православной философии в современной России. Флоровский привил мысль, что не нужно ничего знать, чтобы судить. Клейми и топчи философию – и прослывешь борцом за веру. В своей рецензии на «Пути» Бердяев писал: «Книга разрушает для современных невежественных поколений ложную веру в авторитеты, наивную веру в непогрешимость митрополитов и епископов и в неизменную истинность и абсолютность православия старой дореволюционной России»⁵³³. Добавим, что Флоровский пытался разрушить не только ложные, но и истинные авторитеты. Тот же Бердяев писал: «Даже святых он не пощадил»⁵³⁴. В качестве примера он указал св. Димитрия Ростовского и св. Тихона Задонского. И вот за галлюцинирующим львом бродят очумелые гиены мужского и женского рода.

Публикация: Исследования по истории русской мысли. Ежегодник. 2003. №6. М. 2004. С. 19–51.