(5 голосов: 4.8 из 5)

Оглавление

Глава 20. Литература конца XX столетия

Кажется, всё обрушилось в русской культуре конца века и тысячелетия: литература утратила своё ведущее положение. Тиражи толстых журналов, взлетевшие, было к миллиону, едва держатся возле десяти тысяч.

Прежние властители дум уступили место наглым малограмотным журналистам и дельцам шоу-бизнеса. «Самый читающий народ в мире» упивается низкопробными детективами, любовными романами дурного тона, вздыхает вслед убогой фантазии авторов несчётных «мыльных опер». Молодёжь балдеет на рок-концертах, выпрямляет извилины компьютерными играми, закаляет обновляемую мораль сходящими с голливудского конвейера боевиками, глушит пустоту души наркотиками.

Что это: предвестье близкой окончательной апостасии или предупреждение о необходимости противостать надвигающейся угрозе?

Поддаваться отчаянию никогда не полезно, но должно попытаться хотя бы с краешку осмыслить совершающееся.

1. Важнейшие особенности развития культуры конца XX столетия

Апостасийное сознание (и близкое ему интеллигентское либеральное) по отвержении подлинно духовных ценностей сакрализовало понятие культуры. Культура при этом начинает отождествляться с духовностью. Более того, даже если за религией признаётся право на существование, то она осмысляется как составная часть культуры, как нечто меньшее по отношению ко всеобъемлющему.

В литературоведении это, в частности, приводит к тому, что некоторые исследователи отвергают правомерность сугубо религиозного понимания литературного процесса, утверждая необходимость неких общечеловеческих критериев при оценке творчества любого писателя. Высказывалось мнение, что нельзя ограничивать наследие художника узкими рамками одной религиозной конфессии (имелось в виду Православие). Как будто то, что идёт от человека, может быть шире данного в Откровении; Православие же, несущее в себе полноту Христовой истины, позволяет давать самое широкое истолкование любого явления. Вот это-то для гордыни человеческой и невыносимо признавать.

Всё это накапливалось исподволь в течение долгого времени и привело к кризису в культуре, как и в литературном творчестве, и в науке о литературе. О том верно и точно сказал Б. Н. Тарасов:

«Надо подчеркнуть, что насильственное изъятие христианских ценностей осуществлялось не только в форме церковного грабежа, храмового разорения или нравственного геноцида, но и распространялось в глубь истории, в том числе философской и литературной, которая оказалась надолго пленённой диктатурой “прогрессистской” логики, “освободительных” клише, обрезавших и искажавших полноту и подлинность русской культуры. Вследствие радикального отторжения православных традиций, произвольного усечения и тенденциозного истолкования тысячелетних пластов на передний план общественного внимания длительное время искусственно выводилась и последовательно внедрялась линия отрицания, протеста и насилия, идущая, условно говоря, от Радищева через декабристов к революционным демократам и готовившая методологическую почву для будущей беспамятной авангардистско-большевистской культуры. Недаром последняя, пусть и значительно искажая их, опиралась на деятелей типа Белинского или Герцена, Чернышевского или Писарева, чьи научно-гуманистические теории не совмещались изначально прежде всего с христианскими традициями, разрушали исторические предания и обрывали преемственные связи. В конечном итоге мировоззрение, идеология и практика представителей атеистического (либерально-демократического, революционно-социалистического, анархо-авангардистского) ответвления, достаточно маргинального по отношению к основному, растущему из христианского корня, стволу отечественной культуры, легли в основу той длительной интерпретации, которой подвергались философы и писатели с принципиально иными мировоззрением, идеологией, практикой. В результате произведения Пушкина или Гоголя, Толстого или Достоевского, не говоря уже о чисто религиозных мыслителях, претерпевали однотипную “научную” метаморфозу: в них сокращалось или отодвигалось на задний план христианское ядро, а из искажённого уже тем самым “остатка” извлекались требуемые идеологемы, способные служить “прогрессивному человечеству”»[72].

Вот та подоснова, на которой развивается и кризис современного литературоведения, и сущность его Тарасов сформулировал ясно:

«…Всё явственнее обнаруживается тревожный парадокс, когда и строго научное, и сверхпопулярное литературоведение (за редким исключением) не только не идёт по пути раскрытия содержательности и значительности приведённых оценок, но замыкается в узкой фактологии, дробится в частных проблемах, распыляется в претендующих на оригинальность бездоказательных гипотезах. Иерархическое истолкование высших художественных смыслов творчества …порою подменяется “научной” интерпретацией, отражающей особенности мировоззрения и ценностных представлений исследователя»[73].

Но иерархическое истолкование возможно ведь только при знании подлинной иерархии ценностей, а она содержится единственно в христианстве. Однако в современной общественной мысли активно навязывается либеральная идея отвержения необходимости христианских критериев в оценке любых проявлений бытия — эта же идея распространяется и в сфере науки о литературе. Аргумент прост (прежде уже приходилось говорить о том, но не вредно и повторить): долгое время насаждались марксистские критерии, объявляемые абсолютными, что лишь ограничивало свободу мысли, а в результате они оказались вовсе не абсолютными, и целая область мироосмысления рухнула, обессмыслились плоды многих научных трудов, обнаружились трагедии многих жизней; теперь же предлагается то же самое, с небольшою разницей: прежде ссылались с обязательностью на классиков марксизма, ныне — на Евангелие и Святых Отцов. А итог един.

Возразим. Всё-таки, скажем в который раз, между Христом и Марксом есть же различие? И ошибочно полагать, будто ссылки на Евангелие совершаются по примеру марксистской методологии: как раз наоборот. Достаточно взять любой святоотеческий труд, чтобы убедиться, как последовательно осуществляется автором опора на Писание в каждой высказываемой мысли. Иначе и быть не может: истинность любого суждения должна поверяться Истиною высшего уровня. Это и есть иерархический принцип мышления. Марксизм принял именно эту методологию, и не мог иначе: дьявол — обезьяна Бога. Но разве можно отвергать Божий лик, если дьявол строит рядом свои гримасы? Марксистская методология отброшена, но в православном мышлении сохраняется, как и прежде, опора на Истину.

Марксистское мышление нормативно. Христианское также нормативно. Только нормы у них слишком различны. Отвергая одни, следует сохранять верность другим. Не нормативность дурна сама по себе, а увлечённость дурными же нормами.

Всякий исследователь обязан обрести для себя истинные критерии оценки предмета своего исследования. А таковые — единственно в Православии.

И в литературоведении — исследование должно строиться на основе истин, восходящих к авторитетному для всякого верующего источнику. Этим источником не может быть ничто иное, кроме Священного Писания и Священного Предания Церкви.

Собственно, методология научного православного литературоведения точно определена святителем Тихоном Задонским (хотя смысл его суждения, конечно, значительно шире):

«Что сынам века сего зеркало, тое да будет нам Евангелие и непорочное житие Христово. Они посматривают в зеркала и исправляют тело свое и пороки на лице очищают. …Предложим убо и мы перед душевными нашими очами чистое сие зеркало и посмотрим на тое: сообразно ли наше житие житию Христову?»[74].

Так и в науке: всякую мысль поверять должно, заглядывая в то зеркало: сообразны ли предлагаемые нам идеи истине Христовой?

Какова ценность любой предлагаемой идеи, системы идей, чем поверять их ценность? О. Павел Флоренский о том говорил: «Надлежащую, т.е. единственно содержательную форму этой ценности можно найти, лишь вставив изучаемый феномен внутрь какой-либо строгой монистической системы, правомочной оценивать эту культуру»[75].

Марксизм следовал тому неукоснительно, постоянно держа перед собою своё кривое зеркало. Оттого всё и пошло вкривь и вкось. Так неужто оттого, что та кривизна всё искажала, и не могла не искажать, нам теперь и прямым зеркалом нужно пренебречь? Странная логика.

Всё это выводит нас на некоторые общие проблемы и заставляет определить отношение к культуре с позиции православного мироосмысления*.

* Тезисы к этому разделу составлены совместно с кандидатом богословия протоиереем Максимом Козловым.

Для начала — договоримся о терминах. Ибо можно долго рассуждать о культуре, но прежде лучше разъяснить, что подразумевается под этим словом. Имеется множество определений культуры, не вполне удовлетворительных, ибо не охватывающих понятие в полноте. На уровне обыденного сознания и того хуже: объём понятия сознаётся по номенклатурному принципу, то есть путём перечисления входящих в него составных частей (это и даёт возможность рассматривать религию как именно составную часть культуры). При этом культура нередко отождествляется с искусством, включая и некоторые смежные с ним сферы. В самом деле: когда произносятся термины работники культуры или мастера культуры, то подразумеваются прежде разного рода художники, артисты, писатели, а также музейные и клубные работники. Такое понимание лишь затемняет проблему.

Лучшее определение культуры было выработано в русской религиозной философии начала XX века. Это определение даёт возможность осмыслять понятие предельно полно.

Культура есть система жизненных ценностей человека и общества, которая обнаруживает себя в их творческой деятельности.

Творчество — вот ключевое понятие в культуре. Высший вид творчества, создание человеком новых духовных ценностей в его литургической жизни, духовное возрастание из меры в меру на пути спасения, относится к сфере религиозной и обнимает всё бытие человека.

Но, как и всякий дар Божий в повреждённом грехопадением мире, творчество может быть обужено человеком и даже обращено им во зло. Поэтому культура может существовать и в атеистическом обществе, поэтому культура может быть антидуховной, аморальной, несущей в себе зачатки вырождения и гибели.

Поскольку жизненные ценности человека и общества определяются пониманием смысла жизни, места человека в мире, то есть в конечном итоге верою, то самоочевидною становится зависимость культуры от культа. Всякая культура имеет религиозную основу.

Об этом много писал о.Павел Флоренский, и эта идея религиозного философа должна быть признана бесспорной. Нужно лишь напомнить ту известную истину, что и атеизм является следствием веры особого рода (веры в небытие Бога) и, следовательно, представляет собою несомненную псевдорелигию.

Фундаментом христианской культуры является Божественное Откровение, запечатлённое в Священном Писании.

Не меньшее значение в формировании христианской культуры Православие придаёт Священному Преданию, в его литургическом, учительном и каноническом аспектах, а также святоотеческой мудрости.

Православие отвергает две крайности по отношению к культуре. Оно не приемлет культурного минимализма, то есть умаления роли культуры в жизни православного народа. Но оно также не допускает и культурного максимализма, абсолютизации культуры, превращения её в самодовлеющую ценность. Душевное не может быть поставлено над духовным.

Безкультурие не украшает никого, даже того, кто мнит себя настолько высокодуховным, что уже не нуждается ни в чём земном. Но пока мы в этом мире, мы не можем отказаться ни от пищи для тела, ни для души. Это будет самоубийственно. Проблема в ином: необходима высококачественная пища, не содержащая в себе отравы. Высокая культура потребна человеку и обществу. Один неглупый человек сказал: от того, как танцуют в Большом театре, зависит и то, как кладут камни в стены строящихся домов, и как выпекают хлеб, и как соблюдают расписание железнодорожных поездов. Кажущийся парадокс этот, конечно, не следует понимать слишком буквально — стоит лишь уяснить: культура является сложной системой со взаимосвязанными составными частями, и всё в ней зависит от всего. Низкая культура в одном приведёт и к падению всеобщего уровня организации жизни человека и общества.

Однако когда культура, как бы высока она ни была, попробует оторваться от духовной своей основы, она неизбежно деградирует. Во все времена абсолютизация душевного (при забвении духовного) не может не стать греховной, а следовательно, и губительной для человека.

В мировоззрении церковного человека культура не является конечной целью и высшей ценностью, поскольку земной мир не вечен; в то же время всякая культура является необходимым этапом в духовном развитии человека, но лишь в той степени, в какой она опирается на христианскую веру.

Православие относится с уважением к нехристианским культурам, исторически неоднократно ассимилировало их достижения, прямо не связанные с вероучительными моментами и духовно-молитвенной практикой.

Можно вспомнить при этом, как святитель Василий Великий научал христиан не отвергать то доброе, что можно обрести в языческой культуре. И это во время, когда язычество было ещё живой религией, то есть представляющей угрозу для христианского сознания. Над этим стоит задуматься: христианство никогда не страдало сектантской узостью.

Исходя из того, что Православие проходит своё историческое бытие как сообщество Поместных Автокефальных Церквей, оно постулирует непреходящую значимость национального своеобразия культуры каждого народа.

Православие оценивает состояние культуры по нравственному состоянию человека и общества, а не по материальным проявлениям этой культуры, её внешнему блеску.

Именно поэтому, например, культура Возрождения или «серебряного века» не может быть признана духовным подъёмом, но культурою духовного падения. Заметим, к слову, что именно Возрождение было отмечено несомненной нравственной деградацией тех, кто исповедовал ренессансные ценности.

Признавая как объективную реальность возникающие время от времени и в разных странах кризисы культурного развития, Православие видит выход из создавшегося положения прежде всего в укреплении веры, религиозных устоев народа, а не в исправлении периферийных повреждений в культуре.

Исповедуя, что дух христианской культуры есть дух любви, Православие видит высшее достижение культуры в установлении соборного единства людей, на любви основанного. Это соборное единство — единство многообразия, которое не допускает нивелирования личности, но, напротив, содействует её укреплению и развитию.

В православной культуре антиномически сочетаются дух внутренней свободы человека, понимаемой при этом не как произвол, и дух послушания авторитету Церкви (без слепого следования канону), проистекающего из свободного духовного устремления человека.

Православие отвергает гуманистическое превознесение человека как меры всех вещей и утверждает непреходящую ценность личности в том, что человек сотворён по образу и подобию Божию.

Православие отвергает мирской релятивизм, плюрализм. Оно утверждает, что единая и полная Истина пребывает в личности Христа Спасителя, в учении единой Святой Соборной и Апостольской Церкви.

Культура, с точки зрения православного мировоззрения, есть живая, развивающаяся система, а не застывшая форма. И поэтому формализация и механизация культуры — противоречит христианскому духу и свидетельствует о её вырождении.

Прогресс культуры сознаётся Православием не как количественное умножение её внешних материальных форм, но с точки зрения соответствия культуры её служению «единому на потребу», спасению души человека.

Православие обретает критерий истины не во времени, но в вечности, и именно через осмысление судьбы человека в вечности оценивает всё земное бытие. Именно в этом коренится та проблема противостояния веры и рационального начала, какое навязано культуре секулярным сознанием.

Осмысляя культурное развитие Европы, И. А. Ильин ещё в середине 30‑х годов утверждал, что «в пределах самого христианского человечества… образовался широкий антихристанский фронт, пытающийся создать нехристианскую и противохристианскую культуру»[76]. Этот процесс начался в эпоху Возрождения (то есть с зарождением гуманизма) и становился всё более заметным с ходом времени. В XX веке, по наблюдению Ильина кризис христианской культуры определяется господством сил, «которые сами оторвались от христианства и от религиозности вообще. Эти силы не ищут Божественного, от Божественного не исходят и Его не осуществляют; мало того, ныне они вступили в ожесточённую кровавую борьбу с Божественным началом, с христианскою церковью и вообще со всякою верующею человеческою душою.

Человечество наших дней идёт —

1. Во-первых, за материалистическою наукою, которая, по-видимому, “преуспевает” в своей области именно благодаря тому, что отбросила “гипотезу” Бога и порвала со всякой религией. …

2. Во-вторых, современное человечество идёт за светской, безрелигиозной государственностью, не понимая, что эта государственность оторвалась от своей высшей цели, не служит ей, не видит её, ибо цель эта состоит (всегда состояла и будет состоять) в том, чтобы готовить людей к “прекрасной жизни” (Аристотель), к жизни “по-Божьему” (Блаженный Августин).…

3. В‑третьих, современное человечество влечётся приобретательскими инстинктами и хозяйственными законами, которые властвуют над ним и над которыми оно само не властно потому, что утратило в душе своей живого Бога.…

4. В‑четвёртых, современное человечество предаётся безрелигиозному и безбожному искусству, которое становится праздным развлечением и нервирующим “зрелищем”. <…>

Таковы эти четыре силы, увлекающие современное безрелигиозное человечество»[77].

Всё это лишь усугубилось к началу третьего тысячелетия.

Эстетствующая культурная элита рубежа XX-XXI столетий, тяготеющая в большей своей части либо к примитивному безбожию, либо к разного рода бесовским соблазнам, вынуждена обожествлять культуру, творить из неё кумира ещё и потому, что сфера душевного предполагает как будто неисчерпаемую широту и многообразие идей, воззрений, истин, гипотез, предположений, тогда как на уровне православно-духовном всё вполне определено: границы между истиной и ложью, добром и злом, грехом и праведностью несомненны и отчётливо ясны. Душевное пытается осуществить свое бытие по принципу и — и, духовное же знает только или — или. Душевное пытается послужить и Богу и маммоне, духовное сознаёт невозможность этого (Мф. 6:24). Создаётся обманчивое впечатление, будто на душевном уровне больше свободы, нежели на духовном.

Всё покрывается некоторым беспочвенным оптимизмом, пытающимся опереться на мнимое торжество разума. Вера при этом признаётся за нечто слишком ненадёжное и неопределённое. Именно интеллигенция постоянно поддерживает противостояние разума вере, поддерживает уже в силу того, что вне интеллекта её существование обессмысливается.

Слово интеллигенция постоянно встречается во многих рассуждениях — при этом смысл его часто не просто многозначен, но расплывчат. Многие при его употреблении грешат субъективизмом и излишней эмоциональностью. Нередко ему придают оценочное значение. Необходимо осмыслить это понятие как социально-мировоззренческое и ввести в жёсткие терминологические рамки.

Этимологическая близость слов интеллигенция и интеллект позволяет видеть в интеллигенте всякого, кто усматривает в разуме, абсолютизируя его, основу миропознания и важнейшее начало, выделяющее человека из окружающего мира. Именно интеллигентское сознание породило проблему противостояния разума и веры, при умалении веры. Гордыня разума породила интеллигенцию. Истоки этого прослеживаются достаточно рано, но окончательное формирование интеллигенции как социального понятия сопряжено с эпохой Просвещения. Именно просветительская мысль утвердила разум как средство не только выделенности, но и грядущего всемогущества человека, для чего необходимо лишь просветить ум необходимым позитивным знанием (знание — сила). Для интеллигента — его разум нечто вроде орудия труда, которым он пользуется в своей профессиональной деятельности. Но не совсем верным будет отнесение к интеллигенции всех тех, кто профессионально занимается интеллектуальным трудом и производит интеллектуальные ценности. Круг этих людей шире, чем собственно интеллигенция.

С этой точки зрения совершенно бессмысленным является словосочетание православная интеллигенция (как термин): православный верующий человек сознаёт подчинённое положение разума, его ограниченность. Такое утверждение вызовет у многих несогласие, важная причина которого — в смешении понятий интеллигент и интеллигентность. Под интеллигентностью мы понимаем особый склад характера, особый тип поведения человека, особые душевные свойства его, включающие в себя мягкость, доброту, отсутствие гордыни, ласковость, терпимость, воспитанность и т.п. Ясно, что в этом смысле интеллигентным может быть кто угодно, но не обязательно интеллигент как носитель определённого мировоззрения. Интеллигент может быть и заносчив, и груб, нетерпим и неумён в общении. И православным он быть не может; иначе нам не осмыслить феномен «веховства»: по обыденным меркам веховцы были именно интеллигентами, но и непримиримыми судьями интеллигенции русской. Или другой казус: Чехов — который весьма суров был к интеллигенции. А всё потому что сам интеллигентом не являлся, хотя и был в высшей степени интеллигентным человеком. Интеллигентный человек может быть верующим, интеллигент по определению — никогда. Для тех, кто является подлинно православным верующим и в то же время занимается интеллектуальной профессиональной деятельностью, потребно отыскать какой-то иной определяющий термин.

Однако нередко можно услышать утверждение, что интеллигенция есть специфически русское понятие, что на Западе интеллигенции нет, хотя и имеется интеллектуальная элита. Но зачем вводить многие термины, когда есть один, вполне приемлемый? Просто необходимо осмыслить, чем интеллигенция русская выделяется среди прочих. А выделяется она тем, что воспитана была в православной культуре, вследствие чего соединила с вознесением интеллекта и понятие непременной совестливости по отношению к миру, сострадания к бедам ближнего. Среди первых таких интеллигентов мы должны назвать Радищева. Беда в том, что всё это вполне уживалось либо с полным безбожием, либо, в лучшем случае, с деизмом. Как бы там ни было, совесть в сознании интеллигенции лишается подлинно религиозной основы и, как сознал то Достоевский, может привести к самым безнравственным результатам.

Именно поэтому для русской интеллигенции стало характерным невероятное сочетание внутренней жертвенности и бесовщины. Мы видим это, например, в тот момент, когда человек во имя мыслимого им высшего блага поддаётся соблазну террористического преступления и совершает (жертвуя собою!) тяжкий грех убийства.

Это усугубляет в интеллигентском сознании ту самую двойную мораль, которым грешит всякая либеральная демократия. Поэтому даже те, кто не занимались прямо революционным террором, ему неизбежно сочувствовали.

Причиною было то, что русская интеллигенция находилась в состоянии хронической оппозиции, отчего всегда приветствовала всякое деяние, направленное на разрушение государства. Она не понимала, что рубит сук, на котором сидит (разумом пользовалась плохо), но видела в государстве лишь внешнюю силу, укрепляющую зло. Казалось: стоит устранить эту силу — и воцарится добро. Типичное заблуждение всякого безбожного сознания. И в голову не могло придти, что причины бед бывают и внутренние. Что и народ, за счастье которого они так боролись, может быть в чём-то виновен. Помыслить такое — тягчайший грех для всех тех борцов: народ ведь страдает.

При этом и народ был для интеллигенции чаще всего некоей абстракцией. Этой абстракции сострадали. Но могли и презирать её за «темноту», непросвещённость. Могли сожалеть о народе, погрязшем в религиозной бессмыслице и т.п. И всегда знали лучше всех, что для народа хорошо и что плохо.

Под добром, должно не забывать, интеллигенция всегда подразумевала материальное благополучие. Смысл бытия усматривала в достижении земного счастья. И по сей день так считает.

В советское время усугубилась интеллигентская абсолютизация образованности, что сформировало ту социальную группу, которую Солженицын наименовал образованщиной.

Разумеется, неудовлетворённость части интеллигенции пребыванием на уровне рационального постижения мира заставляет многих искать нечто высшее, но духовный поиск свой они нередко направляют в сферу теософии, рерихианства, разного рода сектантства. А те, кто вступают в Православие, продолжая оставаться интеллигентами, сразу становятся поборниками рационального обновленчества и экуменизма (которые весьма близки друг другу).

Всё это сказано для того, чтобы было ясно, что в данной работе понимается под словом интеллигенция.

Интеллигентский рационализм есть преимущественно торжество той самой мудрости мира сего, которая, будем повторять, есть, по слову Апостола, безумие перед Богом (1Кор. 3:19).

Конкретный пример всегда нагляднее общих рассуждений. Уже давно позитивистская мысль пытается осмыслить образ Христа Спасителя. И русская наука внесла свой вклад: был выпущен труд «Иисус Христос в документах истории» (СПб., 1999). Составитель и комментатор, Б. Г. Деревенский, рассуждая об исторической роли Христа задался вопросом:

«В мировой истории было немало религиозных деятелей, притязавших на тот же титул, на те же функции и на то же к себе отношение даже после своей смерти (“ухода из мира”), но ни один из них ещё не достигал у своих последователей такой полноты выражения в качестве Господа Бога. Ни один не становился столь универсальным символом. Об Исиде, Заратуштре и пророке Мани в своё время рассказывались вещи не менее замечательные, и последователи их находились повсюду, и целые государства обращались в лоно их веры, но где же теперь исекеи и манихеи? Канули в небытие. А Иисус Христос по-прежнему актуален.

В чём тут секрет? В чём уникальность, притягательность этой фигуры? Над раскрытием этой тайны бились и бьются немало умов. Быть может, всё дело в некоторых особенных деталях, на первый взгляд, частностях, мелочах»[78].

Умы будут долго ещё биться — и без толку. Ибо здесь не уровень рассудка, но — веры. Для верующего и вопроса-то нет: те все были человеки либо мифы, Христос же — реальный Богочеловек. И это не «титул» и не «универсальный символ», а именно реальность нашего бытия. Вот объяснение всему. Но рассудок перед этим бессилен. И начинаются всевозможные догадки, гипотезы, псевдонаучные построения, копание в «частностях» и «мелочах»…

Позитивистские умы не могут уяснить себе необходимость восприятия многих истин и понятий именно на уровне веры. Это порождает недоумения, влекущие за собою душевное раздражение и отказ от понимания того, что недоступно рассудку. Любопытно: для многих своего рода пробным камнем стали строки Тютчева «Умом Россию не понять…» Так, профессор Мичиганского университета Теодор Шанин, слывущий большим знатоком России, по поводу этой мысли поэта разразился раздражённой бранью: «Вот это меня больше всего выводит из себя. А чем её понимать, Россию, задницей что ли? Что это за чёрная магия? Заклинания какие-то. Придуманы только для того, чтобы не считать себя дураком. Но если человек дурак, он так прямо и должен сказать: я — дурак. …Россию надо понимать именно умом. Нельзя понять всю Россию, это невозможно. Но это не значит, что надо работать задницей. Надо работать головой. …Тютчева покупать не будем. Обойдёмся встречами с думающими людьми»[79].

Вся эта брань свидетельствует лишь об одном: о подсознательном ощущении своего бессилия постигнуть нечто, уму неподвластное. Для интеллектуала всё одномерно: кроме головы и «задницы» он ничего иного не знает. И сердится на Тютчева. А ведь должен бы знать специалист по России, что Тютчев был одним из умнейших людей нашей страны за всю её историю. Но Тютчев на том уровне пребывал, о каком даже и не подозревают «работающие головой». Он же предвидел прозорливо: не поймёт и не заметит гордый взор иноплеменный того, что постигается верою.

«Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно» (1Кор. 2:14).

Интеллигентский рационализм с самого начала того периода, который стали называть перестройкой, принялся весьма активно насаждать собственные ценности, внедряя их в общественное сознание — и прямо, и исподволь, всеми доступными ему средствами.

Каковы эти ценности?

Важнейшие среди них, а точнее: те, что прежде всего на виду, свобода и права человека.

Гуманизм всегда требовал для человека именно свободы. Но для какого человека? Для человека вообще. Для некоей абстракции. Однако согласно христианской антропологии, повторим это вновь, в человеке действуют два разнонаправленных стремления: к сокровищам небесным, к Горнему, к Богу — и к сокровищам земным, к инфернальному, к дьяволу с его соблазнами. Первое определено присутствием образа Божия в человеке (душа по природе христианка), второе — первородной повреждённостью человеческой природы. Кому же либералы требуют свободы? По истине: не надуманной гармоничной природе человека в руссоистском понимании, а его испорченной грехом натуре. Поскольку гуманистам-либералам понятие первородного греха как бы неведомо, они просто не хотят понимать, сколь опасна может быть безудержная свобода.

Правда, есть и иная сторона проблемы: образ Божий может проявляться в человеке только в условиях несомненной свободы. Человек должен свободно сказать Творцу: да будет воля Твоя. Недаром Святые Отцы учили, что Бог не может (не хочет) спасти человека, если на то нет собственной воли спасаемого.

Но как разделить в человеке доброе и злое, когда так всё смешано в душах? Признать необходимость свободы — и этим неизбежно воспользуется тёмное стремление.

Многим это кажется неразрешимою задачей, и свобода начинает представляться едва ли не абсолютным злом. Даже в сознании иных искренне церковных людей бытуют страх перед свободой и порождаемое этим страхом желание насколько можно больше ограничить свободу, если не устранить её вовсе. (Яркий пример — К. П. Победоносцев или К. Н. Леонтьев.)

Именно так ставил проблему свободы Достоевский в “Великом Инквизиторе”. Вероятно, эта проблема в земной жизни не может быть окончательно разрешена. То есть она решаема в конкретном житии человека, но не в социальном бытии. Но стремиться к её решению всё же необходимо: отыскивая неуловимую грань между подлинной свободой духа и своеволием распадающегося в своём существовании человека.

Ведь под свободою, повторим это, чаще явно и неосознанно подразумевается именно эгоистическое своеволие. У свободы есть свой суррогат — вседозволенность. Но где критерий для их различения? Он прост: внутренняя ответственность личности за все свои деяния, чего вседозволенность никак уж не приемлет. Для вседозволенности собственный корыстный интерес превыше всего. Радетели идеи прав человека абсолютизируют именно права, оставляя вне своего внимания понятие ответственности.

Именно отвержение понятия ответственности позволяют многим отождествлять православную Истину с тоталитарной догмой. С позиции Православия: понимание человеком своей ответственности за свои деяния есть добровольно принятый им на себя долг, но не внешнее принуждение влиться в бездумное стадо. Только одно нужно и важно: чувствовать свою ответственность перед Богом и перед Его творением. Без того ничего доброго не выйдет. С позиции разорванного сознания это, пожалуй, и непостижимо, и представляется посягновением на свободу индивидуума.

Когда-то Достоевский утверждал, что необходимость поставить стремление к Истине над собственными эгоистическими вожделениями составляет русское решение вопроса. Он почерпнул это из сокровищницы народного соборного сознания. Не следует забывать и того, что для Достоевского русское и православное суть одно.

Поэтому подспудным желанием всякого носителя интеллигентского замкнутого эгоистического сознания будет отрицание православной истины. Внутреннее неприятие Бога заставит индивидуума искать Ему замену в россыпи мелких идеек, обилие которых создаёт видимость свободы, то есть благоприятную среду для процветания индивидуалистически замкнутых в себе особей, вольных самоутверждаться каждая на свой манер, ставя удобную для себя истинку в центр собственного мирка. Требуя прежде всего прав для своей идеи, отрицая обязанность следовать Истине высшей, каждый индивид невольно споспешествует разъединению общества, взаимному всеобщему отчуждению. «Всяк за себя, и только за себя, и всякое общение между людьми единственно для себя» (25,84), — Достоевский чутко подметил этот важнейший постулат западнической идеологии ещё в XIX веке. Именно это в расхожем виде и составляет сущность насаждаемой ныне новой культуры.

Для идейного обеспечения этой новой системы ценностей провозглашается как наивысшая среди всех — плюрализм. То есть: каждый прав по-своему, все истины равны, абсолютной нет и быть не должно, ибо это лишь ограничивает свободу индивидуума.

Единому Богу начинает в явном и скрытом виде предпочитаться языческое многобожие.

Посмотрим, например, в какой ряд включается с начала перестройки имя Христа — журналистами, писателями, учёными-социологами и прочими властителями дум: Йоко Оно, Данте, Будда, Чарли Чаплин, Наполеон, Цезарь, Пушкин, Сталин… И всё через запятую: как равновеликие имена. Вдруг Христом нашего времени был возглашён Н. И. Бухарин[80].

В общественной мысли стало заметно то, что обнаружило себя ещё в пору «серебряного века»: полное неразличение добра и зла, отождествление Бога и дьявола. Так, прогрессивнейший в своё время писатель Д. Данин начал одно из моралистических рассуждений таким восклицанием: «Господи или чёрт возьми (что одно и то же)…»[81] А ведь даже в метафорическом смысле то понятия прямо противоположные. Мелочь как будто, да многое в ней сказалось.

Само по себе обилие разнородных идей, наполняющих интеллектуальное пространство общества, не страшно: русское сознание никогда не боялось встречи с любой системой идей. Многочисленные исторические свидетельства доказывают необычайную для Европы веротерпимость на Руси. Но веротерпимость не есть равнодушие к Истине, к собственной вере. Она означает лишь бесстрашную уверенность в своей правоте, обретённую в поиске, в испытаниях веры. Однако отрицание Высшего Начала разрушает иерархию духовных ценностей, отбрасывает всякую иерархию вообще. Исчезает всякая надёжная опора для нравственных начал человека: там, где все истины равноценны, там они все фальшивы, ибо у них нет соотнесённости с Вседержителем.

Интеллигенция всё ищет во всём сложностей, подозревая их существование на душевном уровне, не зная о ясности духовного, не догадываясь, что сложность именно в этой ясности и заключена.

Всё это не может не привести человека к растерянности в хаосе сталкивающихся на одной плоскости идей и мнений, хотя на первых порах сама ситуация не может не привлечь видимостью свободы. Однако рекламируемый плюрализм есть не что иное, как дурной релятивизм — с неизбежностью обрекающий человека и общество на релятивизм нравственный, на размывание границ между добром и злом. Это грозит обществу серьёзными потрясениями. На вопрос «что делать?» последует неизбежный ответ: «делай что хочешь». Вседозволенность же есть отвратительная разновидность духовного рабства. Вседозволенность предполагает и безответственность — то есть полное разрушение личностного начала.

Святитель Тихон Задонский учил:

«Когда-де христиане на свободу позваны и свободу имеют, убо им свободно, что хотят делать? — Никак не в том состоит христианская свобода, чтобы им по воле своей жить и что хотят делать. Сия свобода есть не христианская, но плотская, и не так есть свобода, как работа истая и тяжкая: “яко всяк творяй грех, раб есть греха”, по учению Спасителя (Ин. 8:34). Лишаются таковые христианской свободы, которые плоти своей последуя, “угодие ей творят в похоти” (Рим. 13:14); а вместо того попадаются под тяжкое иго мучителя диавола и греха, и делаются беднейшими пленниками страстей своих, и находятся под клятвою законною, гневом Божиим, и чадами вечныя погибели»[82].

Он же вразумлял:

«Благочестно живущие, хотя в темницах и заключаются и пленяются, духом свободны пребывают. Доколе бо человек веру имеет и подвизается противу плоти, мира, диавола и греха, духовную свободу имеет, хотя телом и порабощается. Хощеши ли убо, христианине, сию преславную свободу иметь, подвизайся всегда противу греха и диавола, врага своего, и будеши свободен»[83].

То есть: подлинная свобода в вере обретается.

Если вдуматься, то все «запрещающие» заповеди («не убий», «не укради», «не прелюбы сотвори» и т.д.) есть заповеди подлинной свободы: не будь зависим от греха, будь свободен.

В вере христианской именно Христос Спаситель освобождает человека от власти греха, как пророчествовал Ангел Господень:

«Родит же Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их» (Мф. 1:21).

Мы вот ныне всё дивимся пророческому дару Достоевского: как он смог так провидчески указать на неизбежность наших бед. (Причина проста: писатель по-православному мыслил.) Но это мы задним числом дивимся. В своё время как только ни шельмовали те пророчества! Так не уподобимся же умникам, самоуверенная глухота которых также стала одною из причин совершившегося. Вникнем в слово Достоевского, отбросив всю наносную спесь, корыстные вожделения, все вбитые стереотипы «нового мышления»:

«В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода — лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтобы всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведёт лишь к рабству вашему. Вот почему чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обеспечение: “Есть деньги, стало быть, могу делать всё, что угодно; есть деньги — стало быть, не погибну и не пойду просить помощи, а не просить ни у кого помощи есть высшая свобода”. А между тем это в сущности не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег» (25,62).

Однажды некий телеведущий обратился к собравшимся в студии: “Приветствую единственно свободных людей этой страны: бизнесменов, предпринимателей, банкиров!” Вот уровень современного сознания.

Святитель Филарет Московский мудро заметил однажды: «Наблюдение над людьми и над обществом показывает, что люди, более попустившие себя во внутреннее рабство — в рабство грехам, страстям, порокам — чаще других являются ревнителями внешней свободы, в обществе человеческом под законами и властью… В ком чувственность, страсть, порок уже получили преобладание, тот по отдалении преград, противопоставляемых порочным действиям законом и властью, конечно, неудержимее прежнего предаётся удовлетворению страстей и внешней свободой воспользуется только для того, чтобы глубже погрузиться во внутреннее рабство»[84].

Это стало особенно заметно в конце XX века, когда за «свободу» особенно рьяно борются разного рода извращенцы.

В системе нравственного релятивизма — «всё позволено». А следовательно, заводить речь о какой-либо ответственности индивида — безсмысленно. Такая «свобода» ведёт к разрушению личностного начала, ибо существенной чертой личности является именно ответственность. Вместо личности всё более решительно заявляет о себе индивидуалистическое сознание. Оно, окончательно утратив ориентиры в хаосе равнозначных, но разноречивых идеек, начинает ещё более дробиться, рваться, раскалываться, окончательно утрачивает способность охватить любую идею, любую проблему в целостности, в неделимом многообразии. Пространство любой проблемы для такого сознания становится неохватным, проблема — неразрешимой. Всё начинает представляться абсолютно абсурдным. Но гордыня ума не позволяет ему признать своё бессилие — и абсурд возводится в ранг истины.

В стихии и хаосе отвержения иерархии ценностей, утверждённых на Божественном авторитете, любая истинка может на какое-то время занять положение абсолюта. Фальшь этого ложного абсолюта всё-таки когда-нибудь да начинает сознаваться, но на смену ему приходит же другая ложь. Это становится содержанием постперестроечной эпохи. Истина заслоняется претендующим на абсолютную самореализацию эгоистическим началом.

Ныне постоянно говорят о двойных стандартах, которыми пользуется свободолюбивая демократия. А в плюралистической системе иного и быть не может, вспомним: «У них два веса, два мерила, // Двоякий взгляд, двоякий суд…» Им единственная истина ненавистна. Промелькнуло как-то в печати сообщение: в некоей американской школе отменили изучение основ христианства, поскольку Христос был не достаточно демократичным. Христос их не устраивает — и Христа под своё убогое понимание начали переиначивать, кощунственно примысливая Ему всякую небыль, — всякие Скорцезе и Сарамаги.

Дробное мышление исхитрилось разглядеть в неохватном для него пространстве многобразных жизненных форм и стремлений — единственный непреложный для себя принцип: тягу к удовольствию (в широком понимании: одних влечёт изысканная еда, других — неограниченная власть при полнейшем бытовом аскетизме), к наслаждению; эта тяга превратилась в абсолют, в главный интерес жизни, в смысл существования. И такое осмысление жизни втягивает сознание в порочную систему безблагодатного бытия, высшие же, надличностные ценности в этой системе беспощадно отрицаются, объявляются «мифом». Конечно, отвергать что бы то ни было никому не возбраняется, но вдуматься в последствия такого отвержения было бы не худо.

«Отрицание сверхличного содержания жизни оказывается отрицанием личности. Личность существует только в том случае, если существует сверхличное, иначе она растворяется в том, что ниже её»[85], — писал Бердяев. Обособление личности ведёт с неизбежностью к её уничтожению. Противопоставление себя со своими интересами всему окружающему пространству есть самоуничтожение личности.

Почему?

Самообособлеиие индивидуальности заставляет её отыскивать способы самоутверждения, и ничего не найдёт она удобнее для себя, как следование всё тому же первородному соблазну — стать как боги. Но ведь всё земное зло есть не более чем следствие этого соблазна сознания. Зло начинается там, где человек, замыкаясь в собственной гордыне, уподобляет себя божеству. Усиление таких настроений можно отметить именно в период перестройки. Вот одно из рассуждений, взятое из потока перестроечной прессы: «Бог, если он существует, равноценен человеку. А не выше»[86]. Или из телевизионного выступления, отмеченного одобрительно газетой: «Всё должно быть подчинено человеку — и общество, и церковь, и Бог…»[87]

«Наука отменила Второе Пришествие и Страшный Суд»[88], — откликается одна из центральных газет на известие о научных изысканиях последнего времени.

Цитировать подобное можно долго. Чутко улавливающий общественную потребность, Евтушенко сочинил на эту тему такие корявые строки:

И будет мир — зелёный, добрый, парковый,
где будет жизнь — простое чудо всех,
и в нём одна религия и партия,
её простое имя — человек[89].

Как последовательный гуманист-антропоцентрик Евтушенко — и в том он выразил многих — сознаёт Бога Сына в человеческих категориях: «Если бы партийные власти не запретили мне сыграть роль Христа в фильме Пьера Паоло Пазолини “Евангелие от Матфея”, то мой Христос наверняка был бы похож на Тиля Уленшпигеля»[90]. Принижать Бога до уровня сомнительного литературного персонажа…

Зауряднейший гуманизм переходит в наступление. Не оттого ли всё изобильнее злом становится жизнь в начале XXI столетия?

В системе гуманизма человек (повторимся) себя и своё понимание мира делает критерием оценки всех явлений этого мира, и даже Божественного Откровения. Доходит до курьёзов. Писатель В. Николаев приводит любопытные примеры:

«И вот что заявляет мне высокопоставленное лицо: «Я внимательно изучил Евангелие… И ничего особенного там не нашёл». Другой подобный в беседе сказал: «Надо ещё проверить, как соответствует Евангелие законам РФ». Вот так. Ни больше ни меньше»[91].

Поверять Благую Весть людскими законами… Забавное поползновение гуманизма. И в гордыне погрязшему человеку даже в голову не придёт, что «ничего особенного» не нашёл он у Христа просто потому, что не дорос до Христа.

Скажет кто-то: «С чиновника что взять!» Но вот представительница интеллектуально-творческой элиты, писательница Л. Улицкая, ничтоже сумняся изрекшая:

«У меня вообще в последние годы с апостолом Павлом отношения очень испортились. Он говорил много вещей для меня неприемлемых. Я бы даже сказала, простите, глупостей»[92].

Для меня неприемлемо — стало быть, глупо.

Но если Бога нет либо Он занимает подчинённое по отношению к человеку положение, то в человеке невозможно искать образа и подобия Божия, человек оказывается в бездуховном вакууме — и обречён.

«Остаётся вечной истиной, что человек в том лишь случае сохраняет свою высшую ценность, свою свободу и независимость от власти природы и общества, если есть Бог и Богочеловечество», — писал Бердяев, добавляя недвусмысленно: «Это тема русской мысли»[93].

«И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32).

К началу XXI века русская мысль пытается эту тему сменить на иную: властители дум, идеологи, среди которых немало и писателей, произвели на свет концепцию «нового мышления» — важнейший принцип его был неприкрыто сформулирован в официальном ответе на известное письмо Н. Андреевой, которая пыталась отстоять основы уходящей идеологии. Вот этот принцип:

«…нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. Именно это <…> и есть исходный, первый, кардинальнейший принцип нового мышления»[94].

Порою эту мысль пытаются отнести лишь к «святости» коммунистических идей. Опасное заблуждение: забывается, что рассудок всегда из частных суждений выводит общую закономерность, a oнa распространяется уже на все явления.

Общество, пытающееся основать своё благополучие на столь откровенном постулате, обречено. «Ничего святого» с неизбежностью порождает «всё позволено». Это не может не отозваться, помимо всего прочего, разгулом преступности — уголовной, экономической, политической, организованной, стихийной, обдуманной и бездумной. Что сдержит человека, если — ничего святого? Достоевский о том прямо сказал: «Коли нет ничего святого, то можно делать всякую мерзость» (25,237). Реальная жизнь подтверждает худшие опасения.

И писатели, русские писатели, принялись предлагать народу новые ценности. Один из них, вовремя примкнувший к прогрессу А. Ананьев, возгласил: «Наполнятся прилавки, начнут наполняться души»[95]. Желудки — да, но не души же… Другой писатель, искренне уважаемый всеми А. Дудинцев, вторил почти в унисон: «…в обществе существует какая-то инертная масса, к которой нам ещё предстоит подобрать ключи. Я полагаю, что такими качественными ключами будет дешёвая качественная колбаса, обилие хороших свежих овощей, недорогая одежда, а для молодёжи — достаточное количество модного тряпья»[96] .

До чего же докатилась отечественная литература, если русский писатель не видит разницы между душою и желудком, а ключом к человеку называет дешёвую колбасу и модное тряпьё!

И ведь давно уже отвечено на все подобные заблуждения — писателем поистине русским. Вспомним один из диалогов в романе Достоевского «Подросток» между главным героем и отцом его:

« — Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? …Ну, в чём же великая мысль?

— Ну, обратить камни в хлебы — вот великая мысль.

— Самая великая? Нет, взаправду, вы указали целый путь; скажите же: самая великая?

— Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная, а только в данный момент великая: наестся человек и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: “ну вот я наелся, а теперь что делать?” Вопрос остаётся вековечно открытым» (13,173).

«Великая, но второстепенная» — поразительно! И после этого оказывается возможным говорить о прилавках и о тряпье?

Не оттого ли и утрачивает литература своё прежнее значение? Впрочем, есть писатели, которые и рады тому. В такой радости — бессознательное чувство облегчения от тягостной повинности: быть властителями дум. Власть есть прежде всего ответственность. Конечно, само положение властителя дум становится питающею основою для терзающего душу любоначалия (Пушкин это остро ощутил), но, кажется, нынешних литераторов эта мысль посетить не может, да и не боятся они греха вообще. Забывается также: человек всё равно будет искать для себя авторитетное мнение на стороне — и находит таковое у неумных и невежественных журналистов, политиков, даже у спортсменов. И выходит: отказ от ведущего положения литературы, радость от того, что утрачено оно, — лишь усугубляет бедственное положение общества. Конечно, и вести надобно умеючи. Те, кто радуется падению роли литературы, обнаруживают лишь свою неспособность к водительству.

Теперь — способность превратить потребительские стремления в цель жизни стала отождествляться с истинной свободой. И опять никуда нам без Достоевского:

«Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же мы видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: “Имееешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай” — вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных — зависть и убийство… Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояние, передаёт по воздуху мысли. Увы, не верьте такому единению людей! Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием, чтобы утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не могут утолить её. У тех, которые небогаты, то же самое видим, а у бедных неутоление потребностей и зависть пока заглушается пьянством. Но скоро вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут. Спрашиваю я вас: свободен ли такой человек?» (14,284–285).

Как будто в конце XX века сказано, а не за сто двадцать лет до того. Ну, может быть, только вместо экипажей теперь «шестисотые мерседесы».

Потребительские вожделения, насаждаемые как абсолютная ценность, как двигатель прогресса, как альфа и омега всей земной премудрости, — гибельны для человека.

Один из признанных идеологов нового мышления, писатель и учёный-экономист Н. Шмелёв вывел экономически-этический закон: что экономически эффективно, то нравственно — и наоборот. Попросту: что выгодно, то и хорошо. Это «закон Шмелёва» с неизбежностью повлёк усиление многократного чёрствого прагматического эгоизма в обществе.

Впрочем, в том нет ничего нового, и даже специфически перестроечного: это этика старого доброго разумного эгоизма, спародированная Достоевским в благоглупостях Лебезятникова. Жёсткие прагматики всегда заводят ведомых в заведомые тупики, но это обнаруживается после, прозрение наступает поздно, а вначале зрение помутняется тенью выгоды. Правда, Шмелёв вместо грубой выгоды поставил в свой закон экономическую эффективность, но так на то он и доктор наук.

А ещё (одно уж к одному) нравственность поверяли выгодой, к примеру, и Ленин, и Троцкий, и Сталин — соответствующие места до дыр зацитированы. Только у них выгода выступала под псевдонимом «классовые интересы»

Вот одно из рассуждений Ленина (на III съезде комсомола):

«Мне уже случалось указывать в большевистской печати, что правильным доводом против смертной казни можно признать только её применение к массам трудящихся со стороны эксплуататоров в интересах охраны эксплуатации. Без смертной казни по отношению к эксплуататорам (т.е. помещикам и капиталистам) едва ли обойдётся какое ни на есть революционное правительство»[97].

Весьма откровенно. Всё допустимо, когда выгодно. Всё та же мораль дикаря. Ныне это называют моралью двойных стандартов, и ею успешно пользуются западные демократические правительства — факт общеизвестный и общепризнанный. Демократия и Ленин — близнецы-братья? Или все демократы — тайные марксисты? Не без того.

И всё это возможно при одном условии: когда ничего святого. А в ответ прокричал на всю страну четырнадцатилетний школьник: «Мы будем проклинать теперешнее время так же, как вы теперь Сталина… Я никем не хочу быть. Я вообще ничего не хочу. Люди!!! Вы всё сетуете, что пусто в магазинах. А кто-нибудь из вас побеспокоился: почему пусто в человеческих душах?»[98]. Да не услышал никто.

«Движения социально революционные могут оказаться духовно реакционными», — справедливо заметил Бердяев, а нам бы задуматься: только ли с событиями прошлого эти слова соотносимы.

Закосневший в гордыне больной просветительский рассудок не в состоянии отречься от своих апостасийных заблуждений, и человек всё пытается опереться, как всегда, на интеллект и на давно обнаруживший свою несостоятельность гуманизм. После многих социальных, нравственных, экономических, политических потрясений — наша интеллигенция твердит всё одно. Возьмём первые подвернувшиеся под руку примеры из прессы конца века и тысячелетия.

«Христианство изгнало человека из центра мироздания, унизив его обязательством поклоняться им же сочинённым сказкам. Оно поставило человека на колени перед распятием и принудило говорить слова, не делающие чести разуму. …От полной деградации интеллекта и духа Европу спасло Возрождение идей гуманизма, которые, увы, до сих пор не нашли путей к душе и сознанию рядового русского (и вообще — “бывшего советского”) человека. Поэтому если и есть что-то, в чём наше общество нуждается более всего, так это в приобщении к идеалам и ценностям гуманизма. А они непрерывно совершенствуются и с каждым десятилетием становятся всё более значимым и влиятельным фактором бытия всего мирового сообщества»[99], — утверждает доктор физико-математических наук Г. Гивишвили, и его невежество в гуманитарных вопросах не мешает ему быть столь безапелляционным.

Напомним несколько банальных истин. Человек никогда ни в одной религии или философской системе не стоял в центре мироздания, как раз христианство и поставило его на небывалую прежде высоту, указавши его назначение — в соработничестве Богу. Ренессанс не воз-родил, а породил идеи гуманизма, то есть идеологию безбожия, и то, что это безбожие пока, по свидетельству автора, не нашло путей к душе и сознанию русского человека, есть свидетельство душевного иммунитета нашего к сатанинской заразе. С чем должно согласиться, так это с утверждением: богоотступничество с каждым десятилетием всё заметнее влияет на судьбы мира. Недаром порождена была концепция постхристианской эпохи в истории человечества.

Вере всё активнее противопоставляется интеллект. Академик В. Шабалин, учёный-геронтолог, утверждает: «Сейчас развитие живой материи переходит на новый этап — этап интеллектуальной эволюции. Разум активно вмешивается в происходящее и диктует свою волю. Это уже не программа, которая создавалась природой (или некой Высшей силой — кто как понимает), а путь, который выбирается интеллектом»[100]. Человеческий интеллект определяет судьбы мироздания? Нет, это не наука, но несомненная попытка создания нового религиозного мышления. Тут своего рода интеллектуальный пантеизм. Под давнее пантеистическое заблуждение теперь подводится «научная база»: например, объявляется некое не вполне внятное информационное поле высшею и направляющею субстанцией мироздания.

Однако: есть же и интеллигенция, пришедшая в Церковь. Не все же безбожники-гуманисты. Но и здесь своя боль: обуянная всё тою же интеллектуальной гордынею, немалая часть интеллигенции, имея о Православии собственные представления, расходящиеся с церковными, пытается отвергнуть двухтысячелетний опыт Церкви, навязывая ей свои рассудочные соображения о том, как должно организовывать её жизнь.

Церковное предание нередко отвергается: какие Святые Отцы? какие Вселенские Соборы? ничего не нужно, мы сами знаем, что и как следует делать и понимать. Подобные идеи проникают и в среду духовенства. Вернее: объявляются носители подобных идей, внедрившиеся в круг священнослужителей. Яркий пример — заштатный игумен Иннокентий (Павлов), прямо заявивший в радиоэфире:

«…Дело всё в том, что Вселенский Собор — он тоже состоит в общем-то из людей с определёнными воззрениями, действует в силу определённой политической конъюнктуры, определённой исторической интриги»[101].

Для православного верующего — определения Вселенских Соборов богодухновенны. Но с позиции мудрости мира сего они есть лишь случайный результат той или иной политической интриги. Такое понимание размывает основы самого бытия Церкви, обессмысливает догматическое учение, обрекает Церковь на распадение. С этой точки зрения вполне логично, если время от времени люди, подобные игумену Иннокентию, будут собираться и в силу определённой политической конъюнктуры устанавливать новые духовные истины, правила церковной жизни. Собственно, это именуется обновленчеством, и оно уже всё откровеннее обнаруживает себя в недрах Русской Православной Церкви.

Насколько своеобразно понимание церковности в обновленческой среде, свидетельствует такой случай: в конце 1999 года группа так называемых «кочетковцев» (самого заметного течения в современном обновленчестве) обратилась в одну из правозащитных организаций с жалобой на священника, не допустившего этих людей к причастию за несомненное несоблюдение литургических установлений для причастников. Возмущённые утверждали: нарушаются их гражданские права. То есть: Божие и кесарево в сознании этих людей не различается совершенно, и: они, не понимая, что церковные таинства не могут регулироваться гражданскими юридическими нормами, требуют для себя особых прав, но никак не сознают: у них есть и некоторые обязанности, без соблюдения которых они не могут претендовать и на «права».

Это вообще свойство едва ли не всех правозащитников: не хотят и слышать об обязанности и об ответственности своей за собственные деяния.

Так даёт о себе знать примитивное потребительское сознание, всё более диктующее свою волю миру.

Потребительское сознание среди высших жизненных ценностей признаёт тягу к удовольствиям при одновременном душевном комфорте. Именно для этого необходима эластичная нравственность, тот полный самодовольства этический плюрализм, которые И. В. Киреевский разглядел ещё в середине XIX века как важнейшую особенность западного менталитета. Вспомним:

«Западный (человек), говоря вообще, почти всегда доволен своим нравственным состоянием, почти каждый из европейцев всегда готов, с гордостью ударяя себя по сердцу, говорить себе и другим, что совесть его вполне спокойна, что он совершенно чист перед Богом и людьми, что он одного только просит у Бога, чтобы другие люди все были на него похожи. Если же случится, что самые наружные действия его придут в противоречие с общепринятыми понятиями о нравственности, он выдумает себе особую, оригинальную систему нравственности, вследствие которой его совесть опять успокаивается. Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки и, чем выше восходит по лестнице нравственного развития, тем более требует от себя и потому тем менее бывает доволен собою. При уклонениях от истинного пути он не ищет обмануть себя каким-нибудь хитрым рассуждением, придавая вид правильности своему внутреннему заблуждению, но даже в самые страстные минуты увлечения всегда готов сознать его нравственную незаконность»[102].

Вот ещё одно повторение всё той же притчи о мытаре и фарисее (Лк. 18:10-14).

Ясно, что для душевного комфорта потребно именно отсутствие единых непреложных и истинных критериев добра и зла. И если Бог есть, то уже не всё позволено. Поэтому требуется отринуть Истину, и даже в Церкви расшатать прежние установления, насадив в церковной жизни вожделенный плюрализм.

Западные конфессии к тому движутся бодро, начиная освящать даже явные, осуждаемые Писанием извращения (например, гомосексуализм). И Россию к тому склоняют навязчиво — в светской жизни весьма успешно.

Нетрудно заметить, что релятивистская раздробленность жизнеосмысления стремится отринуть прежде всего русскую национальную традицию, разрушить своеобразие русского склада ума, ибо он-то держится как раз за непреложность в определении добра и зла. Поэтому, даже не зная реальности, можно было бы заранее сделать простой логический вывод, что носители раздробленного плюралистического мышления должны непременно исповедовать в большинстве своём последовательный космополитизм. Так оно и есть в действительности. Космополитический способ мышления выворачивает всё наизнанку, ставит с ног на голову, утверждает: национальное самосознание, пусть даже самое истинное и благое, отстаивает всё же некоторую обособленность народа, и, следовательно, именно космополитизм, с его ориентацией на общечеловеческие ценности содействует объединению человечества.

Противники идеи национального самосознания также нередко опираются на известное утверждение апостола Павла:

«Здесь нет различия между Иудеем и Еллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех призывающих Его» (Рим. 10:12). На основании этого отвергается понятие нации в христианстве.

Однако Апостол, говоря об Иудеях и Еллинах, имел в виду не национальные, а религиозные понятия: Иудеи здесь — приверженцы ветхозаветной веры, Еллины — язычники. В христианстве эти прежние различия уже несущественны. О том же Апостол сказал в ином месте:

«Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3:27-28).

Очевидно, что Апостол вовсе не отменяет ни социальных, ни биологических различий между людьми, но говорит о всеобщем единстве во Христе. Так что ссылки на Апостола ради подтверждения космополитических пристрастий суть результат либо недомыслия, либо недобросовестности.

Укрепление национального самосознания укрепляет личностное начало в человеке. Связь этих двух понятий — нации и личности — уже не раз была отмечена прежде, о том пророчески говорил Достоевский, определявший нацию именно как народную личность. Поэтому космополитизм, отрицающий нацию, направлен на разрушение личностного начала вообще, на обеднение жизни и тем — на разъединение людей: ибо в безликом стаде подлинного единства быть не может.

Общечеловеческие ценности, к которым апеллируют носители космополитического мышления, на деле есть пустая абстракция. Об этом ещё в 1856 году писал один из крупнейших столпов славянофильства К. С. Аксаков:

«Общечеловеческое само по себе не существует; оно существует в личном разумении отдельного человека. Чтобы понять общечеловеческое, нужно быть собою, надо иметь своё мнение, надо мыслить самому. Но что же поймёт тот, кто своего мнения не имеет, а живёт чужими мнениями? Что же сделает, что придумает он сам? Ничего: за него думают другие; а он живёт под умственным авторитетом других и сам ничего не может сделать для общего дела. Только самостоятельные умы служат великому делу человеческой мысли. Скажите, спрашиваю я наконец: хорошо ли, если человек не имеет своего мнения?»[103]

Для кого-то хорошо. И не просто хорошо, а весьма желательно.

Вслед за К. Аксаковым ту же мысль несколькими годами спустя развивал Достоевский, отвечая «теоретикам» западнического толка:

«…Из всего человечества, из всех народов теоретики хотят сделать нечто весьма безличное, которое во всех бы странах земного шара, при всех различных климатических и исторических условиях, оставалось бы одним и тем же… Задача тут, как видно, широкая, и цель высокая… Жаль только, что не в широте задачи и высоте цели тут дело. Нам бы сильно хотелось, если бы кто-нибудь из этого рода теоретиков решил бы следующие вопросы: точно ли выиграет много человечество, когда каждый народ будет представлять из себя какой-то стёртый грош, и какая именно будет оттого польза? Пусть кто-нибудь из теоретиков укажет нам тот общечеловеческий идеал, который выработать из себя должна каждая личность. Целое человечество ещё не выработало такого идеала, потому что образование, собственно, только в какой-нибудь двадцатой доле человечества. А если тот общечеловеческий идеал, который у них есть, выработан одним только Западом, то можно ли назвать его настолько совершенным, что решительно всякий другой народ должен отказаться от попыток принести что-нибудь от себя в дело выработки совершенного человеческого идеала и ограничиться только пассивным усвоением себе идеала по западным книжкам? Нет, тогда только человечество и будет жить полною жизнью, когда всякий народ разовьётся на своих началах и принесёт от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону. Может быть, тогда только и можно будет мечтать нам о полном общечеловеческом идеале» (20,6–7).

Уже в наше время А. Солженицын сказал точно: «Нации — богатство человечества». Но то богатство не всем по нутру. Особенно не по нутру самобытность русского самосознания. Почему?

Потому что оно православное. Для нового же мышления — «ничего святого».

Русский народ был духовно воспитан Православием. «…Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер. В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколь пагубно в землях римско-католических», — эта глубокая мысль Пушкина всё разъясняет и в идейной борьбе конца XX столетия. Ещё раз скажем, что противоборство славянофильства и западничества есть перенесение на социальную, политическую, идеологическую, культурную почву противостояния Православия и западных конфессий. Для русского православного сознания — те тождественны с отступлением от Истины, что всегда пагубно.

Можно не принимать, разумеется, идеалов русского национального самосознания. Но для того нужно отвергнуть истинность Православия. Или хотя бы свести его до уровня одной из многих необязательных идей в рамках абсолютизированного плюрализма. И совершить такое нужно не где-то, а среди народа, который исторически сознаёт себя главным оплотом Православия в мире. А для того нужно прежде всего разрушить национальное самосознание народа. Тут своего рода замкнутый круг. Разорвать его — все усилия направлены ныне на это. Небезуспешно.

И уже советский писатель В. Розов простодушно заявляет: «Я, например, не могу произнести слова: “Я горжусь тем, что я русский!” …Все мы рождаемся на свет божий, не выбирая не только национальность, но даже отца с матерью. И поэтому сейчас, когда на этой почве возникло брожение, мы, писатели, должны не только не дать разрастись, а всеми силами его ликвидировать»[104].

Советскому писателю ответил за полтора века до того русский поэт Пушкин: «Не гордиться славою своих предков есть постыдное малодушие». Мысль эта из тех, что на века.

Разумеется, от уродливых искажений национальной идеи необходимо избавляться. И впрямь: просто гордиться своим национальным происхождением — всё равно что мнить в числе личных достоинств данный от природы рост или цвет волос. Но ощущение своего внутреннего единства с поколениями русских людей, создавших великие духовные ценности, великую культуру, но творческое освоение национального достояния, сознавание национального своеобразия народа — не может не вызывать гордости в каждом человеке. Небрежение же своими национальными сокровищами достойно в лучшем случае лишь недоумения и сожаления. И неужто гордость за свой народ должна оскорблять человека иной национальности? Напротив, это научит понимать и ценить подобные чувства у всех народов.

В ситуации отвержения национальных ценностей, иерархии ценностей — мы попали в плен всеразрушающего утопизма, процесса, уже много веков развивающегося в западноевропейской культуре. Секулярное рациональное сознание — закономерность? — связано с этим процессом неизменно. И сегодня он проявляется в нашей политике, философии, идеологии, искусстве, экономике. «Мы пережили век, исключительно насыщенный утопизмом всякого рода, — отметил С. С. Аверинцев, характеризуя само явление так: — Всякий утопизм всегда и строился на том, что определённого рода ценностям, которые эмпирически не являются всеобщими ценностями, даётся статус общеобязательных»[105].

Поэтому все утописты, в том числе демократы и рыночники, всегда будут едины в нападках на истинные ценности, пытаясь заменить их своими суррогатами. Плюралистическое мышление непременно порождается утопизмом. И самому себе придаёт «статус общеобязательного».

Одна из форм современной утопии — спорт. Спортивные победы национальных сборных в спорте становятся питающей основой для тех суррогатов национального сознания, какие ныне насаждаются (ибо национальное чувство не есть выдумка кого бы то ни было, а реальность; поэтому надо же дать человеку хотя бы какую-то замену ему). Хотя, если трезво вдуматься, к спортивным победам любого атлета его соотечественники имеют такое же отношение, как и папуасы Новой Гвинеи.

«Русский человек из взрослого, из полноправного, у себя же дома попал в малолетки, в опеку, в школьники и слуги иноземных всяких, даже духовных дел мастеров. Умственное рабство перед европеизмом и собственная народная безличность провозглашены руководящим началом развития»[106], — эти слова были сказаны в Пушкинской речи И. С. Аксакова (в один день с Достоевским) более ста лет назад — и до сих пор эти слова можно повторять и повторять.

Русского человека ныне небезуспешно стремятся лишить собственного мироосмысления, собственного склада ума, собственного типа поведения. И началось это давно.

У них на всё есть лозунг строгий
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом.

Не то ли и теперь мы видим?

Православие учит человека ставить стремление к Истине выше собственных выгод и вожделений. Для этого потребно смирение — которое внедрялось в сознание нашего народа Православием и которое славянофилы считали коренным свойством русского национального характера.

Основная же западническая ценность — индивидуалистическая гордыня. Поэтому смирение всегда шельмовалось и будет шельмоваться всеми противниками русского самосознания, которое стоит поперёк пути корыстного потребительства.

Внутреннее состояние человека, живущего идеалом потребительства, точно раскрыл Достоевский — в парадоксальном внешне, но истинном по сути заявлении «подпольного» человека:

«…На деле мне надо, знаешь чего: чтоб вы провалилсь, вот чего! Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» (5,174).

Вот из какого состояния направляется борьба против Православия.

Нынешние западники пытаются навязать общественному сознанию именно «подпольную» ценностную ориентацию и, по сути, своего рода русскую национальную идею в собственной интерпретации. Например, бывший депутат Г. Томчин высказался прямо: «Мы все хотим жить в обществе потребления, духовное развитие абсолютное большинство ставит на второе место. Страна выбрала свой путь. А раз так, то мы должны пройти его быстрее, чем весь остальной мир»[107]. Это называется: обгоним всех бегущих к гибели.

Потребительство ставит превыше всего стремление к удовольствию. Но каковы следствия гедонизма любого пошиба? Об этом рассуждал весьма верно маркиз де Сад, помнить о его предупреждении необходимо постоянно:

«…Когда вам надоест одно удовольствие, вас тянет к другому, и предела этому нет. Вам делается скучно от банальных вещей, вам хочется чего-нибудь необычного, и в конечном счёте последним прибежищем сладострастия является преступление»[108].

Многие мудрецы допытываются до причин роста преступности, особенно в молодёжной среде. Пресса заполнена описанием самых диких случаев. Вот один: несколько «продвинутых тинэйджеров» (и слово лестное отыскали для молодых недоумков) развлекались тем, что заставляли свою жертву танцевать босыми ногами по осколкам разбитых бутылок, а затем, после других зверских истязаний, убили — и уже на суде эти садисты весело смеялись, рассказывая о том. Причина? Перечитайте вновь мысль идеолога такого мировосприятия и такого способа поведения.

Пока жизнь будет осмысляться в категориях потребительского сознания, пока стремление к удовольствиям не перестанет быть для многих целью существования, — рост преступности не сдержать ничем. Но какую иную отыскать цель, если: ничего святого?

Многие и то ощущают или даже сознают, что Православие несёт в себе как бы опасность для стабильности общественной жизни: оно даёт такую высоту жизненных установлений, что ослабление веры тотчас может привести к падению. Западная мысль, понимая это, придумала множество подпорок, могущих предотвратить падение (на время хотя бы) при оскудении веры: юридизм, священное право собственности, сциентизм, плюрализм, позитивизм, рационализм, либерализм и т.д. Православие, более заботясь о домостроительстве спасения и о стяжании сокровищ небесных, не стимулировало выработки подобных ценностей. Подлинно верующему не нужно специального закона, запрещающего убийство. Когда же вера иссякает, а правовое сознание не укреплено вековой традицией — общественная жизнь начинает испытывать потрясения. Тоталитаризм становится в особенно опасных случаях временной опорою государственной и общественной стабильности (не важно, какого качества), но его отмена может ввергнуть жизнь в хаос. Так мы можем осмыслить происходившее в России в XX столетии.

Ныне при всяком упоминании необходимости православного воспитания человека, православного государственного духа — раздаются демагогические крики о нарушении прав инославных, атеистов вообще. Между тем, только православное государство способно истинно помогать человеку в одолении его жизненного пути. Всецело прав М. Назаров, когда утверждает, что цель православного государства — «создавать своим гражданам наиболее благоприятные условия для достойного прохождения через земную жизнь и спасения к жизни вечной в Царствии Божием. В отличие от секулярной власти, православная власть расширяет масштаб своей задачи за пределы забот материального мира, беря критерием предназначение человека как бессмертного существа, созданного по образу и подобию Божию. И чем выше должность деятеля в системе православной власти, тем больше его ответственность перед Богом, тем необходимее ему соизмерять свою деятельность со смыслом истории, на ход которой он призван влиять»[109]. Никакая демократия подобной задачи даже поставить перед собою не может: в силу принципиального отвержения единой и непреложной Истины.

Истина для демократии не нужна, ибо несовместима с торгашескими идеалами «нового мышления». Демократическое государство всегда согласно лишь использовать Истину как некое подсобное средство для достижения своих целей. «Новое мышление», потребительское по природе своей, насаждает и цели потребительские, обыденные, приземлённые. «Новому мышлению» выгодно, чтобы — ничего святого. А что выгодно, то, по Н. Шмелёву, и нравственно. Совести навязываются критерии купли-продажи. Как же тут логически всё увязано — цельная совершенная система! И внутренней же логикой обречённая на деградацию.

Нынешние властители дум, держащиеся принципов «нового мышления», прибегают к нехитрому приёму в борьбе с истиной. Стоит, к примеру, заговорить о том, что демократия не может стать панацеей в наших исторических обстоятельствах, как тут же последует обвинение в стремлении возродить сталинизм с его концлагерями. Достаточно сказать, что обилие на прилавках не решит подлинно наших проблем и что нравственность не есть следствие сытости, — и немедленно последует утверждение, будто народ хотят уморить голодом. А если вспомнить старую истину, что само по себе стремление к богатству, возведённое в абсолют, пагубно для души, то не замедлит тяжкое обвинение: нас хотят ввергнуть в нищету. И подобной лжи сегодня предостаточно.

Плюрализм, отвергающий Истину, явно или тайно помышляет о разрушении государственного единства России. И содействует тому, сколько может, именно через демократические формы общественной жизни.

Особым нападкам подвержено сознание, которое с осуждением именуется православно-имперским, имперским, великодержавным и шельмуется с неприличною чрезмерностью. Обнаруживать в себе хотя бы долю такого сознания — признаётся позорным. Почему?

Великодержавное мышление есть достоинство русского человека, и он должен признавать это, не стыдясь. Россия обязана быть великой державой, иначе её сомнут и уничтожат: желающих предостаточно.

Точно сказал В. Распутин: «Не надо принимать державу в смысле “держать и не пущать”, этот смысл был выведен на общественную и политическую орбиту всё из той же установки по запуску в обиход противопоставительного, заспинного словаря, который подменяет и поражает существо главных понятий. Держава — значит держаться вместе, не разрывать на части сросшийся воедино, но больной организм, не искать друг в друге виновника болезни, не пытаться спастись от неё расчленительством» (3,383).

Русское начало отвергается прежде всего за православность свою. Православие ненавидимо в «цивилизованном мире», ибо только оно способно противостоять всеобщей апостасии.

В борьбе против Православия называющие себя христианами могут объединяться и с мусульманским миром, и с любыми атеистами, и с кем угодно — это показали события в Югославии. Эти же события обнаружили: Запад не остановится в своей ненависти и перед государственным бандитизмом, используя вассальный Америке блок НАТО. Мораль двойных стандартов позволит пренебречь и международным правом и собственными законами и уставами.

Борьба против Православия есть основная тайная движущая пружина мировых политических и общественных процессов. Но пока сильна Россия, дьяволу победить трудно. Вывод: Россию нужно ослабить — духовно, нравственно, физически. Нужно: подорвать в ней православную её основу, разрушить её культуру, опорочить великодержавное православное сознание народа, ослабить государственную мощь. Всё делается не без успеха.

Критерием в оценке любого общественного движения для нас становится отношение его к Православию. В этом — нет различия между коммунистами и демократами. И те и другие — абсолютизируют и гиперболизируют собирание сокровищ на земле. Хотя и указывают разные средства такого стяжания. Их вражда — борьба за лучшее место у пирога земного благоденствия.

Столп западной демократии М. Тетчер высказала убеждение, что экономика есть единственный способ воздействовать на души людей. Это знакомо: главное — базис материальный, всё остальное — надстройка. Вспомним «откровение» писателя, вышедшего из недр коммунистической идеологии: путь к душе человека пролегает через наполненные прилавки. А ещё один из столпов демократии, виднейший враг Православия, Бжезинский, вынужден был признать, что и сама свобода в западном понимании, «означает попросту увеличение материального уровня потребления, гедонизм, всяческое самоублажение без тени ответственности перед теми, кто оказался менее удачлив»[110].

Гуманистическая мысль всегда исповедовала: сначала хлеб, а нравственность потом. Утверждалось и утверждается: нельзя требовать нравственности от голодных. Это следствие всё той же первородной повреждённости земного бытия: душа мыслится в подчинённости у тела, а грех осуществляет то на практике.

А. Солженицын в одном из телевизионных интервью назвал идеологов нынешнего рыночного демократизма «двоюродными братьями большевиков». Может быть, в одном лишь можно поспорить: не родные ли, единокровные то братья? Да и «происхождение» всех нынешних российских демократов — каково? Из лона партийной идеологии едва ли не все вышли. Включая и диссидентов прошлых.

Солженицын прав: и те и другие не знают, не любят и не ценят специфики и духа общественной истории, религии и культуры, для них всё это «византийщина», с которой пора кончать[111].

Однако есть и одно различие: сознание убеждённых коммунистов монистично, а в подсознании сидит идея религиозного осмысления бытия. Поэтому искреннему, и честному, и умному носителю коммунистической идеологии легче воспринять православную идею, нежели убеждённому демократу-плюралисту. Разумеется, мы говорим лишь об уровне возможности, но не о непременном изменении склада ума.

Один из используемых приёмов — американизация сознания и культуры. Причём для русского человека эта американизация связана не просто с навязыванием любви ко всему американскому, но и с внедрением комплекса неполноценности в сердца и умы. Над этим, в частности, трудится и литература — армия писателей-юмористов-сатириков, зубоскально изображающих русского человека тупым недочеловеком, ленивым, вечно пьяным, всегда вороватым.

Философ А. Зиновьев, осмысляя опыт своего пребывания на Западе, рассказал, как некий его знакомый, «накопив за долгие годы беспросветного труда и хлопот более или менее приличные средства, решил наконец-то пожить как свободный человек. Но, увы, никакой счастливой жизни не получилось. Началась скука, душевная депрессия, болезни»[112]. Едкий ум Зиновьева вызнал за «внешне заманчивым образом жизни» западного человека — «бедность, духовную опустошённость, моральную деградацию». И позволительно спросить: так ли уж умён был тот человек, который жизнь положил на скопление «приличных средств» — и остался у разбитого корыта?

А ведь эту проблему ещё в прошлом веке в полноте осмыслила русская классическая литература. Запад отстал от нас более чем на столетие, и к своей отсталости и нас стремится приобщить.

Ясно, что подлинное постижение ситуации зависит от сознавания (или несознавания) человеком собственного безсмертия. Об этом кричала вся русская литература на протяжении долгого времени. Новое время, «новое мышление» стараются заслонить от себя эту важнейшую проблему. Всё направляется к тому, вся массовая культура только и стремится: не дать человеку задуматься над важнейшим вопросом бытия. Более чем актуальным становится ныне давнее суждение Паскаля:

«Прекращается ли наша жизнь с плотскою смертью, это — вопрос самой великой важности, и редкий человек не думает об этом. Смотря по тому, верим ли мы, или нет в вечную жизнь, и поступки наши будут разумны или безсмысленны. Всякий разумный поступок непременно основывается на уверенности в бессмертии истинной жизни.

Поэтому первая наша забота должна быть о том, чтобы разобраться и понять, что именно в жизни безсмертно. Некоторые люди всеми силами трудятся над тем, чтобы уяснить себе это. Они признают, что от этого должна зависеть вся их жизнь.

Другие люди, хотя и сомневаются в безсмертии, но искренне мучатся своим сомнением и считают его за величайшее несчастие. Они ничего не жалеют, чтобы только узнать истину, неустанно ищут её и считают это самым главным делом своей жизни.

Но есть и такие люди, которые вовсе не думают об этом. Их небрежность там, где дело идёт о них самих, удивляет, возмущает и пугает меня»[113].

Людей третьей категории становится ныне всё больше?

Современный человек с западническим складом ума похож на ту рыбку, которая вдруг видит перед собою вкусного жирного червячка и думает: зачем отказывать себе в удовольствии съесть его? Не знает глупая рыбка, что червячок существует не сам по себе, но входит в жёсткую систему: внутри его спрятан острый крючок, привязанный к леске, соединённой с удилищем, которое держит в руках хитрый рыбак. А ещё входит в эту систему горячая сковородка, которой не миновать прельстившейся на приманку рыбке.

Если нельзя, но очень хочется, то можно — внушается сегодня всем лукавая идея. Можно. На сковородку попасть.

Беда современного человека в том, что он утратил способность к системному мышлению. Раздробленное сознание не умеет постичь явление в целостности, усматривая лишь ближайшие, часто весьма привлекательные стороны того, что несёт в себе пагубные последствия для бытия. Системное же мышление есть отсвет соборного сознания.

Против соборного сознания выступают сегодня многие идеологи “нового мышления”: приравнивая соборность к большевицкому коллективизму и на этом основании отвергая её. Но нет ничего общего между соборностью, духовной общностью личностей, и коллективизмом, механической соединённостью индивидов. Бердяев писал верно: «Соборность религиозного сознания есть качество сознания, соборность не имеет ничего общего с количествами, с коллективностью, она может быть у нескольких более, чем у миллионов»[114].

В соборности всё связано в единый организм. Соборное единство — церковное единство. «Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены» (1Кор. 12:26). Но индивидуумам чужая боль не нужна. Они не чувствуют этой боли, испытывая тягу только к наслаждению.

И славиться стремятся сами, вовсе не радуясь славе ближнего.

В земном повреждённом мире опрокинута предустановленная иерархия бытия человека: тело должно подчиняться душе, душа — духу, дух — Богу. Ныне окончательно пытается утвердить себя именно тело. Оно рождает страсти, страсти становятся основой греха. Страстная душа требует свободы от духа — и подчиняет себе дух. Дух стремится быть свободным от Творца, и впадает в зависимость от сатаны. Это началось со времён первородного грехопадения, теперь же достигает, кажется, своей кульминации.

Но имеет ли всё это отношение к русской литературе? Прямое. Мы вовсе не отвлеклись от темы нашего исследования, но, кратко обозначив важнейшие (разумеется, не все) особенности развития культуры конца XX столетия, лишь попытались не просто охарактеризовать фон, на котором это развитие осуществляется, но указать на основу, питающую ныне в немалой мере и отечественную словесность.

[72] Тарасов Борис. Непрочитанный Чаадаев. Неуслышанный Достоевский. М., 1999. С. 40–41.

[73] Там же. С. 41.

[74] Творения иже во святых отца нашего Тихона Задонского. Т.4. М., 1889. С. 145.

[75] Флоренский Павел. О Блоке. Неопубликованная запись доклада.

[76] Ильин И. А. Собр. соч. Т.1. М., 1993. С. 285.

[77] Там же. С. 287–289.

[78] Иисус Христос в документах истории. СПб., 1999. С. 5–6.

[79] Мир за неделю. 2000. № 11. С. 10.

[80] Советская культура. 6 октября 1989 г.

[81] Там же. 23 июня 1988 г.

[82] Иоанн (Маслов), схиархимандрит. Симфония… С. 825.

[83] Там же. С. 826.

[84] Назарьевский В. Государственное учение Филарета, митрополита Московского. М., 1888. С. 39.

[85] Бердяев Н. О самоубийстве. Париж, 1931. С. 37.

[86] Литературная газета. 19 декабря 1990 г.

[87] Литературная газета. 7 августа 1991 г.

[88] Совершенно секретно. 2002 г. № 6. С. 3.

[89] Аргументы и факты. 1990. № 32.

[90] Евтушенко Евгений. «В начале было Слово». // Труд. 25 декабря 2003 г. С. 10.

[91] Николаев Виктор. Из рода в род. М., 2003. С. 16.

[92] Запретных тем нет. // НГ религии.

[1][93] Соловьёв В. С. Литературная критика. М., 1990. С. 53–54.

[94] Правда. 5 апреля 1988 г.

[95] Литературная газета. 2 сентября 1987 г.

[96] Книжное обозрение. 18 ноября 1988 г.

[97] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.34. С. 174.

[98] Комсомольская правда. 17 января 1991 г.

[99] Независимая газета. 8 октября 1999 г.

[100] Труд. 7 октября 1999 г.

[101] Мысли заштатного игумена Иннокентия Павлова. М., 1999. С. 30.

[102] Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1984. С. 234.

[103] Аксаков К. С. Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1982. С. 201.

[104] Литературная газета. 6 мая 1987 г.

[105] Книжное обозрение. 4 декабря 1987 г.

[106] Аксаков И. С. И слово правды… Уфа, 1986. С. 203.

[107] Бедность — это порок общества. // Труд. 10 июля 2003 г. С. 6.

[108] Де Сад, маркиз. Жюльетта. Т.2. М., 1992. С. 136.

[109] Назаров Михаил. Тайна России. М., 1999. С. 637.

[110] Независимая газета. 1993. 2 сентября. С. 5.

[111] Труд. 13 января 2000 г. С. 14.

[112] Комсомольская правда. 15 сентября 1990 г.

[113] Мысли мудрых людей на каждый день. Собраны гр.Л. Н. Толстым. М., 1903. С. 5.

[114] Бердяев Николай. Философия творчества, культуры и искусства в двух томах. Т.2. М., 1994. С. 131.

Пред. глава Оглавление След. глава

Комментировать

Отменить ответ

1 Комментарий

Валентин, 06.09.2020

Без Дунаева русская литература не может быть понята.
Ответить »

Глава 20. Литература конца XX столетия

1. Важнейшие особенности развития культуры конца XX столетия

Рекомендуем

Комментировать

Отменить ответ

1 Комментарий