Скобелев - XXXII

(5 голосов: 4.8 из 5)

XXXII

Из Адрианополя Скобелев двинулся на Чатальджу.

– Если это этап, дневка, я готов помириться, но если после придется остановиться, не дойдя до Византии, то готов извериться во всем. Посмотрите, что это за чудная страна! Со времен Олега русские стремились сюда… Неужели же мы остановимся у цели?

И действительно, чудную страну проходили мы. Стоял еще январь, а уже безоблачные голубые небеса благоговейною тишиной веяли на еще непроснувшуюся землю.

Сады и рощи стояли безлистные, но в воздухе уже изредка проносился тонкий аромат каких-то ранних цветов… Города и села поражали нас художественною пестротою. Тонкие минареты стройно рисовались в прозрачном воздухе, арки мечетей красиво изгибались над прохладными входами, за которыми густился загадочный мрак, едва-едва озаряемый маленькими лампочками турецких мечетей. Плоские кровли казались ступеньками каких-то чудовищных лестниц, разбегавшихся во все стороны. Ветер нес навстречу теплые волны иного, не нашего воздуха, нежного, ласкающего. По ночам откуда-то доносилась нервная, печальная, вздрагивающая песня мусульманского юга, и из-под низко опущенных покрывал порою женщины метали на нас то полные ненависти, то сверкавшие любопытством взгляды… Зеленые чалмы и халаты мулл, красные куртки албанцев, пестрые накидки молодежи – все это сливалось в какой-то яркий, красивый калейдоскоп… По вечерам, когда утихал гомон многоязычной толпы, издали доносилось меланхолическое роптание фонтанов… Кристальные струи, выбегая из желобов, проделанных в мраморных, золотою вязью покрытых досках, падали в такие же мраморные водоемы. В одном месте, по пути, Скобелеву прислали букет неведомо как собранных цветов… Еще не пришла их пора, и таких в окрестностях не было.

– Откуда это?

– Благодарность… От турецких женщин…

– От каких турецких женщин? – изумился он.

– От женщин Казанлыка, Ески-Загры и Адрианополя… За то, что честь их не была нарушена, за то, что неприкосновенность гаремов свято соблюдалась вашими войсками.

«Совершенно напрасно, русские ведь с женщинами не воюют!..»

Скобелев, далеко не равнодушный к прелестям природы, восхищался этими местами по-своему.

– Какие позиции! – восклицал он. – Вот где Турция должна была бы защищать свою неприкосновенность. Первая линия защиты – Дунай, вторая – Балканы, третья – малые Балканы и четвертая – здесь… Если бы у них было так организовано, долго еще война бы не кончилась…

По пути он вел упорные споры с окружающими по совершенно отвлеченным вопросам, скакал в карьер и злился на возможность того, что дальше Чатальджи мы не двинемся.

Только что приехав в Чатальджу и получив приказание не двигаться дальше, он ночью с одним ординарцем отправился тайком на нейтральную полосу. Произвел рекогносцировку гадем-киойских позиций и всей местности, так что не удайся перемирие, найди турки войска, чтобы поставить их здесь, – Скобелев уже имел понятие о том, как отбить эти позиции, как вести атаку на них… В то самое время, когда, глубоко веруя в ненужность дальнейших военных действий, все успокоились, полковник Гродеков вместе с генералом сняли планы этой линии и изучили все ее детали…

После Адрианополя я уже мог любоваться только на Константинополь… На остальное не хотелось и смотреть. В памяти вставала все время чудная картина Эдирне, только каким я его видел в последнюю минуту, когда только что поднявшееся солнце облило розовым заревом своим мраморные мечети этой мусульманской Москвы… Точно окрашенные румянцем крови, висели над городом четыре грациозные минарета Селима… Вспоминались и серые силуэты башен Эски-Серая и развалины римской крепости… Тянуло опять назад…

Чатальджа в трех верстах от станции железной дороги. Отряд весь расположился кругом, в самом городе, дома тотчас же переполнились массою офицеров, штабов, канцелярий… Не прошло нескольких дней, предприимчивые греки и левантинцы открыли здесь бесчисленные кафе, еще немного погодя – чуть не в каждой улочке закрасовались рестораны, а еще спустя немного из Царьграда налетела сюда международная саранча – девицы легкого чтения, немки, француженки, итальянки, армянки, гречанки… Войска, натерпевшиеся от невольного поста в Болгарии и на Балканах, стали отводить душу вовсю. Червонцы тратились щедрою рукою, вино лилось повсюду, от генерала до прапорщика – всем жилось весело… Как вдруг, словно гром грянул над отрядом, разнеслась весть о перемирии.

– Неужели мы не займем Константинополя!.. – взволновался Скобелев.

Ему говорили о возможности коалиции… Он повторял свое.

– Смелому счастье служит… Мы не можем отступать. Это вопрос нашей народной чести… Мы не можем опустить своего знамени; мы можем подписать самый великодушный мир (хотя великодушия я не понимаю), но подписать его в Византии!.. Не иначе. Это удовлетворение должно быть дано войскам. Следует занять Галлиполи, и ни одно английское судно не прорвется в Босфор… Теперь или никогда… Прав тот, кто владеет!.. Европа не подымется. Она вся уйдет на брюзжание и дипломатические угрозы.

– А если?

– А если… Вернее, что она только отхватит себе тоже клочок медвежьего ушка…

«Это невозможно… Я не верю, не хочу верить этому… Неужели нам, триумфаторам, старые девы дипломатии и публичные женщины биржи будут предписывать условия… Не может, не должно этого быть… Иначе почти стыдно быть русским…

Будьте уверены, что проигрывают всегда малодушные и уступчивые…

Уступка эта крута. Начнешь сбегать – не остановишься, пока внизу не окажешься… А нам уступать теперь, после блестящего похода, после стольких пожертвований… Полноте!..»

Торжество перемирия здесь не было торжеством!.. Ему не радовались. Не радовались покою, отдыху, безопасности… Здесь предпочли бы новые побоища, только чтобы дело было кончено с честью для России.

Демаркационная линия и нейтральная полоса, представлявшие собою совсем пустынную и безлюдную местность, тянули к себе Скобелева… Деревни на расстоянии этих пятнадцати верст были очищены. Ни одного часового, ни одного солдата на редутах и фортах, ни одной старухи в селах. Только одичавшие голодные псы прятались в оставленных домах. А между тем турки могли смело гордиться укреплениями этой полосы. Даже адрианопольские уступали им…

Скобелев приходил в восторг от них…

– Вот бы этого строителя к нам… Это гений инженерного искусства.

Я слышал, что потом в Константинополе Скобелев познакомился с ним. Это оказался природный турок, Ахмет-паша, толстый, опухший, по-видимому, неподвижный… Полуграмотный турок, не знавший ни одного иностранного языка…

Турки опередили в этом отношении даже европейское военное искусство. Они в последние два столетия вели только оборонительные войны. Было время научиться… С турецким Тотлебеном Скобелев сошелся отлично… Тот даже показал ему укрепления Константинополя и планы, еще имевшиеся в проекте.

– Как это удалось вам?

– А я подпоил его! Он, как и все турки, не совсем равнодушен к шампанскому.

Главный из фортов этой полосы, имевший позицию Санджак-Тепе, был срисован самим Скобелевым…

– Знаете, этим ключом ничего не отопрешь.

– Почему?

– А потому, что добраться до него трудно, нужно взять пять больших фортов. А займем Санджак-Тепе, окажется, что этот ключ к замку не приходится вовсе, потому что за ним такие же ключи…

Скоро объяснилось, что приказание остановиться на пути к Константинополю и не идти далее было получено из Петербурга… Оно совсем не следовало из главной квартиры действующей армии. Потом его объясняли изменившимися политическими условиями.

– Жаль, что государя нет здесь при войсках!.. – говорил Скобелев.

– Все равно. Дипломатия работала бы так же.

– Нет… Тут окружающая среда уравновесила бы влияние дипломатов… Им ведь все равно, дипломатам… У них своя наука, свои таинства… А у наших, сверх того, и отечества нет вовсе… Им главное, чтобы их считали не русскими варварами, а образованными европейцами. И ради этого они на все готовы… Вы их не знаете – я рос с ними. Все эти господа мои хорошие знакомые… Для них Россия – ноль. Нет более эгоистической среды, как эта… Оно понятно – иностранное воспитание, вечно жизнь за границей.

– Да ведь и вы воспитывались за границей.

– У Жирарде, да!.. Но вы знаете, каково было мое воспитание? Не слышали?

– Нет.

– Сначала у меня воспитатель был немец, несправедливый, грубый, подлый… Положительно подлый. Я ненавидел его, как только можно ненавидеть… С тех пор уже немцы были мне не по душе. Потом как-то он ударил меня, тринадцатилетнего мальчика, при девочке, которая мне ужасно нравилась… Ударил без всякого повода с моей стороны. Я не помню, что я сделал… Вцепился в него и закостенел. А знаете ли, чему учил меня этот прохвост? Тому, что Германия для России все. Что все в России сделали немцы, что в будущем Россия или должна служить Германии или погибнуть. Не было целого мира – была одна Германия… И ненавидел же я ее, от души ненавидел!..

– Это издавна у вас развивалось.

– Да!.. А потом отец прогнал немца, которого приставили ко мне, чтобы дисциплинировать меня, и который только ожесточил меня… Меня послали к Жирарде… в Париж. Вот противоположность-то! Я до сих пор люблю Жирарде, больше чем родных моих. Этот, напротив, учил меня любить родину, внушал, что выше отечества нет ничего на свете, говорил, что как бы ни было унижено оно, нужно с гордостью носить его имя… Это был человек в полном смысле итого слова… В полном! После грубых ругательств и побоев и встретил мягкость, внимательность, деликатность. Мне если что и запрещали, то не с ветру, не потому, что так хотел воспитатель, а тотчас же объясняли, почему нельзя. Я с ним свет увидел… Я глубоко благодарен этому человеку. Он меня заставил учиться. Внушил любовь к науке, к знанию… Вот в Петербурге или в Париже я с ним познакомлю вас…

Увы познакомиться с этим благородным воспитателем гениального вождя пришлось при иных условиях! Над изголовьем мертвого, над недвижным уже лицом Михаила Дмитриевича я увидел плачущего старика.

– Кто это? – спрашиваю.

– Жирарде! – отвечали мне…

И он пережил его… Он, больной старик – этого полного жизни и силы молодого человека!..

Пред. глава Оглавление След. глава

Проза, Воспоминания, Романы, Русская классика