- Вместо введения
- I
- II
- III
- IV
- V
- VI
- VII
- VIII
- IX
- X
- XI
- XII
- XIII
- XVI
- XVII
- XVIII
- XIX
- XX
- XXI
- XXII
- XXIII
- XXIV
- XXV
- XXVI
- XXVII
- XXVIII
- XXIX
- XXX
- XXXI
- XXXII
- XXXIII
- XXXIV
- XXXV
- XXXVI
- XXXVII
- Из писем М.Д. Скобелева
- Полный текст
XI
Доступность Скобелева была изумительна. Нужно помнить, что оп принадлежал военной среде, среде, где дисциплина доходит до суровости, где отношения слагаются совершенно иначе, чем у нас. Тем не менее каждый от прапорщика до генерала чувствовал себя с ним совершенно свободно… Скобелев был хороший диалектик и обладал массой сведений, он любил спорить и никогда не избегал споров. В этом отношении все равно – вольноопределяющийся, поручик, ординарец или другой молодой офицер-раз поднимался какой-нибудь вопрос, всякий был волен отстаивать свои убеждения всеми способами и мерами. Тут генерал становился на равную ногу. Споры иногда затягивались очень долго, случалось до утра, и ничем иным нельзя было более разозлить Михаила Дмитриевича, как фразой:
– Да что ж… Я по дисциплине не смею возражать вам!
– Какая дисциплина! Теперь не служба… Обыкновенно недостаток знаний и скудоумие прикрывается в таких случаях дисциплиной…
Он терпеть не мог людей, которые безусловно с ним соглашались…
– Ничего-то своего нет. Что ему скажешь-то для него и свято. Это зеркала какие-то.
– Как зеркала?
– А так… Кто в него смотрится, тот в нем и отражается…
Еще больше оскорблялся он, если это согласие являлось результатом холопства…
– Могу ли я с вами не соглашаться, – заметил раз какой-то майор. – Вы генерал-лейтенант!
– Ну так что ж?
– Вы меня можете под арест.
– Вот потому-то на вас и ездят, что у вас не хватает смелости даже на это…
– …У нас всякого оседлать можно, – говорил Скобелев. – Да еще как оседлать. Сесть на него и ноги свесить… Поэтому что своего за душой ничего, мотается во все стороны… Добродушие или дряблость, не разберешь. По-моему, дряблость… Из какой-то мокрой и слизкой тряпки все сделаны. Все пассивно, косно… По инерции как-то – толкнешь – идут, остановишь – стоят…
Больше всего он ненавидел льстецов. Господа, желавшие таким путем войти к нему в милость, очень ошибались…
– Неужели они меня считают таким дураком? – волновался он. – Ведь это просто грубо… Разве я сам себя не знаю, что ж это он вздумал мне же да меня самого разъяснять… И не краснея… Так без мыла и лезет…
Зато прямоту, иногда даже доходящую до дерзости, он очень любил.
Ординарцы в этом случае не стеснялись…
– Вы всегда капризничаете и без толку придираетесь!..-отрезал ему раз молоденький ординарец.
– То есть как же это?
– Да вот, как беременная баба…
– А вам, кажись, рано бы беременных баб-то привычки знать…
Молодой, полный жизни – он иногда просто шалил как юноша…
– Ну чего вы, ваше превосходительство, распрыгались… зазорно…-заметил ему адъютант. – Ведь вы генерал…
Потом он стал куда серьезнее. Особенно после Ахалтекинской экспедиции. Но когда я его встречал во время русско-турецкой войны, он умел с юношами быть юношей и Едва ли не более веселым, шумным, чем они. Он умел понимать шутку и первый смеялся ей. Даже остроумные выходки на его счет нравились ему. Совсем не было и следа тупоумного богдыханства, которое примечалось в различных китайских идолах того времени… «Здесь все товарищи», – говорил он за столом – и, действительно, чувствовался во всем дух близкого боевого товарищества, что-то задушевное, искреннее, совсем чуждое низкопоклонства и стеснений… К нему иногда являлись старые товарищи, остановившиеся на лестнице производства на каком-нибудь штабс – капитанстве…
– Он с нами встречался, точно вчера была наша последняя пирушка… Я было вытянул руки по швам… А он: «Ну, здравствуй * * *…» и опять на ты…
Разумеется, все это-до службы. Во время службы редко кто бывал требовательнее его. А строже нельзя было быть… В этом случае глубоко ошибались те, которые воображали, что короткость с генералом допускает ту же бесцеремонность и на службе. Тут он иногда становился жесток. Своим – он не прощал служебных упущений… Где дело касалось солдат, боя-тут не было извинений, милости никогда… Мак-Гахан, с которым он был очень дружен, раз было сунулся во время боя с каким-то замечанием к нему…
– Молчать!.. Уезжайте прочь от меня! – крикнул он ему.
Полковник английской службы Гавелок, корреспондент, кажется, «Таймса», при занятии Зеленых гор 28 октября, сунулся было с указанием на какой-то овраг.
– Казак!-крикнул Скобелев.
Казак подъехал.
– Убери полковника прочь отсюда… Неугодно ли вам отправиться обратно в Брестовец? – обратился он к Гавелоку по-алглийски.
Скобелева обвиняли в том, что он заискивал в корреспондентах, что этим только и объясняются те похвалы, которые они расточали ему.
Я уже говорил выше о том, какая эта низкая и глупая клевета.
Он понимал права печати и признавал их. Он относился к прессе не с пренебрежением залитого золотом болвана, а с уважением образованного человека. Он давал все объяснения, какие считал возможным, разрешал корреспондентам быть на его боевых позициях. Они разом входили в товарищескую среду, окружавшую его. Знание пяти иностранных языков позволяло ему входить в теснейшие отношения с английскими, французскими, немецкими, итальянскими корреспондентами, и те, таким образом, могли лучше и ближе узнавать его, но я, ссылаясь на всех бывших около Скобелева свидетельствую, что перед нами там не лебезили и никакими особенными преимуществами мы в его отряде не пользовались. Напротив, у других в смысле удобств было гораздо лучше. Там корреспондентам давали казака, который служил им, отводили палатки и т. д. Ничего подобного не делалось у Скобелева. Когда один корреспондент попросил было у него казака, Скобелев разом оборвал его за неуместную претензию.
– Казаки – не денщики… Они России служить должны, а не вам!
Чем же объясняется, что они, несмотря на эти неудобства, постоянно приезжали именно к нему? Тем, что помимо искренности отношений тут всегда было интересно. Не только во время боя, но и в антракты молодой генерал со своей неугомонной кипучей энергией не оставался без дела. Он предпринимал рекогносцировки, приучал войска к траншейным работам, объезжал позиции… Тут всегда было что смотреть, о чем писать. Кроме того, его общество оказывалось поучительным. Тут слышались и споры и шли серьезные беседы, поднимались вопросы, выходившие совсем из пределов военного ремесла… А главное, сам он был полон обаяния, к нему самому тянуло…
Благоприятели, разумеется, все это объясняли иначе… Да позволено будет мне рассказать здесь один факт, касающийся меня лично.
После войны уже, года через полтора, еду я в Москву. В одном купе со мной – военный. Сначала было он на меня пофыркал, потом успокоился и разговорился. Зашла речь о войне.
– Вы участвовали тоже? – спрашиваю я его.
– Как же-с. Только ничего не получил.
– Почему же?
– Четверташников при мне не было.
– Каких это?
– А которые с редакций-то по четвертаку за строчку… Скоропадентов… Они меня не аттестовали – я ничего и не получил…
– Разве корреспонденты представляли к наградам?
– А то как же-с… Газетчики в большом почете были.
Зашла речь о Скобелеве… Мое инкогнито для него было еще не проницаемо.
– Его, Скобелева, Немирович-Данченко выдумал.
– Это как же?
– Да так… Пьянствовали они вместе, ну тот его и выдумал.
– Да вы Немировича-Данченко знаете?.. Лично-то его видели?
– Как же-с… Сколько раз пьяным видел… И хорошо его знаю… Очень даже хорошо.
– Вот – те и на… А я слышал, что он вовсе не пьет.
– Помилуйте… Валяется… До чертиков-с…
Под самой Москвой уже я не выдержал. Отравил генералу последние минуты.
– Мы так с вами весело провели время, что позвольте мне представиться.
– Очень рад, очень рад… С кем имею честь?
– Немирович-Данченко…
– Как Немирович-Данченко?..
– Так…
– Тот, который?..
– Тот, который…
Генерал куда-то исчез… На московской станции кондуктор явился за его вещами…
– Да где же гетерал-то?
– Господь его знает, какой он…
– Да где же он прячется?
– Они сядят-с давно уж… в… Запершись в…
Предоставляю читателю догадаться, куда сокрылся он от четверташника и пьяницы.
Но это еще тип добродушный. Были и подлее…
Комментировать