Записки из красного дома

(19 голосов: 4.6 из 5)

О социализме

У нашей церкви нет своего социального учения

Выйти из нынешнего идейного кризиса без добросовестного разговора о том, каким должно быть истинное христианское общество, думается, невозможно. В частности, нужен разговор на тему «христианство и социализм», который не получается пока по многим причинам. Некоторые из них, на мой взгляд, в следующем.

Во-первых, слово «социализм» стало для большинства христиан, похоже, синонимом марксизма и марксистской практики переустройства жизни. Поэтому они не в состоянии понять, как это можно тратить время на выяснение и без того понятного предмета. Огромный вклад в формирование этой слепящей «ясности» внес И.Р. Шафаревич своей книгой о социализме как стремлении к смерти. Немалую роль сыграли в этом деле и популярные в православно-патриотических кругах митрополит Иоанн (Снычев) с И.А. Ильиным. Отмечу также и то немаловажное обстоятельство, что могучие силы современного мира, связанные с капитализмом, несомненно заинтересованы в том, чтобы закрепить в русских головах исключительно негативное представление о социализме. Ведь марксизм как раз и был создан этими силами для того, чтобы дезориентировать людей в социальном вопросе (об этом чуть подробнее в моей статье «Большие провокации»). Дезориентировать посредством соединения антикапиталистической идеи с самыми разрушительными идеями — отрицанием христианства, отрицанием государства, отрицанием нации и семьи. В такой связке идея социальной справедливости и разумного устроения общества должна была приобрести монструозный характер и породить на практике бесчисленные преступления. То есть дискредитировать в глазах близоруких людей идею разумной альтернативы капитализму. Который получал в ходе этой операции время для маскировки своих подлинных черт посредством социальной косметики и приобретал как бы человеческие черты. Становился «капитализмом с человеческим лицом». Но об этой стороне дела ни Ильин, ни Шафаревич, ни митрополит Иоанн не написали.

Во-вторых, в течение последних трёх веков нас, русских православных христиан, воспитывали в том убеждении, что религия есть дело личное и не имеющее отношения ни к экономике, ни к социальной проблематике. Поэтому-де её влияние на общество сказывается лишь через нравственное состояние его членов. А если так, то и размышлять о социально-экономических устоях общества значило бы сходить с магистрального религиозного пути на мирскую обочину. А то и блудить в дебрях социальных мечтаний. Думать об обществе, — внушалось, — подобает не всем, а только тем, кому дана власть и позволено от начальства. Прочим же следует заниматься посильными для себя делами. Иначе, высокоумничая, увязнут в спорах о том, каким надо быть обществу. Докатятся до того, что объединятся против властей предержащих как главной помехи в поисках и осуществлении добра. А затем, упразднив законную власть, начнут разборки между собою. И, ожесточаясь от несогласий, перейдут от доводов нравственных и логических к физическим аргументам. Самые талантливые демагоги и патологические насильники объединятся и подомнут под себя остальных, провозгласят свою правду доказанной, а несогласных с нею объявят преступниками. И под покровом новейших форм деспотизма воцарится полная идейная анархия, которую очередные освободители одобрят и назовут плюрализмом.

Это предупреждение об опасности социальных мечтаний и спасительности доверия к начальству оказалось, однако, бессильным предотвратить российскую катастрофу. Как и позднейшее, родственное по духу, предупреждение советской пропаганды об опасности буржуазных идей и спасительности народного единства с партией. Но… легкомысленные умники не вняли этим предупреждениям, а потом стали кусать себе локти. Не вняли же потому, что слишком перегруженными оказались эти предупреждения фальшивой начинкой. А фальшь была в том, что далеко не всякая мысль, отклоняющаяся от мыслей начальства, пагубна для общества. Фальшь была в том, что человеку, этому образу Божию, наделённому разумом и совестью, назначалась роль простого винтика в государственном механизме. Вместо того, чтобы обеспечивать соборное осмысление общих дел, правители присвоили только себе самим право думать об обществе и погрузили тем самым народ в социальное безмыслие. Лишили его иммунной силы против тех самых зол, о которых сами же и предупреждали. Самих же себя лишили народной критики, без которой государственная мысль вырождается. А в результате оказались под обстрелом критики исключительно инородной, от которой и стали зависеть чем дальше тем больше. Пока, наконец, не рухнули перед ней на колени.

Но в установке, удерживавшей подданных от социальной критики, была частичная правда. Она была в том, что далеко не всем по силам охватить своим пониманием такой сложный организм, как общество. Тем более на ранних стадиях его созревания, когда оно ещё только начинало сознавать себя. Кроме того, люди видят обычно лишь те стороны общества, которые ближе к ним и непосредственно связаны с частными их интересами. А поскольку их положение в обществе различно, то результатом стало бы ожесточённое разномыслие. И чем многочисленнее общество, чем оно разнороднее, чем завистливее и невежественнее его члены, чем пространнее и разнообразнее занимаемая им территория, тем труднее достижение единства. Без которого общество бессильно и фактически обществом не является. Вот почему при возникновении государств на месте родоплеменных обществ требовалось сознательное или принудительное подчинение всех немногим. Или даже, в критических ситуациях, одному лицу. А поскольку история народов едва ли не вся целиком состояла из таких критических ситуаций, то есть войн и подготовок к ним, то в этом обстоятельстве мы и находим объяснение того, почему в свое время монархическая власть, при всех её минусах, стала самым эффективным типом власти. И была им до тех пор, пока в обществе не вызрели под покровом самой же монархической власти тайные паразитические силы, окружившие эту власть и подчинившие её себе. Или попросту заменившие её другими механизмами власти, более удобными для закулисного управления ими.

Вот на этой-то доле истины — на эффективности монархий в домасонский период истории — и споткнулись монархические умы, принявшие эту долю правды за полную правду. До которой нам, при нынешнем состоянии умов, думается, ещё далеко. Если такую очевидную вещь, как неспособность монархий защищать законные интересы Церкви и народов, приходится доказывать, то, значит, монархическая слепота стала не меньшим препятствием для возрождения русского народа, чем западнические иллюзии нашей пустоголовой интеллигенции. Культивировать эту слепоту — не что иное, как служить на деле той самой криптократии, против которой на словах нынешние монархисты так усердно выступают.

Но вернёмся к той установке, согласно которой фюрер думает за нас, каким надо быть обществу. В ней верно то, что прежде, чем судить об обществе, надо праведно организовать себя. То есть в полном соответствии с религиозными истинами о человеке. Но, начинаясь с религиозной организации человека, организация общества не заканчивается на ней, потому что общество имеет собственную природу. Да и сам человек не заканчивается на себе, он неполон без общества, в котором его начало и продолжение. Поэтому завершением самоорганизации человека является его участие в жизни общества. Которое невозможно без понимания природы общества, его устройства и своей роли в нём. И, разумеется, невозможно без отчетливого понимания того, что не только общество зависит от человека, но и сам человек зависит от общества. А особенно молодой человек. И тем более ребёнок. Не заботясь об обществе, в котором будут жить дети наших детей, мы их предаём. Не спасаем их от уродств, которые они приобретут в уродливом обществе. Вот что стоит за позицией тех христиан, которые думают лишь о собственном спасении. Предательство своих братьев и сестёр. Предательство своих потомков.

Казалось бы, эти азбучные истины о человеке и обществе должны быть уже давно раскрыты в ходе христианской истории. И не только раскрыты, но развиты в стройное учение о соборности человека и о подлинной природе созданных Богом общественных организмов. Таких, как брак и семья, община, народ, государство. И, разумеется, сама Церковь. Но… где же оно, это православное учение? И почему в то время, когда русский народ, утративший привычные ориентиры, катится в бездну, Церковь наша не вразумляет нас своим социальным учением? Если оно у неё есть, то скрывать его от русских людей в такое время было бы чудовищным преступлением. А если его нет, то не честнее ли было бы сказать об этом прямо, чтобы никто не питал иллюзий на этот счёт?

Похоже на то, что за две тысячи лет христианской истории были раскрыты и утверждены лишь фундаментальные истины по этой части. Но далее фундамента дело не пошло или пошло как-то вкривь и вкось. А в результате мы имеем на сегодняшний день не социальное, но лишь политическое учение, возникшее в Византии и получившее известность под именем «симфонии двух властей». Это учение, не будучи учением церковным, приобрело, однако, видимость церковного учения, оно подменило собою и учение Церкви о самой себе, и её социальное учение. И надолго закрыло эти темы. Если бы Церковь успела выработать на Вселенских соборах достаточно полное и понятное для своих членов учение хотя бы только о самой себе, то, думается, был бы невозможен такой силы раскол, какой оторвал от неё всех римо-католиков. А в дальнейшем были бы невозможны такие грандиозные скандалы, как признание почти всеми византийскими иерархами Флорентийской унии или признание почти всеми российскими иерархами (с одобрения восточных Церквей) антицерковных Петровских «реформ»… В подтверждение этой мысли сошлюсь на тот факт, что арианство исчезло после того, как было раскрыто в полной мере учение Церкви о Богочеловеке, а ересь иконоборчества исчезла после того, как был раскрыт достаточно полно смысл почитания иконы.

По логике раскрытия церковного учения о Боге и человеке, христологическая и тринитарная темы должны предшествовать теме экклезиологической, а следующей за ней должна быть уже социальная тема. Ибо общество внецерковное или только отчасти воцерковлённое не может быть правильно понято без правильного представления о Церкви. Нет полноценного учения о Церкви — и, как результат, расколы и споры о нормах церковной жизни. Нет полноценного учения о Церкви — нет и надёжных ориентиров для суждений о жизни общественной. А свято место пустым не бывает. Оно заполняется псевдоцерковными, нецерковными и антицерковными учениями об обществе.

Не в этой ли неразвитости православного учения о Церкви причина того, что некогда победный христианский мир стал утрачивать свои христианские черты и превратился, наконец, в мир современный?

Известный славянофил И.С. Аксаков писал в 1856 году: «Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретёт цельности и свободы, пока Церковь наша будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка» («Письма к родным», 1994, с.453). Но что имел в виду под «органическим недостатком»? То же ли самое, что и Достоевский, писавший: «Церковь наша в параличе с Петра Великого» (ПСС, т.27, с.49)? Или Аксаков связывал болезнь Церкви не только с «реформами» Петра? Т.е. имел в виду какие-то более глубокие причины, без которых были бы невозможны эти «реформы»?

Удивительный факт: при всём изобилии христианских мыслителей мы не находим у них объяснения причин дехристианизации мира. Хотя это вопрос вопросов. Случайно ли это?.. И только в качестве видимости такого объяснения имеем учение об АПОСТАСИИ (это слово переводится на русский язык, как ОТСТУПЛЕНИЕ, но иностранное его звучание придаёт ему оттенок таинственности и делает его как бы недоступным для простых умов. Подобным же образом у нас набрасывался флёр значительности на безбожие, которое стало не просто безбожием, но «атеизмом», к тому же сияющим своей научностью. Нищие стали «пролетариями», и т.д.). Вникая в характер этого учения (как оно изложено, например, у М.В. Назарова в его книге «Тайна России», М., 1999), обнаруживаем не желание выявить действительные причины отступления от христианства, а, наоборот, по возможности замаскировать их и свести, в конечном итоге, к предательству народами своих монархов. Это русский народ, по Назарову, а не российские императоры, виноват в том, что безбожие победило в нашей стране. О том, что полнота власти невозможна без полноты ответственности, у Назарова нет ни слова. О том, что нужен куда более совершенный механизм власти, чем тот, который сделал возможным и Петровскую революцию в России, и последующие за ней революции, — об этом тоже ни слова. Из чего следует, что не столько судьба Православия и русского народа интересует нынешних монархистов, сколько судьба монархии прежнего образца, ради которой они и мистифицируют историю.

Второй способ оболванивания русских христиан связан с первым и заключается в замыкании всей социальной проблематики на грядущем царе. Будет у нас православный царь — будет и решение всех проблем. В нём вся наша социальная программа. А других программ нам не надо. Все наши силы — на подготовку пришествия грядущего Царя!..

Если бы я работал в ЦРУ и заведовал русскими делами, то не стал бы менять ничего в этой установке. Более того, утвердил бы такую схему: Пусть марксисты не избавляются от разрушительных идей в своей идеологии, а, маскируя их, воспылают любовью к социально бессильному Православию. Русское же Православие, в свою очередь, пусть воспылает любовью к монархии, некогда сдавшей его вместе с русским народом их общим врагам. Пусть русские люди закрепят таким образом свое социальное безмыслие в культе российских царей. В этом случае огромная потенциальная энергия русского народа будет канализирована в «бесконечный тупик».

В противоположность этой схеме следовало бы, на мой взгляд, не бояться мыслить о том, о чём наши мыслители не мыслили никогда. Выяснять по-хозяйски, почему Православная Церковь и русский народ, при столь несомненных их достоинствах, в столь беспомощном состоянии. Лучшим способом исцеления русских умов от спячки и сновидений были б публичные дискуссии по ключевым для нас темам. Чтобы не ворожить келейно над этими темами, а выявлять соборно здравые идеи, освобождая их от исторических аберраций. Открытое и добросовестное обсуждение русскими православными людьми важных для общества тем было бы лучшей апологией православной веры в глазах тех, кто не дорос до способности судить о ней по её внутренним достоинствам. Угробить такие дискуссии превращением их в подобие балагана, конечно, можно. Но угробить можно всё на свете своим неразумием. Опасности есть во всём, но главная наша опасность это безмыслие.

Имеет ли сказанное выше какое-то отношение к теме «христианство и социализм»?.. Я думаю, что имеет. Оно показывает, почему так трудно в нынешней атмосфере обсуждать эту тему. И что в наших православных интересах не разоблачать в очередной раз заблуждения безбожных социалистов, а выяснить, почему идея социальной справедливости и разумного устройства общества оказалась вне Церкви и приобрела антицерковный характер.

Начать это выяснение можно, пожалуй, с констатации того факта, что святые отцы Православной Церкви единодушно отрицали священный характер частной собственности. Так, например, вселенский святитель Иоанн Златоуст говорил: «Невозможно разбогатеть тому, кто не делает неправды… Но что скажешь ты, если кто-нибудь от отца получил наследство? Он получил собранное неправдою… Можешь ли, восходя через длинный ряд поколений, доказать таким образом, что имущество это законно приобретено? Никак не можешь этого сделать. Напротив, начало и корень его непременно должны скрываться в какой-нибудь несправедливости (сказано за пятнадцать столетий до Прудона — Г.Ш.). Почему так? Потому, что Бог не сделал одного богатым, а другого бедным». И ещё слова Златоуста: «Только тогда ты оправдаешься, когда ничего не будешь иметь… а пока ты что-нибудь имеешь, то хотя бы ты дал тысячам людей, а остаются ещё другие алчущие, нет тебе никакого оправдания». Другой вселенский святитель, Василий Великий, писал: «Кто любит ближнего как самого себя, тот ничего не имеет у себя излишнего перед ближним… Чем больше у тебя богатства, тем меньше у тебя любви». В статье Н.В. Сомина «Любовь не ищет своего» (журнал «Православная беседа» № 2, 1999 г.), из которой я заимствовал эти прекрасные слова Учителей нашей Церкви, приведены аналогичные по смыслу высказывания других святых отцов. При этом автор статьи отметил, что размеры журнальной статьи не позволяют вместить в ней всё богатство святоотеческих текстов подобного рода. Текстов, имеющих корень в Евангелии: «НЕ МОЖЕТЕ СЛУЖИТЬ БОГУ И МАММОНЕ» (Мф. 6, 24) и «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19, 24).

Нет, думают христианские противники социализма. Можно и богатому пройти сквозь игольные уши. Надо только делиться с Богом своими доходами. Что за нелепость — жить совсем без собственности… Святые отцы имели в виду каких-то идеальных святых. А мы лишь рядовые христиане. Для нас и нормы должны быть другими. Ведь даже в христианских царствах люди никогда не жили по нормам святых отцов…

Но не за это ли и наказал Бог христиан, сделав их данниками иудеев? Современные христиане очень не любят задумываться о таких вещах.

В свое время американцы, тоже исходя из здравого смысла, понятого ими по-американски, приватизировали религию, т.е. изъяли ее из общих дел и сделали частным делом. Общество в результате обезбожилось, а сама их религиозность, поначалу истовая, под влиянием гниющего общества выдохлась и приобрела декоративный характер. О том, что приватизация собственности тоже обезбоживает общество с этой его стороны, православные противники социализма не думают. А если бы думали, то обратили б внимание на тот факт, что и на Западе, и у нас загнивание общества началось не после свержения монархий, а еще при монархическом образе правления. Поняли бы, что, созидая христианское общество, нельзя ограничиваться милостыней в пользу нищих и содержанием своих церквей. Христианское общество невозможно без христианских социальных устоев. Если прежние устои оказались гнилыми, то, значит, они не были христианскими. И в этом причина краха прежнего христианского мира.

Показывая отличие двух противоположных по своему смыслу социальных принципов, Ф.В. Карелин писал в начале 80-х годов: «… мы предлагаем нашим читателям проделать следующий мысленный эксперимент. Допустим, что всё население Советского Союза с одной стороны и Соединенных Штатов с другой — возымело бы твёрдое намерение жить в строгом соответствии с Евангелием, при этом не в кальвинистском, а именно в Православном его понимании. Что произошло бы с социальными системами в той и другой стране? Совершенно очевидно, что в силу прекращения конкурентной борьбы и классовой эксплуатации, а также полного падения спроса в таких отраслях производства, как «индустрия наслаждений», индустрия роскоши, военное производство, капиталистическая система немедленно прекратила бы своё существование. Что же касается социализма, то столь же очевидно, что в случае всеобщей нравственной Евангелизации социалистическая система достигла бы величайшего расцвета, ибо все стали бы добросовестно работать, справедливо распределять и умеренно потреблять. Ясно, что это привело бы к невиданному росту общественного богатства. Основное НРАВСТВЕННОЕ различие между капитализмом и социализмом как раз в том и состоит, что капиталистический способ производства ЭКОНОМИЧЕСКИ нуждается в грехе (алчности предпринимателей и развращенности потребителей), а социалистический способ производства ЭКОНОМИЧЕСКИ нуждается в добродетели (честность, бескорыстие, справедливость). В принципе, капиталистический способ производства ставит ставку на самые тёмные стороны человеческой природы, социалистический — на самые светлые» (Ф.В. Карелин «С нами Бог», самиздат, М., 1990, с. 256–257).

Итак, социализм мог раскрыть свои подлинные возможности в нашей стране лишь при условии христианизации русского народа и других народов, связанных исторически с христианством. К этому можно добавить, что в исламе социалистические потенции тоже значительны. О том, чем такая метаморфоза СССР грозила всей мировой криптократии, догадаться не трудно. И почему был ликвидирован СССР.

Август–сентябрь 1999 г.

Позднейшие дополнения

«Слово «коммунизм» служит теперь пугалом для всех; я не думаю его оправдывать, но коммунизм есть только карикатура мысли прекрасной и плодотворной» (Ю.Ф. САМАРИН «Статьи. Воспоминания. Письма», Москва, 1997, с. 178).
«Христос учил истинному социализму, создав церковь, то есть ОБЩЕСТВО людей, любящих друг друга и свободно служащих друг другу. Большевики подсовывают вместо этого ложный социализм…

Боюсь только, что истинный храм церкви — Шеклиах, храм сердца, — разрушен не большевиками, а самим бесчувственным и бездарным духовенством… семинария, увенчанная академией, размагнитили духовенство, и за ним религиозно размагнитился и народ» (М.О. МЕНЬШИКОВ. Материалы к биографии. См. «РОССИЙСКИЙ АРХИВ», том 4, Москва, 1993, с. 57).

2006 г.

Избыток собственности опьяняет ум человека

Чтобы думать о жизни и праведно жить, человеку нужно немногое. Избыток собственности опьяняет ум и лишает его зоркости. А ослепление ума это причина того, что другие болезни входят в незащищенную душу. Богатые, за редкими исключениями, беззащитнее небогатых перед соблазнами греха. Им доступно недоступное для других, и это преимущество они используют, как правило, не для служения Богу и людям, а для услаждения собственных чувств и возвеличивания себя. Этим они распространяют вокруг себя духовную заразу. Распространяют болезнь, которая выглядит цветущим здоровьем и которая тем опаснее, что люди редко догадываются о том, что это болезнь.

Богатство создает иллюзию богоподобия человека. Богатый свободен, он светится и благоухает. От него, как от солнца, исходит тепло, которое привлекает людей. Богатый благотворит. Но он значителен и без благодеяний. Богатство делает человека сильным, красивым, мудрым и непорочным. Его пороки, как пятна на солнце, тонут в его свете.

Пороки же бедных людей выставлены всем напоказ. Их нечем прикрыть или как-то приукрасить. Крайняя степень нищеты сходна с большим богатством в том отношении, что она тоже подталкивает к преступлениям. Но, в отличие от богатства, нищета не маскирует пороки и преступления, а показывает их как бы через увеличительное стекло. Бедные поневоле скупы и связаны в лучших своих движениях. Об этом свидетельствуют даже их позы, походка и мимика. Бедных окружает какое-то затхлое пространство, находиться в котором противно. От них стараются быть подальше. Это существа низшего порядка. На них даже добрые люди смотрят как-то невольно сверху вниз. Бедных не уважают даже собаки.

А богатые это почти небожители, вкушающие амброзию и нектар. Их слова и поступки, даже предосудительные, полны величия и поэзии. Они завораживают бедных, которые смотрят на этих почти богов снизу вверх и глотают при этом слюни. Богатые живут истинной жизнью, а бедные, как говорится, лишь существуют.

Богатым завидуют, а зависть рождает мечты о собственном богатстве и планы разбогатеть. Практические предприятия. Но в силу того, что трудами праведными нажить богатство не так-то легко, то предприятия эти почти незаметно приобретают ущербный в нравственном отношении характер. А то и совсем криминальный. И чем насыщеннее общество контрастами роскоши и нищеты, тем насыщеннее оно завистью и соперничеством по части приобретения богатств. И тем больше в нём преступлений самого разного рода, от потаённых предательств своих близких до махинаций в международных масштабах. Чем ярче в обществе культ золотого тельца, тем непонятнее в нём Бог и нелепее добрые люди.

Чтобы думать о жизни и праведно жить, человеку нужно немногое. Но… лишь при одном условии, что он один и никому ничего не должен. А для этого надо, как минимум, отказаться от брака и семьи, которые автоматически включают его в гонку за материальным успехом. Или смотри спокойно на страдания жены и детей, не имеющих того, что имеют другие, или включайся в эту гонку. Которая, приобретая всеобщий характер, изматывает всех. В ней лишь для того, чтобы не отстать от других, надо выкладываться полностью. И особенно в том случае, если начинаешь с нуля — и по части стартового капитала, и по части опыта, и по части полезных связей. Выкладываться каждый день с утра до вечера, после чего тебя хватает лишь на немногое. Для большинства — лишь на созерцание голубого экрана за бутылкой вина. Или чего-то подобного. А как же иначе?.. Маммоне нельзя служить кое-как или только частью души, оставляя другую часть для высоких занятий. Маммона требует всю душу.

Если ты стремишься к действительному успеху, а не просто хочешь кормиться от своих трудов, то должен думать о нём всегда и в полную силу. Думать о нём не только наяву, но и во сне. Иначе ты не настоящий делец, и тебя обойдут настоящие. И тогда тебя тайно или открыто будут презирать и жена, и дети. Или, любя, переживать за твои неудачи.

Мужчина и в древности, особенно языческой, пользовался уважением, если был грозен для соседей и приносил в дом богатую добычу. Аналогом этого добычливого воина стал в наше время преуспевающий коммерсант. Независимо от того, в каком виде коммерции он воинствует — политическом или научном, религиозном или художественном. Можно, конечно, и хлеб выращивать, и стоять у станка, но это уже не коммерция. Теперь только самые недалёкие люди занимаются этим делом. Их заменят со временем умные машины. А хлебопашцы и простые рабочие вымрут, как вымерли в свое время мамонты. И на Земле останутся лишь думающие о том, как перехитрить других в борьбе за лучшее место под солнцем.

Но чем больше в этой гонке за счастьем напрягаешься ты, тем труднее твоим конкурентам. А чем больше напрягаются они, тем труднее тебе. По существу вы душите друг друга, но не своими руками, а своими делами. И этот опосредованный характер взаимного удушения хорошо маскирует суть дела. Как и то обстоятельство, что в этой борьбе всех против всех люди объединяются в стаи, члены которых не душат друг друга, но помогают друг другу. Хотя, конечно, и здесь тоже возможна и нередко бывает скрытная внутренняя борьба.

Вот как ловко придумано. И как просто. Вместо того, чтобы всем сообща заботиться о всех и каждом, уподобляясь тем самым промышляющему обо всех Богу, — думай лишь о себе и ближайшем своем окружении. Думай только о временном богатстве и забывай о самом главном. А в результате получишь то, о чем сказано: суета сует и томление духа. И погружение после краткого юношеского цветения в болезни и смерть с пустыми от добрых дел руками.

В разумном обществе на самых видных местах появятся, может быть, со временем такие предупреждения: «СТРЕМИТЕСЬ К ЛИЧНОМУ УСПЕХУ — И ВЫ БУДЕТЕ НЕ В СОСТОЯНИИ ДУМАТЬ О БОГЕ И МИРЕ. СТРЕМИТЕСЬ К ЛИЧНОМУ УСПЕХУ — И В ОБЩЕСТВЕ НЕ ОСТАНЕТСЯ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ, ДУМАЮЩИХ ОБ ОБЩЕСТВЕ. О НЁМ БУДУТ ДУМАТЬ ТОЛЬКО ПРЕСТУПНИКИ. А В РЕЗУЛЬТАТЕ ВЕЗДЕ ВОЦАРЯТСЯ ДЬЯВОЛЫ, КОТОРЫЕ ОПРЕДЕЛЯТ СУДЬБУ ВАШИХ ДЕТЕЙ».

Погоня за личным и семейным богатством гасит в людях высшие их способности и вынуждает смотреть потребительски на всех, кроме самых близких. А то и на близких. Конкуренция демонизирует людей, делая их проницательными по части слабостей друг друга и умеющими на этих слабостях играть. Как, впрочем, и на добрых их качествах. В этой гонке за призраком счастья добросовестные люди уже заранее обречены на отставание. И не только потому, что их возможности ограничены нравственными преградами, которых нет для их антиподов. И не только потому, что добрая совесть делает человека зрячим к мыслям и движениям души совсем иного порядка, чем те, которые требуются для «дела» (и потому мешают сосредоточиться на нем). Но, главным образом, потому, что исход конкурентной борьбы зависит не столько от деловых качеств конкурентов, сколько от их готовности продать свою душу дьяволу. Правда, сказанное относится не к рядовым и средним коммерсантам, а к тем, которые находятся уже на подступах к коммерческой элите.

Дело в том, что так называемая рыночная экономика имеет на самом деле только отчасти рыночный характер, а по большому счету она управляема. И правят в ней те, кто располагает реальной властью. Эти господа положения стараются закрепить и расширить своё господство. Причём не только в сфере чисто хозяйственной, а во всех жизненно важных сферах. Чтобы, в конечном итоге, им принадлежал весь мир. Так для них будет удобнее и безопаснее. Поэтому они и навязывают нужные им цены, моды, характер потребностей, характер государственности, характер образования и культуры. Навязывают нужные им идеи и нормы жизни. И пополняют состав своего клана не только самыми талантливыми людьми, но и самыми преданными этому клану. И зависящими от него полностью. Этот клан кооптирует нужных ему людей из средних и даже мелких дельцов, а опасных для себя дельцов разоряет или нейтрализует как-то иначе.

Включаясь в гонку за материальным успехом, ты не подписываешь своей кровью договор с дьяволом. Такое предложение могло бы озадачить и насторожить всё общество. Поэтому оно и не делается ни начинающим коммерсантам, ни, вообще, подавляющему их большинству. Нет, пусть они не догадываются о том, на какой путь вступают. Пусть предварительно втянутся в эту гонку и заразятся её духом. Пусть покажут, на что способны. Пусть почувствуют сладость богатства и незаметно для себя ослабеют от этой сладости. Пусть израсходуют лучшие свои силы на достижение успеха и обрастут связывающими их отношениями и обязательствами. Вот когда им будет намного труднее думать о жизни здраво и намного легче принять условия договора. Подбадривая себя словами: «Такова жизнь!». Условия договора, черты которого проступают не сразу, а постепенно — по мере приближения к сильным мира сего. С которыми надо уметь ладить, чтобы не стать их жертвой. Если хочешь приблизиться к ним и стать им подобным угадывай их желания и преданно им служи. А если не хочешь этого — прячься от них, если сумеешь. Вот какою ценою расплачиваются опытные дельцы за свой опыт и свои успехи.

А теперь сравним с этой ситуацией положение человека в СССР в последние десятилетия перед катастрофой. Что положение это было неоднозначным, это бесспорно. Но в том-то как раз и было громадное преимущество советского человека по сравнению с человеком западным, однозначно зомбированным куда более тонкой и лукавой пропагандой, нежели пропаганда советская. Западный человек практически обречён участвовать в хороводах вокруг золотого тельца, вырваться из которых он может, лишь став аутсайдером. При этом напитанность западного общества материальными и технологическими богатствами, похищенными у других народов, усиливает его авторитет в глазах корыстных или просто невежественных людей, то есть усиливает их зомбированность. Если бы эти последние догадались сравнить положение в США и Европе с положением в Индии и Бразилии, экономика которых основана на тех же капиталистических принципах, а конституции которых попросту переписаны с американской конституции, то их уверенность в преимуществах «правового» общества существенно полиняла бы.

Советский человек, при всей его обокраденности во многих отношениях и при всём его бесправии политическом, был свободнее тех, кто имел полное право выбора из нескольких политических партий и мог свободно клеймить каждую из них самыми последними словами. Е[о в каком отношении он был свободнее?

Советская идеология и пропаганда, повторю это ещё раз, были так примитивны по сравнению с идеологией и пропагандой «свободного мира» и так явно противоречили действительности, что проникнуть в сознание глубоко и подчинить его себе полностью не могли. В силу только этого одного обстоятельства советские люди были свободнее западных людей, по крайней мере, в идеологическом отношении. Парадокс заключался в том, что их умы были, при всей идеологизированности и политизированности советского общества, менее зашорены господствующей идеологией, чем умы западных людей, заглатывавших уже с юности лукавую идеологию «правового» общества и в дальнейшем уже не нуждавшихся в том, чтобы шевелить мозгами по части высоких материй. И, разумеется, не имевших на это сил, потому что погоня за личным успехом поглощала все их силы.

А вот советская идеология, выставленная перед всеми напоказ со всеми ее нелепостями и не столько насиловавшая сознание людей, сколько имитировавшая такое насилие, возбуждала внимание к себе и тем самым внимание к вопросам мировоззренческим. Она дразнила всех, способных думать не только о хлебе насущном, и провоцировала думать о жизни по большому счету. Так её антирелигиозная направленность оборачивалась совершенно неожиданной стороною. Диалектический материализм помогал человеку приблизиться к самой большой свободе — свободе его самоопределения по отношению к Богу. И если далеко не все воспользовались этой помощью, то на то она и свобода. Не хочешь думать о смысле бытия — принимай эту советскую идеологию, как принимают пейзаж или погоду, не считаться с которыми нельзя, но подчиняться которым полностью тоже как-то нелепо. Так ее, к сожалению, и принимало огромное большинство людей. Не выступай публично против официальных идей, а в частной обстановке, среди своих, говори что угодно. Не хочешь быть транслятором официальных идей — не поступай на соответствующую работу. Только-то и всего. Не хочешь думать о смысле бытия — делай карьеру или ищи приятные переживания. Советская жизнь не давала человеку многого, но она давала ему главное: она разгружала его душу от сминающей её тяжести обязательной для всех погони за материальным успехом. Она давала ему свободу гнаться за этим успехом или не гнаться за ним.

Вот почему, при всех советских болезнях, именно в нашей стране начался процесс обратный тому, который происходил и происходит на Западе. Процесс медленного, но неуклонного обращения людей к Богу. В связи с чем известный французский писатель Франсуа Мориак (формально католик, но по своему духу близкий к православному пониманию Христианства) сказал незадолго до своей смерти (он умер в 1970 г.), что единственная светлая точка в нём светится из России.

Этому возвращению русских людей к Богу способствовало не только их православное прошлое, запечатлевшееся в глубинах их сознания, но в значительной степени также и то обстоятельство, что в советской идеологии, кроме её примитивности и её обращённости к метафизическим основам бытия, был ещё один важный момент, без которого понять советскую жизнь невозможно. В советской идеологии был НРАВСТВЕННЫЙ ИДЕАЛИЗМ, делавший её внутренне противоречивой. Идея достоинства человека, никак не обоснованная в марксизме логически, была, тем не менее, прописана в нём как направляющая в общественной жизни. Именно она-то и привлекала людей к марксизму или помогала им как-то мириться с ним. И эта идея была в советской жизни подкреплена материально правом человека на труд и жилище, правом на бесплатную медицинскую помощь и защиту от преступников, правом на досуг и образование, не говоря уж о праве на какой-то разумный минимум пищи и одежды. Сочетание разрушительных идей с созидательными уродовало эти последние, но не упраздняло их. Гарантированный минимум благ, необходимых для жизни, спасал человека от панического страха за судьбу своих близких, особенно детей, и обеспечивал тем самым его свободой с этой очень существенной стороны. А с другой стороны, как уже говорилось выше, свобода обеспечивалась тем, что материальному преуспеванию у нас не придавали такого решающего значения, как на Западе.

Если западный человек, как рассказывают наблюдатели, теряет работу, то пособие по безработице (превосходящее намного наш минимум заработной платы) не спасает его, как правило, от состояния, близкого к нервному срыву — так велико его чувство собственной неполноценности и так он измеряет, следовательно, свою и чужую значимость. Размерами получаемых доходов. И его можно понять, если учесть, что такими же глазами смотрят на него все окружающие.

Эта духовная болезнь у нас никогда не принимала характера эпидемии. У нас человек, как правило, обладал внутренним достоинством и признавал его за всеми людьми. Советское общество при всех противоречиях, ему свойственных, было куда аскетичнее и целомудреннее общества западного. Любые грехи по этой части у нас оценивались, в конечном итоге, как грехи, а не как нечто должное и законное. В этом отношении советская нравственность была суррогатом подлинной христианской нравственности, но никак не противоположностью ей, каковой она обнаруживается на Западе чем дальше тем больше. Дух своекорыстия и погоня за личным успехом, естественно, никогда не исчезал в советском обществе (как и в любом другом), но он не был никогда легализован в нём, как это произошло на Западе, и проявлялся тайком или, по крайней мере, с оглядкой на господствующий нравственный тонус. И только в последние десятилетия этот дух своекорыстия стал нарастать, не достигая, однако, тех гигантских размеров, которые неизбежны при капитализме.

Зримый образ дегенерации людей в денежном мире дал человек, от которого, казалось бы, невозможно было ожидать этого. Не русофил и не консерватор, не христианин и не противник капиталистической системы. Наоборот, махровейший антикоммунист, отдавший себя всего целиком борьбе с советской системой. Изведавший и советскую психушку, и советскую тюрьму, а затем вышвырнутый Советской властью на Запад в обмен на главу Коммунистической партии Чили Корвалана. Вот что он говорит:

«…Я не люблю Америку, невзлюбил её с самой первой минуты, как там оказался. Достаточно было мне на первом же своем выступлении в одном из университетов, в феврале 1977 г., увидеть эти вечно открытые (или жующие) рты, эти незамутненные никакой мыслью, сияющие идиотским энтузиазмом глаза, как я понял, что объяснить этим людям мне никогда ничего не удастся. Да и не только мне, но, видимо, и никому, кто будет апеллировать к логике, разуму, рассудку словом, к отделам мозга, расположенным выше мозжечка. Впоследствии, проживши там несколько лет, я лишь уточнил и дополнил это свое первое наблюдение, но не опроверг. Напротив, уезжая из Америки, я объяснял знакомым, что постоянно чувствовал себя весьма поднаторевшим в здешней жизни. А это, как ни странно, создает дополнительную нагрузку на нервы, как если бы вам пришлось жить в интернате для умственно отсталых подростков. Как ни странно, видимо, надо пожить там, чтобы почувствовать Европу, европейскую культуру как некую отдельную и единую сущность. Обыкновенно, живя в Европе, мы этого не ощущаем, не замечаем ничего общего между французами и англичанами, итальянцами и немцами; оказавшись же в Америке — и китайцу рад, и с японцем находишь больше общего, чем с местным продуктом. И дело тут вовсе не в том, что, как принято говорить, американцы — молодая нация, не накопившая ещё своей культуры: думаю, они её не накопят и через тысячу лет. Ибо заняты отнюдь не этим, а тем, что определено в их конституции странным выражением «pursuit of happiness». Даже перевести адекватно это выражение я не берусь. Во всяком случае, по-русски «погоня за счастьем» звучит слишком издевательски, предполагая полную тщету такого занятия, и уж никак не годится для конституционного права. Точно так же можно было бы торжественно записать в конституции священное право человека считать себя чайником. Между тем, именно этой бессмысленной «погоней» за призраком счастья и занята вечно молодая американская нация… Средняя американская семья живёт на одном месте не более пяти лет. Какое уж там «накопление культуры», если прошлое в Америке — это две недели назад, а пять лет назад — уже древность. Каждые пять лет Америка заново открывает мир, жизнь, пол, религию — все это без малейшей связи с минувшими открытиями утекших пятилетий. Это зачарованная страна, где жизнь трёхмерна, а о четвёртом измерении не ведают, пребывая в состоянии перманентной амнезии. Такое ощущение, будто наши шаги не вызывают эха, а тело не отбрасывает тени. И даже при неимоверном старании вы не можете ничего изменить или хотя бы оставить за собой след, словно всю жизнь шли по песку в полосе прибоя. А коль скоро единственная цель жизни — погоня за счастьем, за успехом сейчас и любой ценой, то не может быть у человека никаких принципов или концепций: ведь всё это существует только во времени. В самом деле, что есть РЕПУТАЦИЯ, если человек каждый день заново родится? Что есть КОНЦЕПЦИЯ, если каждые пять лет мир изобретается заново? На человека, толкующего о концепциях и принципах, смотрят как на сумасшедшего. Нормально, хорошо, УСПЕШНО быть «прагматиком», оппортунистом, конформистом. Это и впрямь страна крайнего конформизма, даже стадности… Не знаю, быть может в начале века Америка и была «страной свободы», но слушать сегодня эти слова без смеха невозможно. Трудно представить себе нацию, более порабощённую любой, самой идиотской модой, любой горсткой ничтожнейших шарлатанов, эту моду придумавших. В конечном итоге — своей погоней за успехом. Да ведь и успех, понимаемый столь трёхмерно, вневременно, может быть лишь сугубо материальным… Американские масс-медиа, рассчитанные на самую низкопробную толпу, на чернь, сначала искусственно создают знаменитостей, раздувая их из ничего, а потом столь же искусственно их ниспровергают, раздувая — опять же из ничего — скандал. Всё фальшиво, поддельно, пусто, зыбко, как мираж в пустыне, и ничего реального, подлинного, незыблемого, что осталось бы существовать, даже если на минуту закрыть глаза. Или выключить телевизор. Удивляться ли, что при всей этой погоне за счастьем американцы в массе своей — люди глубоко несчастные, не удовлетворенные своей судьбой, часто осаждённые проблемами, которые они сами же и создают, бесконечно «ищущие самих себя» и ничего не находящие. Отсюда и процветание всяческих «гуру», психоаналитиков, сект и прочих спасителей людей от самих себя, без которых не может обойтись, кажется, добрая треть американского населения. Порою создается впечатление, что американцы, будучи неспособны вынести бремя свободы, просто ищут, кому бы отдаться в рабство. Словом, это антикультура, обезьянья цивилизация, которую никакая эволюция, никакое «накопление» в культуру не превратят… Думаю, коммунистическая идеология никогда не смогла бы покорить США — просто потому, что она слишком сложна, слишком концептуальна и предполагает хотя бы какое-то знание истории» (Владимир Буковский «Московский процесс», Париж-Москва, 1996, с. 261–264).

Вот такие дела. После «Архипелагов ГУЛАГов» и эшелонов прочей обличительной литературы слова Буковского напоминают чем-то рассол, употребляемый после большой пьянки. Что и говорить, преступления советской истории грандиозны. Но разве Запад не несёт никакой ответственности за эти преступления? Кто породил эту безбожную чуму и распространил её на Россию? И разве можно свести всю советскую историю к одним преступлениям? Меня, однако, занимает сейчас такой вопрос: Если оплотом и квинт-эссенцией всего «свободного мира» оказалась действительно «обезьянья цивилизация» (а свидетельств в пользу этого достаточно, причём свидетельств авторитетных), то стоило ли помогать этому «свободному миру» в его борьбе с СССР? В своё время Буковский не захотел задуматься об этом, а теперь, скорее всего, отгоняет эту мысль от себя обеими руками. Чтобы спасти свою героическую деятельность от развенчания, он противопоставляет плохой Америке хорошую Европу и ставит на этом точку. Но вопросы, от которых он отмахивается, не исчезают. Например, вопрос о том, свалилась ли эта Америка с Луны или была порождена хорошей Европой. А если порождена, то как это получилось, что от хорошего родилось что-то плохое. И почему Европа с её старой культурой и развитым интеллектом её представителей так беспомощна перед американскими болванами, ещё не доросшими ни до какой культуры? Ведь прогрессирующая американизация Европы это не выдумка, а исторический факт. Из которого следует, что американцы отнюдь не лишены интеллекта. Просто их интеллект эгоизирован в большей степени, чем у европейцев. И в силу этого он не обессиливается ни памятью о прошлом, ни другими отвлекающими от дел соображениями. Он более организован для достижения успеха.

Но… не хочется думать Буковскому ни об этих «мелочах», ни о такой «мелочи», как господство в современном мире еврейско-масонской закулисы. Господство, которое означает призрачность всех «прав человека». Буковский свободно жмурит глаза на самое главное обстоятельство. И это отличительная родовая черта всех наших западников: говоря о свободе и прославляя её, они подсовывают нам её видимость, а от подлинной свободы шарахаются, как черти от ладана.

Май 2000 г.

Никакая свобода мысли не угрожала существованию СССР

А теперь спросим: Разве могли разумные люди, знающие подлинный характер и советского, и западного обществ, разрушить СССР? Разрушить, чтобы создать на его развалинах капиталистическое государство (именуемое ради приличия «демократическим»). Ответ очевиден: нет, не могли. Даже сознавая все пороки советской системы, они стали б её защищать ради того ценного, что в ней было. А в ней была не только бо́льшая свобода от дурмана своекорыстия, но и перспектива благих изменений. Перспектива, которой нет в западном мире. Вот почему они стали бы защищать СССР, как защищают свою крепость.

Чтобы не допустить этого, следовало лишить советских людей здравого смысла. Следовало создать миф о свободном и процветающем Западе и сошедшей с ума России. Миф, который искажал бы действительную трагедию русского народа и создавал бы для него ложные ориентиры. Этот миф должен был создаваться сам собою в головах советских людей при условии, что в советском обществе, после десятилетий войн и террора, будет по-прежнему заблокирована, на общественном уровне, всякая мысль, осмысливающая наше прошлое и настоящее. Заблокирована и подменена помпезной её имитацией, отпугивающей всех добросовестных людей своей фальшью.

В этом случае неподцензурная мысль советских людей должна была искать для себя пищу не только в отечественном и мировом культурном наследии и не столько в нем (доступ к нему был затруднен для большинства), сколько в куда более актуальной информации, сообщаемой западной пропагандой. Более высокий уровень которой делал её непохожей на советскую пропаганду и, в неискушённых глазах, на пропаганду вообще. Она воспринималась как бескорыстное слово правды, произносимое свободными людьми из сострадания к людям несвободным. Успеху западной пропаганды не могла препятствовать явно фальшивая советская пропаганда, не только отрицавшая нашу очевидную политическую несвободу, но и скрывавшая от советских людей иудейско-масонскую сердцевину капитализма. Скрывавшая и потому карикатурившая критику капитализма. А вот развязывание в советском обществе потребительских похотей и эгоистических наклонностей, неизбежное при затухании и профанации высоких идей, способствовало успеху западной пропаганды. Как и поверхностное знакомство наших туристов и спецов с западным миром, с его витринами и завораживающим обилием всевозможных товаров, купить которые они не могли. Вот где истинный коммунизм, — говорили они по возвращении на родину своим близким. И слухи о сказочном мире, в котором молочные реки текут в демократических берегах, поползли по нашей стране.

Советская неподцензурная мысль делалась жертвою собственного верхоглядства, и эта её близорукость программировалась обстоятельствами, на которые она либо вообще не обращала внимания, либо воспринимала их как естественные и не задумывалась об их искусственном характере.

Вот как надо работать. Тонко, культурно. А не рты открывать, совки обманутые.

Советский Союз рухнул не от того, что людям дали свободу мысли и свободу влияния на общественные процессы, а от того, что им дали только их видимость, которой и замаскировали деятельность подлинных его разрушителей. Заранее расставленные кадры в СМИ и других учреждениях, формирующих жизнь общества, решали за население, какой информацией наполнять его умы и в каком направлении его вести, маня миражами свободы и процветания. Так заманивают мышей в мышеловку сладко пахнущим сыром. Вкусивших «свободы» людей гнали, как гонят овец к заранее намеченным загонам. Их гнали к заранее намеченным обстоятельствам и событиям, о которых они не догадывались.

Если бы советские руководители стремились к действительной перестройке советской системы на более разумных основаниях, а не к её ликвидации под предлогом её перестройки, они обеспечили бы разумную постепенность в расширении рамок свободы мысли, чтобы подготовить занемевшие умы к осмыслению далеко не простых вещей и не вызвать шока обвальным характером информации, осмыслить которую за короткое время заведомо невозможно. Они позаботились бы о том, чтобы эта информация имела объективный характер, а не односторонне прозападный и прокапиталистический. Они не стали бы демократизировать советское общество без предварительного публичного обсуждения того, чем отличается истинная демократия от демократии западной, и можно ли, не разрушив советского общества, демократизировать его одним махом. Или процесс его демократизации должен быть длительным, как это бывает, когда поправляются после тяжёлой болезни. Они не стали бы перестраивать советскую систему без предварительного публичного обсуждения своих соображений о том, что же именно в ней порочно, а что хорошо и потому должно быть хранимо. Но показательно, что наши вожди основательно позаботились о том, чтобы никто даже не пискнул публично о нелепости перестройки без предварительного её осмысления. Как показательно и то, что вместо того, чтобы советоваться со своим народом, судьба которого решалась в эти годы, наши вожди советовались с хозяевами Запада, и совещания эти имели закрытый характер.

Из сказанного следует, что на самом деле никакая свобода мысли не угрожала ни социализму, ни существованию СССР. Наоборот. Если общество в своей основе разумно и справедливо (или хотя бы стремится к этому), то оно будет только выигрывать от всякой новой достоверной информации и от всякой новой правильной мысли. Которые помогут устранить уродства, привнесённые в его организацию по недомыслию или злому умыслу. Свобода мысли на самом деле была опасна не социализму, а вцепившемуся в него мёртвой хваткой марксизму, стремившемуся выдать себя за суть истинного социализма. Свобода мысли была опасна тем, кто уродовал идею разумного и справедливого общества антисоциальными идеями безбожия и космополитизма и отвечал за их сохранение в советской идеологии.

А перед кем отвечал? Была ли в советской элите своя закулиса, связанная духовно или даже, может быть, кровно с мировой криптократией? В нынешних условиях доказать документально её наличие, видимо, невозможно. Но о ней можно догадываться. На её наличие указывают даже какие-то документы, значимость которых, правда, может оспариваться. Я имею в виду документы, содержащиеся в книгах И. Ландовского «Красная симфония» (отрывок из неё опубликован в МГ № 3–4, 1992) и Э. Саттона «Уолл-стрит и болыневицкая революция» (М., 1998). Но эти свидетельства лишь проливают дополнительный свет на обстоятельства, существенные и без них. Главное не в этих свидетельствах, а в том, что некоторые странности советской политики не могут быть объяснены иначе, как наличием этой закулисы.

Уже один тот факт, что советские руководители предпочли сдать капиталистическому Западу всю социалистическую систему (созданную такими беспримерными жертвами), но не выдать её советским людям на добросовестное её осмысление, говорит о многом. Значит, была в этой системе такая тайна, раскрыть которую они не имели права. Значит, была советская система на самом деле не идеократией, как её иногда называли, а криптократией. Криптократией, замаскированной под идеократию.

Далее. Если учесть, что советская элита создавалась из самых беспочвенных и антихристианских элементов, вышколенных в искусстве двуличия и мимикрии, и сохранила, в своей основе, этот характер до последних дней Советской власти, то придётся признать, что среда для образования и обитания в ней закулисы была самая благоприятная. А это значит, что даже при самом беспощадном выкашивании из этой среды всех подозрительных для диктаторов (вроде Сталина) элементов, закулиса могла сохраняться в ней или образовываться заново. Как и насаждаться заинтересованными в том силами Запада. Эта закулиса могла таиться до времени, окрашиваясь господствующими в СССР политическими цветами, чтобы затем, с наступлением благоприятных для себя условий, резко пойти в рост, окружить командные позиции и подчинить их себе. Если только они не находились и раньше под её скрытным контролем.

В пользу последнего предположения говорит то обстоятельство, что советская пропаганда никогда не использовала столь выигрышный для неё, казалось бы, факт господства иудейского капитала в Европе и Америке (признанный даже К. Марксом). Наоборот, она этот факт скрывала от советских людей, хотя он разрушал до основания главный миф противника, изображавший западный мир «свободным миром». А западная пропаганда, в свою очередь, никогда не использовала против СССР не менее выигрышный для неё факт практически полного еврейского господства в нём в первые его годы и перенасыщенности еврейством советской элиты во все годы последующие. Хотя этот факт свидетельствовал о бесправии русских в их собственной стране. Более того, западная пресса маскировала этот факт, неизменно называя советских руководителей — «русскими», а советскую политику — «русской» политикой. И раздувала созданный ею же миф о порабощении «русской» властью нерусских народов СССР. Раздувала миф об угрозе человечеству со стороны «русских».

Можно, конечно, сказать, что в этих странностях не было ничего странного: они легко объяснялись тем, что правящие круги СССР и Запада, сознавая свою зависимость от еврейства, были одинаково заинтересованы в том, чтобы скрывать это обстоятельство. Скрывать от народов подлинные размеры еврейской власти в мире. В этом же, кстати, были заинтересованы и сами евреи. Чтобы сохранить свои позиции, им следовало их маскировать. Чтобы не подрывать доверия к себе со стороны неевреев и не давать им пищи для размышлений в этом ненужном направлении.

Но, если называть вещи их собственными именами (хотя евреи, как известно, любят псевдонимы), придется сказать, что это скрытное взаимопонимание евреев-социалистов и евреев-банкиров было не чем иным, как СКРЫТНЫМ ИХ АЛЬЯНСОМ, сложившимся на корыстной основе и сохранявшемся поверх их идейных и всяких иных противоречий. Противоречий, которые имели опять-таки очень странный характер: если публично они намеренно раздувались, чтобы скрыть реальность означенного выше альянса, то негласно, среди «своих», должны были, по логике вещей, сокращаться, ибо удобство этого союза для обеих сторон было очевидным. Следовательно, чем прочнее сохранялось в каждом еврее его еврейское сознание (а оно, по признанию множества евреев, не исчезало в них никогда), тем фиктивнее оказывалась на деле его верность «классовому сознанию». Это последнее оказывалось лишь дымовою завесою, которая скрывала реальные еврейские аппетиты, и, вместе с тем, искусной уловкой, позволившей евреям привлечь на свою сторону множество русских, противопоставить их другим русским и затем уничтожать тех и других под разными предлогами, изобретать которые евреи всегда умели. После краха Советской власти они рассказывали о своем былом идейном двойничестве без всякого стеснения. А когда говорить о нём было невыгодно или опасно, то, естественно, молчали.

В таком двусмысленном прочтении социализм оказывался не столько действительной альтернативой капитализму, сколько гениально придуманной и гениально осуществленной ИМИТАЦИЕЙ этой альтернативы. И, вместе с тем, великолепным дополнением к капитализму — инструментом, позволившим осуществить такие задачи, которые невозможно было осуществить традиционными для капитализма методами.

В пользу сказанного свидетельствует то обстоятельство, что банкиры Запада в своё время действительно финансировали еврейских революционеров-социалистов и оказывали им могучую политическую поддержку, без которой те были бы бессильны. Они помогали им захватить всю полноту политической власти в России, финансы и крупная промышленность которой к 1917 году уже были в руках евреев (об этом см. мою статью в МГ № 1 за 1994 год). Спрашивается: зачем мировым банкирам это потребовалось? Они что, рехнулись?.. Отдать свои сказочные богатства каким-то нищим своим соплеменникам, чтобы те их «национализировали». Отдать их тем, кто открыто грозил воспользоваться этими богатствами для устройства революции в мировом масштабе, в результате которой все капиталы и вся власть мировых банкиров должны были быть у них отняты, а они сами использованы на общественных работах.

Задуматься над этой нелепостью не захотел, однако, ни один из признанных наших историков. То ли по скудоумию, то ли, наоборот, потому, что здесь не о чем было думать. Здесь было понятно и без раздумий, что если мировые банкиры передавали большевикам всю власть в России, то, значит, они не утрачивали при этом своего скрытного контроля над ситуацией в стране. И мировая революция в будущем их беспокоила не больше, чем прошлогодний снег. Чем больше был звон о предстоящей мировой революции, тем надежнее камуфлировалась суть происходящего в России. Но напиши такое даже самый ученый и самый знаменитый историк — и его не поняли бы ни в СССР, ни в «свободном мире». А историкам жить тоже охота. Вот почему их долг — создавать серьезные научные труды, а не впутываться в политику.

Известно, что Достоевский не был никогда серьёзным ученым. Поэтому он писал просто: «Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство…» (ПСС, т.27, 1984, с. 59). Но что же следует из этих слов? Из них следует, что дело совсем не в каком-то «малом народе» (высосанном кем-то из собственного пальца), списать на который причину и плоды революции кое-кому, конечно, хотелось бы. А в силе куда более солидной, названной Федором Михайловичем по имени.

И что замечательно. Он дополнил сказанное такими словами, которые никак не укладываются в головах нынешних христиан. Он сказал, что «коммунизм произошел из христианства, из высокого воззрения на человека» и что требования коммунизма «реальны» и «истинны» («Неизданный Достоевский», М., 1971, с. 446).

Вот ведь как озадачил. И как нам теперь понимать его слова? Получается одно из двух: либо Достоевский противоречил себе, либо имел в виду, что требования коммунизма (очищенные, естественно, от налипшей на них неправды) заключены в самой природе Христианства, но… поскольку оно не выявило в истории в должной мере свои социальные потенции, то и требования эти оказались на улице, некогда христианской, а затем все более безбожной. Они оказались за границами официального Христианства, связавшего с себя с безбожным строем жизни. И в результате получилась двойная двусмыслица: социально обессоленное Христианство и духовно обезображенная социальная идея.

Так можно понять откровения Достоевского о социализме, раскрывавшего свою мысль с разных сторон и лишь отдельными чертами, внутреннюю связь которых он чувствовал, но не успел изобразить в слове. А потому, при поверхностном их восприятии, и может возникать иллюзия, будто он противоречил себе. Хотя сказанное им очень просто: социализм стал в такой же степени пленником «жида и его банка», как и просвещение, как и цивилизация, как и Европа. Как и, можно добавить, сама Россия. Так что же теперь, отказаться от них?.. Нет, лучше освободить их из еврейского плена.

Чтобы понять происхождение Советской власти, надо отвлечься от радужных цифр, свидетельствовавших о громадных успехах российской экономики в предреволюционные годы. Потому что не эти успехи определяли суть тогдашней жизни. А то обстоятельство, о котором уже сказано выше: в это время практически все частные банки принадлежали российским и зарубежным евреям, а банкам принадлежала практически вся крупная промышленность, И, за редкими исключениями, российская пресса. Евреи направляли и контролировали ход российской общественной жизни. Изображая положение в те годы русского писателя (то есть, казалось бы, наиболее свободного члена общества), А.И. Куприн писал: «Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляю в самом хвосте), давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской повышенной чувствительности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы осознаём это, но в сто раз ужаснее то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никому не решаемся. Можно печатно иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуйте-ка еврея?..». Это написано в 1909 г. (см. журнал «Наш современник» № 9 за 1991 г., стр. 90–93).

Но это господство еврейства в российской жизни было хрупким и, при естественном ходе дел, могло быть поставлено под вопрос. Хрупким оно было потому, что русские многократно превосходили евреев количественно и сохраняли при этом высокую рождаемость. Кроме того, они были крепко связаны со своей землёй, которая кормила их, одевала и обувала, которая обновляла их силы. Пока они были связаны с нею, они были независимы от еврейства в очень существенном отношении. Хрупким еврейское господство было ещё потому, что русский народ, разоружённый идейно и организационно своими царями-космополитами, сохранял, в потенции, духовные силы, способные заново вооружить его и превратить в сплоченную силу. Русский народ, как замечено было многими, крепок задним умом, поэтому в столкновениях с противниками он поначалу, как правило, проигрывает. Но его беспомощность в это время обманчива, она не свидетельствует о его капитуляции. Освобождение от иудейско-хазарского ига, освобождение от монголо-татарского ига и последующие войны с Наполеоном и Гитлером иллюстрируют сказанное. Мобилизация русского народа происходит с большим опозданием, но она всё-таки происходит. Как говорил Бисмарк, русские долго запрягают, но быстро ездят.

Кроме того, вглядываясь в будущее, не трудно было догадаться о том, что с ликвидацией монархии в России русское национальное сознание должно было начать пробуждаться. Иллюзия того, что где-то там в Петербурге есть русская власть, думающая о своём народе, усыпляла русские умы. Но с ликвидацией монархии, стилизованной под русскую власть, русские должны были сознавать всё отчетливее своё бесправие в своей собственной стране. Их национальная мысль, пробудившись однажды, должна была расти. И распространение в русском народе грамотности, неизбежное в эру техники, должно было этому содействовать. А в результате его социальная активность соединилась бы и с активностью национальной. В российских политических партиях и общественных организациях начались бы расколы по национальному признаку. Русское национально-освободительное движение приобрело бы своих идеологов и организаторов, а еврейское руководство в этих организациях лишилось бы прежних своих союзников и обнажилось бы ещё больше как сила именно еврейская.

А как отразилось бы это грядущее противостояние русского народа еврейству на всей мировой ситуации? Оно способствовало бы пониманию многими народами подлинного положения в мире и заражало бы их желанием тоже освободиться от еврейской удавки.

Когда нам говорят, что история не имеет сослагательного наклонения, то хотят загипнотизировать наши умы случившимся, чтобы мы не думали о том, почему сильные мира сего выбрали именно этот путь, а не другой. Хотя сами отрицатели сослагательного наклонения прекрасно знают, что история уже давным-давно планируется, и элемент плановости в ней постоянно возрастает. Они знают, что успех этих планов зависит от того, будут ли они во время распознаны теми, против кого они направлены. Вот почему так важно для осуществляющих антинародные планы маскировать их осуществление, а затем списывать происшедшее на естественный ход событий, которому не было, якобы, альтернативы.

И еще одно обстоятельство. Не трудно было предвидеть, что с падением монархии в России начнётся рост сепаратистских движений, справиться с которыми «демократическая» власть будет не в силах. И что эти сепаратистские движения будут тоже работать на разогрев русского национального сознания. Станут гарантией того, что в истории России двадцатый век будет веком русского национализма.

Вот какая перспектива замаячила перед еврейскими стратегами. Тут было от чего поперхнуться. По мере осознания ситуации они должны были сходиться на том, что захватили страну, расположенную на вулкане, готовом заговорить через какое-то время. А для того, чтобы предотвратить его пробуждение, следовало немедленно брать в свои руки всю полноту власти, не ограничивая себя рамками классического буржуазного правосознания. Вся полнота еврейской власти была нужна для запрета и искоренения любой русской национальной мысли. Для запрета малейших поползновений на какую-либо организацию русских по национальному признаку. Даже самую безобидную, вроде общества русских слепых или русских филателистов. НЕ ПОЗВОЛЯТЬ РУССКИМ СОБИРАТЬСЯ ОДНИМ И РАЗГОВАРИВАТЬ БЕЗ ПОСТОРОННИХ О СВОИХ РУССКИХ ДЕЛАХ. Даже большая их концентрация вокруг исторических их символов и памятников была опасна. Вот почему следовало уничтожать их культуру под самыми разными предлогами. Взрывать православные храмы и устраивать на их месте общественные туалеты. Или, по меньшей мере, превращать их в загаженные места, складские и производственные помещения. Уничтожать православное духовенство. Ввести в Уголовный Кодекс статью, наказывающую за антисемитизм, то есть за недовольство обилием евреев на руководящих позициях. И т.д. и т. п.

Сознание русских следовало гипнотизировать химерами и миражами, чтобы они не сознавали подлинного смысла происходящего в стране. Не сознавали того, что их осторожно превращают в манкуртов. Что создаются условия, программирующие распад семьи, алкоголизм и малодетность.

Евреи, однако, не могли захватить полноту власти в России в качестве именно евреев. Им требовалась личина, прикрываясь которой они могли бы господствовать фактически и осуществлять намеченные цели не как евреи, а как представители некой высшей идеи, благодетельной равным образом для всех народов. Удел которых, согласно этой идее, слиться и раствориться в будущем друг в друге. А если так, то и забота о своём народе оказывалась не только нелепой, но и преступной: она питала в людях низшие их инстинкты, противопоставлявшие их спасительной высшей идее. А потому и должна была наказываться самым суровым образом. То есть расстрелом.

Этот запрет на национальную мысль следовало распространить на все другие народы России, чтобы замаскировать его антирусскую направленность и подавить, до времени, сепаратистские их поползновения. Хотя острие его следовало направлять против русских. Такой антинациональной политикой, носителями которой на окраинах России стали бы сами же русские, прошедшие соответствующую идейную обработку, были бы спровоцированы скрытные антирусские настроения среди нерусских народов. И эти скрытные антирусские настроения можно было бы довести со временем до ненависти, которая ослепила бы эти народы и не дала им понять, что русские в действительности первые и главные жертвы этой антинациональной политики.

На это непонимание наложилось бы, усугубляя его, ещё одно непонимание. Если главный удар будет нанесён по коренной России и за её счет будут создаваться лучшие условия жизни на окраинах, населённых инородцами, то это вызовет бегство русских с родной земли на эти окраины и — скрытное возмущение местного населения нашествием чужаков. Возмущение, которое тоже аукнется со временем.

Преимущества, закреплённые под разными предлогами за нерусскими народами, обеспечат ускоренный рост их численности и подъём их социального статуса за счет русских. Что приведет к относительному запустению русской земли и относительной перенаселённости окраин, с которых начнется перетекание инородцев на русские земли. Но не столько для хозяйственного их освоения, сколько для эксплуатации разрозненного русского населения.

И таким образом проблема русского народа будет, в принципе, решена. Оторванный от своей земли, разрозненный и лишённый здравых ориентиров, он будет беспомощен. Еврейским руководителям останется лишь направлять борьбу разнородных сил на российских просторах и помогать им осознавать, от кого их успехи зависят.

А теперь вернёмся к личине, которой евреи должны были маскировать своё господство в России. Эта личина должна была быть добротнейшей по большому счёту и привлекательной для подавляющего большинства русских. А особенно для обездоленных русских, безграмотных и обокраденных во многих других отношениях. При их разрозненности и отсутствии у них генеральных идей водить их за нос не составляло, в принципе, большого труда. Обещать им золотые горы и приобретать за эти обещания реальную над ними власть. А когда обман откроется и вместо золотых гор они увидят всё то же Кащеево царство (хотя и в перелицованном виде), то — что они смогут сделать? Только бессильно роптать. Но и за ропот будут строго наказываться. А если решатся на бунт, то собственная их неорганизованность сделает их бунт бессильным. Перестрелять бунтовщиков, а остальных вразумить суровыми наказаниями и свежими миражами — дело не хитрое. Главное — не лишать русских иллюзии, будто высшая власть в России имеет благую цель (даже если при этом ошибается в чём-то).

Русские люди, в отличие от некоторых других народов, явному злу поклоняться не могут. Они не так воспитаны. А если кто-то из них и поклоняется, то отторгает себя тем самым от русского народа. Такого боятся, от него отстраняются, его не уважают. И это благодатное начало, сохраняющееся в русском народе, делает его опасным в глазах претендентов на мировое господство. И восприимчивым к социалистической идее.

Следовательно, идея социализма как общества свободного от эксплуатации (а русский народ как раз и был одним из самых эксплуатируемых в истории) могла — а потому и должна была — стать наиудобнейшей личиной для сокрытия фактического господства евреев в России. Или, точнее, господства тех, кто направлял еврейскую политику. Прочие же евреи, как рядовые, так и высокопоставленные, могли догадываться об истинном положении вещей или верить в официальные идеи, но… в любом случае, сознавая удобство своего положения, стали бы его оправдывать, пока это удобство сохранялось. Ибо своекорыстие есть глубиннейшая черта еврейского характера, от которой не так-то легко избавиться. Черта, воспитанная могучей фарисейско-талмудической традицией.

Вот, если быть кратким и не задерживаться на уточняющих подробностях, происхождение и ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА, и ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ, и КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ, и ПОДГОТОВКИ К ВОЙНЕ С ГЕРМАНИЕЙ, и САМОЙ ВОЙНЫ, обескровившей русских и немцев.

Но, создавая Советскую власть, евреи, как говорится, убивали одним выстрелом двух зайцев. Они не только разрушали русский народ, но и дискредитировали при этом идею социализма. То есть идею разумной альтернативы капитализму. Чтобы в дальнейшем, по завершении «эксперимента», списать причину русского «холокоста» на социализм (и, естественно, на дурные качества самих русских, «поддавшихся» социалистической пропаганде).

Трудно сказать (оценивая со стороны и потому не зная в точности планов еврейских стратегов, но лишь догадываясь о них по той логике, что запечатлена в Талмуде), в какой мере задуманное евреями о русском народе удалось, а в какой события вышли из-под их контроля. И не объясняется ли демонтаж Советской системы тем, что «эксперимент» стал давать какие-то нежелательные для евреев эффекты. Социалистическая составляющая в нём оказалась, похоже, не только маской, но и реальной силой, способной выйти из-под еврейского контроля. Поэтому и потребовался срочный демонтаж социализма.

Представлять себе еврейских «мудрецов» какими-то всеведущими мыслителями, безошибочно рассчитывающими каждый свой шаг, так же нелепо, как и отрицать вообще наличие еврейской головки и её планов, нацеленных, в конечном итоге, на мировое господство.

Еврейство никогда не контролировало и не может контролировать какую-либо ситуацию полностью, ибо такой властью обладает лишь Бог. Только наше собственное безмыслие и наша собственная пассивность создают условия, в которых еврейский ум и еврейская сила приобретают решающее значение. Хотя в потенции их у евреев не больше, чем у нас. Но мы свои умы и силы растрачиваем впустую, а у евреев они накапливаются в их общем национальном деле. Если бы русские с точно таким же муравьиным упорством работали над укреплением своего русского мира, то ни еврейские, ни наши собственные паразиты нам были бы не страшны. А пока мы пассивны или воодушевлены делами, не имеющими отношения к строительству нации, еврейская сила будет неодолимой и еврейский ум, при всех его внутренних пороках, будет возвышаться над нашими умами.

Но будет ли так всегда?.. Этот вопрос почище гамлетовского, хотя и возникает как его продолжение. От ответа на этот вопрос зависит окончательная оценка еврейского «эксперимента» в России. Этот эксперимент окажется либо вполне успешным для евреев (если, конечно, отвлечься от мысли о Страшном суде, которого не избегнет никто), либо такой их исторической победой, которую принято называть Пирровой.

Но я отвлекся от содержания социалистической идеи на её извращение в нашем недавнем прошлом не для того, чтобы призвать русских людей к мести (она была бы для нас погибелью), а для того, чтобы показать, что желание объяснить нынешнее жалкое состояние русских ложностью социалистической идеи есть величайшая услуга, которую только можно оказать еврейству. Переложив с него вину за русский «холокост» на правильную, но ещё не осмысленную церковно идею. И заблокировав тем самым её церковное осмысление.

4 сентября 2000 г.

Позднейшее дополнение

Идея парламентской демократии западного образца была хороша для разрушения монархии в России, но ни на что другое она не годилась. Первые же месяцы существования такой «демократии» показали это. Россия, в силу географических и некоторых других обстоятельств, абсолютно непригодна для этой формы правления. Она обречена иметь сильную власть, чтобы противостоять силе заключённых в стране противоречий, способных взорвать любой недостаточно прочный порядок. Поэтому, свергнув монархию, евреи напоролись на то, за что так упорно боролись. Они разрушили силу, которая, так или иначе, противостояла нараставшему хаосу. И оказались перед необходимостью либо создать свою собственную диктатуру, либо смириться с тем, что она возникнет спонтанно и независимо от них — и начнет прибирать Россию к собственным рукам. В этом случае они получили бы вместо либеральной монархии, обеспечивавшей им фактическое господство, террористический режим, который показывал бы свои зубы всем, кто посмел бы указывать ему пределы его власти. А для того, чтобы оправдать законность своего существования и своих действий, этот режим стал бы апеллировать к интересам большинства населения. И в силу того, что капитализм был крайне непопулярен даже в среде русской интеллигенции, не говоря ужо рабочих и крестьянстве, он должен был использовать это обстоятельство для ограничения власти еврейского капитала. Он должен был в собственных интересах перехватить у своих политических конкурентов привлекательные социалистические идеи и включить их в свою программу, придав им разумный характер.

Но в этом случае социалистическая идея оказалась бы вырванной из еврейских рук и стала бы раскрываться уже не по-еврейски, а в соответствии с духовными ценностями русского народа и других непаразитических народов. Эта идея утратила бы свой антирелигиозный, антинациональный, антигосударственный и антисемейный характер и повернулась бы своим острием против действительных хищников и паразитов. Но такой поворот был бы полной катастрофой для руководителей еврейства.

Евреи потому и облепили так густо социалистические партии, они потому и оседлали социалистическую идею, что не хотели чужого её понимания. Они знали, как это опасно. И как важно навязать «гоям» собственное её понимание.

Создатель теории еврейского социализма Моисей Гесс (1812 — 1875) считал, что только одни евреи имеют право сочетать социалистическую идею со своей религией и своими национальными интересами. А другие народы, в силу ложности их религий, обязаны сочетать борьбу за социализм с борьбой против своих религиозных и национальных предрассудков. Когда официальный создатель сионистского движения, Теодор Герцль, ознакомился с книгой Гесса «Рим и Иерусалим» (опубликованной за тридцать лет до того), то признал, что идеи Гесса предвосхитили его собственные. Из чего следует, что действительным духовным отцом сионизма был не Герцль, а учитель Маркса и Энгельса Моисей Гесс.

Американский исследователь жизни и творчества К. Маркса, Гэри Норт, писал, что «в начальной стадии его карьеры Маркс был противником коммунизма как философской и политической системы. Но не прошло и года, как Маркс и еще один молодой немецкий интеллектуал, Ф. Энгельс, стали последователями весьма примитивной разновидности коммунизма. Причиной этой метаморфозы был Мозес Гесс, «коммунистический раввин», как впоследствии отозвался о нём Маркс… Сидней Хук относит становление Маркса как марксиста… ко времени написания «Немецкой идеологии» (1845 — 46)… написанной в соавторстве с Энгельсом. Часть рукописи написана почерком Гесса» (Г. Норт «Марксова религия революции», Екатеринбург, 1994, с. 18 и 38).

Другой автор, занимавшийся Марксом, писал: «Гитлер мог бы поучиться расизму у Гесса. Последний же, учивший Маркса, что определяющим фактором общественного развития является борьба классов, писал и противоположное: «Жизнь — это непосредственный продукт расы» (Р. Вурмбранд «Другое лицо Маркса», М., 1991, с.55).

Трудно представить себе, чтобы Маркс, с его бешеным самолюбием, мог быть сознательным агентом еврейства. Это так же трудно, как представить себе, что он, христианский внук раввина, мог написать такие, к примеру, слова:

Ты о чём? О песнях рая?
Саблей зарублю тебя я.
Бог не знает песен, — нет.
Песни, это — адский бред.
Что ведёт к бездумью души.
Мне напел их дьявол в уши.
Дьявол такт мне отбивает,
Он — смычок мой направляет.

Но это стихотворение не случайность. Другие стихи Маркса, написанные в это же время (1841 г.), не отличаются по своему характеру от вышеприведенного и свидетельствуют о том, что переход от христианства к «научному коммунизму» совершался у него через такое состояние духа, которое никак не связано с приобретением положительных научных знаний. А если судить по гавкающему и рычащему характеру его последующих полемических работ и по тираническому его отношению к людям, с которыми он сотрудничал (за исключением Энгельса и, кажется, Гейне), то придётся признать, что это состояние духа сохранилось в нём и в дальнейшем, хотя обнаруживаться стало уже иначе. Имеется много свидетельств, подтверждающих с разных сторон слова Мадзини, сказавшего, что сердце Маркса разрывалось «от ненависти, а вовсе не от любви к людям». И это противоречие между практическим человеконенавистничеством и декларациями о высоком достоинстве человеческой природы сделало его лицо, по меньшей мере, двоящимся. Но если это двоение было вызвано внутренней лживостью Маркса (а чем же можно еще объяснить его?), то так ли просты были — и его бешеное самолюбие, и его демонстративно грубый антисемитизм? Или, быть может, они были только личинами, скрывавшими самую суть его дела?

Удивительно то, что, начав критику современного ему мира с констатации денежной и фактической власти еврейства («К еврейскому вопросу», 1844), Маркс не исследует далее, как это следовало бы по логике вещей, ни происхождения этой власти, ни её организации, ни её ближайших и отдаленных целей. Хотя не понимать важности этого дела он, конечно, не мог. И, тем не менее, засвидетельствовав перед всеми свою враждебность к еврейству, он оставляет эту магистральную тему и погружается в непролазные дебри ученой схоластики, связанной с чисто теоретическими аспектами функционирования капитала. Который на практике не ведёт себя чисто теоретически, потому что зависит всегда от своих хозяев. Но в угоду своему панэкономизму Маркс игнорирует это деликатное обстоятельство и устраняет тем самым еврейский фактор из своей виртуальной «науки» о капитале.

Он создает псевдонаучный антирелигиозный и антинациональный Талмуд для «гоев». Создает учение, перенасыщенное нарочитой сложностью и тёмными местами, которые чередуются с ясными и красивыми мысленными узорами, очаровывающими читателя. Создаёт учение, в котором, при всей его громоздкости, отсутствует положительная программа. Которая подменена несколькими красочными лозунгами и формулами, оставляющими простор для безграничных фантазий. Но в этом была не слабость, а сила марксизма, который не связывал рук своим адептам положительными идеями («догмами») и позволял им действовать по обстоятельствам.

Маркс создает подобие Талмуда для своих последователей, в котором едва ли не по каждому вопросу дано, как минимум, два противоречащих друг другу мнения. А то и три, и более, — как в натуральном Талмуде для евреев. Что и позволило в дальнейшем руководителям марксистов выдергивать, в зависимости от обстоятельств, из марксистского наследия нужный текст и оправдывать им свои действия.

Однако, справедливости ради, надо признать, что иногда Маркс всё-таки возвращался к еврейской теме, чтобы напомнить обществу о своём неприятии еврейства. Так, например, он пишет в статье «Русский заём» (1856 г.): «Нам известно, что за каждым тираном стоит еврей, как за каждым папой — иезуит. Подобно тому, как войсками иезуитов истребляется каждая свободная мысль, такой же участи подвергается и желание угнетённых; кончились бы все войны, начатые капиталистами, если бы за ними не стояли евреи, которые получают от этого выгоду. Не удивительно, что 1856 лет назад Иисус изгнал из Иерусалимского храма торговцев. Они были сродни современным торговцам, которые стоят за тиранами и тиранством. Большинство из них — евреи. Благодаря тому, что евреи окрепли, жизнь на земле подверглась опасности, и это заставляет нас разоблачить их организацию и цели, чтобы их зловонием пробудить рабочих всего мира к борьбе» (цитата из книги Р. Вурмбранда «Другое лицо Маркса», с. 26).

Этот текст, по существу, есть не что иное, как «Протоколы сионских мудрецов» в самом сжатом виде. И даже, добавлю, в улучшенном виде — в том смысле, что здесь они не содержат никаких неясностей по части их происхождения. Тут все абсолютно ясно: их автор — величайший мыслитель всех времён и народов, И, что особенно важно, самый человечный человек, которым заслуженно гордятся евреи всего мира. А уж они-то знают, кем им гордиться.

Но, разумеется, эти слова Маркса так и остались пустой декларацией. Никакого разоблачения «организации евреев» за ними не последовало. Эти слова были нужны в своё время, когда еврейский капитал ещё не успел замаскировать себя (см. мою статью «О тайной природе капитализма», МГ № 11–12 за 1993 г.) и потому вынуждал реагировать на реальность его власти. Но дело было не только в этом. Главное было в том, чтобы создать дымовую завесу из антиеврейских слов, которая скрыла бы выгодный еврейству характер работы Маркса. Эти слова были нужны для того, чтобы ослепить потенциальных противников Маркса иллюзией того, что марксизм действительно ставит перед собою цель уничтожить еврейское господство в мире.

Вполне естественно, что выпады Маркса против еврейства так и не вошли в основной корпус марксизма. Они остались (даже будучи опубликованными частично в собраниях его сочинений) как бы в запасниках, доступ в которые стал со временем ограниченным. Когда это было нужно официальным интерпретаторам марксизма, они могли осторожно их использовать. А когда не нужно — делать вид, будто их никогда не было. Из чего следует, что в марксизме знаменитая «диалектика» играет роль куда большую, чем об этом говорится у классиков и официальных их толкователей.

Это отступление о Марксе можно закончить таким выводом: независимо от того, был или не был он сознательным агентом еврейства, он создал именно такую смесь из критики капитализма, социалистических лозунгов и разрушительных идей, которая полностью соответствовала рецепту Гесса. И даже то обстоятельство, что в зрелые годы Маркс пренебрежительно отзывался о Гессе, работало на идею Гесса. Как и замалчивание (или извращение) их действительных отношений ангажированными биографами.

Сказанное об особенностях марксистского социализма и о ситуации в России после свержения монархии поясняет, почему еврейские руководители должны были сделать ставку на диктатуру большевиков. Террористический марксизм, в отличие от размягчённого буржуазным правосознанием меньшевизма, был не только удобной личиной для маскировки еврейского господства, но и гарантией того, что любая русская мысль будет поставлена, при его господстве, вне закона. Прочие же формы диктатуры такой гарантии не давали. Кроме того, торжество террористов-большевиков автоматически ставило вне закона весь высший российский многонациональный слой, располагавший значительными материальными и интеллектуальными ресурсами, которые могли быть использованы в дальнейшем для противодействия еврейской власти. Эти потенциальные конкуренты были евреям не нужны. Они, даже при их пассивности, путались бы у них под ногами. А ведь могли и очнуться от спячки. Они связывали бы им руки и мешали организации всестороннего геноцида русского народа. Поэтому одной из целей гражданской войны было частично их истребить, а остатки вышвырнуть из России.

Итак, будущее грозило евреям в России серьёзными неприятностями, но настоящее давало шанс эти неприятности предотвратить. Настоящее позволяло заполучить ещё небывалое в России господство. Небывалое как по своим масштабам, так и по своей форме. И упустить этот шанс было нельзя. Слишком велика была ставка. Слишком многое могло измениться даже через какой-нибудь год-другой. И потому раздумывать было некогда (если только эта ситуация не продумывалась заранее). Действовать надо было решительно, пока русские не пришли в себя после шока, вызванного падением монархии. И пока не разгорелись на окраинах сепаратистские страсти. Вот почему еврейские руководители бросили свои силы, не афишируя этого, на поддержку большевиков, рядовой состав которых следовало наполнять преимущественно русскими рабочими, а офицерский состав — преимущественно еврейскими интеллектуалами, от гимназистов и бывших аптекарей до крупных дельцов разного рода. Вот почему не изменявшие никогда своему еврейству российские евреи стали срочно и в массовом порядке перековываться в отъявленных интернационалистов и утверждать, что они уже не евреи, а большевики. В связи с чем во всём мировом зарубежном еврействе не произошло никакого переполоха (хотя евреи России были самым большим отрядом мирового еврейства).

И вот этот отряд, почти поголовно, оставлял свой завет с еврейским «Богом» и переходил на позиции воинствующего атеизма. Хуже того — оставлял коммерцию и запрещал эту основу еврейской жизни. Казалось бы, все евреи «свободного мира» должны были в связи с этим неслыханным преступлением раздирать свои одежды и посыпать свои головы пеплом. Должны были наложить херем на отступников и созданную ими власть. И начать, по меньшей мере, холодную войну против СССР, чтобы задушить его экономической блокадой.

Но… только мелкие еврейские недотёпы могли осмысливать эту великую еврейскую трагедию так однозначно. Они не обладали ни стереоскопическим зрением своих старших товарищей, ни столь характерным для евреев комбинационным складом ума. Или, обладая им, не могли представить себе, что комбинации можно проворачивать в таких масштабах. Однако, глядя на своих старших товарищей, они успокаивались. А те, дистанцируясь от большевиков и осуждая публично их методы, следили с большим интересом за ходом социального эксперимента.

22 сентября 2000 г.

Две полуправды питают и поддерживают друг друга

Социализм, по своей сути, есть идея общей собственности. Общая собственность предполагает ведение общего хозяйства в общих интересах всех членов общества — таков объективный её смысл. А как этот объективный смысл будет осознан членами общества и как будет осуществлен на практике — зависит уже от нравственного и интеллектуального состояния членов общества. То есть, главным образом, от той или иной господствующей в обществе идеологии.

Из чего следует, что разновидностей социализма может быть не три, как думал священник Сергий Булгаков (атеистический, безрелигиозный и христианский, см. статью Н.В. Сомина «Христианский социализм» С.Н. Булгакова»), а столько, сколько в мире народов с их представлениями о ценностях и способах организации жизни.

Общая собственность есть логическое и практическое следствие идейного и нравственного единства членов общества, а также символ и гарантия нерасторжимости их интересов. У эгоистов и людей чуждых друг другу общей собственности быть не может. У них возможна лишь складчина личных собственностей, на основе которой возникают акционерные и кооперативные общества. А нераздельной собственности, принадлежащей всему коллективу (семейному, общинному и национальному, у них нет.

Всякий плод выявляет свои качества в зависимости не только от его собственной «идеи», но также и от того, кто ухаживает за плодовым деревом и в каких условиях оно произрастает. Так и общая собственность выявляет свою «идею» в зависимости от того, кто и как её понимает. Дурная идеология и дурное состояние членов общества дадут дурной социализм, а хорошая идеология и хорошее состояние членов общества дадут хороший социализм, в котором и выявится истинная природа социализма. Поэтому ссылки на дурные разновидности социализма не раскрывают подлинной природы последнего, но лишь сбивают с толку. Как нельзя судить о вкусе хороших садовых яблок по кислым плодам лесных дичков, так и о социализме нельзя судить по уродливым его формам. Это было бы то же самое, как в споре о природе Церкви напирать на грехи христиан и оторванность их идей от реальной жизни — и не признавать в Церкви ничего сверх этого.

В спорах о социализме старания его противников направлены к тому, чтобы уйти от определения предмета спора и доказать две вещи: неэффективность общих хозяйств и фатальную их связанность с плохими идеологиями. А когда им указывают на тот факт, что общая собственность была связана в истории не только с плохими идеологиями, но и с хорошими (первохристианская община в Иерусалиме, монашеские общежития, крестьянские общины в Византии и на Руси), то они отражают этот аргумент простым заявлением о том, что ни первые христиане, ни монахи, ни православные крестьяне социалистами, конечно же, не были… Чем демонстрируют свое непонимание предмета спора или даже нежелание его понять. Они показывают, что зачисляют в социалистический штат по своему произволу — то по характеру собственности, то по мировоззренческому признаку. Когда как им выгоднее для успеха в споре.

Чтобы понять, хотя бы отчасти, значение общей собственности, прислушаемся к словам Ю.Ф. Самарина в защиту крестьянской общины, которая была, при всех её несовершенствах, социализмом в миниатюре. Община не признавала частной собственности на землю и, кроме того, строилась на круговой поруке: один за всех и все за одного. В этом была её сила. Когда у Самарина возник спор с нашими западниками, отрицавшими, во имя частной собственности, разумность общинного права, то Юрий Федорович воспроизвёл внутреннюю логику польских помещиков (речь в данном случае шла именно о них) в следующих словах: «Пусть дают каждому крестьянину, порознь взятому, какие угодно права, это ещё не беда, только бы он стоял один, лицом к лицу против помещика; только бы не вздумали подбить эти права плотною подкладкою общинного права; только бы не сводились разрозненные личные интересы в один общественный интерес, и только бы громада (община — Г.Ш.) не имела повода вступаться в дело, когда мы поведем речь с каждым из её членов». Вот что было на уме у противников общинного землевладения из Западного края и что они держали про себя» («Статьи. Воспоминания. Письма». М. 1997, с. 103).

После этих слов как не вспомнить рассказ Л. Толстого об отце, который предложил детям сломать веник, а когда они не сумели этого сделать, то развязал его и дал им переломать его по прутику…

Атомизировать народ, разложить его на «независимые» прутики с тем, чтобы затем подчинить разрозненных и потому бессильных его представителей своей организованной силе, вот что стоит за масонской идеей «прав человека» (оторванных от права его народа на самоорганизацию и противопоставленных этому праву). Частная собственность, понятая как некое господствующее и «священное» право, есть неотъемлемая часть этой масонской идеологии, скрытная цель которой существенно отличается от рекламируемой публично. «РАЗДЕЛЯЙ И ВЛАСТВУЙ!» — вот что скрывается за красивыми и убедительными для близоруких людей словами.

Принцип частной собственности соблазнителен для человека не менее, чем в свое время было соблазнительно яблоко для наших прародителей, разрекламированное дьяволом. Принцип частного права даёт человеку иллюзию его экономической независимости и как бы гарантию того, что никто не вмешается в его хозяйственную деятельность и не ограбит его. И действительность эту иллюзию оправдывает. Но… лишь при одном условии. Если не видеть эту действительность панорамно, если не видеть её исторически и социально, то есть намного шире и объёмнее, чем её видит вцепившийся своим умом в свою собственность человек. А при панорамном её обозрении открывается вся иллюзорность веры человека в прочность обладания им своей собственностью. Если его ещё не разорили, то это не значит, что он и не может быть разорён. Просто до него ещё не дошла очередь. А когда дойдёт, ему предложат условия, на которых он может её сохранить, или просто отымут без всяких условий. В мире частной собственности разорить можно любого, если он не принадлежит к масонской номенклатуре. И разорить без какого-либо заметного нарушения действующих законов. Хотя и нарушить закон, если понадобится, для сильных мира сего не проблема.

Но главное даже не в этом. А в том, что господство частной собственности есть господство разрушающих человека и общество начал. Здесь не сразу, а постепенно и неуклонно, берут верх разрушительные процессы. И человек становится их пленником. Они зомбируют если не его самого (лично человек может сопротивляться им), то его детей и внуков. Которые в детстве и юности не могут осознать происходящего в мире и потому принимают навязанные нормы за нечто естественное. Вот о чём не способны думать люди, вцепившиеся своими умами в свою частную собственность.

К сказанному можно добавить такой штрих. В том, что большое крестьянское хозяйство прочнее и успешнее мелкосемейного, не сомневались в своё время ни сами крестьяне, ни помещики, ни ученые в России. Поэтому владельцы сёл нередко попросту запрещали семейные разделы крестьян без чрезвычайных на то причин. Запрещали, чтобы не допустить их разорения. И, тем не менее, эти разделы совершались вопреки прямой экономической выгоде делившихся. Значит, действовали в данном случае не экономические соображения, а морально-нравственные: личные антагонизмы в большой семье взрывали большие семейные хозяйства, эти, своего рода, мини-колхозы. Значит, большое общее хозяйство требует более высокой нравственной и идейной организации его участников, нежели мелкое. Вот о чём, стало быть, должна идти речь. Какой именно организации требует большое хозяйство и как её создать. А не о том, как лучше пятиться от уродливых форм общего хозяйства к мелким частным хозяйствам. Или к большим частным хозяйствам.

Заботясь только о себе и своём ближайшем окружении, человек становится слепым по отношению к остальному Божьему миру. Или даже сознательным хищником. То есть уподобляется дьяволу. Заботясь же о всех, человек не иллюзорно, а действительно делается богоподобным. Он уподобляется промышляющему о всех Богу. Он раскрывает лучшие силы своего ума и всей своей души.

Но в наличном своём состоянии он не может заботиться по-настоящему обо всех. Забота обо всех это слишком большое дело, предполагающее и разумную постепенность в своем осуществлении, и разумный выбор ближайшей задачи. Забота обо всех, начинаясь с заботы о своей семье и ближайшем ее окружении, продолжается в заботе о своём народе. Ибо здоровая семья невозможна в больном народе. Она заражается его болезнями и разрушается. Поэтому замыкание человека на самом себе или на замкнутой на себя семье неразумно. Подлинный интерес человека и его семьи — жить в здоровом обществе. А для этого надо его создать. И создать поначалу не во всемирном масштабе (это задача-максимум, до которой мы ещё не доросли, хотя и не должны забывать о ней), а в масштабе своего народа. Потому что свой народ это естественная среда жизни человека и его семьи. В безнациональной среде люди превращаются в американцев.

Стало быть, разумное социальное строительство невозможно иначе, как созидание, в первую очередь, здоровой семьи и здоровой нации. Вот то требование жизни, мимо которого прошли как асоциальные христиане, так и социалисты-космополиты.

Общая собственность есть отголосок некого высшего состояния людей, которое именуется на русском языке словом «соборность». Это состояние, в силу его возвышенности, труднее понять, нежели заботу о собственных интересах. Поэтому понимание соборности даётся не всем и не сразу. Да и то лишь отчасти: соборность есть не столько данность этого мира, сколько его заданность. Это идея познания Бога и исцеления, в меру этого познания, от эгоистической слепоты и связанной с нею тяжести и окаменелости. Это идея всё большего внутреннего единства членов общества при всё большем раскрытии особенностей каждого из них.

В своём нынешнем виде мы не знаем по-настоящему ни Бога, ни себя, ни, тем более, друг друга. Мы страшно далеки друг от друга при всей внешней близости. Мы обладаем лишь начатками познания и видим других, в лучшем случае, в полутьме. Как и себя. Но!.. всей семьей, когда она верит в Бога, мы видим Его лучше и твёрже, чем в одиночку. Как и самих себя. А всей общиной и всем народом будем видеть ещё лучше. Этот путь познания как рази является истинным. Его-то и обошёл в своей гносеологии Кант, заведший европейскую мысль в дебри схоластики. Подлинный путь познания дан только в Евангелии: истинное познание начинается с духоподъёмной веры в Христа и станет полным тогда, когда мы будем верить в Него не только всем человеческим родом, но вместе с животными, птицами и деревьями. Вместе со всей нашей землей и хорами окружающих её звезд.

Идея соборности подразумевает не просто коллективизм, но, прежде всего, высокую связь с Богом. Соборность начинается не с горизонтали, а с вертикали. Нужен Бог и познание Его человеком, чтобы стала раскрываться богообразная природа человека. Без раскрытия которой невозможно становление общества. Которое превращается из ложного подобия общества в общество истинное лишь в меру одоления в нём эгоистических отношений. А в той мере, в какой они сохраняются, оказывается обществом лишь по своей внешности.

Альтернативой обществу эгоистов было бы такое общество, члены которого сознательно ограничивали бы свои личные и семейные материальные потребности действительно необходимым и думали бы не столько о себе, сколько о Боге и Божьем мире. В этом случае они были бы открыты не к химерам быстротекущей жизни, а к её подлинным глубинам и вечным её ценностям. И потому были бы здоровее духовно и телесно. И благоуханнее. В таком обществе людям было бы стыдно обладать внешними преимуществами перед другими людьми — и более вкусной пищей, и более дорогой одеждой, и более богатыми домами, и всякими иными удобствами. В том обществе ценились бы не частные богатства и умение их нажить, а добрые дела и добровольная нищета, этот знак сокрушения о совершённых грехах. В таком обществе чрезмерная частная собственность воспринималась бы не просто лишней, а столь же вредной, как антисанитарное состояние воды, почвы и воздуха. Она воспринималась бы как болезнь, каковою она и является. Частная собственность это порождение первородного греха.

Чтобы думать о жизни и праведно жить (а это высшая ценность в жизни), человеку нужно немногое. И это немногое должно быть обеспечено каждому человеку и каждой семье. Обеспечено вместе с духовно здоровой атмосферой общества, открывающей перед всеми пути совершенствования. В этом был бы истинный гуманизм, в отличие от безбожного лже-гуманизма, дезориентирующего людей и развязывающего в них низшие инстинкты. Не плодить нищих, унижаемых необходимостью выпрашивать себе подачки на жизнь, а дать им условия для достойной жизни. Вот что было бы истинным благом для них, которого не хотят им дать предпочитающие плодить нищих, чтобы затем создавать видимость своей заботы о них. И выглядеть добрыми христианами.

Но не утопия ли такое разумное общество, о котором идет речь?.. Наблюдая современную жизнь, можно поверить тому, что эгоистическая озабоченность это нормальное состояние людей. И что предлагать им нравственное устройство общества это то же самое, что предлагать хищникам питаться травою.

Люди, однако, на самом деле не таковы, какими их делает современное устройство общества. Они лучше и богаче духовно, чем мы их видим своими больными глазами. Как правило, они хотели бы жить в высоком обществе и дышать его здоровым воздухом. Но их вера в него подавлена, а потому их поступки не соответствуют их глубинным желаниям. Не говоря уж о том, что современное общество попросту навязывает им расчеловечивающий образ жизни. Они живут не так, как им хотелось бы, а как вынуждают их обстоятельства и гипнотизирующий пример других. Высокое отношение к жизни невозможно лишь для сознательных служителей зла. Рождённых, подобно плесени, в подземельях. И потому не выносящих солнечного света. Но подавляющее большинство нынешних эгоистов сознательными служителями зла не являются. Это эгоисты поневоле или, лучше сказать, по своей слабости. Это люди, в которых родители, школа и их окружение не пробудили подлинной человечности, то есть искания правды и мужественного отношения к злу. И сами они не выработали в себе ни того, ни другого.

Эгоистически ориентированное общество гипертрофирует в своих членах худшие их черты и подавляет лучшие.

Или уродует их. Здесь каждый провоцирует другого на эгоистические движения. И каждый становится их жертвой. Одолеть эту инерцию зла невозможно, если не противостоять ей сознательно. Но вовлечённость в гонку за материальным успехом (или даже за принятым стандартом, умышленно завышенном в материальном отношении) как раз и парализует высшие способности человека и делает такое сознательное противостояние невозможным.

Альтернативой обществу эгоистов было бы такое общество, которое не ограничивалось бы порицанием эгоизма и паллиативными мерами против него, а положило бы в само своё основание принцип, прямо противоположный эгоизму. Не заботу каждого о самом себе и своих ближних (которая хороша лишь как основание семьи и микрообществ, но не более того), а заботу всех членов общества об обществе в целом и каждом его представителе. И, воплощая этот нравственный принцип в праве, признало бы основные богатства страны (природные, хозяйственные и культурные) общим достоянием всех членов общества. Или, вернее, собственностью всех поколений, которым жить в этой стране.

Что никакое общественное устройство, даже самое совершенное, не упразднит до конца эгоизма в нашей пораженной грехом человеческой природе, это верно. Но спекулировать на этом обстоятельстве нехорошо. Доброе общество не панацея от наших грехов, но существенное их одоление.

Что осуществить нравственный принцип в жизни общества намного труднее, чем принцип эгоистический, это тоже верно. Но кто сказал, что мы можем летать на Луну и совершать другие трудные в техническом отношении дела, а в социальном строительстве обречены повторять то, что было сделано когда-то до нас?

В современном российском обществе (русского общества у нас пока ещё нет) стало правилом либо равняться на «цивилизованный» Запад, либо пятиться раком к принятым за образец обществам прошлого. О наших западниках говорить нечего: это люди ущербные в умственном отношении, если не просто пройдохи. Но, увы, недалеко от них ушли и наши патриотические оппозиционеры. Они едва ли не все консерваторы, чем очень гордятся. Вся разница между ними лишь в том, что одни из них пятятся в близкую к нам по времени брежневскую или сталинскую эпоху, другие в романовскую, третьи ещё дальше, а некоторые аж до самых языческих времен. Все они видят свой идеал в прошлом, хотя на самом деле оно не было никогда идеальным. В нём были только более или менее удачные попытки приблизиться к идеалу или, чаще, просто дать ответы на нужды своего времени.

Социализм, в идеале, есть Царство Небесное на земле, увиденное мутными глазами поражённых грехом людей и спроецированное на грехопадные условия жизни. Социализм это суррогат Царства Небесного, но не альтернатива ему. Альтернативой его делает лишь враждующая с Богом идеология. В Царстве Небесном действительно всё будет принадлежать всем, и самая малая тварь будет обладать всем миром. Частная собственность в Царстве Небесном невозможна. Она есть порождение разделяющего всех греха. Но преодоление частной собственности начинается уже здесь, на этой больной земле. Оно начинается с той любви, которая «не ищет своего» и которая не торгуется, а дарит и дарит, не требуя ничего взамен. Это преодоление эгоизма в наших слабых сердцах начинается робко и с уродливыми возвратами на круги своя. Оно похоже, как и проекты социалистов, на рисунки ребенка, который учится рисовать.

«Князья народов, — говорит Христос, — господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою» (Мф. 20, 25–26). Здесь дан принцип жизни, диаметрально противоположный господствующему в падшем мире. Здесь дана норма жизни Царства Небесного. «Иисус… встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался; Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать их полотенцем… Когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу: Ибо Я дал вам пример, чтоб и вы делали то же, что Я сделал вам» (Ин. 13, 3–15).

Если сравнить эту евангельскую норму жизни с теми нормами, которые провозглашаются социалистами, то придется сказать, что социалистические нормы куда менее утопичны. Я, во всяком случае, ещё не видел ни одного священника, который умывал бы ноги своим прихожанам. И, тем не менее, упрёк в «утопизме» это один из самых распространенных и самых «сильных» доводов асоциальных христиан против социализма. В связи с чем уместно напомнить такие слова: «Неодинаковые весы, неодинаковая мера, то и другое мерзость пред Господом» (Притч. 20, 21).

Но что такое «утопия»? Утопия есть нечто желанное, которого нет и не может быть при существующих условиях жизни. В утопии есть идеал, который воплотить на этой земле ещё никому не удавалось. И не удастся. Но без тяги к нему и без ориентации на него человек перестаёт быть человеком. Лишь стремясь к «невозможному», которое истинно и прекрасно, люди остаются людьми и народы народами. То есть живут подобающей им высшей жизнью. Вне которой их жизнь становится подобием скотской. А жить высшей жизнью значит осмысленно переделывать себя и окружающий мир в нечто лучшее.

Для христиан таким идеалом является Царство Небесное на земле. Но что стоит за этими словами?.. Мир высокой любви, лишь слабые отголоски которой звучат в нашем падшем мире. Да и то не во всех сердцах.

Жить по-настоящему можно лишь в Царстве Небесном на земле или в борьбе за него. Всё остальное не стоит того, чтобы о нём думать. Всё остальное приобретает реальность и смысл лишь в связи с высшим миром, для которого мы созданы. И свидетельством тому — сама душа человека, О ней хорошо сказал Паскаль, что она есть бездна, наполнить которую не может ничто из вещей этого мира. Наполнить которую может лишь другая бездна — Бог и Его замысел о мире. Даже бессмертие, в котором нет упраздняющей время любви, было бы адом. Было бы бессмертием неутоленных душ, заживо погребенных в бессмысленном мире.

Внехристианский социализм есть выродившаяся идея Царства Небесного на земле. Или, иначе, выродившаяся идея соборности. Забывшая о своём высоком происхождении и утратившая свою глубину. Хуже того: впитавшая в себя отраву безбожия. Поэтому безбожный социализм имеет двойную природу и два истока. Жажда более высокого мира, нежели мир наличный, идёт не от безбожия социалистов, а от их богообразной природы. А непонимание ими того, каким этот высокий мир должен быть, идёт действительно от их безбожия. Отсюда и внутренняя противоречивость безбожных социалистов: это религиозные безбожники, жертвы обмана и самообмана, свято верующие в царство правды, возводимое бывшими обезьянами. И способные ради этого царства на подвиги, сопоставимые по своей жертвенности с подвигами первых христиан. Но этот религиозный энтузиазм безбожных социалистов обречён на бесплодие и последующее исчезновение в ходе уничтожения ими христианских основ жизни.

Когда смотришь на запечатленные на фотографиях лица комсомольцев двадцатых-тридцатых годов, то чувствуешь по контрасту с поколением, «выбравшим пепси», как много в них было ещё целомудрия и неподдельного духовного подъёма. Но за кем они шли и в каких делах участвовали? Кого они воспитали и кого воспитали их дети?.. Глядя на эти фотографии, думаешь о цветах, срезанных и собранных в букет. Они благоухают и чаруют. Но они не дадут плода. Они высохнут и будут выброшены на помойку.

Однако ставить в пример этим обманутым юношам и девушкам асоциальных христиан было бы как-то нелепо. Это ж они, асоциальные христиане, воспитали детей, ставших легкой добычей учёных волков в овечьих шкурах. Это они, асоциальные христиане, допустили безбожный капитализм в своей собственной стране со всеми вытекающими отсюда последствиями. Правда асоциальных христиан это половинчатая правда, которой не утолить жажду ищущих полной правды. Насколько она возможна здесь, на этой земле. Правда асоциальных христиан сопряжена с их социальной неправдой, которая питает религиозную неправду безбожных социалистов. Так две полуправды поддерживают друг друга и питают противостояние русских людей друг другу.

23 октября 2000 г.

О полусоциалистической византии

Каковы же причины того, что христианство приобрело асоциальный характер?

Я не знаю, сумею ли праведно разобраться в этом вопросе. Но кто-то должен начать отвечать на него. Думаю, что даже неудачная попытка ответа будет полезна тем, что понудит более зорких выявить изъяны в нём и положит тем самым хоть какое-то начало в этом деле.

Проповедь христианских овец языческим волкам об истинном Боге происходила на фоне идейного и нравственного кризиса языческого мира, лучшие представители которого искали неведомую истину. Вот почему число христиан росло, хотя приобщение к христианской религии, поставленной в Римской империи вне закона, не давало бывшим язычникам ничего, кроме внутреннего удовлетворения. Или, точнее, давало им, вместе с этим чувством, возможность пострадать за свою веру. И пострадать по-крупному, то есть заплатить за неё не только своей смертью, но и страшными предсмертными страданиями.

В этой готовности на страдания ради истины обнаружился знак высокого происхождения человеческой природы.

Знак того, что не полностью истреблён в ней первородным грехом образ создавшего её Творца. И созерцание этого образа в исповедниках новой веры пробуждало в людях уснувшие их глубины и высокую память о Боге.

Не будь этого чуда истории (а постоянное, на протяжении трёх веков, умножение христиан в таких условиях это действительно самое большое чудо истории), не было бы и вопроса об изменении государственной религии в империи. Умножение христиан и высокие их нравственные качества, открывавшиеся перед народом по мере его знакомства с ними, заставили римских правителей задуматься о христианстве более серьёзно, чем раньше. И, наконец, принять его в качестве государственной религии. Потому что в богов языческой мифологии люди уже не могли верить по-настоящему и верили лишь по традиции, ради сохранения идейных устоев общества. А построения языческих философов так противоречили друг другу и были так далеки от фундаментальных нужд общества, что годились только в качестве умственной гимнастики. А не в качестве мировоззренческой основы для общеимперской идеологии. Идейный плюрализм, как и нравственное ничтожество народных богов, разрушали империю. И никакая языческая религия, никакая языческая философия спасти положение не могли.

Дать новую жизнь империи могла только новая религия, число сторонников которой росло постоянно. И чтобы помочь осознать это обстоятельство, Бог явил императору Константину в 312 году знак его силы, ненасильно понудив его начать новую религиозную политику. Империя, чтобы не рассыпаться на враждующие составные, должна была принять в качестве единящей всех основы жизнеспособную религию, которая отвечала глубинным чаяниям людей и давала им новый идейный язык, позволивший им жить согласованно и взаимосочувственно. Хотя, разумеется, освоение этого языка лишь начиналось и потому внутреннее единство достигалось лишь на фундаментальном уровне. Который позволил империи обрести второе дыхание и прожить ещё более тысячи лет. И не просто прожить, а создать культуру нового типа, более высокого, чем все предшествующие и последующие культуры.

Оболганная множеством историков Византия напоминала в некоторых отношениях СССР, хотя отличалась от него в лучшую сторону тоже во многом. О чём свидетельствуют сроки жизни обеих систем. Она напоминала СССР не только экстремальными условиями жизни, в которых находилась почти постоянно. И не только сходством, в некоторых отношениях, своих императоров с советскими вождями (например, Юстиниан Великий и Сталин). Гораздо важнее другое обстоятельство, на которое мало обращают внимание. Пока империя удерживала в себе соборные начала (крестьянские общины, включавшие в себя большинство населения; жёсткое регулирование ростовщической деятельности, торговли и даже производств государством; огромные государственные имущества и промышленные предприятия, служившие экономической базой государства; признание императорской власти «общим достоянием всех граждан», в силу чего империя была не вотчиной царей, как в России, а — хотя бы юридически, как в СССР, — общенародным государством, которое возглавлялось нередко выходцами из простого народа. Так, например, Юстиниан — самое значительное лицо в истории Византии — был крестьянином по своему происхождению). То есть, пока империя держала в узде частную собственность и не позволяла ей господствовать, она была жизнеспособна. А как только в её жизни возобладали частные интересы — стала внутренне разрушаться и оказалась в сетях тогдашнего западного капитала. Который высосал её и превратил в труп.

Но вернёмся ко времени религиозного переворота в жизни Римской империи. Чем стало для неё христианство уже сказано. А как смотрели сами христиане, современники этого переворота, на христианизацию империи? И были ли они к ней готовы?

Думается, они не были готовы к этому. Они ждали конца истории, а получили нечто такое, о чём не могли раньше даже помыслить. Но мало того. Триста лет гонений не прошли для Церкви бесследно. Они задержали раскрытие её вероучения. Ибо в условиях подполья идеи не столько осмысливаются и раскрываются во всё большей глубине, сколько прячутся и цепенеют. Уничтожение лучших христиан (а жертвами гонений были, как правило, руководители общин, то есть носители христианской мудрости по преимуществу) давало не только положительный эффект («на крови мучеников растёт Церковь»). Умножаясь количественно, Церковь теряла, по-видимому, что-то качественно. Или, во всяком случае, по мере своего количественного роста, географического распространения, изменения национального и социального состава, как и по мере изменения окружающей жизни, приобретала новые черты, не успевая их осмыслить. Новые явления требовали развития церковной мысли, этого развития требовала сама её природа, но… невозможность собраться на общецерковный Собор это развитие блокировала. Без регулярных Вселенских соборов церковная мысль не могла развиваться правильно. Она утрачивала центростремительное начало, сдерживавшее центробежные силы, которыми создавалась всё более богатая почва для ересей и расколов. Взрывоподобное умножение этих последних, начавшееся с ослаблением гонений, вынудило в дальнейшем императоров применять насильственные меры в борьбе с ними. А насильственные меры в делах веры подобны займам под очень большие проценты. Они дают временный эффект, расплачиваться за который предстоит в будущем. И эта расплата бывает, как правило, катастрофичной.

Триста лет гонений откликнулись на всём будущем Церкви. Они продолжились в новой форме, уже не похожей на прежнюю.

Победное шествие христианства по миру, которым сменилось прежнее угнетённое его состояние, не способствовало, как и гонение, зоркости церковной мысли. В каких-то отношениях мысль стала более зоркой, в других — деградировала. В «головокружении от успехов» таилась опасность не меньшая, чем связанная с гонениями. В опьянении от успехов, которые были действительно огромными, не замечались побочные явления, которые стали в дальнейшем причиной того, что победное шествие превратилось однажды в топтание на одном месте. А затем последовал фактический откат назад при видимости сохранения прежних завоеваний. А затем и видимость стала таять.

Но какие же это были побочные явления?

Не понимать того, что новую эру в своих отношениях с государством Церковь встретила не подготовленной ни канонически, ни догматически, не могли ни церковные иерархи, ни императоры. Но если первые могли надеяться на постепенное выздоровление Церкви в условиях свободы (в этом случае христианизация народов совершалась бы медленнее, но была бы более основательной), то императорам медлить было нельзя. Они смотрели на религию, как императоры, с государственной точки зрения. И понимали, что, приняв раздиравшееся ересями христианство, государство мало что выиграет. Лишённое прочной и авторитетной системы религиозных идей, централизующих империю, оно может рухнуть. А потому должны были взять курс не на постепенное выздоровление Церкви, а на форсирование её внутреннего и внешнего «обустройства». Которое было, конечно, невозможно без их, императоров, руководящей роли. Поэтому они и должны были взять на себя эту роль, оказавшуюся очень похожей на ту, которую они играли в недавнем языческом прошлом, когда были верховными жрецами государственной религии.

Отказаться от этой роли они не могли и по той ещё причине, что унизили бы таким отказом сан императора в глазах народа, остававшегося по своим традициям ещё языческим (как пишут историки, ко времени Миланского эдикта, прекратившего гонение на Церковь, христиане составляли не более седьмой или даже десятой части от общего населения империи). Отказаться от этой роли значило бы не только подорвать своё личное право на этот сан в глазах большинства народа, но и скомпрометировать новую религию, лишив её знака традиционной легитимности. Вот, стало быть, какими непростыми были обстоятельства рождения новой государственной религии.

И эту сложность церковные иерархи, конечно, понимали тоже. А если так, то как же они должны были себя повести в столь непривычной и скользкой ситуации? Должны ли они были согласиться с этой ролью императоров в Церкви как с наименьшим злом? И даже, как они могли надеяться, со злом преходящим, которое упразднится по мере всё большего наполнения империи христианским смыслом. Или они, ради чистоты веры, должны были воспротивиться этой роли, пренебрегши опасностью спровоцировать своим противлением возвращение государства на прежние языческие позиции? Или, что вероятнее, спровоцировать своей неуступчивостью союз государства с какой-либо христианской ересью. Что повлекло бы за собою, по логике государственной жизни, новый погром Церкви. И, скорее всего, ещё небывалый по своим масштабам.

Вот тут и думай. Это теперь легко судить о том, какой курс следовало взять тогда Церковному Кораблю. Да и теперь легко ли? Если даже по сей день не утихают споры о происшедшем, то насколько же труднее было думать тем, кто не знал, как пойдёт дальше история. Или, может быть, догадывался о том, что любой путь предполагает катастрофу в том или ином отношении. Как в русской сказке: направо пойдёшь — коня потеряешь, налево — лишишься жизни. А если прямо, то будет тебе горе. Но у Ивана-царевича было хоть время подумать. А тут и думать некогда. Эх, поедем направо.

В то время господствующим умонастроением как раз и навязывался такой правый путь — третий вариант отношения к императорской власти в Церкви. Путь куда более простой и удобный, нежели первые два. Если торжество христианства связано напрямую с императорской властью, то не стала ли она, начиная с Константина Святого, инструментом Божественной воли? Конечно, стала. А потому идти против неё то же самое, что против Бога. Эта мысль должна была нравиться не только огромному большинству новых христиан, примкнувших к Церкви после провозглашения её веры господствующей. Эта мысль должна была нравиться и самим императорам. И не потому только, что льстила их самолюбию и наделяла их огромной властью в Церкви. Эта мысль укрепляла Государство. Она способствовала общему сплочению вокруг императора. И, вместе с тем, способствовала христианизации империи. Ибо христианство входило в языческий мир тем успешнее, чем сильнее окрашивалось в языческие тона. Или даже проникалось его началами.

Эта мысль должна была проникать постепенно и в сознание епископата. Ибо чем больше проникался ею какойлибо епископ, тем предпочтительнее он был, при прочих равных условиях, в глазах императора. А император утверждал — или не утверждал — руководителей Церкви. Вот почему эта мысль, при всей её новизне для Церкви, должна была восторжествовать на Востоке и встречать большее или меньшее сопротивление в местах, недоступных для императорской власти. Например, в христианском Риме, где в противовес императорскому культу стал постепенно складываться культ местных пап. К которым должны были волей-неволей апеллировать все защитники независимости Церкви из восточной её половины и все борцы с ересями, одолевавшими время от времени Константинополь.

Казалось бы, чего проще: созвать Вселенский собор, на котором и обсудить роль императоров и римских пап в Церкви. Вынести соборное суждение, обязательное для всех. А заодно и другие решения, которые сплачивали бы Церковь в одно целое. Но… такой Собор, при всей его важности, так и не был созван. А почему?.. Напрашивается объяснение: ни римские папы, ни восточные императоры не были в нём заинтересованы. Видимо, они понимали, что их претензии на таком Соборе столкнулись бы, и ни одна из сторон победить не могла. А если так, то зачем его созывать? Хуже того: на таком Соборе могли выявиться какие-то иные подходы к раскрытию темы. Не императорские и не папистские, но действительно соборные. Вот в чём была опасность. Вот почему и восточные императоры, и римские папы сошлись на нежелательности такого Собора.

Кроме того, такой Собор спровоцировал бы новые ереси и расколы. Как будто мало было хлопот со старыми. Если даже такие, казалось бы, далёкие от политики темы, как христологическая и тринитарная, вызвали такой обвал ересей в христианском мире, то можно представить себе, что началось бы, если бы Церковь принялась обсуждать вопрос о своей собственной природе и своей собственной организации. Даже подумать страшно. Нет, только не это. Нет, только не теперь. Нет, когда-нибудь потом, в более спокойные и благополучные времена.

Вот почему как-то не поворачивается язык сказать без оговорок, что римские папы и восточные императоры были прямо заинтересованы в расколе Церкви. В расколе, который снял бы опасную для них тему с повестки дня и обеспечил им прочный статус в их собственных владениях. Но, при всех смягчающих обстоятельствах, разве не ясно было, к чему идёт дело? Альтернативой Вселенскому собору, о котором идёт речь, мог быть только окончательный раскол Церкви, который должен был обессилить Церковь и обеспечить её скольжение к нынешнему положению. Для окончательного раскола требовался лишь благовидный предлог (то есть достаточный по своей догматической важности), чтобы замаскировать им, хотя бы отчасти, подлинную его причину. И этот предлог нашли.

Если гонения (при всём ущербе, нанесённом ими Церкви) спасали её от смешения с внешним миром, то её торжество разрушило границы между ними, и обмирщение Церкви стало новой её болезнью. Если раньше она блюла качество своих членов (например, для крещения требовалась, как минимум, трёхлетняя подготовка, а нормы жизни были такими, что христиан как-то невольно уважали даже самые лютые их гонители), то теперь, привязанная к государственной политике, она была вынуждена смотреть сквозь пальцы на их состояние. Государству требовалось загнать как можно быстрее всё население в стены Церкви, т.е. подменить естественный её рост его фальсификацией, и оно это делало. А в результате Церковь приобретала не только добросовестных новообращённых. Она приобретала вместе с ними массу конформистов, в которой тонули истинные её чада. И, главное, она приобретала тех, кого подпускать к Церкви было нельзя даже на пушечный выстрел. Она приобретала волков в овечьих шкурах. А эта публика пострашнее еретиков. Ибо ереси вынуждают думать о правой вере и совершенствовать, ради борьбы с ними, свои мысли и свою жизнь. Корыстные же интересы, облачённые в правоверие, сбивают с толку и, в конечном итоге, усыпляют мысль. При этом нормы жизни утрачивают свою важность, а мысль нечувствительно погружается в сновидения наяву, в которых даже православные люди становятся идолопоклонниками нового типа — православными по своей внешности и своим намерениям, но язычниками по образу понимания жизни.

Подмена естественного роста Церкви его фальсификацией должна была породить скрытный хаос в области церковного права, который соседствовал с твёрдыми каноническими основаниями и обуздывался лишь силой мирской власти, приобретшей видимость власти священной. Это сочетание канонического хаоса с твёрдыми каноническими основаниями сохранилось и в последующем церковном законодательстве.

Вот почему побеждённое язычество, наблюдая происходящее в Церкви, должно было рано или поздно понять, что оно вовсе не побеждено; что оно потерпело лишь внешнее поражение (может быть, даже спасительное для него); что оно может взять реванш, если будет действовать не открыто, как оно действовало раньше, а скрытно, не пренебрегая ни масками, ни иными формами лицемерия. Такой должна была стать позиция тех язычников, которые не смирились с торжеством христианства и были вынуждены уйти в подполье. Уйдя же в него, стали приобретать черты, роднящие их с иудеями-талмудистами, создавшими уже давно искусство двойничества — сочетания публичных своих деклараций, предназначенных для чужих, с тайномыслием и скрытными законами, предназначенными для своих; сочетания открытой своей жизни, известной всем, с потаённой жизнью, известной только своим. Да и среди своих известной не равномерно, а дозированно, в зависимости от степени их посвящённости.

Тех и других, то есть неоязычников и неофарисеев (талмудизм произошёл, как известно, из фарисейства, стал дальнейшим развитием заключённых в фарисействе начал), роднила не только общая ненависть к христианству, но и общие духовные ценности. А потому и общие, во многом, цели.

Дело в том, что задолго до занимающих нас событий иудейство переродилось, но сохранило прежнюю свою внешность. «Говорят о себе, что они Иудеи, но не суть таковы, а лгут», — сказал о приверженцах этого лже-иудейства апостол Иоанн (Откр. 3, 9). Это были духовные потомки тех, кто плясал некогда вокруг золотого тельца. А золотой телец (или бык, символ жизненной силы и власти, земной аналог солнца) был и остаётся, фактически, главным божеством язычников. По свидетельству Ветхого Завета, евреи, за исключением малой их части, влеклись постоянно к языческим божествам на протяжении всей своей истории. По этой причине они убивали истинных пророков, своих же сродников по плоти, обличавших их языческие похоти. Эти лже-иудеи аккумулировали в себе дух язычества, но сохранили при этом видимость своей верности иудейской религии — ради сохранения идеи своей богоизбранности, перетолкованной ими на языческий лад. Они сохранили оболочку Моисеевой веры, которой и прикрыли совершённую ими (а точнее — их руководителями) подмену. Об этой подмене апостол Павел сказал: «Тайна беззакония уже в действии» (2 Фес. 2, 7). А он знал, о чём говорил. В прошлом он сам был фарисеем.

В силу сказанного тайный союз ушедших в подполье язычников и лже-иудеев был делом только времени. Рано или поздно он должен был возникнуть. Уже император-язычник Юлиан, известный под прозвищем Отступника, обнаружил явную симпатию к еврейским убийцам Христа и стал помогать им восстанавливать их храм в Иерусалиме (а эти убийцы чтут до сих пор его память). Вот где исток последующего так называемого жидо-масонства, истинной сутью которого является жидо-язычество. Но писать о столь громадном явлении в жизни мира, которое отразилось, несомненно, и на истории Церкви, в нашей официальной богословской литературе не принято. Что и понятно. Хотя это молчание будет когда-нибудь обличено как верный признак болезни нашей церковной мысли. И обличено авторитетно, в отличие от того, что говорится здесь одним из малых сих. Ибо сказано: нет ничего тайного, что не стало бы явным.

А теперь вернёмся, как говорится, к нашим баранам. С понижением качества паствы утрачивалась её способность участвовать в выборе своего священства. Ибо невежды и развращённые не могут судить о свойствах истинных пастырей. Следствием стало вытеснение из христианской практики принципа выборности священства принципом кооптации. Пастыри перестали доверять своей пастве и стали смотреть на неё как на сырой материал, подлежащий обработке. Стали смотреть на пасомых как на действительных овец, отличающихся, как известно, по своей природе от пастырей. Официально так думать было нельзя (этому препятствовало Евангелие), но практически получалось нечто подобное. Если у пасомых бараньи головы, то как прикажете к ним относиться?

Затухание обратных связей в Церкви стало причиной того, что, выражаясь образно, голова стала советоваться лишь сама с собою, а не со всем телом церковным. И смотреть на болезни тела как на неизбежное зло, бороться с которым надо, но без надежды на излечение. Пастыри стали пасти по преимуществу самих себя. Голова заболела, не догадываясь об этом или не желая догадываться. Потому что она бывает здоровой только тогда, когда болеет за всё тело и слышит каждую его страдающую клеточку. И спешит ей на помощь. А как спешить, если всем всё равно не поможешь? Если нет на это никаких сил? Тут поневоле сосредоточишься лишь на помощи наиболее важным органам Церкви. То есть тем же пастырям или будущим пастырям. Но от этой естественной немощи лишь незаметная грань отделяет от служения кастовым интересам. Или уже не отделяет. И тогда забывается та простая истина, что единственным Пастырем и Учителем, в полном смысле этого слова, является лишь Господь Иисус Христос, по отношению к Которому все пастыри и учителя лишь более или менее разумные овцы.

Затухание обратных связей в Церкви стало следствием её обмирщения и, в свою очередь, причиной дальнейшего её обмирщения, о котором свидетельствовали самые авторитетные Учителя самой же Церкви. Так, например, Григорий Богослов писал: «Было время, когда сие великое тело Христово было народом совершенным, а что ныне — смешно то видеть. Всем отверст вход в незапертую дверь… Приходите сюда у тучневшие, винопийцы, одевающиеся пышно, обидчики, снедающие народ, льстецы перед сильными, двоедушные, рабы переменчивого времени — приходите смело: для всех широкий престол». Или вот слова Иоанна Златоуста: «Если бы кто со стороны пришёл к нам и хорошо у знал и заповеди Христовы и расстройство нашей жизни, то не знаю, каких бы ещё мог он представить себе других врагов Христа хуже нас; потому что мы идём такой дорогою, как будто решились идти против заповедей Его!» (обе цитаты из книги «Крестный путь Иоанна Златоуста», сост. О.В. Орлова, М., 1996, с. 3 и 5).

Эти слова были сказаны задолго до Лютера, Вольтера и Маркса. Но привлечь к ним внимание Церкви, чтобы осмыслить их сообща и сделать должные из них выводы, не сумел ни один из последующих пастырей Церкви.

Оказёнивание Церкви и обуздание её духа языческими стихиями стало обратной стороной её торжества в истории. Однако публично высвечивалась лишь победная сторона, действительно важная, а обратная сторона утаивалась и поэтому отдавалась врагам Церкви, которые спекулировали на ней и закрывали ею подлинную жизнь Церкви. Сохранявшуюся в её вере и догматическом учении, в её таинствах и в её святых. Эта подлинная жизнь Церкви отражалась на жизни всего народа, в котором пересекались языческие начала и свет Христов. Эта подлинная жизнь Церкви не одолевала окружавшей её тьмы, но и сама не угасала. Однако утаение церковным начальством этой обратной стороны было причиной того, что болезнь Церкви не осмысливалась церковно и потому сохранялась, то ослабляясь разными обстоятельствами, то заново усиливаясь.

А в результате энергия и мысль законопослушных чад Церкви обтекали эту больную тему и устремлялись по путям испытанным и одобренным от начальства. Люди совершенствовались лично, творили добрые дела, строили храмы и умножали знания. Или уходили в пустыни и монастыри ради приобщения к Богу. Нередко становились светильниками для мира. Умалять значение этих добрых дел было бы странно: только ими держалось и держится, с человеческой стороны, всё лучшее в мире. Но и переоценивать эти добрые дела тоже нельзя. Об их недостаточности свидетельствует нынешнее состояние мира.

Если бы люди наполняли водою резервуар с разрушенным дном, то скоро заметили бы, что вода уходит, сколько ни наливай. После чего принялись бы за починку дна. Общество в нравственном отношении подобно такому резервуару. Оно либо хранит добрые вклады, либо утрачивает. А если утрачивает, то, значит, в его основании порча.

Как бы подытоживая первоначальный опыт союзнических отношений Церкви и Государства и возводя этот опыт в норму, император Юстиниан создал теорию «симфонии» двух властей, церковной и государственной, смысл которой, в основном, понятен из сказанного выше. Поскольку, размышлял он, Церковь и Государство имеют своим источником Бога и, кроме того, преследуют, каждая в своей области, общую цель — наилучшее служение Богу, то что может быть естественнее полной гармонии между ними? Эта теория, как признавали едва ли не все последующие богословы и православные историки Церкви, дала идеальный тип отношений Церкви и Государства, который, в силу его идеальности, не мог быть полностью осуществлён на практике, но зато правильно ориентировал и Церковь и Государство.

Но в самом ли деле он правильно их ориентировал?

«В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». У Церкви и Государства разные природы. Поэтому слишком большая близость и слишком жёсткая связь между ними опасны для каждой из них. У них разное устройство глаз и разное устройство ума. Церковь, в её неискажённом виде, есть начаток Царства Небесного на земле. Церковь связана с иным типом отношений, нежели господствующие в этом мире. По этой причине она видит лучше вечные ценности, которые в мире этом её ослепляют. Так бывает, когда человек, привыкший к яркому свету солнца, оказывается в полутёмном подвале. Он слепнет, пока глаза не перестроятся на тусклое освещение. По этой же причине добрые люди так часто бывают беспомощны в практической жизни, а хищники и паразиты в ней зорки и умелы. «Сыны века сего догадливее сынов света в своём роде», — сказано в Евангелии (Лк. 16, 8).

Государство обладает не столько дневным, сколько ночным зрением. Оно создано для века сего, оно невозможно в Царстве Небесном. Его стихия — этот грешный мир, в котором оно подавляет буйство греха насилием, то есть силой, в данном случае, неоднозначной. Святой по своей цели, но, вместе с тем, родственной греху по способу борьбы с ним. Поэтому в полицейских и ворах, этих крайних воплощения Закона и греха, при полной противоположности их ролей в обществе, есть нечто общее, позволяющее бывшим преступникам-профессионалам быть искусными полицейскими, а полиции -умело включаться в преступные дела.

Государство подобно зверю, который лишён высших способностей человека, но обладает способностями, которых нет у человека. Вот почему между Государством и Церковью неизбежны противоречия даже при самом благожелательном их отношении друг к другу. Эти противоречия — результат не только греховности тех или иных правителей (на которую сторонники «симфонии» хотели бы списать всю скандальную какофонию в отношениях Церкви и Государства), но принципиального несоответствия их природ друг другу.

Из чего следует, что раскрыть эти противоречия во всей их полноте и возможных формах было бы делом огромной важности. Это позволило бы обеим сторонам обдуманнее и взвешеннее относиться друг к другу. Это позволило бы заранее заключить эти противоречия в разумные рамки и свести их тем самым к минимуму. А игнорировать их значило бы оказывать Церкви и Государству медвежью услугу.

Теория «симфонии» содержала в себе не только оговорки насчёт разграничения функций Церкви и Государства, но и заведомую неясность насчёт конкретных границ их компетенции. Заведомую неясность, устранить которую не спешила ни та, ни другая сторона. А почему? Не потому ли, что понимала всю взрывоопасность этого дела?.. Как быть, если одна сторона вторгнется в чужую для неё область? Ни законных ответных мер, ни механизма, предназначенного для фиксации факта этого вторжения и устранения конфликта, эта теория не предусматривала. Это второй её порок.

Для кого эта неясность была выгодна, объяснять не надо. Хотя в дальнейшем были случаи, когда патриарх столицы возвышался над императором, они были только исключением из правила. Правилом же было торжество материальной власти императора над духовной властью Церкви.

Эту фактическую суть дела теория «симфонии» вуалировала и тем самым оправдывала. И, что самое главное, она вуалировала зависимость Церкви от Государства в области самой важной — в области мысли или, точнее, в области мысли экклезиологической и социальной. А мысль это начало всему. Вот где исток последующей исторической катастрофы христианства.

А что же западная половина Церкви? Она, как дают нам понять католики, была свободна от светской власти. Но если так, то именно здесь Церковь должна была явить всю свою правду и силу. И католическая пропаганда действительно создаёт очень привлекательную картину упорства римских пап в их борьбе за независимость Церкви. Картину, напоминающую чем-то «Краткий курс истории ВКП(б)».

Правда, эта картина оказывается убедительной лишь для доверчивых невежд. Сопоставление с действительной историей обнаруживает в ней разительные умолчания и подмалёвки. Потребовались бы страницы для описания кричащих пороков католической жизни, связанных не только с личными грехами римского клира, но, что гораздо важнее, с самим институтом католической церкви. Пороков, по сравнению с которыми пороки Церкви на востоке выглядят почти скромно. Убийства и пытки инакомыслящих, узаконенные римскими папами от имени Христа, открытая торговля грехами и священным саном, — лишь наиболее известные из них. А вот зависимость римских пап от восточных императоров и, в дальнейшем, от западных королей не так известна. На протяжении многих веков императоры и короли утверждали римских пап в их звании, а то и попросту сажали их на «место Христа» или сгоняли с него. Католическая пропаганда умалчивает о том, что лишь впоследствии, включившись в борьбу светских государей за власть, папы вышли из неё победителями на короткое время. Но — какою ценою? Ценою такой внутренней разрухи, какой не знала никогда Православная Церковь. Римские папы превратили Церковь в подобие абсолютистского государства. Они исказили идею Церкви в гораздо большей степени, чем это сделали восточные иерархи. Внешнее насилие над Церковью, осуществлённое под знаком «симфонии», изуродовало её практику и недогматические части её учения, но не коснулось её глубин — её веры и догматов. Папизм же догматизировал себя и тем упразднил себя как Церковь ортодоксальную.

Стремление усилить авторитет римского папы ценою упразднения в Церкви её соборности, выразившееся в закабалении церковному самодержцу клира, а закабалённому клиру его паствы, спровоцировало восстание низшего священства и паствы против самой идеи церковной иерархии. Восстание, закончившееся, как известно, полным отделением всей северной половины Европы от папского Рима.

Но мало того. Даже в оставшейся верной римскому престолу Европе папы стали калифами только на несколько веков. А затем — беспомощными свидетелями торжества антихристианских сил в подвластном им мире. И, наконец, подчинились сами торжествующему масонству и антихристианскому еврейству. Этот финал надо всегда иметь в виду, когда речь заходит о католиках. Их опыт учит тому, что недостаточно иметь одну лишь внешнюю свободу от светской власти. Что нужна также — и прежде всего — внутренняя свобода от стихий падшего мира.

Христианизация мира, при всей её неполноте и связанных с этой неполнотою извращениях, раскрепостила человечество в самом важном отношении. Она явила ему образ истинного Бога, и потому была совсем не напрасной. Но, вследствие этой неполноты, не осмысленной и не разъяснённой церковно, загнала человеческую мысль в новый тупик.

Мир стал христианским не столько по своему устройству, сколько по забрезжившей в нём идее, получившей в христианские века официальное признание. А по своему устройству остался почти прежним языческим миром с его явной и скрытной борьбой за власть и богатство, за престиж и привилегии всякого рода. Сказанное относится по преимуществу к западной половине христианского мира, где контраст между христианским идеалом и фактическим состоянием был особенно шокирующим. Этим контрастом как раз и объясняется то обстоятельство, что социалистические утопии возникали именно там, а не на востоке христианского мира. Но и на Востоке, при несомненно большей его христианизации, угнетение бедных христиан богатыми христианами имело место. Оно не было столь кричащим, как на Западе, оно вуалировалось, как в Советском Союзе, но оно было.

Однако это угнетение выглядело в христианских глазах уже иначе, чем в прошлом, когда христианство было гонимо. Тогда это угнетение одних другими оценивалось христианами как характерная черта не знающих истинного Бога язычников. Теперь, после провозглашения общества христианским, его пороки стали списывать с его устройства на самую отдалённую причину всякого зла — на извечную греховность самой человеческой природы. Обходя при этом причину ближайшую и не замечая её, чтобы не бросить тени на сильных мира сего, ставших теперь важными христианами. Чтобы не вызвать их гнева.

Христианская социальная мысль оказалась в ловушке, выбраться из которой ей не удаётся и поныне. Этому препятствовали в своё время не только сильные мира сего, оказавшиеся верховодами в христианском мире. Этому препятствовала вся система византийского миропонимания, в которой все составные были плотно подогнаны друг к другу и увязаны с языческой идеей единства Церкви и Государства. Эта идея получила христианскую окраску, но её суть не изменилась. Кроме того, эта система византийского миропонимания, что не менее важно, была системой миропонимания не только верхов общества, но и всего народа. Вследствие чего все, кому было плохо, кляли свою судьбу, но не могли представить себе более совершенной социальной системы. И потому старались в рамках существующей системы улучшить своё положение.

Из чего следует, что изжить эту систему можно было лишь в историческом опыте, который является как бы увеличительным стеклом, помогающим понять то, что понять без него невозможно. Или почти невозможно.

Христианизация мира, в силу сказанного, не могла быть простым поступательным движением вперёд, от одной победы к другой. Она и была, и остаётся делом трудным и невозможным без кризисов, завершающих отдельные её этапы. Она невозможна без поражений, вынуждающих осмысливать более глубоко то, что казалось поначалу простым и понятным.

Господь Иисус Христос, говоря о Царстве Небесном, сказал, что оно не приходит приметным образом. Он уподобил его зерну, брошенному в землю, и закваске, положенной в муку для скисания. Что подразумевает РАЗВИТИЕ, а не данную раз и навсегда форму. Если Церковь — начаток Царства Небесного на земле, то сказанное относится, конечно, и к ней, которая в истории действительно развивается, хотя и не всегда понятным для нас образом. Что и естественно, если это развитие совершается по плану Того, Чьи мысли выше мыслей наших.

В истории действительно нечто творится, но смысл совершающегося мы постигаем, в лучшем случае, только отчасти. Несоизмеримость человеческих масштабов с замыслом Творца делает нас малочувствительными или даже вообще нечувствительными к смыслу происходящего. Мы понимаем великолепно лишь привычное или близкое к нему, а в остальном делаем поначалу грубейшие ошибки. Мы понимаем очень многое задним умом. И даже в личной своей жизни догадываемся о многом лишь ближе к могиле. А в исторической жизни понять смысл происходящего не легче.

Разве думали, например, создатели Римской империи о том, что создают наилучшие условия для последующего распространения христианства по миру? При замкнутости племён в собственных их границах и постоянных их войнах друг с другом это распространение было невозможно. Из чего следует, что зло имперского насилия было злом наименьшим, смирявшим зло наибольшее. Или — разве думали древние греческие философы о том, что, размышляя о таинствах мира и создавая новый язык для изъяснения своих умозрений, они подготавливают тем самым инструмент для чеканки важнейших догматов Церкви? Занятые своим делом, они едва ли думали о том, что подтачивают народную мифологию, подготавливая и с этой стороны почву для последующего посева свыше. Но сказанным, конечно, не ограничивались разумные процессы, происходившие и происходящие в истории. Когданибудь мы увидим их в их полноте, а пока смотрим на эту полноту почти слепыми глазами и ругаем Бога за то, что нет в Его мире смысла.

Скажут: Если мир восточного христианства превосходил религиозно и нравственно мир западный, то почему же победил всё-таки Запад? Этот вопрос уместно отнести и к противостоянию СССР с западным миром.

При всём несходстве внешних обстоятельств гибели двух полусоциалистических держав, Византийской империи и СССР, слабость их была обусловлена одной глубинной причиной. Социалистические начала в них не были ни осмыслены, ни осуществлены должным образом. Поэтому они сталкивались с началами эгоистическими и ослабляли взаимно друг друга. А в результате ни те, ни другие не получали развития. В то время как на Западе эгоистические начала превосходили намного начала соборные и потому перемалывали их или, подчиняя их себе, использовали в своих интересах. На Западе (при всех противоречиях, имевшихся там) эгоизм совершенствовался и становился всё более расчётливым и организованным. Он приобретал кооперативную форму и выстраивался в единую могучую систему, которая, исчерпав возможности, имевшиеся у неё дома, устремилась затем во вне, на завоевание разрозненных и менее организованных народов. На их подчинение с целью эксплуатации, которая продолжается и поныне. Запад создал всемирную паучью систему, известную некогда под именем колониальной, а ныне известную под именем «нового мирового порядка».

На Западе эгоизм становился высокоорганизованным эгоизмом, а на Востоке нерасчётливое «добротолюбие» буксовало в ловушке «симфонии». На Западе эгоизм приобретал умное и привлекательное для многих лицо, драпировался завораживающими идейными нарядами и создавал видимость постоянного движения к истине и добру, которую стали именовать «прогрессом». А на Востоке даже добрые начала, ставшие жертвами общего застоя системы, приобретали видимость неразумия или даже порока.

Западная мысль развивалась по ложному пути, но она развивалась и соблазняла наружными своими достоинствами. Она была связана напрямую с очень понятными для всех частными интересами и получала от них могучую подпитку. А на Востоке мысль стала приобретать музейный характер или такое движение, которое подобно бегу белки в беличьем колесе.

Но то же самое происходило и в хозяйственной жизни. На Западе побеждал принцип частного интереса, этот стимулятор изобретательности и всякой инициативы, этот мотор всей капиталистической системы. А на Востоке он упразднялся государством, которое следило за тем, чтобы одни не разорились вконец, а другие не обогатились чрезмерно. Кроме того, на хозяйственную жизнь Востока влияло пагубно ещё одно обстоятельство, которого не знал Запад. Византия, как и древняя Русь, была щитом, прикрывавшим Европу от натиска южных и восточных народов. Поэтому здесь государство изнемогало под бременем военных расходов. И это была вторая причина, почему оно изымало в свою пользу (понимаемую как общую для всех) плоды всякой личной инициативы и всякой изобретательности в хозяйстве. Настроенное на консервативный лад, государство не задумывалось о том, что блокирует этот могучий стимул развития, не предлагая взамен ничего. И вот результат: уже с XII века европейские товары начинают превосходить византийские как по своему качеству, так и по дешевизне.

На этот застой византийского хозяйства накладывалось ещё одно обстоятельство, вконец разорительное, на фоне которого империя медленно умирала. Оно обнаружилось во всём его безобразии лишь в последние века её жизни, но истоки его были в самой природе византийского общества. В котором (как и в советском) не богатство давало власть, а обладание властью было связано с богатством и престижем. Поэтому здесь эгоистический интерес смещался, как правило, в сферу административную и политическую. Он проявлялся в карьеризме. Здесь вырабатывался в качестве господствующего отрицательного типа не феодальный разбойник и вытеснявший его постепенно коммерсант, как на Западе, а ушлый администратор, тот «хитрый грек», который служил на деле не столько государственным интересам, сколько своим личным и клановым. Здесь вырабатывался поначалу робкий, а затем всё более наглый «приватизатор», использовавший своё служебное положение и свои связи для скрытной торговли интересами страны. В поздней Византии (с большим опозданием по сравнению с Европой) началась феодализация страны росли латифундии, владельцы которых чувствовали себя независимыми государями на своей территории. До империи им уже не было дела. В такой атмосфере иностранные коммерсанты без труда захватывали ключевые позиции в хозяйстве страны и высасывали из неё богатства. Возмущение местного населения господством итальянских купцов было, похоже, не меньшим, чем возмущение ограбленных россиян господством иностранных и инородческих коммерсантов в российском постсоветском хозяйстве. Но протесты без понимания глубинных причин происходящего и без здравой положительной программы обречены на бессилие и постепенное затухание. А такой программы не было. Поэтому народное сопротивление разбою вязло в собственной неорганизованности и безмыслии, которое маскировалось общей приверженностью к официальной идеологии. Сами императоры не знали, что делать. Они оказались в плену у окружавших их сановников, способных сменить любого неугодного им императора. Вот почему империя хирела, сжималась и, наконец, исчезла.

В СССР, при Сталине, в хозяйственную жизнь был введён принцип, аналогичный по своей эффективности принципу частного интереса в капиталистическом хозяйстве. Это был суррогат высокой сознательности всех членов общества. Высокой сознательности, которой пока ещё не было. В план предприятия закладывался процент снижения себестоимости продукта при сохранении его качества — и этот процент заставлял руководителей (и в какой-то мере весь коллектив) думать о совершенствовании своего производства. Благодаря чему сталинская экономика совершенствовалась, возможно, успешнее капиталистической. Что не могло, конечно, не пугать руководителей Запада. Поэтому после таинственной смерти Сталина этот принцип был заботливо отменён организаторами застоя.

Но вот что интересно. О важности этого принципа знали все хозяйственники в СССР. Да и не только они. То есть миллионы и миллионы людей. Но практически никто не выступил против его отмены. Этот пример показывает, что советские люди, воспитанные в марксизме даже лучшего — сталинского — типа, оказались ничуть не выше по своим нравственным и умственным качествам асоциальных христиан прошлого и настоящего времени. И последующее пассивное отношение советских людей к ликвидации всей социалистической системы лишь подтверждает сказанное.

Апрель 2001 г.

В наших храмах нет молитвы о русском народе

Какие же выводы будут из сказанного?

Первый вывод будет, конечно, тот, что НЕЗАВИСИМОСТЬ ЦЕРКВИ ОТ МИРА, в духовном смысле, ЕСТЬ УСЛОВИЕ ЕЁ ЗДОРОВЬЯ. Никакой симфонии, кроме симфонии с её Основателем и Главою, не может и не должно быть. Никакой симфонии с более низкими началами, нежели она сама. Ни с государством, ни с надгосударственными учреждениями, ни с народом, ни со всем человечеством. Ни, тем более, с так называемыми «общечеловеческими ценностями», изобретёнными масонством. Потому что подлинные общечеловеческие ценности есть лишь в самой Православной Церкви.

Церковь не может и не должна навязывать обществу, ещё не доросшему до неё, свои идеи и нормы жизни. А внецерковное или отчасти воцерковлённое общество не должно навязывать Церкви свои идеи и нормы. Если же оно навязывает, то Церковь должна отвечать на эти попытки сопротивлением и подвигами исповедничества. И — точно так же — общество должно сопротивляться попыткам представителей Церкви (если они забудут, какого они духа) навязать ему её идеи и нормы, не соответствующие его интересам.

Иными словами, между Церковью и миром должна быть дистанция, обеспечивающая обеим сторонам свободу в их собственных границах. Наличие этой дистанции и чётко обозначенных границ позволит Церкви осуществлять свою веру в неискажённом виде, а миру столь же свободно проявлять себя и столь же свободно убеждаться в том, что все эти проявления имеют смысл лишь при стремлении к идеалу, хранимому Церковью

Такова, думается, норма, правильно ориентирующая обе стороны. Отсутствие этих границ и этой дистанции стало причиной обмирщения Церкви и прекращения развития её мысли. А с её обмирщением поблек или даже исчез в слабых человеческих глазах истинный образ совершенного общества. С угасанием которого возникли и стали приобретать власть над людьми ложные социальные идеалы и соответствующие им методы созидания лучшего общества.

Но нужна, разумеется, не формальная только независимость Церкви, которая может маскировать её фактическую порабощённость мирскими интересами, а независимость подлинная, т.е. дающая ей силу отличать своё от чужого и не позволять чужому проникать в себя. Дающая ей силу раскрывать своё вероучение и осуществлять его в жизни в полном соответствии со словами и духом её Основателя. Творить христианскую жизнь не только в Таинствах Церкви и личном благочестии её чад, но и в таких взаимных отношениях, которые были завещаны Господом на Тайной Вечере.

Но… как легко сказать, что Церковь должна быть независима от мира, и как трудно осуществить эту независимость на практике. Да и можно ли?.. Как ей быть независимой, если она живёт не на облаках, а в том же самом греховном мире, который корчится от похотей и соблазнов? Если она зависит от мира не только материально, но и юридически, научно-технически и даже в каком-то смысле нравственно? Как можно жить в помойной яме и не пропитываться её миазмами? Но мир становится у всех на глазах всё более зловонной помойной ямой. А с ухудшением его состояния (которое зависит напрямую от проводимой государством политики) его пороки сказываются и на членах Церкви. Причём, в первую очередь, на их детях, растлеваемых обществом и потому отторгаемых от неё.

Как бы ни старалась Церковь замкнуться от мира, она не может замкнуться от него полностью. Когда-то, при менее организованных общественных системах, это было возможно. Да и то лишь ценою конфликта Церкви с миром и жёстких церковных законов, создававших своего рода «железный занавес». А ныне и нормы церковные уже не те, и сама Церковь включена в могучую социальную систему на условиях, диктуемых не ею. Поэтому аполитичность Церкви подразумевает всё большее её подчинение «миру сему». Хотя, быть может, не слишком явное, хотя, быть может, не окончательное, но так или иначе нарастающее.

Вот почему напрашивается вывод, прямо противоположный сделанному выше. ЦЕРКОВЬ НЕ ДОЛЖНА ЗАМЫКАТЬСЯ ОТ МИРА, в тщетной надежде сохранить таким образом свою независимость, НО ВОЗДЕЙСТВОВАТЬ НА МИР МЕЧОМ ДУХОВНЫМ. А если к этому духовному мечу добавится ещё и меч физический, то и того лучше. Церковь должна воздействовать не только на культурную, но и на политическую жизнь, потому что политика есть концентрация духовного состояния мира. Иначе, вбирая в себя лучшие элементы общества и социально нейтрализуя их в себе, Церковь станет не светом миру, а чёрной для него дырою. Свидетельствуя об Истине, будет фактически работать на врагов Христа.

И что же получается в итоге? Два тезиса, одинаково правильных, но полностью отрицающих друг друга. Какая-то ерунда. И втягивание Церкви в политику погибельно для неё, и невтягивание Церкви в политику погибельно для неё. Куда ни кинь — всё клин. Втягиваясь в политику, Церковь превращается в подобие политической партии, её свет мутнеет, а её члены обмирщаются. Её идеал заслоняется более актуальным, но менее высоким мирским идеалом. И это в лучшем случае. Потому что политические страсти, как правило, ослепляют и опускают в нравственные низины. А если Церковь отказывается от участия в политике и даже не ориентирует общество относительно его социального устройства, то оказывается для него действительно антисоциальным учреждением. Чем-то вроде наркотика. Она дискредитирует себя в глазах жертв неправедного общества и в глазах всех неравнодушных к его устройству.

Можно, конечно, лавировать, стараясь держаться где-то посередине между двумя крайностями. Или, в зависимости от обстоятельств, приближаться то к одной из них, то к другой. Так, вероятно, и вели Церковный Корабль его кормчие в эру, названную Константиновой. А что из этого вышло — у нас перед глазами.

Но, может быть, в наши рассуждения вкралась ошибка?

Уверенность в том, что аполитичная Церковь есть какая-то чёрная дыра, втягивающая в себя лучших людей мира и не воздающая ему ничем за их утрату, логична лишь при условии, что Бога нет или Он глух к человеческим мольбам. То есть не является христианским Богом. В этом случае молитвы Церкви о мире действительно бесплодны. Но если небеса пусты, то много ли значит всё остальное? Благонамеренные безбожники не понимают того, что пустота небес это такая катастрофа, которая обессмысливает не только молитвы Церкви, но и саму человеческую жизнь. И, следовательно, все социальные проблемы.

Когда-то Паскаль писал, что есть только два рода людей, которых можно признать разумными. Это, во-первых, те, которые, не имея Бога, ищут Его всем сердцем и всем разумением. И, во-вторых, те, которые, обретя Его, служат Ему всем своим сердцем и всем разумением.

Эти разумные люди, высвеченные Паскалем, подобны проточной воде, стремящейся к морю. Проточная вода покидает родные места, но ею пользуются живущие в окрестностях родников и по берегам рек. Достигнув же моря, она возносится к небесам и возвращается облаками в родные места, орошает их и питает источники. Этот круговорот воды в природе очищает воду от нечистот и спасает от протухания. Но если природный мир устроен так премудро, то неужели мир человеческий устроен иным творцом? ещё не доросшим до тех высот, до которых уже поднялись не знающие Бога мыслители? Если же оба мира созданы одними руками, то, значит, есть и в устройстве человеческого мира, при всей его повреждённости грехами, нечто подобное круговороту воды в природе. Значит, в обществе не бесплодны ни ищущие Бога люди, ни работающие на Него. И, следовательно, молитвы людей, обращённые к Богу (и, тем более, молитвы Церкви «о мире всего мира»), спасают мир, с человеческой стороны, от окончательного духовного протухания. Хотя духовно близорукие люди понять этого не могут. Они, «видя, не видят» и потому превратно толкуют видимое.

Так-то оно так, — думаю я. Всё это вроде бы правильно. Но если так, то почему же молитвы Церкви не очищают современный мир от его скверн? И почему само христианство сегодня подобно стоячим водам? Да и не только сегодня. Почему оно так бессильно перед торжествующим злом?

Святитель Игнатий Брянчанинов, живший в девятнадцатом веке, писал так: «Наше время походит на последнее. СОЛЬ ОБУЕВАЕТ. В высших пастырях Церкви осталось слабое, тёмное, сбивчивое, неправильное понимание по букве, убивающей духовную жизнь в христианском обществе, уничтожающей христианство, которое есть ДЕЛО, а не буква. Тяжело видеть, КОМУ вверены, или КОМУ попались в руки овцы Христовы, кому предоставлено их руководство и спасение! Волки, облачённые в овечью кожу, являются и познаются от ДЕЛ и плодов своих. Но это — попущение Божие…». И ещё: «Не от кого ожидать возстановления христианства. Сосуды Святого Духа изсякли окончательно, повсюду, даже в монастырях, этих сокровищницах благочестия и благодати…» (журнал «Русское самосознание», США, 1993, № 1, с. 4).

Эти слова были сказаны, вероятно, лет 150 назад. Однако, вопреки им, сколько жизни явило после них, казалось бы, уже окончательно иссякшее христианство. Да и в годы святителя разве всё было так мёртво, как он думал? Святитель Игнатий был не прав в своём окончательном пессимизме. Когда-то давно, ещё в IX веке до Р.Х., Илья-пророк говорил нечто подобное. Он жаловался Богу на то, что все верные убиты, что он остался один, но и его душу ищут, чтобы отнять её. А что ответил ему Бог? Он сказал, что сохранил ещё семь тысяч верных, не преклонивших колена перед Ваалом. И дальнейшая история показала, какие невероятные для пророка возможности она таила в себе. В таком контексте, на мой взгляд, и следует понимать слова святого Игнатия Брянчанинова.

Но если он сам дошёл до такого уныния, то, значит, было от чего дойти. Не на пустом же месте выросли его скорбные слова, страшного смысла которых не понимать он не мог. Значит, болезнь Церкви, о которой писали И.С. Аксаков и Ф.М. Достоевский (а позднее А.В. Карташёв и другие), была не измышлена ими. Она — реальность, объясняющая малоплодность её молитв.

Как вера без дел мертва, так и молитвы без соответствующих им дел бессильны и малоплодны. А какие нужны дела?.. Делом, заслуживающим обильной помощи свыше, было бы, думается, изменение безбожных устоев современной общественной жизни на более соответствующие соборному духу Церкви. Но если христиане не хотят думать об этом, если они вязнут в заботах о личных, семейных и, в лучшем случае, политических делах, то разве заслуживают они чего-то большего, чем то, что имеют?

Бог даёт и недостойным Его даров, но усвоение их зависит от состояния людей. А поскольку оно, как правило, бессоборное или малособорное, то и не усваивают они этой помощи свыше, с которой могли бы одолеть могучие тёмные силы, действующие в мире. Поэтому и возникает у них ощущение, что «Бог умер». Или помогает только в мелких личных делах, а по большому счёту не помогает. Оставил их наедине с превосходящими всякие человеческие силы мировыми процессами, которые направляются, в конечном итоге, дьяволом и его сынами.

Безвыходное положение Церкви, о котором речь была выше, потому и безвыходно, что она, находясь во враждебном ей окружении, старается приспособиться к нему, а не наращивать вокруг себя родственную ей МИРСКУЮ среду. Если бы Русская Православная Церковь находилась в окружении организованного и потому сильного русского народа, то это была бы самая благоприятная для неё среда. Потому что православная вера есть вера русского народа, без которой он может лишь разрушаться. В то время как большинству других народов эта вера чужда. Больше того: эта вера занимает то духовное пространство, которое они хотели бы занять своими собственными верами. Из чего следует, что симбиоз РПЦ и русского народа это необходимое условие общего их существования. Общего их спасения.

Какая это простая мысль. Казалось бы, самоочевидная. Но почему же тогда в Русской Православной Церкви не слышно ни слова о русском народе? О происходящем его уничтожении? Почему в Русской Православной Церкви нет ни одной храмовой молитвы о спасении и возрождении русского народа? Такая молитва, помимо её прямого и главного назначения, правильно ориентировала бы русских мирян. Напоминала бы им, что они русские и что у них есть своё русское дело в миру. Соединяла бы их в начаток возрождённого русского народа. И привлекала бы в РПЦ ныне рассеянных русских людей, разрозненных и дезориентированных именно по той причине, что нет в ней молитвы о русском народе. Нет в ней слова и мысли о русском народе. Ведь это же факт, что нет и не может быть у русского народа иного объединяющего духовного центра, кроме Русской Православной Церкви. А она не объединяет его и не хочет о нём молиться.

Но, может быть, РПЦ, будучи окружённой враждебными ей силами, боится молиться о русском народе? отступилась от него, видя его травлю и уничтожение? и надеется на то, что до неё очередь не дойдёт?.. В этом случае она лицемерит, говоря о своей свободе после крушения Советской власти. И её заявления подобного рода не более, чем повторение в новых условиях известной декларации митрополита Сергия.

А если она свободна, но равнодушна к судьбе русского народа, то в чём же тогда причина этого равнодушия? Или есть какие-нибудь догматические и канонические причины, не позволяющие ей выделять тот или иной народ и молиться о нём особенно?

Но было бы странно не замечать, что наша Церковь молится не только о всём человечестве. Она молится и о своей стране, и о её властях, и о её воинстве, выделяя их, стало быть, из всех других стран, властей и воинств. Молится она и о церковном начальстве, о монашеском чине, о прихожанах того или иного храма. О плавающих, путешествующих и т.д. На этом фоне исключение из её храмовых молитв молитвы о русском народе, с которым она связана всем своим существованием и именем которого называет себя, необъяснимо иначе, как политической причиной.

Хотя, справедливости ради, надо сказать, что эта политическая причина возникла не десять лет назад, и не восемьдесят, и не триста, а много раньше. Но в наше время она обнажилась настолько, что не замечать её нельзя.

В истории Церкви национальный принцип не исчезал никогда полностью, но и не выступал, подобно принципу государственному, на первый план. В силу того, что имперские интересы далеко не всегда совпадали с интересами отдельных народов, входивших в империю, национальные их интересы подвёрстывались под имперские. Церковь же Православная следовала в фарватере государственной политики и потому тоже подчёркивала важность государственного начала и затушёвывала начало национальное. И лишь в критических случаях взывала к национальному началу. В войнах с Гитлером, Наполеоном, лже-Дмитриями и Мамаем.

В этом обстоятельстве мы как раз и находим объяснение того, почему национальный вопрос (как и социальный) игнорировался нашими богословами. Он не был раскрыт ни в Византии, ни в Российской империи. А позднейшие богословы оказались в зависимости от могучей традиции и своего церковного начальства. И не касались темы, ставшей по существу запретной.

Руководители Византии, дабы представить свою политику отвечающей интересам всех народов, входивших в её состав, допускали в правящий слои их представителен, чем создавали иллюзию благополучного решения национального вопроса. Хотя на самом деле это была политика космополитизации правящего слоя со всеми вытекавшими из неё разрушительными последствиями. Ибо правящий слой служит примером для остальных и распространяет на них свой дух. Этот космополитический дух сыграл свою роль в разрушении империи (не меньшую, чем социальное безмыслие византийцев). Агония Византии, длившаяся несколько столетий, свидетельствовала не только о значительности разрушавших её обстоятельств, но и о могуществе положительных начал, которые её держали. Но при заблокированности её социальной и национальной мысли позорный финал был закономерен. Как и вызванный теми же самыми причинами позорный финал Российской империи. А затем и Советской. Идейно и морально обессиленные, эти империи были, в конце концов, брошены их гражданами, не понимавшими происходящего и потому не способными помочь своему государству. А в лице худшей их части спешившими обеспечить шкурные свои интересы.

Но здесь важно отметить, что космополитическую политику христианские императоры придумали не сами. Они переняли её по наследству от языческих императоров.

Древние римляне, как известно, смешивались постепенно с завоёванными народами, следствием чего стала религиозная, нравственная и социально-политическая катастрофа средиземноморского языческого мира. Римская империя росла, а мысль, положенная в её основание, не поспевала за этим ростом. Чем больше империя распространялась вширь, тем большей духовной пустыней оказывалась для всё большего числа людей. Имперское начало рассасывало начало этническое, а вместе с ним религиозное и нравственное.

В доимперских этносах, при всех их пороках, человек был своим и окружённым своими, которые его понимали и берегли. Берегли хотя бы из соображений корыстных, потому что он увеличивал общую силу племени. И он сам тоже понимал своих, сочувствовал им и помогал, так как без них был ничто. Пока эти племенные и народные сообщества противостояли чужому миру, они были крепки внутренней силой, а их члены чувствовали себя комфортно в нравственном отношении (насколько это возможно в мире идолов). Но как только эти этносы оказались в пределах Империи, не угрожавшей, казалось, их существованию и лишь навязавшей им мир и приоритет её собственных норм жизни, так стали более или менее медленно растворяться в общем плавильном котле. Древние римляне стали превращаться вместе с завоёванными ими народами в прообраз современных американцев.

Как дом, лишённый хотя бы одной своей части (стены или крыши, даже оконных рам), неотвратимо приходит в негодность, так и народ, лишённый хотя бы одной из важнейших своих функций (например, права суда над его членами), неотвратимо вырождается и умирает. Медленно или быстро, в зависимости от обстоятельств.

В Римской империи по мере её расширения внутриэтнические связи слабели, а выпадавшие из ослабевших этносов люди оказывались в огромном чужом мире, где становились жертвами чужих эгоизмов и быстро эшизировались сами. Здесь родились слова: «Человек человеку волк». Это внутреннее одичание было обратной стороной внешних успехов Империи — её прославленного правопорядка, высокой материальной и художественной культуры, громадного роста знаний и интеллекта.

Но это внутреннее одичание (как и нынешнее, вызванное американизацией жизни) не было всеобщим и равномерным. Наряду с теми, кто легко приспосабливался к новым порядкам и чувствовал себя в них, как рыба в воде, множилось число неприспособленных и не желавших приспосабливаться. Множилось число тех, кто искал какую-то неведомую правду, которой не было ни в прежних доимперских этносах, ни в современной им имперской действительности. Так подготавливалась почва для будущего посева семян Евангелия.

А теперь вернёмся к той истине, что спасение Русской Православной Церкви в возрождении русского народа. При всей её очевидности, трудно представить себе, каким образом наша Церковь, в теперешнем её состоянии, могла бы помочь этому делу. Разве что молитвами, если не явными, то тайными, о спасении русского народа.

В будущем её богословы, возможно, выявят и значение нации в этом мире, и социальные ориентиры, помогающие народам строить их национальные дома. Но сегодня они к этому явно не готовы. О чём свидетельствуют, помимо многого другого, так называемые «Основы социальной концепции РПЦ», выработанные за последние годы и утверждённые на Архиерейском соборе в августе 2000 г. Об этих «основах» достаточно сказать, что русский народ в них даже не упомянут, а по отношению к капитализму и социализму выказано одинаково благодушное безразличие. Вот тебе и ориентиры.

Но главное даже не в этом. Главное в том, что требовать от священства не соответствующего его призванию дела — то же самое, что запрягать соловья в телегу. В трудные времена и соловьи рвутся помочь общему делу. Но если даже такая птица из чувства долга перестроится и потянет, в конце концов, телегу, она перестанет быть соловьём, она станет лошадью. А соловьи тоже нужны.

Как уже говорилось в предыдущей части этой работы, у добросовестных священников и подлинных богословов иной тип зрения, чем тот, который требуется для успеха в мирских делах. Иной образ жизни и, следовательно, иные навыки. Они связаны с иным типом жизни. А национальное дело это мирское по преимуществу дело, неотделимое от политики. А где политика — там война, явная или скрытная, с её хитростями и жестокостями. Втягивать священство в политику нехорошо. Это значило бы гасить в наших глазах тот высокий образ жизни, ради которого мы воинствуем в нашем низшем мире.

Народ не может ни поступаться своими земными заботами, ни утопать в них, забывая о конечной их цели. Нация подобна дереву, которое живо лишь тогда, когда связано и с небом, и с землёю. Корни дерева уходят в землю, а ветви тянутся к небу. Дерево разнонаправлено по своим интересам, но сопрягает их в себе. Так должно быть и в народе.

Но то же самое верно и относительно Церкви. Она есть начаток Царства Небесного на ЗЕМЛЕ. И потому сопрягает в себе то и другое. В этом отношении между Церковью и народом, даже нехристианским, есть подобие. Всякий народ есть подготовительное училище любви. Любви и духовного понимания жизни.

Опасно забывать не только о высшем мире. Опасно помнить только о нём и забывать о мире низшем. Опасно иметь о нём смутное или превратное представление. Церковь должна обладать всеохватывающим зрением, позволяющим видеть оба мира. И видеть их зорко. А потому должна СОЧЕТАТЬ в себе два разных типа зрения, чтобы один дополнял другой, но не накладывался на другой и не искажал его. Как это происходило в истории Византии и России. И как это происходит сейчас, когда руководство Церкви прокладывает политический курс, а остальные её члены послушно следуют ему.

Если бы все члены Церкви обладали стереоскопическим зрением и универсальными способностями, одинаковыми у всех, то, может быть, не было бы особой нужды в разных её органах, имеющих разные функции. Но поскольку люди различны по своему развитию и по своим дарованиям, то специализация их в жизни Церкви совершенно естественна. Священство есть орган Церкви, связывающий её по преимуществу с миром горним, миряне же — её орган, связывающий её по преимуществу с миром низшим.

Из чего следует, что миряне не могут и не должны быть тенями священников, послушно следующими за ними. У них есть своё собственное дело, не похожее на священническое, которое они должны знать и делать лучше священства. И не впутывать его в свои дела. Как корни дерева не впутывают в свою работу его крону. Мирское дело должно делаться в миру, но делаться для Церкви. Миряне должны не только обеспечивать свои семьи и храмы, но ОВЛАДЕВАТЬ СОЦИАЛЬНЫМ ПРОСТРАНСТВОМ ВОКРУГ ЦЕРКВИ И БЫТЬ ЛИЧНО ОТВЕТСТВЕННЫМИ ПЕРЕД БОГОМ ЗА ЕГО БЛАГОПОЛУЧИЕ.

А что происходит теперь? Священники (в силу того, что они не могут правильно ориентировать мирян в их мирской жизни) воспитывают их по собственному образу и подобию, делая при этом скидку на богословское их невежество и занятость добыванием хлеба насущного. А в результате отпугивают одних, не способных или не желающих усваивать священнический образ мысли и жизни, и уродуют других, превращая их в пожизненных семинаристов, смотрящих в рот своим наставникам и требующих у них благословения чуть ли не на каждый свой вдох и выдох. Их уродство в их безответственности за состояние мира, в котором они живут. Усваивая по примеру священства и под его влиянием пассивную роль в миру, они отдают его нехристианским и антихристианским силам. Но предпочитают об этом не думать, потому что священство не учит их думать о мире.

А как оно будет учить, если не знает, что и как надо в миру делать? Этому его не учили ни в семинариях, ни в академиях духовных. Благословлять мирян на деятельность, связанную с политикой, оно не может, не втягиваясь в политику и не принимая ответственности на себя за результаты этой деятельности. А невозможность благословить её воспринимается мирянами как неодобрение её, что равносильно её запрещению.

Будучи отрешённым от политики как своим положением в Церкви, так и светским законодательством, священство передаёт эту свою неспособность внимающим ему мирянам, а политическая пассивность последних вынуждает священство участвовать в политике невольно, потому что ею пронизан весь мир и от неё некуда деться. Но участвовать, не имея на то необходимых сил и будучи связанным путами, от которых миряне свободны. Этот заколдованный круг обессиливает Церковь и зависимый от её состояния русский народ.

Этот заколдованный круг образовался не сразу. В первом периоде своего исторического существования Церковь была на нелегальном положении и не интересовалась ни социальными, ни политическими вопросами. Думать о них не было нужды, потому что вот-вот, как полагали, должен был наступить конец истории. Но затем начался второй период, окончательно завершившийся в феврале 1917 года. На протяжении столь огромной эпохи активная роль в миру принадлежала православным императорам, которые обеспечивали порядок, отвечавший интересам Церкви. Как эти интересы понимали сами императоры. В этот период пассивная роль мирян подразумевалась сама собою и была как бы естественной. А когда империя рухнула и на её месте образовалась скрытная, а затем и явная, антихристианская власть, то пассивная роль мирян в миру сохранилась по инерции, как и само пирамидальное строение Церкви, возникшее под влиянием монархической государственности и по её подобию.

РПЦ унаследовала от Константиновой эры жёсткую централизованную структуру, подобную государственной или армейской, в которой учительская и административная власть сосредоточена наверху и делегируется в расположенные ниже слои священства при условии полной их зависимости от начальства. Обратная связь по существу отсутствует, но это отсутствие маскируется привлечением на церковные соборы послушного низшего священства и послушных мирян. Такой Церковью легко управлять, но расплачиваться за эту лёгкость приходится дорогою ценою. Соборное начало в ней подавлено господством высшей иерархии, а соборная мысль подменена мыслями келейными или даже навязываемыми Церкви извне. Опасность такой структуры в том, что её верхушка не контролируется полнотой Церкви и потому способна подчиняться силам нецерковным и быть проводником их политики в отношении Церкви.

Церковь в её истинном виде есть организм веры, надежды и любви, в котором каждый его орган и каждая его клетка действуют, при полной их свободе, вполне согласованно. Потому что у них общее понимание Истины и собственной их природы.

В пирамидальном устройстве Церкви нет полноты такой внутренней согласованности, поэтому её недостаток восполняется согласованностью внешней, основанной на дисциплине. Замена свободного согласия дисциплиной — вещь неизбежная при заболевании Церкви, которое есть следствие её зависимости от внешнего мира. А эта зависимость упраздняется лишь в меру окружения Церкви родственной ей по вере мирскою средою, заинтересованной в её свободе. То есть в меру окружения её сильным воцерковлённым народом. Если же речь идёт о Вселенской Церкви, то — окружения Поместных Церквей сильными воцерковлёнными народами.

Как уже говорилось, Церковь в её истинном виде есть не столько пирамида, сколько живое древо, ветви и корни которого взаимосвязаны и, вместе с тем, свободны друг от друга для собственных дел. Священство должно священствовать и быть сугубым хранителем правды Христовой, её истолкователем и выразителем. Священство должно быть светом миру, не затемняющим себя ни политическими союзами с кем-либо, ни претензиями лепить своими руками души мирян. Священство должно быть вне политики, как политики большой, так и политики миниатюрной.

Миряне же вне политики быть не могут. Хотя, будучи христианами, не могут и не должны забывать об этом. Они должны строить свою политику на служении Церкви и своему народу. И не забывать о том, что они — политики особого рода, руководимые святой целью. Именно через них, как через свой орган, наиболее удалённый от своего духовного ядра (в лице священства), Церковь может и защищать себя от действующих в мире разрушительных сил, и воздействовать на мир своей проповедью. Сохраняя, благодаря дистанции, своё священство от обмирщения, неизбежного при жёсткой зависимости от него мирян. Ибо жёсткая зависимость есть дурная взаимозависимость, сковывающая лучшие силы тех и других.

Обмирщение мирян, продиктованное здравым смыслом, естественно. Особенно в условиях войны, которая идёт против русского народа. Эта война имеет истребительный характер и направлена, в конечном итоге, против самой Церкви. Поэтому дело живущих в миру сопрягать истины Евангелия с земными реалиями и адаптировать евангельские нормы жизни к условиям войны. Миряне должны быть не только исповедниками Христа, но и воинами во всех сферах мирской жизни. Даже если они формально гражданские люди.

В условиях войны они не могут отдавать столько сил на непосредственное Богопознание и Богослужение, сколько отдают их служители алтаря. Их Богослужение по преимуществу опосредованное. Оно в работе по самоорганизации русского народа и умножению его сил.

Учитывая это обстоятельство, священство должно требовать от мирян лишь тот минимум знаний и норм жизни, без которого человек не может считаться православным христианином. Минимум, который должен быть чётко фиксирован и определяться не чьим-либо мнением, а выработанным соборно уставом для мирян — кратким, понятным и удобоисполнимым. Понуждать мирян к чему-либо большему значило бы превращать дело их совершенствования из дела их совести и свободы во внешнюю обязанность. Вызывающую, как и всякое насилие, внутреннее сопротивление. Максимализм в этом деле даёт обратный эффект. Он так же разрушителен, как и отсутствие чёткого минимума, обязательного для всех, называющих себя православными христианами.

Скажу даже более. В настоящее время, как показывают опросы населения, большинство русских людей относится сочувственно к Русской Православной Церкви. Но в силу разных причин остаётся вне её стен. Какие это причины? Думается, главных две. Это неготовность принять в полном объёме православное вероучение и неготовность принять в полном объёме существующие в РПЦ нормы жизни. В результате РПЦ не имеет от этого сочувствия русских людей практически ничего и не делает ничего для того, чтобы организовать сочувствующих в околоцерковные русские объединения по месту жительства, которые могли бы стать началом собирания русского народа, началом его самовоспитания и структуризации. Которые стали бы постоянно растущей силой. А не делает этого РПЦ потому, что священство этим делом заниматься не может, это дело мирян, которые ныне лишь наблюдают пассивно за тем, что происходит на их земле. И ворчат, когда видят, что всё идёт не так, как им хотелось бы. Как будто евреи, кавказцы и другие народы обязаны делать за них русское дело.

Ныне русские миряне, за редкими исключениями, не думают о судьбе русского народа. Они адаптируют нормы Царства Небесного не к условиям жизни русских воинов, а к условиям жизни дезертиров, спасающихся от безбожного мира в своих храмах и в своих квартирах. Они принимают условия жизни, созданные и создаваемые врагами русского народа, но для очистки совести ворчат и осуждают козни врагов. Делают вид, будто ответственность за состояние Русской земли лежит на ком-то ещё, а не на них самих. Понять и до известной степени оправдать таких «спасающих свои души» можно. Но — лишь до известной степени. Потому что слишком упорное нежелание осознать свой долг свидетельствует о чём-то большем, чем только непонимание.

Естественно, что при такой настроенности они оказываются лишь номинально русскими людьми: нельзя быть русским, не болея за свой народ и не помогая ему. Тем более когда он в таком отчаянном положении. Такие равнодушные порочат православную веру в глазах тех, кто не дорос до её понимания, но дорос до понимания важности национального дела. Эти последние, глядя на православных космополитов, шарахаются от Христианства как от какой-то чумы. И начинают войну с ним как с главной опасностью для русского народа. И по-своему, в рамках своего ущербного понимания мира, они логичны. Но православным космополитам нет дела до того, какую смуту в русском народе они разжигают своим равнодушием к нему.

Я перешёл от проблематики социальной к церковной, а вместе с ней к исторической и, наконец, к национальной, по той причине, что эти темы взаимосвязаны. Выделить в чистом виде каждую из них нельзя, как нельзя, размышляя о человеке, выделить его из общества и истории. В том-то и сложность каждой из этих тем, что она раскрывается не одним ключом, а их связкой.

ХРИСТИАНСТВО, СОЦИАЛИЗМ И НАЦИОНАЛИЗМ. Эти идеи рождались в истории не одновременно и раскрывались в условиях, искажавших их или препятствовавших полному их раскрытию. Раскрытие этих идей было трудным и не могло быть иным. Могучие силы мира сего, нацеленные на мировое господство, должны были первыми осознать («ибо сыны века этого догадливее сынов света в своём роде», Лк. 16,8) внутреннее согласие этих идей и делать всё для того, чтобы не допустить осознания этого факта народами. Должны были способствовать загрязнению этих идей и, в конечном итоге, противопоставлению их друг другу, чтобы затем играть, с выгодой для себя, на искусственных противоречиях между ними.

С этой целью христианскую идею превратили в идею космополитическую, хотя на самом деле универсализм и космополитизм это разные вещи. Христианство есть идея универсальная, то есть истинная для каждого народа и подразумевающая, в отличие от космополитизма, не упразднение народов, а их многоцветие, подобное радуге, в чаемом их единстве в Боге и вокруг Бога. Кроме того, христианскую идею превратили в идею фактически асоциальную, т.е. бесполезную для общества и потому бессильную. Но об этом речь уже шла выше.

Подобным же образом исказили и социалистическую идею, превратив её в идею казармы. Казармы, исключающей свободу людей и связь их с Богом. Как будто разумное и справедливое общество нельзя представить себе никак иначе.

И национализм тоже втоптали в грязь, соединив его с шовинизмом и даже с «фашизмом», то есть с идеологией и практикой гитлеризма. Хотя на самом деле национализм это всего лишь любовь к своему народу и забота о нём. Национальное сознание подобно сознанию семейному, которое тоже разделяет людей по определённому принципу, но не подразумевает при этом ни надмения одной семьи над другими семьями, ни желания их поработить. Кому понадобилось оклеветать национализм — догадаться нетрудно. И для чего: чтобы выхолостить чужое национальное сознание и представить пустую его оболочку законной его нормой.

Но мало того, что социализм и национализм противопоставили христианству. Их ещё дополнительно стравили друг с другом. Хотя даже школьнику должно быть понятно, что не может быть здоровой нации при социальных противоречиях в ней, при эксплуатации в ней одних другими. Как не может быть и социальной гармонии в обществе искусственном, созданном вопреки родовой природе людей, вопреки духовному их складу, историческому опыту и выработанным в нём обычаям.

Однако, вопреки здравому смыслу, эти идеи сумели разделить и противопоставить друг другу. Сумели вырастить разные типы людей, одинаково стремящихся к обществу разумному, но видящих его с разных сторон и потому резко настроенных друг против друга. Кривые на левый глаз против кривых на правый глаз. Видящие на монете орла против видящих на ней решку. И одинаково не способные понять, что их идеи уродливы друг без друга.

Чтобы ошельмовать идею национального социализма, создали злую карикатуру на неё, которой и заслонили правду. А затем, по завершении гитлеровского «эксперимента», поставили эту идею вне закона.

И как тут не вспомнить ещё раз Моисея Гесса, по мысли которого нееврейский социализм должен иметь атеистический и космополитический характер. Такой социализм должен разрушить в неевреях их религиозное и национальное сознание, а затем обнаружить свою несостоятельность и завершиться крахом. Еврейский же социализм, соединённый с еврейским национализмом и еврейской религией, должен, наоборот, расцвести и обнаружить свою правду. После чего неразумным «гоям» пришлось бы осмыслить это обстоятельство и отдаться евреям, чтобы те навели среди них свой социалистический порядок.

Такова была, как не трудно догадаться, мысль Гесса, которую он не мог по понятной причине раскрыть полностью.

И действительно: после гитлеровского «эксперимента» только еврейскому национал-социализму был дан зелёный свет, хотя это обстоятельство не афишировалось среди «гоев». Остальным народам даже малейшая попытка соединить социалистическую идею с национальной ставилась в тягчайшую вину. Она приравнивалась к гитлеровскому «фашизму» и пресекалась. Сионистские партии, создавшие государство Израиль, проклинали любой нееврейский националсоциализм, но в своих программах без малейшего смущения соединяли эти идеи. И на это абсурдное обстоятельство никому из «гоев» не позволено было обращать внимание. Вот это и есть свобода по-еврейски.

Советские коммунисты помогали евреям создавать государство Израиль. Но даже тогда, когда между СССР и Израилем началась формальная вражда, советские коммунисты продолжали маскировать еврейский национал-социализм. Они не называли его собственным его именем. Они пользовались эвфемизмами. Они деликатно переставляли слова, чтобы не обнажить духовного родства Гитлера с его еврейскими учителями. Они называли еврейских национал-социалистов «социал-националистами» (см., например, книгу Л.Я. Дадиани «Критика идеологии и политики социал-сионизма». М., 1986, с. 9, 14 и др.).

В дальнейшем дело еврейского социализма осложнилось, похоже, со стороны человеческого материала. С «себешливыми людишками» социализм не построишь. Этот факт пришлось признать молча и свернуть строительство социализма, по крайней мере, на время. В 1977 г. к власти в Израиле пришли сионисты-капиталисты, а сионисты-социалисты переместились в оппозицию. Идея Гесса, при всех её достоинствах, оказалась в чём-то нереалистичной. Но полностью её в архив не сдадут. Уж очень богата социалистическая идея своими возможностями. Недаром такое внимание к ней всегда проявляли евреи. Они понимают, что в ней будущее, поэтому и хотят приспособить её к себе. Создать карикатуру на Царство Небесное на земле. Хотят для начала подпитывать дело еврейского национал-социализма (без поддержки еврейского капитала социалистическая практика в Израиле была бы попросту невозможна), а затем постепенно наращивать роль социалистической составляющей в её симбиозе с капитализмом.

Но оставим евреев с их проблемами: как ни важна еврейская тема, главная тема — наши собственные дела. И здесь уместно сказать ещё раз, что без той совершенной вертикали, которую даёт Евангелие, ущербно любое общество и любая человеческая жизнь. Христианская идея это самая высокая идея, а потому и самая трудная. Она делает трудным как национальное дело, так и его социальную составляющую. А без неё они легки, но легковесны. И потому обречены, в конечном итоге, на катастрофы.

Христианская идея есть вертикаль, подымающая людей к Богу и раскрывающая их богоподобие. Но эта вертикаль не полна без утверждённой на ней горизонтали, открывающей правду соборности. Христианская идея сочетает в себе вертикаль с горизонталью. Она есть крест с распятым на нём Богом.

Если русские христиане не поймут этой простой истины и не избавятся от односторонней духовности, если не восстановят её полноту, то вымрут вместе с русским народом. А восстановить её полноту — значит взяться за трудную работу воцерковления национальной и социальной идей и воплощения их в жизни. В этой работе каждый русский человек, если он человек, найдёт сам своё место. И будет она, при всей её тяжести, слаще вина и любой иной отрады. Без этой работы, которой не будет конца, Христианство не обретёт своего «второго дыхания». А если обретёт, то жизнь станет благодатнее не только для русских православных христиан. Русское возрождение благодатно откликнется во всех народах.

Мне скажут, конечно, что я опоздал с этой мыслью: история фактически закончилась или вот-вот закончится. А потому надо готовиться не к новой жизни, а к смерти, достойной христианина. Надо укреплять свою душу, чтобы не дрогнуть, когда предложат печать на лоб.

Но я думаю иначе. Историю с нынешними кодами и чипами, может быть, и устроили только ради того, чтобы мы перестали думать о будущем русского народа. Чтобы смирились с мыслью о том, что всё уже кончено. Ведь инсценировать наступающий конец света не трудно. Назвать «зверем» какой-нибудь компьютер. Включить число 666 в какой-нибудь код. Пустить слух, что строительство храма в Иерусалиме уже идёт. И т.д. Сделав при этом большие глаза. А остальное сделают наши собственные ротозеи. Подхватят и устроят такую истерику, что будет любо-дорого посмотреть.

Истерика с протестами против ИНН не может быть реальным препятствием для сбора информации о каждом русском человеке хозяевами современного мира. Реальным препятствием может быть лишь возрождение русского народа и овладение им его законным правом распоряжаться на его собственной земле. Вот от какой важной работы отвлекают внимание русских людей устроители конца света.

К смерти надо быть готовым всегда. Наш «конец света» может наступить в любую минуту. Поэтому надо стараться жить так, чтобы всегда быть готовым предстать пред Господом Богом. Но жизнь своего народа при этом строить так, как будто конца света не будет никогда. Иначе, не зная действительных сроков истории (которые знает лишь Бог), мы можем стать жертвами очередной провокации. А сколько их уже было? Пора бы и поумнеть.

Единственный правильный ответ на работу сынов дьявола — самоорганизация русского народа вокруг Русской Православной Церкви.

Апрель – октябрь 2001 г.

Заслуга Н.В. Сомина

Николай Владимирович Сомин написал статью «ОСНОВНЫЕ ЦЕРКОВНЫЕ ДОКТРИНЫ О БОГАТСТВЕ И СОБСТВЕННОСТИ. ИСТОРИЯ ЭТИХ ДОКТРИН В ПРАВОСЛАВИИ, КАТОЛИЧЕСТВЕ И ПРОТЕСТАНТИЗМЕ». Этой небольшой статье предшествовала большая работа по изучению темы. Я изложу своими словами суть этой статьи, как я её понял.

В мире, называющим себя христианским, есть три основных понимания собственности. Первое понимание евангельское и святоотеческое. Согласно ему, служение Богу несовместимо со служением маммоне, т.е. несовместимо со стяжанием личного и семейного богатства. Это понимание никогда и никем из христиан формально не отвергалось, но по причине его вопиющего радикализма («всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, следуй за Мною», — Лк. 18, 22) сочеталось с таким его разъяснением, которое ослабляло его радикализм или даже упраздняло его фактически. Хотя сам евангельский текст оставался при этом по-прежнему авторитетным в высшей степени. Согласно этому второму пониманию оказывалось, что за Христом можно следовать и не отказываясь от своего богатства и даже наращивая его, но только при том непременном условии, что наращиваешь его законными в нравственном отношении способами и не делаешься рабом своего богатства, а распоряжаешься им так, как если бы Бог поставил тебя распоряжаться Его имуществом.

Это второе понимание собственности Н.В. Сомин называет «общепринятым» в православном и католическом мирах. Но не в мире протестантском, где материальное стяжание стало главной заботой человека и даже его религиозной добродетелью, но опять-таки при том непременном условии, что он сочетает своё стяжательство с верой в Бога и с изучением Библии в свободное от стяжаний время, с посещением собраний своих единоверцев и с отчислением в пользу своих религиозных сообществ определённого процента от своих доходов.

Заслуга Н.В. Сомина в том, что он выявил эти три основных формулы отношения к собственности, которые, как правило, теряются в хаосе современных богословских мнений по занимающему нас вопросу. Выявил — и заставил задуматься о них. О том, какие обстоятельства их породили и какая судьба ждёт их в будущем.

Кроме того, автор сделал прозрачный намёк об их судьбе, отметив, что в новейшее время католики отошли от своего традиционного «общепринятого» понимания собственности в сторону понимания протестантского. Они фактически приняли, в лице своих богословов и, прежде всего, в лице своего папы Иоанна Павла II, «новый мировой порядок» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

А теперь попробуем уяснить для себя, какие исторические обстоятельства сформировали в своё время эти выявленные Н.В. Соминым доктрины. Почему православные и католические политики реабилитировали, хотя и с существенными оговорками, личное и семейное стяжание собственности. Они это сделали, конечно, не потому, что отрицали евангельский идеал, а потому, что вынуждены были признать его практически полную несовместимость с реалиями своего времени. Полную его невозможность в качестве общей нормы. Если юноша, не имеющий семьи, ещё может отказаться от своего имения и последовать за Христом в качестве монаха или какого-нибудь дервиша, то как отказаться от имения тому, кто имеет жену и, тем более, детей? Ведь их надо кормить, одевать, обучать. А где они будут жить, если отец продаст свой дом и раздаст деньги нищим?.. И во что превратится государство, если все его граждане станут нищими? Кому будут продавать свои имения опоздавшие с этим делом, если никто не захочет иметь ничего своего? И кому эти имения будут, в конечном итоге, принадлежать?.. Ведь нельзя же оставлять их бесхозными.

Нелепость слов Христа, понятых таким образом, была очевидной. Поэтому Его толкователи, спасая Благую Весть от обнажения её нелепости, поправили своего Учителя, и сделали это очень деликатно. Они провозгласили: завещанная Господом идеальная норма осуществима в этом неидеальном мире только отчасти. Её могут вместить лишь избранные из избранных, т.е. монахи и подобные им по своему бескорыстию юроды. А остальные могут, оставаясь добрыми христианами, владеть своими имениями и даже без угрызений совести умножать их, но, разумеется, соблюдая при этом известные условия.

Вот логика адаптации евангельской нормы к тогдашним реалиям. И эта логика была по-своему очень логичной. Придумать что-либо лучшее было нельзя. Или так трудно, что сделать этого не сумели. Эта логика была неуязвимой до тех пор, пока у «общепринятой» доктрины не было серьёзных конкурентов. Пока христианская цивилизация была более или менее однородной по своему социальному коду. И пока соседние цивилизации руководствовались сходными началами в своём понимании собственности.

Но… затем обнаружилось, с большим опозданием, что вооружённые «общепринятой» и сходными с нею доктринами цивилизации отстают в своём материальном развитии от цивилизации нового типа, тоже вроде бы христианской, но куда более рациональной и практичной. А отставание в материальном отношении сказывается и на делах, имеющих смешанный, т.е. духовно-материальный характер. Они отстают в хозяйственном, техническом, научном и политическом отношении. И, следовательно, в военном. А это значит, что они обречены на завоевание этой более сильной цивилизацией. На завоевание если не внешнее, то внутреннее, то есть культурное, хозяйственное и политическое.

Дело, стало быть, не в каких-то внешних и случайных обстоятельствах, а в особенностях социальных кодов этих цивилизаций. «Общепринятая» формула собственности, ограничивая в человеке его страсть к стяжательству известными нормами, ослабляла тем самым её, а зависимость человека и его собственности от интересов самовластного Государства ослабляла её ещё больше. Ибо нет смысла перенапрягаться в стяжательстве, что-то придумывать и затевать, если плоды твоих усилий не защищены ничем от государственного произвола. Живи, как все, проявляя себя лишь в рамках привычного. Человек, живший под знаком «общепринятой» формулы собственности (и органически связанных с нею типов государства и правосознания), не мог ни много думать о Боге и созданном Им мире, ни эффективно им служить, не причиняя тем самым ущерба своему хозяйству. Как и наоборот: он не мог погрузиться целиком в служение маммоне, не оказавшись в конфликте с обществом и его нормами. Противоположные начала в человеке обессиливали друг друга, результатом чего стал застой в обществе. Застой как в области мысли, так и в сфере практических её приложений.

Но если «общепринятая» формула обуздывала в человеке его стремление к приобретательству и подавляла его активность в этом направлении, то протестантская формула, наоборот, освобождала их, сводя обязанности человека перед Богом и Его творением к формальности или к такому минимуму, который не влиял существенно на его жизнь и дела. Протестантская формула жизни стимулировала в людях инициативу по части личного обогащения, а эта последняя утилизировала, рано или поздно, любое изобретение, открытие и вообще всякое знание, поощряя тем самым их производство и пропаганду. Вот чем объясняется поначалу медленный их рост в католическом мире (но всё-таки намного больший, чем в православном мире, потому что именно католичество вынашивало в себе протестантизм), а затем взрывоподобный, после того, как протестанты, отстояв в религиозных войнах своё право на собственную цивилизацию, начали проявлять свой истинный характер.

Кроме того, надо учесть, что протестантский мир утилизировал в значительной степени даже стремление людей к истине и добру. Плоды такого стремления сортировались самим ходом жизни общества, порождённого протестантской формулой. При этом бесполезные или вредные для него плоды обрекались на исчезновение или забвение, а другие использовались в обработанном виде для маскировки истинного лица этого общества и для придания ему самого привлекательного вида.

Развязывая в людях алчность, протестантский код жизни порождал всё большую конкуренцию между ними как по части приобретения богатств, так и по части потребления. А эта конкуренция вынуждала их снижать, чем дальше тем больше, нормы нравственности как в культурной, так и в хозяйственной жизни. Протестантская этика фактически принуждала людей к безнравственности, но делала это лицемерно, сочетая скрытное принуждение с внешним благочестием. Двойная мораль, скрытная и показная, роднила протестантов (особенно кальвинистов) с фарисеями и потомками их, тоже сочетавшими свою показную верность Моисееву Закону с тайным беззаконием Талмуда. По существу протестантизм в его крайней форме (кальвинистской) был христиански окрашенным отпрыском талмудического иудаизма, чем и объясняется их негласный союз в истории.

Вселенский омут, порождённый этими двумя родственными силами, стал затягивать в себя не только евреев и протестантов. Если не хочешь оказаться растоптанным конкурентами, откажись (не на словах, а в глубине своего сердца, в глубокой тайне от всех, даже от жены и детей) от связывающих тебя в делах нравственных и религиозных ограничений. И оправдывай себя так (если ты не еврей), как оправдывают своё стяжательство протестанты. Вот чем объясняется отмеченный Н.В. Соминым факт отречения католиков от их собственной «общепринятой» доктрины и переход их на протестантские позиции.

Но по пути, проложенному католиками, вынуждены будут пойти со временем и православные христиане, ныне ещё продолжающие формально держаться «общепринятой» теории. Вынуждены будут пойти, если не вернутся на позиции евангельские и святоотеческие, подразумевающие общество нового типа — более совершенное по сравнению с обществами традиционными и модернистскими. Отказ православных христиан об «общепринятой» теории неизбежен, и вопрос только в том, в какую сторону они двинутся от неё.

На практике они уже сегодня вынуждены ловчить, приспосабливаясь к волчьим порядкам свободного от совести предпринимательства. Как говорится: с волками жить — по-волчьи выть. К этой жестокой необходимости принуждаются не только православные дельцы, но и рядовые православные наёмники, которым надо содержать свои семьи. И эти православные наёмники вынуждены работать не там, где им хочется, а где приходится. И на условиях, выбранных не ими. При всей их формальной свободе, у них нет выбора. Поэтому им приходится сносить унижения ради хлеба насущного. Молчать, когда молчание безнравственно или даже преступно. Или даже помогать в делах нехороших. Вспомним пророческий образ Сонечки Мармеладовой.

Желание православных христиан держаться привычной «общепринятой» теории и жмуриться, отказываясь понять её порок, то есть причину как исторической катастрофы христианства, так и своего теперешнего жалкого положения, лишь углубляет идейный кризис Православия и способствует окончательному превращению его в реликтовую религию, бессильную и бесполезную для общества.

Спасти Православие от нео-фарисейства и включения в систему «нового мирового порядка» может лишь признание православными христианами истинного положения вещей. То есть признание ими полной правды евангельских слов о невозможности служить двум господам и, как следствие, признание ими исторической ограниченности «общепринятой» доктрины, в которой правда Христова была усечена по причине неготовности христиан думать об обществе действительно христианском, в котором каждый заботился бы обо всех, а все заботились бы о каждом. В котором каждый имел бы минимум необходимых для жизни условий, освобождающий его для высшей жизни. Для дум о Боге и созданном Им мире. И для служения Богу в Его мире. Вот что такое социализм, понятый по-православному. Это, выражаясь образно, такой порядок вещей, когда человек за столом не хватает лучший кусок, а берёт худший, чтобы лучший кусок достался самому слабому или самому недогадливому. Когда человек не завидует имеющим более сладкие куски, потому что знает сладость более высокую.

Социализм невозможен при таком состоянии людей, когда они завидуют кому-то. Зависть — это не христианское чувство. Она порождается незнанием или забвением Бога. Вот почему социализм без Бога невозможен. Зависть не даст ему выстроиться и даже выстроенное разрушит. Зависть сродни гниению. Но знание Бога и формальное признание Его, даже формальное служение Ему — разные вещи. Фарисеи тоже «служили Богу». Появление зависти, как и гордыни, свидетельствует о начале перерождения знания Бога в Его незнание. Это начало внутреннего омертвления веры. Кто действительно знает Бога, тот не завидует никому. Даже святым, которые и краше его, и ближе его к Богу. Но — восхищается ими и свободно поклоняется им.

Иметь минимум материальных благ для того, чтобы приобретать максимум богатств духовных — разве в этом есть что-то новое? И разве не об этом всё Евангелие? И разве может быть у разумного человека иной смысл жизни, чем служить Богу в созданном Им мире? Думать о Боге, насколько хватит ума, и работать на Него, насколько хватит сил, — что может быть выше и лучше этого?.. И это дело не одних только святых, но каждого из нас, потому что иначе рушится человеческий мир и вместе с ним разрушаемся мы сами.

Мне говорят: Ну, хорошо. Пусть даже так. Но почему ты называешь этот порядок вещей социализмом? Нас, православных, тошнит и вывёртывает наизнанку от самого этого слова. Назови этот порядок соборностью или общинностью. А то прицепился к слову, выросшему совсем не на христианской почве.

Я думаю так: не на христианский почве выросли не только разные слова, наполнившиеся затем христианским смыслом, но и многое другое, что вошло затем в христианский круг идей. Например, не на христианской почве выросли государство, философия и разные искусства. Промысл Божий объемлет всё творение, не только мир христианский. Поэтому нет ничего страшного в том, что слово «социализм» пришло в христианский мир извне. Слово, но не идея, заключённая в этом слове, о чём уже говорилось ранее.

Но и само это слово прекрасно. И его нужно сохранить потому, что никакое иное слово не говорит так ясно и твёрдо об исторической катастрофе христианства, которую христиане предпочитают либо не замечать, либо мистифицировать, тем самым обессиливая себя. И никакое иное слово не говорит так ясно и твёрдо о причинах этой катастрофы и о способе выхода из неё. Вот почему нам нельзя отказываться от слова «социализм» при всём его принципиальном тождестве со словами «общинность» и «соборность».

Если слово «общинность» выражает идею согласия и единства сравнительно малого коллектива (причём согласия во многом первоначального, то есть не всегда и не во всём глубокого), если слово «соборность» выражает собою идею уже окончательного и бесконечно глубокого согласия и единства всего творения Божия (или идею приближения к такой гармонии), то слово «социализм» выражает собою по преимуществу судьбу этих двух родственных идей в истории после явления в ней Спасителя. За этим словом стоит «оптимистическая трагедия» христианства.

— Но ты говоришь такие вещи, о которых нет ни слова ни в Евангелии, ни у святых отцов. О них не говорилось и на Вселенских Соборах. Ты несёшь отсебятину.

— В Евангелии не было ни слова ни о святых отцах, ни о Вселенских Соборах. Не знала их в том виде, какой они приобрели в дальнейшем, и ранняя Церковь. Но следует ли из этого, что они выросли не из неё? что они были «отсебятиной» христиан позднейших?

Так и с выводами из Евангелия о социализме. Разве похоже растение на семя, из которого оно выросло? В Евангелии не было ни слова о социализме, но сказанное в нём подразумевает общество, члены которого заботятся друг о друге и не отделяют своих интересов от общих. А потому и имеют общую собственность.

Вспомним евангельскую притчу о талантах. В ней осуждается консерватизм бездельника, хранившего полученный от Бога талант, но не прибавившего к нему ничего от своего труда. Он не пустил полученное от Бога в дело (а дело, как правило, связано не только с трудом, но и с риском). А что это значит — пустить в дело талант? Это значит получить прибыль, то есть нечто новое и большее того, что было ранее. Вот почему пугаться всякой новизны значит быть плохим христианином. Истинное христианство отметает ложную новизну, а добрую новизну принимает. Добрую новизну, то есть согласную во всём по своему смыслу с Евангелием и святыми отцами, и, кроме того, вызванную действительными потребностями Церкви в новых условиях, а не просто стремлением к новизне ради неё самой.

Святые отцы и у частники Вселенских Соборов «пустили в дело» евангельские таланты и выработали на их основе и в их духе догматы и каноны, которых не было в столь отчеканенном виде до этого. И это была добрая новизна. Поэтому и современные христиане должны им подражать, если не хотят уподобиться евангельскому консерватору, зарывшему в землю полученное им от Бога. Мы обязаны развить евангельские и святоотеческие истины о собственности в полностью согласное с ними социальное учение, объясняющее причины дехристианизации мира и правильно ориентирующее всех относительно нашего настоящего и будущего.

Итак, вывод, который просится из статьи Н.В. Сомина:

«Общепринятый» код жизни обречён на окончательное поражение в ближайшем будущем, а торжество «протестантского» кода будет торжеством самых разрушительных сил в человечестве. Чтобы избежать такой перспективы, нужно принять новый код жизни и создать на его основе новый тип цивилизации, более совершенный, нежели известные нам из истории. Нужен новый или, точнее, истинный социализм, осмысленный, главным образом, с евангельских и святоотеческих позиций.

9 марта 2002 г.

Позднейшие примечания

Сомин был прав, критикуя «общепринятую доктрину» в том её виде, в каком она сформировалась и существует до сих пор. Но, как выяснилось потом, он понимал альтернативу ей не в виде более развитого социального учения, которое открывало бы людям глаза на опасности, связанные с консервативным образом мысли, и предлагало им путь постепенного совершенствования наличного общества, а в виде простого запрещения всякой частной собственности на том основании, что она есть начало капитализма, и её допущение обрекает социализм на разрушение. Взгляды Сомина представлены в его статьях на его сайте: Chri-soc. narod. ru, мои аргументы — в статьях «Почему социализм невозможен без частной собственности» (2003 г.), «Письмо Н.В. Сомину» (2004 г.) и «О частной собственности при социализме» (2010 г.).

25 июля 2010 г.

Нельзя победить Кащеево царство, не имея здравой ему альтернативы

Итак, если код традиционного христианского общества оказался не таким безупречным, каким виделся ранее, если его порок стал причиной поражения традиционного христианского мира, то, значит, связанные с этим кодом представления о человеке, обществе и государстве должны быть переосмыслены ради более глубокого их понимания.

КАКИМИ ЖЕ ЧЕРТАМИ ДОЛЖНО ОБЛАДАТЬ ИСТИННОЕ ХРИСТИАНСКОЕ ОБЩЕСТВО? То есть более высокое в нравственном и интеллектуальном отношении, нежели традиционное христианское общество? Отсутствие каких качеств в этом последнем обеспечило победу капитализма?

Выше говорилось о трёх чертах истинного христианского общества: о высокой настроенности его членов, невозможной без веры в Бога; о понимании ими общества как социального организма, имеющего семейно-родовую и, следовательно, национальную природу; и, наконец, о необходимости общей собственности народа на основные богатства страны (природные, хозяйственные и культурные). Но… достаточно ли этих трёх черт для построения истинного социализма? Или хотя бы для того, чтобы изобразить ими полноценную альтернативу «новому мировому порядку»?

Не имея такой альтернативы, его нельзя победить. Одними протестами, за которыми нет развёрнутой положительной программы (и соответствующей самоорганизации протестующих), можно создать только видимость борьбы со злом. В крайнем случае, разрушить существующий порядок вещей на какое-то время, после которого он восстановится в прежнем или ещё более грозном виде. Как это случилось у нас после советского «эксперимента». Созидание лучшего общества окажется новой катастрофой, если оно не будет осмыслено заранее хотя бы в главных его чертах.

Чтобы построить даже обыкновенный дом, надо предварительно обдумать его устройство и ход строительства. А общество сложнее любого дома. Вот почему следует заранее выявить фундаментальные его черты, не упустив из них ни одной. Чтобы не построить дом на песке или дом с бумажными стенами.

Духовное невежество народа и его социальная апатия, его погружённость в частные интересы — вот главная причина торжества зла в истории. Если члены общества не тверды в нравственном отношении или, при начатках доброй нравственности, интеллектуально беспомощны (а соединение нравственного чувства, то есть стремления к добру, с мыслью это начало духовности), то попытки создать праведную социальную систему обречены на провал. ЕСЛИ НЕ БУДЕТ ОСОЗНАНА НЕОБХОДИМОСТЬ ДУХОВНОГО РАЗВИТИЯ ЛЮДЕЙ И ЕСЛИ ЭТА ЗАДАЧА НЕ БУДЕТ РЕШАТЬСЯ УСПЕШНО.

А если вожди, даже настроенные благонамеренно, не поймут важности этого дела и понадеются на то, что разберутся сами во всём и создадут без участия народного ума праведное социальное устройство, то осуществят, в конечном итоге, не лучшие возможности, заключённые в том или ином социальном проекте, а худшие, и сгниют вместе с порождённой этим проектом системой.

Без полноценной связи с управляемыми, без понимания последними должного устройства общества и существующих в нём проблем, без их поддержки и критики вожди подобны семени, брошенному в не питающую среду. Такие независимые от народа вожди окажутся в зависимости от своего окружения, тоже беспочвенного, которое будет обеспечивать свои корыстные интересы за счёт общенародных, а для сокрытия этого дела придумает теории, обманывающие всех.

Но жизнь не обманешь. Она выявит, пусть и не сразу, скрытую до времени неправду. Как большую неправду сильных мира сего, так и сравнительно малую неправду трудящихся и обременённых. Неправду «приватизации» умов и жизней тех и других. Ибо люди, не заботящиеся о творении, вышедшем из рук Творца, мало чем отличаются от уродов, не догадывающихся вообще о своём Творце.

История, вопреки популярным словам, кое-чему учит. Иначе в ней не было бы никакого смысла. Она не учит ничему только слепых. А зрячим помогает прозреть чуть больше. История помогает выявить с новой стороны смысл евангельских слов, скрытый до времени господствующими предрассудками. Сегодня, благодаря истории, только слепые не видят того, к чему привело стремление людей жить частной жизнью. К чему привело их нежелание думать о мире, созданном Богом, и не заботиться о нём.

«ИТАК НЕ ЗАБОТЬТЕСЬ И НЕ ГОВОРИТЕ: ЧТО НАМ ЕСТЬ? ИЛИ: ЧТО ПИТЬ? ИЛИ: ВО ЧТО ОДЕТЬСЯ? ПОТОМУ ЧТО ВСЕГО ЭТОГО ИЩУТ ЯЗЫЧНИКИ… ИЩИТЕ ЖЕ ЦАРСТВА БОЖИЯ И ПРАВДЫ ЕГО, И ЭТО ВСЁ ПРИЛОЖИТСЯ ВАМ» (Мф. 6, 31–33).

Будете искать Царство Божие и воплощать его НА ЗЕМЛЕ (как сказано о том в молитве Господней: «Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и НА ЗЕМЛИ») — и не будет у вас ни голодных, ни униженных, ни развращённых. И сама жизнь ваша наполнится высшим смыслом. А не будете искать правду Божию и воплощать её на земле — сами же и породите у себя и нищету, и зависть, и другие пороки. И, как венец этого скрытного отступления от Бога, «новый мировой порядок».

Вот в чём истинная причина той «апостасии», на которую наши писатели-монархисты хотели бы спихнуть, не раскрыв её действительного смысла, все неудобные для них вопросы, связанные с историей и социальной проблематикой. Спихнуть и мистифицировать.

КАПИТАЛИЗМ, как и предшествовавшие ему грабительско-паразитические общественные системы (из которых он вырос как самое рациональное и лукавое их порождение), ЭТО РЕЗУЛЬТАТ НЕ ТОЛЬКО ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ХИЩНИКОВ И ПАРАЗИТОВ. ЭТО, ПРЕЖДЕ ВСЕГО, РЕЗУЛЬТАТ ГЛУХОТЫ ХРИСТИАН К ЗАПОВЕДИ ХРИСТА И ФАКТИЧЕСКОГО НЕЖЕЛАНИЯ ЕЙ СЛЕДОВАТЬ. Ибо паразиты и хищники торжествуют не в любой среде. Здоровая среда их обессиливает. А в среде больной они плодятся и набирают силы, чтобы превратить затем свою власть в глобальную.

Смысл человеческой жизни в служении Богу и, следовательно, в заботе о Его творении. А поскольку ядром творения является сам человек, зависящий от порождаемой им же среды, то есть от общества, то и служение Богу будет порочным, если будет игнорировать факт этой взаимозависимости человека и общества. Служить Богу, отдавая общество неизвестно кому или даже явным Его врагам, — это новое фарисейство, возникшее уже на христианской почве.

Подобно тому, как в браке его здоровье зависит не от одной стороны, а от совместных усилий супругов, здоровье общества зависит тоже не от одних только правителей. Оно зависит от усилий всех. Поэтому осознание каждым человеком своей личной ответственности перед Богом за состояние общества — это обязательное условие истинного социализма. Это его фундаментальная черта. Подразумевающая понимание каждым членом общества смысла и хода человеческой истории, то есть причин современного состояния мира и способов его изменения в лучшую сторону.

Если эти простые истины (а они действительно просты, хотя при современном состоянии умов воспринимаются с трудом или не воспринимаются вовсе) станут достоянием всех, если им будут учить с детства (родители — детей, учителя — школьников, а писатели и художники, учёные и богословы — родителей и учителей), то история не только продолжится (вопреки утверждению, будто она уже закончилась), но изменится сам её характер.

История начнёт превращаться из силы преимущественно спонтанной (и даже направляемой с какого-то времени организованными преступниками) в силу нравственную и разумную. Всех проблем, возникающих в грехопадном мире, она не решит никогда. История не победит ни смерти, ни болезней, ни их источника — гнездящегося в глубинах человеческой природы греха. Но в борьбе за её высокую направленность люди обретут праведный смысл жизни, более полный и глубокий, нежели при уклонении от этой борьбы. И, вместе с тем, будут осмысленно защищать своё человеческое достоинство (образ Божий в себе и в других) от неизбежного иначе его поругания. Потому что капитализм порождает безбожное общество, а безбожное общество это подобие ада и уже его начало. Это начало ада, в котором худшие насилуют лучших и затем их уничтожают.

Мне возразят (не все, но многие), что надежда на то, что люди могут что-то понять и измениться в лучшую сторону, это утопия. Что человеческую природу не переделаешь. А потому человечество обречено, в лучшем случае, на повторение в новых формах того, что уже было. Хотя, скорее всего, нас ждёт не повторение, а спуск по новому, техногенному, пути. Спуск, приближающий нас к аду. Впереди не новое средневековье, как думал Бердяев, а новое язычество, вооружённое наукой и техникой.

Я не пророк, а потому не буду спорить о будущем. Кто его знает. Но уверен, что оно зависит от нас, в том смысле, что Бог едва ли станет помогать бездельникам. Настраивая себя на бесполезность борьбы за лучшее будущее, мы затягиваем на себе удавку и отдаём её концы врагам русского народа. Пессимизм исторический это не безобидная вещь. Он разрушает русский народ изнутри, а потому должен скрытно подпитываться в нём его врагами. Если у русского народа есть враги (а это несомненно), то, значит, есть и такая подпитка. Наряду с блокадой в нём здравых идей.

Кроме того, заметим, что быть пессимистом очень легко, а для многих очень удобно. Если лучшее будущее невозможно, то не остаётся ничего другого, как сосредоточиться на своих частных делах. Исторический пессимизм для многих — великолепное оправдание своекорыстного отношения к миру. Пессимисты и скептики ноют о жалком роде людском не потому, что сами настроены высоко, а от любви к личным удобствам. Происходящее в обществе их волнует так же, как состояние погоды за дверями их дома, или даже как волнует театралов происходящее на сцене. Поглощая новости, они развлекают себя и получают свежие темы для разговоров. Еарнир к заботам о самих себе. И как бы новые подтверждения того, что их социальная пассивность — разумна.

Их уверенность в том, что человеческая природа неизменна, это уверенность людей близоруких. На самом деле природа людей менялась в истории и продолжает меняться. Сегодня мы не приносим в жертву богам своих детей и не убиваем жён на похоронах их мужей. Сегодня мы не пьём кровь своих врагов, а это значит, что наша природа уже другая.

Когда явился Христос, то небо стало выше и, вместе с тем, приблизилось к человеку. Что было бы невозможно без изменения его природы. Кто говорит, что идеи и образы не влияют на неё, тот демонстрирует пустоту своей головы. Человеческая природа пластична, и наука не знает границ её изменчивости. Её формируют не только условия жизни, при всей их важности. В одних и тех же условиях люди ведут себя по-разному, потому что по-разному видят мир и имеют разные установки. Из чего следует, что господство лучших идей в обществе должно улучшить саму человеческую природу.

Мысль о её неизменности особенно нелепа в устах христиан. Она обессмысливает слова Христа: «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5, 48). Ведь совершенствование это изменение в лучшую сторону.

Утверждать, что Евангелие подразумевает совершенствование только индивидуальное, значит не понимать взаимозависимости человека и общества и навязывать свою слепоту зрячим. «Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы», — говорит апостол (1 Кор. 15, 33).

Итак, забота всех обо всех (а не забота только о спасении своей души) есть показатель полноты любви людей к Богу. «Потому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою», — говорит Господь (Ин. 13, 35). А любовь предполагает не коммерческие отношения, но дарение и самопожертвование. Любовь невозможна без заботы, которая обречена на бессилие, если в ней нет понимания природы человека и природы общества. Значит, евангельские слова предполагают необходимость возрастания МУДРОСТИ в членах христианского общества («будьте мудры, как змии», — Мф. 10, 16). Они предполагают не консервацию такого положения, когда вокруг праведника собираются толпы невежд, ищущих света, но преображение всех вокруг Христа. «А вы, — говорит Он, — не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель — Христос, все же вы — братья» (Мф. 23, 8). Из чего следует, что учительство и ученичество среди людей это никак не идеал христианской жизни. Это лишь вынужденная необходимость. Это следствие погружения людей во тьму. И только этим одним обстоятельством они оправданы. Но чем свободнее люди от помрачающего их греха, тем ближе они к евангельскому идеалу. Тем больше свободы и внутреннего равенства в их отношениях при неизбежности иерархии и неизбежном различии даров каждого.

Но как мало в проповедях нашего священства призывов совершенствовать свой разум. Их вытеснили призывы каяться неустанно. Хотя условие действенного покаяния — работа ума. Иначе оно вырождается в формалистику и оцеживание евангельских комаров. Становится подобным работе машины на холостом ходу. Высокая настроенность души, провоцирующая раскаяние в грехах, должна наполняться соответствующим ей интеллектуальным содержанием. Что невозможно без выведения ума человека из сферы частной жизни на простор всего Божьего мира. Только здесь, на этом просторе, постигается окончательно смысл жизни каждого человека и смысл созидаемых им институтов — от брака и семьи до нации и Церкви. Только здесь, думая и заботясь обо всех, разум человека становится соборным.

Развитие соборного разума в каждом члене общества это не менее важная черта социализма, чем общая собственность на основные богатства страны. Без соборного разума социализм обречён на болезни и катастрофу. Эгоистические интересы (подавленные, но не изжитые внутренне), если их заблокировать в одних направлениях, найдут выход в других. И, прежде всего, в карьеризме, а также в использовании своего служебного положения в корыстных интересах. Эти болезни разрушали советский социализм изнутри, но о них помалкивали казённые идеологи.

Размышляя о социализме, Лев Толстой отвергал его именно с этой стороны. Он писал: «Если бы и случилось то, что предсказывает Маркс, то случилось бы только то, что деспотизм переместился бы; то властвовали капиталисты, а то будут властвовать распорядители рабочих… Но положим, что вы достигнете того, что желаете: свергнете теперешнее правительство и учредите новое, овладеете всеми фабриками, заводами, землёй. Почему вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, люди, которые будут заведовать фабриками, землёю… не найдут средств точно так же, как теперь, захватить львиную долю, оставив людям тёмным, смирным только необходимое… Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся только заботой о своём личном благосостоянии… потому что те люди… будут преследовать свои личные выгоды так же, как и прежние правители, и тем будут нарушать смысл самого того дела, к которому призваны. Скажут: выбрать таких людей — мудрых и святых. Но выбрать мудрых и святых могут только мудрые и святые» (И.И. Гарин «Неизвестный Толстой», Харьков, 1993, с. 161).

Вот как просто опроверг социализм Лев Толстой. Так же просто, как расправился с учением Церкви. В своих размышлениях о жизни он добрался до той истины, что назначение всякой вещи можно извратить. И это открытие так его ошеломило, что он стал анархистом. То есть стал отрицать даже самые необходимые формы общежития, от брака и семьи до государства. Он противопоставил им мудрость и святость как «единое на потребу». Как единственное лекарство против всех зол. Но не догадался о том, что мудрость и святость тоже могут быть извращены, как и наличные формы общества. И что тогда? Отказаться от них тоже?.. Или осмысливать их сообща, как и всё остальное?.. находить и устранять их пороки?

Скажут: Да кто же против того, чтобы общество состояло из одних святых, думающих о Боге и заботящихся о Его творении? Но… как этого достичь? Дело за малым.

И верно: всё большое начинается с малого. Поэтому начать хорошо бы с того, чтобы начать хотя бы немножко думать. А думают ли, к примеру, наши православные христиане о том, о чём они молятся?

Если они просят Бога о наступлении Его Царства на земле, но не делают при этом ничего для его наступления, то много ли значит их молитва? И не лицемерна ли она?

Когда они просят Бога о хлебе насущном, то не сидят с открытыми ртами в ожидании, что Бог положит им в рот кусок хлеба, но — трудятся, думают и не считают свои труды какимто грехом или ересью. А когда молятся Богу о своём здравии, то опять-таки не сидят, сложив руки, в ожидании исцеления, но бегают по врачам, добывают лекарства. А вот позаботиться об исцелении общества им в голову не приходит. Так их приучили понимать своё христианство. Вот какая большая разница в их отношении к собственным молитвам. В одном случае они просят Бога всем сердцем — и потому крепят свою молитву своими делами. А в другом случае просят Бога ради красного словца, потому что уверены, что Царство Небесное на земле наступит когда-нибудь без всякого их участия, а потому и заботиться о нём нечего. Хотя Христос сказал этим глухим очень понятно, что Царство Божие надо искать прежде всего.

Каждый человек обладает огромной потенциальной силой, которая в нём спит и пробуждения которой не хватает для пробуждения силы его соседей. Вместе с которыми он мог бы свернуть горы. И даже, может быть, разбудить почти необъятные силы народа. А потому на Страшном суде каждый увидит, что он мог бы сделать в своей жизни, но не сделал, потому что смотрел на других и усыплял себя общей апатией.

Постоянные усилия в одном направлении даже самого обычного человека, если они прилагаются в течение всей его жизни, дают результат вполне сравнимый с тем или иным подвигом Геракла. Вот почему нельзя скромничать, оценивая свои силы. И говорить: А что я могу?.. Или: а что мы можем?.. Без Бога мы не можем ничего, а с Ним мы можем многое. Но растрачиваем свои силы на искание суетных благ, которые истлеют вместе с нашими суетными помыслами. Мы запечатлеем себя в вечности только теми делами, которыми послужим Богу и Его миру. А для этих дел Бог даёт силы каждому, кто захочет их делать.

Какими же делами надо крепить молитву о Царстве Божием на земле? Думается, что такими же простыми, какими мы крепим наши молитвы о здравии и хлебе насущном. Надо, прежде всего, искать правильные мысли об обществе и раскрывать их по возможности полно. И эти правильные мысли распространять. А для лучшего их усвоения делать их как можно более понятными. И собирать сторонников этих идей, поскольку сообща легче превращать их в материальную силу.

Эти задачи взаимосвязаны. Они правильно организуют каждого. Поняв разумность этих задач, каждый может самостоятельно найти своё место в общем деле. Соответствующее его силам, обстоятельствам и талантам.

В общей работе по созиданию праведного русского мира будет твориться духовное родство русских людей, ныне утраченное почти полностью. Только на этом пути возможны для них подлинная ДРУЖБА, подлинные БРАКИ и подлинные РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ, которые иначе пустеют изнутри и рвутся.

В общей работе как раз и будет совершенствоваться человеческая природа. Молитва и пост, внимание к себе и к своим ближним, участие в сакральной жизни Церкви — это одно крыло христианина, живущего в миру. А другое — забота об обществе. Кто отрицает это второе крыло в мирской жизни, тот помогает преступникам овладевать миром.

Выше говорилось о том, что капитализм ухудшает человеческую природу. Он стимулирует рост научных и технических знаний, вытесняя ими из человека организующие его религиозные и национальные идеи. Без научно-технических знаний человек бессилен в конкурентной борьбе, но по мере их умножения оказывается их пленником. Взрывоподобный их рост делает его обладателем всё меньшей их части, но, вместе с тем, человек тонет в этих знаниях, не имеющих отношения к смыслу его жизни.

Кроме того, капитализм развивает в человеке комбинационный тип мышления, столь характерный для племени талмудистов. Тип мышления, нацеленный не на общую пользу для всех, а лишь на свою личную или клановую выгоду. Капитализм развивает, как говорят учёные, антисистемное мышление, которое невозможно без тайномыслия и лицемерия, без тайных дел или таких дел, истинный характер которых не соответствует официально провозглашённому.

Эти отрицательные черты, свойственные еврейско-капиталистическому мышлению, соседствовали в советском социализме с чертами прямо противоположными по смыслу, переплетались с ними и маскировались ими.

В советское время русский ум, заблокированный в религиозно-национальном отношении, устремился с тем большей энергией на освоение научно-технических знаний и практическое их использование. Он вырос гигантски по сравнению с дореволюционным временем и стал посматривать свысока на разум своих предков. Но он вырос только научнотехнически, а в религиозно-национальном отношении выродился ещё больше, чем это было до революции. И потому не мог осознать катастрофичности происшедшей в нём перемены. Очевидная материальная эффективность использования научно-технических знаний создавала иллюзию, будто он, русский ум, способен понимать всё и вся. Хотя на самом деле обезбоженный ум это колосс на глиняных ногах. А если ум, то, значит, и сам человек. И весь народ. Организованный внешней для него силой, русский народ стал в советское время могучим внешне и даже способным одолеть объединённую Гитлером Европу. Но предоставленный сам себе, оказался жалким и не способным организовать себя даже на семейном и общинном уровне, на котором организуют себя многие афро-азиатские народы.

Это его состояние — оборотная сторона тех грандиозных успехов, которыми так гордятся советские патриоты. Гордятся, не понимая связи этих былых успехов с нынешним состоянием русского народа. Не понимая того, какой ценой достигались эти успехи. Ценой духовного геноцида, куда более страшного, чем геноцид физический.

Но за геноцид русского народа ответственны не только его организаторы. Есть доля вины за него (и, возможно, немалая) на самом русском народе, позволившем чужакам стать хозяевами в его собственной стране. Хотя измерить эту долю не может никто, кроме Бога. Только Ему одному известны как степень зависимости русских людей от независимых от них внешних обстоятельств, так и мера свободы, которую они сохраняли, но не использовали лучшим образом.

Сегодня судьбы мира зависят от того, сумеют ли так называемые простые люди понять свою непростоту (реальность образа Божия в себе) и необходимость высшего типа жизни. Решатся ли начать думать о Боге и мире самостоятельно и вопреки всем обстоятельствам, в которые их загнали змееголовые владыки мира сего.

Но думать самостоятельно о Боге, истории и обществе для большинства людей непривычно. Их этому не учили. Их заставляли повторять чужие мысли и верить в них (или делать вид, что веришь). И подготавливали тем самым современное религиозное и социальное безмыслие. Современный идейный хаос.

Но мало того. Сегодня думать о высоких материях не только непривычно для большинства людей. Это накладно для их карманов. Высокие думы отвлекают от дел, они не дают ничего для семейных бюджетов, они разорительны. Думать о высоких материях хорошо тогда, когда семья понимает их важность, их организующую силу. А этого понимания, как правило, нет. Думать о высоких материях хорошо тогда, когда есть интеллектуальная подготовка для этого. Когда есть избыток сил. А если силы все без остатка уходят на борьбу за выживание?.. Какие уж тут думы.

Вот причина массового гражданского дезертирства. Общество гибнет, а люди думают лишь о том, как бы им выжить в ходе этой гибели.

В уклонении от пустого политиканства есть элемент здравого смысла, но он соседствует, как правило, с эгоистической настроенностью и, главное, с непониманием того обстоятельства, что все заботы о личном и семейном спасении пойдут всё равно, в конечном итоге, прахом, если общество будет продолжать деградировать. Спасения на тонущем корабле быть не может.

Спасение общества зависит от высокой духовной организации его членов, а продвижение к этому состоянию заблокировано существующими условиями жизни. И потому остаётся, думают многие, только смириться перед правдой этого факта.

Но для смирения людей как раз и были созданы эти условия.

Как некогда бесы пугали подвижников, показывая им бесполезность их трудов, так и ныне они пугают потенциальных подвижников. Они помогают людям обманывать самих себя. Обманывать тем, будто у них нет сил ни думать об обществе, ни, тем более, работать на него.

А для того, чтобы этот обман удался, он должен содержать в себе какую-то долю правды, чтобы заслонить ею таящуюся за ней неправду. Эта доля правды заключается в том, что у современного человека действительно нет сил и времени думать о высшем мире. А почему? В этом всё дело. В правильном ответе на этот вопрос — громадное обстоятельство, о котором люди, как правило, не задумываются. От них спрятан не только ответ, но даже сам вопрос. Спрятан, потому что их внимание уже изначально сфокусировано на совсем других вопросах. И все их силы поглощены борьбой за «выживание», переходящей плавно и незаметно в борьбу за «успех» в этой жизни. А этот «успех» подобен бездонной бочке: сколько в неё ни наливай воды, всё будет мало. И сил ни на что другое уже не останется.

Воспитание людей, как в семье, так и в школе, поставлено у нас таким образом, что общий интерес либо вообще отсутствует в поле зрения юного поколения, либо присутствует в нём формально, лишь на словах, но не осмысливается по-настоящему, не сопрягается разумно с личным и семейным интересом. Зоркость людей усиливается, когда они сосредотачиваются на осмыслении какого-либо предмета. А если он исчезает из поля их зрения, то понимание его туманится. И оказывается нулевым, если даже в лучшие времена было слабым. Но именно так у нас обстояло дело с таким сложным предметом, каким является общество в его историческом развитии.

Не догадавшись об этой ловушке, в которую их загнали, людям не выбраться из неё. Не догадавшись о том, что их бессилие имеет экономическую причину лишь во вторую очередь, а в первую очередь имеет причину психологическую или, точнее, духовную. Ту самую, о которой говорил Христос. Причиной бессилия людей является их ложная настроенность — искать изначально не Царства Божия, но — во что им одеться и т.д. Если люди поймут, какие огромные последствия имеет их изначальная ориентация, то заменят, конечно, бездонную бочку, о которой у нас шла речь, бочкой добротной, имеющей крепкое дно и не пропускающей нигде воду. То есть ограничат служение своим личным и семейным интересам жёсткими рамками. Они не позволят им болезненно распухать и заслонять собою весь мир Божий.

Итак, сказанное выше выстраивается в такую логическую цепочку: социализм невозможен без высокого нравственного и интеллектуального уровня членов общества, а продвижение к этому уровню невозможно без их самосовершенствования, которое, в свою очередь, невозможно без их СВОБОДНОГО ВРЕМЕНИ. Свободное время — одна из высочайших ценностей человеческой жизни и, вместе с тем, фундаментальное условие социализма.

Но свободное время невозможно для загипнотизированных ложными ценностями. Если таким людям дать океан свободы (предположим, что такую свободу им даст научно-технический прогресс), то они превратят его в океан несвободы. Они разбазарят свои силы на взаимную борьбу за лучшее, как им будет казаться, место под солнцем и окажутся, в конечном итоге, ещё более усталыми, чем были до этого. Свобода возможна лишь для свободных. Для тех, кто видит Бога и служит Ему. Они занимают под солнцем самое лучшее место, о чём не догадываются остальные.

Говоря о свободе, её извратители утаивают самое важное. Они «забывают» сказать, что свобода невозможна без двух вещей: без знания человеком Бога (безумцы не могут быть свободными) и без сознательного обуздания человеком его низших, а тем более ложных потребностей. Которые прут из него тем сильнее, чем меньше развиты его высшие силы. И чем меньше они развиты, тем меньше он сознаёт их низость. Он принимает их за «естественные» и вкладывает в них всю душу. А в результате становится их пленником.

Но погасить до конца эти низшие влечения трудно даже в самом себе, а в членах своей семьи и подавно. Потому что ближние человека, начавшего думать по-настоящему о жизни, как правило, отстают от него в этом отношении. И потому зависимы, при всём их своеволии, от ущербного воспитания и от внешнего мира, в котором эти низшие влечения господствуют.

Капитализм начинался с «раскручивания» ложных потребностей людей, и он не может их не «раскручивать». Он начинался с торговли предметами роскоши, соблазнявшими королей, которые усиливали поборы со своих подданных, чтобы покупать эти предметы. А королям подражали аристократы и дворяне. В гонку за роскошью, престижем, удобствами и наслаждениями втянулись мало-помалу все. Торговля распространилась на всё, что окружает человека и находится в нём самом. Человек стал товаром.

В ходе этой катастрофы люди приобрели громадные познания и способности. Но это был побочный эффект. А главный заключался в том, что человек отрывался всё больше от Неба и Земли, становился, при всех своих приобретениях, всё более беспомощным и всё более управляемым злыми силами. А в перспективе — управляемым полностью. Капитализм вытеснил из него ложными потребностями главную его потребность, делающую его человеком: быть образом Божиим. Быть свободным, свободно думать о Боге и свободно служить Ему и Его творению.

Если бы христиане были разумными людьми, они анафематствовали бы капитализм (мысль об анафематствовании капитализма принадлежит покойному Ф.В. Карелину). Опознав истинную природу этого расчеловечивающего строя, они стали бы осмысленно строить своё общество. И в результате имели бы не катастрофу христианского мира, но его возрождение в новой силе.

Социализм есть условие возрождения христианства. Но он сам зависит от раскрытых и ещё недостаточно раскрытых истин Евангелия. Социализм есть неосуществлённые в истории потенции Евангелия. Поэтому он не состоится, если затронутые выше темы греха и аскезы, как и связанная с ними тема Рая, не будут включены в его политэкономию. Политэкономы должны открыть Евангелие, а богословы додуматься до той простой истины, что всё происходящее в обществе имеет духовные корни. Додуматься и начать богословствовать об обществе.

Не имея правильного представления о смысле райской жизни, как и о последствиях грехопадения, нельзя правильно строить свою жизнь. И, следовательно, нельзя правильно строить экономику: хозяйство, обслуживающее потребности преп. Сергия Радонежского и его сомысленников, будет отличаться принципиально от хозяйства, обслуживающего потребности героев Рабле и реальных их прототипов.

Но тема, затронутая мною, так глубока и многогранна, что задерживаться на ней до её полного раскрытия значило бы отказаться от намерения перечислить другие фундаментальные черты социализма. А назвать их надо, чтобы начать присматриваться к ним и осмысливать их всё более зорко. Осмысливать их, а также и те черты, которые выявятся со временем в ходе более обстоятельного осмысления лучшего общества.

4 сентября 2002 г.

О хозяйственном национализме

Итак, необходимость духовного РАЗВИТИЯ народа для правильной его самоорганизации и АСКЕЗА как условие такого развития — вот главная мысль предыдущей статьи. Эта мысль раскрыта в ней не полностью, потому что исчерпать её содержание трудно: на каждом этапе истории и в каждой конкретной ситуации идея совершенствования имеет свои особенности. Поэтому возвращаться к ней придётся ещё не раз, чтобы дополнить или уточнить сказанное.

А пока попробуем выявить другие важные черты социализма.

ПЯТАЯ ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ ЕГО ЧЕРТА. Ею будет ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ и, как его результат, ПОЧВЕННОЕ хозяйство. Я имею в виду под этим словом такую организацию хозяйства, которая делает его НАЦИОНАЛЬНЫМ не по имени только, а по существу. То есть подчиняет производство и потребление продуктов, их распределение и торговлю ими национальным интересам народа, организующего своё хозяйство. Такое хозяйство, в отличие от современного, имеющего космополитический характер, будет обогащать не коммерсантов и банкиров, но всю нацию в целом. И будет обогащать её, в первую очередь, не материально, но духовно, потому что богатство духовное важнее богатства материального.

Богатство духовное это, прежде всего, правильное представление общества о Боге и созданном Им мире. Оно является главным условием правильной организации народа и его экономики. Если народ приобретёт такое богатство, то нарастит со временем и богатство материальное, которое будет заключаться не в дорогих побрякушках, а в материальной силе нации, в её способности защищать свою независимость от любой агрессии извне. Если же народ соблазнится богатством материальным и забудет о приоритете духовной силы, то утратит со временем всё, чем обладал раньше.

Хозяйство национальное невозможно без освобождения денежной системы страны от долговой удавки международной финансовой системы, навязывающей народам разрушительные для них нормы жизни. Поэтому в социалистической стране должна быть введена монополия государства на внешнюю торговлю и запрещены как хождение иностранной валюты, так и вывоз за рубеж денег и драгоценностей. Банки должны стать государственными, а само государство должно создаваться и контролироваться нацией, быть инструментом национальной политики. Не нация для государства, а государство для нации. А не наоборот, как это было до сих пор.

Далее. Чтобы быть свободным, народ должен питаться плодами своей земли, а не привозными из-за рубежа. Одеваться в одежду, волокна которой выращены на своей земле и обработаны руками своих соплеменников. Обогреваться теплом своей земли. Строить дома из отечественных материалов. Из них же строить дороги, создавать средства передвижения и орудия производства. Отдыхать на своей земле, чтобы познавать и обогащать её, а не чужие земли.

Народ, пренебрегающий этими правилами, обречён на кабальную зависимость от враждебных ему сил, которые используют её для окончательного порабощения его или даже для его уничтожения. Поэтому каждый человек должен руководствоваться в своей жизни не прихотями и капризами, но интересами осмысленными, самая общая часть которых должна быть отчеканена в разумных правилах поведения.

Когда-то в Германии, когда она была ещё относительно свободной (это было до начала Первой мировой войны), издали брошюру, автор которой писал:

«Производя расход, хотя бы и самый малый, надлежит считаться с интересами отечества и сограждан. Не следует забывать, что, приобретая какой-либо иностранный товар, хотя бы ценою в один грош, ты уменьшаешь на этот грош состояние твоего отечества. Твои деньги должны давать выгоды и барыш только немецким торговцам и рабочим. Не оскорбляй германской земли, германского дома и германской мастерской, пользуясь привезёнными из заграницы машинами и орудиями. Не допускай того, чтобы на твоём столе появлялось заграничное мясо, сало и т.д., ибо это будет вредить германской скотопромышленности и отечественному скотоводству. Пиши всегда на немецкой бумаге немецкой ручкой, обмакивая её в немецкие чернила и пользуясь немецкой промокательной бумагой. Носи одежду исключительно из немецких материй и немецкого производства головные уборы».

Эти правила, если их не доводить до абсурда, но корректировать в соответствии с здравым смыслом (например, почему пренебрегать иностранной машиной, если она может послужить национальному делу лучше отечественной? Зачем стрелять в бандита из отечественной рогатки, если можно из иностранного автомата? Да и мысли, возникающие в чужих головах, если они правильные, почему не брать на вооружение?), надо усвоить каждому русскому человеку. И усвоить их так, как усваивают таблицу умножения. Иначе русские не дорастут до полноты своей русскости, которая, думается, не столько в прошлом, сколько в нашем будущем.

Почвенность хозяйства предполагает, кроме того, духовную связь хозяев со своей землёю. Ревнивую любовь к ней и верность ей, единственной и неповторимой. Заботу о её достоинстве, которой не может быть у людей беспочвенных.

Если хозяйство капиталистическое бездушно, то хозяйство почвенное духовно. И это естественно: каков хозяин, таково и хозяйство.

В капиталистическом хозяйстве господствуют посредники, то есть банкиры и коммерсанты, которые используют свою власть над производителями и потребителями для окончательного их порабощения. Хозяйство капиталистическое не знает другого отношения к земле, кроме утилитарного и технического. А потому и позволяет себе вытворять с нею всё, что захочет.

Хозяйство же почвенное содержит в себе нравственное начало, этот начаток райского отношения к созданному Богом миру. Поэтому почвенное хозяйство сложнее по своей природе хозяйства капиталистического. Здесь хозяева смотрят на свою землю не только как на работницу. Она и работница, и, вместе с тем, член нашей семьи. И малой семьи, в которой рождаются дети, и большой — национальной, — вырастающей из малой и охраняющей её. А лик всякого члена семьи священен.

Своя земля связывает нас с началами и концами жизни. В ней наши предки. На ней будут жить наши потомки.

Своя земля напоминает нам о высшем мире. Она связывает нас не только с небом, которое обнимает её, но и с Небом Всевышним, которое мы осмеливаемся называть нашим Отцом.

Своя земля — хранитель памяти личной и национальной, без которых нет ни человека, ни нации. А потому и не может быть социализма.

Русские православные христиане говорят, что земля Божья, и это действительно так. Из чего следует условность всех человеческих прав на неё. Внутренняя их законность или незаконность в зависимости от того, соответствуют ли они воле истинного её Владельца. Воле, которая, думается, в том, чтобы земля, подобно воздуху, принадлежала всем, кто в ней нуждается.

Эта мысль об условности человеческих прав на землю важна, но раскрыта не полностью, и потому малоплодна. Земля должна быть не столько личной и семейной собственностью, сколько общенациональной. Национальная собственность приоритетнее. А почему?.. По той причине, что только нация может защищать свою землю и утверждать на ней справедливость и разумный порядок. Разрозненные же её владельцы на это не способны.

Необходимость национальной собственности на землю вытекает логически из факта творения народов Богом. «Все народы, Тобою сотворённые…», -поёт псалмопевец (85-й псалом). Но если так, если народы действительно сотворены Богом (а не созданы преходящими историческими обстоятельствами, с исчезновением которых должны исчезнуть), то, значит, Бог дал им не только жизнь, но и, как необходимое её условие, право на свою землю, без которой они умирают. Без которой они подобны растениям, выдернутым из почвы. Ибо на ничейной земле они либо, смешиваясь, упраздняют друг друга, либо, деградируя в нравственном и религиозном отношении, превращаются в мафии, сохраняющие только наружные черты народов. Мафии, отличие которых от древних языческих племён (тоже, как правило, разбойничьих или полуразбойничьих) в том, что те были связаны со своей землёю и потому имели в себе задатки высшего развития. А здесь их уже нет.

Своя земля — это, следовательно, не только условие жизни народов. Это условие их нравственности. Это условие их связи с Богом. Это условие их высшего развития.

Так упразднились бы и малые семьи, если бы их лишили права на перегородки, отделяющие их друг от друга. Если бы их лишили права на собственное жилище и своё хозяйство.

Так упразднилась бы и всякая плоть, если бы в ней исчезли границы, отделяющие одну клетку от другой и один орган от другого.

Враги человечества сознательно обходят это фундаментальное обстоятельство. В своей пропаганде они отводят от него глаза людей и фокусируют их внимание на реалиях современной жизни, чтобы затем, пользуясь их близорукостью, скрыть от них болезненный характер этих реалий и вывести из них ложное заключение. Они говорят: «Сегодня люди разных национальностей живут на общей земле, в одних домах, на одних лестничных клетках. Они женятся по любви, которая выше всех разделений. Как религиозных, так и национальных. В смешанных браках, которых становится всё больше, рождаются дети со смешанной кровью, которую разделить уже невозможно. Из этого обстоятельства и надо исходить, потому что смешение народов естественно, ему нет альтернативы. Любая попытка разделить народы искусственно не даст ничего, кроме океана страданий и общего озверения. Она породит бесчеловечный мир, в котором человека будут оценивать не по его нравственным качествам, а по количеству в нём полноценной и неполноценной в национальном отношении крови. Вот почему проповедь разделения народов есть величайшая опасность для человечества. Вот почему она должна быть поставлена вне закона. И должна наказываться самым суровым образом».

В таких или близких по смыслу словах разрушители народов изображают спасительную для человечества идею. А вот идею сионистскую, провозглашающую собирание евреев на их «исторической родине» (и вытеснение с неё палестинских арабов), изображают, наоборот, очень сочувственно. Они, по существу, оправдывают её и свидетельствуют тем самым о ДВОЙНОМ СТАНДАРТЕ, из которого исходят: что позволительно для евреев, то непозволительно для всех остальных. А поскольку этот двойной стандарт соответствует полностью провозглашённой Талмудом идее решительного превосходства евреев над неевреями, то напрашивается вопрос: да кто же они, эти разрушители народов, по своему национальному происхождению?.. Или точнее: кто стоит за трансляторами разрушительных для народов идей?

Эти господа, конечно, заинтересованы в том, чтобы не только изобразить спасительную для народов идею в самом отталкивающем виде, но и организовать (для более сильного воздействия на человеческие умы и для создания крайне необходимого для этих господ предлога) какую-нибудь провокацию в этом роде. Организовать действительную трагедию, представив её практической реализацией этой идеи. Загипнотизировать людей такой трагедией значило бы сделать их уже окончательно не способными думать здраво о самой сути дела. Ни о желательности размежевания народов, ни о том, каким образом осуществить это дело в полном согласии с нравственным чувством и здравым смыслом.

Довести до абсурда можно любую правильную идею. И это один из способов врагов народов морочить им головы. Бросать их из одной крайности в другую. А потому и надо не просто поддерживать правильные идеи, но следить, как их толкуют их сторонники.

Вот почему и в занимающем нас вопросе надо думать о том, какое размежевание между народами разумно, а какое безумно и катастрофично для них.

Разумное размежевание должно быть таким, какое бывает между семьями. Между близкими по духу семьями оно поменьше, между далёкими — побольше. А между враждующими семьями размежевание должно быть ещё большим.

Перегородки между народами не могут и не должны доходить до самого неба, но в разумных пределах они необходимы. Перегородки должны быть такими, какие нужны каждому народу, чтобы быть хозяином на своей земле и в собственном доме.

Стены крестьянской избы не только отделяют внутреннее её пространство от внешнего, но и соединяют с ним посредством дверей и окон, посредством печной трубы. Сочетание разумной закрытости с разумной открытостью — вот идея всякого дома и всякого национального дома. Летом вторые рамы выставляются, и окна, смотря по погоде, то распахиваются, то закрываются. А зимою даже форточки открываются редко. И печная заслонка, смотря по нужде, то открывается, то закрывается. Как разумно. Вот дорасти бы до такой разумности архитекторам нашей национальной жизни.

Размежевание народов, в плане теоретическом, это вполне разрешимая проблема. Неразрешимой её представляют лишь заинтересованные в её неразрешимости. Её сложность не в теоретической стороне, а исключительно в практической, то есть в самих людях, в состоянии их умов. Сумеют ли они очнуться от эгоистического дурмана и понять, что нынешний образ жизни влечёт их по наклонной вниз? Сумеют ли изменить свою нелепую жизнь на жизнь осмысленную, которая невозможна без возрождения их религиозного и национального сознания?.. Или не сумеют?.. В этом всё дело.

Если они не сумеют очнуться от дурмана, то в их головах останутся несокрушимые доводы в пользу того, что размежевание народов и невозможно, и не нужно, и даже преступно. А если сумеют, то эти доводы растают, как тают с наступлением дня ночные призраки.

Суть дела в том, что размежевание народов действительно невозможно в том виде, в каком его подсказывают враги народов. А они умышленно изображают его как хирургическую операцию, совершаемую сошедшими с ума хирургами. Не понимающими того, что лечить посредством скальпеля духовную болезнь, каковой является утрата людьми их национального сознания, могут только безумцы. Это лечение должно быть в первую очередь духовным и лишь во вторую очередь дополняться разумным режимом, помогающим людям думать не только о хлебе насущном.

Разумное размежевание народов возможно только в виде длительного процесса, сопоставимого по своей длительности с процессом расползания людей с их исторических родин. Причин, по которым они покидали родные края, было много, но главной причиной, стоявшей за ними, была утрата представителями народа-хозяина приоритетов на его собственной земле. А эта утрата происходила, в свою очередь, от того, что корыстные интересы монархов и господствующих классов космополитизировали их сознание, а вместе с ним и саму государственную идею (и правовую мысль в целом). Следствием чего была нарастающая космополитизация жизни народов, то есть их разрушение.

Восстановить приоритеты народа-хозяина на его собственной земле значило бы повернуть процесс обезземеливания народов в обратную сторону. И здесь важны поначалу не столько детали этого предстоящего дела, сколько ясное осознание людьми его необходимости. Будет это глубокое осознание — будет и последующая обстоятельная работа умов над тем, каким образом сделать процесс размежевания разумным и наименее болезненным для всех добросовестных людей, оказавшихся на чужих территориях. А совершенно безболезненных процессов в истории не бывает. И потому требование такой абсолютной безболезненности было бы самой обыкновенной демагогией, имеющей своей целью попросту заблокировать осуществление спасительной для людей идеи.

Преимущества представителей народа-хозяина на его земле должны стать значительными лишь на заключительном этапе размежевания, а поначалу должны быть небольшими, хотя и достаточными для того, чтобы породить постоянный медленный приток своих и постоянный медленный отток чужих. Эта незначительность преимуществ представителей народа-хозяина и замедленность на первом этапе всего процесса в целом нужны для того, чтобы создать щадящие условия для всех, оказавшихся на чужой земле. Чтобы дать им время для неспешных раздумий на столь серьёзную тему и осмысленного возвращения в родные края. Без оскорбительных подгонялок и катастрофических потерь.

Огонь — полезная вещь. Без огня наша жизнь невозможна. Но при неосторожном обращении с ним можно сгореть. А межнациональные отношения это горючий материал и даже взрывоопасный. Здесь нельзя давать волю своим чувствам. Их надо держать в узде. Они должны быть под контролем национального разума, в котором спасение и русского народа, и всех остальных народов.

Разрушители народов очень заинтересованы в том, чтобы спалить дело их размежевания в огне межнациональной вражды. И спалить в первую очередь их национальный разум. С этой целью их ставленники действуют не только в русском национальном движении. С этой целью в российских народах закулисным влиянием этих ставленников подавляются наиболее здравомыслящие люди и выдвигаются в руководители шовинисты, опустошающие нравственно эти народы и возбуждающие их агрессию против русского народа. Цель этих закулисных сил, как догадаться не трудно, заключается в том, чтобы не только систематически грабить русских материально, но и сломить их нравственно. Одних — запугав и превратив в предателей своего народа, других — доведя унижениями до полного умственного ослепления

Все добросовестные люди, как русские, так и нерусские, должны знать, что план разрушителей народов состоит в том, чтобы уничтожить в первую очередь русский народ, заблокировав его организующие силы и натравив на него по возможности все российские народы. А затем, по выполнении этой части программы, приступить к уничтожению российских народов, которым уже не на кого будет опереться в защите своего национального бытия.

О процессе размежевания народов можно было бы сказать ещё многое. И о том, что создание приоритетов на своей земле резко подняло бы уровень национального сознания всех. И о том, что этот подъём национального сознания потянул бы за собою вверх не только нравственное сознание людей, но и религиозное их сознание, потому что религиозная жизнь в безнациональной среде обречена на вырождение. Возродилось бы и творчество, которое в мире коммерции тоже обречено на вырождение. Количество смешанных браков стало бы постоянно уменьшаться. И, наконец, уместно сказать о правах человека. Они могут быть обеспечены только в полноценной национальной среде, где каждый человек ценен для всех своих и где каждый всеми оберегается. А в среде безнациональной права человека имеют только формальный характер. Здесь можно убить или изнасиловать любого, если за ним не стоит правящая мафия.

О процессе размежевания народов можно было бы сказать ещё многое. Но я не буду входить здесь в подробности, потому что их много и все они требуют внимательного к себе отношения. Я повторю лишь сказанное ранее: при желании совершить это дело разумно и человечно, оно может быть совершено в полном соответствии с этим желанием.

А теперь коснёмся ещё одного обстоятельства. Но не малого, а огромного, как небо.

Как быть малым народам? Создать на своих землях самодостаточные хозяйства им не по силам. На это способны только большие народы, да и то лишь в главных чертах, а не во всех деталях. Покупать какие-то вещи на стороне им всё равно придётся. Доводить идею самодостаточности национальных хозяйств до ликвидации вообще всей международной торговли было бы нелепо. Поставить международную торговлю на службу народам — вот что надо. Отнять её у антинациональных посредников. Только-то и всего.

Но что же следует из сказанного?

Чем меньше народ, тем больше он зависит от внешнего мира и, в первую очередь, от своих сильных соседей. И тем важнее для него, чтобы эта зависимость имела полезный для него характер. Чтобы она защищала его, а не разрушала. Но такое возможно лишь в том случае, если интересы малого и большого народов будут совпадать. В этом случае они будут усиливать друг друга, а не ослаблять.

Я потому и начал с интересов малых народов, что на их примере понятнее потребность вообще всех народов во взаимоподдержке.

Но если их интересы будут своекорыстными, то любое согласие между ними окажется эфемерным и только временным. И эфемерной окажется их сила: рано или поздно их раздавят. Противостоять в одиночку или мелкими объединениями несметной силе своих разрушителей народы заведомо не способны.

Следовательно, в интересах всех почвенных народов, то есть нравственных в своём основании, складывание нового человечества — не разрозненного, как это было раньше, но объединённого общей нравственной идеей. Объединённого общей решимостью входящих в него народов отстаивать своё национальное бытие совместно. Нужно, если говорить языком понятным для советских и постсоветских людей, сочетание национализма с интернационализмом.

Враги человечества прекрасно понимают, какую опасность представляет для них такое соединение национальной идеи с интернациональной. А потому и стараются развести эти понятия как можно дальше и противопоставить их друг другу. С этой целью они наполняют идею интернационализма космополитическим содержанием, а идею национализма эгоизируют и наполняют высокомерием по отношению к другим народам. Что, естественно, порождает их вражду. Они стилизуют национализм под шовинизм с целью его компрометации и последующего фактического запрещения. И дезориентируют таким образом людей.

Вот почему размежевание народов, о котором у нас идёт речь, невозможно без выведения их национального сознания на более высокий, чем это было раньше, уровень. Это размежевание невозможно без ясного понимания ими того, какие могучие силы заинтересованы в их уничтожении. И какие методы они используют ради этого. Размежевание народов невозможно без ясного понимания ими того, что оно нужно не для окончательного их отчуждения друг от друга, а для правильной их самоорганизации и последующего всё большего идейного и нравственного сближения. Сближения, которое не упразднит их особенностей, вылепленных руками Творца, но очистит их от греховных привнесений и потому выявит их в подлинном их виде. Такое сближение в Боге будет истинным сближением, без смешения и связанного с ним саморазрушения.

Какие же выводы будут из сказанного?

Я ограничусь только двумя. Первый из них: народы союзные должны торговать в первую очередь друг с другом, чтобы подпитывать союзников покупкой их товаров. И эта торговля должна иметь высоконравственный характер. А не лукавый, какой она бывает у своекорыстных посредников. Союзные народы должны заботиться не столько о том, чтобы продать свой товар повыгоднее, сколько о том, чтобы покупающая сторона знала все его качества и не была ни в чём обманута. И чтобы продаваемые ей товары были действительно ей полезны.

Такая торговля будет связывать народы крепче любых юридических документов. Она будет воспитывать чувство национального достоинства, которого нет и не может быть у паразитов и грабителей.

И вывод второй: поскольку любая торговля и любая хозяйственная деятельность неотделимы от политики (их связь может выступать на поверхность и быть очевидной для всех, но может скрываться в глубинах бытия), то объединение народов в новое человечество должно принять, в конце концов, какую-то разумную политическую форму.

Форм политических союзов может быть много, и это обстоятельство способно породить новые разногласия. Но я не буду входить здесь в оценку разных видов содружеств. Лишь выскажу кратко своё собственное мнение по этому вопросу. Я думаю, что лучшей формой была бы империя нового типа, ядром которой была бы не личность императора и не правящий слой вокруг него, а весь праведно организованный большой народ, мирный по своему характеру, вокруг которого собирались бы добровольно согласные с ним народы. Идея «старшего брата», высказанная в своё время Сталиным, но так и не осуществлённая им, была, на мой взгляд, правильной идеей. Империя без такого центрирующего её ядра обречена на шатания и рассогласованность её составляющих. Это было бы не столько реальное объединение, сколько фиктивное. Но и чрезмерная централизация была бы для неё вредной. Нахождение разумной меры в сочетании двух одинаково необходимых начал — объединяющего и самостоятельного — будет постоянной темой для размышлений всех народов, заинтересованных в максимальной эффективности своего союза.

Империя нового типа должна созидаться как естественная иерархия народов, сознающих спасительность для себя этой иерархии и потому живущих не только своей сугубо национальной жизнью, но и жизнью всего собора народов. Сочетающих в себе национальное начало со сверхнациональным, как это бывает во всякой здоровой семье, живущей не только своими семейными интересами, но и общественными, то есть национальными. Которые спасают семью от духовного загнивания. И точно так же, как безнациональная семья уродуется и слабеет духовно, народ, утративший праведную мысль о Боге и созданном Им человечестве, тоже уродуется и слабеет духовно. Его мысли и чувства мутнеют, становятся плоскими и не столько притягивают к себе искателей правды, сколько отталкивают их.

Отрыв национальной мысли от сверхнациональной это, думается, одна из причин равнодушия большинства современных русских людей к пропаганде обрезанной национальной идеи. И не только обрезанной, но ещё и обезображенной языческой свастикой, прямо противоположной по своему смыслу животворящему православному Кресту.

Мне могут сказать, что такой империи, в виде семьи народов, не только не было никогда в истории, но и не может быть. Потому что силы зла в человечестве намного превосходят силы добра. Такая империя, скажут мне, это всего лишь ЗОЛОТОЙ СОН о праведных отношениях между народами.

А я отвечу, что без золотых снов наша жизнь вообще не имеет никакого смысла. Золотые сны в человечестве это не иллюзии, а напоминания нам свыше о подлинной природе бытия. Это напоминания нам о подлинной реальности, для которой мы созданы Богом и вне которой не находим себе места в этом мире.

Праведный собор народов это не только недостижимый на этой грешной земле идеал, но и спасительный ориентир, без которого мы обречены скользить всё глубже в безумие. Без идеала не проживёшь, если хочешь жить разумно.

И в заключение этой части ещё одна мысль.

В связке национализма с социализмом национализм первичен, а социализм вторичен. Но не в смысле меньшей его ценности, а как стадия роста. В социализме завершение национальной идеи, её полнота. Хотя и на ранней стадии он тоже есть, но лишь в зачатке, в неразвитом виде.

При социализме национальная идея не изживает себя, а раскрывает свою связь с интернациональной идеей. И эта вторая связка подобна первой. Здесь национализм тоже первичен. Но правильно понятый национализм это, как уже сказано, путь к единству всего человеческого рода.

18 февраля 2003 г.

Позднейшее дополнение

«Нет сомнения, что заграничный товар отличается и дешевизною и доброкачественностью, но тем менее надежды русскому производителю одержать победу над ним. На первый взгляд — не всё ли равно, где купить сукно русскому покупателю, за границей или дома, лишь бы оно было хорошее. Но миллионы таких покупок создают судьбу народную. Если вы купите аршин сукна в Англии, вы дадите дневную работу англичанину, накормите его семью. Тот же аршин, купленный дома, накормил бы русского работника. Если русское образованное общество, состоящее из землевладельцев и чиновников, все доходы с имений и жалованья передаёт за границу, то этим оно содержит как бы неприятельскую армию, целое сословие рабочих и промышленников чужой страны. Свои же собственные рабочие сплошною многомиллионной массой, сидят праздно. Вы скажете — они не могут сидеть праздно, так как, чтобы уплатить помещикам и государству требуемые деньги, они должны производить то, за что дают за границей деньги, то есть хлеб. Но я уже говорил выше, до какой степени не выгодно народу специализироваться на производстве сырых продуктов и вообще на чёрном труде. Далеко нечего ходить: сравните доходы чернорабочего со своими. Государства, не сумевшие развить в себе высшие промыслы или добровольно отказавшиеся от них, начинают играть в семье народов роль тёмных бедняков, которые всего только и умеют, что почистить трубы или натереть полы. Мы, в течение двухсот лет вывозящие только сырьё, рискуем навеки остаться в положении простонародья на всемирном рынке: от нас всегда будут требовать много работы и всегда будут бросать за это гроши» (М.О. Меньшиков «Замкнутое государство. Одиночество как сила». Цитата из сборника «РУССКАЯ НАЦИЯ И ГОСУДАРСТВО», составитель Е.С. Троицкий, Москва, 2002, с. 336).

2006 г.

Почему социализм невозможен без частной собственности

Сделанный вывод о праве народов на свою землю и своё национальное хозяйство вынуждает присмотреться внимательнее, чем это обычно принято, к альтернативе, утверждающей либо полное господство частной собственности, либо её полное упразднение. Присмотреться внимательнее приходится потому, что эта альтернатива не знает народов и, следовательно, не признаёт их права на собственность. Не знает она и Бога, Который тоже исключается из числа собственников. Вот какая это интересная альтернатива.

Авторы «Коммунистического манифеста» писали, что вся их теория может быть кратко выражена в словах: уничтожение частной собственности. Следовательно, по их мысли, в отрицании частной собственности заложено и отрицание ими Бога, и отрицание семьи, и отрицание нации и государства. Следовательно, по их мнению, религия и семья, нация и государство связаны внутренне с частной собственностью и потому порочны, как и она сама. Вот почему они не нужны трудящимся, которым нужна только общественная собственность. Связанная внутренне… с чем?.. с какими ценностями?.. противоположными по смыслу традиционным?.. Или с какими-то ещё?.. Но какие же могут быть ещё?.. Вот это-то и непонятно.

А потому и напрашивается вопрос: кому же служили на самом деле авторы манифеста? Трудящимся, чьи традиционные ценности насиловались капитализмом, или, под видом служения трудящимся, их угнетателям? Которые были, конечно, заинтересованы в том, чтобы изуродовать свои жертвы духовно. Изуродовать и сделать их тем самым окончательно не способными на сопротивление.

Две ложные крайности, в которые загонялись умы думающих об обществе людей (либо частная собственность, либо общественная), не только отрицали друг друга, но и, конечно, подразумевали. Они незаметно подыгрывали друг другу. Они фокусировали внимание на себе, отсекая его от реального мира, в котором человек и общество, при всех противоречиях между ними, всегда взаимосвязаны и взаимозависимы. А потому и собственности, принадлежащие им, взаимосвязаны и взаимозависимы тоже. Они предполагают и дополняют друг друга, а не исключают. И чем здоровее в нравственном отношении общество, тем очевиднее это обстоятельство. А чем общество уродливее, тем оно непонятнее.

Так, например, в здоровой семье личная собственность никогда не противоречит общесемейной собственности. Как и в крестьянской общине, пока она сохраняет свои нравственные устои, частная собственность семьи не противоречит нисколько общеобщинной собственности.

Вот по этому образцу и строить бы нам свою общенациональную жизнь, сочетая разумно оба вида собственности. Не подчиняя общее частному, как это происходит при капитализме, и не запрещая частное, как это было в СССР. А — дополняя одно другим, как это бывает в каждом здоровом организме, где всякая его часть служит целому, а целое заботится о всякой своей части. Единство общего и частного — вот против чего ополчились с разных сторон два вида безбожной мысли.

Некогда в Англии рабочие заметили, что использование машин не ослабляет их эксплуатацию, а, наоборот, усиливает её. Оно создаёт безработицу и конкуренцию между ними за рабочие места, а конкуренция позволяет владельцам заводов понижать зарплату. Рабочие догадались об этом и стали крушить машины. Они вошли в историю под именем луддитов. Но потом им объяснили учёные люди, что дело не в машинах самих по себе, а в неправедном устройстве общества, которое позволяет владельцам заводов использовать машины для усиления их угнетения. Однако, выбравшись из одной ловушки, рабочие оказались в другой, куда более хитрой.

Учёные люди объяснили им, что общество устроено плохо не потому, что оно безбожно (и, следовательно, не потому, что, в силу этого обстоятельства, частная собственность приобрела в нём уродливые формы), а потому, что она, частная собственность, порочна по самой её природе. Именно в ней, а не в каком-то непонятном «первородном грехе», источник уродств современного общества. А если так, то для его исцеления надо, прежде всего, уничтожить частную собственность.

Демонизируя частную собственность, с одной стороны, и обожествляя общественную собственность, с другой, учёные люди объяснили трудящимся, что в будущем правильном обществе они будут сами управлять своими фабриками и всем обществом в целом, причём в полном согласии друг с другом. А согласие будет полным потому, что источника зла уже не будет. Останутся лишь пережитки прошлого, от которых общество освободится в исторически кратчайшие сроки. После периода очистительных классовых войн, в которых наследие прошлого будет выжжено как калёным железом.

И в самом деле. Сколько соблазнов связано с этой частной собственностью. Не будь её, не было бы ни капитализма с его уродствами, ни других несправедливых обществ. А было бы то, что уже произошло в СССР.

Ниже я отмечу ряд эффектов, связанных с отрицанием частной собственности при социализме.

Первое следствие заключается в том, что это отрицание превращает мелких и средних собственников (то есть основную часть общества, включая крестьян), вполне способных понять разрушительный характер капитализма и необходимость национализации крупной собственности, в противников социализма и обеспечивает тем самым огромный ПЕРЕВЕС последних в политических битвах. А если огромный перевес, то, значит, и логически следующий из этого обстоятельства настрой радикальных социалистов на «революционное» подавление своих противников. Вот происхождение идеи диктатуры пролетариата, от имени которого горстка людей, не имеющих к нему никакого отношения, присваивает себе право навязывать силой народам неприемлемые для них порядки. В идее диктатуры пролетариата запрограммированы и гражданская война, и последующий за нею террор в отношении всех инакомыслящих. Постоянный террор, следствием которого должна стать идейная и нравственная деградация народа, его превращение в низкоумное и безвольное население.

Вот какая начинка заключена в высоконравственном, казалось бы, отрицании частной собственности при социализме.

Но это не всё. Вторым следствием отрицания частной собственности при социализме будет эгоизация частных интересов вместо их социализации, вместо их воспитания в высоком духе, в духе служения Богу и обществу. Дело в том, что запретить частную собственность можно, а запретить частные интересы нельзя. Гони их в дверь — они возвратятся в окна и через малейшие щели. Они родятся в глубинах самой души человека. И если не найдут соответствующих их природе законных форм проявления, то проявятся в извращённом виде, в полузаконных, а то и попросту преступных формах.

Советский опыт подтвердил, что частные интересы, в их извращённом виде, действительно вторгаются в область, признанную общественной, и устраивают здесь свой осторожный бал. А поскольку творят его по возможности скрытно, то получается, что этот бал есть, но его, вместе с тем, как бы и нет. Его нет, потому что материя его слишком тонка и, как правило, неосязаема для грубых рук закона. Хотя считается, что этот последний ограждает интересы общества достаточно надёжно, но на самом деле это не так. Не имея поддержки ни от подлинно нравственной среды, ни, тем более, от стоящих над законом и управляющих им в собственных интересах, этот всесильный по видимости закон на самом деле бессилен перед неистощимой хитростью членов больного общества.

Ты мне, я тебе. Это естественно и разумно. Это так нравственно. И сам живи, и другим давай жить. Но, конечно, не за свой собственный счёт. И не за чей-то ещё, а так, за ничей. Или, как говорится, за счёт общества, которое и создаётся для блага людей и от которого всё равно не убудет. Экое богатство кругом. Тысячу лет растаскивай — и не растащишь. А почему?.. По той причине, что люди создают куда больше, чем получают. Вот почему это пользование не воровство, а запланированная сверху компенсация. Понимаешь?

Отсутствие частной собственности (или, точнее, сведение её к размерам лично-семейного хозяйства) не мешает людям думать в первую очередь о своих частных интересах или думать только о них, оставляя заботы об обществе тем, кому они полагаются по должности. А этим последним не запретишь думать тоже в первую очередь о себе, делая вид, будто думают в первую очередь об обществе.

Если бы они действительно думали в первую очередь об интересах общества, то, конечно, не соглашались бы так угодливо со всеми идеями, которые изобретались вождями и спускались к ним сверху для воплощения в жизни. А миллионы начальствующих, за редкими исключениями, соглашались и воплощали эти идеи независимо от их правильности или неправильности. И это безмыслие, и эта безответственность перед Богом и обществом — разве не глубиннейшая причина всех катастроф?

Однако, понять людей, не утруждавших себя опасными мыслями и делами, тоже можно. Ибо какой смысл думать об обществе, если толку от этих мыслей всё равно никакого? Один убыток. Одна пустая трата времени, которого и без того не хватает. Если всё решается в высоких кабинетах Политбюро, то все твои думы такого рода окажутся в лучшем случае не наказанными. Вот почему действительно умные люди никогда не думали и не думают о том, как переставить звёзды на небе, а думают лишь о том, как устроиться самим поудобнее под этими звёздами.

Используя официальные идеи и нормы, как некогда воины использовали сабли и щиты, разумные эгоисты захватывают в таком обществе командные высоты и, сплачиваясь с подобными себе, вытесняют чужаков с подвластных им территорий. И в первую очередь выдавливают людей нравственных и потому опасных. Предварительно обнюхивая их и проверяя: свои ли? От белых ворон, не желающих стать чёрными, приходится избавляться, компрометируя их незаметно на всякий случай. А своих по духу естественно привлекать и поддерживать. Они помогут, они не выдадут чужакам на расправу. И чем больше вокруг тебя таких своих людей и чем выше их положение в обществе, тем богаче и безопаснее твоя жизнь.

Не имея возможности проявиться открыто и потому в согласии с интересами общества, частные интересы ускользают от его глаз в область, именуемую закулисной, или даже уходят в подполье, где творят уже явно преступные дела. А сами дельцы создают системы связей, которые растут и в которых вырабатываются собственные законы и способы конспирации. В их рядах оказываются не десятки и сотни, а миллионы простых и не простых людей, занимающихся в добровольно-принудительном порядке обвесом, обмером, обсчётом, приписками, спекуляцией дефицитом, вымогательством взяток и другими художествами, перечислить которые невозможно. А не будешь этими делами заниматься и платить дань вышестоящим хищникам — вышвырнут тебя с рабочего места да ещё наденут ведро с помоями на голову. Чтобы не задавался. Эта система хороша тем, что её организаторы практически неуязвимы, а попадаются и несут наказания мелкие, в основном, преступники да изредка их невысокие начальники.

Эта система многообразна, она имеет свои особенности в любой сфере общественной жизни. И в медицине, и в системе образования, и в так называемой культуре. Она подобна растущей раковой опухоли или распространяющемуся гниению. С какого-то момента она срастается с государственным аппаратом и начинает влиять на политику государства.

Чтобы справиться с этим нравственным гниением общества и его криминализацией, нужно, прежде всего, начать думать по-настоящему о духовных основах общества. То есть пойти на пересмотр марксистской догмы, превратившей духовное начало в производное от материи и материальных условий жизни. Надо пойти на это, но… разве позволят это сделать могучие силы, использующие марксизм как инструмент своего господства?

А если на это не пойти, то останутся только две возможности: либо согласиться с крахом социализма в стране и перестроить общество на капиталистический лад (а для спасения марксизма от разоблачения его истинной природы списать его пороки на российских его «исказителей»), либо вернуться, ради торжества социализма, к террору, в котором он создавался и набирал силы. Вернуться — и наказывать египетскими казнями за малейшие отступления от его интересов. За воровство колосков с колхозного поля, за опоздание на работу, за вредную болтовню. Не говоря уж о каких-то несогласиях с вождями. Как можно не соглашаться с теми, кто воплощает в себе ум, честь и совесть нашей передовой эпохи? Без возрождения искусственного единомыслия населения с его вождями остановить нравственное разложение общества невозможно. Как невозможно остановить по весне таяние снегов.

Чтобы спасти социализм, надо восстановить ледяную атмосферу в обществе и заморозить, в первую очередь, мысль. Не техническую, а общественную и философскую мысль. Если когда-то безбожные социалисты начинали с того, что провоцировали в людях мысли об обществе, то, добравшись до власти, заканчивают тем, что запрещают думать о нём самостоятельно. А заодно запрещают и всякую самодеятельность членов общества, не отвечающую интересам высшего их руководства.

Но как возродить этот спасительный террор в новых условиях, уже не имеющих ничего общего с прежними условиями?.. Это практически невозможно. А если даже каким-то чудом воскресить этого покойника, то где гарантия, что он не набросится опять на своих создателей, как это уже было в прошлом? Где гарантия того, что он не начнёт, наученный горьким опытом прошлого, вытворять такое, о чём даже подумать страшно?

Итак, пресечь эгоизацию членов общества и последующую его самоубийственную криминализацию можно, в условиях запрета на частную собственность, только тотальным террором. И здесь мы опять, отправляясь от несколько иного обстоятельства, чем это было в первом случае, приходим к тому же, к чему пришли ранее.

А вот и третий эффект, связанный с отрицанием частной собственности при социализме. Он заключается в том, что она обеспечивает с материальной стороны, в условиях огосударствления хозяйственной жизни, свободу личности и свободу малых сообществ. Да и свободу большого сообщества тоже. Частная собственность является как бы противовесом использованию общественной собственности государственным аппаратом для навязывания им своих идей и норм населению. Лишённые альтернативных источников жизни не способны эффективно защищать своё право на самобытность и на своё понимание жизни. Вот почему отрицание частной собственности так дорого тем, кто хотел бы под видом служения обществу переделать его по своему собственному вкусу. Катастрофический крен общества в сторону его сверхцентрализации, а потому и упразднения в нём свободы его членов, есть не случайность (которую пытаются списать на духовные качества русского народа), а неизбежность, логически следующая из упразднения частной собственности при социализме.

Однако, упраздняя свободу членов общества ради торжества общественных интересов, его вожди упраздняют тем самым и само общество. Хотя это обстоятельство остаётся почти незамеченным благодаря тому, что замечать его невыгодно ни самим вождям, ни капиталистическим их противникам. Ведь общество тем и отличается от стада (а также от государства и казармы), что его члены, будучи свободными и разумными, объединяются в соответствующее их общим идеям и общим интересам согласие. А истинное развитие человечества в том и состоит, чтобы такие человеческие согласия (народы) становились по мере приближения их к Богу всё более свободными и всё более разумными. И всё более согласными между собою.

Поясняя следующее, уже четвёртое по счёту, обстоятельство, воспользуюсь сравнением общества с крестьянской семьёй. Различие функций частного и общественного хозяйств в подлинном социалистическом обществе сходно с разделением труда в крестьянском хозяйстве. Здесь муж берёт на себя физически более тяжёлую работу, оставляя жене посильные для неё дела. Но эти последние тоже необходимы, без них семейное хозяйство невозможно. И это разделение труда по половому принципу разумно.

Но хозяйственные дела в обществе тоже неодинаковы. Одни имеют государственный масштаб, и с такими делами частным хозяйствам справиться трудно. Другие, наоборот, неудобны для гигантских хозяйств, потому что зависят от местных особенностей, учитывать которые большие хозяйства не в состоянии. Здесь нужен иной масштаб зрения и совсем иные способности. Здесь нужна частная деятельность, использующая частную собственность.

Как без женского труда не было бы семейного хозяйства, так и без частного хозяйства общественное хозяйство оказывается однобоким. Оно не обеспечивает население самыми необходимыми «мелочами» и не использует возможности, таящиеся в людях и в окружающей их жизни. Доведённая до абсурда социализация даёт обратный эффект. Она порождает не рачительных хозяев, соединяющих разумно свои частные интересы с общественными интересами, а недалёких эгоистов и обывателей. Связывая людям руки по части их законной самодеятельности, она связывает одновременно их умы, делая их равнодушными к общественным интересам. Порождая пустоты всякого рода по части товаров и услуг (или, как принято у нас было говорить, «дефициты»), она провоцирует тем самым сообразительных эгоистов на заполнение этих пустот такими способами, которые капитализируют социализм изнутри.

Доведённая до абсурда социализация превращает общество в подобие казармы. А казарма хороша лишь для военного дела, для всей совокупности общественной жизни она не годится. В казарме нет ни уюта, ни разнообразия Божьего мира. Ни его глубины, ни его сложности. Казарменный образ жизни хорош, повторю, для войны и подготовки к ней, но самодостаточностью казарма не обладает. Она нужна для большего, чем она сама. При отсутствии же этого большего (и тем более с исчезновением образа врага) она утрачивает свой смысл и производит отталкивающее впечатление скудостью своего содержания, однообразием своей жизни и отсутствием в ней свободы. В такой казарме СКУЧНО, как скучно птице в клетке, поэтому она порождает сильнейшую тягу во вне, в иные миры, которые расцвечиваются воображением. Так у нас в годы «застоя» создавался в воображении сказочный образ «свободного мира» и воспитывалось исподтишка презрение к собственной стране и к своему народу. Внутренней эмиграцией из советской казармы были и карьеризм, и накопительство, и пьянство, и разврат, и другие виды ухода в частные интересы, никак не связанные с интересами общества. От собирания старинных монет до собирания политических анекдотов. Лишённая смысла казарма стала причиной распространения той гнили, о которой речь была выше.

Итак, подытоживая всё сказанное выше об эффектах, связанных с отрицанием частной собственности при социализме, можно сказать, что ПЕРЕСОЛИТЬ ПО ЧАСТИ ОБЩЕСТВЕННОЙ СОБСТВЕННОСТИ ТАК ЖЕ ПЛОХО, КАК И НЕДОСОЛИТЬ.

Однако искусство повара не замыкается на этой формуле. Поэтому далее я попробую поговорить о некоторых других вещах, связанных с природой собственности, не забывая при этом и о своих оппонентах.

Уводя людей из реального многоцветного мира в свой черно-белый мир ложных абстракций, советские колдуны от идеологии учили, что частная собственность отличается от личной собственности тем, что первая используется для эксплуатации людей, а вторая использоваться не может. И, обнажая невольно истинный характер своей логики, объявили крестьян мелкой буржуазией, то есть мелкими капиталистами, на том основании, что они СПОСОБНЫ перерождаться в кулаков-мироедов. А потому и являются-де эксплуататорами в потенции. Дай им волю — и они восстановят капитализм. Из чего следовало, что для предотвращения этой опасности общество обязано отнять у них обещанную им ранее землю и превратить их сёла в подобия исправительно-трудовых лагерей.

Оправдывая такое отношение к крестьянству, Максим Горький вещал: «Разрешите напомнить вам, что мужицкая сила — сила социально нездоровая… сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выраженный, как мы знаем, в форме зоологического озверения» («Наш современник», 2003, № 3, с. 232). Но это Горький. А вот слова самого Ленина: «Мы живём в мелкокрестьянской стране, и, пока мы корней капитализма не вырвем и фундамент, основу у внутреннего врага не подорвём, для капитализма в России есть более прочная внутренняя экономическая база, чем для коммунизма» (И.Р Шафаревич «Русский народ», М., 2003, с. 86–87). И ещё Ленин: «Русское общинное крестьянство — не антагонист капитализма, а, напротив, самая глубокая и самая прочная основа его» (С.Г. Кара-Мурза «Советская цивилизация», т. 1, М., 2002, с. 48).

Большевики обманули русских крестьян и вместе с ними весь русский народ. Когда брали власть, то помалкивали о том, что крестьянство является их внутренним врагом. Они понимали, что без опоры на многомиллионную крестьянскую толщу они не способны ни удержать свою власть в стране, ни укрепить её. Да ещё без опоры на армию, то есть на тех же крестьян, одетых в шинели. Когда брали власть, то наобещали крестьянам и землю, и мир, и право устраиваться по-своему на своей земле. Выступая на Втором съезде советов (26 октября 1917 г.), Ленин торжественно провозглашал: «Мы верим, что крестьянство само лучше нас сумеет правильно, так, как надо, разрешить вопрос. В духе ли нашем, в духе ли эсеровской программы, — не в этом суть. Суть в том, чтобы крестьянство получило твёрдую уверенность в том, что помещиков в деревне больше нет, что пусть сами крестьяне решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь». И эти слова были встречены громом аплодисментов.

Но, укрепив свою власть, большевики запели совсем другие песни. И чем крестьянство могло ответить на государственно организованное против него насилие? Только бегством из родных мест да разрозненными восстаниями. У крестьян не было ни военной техники, без которой победить нельзя, ни опыта самоорганизации в больших масштабах, ни полноценной национальной идеологии, которая ориентировала бы их и обеспечивала им идейное и нравственное единство.

Действительная опасность, которую крестьяне представляли для большевиков, заключалась не в их способности возродить капитализм (капитализм начинается в городе, а не в деревне, и не с крестьянского труда, а с торговли и, в особенности, с торговли деньгами), а в их способности (если бы им позволили устраиваться по-своему) вырасти в независимую от большевиков и всё более организованную силу. Опасность была в том, что они создадут свой крестьянский социализм, который перерастёт в социализм национальный и, следовательно, христианский. Вот чего боялись на самом деле идеологи большевиков и те, кто стоял за ними. Но говорить открыто об этой опасности они, естественно, не могли. А потому и создали миф о крестьянстве как угрозе социализму.

Демонизируя частную собственность, то есть перемещая источник греха с человека на его достояние, порождающее якобы фатально эксплуатацию человека человеком, советские идеологи помалкивали о том, что собственность общественная может тоже, как и частная, использоваться для эксплуатации людей. Хотя бы тех же самых крестьян, закрепощённых на новый лад и лишённых права выражать своё недовольство своим положением. Советские идеологи не только сами помалкивали об этом, но и другим не позволяли касаться этой темы. А потому альтернатива, противопоставляющая общественную собственность частной, при всей её ложности, закрепилась в сознании не только социалистов, но и противников социализма. Она стала как бы аксиомой и поставила людей перед «выбором», в котором не было на самом деле никакого выбора.

Если спросить человека, загипнотизированного этой «альтернативой», кому принадлежит общественная собственность, то он ответит уверенно: как это кому? Конечно же, обществу.

А что такое общество, какова его природа и где его границы, — об этом, как оказывается потом, он подумать ещё не успел. И не только он. Об этом даже в солидных научных трудах распространяться у нас не принято. Об этом либо вообще помалкивают, либо говорят так, что понять сказанное невозможно. И не случайно: это очень неудобная тема для мошенников. А потому и не стоит ломать над ней голову. Общество это и есть общество. Разве не ясно? А частник это и есть частник.

Это скрадывание вопроса о природе и границах общества позволяет скрадывающим «химичить» в т. н. общественных науках. То есть манипулировать сознанием бездумных и доверчивых людей, внушая им то одно представление об обществе, то другое. В зависимости от обстоятельств и задач манипулирующих. То отождествляя обществом с государством, то противопоставляя его ему. То делая выразителем его интересов один класс, то другой. То одну партию, то другую. Это скрадывание наиважнейшего вопроса позволяет выступать от имени общества кому угодно, от самых известных передовых людей до никому не известных рабочих, зачитывающих по бумажке написанные для них слова. Но… ТОЛЬКО НЕ НАРОДАМ И НАЦИЯМ. Им сознавать себя обществами не позволено. За редчайшими исключениями, когда требуется натравить маленькие народы на большой народ. В этом случае делается исключение из правила, согласно которому общество не имеет права строиться на национальной основе. Да кто они такие, эти народы и нации? Какое право имеют вмешиваться в чужие дела?

Однако, если мы не знаем, что такое общество, и, следовательно, не знаем, что есть общественная собственность, то можем ли знать, что есть собственность частная? Ведь часть это зависимая величина. Не зная целого, как можно знать его часть? Лишь в самой неопределённой степени. Но если так, то от имени какого же общества и какой его части вещают апологеты двух исключающих друг друга систем? Будто бы исключающих.

Представление о том, что собственность частная это собственность исключительно индивидуальная, пришло к нам с Запада с его культом атомизированной личности, которая утратила свою соборную природу и потому оторвала свою собственность окончательно от собственности общественной. Оторвала — и противопоставила её последней. Превратила личную собственность в священную, в начало всех начал, а собственность общественную — в простую складчину собственностей личных.

Хотя на самом деле общество это не сумма личных воль и прав, а заданная свыше величина, лишь в меру вольного приобщения к которой люди становятся такими людьми, какими замыслил их Творец.

Уже писали о том, что частная собственность это, в некотором смысле, продолжение нашего тела. Это инструмент, благодаря которому мы лучше осуществляем себя. И в то же время она, как и наше тело, препятствует нашей самореализации. О ней надо заботиться, она отнимает время. А сколько связано с ней соблазнов. Вот какая это непростая вещь.

В частной собственности есть нечто роднящее её с техникой, которая тоже порождена первородным грехом и которая тоже будет сопутствовать нам до скончания этого мира. Как и техника, частная собственность удлиняет руки её владельца и делает их сильнее.

Она увеличивает меру нашей внешней свободы, которая находится в каких-то таинственных отношениях с нашей внутренней свободой. Частная собственность создаёт неравенство между людьми по части этой внешней свободы, но она же может выравнивать их природное неравенство. Внутренняя свобода и внешняя свобода, при всех противоречиях между ними, как-то, похоже, связаны друг с другом и, вероятно, так же нуждаются друг в друге, как нуждаются друг в друге частная и общественная собственности.

В том-то и сложность вопроса о частной собственности, что это вопрос о свободе. О свободе человека по отношению к обществу и о свободе общества по отношению к человеку. Каковы правильные отношения между этими двумя свободами? Где между ними правильные границы? И могут ли эти правильные границы быть неподвижными? Вот что скрывается за прениями о частной собственности.

Но я упустил сказать, что частная собственность по своей природе сходна не только с техникой. Она родственна и государству. Более того, она его порождение, она его составная часть. А о государстве можно сказать то же самое, что говорилось выше о технике. Оно тоже увеличивает возможности падшего человека по сравнению с теми, которыми он обладал в догосударственный период. И частная собственность, и государство, и техника (и даже наши тела в их теперешнем падшем состоянии) это не вечные ценности. Это ценности быстротекущего времени. Они станут ненужными в Царстве Небесном. Но пока его торжество не настало, они могут и должны служить добру.

Так лекарства не нужны здоровым людям, но отнимать их у больных было бы нехорошо. А люди после грехопадения больны духовно, и с этим обстоятельством надо считаться. От них нельзя требовать, чтобы они ходили по водам, как ходят по сухой земле, и чтобы они сделали идеалы нормами своей жизни. Даже думать о смысле мироздания и смысле их собственной жизни нельзя заставлять их насильно, потому что это дело их личной свободы.

Больные нуждаются в щадящем режиме и в исцеляющем времени. Болячки нельзя срывать раньше времени. Они должны подсохнуть и отвалиться сами. Так и нужда в частной собственности некогда пройдёт и уступит место более высокой необходимости. А пока не созревшие для свободного отказа от своей частной собственности должны дозревать, имея её и хозяйственно её используя.

Но вопрос о частной собственности не сводится к её необходимости для больных людей. Он шире, потому что она нужна не только больным людям, она нужна и больному обществу. А забывать о том, что общество, при всех его относительных успехах, остаётся и останется больным до скончания «века сего», нельзя тоже.

Главный вопрос не в том, кому должна принадлежать собственность, а в том, ради чего и каким образом она должна использоваться. Должна ли она служить Богу и праведному обществу или может им не служить. Этот главный вопрос намеренно снимается сторонниками двух уродливых крайностей, для которых любая частная собственность или порочна по своей природе, или свята сама по себе. Вот какие мошенники. Они не только «забыли» о Боге, но делают, кроме того, вид, будто не понимают разницы в её использовании.

Научиться использовать частную собственность в интересах праведного общества и, следовательно, для служения Богу так же важно, как научиться использовать ради этой же цели собственность общественную. История нам дана, чтобы мы дорастали свободно до правильного понимания смысла своей жизни и смысла общества. И, в частности, до правильного понимания смысла собственности. Чтобы мы свободно дорастали до состояния, в котором имеющие будут как не имеющие, а не имеющие будут богаче тех, кто имеет.

Противники частной собственности при социализме не понимают необходимости этого ДЛИТЕЛЬНОГО процесса созревания людей в СВОБОДЕ. Но, думается, они забегают вперёд не просто от нетерпения. Они, как мне кажется, заворожены отрицательным опытом прошлого и абсолютизируют его. Они уверены, что дай этой частной собственности только палец — и она ухватит всю руку, а затем сожрёт тебя целиком. Они боятся свободы людей и потому так полагаются на закон. Они смотрят на частную собственность такими глазами, какими русские люди смотрели на татар, пока не разгромили их на Куликовом поле. Вот почему они хотят ввести декретом высшие нормы жизни. В надежде, что эти высшие нормы сами подтянут людей нравственно до своего уровня.

Но это иллюзия. Высшие духовные состояния невозможны без рождения в свободе. Загнать людей декретом в райские отношения это то же самое, что повыгонять больных из больниц в надежде на то, что в режиме здоровых людей они быстрее избавятся от своих болезней. Навязывание высших норм, откровенное или замаскированное, порождает не высшие духовные состояния, а их суррогат, который может обманывать до времени, но затем всё равно покажет свою истинную природу.

К чему приводит подмена свободного развития людей их дрессировкой, показал советский опыт. Пока в стране сохранялся мобилизационный режим, все, в основном, вели себя в соответствии с этим режимом. Но как только людям дали малейшую степень свободы, они стали разбредаться в разные стороны в поисках собственных интересов. И чем дальше, тем больше. Пока этот внутренний разброд в рамках ещё сохранявшейся системы не завершился полным её крахом.

Катастрофа СССР произошла не потому, что у нас разрешили частную собственность, а потому, что её навязали внезапно и без малейшего предварительного осмысления советскими людьми её непростой природы. Продолжительный запрет на всякую, даже социально оправданную, частную деятельность породил в них непонимание как положительных её возможностей, так и связанных с нею опасностей. А непонимание сделало их неспособными подняться сообща на защиту своей общей собственности. Да и отучены они уже были к этому времени от всякой общественной инициативы, не санкционированной начальством. Советский социализм породил самого разобществлённого человека в мире.

Если бы в каком-нибудь сказочном царстве запретили пользоваться огнём под тем предлогом, что от огня бывают пожары, а затем, через тысячу лет, объявили этот запрет ошибочным и сказали, что надо скорее всё поджигать, то получилось бы нечто похожее на происшедшее в СССР.

Частная собственность действительно подобна огню, и на этом обстоятельстве спекулируют противники частной собственности при социализме. Но ведь на то и разум дан человеку, чтобы он пользовался огнём, не допуская пожаров.

И свобода тоже подобна огню. От неё сгорают дома и даже империи. От неё всё зло в этом мире. Но без свободы нельзя. Потому что без неё нет ни человека, ни общества. Вот почему нельзя бросаться в крайности то безоглядной свободы, то безоглядного её отрицания.

Крайности нехороши во всём, кроме верности Богу. А в остальном они есть признак незрелости ума или его отсутствия. Человек разумный ищет во всём разумную меру. И в этих поисках оттачивает свой разум.

Каковы же правильные размеры свободы в обществе?

Жить без личной свободы нельзя, потому что именно в ней человек осуществляет себя. Но и без праведного закона, организующего общество, жить нельзя тоже. Закон ограничивает личную свободу, но, вместе с тем, является её условием, потому что в анархии нет свободы. А соотношение между объёмом личной свободы и объёмом закона непостоянно. Оно меняется с изменением обстоятельств, в которых находится общество. В трудных обстоятельствах размеры личной свободы должны сокращаться ради мобилизации общества, с выходом же из них должны возвращаться к норме. К норме, которая неодинакова у разных народов, потому что зависит от господствующих у них идей и особенностей их национальных характеров. Поэтому нет и не может быть какой-то одной правильной формулы личной свободы в обществе, как не может быть одного размера одежды для всех людей. В каждом конкретном случае надо искать уникальное соотношение личной свободы и закона.

Что, разумеется, непросто. Потому что легко действовать по шаблону, по традиции, выработанной веками. А как быть, если традиция вырабатывалась в одних условиях, а со временем возникли условия другие? Значит, традицию надо со временем корректировать (в той её части, которая связана не с вечными ценностями жизни, а с меняющимися её условиями). И от того, будет ли эта коррекция мудрой, зависит много. Но ещё большая зоркость требуется тогда, когда противоречия исторической жизни создали в сознании народа противоречащие друг другу традиции, следствием чего стал идейный хаос. Как разобраться в том, что в этих традициях верно, а что нет? И как преобразить идейный хаос в новый идейный космос?

Искать этот новый идейный космос, не имея вообще никакого ориентира, значило бы искать во тьме. В данном же случае ориентир нужен именно социальный, потому что у нас речь идёт не о ценностях жизни вообще, а о ценности совершенно определённой — о правильных взаимоотношениях человека и общества. Именно на этом месте христианство потерпело историческое поражение и потому его возрождение невозможно без осознания причин случившегося.

Думается, что таким ориентиром, помогающим находить правильные нормы жизни в разных ситуациях, должен стать принцип, остающийся ныне в христианском мире где-то на обочине сознания. Это принцип СОЧЕТАНИЯ ВЗАИМОДОПОЛНЯЮЩИХ НАЧАЛ. В занимающем нас теперь социальном ракурсе он выглядел бы как сочетание двух истин: 1/ единства интересов человека и общества и 2/ приоритета интересов общества над интересами личности.

Каждая из этих двух истин является истиной только в их связке. А если разорвать эту связь, то сторонники приоритета интересов общества доведут свою мысль до фактического упразднения свободы личности, а сторонники интересов личности, наоборот, доведут свою мысль до фактического упразднения общества. Сочетание же этих идей не позволяет доводить их до ложных крайностей, но восполняет каждую из них недостающим началом.

Думается, что этот принцип так важен, что для его разъяснения не помешает сказать несколько слов дополнительно и привести несколько примеров.

Общество по своей природе АНТИНОМИЧНО. Оно есть единство противоположностей и разных качеств, разных способностей. Оно не их борьба, а их согласие или, как минимум, стремление к их согласию.

Так, например, зародыш общества в виде брачного союза невозможен без сочетания в нём двух как бы разнонаправленных идей: внутреннего равенства супругов и внешнего их неравенства. Если бы брак строился только на одной из этих идей, то стал бы уродливым в лучшем случае. Если бы он строился только на идее равенства супругов, то отсутствие иерархии, этого стягивающего и организующего начала, разводило бы супругов всё дальше друг от друга и либо вконец расстроило бы их брак, либо опустошило его изнутри и оставило от него только внешность. А если бы брак строился только на идее неравенства супругов, то в нём не стало бы уже ни жены, ни мужа, а были бы только фактическая рабыня и её господин. И в том, и в другом случае брак, это таинство половой любви, сделался бы невозможным. Сочетание же в нём двух как бы разнонаправленных истин даёт правильную его формулу.

Так и в отношениях между родителями и детьми. Семья невозможна без равного достоинства всех её членов, но, как и брак, она невозможна без иерархии. Следовательно, и здесь тоже необходимо сочетание внутреннего равенства родителей и их детей с внешним их неравенством.

То же самое обнаруживаем и в организации общины, то же самое должно быть и в организации нации. То же самое должно быть и в организации государства. Аристотель дал формулы классовых государств, т.е. неполноценных, когда противопоставил идеи монархии, аристократии и демократии друг другу. А полноценным было бы национальное государство, которого Аристотель не знал, потому что не думал о нации. Оно было бы полноценным при условии, что создавшая его нация имеет правильное представление о Боге и верно служит Ему. В таком государстве, которое возможно у нас в будущем, идеи монархии, аристократии и демократии не будут уже отрицать друг друга, а будут дополнять и гармонизировать друг друга.

Поясняя необходимость двух или более начал в организации общества, я отклонился чуть в сторону, а теперь вернусь к мысли о правильном ориентире. Он, повторю уже сказанное, в равновесии разнонаправленных и взаимосвязанных начал. Или, что одно и то же, в чуть большем преобладании одного из них. Но не настолько большем, чтобы исказить гармонию. А мера этого преобладания отыскивается в каждом конкретном случае разумом, интуицией и талантом отыскивающих.

Такой ориентир нужен не только для того, чтобы найти правильную норму жизни для данного общества, но и для того, чтобы определить правильную меру вынужденного, в силу тех или иных обстоятельств, отклонения от этой нормы. Когда идёшь по заданному маршруту, а на пути препятствие, то приходится отклоняться в ту или другую сторону, чтобы обойти его. Или даже вернуться назад, чтобы удобнее было его обойти. Так и в жизни общества, преследующего свою главную цель. Здесь тоже приходится, в силу тех или иных обстоятельств, допускать временные перекосы в своей организации. Но они должны служить главной цели, быть соразмерными породившим их обстоятельствам и сознаваться именно перекосами, время допуска которых не должно затягиваться. Потому что они, если затягиваются надолго, сказываются болезненно на обществе и его членах.

Чтобы легче было ориентироваться в созидании правильного общества, нужны, помимо положительного ориентира, ещё и отрицательные ориентиры, показывающие степени приближения к полюсам опасности. Так на манометрах метят красными рисками предельно допустимые нормы рабочего давления.

Эти опасности — ЛИБЕРАЛИЗМ, с одной стороны, и ТОТАЛИТАРИЗМ — с другой. При всём внешнем различии у них один корень и одна безбожная природа. Это две стороны одной медали. Это два способа обмана и порабощения людей. Либералы это те же большевики, но только вывернутые наизнанку.

Либерализм связан с культом частной собственности, а тоталитаризм с культом собственности общественной. Понять связь этих двух культов с двумя видами политических устройств общества, расчеловечивающих человека двумя разными способами, значит понять отчётливее опасность противопоставления друг другу двух видов собственности. И, следовательно, держаться, созидая правильное общество, между Сциллою псевдо-социалистического тоталитаризма и Харибдой капиталистического либерализма.

22 сентября 2003 г.

Письмо Н.В. Сомину

Уважаемый Николай Владимирович!

У нас с Вами, насколько я понимаю, разногласия, как минимум, по двум важным вопросам.

ПЕРВЫЙ ВОПРОС: допустима ли частная собственность при социализме? Я думаю, что не только допустима, но и необходима по соображениям, которые я изложил в десятой части своей работы о русском социализме (эта часть не вошла в мою книгу «СПОР О РОССИИ» (М., 2003), потому что была закончена позднее). Чтобы посетители Вашего «круглого стола» могли познакомиться с нею, прилагаю её к своему письму.

Добавлю к сказанному в этой десятой части следующее: Если человек способен отказываться от своей собственности, то, значит, способен и использовать её для служения Богу и обществу. И даже способен к этому В БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ, чем отказаться от неё полностью (потому что забота о своей семье и неуверенность в том, в хороших или в плохих руках окажется его собственность после её обобществления, препятствуют такому отказу).

Причём, если при капитализме эта способность частной собственности служить Богу и обществу сокращается и приближается, в развитой стадии капитализма, к нулю, то при социализме, наоборот, эта способность должна увеличиваться в силу нравственной природы последнего. В разных условиях меняется, как правило, не только сам человек, но и характер его обладания собственностью. Чем развитее будет социалистическое общество и, следовательно, чем нравственнее будут его члены, тем более нравственный характер будет приобретать в нём частная собственность.

Если при капитализме частная собственность служит эгоистическому началу в человеке и расчеловечивает как самого собственника, так и всё общество в целом (разобществляет его изнутри, оставляя от него лишь его внешность), то при социализме частная собственность объективно ориентирована на служение началу соборному. И в той мере, в какой она будет служить ему, окажется частной лишь по своей форме, а не по своей сути.

Ваше возражение против частной собственности, если я понял его правильно, сводится к тому, что дай людям право лишь на самую мелкую частную собственность — и они превратят его в право на всё большую и большую, пока не уничтожат социализм полностью.

Но я не согласен с таким представлением о человеке. Я не согласен с тем, что не человек владеет своей собственностью, а его собственность владеет им. Это материалистический взгляд на человека, не случайно высказанный врагом христианства Марксом. И Вы допускаете, на мой взгляд, внутреннее противоречие в Ваших христианских представлениях о человеке, когда принимаете формулу Маркса о неспособности человека быть господином своей собственности. Поэтому и считаете, что надо лишить его частной собственности, чтобы сделать его свободным для высшей жизни.

Но силой в высшую жизнь не загоняют. Насилие в обществе неизбежно при подавлении явно греховных влечений падшего человека. Оно оправдано в тех случаях, когда частная собственность приобретена явно безнравственным путём или когда обладание ею противоречит самому существованию общества (например, частное обладание недрами страны или её путями сообщения и т.д.). Однако, насильственная конфискация собственности, приобретённой нравственно законным личным и семейным трудом, обладание которой не представляет явной угрозы для общества, это уже нечто иное. Это не освобождение человека для высшей жизни, а порабощение его видимостью такой высшей жизни.

Хотя обратная зависимость между человеком и его собственностью, конечно, существует, но она меньше прямой зависимости собственности от её владельца. Человек сильнее его собственности. Частная собственность, как бы она велика ни была, порабощает человека не всегда и не полностью. В противном случае любой богач утратил бы вместе со своей свободой и образ Божий в себе. Но так оценивать людей, порабощённых их собственностью, мы не имеем права. Порабощение людей своекорыстием не упраздняет их внутренней свободы до конца, но лишь уменьшает её размеры.

Вот почему перенос центра тяжести вопроса о свободе человека с самого человека на его собственность неправомерен. Насильственное лишение его частной собственности не сделает его свободнее и не оздоровит общество, но загонит болезнь внутрь и сделает её менее распознаваемой.

Человек, если он не станет по своей собственной воле сознательным работником Бога на этой земле, останется эгоистом даже при полном господстве общественной собственности в стране (об этом я уже писал ранее). И будет использовать своё рабочее место, от самого низшего до высочайшего, в своих собственных личных, семейных и клановых интересах. Как это у нас и было в СССР. И никакие исключения из этого правила не упразднят самого правила. Но Вы, Николай Владимирович, предпочитаете не замечать этой двоякой возможности, таящейся как в частной собственности, так и в общественной. Предпочитаете не замечать, что характер той и другой зависит, В КОНЕЧНОМ ИТОГЕ, от самого человека и от того типа общества, который он выстроит, а не от типа собственности самого по себе, будь она частной или общественной.

Всё дело в том, чтобы не пускать процессы, происходящие в обществе, на самотёк (как это было некогда в «полусоциалистической» Византии и как это повторилось в СССР), а отслеживать их и воздействовать на них в интересах всего общества в целом. Что возможно лишь при двух условиях: если, во-первых, учение об обществе и двух видах собственности будет развиваться (а не костенеть в уродливом виде, как это было в СССР); и если, во-вторых, все члены общества будут расти в интеллектуальном и нравственном отношении. То есть будут понимать всё глубже природу общества, а потому и относиться сознательно к происходящим в обществе процессам. Только при этих условиях возможны полноценные обратные связи между управляющими и управляемыми. А без полноценных обратных связей общество обречено на вырождение.

Добавлю к сказанному ещё такой штрих. Если какие-то люди, особенно одарённые в нравственном и хозяйственном отношении, оказались бы способными служить своей частной собственностью Богу и обществу эффективнее, чем управленцы, поставленные управлять общественным хозяйством, то частная собственность могла бы стать при социализме даже приоритетной на какое-то время. Но сегодня человек жив, а завтра мёртв. А наследники не всегда наследуют качества того, от кого они наследуют. Поэтому приоритет частной собственности в обществе крайне опасен. Гарантом свободы общества и нравственного его здоровья может быть только сочетание общественной собственности как господствующей с частной собственностью как регулируемой в интересах общества государством. И лишь при условиях, о которых сказано выше.

Вот мои соображения по первому вопросу. Если я понял Вас в чём-то неправильно, то объясните мне, пожалуйста, мою ошибку или мои ошибки.

ВТОРОЙ ВОПРОС, в котором мы с Вами расходимся, заключается в том, должно ли общество иметь заданные Богом формы, то есть семейные, родовые и национальные, или оно может строиться на космополитической основе. Я — сторонник первого ответа. Вы же, насколько я понимаю, не отрицая семьи и родства и не отрицая факта творения народов Богом, уклоняетесь от ответа под тем предлогом, что не знаете священных и святоотеческих текстов, проливающих свет на этот вопрос.

Однако о социализме в Священном писании и у святых отцов нет тоже ни слова. И это обстоятельство Вас не смущает, потому что Вы хорошо понимаете внутреннюю связь между священными и святоотеческими текстами, с одной стороны, и здравым учением об обществе, выстраданном всей нашей историей, с другой.

Но разве не такое же точно положение у нас и относительно нации? Зачем Бог разделил человечество на народы, если в этом делении не было никакого смысла? А если смысл был, то его и следует постигать и нашим богословам, и всем нам, простым христианам. Постигать — и строить лучшее общество в полном соответствии с этим смыслом.

31 мая 2004 г. Г.М. Шиманов.

Ответ В.С. Макарцеву

Уважаемый Вячеслав Степанович,

у меня создалось впечатление, что мы говорим о разных вещах. Для Вас социализм это сравнительно маленькая община, подобная древней христианской в Иерусалиме, в которой не было ни частной собственности, ни, судя по новозаветному тексту, общественной организации производства, ни заботы о земном будущем своих потомков. А не было их по той причине, что её члены ждали со дня на день и из года в год второго пришествия Спасителя, в силу чего, как не трудно догадаться, были заняты подготовкой к этому величайшему событию. И, естественно, распространением Благой вести.

Ясно, что брать эту общину в качестве примера разумной организации общества для народов в их нынешнем состоянии можно только с очень большими оговорками. Ибо, с одной стороны, что может быть лучше такого общества, в котором все его члены имеют одно сердце и одну душу? Однако, с другой стороны, что может быть хуже такого общества, которое исчезает из истории так быстро, что не оставляет после себя других следов, кроме немногих слов о нём в священной для христиан книге?

Вы, может быть, скажете, что эти слова так драгоценны, что их невозможно забыть. И я полностью соглашусь с Вами. Иерусалимская община останется на все времена идеалом нравственного состояния людей на нашей падшей земле. Или, точнее, каким-то приближением к этому идеалу. Но, даже признавая нравственное состояние членов этой общины идеальным, можно ли забывать о том, что она оказалась, в силу её отрешённости от земных забот, нежизнеспособной и потому не может служить для нас примером во всех отношениях?

Я думаю, что об этом забывать нельзя. И потому надо признать более высоким в интеллектуальном и нравственном отношении такое общество, которое было бы, при всём его единодушии, ещё и жизнеспособным. Вот почему социализм для меня это не столько древняя иерусалимская община, сколько общественный строй, который рождается в муках истории и который позволит народам правильно себя организовать. То есть сделает их способными победить, в союзе друг с другом, мировую раковую опухоль капитализма.

Если иерусалимская община не знала частной собственности, то, как представляется мне, именно по той причине, что не сомневалась в скором завершении мировой истории. А если бы её члены знали, что этому миру предстоит ещё долгая жизнь, то, конечно, занялись бы и организацией общественного труда, и заботами о потомстве, и множеством других дел, неизбежных в мирской жизни. Это переключение их внимания и усилий, даже частичное, на земные заботы, конечно, осложнило бы их духовный настрой и тем самым ослабило бы их проповедь Евангелия, но зато сделало бы их общину более жизнеспособной в условиях земной истории.

Однако Промысел Божий повёл первых христиан иным путём. Именно вера в такое пришествие Спасителя, которое состоится вот-вот (вопреки Его предупреждению о том, что никто из людей не знает времени Его второго пришествия и что «жених», обещавший «скоро» придти, может и «задержаться»), а также последующие гонения на христиан, сделали их способными стать солью земли в тогдашнем пресном языческом мире. Стать солью земли и осолить его своей солью. Осолить и подготовить его к признанию христианства своей официальной религией (со всеми сопутствующими этому обстоятельству плюсами и минусами для самого христианства). Вот какой неоднозначный смысл имеют наши, человеческие, прозрения и заблуждения.

Но вернусь к предположению о том, что стало бы с иерусалимской общиной в том случае, если бы она стала сочетать служение своему евангельскому идеалу с земным устроением. Которое — и это важно понять, — не равнозначно служению маммоне. Ибо одно дело доставлять себе и обществу необходимое и совсем другое дело — стремиться к тому, что вредно как для отдельного лица, так и для всего общества. Земное устроение может переходить в служение маммоне лишь в качестве извращения его истинной природы. Служение маммоне это БОЛЕЗНЬ необходимого земного устроения. Правильное устроение всегда, в принципе, АСКЕТИЧНО, но аскетично не на монашеский лад (монахи есть отошедшие от мирской жизни), а в более широком смысле — в смысле отсечения человеком и обществом от себя всего, что противоречит его истинным идеям, целям и потребностям.

Итак, если бы иерусалимская община знала о том, что миру предстоит ещё долгая жизнь, она, конечно, утратила бы в какой-то мере высоту своего духовного строя за счёт большей погружённости в земные дела и, как следствие, приобрела бы иные потребности, которых не было у неё раньше. А потому и обнаружила бы необходимость общественного производства наряду с производством частным, которым занимались до этого члены общины.

Кроме того, семейная жизнь членов этой общины стала бы более плотской и, вследствие этого обстоятельства, разделила бы их отчётливее на отдельные ячейки с их частными интересами. Или, говоря образно, переселила бы их из общей коммунальной квартиры в квартиры односемейные или даже в односемейные дома и усадьбы. Потому что семья, рождающая и воспитывающая детей (и потому живущая, помимо чисто духовных, ещё и родственными, бытовыми и прочими частными интересами), нуждается в гораздо большей степени, чем семья чисто духовная (то есть бездетная), в собственном пространстве, отличном от пространства общественного. Она нуждается в собственном пространстве, наполненном не только собственными — и потому отличными от общинных — отношениями, но и собственными вещами (ассортимент которых, как и качество, могут увеличиваться и возрастать или, наоборот, сокращаться и снижаться в силу самых разных обстоятельств).

Стремление упразднить эту частную жизнь, подчинив её интересы исключительно общественным интересам, есть фактическое упразднение детородной семьи и, следовательно, самой общины, способной жить из поколения в поколение. Мирская жизнь невозможна без частной жизни и частной собственности, а потому и правильное устроение этой мирской жизни предполагает разумное СОЧЕТАНИЕ в ней разнонаправленных и, вместе с тем, дополняющих друг друга интересов — религиозных, общественных и частных. Религиозных, которые соединяют членов семьи в одно идейное и нравственное целое и правильно их ориентируют. Общественных, которые создают наиболее благоприятную атмосферу для жизни семьи и охраняют её от насилия внешнего мира, а ради этой охраны подчиняют её до известной степени интересам общим. И, наконец, собственно семейных интересов, которые неустранимы, пока существует сама рождающая детей семья.

Мирская жизнь, в условиях падшего мира, это ПОЧВА чисто духовной жизни в истории человечества. Поэтому она нуждается в религиозном оправдании и куда большем религиозном осмыслении, чем это было до сих пор. Порицать мирскую жизнь, противопоставляя ей жизнь чисто духовную, нелепо. Оба типа жизни необходимы, и они должны разумно дополнять друг друга. Мирскую жизнь надо правильно организовывать, учитывая её особенности, и тогда она будет совершенствоваться и одухотворяться в ходе истории, оставаясь при этом мирской жизнью. В этом случае общий положительный духовный потенциал общества будет расти. А при нарастающей дезорганизации мирской жизни он будет сокращаться, и никакие подвижники, посылаемые в мир Богом, этого сокращения не предотвратят. Их голоса окажутся голосами «вопиющих в пустыне». Но правильная организация общества даст и подвижников больше, и деяния их сделает понятнее и заразительнее для всех.

Как видите, я связываю идею социализма не с исключительными состояниями сравнительно немногих людей, а с нуждами подавляющего их большинства, требовать от которого явно невозможного для него в современных условиях значит не что иное, как дискредитировать идею социализма. В её проповеди, как и в самом созидании лучшего общества, надо исходить не только из идеального представления о нём, но также из наличных условий, в которых люди находятся. Чтобы постепенно изменять к лучшему и состояние их умов, и само устроение общества.

В этом ещё одно различие между нами по части понимания социализма. Вы максималист, а я не минималист, но «постепенновец». Вы хотите, используя государственное насилие над людьми, поднять их сразу на ту высоту, на которую, по моему разумению, они должны подниматься сами, то есть свободно и осмысленно. Причём подниматься постепенно, переступая с одной ступени на другую, и с передышками, если у них нет сил подниматься быстро.

А государство должно помогать им в этом. Но как? Я не отрицаю необходимости государственного насилия. Государство без насилия невозможно. Однако, насилие насилию рознь. Всё дело в том, чтобы насилие было разумным. Чтобы оно было разумным не только по его целевой направленности, но и по степени и формам его применения в разных конкретных обстоятельствах. Всё хороню в меру, к месту и во время. А если не так, то ничего хорошего из государственного насилия не получится, какими бы прекрасными намерениями это насилие ни объяснялось.

Насилие, ограничивающее свободу зла, в принципе, разумно. Но только в принципе. А в конкретных ситуациях может быть и неразумным. В конкретных ситуациях нужна мудрость, чтобы точно определять размеры и форму необходимого насилия. Ибо полностью запретить зло невозможно, не уничтожив при этом свободы человека в его нынешнем грехопадном состоянии. Лишь в Царстве Небесном свобода человека и его неспособность на зло совместятся полностью. А пока, на этой земле, идёт борьба за приближение к этому состоянию. И борьба, в первую очередь, идейная.

Вот почему так важно, не предавая друг друга анафеме, но и не отступая от своих взглядов, если они сознаются правильными, разбираться терпеливо хотя бы в главных вопросах, связанных с обществом. А затем уже осваивать подробности.

Отсутствие разумного и удобопонятного для всех благонамеренных людей представления о должном обществе как раз и является причиной бессилия современного патриотического движения, в котором нет объединяющей всех положительной идеи. А есть, в качестве объединяющего начала, лишь возмущение самоубийственной политикой властей — и только. Но на одном отрицании, хотя бы и праведном, далеко не уедешь.

Одними возмущениями положения не исправишь. А потому и можно сказать, что самоубийственную политику проводит сегодня не только российское правительство, но и по видимости противостоящая ему оппозиция, в которой нет самого главного, без чего спасение Родины невозможно: нет выработки здравого представления о том, какое общество нам нужно и как его создавать.

28 июня 2004 г. Г.М. Шиманов

На развалинах былого

Нам так вдолбили в голову, что социализм и марксизм это одно и то же, что избавиться от этого внушения удаётся немногим. Я сам был почти до середины 70-х годов уверен в этом, пока один разумный человек не сказал мне:

— Послушай, Геннадий. Социализм это великая мысль о справедливом и разумном обществе. А марксизм это только одна из попыток конкретизировать его черты. Причём это попытка, сделанная противниками христианства, со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями. Вот почему ставить знак равенства между социализмом и марксизмом нелепо.

Оценив по достоинству эти слова, я решил, что марксизм был реакцией благонамеренных, но недалёких людей на неспособность христианских государств создать подлинно справедливое общество. Если христиане не сумели создать справедливое общество на христианской основе, то, значит, его надо создавать на основе альтернативной, т.е. атеистической. Такой представлялась мне тогда логика основателей марксистского учения.

Однако позднее, познакомившись основательнее с природой капитализма и его происхождением, я был вынужден изменить этот свой взгляд на характер марксистского учения. Я понял, что капитализм создавался не стихийно: у него были очень умные архитекторы и строители. И, разумеется, были и остаются не менее умные высшие руководители, озабоченные его судьбой. Которые понимали, что для капитализма вопросом жизни и смерти является дискредитация всякой ему альтернативы. А если так, то следовало взять заранее в свои руки дело создания этой альтернативы и представить её в таком виде, чтобы она либо отпугивала людей своими уродствами, либо уродовала тех, кто, не понимая её уродств, принимал её за чистую монету. Чтобы она была совершенно безумной по своей сути и, вместе с тем, обворожительной по своей внешности для людей близоруких духовно.

А как это можно было сделать?.. Следовало, прежде всего, дать яркую и, в целом, справедливую критику капитализма, чтобы привлечь к себе жаждущих справедливости людей и вызвать с их стороны доверие к себе. Следовало опередить в этом отношении других возможных критиков капитализма и застолбить за собою роль первопроходцев и авторитетов по этой части. Собрать под своим знаменем как можно больше противников капитализма.

Но самое главное должно было заключаться в следующем. Надо было связать идею справедливого общества с самыми антисоциальными идеями, такими, как безбожие и космополитизм, скрытное отрицание семьи, открытое отрицание государства и всякой частной собственности. Идею общественной собственности следовало довести до абсурда и таким образом скрытно дискредитировать. Тем самым идея социализма, показанная через искусственно связанные с нею уродства, была бы обесценена в глазах разумных людей и превращена в подобие истинной религии в глазах людей неразумных.

В ходе этой работы следовало дать сокрушительную критику религии (главным образом, христианства), а также дискредитировать, насколько это было возможно, привязанность людей к своему народу и своей семье, к традиционным нормам морали. Следовало поставить вопрос о создании новой нравственности и нового человека, понимание которых ещё не совсем доступно обычным людям в силу их неразвитости. И создать видимость величайшего глубокомыслия, из которого означенная выше идеологическая химера произрастала.

Альтернатива капитализму, представленная в таком нелепом и, вместе с тем, как бы глубокомысленном виде, должна была отталкивать от себя людей основательных, озадачивать духовно неразвитых и притягивать к себе самых беспочвенных, которых капитализм плодил чем дальше тем больше. А среди этих беспочвенных людей можно отметить два характерных типа. Первый тип это юркие люди, готовые использовать любые идеи для собственного материального успеха. А второй тип это идеалисты, готовые жертвовать собою ради высокой идеи, но не способные отличить действительную высоту от ложной.

Вот на какой идейной основе сложился в своё время союз беспочвенной и радикальной интеллигенции с безграмотными и обиженными жизнью пролетариями. Союз, который можно было использовать в борьбе за власть и который был использован полезными для плутократов людьми для захвата власти в России и воплощения в ней химерического проекта Маркса.

Организаторы ложной альтернативы капитализму понимали, что чем сильнее будет террор в псевдо-альтернативной системе и чем разрушительнее будут в ней порядки, тем достойнее будет выглядеть на этом фоне капитализм. И тем соблазнительнее будут выглядеть его ценности и свободы для жертв «социалистического эксперимента». Вот почему мировые банкиры отдали Россию большевикам. Чтобы потом, по завершении «эксперимента», сказать: «Да, капитализм это плохой общественный строй. Но он соответствует плохой человеческой природе, которую не переделаешь. А потому любые попытки создать общество на более высоких, сравнительно с капитализмом, началах породят — и практика убедительно это подтвердила, — неизмеримо худшие несправедливости, нежели те, что порождаются капитализмом. А практика, как учил сам Ленин, это критерий истины».

Из сказанного может сложиться впечатление, что я однозначно оцениваю советское прошлое как плохое — и только. Но это не так. В советской идеологии наряду с ядовитыми идеями (которые стали глубинной причиной крушения СССР) была в качестве её мотора (была — и не могла исчезнуть) сама социалистическая идея (то есть идея разумного и справедливого общества), которая воспринималась русскими людьми не так, как она мыслилась в марксизме. Но — в соответствии с их ещё не до конца изжитыми православно-русскими представлениями о ценностях жизни. И потому эта идея порождала в них, в целом, куда более высокий нравственный настрой, нежели тот, что был характерен для обитателей царства маммоны. Социалистическая идея, даже в её изуродованном виде, порождала в русских людях, особенно в годы опасности для Отечества, высокий жертвенный дух, который роднил их во многом с христианскими подвижниками. Социалистическая идея оказалась временно сильнее искусственно связанных с нею ядовитых идей. Но надолго ли? Это вопрос, потому что ядовитые идеи делали своё дело, разрушая в людях фундамент их нравственного сознания.

Однако (независимо от того, как долго Советская власть могла, оставаясь безбожной властью, эксплуатировать нравственный потенциал русского народа, накопленный его православными предками), отмечу вот какое важное обстоятельство. Советская практика показала, что СОЦИАЛИЗМ ЭТО СОВСЕМ НЕ УТОПИЯ, как думали раньше многие. Социализм это вполне осуществимая вещь. И даже, возможно, более эффективная, сравнительно с капитализмом, по части темпов развития экономики и других сторон жизни общества. Если после убийства Сталина застой в советской жизни творился, как думают многие, искусственно, то при его жизни советские темпы развития общества явно опережали западные.

Но, как уже сказано, эти положительные эффекты сочетались в советской системе с разрушительными эффектами. И каких было больше — не подсчитаешь. Не подсчитаешь не только потому, что у разных людей в головах разные весы. Но, главным образом, потому, что никакие человеческие весы не сравнимы по своей точности с теми весами, которые в руках Бога.

Советское прошлое было противоречивым, а потому любая его однозначная оценка заведомо ложна. Из чего следует, что дальнейшая судьба СССР зависела от того, какая тенденция в его жизни возобладает. Положительная или отрицательная. А сохранение их равновесия было практически невозможно, потому что, как уже говорилось выше, безбожие и космополитизм разъедали фундамент нравственного состояния русского народа. И компенсировать это обстоятельство всё более совершенной организацией общества было возможно только отчасти. Рано или поздно успехи советской системы должны были смениться, по мере таяния нравственного потенциала русского народа, застоем и нравственным гниением общества. При всех колоссальных технических и экономических достижениях.

Мне скажут, что нет, что нравственность в людях поддерживается не столько их верой в Бога, сколько их связью с обществом, их пониманием ценности общества и служением ему. Причём служением не за страх, а за совесть.

С этим возражением я соглашусь только отчасти. Общество действительно оказывает громадное влияние на его членов, и потому справедливо устроенное общество влияет положительно в нравственном смысле на его членов. Но дело в том, что общество само по себе не способно творить и совершенствовать нравственность. Общество живёт отражённым светом личности, открытой к бездонной вечности и утверждающей своё понимание этой вечности в виде той или иной религии. Поэтому в истории человечества не было атеистических обществ, т.е. замкнутых на себя и творивших нравственность из самих себя. Общество держалось всегда тем, что выше и глубже его. Тем, во что оно веровало как в некую высшую реальность и силу. Оно держалось всегда религиозной верой, которая была основой самоорганизации как его самого, так и отдельных его членов.

Если же люди замкнутся на обществе как на самой высшей для них величине, то лишат себя связи с бездонной глубиной бытия, с Абсолютом или, по-русски, Богом. Они станут плоскими в духовном смысле, двумерными существами, а вместе с ними и общество станет плоским, превратится в более или менее совершенную машину — и только. Совершенствование такого общества, замкнутого на себя, может быть лишь техническим его совершенствованием в том смысле, что оно не изменит его машинной природы.

В таком обществе будет так же хорошо жить, как хорошо живут в своих клетках звери и птицы. Их кормят, за ними ухаживают, но, похоже, им скучновато при всём их довольстве. Но то звери и птицы. А человек нуждается в бездонной глубине бытия не меньше, чем в хлебе и воде, чем в воздухе. Он умирает без неё медленнее, чем без воздуха и других вещей, необходимых для его тела, но всё-таки умирает. Поэтому жить в обществе-машине, сознавая себя её винтиками — и только, ему скучно. Он начинает бунтовать, даже не сознавая причин своего бунта. Он отчуждается от общества-машины, созданной его собственными руками, потому что она не знает высших ценностей, превосходящих её собственную ценность.

И что прикажете делать с такими бунтовщиками? Если общество не будет бороться с ними, то общественный механизм, при всех его совершенствах, будет ржаветь и рано или поздно разрушится. А бороться с разрушительными для общества настроениями можно только террором, только периодическими «чистками», которые превратят обществомашину в общество-монстра и лишь усилят внутреннее отвращение к нему его членов.

Вот почему будущее советского общества зависело от того, сумеет ли оно избавиться от разъедавших его ядовитых идей, которые превращали его в общество-машину и даже в общество-монстра. Если бы оно сумело избавиться от атеистической удавки и обратиться к самой чистой форме христианства, то советский социализм приобрёл бы «второе дыхание». Или, правильнее сказать, ту духовную почву, которая сделала бы его ОРГАНИЗМОМ. В этом случае советское общество раскрыло бы в себе ещё не бывалые возможности и стало бы начатком духовного преображения всего человечества.

Не сумев же избавиться от безбожия и других, выраставших из него, ядовитых идей, оно обрекло себя на гниение и гибель, после которой остались на развалинах былого ничего не понимающие люди, бессильно мечтающие о былом. О близком былом или далёком, в зависимости от их уже новейших настроений.

Июнь–июль 2004 г.

О советском социализме

Вступление

Отношение к Октябрьской революции и порождённому ею советскому социализму раскололо русский народ на два враждебных в идейном отношении лагеря. Поэтому холодная гражданская война в нём (или, точнее, в его думающей части) продолжается до сих пор. Продолжается и обессиливает его.

Конечно, русский народ расколот не только в его отношении к социализму. Он расколот и во многих других отношениях. Но отношение к социализму (и, в частности, к советскому социализму) это одна из главных пропастей, разделяющих его сегодня.

Одной из причин того, что полярно противоположные оценки советского социализма порождались в прошлом и продолжают воспроизводиться до сих пор, является неспособность русских умов видеть предмет с разных сторон и в его развитии. Едва ли не каждый видит в советском социализме те его стороны, которые, в силу самых разных обстоятельств, оказались ему ближе и понятнее. А потому и определили его отношение к нему в целом.

Непонимание же иных его сторон объясняется не столько даже простым их неведением, сколько нежеланием признать за ними какую-то важность. Потому что, признав их важность, пришлось бы пересматривать свой уже сложившийся взгляд не только на советскую власть, но и на природу общества вообще.

Пришлось бы думать самостоятельно о столь сложном предмете, а это опасно. Это почти то же самое, что оттолкнуться от твёрдого берега и поплыть в неизвестность.

Опасно отступать от уже сложившейся традиции, как советской традиции, так и антисоветской.

Однако не менее важным обстоятельством, определившим раскол в русском народе, было глубокое противоречие в самой советской идеологии. В ней христианская, по существу, мысль о построении справедливого общества оказалась грубо искажённой антихристианским пониманием природы такого общества. И методы его построения оказались тоже грубо искажёнными антихристианским складом ума большевиков.

Этому противоречию в советской идеологии соответствовал и сам человеческий состав участников Октябрьской революции и созидателей советского мира. Он был тоже крайне противоречивым по своему глубинному духовному строю.

В советское время писали (и повторяют иногда теперь), что Октябрьскую революцию совершили рабочие и крестьяне под руководством партии большевиков. И это утверждение в каком-то отношении верно. Но что скрывается за этой фразой? В этом всё дело.

Было бы правильнее сказать, что русских рабочих и крестьян ИСПОЛЬЗОВАЛИ для захвата власти большевиками. Использовали их недовольство своим угнетённым положением. Использовали их стремление к более справедливому обществу. А каким оно должно быть, это справедливое общество, они представляли себе лишь в самых общих чертах в силу своей неграмотности и непривычки думать о высоких материях.

Они оказались хорошим объектом для социалистической пропаганды. Их легко было организовывать и направлять на совершение дел, отвечавших, как им внушали, их классовым интересам.

Из этих двух слагаемых, то есть профессиональных революционеров-социалистов, с одной стороны, и склонных к крестьянскому социализму рабочих и крестьян, с другой, сложилась движущая сила Октябрьской революции и порождённой ею советской власти.

Подлинных долгосрочных планов революционеров-марксистов русские рабочие (и тем более русские крестьяне) не знали. Не знали как в силу своей неграмотности, так и в силу теоретической неясности этих планов в самом марксизме. А сами революционеры-марксисты не спешили их просвещать насчёт того, что их ждёт в ближайшем будущем. Рабочие и крестьяне знали, в основном, лозунги, которыми их кормили и направляли поначалу революционеры, а затем руководители советского государства. Сегодня лозунг — прекратить мировую войну, эту бойню народов. Завтра — свергнуть буржуазное Временное правительство как не способное прекратить эту бойню. Послезавтра — создать Красную армию, чтобы спасти «рабоче-крестьянскую власть». А затем — усилить Красную армию, чтобы она стала способной нести освобождение рабочим и крестьянам других стран. И т.д.

Но какие же отдалённые цели по части внутренней жизни русского народа ставили перед собою сами революционеры-марксисты? Они полагали, что справедливое общество не может быть построено на основе тех начал, на которых оно строилось в прошлом. На основе религии, на основе разделённого на отдельные народы человечества, на основе иерархии в семье и на основе частного семейного хозяйства. Религия должна быть, считали они, заменена атеистической наукой; все народы должны слиться в одно целое; семейная иерархия должна быть упразднена; а семейные хозяйства должны быть поначалу сведены к минимуму, а затем и полностью ликвидированы. Не сразу, постепенно, но неизбежно.

В конечном итоге всё человечество должно быть объединено в одном всемирном Советском государстве рабочих и крестьян, которое перевоспитает и разовьёт всех до такой степени, что отпадёт нужда в самом государстве. Поскольку оно является, согласно марксистскому вероучению, инструментом насилия одного класса над другими классами. С возникновением бесклассового общества возникнут свободные ассоциации свободных тружеников, которые будут работать согласно на общую пользу.

Так или примерно так мыслили лучшее будущее человечества революционеры-марксисты, ставшие после Октябрьской революции функционерами правящей партии. Неясностей в их плане было достаточно, но они должны были исчезать по мере всё большего продвижения к лучшему будущему.(1)

Если бы русским крестьянам, этой основной тогда массе русского народа, сказали заранее, что в порядке осуществления этой программы у них отберут землю и заставят работать почти бесплатно в колхозах, то они, конечно, не только не оказали б поддержки большевикам, но встали бы на сторону «белого» движения. Хотя бы как зла наименьшего по сравнению с тем, что их ожидало при большевиках. Но, как уже сказано, большевики не спешили с раскрытием своих ближайших планов перед рабочими и крестьянами. А те, по своему невежеству, надеялись на что-то лучшее.

Манипулируя их сознанием, руководители большевиков сначала захватили власть в стране, затем укрепили её (период НЭПа), после чего закрепостили крестьян и использовали их труд для осуществления своих собственных планов. Крестьяне же, в силу своей разрозненности, были вынуждены подчиниться большевикам, хотя превосходили их численно в сто или даже более раз.(2)

Однако и профессиональные революционеры, при всех их знаниях и способностях, не подозревали о том, что являются только пешками в большой политической игре хозяев мировых денег. Эти хозяева хотели руками революционеров-марксистов вырвать с корнем Христианство из русского народа, лишить его национального сознания, разрушить русскую семью и, как следствие, уничтожить русский народ.(3)

Где доказательства?

После сказанного меня могут спросить, с чего я взял, что такой отсталый народ, как русский, мог представлять такую большую опасность для руководителей капиталистической системы? Такую опасность, что ради его уничтожения они и устроили Октябрьскую революцию?..

Может возникнуть и второй вопрос: с чего я взял, что руководители капиталистического мира существуют реально? Где доказательства этого? Мы знаем, скажут мне, лишь руководителей отдельных капиталистических государств, грызущихся между собою за собственные выгоды, но ни о каких руководителях всей капиталистической системы мы не знаем. О них нет данных ни в учёной литературе, ни в средствах массовой информации.

Отвечая на эти вопросы, сделаю предварительно небольшое отступление на тему о доказательности тех или иных истин.

Когда французские крестьяне принесли в Парижскую академию наук камень, упавший с неба, то Парижская академия наук объявила, что камни с неба падать не могут. Передовые академики не знали тогда о метеоритах. И свидетели падения камня не только не могли ничего им доказать, — они оказались, в глазах грамотных людей своего времени, чем-то вроде безумцев или даже мошенников.

Это к вопросу о доказательствах. Но возможен и другой вариант бессилия доказательств.

Ещё хуже обстоит дело в тех случаях, когда тем, кому что-то доказывают, эти доказательства не выгодны. Или, тем более, смертельно для них опасны. В этом случае оппоненты сделают всё для того, чтобы ошельмовать эти доказательства, а заодно и самих доказывающих. И ошельмуют, если власть принадлежит им. Так несколько десятилетий назад у нас называли клеветниками и наказывали тех, кто осмеливался говорить публично о преследовании религии в СССР. Так сегодня в Европе сажают в тюрьму тех, кто осмеливается публично отрицать официальные данные о так называемом «холокосте».

И эта ситуация как раз относится к нашему случаю.

Что такое руководители всей капиталистической системы? По аналогии с промышленными монополиями можно представить себе, что нечто подобное сложилось и в мировой денежной, то есть банковской, системе. А банки, как известно, занимают командные высоты во всей капиталистической системе. Следовательно, лица, стоящие во главе мировой банковской системы, как раз и должны быть руководителями всей капиталистической системы в целом.

Поясню сказанное ещё одним обстоятельством. Монополия в любой отрасли экономики складывается естественно, если её складыванию не препятствуют государственные законы. А где и когда какое-либо государство на Западе вводило законы, препятствующие образованию денежной монополии? Или, тем более, где и когда оно вводило законы, способные воспрепятствовать образованию ТАЙНОЙ денежной монополии?

Таких законов в западном мире не было никогда. Из чего следует, что денежная монополия там существует, но существует тайно, и говорить о ней публично никому не позволено. Хотя формального запрета, конечно, не существует.

А почему она существует тайно? По той причине, что если бы народы узнали о её реальности, то без труда догадались бы, что интересы этой монополии прямо противоположны их собственным интересам. Подобно тому, как интересы всякой отраслевой монополии противоположны интересам населения той страны, где такая монополия сложилась.

Понять значение мировой денежной монополии для судеб народов не так уж трудно. Если денежная власть завелась в чьих-то руках, то обладающие этой властью будут стремиться к тому, чтобы увеличить её и подчинить себе всякую иную власть на Земле. Хотя бы в порядке обеспечения своей собственной безопасности. Ибо конкуренты им не нужны. Конкуренты для них опасны. А потому монополисты в денежном деле будут подтачивать всякую иную независимую от них власть и переделывать её таким образом, чтобы сделать её зависимой от себя. А поскольку откровенность этого дела вызвала бы скандалы и сопротивление со стороны подчиняемых институтов, то это дело должно иметь, как уже сказано, тайный характер.

Таким скрытным образом на Западе были подчинены власти денег средства массовой информации, наука и система образования. Были подчинены политические партии и само государство. А если государство оказалось в руках монополистов мировой денежной системы, то оно должно было использоваться ими для введения, под самыми разными предлогами, таких норм правосознания, которые разрушительны для религии, нации и семьи. Ибо эти институты по своей природе противостоят власти денег и потому представляют для неё опасность. Поэтому они должны быть либо разрушены, либо извращены в корне с тем, чтобы уже не могли препятствовать общему процессу распада народов на разрозненные человеческие единицы.

А разрозненные человеческие единицы удобны для владельцев мировых денег тем, что они беспомощны перед этими владельцами. В разрозненных людях затухают их высшие интересы и растут эгоистические интересы, которые легко использовать для манипуляции такими людьми. Эгоистов легко подкупать и заманивать в ловушки разного рода, их легко противопоставлять друг другу и организовывать по схемам, выгодным для владельцев денег в тех или иных конкретных ситуациях.

Вот почему о наличии руководителей капиталистической системы на Западе нет ничего ни в официальной науке, ни в считающихся пристойными средствах массовой информации. Не потому, что их нет на самом деле, а как раз потому, что они есть, и именно им подчинены как официальная наука, так и практически все средства массовой информации.(4)

А теперь о том, почему именно русский народ представлял и представляет до сих пор одну из главных опасностей для руководителей капиталистического Запада. ЭТО САМЫЙ АНТИКАПИТАЛИСТИЧЕСКИЙ НАРОД среди больших народов Земли.

Это качество выработалось в нём в силу двух обстоятельств.

Во-первых, в силу его органической связи с Православием, которое претворило некогда восточнославянские племена в единый русский народ. А в Православии была дана людям духовная основа для организации жизни на принципах, прямо противоположных духу капитализма. На основе любви всех и каждого к Богу и друг к другу.

И, во-вторых. Это качество русского народа выработалось в нём ещё и в силу его органической связи с его языческим прошлым, которое отличалось существенно от языческого прошлого других народов.

В языческом прошлом это был народ, избравший мирную жизнь народа-хлебороба по преимуществу. Это был народобщинник в большей степени, чем другие народы Европы. Это был народ, в котором развитие хищнических и паразитических наклонностей было заблокировано в наибольшей степени сравнительно с другими сильными народами. Заблокировано как общинным образом его жизни, так и тяжёлым земледельческим трудом, который он выбрал и который воспитывал в нём уважение к этому труду и привычку к нему, столь не свойственные для паразитов и хищников. Паразиты и хищники воспитывают в себе, для оправдания своих наклонностей, презрение к своим жертвам, а народ-хлебороб, наоборот, воспитывал в себе презрение к неправедным наживам и уважение к разным народам (если, конечно, они заслуживали такого уважения).

Человеческие жертвоприношения, столь характерные для язычников, были свойственны восточным славянам в наименьшей степени. Это были племена (при всех их внутренних противоречиях, свойственных любому племени и народу) в наибольшей степени близкие по своему нравственному и умственному строю к подлинному Христианству. А потому и руководители средневекового Русского государства выбрали в качестве своей национальной религии не католичество и не магометантство (и тем более не иудейство), а Православие. Эту наиболее чистую от искажений форму Христианства.

И это выбранное ими Православие было принято русским народом. Оно соответствовало его основному духовному строю. Оно поддерживало и усиливало в нём его нравственное начало и нравственный склад его ума.

Православие и в дальнейшем сохранило в себе в наибольшей степени, по сравнению с католицизмом и протестантизмом, суть Христианства, диаметрально противоположную сути капитализма (то есть мира маммоны). Поэтому не случайна ненависть капиталистического Запада к Русской Православной Церкви и к русскому народу. Которые способны, при всех их исторически объяснимых немощах, возродиться в новой силе и породить новый тип общества, противоположный по своему духу капитализму. В этом-то и заключалась опасность для руководителей капиталистического мира. Вот почему для них было так важно уничтожить и Православную Церковь, и русский народ.

Если проигнорировать столь важное обстоятельство, то нельзя понять ни происхождения советского государства, ни его последующей судьбы. Вне столь важного контекста история СССР обречена на ложное понимание.

Но вернёмся к предыстории советского государства.

Сначала уничтожить монархию

Прежде чем уничтожить Христианство в русском народе, следовало уничтожить монархию в России. При всей её слабости и её попустительстве мировому злу в виде капитализма и космополитизма, она была, тем не менее, препятствием для осуществления планов тайного мирового правительства. Само её существование не позволяло перейти к узаконенному погрому Русской Православной Церкви и русского народа. К погрому в таком масштабе, который был нужен для тайных руководителей капитала.

Кроме того, наличие монархической власти в России, пусть даже такой духовно слепой, какой она была, представляло угрозу для мирового капитализма в том отношении, что окажись на престоле достаточно умный и волевой человек — и эта власть стала бы избавляться от своей слепоты и своей слабости. Уразумев своих истинных врагов, она мота перестроиться и перестроить страну в истинно православном и национальном духе.

Вот почему следовало в первую очередь ликвидировать сам институт монархии. А для этого надо было мобилизовать всех её противников, от либералов разных мастей до сепаратистов из российских народов, не брезгуя при этом ни большевиками, ни анархистами. Требовалось создать единый фронт, чтобы общими силами этот институт разрушить. Что и было проделано вполне успешно.

Доказывать, что это антимонархическое движение финансировалось не только российскими капиталистами, но и западными, нет никакой нужды. Это финансирование есть бесспорный исторический факт.

А что было делать потом?

А что было делать потом, после свержения монархии?

Либералы, бывшие главной силой разрушителей монархии, сохранить Россию единой заведомо не могли. Их правление подразумевало неизбежный последующий распад страны на части и хаос в их отношениях между собою. Казалось бы, управлять такими обломками России было для руководителей мирового капитала куда легче, чем единой и потому сравнительно сильной страною. Однако исторический опыт показывал, что такой вариант не гарантировал уничтожения России.

Распад страны и хаос в отношениях между её частями должны были вызвать рост национального и религиозного сознания в русском народе, объединительницей которого опять могла оказаться, как и в прежние времена, Русская Православная Церковь. В этом случае могло повториться нечто подобное тому, что уже было при завоевании Руси монголами и в ходе смуты начала XVII века.

Куда надёжнее был другой вариант, при котором удар наносился бы в первую очередь по самой Русской Церкви. Этой главной опасности для разрушителей народов. И её ликвидация сочеталась бы не столько с внешним разделением русского народа, сколько с внутренним его разделением. С уничтожением его духовных основ и последующим незаметным для него самого исчезновением его из истории.

Следовало разделить русский народ идейно на две непримиримые части и довести их противостояние до гражданской войны. Ожесточить их в этой войне настолько, чтобы они уничтожали друг друга с чистой совестью. И сохранили бы в себе это ожесточение навсегда.

А после того, как нужная степень ожесточения была бы достигнута, следовало помочь той части русского народа, которая стремилась к обновлению своей жизни, победить в этой войне. И повести победителей к «лучшей жизни» под руководством таких вождей, которые отрицали бы практически всё «проклятое прошлое русского народа» как препятствие для этой «лучшей жизни». Борьбу за лучшее будущее следовало организовать таким образом, чтобы борцы уничтожали свои собственные духовные корни и обеспечивали тем самым свой крах в будущем.

В этом случае происходило бы не только уничтожение Русской Православной Церкви и духовных основ русского национального бытия. Происходила бы, кроме того, дискредитация самой идеи лучшего общества, которое, как думали его сторонники, должно было стать альтернативным по отношению к капитализму.

Если бы удалось дискредитировать такую альтернативу, то будущее капитализма было бы обеспечено. Из чего следует, что эта задача была для руководителей капиталистической системы одной из важнейших.

Сама же дискредитация могла быть достигнута приданием социализму уродливых или даже чудовищных черт. Чтобы люди шарахались от этой идеи в разные стороны. Вот чем объясняется и происхождение марксизма с его чудовищным проектом «светлого будущего» человечества, и несомненная заинтересованность мозгового центра капитализма в строительстве именно марксистского социализма в России.

Не будь этой заинтересованности, белые армии не были бы преданы их «союзниками». Поддержать их материально и организационно «союзникам» не составляло труда. При поддержке Антанты белые задушили бы красных. Но показательно, что Антанта лишь спровоцировала гражданскую войну, поддержав врагов большевизма на окраинах и отоварив их самым необходимым для начала успешных военных действий. Она помогла белым ровно настолько, чтобы перепугать красных насмерть и ожесточить обе стороны до предела. А затем, когда эта цель была достигнута, бросила белых, обречённых на поражение без её поддержки.

Далее. Если бы руководители капиталистического Запада не были заинтересованы в победе большевиков, то не допустили бы индустриализации СССР, которая была невозможна без закупок западной техники и технологии. Западная пресса могла поднять по указке своих хозяев такой рёв и вой, что экономическая блокада СССР была бы обеспечена на десятилетия. А при такой блокаде СССР остался бы отсталой в экономическом отношении страной, потому что дореволюционная российская промышленность была разрушена в ходе гражданской войны едва ли не полностью. И никакое строительство социализма в СССР стало бы невозможным. При экономической отсталости военная сила СССР уменьшалась бы с каждым годом по сравнению с военной силой экономически развитых и продолжавших развиваться стран. А это значило, что рано или поздно СССР был бы съеден другими странами.

Однако хозяева мирового капитала не пошли на такой вариант. Его порочность заключалась, видимо, ещё и в том, что русский народ в этом случае сохранял бы свою связь с землёю и, следовательно, высокую рождаемость. Уничтожать его физически, без убедительного для него идейного обоснования, было опасно. Он мог взбунтоваться и задавить своей массой сравнительно немногочисленных большевиков. Уничтожать его следовало незаметно для него самого, отрывая его не только от Бога, но и от земли, а также от всего, что роднило его представителей и связывало их в одно целое.

Индустриализация страны была нужна не только большевикам. Без неё не было смысла стравливать Германию и СССР в истребительной войне друг с другом. Технически отсталый СССР стал бы лёгкой добычей Германии. Для стратегов капитализма такой вариант был неприемлем. Они не могли заниматься судьбой одного лишь русского народа. Они были вынуждены увязывать свои планы относительно России со своими планами относительно другого опасного для них народа, немецкого. Им было нужно, чтобы два опасных для них народа равномерно уничтожали друг друга. А это было невозможно без примерного равенства сил.

Кроме того, советский эксперимент имел большое научное значение. Он должен был дать бесценный материал для дальнейших исследований по части природы общества. Исследований, закрытых для профанов с их профанными социальными псевдо-науками. Этот эксперимент подтвердил бы практически, что, обладая денежной, информационной и организационной властью, с народами можно делать почти что угодно. При том, однако, непременном условии, что все операции будут продуманы досконально.

Видимо, эти и, может быть, какие-то другие соображения заставили стратегов Запада сделать выбор в пользу индустриализации советской России. Чтобы «эксперимент» не только начался, но и прошёл все свои стадии.

Детали советского проекта

А теперь коснёмся деталей советского проекта.

Чтобы гарантировать твёрдость и неизменность курса большевиков, следовало организовать их руководство таким образом, чтобы оно состояло из лиц по преимуществу не русских и даже враждебных русскому народу. Но, разумеется, враждебных не явно для всех, а тайно или не очень явно.

Русские люди не годились в качестве руководителей нового мира по самой их природе, которую следовало переделывать и переделывать. Хотя бы по той причине, что в них не было той безжалостности по отношению к их собственному народу, которая требовалась для достижения поставленной цели. Кроме того, они были плохими безбожниками. В них не было того глубинного безбожия, которое было необходимо.

Русских нельзя было игнорировать полностью при определении руководящего состава страны, но и допускать их в него следовало очень дозировано. По преимуществу на представительные должности или на вторые по своей важности места, окружая их при этом бдительными помощниками из господствующего меньшинства. Из этого же меньшинства следовало поставлять им жён. Само собой разумеется, что допуском в руководство могли пользоваться только те, чьи мозги были уже достаточно разглажены марксизмом. И кто уже доказал на практике свою готовность принести свой народ в жертву на алтарь «светлого будущего» человечества. Хотя и в этом случае за ними всё равно был нужен глаз да глаз.

Советская система строилась на жёстком подчинении низов общества его верхам, без права низов критиковать свои верхи. Критика снизу вверх допускалась только по команде сверху и только по адресу тех, кто оказывался не угодным властям. Или, в крайнем случае, допускалась тогда, когда, будучи самопроизвольной, устраивала по какой-либо причине верхи.

Эта система исключала любую критику самой себя со стороны всех членов советского общества. А за попытку нарушить это правило расправлялась с ослушниками так свирепо, что желания повторить опыт ни у кого не возникало.

Следствием должно было стать наполнение умов населения официальными идеями или, что было чаще, отстранение умов от опасной для них темы. Признавая формально свою верность официальным идеям, люди фактически уходили от них в свои частные заботы и в частные размышления.

В качестве исключения из этого правила могло быть тайномыслие отдельных умов, продолжавших думать про себя об обществе. Но тайномыслие, если оно исключительно индивидуально, слабосильно. Лишь коллективное тайномыслие, передающее свои плоды из поколения в поколение, может вырасти в силу, способную изменить общество. Однако русские люди не были приучены своей историей к такой конспирации.

Итак, в любом случае советская система блокировала в русских людях способность думать об обществе иначе, чем это позволялось по свыше заданной для них схеме. И делала их тем самым бессильными перед правящим меньшинством.

Однако эта система, с точки зрения её создателей, была хороша ещё и тем, что её пленниками оказывались не только управляемые вождями народные массы, но и сами вожди. Если бы кто из них вздумал разрушить эту систему или изменить её в лучшую сторону, то он был бы бессилен это сделать.

Разрушить её можно было только общими усилиями руководителей господствующей партии, господствующего в стране меньшинства и главных хозяев Запада.

Любой вождь, какой бы огромной видимой властью он ни обладал, был слеп и беспомощен перед этой объединённой силой. Одиночки всегда бессильны. Если бы он взбунтовался против истинных хозяев советской системы, то ему не было бы на кого опереться. Его окружали соратники, настоящих лиц которых он не знал. Они были все, казалось бы, сверхпреданными системе и лично ему, вождю. А о том, что они думали о них на самом деле, не знали даже их жёны. Не знал никто. И как было угадать, кто из них готов за вождя в огонь и в воду, а кто — вонзить ему нож в спину при подходящих условиях? Не угадаешь. Как ни подпаивай их во время застолий.

При этой системе любой, кто дёргался в опасную для господствующего меньшинства сторону, обязательно замечался, потому что миллионы представителей этого меньшинства размещались по всем её вертикалям и горизонталям. Они следили бдительно за общим положением в стране и за всеми, кто угрожал их личным и клановым интересам. Они старались расправиться с опасными для них людьми и, как правило, расправлялись. Самыми разными способами.

Всё было задумано превосходно, насколько это вообще возможно в нашем несовершенном мире. Любые несовершенства системы, которые обнаруживались бы в ходе её эксплуатации, можно было устранять. Система могла и должна была совершенствоваться. Она могла существовать вечно и продолжать растворять в себе вслед за русским народом все остальные народы.

Загадочные эффекты

ыИ тем не менее, наследники изобретателей и создателей этой системы решили её уничтожить и уничтожили. Причём, что весьма показательно, о предстоящем её уничтожении объявил публично американский президент Рейган. В 1981 году он провозгласил, что «империя зла» доживает свои последние годы. И уже через пять лет в СССР началась «перестройка», покончившая с, казалось бы, несокрушимой империей.

Спрашивается, чем была вызвана ликвидация СССР? То ли система выполнила возложенную на неё задачу и по этой причине должна была уступить место другой системе, более эффективной по части уничтожения русского народа. То ли она стала давать какие-то нежелательные эффекты и выходить из рук её контролёров. И была ликвидирована потому, что могла или даже должна была выйти из их рук, если бы они промедлили с её уничтожением.

Если имел место второй случай, то какие это могли быть нежелательные эффекты? Поскольку мы не знаем всей глубины и полноты замысла, а знаем лишь его направленность, то можем только догадываться о характере этих нежелательных эффектов.

Можно предположить, что какой-то крохотный нежелательный эффект система дала уже на ранних стадиях своего развития. Бывшие революционеры, ставшие строителями советского государства, оказались, в целом, неважными её строителями. Они привыкли разрушать государство, а строить его не привыкли. Поэтому на новых должностях они предпочитали светиться своими прошлыми заслугами, а не вникать в тонкости новых дел и не выкладываться ради них полностью. Вот почему их приходилось заменять менее надёжными, но зато более умелыми кадрами. ПРОТИВОРЕЧИЕ МЕЖДУ ТАЙНЫМИ ЦЕЛЯМИ СИСТЕМЫ И ЯВНЫМИ ГОСУДАРСТВЕННЫМИ ИНТЕРЕСАМИ НАЧИНАЛО СКАЗЫВАТЬСЯ.

Но этот эффект почти мелочь. Гораздо хуже было то, что едва ли не все успехи системы давали почти незаметные побочные эффекты. Например, быстрый рост рядов партии и советской администрации порождал засорение этих рядов нежелательными элементами. С этим явлением боролись посредством чисток и разоблачений, но те и другие приводили к тому, что люди, приноравливаясь к требованиям, затаивали в себе свою сущность и проявляли её скрытным образом. Вместо того, чтобы изменяться по существу, они менялись только по внешности. Конечно, само изменение внешности влияло на внутреннее их состояние. Но, тем не менее, процесс был неоднозначным. Он настораживал. И его, увы, нельзя было исправить.

Застой или даже медленное развитие страны были неприемлемы как для государства, так и для авторитета новой идеологии. Страна должна была развиваться стремительно в военном, экономическом, научном и культурном отношении, а это требовало стремительного умножения соответствующих кадров. Но откуда их взять, если не из большинства населения, каковым был русский народ? Тем более, что по своему психическому складу и умственным способностям он подходил для этого дела больше других народов. Во всяком случае, больше конфликтных кавказцев и прочих азиатов, связанных их родоплеменными узами. Вот почему происходила всё большая русификации советской системы. В силу объективной необходимости. Степень этой русификации была далеко не достаточной для того, чтобы изменить суть системы, но рост этой степени был всё-таки опасен. Для нейтрализации русской опасности следовало старательно осуществлять стерилизацию русских в национальном отношении. И она действительно осуществлялась куда более настойчиво, чем стерилизация других народов СССР. Другим народам позволялось то, что не позволялось русским.

Следующее обстоятельство было не менее значительным. Господствующее меньшинство хотело быть гарантированным от распространения на него государственного террора. Террор, направленный на всё население страны, обязан был обходить эту касту. Единственное исключение из этого правила должно было касаться изменников этой касты, и только. Но Сталин нарушил эту негласную установку. Он распространил террор на всех вплоть до членов Политбюро. Замахнулся на тех, на кого не имел права замахиваться. И это обстоятельство ещё больше ослабило господствующее меньшинство. Его господство оказалось под вопросом. Вот истинная причина ненависти к Сталину со стороны представителей этой касты.

А затем грянула война, которая не только выкосила лучшую часть русского народа. Она разбудила национальный инстинкт в русских людях и заставила советскую систему использовать этот инстинкт ради самоспасения. В годы войны произошло соединение интересов советского государства и русского народа. Временное соединение, но оставившее после себя неизгладимые следы как на русских людях, так и на советском государстве.

Хуже того. Сам ход войны оказался не таким, каким его планировали её организаторы. Советская система, под руководством Сталина, оказалась настолько эффективной в военном, хозяйственном и даже в духовном отношении, что война продлилась только четыре года. И завершилась полной победой СССР. Хотя должна была длиться лет семь или десять, не меньше. До полного изматывания противников, которым Запад продиктовал бы свои условия дальнейшей их жизни.

Запад, конечно, выиграл эту войну во многих отношениях. Но не во всех, на которые рассчитывал. Для его хозяев было досадно ещё и то обстоятельство, что Сталин сумел организовать быстрейшее восстановление страны после военной разрухи. И не только восстановление, но и быстрейший рост экономики и других сил страны.

Советская система при Сталине оказалась способной развиваться быстрее капиталистической в экономическом, научном и образовательном отношении. Из чего следовало, что, при более или менее правильном руководстве, она должна была превзойти Запад по своей интеллектуальной и материальной мощи. А из этого, далее, следовало, что она должна была выйти из-под контроля её создателей. Что было для них абсолютно не приемлемо.(5)

ВОТ ПОЧЕМУ ЕЁ НУЖНО БЫЛО ДЕМОНТИРОВАТЬ, ПОКА ЭТО БЫЛО ЕЩЁ МОЖНО СДЕЛАТЬ. А её пороки раздуть до небес, чтобы закрыть ими её достоинства. И этот демонтаж начался сразу после таинственной смерти Сталина.

Проблемы демонтажа советской системы

Но разрушить сталинскую систему сразу было нельзя. Во-первых, потому, что она была крепко сколочена организационно и, в частности, экономически. И, во-вторых, потому, что сознание населения (и, особенно, многочисленных руководящих кадров) было к этому не готово. При всей зависимости этого сознания от советского руководства оно обладало собственной инерцией, не считаться с которой было нельзя. Так нельзя повернуть автомобиль на большой скорости резко в обратную сторону.

Вот почему после смерти Сталина следовало реформировать систему таким образом, чтобы под видом её улучшения её расстроить. А она действительно нуждалась в улучшении и могла быть улучшена. Но её повели по пути, который подготавливал её катастрофу. И понадобилось почти сорок лет для того, чтобы создать условия для её как бы естественной смерти.

Каким образом этот тайный курс проводился внутри партии, мы не знаем. Но, судя по тому, как целенаправленно он проводился, можно заключить, что какая-то сила внутри партии, проводившая этот курс, существовала. Она могла, в силу разных обстоятельств, ослабевать на какое-то время, но затем опять усиливаться по той причине, что тайная организация всегда, в принципе, сильнее открытой организации.

Тайная организация сильнее открытой организации в силу самой открытости последней. Она может осмысливать состояние открытой организации, выискивать в ней слабые места и использовать их для ещё большего её ослабления и подчинения себе. А если потребуется, то и для её разрушения. В то время как открытая организация может даже не знать о самом существовании тайной организации. А если знает о её реальности, то её знания всегда уступают знаниям тайной организации.

ОДНАКО ВОЗМОЖНЫ УСЛОВИЯ, ПАРАЛИЗУЮЩИЕ СИЛУ ТАЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ.

Это, прежде всего, святость цели открытой организации и правильность идей, вытекающих из этой цели. Святая цель и правильные идеи питают свыше членов открытой организации и делают их способными осуществлять задуманное.

Это, далее, святость самих руководителей открытой организации, их готовность жить не ради карьеры, а ради святого дела. И умереть, если понадобится, за святую цель и за правильные идеи.

Это, в-третьих, их мудрость. Их понимание не только путей к святой цели и объективных трудностей, связанных с совершенствованием общества, но и возможных ухищрений врагов святого дела.

Однако главная сила руководителей открытой правящей организации в их связи с народом. И не просто с народом, а с народом духовно развитым и организованным разумно, а потому и способным не только подчиняться своей собственной государственной власти, но и правильно понимать её задачи. А если понимать, то и контролировать её политику.

Если правящая открытая организация не поймёт важности постоянного совершенствования народа, если она будет стремиться только к тому, чтобы население страны просто выполняло её указания, то никакая внешняя сила государства, возглавляемого такой организацией, не спасёт его от загнивания и разрушения.

ОДНАКО СОВЕТСКАЯ СИСТЕМА СТРОИЛАСЬ В ПОЛНОМ ПРОТИВОРЕЧИИ С ОТМЕЧЕННЫМИ ВЫШЕ УСЛОВИЯМИ ЕЁ БЕЗОПАСНОСТИ. Она строилась таким образом, что её прочность зависела, главным образом, от её руководящего ядра и степени доверия к нему населения. Поэтому она могла быть монолитом в одном случае, а в другом могла быстро рассыпаться в прах.

Стоило только подточить доверие населения к его руководителям, а затем показать ему крупным планом изнанку советской истории, да ещё на фоне как бы благополучного Запада, — и оно оказалось бы в шоке. Не наученное думать самостоятельно об обществе и не способное на самоорганизацию, оно должно было стать жертвой нового пропагандистского мифа, подготовленного заранее врагами народов. Мифа, подготовленного с целью революционной перестройки сознания населения и одновременно революционной перестройки самой государственной системы.

Итак, в недрах КПСС должна была существовать «организация без организации» (или, точнее, организация без её видимой организации), которая знала действительную расстановку сил в руководстве партии и была способна изменять эту расстановку в желательном для себя направлении. Закрытость партийных и государственных архивов подтверждает косвенно это предположение. Если бы у нынешних врагов советской системы не было нужды что-то скрывать из её жизни, то они, конечно, и не скрывали бы ничего. А они не только скрывают, но и, как не трудно догадаться, используют послесоветское время для квалифицированной подчистки этих архивов.

Спрошу ещё раз: если на Западе были уже давно разработаны политические технологии, обеспечивавшие тайную власть хозяев мирового капитала в их псевдодемократиях и в их псевдо-социалистических партиях, то почему эти хозяева не озаботились созданием политической технологии специально для советской системы? Неужели они не понимали важности этого дела? Конечно же, понимали.

Если, далее, предположить, что такая технология была ими разработана, но оказалась плохо продуманной и не сработала в тридцатые годы, а потому оказалась разрушенной сталинским террором, то, спрашивается, что же мешало воссоздать её заново, хотя бы даже извне? Что мешало, например, ЦРУ или другой подобной организации создать свою законспирированную структуру в советской номенклатуре уже в послевоенные годы? Или, тем более, в послесталинские годы? Такая структура могла быть несовершенной, могла разрушаться частично или даже полностью советскими органами безопасности, могла выходить из строя по каким-то иным причинам, но затем, по логике войны двух миров, должна была воспроизводиться заново во всё более совершенном виде.

Агенты Запада в СССР могли не знать ничего друг о друге и, тем не менее, действовать согласованно в нужном направлении. Их действия могли координироваться извне.

Скорее всего, они должны были быть, в своём подавляющем большинстве, даже не агентами в точном смысле этого слова, а лишь полезными для Запада в каких-то отношениях людьми, которым он помогал подниматься вверх по социально-политической лестнице. Такое использование полезных людей «втёмную» куда эффективнее формальных с ними договорённостей. Однако оно моею быть эффективным лишь при наличии достаточно большой информации о всех членах советской номенклатуры.

Как пишут исследователи, в послесталинские годы только в США действовало несколько сотен научных институтов, изучавших положение в СССР. Вся советская жизнь просвечивалась и осмысливалась ими сверху донизу. СССР был тайной для подавляющего большинства его граждан, но не был тайной для изучавших его врагов. Которые, надо полагать, изучали с особенным интересом кадровый состав советской номенклатуры. Здесь каждая ничтожная деталь должна была быть на вес золота. А золота было достаточно и информаторов было достаточно тоже.

Общий итог эксперимента

Выше говорилось о том, что могло быть две причины ликвидации СССР. Первая из них могла заключаться в том, что система выполнила возложенную на неё задачу и потому должна была уступить место новой системе, более эффективной по части уничтожения русского народа. Вторая же причина могла быть вынужденной: система стала давать какие-то нежелательные эффекты и могла выйти из рук её создателей.

Однако, скорее всего, возможность прекращения эксперимента в случае нежелательного его хода предусматривалась уже заранее. А если так, то творцы советской системы пошли на эксперимент в твёрдом расчёте на то, что общий его итог будет всё равно в их пользу.

Но так ли получилось на самом деле?.. Можно ли дать советской эпохе, в целом, однозначно отрицательную оценку?

С одной стороны, успех «эксперимента», вроде бы, очевиден. Русский народ повержен, он рассыпан на разрозненные единицы, дезориентированные и, возможно, уже не способные на возрождение. Русская Православная Церковь лишилась своей былой социальной опоры в виде христианской монархии и русского народа, верующего по традиции в Бога. А без этой опоры она, скорее всего, обречена, после временного перестроечного расцвета, пойти по стопам христианских Церквей на Западе и, подобно им, деградировать.

Однако, с другой стороны, советский «эксперимент» высветил действующую в мире систему зла до такой степени, что она уже перестала быть тайной для думающего меньшинства человечества. Если раньше система зла, о которой идёт речь, маскировалась каким-то подобием добра, то теперь ей маскироваться уже нечем. Теперь её спасение в уничтожении думающего меньшинства человечества и превращении его в массу бездумных эгоистов, уже не способных поднимать свои лица к Небу.

Если раньше сила маммоны виделась в сугубо индивидуальном плане, то теперь она предстала уже как сила, организованная во всемирном масштабе и обладающая самой могучей армией в мире. Теперь стало ясно, что маммона вооружена наукой и техникой в куда большей степени, чем ими вооружены существующие ныне народы. И что ей служат многие народы и государства.

Но если так, то можно ли переоценить последствия этого прозрения?.. Сила зла всегда была в его связке с обманом. Сумеет ли теперь зло задушить думающее меньшинство человечества своей голой силой? И не превратится ли со временем это думающее меньшинство человечества в его думающее большинство? Подобно тому, как некогда беспомощное, на первый взгляд, Христианство превратилось в силу, преобразившую древний языческий мир?

Это вопрос, на который ответить пока невозможно.

Судить по нынешнему состоянию человечества о том, каким оно будет завтра или послезавтра, рискованно. Всё может быть. Как в лучшую, так и в худшую сторону. Мир, в котором мы живём, глубже мира, который мы знаем. Возможности мира действительного превосходят возможности, которые мы принимаем в расчёт. Как в личной, так и в исторической жизни получается обычно не так, как люди рассчитывали.

Разве могли русские люди начала XIX века представить себе, чем станет Россия начала ХХ-го века?.. Или, тем более, Россия нашего времени?..

Кроме того, советский «эксперимент» высветил не только цели и методы стратегов капиталистической системы. Он высветил и такие ценные идеи, которых не было раньше в христианском мире. Не было, а потому и оказался он идейно (и, следовательно, организационно) не вооружённым против царства маммоны.

Какие же это ценные идеи? Я не могу ни раскрыть их во всей их полноте, ни даже перечислить их полностью. Это сделают со временем более зоркие люди. Я назову лишь некоторые из них, которые бросаются в глаза прежде всего.

Это, во-первых, идея важности развитой государственной идеологии, дающей главные ориентиры и нормы жизни как для правителей, так и для остальных граждан страны. И потому связывающей тех и других в одно нравственное и умственное целое.

Эта идея, как и другие ценные идеи, была заявлена в СССР в искажённом марксизмом виде, но, тем не менее, высветлена настолько, что её рациональное зерно не трудно оценить по достоинству и, следовательно, очистить от привнесённых марксизмом искажений.

Это, далее, идея приоритета общих интересов над частными и, как следствие, идея важности общенародной собственности на основные природные, хозяйственные и культурные богатства страны. А из этой идеи вырастают, в свою очередь, идеи планирования общенародного хозяйства и его независимости от иностранного капитала. Да и от всякого частного капитала вообще.

Это, далее, идея защиты обществом каждого его члена от безработицы и возможности оказаться на улице без средств к существованию. И для него самого и, главное, для его семьи.

Это, далее, идея бесплатного образования для всего населения страны и бесплатной медицины для всех. Идея почти бесплатного жилья и почти бесплатного городского транспорта. Идея доступности всех культурных богатств страны всем её гражданам.

Мне могут возразить, что перечисленные ценные идеи соседствовали в советских условиях с такими преступлениями, каких не знала дореволюционная Россия. И, кроме того, обесценивались господством безбожной идеологии и фактического космополитизма, разрушительные последствия которых нельзя подсчитать ни на каких счётах.

Но об этом речь у нас уже была. А сейчас она о том, что советская жизнь была внутренне противоречивой, поэтому в ней были не только огромные пороки, но и огромные достоинства, без осознания которых Христианству не возродиться. Чтобы судить о советском социализме справедливо, нужно судить так, чтобы его плюсы не заслонялись его минусами, а его минусы не заслонялись его плюсами.

Подсчитать, чего было больше в советской жизни, минусов или плюсов, было бы очень важно, но беда в том, что сделать это легко только на первый взгляд. Чем глубже вникаешь в сложность этой задачи, тем понятнее становится её непосильность для человеческого ума.

Прежде всего, по той причине, что такой подсчёт всегда зависит от состояния умов подсчитывающих. А эти умы будут всегда несовершенными по сравнению с умом абсолютным.

Не понимающие важности религиозной веры и национального самосознания народа будут смотреть сквозь пальцы на уничтожение большевиками религиозного и национального его сознания. Или даже будут одобрять освобождение народа от этого, по их представлениям, духовного дурмана. Они будут видеть только плюсы советского социализма, а минусы будут или не признавать вообще, или же, признавая их на словах, придавать им ничтожное значение.

И точно так же будут оценивать плюсы и минусы советской истории, но только с прямо противоположных позиций, сознающие важность для общества его религиозно-национальных основ, но не понимающие важности правильного общественного строя для сохранения тех же его основ. Не понимающие ВЗАИМОЗАВИСИМОСТИ религиозно-национальных начал общества и вырастающего из них его устройства, ложный характер которого будет дискредитировать и разрушать сами его начала.

Трудность подсчёта плюсов и минусов будет ещё и в том, что они будут разной величины. Как определить истинные размеры того или иного плюса? Или того или иного минуса?

Кроме того, в силу глубочайшей противоречивости советского социализма у многих плюсов окажутся свои минусы, а у многих минусов свои плюсы, значимость которых будет тоже неодинакова.

Но мало того: все величины и качества всех плюсов и минусов будут со временем уточняться — по мере всё более глубокого их постижения. И какие-то уточнения могут оказаться решающими для переоценки прежде сделанного подсчёта.

И ещё. Правильная оценка советского социализма невозможна без правильной оценки предшествовавшей ей системы, которая допустила идейное и организационное разоружение русского народа. Разоружение до такой степени, что он стал лёгкой добычей его врагов. Несправедливо видеть в двух идейно противоположных системах только идейную их противоположность и не учитывать того, что одна из них выросла во многих отношениях из другой и унаследовала от неё, в той или иной степени, как её достоинства, так и её пороки.

Попуская крах императорской России, Бог, думается, подсказывал русским людям через безбожников-социалистов причину её бессилия и способ возрождения русского народа в новой силе. Более того: подсказывал причину бессилия всего христианского мира, о которой боялись думать и славянофилы, и Достоевский, и многие другие лучшие русские мыслители. Катастрофа надвигалась, многие это обстоятельство сознавали, а о причине происходящего не умели сказать ничего вразумительного.

Но и это ещё не всё. Для русских людей оценка советского социализма будет зависеть, главным образом, от того, каким будет будущее русского народа. Если его не будет вообще или оно окажется жалким, то, значит, «эксперимент» удался полностью. А если русский народ сумеет возродиться в новой силе, то, значит, эксперимент его не уничтожил, а лишь задержал его развитие. Или, быть может, даже способствовал его развитию тем, что открыл перед ним неведомые ранее горизонты. Так иногда сразившее человека несчастье временно парализует его, а затем способствует его прозрению и подъёму на новую высоту.

Вот почему окончательная оценка советского периода в русской истории так трудна. И не просто трудна, а трудна бесконечно. ОНА МОЖЕТ БЫТЬ ДАНА ТОЛЬКО БОГОМ.

Как же нам быть?

Из сказанного следует, что мы должны перестать идеализировать любой общественный строй в нашем прошлом. Идеал может быть только впереди. Идеализируя тот или иной тип общества в прошлом, мы ослепляем себя. Мы не ищем действительные причины его гибели, но списываем их целиком на происки его врагов. Да ещё на какие-то случайные обстоятельства.

Враги у любого общества есть всегда, и знать их необходимо. Но ещё важнее знать, что самым первым врагом народа является он сам, если он не думает о правильном своём устройстве и, следовательно, не умеет себя строить. Если он ставит на первое место разоблачение своих врагов, а о самосозидании думает лишь во вторую очередь. Или попросту о нём забывает. В этом случае разоблачение врагов приобретает карикатурный характер. Не умея строить себя, народ списывает свои немощи исключительно на козни своих врагов, чем дискредитирует всё правильное, что есть в его разоблачениях.

О врагах важно знать, что они беспомощны против здорового общества. Разве что могут уничтожить его внешней военной силой. А если враги разъедают общество изнутри, то, значит, дело не только в них и даже не столько в них, сколько в болезнях самого общества, позволяющих его врагам разрушать его чем дальше тем больше.

Революций в здоровых обществах не бывает. В здоровое общество врагам вход, по большому счёту, закрыт. И если даже они проникают в него тайком, то им не за что в нём ухватиться, им негде в нём угнездиться, чтобы наращивать свою силу. Здоровое общество их выявляет и выталкивает из себя. Здоровое общество обладает, как говорится, иммунной силой. Оно умеет постоять за себя.

Но и больные общества перечёркивать полностью тоже нельзя, потому что они могут содержать в себе в неразвитом или искажённом виде ценные идеи.

Нельзя перечёркивать их ещё и потому, что в истории не было никогда абсолютно здоровых обществ, а были только более или менее здоровые и, следовательно, более или менее больные.

Значит, если мы хотим правильно строить своё будущее, то нам нужно брать за образец не тот или иной тип общества, бывший у нас некогда в прошлом и уже доказавший свою неспособность защищать себя, а куда более совершенный тип, какого не было ещё никогда в истории. И, выстраивая его поначалу теоретически, учитывать не только достоинства и пороки прежних обществ, но и новые исторические обстоятельства, без правильной оценки которых любые проекты окажутся маниловщиной.

Вот какая теоретическая, а затем и организационная, работа может и должна стать условием нашего национального возрождения. Если этой работы не будет, если русские люди завязнут окончательно в бесплодных спорах о том, какую из бывших систем принять им за образец — советскую или дореволюционную, то никакого будущего у нас не будет. За нас его не построят ни цыгане, ни молдаване, ни какие-либо ещё народы. Его можем построить только мы сами, если не уклонимся от этой задачи в пустые споры о том, что лучше — дом без фундамента или фундамент без дома. Или в гадания о том, будет ли у нас будущее или его не будет.

Надо не гадать, а начинать возрождение русского народа с возрождения самих себя. Правильно выстраивать себя и свою семью, возрождать уже почти мёртвые родственные связи, организовывать регулярные русские собрания по домам, эти зародыши будущих русских общин. А затем организовывать и сами общины. Не будет этой самоорганизации снизу — не будет и самоорганизации русского народа сверху. Здесь одно провоцирует другое и одно невозможно без другого.

Споры о том, что нам взять в наше будущее из нашего прошлого, неизбежны. Но если мы признаем наличие достоинств и пороков как в нашем дореволюционном прошлом, так и в нашем прошлом советском, то изменим сам подход к оценке двух разных систем. Мы будем уже не сравнивать их, а выбирать из них всё ценное для созидания нашего будущего. В этом случае споры будут превращаться из споров бесплодных в споры всё более продуктивные.

Нужен синтез правильных идей, работавших во всей нашей истории, как советской, так и досоветской. И отбраковка идей ложных по существу или имевших исторически преходящее значение.

А синтез не есть простая сумма правильных идей, имевшихся в тезисе и антитезисе. Синтез подразумевает некое высшее разумение, какого не было ни в том, ни в другом.

Перенеся работу своего ума на созидание проекта нашего будущего, мы будем изживать идейную гражданскую войну в русском народе. И изживём её полностью только тогда, когда выработаем зрелую русскую национальную идеологию, в которой будут даны не только правильные мировоззренческие и социально-политические ориентиры, но и правильное объяснение причин наших успехов и катастроф в прошлом.

Примечания

Ленин вполне откровенно заявил в 1918 году: «Дать характеристику социализма мы не можем; каким социализм будет, когда достигнет готовых форм, — мы этого не знаем, это сказать мы не можем» (Полное собр. соч., т. 36, с. 65).
Нетрудно представить себе, какой могучей силой стала бы в России Крестьянская партия, если бы она возникла после 1905 года, когда политические партии получили право на существование. При более или менее правильном её руководстве она была бы «обречена» стать господствующей партией в стране, потому что 80 процентов её населения составляли крестьяне. Эта партия не только отстаивала бы интересы крестьян, но и стала бы, вместе с тем, организующей силой самого крестьянства. Его мозгом и его нервной системой, условием пробуждения его к высшей жизни. Она вывела бы крестьянство из состояния раздробленности на мелкие сельские общины и почти полной их погружённости в хозяйственную и бытовую жизнь. Осознав свою силу, крестьянство не допустило бы ни гонения на Церковь (потому что в массе своей верило в Бога), ни свержения монархии (потому что знало, что такое большая семья без большака). Хотя и выправила бы жизнь этих двух институтов, явно больных с Петра I.

Вот какая огромная опасность возникла бы с возникновением Крестьянской партии. Опасность для тех, кто собирался свергнуть монархию и уничтожить русский народ.

Но, что удивительно, такая Крестьянская партия на самом деле почти возникла. Правда, это был только её зародыш в виде «Всероссийского Крестьянского Союза», организованного в июле 1905 года. Практически сразу же число его членов достигло миллиона человек. Он сумел провести несколько съездов, хотя лишь последний из них (в ноябре 1905 г.) был легальным. «И то, через несколько дней, — пишет С. Кара-Мурза, — всё избранное в нём руководство («главный комитет») было арестовано. Делегаты избирались общинными или волостными сходами. Среди делегатов первого съезда только 9 процентов считали себя членами или сторонниками какой-либо партии» (С. КараМурза «Советская цивилизация», М., 2002, т. 1, с 191).

Вот какая загадочная история. Вместо того, чтобы поддержать организацию и направить её развитие по спасительному для монархии пути, её уничтожили в зародыше руками самой государственной администрации. Естественно возникает вопрос: а кто командовал этими руками? Скорее всего, те, кому эта организация была крайне опасна. Как и зубатовское движение среди рабочих. Похоже на то, что немало загадочного было не только в природе советского социализма. Немало загадочного было и в природе Российской Империи.

Английский историк Д. Хоскинг писал: «…Крестьянский союз неожиданно распался, причём причины этого распада до сих пор ещё не вполне ясны» (Д. Хоскинг «Россия и русские», М., 2003, книга 2, с. 29).

И ещё две могучие опоры не получила монархия в России благодаря близорукой политике Николая II.

Если бы он не запретил проведение Поместного Собора РПЦ, то имел бы в лице независимой от него и потому авторитетной и правильно организованной Церкви могучую положительную силу, которая заставила бы считаться с собою окружавших царя политиков. Священство и миряне РПЦ были настроены, в целом, намного серьёзнее либеральной «общественности». Но при синодальном строе их политическое влияние было парализовано волей царя. Если бы священство и миряне РПЦ получили возможность влиять на политическую жизнь в стране, то они, несомненно, выступили бы против либералов за твёрдую монархическую власть. И в трудную минуту царь обратился бы за советом не к генералам, как он это сделал, а к Русской Православной Церкви, к её Патриарху и её епископату. Но такая возможность была им упущена.

После его отречения от власти епископат, будучи зависимым от его воли, был вынужден подчиниться его отречению и, следовательно, Временному правительству. А затем РПЦ, так и не обретя законной самостоятельности, оказалась в зависимости от большевиков.

И, наконец, третья могучая опора для монархии могла быть в том случае, если бы царь пожелал создать такую опору. В 1905 году возникло стихийно массовое православно-монархическое движение так называемых черносотенцев, число которых достигало, как иногда пишут, 3 млн. человек. Экая силища!.. Вот бы монарху возглавить её, вот бы превратить рыхлые черносотенные организации в единую дисциплинированную организацию и распространить её филиалы на государственный аппарат, на местное управление, на армию и на военно-морской флот. В этом случае Россия была бы спасена от революции и порождённых ею катастроф. Но ничего этого царь не сделал. В ответ на предложение депутации «Союза русских людей» созвать Земский собор он дал понять её членам, «что эта идея несвоевременна, ибо идёт подготовка к созыву Государственной Думы» («СВЯТАЯ РУСЬ. Большая энциклопедия русского народа. РУССКИЙ ПАТРИОТИЗМ», Москва, 2003, с.744). Благонамеренный Земский собор оказался для императора «несвоевременным», а либерально-революционная «Государственная Дума», увы, своевременной.

Об этом писал ещё Достоевский в своих «Дневниках писателя» (ПСС, 1984, т. 27, с. 59).
А. А. ЗИНОВЬЕВ: «В современном мире всё значительное делается искусственно, сознательно планируется и делается в соответствии с планами. Теперь история не происходит по своему капризу, стихийно. Она теперь делается сознательно, можно сказать — по закону сильных мира сего…» («Русская трагедия», М., 2002, с. 215).

Но почему, спрашивается, только «теперь»? Искусство планирования истории (или поворотных её событий) возникло не сегодня и не вчера. Оно развивалось и совершенствовалось на протяжении, по меньшей мере, веков, пока не достигло современного уровня.

О том, что советская система была во многих отношениях очень эффективной даже после умышленных в ней поломок после смерти Сталина, свидетельствуют слова Маргарет Тэтчер из её доклада с характерным названием «СОВЕТСКИЙ СОЮЗ НУЖНО БЫЛО РАЗРУШИТЬ». Вот эти слова: «Благодаря плановой политике и своеобразному сочетанию моральных и материальных стимулов Советскому Союзу удалось достигнуть высоких экономических показателей. Процент прироста валового национального продукта у него был примерно в два раза выше, чем в наших странах. Если при этом учесть огромные природные ресурсы СССР, то при рациональном ведении национального хозяйства у Советского Союза были вполне реальные возможности вытеснить нас с мировых рынков. Поэтому мы всегда предпринимали действия, направленные на ослабление экономики Советского Союза и создание у него внутренних трудностей» (Игорь Вотанин «Сурков и вокруг». Еазета «Завтра», № 32, август 2007 г.).

27 апреля 2008 г.

О частной собственности при социализме (отклик на статью Н.В. Сомина)

Статья Н.В. Сомина «Русская идея обязывает» ставит важную тему в дискуссии о судьбах русского народа — тему нового

социализма, понятого не по-марксистски, а по-православному. На ней я и сосредоточусь. А в заключение добавлю несколько слов о том, с чего, на мой взгляд, следует начинать, выбираясь из ямы, в которой мы оказались.

В чём отличие православного социализма от советского, выстроенного с такими бесчисленными жертвами и рухнувшего так бесславно? Что было ценного в этом рухнувшем социализме?

Дать сразу точные и полные ответы на эти вопросы не просто. Но постепенно, если русские люди поймут их важность и если дискуссия о судьбах русского народа продолжится, эти ответы будут высвечиваться со всё большей определённостью. Ложные мысли будут отбраковываться, а правильные утверждаться. И, скорее всего, потянут за собою другие правильные мысли, ныне пока ещё незаметные.

Я согласен далеко не со всеми идеями Сомина, заявленными в его статье. Однако перечислять всё, с чем я не согласен, не буду. Буду писать лишь о главных его, на мой взгляд, ошибках.

Одна из них заключается в том, что для него что Ротшильд, что крестьянин, нанявший другого крестьянина на какой-то срок, это явления одного порядка. Это равным образом эксплуататоры, отличающиеся друг от друга лишь размерами своих злодеяний.

Правда, в названной статье об этом в лоб не говорится. Сомин ограничивается в ней лишь отрицанием рыночного хозяйства. А что такое рынок — поди разберись. На эту тему потребовалась бы отдельная работа. В советское время работали колхозные рынки. Работали рынки при феодализме и в античные времена. Были они везде, где господствовал так называемый «азиатский способ производства». Рынки были, а капитализма не было. Как так?.. Получается, что рынок и капитализм не одно и то же?

Вот потому-то и могут возникать в головах читателей соминской статьи некоторые неясности насчёт отношения Сомина к разным видам частной собственности. Допустима ли она при социализме хотя бы в мелких её видах? Или, будь его власть, он запретил бы в СССР даже колхозные рынки?

Однако в других работах Сомин не скрывает своего неприятия частной собственности во всех её видах. Для него частная собственность, что самая крупная, что самая мелкая, это источник зла. Это начало разрухи в обществе.

При этом он отделяет частную собственность от личной собственности, которая, по его мнению, не связана с эксплуатацией. А частная собственность связана. Собственная одежда, квартира, мебель, дача — это хорошо, а собственная мастерская, в которой работают наёмные рабочие, это плохо. Потому что её владелец их эксплуатирует.

О частной собственности поговорим ниже, а пока спросим: так ли уж безгрешна эта личная собственность? Конечно, она по определению исключает явную эксплуатацию других лиц. А исключает ли она скрытную их эксплуатацию?

Если у меня прекрасная большая квартира, да ещё в центре большого города, то я хороший жених для многих девушек, особенно из провинции. Даже если я несимпатичен. А у тебя лишь комната на окраине маленького городка или избушка в деревне. И кому ты нужен при всех твоих достоинствах?.. Кому-то и ты, скорее всего, пригодишься. Но наши возможности несоизмеримы. И не только по части брачной.

Если я получил выгодное образование, если я получил выгодную должность, если я обладаю выгодными связями, то у меня будет не только великолепная квартира в столице, но и многое другое, не доступное обыкновенным людям. Я буду пользоваться всем лучшим из того, что предоставляет бесплатно или за малую плату социалистическое государство своим гражданам. И детям своим я дам всё самое лучшее. А ты, плебей, будешь пользоваться из всех социалистических благ наименьшими. И дети твои тоже.

Вот почему в советское время (при всех его достоинствах, особенно понятных в наше время) было такое стремление выбраться из нищей деревни в районный город, а из него в областной или, если повезёт, в Москву, Ленинград или Киев. Вот почему была такая борьба за выгодное образование, за выгодную должность и выгодные связи.

И это стремление к лучшему было, до известной степени, естественным. Однако затем оно перерастало в карьеризм, в ослепляющий душу материализм, в использование своего рабочего или служебного места для служения своекорыстным личным и групповым интересам.

Тащи с работы всякий гвоздь,
Ты здесь хозяин, а не гость!

Но тащить гвозди с работы это удел самых мелких сошек. Чем выше поднимался человек в социальном отношении, тем более скрытным становилось его фактическое воровство. Оно принимало форму махинаторства, причём, как правило, коллективного. На этой почве складывалась система взаимных услуг за счёт остальных членов общества. Складывалась система «блата». «Ты — мне, я — тебе». А затем стали возникать своего рода «мафии» в разных видах общественной жизни, боровшиеся за господство в той или иной её области. Торговая мафия, научная мафия, концертная мафия, спортивная мафия и т.д. Затем стали выстраиваться так называемые «теневые» структуры в промышленности, обслуживающей непосредственные нужды населения. Они росли, совершенствовали свою технологию, создавали свои системы безопасности, вырабатывали свои законы, нарушение которых каралось с куда большей жёсткостью, нежели та, которую проявляло государство по отношению к нарушителям своих законов.

Государство проигрывало в соревновании с этими подпольными структурами, потому что добросовестные граждане, которых было большинство, были разрознены, а недобросовестные организованы великолепно. Само же государство, скованное марксистскими догмами, думало о происходящем близоруко или даже кривоглазо, то есть таким образом, чтобы не замечать причин гниения общества, таящихся в самой его идеологии и в самом его устройстве.

По Сомину, личная собственность это лишь обычная одежда, квартира, мебель, дача. Ну, конечно, книги, компьютер. Ему самому ничего больше не нужно. Поэтому он думает, будто и остальным людям тоже не нужно ничего сверх этого. А они нуждаются. Они мечтают об улучшении своей жизни. Особенно женщины. Тем более что жить красиво, как говорится, не запретишь. Не запретишь потому, что при социализме самой красивой жизнью живут социалистические бояре и дворяне, а они не такие безумцы, чтобы отказывать себе в самых законных удобствах и преимуществах. А если не отказывать себе, то надо позволять и другим пользоваться чем-то подобным. Но, разумеется, в соответствии с их положением в обществе.

Поэтому, в отличие от Сомина, «нормальному» человеку нужен автомобиль, и лучше престижной марки. Ведь тот, кто его не имеет, выглядит в глазах его жены и его детей растяпой и неудачником. «Нормальному» человеку нужны золотые кольца для жены, серебряная посуда и прочие драгоценности. И чем их будет больше, тем лучше. Чтобы жена его радовалась, а её приятельницы ей завидовали. Нужна не просто дача, а роскошная дача. Нужны вклады на сберегательных книжках, и тоже чем больше, тем лучше. Нужна лучшая школа для его детей и многое-многое другое. И этой жажде всё большего личного довольства нет конца. Нет конца жажде всё большего личного и семейного обогащения, с которой связана жажда всё большего личного престижа и всё большей личной власти.

Личная собственность при социализме это совсем не простая вещь. Она и условие социализма, без которого социализм превращается в военную казарму (то есть в карикатуру на себя самого). Она и начало превращения социализма в капитализм.

Личная собственность при социализме, не ограниченная ни изнутри высоконравственным сознанием её владельца, ни извне высоконравственным влиянием общества, это зародыш капитализма, развивающийся до времени в оболочке социализма, а затем разрывающий эту оболочку.

Что роднит этот зародышевый капитализм с высокоразвитым капитализмом? Эгоизм. Но в высокоразвитом капитализме эгоизм не скрывает себя или почти не скрывает, а в зародышевом он стыдлив или почти стыдлив. Он старается выглядеть не эгоизмом, а нормальным и законным для социалистического общежития настроением. Поэтому имитирует свою заботу об обществе. Однако в своей глубине социалистический эгоист относится к обществу так же или почти так же, как эгоист капиталистический: общество для него есть нечто внешнее, не связанное с его сердцем, с его мечтами, с его любовью и болью.

Итак, безгрешность личной собственности — это иллюзия Сомина. На самом деле борьба добра и зла происходит и в сердце личного собственника. Происходит она и в сердце собственника частного.

Отнимать у последнего свободу воли нехорошо. Особенно в том случае, если это не плутократ, а представитель мелкой и средней частной собственности. Свободу воли дал ему Бог, поэтому покушаться на неё христианин не имеет права. Раскаяться может даже олигарх. Раскаяться и поставить свои богатства на службу обществу. Тем более способен на служение обществу владелец любого ларька или даже завода.

Вот мы и подошли к разговору о частной собственности при социализме. Сомин демонизирует частную собственность, а я хотел бы показать её неоднозначный характер.

Вернёмся к той частной мастерской, в которой работают наёмные рабочие. По Сомину, её собственник — эксплуататор в любом случае, независимо от того, как он оплачивает работу своих рабочих. И в каких условиях они работают у него.

Если бы этот владелец мастерской стал, ради выяснения вопроса об эксплуатации, отдавать весь доход от своего предприятия своим работникам, не оставляя себе ничего, то, спрашивается, можно ли было в этом случае считать его попрежнему эксплуататором? Это было бы нелепо. А если бы он оставлял себе от дохода только одну копейку? Тоже нельзя. Но тогда возникает вопрос, с какой конкретной суммы денег или с какой части дохода, оставляемой им себе, начинается его превращение из добросовестного человека в эксплуататора?

СПРАВЕДЛИВАЯ ПЛАТА. Вот ахиллесова пята марксистской и соминской социальной философии. Если справедливая плата возможна в принципе и если она выплачивается, то обнаруживается воочию несостоятельность утверждения, будто всякая частная прибыль есть непременно результат эксплуатации наёмного труда. Не потому ли понятие справедливой платы отсутствовало в советской экономической псевдонауке, что оно разрушало марксизм в корне?

На это марксисты могут возразить, что в условиях жёсткой конкуренции, которая неизбежна при развитом капитализме, все частные владельцы вынуждены или снижать заработную плату своим работникам до того минимума, на который те соглашаются, или платить им по справедливости, но самим отставать при этом в конкурентной борьбе. А кому хочется отставать?

Заметим, что в это возражение уже вкралось нехарактерное для марксистов понятие о справедливой плате. Но без него не обойтись, если речь заходит об эксплуатации. Эти два понятия невозможны друг без друга. Хотя марксисты, будучи софистами, пытаются обойтись без него. Но не будем задерживаться на этом моменте.

Во всём остальном их возражение верно лишь в том случае, если конкуренция достигла своего пика. Тогда она действительно упраздняет свободу частного предпринимателя полностью и тем снимает с него ответственность за эксплуатацию его работников. Ответственность за эксплуатацию переносится в этом случае с конкретных предпринимателей на высшую фазу капитализма, при которой свобода частных предпринимателей исключена полностью.

Е[о разве таково положение даже в настоящее время? В каких-то случаях конкуренция сегодня так жестка, что действительно не оставляет выбора. В других же случаях выбор есть. Больший или меньший выбор.

А если он возможен в некоторых случаях даже сегодня, то был тем более возможен в слабо-капиталистическом прошлом. А в докапиталистическом прошлом и подавно. Частная предпринимательская деятельность тогда была, но возможность оплачивать труд наёмников справедливо или несправедливо была тоже. Из чего следует, что никакой фатальной связи мелкого и среднего капитала с эксплуатацией не существует.

А если так, то справедливая плата тем более возможна при работе частного предприятия в условиях социализма, потому что в ней будут кровно заинтересованы, помимо наёмных работников, и государство, и общество. В условиях социализма справедливая плата не только возможна, она неизбежна, за редкими исключениями, связанными с особо хитрыми махинациями частных собственников предприятия.

Но что же она такое, эта справедливая плата?

Определить её теоретически очень трудно или даже вообще невозможно, потому что она колеблется в зависимости от общего положения в стране или даже от положения самого предприятия. Однако практически она возможна и реальна в том случае, когда представляет собою какое-то равновесие между законными интересами собственника предприятия и законными интересами нанимаемого им работника. Когда она представляет собою свободное их согласие. Или более или менее свободное. Как на обычном рынке свобода продающих и покупающих не абсолютна, так и здесь.

Так что с этой стороны все возражения против мелкой и средней частной собственности при социализме должны быть сняты как несостоятельные.

А вот вопрос о пользе мелкой и средней частной собственности для социалистического государства должен быть рассмотрен.

Она, будучи при социализме на своём месте и под контролем общества и государства, способна разгрузить государство от множества мелких и средних хозяйственных, бытовых и культурных забот. Государство должно быть сосредоточено на главных своих задачах, а не на стирке белья для населения, не на продаже пирожков, ремонте автомобилей и других полезных, но не главных делах, с которыми частные предприниматели справляются куда успешнее государства. Успешнее потому, что им виднее все местные особенности, учесть которые не способен никакой Госплан. Да и способность частных предпринимателей реагировать быстро на местные нужды несравнимо выше соответствующей способности Госплана.

Поэтому чрезмерная централизация вредна для самого государства. Отвлечение его внимания на мелочевку (которая в масштабе страны необъятна) не только снижает качество выполнения им главных его задач, но и ведёт к разбуханию чиновничьего аппарата. А это разбухание делает невозможным качественный контроль за ним и позволяет мелким и средним чиновникам использовать своё служебное положение в своекорыстных целях. Стремясь командовать всем и вся, государство выращивает питательную среду для паразитирующих на нём же.

А почему сказанное не относится к крупным бюрократам?.. Крупный бюрократ, связанный с крупными государственными предприятиями, тоже доступен соблазнам своекорыстия, но он на виду у всех, его действия и отношения с людьми намного прозрачнее для общества, нежели действия и отношения бюрократов мелких. Кроме того, предприятия, с которыми он связан, не выпускают, как правило, продукции, интересной для населения. Поэтому его возможности наживаться на махинациях с продукцией зависимых от него предприятий невелики или отсутствуют вообще. Обладая огромной властью, он может наживаться иными способами, но возможности этого иного рода зависят в сильнейшей степени от нравственного состояния общества и от качества государственного контроля.

Мелкие же и средние чиновники, связанные с предприятиями, обслуживающими непосредственные нужды населения, куда ближе к соблазнам организованного своекорыстия. Здесь куда больший простор для неформальной самодеятельности как чиновников, так и представителей государственных предприятий. Здесь слуга государства, заражённый своекорыстием, служит двум господам, одним из которых является он сам, но старается создать видимость, будто служит только государству. Контроль за ним в мутном и продолжающем мутнеть от своекорыстия обществе становится всё более формальным.

Именно здесь, а особенно в торговле, самые уязвимые места социалистического хозяйства. Здесь быстрее всего возникают паразитические связи, которые растут и разъедают социалистическое общество.

Бесспорно, что нравственное выздоровление общества (которое так и не произошло в СССР) значительно изменило бы положение в лучшую сторону и в этой области. Но оно не могло изменить его в корне. А почему?.. От нравственного состояния общества зависит многое, но далеко не всё. Характер общества определяется не только нравственным его состоянием, но и теми идеями, которые заложены в его основание.

Идея же всецелой централизации общества, упраздняющая свободу мысли его членов и свободу их самоорганизации, это глубоко порочная идея. Столь же порочная, как и идея всецелой децентрализации общества, его распада на независимые друг от друга атомы. Крайности сходятся.

К этой теме мы ещё вернёмся, а пока обратим внимание вот на какое обстоятельство.

Стремление человека к личной выгоде нельзя запретить, и советская практика великолепно подтвердила эту простую истину. Запретить нельзя, а ввести это стремление в рамки закона, в рамки нравственности и здравого смысла, можно и должно. Должно потому, что если не дать стремлению человека к личной выгоде законного выхода, то он будет искать и найдёт выходы незаконные, разрушительные для общества и государства.

Что же касается упомянутого выше здравого смысла частных предпринимателей (да и не только их), то он подсказывает, что правильный личный интерес должен не противоречить интересам общества, а сочетаться с ними.

Ведь все мы в одной лодке. Разрушая общество ради своего личного успеха, эгоист готовит катастрофу для своих потомков. Об этом он не дотягивается подумать. А надо, чтобы все дотягивались уже с малых лет и не были эгоистами. В новом социалистическом государстве эта простая истина будет заучиваться вместе с таблицей умножения или даже ещё до неё. Она будет не просто пропагандистской идеей, далёкой от реальной жизни, но основой реальной жизни. Она сделает людей зоркими в социальном отношении. Поэтому эгоистам в новом социалистическом мире будет трудно скрывать свой эгоизм. Он станет для них неудобным. А если так, то эгоисты будут всё чаще отказываться от него.

В новом социалистическом обществе, если оно у нас будет, природа его членов будет светлеть. В том числе и природа частных предпринимателей. По мере их духовного взросления они будут видеть смысл своей деятельности всё больше не в личном и семейном обогащении, а в служении Богу и своему народу своими делами и своими капиталами. И в этом будет высшая их выгода.

А теперь ещё об одном обстоятельстве.

Отрицание социалистами мелкого и среднего капитала при социализме превращает практически всех мелких и средних предпринимателей (а также связанных с ними лиц) в противников социализма. А это такая услуга врагам социализма, которую переоценить невозможно. Потому что от представителей мелкого и среднего капитала зависит в громадной степени, на чьей стороне будет победа. На стороне капитализма или социализма.

Правильный социализм должен не отталкивать от себя представителей мелкого и среднего капитала, а привлекать их к себе, разъясняя им две важные истины. Во-первых, то, что капитализм был создан не ими, а мировым антихристианским и антинациональным банковским капиталом, разрушающим все традиционные человеческие ценности и превращающим жизнь человеческую в кошмарную ночь без рассвета. И, во-вторых, ту истину, что всякому добросовестному человеку выгоднее жить в обществе нравственном и под его контролем, нежели под контролем врагов человечества. Создание же нравственного общества и нравственного государства как раз и есть цель правильного социализма, который пора научиться отличать от его подделок.

Но и сказанным дело не ограничивается. Мелкая и средняя частная собственность, контролируемая государством и обществом, это преграда, не позволяющая социалистическому государству перерождаться в государство тоталитарное. А такая опасность есть в жёстко централизованном государстве, в котором всё хозяйство, все СМИ, вся педагогика, вся наука и вся культура принадлежат государству. При таком всевластии государства и, следовательно, беззащитности населения велик соблазн для его руководителей сделать государственную идеологию практически обязательной для всех граждан страны. Как это было в СССР.

Без государственной идеологии государство обречено на гниение и, в конечном итоге, на распад. С утратой государственной идеологии подавляющее большинство населения утрачивает организующие его ориентиры и нормы жизни. Оно граждански слепнет и рассыпается на не связанные между собою атомы. А вслед за этим гражданским ослеплением начинается всё большее нравственное и духовное его ослепление. Или, что одно и то же, гниение. Причём вместе с гниением населения гниют сами представители государства, его функционеры.

Вот почему так понятно стремление государственных мужей утвердить в стране государственную идеологию, объединить под её властью по возможности всех.

Но как быть с теми, для кого она неприемлема? Отправлять их на лесоповал?.. Нет, все граждане должны иметь право думать по-своему. Иначе мы создадим бесчеловечное государство, которое будет уродовать людей. Превращать их в подобия манкуртов.

Значит, необходим какой-то разумный компромисс между стремлением утвердить государственную идеологию и стремлением утвердить право граждан на инакомыслие. Этот компромисс должен быть гарантирован не только соответствующей статьёй Конституции. Конституции слишком часто оказываются фальшивыми. Нужна более весомая гарантия.

Правильно организованный частный сектор как раз и будет гарантией того, что социалистическое государство не воспользуется своей силой для подавления инакомыслия в стране. А не воспользуется оно ею потому, что при законной мелкой и средней частной собственности такой силы у него не будет. Мелкая и средняя частная собственность станет надёжной опорой и убежищем для всех инакомыслящих, а попытки её ликвидировать или стеснить станут сигналом опасности для населения всей страны.

Вот такие соображения в связи с частной собственностью при социализме.

А теперь ещё одна важная черта правильного социализма, о которой в статье Сомина нет ни слова.

Правильный социализм невозможен иначе, как в виде правильно организованной нации. А во всемирном масштабе он невозможен иначе, как в виде союза или сообщества правильно организованных народов.

Сомин не обратил внимания на то, что капитализм не случайно разрушает вместе с христианской религией нацию, национальную общину и семью. А разрушает он их потому, что все эти институты взаимосвязаны, взаимозависимы и по большому счёту невозможны друг без друга.

Что истинная религия исходит от истинного Бога — это понятно многим. А о том, что языки, эти зародыши народов, были сотворены Богом, забыли, похоже, даже христиане. Хотя об этом написано чёрным по белому в Священном Писании. Теперь едва ли не все привыкли смотреть на атомизированное псевдо-общество как на нормальное общество. Вот до чего докатились.

Но Бог космополитических обществ не создавал. Их создавали Его враги, чтобы властвовать над разрозненными и потому беспомощными человечками. Властвовать и выстраивать их в новую Вавилонскую башню, отличную от прежней по её внешности, но ту же самую по её сути.

Вот почему истинный социализм невозможен без признания социалистами важности организующих нацию идей. Тех самых идей, которые советские социалисты вымыли почти полностью из русского народа.

И, наконец, о мысли, которой Сомин завершает свою статью. В ней он доходит, на мой взгляд, до верха нелепости. Судите сами.

Он утверждает, что русские люди находятся сегодня в таком состоянии, что надеяться на какие-то изменения в них к лучшему бесполезно. Разбудить русских к высшей жизни может теперь только такая страшная катастрофа, какой не было ещё никогда в русской истории. Вот её-то, вещает он, и остаётся нам ждать в надежде на то, что она возродит русских.

В чём сила его нелепой мысли?.. В том, что катастрофа, о которой он говорит, действительно вероятна. На неё работают могучие силы. И она действительно произойдёт, если русские останутся в своём нынешнем состоянии.

Но почему Сомин решил, что она, если произойдёт, чему-то научит русских? В катастрофическом состоянии люди, как правило, вообще не соображают. Они мечутся в поисках спасения, а их метания организаторы катастрофы обдумывают заранее и готовят для них заранее новые идейно-политические ловушки.

Так не лучше ли начать думать сегодня, а не после того, как катастрофа произойдёт?

Мы не знаем, что будет с нами завтра. Может быть, случится самое худшее, а, может быть, не случится. Но мы обязаны знать, что наше будущее зависит в значительной мере от нас самих и потому должны правильно действовать. Или, как минимум, искать причину своего нынешнего бессилия и, найдя её, устранить.

Казалось бы, главная причина бессилия русских это вопиющая их безграмотность по части организующих нацию идей — религиозных, семейных, общинных и собственно национальных. Безграмотность обрекает их на взаимное непонимание в вопросах, чуть поднимающихся над бытовым и хозяйственным уровнем, а не понимающие друг друга не могут ни осознать общенациональные цели, ни, тем более, осуществлять их.

Но на самом деле причина бессилия русских гораздо глубже. Она не просто в их невежестве, а в такой его степени, которая не позволяет им о нём даже догадываться. «Пусть государство организует нас правильно, — и мы будем жить нормально, без особых проблем». Вот установка, похоже, подавляющего большинства современных русских, привыкших жить под управлением государства и не испытывающих нужды в собственных мыслях — ни о религии, ни о нации, ни о национальной общине, ни даже о семье при всём её нынешнем очевидном развале. И, тем более, не испытывающих нужды в какой-то национальной идеологии. Это слишком заумные для них предметы.

Русские уверены, что тех идей, которые у них есть, вполне достаточно для правильной жизни нации. Что вся беда лишь в преступных их правителях — в политике геноцида русского народа, которую те проводят. А поскольку изменить эту политику русские не могут, то им не остаётся ничего другого, как сознавать своё фатальное бессилие и истлевать в отчаянии.

При таком самогипнозе русским не нужны никакие катастрофы для их исчезновения из истории. Они вымрут и без них спокойно и почти мирно, хотя и не сразу.

Какой-то шанс на их возрождение появился бы только в том случае, если бы они догадались о том, что раньше у них были организующие их идеи — семейные и общинные, национальные и религиозные. Были, но были слабыми, а потому и были вымыты из них за последние триста лет их жизни, особенно в советские времена. Не говоря уж о времени послесоветском.

Если бы русские догадались о том, что они ограблены по части самых важных для жизни идей, то стали бы стягиваться в кружки с целью ликвидации своей национальной безграмотности. Причём по всей России. И это стягивание стало бы их ответом на политику геноцида русского народа. Малые кружки связывались бы между собою с целью взаимопомощи, а со временем превращались бы в малые русские общины. А затем во всё более крупные. И в зависимости от того, какие масштабы приняло бы это движение, русское население или превратилось бы в новый русский народ, или так и осталось разрозненным русским населением.

Трудности, связанные с образованием русских кружков, неизбежны, но обещать лёгкий и беспроблемный путь выхода из нынешнего положения, в котором находятся русские, было бы заведомой утопией.

23 апреля 2010 г.

Позднейшие примечания

Я забыл написать о том, как обстояло дело с эксплуатацией наёмного труда в СССР. При отсутствии частной собственности никакой эксплуатации у нас не могло быть в принципе. Если частный предприниматель был эксплуататором по определению, то советское государство было по определению благодетелем тех, кто на него работал. Даже в том случае, если оно платило им намного меньше бывшего эксплуататора.

А почему так?.. По той причине, что всё недоданное работникам в виде заработной платы шло в общенародный котёл, из которого возвращалось каждому в виде бесплатной медицины, бесплатного образования, практически бесплатных жилья и транспорта, не говоря уж о растущей скоростными темпами экономике, от успехов которой зависело общее благосостояние всех. Невозможно перечислить всё, что получал каждый советский человек бесплатно или за малую плату при таком устройстве обществе.

Это был, казалось бы, самый разумный способ его организации, если бы только не одно крохотное обстоятельство, которое вроде бы и не скрывалось, но зато и не обсуждалось открыто.

Каким должно быть общество в духовном отношении этот вопрос решала правящая партия в лице её руководителей. Эти руководители знали, есть Бог или нет Бога; знали, что есть добро и что зло. И как надо жить, а как не надо. Они распространяли правильные знания в народе, а несогласных наказывали, потому что те становились препятствием для правильного развития общества. Упорнейшие из несогласных становились врагами общества, а врагов, как учил пролетарский писатель Максим Горький, следовало уничтожать. Или наказывать так строго, чтобы после этого уже ни у кого не оставалось желания сопротивляться своим руководителям.

Это стремление к сохранению единства страны было, в принципе, правильным. Дай людям полную свободу — и они разнесут страну вдребезги. Начнут с безобидной, казалось бы, идейной розни, а закончат тем, что всё рухнет на их же головы.

Вот почему эту политику советского государства оправдывали раньше и оправдывают сегодня многие. Её оправдывали и оправдывают, кроме того, ссылками на тяжелейшие внутренние и внешние обстоятельства, не позволявшие советскому руководству действовать как-то иначе.

Но если так, то приходится признать закономерным и результат этой политики: превращение граждан страны в покорных овец, не способных ни самостоятельно мыслить, ни, тем более, самостоятельно организовывать себя. Разве что на уровне очереди за пивом.

Даже правящая многомиллионная КПСС, лишившись привычных приказов из Политбюро, превратилась тут же из главной организующей силы страны в стадо недоумевающих баранов, не знающих, как им защищать социализм в их собственной стране. И надо ли его защищать.

Вот какою ценою советские люди оплачивали свою бесплатную медицину и все остальные свои завоевания. Завоевания были, бесспорно, огромными, но и душа человеческая тоже не мелочь. Она вмещает в себя весь мир. А что такое душа без её свободы и самостоятельной мысли? Что такое душа без её свободной связи с Богом и другими душами?

Нет, ложной была высказанная выше мысль, будто всякое разномыслие это начало краха общества. Эта ложная мысль подобна столь же ложной мысли о том, будто всякая частное предприятие фатально связано с эксплуатацией наёмных работников.

Инакомыслие инакомыслию рознь. Возможно разрушительное для общества инакомыслие, но возможно и созидательное. А как их отличить?

Теоретически это так же трудно, как дать теоретическое определение справедливой оплаты труда, годное для всякого общества, независимо от того, в каких конкретных условиях оно находится. Как невозможно рекомендовать один размер одежды для детей и взрослых, так и в мире идей невозможно определить что-то заранее, независимо от конкретных обстоятельств, в которых находится общество. Однако практика позволяет людям разобраться и с размерами одежды, и со многими другими проблемами.

Выше уже сказано о необходимости компромисса двух начал — государственной идеологии и права человека на инакомыслие, включая его право на самоорганизацию вместе с его сомысленниками. Дополню сказанное ещё одной мыслью.

Отрицание государственниками законности инакомыслия это причина заболевания самой государственной идеологии, а отрицание инакомыслящими спасительности государственной идеологии это заболевание самого инакомыслия.

Только безумцы не понимают того, что без государственной идеологии государство деградирует, а в деградирующем государстве плохо становится всем, не только большинству населения. Деградация государства бьёт и по инакомыслящим.

Что же касается необходимости инакомыслия для здоровья государственной идеологии (или даже всякого правомыслия вообще), то здесь можно сказать следующее. Наличие инакомыслия, особенно умного, мобилизует правильную мысль, заставляет её совершенствоваться. Если возражать против правомыслия запрещено, то оно консервируется и мертвеет. Превращается в декорацию. А жизнь общества продолжается, приобретает всё новые черты, уже не осмысливаемые закостеневшими умами мнимых ортодоксов. Вот где начало кризиса правомыслия, а вместе с ним кризиса связанного с ним общества.

Май 2010 г.

Пред. страница К оглавлению След. страница

Проза, Воспоминания, Публицистика

Записки из красного дома

О социализме

У нашей церкви нет своего социального учения

Позднейшие дополнения

Избыток собственности опьяняет ум человека

Никакая свобода мысли не угрожала существованию СССР

Позднейшее дополнение

Две полуправды питают и поддерживают друг друга

О полусоциалистической византии

В наших храмах нет молитвы о русском народе

Заслуга Н.В. Сомина

Позднейшие примечания

Нельзя победить Кащеево царство, не имея здравой ему альтернативы

О хозяйственном национализме

Позднейшее дополнение

Почему социализм невозможен без частной собственности

Письмо Н.В. Сомину

Ответ В.С. Макарцеву

На развалинах былого

О советском социализме

Вступление

Где доказательства?

Сначала уничтожить монархию

А что было делать потом?

Детали советского проекта

Загадочные эффекты

Проблемы демонтажа советской системы

Общий итог эксперимента

Как же нам быть?

Примечания

О частной собственности при социализме (отклик на статью Н.В. Сомина)

Позднейшие примечания

Комментировать

Отменить ответ

О социализме

У нашей церкви нет своего социального учения

Позднейшие дополнения

Избыток собственности опьяняет ум человека

Никакая свобода мысли не угрожала существованию СССР

Позднейшее дополнение

Две полуправды питают и поддерживают друг друга

О полусоциалистической византии

В наших храмах нет молитвы о русском народе

Заслуга Н.В. Сомина

Позднейшие примечания

Нельзя победить Кащеево царство, не имея здравой ему альтернативы

О хозяйственном национализме

Позднейшее дополнение

Почему социализм невозможен без частной собственности

Письмо Н.В. Сомину

Ответ В.С. Макарцеву

На развалинах былого

О советском социализме

Вступление

Где доказательства?

Сначала уничтожить монархию

А что было делать потом?

Детали советского проекта

Загадочные эффекты

Проблемы демонтажа советской системы

Общий итог эксперимента

Как же нам быть?

Примечания

О частной собственности при социализме (отклик на статью Н.В. Сомина)

Позднейшие примечания

Жанры и темы

Другие книги автора

Рекомендуем

Комментировать

Отменить ответ