Первый отдел второго периода: IV и V века

Второй период святоотеческой письменности охватывает время от начала IV до половины IX века – время Вселенских Соборов до отпадения Западной Церкви от Восточной.

Обозрим первый и важнейший отдел этого периода – с IV по V век – время, справедливо именующееся классическими веками христианской литературы. Между I (325 г.) и IV (451 г.) Вселенскими Соборами состояние отеческой письменности было самое блестящее, как по обилию литературных произведений и разнообразию их содержания, так и по внутренним и внешним их достоинствам. Чтобы понять это явление, следует обратить внимание на состояние Церкви Христовой в то время. С началом IV века кровавые гонения язычников на христиан прекращаются, и христианство решительно берет верх над язычеством, особенно после того, как, начиная с Константина Великого, владыки Римской империи подчинились его спасительному влиянию. Этот перевес христианства над язычеством, под покровительством христианских государей, имел следствием то, что в IV и V веках мы встречаем уже немного отеческих творений, направленных, собственно, против язычников (так же, как и против иудеев), по сравнению с их количеством в первые три века и, особенно, по сравнению с обилием письменных произведений на другие темы.

В своих антиязыческих творениях, отцы и учители Церкви старались показать, что христианство есть единственная истинная вера и, потому, всякая другая – неотвратимо должна уступить ее распространению, в особенности, язычество, не достойное ни Бога, ни человека. Сознавая упадок язычества в его содержательной части, и, в то же время, отдавая должное внешней форме произведений его классиков, святые отцы Церкви старались превзойти языческих писателей в самой этой форме, т. е. в их словесном искусстве, чтобы и в этом посрамить само язычество. Стоит лишь сравнить из восточных представителей язычества – императора Юлиана и софиста Ливания с отцами Церкви – Григорием Богословом, Василием Великим и Иоанном Златоустом, а из западных – префекта Симмаха с Амвросием Медиоланским, чтобы, безусловно, удостовериться, на чьей стороне сила и жизнь.

Великие учители того времени и собственным примером, и увещаниями пробуждали в верующих любовь к наукам и образованию. Известно, что многие молодые люди, дети христианских семейств и будущие пастыри Церкви, сознательно откладывали свое крещение до 25 – 30 лет, чтобы, пребывая в состоянии оглашения, иметь возможность пройти полный курс философско-литературного образования в лучших языческих школах, из которых они, говоря словами святителя Григория Богослова, «отринув все то, что ведет к демонам и в глубину погибели, извлекали много полезного для самого благочестия (т. е. христианской веры), через худшее – научаясь лучшему, и их немощь, обращая в твердость своего учения».

В качестве примера, приведем прошение в стихах, которое от имени своего внука Никовула, Григорий Богослов пишет к его отцу, высказывая в нем, с какими науками нужно ознакомиться юноше (Твор. ч. V). По этому курсу Никовулу, кроме обязательного ораторского искусства, предназначалось изучить: историю, диалектику, нравственное учение, учение о природе, во всей обширности тогдашнего преподавания (физику и метафизику). Все это должно было стать приготовлением к важнейшему предмету знания – исследованию Слова Божия: «Изучив сие в юности, предам мысль свою Божественнейшему Духу, буду изыскивать следы сокровенных красот, непрестанно восходить к свету и божественные внушения приму мерилом жизни, чтобы и помощником, и спутником, и вождем имея Христа, с легкими надеждами вознестись мне отсюда, сподобиться жизни чистой и непрекращающейся, и чистыми очами созерцать самую истину».

Распространению христианского просвещения должны были, конечно, служить и христианские церковные училища – как основанные прежде, так и вновь открывшиеся в IV и V веках. В александрийской школе, которую некоторые ученые называют с этого времени новоалександрийской, и во главе которой целых 55 лет (340–394 г.) стоял знаменитый слепец Дидим (это «чудо для всех», как называет его блаженный Иероним), и во вновь открытых, например, в константинопольской, преобладало теоретическое философско-богословское направление. Там воспитывались и приготовлялись, преимущественно, богословы-догматисты.

Другие восточные школы: из прежних – антиохийская, особенно прославленная Диодором, строгим подвижником и ученейшим пресвитером, настоятелем одного из антиохийских монастырей, а затем епископом Тарским (ум. в 393 г.), и вновь открытые, например едесско-низивийская, напротив, воспитывали практических деятелей богословия с рассудочно- и (позднее) нравственно-положительным направлением – историков и филологов-толковников (направлением, которое у еретиков – Ария, Нестория и других, доведено было до крайностей рационализма и, потому, оказалось столь же вредным, как и крайний мистический аллегоризм александрийцев). С другой стороны: христианские государи, заводя светские школы, старались придавать им, по возможности, христианский характер и направление. На Востоке этим прославился Феодосий Великий, а на Западе – Валентиниан старший, так возвысил христианские школы, что Капитолий называли при нем «храмом и жилищем науки». С утверждением же общежительной иноческой жизни, которая, сама по себе, составила для многих путь к духовно-благодатному просвещению и «деятельной христианской философии», в некоторых обителях Востока заведены были училища для первоначального религиозно-богословского образования.

Хотя с началом четвертого века внешняя борьба Церкви ослабла, зато началась для нее самая сильная, самая упорная и ожесточенная внутренняя борьба – православной веры с неправоверием, благочестия с развращением нравов или ложным направлением благочестия. Возникли гибельные ереси; к ересям присоединились расколы. Ереси тех веков были тем опаснее, что касались они главнейших догматов христианской веры – о Пресвятой Троице, о Лице Иисуса Христа и об образе соединения в Нем двух естеств. Многие из еретиков были людьми высокого образования, обладали в совершенстве искусством диалектики и, нередко, находили себе покровительство со стороны царской власти. В этой жестокой и упорной борьбе с ересями, особенно сильно, развилась отеческая письменность. В творениях отцов и учителей Церкви того времени, догматическое учение было раскрыто со всей полнотой и основательностью и, особенно, с тех его сторон, с которых оно было искажаемо ересью или расколом; определены в своем значении все изречения Священного Писания, относительно спорных пунктов учения, и даже отдельные слова, понимаемые противниками так, как им внушалось в языческих школах. Таким образом, мало-помалу был сформирован сам богословский язык, неопределенности и неточности которого давали повод еретикам к обоснованию своих лжеучений и злоупотреблению отеческими писаниями прежних веков, а между православными сеяли недоразумения и подозрения.

Приведем в качестве примера слова: ούσία и ύπόστασις. Из них первое понималось восточными отцами как существо, а второе – как лицо; западными же – наоборот. Это же можно сказать о словах: δμοούσιος и όμοιούσιος.

Внутренние раздоры и разделения начались с ереси александрийского пресвитера Ария, человека, гордого своим умом и образованием и, мало уважавшего авторитет церковного Предания, который отвергал единосущие Сына Божия с Отцом и низводил Его в разряд тварей (поняв односторонне, и прямо исказив, собственно, православную идею, так называемого, субординационизма – чрезмерно развитую еще у Оригена, по которой вносилась, как бы, градация, или постепенность, в отношения Лиц Божественной Троицы: Сын представлялся подчиненным Отцу, Дух Святой – Сыну, но при этом сохранялось понятие о единой для всех трех Лиц Божественной сущности).

По словам Ария: «Слово Божие, или Сын Божий есть, сотворенный прежде всех времен, посредник между Богом и тварями («было некогда, когда не было Сына» – любимая формула ариан), есть некоторое, до сотворения мира, орудие творческой и промыслительной силы Божией. Без этого посредника конечный мир, как противоположность бесконечному Богу, не мог бы явиться, не мог бы принять на себя непосредственного воздействия Божественной силы. Этот, перворожденный всея твари, хотя и не истинный Бог, однако, будучи выше всех тварей, может быть назван даже Богом (Θεός). Хотя Он не может совершенно постигать ни Отца, ни Себя Самого, но все совершенства тварей Он имеет в Себе в высочайшей степени. Посланный Отцом в мир, для просвещения людей, Он принял (одну лишь) плоть, совершил Свое посланничество, и за Свои заслуги превознесен Отцом превыше не только людей, но и Ангелов». Свое учение Арий подтверждал и местами из Священного Писания, объясняя все выражения, относящиеся к человеческой природе Иисуса Христа, исходя из утверждения о Его ограниченной Божественной природе.

Страшные смятения, произведенные этой ересью в Церкви, вызвали против нее ревностные усилия многих епископов, знаменитых и по святости жизни, и по многостороннему образованию. Все они выступили на защиту Божества Сына Божия со своим устным и письменным словом. Внутренние разногласия скоро разделили ариан, как это почти всегда бывает с еретиками, на партии. Одни из них строго держались арианства, имея своими вождями двух диаконов Антиохийской церкви – Аэция и Евномия, и названы были евномианами, или еще аномеями (άνόμοιος), потому что стояли за полное несходство существа Сына с существом Отца²³. Другие хотели несколько смягчить нечестивое учение Ария и соглашались допустить, что Сын подобосущен Отцу (όμοιούσιος). Они назывались полуарианами, и их учение часто весьма близко подходило к православному – потому отцы Церкви старались кроткими мерами приводить их к исповеданию чистого Православия. Арианство осуждено было на I Вселенском Никейском Соборе в 325 г.

Спустя время, арианская ересь пустила новый побег – ересь, отвергавшую Божество Святого Духа, в лице, именно, полуарианина – Македония, архиепископа Константинопольского. Первым же, по свидетельству святителя Василия Великого, высказал подобную хулу на Святого Духа, явившуюся следствием из Ариева учения, Евномий, сказав, что, «как Отец сотворил Сына, так Сын – Духа». Поразительно, что, разделившись на партии, от разногласий и взаимных споров, относительно учения о Сыне Божием, все ариане являли согласие в хуле на Духа Святого, уча, что «Он есть тварь и чужд Отцу и Сыну». Святые отцы и учители ревностно принялись защищать догмат о Божестве Святого Духа и единосущии Его с Отцом и Сыном, явившись поборниками всей «Трисиятельной Троицы».

Между тем, как следствие противостояния арианам, возникла другая – новая ересь, которую измыслил Аполлинарий, ученик Македония, ставший с 362 г. епископом Лаодикии Сирийской. Вместе с другими отцами, противопоставлявшими арианам православное учение о полной человеческой природе, и о соединении человечества с Божеством в одном Лице Христа Спасителя, восстал против ариан и Аполлинарий, ревностный защитник Никейского Символа. Возражая Арию и Евномию, оставлявшим в Воплощении Иисусу Христу одно лишь тело и, отвергавшим в Нем человеческую душу, полагая на ее место Слово Божие, Аполлинарий, следуя господствовавшему в школах того времени делению человеческой природы на дух, душу и тело, допускал в Иисусе Христе тело и душу человеческую (низшую и чувственную), а на место духа поставлял Божество (вопреки арианам – истинное и совершенное). Однако, он представлял, что Бог Слово в утробе Девы Марии, как бы, превратил часть Своей Божественной сущности в плоть для Себя.

Против аполлинаристов (или, как их еще иначе называли, синусиастов) выступили те же поборники чистой истины Православия. Результатом их писаний явилось то, что ересь Аполлинария была осуждена на II Вселенском Константинопольском Соборе в 381 г. Этот Собор был, вообще, созван для того, чтобы утвердить православное Никейское учение о Втором и Третьем Лицах Святой Троицы, и для окончательного осуждения арианства и всех лжеучений, частью произошедших из арианства, частью развившихся в борьбе с ним (отсюда явилась и новая – пополненная редакция Никейского Символа веры).

Между тем, как ереси Ария и Македония волновали Восток, на Западе еще производили смуты: с одной стороны – расколы новациан и донатистов, с другой – ереси манихеев и пелагиан, возбуждая письменную деятельность отцов и учителей Церкви Западной. Раскол донатистов (от имени некоего Доната, ставшего впоследствии их лжеепископом), по характеру своему совершенно сходный с расколом новациан и монтанистов, образовался в начале IV века по следующему поводу. В гонение Диоклетиана, его указ 303 г. повелевал отбирать у христиан все священные книги и, вообще, церковные вещи и предавать огню. Большая часть предстоятелей Церкви старалась укрывать их, но другие, будучи не в состоянии противостоять насилию язычников, выдавали их. Таких предстоятелей неумеренные ревнители веры клеймили именем предателей, полагая, что их грех тот же, что и отречение от веры, т. е. грех смертный, который, будто бы, Церковь, безусловно, не может разрешить. Потому, всех, имевших общение с ними, они считали нечистыми и требовали перекрещивания от всякого, переходящего к ним, так как, по их понятию, самые Таинства Церкви, совершаемые недостойными священнослужителями, теряют характер святости и становятся недействительными²⁴.

В IV и V веках продолжали еще существовать и манихеи и монтанисты, и обольщать многих, которым нравилось оправдывать свои нравственные недостатки и слабости глубокой поврежденностью человеческой природы, унаследованной от прародителей. Но, гораздо более опасной для Церкви, была ересь Пелагия, строгого мирянина-аскета, гордого подвигами своего благочестия, – по вопросу об отношении свободы воли человеческой к Божественной благодати в деле спасения человека. Лжеучение Пелагия состояло в том, что он (подобно, вообще, рационалистам) отвергал первородный грех, производя все нравственные недостатки людей, в противоположность манихейству, из подражания друг другу, начиная от Адама, и, вместе с тем, отвергал необходимость для спасения благодати Божией, как сверхъестественной силы, внутренне возрождающей, освящающей и укрепляющей человека к деланию добра; утверждая, что человек только собственными усилиями может остаться верным своему человеческому достоинству и спастись (т. е. достигнуть нравственного совершенства и, соединенного с ним, блаженства). Подобно партии полуариан, и между пелагианами явилась партия полупелагиан, которые смягчали учение Пелагия тем, что, по их мнению, благодать Божия необходима человеку для утверждения в вере и добродетельной жизни, хотя начало веры и пребывание в вере и добрых делах до конца жизни зависит от воли человека, а не от благодати. Пелагианство осуждено было Церковью на III Ефесском Вселенском Соборе в 431 г.

В свое время, в борьбе с донатистами, манихеями и пелагианами, особенно много, потрудился блаженный Августин: он оставил против первых до 10 особых сочинений, против вторых – до 14, опровергая манихейство, тем с большею ревностью и успехом, что некоторое время сам держался его заблуждений, против третьих – до 14 сочинений. Но, в споре с Пелагием, Августин сам, несколько, уклонился от истины Православия, когда без меры преувеличил повреждение и бессилие человеческой природы в делании добра, усилил воздействие благодати Божией на человека в ущерб его свободной воле (непреодолимая благодать) и допустил, едва ли, не безусловное предопределение одних к вечному блаженству, других – к вечному мучению. (Следует отметить, что этого недостатка сумел избежать его славный современник и сотрудник в обличении тех же пелагиан, пресвитер и подвижник, блаженный Иероним Стридонский (в Далмации ум. 420 г.), сочинения которого переведены и изданы в 9-ти томах в «Трудах Киевской Духовной Академии»). Если, впоследствии, пелагианское начало отразилось на римско-католической системе, то противоположное ему начало (так называемый, августинизм), со всеми своими крайними выводами, пронизало учение протестантов и, особенно, реформатов. Тем не менее, блаженный Августин, епископ Иппонский (в Нумидии, ум. 430 г.), был одним из знаменитейших архипастырей, богатейших по наследию писателей и, назидательнейших проповедников Западной Церкви. Удивительным образом совмещая в себе глубокое, живое и обильное чувство, и самый утонченный и логический рассудок, он создал собственную, самостоятельную систему латинского богословия, дав ему в своих писаниях направление и твердую опору, на многие последующие века. Вообще, блаженный Августин имел огромное влияние на умственное развитие Запада. Из его сочинений, особенно замечательна «Христианская наука» (в 4-х книгах), первый и прекрасный опыт священной герменевтики и, вместе, церковной гомилетики, изданная в русском переводе в Киеве еще в 1835 г.

После того, как ереси ариан, македониан, пелагиан и других были низложены и опровергнуты в многочисленных отеческих сочинениях (как и на самих Соборах), поднялся новый вопрос, и занял умы всех, уклонив многих от прямого пути истины к разным заблуждениям. Это – вопрос об образе соединения в Иисусе Христе двух естеств – Божеского и человеческого, и взаимном их отношении. Некоторые не хотели допускать ипостасного (личного, т. е. внутреннего и вечного) соединения во Христе двух естеств, признавая только нравственное (внешнее и временное) общение между Словом Божиим (Логосом – Λόγος) и человеком Иисусом и, называя, потому, Христа Спасителя только Богоносцем (Θεοφόρος), а не Богочеловеком, и Пресвятую Деву Марию Христородицею (Χριστοτόκος), а не Богородицею. Представителем их был Несторий, архиепископ Константинопольский, славившийся своим красноречием, строгостью жизни и, подобно Арию, в своем высокомерии, мало оказывавший внимания и доверия древним церковным писателям. Еще учитель Нестория Феодор, епископ Мопсуестский, говорил: «Таинство Воплощения состоит лишь в том, что единосущное Отцу Слово, ради спасения людей, сошло на человека, которого Дух Святой образовал в утробе Пресвятой Девы Марии, и почило в нем, как Бог, употребив его, таким образом, в орудие для Себя. Поэтому Христос есть только Богоносец, а не Богочеловек, и Он находится в единении со Словом только нравственном, или благодатном, подобно всем праведникам, хотя и в несравненной степени». Несторий, пользуясь своим высоким положением в Церкви, распространял это лжеучение, соблазнив многих. Ересь Нестория осуждена была на том же III Вселенском Соборе.

Не прошло еще 20-ти лет со времени осуждения Нестория, как появилась новая ересь, взволновавшая всю Церковь, и наполнившая ее страшными смутами. Она была вызвана ересью Нестория – как известно, одна крайность вызывает другую. Многие, опровергая Нестория, разделявшего во Христе два естества, усилили мысль о соединении в Нем двух естеств и стали утверждать, что в Иисусе Христе человеческое естество было поглощено Божеским, как воск исчезает от огня, и, что, поэтому, тело Спасителя в самом Воплощении стало уже не единосущно, не однородно нашему телу, и Он родился, жил на земле, пострадал, умер и воскрес только видимо, призрачно. Вождем этой секты был Евтихий, архимандрит одного из константинопольских монастырей, человек преклонных лет, малосведущий в богословии и неискусный в диалектике, но весьма упорный. Монофизиты-евтихиане, вообще, утверждали, что в Иисусе Христе, по восприятии Словом человека, образовалось одно естество: «Хотя Иисус Христос из двух естеств, но не в двух естествах». Сам Евтихий, по-видимому, представлял дело Воплощения так, что Бог Слово не воспринял человеческого естества, а принес с Собою несозданную плоть с неба и только прошел с нею через Пресвятую Деву Марию, ничего не заимствовав от Ее кровей. Но, в дальнейшем развитии монофизитства, его последователи утвердились в мысли о взаимном смешении и превращении естеств в Лице Христовом. Монофизитство было осуждено на IV Вселенском Халкидонском Соборе в 451 г.

Таково было, в общих чертах, состояние Церкви Христовой в IV и V веках по отношению к учению веры. Все, вообще, догматические творения отцов и учителей этого времени, носят на себе характер, преимущественно, полемический.

С одной стороны, IV и V века были временем ожесточенной борьбы Православия с неправоверием, с другой – не менее сильная и живая была в то время борьба благочестия с развращением и мнимой праведностью. Лихорадочное состояние умов и страсть всех сословий спорить о высочайших предметах веры, питавшая ереси, свидетельствуют о малом уважении к догматам Церкви и, напротив, о большом нравственном охлаждении к ее учению. В высшем классе общества, включая и само духовенство, сильно были развиты непомерная роскошь, сластолюбие и корыстолюбие, тщеславие и самые ужасные интриги, между тем, как простой народ отличали лень, жадность, грубость, буйство и разврат; во всех же классах заметно было непростительное легкомыслие или, вернее, нравственная распущенность и страсть к зрелищам всякого рода.

Но, в противодействие развращению эпохи в начале IV века, в Церкви развился особенный род благочестивой жизни, имевший огромное влияние на духовное состояние современного общества. Это – монашество, появившееся сначала в египетской области, а потом, быстро распространившееся по Востоку и Западу. Посещение пустынножителей, воспитание у них детей, избрание подвижников на высшие церковные степени, всегдашний пример иноческой жизни, осуществившей собою указание Спасителя на совершеннейший образ жития, – все это благотворно действовало на другую часть христианского общества, в которой не отступали от обычных условий мирской жизни. Такое состояние нравственности побуждало отцов и учителей Церкви, с одной стороны, к обличению пороков и нравственных недостатков современного общества, с другой – к раскрытию правил добродетельной жизни и, в особенности, аскетической, и даже к защите монашествующих от клеветы и насилия злонамеренных людей. Из отеческих творений этого времени видно, что не осталось ни одного правила благочестивой жизни, которое в них не было бы преподано и раскрыто, так же, как ни одного порока, который не был бы обсужден и обличен. Общий характер нравственных творений этого времени – аскетический (в широком смысле этого слова).

Между тем, в связи с раскрытием догматического и нравственного учения, у отцов и учителей Церкви IV и V веков развивалось толкование Священного Писания, получив надлежащее, истинное, направление, и, также, все более определялось и утверждалось употребление Священного Предания. С тех пор как Ориген, ревностный исправитель священного текста и знаменитый (хотя и не всегда верный) истолкователь Писания, издал свои многочисленные экзегетические труды, его пример нашел себе многих подражателей, особенно на Востоке. В самом начале IV века многие занялись восстановлением священного текста и толкованием Библии. Среди них – святой Памфил мученик, пресвитер Кесарие-Палестинский, исправленный текст которого, по словам блаженного Иеронима (Praef. Ad Paralip.), был употребляем во всех Церквах, находившихся между Антиохией и Александрией (так называемый, текст александрийской рецензии, к которой принадлежит и синайский кодекс Тишендорфа), святой Лукиан, ученейший священник Антиохийский, исправленный текст которого во времена Иеронима был известен под именем общего или простого (многие ученые находят его в теперешней, так называемой, константинопольской рецензии) и другие. Что касается толкования Библии, то сначала отцы Церкви ограничивались изъяснением отдельных частей Писания; бесчисленные же места его, которые могли служить, или в подтверждение спорных догматов, или к уяснению правил нравственности, были сведены и объяснены ими в творениях догматических и нравственных.

Но во второй половине IV века в Церквах Сирской, Греческой и Латинской явились мужи, которые стяжали себе особенную славу изъяснением Священного Писания, истолковав в своих экзегетических сочинениях большинство священных книг. Это, в особенности, преподобный Ефрем Сирин, святитель Иоанн Златоуст и блаженный Иероним (которому принадлежит принятый на всем католическом Западе латинский перевод Библии, известный под именем vulgata).

В IV веке продолжали переводить Священное Писание на разные языки: коптский, армянский, готский и прочие. Относительно толкования Священного Писания, надо заметить, что, по самому различию в складе ума и характере жизни, идеально-теоретическом у христиан Востока и рассудочно-практическом у христиан Запада, восточные отцы всегда более любили изъяснение его аллегорически-таинственное, между тем, как западные (латинские) – довольствовались, преимущественно, прямым и ближайшим смыслом Писания, чаще всего применяя иносказания для нравоучений.

Учителям Церкви, в борьбе за сохранение богопреданного учения, пришлось точнее определить самое начало, которым необходимо руководствоваться при определении истинности того или другого учения, и при объяснении известных мест Писания, которыми нередко злоупотребляли еретики. Эту мысль, спустя некоторое время после появления ереси Нестория, превосходно развил Викентий, монах и пресвитер монастыря на Лиринском острове на юге Франции (ум. 430 г.), в своем единственном сочинении, обычно называемом «Памятными записками» (Commonitorium), где он доказывает необходимость для определения истины, кроме Священного Писания, также и Предания Вселенской Церкви. Приведем несколько рассуждений преподобного отца.

Часто со всеусердием и величайшим вниманием, обращался я к весьма многим, украшенным святостью и даром учения, мужам с вопросом: каким образом удобнее было бы мне, идя верным, как бы, царственным и прямым путем, отличать истину вселенской веры от лживости еретических уклонений; и всегда все давали мне, почти слово в слово, такого рода ответ: если кто – я ли, другой ли, всякий – хочет избежать еретической лжи и пребывать в здравой вере здравым и невредимым, то должен, с помощью Божией, двояким образом оградить свою веру: во-первых, авторитетом Священного Писания, а во-вторых, Преданием Вселенской Церкви. Но, может быть, – спросит кто-нибудь, – если написанное Слово Божие свято, всесовершенно и всегда вполне вразумительно, при сопоставлении одних мест его с другими, то какая же надобность присоединять к нему еще авторитет церковного его разумения? Та надобность, что Священное Писание, по самой его возвышенности, не все понимают в одном и том же смысле, но один толкует его изречения так, другой иначе; так, что почти сколько голов, столько же, по-видимому, можно извлечь из него и смыслов. Потому-то, совершенно необходимо, при таком множестве разнообразных изворотов заблуждения, направлять нить толкования пророческих и апостольских Писаний по норме церковного и вселенского их понимания. В самой же Вселенской Церкви, всеми мерами надо держаться того, во что верили повсюду, во что верили всегда, во что верили все. Только то, в действительности и, в собственном смысле, есть вселенское, как показывает и самое значение этого слова, что, насколько это возможно, вообще, все обнимает. Этому правилу мы будем верны при том, единственно, условии, если будем следовать всеобщности, древности, согласию. Следовать всеобщности – значит признавать истинной ту только веру, которую исповедует вся Церковь на всем земном шаре; следовать древности – значит, ни при каком случае не отступать от того учения, которого неизменно держались наши святые отцы и предки; наконец, следовать согласию – значит, в самой древности принимать только те вероопределения и изъяснения, которых держались все или, по крайней мере, почти все пастыри и учители. О, Тимофее! – говорит апостол, – предание сохрани (1Тим. 6:20). Что такое предание? То, что тебе вверено, а не то, что тобою изобретено; то, что ты принял, а не то, что ты выдумал; дело не ума, но учения, не частного обладания, но всенародной передачи; дело, до тебя дошедшее, а не тобою открытое, в отношении к которому ты должен быть не изобретателем, но стражем, не учредителем, но последователем, не вождем, но ведомым. Сохрани предание, т. е. талант веры вселенской сбереги в целости и неповрежденным. Что тебе вверено, то пусть и остается у тебя, то ты и передавай. Ты получил золото – золото и отдавай. Не хочу, чтобы ты мне подкидывал вместо одного другое; не хочу, чтобы вместо золота подставлял ты нагло свинец или, обманно, – медь; не хочу золота по виду, давай его настоящего. О, Тимофее – о, пастырь, писатель, учитель! Если дарование Божие сделало тебя способным по уму, образованию, учености, то будь Веселиилом²⁵ духовной скинии: полируй драгоценные камни Божественного догмата, прилаживай их верно, распределяй их мудро, придавай им блеск, грацию, прелесть. Старайся, чтобы, вследствие твоего более ясного изложения, яснее разумели то, во что прежде верили не так ясно. Достигай, чтобы потомство с сознанием славословило то, что, прежде, древность чтила несознательно. Но – учи тому, чему тебя научили, и, говоря ново, не скажи нового! Следовательно, может сказать кто-нибудь, в Церкви Христовой не должно быть никакого преуспеяния в усвоении религии? Конечно же, должно быть, и, притом, – величайшее. Кто так завистлив к людям и ненавистлив к Богу, что решится отвергать это! Только преуспеяние это должно быть, действительно, преуспеянием, а не переменой веры. Преуспеяние состоит в том, что тот или другой предмет усовершенствуется сам по себе; а перемена – в том случае, когда что-нибудь перестает быть тем, чем оно действительно является, и превращается в другое. Итак, пусть возрастает и, в высшей степени, преуспевает с течением лет и веков понимание, разумение, мудрость, как каждого отдельного христианина, так и всех вместе; как одного человека, так и всей Церкви, но только – в том же роде, т. е. в одном и том же догмате, в одном и том же смысле, в одном и том же предмете понимания.

Религия, дело души, пусть уподобляется, в этом отношении, телам. С приращением лет, тела раскрывают и развивают члены свои, однако, остаются тем же, чем были. Цветущая пора детства и зрелый возраст очень различны между собою, однако, стариками делаются те же самые люди, которые прежде были детьми; так что, хотя рост и наружность одного и того же человека изменяются, тем не менее, природа его неизменна, личность его остается одна и та же. Этому же закону преуспеяния обязательно должно следовать и догматическое учение христианской веры: пусть оно с годами крепнет, со временем расширяется, с веком возвышается, но остается нерушимым и неповрежденным, целым и совершенным во всех подразделениях своих частей, во всех, так сказать, своих членах и чувствах, следовательно, без малейшей, сверх того, перемены, без всякой утраты в своем содержании, без всякого изменения своих определений. Таким образом, древние догматы небесной философии следует с течением времени укреплять, сглаживать, очищать; но не следует их искажать, усекать, уродовать. Пусть они получают очевидность, блеск, раздельность – это можно; но их полнота, цельность, качество должны быть удерживаемы – это необходимо. И Церковь Христова, заботливая и осторожная блюстительница, вверенных ее хранению догматов, никогда в них ничего не изменяет, не уменьшает, не прибавляет, необходимого не отсекает, излишнего не прицепляет, своего не теряет, чужого не присваивает; но, со всей рачительностью, старается, единственно, о том, чтобы, рассуждая о древнем верно и мудро, если что в древности предначертано и основано, то довершать и отделывать, если что пояснено уже и истолковано, то укреплять и подтверждать, если что подтверждено уже и определено, то хранить. Должно, впрочем, заметить, что мы обязаны с величайшим усердием исследовать согласные суждения древних святых отцов и следовать им не относительно всех каких- либо маловажных вопросов по Священному Писанию, но, главным образом, только того, что касается правила веры. С другой стороны, не всегда и не все ереси должно обличать этим способом, но только новые и недавние, т. е., появляющиеся в первый раз. Что же касается ересей давних и застарелых, то нам нет ни малейшей надобности подступать к ним этой дорогой. Как бы ни были древни непотребства, такого рода ересей или расколов, мы должны или поражать их, не иначе, как авторитетом Священного Писания, или же без колебания убегать от них, как от давно пораженных и осужденных Вселенскими Соборами православных пастырей Церкви.

Ни один из пастырей Церкви IV века не имел такого влияния на события современной Церкви, как святитель Афанасий, архиепископ Александрийский, твердый и пламенный защитник Православия, преимущественно, против ариан. Он родился в Александрии, вероятно, в конце III века (между 296 – 298 г.), от четы, истинно, благочестивой; юность провел в занятиях науками и приобрел обширные познания – особенно, в предметах, относящихся к Божественной вере, так что, как сказал в своем «Похвальном слове Афанасию» Григорий Богослов: «Книги Нового и Ветхого Завета он изучил так хорошо, как другой не изучил и одной из них». Сочинения Афанасия показывают, что он прилежно читал и творения, предшествовавших ему, учителей Церкви. Высокое образование, соединенное с чистотой жизни, скоро приблизили Афанасия к благочестивому и просвещенному епископу Александрийскому Александру, который посвятил юношу (319 г.) в диаконы, возложив при этом на него должность домашнего секретаря по церковным делам, а, отправляясь в 325 г. на Никейский Собор, взял его с собой и, по возвращении с Собора, тотчас же назначил своим преемником. Не более полугода прошло после того, как Александр скончался, и, по общему желанию, и, даже, требованию всех православных чад Александрийской церкви, Афанасий занял его место (326 г.), будучи 28-ми лет от роду. С этого времени и до самой кончины, в продолжение 48-ми лет, святителю Афанасию суждено было бороться с «христоборными» арианами. То, низводимый ими с кафедры (до 5 раз), по обвинениям в злоупотреблении властью и, даже, в государственных преступлениях, то снова возводимый на нее православными, он показал себя в этой продолжительной борьбе мужем пламенной ревности, необыкновенной твердости и весьма тонкого и прозорливого ума. Доблестный 75-летний архипастырь, чья жизнь, по выражению того же Григория Богослова, была «образцом для епископов, а учение – законом Православия», мирно почил в 373 г.

Святитель Афанасий оставил после себя весьма много творений. По своему содержанию они могут быть разделены на апологетические, догматические, нравственные, истолковательные и исторические.Творения Афанасия Великого изданы в русском переводе в 4-х томах при редакции «Творений святых отцов».

1) В первом – «На язычников» – сначала излагается учение о происхождении, распространении и суетности идолопоклонства (политеистического) и затем – о познании одного истинного Бога: а) посредством размышления о богоподобной, разумной и бессмертной душе человеческой и б) через рассматривание видимой природы, в которой повсюду царствуют дивный порядок и гармония (доказательства бытия Божия – онтологическое и космологическое).

2) Во втором – «О Воплощении Бога Слова» – святитель доказывает сначала, что мир произошел не случайно (как учили эпикурейцы) и не из, прежде существовавшей, материи (как думал Платон), а затем излагает учение о Воплощении Сына Божия, Спасителя мира (Им же и сотворенного), возражая нападкам неверующих иудеев и язычников.

Из догматических творений наиболее замечательны:

1) Четыре «Слова на ариан», по связи их с главным предметом пастырско-учительной деятельности святителя, обращают на себя особенное внимание. Они, по намерению автора, составляют одно целое; последнее из них заключено обычным славословием Пресвятой Троице, которым имели обыкновение оканчивать свои сочинения древние отцы.

В первом Слове святитель Афанасий пишет, что ариане, вводя вместо Евангелия новую веру, читают «Фалию» (поэму-сочинение Ария); затем он опровергает множество возражений ариан против православного учения. Например, на возражение ариан: если Сын есть рождение и образ Отца, и во всем подобен Отцу, то, непременно, и Сын должен рождать, – отвечает, что с наименованиями Сын и Отец не надо соединять ничего телесного и земного; как Бог Отец не происходит от Отца, так и Сын рождается не для того, чтобы рождать. Или, на возражение: если Сын Божий так же вечен, как Отец, то Он не сын, а, скорее, брат Отцу, – отвечает, что мы исповедуем вечным Сына, рожденного от вечного Отца: как же рожденный может быть назван братом родившего? Как Слово может быть братом Тому, Чье Оно Слово?

Во втором Слове святитель Афанасий доказывает, что Сын Божий есть не сотворенное существо, но Бог вечный, и опровергает арианское толкование некоторых мест Священного Писания: Господь созда мя (в евр. стяжа мя) в Начало путей своих в дела своя; разумейте Иисуса Христа верна суща, сотворшему Его (Притч. 8:22). По домостроительству нашего спасения – в Воплощении.

В третьем Слове святитель Афанасий доказывает единосущие Сына Божия с Богом Отцом, объясняя при этом некоторые места Писания, где Иисус Христос представляется со свойствами существа ограниченного (по человечеству Его) и опровергает некоторые софизмы ариан, например, – по воле Бог Отец родил Сына или по неволе? На это он отвечает возражением – по воле Бог благ или по неволе? То и другое – по природе.

В четвертом Слове святитель Афанасий сначала рассуждает о различии Ипостасей Бога Отца и Сына, и о единстве Их существа, затем опровергает мысль ариан, что Сын Божий называется Сыном не в собственном и естественном смысле, а только в нравственном, как, усвоенный Богу через усыновление – по благодати.

Это творение дало отпор всем нападениям ариан, и им пользовались против арианской ереси святители Василий Великий и Григорий Богослов.

2) Четыре «Послания к Серапиону», епископу Тмуисскому (в нижнем Египте). В первом Послании опровергается ложное мнение еретиков (ариан-духоборцев), признававших Духа Святого творением Сына, и доказывается единосущие и равное достоинство Святого Духа с Отцом и Сыном. Во втором и третьем Посланиях, по просьбе Серапиона и других, представлены, в сокращенном виде, доказательства Божественности Сына Божия и Духа Святого, изложенные в Словах против ариан и в первом Послании к Серапиону. В четвертом Послании, преподав догматическое учение о трех Лицах Божества и, в особенности, о Святом Духе, святой отец изъясняет текст: Если кто скажет слово на Сына человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12:32), относя его к первым слушателям Господа – фарисеям, в котором им дано было разуметь, что «хула на (Божественного) Духа Сына, Которым Он творил чудеса, тяжелее хулы на Его человечество и, вместе с тем, показывая, что фарисеи не по неведению, но добровольно, вдаются в такую неизвиняемую хулу и не стыдятся отвергать очевидную истину»²⁶.

3) В двух «Книгах о Воплощении против Аполлинария» святитель Афанасий опровергает мнения аполлинаристов, из которых – одни думали, что Слово приняло только призрачное тело; другие утверждали, что тело Его было несотворенное, небесное, в котором души человеческой, как причастной греху, не было; иные – в том числе сам Аполлинарий – учили, что тело Его было подобно нашему, только ограниченно-разумной человеческой души Иисус Христос не имел, а вместо нее у Него был ум Божественный²⁷.

Таково же «Послание к Эпиктету», епископу Коринфскому, где доказывается, что в Лице Иисуса Христа ни Божество не изменилось в человечество, ни человечество в Божество, что плоть Его была плоть человеческая, принятая во чреве Девы Марии, и Слово, приняв в Свое личное единство человеческую природу (полную и, вместе, безгрешную), не заменяло Собою разумной души. (Отрывки из него приводятся у Феодорита, Кирилла Александрийского, папы Льва Великого, в деяниях Ефесского и Халкидонского Соборов.)

4) «Об образе мыслей Дионисия Александрийского». Ариане толковали в свою пользу некоторые места из сочинений святителя Дионисия, где он говорит против Савеллия об ипостасном различии Бога Сына от Бога Отца. Поэтому, Афанасий доказывает конкретными цитатами и параллелями из разных сочинений Дионисия, что у того нет ничего похожего на арианское учение.

5) «Пространнейшее изложение веры» (или «Слово о вере»), по своему содержанию, весьма сходно со «Словами против ариан» и «Книгами о Воплощении против Аполлинария», т. е. здесь объясняются изречения Писания, относящиеся к Божеству и человечеству Иисуса Христа. Таково же «Изложение веры», составляющее, как бы, сокращение предыдущего сочинения.

6) Известный (особенно у католиков и протестантов) «Символ веры», приписываемый святителю Афанасию, хотя по своему духу и образу выражения, вообще говоря, достоин его имени, был неизвестен древним, и по своим антинесторианским и антиевтихианским определениям, скорее, относится к позднейшему времени. Этот «Символ» совершенно согласен с формулами исповедания первых четырех Вселенских Соборов; но в учении о Святой Троице, или, более узко – об исхождении Святого Духа, в нем ощутимо западное воззрение: et Filio читается в латинском тексте Символа. Происхождение и первоначальный текст мнимо-Афанасьева Символа, несомненно, латинские. В греческой Церкви в первый раз узнали о нем в 1223 г. от послов папы. Мы знаем, что в период времени, в течение которого можно предполагать происхождение Символа (VI – VII века), Filioque начинало уже возникать на Латинской почве, хотя, конечно, далеко еще не получило общего признания.

1) «Послание к пустыннику Драконтию», поставленному святителем Афанасием епископом одного местечка неподалеку от Александрии, и, убежавшему снова в пустыню, либо по страху предстоящего гонения (по смерти Константа, защитника Афанасьева), либо по любви к уединенной жизни. Святитель, обличая эти и, подобные, побуждения, увещевает его возвратиться к своей пастве.

2) «Послание к Аммуну» – другому подвижнику, против порицающих супружество.

3) «Жизнеописание преподобного Антония Великого» составлено (ок. 365 г.) по просьбе западных пустынников, желавших подражать необыкновенной пустыннической жизни в Египте (с которой познакомил Запад сам же Афанасий, когда удалялся туда из Александрии при Констанце – покровителе ариан). Изложение жизни преподобного Антония так назидательно, что, по словам блаженного Августина, многие из язычников, читая его, делались христианами, и оно весьма способствовало обращению его самого от рассеянной жизни.

К истолковательным творениям святителя Афанасия относятся:

1) Отрывок из «Послания о праздниках (Пасхи)», издавна принятый в состав церковных правил (см. Книга правил), особенно важен потому, что определяет различие между священными книгами – каноническими (принятыми в канон) и неканоническими (не внесенными в канон, но, назначенными отцами, для чтения нововступающих в Церковь, и желающих огласиться словом благочестия), и показывает точное значение книг апокрифических. О последних Афанасий ясно говорит, что такого разряда книг Православная Церковь не знала, и такого названия, даже по отношению к неканоническим книгам, не употребляла, а так назывались только книги еретические, и то, по вымыслу самих еретиков, которые свои лживые сочинения выдавали за какие-то сокровенные (άποχρυφά), будто бы, не обнародованные Церковью, но, тайно в ней сохраняемые, от первых времен.

Что касается «Синопсиса» Афанасия, предмет которого одинаков с предметом указанного отрывка из Послания, и который можно назвать, как бы, введением в книги Священного Писания, то молчание древних, и некоторые немаловажные отступления в мыслях, заставляют сомневаться в его подлинности. Все же, это сочинение дорого для нас тем, что представляет первый опыт научного руководства к ознакомлению с книгами Священного Писания и их употреблению. Оно охватывает все ветхозаветные и новозаветные книги. После предварительного рассуждения о каноне, его происхождении и главном составе, сочинитель занимается каждой книгой в отдельности – историей ее написания, ее писателем и содержанием. Затем говорит о книгах, так называемых, церковных, которые не считались апостольскими писаниями, но употреблялись во многих Церквах для общественного назидания. Далее – об апокрифах и книгах подложных, о греческих переводах Ветхого Завета, до пересмотра их Лукианом; заканчивает перечнем потерянных книг.

2) «Послание к Маркеллину о псалмах» содержит в себе живое изображение достоинства псалмов, их разделение по содержанию и приложению к различным состояниям и стремлениям души человеческой, наконец, наставление, как петь псалмы. Книга псалмов Давидовых составляла любимое чтение, как святителя Афанасия, так и всех, благочестивых его современников, и он написал особые «Толкования на надписи псалмов и на самые псалмы» (за исключением, 147–150).

3) «Беседа на слова: Вся Мне предана суть Отцом Моим (Мф. 11:27)».

Исторические творения святителя Афанасия написаны по поводу бедствий, которые терпели от ариан православные и сам пастырь Александрийский, и содержат в себе или защиту святителя Афанасия от разной клеветы, возводимой на него арианами, или изложение хода дел современной ему Церкви, в борьбе с арианством, с попытками еретиков уничтожить православное учение о Сыне Божием. К ним относятся:

1) «Послание об определениях Никейского Собора» (ок. 352 г.). Одному из друзей Афанасия хотелось подробнее узнать основания учения, содержащегося в словах Никейского Символа «единосущна Отцу». Святитель пишет это сочинение, в котором доказывает, на основании свидетельств Священного Писания, что Сын Божий называется Сыном не по усыновлению, а по естеству, и потом защищает единосущие Его с Богом Отцом, замечая, что и древние отцы употребляли о Сыне Божием выражения, подобные выражению Никейского Символа – «единосущна Отцу», и обличает лжемудрование ариан о Сыне Божием (см. выше о св. Дионисии Алекс.).

2) «Послание к епископу Серапиону» написано в 358 г. по его просьбе рассказать об обстоятельствах смерти Ария, случившейся накануне дня вступления того в Церковь, которое было исходатайствовано арианами у императора Константина, вопреки воле Александра, епископа Константинопольского.

3) «Апология против ариан».

4) «Апология к императору Констанцию».

5) «Апология о своем бегстве» (ок. 358 г.).

6) «История ариан», написанная в 358 г. по просьбе египетских монахов. В ней святитель Афанасий излагает подробности гонения на православных от последователей Ария до 357 г.

Творения святителя Афанасия всегда пользовались в Церкви большим уважением. Один из древних подвижников говорил своему другу: «Если ты найдешь что-нибудь из творений Афанасия и не будешь иметь под руками бумаги, спиши на свою одежду». Афанасий всегда умеет соразмерять свою речь с предметом, о котором говорит, и с лицами, к которым обращается... Его выводы логичны и последовательны; его рассуждения ясны и, большей частью, основаны на Священном Писании, хотя он обращается для доказательства своих слов и к Преданию, и к соображениям разума. Хотя язык его, вообще, очень чист, но в нем нельзя не заметить некоторых терминов, усвоенных Афанасием в его путешествиях на Запад, и во время пребывания там. Кроме того, его речь отличается особенной простотой, чужда растянутости, особенно, в его комментариях, но не темна; естественна и плавна в его творениях исторических, где он никогда не прерывает ход повествования какими-либо отступлениями, не относящимися к делу, жива и одушевленна в творениях полемических, причем, он, иногда, употребляет очень жесткие и резкие выражения против врагов истины, желая возбудить в них спасительный стыд, а, с другой стороны, – предохранить своих пасомых и, вообще, православных, от увлечения их учением и суетой повседневной жизни. Но святитель умеет быть тихим и приятным, когда говорит о предметах веры с людьми, рассуждающими о вере, только для ее уяснения. Он показал, даже, редкую умеренность и снисходительность по отношению к врагам истины в своем послании к Серапиону о смерти Ария, за которое не хотел даже приниматься, не желая говорить худое о несчастной кончине еретика. Патриарх Фотий, особенно, хвалит четыре Слова святителя Афанасия против ариан, также, его Апологии о своем бегстве и к императору Констанцию. В них мы видим, в лице Афанасия, величественную картину праведника-пастыря, спокойного среди нравственных волн, воздвигнутых клеветой мира и, верно понимающего свое служение. Бесценную услугу Святой Церкви Афанасий оказал тем, что, соединяя в себе глубокий богословский ум и пламенное чувство любви и благоговения к богооткровенной истине, раскрыл догмат о Божественности Христа Спасителя со всей полнотой, ясностью и точностью, насколько это возможно для одного из таинственнейших догматов христианства; пояснил всем Предмет веры, чем только его можно пояснить, и, наконец, доказал, так же несомненно, как несомненно для всех бытие природы, – бытие Священного Писания и всей христианской религии. Поэтому, он вполне заслужил имя «отца Православия», которое присвоила ему Церковь за его подвиги.

Полное изложение всего учения святителя Афанасия завело бы нас слишком далеко. Мы остановимся только на раскрытии и уяснении им догмата о Лице Господа Иисуса Христа, которым он, преимущественно, и занимается в своих творениях: о истинном Его Божестве – (против ариан) и истинном человечестве – (против аполлинаристов). При этом, он неизбежно касается учения о Боге и человеке вообще.

По учению святителя Афанасия, единый Бог, исповедуемый христианами, есть истинный Бог. В этом, прежде всего, убеждает нас размышление о своей собственной душе, самоуглубление и самоиспытание.

Создатель мира и Царь царей Бог, превысший всякой сущности и человеческого мышления, как благой и, все превосходящий добротой, сотворил род человеческий по образу Своему, собственным Словом Своим, Спасителем нашим Иисусом Христом, и, через уподобление Себе, соделал его сознательным созерцателем сущего, дав ему мысль и ведение о собственной Своей вечности, чтобы человек, сохраняя сие сходство, никогда не удалял от себя представлений о Боге и не отступал от сожития со святыми, но, имея в себе благодать Подателя, имея и собственную свою силу от Отчего Слова, был счастлив и собеседовал с Богом, живя невинной, подлинно блаженной и бессмертной жизнью. Ни в чем не имея препятствия к ведению о Боге, человек, по чистоте своей, непрестанно созерцает Отчий образ – Бога Слово, по образу Которого и сотворен, приходит же в изумление, уразумевая Отчее, через Слово, о всем промышление, возносясь мыслью выше чувственного, и выше всякого телесного представления, силой ума своего касаясь Божественного и мысленного на небесах, когда ум человеческий не занят телесным, и не примешивается к нему извне вожделение, возбуждаемое им, но весь он горе и собран в себе самом, как было в начале (в раю с Адамом), тогда, переступив за пределы чувственного и всего человеческого, парит он в горних и, взирая на Слово, видит в Нем Отца Слову, услаждаясь созерцанием Его и обновляясь в любви к Нему; посему, когда душа слагает с себя всю, излившуюся на нее скверну греха, и соблюдает в себе один чистый образ, тогда (чему и быть следует), с его просветлением, как в зеркале, созерцает в нем Отчий образ – Слово и в Слове уразумевает Отца, Которого образ есть Спаситель (Слово на язычников ч. I).

Само единство видимого нами мира, с его дивными порядком и гармонией, указывает на единство Бога-Творца и Правителя мира. Но единый, по существу, Бог – троичен в Лицах. Именно, порядок и гармония созданного мира, указывают нам на то, что и в Боге есть разум, и, что из этого-то Божественного разума должны были произойти этот порядок и эта гармония. Об этом Самом Божественном Разуме, об этом Божественном Слове (Λόγος) сообщает нам Откровение. Божественное Слово не есть что-либо безличное, не есть простое единство идей (мыслей), открывающихся в созданных вещах; Оно есть ипостасная Премудрость Божия, Которая вечно была в Боге и у Бога (как сияние света – Слово о Воплощении Бога Слова; там же).

Что же такое Бог Слово, по отношению к Божественной сущности, и Сам в Себе?

Вот, с дерзновением, из Божественных Писаний предлагаем о благочестивой вере и, как бы, на свечнике ставим светильник, говоря: Сын Божий есть истинный по естеству и преискренний Отчий Сын, собственно, принадлежащий Отчей сущности, Единородная Премудрость, истинное и единственное (присносущное) Божие Слово; не тварь, не произведение, но собственное рождение Отчей сущности (как сияние от света). Посему Он – истинный (всецелый и совершенный) Бог, как Единосущный (δμοούσιος) истинному Отцу... Он есть образ Ипостаси Отчей, Свет от Света, сила и истинный образ Отчей сущности (подлинно и истинно имеет тождество естества с Отцом). Всегда Он был и есть, и не было, когда Он не был. Как вечен Отец, так вечно Его Слово, или вечна Его Премудрость (Слово 1 на ариан).

Как от Бога есть Бог, от Премудрого – Премудрость, от Словесного – Слово, от Отца – Сын, так от Ипостаси – Ипостасный, от Сущности – Существенный и Самосущный, от Сущего – Сущий (Слово 4 на ариан).

Ариане говорили, что Иисус Христос, воплотившееся Слово Божие, Премудрость Божия, или Сын Божий (все эти названия, согласно с православными, они принимали за одно и то же) «есть тварь, но не, как одна из тварей; произведение, но не, как одно из произведений; рождение, но не, как одно из рождений. Отец (прежде всех времен) из не сущего (или из ничего) уготовал Себе орудие – Сына с той специальной целью, чтобы Им творить все». И значит, Он есть нечто, посредствующее между Богом и миром, а, именно, – некоторое домировое орудие творческой, и потом, промыслительной деятельности Божией. В противоположность этому ложному, еретическому учению, святитель Афанасий пишет:

Если все существа суть твари, и все они приведены в бытие из ничего, а, по словам вашим, и Сам Сын есть тварь, и произведение, и один, из не существовавших никогда, то, почему же Им одним все сотворил Бог, и без Него ничто не начало быть? (Ин.1:3). Конечно, либо потому, что Бог не мог Сам сотворить всего, либо не хотел, считая это недостойным Себя, – причины, очевидно, нелепые, решительно недостойные Бога, как Существа Всесовершеннейшего. Если, предполагая, что Бог утрудился бы произведением иных тварей, говорят, что Сам Он сотворил одного Сына, то вся тварь возопиет на них, произносящих о Боге недостойное Бога (творящего все одним велением, или хотением Своей воли, ибо кто противостанет воле Его? (Пс. 11З:11; Рим. 9:19); возопиет и Исаия, говоря: вечный Господь Бог, сотворивший концы земли, не утомляется и не изнемогает... разум Его неисследим (Ис. 40:28). Если же Бог, как бы, признавая для Себя недостойным творить все прочее, сотворил одного Сына, сотворить же прочее поручил Сыну, как помощнику, то и сие недостойно Бога; потому что в Боге нет кичливости. Впрочем, вразумит их Господь, говоря: Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не. упадет на землю без воли Отца вашего Небесного (Мф. 10:29); и еще: Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных... (Мф. 6:25–26). Если не недостойно Бога промышлять о вещах даже столь маловажных – о волосах на голове, о воробье и о траве полевой, то не было недостойно Бога и произвести сие. Ибо, о чем промышляет, то и творит собственным Словом Своим (не рабски и слепо, но, с ведением исполняя Отчую волю) (Слово 2 на ариан).

Итак, со стороны Бога, Творца и Промыслителя мира, нет достаточного основания допустить бытие посредника или помощника Ему, сотворенного из ничего. Ариане говорят: «Бог, восхотев создать тварную природу, видел, что она не может принять на себя, ничем не умеряемой, Отчей руки и Отчей зиждительной силы (это – основной, исходный пункт Арианства), потому, первоначально, Один производит и творит Единого только, и Его именует Сыном и Словом, чтобы, при Его посредстве, Им могло уже прийти в бытие и все прочее». Святой отец на это отвечает:

Но, если и Слово – тварного естества, то почему, когда естеству сему нестерпимо быть непосредственным Божиим делом, из всего сотворенного, одно Слово, как вы говорите, могло получить бытие от несозданной и пречистой Божией сущности? Необходимо, если возможно сие Слову, иметь ту же возможность и всему естеству, или, если невозможно естеству, не иметь сей возможности и Слову, потому что и Оно, по словам вашим, есть одно из существ сотворенных...

Противоречие в словах еретиков очевидно, и далее святитель Афанасий приводит доказательства того, что мнимый посредник арианский остается лишь мнимым.

Если, по невозможности сотворенному естеству быть непосредственным Божиим делом, была нужда в посреднике, то тогда, если Слово создано и есть тварь, то и при Его создании, по всей необходимости, нужно было посредство; потому что и Само Слово заключается в том же сотворенном естестве, которое не может быть причастным Божия делания, но имеет потребность в посредстве. А, если и для Слова найдется какое-либо посредство, тогда и для сего посредства потребен, опять, иной посредник, и, таким образом, восходя и допытываясь помыслом, иной отыщет великую толпу, стекающихся посредников, – вследствие же чего, невозможно будет состояться твари, потому что она всегда требует для себя посредника, а этот посредник не может прийти в бытие без другого посредника, так как все они – созданного естества, которое, по мнению еретиков, не может быть причастным делания единого Бога. Поэтому, какого неразумия исполнены ариане, когда и для того, что пришло в бытие, признают невозможным прийти в бытие! (там же).

Если же допустить бытие такого существа, посредствующего между Богом и миром, то святой отец приводит следствие, еще более неожиданное для еретиков.

Если Сын Божий созидает тварь, Сам будучи тварью, то и о каждой твари можно представлять то же, а именно: что и она может созидать. Но, если соглашаетесь на сие, то какая потребность в Слове, когда низшие твари могли получить бытие от тварей высших, и, вообще, – каждая созданная вещь, могла в начале слышать от Бога: да будет! или: да созиждется! И, таким образом, создалась каждая тварь? (там же).

Таким образом, искомого посредника не только нет, как доказано выше, но нет и никакой надобности ему быть! Если же посмотреть на учение еретиков со стороны самого, предполагаемого ими, сотворенного посредника между Богом и тварями, то опять откроется крайняя их неосновательность.

Если, по словам вашим, Сын Божий произошел из не сущего, то как возможно Ему соделывать сущим не сущее? Да сего нет в Писании; сие и невозможно, потому что, ничто созданное, не есть причина творящая. Все приведено в бытие Словом, но и Слово не произвело бы всего, если бы Само было в числе тварей. Не могут созидать и Ангелы, потому что и они твари, хотя и держатся такой мысли Валентин, Маркион и Василид, и вы делаетесь их ревнителями. И солнце, будучи тварью, никогда ничего не приведет из небытия в бытие, и человек не создаст человека, и камень не измыслит камня, и дерево не возрастит дерева. Напротив, Бог образует человека во чреве матери, воздвигает горы, дает рост дереву; а человек, имея способность приобретать познание, слагает сие вещество и, как научился, обрабатывает уже существующее, довольствуется же лишь тем, что это им сделано; и, сознавая природу свою, если имеет в чем нужду, просит о том Бога. Если что делает Отец, то делает и Сын, и что созидает Сын, то есть и Отчее создание; но Сын есть дело и создание Отца; то Сын или будет Сам Себя производить, и Сам Себя творить (потому что, то же самое, что делает Отец, есть дело и Сына), а это нелепо и невозможно, или, творя и делая, что делает Отец, Сам не будет ни делом, ни тварью, чтобы Ему, будучи творящей причиной, в числе прочего творимого, не оказаться творящим и то, чем соделался Сам Он; вернее же сказать, чтобы не оказаться неспособным творить. Так не ради нас получило бытие Божие Слово; напротив, мы ради Него получили бытие, ибо Им создано все (Кол. 1:16). Не по нашей немощи Он, как мощный, получил бытие от единого Отца, чтобы Им, как орудием, создать Отцу и нас. Да не будет сего! Не таково учение истины. Если бы угодно было Богу и не созидать тварей, тем не менее, было Слово у Бога (Ин. 1:1) и в Нем был Отец. Тварям невозможно было получить бытие без Слова, потому и получили бытие Им, что и справедливо. Поскольку Слово есть собственный, по естеству, Сын Божией сущности; так как Оно от Бога и в Боге, как Само изрекло о сем, то созданиям невозможно было не Им получить бытие. Как свет освещает все своим сиянием и ничто не освещалось бы без сего сияния, так и Отец, как рукою, соделал все Словом и ничего не творит без Него.

И также, с другой стороны, говорит святой отец, возражая арианам: Когда все вещи из не сущего и суть твари, а также и Сын, по словам еретиков, есть одна из тварей, когда-то не существовавших, почему Он один открывает Отца? Почему никто другой, кроме одного Сына, не знает Отца? Ибо, если Сыну, будучи тварью, возможно познать Отца, то пусть познается Отец и всеми – соответственно мере каждого существа; потому что все они, подобно Сыну, суть произведения. Если же созданным невозможно ни видеть, ни познавать, напротив того, Божие лицезрение и ведение превосходит силы всех тварей; ибо Сам Бог сказал: лица Моего не можно тебе увидеть... и остаться в живых (Исх. 33:20), и Сын говорил: Отца не знает никто, кроме Сына (Мф. 11:27), то неодинаково с вещами сотворенными будет Слово, Которое одно познает и одно видит Отца, как изрекло Само Оно: кто видел Отца, кроме Того, Кто есть от Бога (Ин. 6:46) и Отца не знает никто, кроме Сына, хотя и не так кажется сие Арию. Почему же познал один Сын, если не Он один есть собственный Отчий Сын? Почему был бы собственным Отчим Сыном, если Он – тварь, а не истинный Сын от Отца? Потому и служили Ему Ангелы, как не одинаковому с ними, и поклоняются Ему, не как высшему по славе, но как неодинаковому со всеми тварями и с ними самими, единому и собственному, по сущности, Отчему Сыну. А, если бы поклонялись Ему, как, превосходящему славой, то и каждый из низших должен был бы поклоняться каждому, превосходящему его. Но сие не так: тварь не поклоняется твари, поклоняется же раб Владыке и тварь Богу. Ему не поклонялись бы и не было бы о Нем сказано сего (о поклонении), если бы Он был в числе тварей. Теперь же, так как Он – не тварь, но собственное рождение сущности достопоклоняемого Бога и Сын по естеству, то поклоняются Ему и веруют, что Он, как и Отец, есть Бог, Господь воинств, Властитель и Вседержитель. Ибо Сам сказал: все, что имеет Отец, есть Мое (Ин. 16:15). Сыну же свойственно иметь, принадлежащее Отцу, и быть таковым, чтобы в Нем созерцаем был Отец, чтобы Им было все сотворено, в Нем совершалось и утверждалось спасение всех, как в единственном, истинном Примирителе (Посреднике) людей с Богом (Гал. 3:19; 1Тим. 2:5) (там же).

Против доводов, основанных на множестве текстов Ветхого и Нового Завета, ариане приводили некоторые места Священного Писания, в которых об Иисусе Христе говорится, как бы, нечто такое, что не свойственно Божественной природе. Поэтому, святитель Афанасий, в ответ на возражения своих противников, предварительно делает строгое различие между Божеской и человеческой природой, соединившимися в одном Лице Богочеловека, и, для объяснения, приводимых ими мест Священного Писания, предлагает иметь в виду одно общее правило: относить их не просто к Слову Божию, но к Слову, воплотившемуся нашего ради спасения. Святой евангелист говорит: Слово стало плотию (Ин. 1:14), и апостол пишет: Христос пострадал за нас плотию (1Пет. 4:1). Следовательно, когда в Священном Писании говорится, что Он алкал и жаждал, родился и возрастал, утруждался, того или другого не знал, спал, плакал, молился о чаше и т. п., что свойственно человеку, то ко всему этому надо прибавлять: за нас плотию. То же самое замечает святитель и о тех местах Писания, в которых говорится о превознесении Иисуса Христа, об освящении, о помазании и т. п. Когда Он помазуется по Своей природе человеческой, мы в Нем помазуемся; когда Он крещается, мы в Нем крещаемся; когда Он святит Себя, мы в Нем освящаемся; когда Он прославляется, мы в Нем прославляемся, – по слову Самого Спасителя (Ин. 17:22). Вместе с тем, приведя то или другое место Писания, святитель Афанасий часто прибавляет: «Так научились мы от отцов; так исповедуется Божией Вселенской Церковью; руководство церковное должно признавать за якорь веры». Раскрыв же сходство арианского учения с какой-либо другой ересью, прежде отвергнутой голосом Церкви, он, обычно, заключает: «Не так приняла, не так передала Божия Церковь; это не учение Вселенской Церкви и не думали так отцы; у нас правая вера, заимствованная от апостольского учения и отеческого предания». Такую важность придавал святой защитник Православия живому преданию Церкви и голосу ее пастырей и учителей!

Высокие и важные в христианстве мысли, к раскрытию которых святителю Афанасию подавали повод арианские лжеумствования, вели его к тому, чтобы вникнуть в самую сущность христианской религии и, поставив ее в соотношение с арианством, извлечь отсюда новое доказательство Божественности нашего Спасителя.

В рассуждении изречений, ныне (кроме уже рассмотренных) представляемых ими из Евангелий, разумение их оказывается неосновательным, сие удобно можно видеть, если и теперь, особенно, обратимся к цели нашей христианской веры и, приняв ее для себя за правило, будем, как сказал апостол, внимательны к чтению богодухновенного Писания (1Тим. 4:13), ибо христоборцы, не уразумев сей цели, совратились с пути истины и преткнулись о камень преткновения (Рим. 9:33), мудрствуя более, нежели должно мудрствовать. Итак, цель сия, и отличительная черта святого Писания, как неоднократно говорили мы, – возвестить нам о Спасителе две истины: что Он всегда был Бог и есть Сын, будучи Словом, Сиянием и Премудростью Отца, и, что ради нас, приняв на Себя плоть от Девы Богородицы Марии, соделался человеком (Слово 3 на ариан).

Таким образом, христианская религия есть не просто союз человека с Богом, но союз восстановленный. Первая истина в этой религии есть истина о падении человека, о том глубоком повреждении человеческой природы, по которому люди падшие, не в состоянии спастись своими собственными силами, но имеют для этого нужду в Божественной помощи, для них необходимо нравственное воссоздание их существа, восстановление образа Божия, служившего основанием и для первобытного союза Бога с человеком. Но, кто же мог произвести это воссоздание и восстановление, если не Сам Бог, если не Слово Божие, Которым мы созданы и, в Котором (как в образе Бога Отца) причастны образу Божию? С другой стороны, если Иисус Христос по природе Своей создан, и есть, только усыновленный Сын Божий, то мы в Нем не воссозданы; если же мы в Нем не восстановлены, то чужды Ему, и Он чужд нам, и Его учение есть для нас учение простого учителя, каковы Давид, Соломон, Моисей, все пророки и апостолы.

Мы говорим, что преложить тленное в нетление не иному кому принадлежало, как Спасителю оного и, в начале сотворившему вселенную из ничего, что в людях снова воссоздать образ Божий не иному кому было свойственно, как Отчему Образу, что смертное воскресить бессмертным не иному кому было свойственно, как источающему жизнь – Господу нашему Иисусу Христу, что научить об Отце, упразднить же идольское служение не иному кому принадлежало, как приводящему в благоустройство вселенную – Слову, единому, Единородному, истинному Отчему Сыну. Так как надлежало, наконец, заплатить долг, лежащий на всех, ибо (по сказанному выше) должны были все умереть, что и было главной причиной Его пришествия, то после того, как доказал Он Божество Свое делами, приносит, наконец, и жертву за всех, вместо всех предавая на смерть храм (т. е. плоть) Свой (и в этом главное нашей веры!), чтобы всех соделать свободными от ответственности за древнее преступление, о Себе же, в нетленном теле Своем явив начало общего воскресения, доказать, что Он выше и смерти (Слово о Воплощении Бога Слова).

Признавая, употребленное Богом средство для нашего искупления, именно, таким, святые отцы и учители Церкви не утверждали, однако, что это чрезвычайное средство было, безусловно, необходимым для цели, и, что Всемогущий иначе не в состоянии был спасти человека: мог Он и иначе спасти нас, но из всех, возможных к тому средств, Он избрал самое лучшее.

Бог, и не приходя вовсе в мир, мог сказать только слово и разрешить тем клятву. Но надо иметь в виду полезное для людей, а не то принимать в рассуждение, что Богу все возможно (Слово 2 на ариан).

Вслед за тем, святой отец развивает мысль, что, если бы Бог, по могуществу Своему, одним словом разрешил клятву и простил людям грехи, то это, конечно, показало бы могущество Его, но было бы вредно людям. Они не разучились бы грешить, и вскоре пали бы снова, тогда опять надлежало бы их прощать и не было бы конца таким прощениям, – а люди все становились бы хуже и хуже. Всегда согрешая, они всегда имели бы нужду в прощении, и никогда не были бы освобождены от грехов и их пагубных следствий.

Одним покаянием людей не была бы соблюдена справедливость в отношении к Богу. Притом, покаяние не выводит из естественного состояния, а прекращает только грехи. Так как люди, вследствие предшествовавшего преступления, однажды сделались подвластными естественному тлению, то бесплотное, нетленное, невещественное Божие Слово приходит в нашу область, от которой и прежде не было далеким, и, заимствовав у нас тело, подобное нашему, – потому что все мы были повинны тлению смерти – за всех предав оное смерти, приносит Отцу. И это совершает Оно по человеколюбию для того, чтобы, с одной стороны, поскольку все умирали, закону о нетлении людей положить конец тем, что власть его исполнилась на Господнем теле и не имеет уже места в отношении подобных людей; а с другой стороны – людей, обратившихся в тление, снова возвратить в нетление и оживотворить их от смерти, присвоением Себе тела, и благодатью воскресения, уничтожая в них смерть, как солому огнем (Слово о Воплощении Бога Слова; ср. Григорий Богослов Слово 19; Григорий Нисский Большое огласительное Слово; Августин De Trinit I. XIII; и др.).

Со смертью императора Валента (378 г.), ариане потеряли всякое значение в христианском обществе, хотя еще и оставались. Преемник Валента, Феодосий Великий, в 381 г. издал два указа, в которых повелел отобрать у ариан все церкви и отдать православным, а в 388 г. вновь применил к ним самые строгие меры. После этого, римская империя совершенно очистилась от ариан, остававшихся надолго лишь у диких народов – готов, вандалов и некоторых других.

Еретики IV века были истинными предшественниками современных лжеучителей, и превосходные доводы святителя Афанасия, направленные против ариан, применимы и против, позднейших, их последователей. Впрочем, между древним – первоначальным арианством и новейшими мнениями, называемыми арианскими, различие состоит в том, что, если первое, перенося во внутреннюю сферу Божества понятия сотворенности и иносущия, и, смешивая жизнь Божественную с тварной, как бы, возвращалось снова к языческому обоготворению твари – многобожию, то вторые, скорее, ведут к иудейскому или магометанскому монотеизму.

Святитель Афанасий рассуждает о человечестве Иисуса Христа, возражая учению аполлинаристов в своих «Книгах против Аполлинария» и «Послании к Эпиктету», говоря, что в Лице нашего Спасителя ни Божество не изменилось в человечество, ни человечество в Божество; что плоть Его была плоть истинно человеческая, принятая во чреве Девы Марии, что Слово, приняв в Свое ипостасное, личное единство человеческую природу, не заменяло Собою разумной души.

Напрасно лжеумствуют ариане, предполагая, что Спаситель воспринял на Себя одну плоть, которая, будто бы, и служила Ему к прикрытию Божества, и понятие страдания, нечестиво перенося на бесстрастное Божество. (Ибо невозможно, чтобы, совершенно не познав преискреннего и истинного рождения Сына от Отца, не имели они погрешительной мысли и о пришествии Сына во плоти (Слово 1 на ариан). Напрасно и аполлинаристы, мудрствуя, подобно им, утверждают, что Христос употребил в дело извне облекающий, поставный образ (одушевленную, но неразумную, и не имевшую самостоятельности, плоть), вместо же внутреннего в нас человека (разумной души или ума) во Христе – небесный ум. (Ибо ни одушевленное тело – не есть еще совершенный человек, ни небесный ум – не есть еще Бог. Тело называется одушевленным, с которым понятие души соединяется, как, нечто, самостоятельное. Тело же человека называется телом, а не душой, и душа человека называется не телом: отлично одно от другого, т. е. дух от тела.) Посему-то, продолжают ариане, Христос, будто бы, показал в Себе только по подобию обновление плоти, действительное же обновление того, что мыслит в нас, каждый сам показывает в себе через подражание, уподобление и воздержание от греха. Нет, единение плоти с Божеством Слова (не слитное, хотя и неразрывное) произошло в матерней утробе: потому что Слово, снисшедшее с небес, из утробы восставило Себе плоть, не предсуществовавшую до снисшествия Слова или до Богородицы Марии, Которая одна происходит от Адама и ведет род от Авраама и Давида, вместе с, обрученным ей, Иосифом. Так, тело Слова было совершенно подобно, тожественно нашему телу, и заимствовано Им от Девы не иным каким-либо способом, но естественным рождением, чтобы по естеству было оно тело и, также по естеству, неотлучно было от Божества Слова. Так, Сам Бог, соделавшись человеком, не превратился в человеческий образ и не призрачный показал только вид, пренебрегая бытием человеческим (иначе – пришлось бы все домостроительство страдания, смерти и Воскресения назвать одним призраком), но сущий, по естеству, Бог рождается человеком, то и другое естество будет единый; по всему совершенный, показавший естественное и самое истинное рождение. Так же точно произошла и смерть; тело приняло ее по естеству, а Слово потерпело по изволению, и свободно собственное Свое тело предало на смерть, чтобы и пострадать за нас естественно и воскреснуть ради нас Божески (другими словами, Богом во плоти Его, т. е. Христом совершено страдание, а не Бог страдал во плоти), – причем Божество так же, как не оставило тела во гробе, которое, поэтому, и явило нетление, так и не отлучилось от души в аду, которою Слово и совершило сошествие туда, согласно, сказанному пророком: ибо Ты не оставишь души моей в аде, и не дашь святому Твоему увидеть тление (Пс. 15:10). Не исповедующие, что Господь наш Иисус Христос есть един от Бога и человека, по написанному в Евангелии: Адамов, Божий (Лк. 3:38), пусть скажут, как представляют себе в образе Божием сущего Бога и, принявшего на Себя, образ раба (Флп. 2:5–7), или, как разумеют сказанное: И Слово стало плотию, и обитало с нами (Ин. 1:14)? Ибо, сказавший: Слово стало плотию, сказал также, что Христос душу Свою предал за нас. Разумеют ли претворение в плоть или уподобление душе, так, что, как бы, Слово претерпело изменение? Или представляют, что Слово произвело мечтательное явление человеческого образа, как утверждают в заблуждении своем другие еретики? Но сего не дозволяет апостол, ясно сказав, кто и что принял. Ибо, как под образом Божиим разумеется полнота Божества в Слове, так под образом раба признается умное естество и членораздельный состав существа человеческого, так, чтобы при речении было (Ин. 1:1), разумелось Слово, а при речении стало (Ин. 1:14), признавались плоть и душа, что называется образом раба, неким, умопредставляемым, умным существом. Посему-то, умерший человек называется, не имеющим вида, и весь разрушается, как скоро разлучается с телом душа, естество которой неразрушимо. Посему Павел представляет свидетельство об умном естестве, а Иоанн – о членораздельных признаках тела, оба же возвещают все таинство домостроительства. Ибо явно, что Бог Слово, сущий, до пришествия во плоти, не человек был, но был Бог у Бога, невидимый и бесстрастный. Посему, именование Христос употребляется не в отдельности от плоти, потому что за именем сим следуют страдания и смерть, как пишет Павел: что Христос имел пострадать и, восстав первый из мертвых (Деян. 26:23), и в другом месте говорит: Пасха наша, Христос, заклан за нас (1Кор. 5:7), и человек Христос Иисус, предавший Себя для искупления всех (1Тим. 2:5–6). Говорит же не потому, что Христос не Бог, но потому что Он и человек. Почему и сказано: помни Иисуса Христа от семени Давидова, воскресшего из мертвых (2Тим. 2:8). Посему-то Писание сближает то и другое имя, указанием на бытие, как, невидимо умосозерцаемого и, истинно, сущего Бога, так, видимо осязаемого и, истинно, существующего человека, и не разделением лиц или имен, но естественным рождением и неразрывным единением, чтобы, когда истинно исповедуется в Нем страдание, истинно был исповедуем один и тот же – и, удобостраждущим, и бесстрастным. Поэтому, как Слову, сущему Богу, соделаться Христом, прежде нежели соделалось Оно человеком? Если имя Христос есть собственное имя Божества, в отдельности от плоти, то должно быть прилагаемо и к Отцу, и к Святому Духу: тогда и страдание будет общим, как утверждают некоторые заблуждающиеся. Или, разве, скажете, что Сам бесстрастный и бесплотный Бог Слово и до Воплощения и вочеловечения был доступен страданию и смерти? И, как Сын, единосущный Отцу, и нераздельный с Ним по Божескому естеству, будучи непреложен и неизменен, мог бы быть назван удобостраждущим, если бы не соделался человеком, приняв на Себя в девической утробе целый образ человеческого состава, чтобы Ему и быть человеком в страдании, и быть непреложным как Богу? Посему-то было и помазание. Не Бог имел нужду в помазании, и не без Бога, также, совершилось помазание; но Бог и совершил помазание, и принял помазание в теле, способном принять его. Из сего явствует, что Слово не без плоти человеческой соделалось Христом, и не Само Себя уделило в явление плоти или подобие души; но, пребывая, чем было, приняло не лишенный бытия образ раба, несомненно являемого – как написано и объяснено – в страдании, воскресении и целом домостроительстве. Таким образом, нечестиво и не созданную (как бы небесную, и ставшую единосущной Самому Слову) плоть называть удобостраждущей и, удобостраждущую плоть, именовать несозданной; нечестиво думать, что сотворенное естество человечества не по единению со Словом стало Его собственностью, но совечно Ему и, по тожеству естества, равно естеству Божию. Ибо Господь ясно показывал, что имеет и плоть, и кровь, и кости, и душу, которая скорбит, возмущается и печалится (Мф. 25:37; Ин. 12:27). Но никто не скажет, что это в естестве Божества; сделалось же сие по естеству, собственным, Богу, когда Слово благоволило принять человеческое рождение и создание Свое, расслабленное грехом, тлением и смертью, восстановить в Себе в обновленном образе. Посему, осуждение греха сотворил Он на земле, отменил клятву (проклятие) на древе крестном, избавил от тления во гробе, разрушил смерть в аду, пройдя всюду, чтобы совершить спасение всего человека, показав в Себе Образ нашего образа. Ибо какая была потребность Богу рождаться от жены, Творцу веков возрастать с продолжением времени и исчислятъ Себе годы, и еще претерпеть Крест, гроб и ад, которым мы подпали, если бы не нас взыскал Он, нас оживотворяя воспринятием на Себя нашего образа, нас призывая к уподоблению и подражанию совершенному Образу? И, если бы не предсуществовало, не имеющее ни в чем недостатка, совершенство, то, как возможно было бы подражание совершенству, согласно с тем, что говорит апостол: совлекшись ветхого человека (Кол. 3:9) и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины (Еф. 4:24)? Поэтому, напрасно воображаете себе, думая, что можете через подражание произвести в себе обновление того, что мыслит и движет плотию, не разумея, что подражание бывает подражанием предшествующему действию; иначе не может и называться подражанием. Во Христе же исповедуя обновление одной плоти, вы заблуждаетесь и изрекаете хулу. Ибо, если людям можно без Христа произвести в себе обновление того, что движет плотию, и движущему последует движимое, то какая была нужда в пришествии Христовом? Напротив, почему и Закон ничего не довел до совершенства (Евр. 7:19)? Почему смерть царствовала от Адама до Моисея и, над несогрешившими, подобно преступлению Адама (Рим. 5:14)? Почему и Господь сказал: если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ин. 8:36)? Не по обновлению ли, которое в Нем, не по совершенству ли, которым обновляемся и мы, верующие через подражание совершенному обновлению Христову, и по общению в оном? Иначе, – продолжает святой отец, – искупительные заслуги Иисуса Христа не имели бы цены в очах правосудного Бога и оставались бы бесполезными для нас, людей (т. е., если бы Сын Божий не принял на Себя всецелой природы человеческой – тела и души).

Если Слово хотите рассматривать в отдельности: как Бога и, как сына Давидова, то, по вашему мнению, существуют два Христа. Если же, научаемые Божественными Писаниями, уверуете, что Слово, будучи Богом, соделалось Сыном человеческим, то познаете, что один есть Христос, вместе и Бог, и человек; и двоякая проповедь о пришествии Его послужит для вас убедительным удостоверением в Его страдании и бесстрастии, когда, например, апостол говорит: Христос по плоти, сущий над всем Бог, благословенный во веки (Рим. 9:5); Помни Господа Иисуса Христа от семени Давидова, воскресшего из мертвых (2Тим. 2:8), и, опять, апостол говорит: смерть Господню возвещаете, доколе Он придет (1Кор. 11:26). А мы, исповедуя Христа Богом и человеком, говорим это не для разделения (да не будет сего!), но, согласно, опять, с Писаниями, чтобы, поскольку страдание и смерть совершились и возвещаются, доколе Он придет, то и страдание, и смерть исповедовать нам, относящимися к плоти Слова, о Самом же Слове веровать, что Оно непреложно и неизменно. Поэтому, Один и Тот же и страждет, и не страждет; по Божескому естеству бесстрастен, непреложен и неизменяем, страждет же плотию, как сказал Петр (1Пет. 4:1), и восхотел вкусить смерть, потому что соделался ходатаем Бога: между Богом и человеками, человек Христос Иисус, предавший Себя для искупления всех (1Тим. 2:5–6) – усвояя Себе нас, сделавшихся, как сказано, согражданами святым и своими Богу (Еф. 2:19).

Ибо невозможно было, чтобы разумное и духовное естество, согрешившее добровольно, и подвергшееся осуждению смерти, само себя возвратило в свободу.

Слово соделалось плотию, – продолжает святитель, – не для того, чтобы Слову не быть уже Словом; но чтобы Слову быть во плоти, т. е., чтобы Слову и всегда быть Словом, И иметь плоть, в которой Бог Слово принял в образе человеческом страдание и смерть, снизойдя до гроба и ада, в которой совершил Он и воскресение из мертвых, представив доказательство плоти, крови и души в собственной и нераздельной плоти, по написанному, от семени Давидова, чтобы совершилось примирение Бога с человеком и освобождение целого человека произведено было человеком в обновлении Образа Сына Его, Господа нашего Иисуса Христа. Если же не можете указать иного места, кроме гроба и ада, из которых человек освобожден совершенно, потому что Христос освободил нас в Своем, подобном нашему, но совершенном и самом истинном Образе, то почему же утверждаете это, как будто, человек не примирен еще с Богом? Для чего приходил Спаситель? Или бессилен был освободить целого человека? Или погнушался умом, однажды согрешившим? Или убоялся, чтобы Самому не стать причастным греху, если Он – Бог – соделается совершенным человеком? Но грех не в естестве, а в деятельности человека («Душа и ум – не есть грех», – говорит и святой Григорий Нисский). Воплощение же Слова, совершившееся сообразно с Божиим естеством (без плотских желаний и человеческих помыслов, а то напрасно была бы чтима память Марии), соделалось недоступным тому, что делается еще по нашему обветшанию в нас. Иначе, как бы воздал Христос искупительную цену за целого человека? Или, как держава смерти потерпела бы совершенное разрушение, если бы, согрешившее по разумению, т. е. душу, Христос не соделал в Себе безгрешной? Или какое было бы благодеяние людям, если бы Господь явился не в тождестве бытия и не в обновлении естества, как говорит апостол: имея дерзновение входить во святилище посредством Крови Иисуса Христа, путем новым и живым, который Он вновь открыл нам (Евр. 10:19–20), по сказанному: Я есмь путь, и истина, и жизнь (Ин. 14:6)? Потому-то – где истлевало человеческое тело, там Иисус попускает положить и собственное Свое тело; и, где душа человеческая удерживаема была смертью, там Христос показывает, что и Его душа есть человеческая, чтобы Ему, и как человеку не быть удерживаемым смертью, и как Богу разрушить державу смерти, чтобы, где посеяно было тление, произросло там нетление, чтобы, где царствовала смерть, там Ему бессмертному, представ в образе души человеческой, явить бессмертие, и, таким образом, соделать нас причастниками Своего нетления и бессмертия в надежде воскресения из мертвых, по написанному: тленное сие облечется в нетление, и смертное сие облечется в бессмертие (1Кор. 15:54); и еще: как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так единым человеком, – Иисусом Христом, благодать воцарились через праведность к жизни вечной (Рим. 5:12; 21). Чтобы в том же естестве, в котором произошло преуспеяние греха, совершилось и явление правды, и, таким образом, по освобождении человеческого естества от греха, разрушены были дела диавола, и прославился Бог, соделывающий нас сотелесниками и сопричастниками Христовыми (Еф. 3:6) – богоносными и совершенными. Отсюда, в Иисусе Христе и две воли: Божеская и человеческая, и последняя, подобно первой, как мы, отчасти, видели уже, была в Нем не только свободна от всякого греха, но, по причине их ипостасного единения, и совершенно не способна к греху. А по силе общения свойств, основывающегося на этом единоличии, можно говорить, нисколько не погрешая против истины, что Бог претерпевал поношения, Бог был распят, также, как и человека Христа (но не человечество в Нем) можно и должно называть Богом. Если в Евангелиях говорится, что возмутился духом Иисус, то Господь, очевидно, указывает на ум, сказав: душа Моя теперь возмутилась (Ин. 12:27). Если же Господь изъявляет помышление Своей души, то делает сие по сочувствию с нашей душою, чтобы, таким образом, уразумели мы, что Его это страдание, и исповедали Его бесстрастным. Ибо, как искупил Он нас кровью плоти Своей, так помышлением души Своей одерживает за нас победу, говоря: Я победил мир (Ин. 16:33). И в другом месте сказано: даровавшему нам победу (1Кор. 15:57). Но кровь Христова признается у благочестивых не какой-либо обыкновенной, какова она для неверующих, но спасительной; так и сказанное помышление Христово не человеческой немощью обложено, но изъявляет Божеское естество. Таким образом, Христос именуется совершенным Богом и совершенным человеком не потому, что Божеское совершенство переменилось в совершенство человеческое (что нечестиво), не потому, что в Нем признаются отдельно два совершенства (что чуждо благочестию), и не по преуспеянию в добродетели и присвоению правды (да не будет сего!), но по полноте бытия, да будет то и другое – единый, по всему совершенный, вместе Бог и человек, чтобы произведено было совершенное спасение целого человека – и разумной души его, и тела, и совершенно было воскресение, и домостроительство совершено было в явлении всей полноты и совершенства. Да и невозможно было в искупительную цену дать одно вместо другого; напротив, дал Он тело за тело и душу за душу, совершенное бытие за целого человека, и, что претерпевало человеческое тело Слова, то, соединенное с ним Слово, относило к Себе, чтобы мы могли приобщиться Божеству Слова, ибо Божие достоинство сделалось достоинством человеческим, чтобы человеческое достоинство признаваемо было достоинством Божиим. Так, Один и Тот же страдал и не страдал; страдал, потому что страдало Его собственное тело и был Он в страждущем теле, и не страдал, потому что Слово, сущее по естеству Бог, бесстрастно. Оно бесплотное было в удобостраждущем теле, но тело имело в себе бесстрастное Слово, уничтожающее немощи самого тела. И когда Иисус Христос говорит: Отче Мой, если возможно, да минует Меня чаша сия (Мф. 26:39); впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22:42); и: дух бодр, плоть же немощна (Мф. 26:41), то показывает сим две воли: человеческую, свойственную плоти, и Божескую, свойственную Богу; и человеческая, по немощи плоти, отрекается от страдания, а Божеская Его воля готова на него. В подобии человеческом (Флп. 2:7) быв, отрекается от страдания как человек, но как Бог, непричастный страданию, по Божеской сущности, с готовностью принял страдание и смерть. Посему-то не бяше мощно держиму быти Ему; потому что в подобии человеческом был Бог, и, умирающий по воле Своей, и воскрешаемый собственной Своей властью, как Бог. Посему-то в святых Писаниях и Слово богоглаголется, и излагается родословие человека, чтобы Один и Тот же, естественно и истинно, был в том и другом, был Богом, в присносущии Божества и создании твари, и человеком, в рождении от жены и возрастании с годами; Богом в животворных благодеяниях, и Богом, сильным в чудодействиях, человеком же в, подобных нашим, страданиях и в наших немощах. Слово есть Бог – в явлении бессмертия, нетления и непреложности, и человек – в пригвождении к кресту, излиянии крови, погребении тела, снисшествии в ад и воскресении из мертвых: Так Христос воздвигается из мертвых, и сущий Бог воздвигает мертвых. Впрочем, разумом человеческим невозможно выразить красоты и славы дела Христова; должно же, совершившееся, исповедовать, как написано, и поклоняться сущему Богу, в славу и исповедование Его человеколюбия и в надежде спасения нашего о Христе Иисусе, Господе нашем.

Поклоняемся же мы не твари; да не будет сего! Такое заблуждение свойственно язычникам и арианам. Напротив, мы поклоняемся Господу твари, воплотившемуся Божию Слову. Хотя плоть, сама по себе, и есть часть тварей, но она соделалась Божиим телом. И поклоняемся мы такому телу, не как, собственно, телу, не отделяя его от Слова, и, желая поклоняться Слову, не представляем Его далеким от плоти; но зная, что Слово стало плотию, сие, во плоти явившееся Слово, признаем Богом. Итак, аполлинаристы клевещут на нас, что (Ин. 15:26), от Сына приемлет (16:14) и подается. Одно освящение, совершаемое от Отца через Сына в Духе Святом. Ибо, как Сын Единороден, так и Дух, подаваемый и посылаемый Сыном, один. Он именуется, исходящим от Отца; потому что Он воссиявает, посылается и преподается Словом, а Слово мы исповедуем, происшедшим от Отца. Итак, у Духа с Сыном и сила, и естество такие же, какие у Сына с Отцом. Как Сын, Который, и в Котором Отец, не есть тварь, но, собственен Отчей сущности, так и Духа, Который в Сыне, и в Котором Сын, непозволительно причислять к тварям и отделять от Слова, а Троицу представлять несовершенной. Блаженный Павел, научая единству Троицы, пишет коринфянам о духовных дарованиях и все возглавляет единым Богом Отцом, говоря: Дары разлиты, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех (1Кор. 12:4–6). Ибо, чем каждого наделяет Дух, то подается от Отца Словом; потому что все, принадлежащее Отцу, принадлежит и Сыну. Потому, Сыном подаваемое в Духе, есть Отчее дарование. Когда в вас Дух, тогда в вас же, дающее Духа Слово, а в Слове и Отец. И, также, сему научая, Павел написал еще коринфянам во втором Послании, говоря: благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и общение Святого Духа со всеми вами (2Кор. 13:13). Ибо, подаваемая в Троице благодать и дар, дается от Отца, через Сына, в Духе Святом; потому что, как благодать, даруемая Сыном, есть от Отца, так не может быть общения даяния в нас, разве только в Духе Святом. Его причастившись, имеем любовь Отца, и благодать Сына, и общение Самого Духа. Потому и сим доказывается единая действенность Троицы.

Дух есть и именуется (в Писаниях) Духом святыни и обновления; но кто не освящается от другого, не есть причастник святыни, но Сам делает причастниками; и Кем освящаются все твари, Тот может ли быть одним из всех и собственностью причастников Своих? Дух именуется животворящим; твари же оживотворяются Духом. А кто не есть причастник жизни, но Сам делает причастниками и оживотворяет твари, Тот имеет ли какое сродство с сотворенным? Или, вообще, может ли принадлежать к тварям, которые в Нем оживотворяются Словом? Дух именуется помазанием и есть печать; твари же Сим Духом запечатлеваются, помазуются и о всем научаемы. Если же Дух есть помазание и печать, если Слово Им все помазует и запечатлевает, то какое подобие и свойство у помазания и печати с помазуемыми и запечатлеваемыми? Следовательно, и в этом отношении Дух не в числе всех. Ибо и печать не от запечатлеваемых, и помазание не от помазуемых. Напротив, Дух собственен помазующему и запечатлевающему Слову; потому что помазание имеет благоухание и дыхание Помазующего, и помазуемые, причастившись Его, говорят: мы Христово благоухание Богу (2Кор. 2:15). И мы, запечатленные таким образом, справедливо делаемся и причастниками Божеского естества, как сказал Петр (2Пет. 1:4). Так, вся тварь делается причастной Слова в Духе. И, ради Духа, все именуемся причастниками Божиими и, собственно, причастниками Христа, Который по праву нашего Искупителя сущим в Нем Духом сочетает нас с Отцом. Дух есть и именуется образом Сына. Кого Он предузнал, тем и предопределил быть подобными образу Сына Своего (Рим. 8:29). Поэтому, даже еретики исповедуют, что Сын – не тварь; не может быть тварью и образ Сына. Ибо каков образ, таким необходимо быть и тому, чей он образ. Если же Сын, как сущий от Отца, собственен Отчей сущности, то и Духу, Который от Отца, необходимо быть, по сущности, собственным Сыну. И, действительно, так как Господь есть Сын, то и Самый Дух именуется Духом сыноположения. И еще – так как Сын есть премудрость и истина, то и о Духе написано, что Он – Дух премудрости и истины (Ис. 11:2). И, так же, как Сын есть сила Божия и Господь славы, так и Дух именуется Духом силы и Духом славы. Дух всегда один и тот же, непреложен и неизменяем. Не Он в числе причащающихся, но Его все причащаются. И, тогда как, Он всегда один и тот же и делает причастниками, и твари же бывают причастны Его, то Дух Святой – не Ангел и, вообще, не тварь, но собственен Слову, и Духа, подаваемого Словом, причащаются твари. Словом, Дух Святой единосущен, лучше же сказать, собственен единосущему Слову, собственен и единосущен единосущему Богу. Он, по естеству и сущности, не имеет ничего общего с тварями и, собственного с ними, собственен же, а не чужд, существу и Божеству Сына и, по тому же Божеству, неотделим от Святой Троицы, чем и посрамляется нечувствие еретиков. Вот Она – Святая и совершенная Троица, познаваемая в Отце, и Сыне, и Святом Духе, не имеющая ничего чуждого или приданного извне, не из Зиждителя и твари составляемая, но, всецело, Творящая и Зиждительная, всегда подобная Самой Себе, Единая и Нераздельная по естеству и действу! Сего достаточно для верующих. До сего простирается в людях ведение; здесь предел тому, что Херувимы закрывают крыльями (Послание 1 к Серапиону; Книга 1 против Аполлинария; Изложение веры; Слово 1 на ариан).

Что удивительного – и о Святом Духе, не стыдясь признаться нам в неведении и, однако же, беспрекословно воздать Ему засвидетельствованное в Писании славословие? Ибо, переданное в Писаниях, достаточно нам показывает, что Он выше твари; потому что невозможно быть одного и того же естества Освящающему и освящаемому, Учащему и научаемому, Дающему откровение и имеющему нужду в откровении. Но никто не будет так совершенно безрассуден, чтобы осмелился иного, кроме Бога всяческих, наименовать нерожденным; не назовет и Сыном, потому что Единородный один. Посему, как же должно называть Его? – Духом Святым, Духом Божиим, Духом истины, посылаемым от Бога, подаваемым через Сына, не рабом, но Святым, Благим, Владычественным, Духом животворящим, Духом сыноположения, ведающим все, что есть Божие. Таким образом, и в Троице соблюдается понятие единства при исповедании одного Отца, одного Сына и одного Духа Святого. Един и Святой Дух, и о Нем возвещается отдельно; через единого Сына сочетается Он с единым Отцом и Собою восполняет Всепетую и блаженную Троицу. Единение Его с Отцом и Сыном достаточно выражается тем, что Он не поставляется в один ряд со множеством тварей, но произносится отдельно. Ибо Он – не один из многих, но Единый. Как один Отец и один Сын, так один и Святой Дух. Посему, Он столько же далек от тварной природы, сколько единичное, не подобно составному и, имеющему в себе множество. С Отцом же и Сыном, постольку соединен, поскольку единица имеет свойство с единицей. Но не из сего только заимствуются доказательства общения Его по естеству, а также и из тех мест, где говорится, что Он от Бога, но не как и все от Бога, но как исходящий от Бога, исходящий не через рождение, подобно Сыну, но как Дух уст Божиих. Без сомнения же, и уста – не часть тела, и Дух – не рассеивающееся дыхание; напротив, и уста разумеются боголепно, и Дух есть Сущность живая, Владычица святыни – из чего, хотя, открывается Его единение с Богом, но образ исхождения остается неизъяснимым. Он называется и Духом Христовым, как соединенный со Христом по естеству. Если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его (Рим. 8:9). Поэтому, Он один достойно прославляет Господа. Ибо Господь сказал: Он прославит Меня (Ин. 16:14), не как тварь, но как Дух истины, ясно показывающий в Себе истину, и как Дух премудрости, в величии Своем открывающий Христа, Божию силу и Божию премудрость. Как Утешитель – Он показывает в Себе благость, пославшего Его Утешителя и в достоинстве Своем являет величие Того, от Кого исшел. Посему, есть слава естественная, как слава солнца – свет; и есть слава, некая, внешняя, рассудительно воздаваемая достойным по свободному произволению. Но и эта также двояка. Ибо сказано: сын чтит отца, и раб – господина своего (Мал. 1:6). Итак, одна из них, рабская, воздается тварью; а другая, скажу так, – своя, совершается Духом. Ибо Господь сказал, как и о Себе: Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить (Ин. 17:4), так и о Утешителе: Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам (Ин. 16:14). Как прославляется Сын Отцом, Который говорит: и прославил, и еще прославлю (там же 12:28), так прославляется Дух, по причине общения с Отцом и Сыном и по свидетельству Единородного, Который говорит: всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам (Мф. 12:31) (Против Евномия; Книга 3 о Духе Святом).

В Письме же к брату своему, Григорию Нисскому «О различии Существ и Ипостасей» – святитель Василий занимается раскрытием, именно, личного свойства Святого Духа – исхождения Его от Отца.

Что представляет тебе, когда-либо, мысль о существе Отца (ибо душа не может утверждаться на одной отдельной мысли, будучи уверена, что существо сие выше всякой мысли), то же представляй себе и о Сыне, а, равно, то же и о Духе Святом. Понятие несозданного и непостижимого – одно и то же, в рассуждении и Отца, и Сына, и Святого Духа. Не больше непостижим и не создан Один, и не меньше Другой. Но, когда в Троице нужно по отличительным признакам составить себе не слитное различие, то, пользуясь богодухновенным руководством, научимся, что, хотя, этой Силой (Сыном Божиим) приводится все из небытия в бытие, однако же, и Ею не безначально, но есть некая Сила, нерожденно и безначально сущая, и Она есть вина вины всех существ. Ибо от Отца – Сын, Которым все получило бытие и, с Которым всегда неразлучно умопредставляется и Дух Святой, не может и помыслить о Сыне, не предосияваемый Духом. Итак, поскольку Дух Святой, от Которого источается на тварь всякое подаяние благ (1Кор. 12:11), как соединен с Сыном, с Которым нераздельно представляется, так имеет бытие зависимое от вины – Отца, от Которого и исходит, то отличительный признак ипостасного Его свойства есть тот, что по Сыне, и с Сыном познается, и от Отца имеет бытие. Сын же, Который Собою и, вместе с Собою, дает познавать Духа, исходящего от Отца, один, единородно воссияв от нерожденного Света, по отличительным Своим признакам не имеет ничего общего с Отцом, или с Духом Святым, но один познается по упомянутым признакам. А, сущий над всеми Бог, Один имеет тот преимущественный признак своей Ипостаси, что Он Отец и бытие Его не от какой-либо вины, а по этому признаку Он, собственно, и познается. Посему, кто представил в уме Отца, тот представил и Его в Нем Самом, и вместе обнял мыслью Сына.

А кто имеет в мысли Сына, тот не отделяет от Сына и Духа; но, относительно порядка – последовательно, относительно же естества – соединенно запечатлевает в себе, воедино слиянную, веру в три Лица.

Человек, по учению святителя Афанасия, – венец творчества Божия. Он состоит из двух частей (субстанций) – духовной и телесной, частей, по природе своей взаимно противоположных между собою, но премудростью Творца соединенных в нем в одно гармоническое целое. Впрочем, от соединения в человеке частей духовной с телесной, не произошло какого-нибудь смешения, изменения или уничтожения одной части другою (по древнеязыческому учению, душа есть, не более как результат устройства самого человеческого тела). Душа человеческая существенно отличается от тела: она бестелесна и духовна (а потому и бессмертна); она и делает человека главой видимого мира, потому что человек, в разуме своем, который составляет отличительную черту его духовной стороны, носит образ Божественного Слова и, внутренне, соединяется с Ним через благодать Святого Духа. Доказательством существенного отличия души от тела святой отец полагает в следующем:

Один только человек рассуждает о, находящемся вне его, мысленно представляет то, чего нет перед ним, и рассуждает, и обсуждает, чтобы из обдуманного избрать лучшее. Бессловесные видят одно то, что перед ними, стремятся к одному тому, что у них перед глазами, хотя бы, впоследствии, это принесло бы им вред; но человек стремится не к видимому, а, напротив, видимое глазами – обсуждает рассудком; нередко, устремившись, бывает удержан рассудком, и что им обдумано, обсуждает снова. И всякий, если только он – друг истины, сознает, что ум человеческий не одно и то же с телесными чувствами; а потому, как нечто иное (высшее), бывает судьей самих чувств; если же чувства чем заняты, то ум обсуждает и припоминает это и указывает чувствам лучшее. Дело глаз – только видеть, ушей – слышать, уст – вкушать, ноздрей – принимать в себя запах, рук – касаться; но рассудить, что должно видеть и слышать, до чего должно касаться, что вкушать и обонять – уже не дело чувств; судят же о том душа и ум ее (Слово на язычников).

Таким образом, по отношению к телу – душа составляет истинную и

существенную его форму, служит началом, управляющим его жизнью и его ощущениями. Она живет во всех частях тела и везде в нем обнаруживает свою деятельность.

Чувства в теле бывают настроены, как лира, когда управляет ими сведущий ум – тогда душа рассуждает и знает, что делать и как поступать. Но сие свойственно только людям, и есть разумность человеческой души, пользуясь которою, отличается она от бессловесных и доказывает о себе, что она, действительно, не одно и то же с видимым в теле. Тело часто лежит на земле, а человек представляет и созерцает, что на небе. Тело часто покоится, безмолвствует и сидит, а человек – внутренне в движении и созерцает, что вне его, переселяясь и переходя из страны в страну, встречаясь со знакомыми, нередко предугадывая и предузнавая дела свои на другой день. Что же это иное, как не разумная душа, которая в человеке размышляет и представляет то, что выше его? Так, тело по природе смертно; почему же человек размышляет о бессмертии и, нередко, из любви к добродетели сам на себя навлекает смерть? Тело временно; почему же человек представляет себе вечное и, поэтому, пренебрегает тем, что у него под ногами, а вожделеет же вечного? Тело само о себе не помыслит ничего подобного; оно не помыслило бы и о том, что вне его, потому что оно смертно и временно. Необходимо же быть чему-либо другому, что помышляло бы о противоположном, и, не естественном телу. Итак, что же это тогда будет, как не душа: разумная и бессмертная? Не извне, но, внутри в теле, как музыкант на лире, производит она совершеннейшие звуки.

Так, глазам естественно смотреть и слуху – слушать, почему же одного отвращаются они, а другое избирают? Кто отвращает глаза от зрения? Кто заключает для слышания слух, по природе способный слышать? Кто нередко удерживает от естественного стремления вкус, по природе назначенный для вкушения? Кто запрещает иного касаться руке, по природе деятельной? И обоняние, данное для ощущения запахов, кто отвращает от принятия их в себя? Кто производит то, вопреки тому, что естественно телу? Почему тело, отвращаясь от требуемого природой, склоняется совету ума и обуздывается его мановением? Все это доказывает ни что иное, как разумную душу, владычествующую над телом. Тело не само себя движет, но приводится в движение и движется другим, как и конь не сам себя впрягает, но понуждает его, владеющий им. Потому и даются людям законы – делать доброе и отвращаться порока; для бессловесных же, лишенных разумности и мышления, и худое остается невнятным и неразличимым (там же).

Итак, цельный человек в физическом и психическом отношении представляет собой ни что иное, как единство души и тела – как мы видели это и выше, потому что обе эти части его находятся в существенной связи друг с другом: по душе человек создан по образу Божию, а тело взято от земли. В нравственном отношении, человек обладает одним из величайших преимуществ его перед всеми земнородными – свободой, в силу которой он может делать добро и зло: или познавать и любить Бога, или удаляться от истинного богопознания и любви Божией. По разлучении же с Телом, душа будет жить, тем более, свободной и совершенной жизнью. Если доказано, что душа – не одно и то же с телом, тело же, по природе, смертно, то необходимо душе быть бессмертной потому, что она не подобна телу. И если, по доказанному, душа движет телом, а сама ничем другим не приводится в движение, то следует из сего, что душа самодвижима, и, по сложении с себя тела в землю, также, будет сама себя приводить в движение. Ибо не душа подвергается смерти, умирает же тело, вследствие разлучения с ним души. Посему, если бы душа приводима была в движение телом, то, по разлучении с движущим, ей следовало бы умереть. А, если душа движет телом, то, тем более, необходимо ей приводить в движение и себя. Приводя же себя в движение, по необходимости, будет она жить и по смерти тела, потому что движение души есть не что иное, как жизнь ее. Если и тогда, когда душа заключена в теле и соединена с ним, не ограничивается она малостью тела и не соразмеряется с нею: тело иногда лежит на одре и, как бы, уснув смертным сном, пребывает недвижимо, а душа, по силе своей, бодрствует, возвышается над природой тела и, хотя, пребывает в теле, но, как бы, переселяясь из него, представляет и созерцает, что превыше земли, и, нередко, поощряемая чистотой ума, воспаряет к святым и Ангелам, пребывающим вне земных тел, и беседует с ними; то, разрешившись от тела, когда будет сие угодно Богу, соединившему ее с ним, не тем ли лучше, и не в большей ли мере приобретет она яснейшее ведение о бессмертии? Теперь помышляет и мудрствует она о бессмертном и вечном, потому что сама бессмертна. Как телесные чувства смертного тела видят смертное, так душе, созерцающей бессмертное и помышляющей о бессмертном, необходимо и самой быть бессмертной и жить вечно. Ибо понятие и созерцание бессмертия никогда не оставят ее, пребывая в ней и служа, как бы, под гнетом к поддержанию бессмертия (там же).

Душа составляет, чудно привязанную Божественным Художником к телу силу, которая, простираясь до самых оконечностей его, наиболее отдаленные между собою части тела, приводит в одно согласие и общение, а также, сообщает им свою жизнь; тело же, по отношенною к душе, есть ни что иное, как ее жилище, или, как бы, колесница, данная ей Творцом для прохождения жизненного поприща при полном их взаимном сочувствии друг другу. Ибо, как тело принимает жизнь (испытывает на себе влияние) от души, так и душа принимает болезненные ощущения от тела (Беседа на слова: внемли себе).

Древним учителям Церкви не трудно было разрешать и те недоумения, которые, обычно, вызывались (и вызываются ныне) у сторонников материализма на основании ненормальных, или неправильных проявлений души во время, определенного рода, состояний тела, например, во время опьянения, обморока, умопомешательства и т. п.

Душа, – рассуждает Исидор Пелусиот (подвизавшийся на горе, близ г. Пелусия – при одном из рукавов Нила, ученик святителя Иоанна Златоуста), – уподобляется в это время кормчему, застигнутому морским волнением, или утопающему, который уносится туда, куда гонит его волна. Но это показывает не то, что душа не бессмертна, а только то, что имеются препятствия для ее деятельности. Ибо, и наилучший музыкант не в состоянии сыграть стройной песни, если будет расстроена лира или, если бы он упал в море (in lib. IV Epist. 125; ср. Феодорит Epitom. div. decret. с. 9 de anima).

По Тертуллиану – всеобщая вера в бессмертие души выражается и в, разного рода, поминовениях умерших (De testim.anim. n 4).

Вообще же, по воззрению древних учителей, хотя бессмертие души человеческой имеет свои задатки в самой природе души, но, в последнем своем основании, утверждается в Боге, в отношении к Которому душа, как носительница Его образа, стоит в самой близкой, внутренней связи и зависимости.

Святитель Василий Великий, архиепископ Кесарие-Каппадокийский, родился около 330 г. в Кесарии, главном городе Каппадокии, от Василия и Еммелии, славившихся и христианским благочестием, и заслугами предков, и богатством. Первые годы жизни Василий провел у благочестивой бабки своей – Макрины, а первые уроки в науках слушал у своего отца в Неокесарии. Потом учился в самой Кесарии – месте своего будущего служения. Дальнейшее же образование получил сначала в Константинополе у знаменитого ритора Ливания, и далее – в Афинах, где около четырех или пяти лет занимался философией, астрономией, музыкой, медициной и, особенно, красноречием. Там же он соединился теснейшими узами дружбы с Григорием Богословом, с которым познакомился еще в Кесарии, а также встретился и с Юлианом, будущим императором, гонителем Церкви Христовой и личным своим врагом. Возвратившись в родную Кесарию, Василий некоторое время занимал должность адвоката; затем, приняв крещение вместе со званием чтеца от Кесарийского епископа Диания, отправился путешествовать в Сирию, Палестину и Египет, где ознакомился с великими образцами отшельнической жизни, а потом и сам удалился для восполнения своего нравственного образования на подвиг иночества в одну понтийскую пустыню. Здесь, вместе с Григорием Богословом, по временам, посещавшим Василия, они занимались изучением Священного Писания и святых отцов, и составили особое извлечение всего лучшего из сочинений Оригена, известное под названием «Филокалия, или Добротолюбие», которое долгое время служило пособием для христианских экзегетов при изъяснении трудных мест Библии.

Арианские смуты исторгли святителя Василия из его мирного уединения для помощи кесарийским епископам – Дианию и, по смерти его, Евсевию, который посвятил Василия в пресвитера (364 г.). Особенную услугу святитель Василий в пресвитерском сане оказал Каппадокийской области во время страшного голода, случившегося в 368 г. от засухи, когда он, силой своего слова, заставил богачей отворить житницы для бедных.

В 370 г. Евсевий, после восьмилетнего управления кесарийской паствой, скончался на руках Василия. Сделавшись его преемником, Василий Великий по-прежнему продолжал назидать своих пасомых ежедневными поучениями, особенно же, занялся благоустройством богослужения (антифонное пение, литургия, молитвы) и самого клира. Заметив в некоторых епископах и пресвитерах злоупотребления и недостатки, он дал им строгие правила чистой и безукоризненной жизни; кроме того, устроил во всей епархии несколько больниц и других благотворительных учреждений для бедных – словом, был для своей паствы истинным архипастырем и отцом. Не менее деятелен был Василий в заботах об умиротворении Вселенской Церкви и в борьбе с врагами Православия – арианами. Прирожденная твердость духа кесарийского святителя, чуждая всякой лести и угодничества, подкрепляемая и вышним заступничеством, заставила самого императора прекратить гонения на него и его православную паству. Но труды пастырского служения и житейские скорби скоро истощили телесные силы Василия Великого и на 50-ом году жизни повергли его на смертный одр. В первый день января 379 г. эта «труба, оглашающая вселенную, эти уста богословия» (по выражению Григория Богослова) смолкли, и он спокойно отошел ко Господу.

Великий архипастырь Кесарийский является, в своих сочинениях, весьма многосторонним писателем. Все его сочинения запечатлены тем же духом строгого величия, каким отличались и все действия святителя Василия. «Твое слово – гром, а жизнь – молния», – говорил о нем друг его, Григорий Богослов (Эпитафия 8 свт. Василию). И имя Великий является, можно сказать, собственным именем Василия.

Сочинения святителя Василия удобно разделить на пять видов: догматические; экзегетические· нравственные; Беседы и Слова, а, также, Послания, или Письма.

Творения Василия Великого изданы в русском переводе в 7-ми томах, при редакции «Творений святых отцов».

К догматическим творениям Василия Великого относятся:

1) Три «Книги против Евномия», арианского епископа. В них он опровергает «Апологию» Евномия, написанную в защиту арианства. В первой книге святой отец сначала обличает дерзость Евномия, утверждавшего, что в учении веры не должно стесняться ни авторитета учителей, ни числа последователей, и затем опровергает возражения его против единосущия Сына Божия с Богом Отцом. Например, полагая в нерожденности самую сущность Отца, Евномий говорил, что Сын рожденный естественно, должен быть отличен от Отца, и ниже Его. Василий возражает ему, что нерожденность есть понятие отрицательное, не подобно таким же понятиям – безначальности, неизменяемости и другим, не может означать сущности Божией, которая, притом, никому неизвестна. Как нерожденный, – продолжал Евномий, – Бог не может и рождать. В ответ святитель Василий ссылается на то, что, однако же, Священное Писание называет Бога Отцом. Во второй Книге святитель доказывает, что учение Евномия о Сыне Божием, как творении Отца, противоречит Священному Писанию, объясняя при этом слова: Господь созда мя начало путей Своих (Притч. 8:22). В третьей Книге святитель рассуждает о Божестве Святого Духа, Которого Евномий считал творением Сына, говоря, что, так как Дух Святой есть третий по порядку и достоинству, то третий Он и по естеству. Святитель Василий опровергает его доводом, что заключение это вовсе не необходимое, и ничем не подтверждаемое. Так святитель Василий преследует своего врага на каждом шагу, разрешает его хитросплетенные умствования и обличает их внутренние противоречия.

Известные еще две «Книги против Евномия» (переведенные и на русский язык), ни по каким признакам не могут называться сочинениями святителя Василия Великого – ни по слогу, ни по доказательствам, и представляют собою, не более чем сборник отдельных замечаний против Евномия²⁸.

2) «Книга о Святом Духе», обращенная к Амфилохию, епископу Иконийскому (ум. ок. 395 г.). Поводом к ее написанию было следующее. Василий Великий заключал возгласы в церкви, иногда, так: «Слава Отцу с Сыном, купно со Святым Духом», а, иногда, такими словами: «Слава Отцу через Сына во Святом Духе». Люди злонамеренные стали давать этим выражениям превратный смысл и даже обличать Василия в противоречии. Святитель Амфилохий просил Василия объяснить, для вразумления заблуждающихся, равную значимость обоих славословий. Следуя этой просьбе, святитель Василий в упомянутом сочинении, подтверждая древность славословия Святой Троице словами Климента Римского, Иринея, Дионисия Александрийского и других, старается доказать, что выражение «через Сына» вовсе не означает того, будто Сын есть только орудие Отца, и по природе ниже Его; затем предлагает учение о Божестве Святого Духа, доказывая, что выражения «со Святым Духом» и «во Святом Духе» нимало не противоречат этому учению.

3) К догматическим сочинениям, по своему содержанию, относятся и некоторые «Беседы» Василия Великого, из них: «Слово о вере», на слова в начале было Слово и против савеллиан, Ария и аномеев – все три об Ипостасях Святой Троицы и, преимущественно, о Божестве Сына Божия и Духа Святого, о том, что Бог – не виновник зла, и о Крещении. Догматические наставления содержатся и в некоторых из его Писем, таких как «К брату Григорию» (Нисскому, 38); «О различии сущности и Ипостаси» и несколько других, где приводятся рассуждения о Божестве Сына Божия и Святого Духа, и о личном Их бытии; несколько Писем против Аполлинария.

Некоторые говорят, что святитель Василий Великий изъяснил все Священное Писание Ветхого и Нового Завета; но, в настоящее время, существуют лишь его девять «Бесед на Шестоднев» и Беседы на некоторые псалмы. Кроме того, под его именем известен пространный, неоконченный (из 16 глав) «Комментарий на пророка Исаию», относительно которого, впрочем, имеются сомнения по поводу авторства, по причине молчания древних (до VII в.) и разности слога.

1) Из толковательных трудов, Василия Великого, особенно, прославили его «Беседы на Шестоднев», в которых содержится вся космология древних христиан. Блаженный Иероним говорит, что этих Бесед было только девять – не более. Известные ныне с именем святителя Василия еще три Беседы: две – «Об устроении человека» и третья – «О рае», справедливо отвергаются учеными критиками.

По историческим свидетельствам, «Беседы на Шестоднев» были произнесены Василием, вероятно, еще пресвитером, без предварительного приготовления. Григорий Богослов так отзывается об этом замечательном сочинении: «Когда имею в руках его (Василия) Шестоднев и произношу устно, тогда беседую с Творцом, постигаю законы творения и удивляюсь Творцу более, нежели прежде, имев наставником одно зрение». Действительно, святитель Василий соединил здесь с кратким (исключительно буквальным) изъяснением слов Бытописания глубокие философские исследования природы, изложил свои мысли с воодушевлением священного оратора и, таким образом, открыл взору ума необозримую славу Творца вселенной. Вместе с тем, имея в виду, по его собственным словам, «все обращать в назидание Церкви», Василий указывает в образе жизни, свойствах, привычках животных, птиц, рыб и пресмыкающихся различные нравственно-практические уроки для человека.

По поводу Бесед Василия Великого отметим, что, ближайшим их продолжением, являются два сочинения Григория Нисского: а) «Шестоднев», в котором он решает вопросы о мире, оставленные Василием Великим без ответа по их недоступности для, слушавшего его в церкви, народа (о том, как могли быть дни и ночи прежде солнца, и о третьем небе – в духовном смысле – апостола Павла). В этом превосходном сочинении видно столько же знакомства с древней философией, сколько оригинальности в философско-богословских мыслях; б) «Об устроении человека», составленное, также, с целью дополнить «Шестоднев» Василия, описанием творения человека. Святитель Григорий рассуждает об образе Божием в человеке, о духовности души и ее силах, о происхождении порчи в природе человеческой, о воскресении мертвых и о премудрости Божией в устроении человеческого тела.

Явные параллели с Беседами Василия Великого можно заметить и в «Шестодневе» Амвросия Медиоланского (из 6-ти книг), который, более чем, руководствовался ими при написании своего творения.

2) Беседы на некоторые псалмы. Этих Бесед имеется 18, но только 13 из них, несомненно, принадлежат святителю, а, именно, беседы на псалмы 1,7,14, 28, 29, 32, 33, 44, 45; 48, 59; 61 и 114. Почти в каждой Беседе, каждый псалом объясняется в трояком смысле – буквальном, нравственном и аллегорическом, или таинственном. В них, особенно превосходно, Предисловие к псалмам, в котором красноречиво и верно описываются достоинства и польза Книги псалмов, по выражению святого отца, совмещающей в себе, как в великой сокровищнице, все, что есть полезного в других Книгах – «и пророчество, и историю, и назидание».

Как переходное к нравственным творениям святителя Василия следует отметить педагогическое произведение великого учителя: «К юношам – о том, как пользоваться языческими сочинениями». Оно, по справедливости, считалось классическим для христианских училищ, и было одним из первопечатных.

Собственно, нравственные творения Василия называются у древних писателей общим именем – аскетические, быть может, потому, что тогда название это не имело того узкого значения, какое имеет теперь. К аскетическим, или подвижническим, его творениям, в настоящее время, относятся следующие: две подвижнические Книги, где предварительные наставления «О суде Божием» и «О вере» составляют, как бы, введение в «Нравственные правила», затем «Пространные и краткие правила» (изложенные в вопросах и ответах). Все эти сочинения читал патриарх Фотий и одобрял за ясность и силу.

К подлинным сочинениям святителя Василия относятся и три его изображения подвижничества, о чем свидетельствуют их слог и древние списки: «Предначертание подвижничества»; «Слово подвижническое и увещательное об отречении от мира» и «Слово о том, чем должно украшаться монаху». Но не принадлежат Василию известные по славянским рукописям «Постановления для монахов» (в русском переводе «Подвижнические уставы»), два кратких «Слова об иноческих подвигах» и «Епитимьи для иноков и инокинь», а также «Книга о девстве».

Вместо жизни уединенной, какую в то время, обычно, проводили иноки, Василий Великий учредил общинную – киновитскую, по которой подвижники, составляя благоустроенное общество, жили, помогая друг другу во всех нуждах – духовных и телесных. Святитель составил и Правша для иноков, сделавшись, таким образом, устроителем общежительных монастырей на Востоке. (Эти Правила получили дальнейшее развитие в Уставе святого Феодора Студита в IX веке).

По сравнению с обилием других трудов, Василий Великий мало писал о нравственности. Но немногие из писателей проникали так глубоко в самые основания нравственности, как это делал святитель Василий. В своем, чисто евангельском учении о нравственности, он частные правила христианской жизни возвел к общим – как богословским, так и психологическим началам нравственности.

Важное место среди творений Василия Великого занимают его 17 «Бесед» на разные случаи о разных предметах нравственно-практического свойства, не считая «Похвальных Слов» святым Божиим (сорока севастийским мученикам и др.). Патриарх Фотий, сам отличный знаток ораторского слога, так отзывается о Словах Василия: «Во всех Словах своих, Великий Василий превосходен. Как никто другой, он, особенно, владеет языком чистым, изящным, величественным; в порядке и силе мыслей за ним первое место; убедительность соединяет он с приятностью и ясностью. Речь его так плавна, как поток, который течет свободно и силой своего течения увлекает за собою все, встречающееся на пути. Кто хочет быть отличным гражданским оратором, тому не нужны ни Демосфен, ни Платон, если он взял себе за образец и изучает Слова Василия». Беседы против ростовщиков, против пьянства и роскоши, о голоде по силе и одушевлению считаются лучшими из всех Бесед святителя.

В настоящее время под именем Василия Великого имеется около четырехсот Посланий, или Писем, но подлинными считаются только 325. Многие из Писем святителя живо изображают события его времени; многие содержат прекрасные наставления о любви и кротости, о прощении обид, о воспитании детей, против скупости и гордости богатых, против напрасной клятвы или же, вообще, духовные советы для иноков. Некоторые из Писем Василия приняты в состав церковных правил, например, три канонических к Амфилохию иконописцу и другие. Патриарх Фотий замечает, что и «Письма Василия могут служить образцом литературного слога и, собственно, эпистолярного красноречия».

Мы не упоминали еще о богослужебных творениях Василия Великого, впервые установившего в Кесарийской церкви антифонное (поклиросное) пение. К таким сочинениям относятся: «Чин Литургии», составляющий, по словам Прокла, архиепископа Константинопольского (437–447г.), «сокращение апостольского чиноположения» (см. «О предании литургии» – «Христианское чтение» 1839 г.), и несколько молитв, например, перед Святым Причащением –1 и 6, по Причащении –1 и 2, в навечерие Пятидесятницы («Незлобиве Царю»), молитва и чтение над бесноватым и пр.

По поводу исправления богослужебных чинов, святитель Василий имел, в свое время, тот же спор с неокесарийцами, какой имели православные пастыри Русской Церкви с отечественными неразумными ревнителями старины, неправильно определяя ересь как «нарушение отеческих преданий», а не как «содержание иной, чуждой веры» (I правило Василия Великого), они принимали церковные обряды за догматы веры и, из-за некоторой разницы в обрядах, отделялись от самой Церкви, лишая себя благодатных ее Таинств. Неокесарийцы же не хотели иметь общения со своей главной Кесарийской Церковью только потому, что святитель Василий ввел в ней антифонное пение и сделал некоторые другие перемены в чине церковной службы. Неокесарийцы говорили, что всего этого не было у них при Григории Чудотворце, а потому, и теперь им не надо нововведений. Великий учитель, в особом Послании к ним, доказывал, что антифонное пение и до того времени было уже в употреблении во многих Церквах, и что в Неокесарийской Церкви немало теперь такого, чего не было при святом Григории, присовокупляя увещание в том, что предмет соблазна их вовсе не таков, чтобы стоило из-за него расторгать союз братского общения. «Если спросят их, – писал святитель, – о причине этой необъяснимой и непримиримой войны, указывают на псалмы, на изменение напева и на, что-нибудь подобное сему, чего надлежало бы им стыдиться... Смотрите, не оцеживайте комара, входя в тонкие рассуждения о звуке голоса в псалмопениях и при этом, подчас, нарушая важнейшие заповеди».

Не излагая догматического учения святителя Василия, которое было направлено, главным образом, против тех же ариан и духоборцев, мы представим несколько извлечений из других его сочинений общего нравоучительного свойства.

Мы полагаем, дети, что настоящая жизнь человеческая вовсе ничего не значит; совершенно не считаем и не называем благом того, что доставляет нам совершенство только в этой жизни. Ни знаменитости предков, ни крепости, красоты и величия тела, ни почестей от людей, ни самого царства, ни всего прочего, что именуется человеческим, не признаем великим и, даже, достойным желания и не обращаем взор на тех, кто имеет это, но простираем надежды далее и делаем все для приготовления себе другой жизни. Поэтому, что к ней споспешествует нам, о том говорим – что должно это любить и домогаться всеми силами, а что не переходит в нее, то – презирать, как, ничего не стоящее; ибо, насколько душа во всем досточестнее тела, настолько же и разница между той и другой жизнью. В эту жизнь вводят нас Священные Писания, образующие нас посредством учений таинственных; но, пока по возрасту не можем изучать глубины смысла их, мы и в других писаниях, не вовсе от них далеких, упражняем на время духовное око, как в некоторых тенях и зерцалах, подражая упражняющимся в деле ратном, которые, приобретя опытность в ловком движении рук и ног, выгодами этой игры пользуются в самых битвах. И мы, конечно, должны держаться той мысли, что нам предлежит подвиг, важнейший всех подвигов, – подвиг, для которого все должны сделать, для приготовления к которому надо трудиться по мере сил, беседовать и со стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть какая-либо польза (в отношении к попечению о душе).

Красильщики, назначенное к окраске, сначала приготовляют особыми способами и потом уже наводят цвет – пурпуровый или какой другой. Подобным образом и мы, чтобы добрая слава наша навсегда оставалась неизгладимой, посвятив себя предварительному изучению сих внешних писателей, потом уже начнем слушать священные и таинственные уроки и, как бы, привыкнув смотреть на солнце в воде, обратим, наконец, взор к самому свету. Поэтому, если между учениями есть какое-либо взаимное сродство, то познание их будет нам кстати. Если же такого сродства нет, то изучение различий учений, сличая их между собою, немало служит к подтверждению лучшего учения. Но, уподобив чему каждое из сих учений, можем мы составить себе их образ? Конечно, собственное превосходство дерева – изобиловать зрелыми плодами; но оно носит на себе и некоторое украшение – листья, колеблющиеся на ветвях, так и в душе – истина есть преимущественный плод, но не лишено приятности и то, когда душа облечена внешней мудростью, как листьями, которые служат покровом плоду и производят не неприличный вид. Потому и славный Моисей, имя которого за мудрость было весьма велико у всех людей, сперва упражнял ум египетскими науками, а потом приступил к созерцанию Сущего. Подобно ему, и в позднейшие времена, повествуется о премудром Данииле, что он в Вавилоне изучил халдейскую мудрость и потом уже коснулся Божественных уроков.

Но, достаточно сказано о том, что сии внешние науки не бесполезны для души; теперь следует сказать, в какой мере должно вам изучать их. Во-первых, у стихотворцев (начну с них), так как они в сочинениях своих не одинаковы, не на всем, по порядку, следует останавливаться умом, но тогда, когда они пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надо их любить, соревновать им и, по возможности, стараться быть такими же. Когда же доходит у них речь до людей злонравных, должно избегать подражания сему, затыкая уши так же, как Одиссей заградил, по словам их, слух от песен сирен. Ибо привычка к негодным словам служит, некоторым путем, и к делам. Потому, со всяким охранением надо оберегать душу, чтобы, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худого, как иные с медом глотают ядовитые вещества. Поэтому, не будем хвалить стихотворцев, когда они злословят, насмехаются, представляют влюбленных и упивающихся, или, когда ограничивают блаженство обильным столом и разгульными песнями. Всего же менее будем внимать им, когда говорят что-нибудь о многих богах и, притом, разномыслящих...

То же самое могу сказать и об историках, особенно, когда они пишут историю для развлечения слушателей. Так же не будем подражать и ораторам в искусстве лгать. Ибо ни в судах, ни других делах ложь не прилична нам, избравшим прямой и истинный путь жизни, – нам, которым Законом предписано даже не судиться. Напротив того, займем лучше у них те места, где они восхваляют добродетель и порицают порок. Ибо, как для других наслаждение цветами ограничивается благовонием и пестротой красок, а пчелы собирают с них и мед, так и здесь: кто гоняется не за одной сладостью и приятностью сочинений, тот может из них запасти в душе некоторую пользу. Поэтому, во всем уподобляясь пчелам, должны вы изучать эти сочинения. Ибо и пчелы не на все цветы одинаково садятся и с тех, на какие нападут, не все стараются унести, но, взяв, что пригодно для их дела, прочее оставляют нетронутым. И мы, если целомудренны, собрав из тех произведений, что нам свойственно и сродно с истиной, будем проходить мимо остального. И, как срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, так и в этих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного. Ибо стыдно вредное в пище отвергать, а в науках, которые питают нашу душу, не делать никакого разбора, но, подобно весеннему ручью, увлекая за собою все встречающееся, нагружать тем душу. Поэтому, в самом начале нужно рассмотреть каждую из наук и приспособить ее к цели, по дорической пословице: водя мелом по шнурку. И, так как до нашей жизни можно достигнуть с помощью добродетели, в похвалу которой многое сказано стихотворцами, многое – историками и, еще, гораздо более – мужами любомудрыми, то, особенно, должно обращать внимание на такие сочинения. Ибо немалая польза, если души юношей осваиваются и свыкаются с добродетелью, потому что наставления такого рода, по нежности душ, запечатлеваясь глубоко, остаются в них неизгладимыми. Неужели предположим, что Гезиод с какой-то другой мыслью, а не в поощрение юношей к добродетели, написал следующие, всеми повторяемые, стихи: «Не гладок и неприступен в начале, крут, и со многим потом и трудом удобовосходим путь, ведущий к добродетели. Поэтому, не всякий может вступить на него по причине крутизны, а вступив, нелегко дойти до вершины. Но кто стал вверху, тот видит, что путь гладок и прекрасен, легок и удобен и приятнее другого пути, ведущего к пороку, на который недолго вступить, по причине его близости».

Ибо мне кажется, что написал он это не с другим намерением, а, именно, поощряя нас к добродетели, и убеждая всех быть добрыми, чтобы мы, ослабнув от трудов, не отказались идти к цели. Так, если бы и другой кто восхвалял, подобным образом, добродетель, примем его слова, как руководствующие нас к тому же. Слышал я у одного, искусно изучившего мысли стихотворца, что, если все стихотворения Гомера есть похвала добродетели, и все у Гомера, кроме придаточного, ведет к сей цели, так к тому же клонится и то место, где Гомер представил, как вождь феакеан спасся нагим от кораблекрушения («Одиссея», песнь 6 и 7) и, как, сперва, царица, когда надлежало ей застыдиться, увидев его нагим, при самом его появлении, ощутила к нему уважение; потому что стихотворец представил его украшенным вместо одежды – добродетелью. Потом и прочие феакеане почли его столь достойным, что, оставив роскошь, в какой жили, все стали, глядя на него, ему подражать, и ни один феакеанин ничего более не желал, чем сделаться Одиссеем, и, притом, спасшимся от кораблекрушения. В этом месте, как говорил истолкователь стихотворной мысли, Гомер, едва не вслух всем, вопия, говорит: «О добродетели должно стараться вам, люди. Она и, с претерпевшим кораблекрушение, спасается от потопления, и на суше покажет, доведенного до наготы, более досточестным, чем счастливых феакеан». Вот такова добродетель!

Другие стяжания принадлежат своим владетелям не более, чем всякому другому; подобно тому, как кость в игре выпадает и той, и другой стороной; одно стяжание неотъемлемо – это добродетель, она принадлежит человеку и при жизни, и по смерти. Потому и Солон говорит о богатых: «Мы не поменяемся с ними богатством добродетели, потому что оно всегда постоянно, а имуществом владеет то тот, то другой из людей». Подобно тому, место у Феогнида, где он говорит, что «Бог (какого бы Бога он ни разумел) наклоняет к людям то ту, то другую чашу весов, чтобы им, то богатеть, то не иметь ничего». И хийский софист Продик, в одном месте своих сочинений, сходно с ним, любомудрствует о добродетели и пороке. И в его слова следует вникнуть умом, потому что и он человек, не достойный презрения. Говорится же у него, сколько помню его мысль, потому что дословно не знаю, кроме того, что сказано это просто, не мерной речью: «Когда Геракл, будучи очень молод и, в таком же, почти, возрасте, в каком теперь вы, рассуждал, на какой ему обратиться путь: на тот ли, который через труды ведет к добродетели, или на другой, легчайший, подошли две женщины. Это были добродетель и порок, потому что, хотя они и молчали, но различие, тотчас, выказалось в их наружности. У одной красота была подготовлена с помощью притираний, она дышала роскошью, неотлучно водила с собой целый рой удовольствий, на него указывала и, обещая еще более удовольствий, старалась привлечь к себе Геракла. Другая была худощава, неубрана, смотрела пристально и выражала в себе иное, потому что обещала не что-нибудь легкое и приятное, но тысячи трудов, подвигов и опасностей, и везде: на суше и на море; награда же за это была такова, что, как выразился Продик, можно стать богом. И Геракл последовал, в конце концов, за этой женщиной». Почти все, сколько-нибудь заслуживающие внимания по мудрости, каждый по мере сил, в своих сочинениях, более или менее, распространялись в похвалу добродетели; им должно верить и стараться в самой жизни выразить их учения. Кто же любомудрие, заключающееся у других в словах, оправдывает делом, тот «один жив; прочие же – только движущиеся тени» («Одиссея», песнь 10, стих 495). Мне кажется, что такие похвалы походят на то, как, если бы живописец подражал чему-нибудь дивному, например, красоте человека, и человек действительно был таков, каким тот представил его на картине. Ибо с жаром хвалить добродетель перед людьми, вести о ней длинные речи, а наедине предпочитать целомудрию – удовольствие, и справедливости – прибыток, назвал бы я подражанием тем, которые лицедействуют на зрелищах и часто выходят представлять царей и владельцев, не будучи не только ни царями, ни владельцами, но, даже, может быть, и свободными. Притом, играющий на лире, неохотно согласится, чтобы лира у него была не настроена; и начальник хора не захочет иметь у себя такой хор, который бы не пел, как можно согласнее. Но, по жизни, каждый сам с собою будет у нас в разладе, представит жизнь, не соответствующую словам; будет говорить словами Еврипида: «язык у меня клялся, а сердце не участвовало в клятве», и погонится, скорее, за тем, чтобы казаться добрым, а не за тем, чтобы быть добрым! Но, если поверить Платону, это крайний предел несправедливости: быть мнимо, а не, действительно, справедливым.

Поэтому, так будем принимать сочинения, в которых заключаются правила добродетели. Поскольку и доблестные деяния древних мужей или соблюдались до нас в непрерывной памяти людей, или сохранены в сочинениях стихотворцев и историков, то не лишим себя, происходящей от них пользы. Например, некто в народном собрании злословил Перикла, но он не обращал на то внимания; так целый день продолжалось: один осыпал другого ругательствами, а другой нимало о том не заботился. Потом вечером, когда смерклось, этого человека, едва прекратившего брань, Перикл проводил со светильником, чтобы не даром пропало у него упражнение в любомудрии. Еще кто-то, рассердившись, грозил смертью Евклиду Мегарскому и клялся в этом. Но Евклид сам дал клятву, что умилостивит его и заставит прекратить свое к нему нерасположение. Как хорошо, если приходят на память такие примеры человеку, когда он одержим гневом! Ибо не должно верить трагедии, которая без рассуждения говорит: «Раздражение вооружает руку на врагов». Напротив, всего лучше вовсе не приходить в раздражение. Если же это трудно, то, по крайней мере, удерживая, как уздою, раздражительность рассудком, не дозволять ей выходить за пределы.

Но, возвратимся, словом назад к примерам доблестных мужей. Некто, нещадно нападая на Софронискова сына, Сократа, бил его в самое лицо, а он не противился, но дозволил этому пьяному человеку насытить свой гнев, так что лицо у Сократа от ударов опухло и покрылось ранами. Когда же тот перестал бить, Сократ ничего другого не сделал, а только, как на статуе пишут имя художника, написал на лбу: «Сделал такой то»; и тем отомстил. Поскольку это указывает на, почти совпадающее с нашими правилами, то утверждаю, что весьма хорошо подражать таким мужам. Ибо этот поступок Сократа сходен с той заповедью, по которой, ударяющему по ланите должен ты подставить другую (Мф. 5:39), именно, в такой мере надобно мстить за себя! А поступок Перикла или Евклида сходен с заповедью: терпеть гонителей и кротко переносить гнев их; а также с заповедью – желать добра врагам, а не проклинать их (Мф. 5:44). Потому, предварительно обученный этому, не будет не верить заповедям, как чему-то невозможному.

Не умолчу и о поступке Александровом. Александр, взяв в плен дочерей Дария, о которых засвидетельствовано, что красота их была удивительна, не удостоил смотреть на них, посчитав постыдным для победителя уступать над собою победу женщинам. Это указывает на одно с заповедью, глаголющей, что, воззревший на женщину для услаждения, хотя и не совершит прелюбодеяния самим делом, но за то, что допустил в душу желание, не освобождается от вины (Мф. 5:28). Рассуждая же о поступке Клиния, одного из близких Пифагору, трудно поверить, чтобы сходство его с нашими правилами было делом случая, а не тщательного подражания. Что же сделал Клиний? Дав клятву, он мог бы избежать потери трех талантов; но предпочел лучше заплатить их, чем клясться, хотя клятва его была бы в деле справедливом. Он, как будто, представляю я, слышал ту заповедь, которая запрещает нам клятву (Мф. 5:33).

Вообще, не должно служить телу, кроме крайней необходимости, а надобно доставлять все лучшее душе, любомудрием освобождая ее, как от темницы, от общения с телесными страстями, а, вместе с тем, делая и тело, неодолимым для страстей. Одним словом, все телесное должно презирать тому, кто не хочет погрязнуть в телесных удовольствиях, как в тине. Надо иметь к телу столько же привязанности, сколько, по словам Платона, оно участвует в служении любомудрию, выражаясь, подобно Павлу, который дает совет, что нимало не должно творить телу попечения в повод похотям (Рим. 13:14). Те, которые заботятся, чтобы тело было, как можно наряднее, а душу, которая действует через тело, презирают, как ничего не стоящую, чем тогда отличаются от людей, прилагающих попечение об орудиях, но не радеющих об искусстве, действующем через орудие? Поэтому, совершенно напротив, должно угнетать и сдерживать тело, как порывы зверя, и мятежи, производимые им в душе, усмирять, поражая рассудком, как бичом, а не ослаблять вовсе узды сластолюбию и не пренебрегать тем, что ум увлекается им, подобно вознице; которого неудержимо несут необузданные кони.

Следует припоминать, как Пифагор, узнав, что один из его знакомых очень тучнеет от телесных упражнений и многоядения, сказал ему: «Перестанешь ли отстраивать себе несноснейшую тюрьму?» Поэтому, говорят, сам Платон, предусматривая, что тело вредит душе, быть может, с намерением избрал для Академии не совсем здоровое в Аттике место, чтобы не давать телу очень нежиться, как и винограду не дают разрастаться излишними ветвями. Я слышал от врачей, что крайняя степень здоровья, даже, опасна. Итак, если излишнее попечение о теле бесполезно для самого тела и служит препятствием душе, то покорствовать и услуживать телу – явное безумие. Но, если бы научились мы презирать его, то едва ли стали бы удивляться чему-нибудь другому из всего человеческого. Ибо, на что еще понадобилось бы богатство нам – ни во что ставящим телесные удовольствия? Кто обучился в рассуждении подобных вещей вести себя благородно, тот, вовсе, не способен избрать что-нибудь низкое и постыдное в деле или в слове, и самую нужду он будет определять естественными потребностями, а не удовольствиями. Ибо, преступившие пределы потребностей, подобно, несущимся вниз по скату, не имея перед собой ничего такого, на чем можно было бы удержаться, нигде не останавливаются в своем стремлении вперед, но, чем более устремляются вперед, тем более, для удовлетворения желания, имеют нужду в равном, или еще большем прежнему, согласно изречению Ексикестидова сына, Солона: «В богатстве у людей нет явного предела». В этом же надо взять себе в учители Феогнида, который говорит: «Не люблю и не желаю богатеть, а только бы прожить мне малым, не встретив ничего худого». Я дивлюсь и презрению всего, вообще, человеческого в Диогене, который доказал, что он богаче и великого царя; потому что меньше его имеет потребностей в жизни...

Очищением же души служит: презирать чувственные удовольствия, не насыщать глаз нелепыми представлениями чудодеев или зрением тел, возбуждающих к сластолюбию, и через слух не вливать в душу поврежденного сладкого пения. Ибо от такого рода музыки обыкновенно возникают страсти – порождения рабства и низости. А нам должно учиться иной музыке, которая лучше и ведет к лучшему, пользуясь которой, Давид, творец священных песнопений, как говорит Писание, избавлял царя от неистовства. Рассказывают, что Пифагор, встретив, упившихся на пиру, свирельщику, который управлял пиром, велел, переменив напев, заиграть на дорический лад; и, пирующие, так были образумлены этой игрой, что, сбросив с себя венки, разошлись со стыдом. А иные при звуках свирели предаются неистовствам, как корибанты и вакхане. Столько разности – наполнять ли слух сладкопением здравым, или негодным! Хотя, всему этому, совершеннее обучимся из наших Писаний, однако же, и из внешних уроков сможем очертить, как бы, некоторый оттенок добродетели. В, тщательно собирающих пользу с каждой вещи, как и в больших реках, обычно, отовсюду прибывает многое. Ибо изречение стихотворца о том, что «прибавляй малое к малому», надо считать правильным не только касательно приращения серебра, но и всякого знания. Поэтому, Виас, когда сын, отправляясь к египтянам, спрашивал о том, какими делами он может, особенно, угодить отцу, отвечал: «Приобрети напутствие к старости». Напутствием же назвал добродетель, заключив ее в тесные пределы, потому что ограничил ее пользу, продолжительностью человеческой жизни. Я же, хотя бы кто-то назвал мне старость Тифона, или Арганфония, или старость долговечного Мафусаила, о котором сказано, что он жил тысячу лет без тридцати, хотя бы исчислил все время с начала существования людей, посмеюсь этому, как детской мысли, простирая взор в тот долгий, и не стареющийся век, в котором так же нельзя разумением своим достигнуть предела, как назначить и предположить кончину бессмертной душе. Для того века советовал бы я вам приобрести напутствие, не оставив, по пословице, не двинутым ни одного камня, если только будет вам от того какая польза. Если это тяжело, и требует труда, то не обленимся по этой причине, но, вспомнив совет, сказавшего, что всякому должно избирать жизнь совершеннейшую и ожидать, что привычка сделает ее приятной, испытаем то, что лучше всего. Ибо стыдно, потеряв настоящее время, впоследствии стараться возвратить прошедшее, чего не сделаешь уже никакой скорбью.

Все Писание богодухновенно и полезно для научения (2Тим. 3:16) и для того написано Духом Святым, чтобы в нем, как в общей врачебнице душ, все мы находили врачевство – каждый от собственного своего недуга. Ибо сказано: исцеление утолит грехи великие. Но, иному учат пророки, иному бытописатели; в одном наставляет Закон, а в другом – предложенное в виде притч и увещаний. Книга же псалмов объемлет в себе полезное из всех книг. Она пророчествует о будущем, приводит на память события, дает законы для жизни, предлагает правила для деятельности. Короче говоря, она есть общая сокровищница добрых учений, и тщательно отыскивает, что каждому на пользу (по выражению святителя Иоанна Златоуста: «Каждое слово заключает здесь неизмеримое море мыслей» (Беседа 28)). Она врачует, и застарелые раны души, и, недавно уязвленному, подает скорое исцеление, и болезненное восстановляет, и неповрежденное поддерживает; вообще же, сколько можно, истребляет страсти, какие в жизни человеческой под разными видами господствуют над душами. При этом она (Книга псалмов) производит в человеке какое-то тихое услаждение и удовольствие, которое делает рассудок целомудренным. Дух Святой знал, что трудно вести род человеческий к добродетели, и, что, по склонности к удовольствиям, мы не радеем о правом пути. Итак, что же она делает? К учениям примешивает приятность сладкого пения, чтобы, вместе с усладительным и благозвучным для слуха, принимали мы неприметным образом и то, что есть полезного в слове. Так и мудрые врачи, давая пить горькое лекарство, имеющим к нему отвращение, нередко обмазывают чашу медом. На то также изобретены для нас эти стройные песнопения псалмов, чтобы, и находящиеся в детском возрасте, или, вообще, не возмужавшие нравами, видимым образом только пели их, а, в действительности, обучали свои души. Едва ли кто из простых людей, особенно нерадивых, пойдет отсюда (из церковного собрания), прочно удержав в памяти апостольскую и пророческую заповедь; а стихи из псалмов и в домах поют, и на торжищах возглашают. И, если бы кто, как зверь, рассвирепеет от гнева, то, как скоро усладится слух его псалмом, пойдет прочь, немедленно укротив в себе сладким пением свирепость души.

Псалом – тишина душ, раздатель мира; он утишает мятежные и волнующиеся помыслы; он смягчает раздражительность души и уцеломудривает невоздержность. Псалом – посредник дружбы, единение между далекими, примирение враждующих. Ибо, кто может еще считать врагом Того, с кем возносил один голос к Богу? Потому, псалмопение доставляет нам одно из величайших благ – любовь, изобретя, вместо узла, совокупное пение к единению, и сводя людей в один согласный хор. Псалом – убежище от демонов, вступление под защиту Ангелов, оружие в ночных страхах, упокоение от дневных трудов, безопасность для младенцев, украшение в цветущем возрасте, утешение старцам, самое приличное убранство для жен. Псалом населяет пустыни, уцеломудривает торжища. Для нововступающих – это начатки учения, для преуспевающих – приращение ведения; для совершенных – утверждение. Это голос Церкви.

Он делает празднества светлыми; он производит печаль по Бозе. Ибо псалом и из каменного сердца вынуждает слезы. Псалом – занятие Ангелов; небесное сожительство, духовный фимиам. Это – мудрое изобретение Учителя, устроившего, чтобы мы пели и, вместе с тем, учились полезному. Оттого, и уроки лучше запечатлеваются в душах. Ибо, с принуждением выучиваемое, не остается в нас надолго; а, что принято с удовольствием и приятностью, то укореняется в душах тверже.

Чему только не научишься из псалмов? Разве не познаешь величие мужества, строгость справедливости, честность целомудрия, совершенство благоразумия, образ покаяния, меру терпения и, всяческое из благ, какое ни поименуешь? Здесь есть совершенное богословие, предречение о пришествии Христовом во плоти, угроза судом, надежда воскресения, страх наказания, обетования славы, откровения Таинств. Все, как бы в великой и общей сокровищнице, собрано в Книге псалмов, которые, из многих музыкальных орудий, пророк приспособил к, так называемому, псалтырю, давая тем, как мне кажется, разуметь, что в нем издает голоса благодать, подаваемая свыше от Духа; потому что в этом одном из музыкальных орудий причина звуков находится вверху. В цитре и лире звучит внизу медь под смычком; а псалтирь – причины гармонических ладов имеет вверху, чтобы и мы заботились искать горнего и не увлекались приятностью пения в плотские страсти. Притом, пророческое слово, как думаю, глубокомысленно и премудро, самим устройством этого орудия, показало нам, что люди с прекрасной и благонастроенной душой могут удобно восходить к горнему.

Святитель Григорий Нисский также писал об употреблении и значении Книги псалмов:

Псалмопевец, столь суровый и напряженный образ добродетельной жизни, столь загадочное, исполненное тайн учение, столь неизреченное и сокровенное неизглаголанными созерцаниями богословие, сделал до того постижимым и сладостным, что учение это изучается не только совершенными мужами, у которых очищены уже душевные чувствилища, но делается собственным достоянием женского терема, – как одна из игрушек доставляет удовольствие младенцам, а престарелым служит вместо жезла и отдохновения. И кто весел, тот дар этого учения считает своей собственностью, а кто, по какому-либо обстоятельству, в грустном расположении, тот думает, что ради него подается такая благодать Писания. И путешествующие, и плывущие морем, или занятые какими-либо сидячими работами и, вообще, все, упражняющиеся в чем бы то ни было, и мужчины, и женщины, здоровые и больные считают для себя утратой – не иметь в устах своих этого высокого учения. Даже и пиры, и свадебные торжества, среди радостей в этом любомудрии, заимствуют для себя часть увеселения; не говоря уже о Божественном песнопении псалмов на всенощных бдениях, и, об изучаемом Церквами в них любомудрии (О написании псалмов кн. 1).

Подобным же образом писал и святитель Афанасий в «Послании к Маркеллину»:

Книга псалмов, подобно саду, заключая в себе насаждения всех других священных книг, со сладкопением передает, излагаемое в них, и, воспевая о том, показывает, также, и свои особенности. Ибо, кроме всего того, что в ней есть сходного и общего с другими книгами, она имеет ту, достойную удивления, особенность, что в ней описаны и изображены движения каждой души, изменения этих движений и направление их к лучшему, так что, желающий, может из этой Книги, как с картины, заимствовать образец, ясно представить его в уме и запечатлеть себя самого в том виде, как в ней описано. В других книгах человек слышит только закон, предписывающий, что ему делать и чего не делать; или слышит пророчества, из которых узнает о пришествии Спасителя, и внимает повествованиям, из которых может узнать деяния царей и святых. В Книге же псалмов, слушающий, как всему научается, так и уразумевает и изучает (как бы в зеркале) еще и движения своей души, и, смотря по тому, чем он страждет и чем одержим, может избрать в ней, живописуемый словом образ, и не такой, о котором можно только послушать и пройти мимо, но который научает, как должно говорить и действовать, чтобы уврачевать свою немощь. И в других книгах найдем угрозы, воспрещающие делать худое; в Книге же псалмов изображено, как должно воздерживаться от худого. Например, есть заповедь, что должно покаяться; и что покаяться – значит отстать от греха; но здесь изображено и как должно покаяться, и что надлежит говорить при покаянии. Еще Павел сказал: от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает (Рим. 5:3–5). Но в псалмах описано и ясно представлено, как должно переносить скорби, и как каждым приобретается это искусство, и какие речи приличны, уповающим на Господа. Есть заповедь – о всем благодарить; что должно говорить благодарящему – тому учат псалмы. Слыша в других книгах, что все, желающие жить благочестиво в Иисусе Христе, будут гонимы (2Тим. 3:12), в псалмах научаемся, с какими мыслями надлежит спасаться бегством, какие слова должны возносить к Богу гонимые и, спасшиеся после гонения. Нам повелено благословлять Господа и исповедоваться Ему; но в псалмах представлены нам примеры, как должно хвалить Бога, и какие речения приличны исповедующемуся. Там найдешь Божественные песнопения, приспособленные к нам, к нашим движениям и состояниям. Поэтому, каждый, читающий эту Книгу, должен читать ее с искренним расположением, потому что все в ней богодухновенно; но, сверх того, извлекать из нее, как из сада, на пользу себе, именно то, в чем он видит потребность для себя. Ибо, по моему мнению, в этой Книге измерены и описаны словом вся человеческая жизнь, душевные расположения и движение помыслов; и, сверх изображенного в ней, более ничего не отыщется в человеке. Потребно ли покаяние или исповедание, постигли ли кого скорбь или искушение, гоним ли кто, или избавился от злоумышлений, стал ли кто опечален или смущен и терпит что-либо подобное, сказанному выше, или видит себя преуспевающим, а врага – приведенным в бездействие, или намерен восхвалить, возблагодарить и благословить Господа – для всего этого он имеет наставление в Божественных псалмах. Ибо надлежит выбрать, что сказано в псалмах на каждый такой случай, и читать то, написанное, как бы, о самом читающем, и, приведя себя в расположение, согласное с написанным, вознести сие к Богу. В псалмах достойно удивления еще и следующее: в других книгах, то, что говорят святые и о чем они говорят, читающие, относят к тем, о ком это написано, и, слушающие, отличают себя от описываемых лиц, о которых идет речь; и если удивляются и сопереживают повествуемым деяниям, то это приводит к подражанию.

Но, кто берет в руки Книгу псалмов, тот, если пророчества о Спасителе проходит с обычным удивлением и благоговением, как и в других Писаниях, то прочие псалмы читает уже как собственные свои слова; да и, слушающий, как будто, сам от себя произнося это, приходит в умиление, и все речения песнопений делаются ему близкими, как бы, действительно, его собственными, так что оба они, сказанное в псалмах, возносят Богу от своего собственного лица, как бы, говоря о том, что сделано ими самими. Ибо в Псалмах описываются и, сохранивший заповедь, и преступивший оную, так же, как дела того и другого; и так как всякий человек необходимо принадлежит к тому или другому роду, то, как сохранивший заповедь, или, как преступивший оную, может употреблять слова написанные о каждом. Так, хотя все Божественное Писание учит добродетели и истинной вере, но Книга псалмов, как бы, на картине представляет, как должна вести себя душа: здесь каждый из нас или, обличаемый совестью, с сокрушением сердца приносит покаяние, или, слыша об уповании на Бога и о таковой благодати, являемой верующим, радуется и начинает благодарить Бога и т. п.

Необходимо не пройти молчанием и того, почему такие слова поются плавным и песенным напевом. Ибо у нас некоторые из людей простых, хотя веруют, что самые изречения богодухновенны, однако, думают, что поются псалмы по благозвучию и для услаждения слуха. А это несправедливо. Ибо Писание не заботится о приятности и сладкоречии, да и пение установлено для пользы душевной, как вообще, так и, в особенности, по двум следующим причинам. Во-первых, прилично было, чтобы Священное Писание прославляло Бога не только последовательной речью (в Законе, Пророках и в Новом Завете), но и, не имеющей строгой последовательности; а этим и соблюдается, требуемое Законом, чтобы люди любили Бога всей крепостью и силой. Во-вторых, как приведением в стройность свирели производится согласие звуков, так как и в душе бывают различные движения, – есть в ней силы: мыслящая, вожделеющая и раздражительная, и их движением производится деятельность телесных членов, то Писание требует, чтобы человек не был в разногласии и раздоре с самим собою, так, чтобы мыслить ему хорошо, а делать худо, подобно Пилату, говоря: не нахожу в Нем никакой вины (Ин. 19:4) и, в то же время, соглашаясь с мнением иудеев; или вожделеть худого и быть не в состоянии сделать это, как старцы с Сусанной; или, еще – не прелюбодействовать, но красть, или не красть, но убивать, или не убивать, но говорить хулу. Потому, чтобы не произошло какого-либо подобного смятения, Писание требует, чтобы душа, по слову апостола, имея ум Христов (1Кор. 2:16), пользовалась сим вождем и им сдерживала то, что есть в ней страстного, и начальствовала над телесными членами, приводя их в послушание разуму, и чтобы, как бряцало в гармонии, так сам человек, сделавшись псалтырем и внимая духу, всецело, во всех членах и движениях, послушен был, и служил Божией воле.

Подобием и образом такого безмятежного и невольного состояния помыслов, служит, приведенное в стройную меру, произношение псалмов; как мы свои душевные помышления делаем известными и выражаем, посредством произносимых нами слов, так и Господь, желая, чтобы сладкозвучие слов служило символом духовной стройности в душе, установил петь чинно и произносить Псалмы нараспев. Это есть потребность души, чтобы ей быть в добром расположении, по написанному: весел ли кто? пусть поет псалмы (Иак. 5:13). Таким образом, кто хорошо поет, тот приводит в стройность свою душу и, как бы, из неровной делает ровной; и душа, придя в состояние, сообразное с ее природой, ничего не боится, но делается, тем более, способной к живости представлений и приобретает большее желание будущих благ, потому что, настроенная благозвучием речений, забывает страсти и, помышляя лучшее, с радостью обращается к уму, сущему во Христе.

Никто да не облекает сего речениями внешнего красноречия, да не пытается переделывать или вовсе изменять выражения, но пусть, неухищренно, так читает и поет написанное, как оно сказано, чтобы, послужившие нам в этом святые, узнавая свое, вместе с нами молились, лучше сказать, чтобы Сам Дух, вещавший во святых, видя те самые слова, какие Он внушил святым, соделался нашим помощником. Ибо, в какой мере жизнь святых лучше жизни других, в той же мере справедливо можно сказать и об употребленных ими речениях, что оные лучше и сильнее, сочиняемых нами. Ибо этим они угодили Богу, и, вещая все это, как сказал апостол, побеждали царствия, творили правду, получали обетования и пр. (Евр. 11:33–35). Потому и ныне, каждый, произнося псалмы, пусть будет благонадежен, что Бог услышит тех, кто просит псаломским словом.

«Мир сей, – говорит святой богослов-естествоиспытатель, – есть училище разумных душ, в котором преподается им боговедение, и, через видимое и чувственное, руководствует ум к созерцанию невидимого, как говорит апостол, что невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы (Рим. 1:20)». Прежде всего, святитель доказывает временное происхождение, а отсюда, и конечность, видимого нами, мира, возражая некоторым древним натуралистам и еретикам, чьи мнения, видимо, повторялись и во времена Василия Великого.

Эллинские мудрецы много рассуждали о природе, причем ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым; потому что, последующим учением, всегда ниспровергалось предшествовавшее. Посему, нам нет и нужды обличать их учения; их самих достаточно друг для друга к собственному их низложению. Ибо, не знавшие Бога, не допускали, что происхождение всех вещей зависит от разумной причины; сообразно с этим коренным своим неведением, заключали и о прочем. Потому – одни прибегали к вещественным началам, и причину всех вещей приписывали стихиям мира; другие же – представляли себе, что природу видимых вещей составляют атомы и неделимые тела, тяжесть и плотность; потому, рождение и разрушение происходят, когда неделимые тела то взаимно сходятся, то разлучаются, а в телах, существующих долее других, причина продолжительного пребывания заключается в крепчайшем сцеплении атомов (так называемая, теория преэкзистентантизма – как бы, вечного и самобытного существования мира). Подлинно, ткут паутинную ткань те, которые пишут это и предполагают столь мелкие и слабые начала неба, земли и моря. Они не умели сказать: в начале сотворил Бог небо и землю (Быт. 1:1). Потому, вселившееся в них безбожие, внушило им ложную мысль, будто бы, все произошло само собой, пребывает без управления и устройства, и приводится в движение, как бы, случаем. Чтобы и мы не подверглись тому же, описывающий мироздание, прямо в первых словах просветил наше разумение именем Божиим, сказав: в начале сотворил Бог. Какой прекрасный порядок! Вначале упомянул о начале, чтобы иные не сочли мир безначальным; а потом присовокупил: сотворил, в указание, что сотворенное есть самая малая часть Зиждителева могущества. Как горшечник, с одинаковым искусством, сделавший тысячи сосудов, не истощил тем ни искусства, ни силы, так и Создатель этой вселенной, имея творческую силу, достаточную не для одного только мира, но, в бесконечное число крат превосходнейшую все величие видимого, привел в бытие одним мановением воли. С другой стороны, премудрый Моисей, желая показать, что мир есть художественное произведение, подлежащее созерцанию всякого, так что через него познается премудрость его Творца, не другое какое слово употребил о мире, но сказал: в начале сотворил. Не сделал, не произвел, но сотворил. Многие из представлявших, что мир от вечности существует с Богом, соглашались не на то, что он сотворен Богом, но что сам собой осуществился, будучи, как бы, оттенком Божия могущества; и, потому, хотя признавали Бога причиной мира, но причиной непроизвольной, как тело бывает причиной тени и сияющее – сияния (т. н. теория эманатизма, или истечения, – древнеперсидский пантеизм), поэтому пророк, поправляя эту ложную мысль, употребил слова с особенной точностью, сказав: в начале сотворил Бог. Бог был для мира не, лишь причиной только бытия, но сотворил, как Благой – полезное, как Премудрый – прекраснейшее, как Могущественный – величайшее. Пророк показал тебе в Боге, едва ли, не художника, Который, приступив к сущности вселенной, приспосабливает ее части одну к другой и производит Самому Себе соответственное, согласное и гармоническое целое.

Далее, нельзя допустить и того, чтобы первобытная материя сначала находилась в хаотическом состоянии, была совершенно бескачественна, не имела никакого вида и очертания, а потом, при участии Божественного Ума, постепенно упорядочивалась и принимала раздельную форму вещей. Покусившись отвлечь разумом от земли каждое из, находящихся в ней, качеств, придешь ни к чему. Ибо, если отнимешь черноту, холодность, тяжесть, густоту, качества земли, действующие на вкус или другие, какие в ней усматриваются, то, подлежащим, останется ничто. Напротив, все свойства, усматриваемые в земле, будучи восполнением сущности, входят в понятие бытия. Да и невозможно было бы никакое взаимодействие между вездесущим, всеведущим и всемогущим Божеством и, лишенной всех материальных свойств, предвечной, хаотической материей.

Пусть отвечают нам – каким образом встретились между собой и деятельная сила Божия, и страдательная природа вещества, встретились между собой и вещество, доставляющее материю без образа, и Бог, имеющий знание образов без вещества; встретились так, что, недостающее у одного, дается другим, дается Зиждителю то, над чем показать искусство, а веществу – то, чтобы отложить свое безобразие и неимение формы? Или же – если материя не сотворена, то, во-первых, она равночестна Богу, как удостоенная тех же преимуществ. Но, что может быть сего нечестивее – бескачественное, не имеющее вида, крайнее безобразие, не получившую никакого образования гнусность (употребляю собственные выражения этих учителей) удостоить одинакового предпочтения с премудрым, всемогущим и прекраснейшим Создателем и Творцом всяческих! Во-вторых, если материя так вместительна, что может принять в себя все, ведомое Богу, то, через это, сущность материи они, некоторым образом, уравнивают с неисследуемым Божиим могуществом, как скоро материя достаточна к тому, чтобы измерить собою весь разум Божий. Если же материя мала для Божия действования, то, и в таком случае, учение их обратится в нелепую хулу: потому что недостаточностью материи заставят они Бога остаться в бездействии и не довершить дел Своих.

Нет, сотворил Бог небо и землю, не вполовину каждое, но целое небо и целую землю, самую сущность, взятую вместе с формой, потому что Он не изобретатель только образов, но Зиждитель самого естества существ. Так, Бог прежде, нежели существовало что-нибудь из, видимого ныне, положив в уме и подвигшись привести в бытие не сущее, вместе – и помыслил, каким должен быть мир, и произвел материю, соответственную форме мира. Для неба отделил Он естество, приличное небу, и в форму земли вложил сущность, свойственную земле и потребную для нее. Огню, воде, воздуху дал и формы, какие хотел, и привел их в сущность, как требовало умопредставление каждой из творимых вещей.

Целый мир, состоящий из разнородных частей, связал Он каким-то неразрывным союзом любви в одно общение и одну гармонию; так что части, по положению своему весьма удаленные одна от другой, кажутся соединенными, посредством влечения. Потому, да прекратят свои баснословные построения те, которые, при немощи собственных умствований, измеряют могущество, непостижимое для разумения и вовсе неизреченное на человеческом языке!

Потому, человек, не представляй себе видимого безначальным и из того, что, движущиеся на небе тела, описывают круги, а в круге наше чувство, с первого взгляда, не может заметить начала, не заключай, что природа вращающихся тел безначальная. Да и этого круга, т. е. начертания, описанного на плоскости одною линией, не должны мы предполагать безначальным, хотя бы и потому, что он ускользает от нашего чувства и мы не можем найти, где он начался и где окончился. Напротив того, хотя это и ускользает от нашего чувства, однако, в действительности, кто описывал круг из центра и с известным расстоянием, тот, без сомнения, начал его откуда-нибудь. Так и ты, видя, что тела, описывающие круги, возвращаются в прежнее свое положение, равномерностью и непрерывностью их движения, не удерживай себя в той ложной мысли, будто бы мир безначален и нескончаем.

Проходит образ мира сего (1Кор. 7:31) и: небо и земля прейдут (Мф. 24:35). Предвозвещением догматов об окончании и изменении мира, служит и то, что передано нам ныне, кратко, в самых началах богодухновенного учения: в начале сотворил Бог (т. е. в начале – временном: ибо, конечно, не в свидетельство того, что мир, по своей первобытности, предшествует всему сотворенному, именует его, происшедшим в начале; но говорит о начале происхождения видимых и, постигаемых чувством, вещей после невидимого и умосозерцаемого мира Ангельского). Чтобы мы уразумели, вместе с тем, что мир сотворен хотением Божиим не во времени (т. е., в более или менее продолжительный период времени), сказано: в начале сотворил, – в значение чего древние толкователи, яснее выражая мысль, сказали, вкратце (έν κεφαλαίω – по переводу Акилы) сотворил Бог, т. е. вдруг и мгновенно (различая при этом первоначальное, непосредственное сотворение мира из ничего, и постепенное образование его Богом в течение шести дней при посредстве естественных сил и деятелей самой природы)²⁹. Начавшееся со временем – по всей необходимости, и окончится во времени. Если что имеет начало временное, то не сомневайся о его конце, тем более, что, где части подлежат повреждениям и изменениям, там и целое необходимо потерпит, некогда, те же видоизменения, что и его собственные части. Без сомнения, излишество мирской мудрости, некогда, принесет для языческих ученых приращение тяжкого осуждения за то, что, с такой осмотрительностью вникая в пустые предметы, они произвольно слепотствовали в уразумении истины, не нашли одного из всех способа, как уразуметь Бога, Творца вселенной и праведного Судию; воздающего каждому, достойно по делам.

Как вместить в уме, вытекающую из понятия о суде, мысль об окончании: потому что миру необходимо измениться, если и состояние душ перейдет в другой род жизни. Ибо, как настоящая жизнь имеет качества, сродные этому миру, так и будущее существование наших душ получит жребий, свойственный своему состоянию. Но они до тех пор не расположены внимать этим истинам, и даже громким смехом встречают нас, тех, которые возвещают кончину сего мира и вечное пакибытие.

Сказано: и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью (Быт. 1:7). Разлитие вод было беспредельно; вероятно, они со всех сторон омывали собою землю и возвышались над нею, так что, по-видимому, выходили из соразмерности с прочими стихиями. Потому-то, выше было сказано, что бездна отовсюду облегала собою землю. Какая же была потребность в том, чтобы вода избыточествовала в такой чрезмерности? Во вселенной огненная сущность необходима не только для благоустройства земных вещей, но и для восполнения вселенной. Целое было бы неполно при недостатке самой важной и благопотребной из всех стихий. Но огонь и вода противоположны между собою и друг для друга разрушительны, а, именно: огонь – для воды, когда преодолевает ее силой; и вода – для огня, когда превосходит его множеством. Надобно было, чтобы и между ними не происходило мятежа, и, совершенное оскудение того или другого из них, не послужило к разрушению вселенной. Потому-то Домостроитель вселенной приготовил влажное естество в такой мере, чтобы оно, постепенно истребляемое силой огня, пребывало во все то время, какое назначено стоять миру. Расположивший все весом и мерою (ибо, по слову Иова: Он собирает капли воды; они во множестве изливаются дождем – (Иов. 36:27)) знал, сколько времени определить пребыванию мира и сколько нужно приготовить пищи огню. Такова причина переизбытка воды во время творения!

Что касается необходимости огня в мире, то нет человека, настолько незнакомого с нуждами жизни, чтобы потребовал о том доводов разума. Не только огненного содействия требуют все искусства, служащие к поддержанию нашей жизни (разумею ткацкое, кожевенное, строительное и земледелие), но, даже, и произрастание деревьев, и созревание плодов, и рождение животных – земных и водных, и также, все служащее к их питанию, или вначале не состоялось бы, или со временем не могло бы продолжаться, если бы не было теплоты. Потому как необходимо было создание теплоты, для образования и пребывания всего рождающегося, так и необходимо было обилие влаги, по причине непрестанного и неизбежного истребления ее огнем.

Обозри все твари и увидишь, что сила теплоты владычествует во всем, рождающемся и разрушающемся. Для того и множество воды, которое разлито по земле, поднято выше, видимого тобою, и также рассеяно во всех земных глубинах. От этого неоскудеваемость родников, скопление воды в колодцах, течения рек, как не пересыхающих, так и образующихся во время дождей, по причине соблюдаемой влажности во многих и различных хранилищах. Вся часть населяемой нами земли обнимается водою, окружаемая необъятными морями и орошаемая тысячами не пересыхающих рек, по неизреченной премудрости Предустроившего, чтобы естество, противоборствующее огню, было неудобоистребимо. Но настанет время, когда все будет иссушено огнем, как говорит Исаия, обращая речь к Богу всяческих: бездне говорит: «иссохни!» и реки твои Я иссушу (Ис. 44:27). Потому, отринув юродствующую мудрость, вместе с нами прими учение истины, хотя и не ученое по слову, но непогрешительное в познании.

В пояснение мыслей Василия о противоборствующем отношении водной и огненной стихий, Григорий Нисский прибавляет в своем «Шестодневе»:

Из стихийных существ, видимых в составе надземного мира, Создателем всяческих ничто не сотворено непреложным и неизменным, но все одно в другом существует, друг другом поддерживается, потому что перелагающая сила, каким-то круговым вращением все земное перелагает из одного в другое, а из измененного в другое снова возвращает в то, чем было прежде. А, так как это изменение в стихиях совершается непрестанно, то всему необходимо переходить из одного в другое, удаляясь друг от друга и снова, в равной мере, друг с другом сближаясь. Ибо ничто из того не может сохраниться само собою, если не поддержит естества примесь инородного. Например, вода в парах, войдя в воздух, делается воздухом; а увлажненный воздух осушается в огне, который над ним... Таким образом, совершается непрерывный порядок: ничто не убывает и не избыточествует, но все остается в одной и той же мере, какую первоначально установила для каждого существа премудрость Создателя к благоустройству вселенной.

Да прорастит земля (Быт. 1:11). Представь себе, что, по малому речению и столь краткому повелению, холодная и бесплодная земля, вдруг, приближается ко времени рождения, подвигнута к плодородию и, как бы, сбросив с себя печальную и горестную одежду, облекается в светлую ризу, веселится своим убранством и производит на свет тысячи родов растений. Мне желательно тверже укоренить в тебе удивление к твари, чтобы ты, где бы ни находился и какой род растений ни встречал, всегда возобновлял в себе ясное воспоминание о Творце. Потому, во-первых, когда видишь на траве зелень и цвет, приведи себе на ум человеческое естество, припоминая изображение мудрого Исаии: всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой (Ис. 40:6). Кратковременность жизни, непродолжительность радостей и веселий человеческого благоденствия нашли себе у пророка самое приличное уподобление. Сегодня цветет телесно, утучнен от наслаждений, сообразно с цветущим возрастом имеет свежую доброцветность, бодр, развязен, неудержим в стремлении, а наутро он же жалок – или, увянув от времени, или, ослабев от болезни. Иной обращает на себя взоры изобилием богатства; вокруг него множество льстецов, притворных друзей, улавливающих его благосклонность, множество сродников, которые носят на себе личину, многочисленный рой слуг, то заботящихся о его пище, то исполняющих другие его потребности, которых влачит он за собою, выходя из дому и возвращаясь домой, и тем возбуждает зависть встречающихся. Присовокупи к богатству какую-либо гражданскую власть, или почести от царей, или управление народом, или начальство над войском, провозвестника, который громко взывает перед ним, жезлоносцев, которые здесь и там вселяют в подначальных сильный ужас, побои, описание имущества, взятие под стражу, темницы – все то, что увеличивает в подчиненных нестерпимый страх. И что же после сего? Одна ночь и – или горячка, или боль в боку, или воспаление легких, похитив того человека из среды людей, сводит его с позорища, и место его действия, вдруг, делается опустевшим, и эта слава оказывается ничем, как сновидение.

Потому-то составилось у пророка уподобление человеческой славы самому слабому цветку. Да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя (Быт. 1:11). Когда семя упадет в землю, которая имеет в себе соразмерную влажность и теплоту, тогда оно, разбухнув, сделавшись рыхлым и, обнимаемое близлежащей землей, привлекает к себе то, что ему свойственно и сродно. Самые же тонкие частицы земли, приставая к порам и входя в них, расширяют объем семени, от чего оно пускает вниз корни и идет вверх, давая из себя стебли, по числу корней. А, при постоянном согревании ростка, привлекаемая корнями влага, притяжением теплоты, извлекает из земли потребное из питательного и разделяет это между стеблем, зернами и колосьями. Таким образом, при постепенном возрастании, каждое растение приходит в свойственную ему меру, будет ли оно из рода хлебных, или бобовых, или овощных, или, растущих кустарником. Одной травки или одной былинки достаточно, чтобы занять всю твою мысль рассмотрением искусства, с каким она произведена: например, стебель пшеницы опоясывается коленцами, чтобы они, подобно связкам, удобно поддерживали тяжесть колосьев, когда те, исполненные плодами, клонятся к земле. Потому, стебель у овса совершенно пуст, что вершина его ничем не обременена; стебель пшеницы природа защитила связками; зерно же заключила в сумку, чтобы оно не могло быть похищено птицами; длинными же спицами, подобными иглам, предотвратила вред от мелких животных.

Что же касается вредных растений, то довольно, живущего в тебе разума, чтобы предохранить себя от вредного. Если овцы и козы умеют избегать злотворного для их жизни, посредством одного чувства различая вредное, то скажи мне, неужели трудно уклониться от ядоносного тебе, у которого есть и разум, и врачебная наука, указывающая полезное, и опыт предшественников, внушающий убегать вредного?

Но и из всего, ничто не сотворено напрасно и без пользы. Ибо оно или служит пищей какому-либо животному, или, с помощью врачебной науки, оказывается годным для нас самих, служа к облегчению каких-нибудь недугов. Так, каждая сотворенная вещь в целом творении выполняет какой-нибудь свой особенный закон, и то, за что ты думал обвинять Творца, само обратилось для тебя в побуждение к большей благодарности.

Сколько стеклось вместе всего, производимого природой, с такой поспешностью! Корень виноградной лозы, зеленеющие и большие ветви, кругами раскидывающиеся по земле, зародыш, завивание лозы, зеленые ягоды, спелые грозди! Достаточно для тебя одного взора, и разумный взгляд на виноградную лозу внушит тебе, о чем напоминает природа. Ибо помнишь, конечно, об уподоблении Господа, Который называет Себя лозою, а Отца – делателем, каждого же из нас именует розгой (ветвью), через веру, насаждаемую в Церкви, и побуждает нас к многоплодию, чтобы мы не были преданы огню, по осуждении за бесполезность (Ин. 15:16).

Он не перестает везде уподоблять человеческие души виноградным лозам. Ибо сказано: у Возлюбленного моего был виноградник на вершине утучненной горы, и Он обнес его оградою, и очистил его от камней, и насадил в нем отборные виноградные лозы (Ис. 5:1–2). Очевидно, что под виноградом разумеются человеческие души, для которых Он создал ограждение – оплот заповедей и охранение от Ангелов. Ибо Ангел Господень ополчается вокруг боящихся Его (Пс. 33:8). Потом, как бы, и ограждение сделал около нас, поставил в Церкви, во-первых, Апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями (1Кор. 12:28). Примерами же древних и блаженных мужей, возводя мысли наши на высоту, не оставил их поверженными долу и достойными попрания. Он хочет, также, чтобы мы, как бы, некими завитками, сплетались с ближними объятиями любви и упокоевались в них и, всегда стремясь к горнему, как вьющиеся виноградные ветви, старались уравниваться с вершинами самых высоких из них. Он требует еще, чтобы мы терпели, когда окапывают нас. А душа ограждается через отложение мирских забот, которые составляют бремя для наших сердец. Потому человек, отложивший плотскую любовь и привязанность к богатству, и, признавший презренным и смешным пристрастие к здешней бедственной славе, как бы, оградился и обновился в силах, свергнув с себя напрасное бремя земного мудрования. Не должно же, по слову притчи, разрастаться в ветви (здесь, по-видимому, святитель Василий соотносится с выражением: виноград многоветвистый – Израиль), т. е., жить напоказ и домогаться похвалы за внешность, но надо быть благоплодным, предоставляя истинному Земледелателю показание дел. А ты будь и как зеленеющая маслина в доме Божием (Пс. 51:10), никогда не совлекаясь упования, но всегда имея в себе цветущее спасение, приобретаемое через веру. Ибо, таким образом, будешь подражать всегдашней зелености этого растения и соревновать его многоплодию, во всякое время подавая обильную милостыню.

Но, возвратимся к рассмотрению художнических распоряжений. Сколько возникло тогда родов растений плодовитых, годных к созиданию кровов, к строению кораблей, сожжению! Здесь, опять, в каждом дереве разнообразно устройство его частей, а, также, едва можно разъяснить свойства каждого из деревьев и взаимные различия деревьев разнородных. Отчего одни из них пускают корень вглубь, а другие стелют по земной поверхности; одни растут прямо и имеют один ствол, другие низки и, от самого корня, разделены на многие отростки? Отчего у деревьев, имеющих ветви длинные и далеко раскинутые по воздуху, корни глубоки и простираются вокруг на большое пространство, как будто, природа положила основания, соразмерные тяжести верхних частей? Сколько различий в древесной коре! У одних деревьев кора гладкая, у других морщинистая; у одних однослойная, а у других многослойная. Что удивительно, и в растениях найдешь признаки, похожие на человеческую юность и старость. Ибо, на деревьях молодых и здоровых, кора бывает вокруг плотно обтянута, а на состарившихся – она морщится и твердеет. Одни деревья, будучи срезаны, прозябают вновь; другие, потерпев обсечение, как будто, это было для них смертью, остаются без преемства. Некоторые заметили даже, что, срубленные и обожженные сосны, превращались в дубы. Известно и то, что в некоторых деревьях естественный порок исправляется попечением земледельцев. Например, кислые гранаты и горькие миндали, когда ствол у корня будет просверлен и в самую середину вставлен клин, меняют горький свой сок на приятный.

Потому, да не отчаивается в себе никто из, провождающих жизнь в грехе, зная, что как земледелие изменяет качество растений, так попечительность души о добродетели может одержать верх над всякими недугами. В плодоношении же плодовитых растений столько различия, что невозможно описать сего словом. Ибо, не только на деревьях разнородных плоды различны, но много различий бывает даже в одном и том же виде дерева. Иной отличительный признак плода бывает, иногда, на растении мужского пола и иной – на растении женского пола, как различают это садовники, которые и финиковые деревья делят на два пола – мужской и женский. То же самое рассказывают и о смоковницах. Потому дикие смоковницы сажают вместе с садовыми; другие же врачуют бессилие садовых смоковниц, приносящих вкусные плоды, тем, что привязывают к ним незрелые смоквы и поддерживают этим плод, который уже начал усыхать и рассыпаться.

О чем же тебе дает разуметь эта загадка природы? О том, что мы часто и у людей, чуждых веры, должны заимствовать себе побуждение к деланию добрых дел. Если видишь, что живущий в язычестве, или отторгнутый от Церкви какой-либо превратной ересью, целомудрен по жизни и во всем прочем старается о нравственном благочинии, то, тем более, ты напрягай свое старание уподобиться плодоносной смоковнице, которая собирает силы из, приближенных к ней, диких смоковниц, перестает усыхать и тщательнее питает свой плод. Столь многочисленны различия в образе рождения плодов, если из многого можно сказать только немногое!

Но, кто же опишет разнообразие самих плодов, их вид, цвет, свойства соков и пользу каждого? Отчего некоторые созревают на солнце в оболочках? Отчего у тех, которых плод нежен, лиственный покров груб, как на смоковнице; а у которых плоды закрыты, у тех лиственная одежда легка, как на орешнике? Потому что первые, по своей слабости, имеют нужду в большей помощи, а последним более плотная оболочка причинила бы вред тенью от листьев. А каковы разрезы на виноградных листьях, чтобы гроздь была и защищена от вредных действий воздуха, и, по причине редкости листьев, в обилии принимала на себя солнечные лучи!

Ничто не без причины, и ничто не случайно; везде видна какая-то неизглаголанная мудрость. Какое же слово будет для сего достаточно? Как человеческий ум исследует все в подробности, чтобы и свойства усмотреть, и взаимные отличия различить явственно и без недостатка представить сокровенные причины? Одна и та же вода, притянутая корнем, иначе питает самый корень, иначе кору ствола, иначе древесину и, в ней, иначе сердцевину. Одно и то же и листом делается, и разделяется по сучьям и ветвям, и доставляет рост плодам; от той же причины происходит и сок в растении, и, вытекающая из него наружу, влага. Каково же различие между всем этим, не объяснит никакое слово... Рассказывают, что и янтарь есть сок растений, отвердевший в камень. И такое мнение подтверждают, замечаемые в янтаре, травинки и мелкие животные, которые, будучи захвачены, когда сок был еще мягкий, остаются в нем.

И вообще – кто не изведал опытом различия соков, относительно их качества, тот не найдет и слова к объяснению их действий. Как из одной и той же влаги, в винограде составляется вино, а в маслине – масло? И удивительно не одно то, каким образом влажность в винограде сделалась сладкой, а в масле тучной, но и то, что в сладких плодах неисчислимо различие качеств. Ибо, иная сладость в винограде, иная в яблоке, смоковнице и финиковом дереве.

Я желаю, чтобы ты еще подумал о таком вопросе: отчего одна и та же вода, то мягка для ощущения, когда, находясь в известных растениях, делается она сладкой, то жестка для вкуса, когда, пройдя через другие растения, окисляется; и, обратившись в крайнюю горечь, нестерпима для ощущения, когда находится в полыни и скаммонеи (из рода вьюнов); а в желудях или в плоде дерева превращается в острое и вяжущее качество, в терпентинных же растениях и в орехах изменяется в свойство нежное и маслянистое? И нужно ли говорить о чем-либо малоизвестном, когда в одной и той же смоковнице вода переходит в противоположные качества? Та же влага весьма горька в древесном соке и весьма сладка в самом плоде. В винограде имеет самый вяжущий вкус – в сучьях, и самый приятный – в ягодах.

Но сколько различий в цветах! Можешь видеть на лугах, что одна и та же вода в одном цветке румяна, в другом багрова, в этом – голуба, а в этом – бела. И опять – еще большее различие представляет она в запахах, нежели имеет разнообразия в цветах.

Итак, когда видишь растения садовые или дикие, прозябающие в воде или на суше, приносящие цветы или бесцветные, – в малом познавая великое, усугубляй непрестанно свое удивление и возрастай в любви к Творцу.

Да будут светила на тверди небесной для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов (Быт. 1:14). Для человеческой жизни необходимы указания светил. Если кто не чрезмерно многого ищет в их знамениях, то, при долговременном наблюдении, найдет полезные приметы. Многое можно узнать об изобилии дождя, многое о засухе и о движении ветров – местных или, повсюду, дующих, сильных или легких.

Одно из указаний солнца передал нам и Господь, говоря: зима будет, сегодня ненастье, потому что небо багрово (Мф. 16:3). Когда солнце поднимается сквозь туман, тогда лучи его помрачаются, и оно кажется огненного и кровавого цвета, потому что густота воздуха производит в глазах такое представление. Но, сгущенный и застоявшийся воздух, которого не рассеяли и солнечные лучи, очевидно, не мог быть ими преодолен по причине избытка земных паров; и по множеству влаги, он произведет ненастье в тех странах, где собирается.

Подобным образом, когда луна кажется увлаженной, или, когда солнце окружают, так называемые, венцы, это служит признаком или множества воды в воздухе, или движения сильных ветров. Когда же вместе с солнцем идут, так называемые, побочные солнца, они бывают знаком каких-нибудь воздушных перемен. Также столбы радужного цвета, являющиеся в облаках в прямом положении, показывают дожди, или жестокие бури, или, вообще, большой переворот в воздухе. И, в возрастающей или убывающей луне, упражнявшиеся в этом, заметили многие признаки, а, именно, что вместе с ее видоизменениями необходимо изменяется и, окружающий землю, воздух. Если трехдневная луна тонка и чиста, то это предвещает постоянную, ясную погоду; если она представляется с толстыми рогами и красноватой, то это угрожает или обилием воды из облаков, или сильным южным ветром.

Кто же не знает, сколько полезного доставляется нам такими указаниями? Пловец, предусматривая опасности от ветров, может удержать свою ладью в пристани. Путешественник, по мрачности воздуха, ожидающий перемены, заранее может уклониться от вреда. Земледельцы, занимающиеся посевами и уходом за растениями, заключают отсюда о благовременности всякого дела.

Господь же предсказал, что в солнце, луне и звездах явятся даже знамения разрушения вселенной. Солнце обратится в кровь, и луна не даст света своего (Мф. 24:29). Таковы знамения окончания вселенной!

Но, преступающие границы, обращают Моисеевы слова в защиту науки о днях рождения и говорят, что жизнь наша зависит от движения небесных тел; на этом основании у халдеев по звездам сделаны указания – чему должно с нами случиться. Это простое выражение Писания: да будут в знамения, по усмотрению своему, они разумеют не о состояниях воздуха и не о переменах годовых времен, но о жребиях жизни. Ибо, что говорят? То, что схождение известных, движущихся звезд, со звездами, находящимися на зодиаке, когда они, сойдясь между собою, составляют известную фигуру, производит определенные рождения; а иное расположение звезд доставляет противоположный жребий жизни.

Скажу не что-либо свое собственное, а воспользуюсь, к обличению их, собственными их словами, чтобы, зараженным таким недугом, доставить некоторое врачевание и предостеречь прочих от падения в подобные заблуждения. Изобретатели этой науки о днях рождения, приметив; что в продолжительные части времени ускользают от них многие фигуры, заключили меры времени в, возможно, тесные пределы; потому что в самое малое и краткое время, как выражается апостол: вдруг, во мгновение ока (1Кор. 15:52), бывает величайшая разница между рождением и рождением. И, родившийся в одну точку времени, будет обладателем городов, князем народов, станет изобиловать богатством и властвовать, а, родившийся в другое мгновение времени, будет попрошайкой и нищим, и, ради насущного пропитания, станет ходить от дверей к дверям. Разделив на двенадцать частей, так называемый, зодиакальный круг, так как солнце двенадцатую часть, так называемой, неподвижной сферы проходит в тридцать дней, каждую двенадцатую часть они разделили еще на тридцать частей. Потом каждую такую часть, подразделив на шестьдесят частей, каждую из шестидесятых, рассекли еще на шестьдесят. Итак, предполагая, что, для родившихся, есть известные положения неба, посмотрим, смогут ли они соблюсти такую точность в разделении времени. Как родился младенец – бабка начинает рассматривать, мужского или женского пола родившийся, а потом дожидается крика, который бы служил признаком жизни в новорожденном. Сколько шестидесятых долей протечет за это время! Вот, она объявила халдею о новорожденном. Сколько надо положить мельчайших частей на пересказ бабки, особенно, если случится, что, замечающий час, стоял вне женского отделения в доме? Ибо тому, кто хочет рассмотреть гороскоп, надо с точностью описать час, будет ли это в дневное или ночное время. Какое же множество шестидесятых долей протечет еще за это время? Рассматривающему гороскоп, надо найти о звездах, не только в какой они из двенадцатых частей, но и в какой доле двенадцатой части и в какой шестидесятой доле из тех, на которые, по сказанному, разделена каждая из первых долей, или, чтобы дойти до точности, в какой шестидесятой из тех, на которые подразделяются первые шестидесятые.

И такое, столь подробное и неуловимое вычисление времени, говорят они, надо сделать для каждой из планет, чтобы найти, какое положение имели они в рассуждении неподвижных звезд и какую фигуру составляли из себя, взятые в совокупности, звезды во мгновение рождения младенца. Потому, если невозможно е точностью определить время, а замена одной, наикратчайшей, доли другою делает погрешительным все, то смешны те, которые трудятся над этой несостоятельной наукой, и с раскрытым ртом углубляются в себя, как будто могут узнать, что с ними будет.

Каковы же выводы? Говорят, этот будет кудряв волосом и с голубыми глазами, потому что родился в час Овна, и таково, по виду, это животное. Он будет, также, человеком великого духа, потому что Овен имеет в себе владычественное, а также – щедр и промышлен, потому что это животное без огорчения слагает с себя шерсть и удобно облекается в новую, по действию природы. А, родившийся в Тельце, говорят они, будет терпелив в трудах и раболепен; потому что телец носит ярмо. Родившийся в Скорпионе – охотник до драк, по подобию с этим животным. Родившийся же в Весах – правдив, по причине верности наших весов. Что же может быть смешнее этого? Овен, от которого берете вы время рождения человека, есть одна из двенадцатых частей неба, в которой солнце касается весенних знаков. Также Весы и Телец суть двенадцатые части, так называемого, зодиакального круга. Как же, говоря, что там находятся главные причины человеческой жизни, даете человеческим нравам отличительные признаки, взятые от скотов, родящихся у нас? Родившийся в Овне, щедр не потому, что такой нрав производит та часть неба, но потому, что таково свойство овцы. Для чего же стращаете нас достоверностью звезд и стараетесь уверить блеяньем Овец?

Если небо имеет свойства нравов, заимствованные у животных, то и оно само подлежит посторонним началам, как, имеющее причины, зависимые от скотов. Но, если смешно говорить таким образом, то гораздо смешнее выглядят их усилия придавать достоверность учению от вещей, между которыми нет ничего общего. Такие их мудрования подобны паутинным тканям, в которых, если увязает комар или муха, или что-нибудь столь же бессильное, то остается связанным; но если приближается к ним другое, сильнейшее животное, то удобно освобождается и слабую паутину разрывает и уничтожает. Но они не останавливаются на этом одном, а приписывают небесным телам причину того, в чем властно произволение каждого из нас, т. е. причину расположения к добродетели или пороку. Смешно даже оспаривать их. Прежде всего, спросим у них: не каждый ли день тысячекратно изменяются фигуры из звезд? Ибо, так называемые, планеты непрестанно движутся и одни, скорее друг с другом сходятся, а другие совершают медлительные обращения, часто бывают в один и тот же час и в виду одна у другой, и скрыты друг от друга. А в минуту рождения, как они говорят, имеет весьма великую силу – быть в виду у благотворной или у злотворной звезды. Нередко, по незнанию одной самомалейшей доли, не найдя времени, по которому звезда показывала себя благотворной, описывали ее, как состоящую в числе неблагополучных. Ибо я вынужден употреблять собственные их речения.

В словах этих, конечно, много неразумного, но, гораздо более нечестивого. Ибо злотворные звезды причину своей злотворности переносят на своего Творца. Если зло им естественно, то Создатель – творец зла. Если они делаются злыми по произволению, то, во-первых, они суть живые существа, одаренные произволом, предающиеся непринужденным и свободным стремлениям. Утверждать же это о вещах неодушевленных есть верх безумия. Потом, сколь несообразно с разумом, чтобы зло и добро уделялось каждому не по достоинству, а, чтобы звезда была благотворной, потому что находится в таком-то месте, и, чтобы она же делалась злотворной, потому что усматривается под такой-то звездой, и, опять, тотчас, забывала свою злокачественность, если, несколько, уклонилась от известной фигуры! Сверх того, если начала поступков порочных и добродетельных зависят не от нас, но необходимы вследствие рождения, то напрасно есть законодатели, определяющие, что нам делать и чего избегать, напрасно есть и судии, награждающие добродетель, и наказывающие порок. Ни вор, ни убийца не виновен в преступлении: ему, если бы он и хотел, невозможно было удержать руки, потому что к этим поступкам неизбежно побуждала его необходимость. Более же всех обманываются, трудящиеся над искусствами. Напротив того, земледелец соберет обильные плоды и, не бросая семян в землю, и не точа косы; купец обогатится, хочет ли того или нет, потому что судьба соберет ему кучу денег. Великие же надежды христиан обратятся у нас в ничто, потому что ни праведность не будет почтена, ни грех осужден, так как люди ничего не делают по собственному произволу. Ибо, где господствуют необходимость и судьба, там нет места воздаянию по достоинству, что и составляет преимущество правосудия.

Да произведет вода пресмыкающихся, душу живую (Быт. 1:20). Этим показано тебе, что, плавающие животные, имеют естественное сродство с водою: поэтому, рыбы, ненадолго разлученные с водою, умирают, ибо не имеют дыхания, чтобы втягивать в себя воздух. Что для земных животных воздух, то для породы плавающих – вода. Причина тому очевидна. У нас есть легкие, наполненные пустотами, и грудная клетка, которая, через расширение груди, принимая в себя воздух, проветривает и прохлаждает внутренний жар, у них же расширение и сжатие жабр, принимающих и выпускающих воду, служит дыханием.

У рыб собственное свое назначение, собственная своя природа, отдельная пища, своеобразная жизнь. Поэтому, ни одно из плавающих животных, не может сделаться ручным и, вообще, терпеть прикосновения человеческой руки. Много несходства в образе жизни, много различий и в расположении каждой породы. Большая часть рыб не насиживают яиц, как птицы, не вьют гнезд, не вскармливают с трудом детенышей, но вода, приняв икру, производит из нее животное. У каждой породы способ размножения неизменен и бывает без смешения с другой природой. Невозможно такое же размножение рыб, как размножаются лошади на суше, невозможны такие же совокупления, какие бывают у некоторых птиц, производящих от себя смешанные породы. Между рыбами нет вооруженных зубами, как у нас вол и овца. Но все рыбы снабжены весьма частыми и острыми зубами, чтобы пища при продолжительном жевании не растекалась; ибо, если бы не была быстро раздробляема и передаваема чреву, то во время самого измельчения могла бы быть уносима водою. Пища же различным рыбам определена различная, по роду каждой. Одни питаются илом, иные довольствуются травами, растущими в воде, большая же часть пожирают друг друга, и, меньшая из них, служит пищей большей. Иногда случается, что, овладевшая меньшей себя, делается добычей другой, и обе переходят в одно чрево последней.

Не иное ли делаем и мы – люди, угнетая низших? Чем различается от сей последней рыбы тот, кто, по ненасытному богатолюбию, во, всепоглощающие недра своего лихоимства, поглощает бессильных? Он овладел достоянием нищего, а ты, уловив его самого, сделал частью своего стяжания. Ты оказался несправедливее несправедливого и любостяжательнее любостяжательного. Смотри, чтобы и тебя не постиг одинаковый конец с рыбами – уда, верша, или сеть. Без сомнения, и мы, совершив много неправд, не избежим последнего наказания.

Примечая, даже в слабом животном, много хитрости и лукавства, желаю, чтобы ты избегал подражания, делающим зло. Рак жаден до мяса устрицы; но ему трудно поймать эту добычу, у которой оболочка – раковина. Сама природа несокрушимым оплотом обезопасила нежную плоть устрицы: две вогнутые раковины, плотно прилаженные одна к другой, совершенно закрывают устрицу, и клещи рака, по необходимости, остаются недействительными. Что же он делает? Как только видит, что устрица в безветренном месте с наслаждением греется и открывает половинки своей раковины солнечным лучам, – неприметно вбросив в них камень, препятствует им закрыться и овладевает добычей, тем самым, заменив недостаток силы выдумкой. Такова злоумышленность в животных, не одаренных ни разумом, ни словом!

А я хочу, чтобы ты, подражающий уменью и ловкости раков отыскивать пищу, удерживался от вреда ближним. Таков тот, кто с коварством приходит к брату, содействует невзгодам ближнего, увеселяется чужими бедами. Бегай того, чтобы подражать людям предосудительным, и довольствуйся собственным. Нищета, при истинном самодовольстве, для целомудренных, предпочтительнее всякого наслаждения.

Не могу умолчать о лукавстве и вороватости полипа, который всякий раз принимает цвет камня, к которому легко пристает, поэтому многие рыбы, плавая без опасения, приближаются к полипу, точно к камню, и делаются добычей хитреца. Таковы нравом те, которые угождают всякой преобладающей власти, каждый раз сообразуются с обстоятельствами, не держатся постоянно одного и того же намерения, удобно делаются то тем, то другим: с целомудренными уважают целомудрие, с невоздержными невоздержны, в угодность всякому меняют расположения. От таких людей нелегко уклониться и спастись от, наносимого ими, вреда, потому что, задуманное ими лукавство, глубоко закрыто личиной дружбы. Людей такого нрава Господь называет волками хищными, которые являются в одеждах овечьих (Мф. 7:15).

Бегай от изворотливого и многоличинного нрава, домогайся истины, искренности и простоты. Змея пестровидна, за то и осуждена пресмыкаться. Праведник, не лукав, как и Иаков (Быт. 25:27). Посему Бог вселяет единомышленных в дом (Пс. 67:7). Это – море великое и пространное: там гады, коим нет числа, животные малые с великими (Пс. 103:25). Однако же, у них есть мудрый и благоустроенный порядок. Мы не только осуждать должны рыб: у них есть нечто и достойное подражания. Каким образом каждая порода рыб, получив в удел удобную для себя страну, не делает нашествий на другие породы, но живет в собственных своих пределах? Ни один землемер не отводил им жилищ, они не ограждены стенами, не отделены рубежами, но, бесспорно, каждой породе уступлено полезное. Один залив прокармливает такие породы рыб, а другой – другие; во множестве водящиеся здесь рыбы – редки в других местах. Не разделяет гора, возносящая острые вершины, не пересекает перехода река; но есть какой-то закон природы, который равно и правдиво, сообразно с потребностями каждой породы, распределяет им места жительства.

Но мы не таковы. Из чего это видно? Из того, что пренебрегаем словом Писания: не передвигай межи давней, которую провели отцы твои (Притч. 22:28). Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места (Ис. 5:8). Есть и перемещающиеся рыбы. Они, как бы, по общему совещанию, собравшись на переселение, все отправляются под одним знаменем.

Ибо, как только наступит определенное для них время чадородия, поднявшись из разных заливов и, побуждаемые общим законом природы, поспешают в северное море. Во время этого восхождения увидишь рыб, соединенных, как бы, в один поток и, текущих через Пропонтиду (Мраморное море) в Евксинский Понт (Черное море). Кто же их движет? Какое царское повеление, какие указы, прибитые на площади, извещают о наступившем сроке? Кто у них проводники? Видишь, как Божие распоряжение все заменяет собою и доходит до самых малых тварей! Рыба не прекословит Божию закону; а мы, люди, не соблюдаем спасительных наставлений. Не презирай рыб потому, что они совершенно безгласны и неразумны; но бойся, чтобы не сделаться тебе неразумнее и рыб, через противление постановлению Творца.

Видел я это, и дивился во всем Божией премудрости. Если неразумные твари догадливы и искусны в попечении о собственном своем спасении, и, если рыба знает, что ей избрать, и чего ей избегать, что скажем мы, отличенные разумом, наставленные законом, побужденные обетованиями, умудренные Духом и, при всем том, распоряжающиеся своими делами, неразумнее рыб? Ибо они умеют промышлять, некоторым образом, о будущем, а мы, отринув надежду на будущее, губим жизнь в скотском сластолюбии. Рыба меняет столько морей, чтобы найти какое-нибудь удобство; что же скажешь ты, препровождающий жизнь в праздности? Праздность – начало злых дел. Никто, да не извиняется неведением. В нас вложен природный разум, который учит присваивать себе доброе, а вредное от себя удалять.

Не перестану представлять в пример морских обитателей, потому что они подлежат нашему рассмотрению. Слышал я от одного приморского жителя, что морской еж, животное, конечно, малое и презренное, часто дает знать пловцам о тишине и буре. Когда он предчувствует волнение от ветров, то, взойдя на какой-нибудь значительный камень, на нем, как на якоре, с твердостью выносит бурю, потому что тяжесть камня препятствует увлечь его волнам. И, как только мореходцы усматривают этот признак, то знают, что надо ожидать сильного движения ветров. Никакой звездочет, никакой халдей, предугадывающий по восхождению звезд волнения в воздухе, не учил этому ежа, но Господь моря и ветров и на малом животном положил ясные следы великой Своей премудрости. У Бога ничто не оставлено без Промышления и попечения; все надзирает Сие недремленное Око, всему Оно присуще, предустрояя спасение каждой твари. Если и ежа не исключил Бог из Своего надзора, то как не надзирать Ему за твоей жизнью?

Мужья, любите своих жен (Еф. 5:25), хотя бы вы были чужды друг другу, когда вступали в брачное общение! Сей узел естества, сие иго, возложенное с благословением, да будут единением для вас, бывших далекими! Ехидна, самая лютая из пресмыкающихся, для брака сходится с морской муреной и, свистом извещая о своем приближении, вызывает ее из глубин для супружеского объятия. И та слушается, и вступает в соединение с ядовитой ехидной. К чему клонится сия речь? К тому, что, если даже суров, даже, дик нравом сожитель, супруга должна переносить это и, ни под каким предлогом не соглашаться на расторжение союза. Он буен? Но муж. Он – пьяница? Но, соединен по естеству. Он груб и своенравен? Но твой уже член и, даже, – драгоценнейший из членов. Да выслушает и муж, приличное ему наставление! Ехидна, уважая брак, предварительно, извергает свой яд; неужели же ты, из уважения к союзу, не отложишь жестокосердия и бесчеловечия?

Но пример ехидны, может быть, и иначе послужит нам на пользу; потому что соединение ехидны с муреной есть некоторое прелюбодеяние в природе. Да вразумятся же те, которые посягают на чужое брачное ложе – какому из пресмыкающихся уподобляются они? У меня одна цель: все обращать в назидание Церкви. Да укротятся страсти невоздержных, обуздываемые примерами, взятыми с суши и моря!

Не менее сильно и решительно говорит в защиту жены, также, и святитель Иоанн Златоуст:

Муж, даже, если возьмет самую сварливую жену, должен любить свое рабство и не может искать никакого освобождения или выхода из этой зависимости.

Или еще об обоих – муже и жене – вместе:

Что же делать, если муж человек дельный, жена же неспособна, бранчлива, болтлива, расточительна, любит роскошь (их общая болезнь) и имеет много других пороков? Как переносить этому несчастному ежедневную неприятность, глупость и бесстыдство? Что, если, наоборот, она целомудренна, тиха, а он дерзок, горд, гневен, надмевается то богатством, то властью; с ней, свободной, обращается как с рабой, и не чувствует к ней расположения более, чем к служанке? Как переносить ей эту необходимость и насилие? Что, если он будет уклоняться от нее и будет продолжать это всегда? Терпи, – говорит апостол, – все это рабство; когда же он умрет, тогда только ты сделаешься свободной; пока же он жив, необходимо одно из двух: или вразумлять его с великим усердием и сделать лучшим, или, если это невозможно, мужественно выдерживать непримиримую войну и постоянное нападение (О девстве).

И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее (Быт. 1:21). Почему Бог и птиц произвел из вод? Потому что, у летающих с плавающими, есть, как бы, некоторое сродство. Как рыбы рассекают воды, продвигаясь вперед посредством движения перьев, а, обращением хвоста, давая себе то поворотные, то прямые направления, так и в птицах можно видеть, что они, подобным образом, плавают по воздуху на крыльях. Потому, как у тех и других одно свойство – плавать, то происхождением из вод сообщено им одно некоторое сродство, за исключением того, что нет ни одной птицы без ног, потому что всем доставляет пропитание земля, и все они, по необходимости, имеют нужду в содействии ног. Хотя хищным птицам для ловли даны острия когтей, однако же, прочим в добывании пищи и в других потребностях жизни необходимую услугу доставляют ноги. У немногих птиц слабые ноги, и они не способны ни ходить, ни ловить добычу ногами: таковы ласточки, которые не могут ни ходить, ни ловить ногами. Впрочем, для ласточки летание, близкое к земле, служит вместо ног.

И у птиц есть бесчисленные различия пород: по величине, виду и цвету, так же, между ними столько разнообразия в роде жизни, занятиях и нравах, что нельзя и описать. Некоторые из бессловесных, ведут жизнь общественную, так как обществу свойственно, чтобы действия всех были направлены к достижению одной общей цели, как это можно видеть у пчел. Ибо у них и жилище общее, и вылет общий, и занятие у всех одно; а, что всего важнее – за всякое дело они принимаются, распоряжением царя и чиноначальника, не осмеливаются вылетать на поля прежде, чем увидят царя, предначавшего полет. Царь у них избирается не по большинству голосов, ибо, безрассудство народа – часто поставляло начальником худшего; не по жребию получает власть, ибо неразумная случайность жребия нередко вручает могущество самому последнему; не по родовому преемству возводится на царство, ибо таковые, от роскоши и ласкательства, чаще всего бывают малосведущи и не приучены ни к какой добродетели; но от природы имеет первенство над всеми и превосходит их величиною, видом и кротостью нрава. У царя того есть и жало, но он не употребляет его для мщения. Таковы, как бы, неписаные законы природы, чтобы, достигшие высочайшего могущества, были медлительны в наказании. Впрочем, если некоторые из пчел не последуют примеру царя, они, вскоре, раскаиваются в своей безрассудности, потому что умирают, поражаемые жалом.

Да слышат сие христиане, которые имеют заповедь: никому не воздавайте злом за зло... но побеждай зло добром (Рим. 12:17–21). Подражай особенному свойству пчелы, которая, никому не делая вреда, и не портя чужого плода, составляет соты. Ибо воск, очевидно, собирает она с цветов и мед – эту, в виде росы, рассеянную в цветах влагу, высасывая ртом, впускает в полости сотовых чашечек, устроенных с такой мудростью! Все сотовые пещерки шестиугольны и равносторонни и не на прямой линии лежат одна над другой, чтобы дно каждой из них, приходясь над пустотами, не могло проломиться, но углы нижних шестиугольников служат основанием и опорой для верхних так, чтобы безопасно поднимали на себе тяжесть, и влага заключалась в каждой отдельно.

У бессловесных есть некоторое чувство будущего – тем более, мы должны не к настоящей жизни прилепляться, но иметь всякое попечение о будущем веке. Не потрудишься ли сам для себя, человек? Еще в настоящем веке не заготовишь ли нужного к успокоению в будущем, взирая на пример муравья? Он летом собирает себе пищу на зиму и, потому, не проводит времени в праздности, пока не наступили зимние скорби, а, напротив, с каким-то неумолимым тщанием напрягает себя в работе, пока не вложит в свои сокровищницы достаточное количество пищи. И делает это не с небрежением, но прилагает мудрую заботливость, чтобы пищи хватило, как можно надолго. Он рассекает своими клещами каждое зерно пополам, чтобы оно не проросло и не сделалось негодным для употребления ему в пищу. Также, просушивает зерна, когда заметит, что они отсырели, и не во всякое время рассыпает их, но, когда предчувствует, что воздух долго будет находиться в ясном состоянии. И верно – не увидишь, льющегося из облаков, дождя во все то время, когда у муравьев рассыпан их запас.

Как же опишу тебе в подробности все свойства птиц, относительно их рода жизни? Как, например, журавли по очереди соблюдают ночную стражу, и одни спят, а другие, ходя вокруг, обеспечивают им, во время сна, совершенную безопасность. Потом, когда исполнится срок стражи, стерегущий, вскрикнув, обращается ко сну, а другой сменяет его и, отчасти, вознаграждает за ту безопасность, какой сам пользовался.

Такой же порядок усмотришь и в их полете. То один, то другой служит путеводителем и, определенное время пролетев впереди, перелетает назад и право предводительства в пути передает другому, за ним следующему. А дела буселей (иначе – аисты) недалеки от разумного сознания. Все они в одно время прилетают в наши страны и все, как бы, под одним знаменем, улетают. Их окружают и сопровождают наши вороны, которые, как мне кажется, подают им некоторую помощь против враждебных птиц. Кто постановил у них законы странноприимства? Кто грозил им обвинением за оставление воинского строя, так что ни одна ворона не остается дома во время сопровождения? Да слышат сие негостеприимные, которые запирают двери, и даже зимой и ночью не хотят принять под кров свой пришельцев.

А заботливость буселей о состарившихся, достаточна к тому, чтобы и наших детей, если только захотят внимать сему, сделать отчелюбивыми. Ибо, конечно, нет человека, столь скудного благоразумием, чтобы не почел себе за стыд быть в добродетели ниже бессловесных птиц. Бусели, обступив вокруг отца, у которого от старости вылиняли перья, согревают его своими крыльями и, обильно доставляя ему пищу, даже в полете оказывают посильную помощь, слегка поддерживая с обеих сторон своими крыльями. И это настолько известно всякому, что некоторые вместо слов – воздать за благодеяния – говорят: отбуселить.

Рассказывают о горлице, что она, будучи разлучена с супругом, не терпит уже общения с другим, но проводит безбрачную жизнь, в память прежнего супруга, отказываясь от нового союза. Слышите, жены, как честное вдовство и у бессловесных предпочитается неприличию многобрачия!

В воспитании детей, всех несправедливее поступает орел. Выведя двух птенцов, одного из них, отталкивая ударами крыльев, он сбрасывает на землю, принимает же только другого, по трудности пропитания отринув того, которого родил. Впрочем, отринутому, рассказывают, не дает погибнуть орел-костолом, но берет его, и воспитывает вместе с своими птенцами. Таковы те из родителей, которые, под предлогом нищеты, подкидывают младенцев, или не соблюдают равенства в разделе наследства детям. Ибо справедливость требует, чтобы они, как равно дали каждому бытие, так равно доставили им одинаковые средства к жизни. Не подражай жестокости птиц, одаренных кривыми когтями, которые, как только видят, что птенцы их уже отваживаются летать, начинают бить и толкать их крыльями, выкидывают из гнезда и не имеют уже более никакого о них попечения. Похвально чадолюбие вороны, которая следует за, летающими уже детьми, доставляет им пищу и кормит их весьма долгое время.

Да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов (Быт. 1:24). Скоты суть животные земные и поникли к земле; но человек есть насаждение небесное, отличен и видом телесного состава, и достоинством души. Какой вид у четвероногих? Голова их наклонена к земле, смотрит на чрево и всеми мерами ищет приятого чреву. Твоя голова поднята к небу; очи твои взирают горе. Потому, хотя ты, иногда, бесчестишь себя плотскими страстями, работая чреву и низшему чрева, что можно сказать: сравнялся с несмысленными скотами и уподобился им (Пс. 48:13), однако же, тебе прилично иное попечение – искать горнего, где Христос сидит одесную Бога (Кол. 3:1), мыслью своей быть выше земного. А какой дан тебе вид, так располагай и своей жизнью, жительство свое имей на небесах (Флп. 3:20). Истинное отечество твое – горний Иерусалим; граждане и соотечественники твои – Собор и Церковь первенцев, написанных на небесах (Евр. 12:23).

Заметим, что в другом месте, а, именно, в «Беседе на слова: внемли себе» святитель рассуждает так:

Потом, поместив голову на самом верху тела, Бог водрузил в ней наиболее достойные чувства. Там зрение, слух, вкус, обоняние, все они размещены вблизи друг от друга. И, при таком стеснении их в малом пространстве, ни одно не препятствует действию, соседнего с ним, чувства. Глаза заняли самую высшую позицию, чтобы ни одна часть тела не преграждала им свет, и, чтобы, находясь под небольшим прикрытием бровей, они могли прямо устремляться с горней высоты. Слух открыт не по прямой черте, но звуки, носящиеся в воздухе, принимает в извилистый ход. И, высочайшая премудрость видна в том, что голос проходит беспрепятственно, или, лучше сказать, звучит, преломляясь в изгибах, и ничто, привходящее извне, не может быть препятствием ощущению. Изучи природу языка, как он нежен и гибок и, по разнообразию движений, достаточен для всякой потребности слова. Зубы являются орудием голосу, доставляя крепкую опору языку, и, вместе с тем, служат при вкушении пищи: одни рассекают, другие измельчают ее. Таким образом, рассматривая все с надлежащим рассуждением, и изучая втягивание воздуха легкими, сохранение теплоты в сердце, орудия пищеварения, проводники крови, ты во всем этом усмотришь неисследуемую премудрость своего Творца, так что и сам скажешь с Пророком: Дивно ведение Твое для меня (Пс. 138:6).

Чада, любите отцов; родители, не раздражайте детей ваших (Еф. 6:4)! Не то же ли говорит и природа? Не новое что-то советует Павел, но скрепляет узы естества. Если львица любит, рожденных ею, и волк вступает в бой за своих волчат, что скажет человек, и заповедь преступающий, и природу искажающий, когда или сын не уважает старость отца, или отец, вступив во второй брак, забывает прежних детей? У бессловесных неодолима взаимная любовь между детьми и родителями, потому что, создавший их Бог, вознаградил в них недостаток разума – избытком чувств. Почему ягненок, выскочив из хлева, среди тысячи овец знает самый цвет и голос матери, спешит к ней, ищет своих собственных источников молока? И, хотя бы он встретил тощие матерние сосцы, довольствуется ими, пройдя мимо многих сосцов, обремененных молоком; и мать в тысяче ягнят узнает своего. Один у всех голос, и цвет тот же, и запах подобен, сколько представляется нашему обонянию; но у них есть какое-то чувство, которое гораздо острее нашего представления, и по которому каждому легко распознать свое собственное.

Пес не одарен разумом, но имеет чувство, почти равносильное разуму. Что изобрели мирские мудрецы, просидев над этим большую часть жизни, – я говорю о хитросплетении умозаключений – тому пес оказывается, наученным от природы. Отыскивая звериный след и найдя, что тот разделился на многие ветви, он бегает по разветвлениям, ведущим туда и сюда, и, делая это, почти выговаривает следующее умозаключение: или сюда повернул зверь, или туда, или в эту сторону. Но, если не идет он ни туда, ни сюда, то остается бежать ему в эту сторону. Таким образом, через отрицание ложного, он находит истинное. Более ли того делают те, которые после длительных рассуждений из трех предположений отрицают два и в третьем находят истину? А памятование милости в этом животном не пристыдит ли всякого неблагодарного к благодеяниям? Рассказывают, что многие псы, когда господа их были убиты, умирали над ними. Некоторые же, вскоре после совершения убийства, служили указателями сыщикам для нахождения убийц и достигали того, что злодеев предавали казни. Что же скажут те, которые, не только не любят сотворившего и, питающего их Господа, но и в числе друзей имеют, глаголющих неправду на Бога, приобщаются с ними одной трапезы и при самом вкушении пищи терпят хулу на Питающего? Противоположным примером является верблюд, который отличается гневливостью и памятозлобием: если он был когда-нибудь давно кем-то ударен, то долгое время таит гнев, а, как только, представляется удобный случай, мстит за обиду. Слышите, жестокосердые, старающиеся укоренить в себе, как добродетель – памятозлобие, кому вы подобны, когда огорчение на ближнего, как искру, сокрытую в пепле, храните в себе до тех пор, пока, получив предлог, подобно пламени, распаляете свой гнев?

Если коснемся словом той заботливости, какую бессловесные имеют о своей жизни по природе, не учившись тому, то, или сами подвигнемся к хранению самих себя и помышлению о спасении своих душ, или, еще более осудим себя, когда найдем, что, даже в подражании бессловесным, мы остаемся позади. Медведица, когда ей нанесены глубокие раны, часто лечит сама себя, всеми способами затыкает язвы травой, называемой царский скипетр, которая имеет свойство сушить. Можешь увидеть, что и лисица лечит себя сосновой смолой. Черепаха, наевшись ехидниной плоти, избегает вреда от яда, употребив, вместо противоядия, душицу. Змея вылечивает больные глаза, наевшись волошского укропа.

А предузнавание изменений в состоянии воздуха, не помрачает ли собой даже разумного ведения? Овца, перед наступлением зимы, с жадностью нападает на корм, как бы, наедаясь на время будущей скудости. Волы, долго запертые в продолжение зимы, с приближением весны, по естественному чувству узнав перемену, начинают смотреть туда, где находится выход из хлева, и все, как по знаку, переменяют положение. Некоторые из трудолюбивых наблюдателей заметили, что, живущий на суше еж, делает в норе две отдушины, и, если дует северный ветер, то закладывает отдушину с севера, когда же начинает дуть южный ветер, переходит к северной отдушине. Какого же слова будет достаточно на все это? Какой слух вместит это? Достанет ли времени описать и поведать все чудеса Художника? Скажем и мы с пророком: Как многочисленны дела Твои, Господи! Все соделал Ты премудро; земля полна произведений Твоих (Пс. 103:24)! Потому, не довольно к нашему извинению того, что мы не научены полезному по книгам, потому что и не по незаученному закону природы можем избирать то, что служит к нашей пользе. Знаешь ли, какое доброты должен делать ближнему? – То же, какого желаешь сам себе от другого. Знаешь ли, что такое зло? – То, чего бы сам ты не согласился потерпеть от другого.

Ни какое-либо искусство резать корни, ни опытное пробование трав, открыло бессловесным познание полезного; напротив, каждое животное естественным образом отыскивает спасительное для себя и имеет какое-то непостижимое сродство с тем, что сообразно его природе. И в нас есть естественные добродетели, с которыми душа имеет сродство не по человеческому научению, но по самой природе. Никакая наука не учит нас ненавидеть болезнь, мы сами собой имеем отвращение ко всему, что причиняет нам скорбь; так и в душе есть какое-то, приобретенное не учением, уклонение от зла. Всякое зло есть душевный недуг, добродетель же соответствует здоровью. Хорошо, некоторые, определили здоровье, что оно есть благоустройство естественных действований. Кто скажет то же и о благосостоянии души, тот не погрешит против приличия. Потому, душа, и не учась, желает свойственного ей, и сообразного с ее природой. По этой причине, для всякого похвально целомудрие, достойна одобрения справедливость, удивительно мужество, вожделенно благоразумие. Душе эти добродетели более свойственны, нежели здоровье телу.

Также, пусть никто не поставит в вину Творцу то, что Он произвел животных ядовитых, разрушительных и враждебных нашей жизни. Разве станет кто-нибудь винить пестуна (воспитателя) в том, что он, склонность к излишней подвижности юности, приводит в порядок ударами и дерзость, уцеломудривает бичами.

Звери также служат и доказательством веры. Веришь ли Господу, сказавшему: на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона (Пс. 90:13). По вере имеешь ты власть попирать змей и скорпионов. Разве не знаешь, что ехидна, прикоснувшаяся к Павлу, когда он собирал хворост, не сделала ему никакого вреда, потому что апостол явился, исполненным веры (Деян. 28:3–6). Если же не имеешь веры, то бойся не зверя, а более – своего неверия, из-за которого ты сделал себя, легко разрушаемым, на каждом шагу.

Так эта великая и досточестная тварь – человек не обитал еще в мире существ, потому что не естественно было начальнику явиться прежде подначальных; но после того, как уготовано уже владение, следовало показать и царя. Посему, когда Творец вселенной, как бы, некий царский чертог устроил, имеющему царствовать, и это была самая земля, острова, море и, наподобие, крыши сведенное над ними небо, тогда в эти царские чертоги собрано было, всякого рода, богатство; богатством называю всю тварь, все растения и прозябения, все, что чувствует, дышит, имеет душу. Если же к богатству причислить и вещества, какие только, по какой-либо привлекательности, в человеческих глазах признаны драгоценными, например, золото, серебро и те из этих камней, которые любезны людям, то обилие всего этого, как бы сокрыв в неких царских сокровищницах в недрах земли, потом уже показывает в мире человека, будущего, отчасти, зрителя заключающихся в нем чудес, а, отчасти, владыку, чтобы приобрел он, при наслаждении, познание о Подателе, а по красоте и величию видимого, исследовал неизреченное и, превышающее разум, могущество Сотворившего.

Потому-то человек введен последним в творение: не потому, что, как нестоящий, отринут на самый конец, но потому, что, вместе с началом бытия, должен был стать царем подчиненных. Поэтому, в основание самого устройства (Творец) полагает в нем сугубое начало, смешав с земным Божественное, чтобы ради того и другого иметь ему наслаждение, какое сродно и свойственно тому и другому, наслаждаясь и Богом – по естеству Божественному, и земными благами – по однородному с ними чувству. Мало того, Божественное Слово (порядком творения) учит нас, что в трех различиях усматривается жизненная и душевная сила. Ибо (после неодушевленного вещества) есть некая сила только растительная и питательная – принимая годное к приращению питаемого, называется она естественной и усматривается в растениях; потому что и, в произрастающем, можно заметить некую жизненную силу, лишенную чувства. Но, кроме того, есть другой вид жизни, которому принадлежит и первый, и к нему присоединена способность управлять собою по чувству: такова жизнь в естестве бессловесных. Они не только питаются и растут, но имеют чувственную деятельность и чувственное понимание.

Совершенная же жизнь в теле усматривается в составе словесном – разумею, естество человеческое, питаемое, чувствующее, имеющее дар слова и, управляемое разумом. По этой-то причине последним после растений и животных устроен человек, так что природа каким-то путем, последовательно, восходила к совершенству. (При этом, святой отец ссылается на известное место (1Фес. 5:23), где, по его мнению, апостол Павел питательную часть в человеке называет телом, чувствующее – означает словом душа, а умопредставляемое – словом дух).

Что значит эта прямизна стана? Почему телу не свойственны силы, служащие к сохранению жизни? Напротив того, человек вводится в мир, лишенным естественных прикрытий, каким-то безоружным и бедным, имеющим нужду во всем, потребном для жизни, достойным, по-видимому, более сожаления, нежели ублажения. Не имеет ни рогов для защиты, ни острых когтей, ни копыт, ни зубов, ни какого-либо жала, от природы снабженного смертоносным ядом, чем обладают многие животные для защиты от оскорбляющих, и не покрыто у него тело волосяной оболочкой, хотя, поставленному начальствовать над другими, надлежало от природы быть огражденным собственными своими оружиями, чтобы для собственной своей безопасности не иметь нужды в помощи других. Ведь лев, вепрь, тигр, барс и другие подобные животные, от природы имеют достаточную силу для своего спасения. Волу – рога, и зайцу – скорость, и серне – легкий скачок и зоркость глаз, иному животному – величина, другим – хобот, птицам – крылья, пчеле – жало и всем непременно дается, обычно, природою что-либо для их спасения. Один человек всех быстроногих – медлительнее, великорослых – ниже, обезопасенных прирожденными орудиями – беззащитнее.

Как же, спросит иной, дано такому в удел начальство над всеми? Но считаю нетрудным доказать, что, видимая недостаточность нашего естества и служит предлогом к обладанию над подчиненными. Если бы у человека было столько силы, что скоростью он перегонял бы коня; не стирал ничем жестким ноги, защищенный какими-либо орудиями или копытами; имел у себя рога, жало, когти; то, во-первых, при таких прирожденных отличиях его телу, он был бы каким-то зверским и неприступным, и пренебрегал бы начальством над другими, нимало не нуждаясь в содействии подчиненных.

Для того, именно, жизненные потребности и разделены на каждого из, подчиненных нам, чтобы начальство над ними сделать для нас необходимым. Медлительность и неприспособленность к движению тела ввело в потребность и обуздало коня; нагота плоти сделала необходимым попечение об овцах, восполняя с них ежегодной данью шерсти, недостаток нашего естества. Нужда привозить к нам из других стран жизненные припасы, запрягла для таких услуг вьючных животных. Невозможность, подобно прочим животным, питаться травой, сделала, подручным нам, вола, который своими трудами облегчает нам жизнь. Так как для борьбы с каким-либо из других животных, наносящих нам вред зубами, потребно было иметь зубы и грызться, то пес представил в нашу потребность, вместе со скоростью, свой род, став для человека, как бы, одушевленным мечом. А что крепче ограды рогов, пронзительнее остроты когтей и придумано людьми – это железо, которое не всегда при нас, как рога и когти у зверей, но в нужный момент помогает нам в борьбе. И вместо крокодиловой чешуи, можно и человеку сделать из нее оружие, на время прикрывшись этой кожей. Если же ее нет, то искусством обращается в нее и железо, которое, оказав временную услугу на войне, оставляет воина в мирное время свободным от бремени.

Служат нам в жизни и крылья птиц, так что, благодаря своей изобретательности, мы не уступаем в скорости пернатым. Одни из них делаются ручными и помогают ловцам; другие же ими умышленно привлекаются на наши потребности. А искусство, по своей изобретательности, сделав крылатыми наши стрелы, для наших потребностей доставляет нам скорость пернатых, посредством лука. То, что наши ступни во время шествия терпят боль и стираются, сделало необходимым употреблять в пособие то, что подходит нам. Ибо из-за этого мы приспособились делать удобную обувь для ног.

У человека стан прямой, лицо обращено к небу и смотрит он горе; этим означается его право начальствовать и его царское достоинство. Ибо то самое, что из живых существ таков только человек, у всех же прочих, тела поникли долу, ясно доказывает различие в достоинстве, преклонившихся перед владычеством, и возвысившейся над ними власти. У всех прочих передние члены суть ноги, потому что согнутое, имеет нужду в опоре. В устройстве человека члены эти стали руками. Ибо прямому стану достаточно одного основания, так как, и двумя ногами он безопасно поддерживается во время стояния. Сверх того, содействие рук помогает и потребности слова. Тот, кто услугу рук назовет особенностью словесного естества, совсем не погрешит. Обращаясь умом не только к этой общей и, с первого взгляда, представляющейся мысли, что при даровитости рук означаем мы слово письменами (ибо не чуждо в нас словесного дара и это – говорить посредством письмен и, некоторым образом, беседовать рукою, сохраняя звуки в буквенных очертаниях); но, имея в виду и другое, утверждаю, что руки содействуют произнесению слова. Ибо, если бы человек лишен был рук, то у него, без сомнения, по подобию четвероногих, части лица были бы устроены соответственно потребности питаться, и тогда, как бы, образовывался у него членораздельный звук, если бы устройство рта не было бы приспособлено к потребности произношения? Теперь же, когда телу дана рука, уста свободны для служения слову.

Отсюда древние учители Церкви делали такой общий вывод, что и тело человека, в некотором смысле, причастно образу Божию, и, именно, в смысле его предназначения – вместе со служением души служить внешним носителем и выразителем образа Божия.

Отметим еще известное классическое высказывание святителя Василия из «Книги о Святом Духе» об авторитете священного церковного Предания.

Из догматов и проповедей, соблюденных в Церкви, иные имеем в учении, изложенном в Писании, а другие, дошедшие до нас от апостольского Предания, приняли мы втайне. Но те и другие имеют одинаковую силу для благочестия. И никто не оспаривает последних, если, хотя несколько сведущ он в церковных постановлениях. Ибо, если бы мы вздумали отвергать не изложенные в Писании обычаи, как не имеющие большой силы, то, неприметным для себя, образом исказили бы самое главное в Евангелии, лучше же сказать, обратили бы проповедь в пустое имя. Например (напомню сначала о первом и самом общем), кто из возложивших упование на имя Господа нашего Иисуса Христа, письменно научил знаменовать себя крестным знамением³⁰?

Какое Писание научило нас в молитве обращаться к востоку (ища древнего отечества – рая, который насадил Бог в Эдеме на востоке (Быт. 2:8)? Или в первый день седмицы совершать молитвы, стоя прямо, т. е. без земных поклонов и коленопреклонений, как совокресших со Христом, и обязанных искать вышних, в напоминание себе о, дарованной нам, благодати, равно, и во всю Пятидесятницу в напоминание о воскресении, ожидаемом нами в вечности? (Ибо каждым коленопреклонением и восклонением от земли, на самом деле, показываем, что через грех пали мы на землю, и, человеколюбием Сотворившего нас, воззваны на небо). Кто из святых письменно оставил нам слова призывания при показании (т. е., Богу Отцу, как читается на Литургии святителя Василия в тайной молитве священнодействующего) Хлеба благодарения и Чаши благословения? Ибо мы не довольствуемся теми словами, о которых упомянули апостол и Евангелие, но и прежде, и после них, произносим другие, как имеющие великую силу к совершению Таинства, приняв их из, не изложенного в Писании, учения. Также благословляем и воду крещения, и елей помазания, и даже самого крещаемого – по каким, изложенным в Писании, правилам? Не по соблюдаемому ли в молчании и таинственному Преданию? Что еще? Самому помазанию елеем научило ли нас какое-либо написанное слово? Откуда троекратное погружение крещаемого человека (в соответствие не только трем Лицам Святой Троицы, но и тридневной смерти Господа)? Из какого Писания взято и прочее, относящееся к крещению: отрицаться сатаны и ангелов его? Не из этого ли, не обнародованного и сокровенного учения, которое отцы наши соблюдали в непытливом и скромном молчании, хорошо понимая, что достоуважаемость Таинств охраняется молчанием? На что непосвященным, даже и смотреть непозволительно: учение о том – прилично ли было бы выставлять напоказ письменно? Ибо то уже не таинство, что разглашается вслух народу и всякому встречному. Так не достанет мне и дня, – заключает святитель, – пересказать обо всех, не изложенных в Писании, Таинствах Церкви.

В связи с изложением творений святителя Василия Великого, скажем несколько слов об, одном из знаменитейших и влиятельнейших пастырей Запада IV века – Амвросии Медиоланском (иначе Миланском, ум. 397 г.). Отметим, что по своим мыслям и содержательной части, его сочинения весьма близки сочинениям Василия Великого и Кирилла Иерусалимского.

Святитель Амвросий принадлежал к знатной и богатой римской фамилии, получил юридическое образование и был консульским префектом в Лигурии и Эмилии. Через восемь дней после своего крещения, Амвросий внезапно и чудесно – не в пример другим – был избран на кафедру епископа. Ему довелось проходить пастырское служение в очень бурное и тяжелое для Западной империи время политических смут и насилия, и он с истинной ревностью и твердостью заботился об ослаблении язычества, довольно сильного еще тогда на Западе и в самом Риме, об очищении Церкви от арианских плевел, о благоустройстве богослужения и об утверждении в своей пастве более строгих нравов и, преимущественно, девства. При этом, он действовал вопреки лжеучителям, порицавшим девственную и, вообще, подвижническую жизнь, таким, как Медиоланский монах Иовиниан и, некто, Гельвидий – ученик арианского епископа, и, позже, пресвитер Вигилянций, давшие начало секте, так называемых, антидикомарианитов (т. е. противников учения о Приснодевстве Богоматери). Но, история жизни святителя Амвросия показывает, как мало имел он времени приобрести образование, нужное для христианского учителя и писателя.

«Будучи взят – говорит он сам о себе – из судилищ к священству, я начал учить вас тому, чему сам не учился. Итак, мне надо вместе и учиться, и учить, так как прежде не было свободного времени учиться». Поэтому ему, по необходимости, оставалось пользоваться, в большей или меньшей степени, заимствованиями у других, преимущественно, греческих отцов и учителей Церкви. Отметим самые важные творения святителя Амвросия.

К основным догматическим творениям святителя Амвросия принадлежат:

1) 5 «Книг о вере» против ариан, которые, едва ли не при жизни Амвросия, были переведены на греческий язык и, на которые ссылались потом Соборы Эфесский и Халкидонский.

2) 3 «Книги о Святом Духе», представляющие извлечение из сочинений Афанасия Великого, Василия Великого и Дидима.

3) «О Таинстве Воплощения Господня» – сочинение, направленное, частью, против ариан, частью, против аполлинаристов.

К самым известным экзегетическим творениям святителя Амвросия относятся его «Беседы на Шестоднев» из шести книг, при написании которых он, более чем, руководствовался замечательным одноименным творением святителя Василия Великого.

К основным нравственным творениям святителя Амвросия принадлежат:

1) 3 «Книги о должностях», которые заключают в себе изложение обязанностей христианина, подведенное под общие начала нравственности, с приложением нескольких наставлений служителям Церкви; святитель Амвросий имел, при этом, в виду сочинение Цицерона «О должностях» и хотел показать превосходство христианского учения перед нравоучением, даже лучших из язычников.

2) «Наставление воинам и другим членам государства».

3) Несколько «Трактатов о девстве».

Из церковно-богослужебных творений, под именем святителя Амвросия особенно известен знаменитый и общеупотребительный хвалебномолитвенный гимн – «Тебя Бога хвалим», имеющий большое сходство с одним из гимнов Григория Богослова.

Вообще, святитель Амвросий написал около тридцати гимнов и сделал весьма много для преобразования и устроения церковного пения. Следует отметить, что во всем, устрояемым в литургическом отношении святителем Амвросием, были запечатлены его мысли о Востоке и во всем выражалось его желание сближения с обрядами светлого Востока.

В связи со, следующим далее, изложением трудов великого учителя Православной Церкви Григория Богослова, которое будет часто сопровождаться параллельными местами из творений современного ему учителя Церкви – святителя Кирилла Иерусалимского, расскажем о нем подробнее.

Святитель Кирилл, архиепископ Иерусалимский, являлся столь же ревностным поборником Православия против ариан, что и святитель Григорий Богослов, и также много потерпел от них (ум. 386 г.). Он оставил нам 23 катехизических Слова, или Поучения, из них: 18 огласительных – готовящимся к крещению, и 5 тайноводственных – к новокрещенным. Эти Поучения стали весьма важными для Православной Церкви, в качестве первого систематического опыта изложения догматов веры и объяснения обрядов, соединенных с совершением Таинств Крещения, Миропомазания и Причащения в их связи с литургией. Понятно, почему протестанты так усиленно старались оспорить подлинность этих Поучений, но все их возражения, слишком натянутые и принужденные, не выдерживают исторической критики: древние писатели не только упоминают о Поучениях святителя Кирилла, но приводят даже места из всех Поучений, читаемых ныне. Если огласительным Поучениям Кирилла придает особую важность, то обстоятельство, что в них сохранен и объяснен древний Символ веры, древнейшей из всех Церквей, то из тайноводственных его Поучений, к утешению истинных сынов Церкви, делается понятно, что священнодействия трех указанных Таинств в Православной Грековосточной Церкви, доныне совершаются с теми самыми обрядами, с какими совершались они во времена Кирилла в Церкви Иерусалимской.

У наших раскольников пользуется авторитетом, так называемая, «Кириллова книга», совершенно напрасно приписываемая Иерусалимскому архиепископу. В целом – это сборник статей, принадлежащих писателям не одного места и времени, и, направленных к обличению разных еретических сект; главным составителем и издателем сборника (в 1644 г.) был священник Московского Архангельского собора Михаил Рогов. Притом, наряду с истинными мыслями, в книге есть и еретические (например, о не вечности адских мучений). Там же приведено «Сказание на осьмый век», представляющее произвольное истолкование 15-го «Огласительного Слова» Кирилла Иерусалимского (о Страшном суде и об антихристе), принадлежащее Стефану Зизанию, известному ревнителю Православия против латинян, и издано впервые в 1596 г.

Один том сочинений святителя Кирилла Иерусалимского издан при редакции «Творений святых отцов».

Другом юности и всей жизни Василия Великого был святитель Григорий Богослов. Святитель Григорий родился в конце третьего десятилетия IV века (около 326–328 г.) в Каппадокийской области в Арианзе, близ Назианза, где отец его – Григорий был сначала градоначальником, а потом епископом. Будучи сыном обета, Григорий, тотчас же по рождении, был посвящен Богу своей матерью Нонной, от которой получил и первоначальное наставление в христианской вере.

По врожденной любви к наукам, он отправился слушать их в обе Кесарии – Каппадокийскую и Палестинскую, затем посетил Александрию, а на 24-м году жизни прибыл в Афины, где вскоре снова (после Кесарии), увидевшись с Василием, вступил с ним в тесный дружеский союз. Там же он познакомился с Юлианом, о котором тогда же предсказывал: «Какое зло воспитывает Римская империя!». По окончании образования, Григорий оставался некоторое время в Афинах учителем красноречия.

Возвратившись в родительский дом, и приняв крещение, он со всей ревностью отдался упражнениям в Священном Писании, молитве и посте. По приглашению своего друга Василия он с истинным удовольствием посещал, также, его понтийскую пустыню. Но его старец-отец имел нужду в сыне и каждый раз требовал его к себе. Посвященный своим отцом против собственной воли в пресвитера (в 361 или 362 г.), Григорий еще с большей неохотой через десять лет принял от своего друга Василия посвящение в епископа Сосим (в округе Тианском) – незначительного городка, лишенного естественных удобств жизни и, вместе, беспокойного от множества проезжающих. Григорий, по его собственным словам, «не преклонившись духом, преклонился головою под руки святителей». Впрочем, при разделении Каппадокийской митрополии на две архиепископии (т. е. Кесарийскую и Тианскую, соответственно гражданскому делению области), епископ Тианский Анфим, готовый всеми мерами присвоить себе власть над Сосимами, избавил его от управления Сосимской Церковью, поставив туда, заблаговременно, своего епископа.

Святитель Григорий с радостью возвратился опять в Назианз и, по просьбе своего отца, согласился помогать ему в управлении Назианзской Церковью, занимаясь, преимущественно, проповеданием Слова Божия и посвящением пресвитеров.

Через некоторое время после кончины отца он, по любви к уединенной жизни, удалился в монастырь святой Феклы в Селевкии, где и получил горестную весть о кончине своего друга Василия Великого. По прекращении Валентова гонения, Антиохийский Собор (379 г.) пригласил Григория, как опытнейшего в деле веры, из его селевкийского уединения устроить Церковь Константинопольскую, опустошаемую еретиками в продолжение 46-ти лет. Лишь в одном частном доме мог проповедовать святитель, когда явился в первопрестольный город, да и тот был вначале посещаем малым числом православных. Но, спустя немного времени, этот дом, обращенный в храм Анастасии (Воскресения), сделался местом многочисленного собрания. Слушать вдохновенного оратора, не говоря о православных, спешили еретики, иудеи и сами язычники. Так, при всей злобе врагов, сильных и упорных еретиков (евномиан и македониан, новациан и аполлинаристов), осыпавших защитника Православия насмешками и клеветой и, даже бросавших в него камнями, слава его красноречия и благочестивой ревности распространилась далеко по Востоку и Западу;

В 381 г. на II Вселенском Соборе Григорий был признан вполне достойным кафедры царственного города и, по смерти Мелетия Антиохийского, оставался председателем Собора. Миролюбивый пастырь более всего заботился о мире Церкви, но мира не было. По причине некоторых разногласий с другими членами Собора, а также возражений против правильности его утверждения на Константинопольской кафедре, особенно, со стороны египетских епископов (под тем предлогом, что он имел уже Сосимское епископство), Григорий сам объявил о решительном намерении сложить с себя бремя управления Константинопольской Церковью и немедленно удалился в свой родной Назианз, впрочем, продолжая, из своего уединения, назидать верующих советами, письмами и песнопениями. Он мирно переселился к Господу около 390 г.

Творения святителя Григория пользовались самым высоким уважением в христианской Церкви. Они были предметом тщательного изучения и весьма многих толкований; еще при жизни святителя их стали переводить на другие языки (так, Руфин перевел несколько Слов на латинский язык). По форме, творения святителя Григория Богослова разделяются на Слова, Письма и Стихотворения.

Творения Григория Богослова в русском переводе изданы в 6-ти томах при редакции «Творений святых отцов».

Святитель Григорий хотел быть служителем Слова и жить для истины Христовой. Он высоко ценил слово и этот свой богатый, от природы, дар развил, как только мог; изучением классических произведений древности и собственными упражнениями.

По красноречию, Григорий стоит выше всех церковных ораторов своего времени. Отличия его ораторского слога заключаются в возвышенности и́ силе мыслей, в речи, согретой живым и искренним чувством, в игре образов и выражений, и, часто, в иронии и, даже, сарказме (насмешке над противником), впрочем, вполне смягченными любовью, чистотой и точностью выражений, а также неподражаемым выбором слов.

Церковь за высокие качества, как величайшего исследователя христианских истин, почтила святителя Григория именем Богослова, тем самым именем, которым она почтила самого высокого между апостолами и евангелистами – Иоанна, и это было не напрасно, потому что после первого Богослова святитель Григорий первый в своих созерцаниях столь высоко постиг и столь полно и точно выразил глубины Божества, как можно только постигнуть их человеку при свете Откровения и выразить на человеческом языке.

Из 45-ти несомненных Слов, принадлежащих святителю Григорию, первое место занимают Слова догматические и, между ними, следующие:

1) Пять Слов его «О богословии», произнесенное в Константинополе против евномиан и духоборцев. В них учение о Пресвятой Троице раскрывается в таком свете, и софистические возражения решаются с такой силой и ясностью, что, для последующих защитников Православия, они служили самым надежным оружием против врагов истины.

Первое Слово составляет, как бы, введение в учение о Боге и Святой Троице. Здесь Григорий, в обличение дерзких диалектиков-евномиан, хвалившихся всезнанием о Боге, учит о том – кто, когда, с кем и как должен рассуждать о Боге? О нем могут рассуждать только опытные, успевшие в созерцании, и, прежде всего, чистые душой и телом или, по крайней мере, очищающие себя. Когда должно рассуждать о Боге? – «Тогда, когда бываем свободны от внешних впечатлений вещества, когда вождь наш – ум не смешивается с нечистыми, преходящими образами». С кем рассуждать? – «С теми, которые приступают к этому делу с усердием и благоговением»; о чем и сколько рассуждать? – «О том, что доступно для нас, и столько, сколько могут вместить слушатели». «Впрочем, – добавляет святой учитель, – я не говорю, будто о Боге не должно помнить всегда. Нет! О Боге должно вспоминать чаще, нежели дышать».

Во втором Слове Григорий, изобразив богослова в лице Моисея, стоящего на Синае, рассуждает о том, что, хотя Существа Божия знать нельзя, однако же, что есть Бог-Творец и Управитель всего, в том уверяют нас и «зрение – внешний опыт», и «естественный закон – богодарованный и, всем врожденный, разум», который от видимого возводит нас к невидимому (так называемое – нравственное доказательство бытия Божия). Подобно святителю Григорию, рассуждает о том же святитель Иоанн Златоуст: «Человеку дан прирожденный учитель – закон (разум и совесть): этот закон есть природное наставление, приводящее к богопознанию» (Беседы к соблазняющимся в несчастьях).

Далее, Григорий Богослов учит, что здравый разум не может признать Бога или телесным, или ограниченным в каком-либо месте, и, показав вероятные причины, «по которым Бог сокрыл Себя от нас», замечает, что «облеченным плотью, нельзя видеть умственные предметы без посредства чего-либо телесного». В непостижимости же Существа Божия, которое гордые еретики мечтали объять логическим рассудком, убеждает примером святых патриархов, пророков, апостолов, которые никогда не видали лица Божия, а, также, тем, что для нас чрезвычайно много непостижимого и в созданной природе, как человека, так и мира видимого, а, еще более, в мире духов или Ангелов.

В третьем Слове святитель Григорий переходит к учению о Сыне Божием, раскрывая при этом ту общую мысль, что с рождением Сына Божия не надо соединять представлений о человеческом рождении – телесном и временном, и, вместе с тем, решая некоторые частные возражения ариан – таких как: Бог родил Сына по воле или против воли? сущего или несущего родил Отец? рожденное и нерожденное не одно и то же? Сын не то же с Отцом? Бог перестал рождать или не перестал? если не перестал, то рождение не совершено еще; если же перестал, то тогда и начал? (В последнем случае заключение вовсе не необходимое: как не все то, что получило начало, перестает, или кончается (душа и Ангелы), так и, наоборот, не необходимо, чтобы то, что перестает, началось. О других вопросах смотри у Афанасия Великого.) Наконец, указав на многие места Священного Писания, где говорится о Божественной природе Сына Божия, он уничиженному состоянию земной жизни Спасителя противополагает величественное и Божественное.

В четвертом Слове Григорий отвечает на те возражения евномиан против Божества Сына Божия, которые были заимствованы ими из некоторых изречений Священного Писания. Например, такие: Господь созда мя!.. Тогда и Сам Сын покорится Отцу (1Кор. 15:28), – в лице нас, противящихся воле Божией. Сын ничего не может творить Сам от Себя; если не увидит Отца творящего (Ин. 5:19), – по единению Божественного могущества в Отце и Сыне.

В пятом Слове говорится о Боге Духе Святом. Наряду с положительными доказательствами, Духу Святому приписываются Божественные имена, свойства и действия. Также решаются некоторые возражения духоборцев: Дух Святой или рожден, или не рожден (если уже не тварь)? если не рожден, то два Безначальных; если же рожден, то два сына и два брата? Ответ Григория: Он исходит от Отца. Или еще: Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть (Ин. 1:3), – следовательно, и Дух Святой. Ответ Григория: не просто сказано – все, но все, что начало быть; не Сыном Отец, не Сыном и все то, что не имело начала бытия.

Григорий Богослов, мало занимаясь частными мнениями еретиков, основательно опровергнутыми предшествующими отцами, при разборе известных мест Писания довольствуется общим решением, состоящим более в раскрытии духа Писаний, чем в опровержении неправильных его толкований. Он пишет, главным образом, против целого арианско- евномианского направления, против гордого тщеславия всезнанием и уменьем всему научить, против стремления еретиков предоставить объяснение всего высокого христианского учения о Боге рассудку и его логическим определениям. Уму, сердцу и слову Григория присуще благоговейное и смиренное сознание немощи человеческого рассудка пред беспредельностью Божества, и, присваивая некоторую возможность постижения тайн богопознания высшей, идеальной силе ума, в котором, как в зеркале, Господь благоволит отражать свои явления, он в этом глубоком сознании излагает положительное учение Церкви о православном догмате, являясь, таким образом, путеводителем на высоту христианского богословия.

2) «Слово против ариан», в котором, перечисляя мнения, осужденные Церковью, он раскрывает отличительные черты христианского учения.

3) «Слово о догмате (Святой Троицы)», где святитель с силой обличает тех, которые, не приготовив себя к званию учителя ни строгой жизнью, ни образованием ума, с дерзостью приступают к исследованию глубоких тайн.

4) «Слова праздничные: на Пятидесятницу, на Богоявление, или Рождество, и Крещение Христово (Святые Светы), и на Пасху» объясняют домостроительство спасения людей, совершенного Сыном Божиим, при освящении Духом Святым.

5) Второе «Слово на Крещение» заключает в себе наставления о Таинстве Крещения. В нем, во-первых, объясняются таинственная и видимая стороны крещения; во-вторых, обличаются, откладывающие крещение до старости, и одобряется крещение младенцев; в-третьих, после краткого перечисления благодатных действий Крещения, излагаются условия для, приступающих к нему; и, наконец, в-четвертых, предлагается краткое исповедание веры и объясняются обряды крещения.

К Словам о богословии следует по достоинству отнести два «Апологетико-обличительных Слова Григория на императора Юлиана».

В первом Слове святой отец изображает нечестие и развращение Юлиана, и для этого в живых красках описывает всю его жизнь, особенно же, останавливается на том, к каким мерам прибегали в его царствование сам отступник и другие гонители для искоренения христианства; причем, показывает превосходство христианства перед язычеством, как ссылаясь на чудесные действия веры Христовой и ее внутренние свойства, так и разбирая разные законы Юлиана, относительно христиан, и, наконец, анализируя самое язычество со всеми его недостатками и нелепостями.

Во втором Слове святитель рассказывает о том, как Юлиан дал иудеям позволение восстановить Иерусалимский храм, и, как те, устрашенные многими небесными знамениями, в конце концов, отказались от, уже начатого ими, дела³¹; описывает персидский поход Юлиана и поражение его войска, его несчастный конец и погребение – причем сравнивает его погребение с погребением Констанция (т. е. языческое – с христианским). Затем представляет вниманию, как много содержится в язычестве нелепого и постыдного, и какие тяжкие казни – не столько временные, сколько вечные, ожидают нечестивых. Наконец, увещевает христиан удаляться образа жизни; за который Бог наказывает, и в благополучии не мстить язычникам за то зло, какое они нанесли христианам при Юлиане.

«Слово истолковательное» Григория Богослова, которое есть, собственно, Беседа на слова Евангелия: Когда Иисус окончил слова сии... (Мф. 19:1–12). В этом Слове святой отец говорит о брачном разводе и его причинах и изъясняет слова Спасителя о скопцах, – больше в духовно-нравственном смысле отсечения ложных учений и порочных страстей, и следования истине и добродетели.

Отметим, что святитель Иоанн Златоуст дает общее толкование словам Господа о скопцах. Целомудренное безбрачие, при некоторых обстоятельствах, может быть лучше супружеского состояния. Но, чтобы в безбрачии сохранить свое девство, для этого нужно быть скопцом или от чрева матернего, т. е. не иметь прирожденного плотского влечения к супружескому состоянию, или быть оскопленным людьми, запрещенным в законе Моисеевом, способом (Втор. 23:1), или другим, каким-либо образом, со стороны людей, почему-либо препятствующих браку, или самому нужно оскопиться для Царства Небесного (Мф. 19:12), т. е. посредством борьбы с плотской похотью достигнуть такого состояния, когда перестает давать себя чувствовать похоть полового влечения. О тех, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного (Мф. 19:12), сказано, что это действие доступно не для всех, – не все вмещают его, и доступно оно только тем, кому дается как дар, – кому дано, и даже из тех, кому дано, вместить и воспользоваться только могли, имеющие на то силу. Очевидно, что все это сказано не о телесном оскоплении, которое может быть сделано всяким острым орудием, может быть произведено врагом и злодеем, может зависеть от случая и болезни, и которое может быть вмещено всяким.

Святые отцы самопроизвольное скопчество прямо называют дьявольским изобретением. Василий Великий также пишет об этом: «Очевидно, что это есть произведение коварства диавола; как в древности скопцы были у язычников, так он – лукавый – ввел их и у нас». Правила святых апостолов и Вселенских Соборов относят самопроизвольных скопцов к разряду самоубийц и подвергают их церковному отлучению.

Между нравственными Словами, особенно замечательны:

1) «Защитительное Слово о своем бегстве», которое было произнесено по поводу удаления Григория из Назианза после рукоположения его, против своей воли, в пресвитера и содержит в себе превосходные наставления об обязанностях священства.

2) «Слово о любви к бедным», произнесенное в Кесарии в богадельне, устроенной там Василием Великим.

3) Три «Слова о мире», по случаю некоторых нестроений в известных местных Церквах.

4) «Слова похвальные»: священномученику Киприану, Афанасию Великому и Василию Великому и «Слова надгробные»: своему отцу, брату Кесарию, сестре Горгонии и другим.

Письма святителя Григория относятся к самым лучшим произведениям словесности. Все они почти изложены кратко, но в этом и полагал Григорий достоинство Письма. «Писать лаконически, – замечает он, – не просто написать немного слогов, но в немногих слогах заключить многое». Письма его то блещут остроумием, то поражают силой и новизной мыслей; в них ясно отражается образованный ум, язык их везде обработанный, но не изысканный: всего этого и требовал сам Григорий от хорошего письма.

Из Писем догматического характера, особенно, замечательны два Письма, довольно обширные – к Кледонию пресвитеру, и третье – к Нектарию епископу (или, с 382 г., патриарху) Константинопольским, направленные против аполлинаристов.

Стихотворения святителя Григория, которые превосходят его Письма не только количеством, но и качеством, обычно, разделяются на три разряда: догматические, нравственные и исторические. Нет сомнения, что христианская религия может возбуждать высокое вдохновение, и многие из стихотворений святителя и богослова, истого грека и поэта по призванию, по справедливости, должны занять первое место между лучшими произведениями художественного творчества, особенно, многие Гимны и Молитвы, полные возвышенного лиризма.

Святитель Григорий имел немало побуждений писать стихотворения. Он хотел противопоставить их сочинениям еретиков, которые старались с помощью стихов распространять в народе свои заблуждения («Фалия» ариан, «Псалтирь» аполлинаристов и т. п.); хотел принести пользу юношеству и доказать, что христианские писатели нисколько не ниже языческих; подчиняясь размеру стиха, старался быть кратким; наконец, сочиняя лирические стихотворения, он старался облегчить свои телесные болезни и мучительную борьбу с искушениями, поэтому большая часть его стихотворений – о самом себе.

Приступая к изложению учения святителя Григория, предварительно, заметим следующее. Он был, при великих дарованиях ума, восторженный и, как будто, иногда, нетерпеливый созерцатель вещей Божественных. Потому, с одной стороны, Григорий отличается особенной смелостью при рассуждении о догматах (которой он живо напоминает Оригена): ум его нередко порывается к решению таких вопросов, перед трудностью которых другие отцы Церкви решительно отступают.

С другой стороны, святой отец имеет свой особенный угол зрения на предметы, вполне соответствующий особенному характеру его любви к созерцанию, и, сообщающий его учению, необыкновенную возвышенность. Именно, мысль об уме и созерцании, о свете и озарении как образах ума и созерцания, пронизывает, вообще, все его учение о Боге, мире, человеке и их взаимных отношениях.

Смелость умозрения у святого богослова-философа проявляется и в его языке, который не менее возвышен и оригинален. Обычно, он говорит, как вдохновенный оратор – сильно, решительно, не боясь того, что люди злонамеренные, перетолкуют его слова в ущерб их смыслу. Так, например, чтобы выразить мысль о близости разумной природы к Богу, он не затрудняется сказать, что Ангел есть «некоторая струя Божественного цвета», или, что душа человеческая есть «частица Божественная, а человек – персть, соединенная с Божеством» и т. п.

Итак, прежде всего: что такое, по учению святителя Григория, Бог Сам в Себе?

Соответственно своему личному настроению, святой богослов любил говорить, что Бог есть Свет (или, что то же – Ум) и так определял это:

Бог есть свет высочайший, неприступный; неизглаголанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу, то же в духовном мире, что солнце в чувственном, по мере нашего очищения представляемый, по мере представления возбуждающий к Себе любовь, и по мере любви вновь умопредставляемый, только Сам для Себя созерцаемый и постижимый, а, на существующее вне Его, мало изливающийся.

Но этот высочайший ум, этот умопредставляемый свет не один, а триедин. Святитель Григорий прибавляет:

Говорю же о свете, созерцаемом в Отце, и Сыне, и Святом Духе, Которых богатство в соестественности и в едином (одинаковом) исторжении светлости (Слово 2 на Крещение);

Таким образом, по мысли святого отца – один высочайший Свет является в трех Светах; однако, Троица нераздельна, хотя Отец, Сын и Святой Дух не одни имена, а Ипостаси – Лица с, принадлежащими Им, исключительными и непреложными свойствами: нерожденностью, рождением и исхождением.

У нас – Отец, и Сын, и Святой Дух: Отец – Родитель и Изводитель, рождающий и изводящий бесстрастно, вне времени и бестелесно; Сын – рожденное; Дух – изведенное, или, не знаю, как назвал бы сие: тот, кто отвлекает от всего видимого. Потому, не выходя из данных нам пределов, вводим Нерожденного, Рожденного и, от Отца Исходящего, как говорит в одном месте Сам Бог Слово (Ин. 15:26) (Слово 3 о богословии).

В другом месте:

Когда произношу слово – Бог, вы озаряетесь единым и тройственным светом – тройственным в отношении к особенным свойствам, или к Ипостасям (если кому угодно назвать так), или к Лицам (нимало не будем препираться об именах, пока слова ведут к той же мысли), – единым же в отношении к понятию сущности и, следовательно, Божества, Бог разделяется, так сказать, неразделимо и сочетавается разделенно; потому что Божество есть Единое в трех и едино суть Три, в Которых Божество, или, точнее сказать, Которые суть Божество. Отец есть Отец и безначален; потому что ни от кого не имеет начала. Сын есть Сын и не безначален, потому что от Отца. Но, если будем разуметь начало, относительно времени, то Сын и безначален, потому что Творец времен не под временем. Дух есть, истинно, Дух Святой, происходящий от Отца, но не как Сын, потому что происходит не рожденно, но исходно, если для ясности надо употребить новое слово. Итак, один Бог в Трех и Три – Едино, как мы сказали (Слово 1 на Крещение).

Или еще:

Единое Божество и единая Сила, Которая обретается в Трех единично, и объемлет Трех раздельно, без различия в сущностях или естествах, не возрастает и не умаляется через прибавления и убавления, повсюду равна, повсюду та же, как единая красота и единое величие неба. Это есть бесконечная соестественность Трех Бесконечных, где Каждый, умосозерцаемый Сам по Себе, есть Бог, как Отец и Сын, Сын и Дух Святой, с сохранением в Каждом личного свойства, и Три, умопредставлямые вместе, – также Бог; первое – по причине единосущия, последнее – по причине единоначалия (Слово 2 на Крещение).

Итак, должно ведать единого Бога Отца, безначального и нерожденного, и единого Сына, и единого Духа, имеющего бытие от Отца, уступающего нерожденность Отцу и рожденность Сыну, во всем же прочем соестественного и сопрестольного, единославного и равночестного (Слово 5 о богословии).

При этом, святитель Григорий делает еще такое замечание:

Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, и не с такой ясностью – Сына; Новый – открыл Сына и дал указания о Божестве Духа; ныне пребывает с нами Дух, даруя нам яснейшее о Нем познание. Не безопасно было, прежде, нежели исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына, и прежде, нежели признан Сын – выражусь, несколько, смело, обременять нас проповедью о Духе Святом и подвергать опасности утратить последние силы, как бывает с людьми, которые обременены пищей, принятой не в меру, или, слабое еще зрение, устремляют на солнечный свет. Надлежало, чтобы Троичный Свет озарял просветляемых постепенными прибавлениями, как говорит Давид – восхождениями (Пс. 83:6), поступлениями от славы в славу и преуспеяниями (там же).

Разум может предложить такие вопросы: во-первых, каким образом, несмотря на троичность Божеских Лиц, Бог один и, наоборот, каким образом, будучи один, Он, вместе, и троичен? Во-вторых, почему в Боге именно три Лица, а не одно, не два, или не четыре? Имея в виду первый вопрос, святитель говорит:

Чего я ни рассматривал сам с собой в, любоведущем, уме своем, чем ни обогащал разум, где ни искал подобия для сего, но не нашел, к чему бы дольнему можно было применить Божие естество.

Однако же, для некоторого пояснения тайны о Пресвятой Троице он триипостасного Бога любит называть Троичным Светом, Трисиянным Божеством, Светозарной Троицей.

Почему в Боге три Лица – ни больше, ни меньше? Вопрос трудный, не менее предыдущего, но святитель Григорий дает такой ответ, какой можно было бы только желать, принимая в рассуждение непостижимость догмата о Пресвятой Троице:

Совершенная Троица из Трех совершенных. Ибо Божество выступило из единичности по причине богатства, переступило двойственность потому, что Оно выше материи и формы, из которых состоят тела, и определилось тройственностью (первым, что превышает состав двойственности), по причине совершенства, чтобы и не быть скудным, и не разлиться до бесконечности. Первое показало бы нелюбообщительность, последнее – беспорядок; одно было бы совершенно в духе иудейства, другое – язычества и многобожия (Слово о мире).

Святитель Григорий, вообще, выражает неодобрение различным сравнениям, которые делали прежние отцы и учители Церкви, например: образ Троицы – родник, ключ и поток, солнце, луч и свет и т. п. Но, иногда, и сам указывает на подобия Божией троичности: «в Адаме – нерожденном, Сифе – рожденном от него и Еве – происшедшей от Адама», а также в отношениях – «души, мысли и слова».

Всего лучше, – заключает он, – отступиться от всех образов и теней, как обманчивых и, далеко не достигающих истины, держаться же образа мыслей более благочестивого, остановившись на немногих речениях, иметь руководителем Духа, и то озарение, какое получено от Него, сохраняя до конца, с Ним, как с искренним сообщником и собеседником, проходить настоящий век, а, по мере сил, и других убеждать, чтобы поклонялись Отцу, и Сыну, и Святому Духу, – единому Божеству и единой Силе; единому Естеству в трех Личностях: разумных, совершенных, самостоятельных и раздельных по числу, но не по Божеству. Таково Святое Святых, закрываемое и от самих Серафимов и, прославляемое тремя Святынями, которые сходятся в единое Господство и Божество, – о чем другой некто, прекрасно и весьма высоко любомудрствовал прежде нас³² (Слово против ариан).

Как же учит святитель Григорий о Боге, проявившем и проявляющем Себя вовне – в деле миротворения и миропромышления? И здесь мысль о Боге, как о высочайшем и преизобильном Свете, или Уме, и Его созерцании стоит у святителя Богослова на первом плане, и, соответственно проявлению этого Света, у него появляется мысль о любви как, о побуждении для присносущного, духовного Света проявиться вовне и, через влияние на тварей, даровать им блаженства.

Так как для Благости не довольно было упражняться только в созерцании Себя Самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было, как можно большее (ибо сие свойственно высочайшей Благости), то Бог измышляет, во-первых, Ангельские и Небесные силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, разуметь ли под ними разумных духов, или, как бы, невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество, наиболее близкое к сказанным³³. Хотел бы я сказать, – продолжает святитель, – что они неподвижны на зло и имеют только движение к добру, как сущие окрест Бога и, непосредственно, озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением); но признавать и называть их не неподвижными, а неудободвижными убеждает меня денница – по светлости, а, за превозношение, ставший и называемый тьмою, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла и нас в него вовлекают. Так, и по таким причинам, сотворен Богом умный мир, сколько могу о сем любомудрствовать, взвешивая малым умом великое (Слово на Пасху).

Говоря об участии в деле миротворения всех трех Лиц Божества, святитель Василий выражается так:

В творении их (духов или Ангелов) представляй первоначальную причину сотворенного – Отца, и причину зиждительную – Сына, и причину совершительную – Духа; так что служебные духи имеют бытие по воле Отца, приводятся же в бытие действом Сына и совершаются в бытии присутствием Духа. Совершение же Ангелов – святыня и пребывание в святыне. Посему, представляй Трех – повелевающего Господа, созидающее Слово и утверждающего (через излияние на тварь даров благодати) Духа. Впрочем, одно Начало существ, созидающее через Сына и совершающее в Духе (Книга о Святом Духе).

В Небесных силах сущность их составляет воздушный, если можно так сказать, дух, или невещественный огонь, по написанному: Ты творишь Ангелами Своими духов и служителями Своими пламенеющий огонь (Евр. 1:7); почему они ограничены местом и бывают видимы, являясь святым в образе собственных своих тел (Беседы 4 и 9).

В «Похвальном Слове философу Ирону» святитель Григорий пишет: «Ангелам свойственно быть светоносными и сияющими, когда изображают их в телесном виде, что считаю символом естественной их чистоты». Таким образом, во времена Григория было уже в обычае изображать Ангелов.

Сохранилось живописное изображение II века, представляющее Товию, ведомого крылатым спутником. Согласно словам святителя Мефодия Патарского, приведенным у Дамаскина: «Иконы Ангелов Его (Бога), Начал и Властей, устрояемые из золота, мы делаем в честь и славу Его». Уже в наше время в катакомбе святой Прискиллы было найдено фресковое изображение Пресвятой Девы с Богомладенцем и, стоящим перед Нею, пророком Исаией, Которое относят, если не к I веку, то к первой половине II века. И сами Григорий Богослов, Василий Великий, Григорий Нисский и другие упоминают об употреблении священных изображений в храмах, а, именно, изображений Христа Спасителя и святых мучеников.

Поскольку первые твари были благоугодны Богу, то Он замышляет другой мир – вещественный и видимый, и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи и, еще более достойный удивления, по стройности и согласию целого, в котором и одно к другому, и все ко всему состоит в прекрасном соотношении, служа к полноте единого мира (κόσμος = мир – красота). Этим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное, но и совершенно чуждое Себе естество (Слово на Пасху).

Бог, восхотевший устроить весь мир, который состоит из видимого и невидимого и служит великим и дивным проповедником Его величия, сей Бог, для существ присносущных, Сам есть Свет, а не кто иной, ибо нужен ли свет вторичный для тех, которые имеют Свет высочайший? Существа дольние и, нас окружающие, прежде всего, Он осиявает этим видимым светом. Ибо великому Свету было прилично начать мироздание сотворением света, которым Он уничтожает тьму и, бывшие дотоле, нестроение и беспорядок. Как рассуждаю, в начале Бог сотворил не этот органический и солнечный свет, но, не заключенный в теле и солнце, а потом уже, данный солнцу освещать всю вселенную. Потому, к дням причисляется нечто первое, второе, третье и так далее – до дня седьмого, упокоенного от дел; этими днями разделяется все сотворенное, приводимое в устройство по неизреченным законам, а не мгновенно производимое Всемогущим Словом, для Которого помыслить или изречь – значит уже совершить дело. Если же последним явился в мир человек, почтенный Божиим рукотворением и образом, то это нимало не удивительно: ибо, для него, как для царя, надлежало приготовить царскую обитель и потом уже ввести в нее царя, в сопровождении всех тварей (Слово в неделю новую).

Когда же все это – земля, небо и море составило мир, нужен стал зритель Премудрости – матери всего и благоговейный царь земной. Тогда Слово, взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками составило мой образ и уделило ему Своей жизни, потому что послало в него дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания создан человек – образ Бессмертного, потому что в обоих царствует естество ума. Потому, как земля, привязан я к здешней жизни и, как частица Божественного, ношу в груди любовь к жизни будущей. Так сопряжен был первородный человек (Стихотворение о душе ч. IV).

В дальнейшем, тело берется от плотей, душа же примешивается недоведомым образом, привходя извне в перстный состав, как знает это Соединивший, Который и в начале вдохнул ее и сопряг образ Свой с землей (креационизм). Иной, придя на помощь моей песне, смело и, следуя многим, присовокупит следующее рассуждение. Как тело, первоначально растворенное в нас из персти, сделалось, впоследствии, потоком человеческих тел и от первозданного корня не прекращается, в одном человеке заключая других, так и душа, вдохнутая Богом, с сего времени сопривходит в образуемый состав человека, рождаясь вновь из первоначального семени (конечно, духовного), уделяемая многим и, в смертных членах всегда сохраняя постоянный образ (традуцианизм или генерацианизм). Посему-то душа получает в удел умное господство (там же; ср. «О человеческой природе»).

В другом месте:

Человек бывает отцом не целого человека, как говорят это, но только плоти и крови, – того, что есть в человеке гибнущего; душа же – дыхание Вседержителя Бога, привходя извне, образует персть, как знает это Соединивший их, Который вдохнул душу первоначально и сочетал образ Свой с землею (Стихотворение Похвала девству ч. V).

Таким образом, святитель Григорий, отвергая предсуществование душ, а, также, и, соединяемое с этим, переселение душ, как «нелепое и не церковное учение» (там же), очевидно, не отвергает совершенно мнения о переходе души от родителей к детям, одновременно с зачатием тела (иначе говоря, о творении души Богом не непосредственно – из ничего, а уже опосредовано – от душ родителей), но, вообще говоря, считает предмет трудным и темным.

Итак, Бог, когда восхотел, сотворил мир. При этом, разуму естественно предложить вопрос: в чем же состояла деятельность Божия до сотворения мира? Святитель Григорий и при разрешении этого вопроса обращается к мысли о созерцании, возвышает его в бесконечность, переносит это созерцание, возвышенное в бесконечность, на Бога и не затрудняется уже после того дать, со своей точки зрения, вполне удовлетворительный ответ. Он спрашивает не просто: что делал Бог до сотворения мира, но «чем занята была Божия мысль прежде того, как Всевышний, царствуя в пустоте веков, создал вселенную и украсил формами?» И отвечает: Она созерцала вожделенную светлость Своей доброты, равную и равно совершенную светозарность трисиянного Божества, как известно сие единому Божеству и кому открыл то Бог. Мирородный Ум рассматривал, также, в великих Своих умопредставлениях, Им же составленные образы (или, по выражению Дионисия Ареопагита, «предначертания») мира, который произведен впоследствии, но для Бога и тогда был настоящим. У Бога все пред очами: и что будет, и что было, и что есть теперь. Для меня такое разделение положено временем, что одно впереди, другое позади; а для Бога все сливается в одно, и все держится в мышцах великого Божества. Посему, внемлите, что изобрел мой ум (Стихотворение о мире).

Приведем высказывание на тот же предмет, о происхождении душ человеческих, святителя Григория Нисского из его труда «Об устроении человека».

Поскольку человек, состоящий из души и тела, есть единое, то предполагаем одно общее начало его состава, так что он ни старше, ни моложе самого себя, и не прежде в нем телесное, а потом уже другое. Наоборот, утверждаем, что, предведущим Божиим могуществом, приведена в бытие вся полнота человеческого естества, как свидетельствует о том пророчество, которое говорит, что Бог вечный, ведающий сокровенное, и знающий все, прежде бытия их (Дан. 13:42). В сотворении же каждой части не противопоставляем одного другому – души телу и наоборот, чтобы человек, разделяемый разностью во времени, не был поставлен в разлад с самим собою. Поскольку, по учению апостольскому, естество наше представляется двояким, иным – в человеке видимом, и иным – в потаенном (1Пет. 3:4.), то, если одно предсуществовало, а другое произошло после, то сила Создателя окажется какой-то несовершенной и недостаточной, чтобы произвести все вдруг, но раздробляющей дело и трудящейся в отдельности над каждой половиной. Но, как о пшеничном зерне или о другом семени говорим, что оно, в возможности, заключает все, относящееся к колосу – зелень, стебель, сгибы на стебле, плод, ости, утверждаем, что из всего этого, по закону природы, в естестве семени ничто не предсуществует, или не происходит прежде, но, по естественному порядку, обнаруживается сокрытая в семени сила, и чуждая природа в дело не вмешивается. По такому же закону и о человеческом осеменении предполагаем, что с первым началом состава всевается естественная сила, которая развивается и обнаруживается с некоторой естественной последовательностью, поступая к совершению целого, ничего не заимствуя извне в средство к этому совершению, и сама себя, последовательно, возводя к совершенству; так что несправедливо было бы утверждать, будто душа произошла прежде тела, или тело – без души, но одно – обоих начало, по высшему закону положенное первым Божиим изволением, а по другому закону – состоящее в способах рождения. Как в том, что всевается для зачатия тела прежде его образования невозможно увидеть членораздельности, так в этом же самом невозможно представить себе душевных свойств, пока те не придут в деятельность. Как никто не усомнится, что это всеянное образует из себя различные члены и внутренности не какой-либо иной внешней силой, но силой, сокрытой в семени и, естественно, приведенной в деятельность, так согласно с этим то же можно подразумевать и о душе: хотя никакими деятельностями не открывает себя в видимом, но, тем не менее, уже есть во всеянном; потому что и отличительный вид человека, который из этого составится, в этом заключается, по возможности, но сокрыт по невозможности сделаться явным, прежде неизбежной последовательности; также, и душа есть в семени, но неприметна, и явит себя свойственной ей естественной силой, сообразуясь с телесным возрастом.

Ибо, как человек совершенного возраста проявляет в себе душевную деятельность в немаловажных делах, так в начале своего образования показывает в себе сообразное и соразмерное с настоящей потребностью соучастие души в том, что из всеянного вещества устрояет она себе сродное жилище. Так, осеменяющая причина нашего состава есть, и не душа бестелесная, и не тело неодушевленное, но из одушевленных и живых тел, первоначально, рождается живое, одушевленное существо; человеческое же естество, восприняв его, подобно некоей кормилице, само питает его собственными своими силами; оно же питается в обеих своих частях и в каждой части, соответственно ее, явно возрастает.

Заметим, что в римско-католической Церкви признается непосредственное и отдельное творение души младенца Богом и введение ее в, уже образовавшееся, тело или, даже, в самый зародыш его при зачатии; переход же прародительского греха на детей мыслится лишь через осквернение тела.

Так, широко основанный мир, водружен великим бесконечным Умом, Который все носит в Себе и Сам превыше всего. Но что за помысел обнять необъятное? Бог, как скоро устроил мир, с первого же мгновения по великим и непреложным законам движет и водит его, как волчок, ходящий кругами под ударом. Ибо не самослучайно естество этого обширного и прекрасного мира, которому нельзя и вообразить чего-либо подобного, и, в продолжение столь великого времени, предоставлен он не самослучайным законам. Видел ли кто-нибудь дом, или корабль, или быструю колесницу, или щит и шлем, которые бы не были сделаны руками? Мир не простоял бы столько времени, если бы в нем было безначалие. И хор певцов расстроится, если никто ими не правит. Вселенной же не свойственно иметь иного Правителя, кроме Того, Кто устроил ее (Стихотворение о Промысле).

В управлении миром и промышлении о нем, по воле Божией, участвуют и Ангелы.

Знаем, что есть какие-то Ангелы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения; умные Силы, или Умы (т. е. Силы, Серафимы и Херувимы – в переводе с еврейского – пламенеющие и мудрые), природы чистые, беспримесные, непреклонные, или неудобопреклоняемые ко злу, непрестанно ликующие вокруг первой Причины. Эти природы, как воспел бы о них иной, или от первой Причины озаряются чистейшим озарением, или, по мере естества и чина, иным способом принимают иное озарение; они так вообразили и запечатлели в себе Благо, что соделались вторичными светами и, посредством излияний, и передачи первого Света, могут просвещать других. Они – служители Божией воли – сильны, как по своей естественной, так и, по приобретенной ими, крепости; все обходят, всем и везде с готовностью предстают, по усердию к служению и по легкости естества, скоро переносясь по воздуху. Эти умы приняли каждый одну какую-либо часть вселенной или приставлены к одному чему-нибудь в мире, как ведомо сие было, все Устроившему и Распределившему, и все они ведут к одному концу, по мановению Зиждителя всяческих (Слово о богословии).

Второй свет есть Ангел – некоторая струя, или причастие, первого Света – он находит свое просвещение в стремлении к первому Свету и в служении Ему; не знаю – по чину ли своего стояния получает он просвещение, или по мере просвещения принимает свой чин (Слово на Крещение).

Одни из Ангелов предстоят великому Богу, другие своим содействием поддерживают целый мир; и каждому дано особое начальство от Царя – иметь под надзором людей, города и целые народы, и, даже, распоряжаться словесными жертвами земнородных (Стихотворение об умных сущностях).

Святитель Афанасий, называя Ангелов «невещественными, разумными, бессмертными», пишет:

И мы признаем, как различие чинов между высшими силами, так и разность положения и ведения в них. Престолы, Херувимы и Серафимы поучаются, непосредственно, от Бога, как высшие из всех и ближайшие к Богу; потом они поучают и прочие чины (в разных местах своих сочинений он перечисляет все девять чинов Ангельских) и, таким образом, по порядку, высшие учат низших.

Еще полнее пишет Василий Великий:

Начала и Власти, и всякая подобная тварь, имеющая в себе святыню, вследствие внимательности и тщательности, не могут, по всей справедливости, быть названы святыми от природы, потому что, возжелав добра, по мере любви к Богу, принимают они и меру святости. И, как железо, положенное в середину огня, не перестает быть железом, но, будучи раскалено до сильнейшего сходства с огнем, и, приняв в себя все свойства огня и цветом, и действиями подходит к огню, так и сии святые Силы, вследствие общения со Святым по естеству, имеют в себе святыню, которая проникла уже все их существо и соединилась с их природой. Различие же у них с Духом Святым то, что в Духе святость есть естество (по существу), а в них – освящение по причастии (Против Евномия кн. 3).

Ориген же, несправедливо полагал, будто Ангелы, по своим природе и силам, совершенно равны между собою, и, будто, первоначально они не были разделены на классы, а разделились уже впоследствии, когда некоторые из них пали (подобно тому, как души человеческие сначала, в домировом периоде их существования, были совершенно одинаковы по своей природе, а потом, вследствие известного падения, стали, более или менее, разнообразными в нравственном отношении).

В «Молитве, шествующего в путь» святитель Григорий просит у Бога «благого Ангела, путеводителя, защитника и помощника», свидетельствуя тем о вере Церкви в Ангелов-хранителей для верных (ср. Василий Вел. Беседа на Пс. XLVIII; Прот. Евномия кн. 3; Златоуст Беседа на (Мф. 18:10) и колосс. гл. 1 и др.).

Но, если Бог промышляет о мире с отеческой любовью, направляя все в нем к благим и премудрым целям, то спрашивается: откуда зло в мире? Начало зла нельзя искать, конечно, в природе неразумной, которая обязательно выполняет законы, вложенные в нее Создателем; зло должно иметь начало в области существ разумных. Действительно, зло, или, выражаясь языком святителя Григория, омрачение, началось с высших, светоносных областей, с вторичных светов – Ангелов.

Самый первый светоносец («первородный из Ангелов», по выражению известного Татиана), превознесшись высоко, когда, отличенный преимущественной славой, возмечтал о царственной чести великого Бога, – погубил свою светозарность, с бесчестием ниспал сюда и, захотев быть богом, весь стал тьмою. Хотя и легок он по природе, однако же, низринулся до низкой земли. Так, он за превозношение низринут со своего небесного круга; но ниспал не один. И, так как погубила его дерзость, то увлек в падение многих, именно, всех, кого научил греху, как злоумышленник, склонивший к измене царское воинство, увлек из зависти к богомудрому сонму, Царствующего в горних, и из желания царствовать над многими злыми (Стихотворение об умных сущностях).

Зависть омрачила и денницу, павшего от превозношения. Будучи Божествен, он не утерпел, чтобы не признать себя богом, и изринул из рая Адама, овладев им, посредством сластолюбия, и жены (Быт. 3:23): ибо уверил его, что древо познания запрещено ему, на время, из зависти, чтобы не стал он богом. Так, демоны, будучи, или, вернее, по собственной злобе сделавшись естеством завистливым и человеконенавистным, не потерпели, чтобы дольние сподобились горнего чина, когда сами они ниспали свыше на землю, и, чтобы произошло такое перемещение в славе и первичных природах. Отсюда гонение на тварь Божию! Оттого поруган образ Божий! (Слово о себе самом; ч. III; ср. Слово 1 на Крещение; Василий Вел. Толков. На Ис. гл. II ч. VI; Златоуст Беседа 22 на Бытие и мн. др.).

Прекрасно выразился на этот счет святитель Лев, папа Римский, говоря, что «диавол сначала сделался гордым, чтобы пасть, потом завистливым, чтобы вредить нам» (Do coll. serm. 4). Некоторые, например, Лактанций (Div. inst. I. II) и Григорий Великий (Moral. I. II), полагали, что превозношение диавола в том, что он не захотел признать и поклониться Сыну Божию, представленному в образе младенца – будущего Искупителя людей. Но Григорий Богослов (Стихотв. Советы дев. ч. V) отвергает мысль о плотском грехе падших ангелов, как совершенно чуждом природе духов: «Погрешил тот, кто бесплотное смесил с природами плотскими, от ангельского вожделения производил сильных исполинов и грехами небожителей думал очистить землю» (т. е. оправдать людей тем, что увлекаются в грех примером богов). Также и святитель Иоанн Златоуст назвал это «басней» (см., выше приведенное, место в главе о Иустине философе).

Имея в виду то, что святитель Григорий любил словами «свет и озарение» означать ум и его деятельность, его образное представление о падении денницы можно выразить так: первый, из сотворенных духов, или умов, – первый, без сомнения, по светлости ума и богатству знания, в одну несчастную для себя минуту пришел к мысли, что он может постигнуть все тайны высочайшего Ума, знать столько же, сколько знает Бог, и, поэтому, он может быть равен Богу и, независимо от Него, силой своего ума царствовать над всеми прочими духами, сообщая им необходимое знание. Внушив эту мысль некоторым из низших себя духов, он увлек их за собою и стал для них, таким образом, началом всех помыслов и стремлений. Утратив же светлость своего ума и, будучи отвержен Богом, он стал потом завидовать всем, находящимся в законных отношениях к высочайшему Уму, и вводить их в то же заблуждение, в какое впал сам.

Грех, или омрачение, начавшись с высшей области разумных существ, коснулся, наконец, и человека.

Почтив человека свободой, чтобы добро принадлежало, не меньше избирающему, чем вложившему семена добра, Бог поставил его в раю (что бы ни значил этот рай) делателем бессмертных растений, – может быть, Божественных помыслов, как простых, так и более совершенных, поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дал и закон для упражнения в свободе. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. Последним было древо познания, насажденное в начале не злонамеренно и, запрещенное не по зависти (да не отверзают при сем уст богоборцы и, да не подражают змию!); напротив, оно было хорошо, для употребляющих его благовременно (древо сие, по разумению святителя, было созерцание, к которому могут безопасно приступать только опытно усовершенствовавшиеся), но не хорошо для еще простых или неумеренных в своем желании, подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и, требующих молока (Слово на Пасху).

Таким образом, по учению Григория Богослова, человек, поставленный в раю для своего блаженства, был предназначен от Бога упражняться в созерцании вещей Божественных, и ему было предоставлено право касаться своим созерцанием всех предметов, кроме одного, – не потому, что это было вредно, вообще, для человека, но потому, что этот предмет (какой бы он ни был) был еще не по силам новосозданному уму человеческому. Понятно после этого, что святитель Григорий представлял себе грехопадение первого человека, как попытку самонадеянного человеческого ума постигнуть, вопреки заповеди Божией; что для него было еще непостижимо, а это на языке Григория значит то же, что попытка сделаться высочайшим Умом, богом, ведающим доброе и лукавое. Таким образом, по существу дела, прародительский грех есть то же, что и грех денницы; различие здесь лишь в том, что человек, по своей природе, был более удобопреклонен ко греху и измыслил его не сам, а увлекся обольщением уже падшей, притом, высшей его, разумной силы. «Когда же, по зависти диавола и по обольщению жены, которому она сама подверглась, как слабейшая, и которое произвела, как искусная в убеждении – о немощь моя! ибо немощь прародителя – есть и моя собственная; человек забыл данную ему заповедь и был побежден горьким вкушением». Тогда гибельные следствия греха не замедлили обнаружиться. «Первым в Адаме был поражен ум, как говорят врачи о болезнях: так как ум в человеке есть нечто совершенное и владычественное, и то, что приняло заповедь, естественно, и не соблюло заповеди» (там же).

Это значит, что, прежде всего, в человеке, по мысли святого отца, исказился образ Божий; потому что образ Божий он располагает в уме. С другой стороны, тело, которое и в первобытном состоянии человека было покровом для духа, или ума, долженствовавшим, по Григорию, утончаться, по мере восхождения по степеням созерцания, вследствие греха огрубело («кожаные ризы»), сделалось, так сказать, более непроницаемым, и взяло верх над умом, увлекая его к предметам и удовольствиям чувственным. Сделавшись же более грубым и, следовательно, более сложным, оно стало способнее к тлению и разрушению; тогда человек был осужден Богом на изгнание из рая, труды и смерть. «Впрочем, – замечает святитель, – и здесь приобретается нечто, именно смерть, – в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом, самое наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог» (Слово на Рождество).

Таким образом, грех прародителя и его порча не остановились на нем одном, а простерлись на все его потомство. Кроме общих Адаму, со всеми его потомками явлений, имеющих в основании первородный грех, – помрачения ума, непрерывной борьбы духа с плотью, болезней и смерти тела, и зависимости от диавола, святитель Григорий Богослов объясняет первородным грехом и некоторые – особенные явления в роде человеческом, а именно: а) идолопоклонство, б) преобладание между людьми, и, следует заметить, объясняет с удивительным глубокомыслием. На идолопоклонство святитель предлагает смотреть, как на выражение стремления духа, или ума человеческого, к высочайшему Уму – Богу, по причине наследственной порчи, остановившегося на тварях и явлениях мира, признавая их за богов. Падший человеческий ум еще настолько сохранил в себе верность своему стремлению к первому Началу, что за этим Началом, снизошел к Его творениям, но возвыситься над ними до первой Причины уже не мог, особенно, при враждебном воздействии на него диавола, ума хитрейшего, который обольстил и первого человека (внушив мысль о возможности других богов) и который, «чтобы привлечь людей под свою власть, воспользовался их, неверно направленным, стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя, как слепца, ищущего себе путь, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и погибели». Ибо люди обоготворили все от стихий земных, до собственных страстей, находя в лице таких богов, именно, «оправдание собственных грехов» и, в своей слепоте «чествуя их кровями и туками и, даже, самыми гнусными делами, сумасбродствами и человекоубийством» (Слово о богословии; ср. Стихотв. о заветах и пришествии Христа ч. IV).

Если в отношении к Богу первородный грех выразился идолопоклонством и язычеством, то во взаимных отношениях людей он дает почувствовать себя преобладанием: рабство Григорий называет «насилием и мучительством (деспотизмом), которое одобрил и недобрый закон» (Стихи о самом себе; ср. Златоуст Беседа на Кн. Быт. 4 п. 4; 5 п. 2; Беседа о Лазаре 6 п. 11–13; Беседа на 1 Посл. к Тим. 18 п. 2).

Наконец, грех, начавшийся с высшей светоносной области, озаряемой, непосредственно, первоисточным духовным Светом, простерся через человека, связующего собою два мира – невидимый и видимый («малый мир» – μικροκόσμος) и на область, освещаемую чувственным светом, и выразился, по Божию попущению, беспорядочными и разрушительными явлениями – воздаянием твари, которая, в известной мере, находится в зависимости и от человека, как своего царя и зрителя премудрости Божией, в ней явленной (Слово 1 на Юлиана ч. 1).

Веруй, – поучает святитель Григорий, – что зло не имеет ни особой сущности, ни царства, что оно ни безначально, ни самобытно, ни сотворено Богом, но есть наше дело и дело лукавого, и вошло в нас от нашего нерадения, а не от Творца (Слово 2 на Крещение; Стихотв. о мире).

Общие соображения отцов и учителей Церкви о зле: зло не есть какая-либо сущность, имеющая действительное (субстанциальное) бытие, подобно другим существам, созданным Богом, а есть только уклонение существ от естественного своего состояния, в которое поставил их Творец, в состояние противоположное. Потому, не Бог – виновник зла, но оно происходит от самих существ, уклоняющихся от своего естественного состояния и предназначения. А, так как уклоняться, таким образом, могут лишь существа нравственные, то и зло, в строгом смысле, есть одно – нравственное. На физическое же зло (например, голод, болезни, войны и т. п.) должно смотреть, отчасти, как на наказание, посылаемое Богом за грехи людей, и, вместе с тем, как на средство к их исправлению.

Итак, мир, по сотворении, подвергся расстройству во всех своих областях по вине разумных существ, одаренных свободой. Но, говоря о восстановлении мира, святитель Григорий не касается падших духов или Ангелов, а, преимущественно, занимается делом восстановления человека.

Основание для восстановления падшего человека заключается, по мысли святого отца, в образе Божием, находящемся в человеке, который, хотя и омрачен в нем, но сохранил свои существенные черты: в уме, который, хотя и отвратился от Бога, тем не менее, с мучительной жаждой искал этого Света, а, также, в немощи человеческого естества, по которой наши прародители поддались обольщению диавола. Какие же средства Бог употребил для спасения людей? Излагая учение об этом предмете, святитель Григорий остается верен своему взгляду, который высказывал до сих пор. Он смотрит на человека как на ум, соединенный с телом, или, употребляя его выражение, как «на свет, заключенный в пещере, однако же, Божественный и неугасимый», и, в порядке светов, дает ему третье место: «третий свет есть человек, что известно и язычникам; ибо светом (ψώς) называют человека, как они (язычники), по силе внутреннего нашего слова (т. е. ума), так и те из нас, которые наиболее уподобляются Богу и приближаются к Нему» (Слово 2 на Крещение).

Соответственно этому, святой отец учит и о средствах восстановления человека.

В преграждение многих грехов, какие произрастил корень повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, Законом, пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов, – все это имело целью загладить повреждение (Слово на Пасху).

Особенным же средством для этого, был, именно, писаный Закон, который святитель называет «прообразовательным светом, соразмеренным с силами, принимающих его, прикрывающим истину и тайну великого Света» (Слово 2 на Крещение).

Когда же евреи презрели Закон, и, по причине сильнейших недугов человечества (в особенности же, последнего и первого из всех зол – идолослужения и поклонения твари вместо Творца), стало необходимо сильнейшее врачевство, тогда Само Божие Слово – превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, Начало от Начала, Свет от Света, Источник жизни и бессмертия, Отпечаток Первообраза, Печать непереносимая, Образ неизменяемый, определение и Слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой, ради моей души, очищая подобное подобным, делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чревоносит Дева, в Которой душа и тело предочищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и девство предпочесть), однако же, Происшедший есть Бог и с воспринятым (человеческим естеством) от Него, одно из двух противоположных – плоти и Духа, из которых Один обожил, другая обожена (Слово на Пасху).

Православная Церковь признает очищение Девы Марии от первородного греха (хотя, не совершенное и не безусловное) не с момента зачатия Ее от родителей, а «перед благовестием, или во время благовестия Ангела», вопреки учению Католической Церкви о непорочном, будто бы, свободном от первородного греха самом зачатии Ее, одновременно с введением новосотворенной Ее души в зародыш тела. Блаженный Августин, столь уважаемый латинской Церковью, рассуждает так: «Тело Марии, хотя и произошло от похоти, но не сообщило ее тому телу, которое было зачато не от нее (т. е. похоти)» (Contr Julian с. 5; ср. De concept. Virg. с. 3). Он же, со всей определенностью, выражается и о времени, когда Дух Святой предочистил Деву Марию: «Один Тот, Кто и, соделавшись человеком, пребыл Богом, никогда не имел греха и не принял плоти греха, хотя принял ее от матерней плоти греха; ибо, приняв ее, Он очистил ее или перед принятием, или в самом принятии (т. е. перед благовестием Ангела, или в самом благовестии)» (De peccat. merit. с. 2). «Хотя Мария есть сосуд драгоценный и избранный, – говорит святитель Епифаний, епископ Кипрский (ум. 403 г.) против, так называемых, коллиридиан (collyris – пирог, свитый кольцеобразно), поклонявшихся Деве Марии, и приносивших Ей жертву, как Божеству – тем не менее, Она – женщина и одной природы с другими. Благость Божия возвеличила Ее; однако же, Она не отличалась от других смертных образом Своего рождения». Латинский писатель, святой Фульгенций (ум. 533 г.) учит: «Плоть Марии, зачатой, обыкновенным образом, – в беззакониях, была, бесспорно, плоть греха, от которой, однако же, родился Сын Божий в подобии плоти греха» (De verit. praedest et grat. lib. I. n. 40). Учитель Восточной Церкви, Василий, епископ Емесский (ум. ок. 846 г.), свидетельствует: «На самом деле, никто не изъят от греха первородного, и даже Сама Матерь Искупителя. Чуждый закона греховного, Он родился от жены, бывшей под законом греха» (Слово 2 на Рожд. Христ.). Вообще, все святые отцы древней Церкви учат о безусловной всеобщности первородного греха и об исключительной святости одного лишь тела Христова, среди них Амвросий Медиоланский (In Luc. I. II n. 7 и 56), Ориген (Нот. XII in Levit, n. 4) и другие.

Для соединения же двух естеств в Иисусе Христе – Божеского и человеческого – Григорий Богослов полагает, чем-то вроде посредника, ум человеческий.

О новое смешение! О чудное растворение! Сущий начинает бытие; Несозданный созидается; Необъемлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубой плотью; Богатящий обнищавает – обнищавает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством; Исполненный истощается ненадолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его. Какое богатство благости! Что это за таинство о мне! (Слово на Пасху).

Замечательно, что святой отец, хотя и признает человеческий ум чем-то Божественным, но, при этом, совершенно далек от заблуждения аполлинаристов, которые во избежание двух лиц во Христе отвергали в Нем, как нам уже известно, разумную – человеческую душу, и на ее место ставили Его Божество.

Божество с одной плотью еще не человек, а, также, и с одной душой или с плотью и душой, но без ума, который, преимущественно, отличает человека. Итак, чтобы оказать мне совершенное благодеяние, соблюди целого человека и присоедини Божество³⁴ (Послание 1 к Кледону).

Раскрывая это подробнее, святой отец говорит:

Мы не отделяем во Христе человека от Божества, но учим, что один и тот же, прежде, не человек, но Бог и Сын Единородный, Предвечный, не имеющий тела, ни чего-либо телесного, а, наконец, и человек, воспринятый для нашего спасения, подлежащий страданию по плоти, бесстрастный по Божеству, ограниченный по телу, не ограниченный по духу; один и тот же – земной и небесный, видимый и умопредставляемый, вместимый и невместимый, чтобы всецелым человеком и Богом воссоздан был всецелый человек, падший под грех. Если кто не признает Марию Богородицей, то он отлучен от Божества. Если кто говорит, что Христос, как через трубу, прошел через Деву, а не образовался в ней Божески, и, вместе, человечески: Божески – как, родившийся без мужа, человечески – как, родившийся по закону чревоношения, то и он, также, безбожен. Если кто говорит, что в Деве образовался человек и потом уступил место Богу, то он осужден: ибо это значит не рождение Бога признавать, но избегать рождения. Если кто вводит двух сынов – одного от Бога и Отца, а другого от Матери, а не одного и того же, то да лишится он усыновления, обещанного правоверным. Ибо, хотя два естества – Бог и человек (как в человеке – душа и тело), но не два сына, не два Бога (как и здесь не два человека, хотя Павел (2Кор 4:16) именовал человеком и внешнее, и внутреннее в человеке). Кратко сказать: в Спасителе есть иное и иное, потому что не тожественны невидимое с видимым, и довременное – с тем, что под временем; но не имеет в Нем места иной и иной. Сего да не будет! Ибо то и другое в срастворении – и Бог вочеловечился, и человек обожился, как бы ни наименовал кто сие. Если кто говорит, что во Христе Божество, как в пророке, благодатно действовало, а не было существенно сопряжено и сопрягается, то да не будет он иметь в себе лучшего вдохновения, а, напротив того, да исполнится противного! Если кто не поклоняется Распятому, то да будет он анафема и да причтется к богоубийцам. Если кто говорит, что Христос стал совершен через дела, и что Он или по крещении, или по Воскресении из мертвых удостоен усыновления (подобно тому, как язычники допускают богов сопричтенных) – да будет анафема: ибо то не Бог, что получило начало, или преуспевает, или усовершенствуется, хотя и приписывается сие Христу (Лк. 2:52), относительно постепенного проявления, потому что как естества срастворяются, так и наименования, и переходят одно в другое, по закону теснейшего соединения (т. е. и человеческое именуется Божеским и Божеское – человеческим). Если кто говорит, что теперь отложена Им плоть, и Божество пребывает обнаженным от тела, а не признает, что с воспринятым человечеством Он пребывает и теперь, и так же придет; то да не узрит таковой славы Его пришествия! Но, как думаю, Христос придет, хотя с телом, но с таким, каким явился или показался ученикам на горе, когда Божество победило плоть. Но ты говоришь: ум наш осужден. Что же плоть? Разве – не осуждена? Или отринь и плоть – по причине греха, или допусти и ум – ради спасения. Если воспринято худшее, чтобы оно освятилось Воплощением, почему не быть воспринятым и лучшему, чтобы оно освятилось вочеловечением? Если брение приняло в себя закваску и соделалось новым смешением, то, как же, о мудрые; не принять в себя закваски образу и не сраствориться с Богом, обожившись через Божество? Нет, ум соединяется с умом, как с ближайшим и более сродным, а потом уже с плотью, при посредстве ума, между Божеством и телесным (там же; ср. Стих. 2 о вочеловечении ч. V).

Так, воплотившееся Слово, или Сын Божий, Создатель человека, явился и Воссоздателем человека, его Спасителем. Каким же образом Он восстановил человечество и примирил его с Богом? Во-первых: Своим учением; в нем Он сообщил людям истинное ведение о Боге и об их отношении к Богу, как «Свет и Светодавец». Во-вторых, Своим Воплощением с минуты рождения до крестной смерти; этим Спаситель примирил Бога, прогневанного беззакониями людей, и искупил нас от греха, проклятия и смерти. О втором святой отец рассуждает:

Кому, и для чего пролита излиянная за нас кровь, кровь великая и преславная Бога – и Архиерея, и Жертвы? Мы были во власти лукавого, проданные под грех и, сластолюбием, купившие себе повреждение. Если цена искупления дается не кому иному, как содержащему во власти, спрашиваю: кому, и по какой причине принесена такая цена? Если лукавому, то, как сие оскорбительно! Разбойник получает цену искупления, получает не только от Бога, но Самого Бога; за свое мучительство берет такую безмерную плату, что за нее справедливо было пощадить и нас! Если Отцу, то, во-первых: – каким образом? Не у Него мы были в плену. А во-вторых: по какой причине Кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцом, но заменил жертвоприношение, вместо словесной жертвы дав овна? Или из сего видно, что Отец принимает – не потому, что требовал или имел нужду, но по домостроительству и потому, что человеку нужно было освятиться человечеством Бога, чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силой, и возвел нас к Себе через Сына, посредствующего и все устрояющего, в честь Отца, Которому оказывается Он во всем покорствующим? Таковы дела Христовы; а большее – да почтено будет молчанием (Слово на Пасху).

Наконец и в-третьих, святитель Григорий отмечает, что Спаситель восстановил человечество и примирил его с Богом, основав для людей на земле Свою Церковь – это благодатное царство, в котором каждый человек может найти для себя все средства к тому, чтобы восстановить в себе образ Божий и соединиться с Богом (там же).

Такими благодатными средствами служат святые Таинства Церкви и, особенно, важнейшие из них, на которых Григорий более всего и останавливается, это Крещение и Евхаристия (хотя он упоминает и обо всех, вообще, Таинствах, за исключением одного лишь Елеосвящения). Таинство Крещения святитель рассматривал в неразрывной связи с Миропомазанием и указывал в нем такое же тесное общение воды с силой Святого Духа, какое было и есть между двумя естествами в Иисусе Христе.

Спасительная сила Крещения, по учению святителя Григория, не зависит от нравственной чистоты крещающего.

Не вникай в достоверность проповедника или крестителя. У них есть другой Судия, испытующий и невидимое; ибо человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце (1Цар. 16:7). А, к очищению тебя, всякий достоин веры, только бы он был из числа получивших на это власть, не осужденных явно и не отчужденных от Церкви. Не суди судей, ты, требующий врачевания; не разбирай достоинства, очищающих тебя; не делай выбор, смотря на родителей. Хотя один другого лучше или ниже, но всякий выше тебя. Рассуди так: два перстня – золотой и железный, и на обоих вырезан один и тот же царский лик, и обоими сделаны печати на воске. Чем одна печать отлична от другой? – Ничем. Так и крестителем, да будет у тебя всякий! Ибо, хотя бы один превосходил другого по жизни, но сила Крещения равна, и, одинаково, может привести тебя к совершенству всякий, кто наставлен в той же вере (Слово 2 о Крещении).

Святитель Кирилл Иерусалимский таким же образом учит о Таинстве

Крещения:

Во время крещения, когда приходишь к епископам, или пресвитерам, или диаконам (благодать повсюду – и в селах и городах, и в простых, и ученых, и в рабах, и свободных, потому что благодать Божия не от людей, но Божие, через людей, даяние), приходи к крещающему, но приходи, не обращая внимания на лицо, видимого тобою, человека; напротив, содержи, в памяти Святого Духа, о Котором теперь слово. Ибо Он готов запечатлеть душу твою и дает печать, которой трепещут демоны, печать небесную и Божественную, как и написано: в Нем и вы... уверовав в Него, запечатлены обетованным Святым Духом (Еф. 1:13) (17-е Слово огласит.).

Самую же силу и действие Таинства Крещения святитель Иоанн Златоуст изображает в следующих словах:

Входящие в купель крещения, очищаются от всякого греха, и делаются не только чистыми, но и святыми и праведными. Что может быть удивительнее, когда без трудов, усилий и добрых дел получается оправдание? Таково человеколюбие Божественного дара: он делает праведным и без усилий. Ибо, если указ царя, написанный в немногих словах, дает свободу виновным в бесчисленных преступлениях, а других возводит на высочайшую степень почестей, то, тем более, Святой Дух Божий всемогущий, может и избавить нас от всякого зла, и даровать нам великую праведность, и исполнить нас великого дерзновения. Как искра, упавшая в бездну моря, тотчас угасает или, поглощенная множеством воды, становится невидимой, так и всякое человеческое нечестие, погружаясь в купель Божественного источника, потопляется и исчезает, скорее и легче той искры. Если же эта купель очищает все наши грехи, то почему, скажешь, она называется не купелью отпущения грехов или купелью очищения, но баней пакибытия? Потому что она не просто отпускает нам грехи, не просто очищает нас от прегрешений, но делает это так, что мы, как бы, снова рождаемся. Подлинно, она снова созидает и устрояет нас, не составляя нас опять из земли, но созидая из другой стихии, из естества водного; ибо она не просто очищает сосуд, но снова всецело переливает его. Очищаемое, хотя бы и тщательно было очищено, сохраняет следы своего качества и носит остатки нечистоты; но, ввергаемое в горнило, и обновляемое посредством пламени, очистившись от всякой нечистоты и, будучи вынутым из печи, испускает такой же блеск, как и вновь отлитые вещи. Как кто-нибудь, взяв золотую статую, почерневшую от долгого времени, дыма, пыли и ржавчины, и, перелив ее, возвращает нам чистейшей и блестящей, так и Бог, взяв наше естество, поврежденное ржавчиной греха, много оскверненное дымом пороков, и лишенное той красоты, которую Он даровал ему в начале, снова переплавляет его, ввергая в воды, как в горнило, и, вместо огня, ниспосылая благодать Духа, потом выводит нас оттуда пересозданными, обновленными и, в блеске не уступающими солнечным лучам, сокрушив ветхого человека и устроив нового – светлейшего, нежели прежний (Слово огласит. 1).

Вот что пишет святитель Иоанн Златоуст о значении священнослужителей Церкви по отношению к Таинствам:

Случается, что начальники бывают злые и невоздержные, а подчиненные – добрые и воздержные, миряне живут благочестиво, а священники порочно; и, если бы благодать всегда искала достойных, то не было бы ни Крещения, ни совершения Тела Христова, ни приношений. Но теперь Бог действует и через недостойных, и благодать Крещения нисколько не терпит вреда от жизни священника: ибо, иначе, и принимающий терпел бы вред. Хотя это бывает редко, однако, бывает. Говорю это для того, чтобы кто-нибудь из предстоящих, наблюдая за жизнью священника, не соблазнялся, относительно, совершаемых им Таинств. Человек ничего не привносит в них от себя, но все есть дело силы Божией. Сам Бог действует на вас в Таинствах. Священник не хорош? Но, скажи мне, что из этого? И хороший, разве, сам сообщает тебе великие блага? Нет, все совершается по твоей вере; и праведный не принесет тебе никакой пользы, если ты – неверующий, и нечестивый нисколько не повредит тебе, если ты – верующий. Бог действовал и через волов при Кивоте, когда хотел спасти народ Свой (1Цар. 6). Разве жизнь священника, или добродетель его может совершить что-нибудь подобное? Дары Божии не таковы, чтобы они зависели от священнической добродетели; все происходит от благодати; дело священника – только отверзать уста, а все совершает Бог; священник же исполняет только видимые действия. Скажи мне: если ты, получив рану, придешь в лечебницу, то, неужели, вместо того, чтобы прикладывать лекарство и лечить рану, ты станешь узнавать о враче, имеет ли он сам рану или не имеет? И, если он имеет, то озаботишься ли ты этим? И потому, что он имеет ее, оставишь ли ты свою рану без врачевания и скажешь: ему как врачу следовало бы быть здоровым, но, так как он, будучи врачом, сам не здоров, то и я оставлю свою рану без врачевания? Так и здесь, если священник не хорош, будет ли это утешением для подчиненного? Нисколько. Он получит определенное наказание; получишь и ты должное и заслуженное. Учитель исполняет только службу, говоря тебе не сам от себя и не что-нибудь человеческое, но, имея в себе Христа, Который говорит через него. Но, если ты не имеешь убеждения в этом, то суетна твоя надежда: ибо, если Бог ничего не совершает через священника, то ты ни Крещения не имеешь, ни Тайн не причащаешься, ни благословений не получаешь, и, следовательно, ты – не христианин (Беседа 8 на 1Кор.).

Для уяснения этих мыслей православные учители указывали (кроме вышеприведенного) еще на то, что и через сухой, безжизненный канал может передаваться живительная влага; что доброе семя принесет свой плод, будет ли брошено в землю чистыми или нечистыми руками; что солнечный луч, проходя и сквозь нечистые места, сам не делается от того нечистым! Между тем, вслед за донатистами, в XII веке вальденсы и альбигойцы, а с XIV века последователи Виклефа, утверждали, что для совершения и действенности Таинств, требуется не только законно поставленный священнослужитель, но, именно, священнослужитель благочестивый, и что Таинства, совершаемые порочными служителями алтаря, не имеют никакого значения.

Непременно, если угрожает опасность. Ибо лучше без сознания освятиться, нежели умереть незапечатленным и несовершенным. Доказательством тому служит восьмидневное обрезание, которое в преобразовательном смысле было, некоторой, печатью и совершалось над, не получившими еще употребления разума, а также, помазание порогов, через неодушевленные вещи охраняющее первенцев. О прочих же малолетних имею такое мнение: дождавшись трехлетия, или, несколько, ранее, или, несколько, позже, когда дети могут слышать что-нибудь таинственное и отвечать, хотя и не понимая совершенно, однако, запечатлевая в уме, должно освящать их души и тела великим таинством совершения. Причина же сему следующая: хотя дети начинают подлежать ответственности за жизнь тогда, когда их разум придет в зрелость, и уразумеют они Таинство, потому что за грехи неведения не взыскивается с них по причине возраста, однако, оградиться им Крещением, без сомнения, гораздо полезнее по причине внезапно встречающихся с ними, и никакими способами не предотвращаемых опасностей (Слово 2 о Крещении).

У Григория Богослова есть упоминание о Таинстве Миропомазания:

Если ты предоградишь себя печатью, обезопасишь свою будущность лучшим и действительнейшим пособием, ознаменовав душу и тело Миропомазанием и Духом, как в древности Израиль ночной и охраняющей первенцев кровью и помазанием (Исх. 12:13), тогда, что может с тобой приключиться? Ты безопасно кончишь жизнь свою, не утратив ни одного из пособий, дарованных тебе Богом к спасению (там же).

Замечательно суждение святителя Григория о Таинстве Брака. Защищая словами: и будут два одною плотью (Быт. 2:24; Мф. 19:5; Еф. 5:31) равноправность мужа и жены, как между собой, так и в отношении к детям (гражданские законы того времени оставляли мужчину свободным от ответственности за прелюбодеяние и карали за это только женщину), он так объясняет слова апостола: я говорю по отношению ко Христу и к Церкви (Еф. 5:32):

Мне кажется, что здесь Слово Божие не одобряет двоеженства: ибо, если два Христа, то два и мужа, две и жены; а, если один Христос, одна глава Церкви, то и плоть одна, а всякая другая да будет отринута. И, если удерживает от второго брака, то что сказать о третьем? Первый есть закон, второй – снисхождение, третий – беззаконие. А кто преступает и сей предел, тот подобен свинье и немного имеет примеров такого срама (Слово на (Мф. 19:12)).

Хотя закон дает развод по всякой вине, но Христос – не по всякой вине, а позволяет только разлучаться с прелюбодейкой, все же прочее повелевает переносить любомудренно, и прелюбодейку отлучает потому, что она повреждает род, ибо цель брака – оставить после себя детей и, через то, умножить число благоугождающих Богу. Относительно же всего прочего, будем терпеливы и любомудренны или, лучше сказать, будьте терпеливы и любомудренны – вы, принявшие на себя иго брака. Не отсекай, не отлучай от себя поспешно; ибо неизвестно, кто подвергается опасности – отлучающий или отлучаемый (там же; ср. Василий Вел. Беседы на Шестоднев 7; Златоуст Беседа 5 на 1 Посл. к Фес.; Августин De bono conjug. n. 7, 24 – где нерасторжимость брака он объясняет, именно, святостью этого Таинства; 115-е прав. Карф. соб.; 87-е прав. VI Вселенск. Соб.).

Так, помимо отношения двух, вступивших в брак лиц, требование единства и неразрывности брака идет еще от третьих лиц – возможного и действительного потомства, которое составляет, так сказать, центр тяжести семьи.

Об обрядовой стороне первых трех Таинствах – составляющих один цельный и нераздельный акт принятия в Церковь новых членов, приведем слова святителя Кирилла Иерусалимского, выразившего взгляд Церкви на этот предмет в своих «Тайноводственных Словах»:

Сперва вошли вы в преддверие, притвор, где совершается крещение и, став лицом к западу, слышали и получили повеление простереть руку, и отрицались сатаны, так, как будто он был перед вами, произнося: отрицаюсь тебя, сатана, и всех дел твоих, и всей гордыни твоей, и всего служения твоего (так как запад есть место видимой тьмы, а сатана есть тьма, и державу имеет во тьме, то, в знаменование того, смотря на запад, отрицаетесь вы этого темного и мрачного князя). По отречении от сатаны, обращали вас от запада к востоку (где был и рай), к стране света, и повелевали вам говорить: верую в Отца, и Сына, и Святого Духа, и в единое Крещение покаяния (сочетание Христу). Потом, по совлечении хитона, вы были помазаны с молитвой заклинательным елеем от верхних волос на голове до ног, и соделались причастниками доброй маслины – Иисуса Христа. (О помазании оглашенных елеем, говорил еще святой Феофил Антиохийский в «1-й Книге о вере».) После этого, вы были приведены к святой купели Божественного Крещения, и каждый был вопрошаем: верует ли во имя Отца, и Сына, и Святого Духа? Произносили вы спасительное исповедание и трижды погружались в воду, и снова возникали из воды, тем знаменуя и давая разуметь тридневное Христово погребение. Впрочем, в то же самое время и умирали вы, и рождались (духовно), и спасительная эта вода сделалась для вас и гробом, и матерью, даровав вам благодать не только оставления или очищения грехов, но, вместе, и сыноположения Богу.

Далее, исшедшим из купели священных вод, и облеченным в белые одежды, вам преподано Миропомазание, изображающее собой то самое, чем помазан был Христос, а это есть Дух Святой, и, став причастниками Христовыми (Евр. 3:14), справедливо называетесь помазанниками (χριστοί). Так, это миро – дарование Христа и Духа Святого, от присутствия Божества Его сделавшееся действенным; им знаменательно помазуются чело и другие орудия чувств (уши, ноздри, персты). И тело помазуется видимым миром, а душа освящается Святым и Животворящим Духом.

Перед освящением Таинства Евхаристии, диакон подает для омовения воду иерею (епископу?) и пресвитерам, окружающим Божий жертвенник в знак неповинности в грехах. Потом диакон взывает: приимите друг друга и облобызайте друг друга – в знак соединения душ и отогнания всякого памятозлобия. После сего, взывает иерей: горе (имеем) сердца! А вы отвечаете: имамы ко Господу, исповеданием сего соглашаясь с иерейским повелением. Иерей говорит: благодарим Господа; а вы говорите: достойно и праведно. После того, воспоминаем о небе, земле и море, о солнце, луне и звездах, о всей разумной и неразумной, видимой и невидимой твари (ангелах), и, освятив себя сими духовными песнями (серафимской – Ис. 6:2–3), умоляем человеколюбца Бога ниспослать Святого Духа на предлежащие дары, да сотворит Он хлеб Телом Христовым, а вино – Кровью Христовой. Потом, по совершении духовной жертвы бескровного служения, над сей умилостивительной жертвой, умоляем Бога об общем мире Церквей, о благостоянии мира, о царях, воинах, о сущих в немощах, труждающихся и, одним словом, обо всех, требующих помощи, молим все мы и приносим жертву сию. Также, воспоминаем и, прежде усопших (святых и грешных – см. ниже). Наконец, повторяем молитву Господню. После того, иерей говорит: святая святым. Святая – предлежащие Дары, принявшие на себя наитие Святого Духа, а святые – вы, сподобившиеся Духа Святого. Потому, святая приличествуют святым. На это говорите вы: един свят, един Господь, Иисус Христос. Ибо, действительно, Он один свят, свят по естеству, а мы, хотя и святы, но не по естеству, а по причастию, подвигам и молитве. Потом слышите псалмопевца, который Божественным сладкопением приглашает вас к приобщению Святых Тайн и говорит: вкусите и видите, яко благ Господь (Пс. 33:9). Потому, приступая, не с разжатыми дланями рук, не с распростертыми перстами подходи, но левую руку сделав престолом для правой, как имеющей принять на себя Царя, и, согнув длань, прими Тело Христово и скажи при сем: аминь. После того, как приобщишься Тела Христова, приступи и к чаше с Кровью не с распростертыми руками, но в согбенном положении, с поклонением и чествованием, говоря: аминь; освятись, причащаясь и Крови Христовой. И, дождавшись молитвы, благодари Бога, Который сподобил тебя столь великих Таин, потому что под образом хлеба дается тебе Тело, и под образом вина дается тебе Кровь, чтобы, причастившись Тела Христова и Крови Христовой, соделаться тебе сотелесником и единокровным Христу. Так делаемся мы Христоносцами и, по словам блаженного Петра, бываем причастниками Божеского естества (2Пет. 1:4).

Святитель Иоанн Златоуст также внушает, что здесь мы, теснейшим образом, соединяемся со своим Спасителем не только нравственно, но и естественно, «не любовью только, но и в самом деле становимся членами плоти Христовой. Для того Он смесил Самого Себя с нами и растворил Тело Свое в нас, чтобы мы составили нечто единое – как тело, соединенное с головой. И это есть знак самой сильной любви» (Беседа 46 на Еванг. Иоанна).

Но, чтобы Таинства Церкви могли принести человеку пользу и служили для его восстановления, для этого, со стороны человека, требуются вера и добрые дела.

Как дело без веры не принимается, потому что многие делают добро ради славы и по естественному расположению, так и вера без дел мертва (Иак. 2:20); итак, покажите мне веру от дел ваших (Слово о себе самом).

И, в другом месте, изложив краткое исповедание веры, святитель опять заключает:

Наконец, на сем основании догматов делай добро, потому что вера без дел мертва, как и дела без веры (Слово 2 на Крещение).

«Вера без дел есть, так сказать, один призрак без жизни», – коротко, но сильно выражается и святитель Иоанн Златоуст (Толков. на Рим. 4:25; ср. Кирилл Иерус. Слово огласит. 4 п. 2).

Прекрасно выражает святитель Григорий отношение благодати к свободной воле и нравственной деятельности человека.

Добродетель – не дар только великого Бога, почтившего Свой образ, потому что нужно и твое стремление. Она не произведение только твоего сердца, потому что потребна превосходнейшая сила. Хотя и очень остро мое зрение, однако, видит зримые предметы не само собою, и не без великого светила, которое освещает мои глаза, и само видимо для глаз. К преуспеянию моему нужны две доли от великого Бога, именно: первая и последняя, а, также, одна доля и от меня. Бог сотворил меня восприимчивым к добру; Бог подает мне и силу, а в середине я – текущий на поприще. Я не очень легок на ногу, но, не без надежды на награду, напрягаю свои мышцы в беге; потому что Христос – мое дыхание, моя сила, мое чудное богатство. Он соделывает меня и зорким, и доброшественным. Без Него все мы – смертные игралища суеты, живые мертвецы, смердящие грехами. Ты не видывал, чтобы птица летала, где нет воздуха, чтобы дельфин плавал, где нет воды – так и человек без Христа не занесет вверх ноги (Стихотворение о человеческой добродетели ч. IV).

Что же касается того, какой образ жизни предпочтительнее, в отношении к нравственному преуспеянию человека, то, понятно, что святитель Григорий, при своем взгляде на ум человека и личном настроении, отдавал предпочтение жизни созерцательной перед деятельной, подвижнической перед обыкновенной жизнью в миру. Впрочем, рассматривая тот и другой образ жизни не безотносительно, а в приложении к частным лицам, он соглашается, что для некоторых лучше вести обыкновенный образ жизни.

Чему отдашь предпочтение – деятельной или созерцательной жизни? В созерцании могут упражняться совершенные, а в деятельности – многие. Правда, то и другое – и хорошо, и вожделенно; но ты – к чему способен, к тому и простирайся особенно (Мысли, писанные четверостишиями ч. V). Если ты еще не сопрягся плотью, не страшись совершения: ты чист и по вступлении в брак. Я на себя беру ответственность; я сочетатель, я невестоводитель. Ибо брак не бесчестен потому только, что девство честнее его. Я буду подражать Христу, чистому Невестоводителю и Жениху, Который чудодействует на браке и Своим присутствием доставляет честь супружеству. Да будет только брак чистым и без примеси нечистых желаний (Слово 2 на Крещение; ср. Стихотв. советы девственникам ч. V; Стихотворн. советы девам).

Святитель Григорий весьма ясно говорит, как об обычном деле церковной практики, о призывании в молитвах Пресвятой Девы Марии и святых угодников Божиих и о почитании их мощей. Святая мученица Иустина, пострадавшая в 304 г., находясь в опасности искушения, «прибегает к Богу, избирает защитником себе Жениха-Христа и молит также Деву Марию помочь бедствующей деве» (Похв. Слово священномуч. Киприану ч. II). Сам Григорий обращается с молитвенными воззваниями к Афанасию Великому, Василию Великому, святителю Киприану, своим родителям «в совершенной уверенности, что они из горнего мира взирают на наши дела и, подвизающимся на доброе, простирают руку помощи тем удобнее, что сами свободны от уз плоти» (Слово 34 к пришедшим из Египта ч. III; ср. Василий Вел. Слово на 40 муч. ч. IV; Златоуст Бесед. 5 на Ев. Матф. 4–5; на Быт. 44:2).

Они прославляются великими почестями и празднествами, они прогоняют демонов, врачуют болезни, являются, прорекают; самые тела их, когда к ним прикасаются и чтят их, столько же действуют, как святые их души; даже капли крови и все, что носит на себе следы их страданий, также действительны, как их тела (Слово 1 на Юлиана ч. 1; ср. Слово 2 на Юлиана; Похв. Слово Киприану; Стихотв. о смиренномудрии ч. V).

Не менее ясно святитель Григорий указывает на обычай Церкви – поминать усопших и приносить за них бескровную жертву: «Мы воздали часть поминовения теперь, а другую, кто останется из нас в живых, воздаст при годичном чествовании и поминовении» (Надгр. слово брату Кесарию ч. І).

И святитель Кирилл Иерусалимский пишет о призывании святых и поминовении усопших:

Воспоминаем и, прежде усопших, сперва патриархов, пророков, апостолов, мучеников, чтобы Бог по молитвам и предстательству их, принял наше прошение: а потом воспоминаем о, прежде усопших, святых отцах и епископах, одним словом, о всех у нас, прежде усопших, веруя, что великая польза будет душам, о которых приносится моление, когда предлагается святая и страшная Жертва (5-е Тайновод. слово п. 9–10; ср. Ефрем Сирин «Завещание» и Слово 38 о всеобщ. Воскр.)

А святитель Иоанн Златоуст поминовение умерших, при великих и страшных Тайнах, называет «узаконением апостольским» (in Philipp. Нот. 3 n. 1; cp. in Act app. Horn. 21 n. 4).

В качестве противников догмата о почитании святых, известны: Евстафий Севастийский, осужденный Гангрским Собором (ок. 340 г.); Вигилянций, евномиане и манихеи. В средние века ими являлись альбигойцы, павликиане, богомилы, вальденсы, последователи Виклефа и Гуса. В наше время – это все, вообще, протестанты (которые являются и противниками догмата о поминовении умерших).

Для меня убедительны, – рассуждает святитель Григорий, – слова мудрых, что всякая добрая и боголюбивая душа, как только, по разрешении от, сопряженного с нею, тела, освободится отсюда, приходит в состояние чувствовать и созерцать ожидающее ее благо, а по очищении или по отложении (или еще не знаю, как выразить) того, что ее омрачало, услаждается чудным каким-то услаждением, веселится и радостно шествует к своему Владыке, потому что избегла здешней жизни, как несносного узилища, и свергла с себя лежавшие на ней оковы, которыми крылья ума влеклись долу. Тогда она в видении, как бы, уже пожинает, уготованное ей, блаженство. Впоследствии, и прирожденную себе плоть, с которой здесь упражнялась в любомудрии, восприняв от земли, ее давшей и потом, сохранившей для нас непонятным и, известным только Богу, образом, их соединившему и разлучившему, вступает вместе с ней в наследие грядущей славы. И, как по естественному союзу с плотью, сама разделяла ее тягости, так сообщает ей свои утешения, всецело поглотив ее в себя (1Кор. 15:42–44; 53–54) и, соделавшись с ней одним духом и умом, и богом, после того, как смертное и преходящее будет жизнью (Надгр. слово брату Кесарию).

Т. е., в жизни будущей, плоть просветится и сделается, как бы, совершенно прозрачной, так что уму можно будет прямо зреть Бога, иметь на Него взгляд целостный, без примеси представлений сложности и телесности, определяемых в нас восприятием внешних чувств. Итак, будущее блаженство праведников, как бы, в соответствие блаженному состоянию Адама в раю, святой отец видит, преимущественно, в созерцании высочайших совершенств Триипостасного Божества; наоборот, вечное мучение грешников, по мысли святителя Григория Богослова, составят, главным образом, отчуждение от Бога и неумолимое терзание совести, которая будет непрестанно напоминать им, как о врожденной человеку потребности созерцать Бога, так и о невозможности для отверженных удовлетворить эту потребность ума.

Первые (праведники) наследуют неизреченный свет и созерцание Святой и Царственной Троицы, Которая будет тогда озарять яснее, и чище, и всецело соединится со всецелым Умом, в чем одном и поставляю, особенно, Царствие Небесное; уделом же грешников, кроме прочего, будет мучение или, вернее сказать, прежде всего прочего – отвержение от Бога и стыд в совести, которому не будет конца (Слово 15 по случаю града; Слово 2 на Крещение).

Святитель Григорий Нисский, рассматривая определение участи праведных и грешных не столько со стороны Божественного правосудия, сколько, именно, со стороны нравственно-психологической, высказывается так:

Как причастие блаженной жизни нельзя назвать, в собственном смысле, воздаянием человеку за прежние добрые дела, так и обратно – лишение блаженства – наказанием за дела худые. Ибо не говорим, что какой-либо наградой и отличием, имеющему чистое зрение, служит понимание видимого, или, наоборот, больному глазами – наказанием или карательным последствием то, что он лишен зрительной деятельности. Напротив, как тому, у кого расположено все естественно, обязательно следует видеть, а кто болезнью выведен из естественного положения, у того зрение будет оставаться бездейственным: так, подобно тому, и блаженная жизнь сродна и свойственна, имеющим чистые чувствилища Души. А у кого болезнь неведения греховного, подобно какому-то гною, служит препятствием к приобщению истинного света, для того необходимым последствием бывает – не иметь части в том, приобщение чего называем жизнью для приобщающегося (О младенцах, преждевременно похищаемых смертью ч. IV).

Святитель Иоанн Златоуст в «Беседе 5 на Послание к Римлянам» также говорит: для имеющего чувство и разум, быть отверженным от Бога – значит вытерпеть уже геенну.

Из слов святых отцов следует, что блаженство праведных и мучения грешных не есть награда для одних или наказание для других, как выражение лишь внешнего, стороннего суда о человеческой деятельности, а прямое и естественное ее следствие, или, лучше сказать, непосредственное ее продолжение, хотя и при других условиях бытия. Следовательно, различие в загробной участи людей зависит, помимо Божественного правосудия, также от того, в какой мере каждый из них способен войти в общение с Богом – единственным Источником жизни и блаженства тварей, по приобретенным в земной жизни настроению и расположению.

Приведем достаточно цельное извлечение из творения Григория Богослова – его Слова 3:

Я не думал, и теперь не думаю, чтобы одно и то же значило – водить стадо овец или волов, и управлять человеческими душами. Там достаточно и того, чтобы волы или овцы сделались самыми откормленными и тучными. На этот случай, пасущий их, будет выбирать места, обильные водою и злачные, перегонять с одного пастбища на другое, давать им отдых, поднимать с места и собирать, иных жезлом, а большую часть – свирелью. У пастыря овец и волов нет другого дела, разве, иногда, придется ему повоевать немного с волками и присмотреть за больным скотом. А о добродетели овец или волов никто никогда не позаботится. Ибо, что у них за добродетель? И кто из пастухов предпочтет собственному удовольствию полезное для стада?

Но человеку, который с трудом умеет быть под начальством, еще, кажется, гораздо труднее уметь начальствовать над людьми, особенно, иметь такое начальство, каково наше, которое основывается на Божием Законе и возводит к Богу, в котором, чем больше высоты и достоинства, тем больше опасности даже, для имеющего ум. Иначе, тем большее произойдет зло, чем над большим числом людей будет он начальствовать; потому что порок, распространяющийся во многих, значительнее порока, остановившегося на одном. Притом, подчиненные, обычно, в скорейшем времени, принимают в себя пороки начальника и, к тому же, пороки гораздо легче, нежели противное пороку – добродетель. Между тем, мы так худо поступаем, что одни из нас, будучи ни чем не лучше прочих, если еще не хуже, с неумытыми, как говорится, руками, с нечистыми душами берутся за святейшее дело и, прежде, нежели сделались достойными приступить к священству, врываются в святилище, теснятся и толкаются вокруг святой трапезы, как бы, считая сей сан не образцом добродетели, а средством к пропитанию, не служением, подлежащим ответственности, но начальством, не дающим отчета. Другие, почти, прежде чем остригут у себя первые волосы и оставят детский лепет, прежде, нежели войдут во дворы Божии, узнают наименование священных Книг, научатся распознавать письмена и писателей Ветхого и Нового Завета (не говорю: прежде, нежели омоют душевную нечистоту и гнусность, какими покрыл нас грех), если только затвердят два или три слова о благочестии, и то понаслышке, а не из книги, если, хотя бы, немного ознакомятся с Давидом (о чудное председательство и велемудрие! конечно, Самуил священ и в пеленах): они уже и мудры, и учители, и высоки в Божественном, первые из книжников и законников, сами себя посвящают в небесные, желают зватися от человеков: учителю! А, между тем, иные готовы бывают осмеивать и презирать самую нашу веру, как нечто нетвердое, и не имеющее в себе ничего здравого, делая невежественное заключение от учащих, и перенося его на учение. Нет, нужно много-много времени и трудов (в таком деле и глубокая старость – не долговременная отсрочка), чтобы образовать защитника истины, который должен стоять с Ангелами, славословить с Архангелами, возносить жертвы на горний жертвенник, священнодействовать со Христом, воссозидать создание, восстановлять образ Божий, творить для горнего мира и, скажу более – быть богом и творить богами.

Итак, первое, чего из сказанного нами должно бояться – это то, чтобы нам не оказаться худыми живописцами чудной добродетели, особенно же, негодным подлинником для других живописцев, может быть, и неплохих, но многих; или, чтобы нам не подойти под пословицу: беремся лечить других, а сами покрыты струпьями. Во-вторых: если бы кто из нас сохранил себя, даже, насколько можно более, чистым от всякого греха, то не знаю еще, достаточно ли и сего, готовящемуся учить других добродетели. Кому вверено это, тот не только не должен быть порочным (этим гнушаются и многие из, подчиненных ему), но должен отличаться добродетелью, по заповеди, повелевающей: Уклониться от зла, и сотворить благо (Пс. 36:27; 33:15). Он обязан не только изглаживать в душе своей худые образы, но и запечатлевать лучшие, чтобы ему превосходить других добродетелью, более того, насколько он выше их достоинством. Он должен не знать даже меры в добре и восхождении к совершенству и не высоко думать о себе, если и многих превосходит, но признавать уроном, если не соответствует в чем сану. Ему должно измерять свои успехи заповедью, а не примером ближних (порочны ли они, или, несколько, преуспевают в добродетели), не думать, что всем прилично одно и то же: так как не у всех один и тот же возраст, одни и те же черты лица, не одинакова природа животных, не одинаковы качества земли, красота и величие светил. Напротив того, должно считать пороком в обычном человеке то, что, сделано им худого, заслуживает наказания и строго преследуется самим законом, а в начальнике и предстоятеле даже то, что он не достиг возможного совершенства и не преуспевает непрестанно в добре; потому что ему надобно превосходством своей добродетели привлекать народ к порядку, и не силой обуздывать, но доводить до порядка убеждением. Ибо все, что делается не добровольно, кроме того, что насильственно и непохвально, еще и непрочно. Напротив того, что делается по свободному произволению, то, как скрепляемое узами сердечного расположениями, весьма законно, и, вместе, надежно. Потому Закон наш и Сам Законоположник, особенно, повелевает: пасите Божие стадо... не принужденно, но охотно (1Пет. 5:2).

Положим даже, что иной непорочен и взошел на самый верх добродетели: все еще не вижу, каким запасясь знанием, на какую понадеявшись силу, отважится он на такое начальство. Ибо править человеком, самым хитрым и изменчивым животным, по моему мнению, действительно есть искусство из искусств и наука из наук. В этом всякий может удостовериться, если врачевание душ сравнить с лечением тел, изведает, насколько трудно последнее и разберет, насколько наше врачевание еще труднее, а, вместе, и предпочтительнее, и, по свойству врачуемого, и по силе знания, и по цели врачевания.

Одно трудится над телами, над веществом бренным и, стремящимся долу, над веществом, которое непременно разрушится и подвергнется своей участи, хотя теперь, с помощью искусства, и преодолеется, происшедшее в нем расстройство; ибо тело, уступив природе и, не выходя из своих пределов, будет разрушено или болезнью, или временем. А другое – печется о душе, которая произошла от Бога и Божественна, которая причастна горнего благородства и к нему поспешает, хотя и сопряжена с худшим, насколько знаем, для двух следующих целей. Во-первых, чтобы душа могла наследовать горнюю славу за подвиг и борьбу с дольним и, будучи здесь искушена ими, как золото огнем, получила уповаемое в награду за добродетель, а не только, как дар Божий. Конечно, в том – верх благости Божией – что добро сделано и нашей собственностью, не только всеяно в нас с естеством, но возделывается, также, нашим произволением и движениями свободы, преклоняемой на ту и другую сторону. Во-вторых, чтобы душа могла и худшее, постепенно отрешая от плотского, привлекать к себе и возводить горе, чтобы она, став руководительницей для служебного вещества, и обратив его в сослужебное Богу, была для тела тем же, чем Бог для души. Врачующий тело, принимает во внимание место, случай, возраст, время года и т. п., дает лекарства, предписывает образ жизни, предостерегает от вредного, чтобы прихоти больного не воспрепятствовали искусству; иногда же, когда и над кем нужно, употребляет прижигания, резание и другие, еще более жестокие способы лечения. Хотя, все это оказывается очень трудным и тяжелым, однако, не настолько, как наблюдать и врачевать нравы, страсти, поведение, свободное произволение и все в нас тому подобное, исторгать, что приросло к нам зверского и дикого, а на место того вводить и укоренять все, что есть кроткого и благородного, устанавливать надлежащее отношение между душой и телом, не попуская, чтобы лучшее управлялось худшим, что было бы величайшей несправедливостью, но низшее по природе, подчиняя начальственному и владычественному, как, без сомнения, требует Божий Закон, прекрасно постановленный для всего творения – и видимого, и сверхчувственного.

В рассуждение всего, исчисленного мною, примечаю еще и то, что, охраняемое врачом тело, какое есть по своей природе, таким и остается, само же собой нимало не злоумышляет и не ухищряется против средств, употребляемых искусством; напротив того, врачебное искусство владеет веществом; разве, иногда, произойдет какой-либо временный беспорядок от воли больного, что, впрочем, нетрудно предотвратить и пресечь. А в нас мудрование, самолюбие и то, что не умеем и не терпим, легко уступать победу над собою, служат величайшим препятствием к добродетели и составляют, как бы, ополчение против тех, которые подают нам помощь. Сколько надлежало бы прилагать старания, чтобы открыть врачующим болезнь, столько употребляем усилия, чтобы избежать врачевания.

Мы храбры против самих себя и искусны, к вреду своего здравия. То рабски скрадываем грех, утаивая его в глубине души, как некоторый загноившийся и злокачественный струп, как будто, сокрыв от людей, сокроем и от великого ока и суда Божия; то под различными предлогами извиняем в себе грехи и придумываем оправдания своим страстям; то, заградив слух, напоминаем глухого аспида, который затыкает уши свои, и принимаем все меры, чтобы не слышать голоса заклинателя (Пс. 57:5–6), и не пользоваться врачевствами мудрости, которыми исцеляется душевный недуг; то, наконец (как поступают более смелые и храбрые из нас), явно не стыдимся ни греха, ни, врачующих грех, идем, как говорится, с открытой головой на всякое беззаконие. Какое расстройство ума! Или как еще приличнее назвать такую болезнь!

Кого надлежало бы любить, как благодетелей, гоним от себя, как врагов, ненавидя обличающих во вратех, гнушаясь словом праведным (Ам. 5:10), и, подобно тем, которые, терзая собственную плоть, думают, что терзают плоть ближних, предполагаем нанести, тем больший вред своим доброжелателям, чем больше зла сделаем самим себе. Потому-то полагаю, что наше врачебное искусство гораздо труднее, а, следовательно, и предпочтительнее искусства врачевать тела; но оно труднее еще и потому, что последнее мало заглядывает вглубь, более же занимается видимым: напротив, наше врачевание и попечение все относится к потаенному сердца человеку (1Пет. 3:4), и наша брань – с врагом, внутри нас воюющим и противоборствующим, который, оружием против нас употребляя нас же самих (что всего ужаснее!), предает нас греховной смерти. Для того нам нужны: великая и совершенная вера, в большей мере, Божие содействие, но, также, не в малой, как я убежден, и собственная наша ревность, выражаемая и, действительно оказываемая словом и делом, если нужно, чтобы наши души, которые для нас всего предпочтительнее, хорошо были врачуемы, очищаемы и ценимы дороже всего.

Что же касается цели того и другого врачевания (нам остается еще сравнить их в этом отношении), то цель одного – или сохранить здоровье и благосостояние плоти, когда оно есть, или возвратить, когда оно утрачено, хотя и неизвестно, полезно ли это будет, обладающему здоровьем. Ибо и, противоположное тому, часто приносило великую пользу, равно, как нищета и богатство, слава и бесславие, унижение и знатность, также, все, что по природе своей занимает середину, не преклоняясь ни на ту, ни на другую сторону, делается лучшим и худшим, по употреблению и произволу обладающих. Но цель другого врачевания – окрылить душу, похитить из мира и предать Богу, сохранить образ Божий, если цел – поддержать, если в опасности – обновить, если поврежден – помочь утвердиться Духом Божиим, верою вселиться Христу в сердца (Еф. 3:17); короче говоря: того, кто принадлежит к горнему чину, соделать богом и причастником горнего блаженства. Этого-то врачевания служители и сотрудники – все мы, председательствующие перед другими, мы, для которых важно знать и врачевать собственные немощи и недуги, или, вернее сказать, это еще не настолько важно (но меня заставила выразиться так порочность многих, находящихся в этом сане), гораздо важнее быть в состоянии врачевать и искусно очищать других, чтобы от того была польза тем и другим – и имеющим нужду во врачевании, и поставленным врачевать.

Сверх того, врачи тел должны переносить известные нам труды, бдения, заботы и, как сказал один из их мудрецов (Гиппократ), из чужих несчастий собирать себе скорби; иное познавая и изобретая самим, иное заимствуя и собирая у других, они должны обращать это в пользу требующих; и, что ими найдено или избегнуто, не исключая и самых малостей, для них не маловажно, но признается, имеющим силу к укреплению здоровья или к отвращению опасности. Но нам, когда мы в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность, или прославляема за добродетель, какой предлежит подвиг и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу? Ибо неодинаковы понятия и стремления у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселого и печального, у больного и здорового, у начальников и подчиненных, у мудрых и невежд, у робких и смелых, у гневливых и кротких, у стоящих твердо и падающих. А, если еще разберем подробнее, то какое различие между вступившими в супружество и безбрачными! И у последних еще – между пустынножителями, между находящимися в общежитиях и, между остающимися в мире! Между опытными и преуспевшими в созерцании и теми, которые просто исполняют должное! Между городскими и сельскими жителями, между простосердечными и хитрыми, между занятыми делом и живущими праздно, между претерпевшими измену счастья и благоуспешными, не встречавшими неудач! Все таковые различествуют между собой желаниями и стремлениями, иногда, более того, насколько они различны по телесному виду, или (если угодно) по сочетанию и растворению стихий, из которых мы состоим; и потому, нелегко иметь над ними смотрение.

Но, как телам неодинаковые даются лекарство и пища – иное пригодно здоровому, иное – больному, так и души врачуются различным образом и способом. Свидетелями такого врачевания – сами болящие. Одних назидает слово, другие исправляются примером. Для иных нужен бич, а для других узда; ибо одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких должно возбуждать ударами слова; другие – сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым, сильным коням, бегущим далее цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово. Для одних полезна похвала, для других укоризна, но та и другая вовремя; напротив того, без времени и без основания они вредят. Одних исправляет увещание, других выговор, и последний – или во всенародном обличении, или в тайном вразумлении. Ибо одни привыкли пренебрегать вразумлениями, сделанными наедине, но приходят в чувство, если укорят их при многих; другие же при гласности обличений теряют стыд, но их смиряет тайный выговор, и за такое снисхождение к себе они воздают благопокорностью. Иные, надмеваясь мыслью, что дела их – тайны, о чем они и заботятся, считают себя умнее других, и в таких надо тщательно наблюдать все, даже самые маловажные поступки; а в других лучше иного не замечать и, как говорится, видя, не видеть, слыша, не слышать, чтобы, подавив их ревностью обличений, не возбудить к упорству и, напоследок, не сделать дерзновенными на все, истребив в них стыд – средство к внушению покорности.

Иногда нужно гневаться, не гневаясь, оказывать презрение, не презирая, терять надежду, не отчаиваясь, сколько того требует свойство каждого; других должно врачевать кротостью, смирением и соучастием в их лучших о себе надеждах. Одних полезно побеждать, от других часто полезнее быть самому побежденным; и хвалить или осуждать должно: у иного – достаток и могущество, а у иного – нищету и расстройство дел. Ибо наше врачевство не таково, каковы добродетель и порок, из которых первая всегда и для всех лучше всего и полезнее, а последний хуже всего и вреднее: у нас одно и то же, например, строгость или кротость, а, равно, и прочее, мною исчисленное, не всегда даже для одних и тех же оказывается или самым спасительным, или опасным.

Напротив того, для иных хорошо и полезно одно, а для иных другое, первому противное, сообразно тому, думаю, как требуют время и обстоятельства, и как допускает нрав врачуемого. Хотя сколько бы кто ни употреблял тщания и ума, невозможно всего изобразить словом и обнять мыслью в такой подробности, чтобы вкратце был виден весь ход врачевания; однако, на самом опыте и деле делается то известным и врачебной науке, и врачу. Вообще же, известно нам, что, как для ходящего по высоко натянутому канату небезопасно уклоняться в стороны, и малое, по-видимому, уклонение влечет за собою большее, безопасность же его зависит от равновесия, так и в нашем деле, кто по худой жизни или по невежеству уклоняется в ту или другую сторону, для того очень опасно, что и сам он впадет в грех, и вовлечет в него, управляемых. Напротив того, должно идти самым царским путем и остерегаться, чтобы, как сказано в Притчах, не уклониться ни направо, ни налево (Притч. 4:27).

Таково свойство наших немощей, и оттого столько труда доброму пастырю, обязанному хорошо знать души своих пасомых и быть вождем их по закону прямого и справедливого пастырства, которое было бы достойно истинного нашего Пастыря. Что же касается самого раздаяния слова (что составляет первую обязанность пастыря – проповедь слова Божественного и высокого, о котором ныне все любомудрствуют), то, если кто другой приступает к делу тому с дерзновением и считает оное доступным для всякого ума, я дивлюсь многоумию (чтобы не сказать малоумию!) такого человека. Не простое и, не малого духа требующее, дело – каждому раздавать... в свое время меру хлеба (Лк. 12:42) слова и с рассуждением вести домостроительство истины наших догматов, т. е. нашего любомудрого учения о мирах или мире, о веществе, о душе, об уме и умных существах – как добрых, так и злых; о Промысле, все связующем и распоряжающимся всеми событиями, как согласными с разумом, так, по-видимому, и противоречащими дольнему человеческому уму; также, о первоначальном нашем устроении и о последнем воссоздании, о прообразованиях и истине, ими преобразуемой; о Заветах; о первом и втором Христовом пришествии, о Воплощении, страданиях и смерти Христовой, о воскресении, о кончине мира, о суде и воздаянии – и грозном, и славном; а, что самое главное – о том, чему должно веровать, – о начальной, царственной и блаженной Троице (господствующий предмет богословия того времени).

Так как общее тело Церкви, подобно одному сложному и разнородному живому существу, слагается из многих и различных нравов и умов, то предстоятелю совершенно необходимо быть, одновременно, как простым, относительно правоты во всем, так и, насколько возможно более многосторонним и разнообразным, для приличного обращения со всяким, а, равно, способным со всяким к полезной беседе. Ибо одни – по способностям младенцы и, можно сказать, еще не окрепшие, требуют себе в пищу молока, т. е. самых простых и первоначальных уроков, и не могут принимать словесной пищи, приличной мужу. Если бы кто предложил им такую, не по силам, пищу, то, вкусив и обременившись (когда ум, как тело младенца, недостаточен еще к тому, чтобы переварить и усвоить себе принятое), они потерпели бы ущерб даже в прежней своей силе. Другие же, достаточно обучившие чувства к различению истинного и ложного, имеют нужду в премудрости, проповедуемой между совершенными (1Кор. 2:6), и в пище высшей и более твердой. Если бы стали поить их молоком и питать растениями – пищей слабых, то они, совершенно по праву, огорчились бы тем, что их не укрепляют во Христе, не дают им возрастать, достойным похвалы, возрастанием, какое производится словом, которое, хорошо питаемого им, совершает в мужа и приводит в меру духовного возраста.

Но кто же имеет достаточные к тому силы? Мы не способны корчемствовать словом истины и мешать вино с водою, т. е. учение, веселящее сердце человеческое, мешать с учением пошлым, дешевым, влачимым по земле, пропадающим и текущим понапрасну, как делают многие. Они, чтобы от такого корчемства получить и себе прибыток, беседуют с приходящими о том и о другом, так и иначе, в угождение всякому; подобно каким-нибудь чревовещателям и суесловам, для собственной своей забавы употребляют слова, из земли изглашаемые и в землю уходящие, как будто, тем больше они прославляются в народе, чем больше вредят себе и губят себя, проливая неповинную кровь самых простых душ, которая будет взыскана от рук наших. Напротив того, знаем, что лучше другим – искуснейшим, вручить бразды правления над собой, нежели быть несведущими правителями других, что лучше приклонять благопокорное ухо, нежели двигать ненаученный язык. Посоветовавшись о том с самим собою, может быть, и неплохим советником, а если и не так, то, по крайней мере, доброжелательным, я рассудил, что, не знающему ни того, что должно говорить, ни того, что должно делать, лучше учиться, нежели, не зная, учить. Ибо счастлив тот, до кого, хотя и в глубокой старости, достигнет старческое слово, которое может принести пользу душе, еще юной по благочестию. А потому, брать на себя труд учить других, пока сам еще не научился достаточно и, по пословице, на большем глиняном сосуде учиться делать горшки, т. е., над душами других упражняться в благочестии, по моему мнению, свойственно только людям крайне неразумным и дерзким; неблагоразумным – если они не чувствуют своего невежества, дерзким – если, сознавая оное, отваживаются на дело.

Но, с другой стороны, святой отец также говорит:

Не один простой народ таков (т. е., особенно склонен к легкомыслию и злословию), а сильные, как говорится в народе, и иные начальники. Они-то и ведут открытую войну со священниками, обращая в предлог к убеждению – благочестие (понимаемое ими, конечно, по-своему).

Подобное же он говорит и в другом месте:

Овцы, не пасите пастырей и не выступайте из своих пределов; для вас довольно, если вы на доброй пажити. Не судите судей, не предписывайте законов законодателям. Несть бо нестроения и беспорядка Бог, но мира и порядка (1Кор. 14:33).

Потому да не замышляет стать головою тот, кто с трудом служит рукою, или ногою, или другим, еще менее важным, членом тела; напротив того, братия, каждый оставайся в том звании, в котором призван (1Кор. 7:20), хотя бы и достоин был высшего. Довольствоваться настоящим – гораздо похвальнее, нежели домогаться звания, которого не получил. Кому можно без опасности следовать за другим, тот не желай начальствовать с опасностью для себя. Да не нарушается закон подчинения, которым держится и земное, и небесное, чтобы через многоначалие не дойти до безначалия (Слово 19 по случаю народной переписи).

Преподобный Ефрем Сирии и преподобный Макарий Египетский представляют отцов, о которых можно сказать, что, если они и не жили совершенно вдали от мира, но, по сути, были совершенными подвижниками – аскетами в полном смысле этого слова, так что являются представителями, вообще, такого рода отцов Церкви.

Преподобный Ефрем родился, вероятно, в первых годах IV века в Низивии – главном городе северо-восточной части Месопотамии, или в его окрестностях. Родители Ефрема были земледельцы. Они отличались христианскими добродетелями и воспитали сына в страхе Божием. Но лета юности не прошли для Ефрема без некоторых увлечений и преткновений. От природы пламенный, он был, как сознается сам, раздражителен; в нем по временам возбуждались плотские пожелания, а ум его колебался сомнениями, относительно Промысла Божия. Но Бог не оставил его без вразумления. Ефрема обвинили в краже овец и посадили в темницу, откуда он вышел только после того, как познал, что есть Око, над всем надзирающее, и карающее всякое преступление («Обличение себе самому и исповедь»). Еще в заключении, дав обет посвятить всю свою жизнь покаянию, он, вскоре, оставил мир и удалился в окрестные горы к отшельникам. Здесь Ефрем сделался учеником святого Иакова, впоследствии, знаменитого Византийского святителя, пример которого довершил его духовное образование. Святитель Иаков брал его с собою на Никейский Вселенский Собор. После того, еще около 12-ти или 13-ти лет пользовался Ефрем наставлениями своего епископа, упражняясь, под его руководством, в иноческих подвигах и, прилежно изучая Слово Божие. Когда, уже по смерти святителя Иакова (ум. ок. 350 г.), Низивия, в 363 г., была предана во власть персов, разрушивших в ней и училище, в котором занимался Ефрем, многие из христиан оставили Низивию. Ефрем также удалился в Эдессу. Принужденный трудами рук своих снискивать себе пропитание, он, тем не менее, и там продолжал устно и письменно поучать вере и благочестию всех, желавших его слушать; а для большего успеха вскоре открыл и училище, из которого впоследствии вышли знаменитые учители Сирской Церкви.

Судьбе Православия в Эдесской епископии, которая, по значению города и самой кафедры, могла иметь влияние на всю Месопотамию, угрожали не только общая болезнь времени – арианство, но и многие другие заблуждения, частью древние – гностицизм и манихейство, частью, родившиеся вновь – авдиане и мессалиане (см. ниже); против их всех преподобный Ефрем восставал с всей ревностью.

Чтобы привлечь к себе народ, еретики излагали свои учения в поэтической форме, увлекательным языком, и распевали свои песни на своих собраниях, по, нарочито изобретенным, напевам. Преподобный Ефрем отвечал им тем же, писал стихи в защиту православной истины и, собирая девственниц, сам пел с ними в церкви по воскресным и праздничным дням священные песни, в которых яснее раскрывалось значение воспоминаемых событий и отношение их к делу нашего спасения. Таким образом, он отражал ложные мудрования еретиков.

Около 370 г. Ефрем предпринял путешествие в Египет, чтобы видеть тамошних великих пустынников, а на обратном пути посетил Кесарию Каппадокийскую с целью встретиться с ее архиепископом – Василием. Сам Ефрем умалчивает, но жизнеописатели Ефрема уверяют, что Василий поставил его диаконом, а сирский жизнеописатель добавляет также, что святитель Василий, уже по удалении Ефрема в Эдессу, посылал туда двух своих учеников с приглашением его на епископскую кафедру, и, что Ефрем только притворным юродством отклонил от себя эту почесть, которой, по смирению, сознавал себя недостойным. Вскоре по возвращении в свою эдесскую пещеру, преподобный Ефрем, прозванный соотечественниками «пророком Сирским», заболел и на смертном одре написал «Завещание», в котором оставил нам свое верное изображение. Скончался он в 372 г.

Сочинения преподобного Ефрема показывают в нем глубокое знание Священного Писания и, довольно обширную его ученость, включая знакомство с греческими философами. Блаженный Иероним так отзывается о нем: «Ефрем, диакон Эдесский, достиг такой славы, что в некоторых Церквах сочинения его читаются публично после Священного Писания» (De vir. IIIustr. с. 115). Созомен говорит о Ефреме: «Он достиг такой учености на сирском языке, что легко решает самые трудные задачи философии» (Н. E. III 16). У знатоков сирского языка преподобный Ефрем, действительно, признается первым образцовым сирским писателем.

До нас сочинения Ефрема Сирина дошли, частью на сирском языке, частью на греческом, которые, в свою очередь, вероятно, являются переводами с сирского и, многие из которых, сделаны еще при жизни самого Ефрема.

По содержанию своему, творения преподобного Ефрема разделяются на следующие: 1) толковательные; 2) духовно-нравственные; 3) догматико-полемические; 4) молитвы.

По свидетельству Григория Нисского, приведенном в его «Похвальном Слове Ефрему», преподобный Ефрем Сирин писал «Толкования» на все Священное Писание Ветхого и Нового Завета, которое не все дошло до нас. Ныне известны его Толкования: на Пятикнижие, Иисуса Навина, Судей, Царств, Паралипоменон, Иова, 4 великих пророков, из малых – Осии, Иоиля, Амоса, Авдия, Михея, Захарии и Малахии и армянский перевод V века Толкований на Послания апостола Павла и, вышеупомянутое, «Согласие Евангелий» Татиана (ученика Иустина). Толковательные творения, бесспорно составляют одни из лучших трудов Ефрема Сирина. Он обладал многими средствами к изъяснению Священного Писания, которых не имели другие толкователи, и которые, поэтому, сообщают его Толкованиям особенное достоинство. Так он обладал важным и необходимым для толкователя Ветхого Завета знанием еврейского языка, который находился в ближайшем сродстве с его родным сирским языком. Кроме того, в изъяснении ветхозаветных книг, Ефрему много помогало и знакомство с Востоком, где происходили великие события, описываемые в Библии; ему были близко известны жизнь, нравы и обычаи евреев, во множестве живших в то время в Месопотамии, и других восточных народов, с которыми евреи находились в соприкосновении. Иногда, он пользовался и устными преданиями, сохраняющимися на Востоке, как известно, из рода в род, а, также, и указаниями, современных ему, еврейских ученых.

Что касается направления, какого держался преподобный Ефрем в своих Толкованиях, то, говоря словами святителя Григория Нисского, он объяснял Писание буквально, но не оставлял без изъяснения и глубоких тайн созерцания. Строго осуждая слепых приверженцев буквы Писания, он также осуждал излишнюю наклонность к аллегорическому или таинственному его истолкованию; и у него самого прообразовательно-пророческое изъяснение нигде не простирается до уничтожения исторического смысла, в то же время, и истинно пророческий смысл не теряет своего значения, так что, в этом справедливом воздаянии, каждому смыслу должного значения его Толкования могут служить истинным образцом для всех толкователей.

В Духовно-нравственных творениях преподобный Ефрем является, по преимуществу, проповедником сердечного сокрушения, потому что и сам был проникнут чувством глубочайшего сокрушения. Сюда относятся его Беседы о покаянии, о памятовании смерти, о молитве, о любви к бедным, о страстях и т.п.; увещательные Слова к египетским монахам, о совершенстве монаха и проч.

Григорий Нисский говорил, что «непрестанно плакать для Ефрема было то же, что для других дышать воздухом, – день и ночь у него лились слезы». Весьма часто в своих поучениях преподобный Ефрем напоминает о страшном пришествии Христовом и живо изображает последний Суд и будущую участь праведников и грешников, чтобы побудить тем себя и других к покаянию и сокрушению о грехах. Но сокрушение Ефрема, при всей своей глубине, не было, однако же, безотрадным состоянием души. И, сквозь слезы, просиявает в его словах тихая небесная радость, истекающая из сердца, полного любви к Богу и надежды на Спасителя; там, где Ефрем говорит о сокрушении, он возносится мыслью к беспредельной благости Божией, изливает благодарение и хвалу Всевышнему.

Собственно, для нравственного учения весьма важны четыре Слова Ефрема «О свободной воле человека», направленное против фаталистов – защитников слепой судьбы. Многие из своих наставлений он произносил с церковной кафедры, например, праздничные Слова на Рождество Христово (13 Слов в продолжение 13 дней до Крещения), на Преображение Господне и похвальные – апостолам Петру и Павлу, Иоанну Крестителю, Василию Великому и другим.

Полемико-догматические творения Ефрема Сирина написаны, более, в виде благоговейных размышлений об истинах веры, подвергаемых сомнению или перетолкованию, чем в виде догматических исследований. Святой отец не входит в подробное рассмотрение оснований, на которых утверждается истина, но, по большей части, только указывает на них или, даже, просто излагает истину так, как она исповедуется, и как должно исповедовать ее верному сыну Церкви. Почти никогда не разбирает он и тех положений, на которых опирались еретики в своих мнениях: он более обличает, нежели опровергает.

Такой характер полемики был обусловлен, с одной стороны, малым знакомством самого проповедника со школьной диалектикой еретиков, а с другой – степенью образованности его слушателей, которые требовали, скорее, положительного изложения учения православной веры, чем ученого опровержения еретических заблуждений. Таковы его 20 Слов «Против пытливых исследователей», т. е. аэциан и евномиан-ариан; 56 Слов «Против ересей» вардесанитов и маркионитов-гностиков-манихеев, авдиан-антропоморфитов с человекообразными представлениями о Божестве³⁵, и мессалиан, или, по-гречески, евхитов – внутренних молитвенников³⁶; 7 Слов «О жемчужине» или о том, что в одном лице Иисуса Христа соединены два естества, направленные, также, против Маркиона и Манеса; 3 Слова «О вере» против иудеев; Трактат «О покаянии» против новациан и пр.

Святой Ефрем оставил Церкви много умилительных молитв и молитвенных песнопений. Из них, ныне, известны 13 песнопений «На Рождество Христово», отличающихся особенной торжественностью; 76 покаянных песнопений, дышащих глубоким сокрушением, и «Надгробные песнопения», являющиеся, в поэтическом отношении, лучшими из лирических сочинений Ефрема. Почти все эти песнопения у сирских христиан имеют, или имели, церковное употребление. Кроме того, на греческом языке известны Молитвы преподобного Ефрема к Пресвятой Троице, Сыну Божию, Святому Духу и Пресвятой Богородице. Некоторые из них взяты из его Бесед.

Словами Ефрема Сирина доселе молится Церковь в дни покаяния: «Господи и Владыко живота моего!» Также, ему, по некоторым рукописям, принадлежит несколько других Молитв, употребляемых в церковном и домашнем богослужении: молитва Пресвятой Богородице «Нескверная, неблазная, нетленная», молитва «Господи, Царю Небесный», молитва на сон грядущим и др.

Учение святого Ефрема Сирина будет изложено ниже, совместно с учением святого Макария Египетского.

Преподобный Макарий (в отличие от другого, соименного и современного ему, подвижника, родившегося в Александрии и, обращавшегося, по большей части, между александрийскими гражданами³⁷, названный Египетским и Великим – за свою святость и мудрость, родился в 300-м г. Юность он провел в доме родителей и был пастухом стад своего отца. Не сохранилось исторических свидетельств о том, чтобы Макарий получил образование в каком-либо училище, но из писаний его видно, что он не чужд был и книжного образования.

Макарий рано почувствовал в себе стремление к подвижнической жизни. Впрочем, решившись оставить мир, он не сразу поселился в пустыне, но, желая испытать себя – может ли он переносить труды пустынного подвижничества, по примеру Антония Великого, сначала поселился в келье, близ селения. Молитва, псалмопение и богомыслие были главными его занятиями. Чтобы заработать на пропитание, он плел корзины и через одного из своих знакомых продавал их в городе. Строгая жизнь Макария, его благочестивые и мудрые наставления обратили на него общее внимание: жители одного соседнего селения пришли, взяли его против воли и сделали у себя чтецом. Но Макарий, по любви к уединению, ушел в другое, более отдаленное, место. Не долго и там Макарий наслаждался желанным безмолвием, скоро стали собираться к нему люди всякого рода, прося его наставлений. Избегая славы человеческой, преподобный Макарий скрылся в дальнюю, еще более дикую, пустыню – скитскую, когда ему было 30 лет от роду.

На 40-ом году жизни он был посвящен в пресвитера для братии и тогда же получил дар чудотворений и пророчества. По умножении братии, он построил для нее четыре храма, оставшись сам с одним учеником. Пустынные подвиги преподобного Макария кажутся, превышающими силы человека. Он удовлетворял своим естественным потребностям не более того, что требовалось для поддержания жизни; преимущественно же, молчание и сердечная кротость отличали и возвышали дух великого «отца пустыни». Многие, слыша о мудрости и святости Макария, приходили к нему из далеких стран за советами. Его наставления, отличаясь кротостью, были полны глубокой мудрости опытного наставника. Живя во время господства ариан, преподобный Макарий должен был выдержать борьбу и с ними – он был сослан (вместе с Макарием Александрийским), на некоторое время, в заточение на один из островов Египта.

90 лет преподобный Макарий жил, как странник на этой земле и две трети своей жизни провел в пустыне, часто пребывая в состоянии духовного воодушевления. Скончался он в 390 г.

Как драгоценное наследие духовной мудрости преподобного Макария, остались нам 50 его Бесед на греческом языке: Главным предметом этих Бесед является мысль, что тесное единение души с Богом есть цель и высшее благо человека. К этому единению преподобный отец и призывает души верующих. В своих Беседах он раскрывает, что такое единение было первоначальной целью при сотворении человека, показывает гибельные последствия первородного греха, удалившего человека от Бога и, вместе с тем, объясняет восстановление союза человека с Богом через Иисуса Христа; далее указывает пути, которые приводят к этому единению, и препятствия, противопоставляемые человеку его поврежденной природой и коварством духа злобы. Раскрывая трудность внутренней борьбы, отсюда происходящей, он возбуждает чувство потребности в Божественной благодати для освящения нашей природы и для укрепления нашей воли. Он живо изображает таинственные действия благодати в душе, вступившей в единение с Богом.

Предлагая в своих Беседах тайны высшей духовной жизни, сокрытые от разума, не озаренного светом Христовым, и известные только облагодатствованным душам, преподобный Макарий говорит лишь то, что изведал сам на собственном опыте. Поэтому, несмотря на глубину и таинственность предмета, наставления духовно-опытного учителя ясны и вразумительны, а то, что могло бы быть непонятым, по особенной возвышенности обсуждаемого, он приближает к уразумению живыми примерами и сравнениями, которые всегда просты и, тем более, сильны. Мысли его, в той или другой Беседе, располагаются не по закону строго логического построения, но следуют естественному ходу чувства – живого и искреннего, часто изливающегося в молитвенных обращениях к Богу.

Язык Бесед везде ровный и совершенно простой, чуждый всяких литературных украшений. Самое содержание Бесед, указывает на их глубокую древность. Писатель их представляется современником исповедников. Кроме того, он имеет в виду еретиков, которые говорили, что материя безначальна, что она есть корень всех вещей и сила, равная Богу; такие еретики (гностики и манихеи) жили в четвертом веке и ранее. Потому напрасно некоторые хотят видеть в авторе этих Бесед современника пелагианских споров.

Самые вопросы о благодати и свободе, преподобный Макарий рассматривает, отнюдь, не теоретически (он мало касается общего отношения благодати к роду человеческому и условий первоначального воздействия ее на христианина, например, в церковных Таинствах) и не полемически, как впоследствии блаженный Августин против Пелагия, а, подобно другим учителям подвижничества – Иоанну Синайскому Лествичнику (ум. 563 г.)³⁸, Исааку Сирину (конец VI в.)³⁹, просто рисует картину внутренней духовной жизни человека, как она совершается на пути созерцательного уединения, и советует всего более молиться и трудиться.

Между тем, и внешние свидетельства говорят в пользу подлинности Бесед преподобного Макария (тот же Исаак Сирин, Фома Маргский (начало IX в.) и др.). Во всех греческих списках и переводах (арабском и сирийском), по рукописям IX и даже VIII веков Беседы Макария приписываются, именно, Макарию Египетскому.

Кроме 50-ти Бесед, известны 7 подвижнических Слов преподобного Макария, сходных по своему содержанию с первыми и, скорее всего, выбранных из них⁴⁰. Наконец, тому же Макарию принадлежат еще некоторые молитвы, вошедшие в церковное употребление, а именно: 1-я и 4-я молитвы правила на сон грядущим и молитвы – с 1-й по 4-ю и 9-я (Ангелу хранителю) – правила утреннего.

Учение преподобного Макария о благодати Божией, спасающей человека, т. е. о том, что именно делает благодать Божия для спасения человека, и что должен делать сам человек, со своей стороны, чтобы эти действия благодати не остались для него бесплодными, мы постараемся изложить, совместно с учением преподобного Ефрема Сирина и, отчасти, других отцов-подвижников по следующим главным положениям: 1) что такое благодать Божия; 2) как необходима благодать для человека; 3) что требуется от нас для принятия Божественной благодати; 4) в каком отношении к нашей собственной свободе находится благодать; 5) что производит благодать в душе верующей, и, каким образом она, несмотря на различные препятствия, постепенно возводит человека от совершенства к совершенству.

Благодать, как понимают ее, согласно со Словом Божиим, преподобный Макарий и другие, подобные ему, учители подвижничества есть, внутренне воздействующая Божественная сила, даруемая человеку, ради заслуг Христовых для того, чтобы он мог легче побеждать в себе злые греховные страсти, исполнять заповеди Божии и, таким образом, достигать теснейшего единения с Богом еще здесь, на земле, а во всей полноте – там, на небе, в блаженной вечности.

По благодати и Божественному дару Духа Святого, каждый из нас приобретает спасение, верою же и любовью, при усилии свободного произволения, может достигнуть совершенной меры добродетели, чтобы, сколь по благодати, столь и по правде наследовать жизнь вечную, как сподобившись полного преуспеяния не одной Божественной силой и благодатью без привнесения собственных трудов, так и достигая, в совершенной мере, свободы и чистоты не одной своей рачительностью и силой без содействия свыше руки Божией, потому что, если Господь не созиждет дом... и не охранит город, напрасно бодрствует страж (Пс. 126:1), а, равно, всуе трудящийся и зиждущий (Слово о совершенстве духовном, гл. 1). Как без глаз, языка, ушей и ног невозможно видеть или говорить, слышать или ходить, так без Бога и, от Него подаваемой действенности, также невозможно соделаться причастником Божественных Тайн и познать Божию премудрость, или обогатиться по духу (Слово о возвышении ума, гл. 15).

И не тайно, не бездейственно, но в силе и истине совершается сие в сподобившихся. Ибо, прежде Закон назидал словом людей, не имевших сил, налагал на них тяжелое и неудобоносимое иго и не мог подать им никакой помощи – именно потому, что не в состоянии был сообщить силу Духа, ибо сказано: Как закон, ослабленный плотию, был бессилен, то Бог послал Сына Своего в подобии плоти греховной в жертву за грех и осудил грех во плоти (Рим. 8:3). Со времени же Христова пришествия – дверь благодати отверзлась, истинно уверовавшими, подается им сила Божия и действенность Духа (Слово о свободе ума гл. 2).

Так, лишь в христианстве можно человеку вкушать благодать Божию, ибо сказано: Вкусите, и увидите, как благ Господь (Пс. 33:9); вкушение же сие действенно в удостоверении силы Духа, служащей в сердце. Ибо те, которые суть сыны света и служения Новому Завету в Духе Святом, ничему не научаются у людей, как научаемые Богом. Сама благодать пишет в сердцах их законы Духа. Потому, они должны находить для себя удостоверение не только в Писаниях, начертанных чернилами, но и на скрижалях сердца, где благодать Божия пишет законы Духа и небесные тайны, потому что сердце владычественно и царственно во всем телесном сочленении. Когда благодать овладеет пажитями сердца, тогда царствует она над всеми членами и помыслами, ибо там ум и все помыслы, и чаяние души. Потому, благодать и проникает во все члены тела (Беседы 15 и 18).

Когда сила Божия приходит на помощь душе, освященной и сделавшейся достойной того, тогда воедино с Богом будет и воля человека. Ибо душа бывает тогда воистину, как душа Господня, потому что добровольно и со всем расположением предается силе благого Духа, чтобы та царствовала в ней, и уже не ходит по собственной своей воле. Ибо сказано: Кто отлучит нас от любви Божией (Рим. 8:35), т. е., кто разлучит, если душа – в единении с Духом Святым?

Апостол Павел со всей подробностью и ясностью изобразил, как совершенная тайна христианства в каждой верующей душе опытно дознается по Божественной действенности, т. е., по озарению небесным светом в откровении и силе Духа, чтобы иной в той мысли, что, будто бы, духовное просвещение приобретается только разумным ведением, не подвергся опасности, по неведению и нерадению, остаться, не постигшим совершенной тайны благодати. Потому, для приличного изображения ведения представил в пример славу Духа, окружавшую лицо Моисеево (2Кор. 3:7–12), и показывает, что слава Духа, обнаруживающаяся в откровении безмерно и, не перестающим образом, воссиявает ныне достойным в бессмертном внутреннем человеке, потому говорит: мы же все, т. е., по совершенной вере рожденные от Духа, открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа (2Кор. 3:18). Такое духовное озарение есть не только откровение мыслей и благодатное, как сказано, просвещение, но постоянная и непрерывная, в душах, светозарность ипостасного Света. Ибо всякая душа за рачительность и веру еще здесь, по силе и несомненности благодати, сподобившаяся совершенно облечься во Христа, и вступившая в единение с небесным светом нетленного Образа, – как ныне сама ипостасно тайноводствуется к ведению всех Небесных Тайн, так в великий день воскресения и тело ее, прославленное тем же небесным Образом славы и, по написанному, восхищенное духом на небеса (1Фес. 4:17), и сподобившееся стать сообразным телу славы Его, будет иметь вечное, непреемственное, в сонаследии со Христом Царство (Слово о свободе ума гл. 12, 21–22:24).

Такая Божественная сила необходима для каждого человека по самой ограниченности нашей природы. По учению святых подвижников, один Бог есть начало и источник всякой жизни, а потому, ограниченная природа наша все нужное для своего поддержания должна получать от Бога. Всякой видимой вещи свойственно, если не приходит ей на помощь другое постороннее естество, оставаться самой по себе бездейственной и неустроенной, потому что неизреченная Божия премудрость в видимых вещах показывает нам тайные образы, так человеческая природа, сама по себе, не может показать совершенной красоты добродетели и духовного благолепия святыни, если не будет ей содействовать рука Божия. Например, земля, оставленная самой себе, если не употребят о ней своего тщания земледельцы, а также не приложат содействия своего дожди и солнце, ни к чему не годна и всего менее способна к плодородию.

Всякий дом имеет нужду в этом солнечном свете, который неодинаковой природы с домом, а без света он будет полон тьмы и неудобообитаем. Так и человеческая природа, сама по себе, не имеет возможности в совершенстве приносить плоды добродетелей, а имеет нужду в духовном Земледелателе душ наших, т. е. в Духе Христовом, Который и Сам совершенно отличен от нас по естеству, потому что мы – тварь, а Он не создан; Он, искусством Своим возделав сердца, разумею, верных, которые от всего изволения предали себя Сему Делателю, совершенно приготовляет к произращению плодов Духа и воссиявает свет Свой в, омраченном страстями, доме души нашей (Слово о любви гл. 19).

Бог, сотворив тело сие, даровал ему то, что оно не из своего естества, не из самого тела заимствует себе жизнь, пищу, питье, одеяние, обувь, а, напротив того, сотворив тело, само по себе, нагим, определил, что все необходимое для жизни заимствует оно вовне; и невозможно телу жить без того, что вне его существует, т. е. без пищи, питья и одежд. Если же ограничивается оно тем, что в его естестве, не заимствуя ничего извне, то разрушается и гибнет. Таким же образом и душа, не имеющая в себе Божия света, но, сотворенная же, по образу Божию, ибо так домостроительствовал и благоволил Бог, чтобы она имела вечную жизнь, не из собственного своего естества, но от Божества Его, от собственного Духа Его, от собственного света Его воспринимает духовную пищу, и духовное питье, и небесные одеяния, что и составляет истинную жизнь души. Ибо естество Божие имеет и хлеб жизни – Того, Кто сказал: Я есмь хлеб жизни (Ин. 6:35), и воду живу (Ин. 4:10), и вино, веселящее сердце человека (Пс. 103:15), и елей радости (Пс. 44:8), и многообразную пищу небесного Духа, и светоносные, небесные одежды, даруемые Богом. В этом и состоит небесная жизнь души. Горе телу, если оно останавливается на своей природе, потому что оно разрушается и умирает. Горе и душе, если останавливается она на своей природе и уповает только на свои дела; не имея общения с Божественным Духом, потому что умирает, не сподобившись вечной Божественной жизни (Беседа 1 п. 10–11).

Таким образом, если благодать необходима для человека во всяком его состоянии, то, тем более, необходима она ему в падшем греховном состоянии.

Ибо лукавый князь – царство тьмы, в начале пленив человека, так обложил и облек душу властью тьмы, как облекают человека, чтобы сделать его царем и дать ему царские одеяния, и чтобы от головы до ногтей носил он на себе все царское. Так лукавый князь облек душу грехом, весь состав ее, и всю осквернил, всю пленил в царство свое, не оставил в ней свободным от своей власти ни одного ее члена, ни помыслов, ни ума, ни тела, но облек ее в порфиру тьмы. Он осквернил и увлек к себе всего человека, душу и тело, и облек человека в человека ветхого, оскверненного, нечистого, богоборного, непокорного Божию Закону, – в самый грех, чтобы не смотрел уже, как следует человеку, но и видел лукаво, и слышал лукаво, и ноги его поспешали на злодеяние, и руки делали беззаконие, и сердце замышляло лукавое. Почему не может он – ни сколько желает – любить Господа, ни сколько желает – веровать, ни сколько желает – молиться? Потому, что со времени преступления первого человека, противление и явно, и тайно во всем овладело нами (Беседы 2 п. 1–2, 21 п. 2).

При таком владычестве греха, человек, предоставленный в этом состоянии самому себе, без благодати, является слабым, потерянным и, совершенно погибшим.

Например, Василий Великий сравнивает такого человека с «городом, который взят приступом и совершенно разграблен, сокровища которого расхищены, ворота остаются незапертыми и на стенах нет бодрствующих стражей» (Толкование на 1-ю гл. пророка Исайи ч. II).

Как мясо без соли загнивает, наполняется великим зловонием и, по причине несносного смрада, все отвращаются от него, и в загнившем мясе пресмыкаются черви, находят там себе пищу, поедают его и гнездятся в нем, таким же образом, и всякая душа, неосоленная Святым Духом, непричастная небесной соли, т. е. Божией силы, загнивает и наполняется великим зловонием лукавых помыслов; потому лице Божие отвращается от страшного смрада суетных помыслов тьмы и страстей, живущих в такой душе; закрадываются в нее злые и страшные черви, т. е. лукавые духи и темные силы, питаются, гнездятся, пресмыкаются там, поедают и растлевают ее. Ибо сказано: смердят, гноятся раны мои (Пс. 37:6) (Беседа 1 п. 5). Горе пути, если никто не ходит по нему и не слышит на нем человеческого голоса, потому что стал он убежищем зверей. Горе душе, когда не шествует в ней Господь и голосом Своим не гонит от нее лукавых духовных зверей. Горе дому, когда не живет в нем владетель, потому что он облекается во тьму, бесславие и поругание, наполняется нечистотой и гноем. Горе душе, когда не обитает в ней Владыка ее Христос, потому что, сделавшись опустевшей и, исполнившись зловонием страстей, стала она убежищем порока. Горе земле, когда нет земледельца, который бы возделывал ее. Горе душе, когда не имеет в себе, рачительно возделывающего ее Христа, чтобы могла она принести благие духовные плоды, потому что, запустев, и став полной терний и волчцев, она плодоприносит, наконец, огненное попаление. Горе кораблю, когда нет на нем кормчего, потому что он гибнет, носимый волнами и морской бурей. Горе душе, когда не имеет в себе истинного кормчего – Христа, потому что, находясь среди горького моря тьмы, волнуемая бурей страстей, и обуреваемая лукавыми духами, доходит, наконец, до погибели (Беседа 28 п. 1–2).

Правда, и при этом мрачном состоянии греховной природы человека, святые подвижники находят в ней еще некоторый отблеск прежнего его боговедения, и, при этом крайнем бессилии падшего человека, они еще усматривают в нем некоторую силу хотеть добра, искать лучшего и творить благое, так как «естество Адамово удобопреклонно к добру и злу, восприимчиво к злу, но может не делать зла, если желает» (Беседа 26 п. 5), и падший человек, при помощи благодати, «может еще соединиться с Богом, если возбудит в себе хотение, размышление, веру и любовь» (Антоний Великий. Наставление для нравственности человека гл. 127).

Но и при остатках в падшем человеке образа Божия, греховная природа его, тем не менее, является бессильною, слепою, безжизненною и бесчувственною, так что, сам собою, падший человек без пособия благодати не может ни освободиться от владычества греха и диавола, ни познать истинного Бога, ни исполнять заповедей Божиих, если бы он каким-нибудь образом и познал их, а потому, и сердце его никогда не проникается чистым святым чувством. Святой Макарий продолжает свою мысль:

Как, если кто растворит муку, но не положит закваски, то сколько, по-видимому, ни будет стараться месить и трудиться над тестом, оно останется не скисшим и непригодным в пищу; когда же положена закваска, она привлекает к себе все смешение муки, и все делает квасным – чему и Господь уподобил Царствие (Мф. 13:33).

Или, как мясо, если кто приложит о нем все попечение, но не осолит солью, истребляющей червей и уничтожающей смрад, делается зловонным, загнивает и бывает негодно для людского употребления, так, подобно тому, – представь себе все человечество, как бы, мясом и не заквашенным тестом, а под солью и закваской, из оного века, разумей Божественное естество Святого Духа. Потому, если в униженное человеческое естество не будут вложены и примешаны, из оного века и оного отечества, небесная закваска Духа, также, как и добрая и святая соль Божества, то душа не освободится от зловония порока и не вскиснет по тяжести и бесквасию лукавства (Беседа 24 п. 4).

Таким образом, то – чтобы искоренить грех и, живущее в нас зло, может быть совершено только Божией силой. Ибо невозможно и не по силам человеку – искоренить грех собственной своей силой. Бороться с ним, противиться, наносить и принимать язвы – это в твоих силах, а искоренить – дело Божие. Если бы ты сам в состоянии был сделать это, то какая была бы нужда в Господнем пришествии? Как невозможно видеть глазу без света, или говорить без языка, или слышать без ушей, или ходить без ног, или работать без рук, так без Иисуса невозможно спастись или войти в Небесное Царство (Беседа 3 п. 4).

Неукрашенные Божиим Словом, необученные Божественным Законом, напрасно надмеваясь, думают своей собственной свободой устранить от себя поводы к греху, осужденному только Таинством Креста. Свобода, возможная для человека, простирается на то, чтобы противиться диаволу, а не надо, чтобы при этой возможности непременно иметь и власть над страстями. Душа, которая обнажена и лишена общения с Духом и пребывает в страшной нищете греха, прежде причастия Духа не может, хотя бы и желала, сотворить, действительно, плод правды (Беседы 18 п. 2; 25 п. 1).

Также, по словам преподобного Ефрема Сирина, человек без высшего наставления склонен только к постоянным заблуждениям и к произведению всякого рода пороков:

Природа наша – это земля, нами возделываемая, произволение – это земледелец, а Божественные Писания – советники и учители, научающие нашего земледельца, какие худые навыки ему искоренять и какие благие добродетели насаждать. Сколько бы ни был наш земледелец трезв и ревностен, однако же, без учения Божественных Писаний он и не силен, и не сведущ, потому что законоположение Божественных Писаний дает ему разумение и силу, а вместе, от собственных ветвей своих, благие добродетели, чтобы привить их к дереву природы, – веру к неверию, надежду к безнадежности, любовь к ненависти, знание к неведению, прилежание к нерадению, славу и похвалу к бесславию, бессмертие к смертности, Божество к человечеству. Если земледелец наш, по высокомерию своему, вздумает когда-нибудь оставить учителя и советника своего, т. е. Божественные Писания, то начинает действовать погрешительно, отыскивает лукавые мысли, сводит вместе бессмысленные навыки и прививает к природе несвойственное ей, разумею – неверие, неведение, ненависть, зависть, гордыню, тщеславие, славолюбие, чревоугодие, любопрение, прекословие и многое другое подобное, потому что, оставляя законодателя, сам бывает им оставлен... Так, без помощи благодати, сердце (падшего человека) не может иметь в себе достаточных сил и исполниться умиления, чтобы надлежащим образом исповедаться Владыке, напротив того, человек бывает беден и скуден совершенствами, и поселяются в нем мерзкие и нечистые помыслы, яко нощный вран на нырищи (т. е. развалинах) (Пс. 101:7). Потому, обязанность человека – призвать благодать, чтобы она, придя, просветила его; очистив себя, домогаться, чтобы благодать обитала в нем и помогала ему; при благодати же он успеет во всякой добродетели и, просвещенный ею, в состоянии будет уразуметь разнообразие и благолепие будущего века. Благодать делается для него стеною и укреплением, и охраняет его от века сего, для жизни века будущего (Слово подвижническое ч. 1).

Итак, благодать необходима человеку-грешнику и для первоначального обращения его к Богу и возрождения, и для преуспеяния его в добре, по обращении на пути новой духовной жизни, и для утверждения и охранения его на самой высшей ступени духовно-нравственного совершенства. Благодать необходима для возрождения грешника, так как сам собою он не может исправиться и обратиться к Богу. «Душа человеческая, – говорит преподобный Антоний Великий, – будучи оставлена самой себе, столь слаба, что, когда или дух злобы нападает на нее, или чувственные желания требуют удовлетворения себе, она редко может противиться им и большей частью порабощается ими. А потому, очевидно, сама собою не может восстановить себя в первобытное состояние» (Письмо 3 к монахам). Поэтому, Макарий Великий пишет:

Как иной видит летающую птицу и хочет сам летать, но, не имея крыльев, летать не может, так и человеку предоставляется желать быть чистым, безукоризненным, неоскверненным, не иметь в себе порока, всегда же пребывать с Богом, но сил на это у него нет. Желает он возлететь в Божественный воздух, в свободу Святого Духа, но не может, пока не получит крыльев (Беседа 2 п. 3).

Кто нищ и беден, истаивает голодом, тот, по причине своей нищеты, не может ничего приобрести в мире. Но, кто имеет сокровище (богатство), тот без труда и болезни приобретает всякое стяжание, какое только захочет. Так и душа, которая обнажена и лишена общения с Духом и пребывает в страшной нищете греха, прежде причастия Духа не может, хотя бы и желала, действительно сотворить плод правды. Посему, как засыхает ветвь, снятая с виноградной лозы, так и, желающие оправдаться без Христа. Как вор и разбойник тот, кто не дверью входит – настоящим входом, но прелазит инуде (Ин. 10:1), так и, оправдывающий сам себя, без Оправдывающего (Беседа 31 п. 4).

И тогда, когда человек обратится уже к Богу и познает путь истинный, благодать необходима для укрепления его в добре, ибо без этого содействия благодати он не может идти вперед, возвращается вспять и погибает. Преподобный Ефрем Сирин пишет:

Земля приносит плоды, но, если нет дождя с неба, ничего не может произвести сама от себя. День заключает в себе существенность света, но к совершению своему имеет нужду в солнце. Так и добрые дела производятся людьми, но в совершение приводятся Богом. Солнце имеет в себе свет, но для собственного его упокоения нужно ему небо, подобно и благочестивые для восстановления своего имеют нужду в Боге (Облич. самому себе и исповедь ч. I).

Так же мыслят и другие отцы Церкви. Приведем высказывание преподобного Дорофея Палестинского (ум. 620 г):

Сколько бы ни трудился земледелец над очищением и обрабатыванием земли и, потом над сеянием, но, если Бог не одождит его семени, то весь труд его будет напрасен. Но, хотя семя и будет уже напоено и взойдет, однако же, если дождь не будет орошать его по временам, то растение иссохнет и погибнет, ибо, как семя требует влаги, так, равным образом, и растение, пока оно совершенно не укрепится. Так и мы, когда делаем что-либо доброе, должны прикрывать оное смирением и на Бога возлагать немощь нашу с молитвою, чтобы Он призрел на труды наши, ибо иначе они останутся тщетными (Слово об ужасе будущих мучений; Ср. Макарий Беседа 26 п. 10 и 19).

Макарий Великий продолжает:

И, как невозможно рыбе жить без воды, или человеку ходить без ног, или видеть свет без глаз, или говорить без языка, или слышать без ушей, так без Господа Иисуса и без действия Божией силы невозможно познать тайны и премудрость Божию, или стать человеку христианином. Ибо те истинные мудрецы, воители, доблестные мужи и Божии любомудры, которые, по внутреннему человеку, водятся и управляются Божией силою (Беседа 17 п. 10).

Так, если человек ограничится только собственным своим деланием и не будет надеяться принять нечто иное, и не повеют на душу его ветры Духа Святого, не явится небесное облако, не спадет с неба дождь и не оросит души, то человек не может принести достойных плодов Господу. Ибо, собственно, твое, что делаешь ты сам, хотя и хорошо, и Богу приятно, однако же, нечисто. Например, любишь Бога, но несовершенно; приходит же Господь, дает тебе любовь неизменную, небесную. Молитва твоя, естественно, бывает соединена с парением ума и с разными помыслами, а Бог дает тебе молитву чистую, совершаемую духом и истиной. Так, Сам Дух Святой вспомоществует человеческой немощи, и Господь в землю сердца твоего влагает небесное семя и возделывает ее... И вот, Бог, видя доброе твое произволение, потому что и свое, естественными силами сделанное, приписываешь Богу, и Сам дарует уже тебе собственное Свое, духовное, Божественное, небесное. Что же именно? – Плоды Духа – радость и веселие (так называемые, естественные, или душевные, и, собственно, христианские, или духовные, добродетели) (Беседа 26 п. 19–21).

Подвижник Христов, тем более, нуждается в помощи Божественной благодати, что на пути духовной жизни ему «предлежит еще брань с миром и демонами. Брань же сия может быть прекращена только благодатью и силой Божией, потому что человек сам собою не в состоянии избавить себя от противления, от скитания помыслов, от невидимых страстей и козней лукавого» (Беседа 21 п. 4). Диавол не оставляет в покое человека и на самой высшей степени духовного его совершенства. Напротив, тогда-то, особенно, он и восстает со всей злобой, вооружается всей хитростью своей, ополчается со всеми коварными союзниками своими, чтобы каким-нибудь средством обольстить, поколебать и увлечь за собою последователя Христова, сжечь храм Божий, сооруженный в сердце его, и, таким образом, свергнуть его с высоты его нравственного величия.

Сатана может превозноситься и выситься даже и, над имеющими (высшую) меру благодати, и против тех, которые в благодати и силе познали Бога, злоба еще высится и усиливается низложить их, если и, имеющие благодать, превознесутся, и станут надмеватъся сердца их, то Господь отнимает у них благодать Свою, и остаются они такими же, какими были до принятия благодати от Господа. Поэтому, должно нам подвизаться, и со всем благоразумием вести себя осторожно: со страхом и трепетом совершайте свое спасение (Флп. 2:12) (Беседа 15 п. 4).

И апостолам, совершенным в благодати, благодать не препятствовала делать, что хотели, даже если бы пожелали сделать что-либо неугодное благодати; потому что природа наша восприимчива и к доброму, и к худому и сопротивная сила может побуждать, а не принуждать. Наконец, имеешь ты свободное произволение, чтобы преклоняться на что тебе угодно. Не видишь ли, что Петр подвергался нареканию (Гал. 2:11) и Павел, противостав, обличал его? И такой человек мог подвергаться нареканию! Да и Павел, муж духовный, по собственной своей воле, вступил в спор с Варнавой, и, вследствие распри, они разлучились друг с другом (Деян. 15:39). И он же опять говорит: вы, духовные, исправляйте такового в духе кротости, наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушенным (Гал. 6:1). Вот и духовные терпят искушения, потому что в них остается еще свободное произволение и нападают на них враги, пока в этом они веке. Так благодать попускает и совершенным, духовным мужам иметь свои изволения и власть – делать, что хотят, и преклоняться, на что им угодно. И сама природа человеческая, хотя и немощна, имеет власть уклоняться от сопребывающего с нею добра. Так и христиане, будучи облечены в совершенную силу и, имея у себя небесное оружие, если захотят, соуслаждаются вместе с сатаной и пребывают в мире с ним, а не воюют; потому что природа удобоизменяема, и человек, по причине остающегося у него свободного произволения, если захочет, делается сыном Божиим или, также, и сыном погибели (Беседа 27 п. 10–11).

Так же учат и другие отцы. Преподобный Нил Синайский (ум. ок. 450 г.)

пишет так:

Как разбойники не там чаще проводят ночи без сна и делают подкопы, где хранятся сено и солома, но там, где золото и серебро, так и враги истины и правды наиболее нападают и злоумышляют против тех людей, которые подвизаются в добродетели и стараются преуспеть при помощи Божией (Письмо 12 к пресвитеру Кириаку ч. III).

А потому, и на высшей степени духовной жизни человек не безопасен еще от падения, и ему необходима высшая, благодатная помощь. Преподобный Дорофей предупреждает:

Как семя, хотя взойдет, вырастет и принесет плод, но, если по временам не будет орошать его дождь, то оно засохнет и погибнет. Так случается и с человеком. Сколько бы он ни сделал добрых дел, но, если Господь, хотя на малое время, лишит его Своего покрова и оставит, то он погибнет (Слово об ужасе будущих мучений).

Поэтому, на слова исправиши праведнаго святитель Василий Великий пишет:

И о праведнике необходимо прошение, чтобы его преднамеренная правота и непревратность воли была исправляема под руководством Божиим, чтобы он, даже и по немощи, не уклонялся никогда от правила истины и, чтобы враг истины не мог растлить его превратными учениями (Беседа на Пс. 7; ср. Иоанн Кассиан Римлянин Собесед. с аввой Пафнутием п. 12 и 16).

Если для каждого человека благодать всегда необходима, если без содействия благодати мы не можем побеждать врагов своих и нам на каждом шагу угрожает опасность падения, то что требуется от нас, чтобы нам получить эту Божественную благодать? По учению святых подвижников, сама благодать всегда ищет нас, постоянно стучится в двери сердца нашего, чтобы войти в нашу душу и сделать ее храмом Духа Святого. Макарий Великий пишет:

Как тело близко к душе, так и Господь близок и готов прийти и отверзть заключенные двери сердца, и даровать нам небесное богатство (Беседа 11 п. 15).

Человек, по природе, имеет предначинание (наклонность) к добродетели и его-то взыскует Бог. И, поэтому, повелевает, чтобы человек вначале понял; поняв же, возлюбил и предначал волею. А, чтобы мысль привести в действие, или перенести труд, или совершить дело, – то благодать Господня дает, возжелавшему и уверовавшему. Потому воля человеческая есть, как бы, существенное условие. Если нет воли, Сам Бог ничего не делает, хотя и может по свободе Своей. Потому, совершение дела Духом зависит от воли человека. Но, если даем мы полную свою волю, то все дело, чудный во всем и, совершенно недомыслимый Бог, приписывает нам... Потому, должно веровать, что Сам собирает нас – от нас же требует только воли. Что же будет обнаружением воли, как не труд произвольный? (Беседа 37 п. 10).

С другой стороны, когда действие Божественной благодати приосеняет душу, по мере веры каждого, и душа принимает помощь свыше, тогда благодать приосеняет ее, только еще, отчасти. И не подумай, чтобы в ком-нибудь озарялась вся душа, внутри ее остается еще великая пажить пороку, и человеку требуются великий труд и усилие, согласные с, действующей в ней благодатью. Потому-то, Божественная благодать, которая в одно мгновение может очистить человека и сделать совершенным, начинает посещать душу постепенно, чтобы испытать человеческое произволение, сохраняет ли оно всецелую любовь к Богу, ни в чем не сдружаясь с лукавым, но всецело предавая себя благодати. Таким образом, душа, в продолжение времени, и, при разных обстоятельствах оказывающаяся благоискусною, ничем не преогорчающая и не оскорбляющая благодать, в самой постепенности находит для себя пособие. И сама благодать овладевает пажитью в душе и, по мере того, как душа, при многих обстоятельствах, оказывается благоискусной и согласной с благодатью до глубочайших ее составов и помышлений, пускает корни, пока вся душа не будет объята небесной благодатью, царствующей уже в этом сосуде (Беседа 41 п. 2).

Вот богатство небесное – в тебе, – взывает и преподобный Ефрем Сирин, – если хочешь сего. Вот Царствие Божие – внутри тебя, грешник! Войди в самого себя, ищи усерднее и без труда найдешь... Войди в себя, пребывай в сердце своем, ибо там – Бог. Он не оставляет тебя, но ты оставляешь Его (Беседа на слова: положи, Господи, хранение устом моим, ч. V).

Любовь Божия, – пишет преподобный Антоний Великий, – всегда готова посещать души наши и вспомоществовать в добродетели тем людям, которые не обращают мыслей своего сердца к суетным предметам (Письмо 12 к монахам).

Следовательно, с нашей стороны, нужно лишь такое расположение души, чтобы она не противилась и не отвращалась ищущей и, призывающей нас, благодати. Что для этого требуется от нас, ясно определяет преподобный Макарий (кроме вышеизложенного):

Кто хочет прийти к Господу, сподобиться вечной жизни, быть жилищем Божиим и удостоиться Святого Духа, тот, чтобы ему быть в состоянии неукоризненно и чисто творить плоды по заповедям Господним, должен положить такое начало. Во-первых, должно ему твердо уверовать в Господа, всецело посвятить себя словам заповедей Его, во всем отречься от мира, чтобы ум совершенно не был занят ничем видимым, всегда надлежит ему пребывать молитве и не отчаиваться, ожидая, непрестанно, посещения и помощи от Господа и, во всякое время, имея сие целью своего ума. Еще надо ему всегда принуждать себя ко всему доброму, к соблюдению всех заповедей Господних, хотя бы, и не желало того сердце, по причине пребывающего в нем греха, – например, принуждать себя к смиренномудрию, кротости, милосердию... (Слово о хранении сердца).

Итак, первое условие для приобретения благодати есть вера в Бога, вера не холодная, но живая, сердечная, проникнутая глубоким сознанием того, что естественные усилия наши и все пособия человеческие недостаточны для нашего спасения, что для этого необходимо высшее содействие Божественной благодати, что эту благодать мы получим несомненно, если будем искать ее как должно, и, что, с помощью ее, мы можем победить все препятствия и одолеть всех врагов нашего спасения.

Когда Бог усмотрит, – говорит преподобный Исаак Сирин, – что ты со всей чистотой мыслей доверился Ему более, нежели себе самому и понудил себя уповать на Бога более, нежели на душу свою, тогда вселится в тебя оная недоведомая сила, и ощутительно почувствуешь, что с тобой, несомненно, сила, – та сила, которую, ощутив в себе, многие идут в огонь и не боятся и, ходя по водам, не колеблются, в помысле своем, опасением потонуть, потому что вера укрепляет душевные чувства, и человек ощущает в себе, что, как будто, нечто невидимое убеждает его не внимать видению вещей страшных и не взирать на видение, невыносимое для чувств... Как только человек отринет от себя всякую видимую помощь и человеческую надежду, и с верой и чистым сердцем пойдет вслед Богу, тотчас, последует за ним благодать и открывает ему силу свою в различных вспоможениях (Слово 49 о вере и смиренномудрии).

Но, за неверие наше, за разномыслие наше, за то, что не любим Господа от всего сердца, и не веруем в Него истинно, – замечает преподобный Макарий, – еще не получили мы духовного исцеления и спасения. Уверовав же во всемогущего Бога с простым и непытливым сердцем, – убеждает он, – приступим к, дарующему причастие Духа по вере, а не по сравнению веры с делами. Ибо сказано: не от дел закона Духа прилете, но от слуха веры (Гал. 3:2). Так, мерой, соответственно способностям каждого, постигает его Слово Божие, сколько кто владеет, столько и овладевается, сколько хранит, столько и охраняется (Беседы 20 п. 8 и 37 п. 1 и 7).

Далее: человек, сознающий нужду в Божией помощи, не может не просить ее у Бога. Отсюда – второе условие для получения Божественной благодати – смиренная и усердная молитва.

Если кто не имеет у себя Божественной и небесной ризы, т. е. силы Духа, как сказано: если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его (Рим. 8:9), то, да плачет он и умоляет Господа, чтобы принять ему сию, с неба подаваемую, духовную ризу и облечь ею душу, лишенную Божественной действенности (Антоний Вел. Беседа 20 п. 1).

Кто ищет Господа всем сердцем и ищет так, как Он Сам научает тому в Слове Своем, тому Бог открывает Себя, тому Он дает благодать Духа Своего Святого (Антоний Вел. Письмо 2 о Синайском законодательстве).

Вообще, по учению святых подвижников, молитва есть дверь Святого Духа, и все дары благодати, все чудесные действия, производимые ею в сердце человека, все духовные видения и созерцания подаются благодатью, преимущественно, во время молитвы. Эту чудодейственную силу этой «матери добродетелей», по выражению преподобного Иоанна Лествичника (Слово 28 заглавие), они, осененные Духом Святым, испытали на себе самих, а, потому, и нас непрестанно побуждают обращаться с молитвой к Богу для получения благодати и небесных ее даров. Живая вера, выражаясь молитвой, кроме того, должна быть и деятельной, т. е. для получения благодати, кроме веры и молитвы, необходимо еще и собственное наше старание об исправлении себя.

Если человек захочет сварить какие-нибудь овощи на огне, то раздувает его до тех пор, пока он не разгорится, после чего, огонь получает уже естественную свою силу и производит в воде кипение. Подобным образом и вы, – поучает преподобный Антоний, – если заметите, что души ваши охладевают от лености и нерадения, старайтесь снова согреть и пробудить их слезами покаяния (Письмо 10 к монахам).

Скажет иной, – читаем у Василия Великого, – написано: всякий, кто призовет имя Господне, спасется (Иоил. 2:32). Потому, одно призывание имени Господня достаточно к тому, чтобы спасти призывающего. Но и этот пусть выслушает, что говорит апостол: как призывать Того, в Кого не уверовали? (Рим.10:14). А, если ты веришь, послушай Господа, Который говорит: Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но, исполняющий волю Отца Моего Небесного (Мф. 7:21). Даже и тому, кто исполняет волю Господню, но не как хочет того Бог, и не по чувству любви к Богу делает это, бесполезно усердие в деле, по изречению Самого Господа нашего Иисуса Христа, Который говорит: не будь, как лицемеры, которые... молятся, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою (Мф. 6:5) (Вступление к простр. излож. правил ч. V).

Без упражнения же в добродетелях, без собственного нашего старания, благодать, по учению святых подвижников, если и дана будет за веру по молитве, то легко может быть и потеряна, и дары благодати скоро угаснут в сердце, если не будут возгреваемы собственным нашим старанием и усилием.

Человек имеет такую природу, что и тот, кто в глубине порока работает греху, может обратиться к добру, и тот, кто связан Духом Святым и упоен небесным, имеет власть обратиться ко злу. Так и те самые, которые вкусили Божией благодати и стали уже причастниками Духа, если не будут осторожны, угасают и делаются хуже того, какими были, живя в мире. И сие бывает не потому, что Бог изменяем и немощен, или Дух угасает, но потому, что сами люди не согласуются с благодатью, – почему и совращаются, и впадают в тысячи зол (Антоний Вел. Беседа 15 п. 4).

Напротив, по мере нашего усердия, по мере умножения в нас добродетели, умножаются и дары благодати.

Когда есть огонь вне медного сосуда, и станешь потом подкладывать дрова, сосуд разгорячается, и, что внутри его, то варится и кипит от огня, разведенного вне сосуда. А, если кто понерадит и не подложит дров, то жар начнет убывать и, как бы, потухать. Так и благодать есть небесный огонь внутри тебя. Если будешь молиться, предашь свои помыслы любви ко Христу, то, как будто, подложишь дров, и помыслы твои сделаются огнем и погрузятся в любовь Божию (Антоний Вел. Беседа 40 п. 7).

Так, собственная наша воля не остается под владычеством благодати, так сказать, автоматически, – орудием совершенно страдательным; благодать спасает только желающих, а не тех, которые отвращаются от нее. В частности, все учение святых подвижников об отношении благодати к свободе можно привести к следующим двум пунктам: благодать никогда не стесняет нашей свободы; но благодать и свобода всегда действуют совместно, и в деле спасения участие их равно необходимо. На этом основании святые подвижники дело спасения человека приписывают сколько благодати Божией, столько же и самому человеку.

Природа наша удобоприемлема для добра и зла, для Божией благодати и супротивной силы. Но она не может быть приневоливаема. Сам Адам, первоначально пребывая в чистоте, царствовал над своими помыслами, но, как только преступил заповедь, на ум его легли неудобоносимые горы и, все примешавшиеся порочные помыслы, стали, как бы, его собственными. Но ни один не есть его собственный, потому что поддерживаются они пороком (Беседа 15 п. 23). Как, упоминаемая в Евангелии кровоточивая жена, хотя не могла исцелиться и оставалась язвенною, однако же, имела ноги, чтобы прийти к Господу, и, придя, получить исцеление, а, подобным образом, и (евангельский же) слепой, хотя не мог прийти и приступить к Господу, потому что не видел, однако же, послал голос, потекший быстрее вестников, ибо сказал: Иисус, Сын Давидов! помилуй меня (Мк. 10:47), и, таким образом, уверовав, получил исцеление, когда Господь пришел к нему и дал ему прозрение. Так и душа, хотя изъязвлена язвами постыдных страстей, хотя ослеплена греховною тьмою, однако же, имеет волю возопить к Иисусу и призывать Его, чтобы Он пришел и сотворил душе вечное избавление (Беседа 20 п. 7). Несправедливо иные, введенные в обман лжеучением, утверждают, что человек, решительно, умер (нравственно), и вовсе не может делать ничего доброго, равно, и наоборот, несправедливо утверждают другие, что при благодати, душе уже не о чем заботиться; нет, Бог и в совершенных требует душевной воли на служение Духу, чтобы действовали согласно с благодатью. Ибо апостол говорит: Духа не угашайте (1Фес. 5:19) (Беседа 17 п. 8).

Поэтому, употребляя все возможные средства для вразумления и обращения грешника, Бог, особенно, любовь Свою к нам показывает тогда, когда мы сами хотим прийти в чувство и стараемся всемерно обратиться к Нему, чтобы получить спасение.

Хотя младенец ничего не способен делать и не может на своих ногах идти к матери, однако же, он, ища матери, движется, кричит, плачет; и мать сжаливается над ним, она рада, что дитя с усилием и воплем ищет ее, и, так как младенец не может идти к ней, то сама мать, движимая любовью к младенцу, за долгое его искание, подходит к нему и, с великой нежностью берет, ласкает и кормит его.

То же делает и человеколюбивый Бог с душою, которая приходит и взыскует Его (Беседа 46 п. 3). И, как тот слепой, если бы не возопил, и та кровоточивая, если бы не пришла к Господу, не получили бы исцеления, так, если кто не преступит к Господу по собственной воле и от всего произволения, и не будет умолять Его с несомненностью веры, то не получит он исцеления (Беседа 46 п. 8).

И тогда, когда человек удостоится Божественной благодати, свобода его также не стесняется. ·

Поскольку, супротивная сила только побуждает, а не принуждает, то и благодать Божия побуждает, по причине свободы и трезвенности естества. Если теперь человек, побуждаемый сатаною, будет делать зло, то не сатана осуждается вместо него, но терпит истязание и наказание сам человек, как, по собственной воле подчинившийся пороку. Подобным образом, если человек обратится к добру, и Божия благодать превозможет, то благодать не себе приписывает доброе, но воздает за него человеку и прославляет его: потому что человек сам для себя виновник добра (такова природа его), и, приходящая к нему благодать, нимало не связывает его воли, принуждающей силой, и не делает его неизменным в добре, хотя бы он хотел или не хотел этого. Напротив, и присущая в человеке Божия сила дает место свободе, чтобы обнаружилась воля человека, уважает ли или не уважает он душу, согласуется ли или не согласуется с благодатью (Слово о хранении сердца гл. 12).

И, как совершенный не привязан какой-либо необходимостью к добру, так не привязан и к злу, погрязший в грехе и делающий себя сосудом диавола, которым мир осужден; напротив, и он имеет свободу сделаться сосудом избрания и жизни; и, наоборот, упоенные Божеством, хотя исполнены и связаны Духом Святым, однако, не удерживаются никакой необходимостью, но имеют свободу обратиться и делать в веке сем, что хотят (Беседа 15 п. 38).

Точно так же святитель Иоанн Златоуст, признавая, вообще, «великим догматом веры» то, что одной доброй воли человеку недостаточно в деле спасения, если он не получит силы свыше, пишет: «Бог никому не делает насилия; если Он хочет, а мы не хотим, дело нашего спасения падает – не потому, что, будто, хотение Его бессильно, но – потому, что не хочет никого принуждать» (De nomin. mut. hom. III n. 6). Некоторые же проводили, при этом, такую параллель: «Как Пресвятая Дева Мария, наитием Духа, зачала Богочеловека, так и каждый человек только наитием Духа может зачать в себе нового человека, вообразить в себе Христа, запечатлеть на себе красоту Искупителя. Но, как первое было не без воли Пресвятой Девы, так и последнее происходит не без воли человека» (там же).

Благодать не уничтожает в нас даже природных наших свойств – суровости или мягкости, простоты или сообразительности. Об этом пишет Макарий Великий:

Чтобы и после стяжания благодати воля могла быть испытана, к чему она склонна и с чем согласна, естество оставляется прежним; например, человеку суровому оставляется его суровость, а уступчивому – его уступчивость. Бывает, что иной невежда разумом возрождается духовно, преобразуется в мудрого, и ему делаются известными сокровенные тайны, хотя, по естеству, он невежда. Иной, будучи, по естеству, суровым, предает волю свою богочестию, и Бог его принимает, естество же его пребывает в своей суровости, но Бог благоволит о нем (Беседа 26 п. 5).

Таким образом, говоря словами преподобного Кассиана, «в деле нашего спасения и благодать, и свобода действуют сообща. Свободная воля доказывается повиновением или неповиновением, а Божественное попечение открывается из того, что Бог непрестанно взывает к нам, увещевает нас и всегда первый говорит нам» (Собес. с аввой Пафнутием, п. 19 и 22).

Следует заметить, что святые подвижники различают благодать предваряющую и последующую (или содействующую). А вопрос: что предшествует в деле спасения – благодать или свобода? – тот же преподобный Кассиан решает прямо и просто тем, что и благодать, и свобода равно действуют. «Благодать Божия и предваряет нас, ибо пророк говорит: Бог мой, милующий меня, предварит меня (Пс. 58:11), и последует за нашей волей, почему и говорится: и рано утром молитва моя предваряет Тебя (Пс. 87:14). Бог призывает нас, ибо Он говорит о Себе: Всякий день простирали руки Мои к народу непокорному (Ис. 65:2); и мы Его призываем, ибо Давид говорит: весь день я.... простирал к Тебе руки мои (Пс. 87:10); или – Бог воздаст каждому по делам его (Мф. 16:27); и, вместе с тем, – Бог производит в вас и хотение, и действие по Своему благоволению (Флп. 2:13). Нам повелевается сотворить себе новое сердце и новый дух (Иез. 18:31), и, там же, говорится: И дам им сердце единое, и дух новый вложу в них, и возьму из плоти их сердце каменное, и дам им сердце плотяное (Иез. 11:19). Нетрудно будет разрешить эти сомнения, если мы будем помнить, что в деле нашего спасения участвуют и благодать Божия, и свободное произволение наше» (Собес. с аввой Херем. п. 9; ср. Макарий Беседа 37 п. 10). Вообще же, как бы, объединяя мысли святых отцов Восточной Церкви о взаимном отношении благодати и свободы, этот ученик святителя Иоанна Златоуста пишет: «Православные отцы, которые сами обладали совершенным сердцем, говорили, что Бог в каждом человеке возбуждает желание добра, впрочем, так, что человек может стремиться и к противному; во-вторых, дает возможность, впрочем, не исключая произвола, привести в дело это желание; и, в-третьих, не стесняя свободы, утверждает в добродетели: итак, Творец всюду производит все, возбуждая, содействуя и утверждая, без нарушения, Им же данной, свободы» (там же; Подобное же мнение самого Златоуста см. Беседы на Деян. ап. 16, 2; 8 на Флп.; Евр. 12:2 и др.).

Что же именно производит благодать Божия в человеке, когда он удостоится этой Божественной силы? Не описывая подробно действий благодати в последовательном порядке, святые подвижники, однако же, ясно и определенно указывают различные степени, или периоды духовной жизни, которые человек проходит под руководством благодати. Именно, таких периодов, или состояний духовной жизни, по их учению, можно различать, главным образом, три: первый период начинающих, или состояние очищения, куда относятся и предварительные действия благодати, как то: призвание или обращение грешника, возрождение, обновление или исцеление обратившегося грешника, укрепление в добре человека исцеленного, но еще младенца; второй период успевающих, или состояние просвещения и освящения человека-подвижника; третий период преуспевших, или состояние духовного совершенства.

Действия благодати на пути очищения и, прежде всего, в обращении грешника, настолько же многообразны, насколько же, с другой стороны, таинственны и непостижимы, как непостижим Сам источник их – Бог. «Как пчела, – говорит преподобный Макарий Великий, – тайно выделывает сот в улье, так и благодать тайно производит в сердцах любовь свою и горечь превращает в сладость, а жестокосердие – в мягкосердие» (Беседа 16 п. 7), а преподобный Иоанн Лествичник поясняет: «Господу, по особенному Его о нас смотрению, нередко бывает угодно скрывать от нас волю Свою, ибо ведает Он, что мы и, узнав волю Его, не послушали бы ее и за это понесли бы уже тягчайшие наказания» (Слово о различении помыслов и пр., п. 120).

Самым обыкновенным и самым естественным образом благодать наставляет человека на пути истины через воспитание, когда человек, под руководством родителей, или других христианских наставников, с младенческого возраста впитывает дух христианской жизни. Для обращения же заблудших, для исправления погибающих, благодать нередко употребляет и средства необычайные, чудодейственные. Так, в одних она возбуждает жажду познания истины, которая, в конце концов, приводит человека к Первой Истине – Богу; других, наоборот, внезапно призывает и обращает через Слово Божие, либо словами других, особенно, если они будут произнесены людьми благочестивыми, при особенных обстоятельствах и с теплым участием сердца. Иных она располагает к обращению и исправлению, посылая на них различные и неожиданные бедствия. Людей неверующих и самонадеянных, она обращала, нередко, видениями во сне или такими, по-видимому, случайными обстоятельствами, в которых нельзя не видеть десницы Всевышнего, всем управляющей. Иногда благодать внезапно пробуждает усыпленную совесть грешника: он вдруг начинает видеть ужасную бездну своей погибели, осознает жалкое свое состояние и начинает искать покаяние и спасение, а иногда она поражает душу грешника известным предметом из видимой природы, или произведением искусства, или картиной жизни другого человека, или каким-нибудь особенным событием.

Словом, сколько есть у людей различных характеров, состояний и прочее, столько у благодати может быть путей, или способов для вразумления и обращения грешника; и потому, в каждом, даже маловажном, обстоятельстве можно и должно усматривать перст Божий, возбуждающий нас от греховного усыпления. При этом, святые подвижники с особенной силой раскрывают ту истину, что благодать зовет ко спасению всех без исключения.

Всех приглашает человеколюбивый и незлобивый, сострадательный и долготерпеливый Бог, Который хочет, чтобы спаслись все люди, – говорит преподобный Ефрем Сирин. – Не Своих только увещевает и призывает, но всех зовет: приходите ко Мне все, богат ли кто, или беден, потому что, приходящего ко Мне не изгоню вон (Ин. 6:37) (Слово умилительное, ч.1).

И еще: сокровище (милости Божией) подобно полному-источнику, который бьет обильной струей, без оскудения снабжает водой всякого, кто хочет почерпнуть. Стоящему при источнике, прилично сказать, что он подобен щедротам Божиим. Ибо, как источник не возбраняет черпать желающему, так и сокровище благодати никому из людей не возбраняет стать его причастником (Слово о душевн. страхе).

Как в невод попадаются рыбы многих пород, – поучает преподобный Макарий, – и которые негодны, тех, тотчас, опять бросают в море, так и мрежа благодати распростирается на всех, и для всех ищет упокоения; но люди не повинуются, а поэтому – опять ввергаются в ту же глубину тьмы. Итак, не богохульно ли думать, что, будто, Бог хочет спастись лишь некоторым – избранным, а не всем? Напротив, те, которые погибают, погибают вопреки воле Божией! (Беседа 15 п. 50).

Если человек не отвращается и не противится, ищущей и призывающей его, благодати Божией, но добровольно повинуется голосу ее, то плодом такого призвания бывает обращение человека-грешника, состоящее в том, что, прежде слепой и невнимательный к самому себе, он, наконец, приходит в сознание своего бедственного состояния, прежде беспечный и самонадеянный, он начинает чувствовать теперь тяжесть грехов своих, вследствие чего, испытывает сокрушение сердца, решается, оставить прежний образ жизни и начать жизнь другую – новую, духовную.

Душа теперь не может сама собою отыскать и разделить между собою собственные свои помышления. Но, когда будет зажжен Божественный светильник и внесен свет в омраченный дом ее, тогда душа увидит, как помыслы ее погребены в греховной нечистоте и тьме. Воссияет солнце, и тогда увидит душа погибель свою, и начнет собирать свои помыслы, смешанные с сором и всякой скверной (Беседа 11 п. 4).

Когда человек, призванный благодатью, обратится от мира к Богу, уверует в Него и в Нем начнет искать своего спасения, тогда благодать Святого Духа, входя в сердце его, всецело очищает его от прирожденного греха и от всех, прежде сделанных им, грехов (в Таинстве Крещения и других, следующих за ним Таинствах). Но такие люди – еще духовные младенцы, и пока они не подверглись испытаниям различными скорбями, являются неспособными к Царствию Небесному: по выражению Ефрема Сирина – это «глиняные сосуды, не бывшие еще в огне, и потому негодные к употреблению, нуждающиеся в высшем, Божественном попечении» (Слово о терпении ч. X). Когда же благодать Божия утвердит дух человека в уповании на Бога, тогда, постепенно, начинает вводить его в разные искушения, соразмерные с его силами, чтобы он мог перенести тяжесть их. Эти искушения святые подвижники считают столь необходимыми для укрепления человека в добре, что, по слову преподобного Исаака Сирина, «вне искушений не усматривается Промысл Божий, невозможно приобрести дерзновения пред Богом, невозможно научиться премудрости Духа, нет, также, возможности, чтобы Божественная любовь утвердилась в душе твоей» (Слово 5 о чувствах и искушениях).

Борьба с различными искушениями, постоянный труд, терпение, постничество и другие деятельные добродетели составляют последние степени духовной деятельности человека в периоды очищения и просвещения. Человека, с помощью Божественной благодати укрепившегося в добре, достигшего полного бесстрастия к внутренним греховным помыслам и самим внешним бедствиям, и приобретшего силу легко и удобно исполнять заповеди Божии (потому что, «тогда всякое упражнение в добродетели обращается для него, как бы, в природу, и Сам Господь, пребывающий в нем, без труда творит в нем собственные заповеди, исполняя его духовного плода» – Макарий Беседа 19 п. 6), святые подвижники сравнивает со львом, ибо «он приобретает уже такую крепость в добре, что его не может поколебать никакое бедствие – ни голод, ни нагота, ни уныние, ни болезнь, ни гонения, ни другое какое дьявольское искушение, но из всего душа его приобретает новую похвалу и славу в жизнь вечную, и сплетает себе венец совершенный и благообразный» (Ефрем Сирин, Слово подвижн. ч. I).

Проходя, таким образом, под руководством благодати, вышеуказанные степени духовной жизни, человек, наконец, «приходит в мужа совершенна», в меру возраста Христова. Прежде, отпадши волей от Бога, он совершенно был чужд Божественной жизни: теперь, на этой таинственной степени духовной жизни, он снова вступает в живейший союз и теснейшее единение с Господом, так что «душа и Господь делаются единый дух, единое срастворение, единый ум. И Сам, сидящий в небесном граде, на престоле величествия на высоких, весь пребывает с душою в теле ее, потому что образ ее положил Он горе, в небесном граде святых – Иерусалиме, и, собственный образ неизреченного света Божества Своего, положил в теле ее. Он служит ей во граде тела; и она служит Ему во граде небесном. Душа соделалась наследницей Его в небесах, а Он принял ее в наследие на земле. Ибо Господь делается наследием души, и душа – наследием Господа» (Макарий, Беседа 46, п. 3–4). На такой степени совершенства, человек «делается чем-то большим себя самого, – учит Макарий, – потому что таковой обожается уже и соделывается сыном Божиим, принимая в душу свою небесную печать. Ибо, избранные Божии, помазуются освящающим елеем, и соделываются людьми сановитыми и царями» (Беседа 15 п. 33).

И эти совершенные люди «имеют мудрость и навык отличать доброе от худого во всех делах своих, так что их не может уже обмануть ни человек, ни диавол; они не чувствуют никакого труда в делах своих и не имеют никакого страха, но день и ночь наслаждаются Господнею радостью, и исполнение дел их для них весьма приятно. Бог открывает им великие тайны будущего века, которых нельзя изъяснить плотским языком» (Антоний Вел. Письмо 11 к монахам).

«Когда душа восходит к совершенству Духа, – говорит еще преподобный Макарий, – совершенно очистившись от всех страстей и, в неизреченном общении придя в единение и срастворение с Духом Утешителем, и, срастворяемая Духом, сама сподобляется стать духом; тогда она делается вся светом, вся оком, вся духом, вся радостью, вся упокоением, вся веселием, вся любовью, вся милосердием, вся благостью и добротой. Как в морской бездне камень отовсюду окружается водой, так и люди сии, всячески срастворяемые Духом Святым, уподобляются Христу (Который и, носим бывает душою, и Сам носит душу; поддерживает и поднимает ее), непреложно имея в себе добродетели духовной силы, внутренне пребывая не укоризненными, непорочными и чистыми» (Беседа 18 п. 10; ср. Беседа 1 п. 2; Слово о любви гл. 7). Вместе с тем, освящается благодатью и самое тело их (Беседа 8 п. 3 и 15 п. 36). О том же пишет и Иоанн Лествичник в своем «Слове о священной и блаженной молитве».

Кроме этих общих замечаний о действиях благодати в душе человека, святые подвижники указывают еще особенные, более частые и временные, состояния душ облагодатствованных. Эти чрезвычайные состояния, так чудны и таинственны, что, по слову преподобного Кассиана, «понять силу их может, только изведавший их собственным опытом» (Собесед. авв. Пафнут. п. 7). У святых подвижников они называются: то духовным созерцанием, то восторжением к Богу, то исступлением, το упокоением в Боге, то, наконец, духовной, или умной, молитвой.

Следует отметить, что и у тех, которые благодатью Божией удостаиваются таких чрезвычайных состояний, они не бывают постоянными, а, именно, лишь по временам посещают душу. Это для того, что, «если бы так было с подвижником всегда, он не мог бы уже принять на себя служения слова или иного какого бремени, не согласился бы ни слышать, ни позаботиться, как обыкновенно бывает, о себе и о завтрашнем дне, но только стал бы сидеть в одном углу – в восхищении и, как бы, в упоении. Посему-то, совершенная мера не дана ему, чтобы мог он заниматься попечением о братии и служением слову» (Беседа 8 п. 4; ср. Исаак Сирин Слово 28 о третьей степени ведения).

С другой стороны, и мысль, будто, человек уже в настоящей жизни может дойти до невозможности падения, прямо противоречит учению святых подвижников. «Ум человеческий, – говорит преподобный Кассиан, – не может постоянно пребывать в одинаковом состоянии, и ни один из святых, доколе находится в сей плоти, не достигнет той высоты добродетелей, чтобы мог уже остаться неподвижным... Один Бог именуется неизменяемым и благим; человеческая же добродетель, какая бы ни была, не может быть неизменяемой» (Собес. об умерщвл. святых, гл. 14 и 16; ср. Макарий Беседы 16 п. 4; 17 п. 7; 26 п. 14 и 23; 27 п. 10–11). Итак, «остерегайся, – внушает Исаак Сирин, – бесовского поругания, а также, проповедующих непреложное совершенство в сем страстном и удобопреклонном мире. Это выше даже и святых Ангелов (т. е. они, также, ограничены по своей природе и не всесовершенны, но утверждаются в добре силой той же благодати Божией)» (Посл. к Симеону чудотв.; ср. Макарий Беседа 15 п. 34; Слово о любви гл. 29–30; Ефрем Сирин В подражание притчам).

Величайший из отцов Церкви и вселенский учитель, святитель Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, родился около 344 г. в Антиохии, столице Востока, которая была местом и его первоначальной до епископской деятельности. Родители Иоанна, Секунд и Анфуса, принадлежали к лучшему антиохийскому обществу и исповедовали христианскую веру, Секунд, бывший главным начальником сирийских войск, скоро умер, оставив жену 20-летней вдовой с малолетними дочерью и сыном. Решившись навсегда остаться во вдовстве, она обратила всю свою любовь на воспитание сына, и от нее Иоанн получил первые наставления в христианской вере и нравственности. По примеру других, не принимая еще крещения, Иоанн ходил в языческую школу – слушать уроки философии и красноречия у знаменитого ритора Ливания.

Успехи любимого сына вполне вознаграждали заботы умной и нежной матери: Иоанн получил весьма основательное всестороннее образование, и в 20 лет был уже отличнейшим адвокатом. В этой должности он рано изведал, как злоба и клевета притесняют невинность, и, так же рано, почувствовав пустоту удовольствий света, решился навсегда прервать связь с ним. Он переменил одежду, стал вести отшельническую жизнь в своем доме и всецело предался молитве и изучению Священного Писания.

Между тем, о необыкновенных дарованиях ученика Ливания узнал святитель Мелетий, епископ Антиохийский, который полюбил Иоанна как сына, своими наставлениями утвердил его в догматах истинной веры и, вскоре совершив над ним крещение, три года спустя, поставил его чтецом. Но Иоанн продолжал еще слушать уроки в изъяснении Священного Писания у знаменитого пресвитера Антиохийского Диодора⁴¹, который был потом епископом в Тарсе Киликийском (в, так называвшемся тогда, «подвижническом училище», или богословской семинарии, где он встретился с некоторыми из своих прежних товарищей по школе Ливания, и среди них – с Феодором, впоследствии епископом Мопсуестским, известным учителем еретика Нестория).

Лишь только скончалась горячо любимая мать, Иоанн принял монашество и, так как, собравшимися в ту пору в Антиохии епископами, было предположено возвести его на епископскую кафедру, тайно скрылся в пустыню, где и провел шесть лет, продолжая дело самообразования, и очищая сердце подвигами самоотвержения.

По возвращении Иоанна в Антиохию, святитель Мелетий тотчас же посвятил его в диакона, а через пять лет он был посвящен в пресвитера уже Флавианом, преемником Мелетия. Тогда Иоанну было около 39-ти лет. По обычаю Антиохийской Церкви, возлагавшей должность проповедника, как говорит сам Златоуст (в 3 Беседах на 1 Посл. к Кор.), только на образованнейших, между тем, как другие занимались отправлением богослужения, звание священника было для него, собственно, званием проповедника. И, в продолжение 12-ти лет священства, во всей мощи дивного своего таланта он, по крайней мере, раз в неделю, большей частью дважды, а, иногда, каждый день проповедовал антиохийцам Слово Божие: то объясняя им Священное Писание, то восставая против лжеучителей (иудеев и аномеев-ариан), то восхваляя подвиги святых, то порицая нечестие, особенно, легкомысленную клятву и жестокосердие к бедным.

Православные и еретики разного рода, иудеи и язычники – все собирались слушать его, и все утоляли жажду души своей из обильного и чистого источника его учения, но, особенно, златоустый пресвитер отличился даром красноречия во время народного мятежа, произошедшего в 387 г. от обременения антиохийцев новыми налогами по военным обстоятельствам и, простершегося до низвержения царских статуй. Тогда, в течение Великого поста, являясь истинным отцом-утешителем и, так сказать, духовным вождем своих сограждан – пасомых, он каждый день укрощал жалобы и вопль их Беседами (числом 21) на торжище и в храме, между тем, как архиепископ Флавиан, добрый и тихий старец, принял на себя ходатайство перед императором Феодосием за мятежный народ. Так, слово златоустого оратора гремело безустанно с церковной кафедры, и слава о его красноречии распространилась по всем пределам империи. Через 10 лет после антиохийского возмущения, а, именно, в 397 г., скончался в Константинополе Нектарий, преемник Григория Богослова, и император Аркадий, по совету своего министра Евтропия, знавшего лично достоинства Иоанна, избрал Иоанна Златоуста на епископскую кафедру столицы, к общей радости православных.

Для энергичной деятельности святителя Иоанна открылось обширное поприще, и нелегко перечислить дела, какие совершил он в немногие девять лет архипастырского служения. Прежде всего, он занялся исправлением духовенства, в котором заметил излишнюю роскошь, сластолюбие, честолюбие и незаконное домогательство священных степеней, старался избирать лучших наставников для константинопольского училища, построил и содержал, как Василий Великий в Кесарии, несколько больниц для бедных и два дома для странников. В то же время, святитель Иоанн Златоуст своим любвеобильным и, вместе, строгим словом – обличал господствовавшие пороки всей, вообще, паствы, особенно, – страсть к театральным зрелищам, сребролюбие и жестокость богачей, страсть к моде и нарядам в женщинах и разные суеверия простого народа. Таким образом, Златоуст продолжал проповедовать и в Константинополе с такой же ревностью и, вместе, силой, хотя не так уже часто, как в Антиохии, – предлагая и объяснение Священного Писания, и, при случае, обращаясь против ариан, македониан, манихеев и других еретиков, гнездившихся в Константинополе.

Деятельность доброго пастыря Христова не ограничивалась пределами одной константинопольской епархии, но простиралась и на другие, даже отдаленные страны; он посылал одного за другим миссионеров во Фракию – к готам, и скифам, Аравию, Персию. И Бог благословлял апостольские труды его – дикие варвары, оставляя идолопоклонство, обращались к религии мира и Любви. Но на всех не угодить, и у святителя Иоанна Златоуста, которого, вообще, называли не иначе, как «отцом», было немало врагов, и злоба их не дремала. Многие из духовенства и придворных вельмож были недовольны прямодушием, строгостью и свободой обличений святителя Иоанна. Во главе этих врагов святителя стал сам рукоположитель его, Феофил, архиепископ Александрийский, человек властолюбивый, своевольный и жестокий, который и собирал против него два Собора (первый в Дубе – селении близ Халкидона, из 36 епископов, второй – в самом Константинополе, в большинстве, опять, из тех же епископов). Слабый и, предубежденный своей супругой Евдоксией, император Аркадий, не разобрав хорошо дела, давал двукратное повеление сослать архиепископа Константинопольского в ссылку (первый раз в Пренесту, что в Вифинии; второй – в Кукус, что в Армении, на расстоянии 80-ти дней пути от Константинополя, а потом еще в Питиунт Колхидский, иначе, Пицунда – в нынешней Абхазии, на северо-восточном берегу Черного моря), где невинный изгнанник находил для себя единственное утешение – в переписке со своими константинопольскими друзьями и миссионерами разных стран и, где (а именно, на пути в последнее место, в провинции Понта – Комане Армянской) мирно скончался в 407 г. на 63-м году от рождения.

Несмотря на утрату многих творений Златоуста, и для нашего времени осталось столько драгоценных трудов великого святителя, сколько ни от одного из прочих отцов Греко-Восточной Церкви (их насчитывают всего до 5000, из них – более 800 Слов и Бесед его на разные случаи). Имя святителя Иоанна, прежде всего, вызывает представление о необыкновенном проповеднике и духовном ораторе. Он никогда не интересовался отвлеченными вопросами философии и относился с некоторым пренебрежением к Пифагору, Платону и пр.; зато всем сердцем любил красноречие, сначала светское, а потом духовно-церковное. Таким настроением Златоуста и объясняется, почти исключительно нравственный, характер его проповедничества: он практический наставник, по преимуществу. После богодухновенных апостолов, ни один человек не возвещал миру тайн вечного спасения с такой силой красноречия – ясностью и, вместе, простотой, как святитель Иоанн Златоустый – каковое наименование древняя Церковь единодушно присвоила ему; и оно навсегда осталось за ним, как беспримерно великим и, во все века, единственным христианским оратором!

Увлекательность и, в то же время, возбуждающая благоговение важность, неразлучны во всех его Беседах. Оставаясь понятным для простых слушателей, он, вместе с тем, сохранял возвышенность духа и величие, невольно внушающее уважение, которое удивляло самих философов. «Не говорю о других, – пишет один из многочисленных учеников Златоуста, – но даже самого Ливания, всеми прославляемого за красноречие, приводили в изумление язык досточтимого Иоанна, красота его мыслей и изобилие доводов» (Исидор Пелусиот (ум. 436 г.) Письмо 542).

Изобретательность и плодовитость у Златоустого проповедника поистине изумительны и неподражаемы. Об одном и том же предмете он говорил шесть, восемь Бесед и каждый раз находил в нем новую сторону. Богатство и живость его картин, при точном соответствии их мыслям, представляют столько же пищи воображению и чувству, сколько и уму. Живые и одушевленные описания, сравнения, противоположения, поразительные образы фантазии – все находишь в его сочинениях. Небо, землю, море, науки, искусства, обычные потребности и занятия жизни – общественной и домашней, всю природу со всеми ее явлениями, и произведениями – и все это, с необыкновенным умением, он заставлял служить к пояснению, доказательству и торжеству истины и добродетели.

Вообще, святитель тщательно занимался обработкой своих Бесед и считал это необходимым для речи хорошего оратора (Слово 5 о священстве), но иногда, воспользовавшись каким-либо, неожиданно представившимся, обстоятельством, он оставлял предназначенное для произнесения Слово, а говорил уже без всякого приготовления, соответственно данному случаю, и нередко бывал тогда еще красноречивее. Зная тонко и глубоко человеческое сердце, Златоуст удивительным образом мог приспосабливаться к состоянию своих слушателей и, касаясь самых заветных, самых чувствительных душевных струн, всегда производил в людях нравственную борьбу с блистательным успехом. Он преследовал порок в сокровеннейших тайниках его и, действуя с настойчивостью неумолимого врача, дотоле не оставлял в покое, пока не исторгал самых его корней. В, рисуемых им типических изображениях, каждый легко узнавал себя и, невольно, получал отвращение к той или другой страсти. В своих обличениях мудрый архипастырь обнаруживает силу и строгость, но эта строгость у него почти всегда соединяется с кротостью и отеческой нежностью в утешениях; словом, во всех его Беседах слышится голос неистощимой любви к пасомым, всячески ищущей их покаяния, исправления, спасения.

Славный своим церковным поучением, святитель Иоанн Златоуст не менее известен и, как толкователь Священного Писаний, объяснением которого он занимался во все продолжение своего церковно-общественного служения. Проникнутый сам любовью к Слову Божию, он вызывал на помощь все свое красноречие, чтобы убедить всех и каждого – читать или слушать слово Божие, изучать его в храме, в доме, во всякое время и на всяком месте. (Замечателен, истинно, пастырский совет его своим слушателям – прочитывать, предварительно, дома, например, дневное Евангелие.) Для дела толкования Златоуст употреблял и все свои дарования – столь редкие, и все свои познания – столь обширные. Потому, его объяснения, особенно на Новый Завет, с древних времен служили наилучшим руководством для толкователей Священного Писания. По внешнему расположению они отличаются той особенностью, что каждая из его истолковательных Бесед, обыкновенно, состоит из двух частей: в одной, собственно, объясняются слова Писания, в другой – предлагаются нравственные уроки, применительно к состоянию слушателей, так как сами свои Толкования, Златоуст, большей частью, говорил в церкви народу.

Не вдаваясь в подробный анализ (обзор и разбор) всех творений святителя Иоанна Златоуста, перечислим важнейшие из них по родам их: истолковательные; 2) нравственные; 3) догматико-полемические.

На русском языке творения Иоанна Златоуста издавались многочисленно и многократно.

Из ветхозаветных книг Священного Писания, кроме Бесед на отдельные их места, нам остались объяснения на книгу Бытия (67 Бесед), на 36 псалмов (до 60 Бесед), на 8 первых глав пророка Исаии (7 Бесед), отрывки на пророков Даниила и Иеремию, также, на книгу Иова (в Катенах). Главное достоинство их такое же, какое видно в толкованиях Ефрема Сирина: строгое внимание к буквальному значению слов Писания и к связи мыслей. Святитель называет делом неразумия грубо-чувственный буквализм, но, так же, считает опасным для самой веры и усиленный аллегоризм – как дело произвола. Для правильного понимания ветхозаветного текста, он признавал необходимым знание еврейского языка и, сам не владея им, как Ефрем, пользовался переводами Акилы, Симмаха, Феодотиона, при помощи которых и объяснял своеобразные особенности еврейской речи, насколько позволял это собеседовательный характер толкования. Между всеми толкованиями на Ветхий Завет, патриарх Фотий (Bibl. cod. 174) и другие ученые отдают преимущество его Беседам на псалмы.

Из новозаветных Писаний, святитель Иоанн Златоуст, также, объяснял не только частные места, но и целые книги, а, именно, Евангелия Матфея (90 Бесед)⁴² и Иоанна (88 Бесед), Деяния Апостолов (55 Бесед) и все 14 Посланий апостола Павла. Основательное знание греческого языка, простиравшееся и на дух, и на формы его, при глубоком проникновении в самый характер новозаветного Откровения, отсюда, и в значение священно-библейских выражений, поставило Златоуста на степень самого превосходного толкователя Нового Завета, потому, он является наставником-руководителем для всех ученых толковников последующих времен.

Святой Исидор Пелусиот замечает о Беседах Иоанна на Послание к Римлянам, что, «если бы богомудрый Павел избрал аттический язык для объяснения себя самого, то, не иначе бы, протолковал, как и сей достославный муж» (Письмо 163). Главное достоинство этого толкования состоит в том, что святой Иоанн с точным изъяснением текста соединяет глубокое и последовательное развитие мыслей апостола. Равными по достоинству с толкованием Послания к Римлянам, по общему суду ученых, считаются Беседы на Евангелие Матфея; в которых повествования первого евангелиста сличаются и поверяются повествованиями других евангелистов, так что их можно назвать комментарием на все три, совместно взятые, Евангелия, и которые, (вместе с некоторыми другими), если еще не при жизни, то вскоре после смерти святителя были переведены на латинский и сирский языки. В Беседах же на Евангелие Иоанна Златоуст больше занимается изложением догматического учения и обличением неправых арианских толкований слов евангелиста.

Толкование Послания к Галатам, более чем другие толкования Златоуста, имеет вид, собственно, комментария, как состоящее, преимущественно, из объяснений слов апостола, почти без всяких нравственных рассуждений; напротив, «Беседы на Деяния», уступая прочим в красоте слога и отчетливости объяснений, в нравственных наставлениях даже превышают некоторые из них.

Кроме многочисленных Бесед, собственно, нравственного содержания, в которых святитель Иоанн Златоуст раскрывает, свойственные христианину, добродетели (например, Беседы «о любви к врагам», «о милостыне» и пр.) или вооружается против современных пороков (например, Беседа «против зрелищ» и т. п.) к нравственным сочинениям его относятся:

1) Два «Увещания (в русск. пер. – Слова) к Феодору падшему», являющиеся, по времени, первыми произведениями Иоанна. В них он убеждает друга своего Феодора (впоследствии, епископа Мопсуестского), с ревностью посвятившего себя подвигам пустыннической жизни, и потом, оставившего их, для занятий и удовольствий мира, раскаяться и возвратиться в пустыню, представляя ему в примерах грозные и утешительные истины Христовой веры, кратковременность и суету настоящих благ.

2) Две «Книги (Слова) о сокрушении»: одна – к другу Димитрию, другая – к некоему Стелехию, в которых изображаются необходимость побуждения и свойства истинного сокрушения о грехах.

3) Три «Книги (Слова) против порицателей монашеской жизни» и, также, – «Сравнение монаха с царем», отличаются особенным воодушевлением. Все они, очевидно, составляют апологию монашеству.

4)Три «Книги (Слова) о Провидении», к Стагирию, также монаху, близкому другу Иоанна по пустыне, который был подвержен мучениям злого духа. Здесь проводятся две главные мысли: что Бог искушает тех, кого любит, и, что страдания служат спасению души.

5) «Книга о девстве», где святитель показывает высоту девства и преимущество его перед брачной жизнью, и еще – две «Книги (Слова) к молодой вдове», где он изображает достоинства честного вдовства и тягости супружества, убеждая ее не вступать во второй брак.

6) Шесть «Слов о священстве» считаются самым лучшим из нравственных творений Златоуста. Они изложены в форме разговора с другом Василием (поставленным тогда в епископы), по поводу упреков его самого и обвинений со стороны других за уклонение Иоанна от епископства. Оправдываясь в этом уклонении, святитель Иоанн Златоуст с глубоким чувством благоговения высказывает здесь свои возвышенные мысли о великом назначении священника в христианской Церкви и в живых, выразительных чертах представляет истинный образ пастыря Церкви, раскрывая во всей полноте высокие нравственные и умственные качества, какими тот должен обладать, и трудности, с которыми тому приходится сталкиваться в своем служении пастве. По словам Исидора Пелусиота, Иоанн «сочинил эту книгу так тонко и сжато, что все – и священствующие по Богу, и, справляющие обязанность священства нерадиво, находят в ней и свои преуспеяния, и свои преткновения» (Письмо 156). Это превосходное, как по силе и глубине мыслей, так по силе и изяществу слога, сочинение Златоуста, которому древность не представляет ничего равного, много раз было издано и рано переведено на разные языки.

Догматико-полемических (отдельных и самостоятельных) творений святителя Иоанна Златоуста немного. Сюда относятся:

1) «Рассуждение против иудеев и язычников о том, что Христос есть Бог». Здесь святитель доказывает Божественность Основателя христианской религии точным исполнением ветхозаветных пророчеств о Нем, могущественным действием крестной проповеди на сердца людей, чудесным распространением христианства и разрушением иерусалимского храма, согласно с предсказаниями Христа Спасителя.

2) Восемь «Слов против иудеев». В них святитель Иоанн обличает некоторых христиан Антиохии – иудействовавших, т. е. таких, которые позволяли себе ходить в синагоги иудеев, принимать участие в их праздниках и постах, и соблюдать некоторые иудейские обряды, и показывает, что постановления ветхозаветного обрядового закона, отменены, с пришествием Христовым, и потому, исполнять их – значит поступать вопреки воле Божией, нарушая единство Церкви.

3) Двенадцать «Слов против аномеев», или, как они иначе называются – «О непостижимом». В первых пяти Словах в обличение аномеев, последователей дерзкого Евномия, доказывается непостижимость существа Божия, основываясь на Священном Писании и на мысли о беспредельности Божией; в следующих семи – единосущие Сына Божия с Отцом. По силе красноречия, глубине мыслей и возвышенному чувству благоговения, эти Слова принадлежат к лучшим сочинениям Златоуста. [Такова же, особая «Книга (или Слово) о Святом Духе» с изложением учения об исхождении Духа Святого от Отца, – без достаточных оснований отвергаемая некоторыми из новейших критиков].

Святитель Иоанн Златоуст оставил нам до 247 писем, которые, почти все были написаны им во время изгнания, разным адресатам. Эти Письма позволяют нам получить представление о личности святителя Иоанна, всегда и везде верного себе, правде, Богу. Письма его к известной диакониссе Олимпиаде, преподобный Фотий признает «самыми полезными по содержанию и изящными по языку».

Кроме того, святителю Иоанну Златоусту принадлежат: «Чин Литургии», представляющий собой сокращение литургии Василия Великого (как та, в свою очередь, была сокращением Иаково-Иерусалимской), и некоторые молитвы, например: вторая и с восьмой по десятую молитвы перед Причащением, а, также, «Верую, Господи, и исповедую». Заботясь об устроении церковного богослужения, святитель Иоанн Златоуст первый положил начало всенощным бдениям и Крестным ходам в противовес подобным службам ариан.

Не излагая подробно учения святителя Иоанна Златоуста, тем более, что мы уже нередко обращались к этому важнейшему авторитету всей Церкви, представим из его сочинений несколько отдельных извлечений.

Велика сила Божественного Писания и велико богатство мыслей, сокровенное в словах его. Поэтому, со тщанием внимая ему, мы должны много испытывать его, чтобы получить из него обильную пользу. Для сего и Христос заповедал: исследуйте Писания (Ин. 5:39), – чтобы мы не занимались только простым его чтением, но, исследуя глубину Писания, могли постигнуть истинный его смысл. Ибо, таково свойство Писания, что в немногих словах его часто можно найти великое множество мыслей. Так как оно есть учение Божественное, а не человеческое, то можно увидеть, что все оно противоположно мудрости человеческой. Я объясню, каким это образом. Там, я говорю о мудрости человеческой, все старание людей бывает обращено на изложение слов, а здесь – напротив: Священное Писание не имеет в виду красоты слов или их искусного сочетания, ибо оно само в себе имеет Божественную благодать, которая сообщает блеск и красоту его словам. И еще – там (в писаниях человеческих) среди пространного и неизобразимого пустословия, едва можно встретить какую-либо мысль, а здесь (в Священном Писании) и краткого изречения часто бывает достаточно для нас, чтобы составить целое поучение. Только, прошу вас, со тщанием внимайте тому, что вам говорится. Ибо, хотя это труд для нас, но польза для вас или, лучше, польза общая. Но, что я говорю: – труд для нас? Нет, это дар благодати Божией. Итак, со вниманием примем и мы, даруемое нам от Бога, чтобы выйти отсюда (из храма) , с каким-либо приобретением для спасения души. Для того мы и предлагаем вам ежедневно эту духовную трапезу, чтобы непрерывным поучением и упражнением в Божественном Писании оградить себя от всяких наветов злого духа, ибо, когда он увидит, что мы прилагаем большое старание к занятиям духовным, не только не сделает на нас нападения, но, даже, не посмеет и взглянуть прямо на нас, зная, что покушения его будут тщетны и, что дерзость его обратится на его же собственную голову (Беседа на кн. Быт. 37).

И от сегодняшнего чтения можно получить не малую и не незначительную пользу, потому что все, случившееся с древними (мужами), если только мы захотим быть внимательными, может доставить нам величайшее назидание. Для того и описаны не только добродетели святых, но и прегрешения их, чтобы мы последних избегали, а первым подражали. Мало этого, Божественное Писание показывает тебе, что и праведники часто падали, и грешники являли великое исправление, чтобы от того и другого мы получали достаточное вразумление; чтобы стоящий (в добре) не предавался беспечности, видя, что и праведники падали, и, пребывающий в грехах, не отчаивался, зная, как многие грешники раскаялись и успели достигнуть самой высокой степени добродетели. Видишь ,возлюбленный, что каждое обстоятельство, описанное в Божественном Писании, предано памяти не для чего другого, как только для нашей пользы и для спасения рода человеческого. Помышляя об этом, каждый из нас пусть извлекает из Писания, приличное для себя, врачевство. Посему-то оно и предлагается всем беспрепятственно, и, всякий желающий, может извлекать из него, свойственное, удручающей его страсти, врачевство и получать скорое исцеление, только бы не отвергал целительного врачества, но принимал с благопризнательностью. Действительно, из всех недугов, обременяющих человеческую природу, нет ни одного – ни душевного, ни телесного, который не мог бы получить врачества из Писания. Так, например, приходит ли кто сюда, удручаемый печальными обстоятельствами житейскими, от которых он предается унынию? Придя, и, тотчас услышав слова пророка: Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего (Пс. 41:6–7), он получает достаточное утешение и уходит отсюда совершенно свободный от уныния. Другой скорбит и печалится, будучи обременяем крайней бедностью, и, видя, как другие окружены богатством, пышностью и великолепием; но и он слышит, также, слова того же пророка: Возложи на Господа заботы твои, и Он поддержит тебя (Пс. 54:23) и т. п. Иной унывает, претерпевая от других оскорбления и клеветы, и считает жизнь свою невыносимой, потому что не может ниоткуда получить человеческой помощи, но и этот научается тем же блаженным пророком – не прибегать в подобных обстоятельствах к человеческой помощи, ибо слышит слова сего пророка: за любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь (Пс. 108:4). Видишь, где он ищет помощи? Другие, говорит, строят козни, клеветы и наветы, а я прибегаю к несокрушимой стене, благонадежному якорю, безмятежной пристани – к молитве, посредством которой все трудное для меня делается легким и удобным. Иной еще терпит пренебрежение и презрение от тех, которые, прежде, угождали ему, оставляется друзьями, и это крайне огорчает и возмущает его душу; но и он, если захочет прийти сюда, услышит слова того же блаженного Давида: Друзья мои и соседи мои напротив меня приблизились и встали, а ближние мои вдали от меня стали; ищущие душу мою теснились, и ищущие мне зла говорили суетное, и весь день помышляли о коварстве (Пс. 37:12–13), Видишь ли – враги Давида простирали козни свои до самой смерти и объявили ему непрерывную войну, ибо слова: весь день означают то же, что во всю жизнь. Что же делал Давид, когда они строили такие козни против него? Я же, – говорит он, – как глухой не слышал, и, как немой, не открывал уст своих; и был, как человек, не слышащий и не имеющий в устах своих ответа (Пс. 37:14–15). Видишь великую силу любомудрия, как он побеждает (врагов) противоположными средствами? Враги – строили козни, а он заграждал и слух свой, чтобы вовсе не слышать; те ни на минуту не переставали и изощрять язык, и говорить напраслину и лесть, а он, молчанием, укрощал их неистовство. Почему же он так вел себя? Почему в то время, когда враги столь ухитрялись против него, он поступал так, как будто бы был глух и безгласен, не имел ни слуха, ни языка? Послушай, какую он сам представляет причину такого любомудрия своего: ибо на Тебя, Господи, я уповал (Пс. 37:16). Так как я, говорит, на Тебя возложил всю свою надежду, то нисколько не забочусь о том, что делают враги. Ибо, Твоя сила может рассеять все, уничтожить все их козни и хитрости и не попустить замыслам их прийти в исполнение. Видели вы, как можно здесь (в Писании) получить врачевство, соответственное каждому несчастию, постигающему человеческую природу, отринуть всякую житейскую скорбь и не сокрушаться ни в каких обстоятельствах? Посему, прошу вас, чаще приходите сюда, внимательно слушайте чтение Божественного Писания, и не только, когда бываете здесь, но и дома берите в руки священные книги и с усердием извлекайте из них пользу для себя. Ибо, великая происходит от них польза: во-первых, от чтения их образуется язык, потом и душа окрыляется и делается возвышенной, будучи озаряема светом Солнца правды, освобождаясь в это самое время (чтения) от нечистоты порочных помыслов и, наслаждаясь великим миром и спокойствием. Что телесная пища для поддержания наших сил, то же и чтение (Писания) для души. Оно есть духовная пища, которая укрепляет ум и делает душу сильной, твердой, мудрой; не позволяя ей увлекаться неразумными страстями; напротив, еще и облегчая полет ее, и вознося ее, так сказать, на самое небо. Наоборот, не слушать Писания – для души есть голод и пагуба: дам им, – говорит Господь, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних (Ам. 8:11). Что бедственнее того, когда то зло, которым Бог угрожает, как наказанием, ты сам произвольно навлекаешь на свою голову, томишь ужасным голодом душу и делаешь ее, слабейшей всего на свете? Ибо слово, обыкновенно, и портит душу, и исцеляет ее, слово и возбуждает в ней гнев, и оно же опять укрощает ее, слово срамное возжигает похоть, а слово благонравное внушает целомудрие. Если же обыкновенное слово имеет такую силу, то, как же, скажи мне, пренебрегаешь ты Священным Писанием? Если простое увещание столь сильно действует, то не гораздо ли действеннее увещание духовное? Слово, произнесенное из Священного Писания, сильнее огня смягчает ожесточенную душу и делает ее способной ко всему доброму (Беседа 2 на Ев. Матф.).

Не будем же, прошу, нерадеть о такой пользе, но станем и дома заниматься внимательным чтением Божественного Писания, и, придя в церковь, не тратить время на пустые и бесполезные разговоры, но для чего пришли, на то и обращать все наше внимание и слушать читаемое, чтобы выйти отсюда с каким-нибудь приобретением. Если же вы, придя сюда, будете проводить время в неуместных и пустых разговорах, и возвращаться домой без всякого приобретения, то, что пользы от этого? Не странно ли будет, что, тогда как, приходящие на житейское торжище, стараются принести домой оттуда все, что только можно получить на этом торжище, хотя и с тратой денег, а, приходящие сюда, на это духовное торжище, не станут употреблять всех усилий, чтобы возвратиться отсюда, получив что-нибудь полезное и, сложив это, в свою душу, особенно, когда для этого не нужно и тратить деньги, но следует только показать усердие и душевную готовность? Итак, чтобы нам не быть хуже, посещающих житейские торжища, постараемся выказывать великую заботливость и неусыпную внимательность, чтобы выходить нам отсюда с запасом, которого было бы достаточно не только для нас самих, но и для снабжения других – чтобы могли мы исправлять и жену, и рабов, и соседей, и друга, и даже врага. Ибо таково духовное учение, что оно предлагается всем, вообще, и без всякого различия, разве только кто превзойдет ближнего напряженной внимательностью и пламенным усердием (Беседа 29).

Я всегда внушаю и не перестану внушать, чтобы вы не только здесь внимали тому, что говорится, но и дома постоянно занимались чтением Божественного Писания. Это же я всегда внушал и тем, которые, частным образом, бывают вместе с нами. Никто не говори мне этих холодных и, достойных всякого осуждения, слов: я привязан к судилищу, произвожу дела общественные, упражняюсь в ремесле, имею жену, воспитываю детей, правлю домом – я человек мирской, не мое дело читать Писание, но тех, кои отказались от мира, заняли вершины гор и ведут такую жизнь постоянно. Что ты говоришь, человек? Не твое дело внимать Писанию – потому, что ты окружен бесчисленными заботами? Нет, твое дело больше, нежели их; они, не столько имеют нужды в помощи Божественного Писания, сколько, обращающиеся среди множества дел. Ибо монахи, удалившись от торжища и от смятений торжища, и водрузив кущи в пустыне, и не имея ни с кем никакого общения, но, любомудрствуя беспрепятственно в этой мирной тишине, как бы, сидя в пристани, наслаждаются великой безопасностью, а мы, которые волнуемся, как бы, среди моря, и имеем случаи к бесчисленным грехам, во всякое время нуждаемся в постоянном и непрерывном утешении от Писания. Те сидят вдали от брани, почему и немного получают ран, а ты постоянно находишься в боевом строю и получаешь непрерывные удары, поэтому и большие потребны тебе врачества. Ибо и жена раздражает тебя, и сын огорчает, и слуга вводит в гнев, и враг наветует, и друг завидует, и сосед вредит, и сослуживец подставляет ногу, нередко и судья угрожает, и бедность опечаливает, и небрежность домочадцев заставляет плакать, и счастье превозносит, и несчастие повергает в уныние, и со всех сторон окружают нас многие случаи и поводы, то к гневу, то к заботам, то к печали и унынию, то к тщеславию и гордости, и отовсюду несутся бесчисленные стрелы. Посему, во всякое время нужно нам всеоружие Писания. Знай, что ты посреди сетей идешь и по зубцам городских стен проходишь (Сир. 9:18). Ибо, и вожделения плоти сильнее восстают на живущих в мире: и красивое лицо, и видное тело поражают наши глаза, и постыдное слово, вошедши через слух, возмущает нашу мысль, а, часто, и песнь, искусно пропетая, расслабляет душу. И много есть подобных вещей, которые осаждают нашу душу, почему нужны нам врачества Божественные, чтобы могли мы и врачевать раны, уже полученные, и предотвращать, еще не полученные, но угрожающие, издалека погашая и отклоняя дьявольские стрелы чтением Божественного Писания. Ибо невозможно, невозможно спастись, не пользуясь постоянно духовным чтением; но и то еще, в самом деле, хорошо, если мы, пользуясь непрестанно этим врачеством; возможем спастись когда-нибудь. А когда бываем мы, каждый день поражаемы и, однако же, не пользуемся никаким врачеством, то какая надежда спасения? Не видишь разве, что медных, золотых и серебряных дел мастера или, занимающиеся каким бы то ни было художеством, берегут в целости все орудия своего мастерства, и, хотя бы нудил их голод или угнетала бедность, лучше решаются все претерпеть, нежели продать для своего пропитания какое-нибудь из орудий своего мастерства? Поэтому многие часто решались войти в долги, чтобы прокормить дом и детей, нежели продать даже малейшее из орудий своего ремесла. И совершенно справедливо! Ибо они знают, что когда будут проданы орудия, то все мастерство будет для них бесполезно и уничтожится всякая возможность благоприобретения. Но, когда орудия целы, то, упражняясь постоянно в своем ремесле, они могут со временем когда-нибудь уплатить сделанные займы. Если же поспешат продать их другим, то уже не будут иметь возможности найти где-нибудь облегчение своей нищеты и голода. Так и мы должны располагать. Ибо, как для них орудиями мастерства служат молот, наковальня и клещи, так для нас – орудиями нашего искусства служат апостольские и пророческие книги и все Писание, богодухновенное и полезное. И, как они обрабатывают всякие сосуды, за какие ни возьмутся, так и мы сами устрояем душу нашу, исправляем ее, расстроившуюся, обновляем обветшавшую. Притом, они показывают свое искусство не более, как во внешнем устройстве вещей, ибо не могут изменить вещества сосудов, ни сделать серебра золотом, но только изменяют их формы. А ты не так, ты можешь больше их: взяв деревянный сосуд, можешь, иногда, сделать его золотым. Свидетель этому Павел, который говорит так: А в большом доме есть сосуды не только золотые и серебряные, но и деревянные и глиняные; и одни в почетном, а другие в низком употреблении. Итак, кто будет чист от сего, тот будет сосудом в чести, освященным и благопотребным Владыке, годным на всякое доброе дело (2Тим. 2:20–21). Итак, не будем беспечны о приобретении священных книг, чтобы не получить нам раны в главнейшие члены, не будем зарывать золото в землю, но станем собирать себе сокровище духовных книг. Ибо золото, когда умножается, тогда, особенно, наветует своим владельцам, а приобретенные священные книги, приносят великую пользу, имеющим их. Подобно этому, если где-то хранятся царские оружия, то, хотя бы и никто не пользовался ими, они доставляют великую защиту живущим в том месте, потому что ни разбойники, ни подкапыватели стен, ни другой какой-либо злодей, не осмеливаются напасть на этот дом. Так, где есть духовные книги, оттуда прогоняется всякая сила дьявольская и, живущим там, бывает великое назидание в добродетели. Ибо и один вид книг делает нас более воздержанными на грех, а, если мы и дерзнем на что-нибудь запрещенное и сделаем себя нечистыми, то, возвратившись домой, и посмотрев на священные книги, строго осуждаем себя в совести и бываем медлительнее на повторение тех же грехов. С другой стороны, если мы живем в святости, то получаем оттуда еще большую пользу. Ибо, как только кто коснется Евангелия, тотчас и ум свой приведет в порядок и отринет житейское – и это от одного только воззрения на Евангелие. Если же присоединится и усердное чтение, то душа, как бы, вводимая в самое внутреннее святилище, очищается и делается лучшей, так как с нею беседует Сам Бог через эти Писания. Что же, скажет кто-либо, если мы не понимаем того, что там заключается? Пусть ты и не понимаешь, заключающегося там, но от самого чтения бывает великое освящение. Впрочем, невозможно, чтобы ты всего одинаково не понимал, ибо для того и устроила благодать Духа, что эти книги сложили мытари, рыбари, скинетворцы (делатели палаток), пастыри овец и коз, люди простые и неученые, чтобы никто из простых людей не мог прибегать к такой отговорке, чтобы всем удобопонятно было то, что говорится, – чтобы и мастеровой, и слуга, и вдова, и самый необразованный из всех людей получали пользу и назидание от слушания. Ибо, не для суетной славы, как внешние (мудрецы), но для спасения слушающих, сложили все это те, кто изначала удостоился благодати Духа. Внешние философы, и риторы, и писатели, так как искали не общей пользы, но имели в виду только заставить удивляться себе, потому, если и говорили что-нибудь полезное, прикрывали это, как бы, некоторым мраком, обыкновенной у них неясностью. Но апостолы и пророки делали все, напротив: ибо они преподали свое учение ясно и понятно для всех, как общие учители вселенной, чтобы каждый и сам собою мог, при одном чтении, понять все, что говорится. Ибо, для кого не ясно все, что заключается в Евангелии? Кто, слыша, что блаженны кроткие, блаженны милостивые, блаженны чистые сердцем (Мф. 5:5:7–8) и прочее, сему подобное, будет нуждаться в учителе, чтобы понять что-либо из того, что говорится? Не всякому понятны и ясны знамения, чудеса и повествования? Это только предлог, отговорка и покрывало лености. Ты не понимаешь того, что там заключается? Но как же и понять тебе, когда ты не хочешь даже просто заглянуть в книгу? Возьми в руки книгу, читай всю историю, понятное – удержи в памяти, а неясное и непонятное – прочитай несколько раз; если же и при постоянном чтении не сможешь постигнуть того, о чем говорится, ступай к мудрейшему, пойди к учителю, снесись с ним о сказанном, покажи великое усердие – и Бог, видя, что ты приложил такое старание, не презрит твоей неусыпной заботливости. Но, если человек не изъяснит тебе искомого, Он Сам откроет несомненно. Припомни евнуха царицы эфиопской, который, будучи иноплеменником, и занятым бесчисленными заботами, и отовсюду окруженный многими делами, хотя и не понимал того, что читал, однако же, читал, сидя в колеснице. Если же он в пути показал такое усердие, то подумай, каков он был, находясь дома; если и время путешествия он не хотел проводить без чтения, то тем более – сидя дома; если, и не понимая читаемого, то, тем более – после того, как стал понимать. Ибо, чтобы тебе увериться, что он не понимал читаемого, послушай, что говорит ему Филипп: разумеешь ли, что читаешь? (Деян. 8:30). И он, услышав это, не покраснел, не устыдился, но исповедал свое неведение и сказал: как могу разуметь, если кто не наставит меня? (ст. 31). Так как он читал, еще не имея руководителя, то за это скоро получил и руководителя. Бог увидел его усердие, принял труд и скоро послал ему учителя. Ныне нет Филиппа? Но есть Дух, подвигнувший Филиппа. Не будем, возлюбленные, пренебрегать своим спасением, потому что все это написано для нас – в наставление нам, достигшим последних веков (1Кор. 10:11). Великая защита от грехов – чтение Писания, а неведение Писания – великая стремнина, глубокая пропасть. Великая гибель для спасения – не знать ничего из Божественных законов. Это незнание породило ереси, оно ввело и развратную жизнь, оно перевернуло все вверх дном. Ибо, как лишенный естественного света, не может идти надлежащей дорогой, так и, не освещаемый лучом Божественных Писаний, принужден непрестанно погрешать во многом, потому что бродит в глубокой тьме. Напротив, невозможно, чтобы без плода остался тот, кто постоянно с усердием занимается чтением Писания. Вот одна притча (о богатом и Лазаре): сколько пользы принесла нам, сколь лучшей сделала нашу душу! Ибо я знаю, многие ушли отсюда, получив довольно пользы от слушания. Если же есть такие, которые не столько получили плода, то и они, по крайней мере, в тот день, когда слушали, конечно, были лучше. Но немаловажное дело и один день провести в сокрушении о грехах, обратить взор к горней мудрости и дать душе хоть немного успокоиться от житейских попечений. А, если мы будем делать это при каждом собрании и непрерывно, то такая непрерывность слушания произведет в нас великое и отличное добро (Беседа 3 о Лазаре; Предисл. к толк. на Посл. к Рим.).

Что еще говорят против этого (против слушания Священного Писания) многие? Всегда, говорят, читается одно и то же. Это-то, особенно, и губит вас. Если бы вы и знали все это, то, тем более, не следовало бы оказывать пренебрежения, ибо и на зрелищах всегда бывает одно и то же, и, однако, вы не знаете (в них) сытости. О каком «одном и том же» ты дерзаешь говорить, когда не знаешь даже имен пророков? Не стыдно ли тебе говорить, что ты не слушаешь потому, что всегда читается одно и то же, когда не знаешь даже имен читаемых (писателей), хотя и слушаешь всегда одно и то же? Ибо ты сам сказал, что читается одно и то же. Если бы я говорил это к (твоему) осуждению, то тебе надлежало бы обратиться к другому оправданию, а не (к такому, которое служит) к твоему же осуждению. Скажи мне: не вразумляешь ли ты сына своего? Но, если бы он сказал, что (ты говоришь) всегда одно и то же, то не принял ли бы ты этого за оскорбление? Тогда можно было бы не говорить одно и то же, когда бы мы и знали это, и показывали на деле; или, лучше сказать, и тогда чтение (того же) не было бы излишне. Кто может сравняться с Тимофеем? Однако, и ему в Послании Павел говорит: занимайся чтением, наставлением, учением (1Тим. 4:13).

Ибо невозможно, никогда невозможно исчерпать смысл Писаний. Это – источник, не имеющий предела. Сказали (мне): я научился – и этого довольно для меня. Но хотите ли, я покажу, что не все одно и то же? Вы знаете, сколь многие говорили о Евангелиях? Но все они говорили нечто новое и особенное. Ибо, чем более кто занимается Писаниями, тем яснее видит, тем более созерцает чистый свет (их) (Беседа 19 на Деян. апост.).

И, подлинно, достоин удивления этот евнух (царицы эфиопской). Он не видал Христа, не видал знамений; видел Иерусалим, еще стоящим (в целости), и – уверовал Филиппу. От чего же он сделался таким? Он имел попечение о душе своей, внимал Писаниям, упражнялся в чтении (их). И разбойник видел знамения, и волхвы видели звезду; а он ничего такого не видал и уверовал – столь полезно чтение Писаний. Что же Павел? Не поучался ли и он в Законе? Но, мне кажется, он нарочито был оставлен (в таком состоянии) для того, о чем я сказал выше, по изволению Христа, желавшего всеми мерами привлечь к Себе иудеев. Если бы они имели ум, то ничто не принесло бы им столько пользы, как это (чтение Писаний).

Ибо оно – более знамений и всего другого, могло бы привлечь их (ко Христу); равно, как ничто столько не соблазняет, обыкновенно, людей более грубых. Итак, смотри, как и по рассеянии апостолов, Бог творит знамения. Иудеи обвиняли апостолов, ввергали их в темницу, но Бог творит знамения. И посмотри – какие. Изведение из темницы (Петра) было Его знамение; приведение Филиппа – было Его знамение; обращение Павла – было Его знамение; видение Стефана – было Его знамение. И заметь, какая оказывается честь Павлу, и какая – евнуху? Здесь (Павлу) даже является Сам Христос, может быть, по причине ожесточения (его) и потому, что иначе он не уверовал бы. Внимая этим чудесам, будем и мы являть себя достойными (их). Но ныне, многие даже не приходят в церковь, и не знают, что (в ней) читается; евнух же и на улице, и, сидя на колеснице, внимательно читал Писания. Но вы не так; из вас никто не имеет в руках Библии и, скорее, (возьмет) все другое, чем Библию. А почему он встречается с Филиппом не прежде (посещения) Иерусалима, но после того? Ему не надлежало видеть апостолов гонимыми, потому что он был еще немощен, и прежде это было бы не так удобно, чем тогда, когда пророк наставил его. Так и теперь, если кто из вас станет внимать пророкам, то не будет нуждаться в знамениях... (там же).

Если с таким тщанием, а не как-нибудь, мы станем исследовать Писания, то будем в состоянии достигнуть своего спасения. Если будем постоянно упражняться в них, то узнаем и правые догматы, и жизнь добродетельную. Хотя бы кто был крайне упрям, и непреклонен, и ленив, хотя бы прежде он не приобрел никакой выгоды, при всем том, в настоящее время, соберет плод и получит какую-нибудь пользу, хотя и не такую, чтобы мог ее почувствовать, но все же получит. Если тот, кто приходит в мироварницу и сидит в подобных заведениях, невольно проникается благоуханием, то, гораздо более – тот, кто ходит в церковь. Как от бездействия рождается леность, так и от упражнения появляется усердие. Поэтому, хотя бы ты был исполнен бесчисленным множеством грехов, хотя бы ты был нечист, не убегай здешнего собрания. Но что же, скажешь, если я слушаю, но не исполняю? Не малое приобретение и это – признать себя достойным сожаления. Не бесполезен и этот страх, не бесплодна и эта боязнь. Если только будешь сокрушаться о том, что, слушая, не исполняешь, то непременно придешь когда-нибудь и к исполнению. Кто беседует с Богом и слушает беседу Божию, тому невозможно не получить никакой пользы. Ведь мы, тотчас же, поправляем на себе одежду и умываем руки, как только хотим взять Библию. Видишь: какое благоговение еще прежде чтения? Если же мы со вниманием и читать будем, то приобретем великую пользу. В самом деле, если бы это (чтение) не приводило душу в благоговение, мы не стали бы умывать рук; сверх того, жена, если она не покрыта, тотчас надевает покрывало, представляя этим свидетельство своего внутреннего благоговения, а муж, если голова его покрыта, – обнажает ее. Видишь: как внешний вид бывает провозвестником внутреннего благоговения? Потом, сев слушать, человек часто вздыхает и осуждает свою настоящую жизнь. Итак, будем внимать Писаниям, возлюбленные! И если не другое что, то, по крайней мере, Евангелие, да будет для нас предметом особенного внимания, да будет всегда в наших руках. Ведь только что откроешь эту Книгу, тотчас увидишь перед глазами имя Христово и, тотчас, услышишь слова: Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом... оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго (Мф. 1:18). А кто услышит это, тотчас пожелает девства, подивится рождению, отрешится от земли. Немаловажно и то, что ты увидишь Деву, сподобившуюся Духа, и Ангела, беседующего с Нею. Между тем, это (пишется) еще в начале. Если же ты будешь продолжать чтение до конца, то, тотчас, отвергнешь все житейское и будешь смеяться над всем земным. Если ты богат – за ничто почтешь богатство, когда услышишь, что Она, обрученная тектону (плотнику) и, произошедшая из смиренного дома, соделалась Матерью твоего Владыки. Если ты беден – не будешь стыдиться своей бедности, когда узнаешь, что Творец мира не устыдился беднейшего дома. Помышляя об этом, ты не станешь похищать, не будешь лихоимствовать, не станешь брать того, что принадлежит другим; напротив, скорее сам сделаешься любителем бедности и будешь презирать богатство. А достигнув этого, ты избежишь всякого зла. Далее, когда увидишь Его (Христа), лежащим в яслях, тогда не будешь стараться украсить свое дитя золотом или устроить для своей жены серебряное ложе. А, не заботясь об этом, ты не станешь из-за этого лихоимствовать и похищать. Много и других выгод можно получить (от чтения Священного Писания), которых нельзя теперь пересказать в подробности, но их узнают те, которые сделают опыт. Посему, умоляю вас и приобретать книги (Священного Писания), и усваивать себе их мысли, и запечатлевать их в душах. Иудеям, так как они не были внимательны, повелено было привешивать книги к рукам (повязки со словами из Закона – Втор. 6:8); а мы даже и не на руках, а в доме полагаем их, тогда как надлежит отпечатлевать их в сердце. Через это мы очистим от всякой скверны настоящую жизнь и достигнем будущих благ (Беседа 53 на Ев. Иоанн.).

Хочешь ли, чтобы сын твой был послушен? С детства воспитывай его в учении и наставлении Господнем. Не думай, чтобы слушание Божественных Писаний было для него делом излишним. Там он услышит, прежде всего: чти отца твоего и матерь твою – слова, направленные к твоей пользе. Не говори: «Это – слушание Писаний – дело монахов, неужели мне его сделать монахом? Ему нет надобности быть монахом!» Что это в тебе за страх – боишься того, что преисполнено многих выгод? Сделай его христианином. Ибо и мирянам весьма нужно внимать учению, заключающемуся в Писании, а, особенно, детям, так как в этом возрасте (они) еще многого не знают. Но, не зная Божественных истин, они знают нечто из сочинений языческих, изучая в них жизнь дивных, по их понятиям, героев, которые служили страстям и боялись смерти; каков, например, Ахиллес, безутешный и, умирающий за наложницу, или другой, предающийся пьянству, и прочее и прочее. Итак: сын твой нуждается в этом спасительном руководстве – в учении и наставлении Господнем. Не безрассудно ли учить детей искусствам, посылать их в училище, ничего не жалеть для такого их образования, а о воспитании их в учении и наставлении Господнем (Еф. 6:4) не заботиться? За это-то мы сами, первые, и пожинаем плоды такого воспитания своих детей: видя их дерзкими, невоздержными, непослушными, развратными! Не будем же поступать, таким образом, и послушаем увещания блаженного Павла: станем воспитывать детей своих в учении и наставлении Господнем, подадим им пример благочестия, заставим их с раннего возраста упражняться в чтении Писаний. Ах! Я постоянно говорю это; только мне думается: не напрасно ли я теряю слова свои? Но, при всем том, я не перестану говорить об этом, это – мой долг! Отчего, скажите мне, вы не подражаете древним? Особенно, вы, женщины, должны бы ревновать дивным древним женам. Родилось у тебя дитя – подражай Анне, матери Самуила. Послушай, как поступила она: она не замедлила представить свое дитя в храм Божий. Кто из вас не пожелал бы увидеть своего сына, однажды, навсегда Самуилом, нежели тысячу раз царем всей вселенной? Скажете: как это можно? Почему же невозможно? Ты только пожелай этого и поручи его Тому, Кто может сделать его таковым. Кто же, спросите, может это сделать? Бог. Потому она (Анна) Ему и поручила своего сына. Сам Илий не очень был способен к тому, чтобы развить и образовать его, да и как он мог это сделать, когда не в силах был управиться со своими собственными детьми? Но вера женщины и ее усердие всего достигли. Родив первенца, одного, и еще не зная, будут ли у нее другие дети, она не говорила: «Подожду, вот вырастет ребенок, пусть насладится жизнью, позволю ему у себя провести отроческие лета». Нисколько не думая об этом, она помышляет об одном: как бы скорее посвятить его Богу. Устыдимся мы, мужчины, такого любомудрия женщины: она представила сына своего в храм Божий и там его оставила. Это прославило и ее супружеский союз, потому что, принеся первый плод сего союза в дар Богу, она этим показала; что в этом союзе искала не чувственных наслаждений, а богоугождения; поэтому-то и чрево ее сделалось благоплодным, и она, прежде неплодная, имела потом других детей. За то же, без сомнения, она видела, какою славою и почетом от людей пользовался сын ее. Потому что, если люди за почтение платят взаимным почтением, то не гораздо ли справедливее в этом отношении Бог, Который, впрочем, нередко делает это и, не будучи Сам почитаем! Доколе же мы будем оставаться плотскими людьми? Доколе будем пресмыкаться по земле? Все у нас должно быть второстепенным, в сравнении с заботой о детях, и с тем, чтобы воспитывать их в учении и наставлении Господнем. Кто, прежде всего, научается быть любомудрым, тот через это приобретает богатство, превосходящее всякое богатство и величайшую славу. Не так полезно образовать сына, преподавая ему науки и внешние знания, посредством которых он станет приобретать деньги, сколько научить его искусству презирать деньги. Если хочешь сделать его богатым, поступай таким образом: богат не тот, кто заботится о большем стяжании имения и владеет многим, а тот, кто ни в чем не имеет нужды. Это внушай твоему сыну, этому учи его, в этом – величайшее богатство. Не заботься о том, чтобы сделать его известным, по внешней учености, и доставить ему славу. Но старайся о том, чтобы научить его презирать славу настоящей жизни; от этого он будет славнее и знаменитее. Это возможно сделать и богатому, и бедному; этому научаются не от светских учителей и не при пособии наук, а из Божественных Писаний. Не заботься, чтобы сын твой здесь пожил долго, но, чтобы там удостоился он жизни беспредельной и нескончаемой, давай ему великое, а не малое. Внимай словам апостола Павла: воспитывайте их в учении и наставлении Господнем (Еф. 6:4). Не ритором старайся сделать его, но научи его любомудрию. Если он не будет ритором, отсюда не произойдет еще никакого вреда, а при недостатке любомудрия самое обильное риторство не принесет никакой пользы. Нужно благое поведение, а не остроумие; нравственность, а не сила речи; дела, а не слова, – это доставляет Царство, это дарует и действительные блага. Не язык изощряй, но очищай душу. Говорю это не с тем, чтобы запретить светское образование, но для того, чтобы не привязывались, исключительно, к нему. Не думай, будто одним монахам нужны наставления в Писании: весьма многие из этих наставлений потребны и для тех детей, которые должны вступить в мирскую жизнь. Как при снаряжении корабля нужен кормчий и полное число пловцов не тому, кто всегда стоит на пристани, но тому, кто постоянно занимается мореходством, точно то же должно сказать и относительно монаха, и мирского человека. Первый, как бы, находясь на необуреваемой пристани, проводит жизнь не озабоченную и устраненную от всякого волнения, а последний – постоянно обуревается и плывет среди моря, сражаясь со множеством треволнений. Хотя бы он сам (мирской человек) и не имел нужды (в наставлении), но ему оно может быть нужно, чтобы, если случится, он был в состоянии заградить уста других (Беседа 21 на Посл. к Ефес.).

Многие, слышу, говорят: когда бываем здесь (в храме) и, услышанное, принимаем к сердцу, тогда приходим в себя. А, как только удалимся отсюда, становимся опять другими, и огонь ревности в нас гаснет. Чем же предотвратить это? Посмотрим, от чего это происходит. Итак, от чего бывает с нами такая перемена? От того, что занимаемся, чем не должно, и проводим время с худыми людьми. По выходе из церкви не надлежит нам приниматься за дела не пристойные церкви, но, придя домой, надо взять книгу и, вместе с женою и детьми, привести на память, что было сказано, а потом уже приступать к делам житейским. Если, выйдя из бани, не хотим идти на площадь, чтобы там, в хлопотах не лишиться пользы от бани, то не гораздо ли более должен ты остерегаться сего, выйдя из церкви? Но мы поступаем напротив, а оттого – и теряем все. Еще не утвердилось в нас, совершенно, то, что было полезного в сказанном, как уже сильное кружение внешних предметов, устремляясь на нас, все опрокидывает и оставляет пустоту. Итак, чтобы сего не было, по выходе из церкви, считай нужнейшим для себя делом – привести на память, что было тебе сказано. Да и слишком неразумно было бы на дела житейские употреблять пять или шесть дней, а на дела духовные не уделить одного дня или, даже, малой части дня. Не видите разве, как наши дети целый день занимаются уроками, какие им заданы? Так и нам должно делать. Иначе, не будет для нас никакой пользы ходить сюда; потому что, не прилагая такого попечения о соблюдении сказанного нам, какое показываем в сбережении золота и серебра, каждый день будем черпать в разбитый сосуд. Приобретший несколько динариев, прячет их в мешок, и накладывает печать, а мы, приняв учение, которое намного ценнее и золота, и дорогих камней, приобретя сокровища Духа, не скрываем их в хранилище души, но просто, как случится, даем им вытекать из нашего сердца. Кто же после сего пожалеет о нас, когда, сами себе не желая добра, ввергаем себя в такую бедность? Итак, во избежание сего для самих себя, для наших жен и детей, поставим непременным законом этот один день в неделе посвящать, весь, слушанию и усвоению того, что мы слышали. В таком случае, будем приходить сюда с большей готовностью, чтобы принимать то, что будет сказано. И для нас меньше будет труда, и для вас больше пользы, когда, содержа в памяти, прежде сказанное, станете слушать следующее. Ибо к разумению того, что говорится, немало способствует то, чтобы верно знать порядок мыслей, которые вам предлагаем в связи. Так как невозможно высказать всего в один день, то из предлагаемого в разные дни, исправно храня в памяти услышанное, составляйте, как бы, одну цепь, обвивайте ею душу, чтобы из сего вышло целое тело Писаний (Беседа 5 на Ев. Матф.).

Одного у всех вас хочу просить утешения, прежде, нежели, приступлю к изъяснению изречений евангельских, но только не отвергните прошения. Не тяжкого чего-нибудь и трудного требую от вас, да и не мне, только принимающему, полезно будет это одолжение, но и вам – оказывающим его, и, может быть, для вас еще гораздо полезнее. Что же это такое, о чем хочу просить вас? Пусть каждый из вас тот отрывок из Евангелия, который будет читан в церкви в воскресенье или и в субботу, возьмет в руки перед этими днями и прочтет внимательно дома, многократно с тщанием просмотрит его содержание и хорошо вникнет в него; пусть отметит, что там ясно и что неясно; что есть, по-видимому, противоречащего, хотя, на самом деле, не таково, и все обсудив, таким образом, собирайтесь сюда к слушанию (Бесед). Немалая будет польза от такого усердия и вам и нам: нам потребуется немного труда, чтобы объяснить вам силу изречений (евангельских), если ум ваш уже, предварительно, усвоит себе понятие о них; вы же, таким способом, более изощритесь и будете понятливее в слушании, не только к собственному вашему назиданию, но и к научению других. А теперь, так как многие из, приходящих сюда слушать, по необходимости, должны вникать в одно и то же время, во все – и в самые изречения (Евангелия), и в наши на них объяснения, то, хотя бы мы употребили на это целый год, не получат они большой пользы. Ибо возможно ли это, если они мимоходом и только здесь, на короткое время, занимаются поучениями? А, если кто будет ссылаться на дела и заботы, на недосуг во множестве занятий общественных и частных, то, во-первых, это – то самое и служит к немалому их осуждению, что они заняты таким множеством дел, и так, совершенно, связаны житейскими попечениями, что не имеют даже немного свободного времени для занятий, необходимых более, чем всякие другие. Во-вторых, это только отговорка и предлог, и в том обличают их и приятельские сходки, и препровождение времени на зрелищах, и стечения на конные состязания, на которых часто проводятся целые дни, и, однако, никто в таких случаях не жалуется на множество дел. Итак, в делах маловажных вы никогда не отзываетесь никакими предлогами и можете найти много свободного времени, а, когда надо внимать Слову Божию, то это кажется вам столь излишним и незначительным делом, что, будто бы, не стоит употреблять на это и малого свободного времени. Достойны ли, так думающие люди, даже дышать или видеть это солнце?

Есть у таких нерадивых людей и другой предлог, еще более неосновательный – будто бы, они не приобрели и не имеют книг Священного Писания. Но, в отношении к богатым, смешно было бы распространяться нам о таком предлоге; а бедных, которые, я думаю, по большей части пользуются им, желал бы я спросить: не есть ли у них все орудия ремесла, какими каждый из них занимается – сколько нужно и в исправности, хотя бы угнетала их крайняя бедность? Как же не нелепо – там не отговариваться бедностью, но употреблять все усилия, чтобы ни в чем не нуждаться, а там, где можно приобрести столь великую пользу, жаловаться на недосуг и убожество? Впрочем, хотя бы, действительно, некоторые были так бедны, все же, из, непрерывно здесь бывающего чтения, могли бы узнать сколько-нибудь содержание Божественных Писаний. Если же это кажется вам невозможным, то не без причины так кажется. Ибо многие не с большим усердием приходят слушать чтение Писаний, но, исполнив это, только, как долг урочного времени, тотчас, возвращаются домой, а, если некоторые и остаются, то бывают нисколько не лучше удалившихся, присутствуя здесь с нами только телом (Беседа 2 на Ев. Иоанн.).

Жена, имевшая пять мужей и, притом, самарянка, показывает такое тщание относительно догматов, что ни время дня, ни то, что она пришла за другим делом, и ничто иное не отвлекает ее от желания познать их; мы же не только не спрашиваем о догматах, но во всем поступаем без внимания и как случится. Поэтому, и все у нас в пренебрежении. Кто из вас, скажите мне, находясь дома, берет в руки христианскую книгу, вникает в ее содержание и испытует Писание? Никто не может этого сказать о себе. Шашки и игральные кости можно найти у весьма многих, а книги Священного Писания – ни у кого или у немногих, да и те занимаются ими не более тех, которые вовсе их не имеют, связывая, и навсегда отлагая их в шкафы, и вся забота у них только о тонкости кожи (на которой писаны книги-пергамента), о красоте письма, а не о чтении. Да и приобретают книги не для пользы, а для того, чтобы выказать этим свое богатство и похвастать. До такой крайности доходит тщеславие! Я не слышу, чтобы кто-нибудь похвалился тем, что знает содержание книг (Священного Писания), а слышу, как хвалятся тем, что книги их написаны золотыми буквами. Скажи мне, какая от этого польза? Не для того дано нам Священное Писание, чтобы мы имели его только в книгах, но, чтобы начертали его в сердцах наших. Заключать заповеди только в письменах – такого рода стяжание их свойственно только иудейскому тщеславию, а нам и вначале дан Закон не так, но – на плотяных скрижалях сердца (2Кор. 3:3).

Говоря это, я не препятствую приобретать книги (Священного Писания), напротив, хвалю это и даже прошу об этом; желаю только, чтобы из книг слова и мысли переходили в нашу душу, и она, усваивая разум письмен, таким образом, очищалась. Если диавол не дерзает проникнуть в тот дом, где есть Евангелие, то, тем более, души, усвоившей себе мысли Писания, не коснется и не нападет ни бес, ни грех. Итак, освяти твою душу, освяти и тело, имея всегда Священные Писания и на устах, и в сердце. Ибо, если срамословие оскверняет нас и вызывает бесов, то, очевидно, что духовное чтение освящает и привлекает благодать Духа. Писания суть Божественные песнопения. Станем же воспевать их в себе и из них приготовим врачевство против недугов душевных. Если бы мы знали важность читаемого, то и слушали бы с большей ревностью. Это я всегда говорю, и не перестану говорить. Не странно ли, что, бывающие на зрелищах, ведут разговоры между собой об именах возниц и плясунов, их происхождении, отчизне, роде занятий, тщательно также рассказывают о достоинствах и недостатках коней, а, собирающиеся здесь, не знают ничего, что здесь происходит, даже не знают и числа Священных книг. Говорить и напоминать вам об этом я не перестану, пока не увижу исправления, ибо говорить это для меня не тягостно, а для вас назидательно (Флп. 3:1). Не оскорбляйтесь моим увещанием, потому что, если надо оскорбляться, то мне, часто говорящему, и не видящему послушания, а не вам, всегда об этом слышащим и никогда не слушающим (Беседа 32).

Слово Христово да вселяется в вас обильно (Кол. 3:16–17), т. е., да вселяются учение, догматы, убеждения, по сравнению с которыми, настоящая жизнь и ее блага – ничто. Если бы мы видели это, то никакие затруднения не показались бы нам непреодолимыми.

Да вселяется в вас, говорится, не просто, но обильно, с великим изобилием. Послушайте все вы, люди мирские и, пекущиеся о жене и детях, как и вам, внушает апостол больше читать Писание, и не просто, как случится, а с великим старанием! Ибо, как богатый деньгами может перенести убыток и неудачу, так и имеющий достаточные познания о догматах любомудрия, легко перенесет не только бедность, но и все несчастия. И последнее – еще легче, чем первое, потому что там, когда оказывается убыток, богатый неизбежно скудеет, и это делается известным для других; и, если он терпит это часто, то уже нелегко ему бывает переносить свои потери; а здесь не так, ибо, когда нам случается переносить то, чего бы мы и не хотели, мы не теряем здравого рассудка, но сохраняем его постоянно – во всякой премудрости учащие и вразумляющие себя самих. Мудростью (Писание) называет добродетель. И справедливо, ибо смиренномудрие, и милостыня, и все подобное есть мудрость.

Следовательно, противное этому – будет глупость, потому от глупости происходит жестокость. Отсюда, часто всякий грех называется безумием. Сказал безумец в сердце своем: «нет Бога» (Пс. 13:1). И еще: смердят, гноятся раны мои от безумия моего (Пс. 37:6). Ибо скажи мне, что может быть бессмысленнее того человека, который возлагает на себя дорогие одежды, а братьев своих, не имеющих одеяния, презирает; кормит собак, а на образ Божий, в алчущем ближнем, смотрит с презрением; совершенно убежден в ничтожестве земных вещей, а привязан к ним, будто к нетленным? Но, как нет ничего бессмысленнее этого человека, так нет ничего мудрее подвижника добродетели. Посмотри, говорят, как он мудр: уделяет из своего имущества, является милосердым, человеколюбивым; он уразумел общность естества, уразумел значение денег, т. е. того, что они ничего не стоят, что, более должно беречь свои тела, чем деньги. Посему, кто презирает почести, тот и любомудр; ибо он знает дела человеческие, а в знании дел Божеских и человеческих и состоит любомудрие. Итак, зная, какие дела – Божии и какие – человеческие, он от одних воздерживается, а другие совершает. Знает он это, и за все благодарит Бога; настоящую жизнь вменяет ни во что и, потому, как не радуется в счастье, так не скорбит и в несчастье. И не ожидай другого учителя; есть у тебя Слово Божие – никто не научит тебя так, как оно. Ведь другой учитель, иногда, многое скрывает, то из тщеславия, то из зависти. Послушайте, прошу вас, все привязанные к сей жизни, приобретайте (священные) книги – врачевство души. Если не хотите ничего другого, приобретите, по крайней мере, Новый Завет, Деяния апостолов, Евангелие – постоянных наших наставников. Постигнет ли тебя скорбь – приникай к ним, как к сосуду, наполненному целебным веществом. Случается ли утрата, смерть, потеря ближних – оттуда черпай утешение в своем несчастии. Или, лучше, не только приникай к ним, но принимай их внутрь и храни в своем уме. От незнания Писания – всякое зло. Мы выходим на войну без оружия, и – как нам спастись? Легко спасаться с Писаниями, а без них невозможно. Не возлагайте всего на нас (пастырей); вы, конечно, овцы, но не бессловесные, а разумные. Апостол Павел многое внушает, и вам. Научаемые, не всегда проводят время в приобретении познаний, потому что не всегда учатся; если всегда будешь только учиться, то никогда не выучишься: не с тем приходи сюда, как будто, тебе самому всегда нужно только учиться – иначе никогда не будешь знать, а понимая, что тебе нужно выучиться и потом учить другого. Скажи мне, не определенное ли время все посвящают наукам и всяким, вообще, искусствам? Все мы назначаем для этого известный срок. А, если всегда учиться – это знак, что ты ничего не знаешь. Вы все возлагаете на нас, тогда, как только вам надлежало бы учиться у нас, а женам вашим – у вас, детям – тоже у вас. Напротив, вы все оставляете нам. Оттого-то и много труда. Научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями (Кол. 3:16). Смотри, как снисходителен Павел. Так как учение утомительно и может наскучить, он располагает не к повествованиям, а к псалмам, чтобы ты, вместе, и увеселял душу пением, и не замечал трудов. Славословием и духовными песнями. А ныне ваши дети любят сатанинские песни и пляски, подражая поварам, пекарям и танцовщикам, псалма же никто ни одного не знает; ныне такое знание кажется неприличным, унизительным и смешным. В этом-то и все зло; ибо на какой земле стоит растение, такой приносит и плод: на песчаной и сланцевой – такой, на доброй и тучной – другой. Итак, учение есть, как бы, благотворный источник. Научи сына петь, преисполненные любомудрием, псалмы, например, о необщении с нечестивыми (Пс. 1:1); напротив, об обращении с добрыми (Пс. 14:4); и это найдешь там, и многое другое; найдешь, также, правила о воздержании чрева, об удержании рук, о нестяжательности и о том, что, и деньги, и слава, и все подобное – ничто. Если научишь его этому с детства, то, постепенно, возведешь его и выше (Беседа 9 на Посл. к Колосс.).

Родить детей есть дело природы, но образовать детей и воспитать их в добродетели – дело ума и воли. Под долгом воспитать своих детей я разумею не только то, чтобы не допустить их умереть с голоду, чем люди, кажется, и ограничивают свои обязанности по отношению к детям. Для этого не нужно ни книг, ни постановлений, об этом весьма громко говорит природа. Я говорю о попечении образовать сердца детей в добродетели и благочестии – долг священный, которого нельзя преступить, не сделавшись виновным в, некотором роде, детоубийстве. Эта обязанность общая, как для отцов, так и для матерей. Есть отцы, которые не щадят ничего, чтобы доставить своим детям учителей в удовольствиях и потворствовать их прихотям, как богатых наследников; а, чтобы дети были христианами, чтобы упражнялись в благочестии, до этого им мало нужды. Преступное ослепление! Этой-то грубой невнимательности должно приписать все беспорядки, от которых стонет общество. Положим, что вы приобрели для них большое имущество, но, если они не будут уметь благоразумно вести себя, оно сохранится у них ненадолго. Имущество будет расточено; оно погибнет с обладателями своими, оно будет для них самым печальным наследием. Ваши дети будут всегда достаточно богаты, если получат от вас хорошее воспитание, способное упорядочить их нравы и хорошо устроить их поведение. Итак, старайтесь не о том, чтобы оставить их богатыми, но о том, чтобы сделать их благочестивыми, владыками своих страстей, богатыми в добродетелях. Приучите их не вымышлять мнимых нужд и блага мира сего ценить так, как они того стоят. Внимательно наблюдайте за их поступками, за их сообществами, за их связями, и не ожидайте от Бога никакой милости, если не исполняете сего долга. Если апостол заповедует нам более заботиться о других, чем о себе, и, если мы бываем виновны, когда нерадим об их пользе, то не гораздо ли более бываем виновны в том случае, когда это относится к тем, кто к нам так близок? Не Я ли, скажет нам Господь, дал место сим детям в семействе вашем? Не Я ли вверил их вашему попечению, поставив вас их владыками, попечителями, судьями? Я дал вам полную власть над ними; Я возложил на вас все заботы об их воспитании. Вы скажете мне, что они не хотели склониться под иго, что они свергли его. Но это-то и надлежало предотвратить в самом начале: вы должны были овладеть первыми их впечатлениями – наложить узду, когда они еще не имели силы разорвать ее, склонить юную душу под иго долга, приучить ее к нему, образовать ее по нему, обвязать рану, когда она только что зарождалась, исторгнуть терние, когда оно начинало только являться около сего нежного растения, а не ожидать, пока оно пустит глубокие корни, пока страсти, усилившись постепенным развитием, сделаются необузданными и неукротимыми. Премудрый говорит: Есть у тебя сыновья? Учи их, и с юности нагибай шею их (Сир.7:25).

Но Господь не только внушает нам это повеление устами Своего пророка, но еще берет нашу сторону, обеспечивая исполнение сей заповеди страшным наказанием, которым угрожает детям, непокорным власти своих родителей: кто будет злословить отца своего или мать свою, тот да будет предан смерти (Лев. 20:9). Он наказывает смертью тех, которые становятся виновными против вас, а вы хладнокровно смотрите на те вины, которые они совершают против самой Верховной Власти? Они восстают против Самого Бога, преступая Его заповеди, а вы взираете на это без ужаса, без легчайшего негодования, без малейшего укора детям? Что теряет Он от их оскорблений? Ничего. Но вы, отчего вы не страшитесь за самих себя? Потому что, кто оставляет Господа, тот не станет уже уважать ни своего отца, ни себя самого. Дети, покорные и верные Богу, в повиновении закону Его нашли бы обильный источник даже временного счастья. Бедный с христианскими нравами заставляет уважать и любить себя, между тем, как при злом и развращенном сердце все ваше богатство не спасет вас от негодования и отвращения от всего, что вас окружает. Юноша, которому вы дадите доброе воспитание, мало того, что приобретет себе всеобщее уважение – сколь милее он сделается для вас самих! Ваша привязанность к нему не будет одним простым влечением природы; она будет плодом его добродетели. За это, во время вашей старости, вы, в свою очередь, получите от него все услуги сыновней любви; он будет вашей опорой. Потому что, как тот, кто не почитает Господа, презирает и своих родителей, так, напротив, тот, кто чтит Бога, Отца всех человеков, всегда будет всячески уважать и тех, от кого получил жизнь. Сколько есть родителей, которые не хотят взять на себя труд – исправить своих детей, непокорных и развращенных! Они, как будто, боятся огорчить детей, если будут строгим словом обуздывать порочные наклонности, которым те предаются. Что же выходит? Беспорядки увеличиваются, безнаказанность доводит до государственных преступлений, затем суды, и несчастные умирают на месте казни. Не исправляя их, вы делаетесь их сообщниками. Вы отказались от своих личных прав над ними и подвергли их строгости общественного наказания, и, вот, человеческое правосудие употребило над ними свои строгие права. Вы страшитесь унизить их легким наказанием в вашем присутствии, но какое ужасное бесчестие падет на вас, когда сына вашего более не станет, и отец, всюду преследуемый взорами обвинителей, не осмелится уже нигде показаться! Итак, умоляю вас, позаботьтесь о добром воспитании ваших детей. Прежде всего, помышляйте о спасении душ их. Бог поставил вас главами и учителями всего вашего семейства, ваш долг – наблюдать, и наблюдать непрестанно за поведением своей жены и своих детей. Послушайте апостола Павла: Если же жены ваши хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих (1Кор. 14:35); воспитывайте ваших детей в учении и наставлении Господнем (Еф. 6:4). Подражайте Иову, который постоянно смотрел за детьми своими и приносил умилостивительные жертвы за тайные проступки, какие могли они сделать (Иов. 1:5). Подражайте Аврааму, который менее заботился о приобретении богатства, нежели о сохранении закона Божия всеми домашними своими и, о котором Господь свидетельствовал: Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим... ходить путем Господним, творя правду и суд (Быт. 18:19). Давид, приближаясь к смерти, хочет оставить Соломону самое прочное наследство, он призывает его к себе, чтобы повторить ему следующие мудрые наставления: «Сын мой! если ты пребудешь верен повелениям Господа, все будет благоприятствовать тебе, никакие злоключения не отяготеют над тобою. Но, если ты, за неверность свою, лишишься покровительства Божия, не принесет тебе никакой пользы все государство со всем своим могуществом» (3Цар. 2:4). Вот образцы, которым мы должны подражать и во время жизни, и при последнем издыхании! Если бы отцы старались дать своим детям доброе воспитание, то не нужны были бы ни законы, ни суды, ни судилища, ни наказания. Палачи есть потому, что нет нравственности. Мы не щадим ни трудов, ни издержек на то, чтобы обучить детей светским наукам, чтобы выучить их хорошо служить властям земным. Безразлично для нас одно знание религии, одно служение Царю Небесному. Мы позволяем им посещать зрелища, а, чтобы они не избегали церкви, чтобы не стояли в ней неблагоговейно, о том мало заботимся. Мы заставляем их давать отчет в том, что они выучили в своих светских училищах. Почему же не требовать от них отчета в том, что они слышали в дому Господнем. Если вы позаботились дать вашему сыну доброе воспитание, он, в свою очередь, постарается воспитывать детей своих в тех же правилах. Таким образом, ваши потомки, происходя один от другого, образуют, как бы, цепь доброго воспитания и добрых нравов, которая, как плод ваших попечений и примеров, будет восходить к вам, как первому своему звену. Если есть худые дети, то это от того, что есть отцы, небрегущие о воспитании детей своих в благочестии. Если бы дети находили в уроках и примерах своих отцов то, что могло бы руководствовать и поддерживать их на пути добродетели, и, если бы к этим домашним наставлениям присовокуплялись еще те пособия, какие преподает Церковь в святых своих собраниях, то нет сомнения, что и дети, и родители собрали бы от этого плоды самые спасительные и самые обильные. Никто не говори мне, что нам не нужно занимать этим (Словом, или Законом Божиим) детей. Не только этим должно заниматься, но об одном этом только и надо бы вам заботиться. Однако же, ради немощи вашей, я уже не говорю этого, я и не отвожу детей от посторонних занятий, также, как и вас не отвлекаю от общественных дел. Я считаю только справедливым, чтобы из семи дней – один был посвящен общему нашему Господу. Ибо, как это несообразно – рабам своим приказывать, чтобы они все время служили нам, а нам самим не уделить и малейшего времени для Господа и, притом, что наше служение не приносит Ему ничего (ибо Бог ни в чем не нуждается), и только нам же самим обращается в пользу! Когда вы водите детей на зрелища, то не находите препятствия к этому ни в науках, ни в чем-нибудь другом. А, когда надо собрать и получить какую-нибудь духовную пользу, вы это дело называете бездельным. Как же вы не прогневаете Бога, когда во всем другом упражняете своих детей и на то находите время, а занимать их делом Божиим считаете тягостным и неблаговременным для детей? Нет, не так, братия! Этот-то возраст, преимущественно, и нуждается в таких уроках. Возраст нежный, он скоро усваивает то, что ему говорят, и, как печать на воске, в душах детей отпечатлевается то, что они слышат. А, между тем, и жизнь их уже тогда начинает склоняться или к пороку, или к добродетели. Посему, если в самом начале и, так сказать, в преддверии, отклонить их от порока и направить на лучший путь, то на будущее время это уже обратится им в навык и, как бы, в природу, и они уже не так удобно по своему произволу будут уклоняться к худшему, потому что навык будет привлекать их к делам добрым. Тогда и для нас они будут достопочтеннее самих стариков, и для гражданских дел будут полезнее, обнаруживая в юности свойства старцев. Ибо невозможно, как я и прежде говорил, чтобы, наслаждающиеся таким слушанием (Евангелия), и внимающие такому апостолу (Иоанну Богослову), отходили отсюда, не получив какого-либо истинного, великого блага, будет ли участником в этой трапезе муж, или жена, или юноша (Беседа 3 на Ев. Иоанн.).

Подлинно, немаловажное дело посвятить Богу детей, данных от Бога. Если (отцы и матери) положат под здание твердые опоры и основания, то будут иметь великую награду, а за нерадение подвергнутся наказанию. Ибо и Илий погиб из-за своих детей, потому что ему надлежало вразумлять их, и он, правда, вразумлял, но не так, как следовало бы. Ему не хотелось огорчать их, и – он и их, и себя погубил. Слушайте сие, отцы. Наставляйте детей своих в учении и наставлении Господнем с великим тщанием. Юность неукротима и имеет нужду во многих наставниках, учителях, руководителях, воспитателях. И только при таких усилиях можно обуздать ее. Что конь необузданный, что зверь неукротимый, то же самое – и юность. Поэтому, если в начале, и с раннего возраста, поставим для нее надлежащие пределы, то впоследствии не будем иметь нужды в великих усилиях; напротив, потом привычка обратится для них в закон. Не позволим им делать того, что приятно и, вместе с тем, вредно; не будем угождать им только потому, что они дети, но, преимущественно, будем сохранять их в целомудрии. Ибо это более всего приносит юности вред. Об этом мы особенно должны заботиться, к этому мы особенно должны быть внимательны. Скоро будем брать для них жен, чтобы они, имея чистое и не растленное тело, соединялись с невестами. Такая любовь, особенно, бывает пламенна. Но вы говорите: надо ожидать того времени, когда сын сделается знаменит и прославит себя делами политическими, а о душе нимало не печетесь, но равнодушно смотрите на ее падение. Оттого-то у нас во всем такое смешение, расстройство и беспорядок, что мы не заботимся о душе, пренебрегаем необходимым, и все попечение обращаем на дела маловажные, вселяя в детей две самые неистовые страсти – сребролюбие и тщеславие. В самом деле, когда отцы убеждают детей заниматься науками, то в их разговоре с детьми не услышишь ничего другого, кроме таких слов: «Такой-то человек низкий и из низкого состояния, усовершенствовавшись в красноречии, получил весьма высокую должность, приобрел большое имение, взял богатую жену, построил великолепный дом, стал для всех страшен и знаменит». Другой говорит: «Такой-то, изучив латинский язык, блистает при дворе и всем распоряжается там». Иной опять указывает на другого, и все – только на славных на земле, а, о прославившихся на небесах, никто не вспомнит и однажды; даже, если кто-нибудь решится напомнить о них, его преследуют, как человека, который все расстраивает. Кто был целомудренным до брака, тот, тем более, останется таким после брака. Напротив, кто до брака научился любодействовать, тот и после брака станет делать то же самое. Ибо, сказано: блуднику сладок всякий хлеб (Сир. 23:23). Ведь венцы возлагаются на головы жениха и невесты в знак победы: что они непобежденными вступают в брачный чертог, что они не были одолены похотью. Если же кто, увлеченный сладострастием, предался блудницам, то для чего после этого он имеет и венец на голове, когда он побежден? Это – будем им внушать, этим – будем их вразумлять, устрашать, угрожать. Нам вверен важный залог – дети. Поэтому, будем заботиться о них, и употребим все меры, чтобы лукавый не похитил их у нас. Между тем, теперь все происходит у нас наоборот. Мы употребляем всевозможные усилия для того, чтобы поле было хорошим, и чтобы вверить его благонадежному человеку. И погонщика ослов и мулов, и надзирателя, и поверенного мы отыскиваем самого искусного; а на то, что для нас всего дороже, именно – поручить сына человеку, который бы мог сохранить его в целомудрии, не обращаем внимания, несмотря на то, что это старание ценнее всех прочих и, ради него, приходят остальные блага. Ибо, что может быть важнее должности наставника, или какое искусство сравнится с искусством образования души и просвещения ума юноши? Человек, знающий это искусство, должен быть внимательнее всякого живописца и ваятеля. Но мы о том нимало не стараемся, а обращаем внимание только на то, чтобы он выучился говорить. И о том заботимся только для богатства. Об имуществе для них мы заботимся, а о них самих – нет. Вот какое безумие. Прежде, образуй душу сына твоего, а стяжания он уже после получит. Если душа у него нехороша, то он не будет иметь ни малейшей пользы от денег; и, наоборот, если ей дано правильное образование, то бедность нисколько не повредит ему. Хочешь ли оставить его богатым? Научи его быть добрым. Ибо, таким образом, он может и состояние умножить, если же и не умножит его, то, по крайней мере, ничем не будет хуже людей зажиточных. Между тем, если он будет злым, то, хотя бы, ему были оставлены тобою бесчисленные сокровища, ты оставил не хранителя их, а сделал его несчастнее тех, которые впали в самую крайнюю бедность. Ибо, для детей, не получивших правильного образования, бедность лучшее богатство, потому что первая, даже помимо их воли, удерживает их в пределах добродетели; между тем, последнее, хотя бы даже кто и желал того, не позволяет вести жизнь целомудренную, но увлекает, ниспровергает и вводит в бесчисленное множество преступлений. Вы, матери, больше всего смотрите за дочерьми – попечение это для вас не трудно. Наблюдайте за тем, чтобы они сидели дома, а, прежде всего, учите их быть благочестивыми, скромными, презирать деньги и не слишком заботиться о нарядах. Так и в замужество отдавайте их. Если так образуете их, то спасете не только их, но и мужа, который возьмет ее, и не только мужа, но и детей, и не одних детей, но и внуков. Если корень будет хорош, то и ветви будут лучше развиваться – и за все это вы получите награду. Поэтому, все будем так делать, как заботящиеся о благе не одной души; но о благе многих, через одну. Ибо, дочери, при вступлении в брак, должны так выходить из отеческого дома, как выходят борцы с места состязаний, т. е. они должны знать в точности всю науку, с помощью которой могли бы, подобно закваске, все смешение возвести к собственной красоте. И сыновья до того должны быть скромны; что, скорее всего, их можно было узнать по их благонравию и целомудрию, и, чтобы они заслужили великую похвалу и от людей, и от Бога. Пусть они научатся обуздывать чрево, воздерживаться от лишних издержек; быть расчетливыми, нежно любящими; пусть они научатся повиноваться власти. Ибо, таким образом, они могут доставить родителям великую награду. Тогда все будет во славу Божию, и к нашему спасению (Беседа 9 на 1 Посл. к Тим.; Беседа 59 на Ев. Мф.; Слово 3 против порицателей монаш. жизни – к верующему отцу).

Мы должны заботиться о детях того и другого пола, особенно, жены, потому что они, большей частью, сидят дома. Мужей часто отвлекают и путешествия, и судебные занятия, и гражданские дела; а жене, свободной от всех таких забот, легче заботиться о детях. Сам Бог разделил между супругами обязанности: мужу вверил дела общественные, а жене – преимущественно, домашние, и это вполне согласно с различием сил и способностей, вообще, с природным душевно-телесным складом мужчины и женщины. Так поступали древние жены, ибо не на мужьях только, но и на женах лежит эта обязанность – заботиться о своих детях и направлять их к любомудрию. Итак, будем иметь всяческое попечение о детях, будем заботиться об их воспитании, как во всем прочем, так, особенно, в отношении целомудрия. Нe станем обращать их взоры туда, где бесчестные служанки, невоздержные девицы и распутные рабыни. Будем удалять их не только от зрелищ, но и от слушания соблазнительных и развратных песен, чтобы ими не прельстилась их душа. Не будем водить их в театры, на пиры и в собрания пьянствующих, но станем беречь юношей, еще более, чем дев, скрываемых во внутренних покоях. Ничто столько не украшает сего возраста, как венец целомудрия и то, когда юноша вступает в брак чистым от всякого распутства. И жены будут им любезны, если душа их до этого не узнает блуда и не будет растлена, если юноша будет знать одну ту женщину, которая сочеталась с ним браком. Так, и любовь бывает пламеннее, и расположение искреннее, и дружба надежнее, когда юноши вступают в брак из-под такого присмотра. А, что делается ныне – это не брак, а просто денежная торговля. Если юноша и прежде брака уже растлился, и после брака опять будет смотреть на чужую жену, то, скажи мне, что пользы от брака? Тягчайшего наказания достоин, непростительный грех делает тот, кто, имея жену, оскверняет себя с блудницами и творит прелюбодеяние. Отсюда – распри, ругательства, разорение домов и ежедневные брани; оттого, любовь к жене ослабевает и прекращается, истощаясь в обращении с блудницами. Но, если юноша сохранит целомудрие, то жену свою он будет считать милее всех, станет смотреть на нее с великой любовью и хранить с нею совершенное согласие, а с миром и согласием войдут в дом тот все блага (Беседа 1 об Анне).

Так, от правильного и добронравственного устройства семьи находится, в прямой зависимости, общественная нравственность, а, тем самым, обусловливаются общественно-гражданское благоустройство и всяческое преуспеяние, ибо «мир, ведь, состоит из городов, города – из семейств, семейства – из мужей и жен. Итак, если возникнут ссоры между мужьями и женами, низринутся в беззаконие города, а затем и весь мир наполнится смутами и войнами».

В начале сотворил Бог небо и землю ... (Быт. 1:1). Когда услышишь, что небо, землю, море, воздух, воды, множество звезд, два великих светила, растения, четвероногих, плавающих и летающих животных – вообще, все видимое, Бог создал для тебя и для твоего спасения и славы, не, тотчас ли, получаешь достаточное утешение? И не величайшее ли доказательство любви Божией откроешь для себя, когда размыслишь, что столь прекрасный, и великий, и чудный мир воззвал Бог к бытию, для тебя – столь малого? Итак, когда услышишь, что в начале сотворил Бог небо и землю, не проходи без внимания этих слов, но обойди умом обширную землю и размысли, какой роскошный и богатый стол раскрыл Он перед нами, и сколь великое, с многих сторон, предложил нам наслаждение? И, что важнее всего, дал Он нам столь прекрасный и великий мир не в награду за труды и в вознаграждение за добрые дела, но, лишь, как только создал нас, так и почтил род наш этим царским достоинством. Сотворим человека, говорит, по образу Нашему и по подобию (Быт. 1:26). Что значит: по образу Нашему и по подобию? Разумеет, образ главенства; как, говорит, на небе нет никого выше Бога, так на земле – да не будет никого выше человека. Итак, Бог почтил человека: во-первых, тем самым, что сотворил его по образу;· во-вторых, тем, что дал нам главенство не в награду за труды, но, как чистый дар Своего человеколюбия; в-третьих, тем, что это главенство сделал для нас прирожденным. Одни главенства прирожденные, а другие приобретаемые. К первым относится, например, владычество льва над четвероногими, или орла над птицами (которое, поэтому, всегда наследственно); к последним – владычество правителя над нами: он не по природе властвует над сорабами, потому нередко и слагает с себя главенство; таково все, что дается не от природы: оно легко изменяется и переиначивается. Такое-то царственное достоинство даровал и нам Бог в начале и поставил нас над всем. Да не только этим почтил Он нашу природу, но и превосходством самого места, назначив нам в прекрасное жилище рай и, одарив нас разумом и бессмертной душою (Беседа 6 к антиох. народу).

Так Бог устроил для тебя двоякую трапезу, предложив, вместе, землю и море; возжег вверху двоякого рода светила – солнце и луну и сделал два течения времени – день и ночь, тот для деятельности, а эту для успокоения. И ночь не меньше дня оказывает нам услуги, как сказал я (выше) и о деревьях: что бесплодные доставляют пользу, наравне с плодовитыми, не принуждая нас употреблять на постройку садовые деревья, равно, как и дикие, и свирепые животные доставляют нам пользу не меньше кротких, потому что и страхом сгоняют нас в города, и делают более осмотрительными, и тесно соединяют нас друг с другом, и в одних упражняют силу, а других освобождают от болезней (потому что врачи приготовляют из них многие лекарства), и напоминают нам о древнем грехе. Ибо, когда услышу: да страшатся и да трепещут вас все звери земные (Быт. 9:2) и увижу потом, что эта честь утрачена, то вспоминаю о грехе, который и истребил (в зверях) страх перед нами, и подорвал нашу власть, и – становлюсь лучшим и более благоразумным, узнав, какой урон понесли мы через грех. Итак, повторяю: как эти вещи, о которых, сказано, и, еще большее количество других, которые знает, создавший их, Бог, приносят нам в жизни немалую пользу, так и ночь не меньше дня доставляет пользы, служа успокоением от трудов и врачеством от болезней. Часто бывает, что врачи, употребив великие усилия и, испытав множество лекарств, не могут освободить больного от болезни, а приходит сам собою сон и – совсем прекращает болезнь и избавляет врачей от бесчисленных трудов. Но ночь служит врачеством не только от недугов телесных, но и от душевных болезней, успокаивая скорбящие души. Как часто иной, лишившись сына, несмотря на бесчисленное множество утешавших его, не мог прекратить рыдания и стон, а с наступлением ночи уступал силе сна, смыкал вежды и получал, хотя малое, облегчение душевного горя (Беседа-7).

В другом месте своих сочинений, святитель пишет:

Сотворим человека по образу Нашему и по подобию. Что это за новость? Что за особенность? Кто это созидается, что для создания его, Создателю понадобился такой совет и размышление? Не изумляйся, возлюбленный. Человек есть превосходнейшее из всех видимых живущих творений, для него-то и создано все это: небо, земля, море, солнце, луна, звезды, гады, скоты, все бессловесные животные. Почему же, скажешь, он создан после, если превосходит все эти твари? По справедливой причине. Когда царь намеревается вступить в город, то нужно оруженосцам и всем прочим идти вперед, чтобы царю войти в чертоги уже после их приготовления; так, точно, и теперь Бог, намереваясь поставить, как бы, царя и владыку над всем земным, сперва устроил все это украшение, а потом уже создал и владыку и, таким образом, на самом деле, показал, какой чести удостаивает Он это существо. Ибо, сказав: сотворим человека по образу Нашему и по подобию, Бог не остановился на этом, но, последующими словами, объяснил нам, в каком смысле употребил Он слово образ. Ибо, что говорит? – и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, (и над зверями) и над скотом; и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле (Быт. 1:26). Итак, образ Он полагает в господстве, а не в чем другом. И в самом деле, Бог сотворил человека властителем всего, существующего на земле; даже и в настоящее время, когда боимся и страшимся зверей, мы не должны думать, что совершенно лишились владычества над ними. Ибо и теперь, где только покажется человек, звери, тотчас, обращаются в бегство. Если же иногда случается нам терпеть вред от них, это уже не оттого, что они имели бы власть над нами, но от нашей вины. В начале бытия тварей так не было, а звери боялись и трепетали человека; когда же человек, преступив заповедь, пал, то уменьшилось и господство его. Сотворим, говорит Бог, человека по образу Нашему и по подобию. Как образом назвал Он образ владычества, так подобием – то, что мы, сколько возможно человеку, делались подобными Богу, т. е. уподоблялись Ему кротостью, смирением и, вообще, добродетелью, по слову Христову: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5:48). Ибо, как на этой обширной и просторной земле одни животные кротки, другие свирепы, так и в душе нашей есть помыслы неразумные и скотские, есть зверские и дикие. Мы должны побеждать их, одолевать и покорять власти разума. Но как, скажешь, можно преодолеть зверский помысел? Что ты говоришь, человек? Мы одолеваем львов и укрощаем их, а ты сомневаешься, можно ли тебе переменить зверский помысел на кроткий? Между тем, в звере лютость по природе, а кротость против природы; в тебе же, напротив, кротость по природе, а зверскость и лютость против природы. Итак, ты ли, который истребляешь в звере то, что есть в нем по природе, и сообщаешь ему то, что против природы, – ты ли не можешь сохранить в себе то, что есть в тебе по природе? Какого же заслуживает это осуждения? Звери не имеют разума, и, однако же, мы часто видим, как львов водят по площадям кроткими; в твоей же, человек, душе есть и разум, и страх Божий, и многоразличные пособия: так не представляй же извинений и отговорок. Можно тебе, если захочешь, быть кротким, тихим и покорным (Беседа на кн. Быт. 8; Беседа 9).

Относительно же тела человеческого – чем более низким представляется тебе вещество тела, тем более удивляйся величию искусства Божия. И ваятелю удивляюсь я не столько тогда, когда он делает прекрасную статую из золота, сколько тогда, когда он, из распадающейся глины, силой искусства может образовать удивительную и невообразимую красоту художественного произведения: там и вещество, некоторым образом, помогает художнику, а здесь проявляется чистое искусство. Если хочешь знать, какова премудрость, Создавшего нас, подумай, что делается из глины: что же другое, кроме кирпича или черепицы? Однако, великий Художник Бог из этого вещества, из которого делается только кирпич и черепица, мог устроить глаз, столь прекрасный, что удивляются ему все смотрящие; и сообщить ему такую силу, что он простирается взором на столь великую высоту и при помощи небольшого зрачка обнимает столь великие тела, и горы, и леса, и холмы, и моря, и небо (в этом отношении зрение справедливо уподобляется самой мысли, потому что с одинаковой быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения, – замечает Григорий Богослов во «Слове 2 о богосл.»). Не говори же мне о слезах и гнойной влаге: это произошло из-за твоего греха; но подумай о его красоте, о способности видеть и о том, как он, проходя такое пространство, не утомляется и не ослабевает. Ноги, и, немного пройдя, устают и ослабевают, а глаз, пробегая такую высоту и широту, не чувствует никакого изнеможения. Так как он из всех членов для нас самый необходимый, то Бог не попустил ему утомляться от труда, чтобы его служение нам было свободно и беспрепятственно. Впрочем, какое слово будет в состоянии изобразить все совершенство этого члена? И, что говорить о зрачке и силе зрения? Если рассмотришь только ресницы глаза – этот, по-видимому, самый ничтожный из всех членов, и в них увидишь великую премудрость Зиждителя Бога. Как ости на колосьях, выдавшись вперед, наподобие копий, отгоняют птиц и не дают им садиться на плод и ломать еще слабый стебель, так и на глазах волоски ресниц выдаются, как бы, ости и копья, отражают от глаз пыль, сор и все, что беспокоит извне, и предохраняют веки от повреждения. Увидишь и в бровях премудрости не меньше этого. Кто не изумится их положению? Они и не слишком выдаются вперед, чтобы не затмевать глаза, и не углублены внутрь, более надлежащего, но, выдаваясь сверху наподобие кровельного навеса на доме, принимают на себя, стекающий с головы пот, и не дают вредить глазам. Поэтому-то, и волосы у них расположены плотно между собою; этой плотностью они удерживают стекающую влагу и, весьма искусно прикрывая глаза, придают им и великое благообразие. И не только этому можно удивляться, но и другому, что не меньше этого. Для чего, скажи мне, волосы на голове растут и стригутся, а на бровях – нет? Ведь и это сделано не без причины, и не случайно, но для того, чтобы они, спускаясь вниз, не затмевали глаз, как это и бывает у людей, пришедших в глубокую старость. А кто может постигнуть всю премудрость, являемую в устройстве мозга? Во-первых, Бог создал его мягким, так как он дает истоки всем чувствам; потом, чтобы он не повредился, по нежности собственной природы, оградил его со всех сторон костями; далее: чтобы, касаясь костей, он не терпел от их жесткости, протянул между ними перепонку, и не одну только, но две: одну внизу, под передней частью головы; а другую вверху, вокруг мозгового вещества, и, притом, первую, гораздо тверже последней. Это сделал Бог, как по вышесказанной причине, так и для того, чтобы удары, наносимые в голову, принимал первым не мозг, а эти перепонки раньше встречали бы их, таким образом, уничтожали всякий вред и сохраняли мозг неприкосновенным. И то, что, покрывающая его кость, не сплошная и цельная, но со всех сторон имеет множество швов – и это, также, служит для мозга немаловажным предохранительным средством. Ибо, с одной стороны, накапливающиеся около него испарения, легко могут через эти швы выходить наружу и, таким образом, не сдавливают его; с другой, если и будет откуда-либо нанесен удар, то повреждение произойдет не повсеместное. Если бы эта кость была цельная и сплошная, то и, нанесенный в одну ее часть удар, повредил бы ее всю, но теперь, когда она разделяется на многие части, этого быть не может. Если и случится одной части получить ушиб, то повреждается только та кость, которая лежит близ этой части, а прочие все остаются невредимыми, потому что сила удара раздробляется от раздельности костей, и не может простираться на близлежащие части. Вот для чего Бог устроил мозговой покров из многих костей, и, как строящий дом, полагает наверху кровлю и черепицы, так и Бог положил вверху на голове эти кости и повелел вырасти волосам, чтобы служить для головы, вместо колпака. То же самое Он сделал и с сердцем. Так как сердце у нас – главнейший из членов и ему вручено начало всей нашей жизни, а, в случае же его поражения, бывает смерть, то Бог оградил его со всех сторон плотными и твердыми костями, – спереди – выпуклой грудью, а сзади – плечными лопатками. И с ним сделал то же, что с перепонками (около мозга): чтобы оно, находясь в постоянном биении и трепетании, во время гнева и других подобных движений, ударяясь об окружающие его жесткие кости, не терпело боли от этого трения, Бог протянул там множество перепонок и подложил еще легкое, как бы, мягкую постель, для его движений, чтобы оно, ударяясь об него без боли, не терпело никакого вреда. Но, что говорить о голове и сердце, когда, если рассмотришь и самые ногти, откроешь и в них великую премудрость Божию – в их виде, свойствах и положении. Можно бы еще сказать и о том, почему у нас не все пальцы равны, и о многом другом, что важнее этого, но внимательные и из сказанного могут ясно увидеть сияние премудрости, создавшего нас Бога. Посему, предоставив трудолюбивым исследовать эти части с точностью, обращусь к другому возражению. Многие, кроме вышесказанного, вот еще что возражают: если человек есть царь бессловесных, то почему многие из животных превосходят его и силой, и легкостью, и быстротой? Быстрее человека – конь, терпеливее – вол, легче – орел, сильнее – лев. Что же сказать нам на это? То, что, отсюда-то, особенно, и можем мы познать премудрость Божию и ту честь, которой Он удостоил нас. Это – правда, что конь быстрее человека, но человек может совершать путь гораздо скорее коня. Конь, как он ни быстр и силен, едва пробежит в день двести стадий, а человек, подпрягая попеременно несколько лошадей, может проехать и две тысячи стадий. Таким образом, что тому быстрота, то этому дает ум и искусство, притом, с великим избытком. У человека не так крепки ноги, как у коня, зато и ноги коня служат ему не меньше своих. Ни одно из бессловесных животных не может подчинить себе другого на свою службу, а человек наступает на всех них и, при помощи разнообразного искусства, данного ему от Бога, заставляет каждое из животных выполнять удобное для себя служение. Если бы ноги у людей были так же крепки, как у лошадей, то они были бы негодны для другого: для того, чтобы ходить по местам неудобопроходимым, подниматься на высоты, влезать на деревья, потому что копыто, как известно, мешает такой ходьбе. Итак, хотя ноги у людей и слабее, зато они способнее к большему числу полезных движений и нисколько не терпят от своей слабости, получая услугу от силы коня, а способностью к разнообразному хождению, еще превосходят последнего. Далее, у орла легкие крылья, но у меня есть ум и искусство, посредством которых я могу сманивать и ловить всех птиц. Если же хочешь видеть и мое крыло, у меня оно есть, гораздо легче орлиного, поднимается не на десять или двадцать стадий, но выше самого неба и превыше неба небес, где Христос сидит одесную Бога. Бессловесные имеют оружия у себя на теле, например: вол – рога, кабан – зубы, лев – когти; а у меня Бог устроил оружия не в теле, но вне тела, чтобы показать, что человек есть кроткое животное и, что ему не всегда нужны эти оружия. В самом деле, я часто слагаю их, но нередко и вооружаюсь ими. Итак, чтобы мне быть свободным и несвязанным, и не иметь надобности постоянно носить оружие, Бог создал его отдельным от моей природы. Мы превосходим бессловесных не только разумной душой, но и по телу имеем перед ними преимущество. И его (тело) Бог создал соответственным благородству души и способным выполнять ее веления – создал не просто каким-нибудь, но таким, каким ему нужно быть для служения разумной душе; так, если бы оно не было таковым, действия души встретили бы сильные препятствия. Это видно во время болезней, ибо, когда состояние тела хотя немного уклонится от надлежащего своего устройства, например, если мозг сделается горячее или холоднее, то многие из душевных действий останавливаются. Итак, на теле можно видеть Промысл Божий – не только из того, что Он в самом начале сотворил его лучшим нынешнего, и что и нынешнее устроено к благу, но и из того, что Он также воскресил его к еще большей славе. Если же хочешь узнать и с иной стороны, какую премудрость Бог явил в устройстве тела, я скажу то, чему, кажется, постоянно и больше всего удивлялся апостол Павел. Что же это такое? То, что члены тела превосходят один другого не одним и тем же, но одни – красотою, другие – силою. Например, красив глаз, но крепче его ноги; важна голова, но она не может сказать ногам: не имею в вас нужды (1Кор. 12:21). Это можно видеть и между бессловесными, то же – и во всей жизни. Царь имеет нужду в подданных, подданные – в царе, как голова в ногах. И между бессловесными, также, одни сильнее, другие красивее, одни забавляют нас, другие питают, иные одевают: забавляет павлин, питают куры и свиньи, одевают овцы и козы, трудятся с нами вол и осел. Есть еще и такие, которые ничего подобного нам не доставляют, зато упражняют наши силы, например, дикие звери укрепляют мужество охотников, вразумляют страхом наш род и делают его более осторожным, да еще своими телами вносят немалую дань на наше врачевание. Итак, если кто тебе скажет: какой ты владыка бессловесных, если боишься льва? – скажи ему, что вначале так не было – когда я был в благоволении у Бога и жил в раю, но когда я оскорбил Господа, то и сделался подвластен рабам; впрочем, и ныне я не совсем подвластен, но обладаю некоторым искусством, с помощью которого и одолеваю зверей. Так бывает и в знатных домах: когда дети, хотя и благородные, не достигли еще совершеннолетия, то боятся многих и из рабов, а, если, притом, сделают проступок, боязнь их еще более увеличивается. Это же надо сказать и о змеях, скорпионах и ехиднах, т. е., что страшны они нам из-за греха (Беседа 10).

Бог не только сотворил мир, но даровал сотворенному способность действовать; впрочем, так, что не оставил его, вовсе, без движения и не всему повелел двигаться. Небо стоит неподвижно, как говорит пророк: распростер небеса, как тонкую ткань, и раскинул их, как шатер для жилья (Ис. 40:22), а солнце с прочими звездами бежит ежедневно. Земля, также, стоит твердо, а воды текут постоянно, и не только воды, но и облака, и дожди, частые и, сменяющие друг друга, в свое время. И, хотя природа дождей одна, но, происходящее от них, различно: в винограде дождь становится вином, в маслине маслом, а в других растениях превращается в их соки. Утроба земли одна, но производит различные плоды. Теплота солнечного луча одна, но различно приводит все в зрелость – иное медленнее, другое скорее. Кто не изумится и не удивится этому? Впрочем, не только то удивительно, что Бог устроил природу различной и разнообразной, но и то, что предложил ее всем, вообще – богатым и бедным, грешным и праведным, как сказал Христос: ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. 5:45); наполнил ее бесчисленным множеством животных и, дав им врожденные наклонности, нам повелел одним подражать, а других избегать. Например, муравей трудолюбив и работает неутомимо; итак, если будешь внимателен, получишь от этого животного весьма великое наставление – не предаваться неге и не бегать забот и трудов. Потому, и Писание к нему отсылает ленивца, говоря: пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым (Притч. 6:6). Не хочешь, говорит, понять из Писания, что трудиться – доброе дело и что, не трудящийся, не должен и есть; не хочешь выслушать этого от учителей – научись же от бессловесных. Так поступаем мы и у себя дома. Когда старшие и, считающиеся лучшими, сделают какой-либо проступок, мы часто велим им смотреть на рачительных детей и говорим: посмотри, он меньше тебя, а как прилежен и заботлив! Так и ты: прими от муравья величайший урок трудолюбия и подивись твоему Господу – не в том только, что Он создал солнце и небо, но и в том, что создал и муравья: это животное, хотя и малое, но представляет собою великое доказательство премудрости Божией. Подумай же, как оно умно, и подивись, как Бог в таком малом теле мог поместить такую неутомимую охоту к трудолюбию. Итак, у муравья учись трудолюбию, а у пчелы – любви – и к чистоте, и к труду, и к ближним. Она каждодневно трудится и работает не столько для себя, сколько для нас; и христианину более всего свойственно искать пользы не себе, но другим. Как пчела облетает все луга, чтобы приготовить трапезу другому, так сделай и ты, человек: если накопил ты денег, употреби их на других; если у тебя есть слова назидания, не закопай их, но предложи нуждающимся; если другой какой избыток, будь полезен, имеющим нужду в плодах трудов твоих. Не видишь ли, что пчела уважается более других животных не за то, что трудится, но за то, особенно, что трудится для других? Ведь и паук трудится, и хлопочет, и растягивает по стенам тонкие ткани выше всякого искусства женского, но его не уважают, потому что работа его для нас совершенно бесполезна; таковы те, которые трудятся и хлопочут только для себя. Подражай незлобию голубя, подражай любви осла и вола к своему господину, подражай беззаботности птиц – многим можно воспользоваться от бессловесных к исправлению нравов. И Христос учит нас примером этих животных: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби (Мф. 10:16), и т. п. И пророк, стыдя неблагодарных иудеев, говорит: вол знает владетеля своего, и осел – ясли господина своего; а Израиль не знает Меня (Ис. 1:3) и пр. От этих и, подобных им, животных учись делать добро, а от противоположных им – научайся убегать порока. Ибо, как пчела любит делать добро, так аспид – вредить; отринь же злость, чтобы не услышать тебе: яд аспида под устами их (Пс. 139:3).

Опять же, собака бесстыдна, возненавидь и это злое качество. Лисица хитра и коварна, не подражай этому пороку. Но, как пчела, летая по лугам, не все уносит с собою, но, выбирая полезное, прочее оставляет – так сделай и ты: рассмотрев породу бессловесных, бери себе, что есть в них полезного, и какие у них добрые качества от природы – те усовершенствуй в себе свободной волей; этим ты и почтен от Бога, что Он дал тебе возможность – естественное, у бессловесных, добро совершать по свободному изволению, чтобы получил ты за это и награду. Они делают добро не по свободе и не по рассуждению, а по влечению, только, природы – например, пчела делает мед, наученная этому не разумом и размышлением, но природой. Ибо, если бы это не было делом природы и наследственной способностью всего рода пчел, то, без сомнения, некоторые из них не знали бы этого искусства; между тем, с самого сотворения мира до настоящего дня, никто не видел таких пчел, которые бы не делали ничего и не собирали мед. Естественное – общее для всего рода; а, что от свободы, то не всеобщее: потому что для совершения этого нужен труд. Итак, взяв все наилучшее, обладай им: ты – царь бессловесных, а цари в избытке имеют у себя то, что есть наилучшего у подданных – золото ли, серебро ли, драгоценные ли камни, или великолепные одежды. И, смотря на природу, удивляйся своему Господу. Если же что-либо из видимого превышает тебя, и ты не можешь найти цели (его существования), прославь Создателя и за то, что мудрость создания превосходит твое разумение. Не говори: для чего это? к чему это? Всякая вещь полезна, хотя ты и не знаешь цели. Как, войдя в дом врача, и увидев множество снадобий, ты удивляешься их разнообразию, хотя и не знаешь их употребления, так сделай и в отношении к природе: видя множество животных, трав, растений и других вещей, употребления которых не знаешь, подивись их разнообразию и изумись великому Художнику Богу за то, что Он и не все открыл тебе, и не все оставил сокровенным. Не все оставил Он сокровенным, чтобы ты не сказал, будто, существующее, оставлено без Промысла; не все сделал тебе известным, чтобы великое знание не надмило тебя гордостью. Так и первого человека злой демон низверг обещанием большего знания, а лишил и того, какое у него было. Поэтому и Премудрый советует так: чрез меру трудного для тебя не ищи, и, что свыше сил твоих, того не испытывай. Что заповедано тебе, о том размышляй, потому что большая часть дел Божиих сокровенна. И далее: тебе открыто очень много из человеческого знания (Сир. 3:21–23). Это сказал он в утешение тому, кто скорбит и сетует, что не все знает: и то, говорит, что дано тебе знать, гораздо выше твоего разума, и это ты узнал не сам собою, а, будучи наученным от Бога. Будь же доволен данным богатством и не ищи большего, но благодари за то, что получил; не ропщи из-за того, чего не получил; прославляй Бога за то, что знаешь, и не соблазняйся из-за того, чего не знаешь. То и другое Бог устроил на пользу – одно открыл, а другое скрыл для твоего спасения. Итак, один способ богопознания – из рассматривания природы – может, как я сказал, занять у нас много дней. Впрочем, чтобы рассмотреть с точностью устройство и одного человека (с точностью, говорю, возможною для нас, а не с совершенной точностью: ибо, хотя мы сказали о многих свойствах вещей, но есть гораздо более и других, непостижимых, которые знает создавший Бог, а мы всех их не знаем) – итак, чтобы с точностью рассмотреть все устройство человека и открыть премудрость в каждом члене – разделение и положение нервов, жил и артерий, и устройство всего прочего – для этого раскрытия не достанет нам и целого года. Потому, окончим здесь это рассуждение и, дав случай трудолюбивым и любознательным, на основании сказанного, рассмотреть и прочие части природы, обратим слово к другому предмету, который также может показать Божественное промышление.

Какой же это другой предмет? То, что Бог, в начале созидая человека, даровал ему естественный закон. Что такое естественный закон? Бог запечатлел в нас совесть и сделал врожденным познание добра и зла. Нам не нужно заучивать, что блуд есть зло, а целомудрие – добро, мы знаем это от начала. И для удостоверения, что мы знаем это от начала, Законодатель, давая, впоследствии, законы и, сказав: не убивай (Втор. 5:17), не прибавил, что убийство есть зло, а сказал просто: не убивай. Он только запретил грех, а не учил о нем. Почему же, сказав не убивай, Он не прибавил, что убийство есть зло? Потому что совесть, предварительно, научила нас этому, и Он говорит об этом, как уже, со знающими и разумеющими. Но, когда говорит о другой заповеди, не открытой нам совестью, тогда не только запрещает, но прилагает и причину. Так, полагая закон о субботе, и говоря: а день седьмой – суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела, Он присовокупил и причину покоя: ибо в день седьмой почил Господь (Исх. 20:10–11, Быт. 2:2), и еще: помни, что и ты был рабом в Египте (Втор. 24:18). Почему же, скажи мне, к заповеди о субботе он присовокупил и причину, а относительно убийства не сделал ничего такого? Потому что та – не из первоначальных, и не открыта нам совестью, но есть заповедь частная и временная, поэтому, она и отменена впоследствии; а это – заповеди необходимые и, составляющие основание нашей жизни: не убивай; не прелюбодействуй; не кради. Поэтому, Он не прилагает к ним причины и не вводит учения, но довольствуется простым запрещением (Беседа 2).

Сколько одаренные разумом люди различаются от бессловесных, столько же должно быть различия между пастырем и пасомыми, даже, можно сказать и более, потому что и опасность гораздо больше. Если погибнет стадо овец – расхитят ли их волки, или разграбят разбойники, погубит зараза или другой какой несчастный случай, пасущий может испросить себе некоторую пощаду от господина стада. Если же и потребуется с него отчет, ущерб не простирается далее денежной платы. Но, кому вверены люди – разумное стадо Христово, тот за погибель таких овец наносит ущерб не имению своему, а своей душе. Кроме того, и сам подвиг его гораздо важнее и труднее. Он сражается не с волками, страшится не разбойников и заботится не о том, чтобы отвратить заразу от своего стада. Но с кем он воюет? С кем у него брань? Послушай, что говорит блаженный Павел: наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной (Еф. 6:12). Видишь ли великое множество врагов, грозные их полчища? Они вооружены не железом, но самая природа их служит им вместо всякого вооружения. Хочешь ли видеть и другое войско, жестокое и немилосердное, которое нападает на это стадо? Увидишь и это с того же центра (Священного Писания). Ибо тот же, кто указывает первых, открывает нам и этих врагов в таких словах: Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси (Гал. 5:19–20,2Кор. 12:20) и другие многочисленнейшие, потому не всех исчисляет врагов, но, по этим, предоставляет нам самим заключать и о прочих. Что касается пастыря бессловесных, то, намеревающиеся разграбить стадо, когда увидят, что страж предался бегству, оставляют всякую с ним войну и довольствуются похищением стада; но эти злодеи, хотя бы захватили стадо, и тогда не отстают от пастыря, а сильнее наступают, еще более свирепствуют, и оканчивают войну только тогда, когда или его одолеют, или сами будут побеждены. Притом, болезни у животных открыты: голод ли то, зараза ли, рана или что другое, причиняющее вред; а это немало способствует излечению болезни. Есть нечто и другое, важнейшее, что ускоряет здесь исцеление. Пасущие овец, могут воспользоваться всей своей властью, чтобы заставить их принять лекарство, если они не хотят этого. Когда нужно прижечь и отсечь, их удобно можно связать и не выпускать долгое время на пастбище – если это полезно; также, легко можно переменить для них пищу и не выводить их на источники. Они (пастыри бессловесных) делают без всякого препятствия и все прочее, что только находят полезным к восстановлению здоровья животных. Но болезней души человеческой человек не может легко видеть, потому что никто не знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем (1Кор. 2:11). А, кто может лечить, не зная свойства болезни, а часто не зная и того, болен ли кто или нет? Если же болезнь открыта, тогда еще более предстоит трудности врачу нашему: он не может с такой же властью лечить всякого человека, с какой пастух лечит овцу. Ибо и здесь, по-своему, должно связывать, запрещать пищу, прижигать, отсекать. Но, чтобы врачевство было принято – в этом властен не тот, кто врачует, а кто страдает болезнью. По этой-то причине, удивительный тот муж (Павел) писал к коринфянам: не потому, будто мы берем власть над верою вашею; но мы споспешествуем радости вашей (2Кор. 1:24).

Христианам, преимущественно перед всеми, запрещается насилием исправлять, впадающих в грехи. Мирские суды показывают большую власть над людьми, преступающими законы, и против их воли удерживают тех от преступлений. А в Церкви должно обращать на лучший путь жизни не насилием, а убеждением. Да и законы не дали там такой власти, чтобы запрещать грешникам грешить; но, если бы и дали, мы ни в коем случае не можем воспользоваться ею. Бог награждает только тех, которые воздерживаются от греха по доброй воле, а не по принуждению. Поэтому, требуется много искусства для того, чтобы страждущие, повинуясь убеждению, добровольно согласились принять врачевство от священников, и, более того, чтобы и благодарили их за врачевание. Если, связанный, разорвет узы и предастся бегству, а всякий, имея свободу, может это сделать, то увеличит для себя зло. Если пренебрежет словами, рассекающими, подобно железу, то этим пренебрежением прибавит себе новую рану, и средство к врачеству обратится в причину тягчайшей болезни. С принуждением и против желания больного никто не может лечить его.

Что же делать? Если снисходительно поступить с тем, кого должно подвергнуть жестокому лечению, и не разрезать глубже рану тому, кто имеет в этом нужду, то рана, частью заживет, а частью нет. Если же надлежащий опыт произвести без всякой пощады, может случиться, как и случается часто, что больной, не вытерпев мучения, вдруг отвергнет все – лекарство и привязи – и устремится в бездну, сбросив иго и разорвав узы. Я могу привести пример многих, дошедших до крайней степени зла, единственно, потому, что с них был взыскан надлежащий отчет за грехи. Определять наказание по мере грехов должно не без рассуждения и не произвольно, но спрашивать на то согласия согрешивших, чтобы, зашивая прореху, не сделать большей дыры, и, поднимая падшего, не ввергнуть его в пропасть. Немощные и слабые духом, сильно преданные удовольствиям мира и, сверх того, много гордящиеся своим происхождением и своей властью – если будут отвращаемы от греха слегка и понемногу – могут, хотя и не совершенно, по крайней мере, частью освободиться от, обладающих ими, греховных страстей. Но, если кто, вдруг, предложит им горькое исправительное лекарство, тот лишит их и малейшего исправления. Душа, хотя раз приведенная в стыд, впадает в нечувствительность и, после того, уже не смягчается и ласковостью, не потрясается и угрозами, не преклоняется и благодеяниями, но остается гораздо бесстыднее того города, в порицание которого пророк сказал: у тебя был лоб блудницы, ты отбросила стыд (Иер. 3:3). Поэтому, пастырю надо иметь много благоразумия и много очей, чтобы со всех сторон осмотреть состояние души. Как многие приходят в ожесточение и отчаиваются в своем спасении потому, что не могут переносить жестокого врачевания, так, напротив, есть и такие, которые, не получив достойного наказания за грехи, приходят в небрежение; становятся развращеннее, и грешат с большей смелостью. Итак, долг священника – ничего не оставлять без испытания, но, при строгом исследовании всего, избирать средства, согласные с состоянием душ, чтобы старание не осталось без успеха. И не только в том усматривается трудность его подвига, но и в присоединении к Церкви, отделившихся от нее членов.

Овцы идут в след пастыря своего. Если же какие и уклоняются от прямого пути и, удалившись от плодородной пажити, блуждают на неплодных и утесистых местах, то следует только затрубить в пастушеский рог, и заблудившиеся, собираясь на зов, опять присоединяются к стаду. Но, если человек совратится с пути правой веры, много предстоит пастырю труда, терпения, постоянства. Человека нельзя ни силой влечь, ни страхом принуждать, но должно убеждением возвращать его на истинный путь, с которого он уклонился. Итак, нужна душа твердая и мужественная, чтобы не ослабеть, чтобы не отчаяться в спасении заблуждающихся, чтобы непрестанно носить и в мыслях, и на языке слова: не даст ли им Бог покаяния к познанию истины, чтобы они освободились от сети диавола (2Тим. 2:25–26). Вот почему Господь, беседуя с учениками, спрашивал: кто же раб верный и мудрый? Подвизающийся в делах благочестия, приносит пользу одному себе. Но польза от подвига пастырей простирается на всех людей. Раздающий бедным имение, покровительствующий притесняемым или, другим каким образом, помогающий ближним, приносит человечеству некоторую пользу, но настолько малоценную в сравнении со священником, насколько тело малоценнее души. Справедливо же Господь поставляет знаком любви к Нему попечение о Его стаде! (Ин. 21:15–16).

Священнослужение совершается на земле, но, по чиноположению небесному. Так и должно быть. Ибо не человек, не Ангел, не Архангел и не другой кто-либо, из сотворенных, но Сам Утешитель учредил это служение, и людей, еще облеченных плотью, соделал представителями служения Ангелов. Поэтому, совершитель этого служения должен быть настолько чист, как, если бы, он стоял на небе, посреди небесных Сил. Важны и таинственны были принадлежности предблагодатного (ветхозаветного) служения, например, звонцы, пуговицы, драгоценные камни на наперснике и нарамнике, митра, кидар (головное украшение), подир (верхняя длинная риза), золотая дщица, Святое Святых, глубокая тишина внутри (Исх. 28). Но, если кто рассмотрит свойства благодатного служения, то найдет, что те важные и таинственные принадлежности незначительны в сравнении с этими последними, и что, сказанное о Законе, справедливо может относиться и сюда, т. е., что то прославленное, даже не оказывается славным с сей стороны, по причине преимущественной славы последующего (2Кор. 3:10).

Когда видишь Господа, закланного и предложенного в жертву, священника, предстоящего этой Жертве, и возносящего молитвы, народ же, весь окропляемый драгоценной Ее кровью, думаешь ли ты, что находишься среди людей и стоишь на земле, что ты не перенесся мгновенно на небеса и, отвергнув все плотские помышления души, освобожденным от всего земного духом и чистым умом, не созерцаешь небесное? О чудо! О человеколюбие Божие! Сидящий в горних с Отцом, в этот час объемлется руками всех, дает Себя осязать и ощущать всем, кто только желает, и все тогда могут зреть Его очами веры. Неужели ты считаешь это таким предметом, к которому посмеет еще прикоснуться презрение и над которым может кто-нибудь выказать свое высокомерие? Хочешь ли видеть и из другого чуда превосходство этой святыни?

Представь перед очами Илию; представь, что его окружает бесчисленный народ, жертва возлежит на камнях, все другие соблюдают тишину и глубокое молчание, только одни пророк воссылает молитву, и, что после того, пламень мгновенно ниспадает с неба на жертву. Все это приводит в удивление и благоговейный ужас. Теперь перейди отсюда к жертвоприношению нашему и увидишь, что оно не только удивительно, но и превосходит всякое удивление. Предстоит священник, низводя не огонь, но Святого Духа, возносит усердную молитву не о том, чтобы огонь ниспал с неба и попалил, предложенную ему снедь, но, чтобы благодать, низойдя на Жертву, возожгла души людей и сделала, светлейшими чистого серебра. Может ли кто, кроме человека, вовсе лишенного ума и чувств, презирать такое страшное Таинство? Или не знаешь, что души человеческие никоим образом не могли бы перенести этот жертвенный огонь, но все всецело обратились бы в ничто, если бы при этом не содействовала им всесильная помощь Божественной благодати? Если кто размыслит, как важно то, что человек, еще обложенный плотью и кровью, присутствует близ блаженного и бессмертного Естества, тот ясно увидит, какой чести удостоила священников благодать Духа. Ими совершается жертвоприношение, совершаются и другие высокие служения, относящиеся к достоинству и спасению нашему. Еще живут и обращаются на земле, а поставлены распоряжаться небесным, и получили власть, которой не дал Бог ни Ангелам, ни Архангелам. Ибо, не Им ли сказано: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе (Мф. 18:18). Земные владыки имеют власть связывать только тело. А те узы связывают душу, проникают небеса, и, что священники определяют на земле, то Бог утверждает на небе. Господь подтверждает мнение рабов Своих! Что же другое Он вручил им, как не всю небесную власть? Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся (Ин. 20:23). Какая власть может быть более этой? Отец весь суд отдал Сыну (Ин. 5:22), теперь вижу, что Сын весь суд этот отдал священникам. Они возведены на такую ступень власти, как будто уже переселены на небо, превознеслись над человеческой природой и освободились от страстей земных. Если бы государь предоставил кому-нибудь из своих поданных власть заключать в темницы и, опять, освобождать по своему усмотрению, то на такого из подданных все смотрели бы с завистью и удивлением. А о том, кто получает от Бога власть, настолько превосходящую эту, насколько небо превосходит землю и душа превосходит тело⁴³, некоторые думают, что он получает самое неважное преимущество, и, будто, кто-нибудь из, принявших этот дар, может не уважать его. Удались, безумие! Ибо, действительно, безумно не иметь уважения к такому достоинству, без которого нельзя получить спасения и обещанных благ. Если не возродившийся водою и Духом не может войти в Царствие Небесное (Ин. 3:5) и не ядущий Тела Господня и не пьющий Крови Его отвергается от жизни вечной (Ин. 6:53), а все это (Крещение и Евхаристия) совершаются только освященными руками, т. е. руками иереев, то каким образом без их посредства можно кому-нибудь и избежать огня геенского, и получить уготованные венцы? Они-то те самые, которым препоручено рождение духовное, и воссоздание Крещением. Через них-то мы облекаемся во Христа, соединяемся с Сыном Божиим, соделываемся членами этой блаженной Главы.

Итак, по справедливости, мы должны не только страшиться их более мирских властей, но и чтить более отцов своих: эти последние родили нас от крови и от похотения плоти, а те рождают от Бога, даруют нам святое пакибытие, истинную свободу и благодатное усыновление. Священники иудейские имели власть очищать тело от проказы или, правильнее сказать, свидетельствовать, очищенных от проказы (Лев. 14), однако, известно, как завиден был тогда сан священнический. Но священники Нового Завета получили власть быть не свидетелями очищенных, а очищать, притом, не проказу тела, но скверну души. Поэтому не воздающие их сану должной чести гораздо преступнее Дафана и его сообщников и достойны тягчайшего наказания.

Частнее и ближе изображая отношения пасомых к своим пастырям, Златоустый учитель пишет в другом месте:

В церкви предстоятель дает мир, и сие служит образом мира, даруемого Христом; посему, приступая к трапезе, предстоятеля должно принимать со всяким усердием и благорасположением. Ибо, если худо не уделять от трапезы, то не гораздо ли хуже отвергать благословляющего? Для тебя сидит пресвитер, для тебя стоит диакон, трудится и изнуряется. Какое же ты будешь иметь извинение, когда и слов его не принимаешь? Церковь есть общий всех дом, куда мы входим за вами, по примеру апостолов, и, входя, тотчас, по тому же закону, всех, вообще, приветствуем миром. Итак, никто не будь нерадив, никто не будь рассеян, когда священники входят и приветствуют, ибо за сие угрожает немалое наказание. Лучше для меня тысячекратно подвергнуться презрению, входя к кому-нибудь из вас в дом, чем не быть выслушанным, когда здесь приветствуют вас миром. Последнее для меня гораздо несноснее первого, так как, и сей дом несравненно важнее, ибо здесь хранятся великие наши сокровища, здесь все наши надежды. И что здесь не велико, что не досточтимо? И трапеза сия, несравненно почтеннее и сладостнее твоей домашней трапезы, и светильник сей – твоего светильника; это знают те, которые с верой и, благовременно помазавшись елеем, получили исцеление. И сия сокровищница несравненно превосходнее и необходимее твоей сокровищницы: в нее положены не одежды, но милостыня, хотя и немногие здесь приобретают. И сие ложе лучше твоего: ибо успокоение, доставляемое Священным Писанием, приятнее всякого ложа. И, если бы мы соблюдали совершенное согласие, то не имели бы другого дома, кроме сего. А, что это нетрудно, свидетельствуют те три тысячи и пять тысяч верующих, которые имели и дом, и трапезу, и душу одну. Ибо у множества же уверовавших, говорится, было одно сердце и одна душа (Деян. 4:32). Но, так как в сей добродетели мы далеко отстали от них и живем по разным домам, то, по крайней мере, когда собираемся сюда, будем ревностно исполнять ее. Если мы в чем другом недостаточны и бедны, по крайней мере, будем богаты в этом. Посему, хотя бы здесь, когда входим к вам, принимайте нас с любовью. И, когда я скажу – мир вам, вы скажите: и духови твоему, – скажите не голосом только, но и сердцем, не устами только, но и духом. Иначе, если ты скажешь: и духу твоему мир, а, выйдя, будешь восставать против меня, будешь меня презирать, злословить и втайне поносить бесчисленными ругательствами, то что это за мир? Впрочем, хотя ты и будешь всячески злословить меня, я даю тебе мир от чистого сердца, с искренним расположением и ничего худого никогда не могу сказать о тебе, ибо у меня отеческое сердце. Хотя, иногда, и осуждаю тебя, но делаю это, о тебе же заботясь. А, если ты втайне язвишь меня и не принимаешь в доме Господнем, то страшусь, чтобы ты не увеличил еще моей скорби – не тем, что оскорбил меня, не тем, что выгнал меня, но тем, что отверг мир и навлек на себя столь жестокое наказание. Хотя и не оттрясу я праха, хотя не пойду от тебя прочь, но угроза остается во всей своей силе. Я часто приветствую вас миром и никогда не перестану приветствовать. Хотя вы и с презрением будете принимать меня, однако же, и тогда не оттрясу праха, не потому, чтобы я не хотел повиноваться Господу (повелевшему так делать Своим апостолам, относительно тех, которые не будут принимать их к себе и слушать их проповеди), но потому, что весьма горячо люблю вас. Притом, я ничего не терпел для вас: не предпринимал дальнего путешествия, пришел к вам не так, как приходили апостолы, ничего при себе не имея (за что, наперед, и виним себя), пришел не без сапог, не без другой одежды, потому, может быть, и вы оставляете, со своей стороны, должное – только сего недостаточно для вашего оправдания. Пусть мы подвергнемся большему осуждению, но это нимало не служит к вашему извинению.

Трудящийся достоин пропитания (Мф. 10:10). Сим Господь показал, что им (апостолам) должно получать себе пропитание от учеников, чтобы они не гордились перед своими учениками тем, что, доставляя им все, сами ничего у них не заимствуют, и, чтобы ученики их, будучи презираемы ими, не отделились от них. Притом, дабы ученики не сказали: итак, велишь нам жить милостыней? и не вменили бы того себе в стыд, называя их делателями, а, даваемое им – мздой, показывает, что это так и должно быть. Хотя, дело ваше, говорит Он, состоит только в учении, но не думайте, чтобы, оказываемое вами благодеяние, было маловажно, ибо ваше занятие сопряжено с великими трудами, и, что дают вам поучаемые, дают не даром, но в вознаграждение: ибо трудящийся достоин пропитания. Сие же Он сказал не потому, что труды апостолов того только и стоили, совсем нет! Напротив, ученикам давал правило не требовать большего, а, доставляющих им нужное, вразумлять, что они делают это не по щедрости, но по долгу.

Тогда дома были церквами, а ныне церковь сделалась домом. Тогда и в домах не говорили о житейском, а ныне и в церкви не говорят о духовном. Вы здесь поступаете, как на торжище и, когда говорит Сам Бог, не только не слушаете слов Его в молчании, но, занимаясь совсем тому противным, разговариваете между собою. Пусть занимались бы тем, что касается вас самих; напротив, вы говорите и слушаете то, до чего вам и дела нет. Об этом-то я плачу и не перестану плакать. Я не властен оставить того дома; нам необходимо оставаться здесь до тех пор, пока не выйдем из настоящей жизни. Итак, вместите нас (2Кор. 7:2), как увещевал Павел. Это сказано у него не о трапезе, но о сердце и расположении. Того мы и от вас требуем: любви, приязни сердечной и искренней. Если же и это тяжело для вас, то, по крайней мере, оставив теперешнюю беспечность, возлюбите самих себя. Для нашего утешения довольно и того, если увидим, что вы успеваете в добре и делаетесь лучшими. В таком случае, и я покажу больше любви, если, любя вас достаточно сильно, вами буду любим менее. Ибо многое побуждает нас к взаимному общению: всем нам предлагается одна трапеза, один Отец породил нас, все мы произошли от одной утробы, всем подается одно питье и не только одно, но и из одной чаши. Отец, между прочими средствами расположить нас к взаимной любви, употребил и то, чтобы мы пили из одной чаши, ибо это служит знаком крепкой любви. Но скажешь: что мы не можем равняться с апостолами. И я с тем согласен и нимало не спорю, ибо (мы) не стоим не только их, но даже и их тени. Но, при всем том, вы должны исполнять свое дело. Это не только не сделает вам стыда, но еще более послужит к вашей пользе. Когда будете оказывать должную любовь и послушание недостойным, получите большее воздаяние.

Мы говорим не от себя, ибо у нас нет учителя на земле; что мы приняли, то и даем, и когда даем, ничего не требуем от вас, кроме одной любви. Если мы, на самом деле, и недостойны любви, то, по крайней мере, достойны таковой за нашу любовь к вам. А, впрочем, нам заповедано любить не только любящих нас, но и врагов наших. Кто же будет столько жестокосерд, столько груб, что, получив такую заповедь, станет отвращаться и ненавидеть даже любящих его, хотя сам исполнен бесчисленных пороков? Мы имели общение в духовной трапезе, будем иметь общение и в духовной любви. Если разбойники, сидя за общим столом, оставляют свои злые нравы, то какое будем иметь оправдание мы, которые, всегда приобщаясь тела Господня, не подражаем даже и им в кротости? Для многих служит достаточным побуждением к дружбе не только то, что имеют общий стол, но и то, что они из одного города; а мы, у которых и град, и дом, и стол, и Путь, и Дверь, и Корень, и Жизнь, и Глава, и Пастырь, и Царь, и Учитель, и Судия, и Творец, и Отец и все – общее, какое будем иметь извинение, удаляясь от общения друг с другом? Не требуете ли и от нас чудес, какие творили апостолы, приходя проповедовать, – чтобы и мы очищали прокаженных, изгоняли бесов, воскрешали мертвых? Но то и будет самым сильным доказательством вашего благородства и любви, если будете веровать в Бога, не требуя залогов. Ибо Бог, как по этой причине, так и по другим, прекратил чудеса, которые были, особенно, нужны для первоначального распространения и утверждения истинной веры (Слово на надписание Деян. апост. ч. II).

Если и без чудес, обладающие теми или другими совершенствами – как то: даром слова или благочестием – тщеславятся, превозносятся, отделяются друг от друга, то и при чудесах разве не будет разделений? А, что говорю это не по догадке, то представляю в доказательство коринфян, которые от того самого разделились на многие толки. Ищи не чудес, но спасения души. Не ищи того, чтобы видеть одного мертвеца воскресшим, когда знаешь, что все мертвые воскреснут; не ищи, чтобы видеть слепца прозревшим, но смотри, как ныне все начинают получать лучшее и полезнейшее зрение (т. е. духовное, и, следовательно, лучше могут понимать и ценить, собственно, внутренние высочайшие достоинства веры христианской, помимо внешних, хотя бы и чудесных, доказательств ее истинности). Научись и сам смотреть целомудренно и исправь твое око, ибо, если бы мы жили все, как должно, то язычники дивились бы нам больше, нежели чудотворцам. Чудеса часто считают обманом и находят в них много подозрительного, хотя чудеса христианские совсем не таковы. Но жизнь непорочная не может подвергнуться никакому подобному подозрению; напротив – добродетель заграждает уста всем (Беседа на Матф. 32).

Бог дал священникам более власти, чем имеют плотские родители – не только для того, чтобы наказывать, но и благотворить; и те и другие столько различаются между собою, сколько жизнь настоящая – от будущей. Одни рождают для земной жизни, другие – для небесной. Те не могут защитить детей своих и от телесной смерти, даже не всегда могут изгнать из их тела вторгшуюся болезнь, а эти, напротив, часто спасали болезненные души, готовые погибнуть, то, подвергая их кроткому наказанию, то удерживая в самом начале от падения не только учением и наставлением, но и с помощью молитв. Они не только возрождают нас Крещением, но и имеют власть разрешать от грехов, сделанных после этого возрождения. Ибо сказано: болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и, если он соделал грехи, простятся ему (Иак. 5:14–15) (Беседа о священстве).

Подобным образом и святитель Кирилл Александрийский, вооружаясь против волшебства, дает наставление, относительно церковного елеопомазания больных. Если ты имеешь недуг в какой-либо части тела и, истинно, веришь, что слова: Господь Саваоф и подобные названия, которые Божественное Писание усвояет Богу по естеству, будут для тебя целительными от болезни, тогда, молясь сам за себя, возглашай эти слова, и ты поступишь лучше, нежели они (обращающиеся к волхвованию), воздавая славу Богу, а не нечистым духам. Напомню и Божественное Писание, которое говорит: болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви и т. д.

Замечательно, что святой отец только напоминает о Елеопомазании, как средстве, к которому должны обращаться христиане в случае болезней, и, следовательно, предполагает это средство известным и, действительно, употреблявшимся в Церкви. Но, как, вообще, видно, отцам и учителям древней Церкви мало представлялось случаев и побуждений говорить об этом Таинстве. В первые века христианства при обилии чрезвычайных, чудесных даров и, между прочими – дара исцеления болезней, не так часто могло употребляться обыкновенное церковное средство врачевания, а, по причине гонений, часто не представлялось и возможности прибегать к совершению Таинства Елеопомазания над больными.

Кроме того, плотские родители не могут оказать никакой помощи своим детям, если оскорбят они какого-нибудь знаменитого и сильного человека, священники же примиряют своих духовных чад не с вельможами, не с царями, а с разгневанным Богом! После этого, осмелится ли кто-нибудь винить меня в гордости (за уклонение от епископства)? Напротив, я думаю, что, сказанное мною, возбудит в душе каждого слушателя такое благоговение, что все, скорее, припишут гордость и дерзость тем людям, которые сами приходят и силятся приобрести себе это достоинство, а не тем, которые уклоняются от него. Если начальники городов, когда они не очень благоразумны и деятельны, подвергая вверенные им города разорению, губят и самих себя, то, принявший на себя обязанность украшать Невесту Христову (т. е. Церковь), сколько же должен иметь силы и своей собственной, и, свыше ниспосылаемой, чтобы непогрешимо исполнить свой долг? По моему мнению, хотя бы тысячи людей призывали и принуждали, не должно слушать их, но, прежде, нужно испытать свою душу, исследовать все тщательно и, после того уже, уступать силе принуждающих. Никто из не знающих строительного искусства, не осмелится обещать, что он построит дом, и никто не приступит к лечению больных телом, не зная врачебного искусства. И, хотя бы насильно влекли их, они решительно откажутся и не будут стыдиться своего незнания. Неужели же тот, кому может быть вверено попечение о столь многих душах, не будет, предварительно, испытывать себя и примет служение, хотя бы он был неопытнейший из всех, только потому, что – такой-то приказывает, такой-то принуждает, чтобы не оскорбить такого-то? Не ввергает ли он себя вместе с ними в очевидную опасность? Тогда, как у него есть возможность самому спасти себя – он губит с собою и других. И откуда он будет ожидать себе спасения? Откуда может надеяться получить прощение? Кто будет защищать его в день Суда? Может быть, те, которые теперь (его) принуждают и влекут силою? Кто их самих спасет в то время? Они сами будут тогда иметь нужду в защитниках, чтобы избежать огня.

Душу священника обуревают сильнейшие волны, по сравнению с теми, что вздымаются от вихрей на море. Во-первых, тщеславие выказывается наподобие огромной скалы, гораздо опаснейшей тех, которые вымышлены баснетворцами (Одисс. Песнь 12). Многие могли проплыть мимо этой скалы безвредно, но для меня так трудно это, что даже и теперь, когда никакая нужда не влечет меня на этот гибельный путь, я не могу избавиться от бедствия. А, если кто вручит мне эту власть, то это было бы равносильно тому, как, если бы, связав мне назад обе руки, бросил меня чудовищам, гнездящимся в той скале, чтобы они каждодневно терзали меня. Какие же это чудовища? Это – гнев, уныние, зависть, вражда, клевета, осуждение, обман, лицемерие, коварство, негодование на людей, совершенно невинных; удовольствие при виде беспорядков со стороны служителей, печаль при виде их благосостояния; это – желание похвал, любовь к славе (она более всего снедает душу человеческую), учение, предлагаемое в угождение; принужденное ласкательство, низкое человекоугодие, презрение бедных, услужливость богатым, почести неразумные и вредные; дары пагубные, как для приносящих, так и для принимающих; страх рабский, приличный только презреннейшим невольникам; недостаток дерзновения до последней меры, строжайший вид смиренномудрия, в котором, однако, нет нисколько истины; величайшая робость на подвиг обличений и наказаний или, лучше, обременение незначительных людей всей их тяжестью, а перед сильными вельможами несмелость – такая, что не позволяет и слово выговорить перед ними! Столько-то, и еще большее число чудовищ, гнездится в скале тщеславия, и тот, кто однажды похищен ими, уже, по необходимости, доходит до такого унижения, что даже в угодность женщинам делает много такого, о чем без стыда нельзя и сказать. Закон Божественный удалил женщин от этого служения, а они сами вторгаются в его область; но, так как сами по себе нисколько не имеют силы, то делают все через посредство других и такую присваивают себе власть, что и избирают, и низвергают священников по своему произволу. Пословица кверху дном сбывается здесь на деле. Священник должен быть всегда трезвен, дальновиден, должен смотреть тысячью глаз, потому что живет не для себя одного, а для такого множества людей; должен быть к подчиненным своим таков, каковы бывают отцы к своим малолетним детям. Но кто разделил себя на такое множество народа и взял на себя столько различных забот, сколько у него подчиненных: тот может ли истинно споспешествовать их благу, если не будет иметь души крепкой и мужественной. Не удивляйся, если, кроме внешнего терпения, ищу других доказательств мужества душевного. Отвергать роскошную пищу, сладкое питье, мягкое ложе – для многих это не составляет и подвига, особенно, для людей, по природе, грубых, притом, воспитанных грубо с малолетства, и для многих других, у которых сложение тела и привычка смягчают суровость подвижнических трудов. Но перенести оскорбление, клевету, язвительное слово, насмешки от низших – ненамеренные и, еще чаще, намеренные, напрасные укоризны от начальников и подначальных – перенести это не многие могут, но лишь редкие люди. Часто, строгие в перенесении телесных нужд, от этих неприятностей приходят в такое смущение, что свирепствуют сильнее опаснейших зверей. Таких-то, особенно, нужно удалять от священства. Если предстоятель не изнуряет себя голодом и не ходит босыми ногами, это нимало не вредит Церкви, но пылкость гнева причиняет много бедствий – как ему, так и ближним. Не соблюдающим первого – Бог ничем не угрожает, но, без причины гневающимся, грозит геенною и огнем геенским. Кто избрал такое состояние, кто живет в невозмутимом (пустынном) уединении, общается не более, как с одним или двумя друзьями, тот легко может избегнуть пожара, начинающегося от гнева. Но это нелегко для того, кто впадает в неизмеримую глубину забот. Тот не себя одного, но и других многих влечет за собою в пропасть погибели. Он, вовсе, отнимает у других желание учиться терпению. Подчиненный народ, обыкновенно, смотрит на поведение высших, как на образец и старается во всем подражать им. Но может ли тот укротить надменных, кто надмевается сам? Какой подчиненный пожелает быть терпеливым, видя гневливого начальника? Нельзя, нельзя священникам скрыть слабости свои. Малейшие их недостатки, немедленно открываются. Борец, пока остается дома и ни с кем не вступает в единоборство, может скрывать свои силы, хотя бы он был слабейший; но, как только, выступит на соревнование, тотчас изобличит себя. Так и люди, ведущие частную жизнь и, не занимающие никакой общественной должности, в уединении, как под завесой, скрывают свои недостатки; но, выведенные на поприще, по необходимости должны сбросить с себя, подобно одежде, одиночество, и своими действиями обнаружить для всех свои души. Как их добрые подвиги приносят пользу, побуждая многих к соревнованию, так и их проступки поселяют в других нерадение о делах добродетели и нерасположение к похвальным трудам.

Потому, душа священника со всех сторон должна блистать красотою, чтобы души, взирающих на него, могли освещаться и получать утешение. Грехи людей незначительных производятся, как бы, во мраке и губят только согрешающих, но проступок человека значительного и, многим известного, наносит общий вред: нерадивых к добрым делам, делая еще более нерадивыми, а внимательных к себе – подстрекая к гордости. Кроме того, худые поступки простых людей, хотя бы они и были явными, никому не наносят опасной раны. Но, стоящие на высоте священнического достоинства, во-первых, всеми видимы, во-вторых, самые неважные их погрешности представляются великими в глазах других людей. Ибо, люди всякую погрешность измеряют не мерой самого действия, но достоинством погрешающего. Поэтому, священник должен со всех сторон оградить себя, как бы, адамантовым оружием, непрерывной бдительностью, всегдашней трезвенностью жизни, неукоснительным наблюдением за тем, чтобы никакое место не осталось нагим и незащищенным, и враг, заметив его, не нанес смертельный удар. Ибо, со всех сторон (священника) окружают люди, готовые уязвлять и поражать; и не только враги и зложелатели, но многие и из тех, которые принимают на себя вид друзей. Пока жизнь священника хорошо устроена во всех отношениях, до тех пор он остается неприступным для коварства. Но, как только он допустит со своей стороны хотя бы малейший проступок, что весьма легко может случиться с человеком, переплывающим море жизни, исполненной нестроениями, тогда ему нет никакой пользы от всех его добрых дел: они не заграждают уст обвинителей; этот малейший проступок набрасывает тень на все прочее. Не думай, что ему будет сделано снисхождение, как человеку, носящему плоть, имеющему бренную природу. Нет! Его все судят, как Ангела, непричастного слабостям человеческим. Пока владычествует какой-нибудь тиран, все трепещут его, заискивают перед ним, потому что не могут противостать его силе; но, едва только замечено будет, что участь его начинает переменяться, тогда те, которые еще недавно были ему друзьями, оставив притворную лесть, вдруг становятся неприятелями и, еще прежде узнав все его слабости, восстают на него и лишают его власти. То же самое бывает и со священником. Те, которые недавно чтили его и угождали ему, когда он был в силе, при малейшем случае сразу вооружаются против него, чтобы его низвергнуть, и, что еще прискорбнее – так, как, если бы он был хуже самого тирана.

Как тиран боится своих телохранителей, так и священник более всего опасается близких к нему, и служащих с ним. Ибо, никто столько не домогается его сана, как они; никому так не известны обстоятельства его жизни, как им. Находясь вблизи него, они, прежде всех других, узнают о случившемся с ним; поэтому, легко могут сделать свою клевету вероятной и, преувеличением самых незначительных вещей, запутать оклеветанного в своих сетях. Здесь известное изречение апостола (1Кор. 12:26) имеет силу в обратном смысле, именно: страдает ли один член, радуются с ним все члены; славится ли один член, с ним страдают все члены. Разве только тот, кто стяжал великое благочестие, может выдержать все эти нападения.

«Хочешь ли, я покажу тебе и другой вид брани, исполненной тысячи опасностей?» – замечает святой отец о самом способе избрания кандидатов на священство. И отвечает так: Иди и посмотри на народные празднества, где большей частью и производится избрание в церковные должности, и ты увидишь, что на священника сыплется настолько же много порицаний, насколько велико число, подчиненных ему! Все, имеющие право быть поставленными на эту ступень, разделяются тогда на многие партии; пресвитеры имеют разногласия и сами с собой, и со своим епископом; каждый защищает свою сторону, один избирает того, другой другого. Причина этого состоит в том, что не все смотрят на то, на что, единственно, нужно бы смотреть, т. е. на добродетели души; но сюда привносится много и других предлогов к получению этого достоинства. Например, говорят: такой-то должен быть избран потому, что он происходит из знатного рода; другой – потому, что владеет великим богатством и не будет иметь нужды содержаться за счет церковных доходов; третий – добровольно перешел к нам от наших противников. И всякий старается, чтобы перед другими был предпочтен или близкий его друг, или родственник, или, даже, льстец. А на человека, действительно достойного, никто и смотреть не хочет, душевных качеств нисколько не испытывают. Так, одни избираются из опасения, чтобы не перешли на сторону противников; другие – за свою злобу, чтобы, в случае их отвержения, они не стали жестоко мстить. Что может быть противозаконнее того, когда люди злые и порочные получают честь за то, за что следовало бы наказать их, и за что не должно позволять им переступать порога церковного – за то самое они возводятся на степень священническую? Или, наоборот, говорят: этот должен быть удален потому, что молод; другой – потому, что не умеет льстить; третий – потому, что в ссоре с таким-то; четвертый – чтобы такой-то не оскорбился, увидев, что избран другой, а, одобряемый им, получил отказ; пятый – потому, что весьма добр и снисходителен; шестой – потому, что слишком строг с согрешающими; седьмой – по другой какой-нибудь подобной же причине. Вообще, могут изобрести столько предлогов, сколько захотят. Если же не найдут другого предлога, то ставят на вид самое богатство; также и то, что не должно возводить на эту степень – вдруг, а следует – постепенно. Умеют находить и другие причины, если захотят. Итак, помысли, каким должен быть человек, чтобы выдерживать такую бурю и отвращать такие препятствия общему благу? Он должен быть и важен, и не горд, суров и благосклонен, начальник и, вместе, как клеврет, беспристрастен и услужлив, смирен и не человекоугодлив, строг и милостив. И это для того, чтобы он мог легко противостоять всем препятствиям и со всей силой защищать человека способного, хотя бы, все тому противились; напротив, неспособного – с такой же силой отвергать, хотя бы все говорили в его пользу; иметь в виду одно только благосостояние Церкви и ничего не делать по ненависти или дружбе.

С положительной стороны – вступающий на этот путь жизни, прежде, должен основательно узнать все обязанности служения, и потом уже приступать к нему. Почему? Потому что, если бы от этого и никакой другой пользы не проистекало, важна одна уже та польза, что, хорошо знающий свою обязанность, по принятии ее, не будет приходить в смущение и замешательство от незнакомых предметов. О чем же прежде говорить? О призрении ли вдовиц, о хранении ли девственниц, или о трудности судебной части? Каждая из этих частей соединена со своими заботами и, еще более, с опасностями. Но, пастырь Церкви есть, прежде всего, учитель народа. Церковь, по словам блаженного Павла, есть тело Христово (Кол. 1:18:24). Поэтому тот, кому оно вверено, должен всевозможным образом радеть о благосостоянии и усовершенствовании красоты его и отовсюду осматривать, чтобы не было где-нибудь пятна, или порока, или другого какого-нибудь безобразия, повреждающего доброту и благолепие.

Итак, в чем другом состоит его долг, как не в том, чтобы, по мере сил человеческих, показать это тело достойным непорочной и блаженной Главы? Если борцы, желая укрепить свои силы, пользуются советами врачей и учителей борьбы, ведут строгий образ жизни, непрестанно упражняют свое тело, соблюдают и другие многие предосторожности – одна какая-нибудь мелочь, оставленная ими в небрежении, все разрушает и ниспровергает – то, принявшие на себя попечение о теле Христовом, ведущем борьбу не с телами, но с невидимыми силами, могут ли сохранить его невредимым и здоровым, если не будут иметь добродетель, более, нежели человеческую, и знать всякое врачевство, полезное для души? Или ты не знаешь, что это тело подвержено большим болезням и заразам, нежели плоть наша, скорее повреждается и медленнее выздоравливает? Врачами телесными изобретены разные роды лекарств, различные инструменты; они предписывают, подходящую для больных, пищу. Часто один воздух достаточен для восстановления здоровья. Даже, иногда, случается, что благовременный сон освобождает врача от всякого труда. А для души ничего подобного придумать нельзя.

Но, после дел остается для нее одно средство, один способ лечения – учение словом. Вот орудие, вот пища, вот благорастворение воздуха! Это – вместо лекарства, это – вместо огня и железа. Возникает ли надобность прижигать или отсекать – обязательно следует прибегать к слову. Если оно нисколько не подействует, все прочее остается недействительным. Им мы поднимаем падшую, укрощаем волнующуюся душу, отсекаем излишки, восполняем недостатки и совершаем все другое, что служит к здравию души нашей. Жизнь других может возбудить в душе ревность к обращению на лучший путь жизни; но, когда душа страждет болезнью неправых догматов, в этом случае, ничто столько не полезно, как слово – не только для безопасности своих по вере, но и для войны с противниками. Если бы кто-нибудь имел меч духа и щит такой веры, что мог бы производить чудеса, и силой чудес заграждать уста бесстыдным, тот не имел бы никакой нужды в помощи слова; хотя, впрочем, оно и тогда не бесполезно, даже, весьма необходимо. Блаженный Павел действовал словом, хотя повсюду прославляем был за чудеса. А другой, из лика апостольского, даже увещевает приобретать силу слова: будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением (1Пет. 3:15). И все апостолы не по другой какой-либо причине вручили Стефану и его сослужителям попечение о вдовицах, а, именно, для того, чтобы сами беспрепятственно могли находиться в служении слова (Деян. 6:4).

Впрочем, если бы мы приобрели силу знамений, то не было бы нужды так же много заботиться о стяжании слова. Но, если у кого-то не примечается и следа чудодейственной силы, а, между тем, со всех сторон непрерывно наступают многочисленные неприятели, то уже, необходимо, мы должны оградить себя словом, чтобы не быть пораженными стрелами врагов, и чтобы, напротив, могли поражать их самих. Поэтому, должно всеми силами стараться о том, чтобы слово Христово вселилось в нас обильно (Кол. 3:16). Мы готовимся не к одному роду сражения. Война у нас разнообразна. Ее воздвигают различные враги. Притом, не все они действуют одним и тем же оружием и нападают на нас не одинаковым образом. Следовательно, кто намеревается вести войну со всеми, тому должны быть известны все искусные роды сражений. Он должен быть и стрельцом, и пращником, оруженосцем и всадником, воином и военачальником, должен уметь начальствовать над полками и малыми отрядами, сражаться на море и под стенами. В сражении, какой кто из воинов владеет частью, так и отражает наступающих врагов.

Но здесь иначе. Если, готовящийся к победам, не будет сведущ во всех частях своего искусства, диавол и через одну какую-нибудь часть, если она останется в небрежении, проведет своих сообщников и расхитит овец. Но не так он будет смел тогда, когда узнает, что имеет дело с пастырем опытнейшим, хорошо знающим все его коварства. Итак, должно обезопасить себя со всех сторон. Пока город огражден со всех сторон стеною, до тех пор, находясь в совершенной безопасности, смеется над окружившими его. Но, если кто разрушит стену, хотя бы сделав в ней малое отверстие, то для города нет уже никакой пользы от всей окружности стены, хотя бы прочие ее части и оставались неповрежденными. Так и град Божий. Когда он, вместо стены, отовсюду укреплен прозорливостью и благоразумием пастыря, тогда все покушения врагов оканчиваются стыдом и посмеянием для них, а, живущие внутри града, остаются невредимыми. Но, если кто сумеет разрушить какую-нибудь часть этого укрепления, то, хотя не все оно разрушается, но от этой части, как бы, низвергается и все прочее. Если пастырю не будут хорошо известны средства, как отражать все ереси, диавол – этот волк – может и при помощи одной ереси пожрать многих овец. Что касается войска, то, от противостоящих и сражающихся воинов, всегда должно ожидать победы или поражения. Но у нас бывает совершенно по-другому: часто битва с одним каким-нибудь неприятелем доставляет победу другим врагам, которые и не думали ополчаться, нисколько не трудились, а оставались спокойными, не делая никаких приготовлений. И тот, кто не приобрел в этих делах большой опытности, пронзенный собственным своим мечем, делается смешным и для союзников, и для врагов. Например, если он, желая научить иудеев тому, что прошло для них время держаться древнего законодательства, начнет без пощады порицать его, то подаст этим самым зломыслящим еретикам повод к хулению Закона; а, если, стараясь заградить им уста, станет сверх меры превозносить Закон и расхваливать его, как необходимый в настоящее время, – откроет уста иудеям, и т. п. А что сказать о распрях присных? Они ничем не уступают нападениям внешних врагов и представляют еще большие трудности для наставника. Одни, по любознательности своей, безрассудно хотят испытывать такие предметы, которые не принесли бы им пользы и в том случае, если бы они и постигли их, а постигнуть их и нельзя. Другие требуют от Бога отчета в Его судах и силятся измерить неизмеримую бездну. Ибо сказано: судьбы Твои – бездна великая! (Пс. 35:7). Мало найдется людей, пекущихся о вере и жизни. Гораздо более таких, которые исследуют и изыскивают то, что невозможно изыскать, и изыскание чего прогневляет Бога. Когда мы домогаемся узнать что-нибудь, а Богу не угодно, чтобы мы знали это, то никогда и не узнаем – если не угодно Богу, то каким же образом можем узнать? – и за свое любопытство только подвергнемся опасности. Впрочем, и в этом случае, когда кто с неустрашимостью станет обуздывать людей, испытывающих, не подлежащие испытанию предметы, его могут укорить в гордости и необразованности. Поэтому, и здесь предстоятель должен показать великое благоразумие, чтобы отклонить глупые вопросы и, вместе, не навлекать на себя подобных обвинений. Для устранения всех таких неудобств нам не дано никакого другого средства, кроме слова. И, если предстоятель не стяжал силы слова, то души, подчиненных ему людей, будут ничем не спокойнее обуреваемых кораблей – я говорю о людях слабейших и любопытнейших.

Итак, священник обязан употреблять все меры к тому, чтобы приобрести силу слова. Главнейшая цель учения та, чтобы и делами, и словами привести поучаемых к той блаженной жизни, которую предписал Христос. Для научения же не довольно одних дел. И это не мои слова, а Самого Спасителя: кто сотворит и научит, тот великим наречется (Мф. 5:19). Так иное – дела, иное – слова, и каждая из этих двух частей имеет нужду в другой, чтобы здание было совершенно. Разве не слышим, что говорит ефесским священникам избранный сосуд Христов: посему бодрствуйте, памятуя, что я три года день и ночь непрестанно со слезами учил каждого из вас (Деян. 20:31)? Какая была бы нужда в слезах или в словесном учении, когда так ярко сияла в нем жизнь апостольская? Жизнь его может принести много пользы, побуждая нас к исполнению заповедей, но не скажу, чтобы и в этом отношении она одна могла совершить все. Но, когда возникнет спор о догматах, и все будут сражаться одним и тем же оружием Писания – какую, в таком случае, жизнь может оказать силу? Будет ли польза от изнурительных подвигов, когда кто-нибудь, по великой неопытности своей, впадет в ересь и отделится от тела Церкви? Я знаю многих, с которыми точно это случилось. Какая здесь польза от терпения? Никакой – так же как нет пользы и в здравой вере, при развращенной жизни. Поэтому, тот, кто принял на себя обязанность учить других, должен быть более всех опытен в таких спорах. Положим, что сам он останется в безопасности и не потерпит никакого ущерба от противников; но то множество простого народа, находящегося под его властью, когда увидит, что вождь их побежден и не может ничего более возразить противоречащим, будет винить в этом поражении не его слабость, а нетвердость самого учения. И, таким образом, из-за неопытности одного человека ввергается в крайнюю гибель великое число людей. Хотя они и не передаются, вовсе, на сторону противников, по крайней мере, бывают принуждены усомниться в том, в чем совершенно были уверены; и к чему прежде приступали с непоколебимой верой, к тому не могут быть уже привержены с той же твердостью. Короче говоря, поражение наставника поднимает такую бурю в их душах, что бедствие оканчивается кораблекрушением. Какая гибель и какой огонь собирается на его несчастную голову за каждого из этих погибающих – не нужно и говорить об этом. Поэтому, пусть кто-нибудь будет скуден в слове и состав речи его пусть будет прост и безыскусен, но он не должен быть невеждою в познании, в правильном разумении догматов веры.

При этом, кто владеет силой слова – а ее мало в ком можно найти – даже и тот непрестанно должен совершенствоваться. Так как сила слова не дается природой, но приобретается образованием, то, хотя бы кто довел ее до высшего совершенства, то и тогда он может потерять ее, если не будет развивать постоянными и прилежными занятиями. Следовательно, образованные должны более трудиться, нежели необразованные. Притом, нерадение тех и других сопровождается неодинаковым ущербом: у первых он настолько значительнее, насколько велико различие между образованностью и необразованностью. Никто не укорит этих последних, если они не произнесут ничего особенного. А те, если не будут всегда беседовать так, чтобы их беседы превосходили, существующее о них мнение, то подвергнутся сильнейшим упрекам. Сверх того, неискусные в слове и за малые опыты заслуживают великие похвалы, а искуснейшие, если красноречие их не всегда будет удивлять и поражать, не только не удостаиваются похвал, но и собирают против себя весьма многих порицателей. Слушатели ценят проповеди не столько по их достоинству, сколько по мнению своему о славе проповедующих. И потому, кто превзошел всех других красноречием, тому нужно больше трудиться и упражняться. Ему нельзя искать извинений в общих недостатках человеческой природы, в невозможности во всем добиться успеха; если беседы его не вполне будут соответствовать высокому мнению о нем, то он сходит с кафедры при всеобщем порицании. Никто не рассуждает о том, что, приключившееся с ним уныние, беспокойство, забота, а, часто, и гнев, могут помрачить его душу и отнять ясность у ее (души) произведений; и, вообще, нельзя же ему, как человеку всегда быть одинаковым и во всем успешным, естественно, иногда и погрешить, и показаться слабейшим самого себя. Об этом вовсе не хотят подумать, но винят его, судя о нем не иначе, как об Ангеле.

Люди, обыкновенно, таковы, что на подвиги ближнего – и многочисленные и, даже, важные – не обращают внимания, а, если проявится где-нибудь погрешность, хотя бы и незначительная, хотя бы давно уже случившаяся, ее скоро распознают, тотчас привязываются к ней, она никогда не выходит из их памяти. И эти-то малые и незначительные погрешности часто уменьшали славу многих великих мужей. В то же время, принявший на себя подвиг учительства, не должен смотреть на похвалы других и ослабевать духом, когда он не слышит их. Если, трудящийся в слове в угодность Богу – вот что должно служить ему единственным правилом и единственной целью ревностного труда, а не рукоплескания и похвалы! – одобряется людьми, пусть не отвергает одобрений; если же не получает их от слушателей, пусть не ищет, не печалится. Наилучшее утешение в трудах и самое достаточное – когда ты в своей совести можешь сказать о себе, что в учении своем, единственно, сообразуешься с правилом: чтобы угодить Богу! А кто будет руководствоваться пристрастием к безрассудным похвалам, тот не получит никакой пользы ни от великих трудов своих, ни от силы своего слова; тем более, что душа, не умеющая переносить бессмысленных обвинений народа, слабеет и теряет охоту трудиться в слове. Поэтому, прежде всего, нужно научиться презирать похвалы. Кто не знает этой науки, тому мало быть сведущим в слове для сохранения в себе способности учить. Итак, если уже сильные в слове, учащие с великой властью, имеют нужду в постоянном упражнении, для сохранения этой способности, то, нисколько не запасшийся словом, и принужденный готовиться, находясь на самом своем поприще – какие он должен перенести трудности, какие беспокойства, какое смятение, чтобы с великим трудом добиться какого-нибудь малого успеха, достигнуть того, чтобы отвлечь народ от безрассудного и бесполезного удовольствия и заставить его приобретать пользу от слышания; так – чтобы народ следовал ему, и с него брал пример, а не он управлялся прихотями народа.

Далее, пекущиеся о вдовицах, и, вообще, о бедных, по-видимому, ограничиваются в своем попечительстве денежными издержками. Но нет, не так малозначительно это дело. Надо строго разобраться в обстоятельствах, при самом выборе нуждающихся. Включать их в список просто, без всякого рассмотрения – такая небрежность сопровождалась весьма многими вредными последствиями. Вписывали таких, которые расстроили дома, расторгли браки, а, часто – замеченных в краже, нетрезвости и других зазорных поступках. Позволять, чтобы такие вдовицы питались от церковного имущества – значит заслужить жестокое наказание от Бога, осуждение от людей и, в самих благодетелях, охлаждать расположение к благотворительности. Какому благотворителю приятно видеть, что дар, пожертвованный им для Христа, расходуется на тех, которые поносят имя Христово? Поэтому, здесь нужно тщательное и строгое исследование, чтобы не только эти вдовицы, о которых мы упомянули, но и те, которые в состоянии сами себя пропитать, не расхищали трапезы, принадлежащей, истинно, бедным. За этим выбором следует другая, не меньшая, забота: именно та, чтобы жизненные припасы никогда не оскудевали, а изливались обильно, как бы, из источников. Непроизвольная бедность, как то: ненасытна, взыскательна и неблагодарна. Надо иметь много благоразумия, прилагать много старания, чтобы бедным такого рода заграждать уста и отнимать у них всякий повод к жалобам. Народ, как только узнает какого-нибудь человека, непристрастного к богатству, тотчас заключает, что такой способен к этой должности. Но я не думаю, чтобы для этого было довольно одного бескорыстия. Правда, оно всего более требуется в нем: без этого он будет, скорее, грабителем, чем приставником, волком, а не пастырем; но, вместе с тем, должно искать в нем и другое качество. Это – терпение, источник всех благ для людей. Оно приводит и поставляет душу, как бы, в какую тихую пристань. Вдовицы, частью по своей бедности, частью по возрасту, а частью и по свойству самого пола, позволяют себе какую-то излишнюю, скажем так, смелость. Кричат не к месту, бранят без причины, жалуются на то, за что надлежало бы благодарить, и порицают за то, за что надлежало бы хвалить. Все это предстоятелю надо переносить великодушно, не раздражаться ни безвременными и докучливыми просьбами, ни безрассудными порицаниями. Должно щадить, а не оскорблять это сословие жен из сострадания к их несчастиям. Издеваться над их бедственным состоянием и, таким образом, прибавлять к скорби бедности еще обиду – было бы крайне жестоко. Хотя бы кто не удерживает у себя собственности вдовиц, но раздражается на них, немилосердно злословит и поносит их, тот не только не облегчает бедности их даянием, но еще увеличивает ее тяжесть оскорблением. Хотя, тощее чрево и принуждает их забывать стыд, однако же, это принуждение тягостно для них. Теперь, когда голод заставляет их прибегать к просьбам, а просьбы заставляют пренебрегать стыдом, когда за это пренебрежение они вынуждены бывают терпеть новые огорчения, это покрывает всю душу их многоразличной скорбью, как густым мраком. Она сражает их, как некая сила. Поэтому, пекущийся о бедных вдовицах, должен быть до такой степени великодушен, чтобы не только не увеличивать своим негодованием их печали, и без того великой, но, сколько возможно, облегчать ее утешением. Тот, с кем обходятся сурово, и при богатом содержании не чувствует всей цены своего достояния, потому что для него ощутительнее рана оскорбления; напротив, кто слышит приветливое слово и принимает милостыню с утешением, тот вдвойне веселится и радуется, и самый дар кажется ему вдвое большим от такого образа даяния. Говорю это не от себя, но повторяю слова древнего наставника. Сын мой! – говорит он, – приклоняй ухо твое к нищему и отвечай ему ласково, с кротостью; при благотворениях – не делай упреков, и при всяком даре не оскорбляй словами. Роса не охлаждает ли зноя? Так, слово – лучше, нежели даяние. Поэтому не выше ли доброго даяния слово? А у человека доброжелательного и то, и другое (Сир. 4:8; 18:15–17). Принявший на себя попечение о вдовицах, не только должен быть кроток и незлобив, но, не менее того, и мудр в экономии; в противном случае, имущество бедных может подвергнуться одинаковому ущербу. В таком деле нужна великая предусмотрительность, так, чтобы ни умножать до чрезмерности, ни доводить до оскудения церковное имущество, но, собранное, немедленно раздавать бедным, в добровольных же приношениях народа уметь находить неистощимый запас богатства церковного. Также, для принятия странных и врачевания больных – сколько требуется издержек, сколько старания и благоразумия со стороны попечителей! Здесь нужны расходы, ничем не меньшие упомянутых, а, часто, и большие. Попечитель обязан приобретать стяжание с кротостью и мудростью, поступая так, чтобы жертвователи делали свои пожертвования с усердием, непринужденно, заботясь об успокоении и утешении немощных; он должен остерегаться, чтобы не огорчить самих утешителей. Но то бесспорно, что здесь, несравненно, более требуется терпения и старания, потому что больные угрюмы, и угодить им очень трудно. И, если не прилагать о них постоянной попечительности и заботливости, довольно и одного малейшего опущения, чтобы привести больного в весьма сильную досаду. Много, также, трудностей и забот в деле попечения о девственницах.

Остается сказать о судопроизводственной части. Эта часть сопряжена с еще большими заботами и трудами – собственно, для епископа. Она ставит в такие затруднения, каких не испытывают гражданские суды. Нелегко найти справедливость, трудно и найденную сохранить неприкосновенной. Но, кроме всего, здесь угрожает и немалая опасность. Некоторые из бессильных, подпав суду и, не найдя для себя нигде защиты, уклонились с пути самой веры. Многие из обиженных, ненавидя своих обидчиков, ненавидят, столько же, и тех, которые не оказывают им покровительства. Они не берут во внимание ни сложности своих дел, ни трудности времени, ни ограниченности священнической власти, но подобны неумолимым судьям и тогда только готовы оправдать, когда будут освобождены от гнетущих зол. А кто не может этого сделать, тот, хотя бы, представлял тысячи оправданий, никогда не избежит осуждения. Но, упомянув о защите, я открою тебе и другую причину жалоб. Если епископ не будет каждодневно навещать домов, чего не делают даже городские смотрители, – отсюда рождаются сильные неудовольствия, поскольку, не только больные, но и здоровые желают посещения его; не все, впрочем, побуждаются к этому чувством благочестия: многие ищут в этом случае чести и уважения к себе. И, если случится, что какая-нибудь нужда заставит епископа, для общего блага Церкви, чаще посещать человека более известного по богатству и власти, тогда немедленно укоряют его в угодливости и лести. Но, что я говорю о покровительстве и посещениях? За один свой разговор он подвергается такому множеству нареканий, что часто, обремененный их тяжестью, падает от уныния. Его судят за сами взгляды, самые невинные действия его исследуют строжайшим образом, примечают манеру голоса, положение лица, смотрят и на то, как смеется. Говорят, с таким-то он очень дружески смеялся, разговаривал весело и приятно, а со мною обошелся сухо и небрежно. И, если в многолюдном собрании он обращается во время своего разговора только к некоторым – такое невнимание прочие считают для себя обидой. Поэтому, может ли кто, не имея великого мужества, так действовать против столь многих обвинителей, чтобы, или совершенно не подвергаться их обвинениям, или, подвергшись, уметь оправдаться? Ибо, или вовсе не должно иметь обвинителей, или, когда это невозможно, нужно опровергать обвинения. А, если и это неудобно – так как есть люди, находящие для себя удовольствие в напрасной клевете, то остается одно – мужественно выдерживать их нападения! Справедливо обвиняемый легко переносит обвинение. Так как нет обвинителя, более жестокого совести, то при ее упреках другие обвинители кажутся нам уже гораздо более снисходительными, и обвинения их не так сильно трогают нас. Но, если, не сознающий за собой никакой вины, обвиняется напрасно, он скоро воспламеняется гневом и легко впадает в уныние, если прежде не научился сносить невежество черни. Нет и не может быть человека, который не возмущался бы от лживой клеветы и обвинений, и не чувствовал никакой скорби, слушая, явно, несправедливое мнение. А что сказать о той скорби, которую Пастыри чувствуют тогда, когда должно отлучить кого-нибудь от общества Церкви? И хорошо, если бы все бедствие состояло в одной скорби! Но здесь предстоит еще великая опасность. Опасно, чтобы, сверх меры, наказанный не подвергся тому, о чем писал апостол Павел, а, именно: дабы он не был поглощен чрезмерною печалью (2Кор. 2:7).

Поэтому, и в таком случае требуется строгая разборчивость, чтобы то самое, что делается для пользы, не причинило большого вреда. Если суровое лечение подаст больному повод впасть в какие-нибудь проступки, за каждый такой проступок подлежит наказанию и врач, неискусно лечивший рану. Итак, каких наказаний должен ожидать священник, когда он не только будет судим за свои грехи, но и подвергнется крайней опасности за грехи других? Если мы, помышляя об отчете, который должны дать за себя, трепещем, не надеясь избежать вечного огня, то чего должно ожидать тому, кто будет отвечать за столь многих людей?

Наконец, если кто рассмотрит обязанность его (священника), непосредственно, по отношению к Богу, тот найдет, что та обязанность (к, пасомому им, народу) ничтожна по сравнению с этой: столь лучшего и более тщательного требует она исполнения. Тот, кто молится за весь город, что говорю – город? – за всю вселенную, и умилостивляет Бога за грехи всех, не только живых, но и мертвых – каков тот должен быть? Даже дерзновение Моисея и Илии я считаю недостаточным для такой молитвы. Он так приступает к Богу, как будто ему вверен весь мир, и он – общий всем отец; он умоляет о прекращении повсюду браней и усмирении мятежей; просит мира, плодородия, скорого всем избавления от всех тяготеющих и угрожающих бедствий, частных и общественных. Следовательно, он должен настолько во всем превосходить всех тех, за кого просит, насколько защитник должен превосходить защищаемых. А, когда он призывает Святого Духа и совершает страшную жертву, так часто прикасаясь к общему всем Владыке, тогда, скажи мне, где назначим ему место? Какой потребуем от него чистоты, какого благочестия? Подумай, какие должны быть руки, служащие такому Таинству? Каков должен быть язык, произносящий такие слова? Не всего ли чище и святее должна быть душа, принимающая такую силу Духа? Тогда и Ангелы предстоят священнику, и все место жертвенника, в честь Возлежащего на нем, исполняется небесными Силами. В этом удостоверяет самое действие, совершаемое тогда.

Итак, священник должен иметь душу, чище самих лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его Дух Святой, и чтобы он мог сказать: уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал. 2:20).

С другой стороны, священник, как человек, удостоившийся столь великого служения, должен быть не только чист, но и весьма благоразумен и опытен во многом: он должен знать все житейское не менее, обращающихся в мире, и, вместе с тем, должен быть свободен от всего более иноков, живущих в горах. Так как ему нужно общаться с мужами, которые имеют жен, воспитывают детей, владеют слугами, обладают большим богатством, занимают общественные должности и облечены властью, то он должен быть разносторонен. Разносторонен – говорю, но не лукав, не льстец, не лицемер: должен иметь полную свободу и смелость и, однако же, когда потребуют обстоятельства, должен уметь и приноровляться с пользою; ему следует быть и ласковым, и, вместе, строгим. Никак нельзя обходиться со всеми подначальными одинаковым образом, так же, как врачам нельзя лечить всех больных одним способом и кормчему мало знать лишь одно средство, каким сражаться с ветрами. Ибо и корабль Церкви волнуют частые бури. А бури эти наступают не только извне, но и воздвигаются изнутри. Поэтому, со стороны священника нужна великая снисходительность, и великая строгость. Все эти различные средства направляются к одному – к славе Божией и созиданию Церкви. Но, где я остановлюсь, гоняясь за тем, чего нельзя достигнуть? Исчислить все трудности этого (пастырского служения) – все равно, что измерить море. Если и тот, кто для исправления погрешностей других людей очистится от всякой страсти – что, впрочем, невозможно – если и тот, по необходимости, переносит бесчисленные бедствия, то как много предлежит трудов, забот и всякого другого рода препятствий тому, кто хочет преодолеть и свои, и чужие пороки! Священники не только не должны быть своевольными, гневливыми, дерзкими; напротив, должны быть трезвенными, целомудренными, благочинными и иметь все прочие качества, которыми блаженный Павел изобразил нам истинного священника (1Тим. 3:2).

В «Слове против оставляющих церковные собрания», святитель говорит и, о недостойно причащающихся, и о выходящих из храма, прежде окончания литургии.

Знаю я, что многие у нас, по случаю праздника, приступают к священной трапезе. Но надо – как я уже многократно повторял – не праздники наблюдать, чтобы приобщаться, а совесть очищать, и тогда приступать к священной жертве. Ибо скверный и нечистый не должен и в праздник приобщаться сей Святой и страшной Плоти; а чистый, строгим покаянием очистивший свои согрешения, может, как в праздник, так и всегда приступать к Божественным Тайнам, как достойный наслаждаться Божественными дарами. Так как мне известно, что некоторые об этом небрегут и многие, несмотря на то, что исполнены бесчисленных грехов, при наступлении праздника, как бы, побуждаясь самим днем, приступают к Божественным Таинствам, на которые в таком состоянии даже и смотреть непозволительно, то, известных нам, мы сами непременно удалим, а неизвестных – предоставим Богу, ведущему тайны сердца каждого. Между тем, постараемся исправить сегодня, по крайней мере, то, в чем все грешат. Какой же это грех?

Тот, что приступают не со страхом, а – с толчками, дракой, злобой, криком, бранью, отталкивая друг друга, и в смятении. Об этом я часто говорю и не перестану говорить. Не видите, разве, вы, какое бывает благочиние на олимпийских играх, когда победитель проходит по площади с венком на голове, в длинной широкой одежде и с жезлом в руках, после того как глашатай объявит, чтобы было тихо и благочинно? Как же это не нелепо, что там, где торжествует диавол, бывает такое безмолвие, а здесь, куда призывает Сам Христос, – великий шум? На площади безмолвие, а в церкви крик! На море – тишина, а в пристани – волнение! Что ты, человек, шумишь, скажи мне? Что ты торопишься? Тебя понуждают, конечно, дела; ты в этот самый час, особенно, чувствуешь, что у тебя есть дела; определенно помнишь, что ты на земле, и думаешь, что находишься с людьми? Но не каменному, лишь, сердцу свойственно думать, что в это время ты стоишь на земле, а не ликовствуешь с Ангелами, с которыми ты же воссылаешь таинственное пение, с которыми ты же возносишь к Богу победную песнь? Христос, сказав: идеже тело, там соберутся и орлы (Лк. 17:37); для того и назвал нас орлами, чтобы мы восходили на небо, чтобы парили горе, возносясь на крыльях духа; а мы, подобно змеям, пресмыкаемся в прахе и снедаем землю! Хотите ли, я скажу вам, от чего бывает этот шум и крик? От того, что мы не на все время запираем для вас двери, а позволяем вам выходить и уходить домой прежде последнего благодарения – чем самым вы и показываете великое свое небрежение. Что ты делаешь, человек? Тогда, как Христос присутствует, Ангелы предстоят, страшная трапеза предлежит, братья твои еще тайноводствуются, ты все оставляешь и выходишь! Будучи приглашен на обед, ты, хотя бы, и прежде других насытился, не смеешь, однако же, выйти прежде других, когда они возлежат еще; а здесь, когда еще совершаются страшные Таинства Христовы, когда еще продолжается священная жертва, ты в самой середине оставляешь все и уходишь! Можно ли тебя чем извинить? Можно ли оправдать? Хотите ли, я скажу, чье дело делают те, которые уходят прежде конца, не принеся благодарственных молений – по окончании трапезы? Может быть, то, что скажу, будет тяжко, но сказать должно по причине нерадения многих. Иуда, приобщившись последней вечери, в последнюю эту ночь, поспешно ушел, тогда, как все прочие еще возлежали. Итак, вот кому подражают те, которые уходят прежде последнего благодарения! Если бы он не вышел, не сделался бы предателем; если бы не оставил учеников, не подвергся бы гибели; если бы не вырвался из стада, волк не напал бы на него одного и не пожрал бы его; если бы не удалился от пастыря, не сделался бы добычею зверя. Посему-то, он с иудеями, а сии, с Господом, воспев, вышли. Будем же, возлюбленные, представлять себе это, будем размышлять об этом, страшась, предлежащего за это, осуждения. Он тебе дает Плоть, а ты Ему не воздаешь даже словами и не благодаришь за полученное от Него! Насытившись телесной пищи, ты идешь после стола на молитву; а, приняв пищу духовную, превосходящую всякую тварь, видимую и невидимую, ты, человек слабый, по самому естеству, не остаешься признательным ни на словах, ни на деле. Не заслуживает ли это крайнего наказания? Впрочем, говорю это не для того, чтобы вы меня лишь хвалили или, чтобы шумели и кричали, но для того, чтобы вы, припомнив в свое время эти слова, показывали надлежащее благочиние. Таинства и называются, и суть – Таинства. А где Таинство, там – великое молчание. Посему, будем приступать к священной жертве сей с глубоким молчанием, с великим благочинием, со всем должным благоговением, чтобы заслужить большее благоволение у Бога, чтобы очистить душу и получить вечные блага.

С ходатайством праведным, полезным и приличным предстал я сегодня перед вами: уполномочили на него меня не кто иной, как, живущие в нашем городе бедные – не словами, не голосами или мнением общественного совета, но жалким и самым горестным своим видом. Проходя через площадь и по улицам, и, спеша в ваше собрание, и, видя много лежащих, среди дороги, людей, из которых одни без рук, другие без глаз, иные покрыты струпьями и ранами и, особенно, выставляющие на вид те члены, которые нужно было бы закрывать, по причине находящегося на них гноя, я почел крайне бесчеловечным – не сказать о них вашей любви, особенно, когда, сверх сказанного, нас побуждает к этому само время. Правда, и во всякое время необходимо говорить о милостыне, потому что мы сами имеем великую нужду в милости создавшего нас Господа; но, особенно (это необходимо), в настоящее время, когда такая сильная стужа. Летом бедные получают великое облегчение от самого времени года: тогда они безопасно могут ходить и нагими, потому что солнечные лучи служат им вместо одежды; могут сидеть просто на мостовой и спокойно проводить ночи под открытым небом; не имеют такой нужды ни в обуви, ни в вине, ни в большом количестве пищи, но довольствуются водою из источников; одни насыщаются самыми дешевыми овощами, другие небольшим количеством сухих семян, так как самое время года предлагает им готовую трапезу. Не менее того, есть для них тогда и другое облегчение – удобство заниматься работами: в их содействии, особенно, нуждаются и строящие дома, и возделывающие землю, и плавающие по морям. Ибо, что для богатых – поля, дома и другие источники доходов, то для бедных – их собственное тело; и весь их доход – от собственных рук, а больше ниоткуда. Таким образом, летом они получают некоторое облегчение, но в зимнее время против них со всех сторон великая война и двойная осада потому, что внутри голод съедает их утробы, извне стужа сжимает и делает окоченелым их тело. Поэтому (зимою) они нуждаются и в большем количестве пищи, и в крепчайшей одежде, и кровле, и постели, и обуви, и во многом другом; а, что всего хуже, не имеют возможности заниматься и работами, потому что не позволяет время года. Итак, когда у них наибольшая нужда в необходимом, а, сверх того, нет и работы, потому что никто их, несчастных, не нанимает и не приглашает в услужение; вот мы, взамен нанимающих, употребим в дело руки милосердых, взяв себе в сотрудники в этом деле, Павла – истинного покровителя и попечителя бедных. Действительно, он так печется о них, как никто другой. Разделившись с апостолом Петром относительно учеников, он не разделился в попечении о бедных, но сказав: подали мне и Варнаве руку общения, чтобы нам идти к язычникам, а им к обрезанным, присовокупил: только чтобы мы помнили нищих, что и старался я исполнять в точности (Гал. 2:9–10). И точно, во всех своих Посланиях он заводит о них речь, так что не найдешь ни одного, в котором бы не было подобного увещания. Он знал, хорошо знал, как важно это дело, потому и присовокупляет наставление о бедных ко всем другим своим увещаниям и убеждениям, как бы, полагая на здании, прекрасную кровлю. Так сделал он и здесь: побеседовав о воскресении, и о всем прочем, он перешел, наконец, к милостыне и сказал: при сборе же (милостыни) для святых поступайте так, как я установил в церквах Галатийских. В первый день недели каждый из вас пусть отлагает у себя и сберегает, сколько позволит ему состояние (1Кор. 16:1–2). Смотри на мудрость апостола, как благовременно он коснулся этого предмета. Сначала напомнил о будущем Суде и страшном судилище, о славе, которой облекутся праведные, и о вечной жизни, а потом уже предлагает слово и о бедных, чтобы слушатель, одушевившись приятными надеждами, и, став более благорасположенным, принял это наставление с большим усердием, когда в нем будет жив страх суда и душа станет услаждаться ожиданием будущих благ. Ибо, кто в состоянии любомудрствовать о воскресении и весь перенесся в будущую жизнь, тот почтет за ничто все настоящее – и богатство, и обилие, и золото, и серебро, и драгоценные одежды, и удовольствия, и роскошный стол, и все прочее, подобное этому; а кто считает все это за ничто, тот весьма легко примет на себя попечение о бедных. Поэтому, и Павел, сначала хорошо подготовив ум коринфян рассуждением о воскресении, предложил потом и увещание. И не сказал о милостыни для бедных или для нищих, но для святых, научая этим слушателей почитать и бедных, когда они благочестивы, и презирать богатых, когда они небрегут о добродетели. Так он и царя назвал нечестивым и беззаконным, когда тот был врагом Божиим, и бедных – святыми, когда они скромны и честны. Ибо Нерона называет тайной беззакония, говоря: ибо тайна беззакония уже в действии (2Фес. 2:7); а бедных, не имеющих и насущного хлеба, но питающихся подаянием, назвал святыми. Вместе с этим, он и коринфянам тайно внушал не высокомудрствовать и не гордиться получением такого повеления, как будто бы, они подали (милостыню) людям низким и презренным, но твердо знать и уверять себя, что, удостаиваясь принимать участие в скорбях бедных, они получают величайшую почесть. Размышляя об этом, и мы, если понадобится: или самим нам подать, или послужить другим в распоряжении их подаянием – не поленимся, и не будем унывать, что, будто, из-за этого у нас убавляется имущество. Земледелец, когда бросает семена в землю и на это издерживает все свое достояние, не печалится, не скорбит и эту трату считает не потерей, но выгодой и прибылью, хотя надежда его и не несомненна. Не странно ли, что ты, сея не с такой, но с гораздо более верной надеждой, и можешь вручить серебро Самому Христу – уклоняешься, медлишь и ссылаешься на бедность? Разве Бог не мог повелеть земле, чтобы она произрастила чистое золото? Кто сказал: да произрастит земля зелень, траву (Быт. 1:11), и тотчас, представил эту зелень во всей красе, Тот мог повелеть, чтобы и источники, и реки текли везде золотом. Но Он не восхотел этого, а оставил многих жить в бедности – и для их, и для твоей пользы. Бедность более способствует добродетели, нежели богатство, и за кем есть грехи, те могут находить немалое утешение в пособии нуждающимся. Сам Бог так печется об этом, что когда Он пришел и облекся плотью, и жил с людьми, то не отрекся и не почел за стыд – Самому заботиться о бедных. Он столько умножал хлебы, одним повелением творил все, что хотел; мог в одну минуту представить тысячи сокровищ и, однако, не сделал этого, но повелел ученикам Своим иметь ящик, носить то, что туда опускали и из этих денег помогать бедным. Ибо, когда Он прикровенно говорил Иуде о предательстве, ученики, не понимая, о чем шла речь, подумали, что Он велел Иуде подать что-нибудь бедным; потому что сказано: он (Иуда) имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали (Ин. 12:6). Бог много печется об оказании милосердия не только с Его стороны нам, но и с нашей стороны, подобным нам; Он и в Ветхом и Новом Завете дает множество законов об этом, повелевая быть милосердым всячески – и словами, и деньгами, и делами. Моисей весьма часто говорит об этом в своих узаконениях, пророки, от лица Божия, вопиют: милости хочу, а не жертвы (Ос. 6:6), и все апостолы согласно с ними и делают, и говорят. Не будем же нерадеть об этом деле, потому что через него мы приносим величайшую пользу не бедным, а себе; больше получаем, нежели даем. Говорю об этом не без причины, но потому, что многие часто входят в строгие исследования о нуждающихся, расспрашивают об их отечестве, образе жизни, нравах, занятиях и телесном здоровье, делают им упреки и требуют от них множества объяснений, относительно их здоровья. Оттого-то, многие (из бедных) представляются изувеченными, чтобы видом этого несчастия преклонить нашу жестокость и бесчеловечие. Летом попрекать их за это, хотя и жестоко, но еще не так; но зимою, и во время стужи, быть столь безжалостным и бесчеловечным судьей и не оказывать им никакого снисхождения за то, что ничего не делают, не есть ли верх жестокости? Для чего же, скажешь, Павел давал фессалоникийцам такой закон: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь (2Фес. 3:10)? Для того, чтобы и ты, услышав это, обращал слова Павла не только к бедному, но и к самому себе. Ибо заповеди Павла относятся не к бедным только, но и к нам.

Скажу нечто такое и неприятное; знаю, что рассердитесь, но, несмотря на это, скажу: потому что говорю не для того, чтобы оскорбить вас, но чтобы исправить. Мы попрекаем бедных праздностью, которая часто заслуживает и извинения, а сами часто делаем такие дела, которые хуже всякой праздности. Но я, скажет иной, владею отцовским наследством. Неужели же, скажи мне, бедный должен погибнуть за то, что он беден, и от бедных (родителей), и не имел богатых предков? Но, именно, поэтому-то он и заслуживает милосердия и сострадания со стороны богатых. Ты, проводя часто целый день в театре, или в собраниях и разговорах, бесполезных или, даже, вредных, не думаешь, что делаешь худо и ничем не занимаешься; а этого несчастного и жалкого бедняка, который целый день проводит в прошении, слезах и тысяче бед, осуждаешь и влечешь в судилище, и требуешь от него отчета? Где же тут, скажи мне, человеческая совестливость? Итак, когда будешь говорить: что же скажем Павлу? – говори так не только бедным, но и самому себе. А с другой стороны, читай не только его угрозу, но и снисхождение, ибо (апостол), сказав: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь, присовокупил: вы же, братия, не унывайте, делая добро (2Фес. 3:12). Но какой у них благовидный предлог? Это, говорят, беглецы, пришельцы, негодяи; покинув свою родину, они стекаются в наш город. Так, разве на то, скажи мне, ты досадуешь и обрываешь венок нашего города, что все считают его общей пристанью и чужой город предпочитают своему родному? Но, надлежало бы радоваться и восхищаться тем, что все прибегают к вашим рукам, как на общий рынок, и считают этот город общей матерью. Не помрачайте же славы, и не умаляйте чести, которой он пользуется издревле, от времен отеческих. Ибо, некогда, когда угрожал голод всей земле, жители сего города отправили с Варнавой и Савлом немало денег жителям Иерусалима. Какое же можем иметь оправдание или извинение, если наши предки питали на свой счет, живших вдали от них, и сами ходили к ним, а мы отгоняем и тех, кто из других мест прибегает к нам, и строго наводим о них справки, зная притом, что сами мы виновны во множестве грехов?

Если бы Бог стал так же строго исследовать наши дела, как мы дела бедных, мы не получили бы никакого прощения, никакой милости. Каким судом судите, говорит Писание, таким будете судимы (Мф. 7:2). Будь же человеколюбив и снисходителен к брату твоему, прости ему прегрешения, как ни много их, и будь милосерд, чтобы и сам ты удостоился того же. Для чего сам себе причиняешь беспокойство? Для чего делаешь изыскания? Если бы Бог повелел разведывать образ жизни (бедных), требовать от них объяснений и тщательно исследовать их нравы, разве тогда многие не стали бы роптать? Разве не сказали бы: это что такое? Бог предписал нам дело трудное: мы не можем исследовать образ жизни других и знать, какие такой-то сделал грехи. Не сказали ли бы многие еще много такого? А теперь, когда Он освободил нас от всякого такого выяснения, и обещал полную награду (за подаяние милостыни) – будут ли, получающие ее, злые или добрые люди – мы сами на себя навлекаем беспокойство! Посему, прошу вас, оставив эту неуместную пытливость, подавайте всем нуждающимся, и делайте это с великой щедростью, чтобы и нам самим удостоиться в тот день (будущего Суда) великой милости и снисхождения от Бога.

В других своих Беседах, святитель Иоанн Златоуст также постоянно говорит о необходимости милостыни.

Чтобы показать, кого должно принимать в дом, Он (Иисус Христос) присовокупил: во имя пророка, ученика и праведника (Мф. 10:41–42), давая тем знать, что Он назначает награду не только по достоинству принимаемого, но и по расположению принимающего. Ибо, здесь говорит о пророках, праведниках и учениках, а в другом месте повелевает принимать даже самых презренных. И тем, кто не принимает таковых, определяет наказание: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне (Мф. 25:45). А выше, о тех же меньших, сказано, что, принимающий их, принимает Его Самого. Ибо, хотя бы, принимаемый тобою, не был ни ученик, ни пророк, ни праведник, впрочем, он – человек, который живет с тобою в одном мире, видит одно и то же солнце, имеет такую же душу, одного и того же Владыку, приобщается одних и тех же с тобою Таинств, к тому же, призывается небу и, совершенно вправе требовать от тебя попечения, будучи беден, и нуждаясь в необходимой пище. Когда в дурную погоду приходят к тебе с флейтами и свирелями, будят тебя напрасно и без дела беспокоят – отходят от тебя с немалыми подарками; и те, которые носят ласточек и натираются сажей, и всех высмеивают, получают от тебя вознаграждение за свои проказы. А, если придет к тебе бедный и станет просить хлеба, то ты наговоришь ему множество ругательств, будешь злословить, укорять в праздности, осыпать упреками, обидными словами и насмешками и не подумаешь о себе, что и ты живешь в праздности, однако же, Бог дает тебе Свои блага.

Не говори мне, что сам ты делаешь что-нибудь, но покажи мне, что занимаешься дельным и нужным. Если скажешь мне, что ты занимаешься торговлей, корчемничеством, стараешься о сбережении и приумножении своего имения; то и я скажу тебе, что дельные занятия – не эти, а милостыня, молитва, защита обиженных и другие добродетели; которыми мы совершенно пренебрегаем. И, однако же, Бог никогда нам не говорил: из-за того, что ты живешь в праздности, и Я не буду освещать тебя солнцем; так как ты не занимаешься необходимым, и Я погашу луну, заключу недра земли, остановлю озера, источники, реки, отниму воздух, не дам, своевременно, дождей. Напротив, Бог доставляет нам все это в изобилии, позволяет пользоваться всем этим, не только живущим в праздности, но и, делающим зло. Итак, если увидишь бедного и скажешь: мне досадно, что этот молодой, здоровый человек ничего не делает, хочет прокормиться, живя в праздности, а может быть, он еще беглый слуга, оставивший своего господина, – то все, мною (только что) сказанное, примени к себе. Или, лучше позволь ему сказать тебе со всей смелостью, что он может сказать и с большим правом: и мне досадно, что ты, будучи здоров, живешь в праздности и ничего не делаешь из того, что повелел тебе Бог, а, как раб, бежавший от повелений своего господина, бродишь, будто, по чужой стороне, проводя жизнь свою в пороках, пьянстве, невоздержности, воровстве, хищничестве и разорении чужих домов. Ты укоряешь за праздность, а я укоряю тебя за худые дела, когда ты злоумышляешь, когда божишься, лжешь, похищаешь, когда делаешь тысячу подобных дел. Впрочем, говоря это, не защищаю праздности. Совсем нет – напротив, очень желаю, чтобы все занимались делами, ибо праздность научила всем порокам; а только увещеваю вас не быть немилосердными и жестокими. Так, Павел, когда после многих жалоб на праздность, сказал: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь, – не остановился на этих словах, но присовокупил: вы же, братия, не унывайте, делая добро. Будь только готов оказывать милосердие, тогда бедный, тотчас, оставит праздность, а ты перестанешь быть жестоким.

Но скажешь: нищий много лжет и притворяется. И в этом случае он достоин сожаления, ибо дошел до такой крайности, что даже не стыдится так лгать. А мы не только не имеем жалости, но еще присовокупляем следующие жестокие слова: не подавали ли тебе и раз, и два? Так что же? Неужели ему не нужно опять есть потому, что однажды ел? Для чего ты не положишь того же правила для своего чрева и не говоришь ему: ты сыто было вчера и третьего дня, так не проси ныне? Напротив, свое чрево пресыщаешь чрезмерно, а нищему, когда просит у тебя немногого, отказываешь, хотя должен дать ему милостыню за то, что он каждый день принужден ходить к тебе. Если не чувствуешь других побуждений, то за это одно должен подать ему милостыню. Ибо, крайняя бедность заставляет его делать это. Ты не имеешь к нему жалости потому, что он, слыша такие слова твои, не стыдится, но нужда сильнее стыда. Но ты не только не имеешь к нему жалости, а еще издеваешься над ним; и тогда, как Бог повелел давать милостыню тайно, всенародно поносишь пришедшего, которому бы надлежало оказать сострадание. Если не хочешь подать, то для чего еще укоряешь бедного и сокрушаешь его огорченное сердце? Он пришел к тебе, как в пристань, и просит руку помощи, для чего же ты воздвигаешь волны и делаешь бурю свирепее? Для чего гнушаешься его нищетой? Разве пришел бы он к тебе, если бы знал, что услышит от тебя такие слова? Если же, и заранее зная это, пришел к тебе, то потому-то и следует тебе сжалиться над ним и ужаснуться своей жестокости, по которой ты, при виде самой крайней нужды, не делаешься сострадательнее. Не представишь себе, что один страх голода служит для него достаточным оправданием в бесстыдстве, но укоряешь его за бесстыдство, а сам ты часто бывал несравненно бесстыднее и в важнейших делах. В нужде – и бесстыдство простительно. Но мы, часто делая то, за что надлежало бы нас наказать, не стыдимся, и, когда, помышляя о таких делах, должны бы смиряться, нападаем на бедных; они просят у нас врачества, а мы прибавляем им раны. Если не хочешь дать, то для чего бьешь? Если не хочешь оказать милость, то для чего обижаешь? – Но он без того не отойдет? Так поступи, как повелел мудрый: отвечай ему ласково, с кротостью (Сир 4:8). Он поневоле поступает так бесстыдно. Нет человека, который без всякой нужды захотел бы сделаться бесстыдным; и, хотя бы, представляли тысячи доказательств, никогда не поверю, чтобы человек, живущий в изобилии, решился просить милостыню. Не смотри, что этот человек наружно смеется, но испытай совесть: тогда увидишь, что он тысячекратно клянет самого себя, стенает и сетует. А, если не показывает того, то, единственно, для тебя. Так и Павел: тем, которые здоровы и просят милостыни, говорит: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь, – чтобы заставить их трудиться; а тем, которые в состоянии благотворить, так говорит: вы же, братия, не унывайте, делая добро, – чтобы побудить их к милосердию.

Итак, не будем жестокосерды, но исполним сказанное Павлом: не унывайте, делая добро; исполним сказанное Самим Спасителем: просящему у тебя дай (Мф. 5:42), и – будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд (Лк. 6:36). Давая многие другие заповеди, Господь не присовокупил этих слов, а употребил их, говоря только о милостыне. Ибо, ничто столько не уподобляет нас Богу, как благотворительность.

Для чего ты с бедными поступаешь жестоко? Неужели не знаешь того, что и одно слово может ободрить или привести в уныние, ибо сказано: слово – лучше, нежели даяние (Сир. 18:16)? Неужели не рассудишь, что сам на себя поднимаешь меч и себе наносишь жесточайшую рану, когда, обруганный тобою нищий, пойдет от тебя безмолвно, вздыхая и обливаясь слезами? Нищего посылает к тебе Бог. Итак, обижая его, подумай, кому делаешь обиду, когда Сам Бог посылает его к тебе и велит тебе подавать. Напротив, ты не только не подаешь, но еще ругаешь его, когда приходит к тебе. Если же не понимаешь, как это худо, то посмотри на других, и тогда узнаешь всю важность своего преступления. Если бы твой слуга, по твоему приказанию, пошел к другому слуге взять у него твои деньги и возвратился к тебе не только с пустыми руками, но, еще жалуясь на обиду, то, чего бы ты ни сделал обидевшему? Какому бы не подверг его наказанию, как будто, сам лично был им обижен? Так точно суди и о Боге; Он Сам посылает к нам нищих, и когда даем – даем Божие.

Если же, ничего не подав, еще и гоним от себя с бранью, то подумай, скольких громов и молний достойны мы за такое дело? Помышляя обо всем этом, обуздаем язык, перестанем быть жестокосердыми, прострем руки для подаяния милостыни и будем не только снабжать бедных имуществом, но и утешать словами, чтобы избегнуть нам и наказания за злословие, и наследовать Царство за благословение и милостыню (Беседа 35 на Ев. Матф.).

Какую пользу получаешь ты, возлюбленный, от поста? Ибо и земледелец сеет для того, чтобы пожать, и купец странствует для того, чтобы выручить деньги, и кормчий переплывает многие моря для того, чтобы корабль нагрузить товаром. Не говори мне, столько-то дней я постился, того-то и того-то не ел, вина не пил, ходил в рубище; но скажи нам, переменился ли твой сварливый нрав на незлобивый и твоя нечувствительность на сострадание? Ибо, когда душа полна злобой, что пользы в истощении тела? Когда в сердце зависть и любостяжание, что прибыли от питья воды? Итак, возлюбленный, если хочешь поститься богоугодным образом, постись по примеру ниневитян, они-то суть те – не имеющие закона, о ком пишет Павел: ибо когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон (Рим. 2:14). Но не ограничивай себя лишь одним постом: ибо пост один не восходит на небо без сопровождения своей сестры – милостыни, так как они между собою близнецы, и, притом, милостыня служит лестницей посту. С чего я беру это? С примера Корнилия, которому Ангел сказал: молитвы твои и милостыни твои пришли на память пред Богом (Деян. 10:4). Очевидно, что милостыня составляет крыло молитвы. Если сего крыла, так скажу, не привяжешь к молитве, она не возлетит; но, как только, окрылен твой дух, воспаряет на небо. Да и для какой цели копить деньги и жаждать сокровищ? Все это, возлюбленный, с настоящей жизнью уничтожится. Не говорю тебе, чтобы ты раздал все свое имение, но, чтобы лишнее разделил нищим, дабы сие излишество было залогом твоего спасения. Неужели не видите на пути множества нищих? Какую жизнь ведут хворые и полуобнаженные? Один – еще ребенок, другой – уже старик, друг другу помогают и оба терпят великое горе! Подай же собрату, чтобы иметь должником Господа, Который любит одалживать и возвращает долг с лихвою. Лихва бывает укоризненна, когда берется от земных вещей, но, когда от Бога – похвальна. Не хочешь подать нищему? Подай тому, кто через Него просит, и уважь достоинство принимающего. Принимает нищий, а одалживает Бог! Помысли, до чего нисходит Господь твой ради того, чтобы тебя склонить к жалости и состраданию. Ибо алкал Я, говорит, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня и пр. (Мф. 25:42). Неужели Самому Христу, алчущему, откажешь? Ты и нищий – вместе – с трапезы принимаете Тело Его, и от Чаши Его вместе причащаетесь; почему же, имея общение в большем и важнейшем, ты не хочешь поделиться с ним меньшим? Далее послушай: в чем ты отказываешь нищему, твое ли? Нет! Хотя бы досталось тебе от родителей или от предков, оно – Божие! Зачем ты зарываешь его в землю? Отдай нищему, и Сам Господь сбережет для тебя его в целости. Разве ты не знаешь, что бывает между земледельцами? Если кому по бедности нечем засеять поля, то он закладывает свою одежду для получения семян и отдает их земле, и, хотя бы, неоднократно, по причине плохой погоды, он оставался без жатвы, опять, однако же, отдает земле с надеждою. Неужели же того, что производит земля, Господь не может произвести? Подражай той ветхозаветной вдовице, которая, имев горсть муки в водоносе и немного елея в сосуде, угостила ими пророка Божия; или другой, упоминаемой в Евангелии, которая, положив в церковную сокровищницу две лепты, превзошла всех, потому что положила туда все свое имущество. Но ты скажешь: «Я беден, денег не имею». И двух лепт не имеешь? Ну! если и сего не имеешь, делись тем, что есть – добрым расположением. Ибо это внушают слова Господа: кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды... не потеряет награды своей (Мф. 10:42). Заметь, что говорит: чашею воды холодной, не теплой, дабы трата дров не лишила кого награды.

Когда государь требует с тебя подать, ты отдаешь ему весом, в точности требуемое, хотя и беден; ибо он не смотрит на состояние плательщиков, но руководствуется своими интересами. Бог же не так: Он требует от каждого посильного подаяния. Иначе, для какой цели существовали бы нищие? Будто, для Бога невозможно ниспослать золотой дождь! Цель та, чтобы их нищета служила тебе облегчением в грехах. Великое и почтенное лицо представляет человек милосердый! Истинно, великое. Сам Бог с Самим Собою сравнивает милосердого: будьте милосерды, говорит Он, как и Отец ваш милосерд. Ты знаешь, что, как только постигает кого смерть, сокровища его остаются здесь; почему же тебе заранее не отправить их туда, чтобы на том Суде, где не будет ни ораторов, ни защитников, нищие за тебя ходатайствовали? Эти нищие представят рубашки и платья (Деян. 9:39) и спасут тебя от огня. Не так солнце, упав на лед, растопляет его, как милостыня, покрыв множество грехов, разрешает их.

Но, чтобы познать тебе высокое достоинство милостыни, рассуди, есть ли какой подвиг труднее подвига девства? Нет. Много подвигов добродетели, из которых одни трудны, другие труднее, иные легче, но нет ничего труднее девства. Оно ведет брань с природой – брань, которая не перестает ни на минуту и не прекращается миром, разве, по милости Господней. Девственница сама на себя раздувает огонь, но не опаляется; стоит на раскаленных угольях, но не тлеет; находится в печи, но не сгорает, будучи орошаема, подобно трем отрокам вавилонским. Сражаясь с невидимыми силами, она подражает Михаилу и соревнует Гавриилу. Видишь, сколь важно девство и, однако же, без милостыни не спасает. Пять юродивых дев, не имевшие масла, а одно девство, не вошли на брак. Дайте нам, – говорили они мудрым, – вашего масла (Мф. 25:2–13). Подлинно юродивые: ибо самое трудное исполнили и самого легкого не сделали; победили сильного врага и покорились слабому. И вот, когда пришел Жених, мудрые вошли с Ним на брак; те, также, подойдя, стали стучать, но Господь говорит им: не знаю вас! Почему? ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть. О! да не приведет нас Бог услышать этот голос! К тем же, которые подавали милостыню, говорит: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира (Мф. 25:34). За что? За то ли, что девство хранили? Отнюдь! Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть и пр. Но, чтобы яснее показать достоинство милостыни, я возвращаюсь к упомянутому повествованию.

Десять шло дев – пять умных и пять глупых, и в полночь раздался громкий голос: вот Жених грядет, выходите встретить Его. – Полночь есть воскресение, когда Ангелы всех нас пробудят. – Тогда встали все те девы и приготовили свои светильники. – Светильник означает девство, как нечто чистое, проницающее и светоносное. – Глупые же, умным сказали: дайте нам елея вашего. А умные отвечали: боимся, чтобы не случилось недостатка у нас и у вас. – Не по скупости отказали, ибо какая нужда в деньгах там, где нет ни богатого, ни бедного? – Пойдите лучше к продающим, и купите себе. Кто эти продающие? Нищие. В самом деле, от них мы получаем гораздо более, нежели того, что им даем: даем земное, а получаем небесное. – Когда же пошли они покупать, пришел Жених, и готовые вошли с Ним на брак, и двери затворились. После приходят и прочие девы и говорят: Господи! Господи! отвори нам. Он же сказал в ответ: не знаю вас. Видишь, как недостаток милостыни сделал тщетным сам подвиг девства и оставил их вне брачного чертога (Беседа о посте и милостыне).

В своих Беседах, святитель Иоанн Златоуст нередко и с восторгом обращается к общине первых христиан в Иерусалиме, когда у верующих были «одно сердце и одна душа, все имущество признавалось общим и не оказывалось между ними ни одного бедного», хотя, каждый жертвовал свою собственность или ее часть совершенно добровольно, во имя христианской любви и справедливости, и, именно, их считал образцом общественного благоустройства и благополучия, т. е. условием установления между отдельными членами и целыми классами общества взаимных отношений в духе христианской любви и справедливости – причем, сами собою исчезли бы все беспорядочные явления общественной жизни, смягчилось бы неравенство состояний, устранено было бы неравномерное распределение богатства и пр. С другой стороны, признавая неравенство людей по самой природе, по, данным каждому силам и способностям, по их назначению и употреблению и, в этом смысле, считая различие общественных состояний в порядке вещей, при греховности человеческого рода, естественным и законным, установленным или допущенным Самим Богом, святой отец дает понять, что без этого различия состояний была бы невозможна общественная жизнь, разрушились бы основы общежития, разорвались бы связь и единение людей друг с другом.

– Чтобы тебе видеть это яснее, – пишет он, – построим, если угодно, два города, один, состоящий из богатых, а другой – из бедных; пусть в городе богатых не будет ни одного бедного, а в городе бедных – ни одного богатого человека; отделим тщательно один от другого и посмотрим, который из них будет более в состоянии удовлетворить себе. Если найдем, что город бедных может сделать это, то, очевидно, что более будут нуждаться в них богатые. В городе богатых не будет ни одного ремесленника, ни строителя, ни плотника, ни сапожника, ни пекаря, ни земледельца, ни кузнеца, ни веревочника, ни одного из подобных людей. Ибо, кто из богатых захочет когда-нибудь приняться за такие дела, если и, сами занимающиеся ими, когда разбогатеют, не терпят трудностей таких работ? Как же будет существовать этот город? За деньги, скажешь, богатые купят все это у бедных? Следовательно, они не удовлетворяют сами себя, если нуждаются в бедных. Как они будут строить дома? Или купят и их? Но это невозможно по существу дела: посему, необходимо пригласить сюда ремесленников и нарушить закон, который мы постановили в начале, когда населяли город; помните, мы сказали, чтобы не было в нем ни одного бедного. Но вот нужда, против нашей воли, призвала и поселила их здесь. Отсюда видно, что городу невозможно существовать без бедных, ибо, если город будет продолжать не принимать никого из них, то он уже не будет городом и погибнет. Итак, он не удовлетворит себе, если не соберет у себя бедных, как бы, своих спасителей. Посмотрим теперь на город бедных, будет ли и он так же нуждаться, лишившись богатых. Но, заранее определим богатство и объясним, в чем оно состоит.

Что же такое богатство? Золото, серебро, драгоценные камни, шелковые, пурпуровые и золотые одежды. Объяснив, что такое богатство, извергнем его из города бедных, если хотим устроить в чистом виде город бедных; пусть здесь даже во сне не видится золото и золотые одежды, а если хочешь, то и серебро, и серебряные вещи. Что же, скажи мне, в нужде ли будут жить обитатели этого города? Нет. Ибо нужно ли построить дом – для этого требуется не серебро, золото и жемчуг, но искусство и руки, и не просто руки, но покрытые мозолями, крепкие пальцы, великая сила, дерево и камни; нужно ли выткать одежду – для этого, опять, требуется не золото и серебро, но руки, искусство и, способные к работе женщины; нужно ли копать и возделывать землю – для этого также кто нужен: богатые или бедные? Очевидно, что бедные. Если надо будет ковать железо или делать что-нибудь другое, для этого, особенно, требуется такой народ. Когда же могут быть нужны богатые? Разве не тогда ли, когда нужно было бы разрушить город? Подлинно, если с их появлением эти любомудрые люди – любомудрыми я называю тех, которые не ищут ничего лишнего – впадут в страсть к золоту и жемчугу, предадутся праздности и роскоши, то они погубят все. (Так, неравенство состояний – богатство и бедность, является яснейшим доказательством Промысла Божия и служит на пользу людям, потому что связывает их взаимной нуждой друг в друге и ведет к взаимной помощи.) Ибо, уничтожь бедность, и ты уничтожишь весь порядок в жизни и расстроишь жизнь нашу: тогда не будет ни корабельщика, ни кормчего, ни земледельца, ни домостроителя, ни ткача, ни сапожника, ни плотника, ни кузнеца, ни кожевника, ни пекаря и никого из подобных ремесленников, а без них у нас все расстроится. Между тем, бедность теперь, как бы, отличная учительница, сидя при каждом из них, побуждает их и против воли к делам. А если бы все были богаты, то все стали бы жить в праздности, и тогда бы все расстроилось и погибло. (Потому, каждый должен быть доволен своим уделом и назначением, как бы оно ни было незначительно и невысоко.) Хотя бы, ты был ремесленник, не считай такого занятия недостойным для себя и не стыдись, но да постыдятся те, которые напрасно едят хлеб и живут в праздности (Беседа на 1 Посл. к Кор. 5 и 34; Беседа 5 об Анне).

Говоря это, не запрещаю делать богатые вклады в церковь; требую только, чтобы вы вместе с вкладами и, даже, прежде них творили милостыню. Хотя Бог принимает и вклады, но гораздо лучше милостыню. Там – один приносящий получает пользу, а здесь и принимающий. Там дар бывает, иногда, поводом к тщеславию, а здесь все делается по одному милосердию и человеколюбию. Что пользы, если трапеза Христова полна золотых сосудов, а Сам Христос томится голодом? Сперва напитай Его, алчущего, а потом остальное употреби на украшение трапезы Его. Ты делаешь золотую чашу и не даешь чаши холодной воды! Что пользы устроить для трапезы златотканые покровы, а Христу не дать и нужного для прикрытия?

Какой плод от того? Представь, например: ты видишь человека, не имеющего у себя необходимой пищи, и, вместо того, чтобы утолить его голод, только стол обкладываешь серебром; поблагодарит ли он тебя за это или, скорее, огорчится? И еще: ты видишь человека, покрытого рубищем и окоченевшего от холода, и, вместо того, чтобы дать ему одежду, ставишь золотые столбы, говоря, что делаешь это в его честь; не скажет ли он, что ты над ним насмехаешься, и не почтет ли сего крайней обидой? То же представь и о Христе, когда Он, как бесприютный странник, ходит и просит крова, а ты, вместо того, чтобы принять Его, украшаешь пол, стены, верх столбов, привязываешь к лампадам серебряные цепи, а на Христа, связанного в темнице, и взглянуть не хочешь. Говоря это, не запрещаю и в том быть щедрым, но советую, также, не оставлять другого или, даже, предпочитать последнее. За неисполнение первого никто никогда не был осужден, а за неисполнение последнего угрожает геенна, и огонь неугасимый, и мучение вместе с демонами.

Итак, украшая дом Божий, не презирай скорбящего брата, ибо сей храм превосходит первый. Те утвари могут похитить и неверные, и цари, и тираны, и разбойники, а что сделаешь для брата алчущего, и странного, и нагого – того похитить не может сам диавол, оно сбережется в неприступном хранилище. Почему Сам Христос говорит: нищих всегда имеете с собою... а Меня не всегда имеете (Мк. 14:7)? Поэтому-то, более всего и нужно быть милосердыми – что не всегда имеем Его, алчущего, а только в настоящей жизни (Беседа 50 на Матф.).

Милостыня есть искусство, училище которого находится на небесах, а Учитель не человек, но Бог. Если дело искусства состоит в том, чтобы доставлять какую-либо пользу, то – ибо нет ничего полезнее милостыни – очевидно, что она есть искусство и, притом – лучшее из всех искусств. Она не обувь нам делает, не одежду доставляет, не дома бренные созидает, но уготовляет жизнь вечную, исхищает из рук смерти, прославляет и в той, и в другой жизни и созидает нам жилища и вечные чертоги на небесах. Она не дает гаснуть нашим светильникам, ни являться нам на брак в нечистых одеждах, но омывает их и делает чище снега: если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю (Ис. 1:18). Она не попускает нам впасть туда, где находится (евангельский) богач, и слышать страшные слова, но ведет нас на лоно Авраама.

Действительно, каждое из искусств, относящихся к этой жизни, доставляет одну какую-нибудь пользу. Так – земледелие питает, ткачество одевает; но и такой выгоды, само по себе, без помощи другого ни одно из них не может нам доставить. Вообще, каждое искусство имеет нужду в другом; одна только благотворительность ничего другого не требует, кроме одного расположения. Если ты скажешь: она требует имущества, домов, одежды, обуви, то прочти слова Христа, сказанные Им о вдовице, и отложи сию заботу. Хотя бы ты был весьма беден, беднее даже тех, которые у тебя просят, но, если ты ввергнешь две лепты, то ты все совершил; хотя бы ты дал кусок хлеба, не имея у себя ничего, кроме него, ты все исполнил. Итак, посвятим себя сей науке и искусству и будем упражняться в нем. Знать его – лучше, нежели быть царем и украшаться диадемой. Преимущество его состоит не в том только, что оно не имеет нужды ни в какой посторонней помощи, но и в том, что оно совершает многие и различные дела. Оно созидает вечные жилища на небесах, учит почитателей своих избегать вечной смерти и дарует неистощимые сокровища, которые не могут потерпеть вреда ни от воров, ни от червей, ни от тления, ни от времени. Если бы кто-нибудь научил тебя сберегать только хлеб, то чего бы ты не дал, чтобы научиться сохранять его без вреда в продолжении нескольких лет? Но, ведь, благотворительность учит тебя надежно сберегать не только хлеб, но и все – и имущество, и душу, и тело. Но зачем подробно перечислять все выгоды, доставляемые этим искусством? Оно научает тебя тому, как можешь ты уподобиться Богу, а это есть первое из всех благ.

Видишь ли теперь, что милосердие совершает не одно только действие, но многие? Не требуя помощи от других искусств, оно созидает дома, приготовляет одежды, доставляет истинные сокровища, делает победителями смерти, побеждает диавола, уподобляет Богу. Итак, что может быть полезнее сего искусства? Другие искусства оканчиваются вместе с настоящей жизнью, не действуют во время болезни художников и имеют действия преходящие, требуют труда, многого времени и других бесчисленных принадлежностей. Но милостыня по окончании мира еще яснее открывается, по смерти человека наиболее сияет и обнаруживает свои действия, не требует труда и не имеет никаких других трудностей. Она действует и во время твоей болезни, и в старости, сопутствует тебе в жизнь будущую и никогда тебя не оставляет. Она делает тебя сильнее мудрецов и ораторов, ибо люди, знаменитые по своей мудрости и витийству, имеют у себя многих завистников; а за тех, кто прославил себя милосердием, бесчисленное множество людей приносит молитвы. Те предстоят пред судом человеческим, защищая обидимых, а, часто, и обижающих; но милостыня предстоит пред судом Христа и не только защищает, но и Самого Судию преклоняет защищать подсудимого и произнести милостивый приговор о нем. Хотя бы он был виновен в бесчисленных согрешениях, она венчает его и провозглашает победителем, ибо Писание говорит: подавайте лучше милостыню... тогда все будет у вас чисто (Лк. 11:41).

И что я говорю о будущей жизни? И в настоящей, спросите кого угодно из людей, чего они желают более: того ли, чтобы между ними было много мудрецов и ораторов или людей милосердных и человеколюбивых? И вы услышите, что они изберут последнее. И, весьма, справедливо. От уничтожения красноречия жизнь нисколько не потерпит вреда, так как она и до него долгое время существовала. Но, если уничтожится милосердие, то все погибнет и истребится. Ибо, как на море нельзя плыть далее берегов, так и сия жизнь не может стоять без милосердия, снисхождения и человеколюбия. Посему, Бог не только разуму предоставил побуждать нас к милосердию, но, во многих случаях, самой природе нашей даровал власть склонять нас к нему. Так, отцы и матери оказывают милосердие детям, а дети – родителям; и то бывает не только у людей, но и у всех бессловесных. Так брат оказывает милосердие брату, родственнику и ближнему; и все люди – подобным себе; так как мы, по самой природе нашей, имеем некоторую наклонность к милосердию. Посему-то, мы скорбим об обиженных, страдаем, смотря на убиваемых, плачем, при взгляде на плачущих. Ибо Бог весьма желает, чтобы мы исполняли дела милосердия, и потому Он повелел природе сильнее побуждать нас к ним, показывая этим, что Ему весьма любезно милосердие.

Итак, представляя это, пойдем сами и поведем детей и ближних наших в училище милосердия. Человек всего более должен учиться милосердию, ибо оно-то и делает его человеком. Многие хвалят человека за милосердие (Притч. 20:6). Кто не имеет милосердия, тот перестает быть и человеком. Оно делает мудрым. И чему ты дивишься, что милосердие служит отличительным признаком человечества? Оно есть признак Божества. Будьте милосерды, – говорит Писание, – как и Отец ваш милосерд. Благодать сия важнее дара – воскрешать мертвых. Ибо напитать алчущего Христа гораздо важнее, чем именем Иисусовым воскрешать мертвых. Там ты благодетельствуешь Христу, а здесь Он – тебе. И награда тому, кто сам делает добро, а не тому, кто принимает от другого добро. При совершении чудес ты делаешься должником Богу, а в деле милостыни, ты угождаешь Богу. Итак, научимся быть милосердыми, как по этим причинам, так, особенно, потому, что мы и сами имеем великую нужду в милосердии (Беседа 52).

Я весьма люблю милостыню – эту «царицу добродетелей» – и расстраиваюсь, видя, как тщеславие портит ее и развращает, подобно какой-нибудь кормилице, которая, служа царской дочери, завлекает ее в постыдные связи, и которая, хотя и ходит за нею, но, в то же время, к ее стыду и вреду, приучает ее к непотребным делам, убеждая презирать отца и украшать себя так, чтобы понравиться развратным, и, много раз осрамившим себя, мужчинам, и для того заставляет ее носить такие наряды, которые приличны женщинам бесчестным и позорным, и могут нравиться посторонним людям, а не отцу. Итак, обратимся к тщеславным людям сего рода и представим себе, что кто-нибудь из них подает милостыню щедрой рукой только для того, чтобы явить себя перед людьми. Подающий, таким образом, милостыню, выводит ее из чертога отеческого; ибо Отец Небесный повелевает, чтобы даже левая рука не знала о ней, а тщеславие выставляет ее напоказ всем, встречающимся на пути, хотя бы они совсем не знали ее. Не видишь ли ты здесь и блудницу, и соблазнительницу ее, которая возбуждает в ней любовь к людям непотребным и учит ее показываться в таком виде, какой им нравится? Далее, хочешь ли видеть, как тщеславие, преданную ему душу, делает не только блудницей, но и доводит до безумия? Посмотри ближе на ее чувствования.

Вот она, оставив небо, бегает по распутьям и переулкам, гоняясь за беглыми рабами, гнусными и безобразными, которые ненавидят ее и не хотят даже взглянуть на нее, а она горит к ним любовью! Что же может быть безумнее того? Люди никого столько не ненавидят, как, домогающихся от них себе, чести. Они плетут на них всевозможную клевету. Здесь бывает то же, как, если бы кто царскую дочь, девицу, низведя с царского престола, отдал на поругание прелюбодеям, презирающим ее. Так поступают и люди: чем более ты гоняешься за ними, тем более они от тебя отвращаются. Напротив, когда ты будешь искать чести у Бога, то Он, по мере твоего усердия, будет и привлекать тебя, и утешать похвалами, и воздаст тебе великую награду. Но, если ты хочешь и с другой стороны видеть, как бесполезна милостыня, когда подаешь ее напоказ и из тщеславия, то размысли, какая постигнет печаль и какая нескончаемая скорбь будет владеть тобой, когда возгремит над тобою голос Христов: ты погубил всю мзду свою. Тщеславие везде пагубно, но, особенно, в делах человеколюбия; здесь оно есть крайняя жестокость, ибо извлекает себе хвалу из чужих бедствий и почти ругается над, живущими в нищете. Ибо, если исчислять свои благодеяния значит то же, что укорять облагодетельствованного, то не гораздо ли хуже выставлять их напоказ перед многими?

Милостыня состоит не в том лишь, чтобы давать деньги, но, чтобы давать с христианским чувством милосердия. Жестокосердый только сам не подает просящему, а ты, своим тщеславием, делаешь хуже его: ты препятствуешь подавать ему тем, кто желает подать. Ибо, когда ты всем проповедуешь о своем подаянии, то заставляешь сомневаться в бедности, принявшего твой дар и тем удерживаешь от подаяния, намеревающегося подать, особенно, если тот скуп и несострадателен. Такой человек более не подаст просящему, узнав, что он получил подаяние и не терпит уже крайней нужды. Этого мало – он еще будет порицать его и обличать в бесстыдстве, когда бедный, получив от тебя милостыню, придет просить и к нему.

Как же нам избежать сего зла (тщеславия)? Мы избежим его, если научимся быть, истинно, милосердными и рассмотрим, у кого мы ищем славы. Скажи мне, кто первый учитель милостыни? Конечно, Тот, Кто примером Своим научил нас сему искусству, т. е. Бог, Который лучше всех знает его, и милостям Которого нет конца. Что же? Если бы ты учился искусству борьбы, на кого бы ты стал смотреть, или кому бы стал показывать свои успехи: тем ли, которые продают овощи и рыбу, или учителю сего искусства, хотя бы тех было и много, а этот один? И, если бы все прочие стали смеяться над тобою, а он хвалил бы тебя, то не стал ли, и ты сам, вместе с ним, смеяться над ними? Или, если бы ты учился искусству бойцов, то не стал бы, разве, смотреть на того, кто учит этому искусству? Или, если бы ты занимался красноречием, то не стал бы, разве, дорожить похвалами учителя красноречия, не заботясь о суждениях других?

Итак, не безрассудно ли в других искусствах смотреть лишь на одобрение учителя, а в делах милосердия поступать иначе, между тем, как вред, происходящий отсюда, не одинаков? Ибо там, если ты борешься только для того, чтобы нравиться народу, а не учителю, то вся беда только в том, что ты не по правилам борешься, а, подавая милостыню, ты можешь, благодаря этому, и в вечной жизни сделаться подобным Богу. Будь же подобен Ему и в том, чтобы не выказывать себя. Ибо, когда Он исцелял кого-либо, то говорил, чтобы никому о том не говорили. Но ты хочешь слыть между людьми милостивым? Что за прибыль? Прибыли никакой нет, а вред бесконечный. Так как те самые, кого ты призываешь в свидетели, отнимают у тебя, как разбойники, сокровища небесные; или, лучше сказать, не они, а мы сами разграбляем свое стяжание и расточаем свое богатство, хранящееся в горних обителях. Вот новое бедствие, новое необыкновенное зло! Чего не истребляет моль, чего не похищает вор, то разграбляет тщеславие. Вот моль, истребляющая вечные сокровища! Вот вор, разграбляющий небесные блага! Вот похититель некрадомого богатства! Вот, что губит и растлевает все доброе! Диавол, видя, что сия страна неприступна ни для разбойников, ни для других злоумышленников, и, что ее сокровищ не потребляет моль – расхищает их тщеславием. Но ты желаешь славы? Неужели для тебя не довольно славы от человеколюбца Бога, Который Сам принимает от тебя милостыню? Но ты ищешь славы и от людей? Берегись, чтобы не испытать противного: чтобы люди не стали смотреть с презрением на тебя, как на человека, не милостивого, но хвастливого и честолюбивого, который выставляет бедствия других на позорище, чтобы выказать себя.

Милостыня есть тайна. Итак, запри двери, чтобы никто не увидел того, чего не должно показывать. Главные тайны наши суть милосердие и человеколюбие Божие. Ибо Он, по многой милости Своей, помиловал нас, непокорных. И в первой молитве, которую приносим (на литургии), за бесноватых, мы испрашиваем милости; потом во второй – за кающихся – просим для них великой милости; наконец, и в третьей – за самих себя, в которой из среды всего народа указываем на невинных детей, опять умоляем Бога о милости. Ибо, как мы сами себя обвиняем за свои прегрешения, то за тех, которые много согрешили и достойны осуждения, молимся сами, а за себя самих представляем, молящимися, детей – последующий их простоте – получит Царствие Небесное. Сей образ молитвы показывает то, что люди смиренные и бесхитростные, как дети, могут, преимущественно, молиться за виновных. Сколь великой милости, и, сколь великого человеколюбия, исполнено самое же Таинство, это знают посвященные. Так и ты, когда, по возможности своей, оказываешь человеку милость, запри дверь: пусть это видит один тот, кто получает милость – а, если можно, то, лучше, чтобы и он не видел. Если же ты отворишь дверь, то обнаружишь свою тайну. Помысли, что и тот самый, у кого ты ищешь славы, осудит тебя. Если это твой друг, то он сам в себе подумает о тебе худо; а если враг, то он осмеет тебя, и ты испытаешь противное тому, чего желал. Тебе хочется, чтобы он сказал о тебе: вот человек милостивый; но он не скажет этого, а назовет тебя тщеславным и человекоугодником, и еще как-нибудь, гораздо хуже. А, если ты скроешь от него свое доброе дело, то он будет говорить о тебе противное тому, будет называть тебя человеколюбивым и милостивым. Ибо Бог не попускает оставаться в неизвестности доброму делу, но в том случае, если ты сам скроешь его, Он обнаружит, и тогда будет больше удивления и больше пользы. Таким образом, выказывая себя, мы сами полагаем себе препятствие к приобретению славы: ибо, к чему мы сильно стремимся и чего нетерпеливо желаем, к тому не допускает нас сама наша нетерпеливость, так что мы не только не получаем славы людей милостивых, но, к тому же, возбуждаем противное о себе мнение и, сверх того, терпим великий вред. Представляя все это, будем убегать тщеславия и возлюбим одну славу Божию. Таким образом, и здесь достигнем славы, и сподобимся вечных благ (Беседы 13:71).

Наконец, касаясь значения милостыни для самих умерших, святитель говорит следующее.

Поистине, достойны слез грешники: когда они предстанут перед престолом Христовым, какие услышат слова, какие потерпят мучения? Напрасно жили они или, лучше сказать, не напрасно, а во вред (себе). И о них прилично сказать: лучше было бы тому человеку не родиться (Мк. 14:21). Ибо, что пользы, скажи мне, истратить столько времени во вред самому себе? И, если бы даже только оно было истрачено напрасно, то, разве, маловажна была бы потеря? Скажи мне: если бы какой-либо наемник потрудился напрасно двадцать лет, то не стал бы, разве, он плакать и рыдать, и считать себя несчастнее всех? А этот всю жизнь трудился напрасно и ни одного дня не жил для себя, но для удовольствий, роскоши, любостяжания, для греха и диавола. О нем ли не будем плакать, скажи мне? Его ли не постараемся исхитить от опасности? Ибо есть, подлинно есть возможность облегчить его наказание, если пожелаем. Так, если будем совершать за него частые молитвы, если будем подавать милостыню, то, хотя бы, он сам был и недостоин, Бог услышит нас. Если ради Павла Он спасал других и ради других милует иных, то не сделает ли того же самого и ради нас? Из его собственного имения, из твоего – из чьего хочешь, окажи помощь, возлей (на него) елей или, по крайней мере, воду. Он не может представить собственных дел милосердия? Пусть будут, хотя бы, родственные. Не имеет совершенных им самим? Пусть будут – совершенные за него. Таким образом, жена может ходатайствовать за него, представив за него потребное для спасения. Чем в больших грехах он виновен, тем более необходима для него милостыня. И не только поэтому, но и потому, что теперь она уже не имеет такой силы, но гораздо меньшую. Ибо не все равно, творит ли ее кто сам или другой за него.

Итак, чем она менее (по силе), тем более мы должны увеличивать ее по количеству. Не о памятниках, не о надгробных украшениях будем заботиться. Ты собери вдовиц – вот наилучший памятник! Скажи (им) имя (покойного), пусть все творят за него молитвы и моления. Это преклонит на милость Бога, хотя и не сам он, но другой совершает за него милостыню. Это сообразно с человеколюбием Божиим. Стоящие вокруг, и плачущие вдовицы, могут спасти, если не от настоящей, то от будущей смерти. Многие получили пользу от милостынь, совершаемых за них другими. Ибо, если они и не совершенно (помилованы), то, по крайней мере, получили некоторое утешение. В противном же случае, как спасались бы дети, которые сами от себя ничего не дают, а все (за них) – родители? И, нередко, женам были даруемы дети, которые (ведь) сами от себя ничего не представляли. Много путей ко спасению даровал нам Бог, только бы нам самим не быть нерадивыми! Не напрасно бывают приношения за умерших, не напрасно молитвы, не напрасно милостыни. Все это установил Дух (Святой), желая, чтобы мы приносили друг другу взаимную пользу. Ибо видишь, тот получает пользу через тебя, а ты получаешь пользу ради него. Ты истратил имущество, решившись сделать другому доброе дело, – и ты сделался для него виновником спасения, а он для тебя – виновником милостыни. Не сомневайся, что это принесет благой плод. Не напрасно диакон возглашает: о иже о Христе усопших и о иже памяти о них совершающих. Не диакон изрекает эти слова, но Дух Святой – разумею, дарование (Его). А ты что говоришь?

Жертва в руках (священнослужителей) и все предлежит уготованное; предстоят Ангелы, Архангелы; присутствует Сын Божий; все стоят с таким трепетом; те предстоят, возглашая, среди общего молчания, – и ты думаешь, что это бывает напрасно? В таком случае и все прочее напрасно: и приношения за Церковь, и за священный чин, и за всех (христиан). Но, да не будет – все это совершается с верой. Для чего, ты думаешь, бывают приношения за мучеников, и они призываются в этот час? Хотя они – мученики, хотя это (т. е. приношения) – за мучеников, но великая честь быть воспомянутым в присутствии Господа, во время совершения такой смерти, страшной жертвы, неизреченных Таинств. Как перед лицом сидящего царя, всякий может просить, чего хочет, когда же тот встанет, тогда, что бы ни говорил, будет говорить напрасно; так и здесь, пока предлежат Таинства, то для всех величайшая честь – удостоиться поминовения. Ибо смотри, здесь возвещается то страшное Таинство, что Бог предал себя (в жертву) за вселенную. Вместе с этим тайнодействием благовременно вспоминаются и согрешившие. Подобно тому, как в то время, когда празднуются победы царей, прославляются и те, которые участвовали в победе, и освобождаются те, которые находятся в узах; а когда пройдет это время, то, не успевший получить, уже не получает ничего; так точно и здесь, это – время победного торжества. Ибо, всякий раз, – говорит апостол, – когда вы едите хлеб сей..., смерть Господню возвещаете: (1Кор. 11:26). Не будем же приступать легкомысленно и думать, будто, это совершается так, без цели. А, вместе, будем поминать и мучеников и, притом, с верою, что Господь не умер; а то, что Он был мертвым, это – знак умерщвления смерти. Зная это, будем помнить, какие утешения мы можем доставить умершим – вместо слез, вместо рыданий, вместо надгробных памятников – милостыни, молитвы, приношения, чтобы и им, и нам сподобиться обетованных благ (Беседа 21 на Деян. апост.; Беседа 3 на Посл. к филипп. п. 1–4).

Можно ли это стерпеть? Можно ли снести? С вами самими я хочу судиться против вас же. Так и Бог поступил с евреями: обращаясь к ним против них же самих, Он говорил: Народ Мой! что сделал Я тебе и чем отягощал тебя? отвечай Мне (Мих. 6:3)? Ему хочу и я подражать и, опять, скажу вам: можно ли это стерпеть, можно ли снести? После столь долгих собеседований, после такого учения, некоторые, оставив нас, побежали смотреть на состязающихся коней и впали в такое неистовство, что наполнили весь город непристойным шумом и криком, возбуждающим смех или, лучше сказать, плач. Потому, я, сидя дома и слыша поднявшийся вопль, страдал больше, застигнутых бурей. Как они в то время, когда волны ударяют в стены корабля, трепещут, подвергаясь крайней опасности, так и меня тяжко поражали те крики, и я потуплял взоры в землю и смущался, когда, сидевшие на верхних местах, вели себя так непристойно, а, находившиеся внизу, среди площади, рукоплескали возницам и кричали больше тех. Что же скажем мы или чем оправдаемся, если кто-нибудь посторонний, случившись здесь, станет осуждать и говорить: это ли город апостолов, это ли город, имевший такого учителя (апостола Андрея), это ли народ христолюбивый, общество не чувственное, а духовное? Даже и самого дня вы не постыдились, в который совершились знамения спасения рода нашего; но в пятницу (Страстной недели), когда Господь твой распят за вселенную, когда принесена такая жертва, и отверст рай, и разбойник возведен в древнее отечество, и клятва разрешена, и грех уничтожен, и долговременная вражда прекратилась, и примирение Бога с людьми совершилось, и все изменилось – в тот день, когда следовало поститься, славословить и возносить благодарственные молитвы за благодеяния для вселенной к, Совершившему их – тогда ты, оставив церковь, и жертву духовную, и собрание братьев, и, забыв важность поста, отдался в плен диаволу и повлекся на то зрелище. Можно ли это стерпеть, можно ли снести? Я не перестану постоянно повторять это и тем облегчать свою скорбь, чтобы не заглушить ее молчанием, но поставить на вид и обнаружить перед вашими глазами. Как же после этого мы будем в состоянии преклонить Бога на милость? Как можем примирить с нами Его – разгневанного?

За три дня перед тем шел проливной дождь, увлекая все, исторгая, так сказать, из самых уст пищу земледельцев, ниспровергая зрелые колосья и истребляя все прочее избытком влаги; у нас были молитвы и моления, и весь наш город, подобно потоку, стекался к местам апостольским, и мы умоляли наших защитников – апостола Петра и блаженного Андрея, двоицу апостолов, Павла и Тимофея. После того, когда гнев Божий прекратился, мы, переплыв море и преодолев его волны, прибегли к верховным Петру, основанию веры (см. Беседа 54 на Матф.), и Павлу, избранному сосуду, совершая духовное торжество, и возвещая их подвиги, трофеи и победы над бесами. И ты, не удерживаясь страхом бывшего, и, не научившись величием деяний апостольских, так скоро, по прошествии одного дня – неистовствуешь и кричишь, не обращая внимания на то, что душа твоя пленена и увлекается страстями? Если тебе хотелось видеть бег бессловесных, то почему ты не обуздал свои страсти, гнев и похоть, не положил на них благого и легкого ярма любомудрия, не поставил над ними правого ума и не поспешил к почести вышнего знания, устремляясь не от преступления к преступлению, а от земли на небо? Такого рода бег, вместе с удовольствием, доставляет и великую пользу. А ты, предоставив своим делам идти безрассудно и как случится, сидел, следя за победой других, истратив такой день напрасно, тщетно и, даже, во вред. Или ты не знаешь, что, как мы, вверив деньги своим слугам, требуем у них отчета в каждом оболе (мелкая монета), так и Бог потребует от нас отчет в днях нашей жизни – как мы употребили каждый день? Что же мы скажем? Чем будем оправдываться, когда потребуют у нас отчета о том дне? Для тебя воссияло солнце, луна осветила ночь, заблистал разнообразный сонм звезд; для тебя подули ветры, потекли реки; для тебя произросли семена, поднялись растения, течение природы удерживает свой порядок, является день и проходит ночь; все это сделано для тебя; а ты, между тем, как твари служат тебе, исполняешь волю диавола! Получив от Бога такой дом, т. е. этот мир, ты не отдаешь Ему своего долга? И недостаточно было тебе одного дня, но и на другой день, когда следовало бы немного отдохнуть от прежнего нечестия, ты опять пошел на зрелище, из дыма бросившись в пламя, низвергнув себя в другую – ужаснейшую пропасть. Старцы посрамили свои седины, юноши подвергли опасности свою юность, отцы привели туда своих детей, ввергая их, в самом начале невинного возраста, в пропасть нечестия, так что не погрешил бы тот, кто назвал бы их не отцами, а детоубийцами, нечестием губящими души, рожденных ими. Какое же, скажешь, здесь нечестие? Но потому я и скорблю, что ты, находясь в болезни, не чувствуешь, что болен и не ищешь врача.

Ты исполнен прелюбодеяния и спрашиваешь: какое нечестие? Или ты не слышал слов Христовых: кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф. 5:28)? А что, если я, скажешь, буду смотреть без вожделения? Но, как ты можешь убедить меня в этом? Кто не воздерживается оттого, чтобы смотреть, но прилагает к этому такое усердие, то как может он после созерцания остаться чистым? Разве тело твое – камень? Разве оно – железо? Ты облечен плотью человеческой, которая быстрее соломы воспламеняется от похоти. И, что я говорю о зрелище? Часто и на площади, встретившись с женщиной, мы смущаемся, а ты, сидя вверху, где столько побуждений к нескромности, видя блудную женщину, выходящую с обнаженной головой, с великим бесстыдством, одетую в золотые одежды, делающую нежные и обольстительные телодвижения, поющую блудные песни и развратные стихотворения, произносящую срамные слова и совершающую такие непристойности, какие ты, зритель, представляя в уме своем, потупляешь взоры, – как смеешь говорить, что ты не испытываешь ничего человеческого? Разве тело твое – камень? Разве оно – железо? Я не удержусь повторить опять то же. Разве ты любомудреннее тех великих и доблестных мужей, которые пали от одного такого взгляда? Не слышал ли ты, что говорит Соломон? Может ли кто взять, себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих? То же бывает и с тем, кто входит к жене ближнего своего (Притч. 6:27–29). Ибо, хотя бы ты и не имел совокупления с блудницей, но имел с нею связь пожеланием и сделал грех волей. И не только в то время, но и тогда, когда окончится зрелище, когда она уже уйдет, в душе твоей остается ее образ, слова, одежда, взгляды, походка, стройность, ловкость, прелюбодейные члены, и ты уходишь, получив множество ран. Не отсюда ли беспорядки в доме? Не отсюда ли погибель целомудрию? Не отсюда ли расторжение браков? Не отсюда ли брани и ссоры? Не отсюда ли бессмысленные неприятности? Ибо, когда ты, занятый и плененный ею, приходишь домой, то и жена кажется тебе не такой приятной, и дети – несносными, и слуги – обременительными, и дом – отвратительным, и обыкновенные заботы к устроению надлежащих дел кажутся беспокойными, и всякий приходящий – обременительным и несносным. Причины этого в том, что ты возвращаешься домой не один, но приводишь с собой блудницу, не явно и открыто – что было бы более терпимо, ибо жена, тотчас, выгнала бы ее – но, сидящую в твоей душе и в сознании, и воспламеняющую внутри тебя вавилонский и, даже, гораздо сильнейший пламень; ибо пищей этого пламени служит не хворост, нефть и смола, но вышесказанное, и – все у тебя приходит в беспорядок. Как больные горячкой, не имея никакой причины обвинять прислуживающих им, по дурному влиянию болезни бывают недовольны всеми, отталкивают пищу, оскорбляют врачей, гневаются на домашних и обижают служащих; так точно и одержимые этой тяжкой болезнью беспокоятся и негодуют, постоянно представляя себе ту блудницу. О, тяжкие дела!

Волк, лев и прочие звери, раненные стрелой, убегают от охотника; а человек, одаренный разумом, получив рану, стремится к той, которая ранила его, чтобы получить еще более жестокую рану, и находит удовольствие в этой ране; это прискорбнее всего, и производит неизлечимую болезнь. Ибо, кто не возненавидит свою рану и не захочет избавиться от нее, тот – как станет искать врача? Потому, я скорблю и терзаюсь, что вы приходите оттуда, получив такую заразу; и за малое удовольствие навлекаете на себя непрестанное мучение. Подлинно, еще прежде геенны и тамошнего мучения, вы уже здесь подвергаете себя крайнему наказанию. Не крайнее ли, скажи мне, мучение – питать такую похоть, постоянно воспламеняться и везде носить с собою огонь непотребной любви и угрызение совести? Как ты приступишь к порогу этого святилища? Как прикоснешься к небесной трапезе? Как будешь слушать беседу о целомудрии; весь покрытый такими язвами и ранами, имея душу, порабощенную страстью? И нужно ли говорить о другом? И из того, что происходит теперь у нас, можно видеть душевную скорбь. Вот и теперь я вижу, как при этих словах некоторые ударяют себя в лицо, и изъявляю вам великую благодарность за то, что вы – такие сострадательные люди. Я думаю, что многие, может быть, не согрешив сами ни в чем, делают это из сожаления о ранах братьев. Поэтому, я и скорблю и терзаюсь, что диавол заражает такое стадо. Но, если вы захотите, то мы тотчас заградим ему вход. Как и каким образом?

Если больных мы увидим здоровыми; если, распростерши сети учения, отправимся искать, уловленных зверем и исхитим их из самой пасти льва. Не говори мне: отделившихся от стада – немного. Если бы их было только десять – и то немалая потеря, и, если бы пять, если бы два, если бы, даже, один. Так и тот пастырь, оставивший девяносто девять овец, отправился за одной и не возвратился дотоле, пока не привел ее, и, возвращением заблудшей, пополнил оскудевшее без нее сторичное число (Мф. 18:12). Не говори, что он только один, но подумай, что это – душа, для которой сотворено все видимое, для которой существуют законы, наказания, мучения, бесчисленные чудеса и многообразные дела Божии, для которой Бог не пощадил и Своего Единородного. Подумай, какая цена заплачена и за одного и не пренебрегай его спасением, но поди, веди опять его к нам и убеждай, чтобы он не впал в то же самое, чтобы нам иметь достаточное оправдание. Если же он не примет ни наших советов, ни ваших увещаний, то я, наконец, употреблю власть, которую Господь дал нам к созиданию, а не к расстройству вашему (2Кор. 10:8).

Посему, я предупреждаю и объявляю громким голосом: если кто после этого увещания и наставления пойдет на нечестивые и гибельные зрелища, того я не впущу внутрь этой ограды, не сделаю причастником Таинств, не позволю ему прикоснуться к священной трапезе; но, как пастыри отделяют шелудивых овец от здоровых, чтобы болезнь не распространилась и на прочих, так точно поступлю и я. Ибо, если в древности прокаженный должен был оставаться вне стана, и, хотя бы это был царь, он выводился оттуда с диадемой, то, тем более, мы изгоним прокаженного душой из этого священного стана.

Вначале я употреблял увещание и совет, а теперь, после такого увещания и наставления, необходимо, наконец, прибегнуть и к отсечению. Вот уже прошел год с тех пор, как я прибыл в ваш город и не переставал часто и постоянно предлагать такое увещание; но, так как некоторые остаются в этой заразе, то теперь уже мы сделаем отсечение. Ибо, хотя я не имею железа, но имею слово, острейшее железа; хотя не ношу огня, но у меня есть учение, пламеннейшее огня, и могущее жечь сильнее. Не презирай же нашего приговора. Хотя мы не важны и, весьма, смиренны, однако, по благодати Божией, получили достоинство, по которому можем делать это. Итак, да будут отлучены такие люди, чтобы здоровые у нас сделались более здоровыми, а больные восстановили себя от тяжкого недуга. Если вы вострепетали, услышав этот приговор – ибо я вижу всех, вздыхающими и сокрушенными, то пусть они переменятся, и приговор будет отменен. Ибо мы получили власть, как вязать, так и разрешать, и опять приводить (в Церковь). Мы хотим не отлучать наших братьев, но отклонить позор от Церкви. Иначе и язычники станут издеваться над нами, и иудеи станут насмехаться, если мы будем так равнодушно смотреть на наши собственные грехи. А, в противном случае, и они станут, весьма, одобрять нас и удивляться Церкви, смотря с уважением на наши законы. Итак, пусть не входит в церковь никто из, предающихся этому прелюбодеянию, но пусть будет он отвержен и вами, и станет общим врагом. Если же кто, – говорит апостол, – не послушает слова нашего в сем послании, того имейте на замечании и не сообщайтесь с ним (2Фес. 3:14). Сделайте вот что: не разговаривайте с ним, не принимайте его в дом, не разделяйте с ним трапезы, не имейте с ним общения ни при входе, ни при выходе, ни на торжище; таким образом, мы легко возвратим его.

Как тех зверей, которых нелегко поймать, охотники загоняют в сеть, преследуя не с одной стороны, но со всех сторон, так и тех, которые уподобились свирепым зверям, будем преследовать общими силами – мы с одной, а вы – с другой стороны, и тогда скоро уловим их в сети спасения. А чтобы это сделалось, разделяйте и вы с нами негодование против них или, лучше сказать, скорбите за законы Божии, и мало-помалу обращайте, столь тяжко болящих и согрешающих братьев, чтобы они постоянно были с вами. Немалое постигнет вас осуждение, если вы будете пренебрегать такой погибелью, но подвергнетесь величайшему наказанию. Ибо, если в домах человеческих, когда кто-нибудь из слуг уличен в краже серебра или золота, наказывается не один только похититель, но и, знавшие о том и не открывшие, то тем более в церкви. Бог скажет тебе так: видя, как из Моего дома украден не серебряный или золотой сосуд, но похищено целомудрие, (видя), как тот, кто причащался Прелестного Тела и участвовал в такой жертве, отправился в диавольское место, и впал в такое преступление, почему ты молчал, почему терпел, почему не объявил священнику? И тогда ты подвергнешься немалому наказанию. Посему и я, хотя с прискорбием, не пожалею наложить тягчайшее наказание. Ибо, гораздо лучше нам, испытав скорбь здесь, избавиться от будущего осуждения, нежели тому, кому мы стали бы льстить словами, быть наказанному тогда вместе с нами. Подлинно, не благонадежно и небезопасно для нас покрывать это молчанием. Каждый из вас даст отчет за себя самого, а я должен отвечать за спасение всех. Посему, я не перестану делать и говорить все – хотя бы нужно было опечалить вас, хотя бы показаться тяжелым, хотя бы несносным – чтобы мне можно было предстать перед тем страшным Престолом, не имея пятна, или порока, или чего-либо подобного (Еф. 5:27). Да будет же, молитвами святых, чтобы, уже развратившиеся, скоро обратились, а, оставшиеся неповрежденными, еще более преуспевали в чистоте и целомудрии, чтобы и вы достигали спасения, и мы радовались, и Бог прославлялся.

Должно вразумить вас: которые тратите на зрелища целый день, подвергаете посмеянию честное супружество, посрамляете великое Таинство. Скажи мне, какими глазами потом будешь смотреть дома на жену, видевший ее, опозоренной в театре? Как, не покраснев, представишь себе супругу, когда ты видел весь пол ее обесчещенным? Не говори мне, что, представляемое в театре, есть одно лицедейство. Ибо это лицедейство многих сделало прелюбодеями и многие дома расстроило. Как будет смотреть на тебя жена, когда ты возвратишься с такого беззаконного зрелища? Как примет тебя? Как будет говорить с тобою после того, как ты, столь бесчестно посрамил весь женский пол, пленился таким зрелищем и сделался (в душе) рабом блудницы. Я не препятствую веселиться, но хочу, чтобы это происходило не без целомудрия, не с бесстыдством и бесчисленными пороками.

Самое обширное влияние на церковные события V века, особенно, на Востоке, предназначено было оказать святителю Кириллу, архиепископу Александрийскому.

О первых годах жизни Кирилла до нас дошли очень скудные сведения. Известно только, что он был племянником (по матери) Феофила, архиепископа Александрийского (известного врага святителя Иоанна Златоуста) и, получив образование под надзором своего дяди, как бы, унаследовал от него и его характер – довольно надменный, раздражительный и суровый. По собственным словам Кирилла, он изучал истины христианской веры из Священного Писания, которое почти все знал на память, из писаний древних учителей Церкви (Ерр. 35 и 57 ad Lupum) и, с особенным усердием и наслаждением, читал творения Дионисия и Афанасия Александрийских, Василия Великого и, позднее, также, Иоанна Златоуста и других; сочинение же Кирилла «Против Юлиана» показывает, что он много читал и языческих писателей. Около пяти лет провел Кирилл в Нитрийской пустыне, в скиту преподобного Макария Александрийского, откуда Феофил брал его с собой в Константинополь (в 403 г.) судить святителя Иоанна Златоуста.

Кирилл сохранял некоторое время и, впоследствии перенятое им от дяди, предубеждение против святителя Иоанна, имени которого он не хотел вносить в церковные диптихи (помянники) и, только уступив убеждению Исидора Пелусиота, которого уважал, как отца, Кирилл согласился, наконец, после совещания с Собором Египетских епископов около 418 г. чтить память великого святителя.

Причисленный к клиру, Кирилл, по поручению Феофила, часто принимал на себя проповедование Слова Божия. Ревность Кирилла о благе своих пасомых и назидательность его проповедей в короткое время снискали ему любовь и уважение всех православных, и, когда в 412 г., скончался Феофил, он, с общего согласия клира и народа, был избран ему в преемники. Первым делом нового архипастыря стало обуздание своевольства новациан и иудеев, живших в Александрии. С этой целью, святитель Кирилл распорядился запереть все храмы новациан, отобрав у них сосуды и сокровища, и выгнать из города самих еретиков вместе с их епископом Феопемптом. Также, Кирилл, пользуясь властью, данной александрийским епископам самим императором, иудеев, виновных в злодейском умерщвлении христиан, предал смерти, других выгнал из города, разрушил их синагоги, разорил дома, а имущество отобрал в казну. Таким образом, пусть даже архипастырь действовал в этих случаях по ревности и с известными правами, однако же, нельзя не сознаться, что такая его ревность была не совсем согласна с евангельским духом, и, вообще, в первые годы епископского служения ему, без сомнения, много нужно было бороться с пылкостью и жесткостью своего характера, а Бог посылал ему немало очистительных испытаний. С 429 г. открылось обширное поприще для пламенной и ревностной деятельности Кирилла и, можно сказать, начался новый период жизни святителя, связанный с борьбой с лжеучением Нестория, которое было осуждено сначала на поместных Соборах папой Келестином в Риме и, вслед за тем, самим Кириллом в Александрии, и, наконец, и на III Вселенском в Ефесе (431 г.). Этот «защитник правой и непорочной веры», как называет Кирилла Халкидонский Собор (Act. 3), скончался в 444 г. после 32-х летнего управления Александрийской Церковью.

Высокое уважение древней Церкви к творениям святителя Кирилла Александрийского ясно засвидетельствовано Вселенскими Соборами. Соборы Ефесский и Халкидонский признали два его Послания к Несторию и третье к Иоанну, епископу Антиохийскому «правилом веры для всех времен» (1: Act. 1; 2: Act. 1–2 и 5). Во всех других сочинениях святителя Кирилла, направленных против Несториевой ереси, лишь с большей подробностью раскрывается то же самое учение, которое заключается и в этих Посланиях. Собор Трулльский – VI Вселенский – одобрил и принял в число канонических – общеруководственных статей два известных его «Послания о церковном благочинии» (см. Книгу правил). Равно, ближайшие по времени к святителю Кириллу церковные писатели, называют его «мужем апостольским, пастырем, который своей бдительностью превзошел славные примеры предков» (папа Келестин), «славнейшим защитником и непрестанным проповедником» (Проспер Аквитанский, папа Агафон), «ученым, благочестивым и непоколебимым» (Евлогий, патр. Алекс. ум. 608 г.), «знаменитейшим и блаженным светом и печатью отцов» (Анастасий Синаит). Раскрытие и объяснение догмата о единстве Лица в Господе Иисусе Христе с сохранением двух естеств (или природ), составляет одну из главных заслуг святителя Кирилла, как богослова. Кроме того, в многочисленных его творениях, самых разнообразных по форме – Беседах, Трактатах, Толкованиях, Разговорах, Письмах – можно найти простое и точное изложение многих других истин веры и благочестия.

По своему содержанию, все сочинения святителя Кирилла могут быть разделены на истолковательные, полемико-догматические и нравоучительные.

Творения Кирилла Александрийского переведены на русский язык и издавались при редакции «Творений святых отцов», начиная с 1880 г.

Кассиодор (Lib. de instit. div. Lit. t. 2) и Никифор Каллист (Н. Е. I. XIV с.14) свидетельствуют, что святитель Кирилл объяснял все Священное Писание, но до нас дошли лишь следующие истолковательные сочинения Кирилла:

1) 17 «Книг о поклонении Богу в духе и истине» и книги, служащие, как бы, дополнением к ним, названные им «Глафиры» (Γλαφυρά, в 13-ти книгах); содержат в себе нравственно-иносказательное объяснение некоторых избранных мест Пятикнижия Моисеева, а именно: святой отец указывает в них таинственное значение обрядовых постановлений закона Моисеева и, вообще, ветхозаветных событий – с целью показать, что Иисус Христос, возвещая поклонение Богу в духе и истине, не разоряет этим ветхозаветного Закона, но исполняет его.

2) «Изъяснение на книгу Песнь песней» – лучшее из всех Толкований Кирилла на Ветхий Завет; на пророка Исаию (в 5-ти книгах) и на 12 малых пророков – с более положительным, буквально-историческим направлением.

3) Из новозаветных Толкований святителя Кирилла самое лучшее – на Евангелие Луки: при всей краткости, оно отличается точностью изъяснения слов евангелиста. Менее удовлетворительно Толкование на Евангелие Иоанна (в 12-ти книгах), где присутствует немало сторонних рассуждений. Толкования на Евангелие Матфея, на Послания апостола Павла к Коринфянам и Евреям, также, на Псалмы и на пророка Иезекииля сохранились только в небольших отрывках (у древних писателей, или в Катенах).

Большей частью, полемико-догматические творения святителя Кирилла были написаны по делу о Нестории. Впрочем, ревностный поборник Православия не забывал опровергать и еретиков прежнего времени, в особенности, аномеев-ариан. Из всех его творений, носящих полемический характер, можно выделить, во-первых, труды о догмате Пресвятой Троицы, вообще и, во-вторых, о Воплощении Сына Божия, и имеющие, собственно, в виду заблуждения Нестория. К ним относятся:

1) «Сокровище (учения) о Святой и Единосущной Троице» (17 книг) и семь «Собеседований (или Разговоров) о Святой и Единосущной Троице». Оба эти сочинения написаны одно вслед за другим, по просьбе его друга (Немезина); в каждом из них святитель излагает, главным образом, учение о том, что Сын совечен Отцу, что Он есть истинный Бог, а не тварь, что в Сыне усматриваются все существенные свойства Божественные, как и в Отце, и что Дух Святой – одной и той же сущности с Богом Отцом и через Сына подается тварям. Относительно первого сочинения, самого подробного, преподобный Фотий говорит: «Сочинение сильное и, разными приемами, сражается с нечестием Ария и Евномия. То оно поражает их безумие логическими доказательствами и, присоединяя к этому свидетельства Священного Писания, ясно показывает, как пусто их учение; то пользуется лишь одними свидетельствами Писания, так что те, запертые со всех сторон, не знают, куда броситься. Это сочинение превосходит все другие ясностью, особенно, для способных понимать силу логических доказательств» (Віbl. cod. 136). Еще одно сочинение – «Книга о Святой и Животворящей Троице» (в 28-ми главах): здесь святой отец не столько опровергает и обличает еретиков, сколько излагает, на основании Священного Писания, в катехизической форме православное учение о главном христианском догмате⁴⁴.

2) Важнейшие и обширнейшие книги:

а) Три «Книги о правой вере», одна из которых была предназначена для императора Феодосия, а две другие -для супруги императора Евдоксии и его сестры – умной и благочестивой Пульхерии, бывшей, также, соправительницей. В первой из книг, святитель Кирилл вначале перечисляет различные заблуждения, относящиеся к догмату Воплощения Сына Божия, древних еретиков – гностиков, манихеев, маркеллиан (или фотиниан) и аполлинаристов, присоединяя к ним свои краткие опровержения; потом переходит к заблуждениям, собственно, Нестория и, полемизируя с ним, излагает православное учение о нераздельном соединении двух совершенных естеств в Лице Иисуса Христа. И в двух других Книгах святитель защищает православное учение о Воплощении Сына Божия от заблуждений Нестория.

б) Двенадцать «Глав (или анафематизмов) на Нестория» и «Апологетик» против епископа Самосатскою Андрея, Феодорита Кирского (ум. 457 г., который не сочувствовал Несторию, но некоторое время, относился с предубеждением к Кириллу) и для восточных епископов, бывших на Ефесском Соборе. В этих Главах содержится осуждение всех заблуждений Нестория, извлеченных из его разных сочинений. Главы эти расположены в таком строгом, последовательном порядке, что из них видны и те начала, на которых незыблемо основано православное учение о предмете спора.

в) Пять «Книг против Нестория». В них святитель Кирилл опровергает Беседы, с которыми Несторий в разное время выступал в Константинополе, а для этого приводит собственные слова Нестория и противопоставляет им, либо свидетельства Священного Писания и святых отцов, либо доказательства здравого, богословствующего, разума. Надо заметить, что в спорах с Несторием святитель Кирилл объяснял не только восприятие человечества Божеством в ипостасно-личном единении в Иисусе Христе, но, в связи с первородным грехом, и искупительное значение смерти Христовой и, вместе, благодатную, освящающую и животворящую силу Евхаристии.

Далее следуют менее пространные, но не менее важные сочинения:

г) «Схолии (объяснения) о Воплощении Единородного». Эта книга справедливо считается ключом к пониманию учения святителя Кирилла о Воплощении Сына Божия и во всех других его сочинениях. В ней определяются понятия, касающиеся таинства Воплощения, а именно: что означает Иисус, Эммануил, Христос; почему Бог Слово называется человеком; что такое ипостасное соединение; и другие. Большая часть этого сочинения дошла до нас только на латинском языке в переводе современника и, отчасти, также, сподвижника святителя Кирилла – Мария Меркатора (ум. 460 г.).

д) От этих «Схолий» следует отличать другое сочинение – «О вочеловечении Господа» в 34-х главах, по своей форме представляющее род катехизического учения. Эта книга направлена, главным образом, против аполлинаристов и для нас имеет особенную важность: написанная в последние годы жизни святителя Кирилла и, следовательно, составляющая плод зрелого и опытного ума, она содержит в себе самое точное изложение мыслей святителя и о тех пунктах данного вопроса, относительно которых, прежде, он выражался не совсем определенно.

Известно спорное выражение Кирилла (повторяемое и объясняемое потом, святым Иоанном Дамаскиным), на которое до сих пор ссылаются египетские копты, сирские яковиты и армяне-монофизиты: «одно естество Слова воплощенного», где слово φυσυς – естество употреблено вместо слова πρώσοπον – лицо, как употребляли, впрочем, и некоторые другие (см. Фотий Cod. 109). Известно также, что подобную неточность выражения, святитель Кирилл допускал в некоторых своих сочинениях и, относительно, учения об исхождении Святого Духа, называя Его Духом Сына, и, даже, прямо приписывая Ему бытие от Сына, или через Сына, предполагая, но вовсе без нужды, что происхождением Духа Святого и от Сына яснее доказывается Божественность Духа – в чем его тогда же справедливо упрекал блаженный Феодорит (и что, также, без всякой нужды, повторили позднее латинские проповедники в Испании, при обращении в православие готов-ариан). Благодаря замечаниям Феодорита, позже святитель Кирилл стал выражаться об источном Начале Святого Духа, или о Причине Его бытия, яснее и точнее, например: «Дух Святой исходит от Отца, хотя, по отношению к сущности, не чужд Сыну». Или еще: «Дух Святой исходит от Бога Отца, подается же твари через Сына». Потому, напрасно паписты ищут у Кирилла подтверждения своему «Filioque». Вообще, по учению древних отцов Церкви, «Дух Святой получает предвечное бытие от одного Отца, а Сыну только собственен в смысле единосущия». Т. е., отношение, какое существует между Сыном и Святым Духом, в происхождении Их от Отца, есть отношение вечного сосуществования и теснейшего единения между Ними по естеству, и самая формула «через (как бы, сквозь) Сына», встречающаяся у некоторых из них, выражает мысль о происхождении Их Одного вместе с Другим (помимо мысли о временном исхождении Святого Духа от Сына или, лучше сказать, послании Святого Духа Сыном в мир; по отношению к домостроительству нашего спасения).

Для рождающегося Сына – Слова Божия – нужен Дух Божий, Который, действительно, и находится при рождающемся Слове, сопутствует Ему и, как бы, несет Его в Себе; Сам Дух исходит не иначе, как вместе с Словом, почивая в этом Слове. Таким образом, Сын Божий и Святой Дух происходят совечно и совместно от одной и той же Силы, или Причины, – Отца, как бы, взаимно проникая Друг Друга, подобно тому, как наше слово сопровождается и проникается выдыхаемым нами воздухом. Между тем, позднейшей западной прибавкой, во-первых, уничтожается всякое различие между отношением Отца и отношением Сына к Духу Святому и, во-вторых, в единое Божество вводятся два Божественных начала – два Божественных источника.

е) Два «Собеседования (или Разговора) о том, что Христос – один», являющиеся продолжением вышеозначенного сочинения, также, направлены против заблуждений Нестория и излагают предмет свой отчетливо и с сильными обличениями еретика (таково же «Изъяснение Никейского Символа веры»).

Почти все Письма святителя Кирилла, исторически или догматически связаны с Несторием. К числу таких Писем может быть отнесена и «Апология» (иначе, «Апологетик»), адресованная императору Феодосию, где святитель говорит о побуждениях, по которым он писал сочинения против Нестория по отдельности – для самого императора и для цариц, а также, о действиях Ефесского Собора. К подобным сочинениям можно отнести и отрывки из трех «Книг против Диодора Тарского и Феодора Мопсуетского» и др.⁴⁵

Продолжатель Иеронимова «Каталога церковных писателей», Геннадий, пресвитер Массилийский (ум. 501 г.), утверждает, что святитель Кирилл написал очень много Бесед и, что греческие епископы обязывались заучивать их на память для произнесения в церкви. Это свидетельство много говорит в пользу проповедей святителя Кирилла. Ныне нам известны 54 Беседы, из них – 29, так называемых, «праздничных», иначе, пасхальных (окружных) «Посланий», которые по распоряжению еще Никейского Собора, александрийские епископы ежегодно рассылали по прочим Церквам для извещения о дне празднования Пасхи, и в которых святитель Кирилл поучает о достойном праздновании Пасхи, о свойствах истинного поста и его пользе, о молитве и милостыне и т. п.; остальные Беседы – на разные праздники и, вообще, на разные случаи, из них, особенно, назидательно «Слово на исход души и на Второе пришествие Христово», проникнутое глубоким чувством сокрушения о грехах и благоговейными размышлениями о состоянии душ, разлученных с телами. (Оно помещается у нас в, так называемой, Следованной Псалтири.)

Превосходным апологетическим сочинением святителя Кирилла являются его девятнадцать «Книг против безбожного Юлиана» (около 433 г.). В 10-ти из них, дошедших до нас или, только изданных, к нашему времени, содержится теоретическое опровержение на первую из трех «Книг Юлиана против христианства» – сочинения, также, неоконченного.

Учение святителя Кирилла об ипостасном, единоличном соединении в Иисусе Христе двух естеств – Божеского и человеческого, над раскрытием которого он, главным образом, потрудился в борьбе с Несторием, будет изложено, совместно, с учением о том же догмате святителя Льва, папы Римского, раскрытым им в борьбе с Евтихием. Следует отметить, что ересь этого последнего является противоположностью – своеобразной обратной стороной ереси первого. Здесь же приведем извлечение из труда святителя Кирилла «Слово на исход души».

При разлучении души с телом предстанут перед нами, с одной стороны, Воинства и Силы Небесные, с другой – власти тьмы, злые миродержатели, воздушные мытареначальники, истязатели и обличители наших дел и с ними – человекоубийца диавол, отец зла, язык которого изощрен, как бритва, по словам пророка: изощренные стрелы сильного, с горящими углями дроковыми (Пс. 119:4), который подстерегает в потаенном месте, как лев в логовище (Пс. 9:30); этот змий великий, отступник, ад, расширяющий уста свои, начальник темной власти, имеющий державу смерти, задерживающий, как некоторый судия, душу, представляя и обличая все беззакония и грехи, учиненные ею делом и словом, с сознанием и без сознания; припоминающий все, мною сделанное, от самой юности, даже, до последнего дня, в который взят буду от среды живых. Какой, подумай, страх и трепет обнимет душу в тот день, когда она увидит страшных, жестоких, свирепых, немилосердных и неистовых демонов, предстоящих, как черные эфиопы, один вид которых будет ужаснее всякого мучения? Узрев их, душа возмутится, содрогнется, вострепещет и, в смятении и ужасе, будет искать себе защиты у Ангелов Божиих; но и, будучи принята святыми Ангелами, и, под кровом их протекая воздушное пространство, и возносясь на высоту, она встретит различные мытарства (как бы, некие заставы, или таможни, на которых взыскиваются пошлины), которые будут преграждать ей путь в Царствие, будут останавливать и удерживать ее стремление к нему. На каждом из этих мытарств востребуются особенные грехи. Первое мытарство – грехов, совершаемых посредством уст и языка, каковыми являются ложь, божба, клятвопреступление, празднословие, пустословие и шутки, пресыщение чрева, неумеренное употребление вина, безмерный и непристойный смех, бесстыдные и срамные лобзания, любострастные песни. Но, в то же время, и святые Ангелы, покровительствующие душе, воспомянут все доброе, что мы произнесли устами и языком: молитвы, благодарения, псалмы, песни хвалебные и пения духовные, чтение Священного Писания и прочее добро, устами и языком нашим предпосланное Богу. Второе мытарство – грехов зрения; сюда относятся всякие неблагопристойные взгляды, нескромные и наглые взоры, лукавые мигания. Третье мытарство – грехов слуха и всего того, что через это чувство открывает вход в нас нечистым духам. Четвертое мытарство – обоняния, благовонных мазей и духов, свойственных театральным и непотребным женщинам, чтобы прельщать и возбуждать в сердцах других сладострастие, гнусную похоть и любовь сатанинскую. Пятое мытарство – всех беззаконий и мерзких дел, учиненных посредством рук. К дальнейшим мытарствам относятся прочие грехи: злоба, ненависть, зависть, тщеславие и гордость, жестокосердие и гнев, запальчивость и ярость, блуд, прелюбодеяние и любострастие, убийства, отравления ядом и другие богопротивные и гнусные дела. Короче говоря, каждая страсть души, всякий грех, подобным образом, будут иметь своих мытарей и истязателей. Итак, подумай, какие страх, трепет и смятение постигнут душу, когда она будет созерцать эти и другие – еще многие, поразительнейшие этих картины, пока не произнесется приговор и не дастся ей свобода? Тогда-то будет время скорби и болезни, горького стенания и безутешного сетования еще прежде, нежели душа узнает, что за тем последует. Ибо, тогда вместе предстанут и Божественные Силы, и сонм нечистых духов; и, как первые будут представлять ее добродетели, так последние – обличать ее грехи, учиненные словом или делом, мыслью или намерением. Между тем, душа, стоя среди их, будет в страхе и трепете волноваться мыслями, пока, наконец, по своим поступкам, делам и словам или, в случае осуждения, заключится в оковы, или, в случае оправдания – освободится, ибо всякий связывается узами собственных грехов; и, если за свою благочестивую и богоугодную жизнь она окажется достойной, то ее воспримут Ангелы, и тогда она уже безбоязненно потечет к Царствию, сопровождаемая святыми Силами, по слову Писания: ибо в тебе (граде Божием) – жилище, всех веселящихся (Пс. 86:7); тогда над нею исполнится сказанное: она найдет радость и веселье, а печаль и воздыхание удалятся (Ис. 35:10); тогда она, освободившись от злых, мерзких и страшных духов, устремится к неизглаголанной радости.

Напротив, если окажется, что она проводила жизнь в нерадении и невоздержании, то услышит этот страшный голос: да низринется во ад нечестивый, да не будет взирать на величие Господа (Ис. 26:10); тогда наступит для нее день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака (Соф. 1:15), тогда оставят ее святые Ангелы Божии и возьмут страшные демоны, которые, муча ее немилосердно, повлекут на землю – земля разверзнется, и душа, связанная неразрешимыми узами, низвергнется в страну мрачную и темную), в места преисподние, в узилища подземные и темницы адские, где заключены души всех грешников, умерших от века – в страну тьмы, – как говорит Иов, – в страну мрака, каков есть мрак тени смертной, где нет устройства (Иов. 10:21–22), но где вечная болезнь, нескончаемая скорбь, непрестанный плач, непрерывный скрежет зубов и неумолкаемое стенание, где всегда будет раздаваться: увы! где вечно будет слышаться: горе, горе!, где будут взывать, и не найдется помощника, будут вопить, и не придет избавитель. Нельзя изъяснить крайнего того бедствия, невозможно изречь языком тех болезней, которыми поразятся души, там пребывающие и заключенные; никакие уста человеческие не в силах выразить их страх и трепет, и никакое слово человеческое не в состоянии изобразить их плачевное положение. Они будут стенать непрестанно и беспрерывно – и никто их не помилует; будут взывать из бездны – и никто их не услышит; будут терзаться – и никто их не избавит; будут стенать и рыдать – и никто о них не пожалеет.

Выслушай, – говорит ему самому Ангел, – как души верующих и неверующих взимаются от тел; впрочем, земные вещи принимай за самое слабое изображение небесных. Как воины, посланные от земного царя схватить кого-либо, придя, берут его и против воли, а он поражается страхом и трепещет самого присутствия, влекущих его в путь без милосердия, так, когда Ангелы посылаются взять душу праведника или грешника, она поражается страхом и трепещет от присутствия грозных и неумолимых Ангелов. Тогда она видит, что суетно, недействительно, вовсе бесполезно для нее и богатство, и присутствие родственников и друзей; чувствует слезы и стоны окружающих; но, не испытав такого зова, она никогда не может ни слова проговорить, ни подать голос; страшится и дальности пути, и перемены жизни; поражается и немилосердием владык, которых видит перед собою; беспокоится и о своей жизни в теле, плачет и о разлучении с ним, по обыкновенному пристрастию к нему. Она не может иметь и того единственного утешения, которое подает собственная совесть, если не сознает в себе добрых дел. Такая душа и, прежде определения Судии, непрестанно осуждается совестью (ср. Ефрема Сирина «Завещание»).

Учению о мытарствах, о которых так часто и подробно говорят отцы Церкви с IV века, и намеки на которые, хотя и неясные, можно видеть у Тертуллиана (De anima с. 53), Климента Александрийского (Strom. I. IV с. 18), Оригена (Hom, in lohan t. XIX n.4; t. XXVIII n. 5; in Levit. Hom IX n. 4), Ипполита (Adu. Plat. c. 1) и др., конечно, нельзя приписывать строго догматической важности, какой Церковь, положительно, никогда ему и не давала; тем не менее, это учение, по общей мысли о частном суде, является библейским и апостольским (Евр. 9:27). Оно имеет чрезвычайно важное значение для нашей нравственности, живо рисуя нам картину наказаний за каждый грех и, через это внушая спасительный страх (см. житие прп. Василия Нового, где описываются 21 мытарство со всеми подробностями).

Далее преподобный Макарий говорит о поминовении усопших в установленные, определенные дни. На вопрос Макария: «Когда отцами предано совершать в церкви приношение Богу за усопшего в 3-й, 9-й и 40-й день, то какая из этого происходит польза душе преставившегося?» – Ангел отвечал:

Бог не попустил быть в Церкви Своей ничему неблагопотребному и бесполезному, но попустил Бог быть в Церкви Своей – Небесным и земным Своим Таинствам – и повелел их совершать. Ибо, когда в третий день бывает в Церкви приношение, то душа умершего получает от, сопровождающего ее Ангела, облегчение в скорби, какую чувствует от разлучения с телом – получает потому, что за нее совершено в Церкви Божией славословие и приношение, от чего в ней рождается благая надежда. Ибо, в продолжении двух дней позволяется душе, вместе с находящимися при ней Ангелами, ходить на земле, где хочет. Потому душа, любящая тело, скитается, иногда, около дома, в котором разлучилась с телом, иногда, около гроба, в котором положено тело, и, таким образом, проводит два дня, ища, как птица, себе гнездо. А добродетельная душа идет в те места, в которых имела обыкновение творить правду. В третий же день Тот, Кто воскрес в третий день из мертвых – Бог всех – повелевает, в подражание Его Воскресению, вознестись всякой душе христианской на небеса, для поклонения Богу всяческих. Итак, Церковь имеет обыкновение совершать в третий день благое приношение и молитву за душу. После поклонения Богу повелевается Им показать душе различные и приятные обители святых и красоту рая. Все это рассматривает душа шесть дней, удивляясь и прославляя Создателя всего этого, Бога. Созерцая же все это, она изменяется и забывает скорбь, которую имела, будучи в теле. Но, если она виновна в грехах, то, при виде наслаждений святых, начинает скорбеть и укорять себя, говоря: «Увы мне! как я предавалась суете в том мире! Увлекшись удовлетворением похотей, провела я большую часть жизни в беспечности, не послужила Богу, как должно, чтобы можно было и мне удостоиться этой благодати и славы. Увы мне бедной! Еще и ныне обстоят меня заботы и неблаговременное попечение, владевшие мною в том мире. Горе мне! Никто не сможет ныне помочь мне, чтобы и я, несчастная, могла получить славу Господа». По рассмотрении же, в продолжении шести дней, всей радости праведных, она опять возносится Ангелами на поклонение Богу. Итак, хорошо делает Церковь, совершая в девятый день службы и приношение за усопшего. После вторичного поклонения, Владыка всех повелевает теперь отвести душу в ад и показать ей, находящиеся там места мучений, разные отделения ада и разнообразные мучения нечестивых, находясь в которых, души грешных непрестанно рыдают и скрежещут зубами. По этим различным местам мук, душа носится тридцать дней, трепеща, чтобы и самой не быть осужденной на заключение в оных. В сороковой день она опять возносится на поклонение Богу, и тогда уже Судия определяет приличное ей, по ее делам, место заключения. Итак, правильно поступает Церковь, делая поминовения об усопших и, принявших крещение. В «Постановлениях апостольских» говорится (Кн. 8 гл. 42): совершайте третины почивших – в псалмах, чтениях и молитвах, ради Воскресшего в третий день; девятины – в воспоминание сущих здесь, почивших, также, в честь девяти чинов Ангельских; сорочины – по древнему образцу, ибо так народ израильский оплакивал Моисея⁴⁶; и годовщины памяти почившего – в знак памяти и любви к умершим, потому что день смерти есть, как бы, день рождения их для новой, вечной жизни. И пусть раздают из имения почившего, нищим, в поминовение его. У Евстратия же, пресвитера Константинопольского (ум. 560 г.), и Филиппа пустынника (ум. 1095 г.), всем, перечисленным выше дням поминовения (т. е. 3, 9 и 40), дается одно значение – явления воскресшего Господа апостолам (см. Фотий Cod. 171).

Рассмотрение первого отдела второго периода закончим жизнеописанием и трудами святителя Льва Великого, папы Римского.

Из жизни святителя Льва до вступления его на кафедру Римской Церкви известно весьма немногое. Местом его рождения, основываясь на словах самого Льва (Ер. 30 с. 4), и на свидетельстве, современного ему писателя, Проспера Аквитского (ум. 455 г) (Сгоnіс. с. 5), можно полагать, сам Рим. Где Лев провел свою юность и от кого получил первоначальное образование, на этот счет нет указаний в памятниках древности, хотя, из оставшихся после него сочинений, можно с достоверностью заключить, что юность Льва прошла не бесплодно для его ума, и что он получил весьма хорошее образование. Ибо творения святителя, исполненные красот ораторского искусства, вполне показывают, что ему с юности была не чужда речь знаменитых ораторов его отечества, а обширное знание и глубокое разумение Священного Писания, церковного Предания и отеческих творений ясно свидетельствуют, что эти предметы еще с ранних лет занимали его ум и сердце. Когда поступил он на служение Церкви – также неизвестно. При папе Келестине, Лев – архидиакон и защитник Православия от ереси Нестория (именно тогда, в 431 г., по просьбе Льва Иоанн Кассиан Римлянин написал в опровержение несторианства сочинение «О Воплощении Сына Божия», в котором собраны мысли восточных и западных учителей об этом вопросе). При Сиксте Лев – строгий обличитель пелагиан и, по смерти Сикста, он, в силу единодушного желания клира и народа, стал его преемником (в 440 г.).

Время, в которое святитель Лев принял управление римской епархией и, вообще, западным патриархатом, было весьма смутное; и, потому, неудивительно, что он, несмотря на обширный круг власти, на всю честь и величие папского престола, в Словах на годовщину своего посвящения в епископы выражает не радость, а страх за свою немощь. В самом деле, враги внешние – варвары, готы и вандалы, и внутренние – пелагиане и манихеи непрестанно нарушали мир Церкви и угрожали чистоте и целости веры. Наружное благочестие последних, воздержность в пище, скромность в одежде и, вообще, видимая строгость жизни привлекала к ним людей неосторожных и неопытных. Манихеи, чтобы не быть приметными, стали было, принимать участие в православном богослужении и, даже, – в Евхаристии, не принимая только Крови Господней. Святитель Лев, созвав поместный Собор (в 443 г.), открыл и энергически обличил нечестие еретиков и «святотатственное притворство», с которым они нарушали святыню великого Таинства, предостерег православных от общения с ними и, многих из самих манихеев, склонил к Православию, нераскаянные же были осуждены на изгнание. Впоследствии, император Валентиниан III своим указом не только утвердил все распоряжения святителя Льва против манихеев, но и также строго предписал, лишая еретиков гражданских прав, вообще, не допускать их к военной службе и не дозволять им жительство в городах. Так, неутомимо трудился святитель Лев, благоустрояя Западную Церковь до 448 г., когда обстоятельства Церкви Восточной вызвали его на вселенское служение Слову.

Константинопольская Церковь, едва успокоившись от бурь несторианских, снова была возмущена противоположным лжеучением Евтихия, которое осуждено было сначала на поместных Соборах святым Флавианом (измученным еретиками на их соборе, известном под именем «разбойничьего», и умершим через три дня на пути в изгнание в 449 г.), потом преемником его – Анастасием в Константинополе и самим папой Львом в Риме, и, наконец, на IV Вселенском в Халкидоне (451 г.). Всегда неуклонно-ревностный к благу Церкви и, патриотически неустрашимый защитник западной империи (против грозного вождя гуннов Аттилы и короля вандалов Гензериха), святитель Лев Великий скончался в 461 г., после 20-ти лет архипастырского служения.

Все писатели, как Западной, так и Восточной Церкви с уважением и любовью говорят о святителе Льве. Уже отцы Халкидонского Собора называют его «неуязвимым поборником от заблуждений, препоясанным отовсюду учениями истины, подобным пламенной ревностью (по вере) Петру и толкователем голоса блаженного апостола» (в Речи и Послании имп. Маврикию Act. 2 и 5). Преподобный Максим Исповедник (ум. 662 г.) называет святителя Льва «мужем неустрашимым и святейшим»; а Факунд (ок. половины VI в.) – «мужем апостольским». Патриарх Фотий называет Льва «святейшим папой Рима, великим по благочестию, ревности и трудам для блага Церкви» (Ер. ad Mich. Bulgar. Princ.).

Сочинения святителя Льва состоят из Слов и из Посланий, или Писем. К несомненным произведениям его в этих двух родах принадлежат: 96 Слов – кратких, простых и безыскусственных, но довольно сильных, богатых психологическими наблюдениями, приуроченных, чаще всего, к тем или другим церковно-общественным учреждениям и обычаям, и 143 Письма. Как те, так и другие были написаны им во время епископского служения и, по содержанию своему, могут составить следующие разделы:

1) Слова на господские праздники и на дни святых. В праздничных Словах, наряду с историческими обстоятельствами из жизни Христа Спасителя, раскрываются спасительные тайны Воплощения и Искупления, обличаются еретические заблуждения против этих догматов и предлагаются нравственные наставления; в Словах, в честь святых апостолов Петра и Павла, описываются апостольские их труды, а также преподаются различные нравственные уроки.

2) Слова в дни постов, хранимых Церковью, – с указанием причин установления четырех великих (годовых) постов, важности и спасительности поста и воздержания, и необходимости добрых дел, наиболее приличных времени поста, например, молитвы и милосердия к бедным.

3) Слова на разные случаи, к которым относятся: 5 Слов на (годовой) день своего посвящения в сан епископа или, как сам он выражается, на день «его рождения» – содержат в себе прекрасные наставления для пастырей и пасомых; 6 Слов в дни, назначенные для сбора пожертвований в пользу благотворительных учреждений Римской Церкви – больниц, приютов для вдов и бедных, в которых объясняется важность и необходимость милостыни в деле спасения.

1) Догматико-полемические – из них большая часть служит низложению несторианской и евтихианской ересей, в которых святитель Лев указывает два, противоположные между собою, уклонения от православного учения о Воплощении Сына Божия. Особенно важно для нас, «Послание к Флавиану», архиепископу Константинопольскому, где Лев объясняет и доказывает голосом Вселенской Церкви, как двоякое рождение Господа Иисуса Христа – вечное от Отца – по Божеству, и временное – от Матери Девы – по человечеству, так и соединение в одном Лице Его двух естеств – Божеского и человеческого – неслитное и неизменное (т. е., без нарушения свойств того и другого, вопреки лжеучению Евтихия), для воссоединения с Божеством падшей природы человеческой. Это Послание было прочитано и одобрено на Халкидонском Соборе, как сильное и выразительное свидетельство Православия, а в церквах итальянских и галльских оно читалось публично перед наступлением праздника Рождества Христова, как вдохновенное поучение о тайне Воплощения.

Позже святитель Лев написал еще несколько других подобных Посланий, дополняющих и разъясняющих «Послание к Флавиану».

2) Канонические – из которых одни преподают правила для избрания и рукоположения епископов, пресвитеров и диаконов, а, также, правила жизни священнослужителей и прочих клириков; другие – трактуют о чиноначалии и церковном суде, вообще, и о правах римского престола, в особенности; третьи – содержат наставления, относительно обращения еретиков, о разрешении падших и наложении на них епитимий и об одновременном праздновании Пасхи.

3) Послания разного содержания: где заключаются либо приветствия, обращенные к известным лицам, либо просьбы и изъявления благодарности, либо известия о каком-нибудь современном происшествии и т. п.

Заметим, что, по-видимому, ко времени святителя Льва, в умах западного духовенства уже созрела мысль о каких-то вселенских правах Римской Церкви (хотя, еще без всяких намеков на светскую власть или на, так называемую, непогрешимость римских пап), на которые претендовали и некоторые из предшественников Льва. Когда на Халкидонском Соборе было постановлено, чтобы Константинопольский патриарх считался равным по достоинству, хотя, и вторым по чину, с папой Римским, то святитель Лев, узнав об этом, изъявил сильное неудовольствие по этому поводу, и даже писал впоследствии, что, хотя он и признает исповедание Халкидонское, но определение о кафедрах, как он выразился: «властью святого апостола Петра, лишаем силы всеобщего определения». Но, так как на Востоке к этим заявлениям Льва не очень прислушивались, он был вынужден больше не настаивать на своих притязаниях и вполне примирился со святителем Анатолием.

В сочинении «О вочеловечении Господа», по которому мы еще раз можем проследить ряд, предшествующих несторианству, еретических заблуждений, относительно догмата о Воплощении Сына Божия (вместе с тем, и догмата о Святой Троице, вообще), святитель Кирилл Александрийский пишет:

Так как (прежние) бесчисленные и неудобоисповедимые виды Божественного домостроительства (Промышления о человеке) послужили во благо немногим, а прочие люди оставались неисцеленными, то, вот совершается великое и неизреченное таинство домостроительства – Само Слово Божие, Создатель всякой твари, невместимый, неописанный, неизменяемый источник жизни, Свет от Света, живой Образ Отца, Сияние славы и Образ Ипостаси Его воспринимает человеческое естество и воссозидает образ, растленный грехом, обновляет изваяние, приведенное в ветхость сыном злобы, и делает его прекраснее прежнего, не создав его, как в начале, из земли, но, Сам восприняв его, не переменив Божественное естество в человеческое, но, соединив человеческое с Божественным, ибо, оставаясь тем, кем был, Он воспринял то, кем не был. Тому учит нас апостол Павел, возглашая: в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе: Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу, но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и, по виду, став как человек (Флп. 2:5–7).

Из сего видно, что Образ Божий, оставаясь тем, чем был, принял на Себя образ раба. А образом апостол называет здесь не только видимую часть человека, но все человеческое естество. Ибо, как образ Божий означает существо Божие, потому что Божество не имеет вида и наружного образа, и, разве только безумный, станет утверждать, что бестелесное и цельное имеет образ и раздельные члены; так и образ раба означает не только одну видимую часть, но все существо человека. Но некоторые, мудрствуя противно благочестию, стараются поколебать учение истины апостольскими же словами. Так, Арий и Евномий утверждают, что Слово Божие восприняло на Себя человека без души; а Аполлинарий учит, что воспринята и душа, но без разума, – не знаю, что он разумеет под душой человеческой. Маркион и Манес, и прочее сборище нечестивых, совершенно отвергают таинство домостроительства, а неизреченное зачатие и чревоношение Пресвятой Девы считают басней и выдумкой. Они утверждают, что Божество облеклось призраком тела и, таким образом, явилось людям в образе человека. Посему, необходимо объяснить благочестивым истинный смысл апостольских слов, приведенных выше. Каждый, из перечисленных еретиков, объясняя по-своему эти слова, составляет ложное и нечистое учение. Арий, Евномий, Аполлинарий и их последователи утверждают, что образ раба, образ и подобие человека, означают только одну видимую часть нашего естества; а толпа, еще более нечестивых, под словами образ и подобие разумеют какую-то тень, вид и призрак тела.

Но мы сейчас обличим безумие тех и других. Апостол, как сказали мы, образом раба называет существо раба; ибо, если образ Божий означает существо Божие, то, очевидно, и образ раба означает существо раба. А в словах, сделавшись подобным человекам и, по виду став, как человек апостол указывает не на естество, а на деятельность. Поскольку Владыка Христос, имея нашу природу, не воспринял нашей греховности, но был чист от всякого греха, как восклицает пророк: потому что не сделал греха, и не было лжи в устах Его (Ис. 53:9), и, как свидетельствует пустынножитель Иоанн, говоря: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира (Ин. 1:29), то блаженный Павел, по необходимости, сказал, что Христос, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек, свободный, впрочем, от злых дел человеческих. Потому, и в другом месте он говорит: Как закон, ослабленный плотью, был бессилен, то Бог послал Сына Своего, в подобии плоти греховной, в жертву за грех, и осудил грех во плоти, чтобы оправдание закона исполнилось в нас, живущих не по плоти, но по духу (Рим. 8:3–4). Смотрите, как этими словами апостол объясняет вышесказанные. Бог, – говорит он, – послал Сына Своего в подобии плоти греховной; апостол не просто сказал: в подобии плоти, разрушая хулу нечестивого учения, – ибо благодать Духа наперед знает все, но сказал: в подобии плоти греховной, дабы мы знали, что слово подобие употребил он потому, что Спаситель наш был свободен от всякого греха. Ибо Он, соделавшись человеком, соделался человеком по естеству, кроме греха, посему, в подобии плоти греховной... осудил грех во плоти. Восприняв человеческое естество, Он не принял ига греха, владычествующего над людьми, напротив, сокрушил всю власть его и показал, что и в человеческой природе возможно избежать стрел греховных; так Он осудил грех во плоти, обличив его немощь и разрушив владычество и, таким образом, научив людей побеждать (грех). Поэтому, Божественный Павел присовокупил: чтобы оправдание закона исполнилось в нас, живущих не по плоти, но по духу.

Итак, мы оправданы, потому что грех осужден во плоти. Но осудил грех во плоти Спаситель наш, явившись в подобии плоти греховной, т. е. восприняв естество человеческое, но не приняв греха, издревле над ним (человеком) владычествующего. Так, апостол Павел немногими словами поразил все полчище еретиков, обличив безумие Ария и Евномия в начале вышеприведенного места. Не сказал он, быв образом Божиим, но – будучи образом Божиим; не сказал, также: не почитал хищением быть равным Себе Самому, или Ангелам, или твари, но быть равным Богу Отцу, родившему, безначальному, не рожденному, беспредельному, Владыке всяческих.

Итак, здесь встретили сильное обличение своего нечестия Арий и Евномий; но здесь же обличается и богохульство Савеллия, Маркелла и Фотина, отвергающих троичность Лиц и, сливающих личные свойства Божества. Ибо иной есть по Ипостаси Сущий во образе Божием и иной Тот, во образе Которого есть первый; и опять: не почитавший хищением быть равным Богу, отличен от Того, Которому Он равен, но равенства с Которым не похитил. Сверх того, в этих же словах апостола находит достойное посрамление своего нечестия и лжеименный Павел (еп. Самосатский), отвергающий предвечное рождение Спасителя и, согласно с мнением иудеев, признающий одно только рождение от Девы. Ибо от апостола Павла познает он и Бога Слово, воспринявшего и человеческое естество, воспринятое и предвечный Образ Божий, и, воспринятый Им в конце веков образ раба. Познает Аполлинарий, вместе с Арием и Евномием, что Бог Слово, неизменяемый, не изменился в плотскую природу, но, восприняв наше существо, совершил наше спасение. Выше мы уже доказали, что образом раба называется человеческое существо. Ибо, если образ Божий есть существо Божие, потому что Божество не имеет образа и вида, но просто, несложно и безвидно, то, по всей справедливости, и под образом раба должно разуметь существо раба. Но под существом раба, т. е. человека, здравомыслящие разумеют не только видимое тело, но всю человеческую природу. Кроме того, из этих же слов апостола познают свое безумие начальники нечестия, первые изрыгнувшие хулу на благочестие, которые, хотя присвоили себе имя христиан, но в заблуждении превзошли самих языческих многобожников, т. е. Маркион и Манес, а, также, участники и соумышленники их гибельного сонмища. Ибо они не принимают рождения Господа по плоти и Его вочеловечения, а Божественный Павел вслух их поучает: Образ Божий воспринял образ раба. Но сей образ был не какая-либо мечта, ни другое что-либо, тому подобное, но естество раба. Если же они противопоставят нам следующие далее слова: сделавшись подобным человекам и по виду став как человек, и слова из Послания к римлянам: в подобии плоти греховной, то мы прежде обличим их неразумие. Ибо, если слова: сделавшись подобным человекам и по виду став как человек означают какой-то человеческий призрак, а образ раба есть природа человека, то апостол сам себе противоречит. Но, если в словах апостола нет противоречия, то мы уже знаем, что образ раба есть существо раба; а, что касается приведенных слов апостола, то будем разуметь их так: что Господь наш Иисус Христос, имея нашу природу, не во всем был равен нам. Ибо, хотя и Он родился от жены, но неодинаково с нами, потому что исшел из девственной утробы; хотя был совершенный человек, как и мы, но имел более, нежели мы – обитание и единение Бога Слова, хотя, как и мы, имел плоть одушевленную и разумную, но не испытывал, подобно нам, греховных движений, напротив, разрушил владычество греха в том самом теле, против которого воевал грех. Посему, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, был послушлив даже до смерти, и смерти крестной. Уже и самое наименование смирения (уничижения) указывает на восприятие смиренного, уничиженного естества. С другой стороны, говоря о Сущем во образе Божием, апостол присовокупил слова: сделавшись подобным человекам и по виду став как человек – для того чтобы научить, что бестелесное Слово Божие явилось как человек, восприняв человеческое естество. Апостол для того и употребил выражение: как человек, чтобы мы не думали, будто в невредимом Боге произошло какое-либо изменение, но верили, что Он (Слово Божие), восприняв плоть одушевленную и разумную и, будучи Богом, сделался подобным человекам и по виду стал как человек. Так, великий поборник благочестия, блаженный Павел рассеял многообразные и различные полчища еретиков.

Итак, Творец, сжалившись над нашим естеством, одолеваемым диаволом, поражаемым острыми стрелами греха, и подлежащим смерти, вступается за Свой образ и побеждает врагов. Но, при этом, употребил Он не одну силу Божества и не царской властью поразил противников, не ополчил Ангелов, не взял в соратники Себе Архангелов, не вооружил на противников молнии или бури, не явился на земле с Херувимами и не обличил, как Судия, наших обвинителей, но стал в ряду виновных и, теснимых врагами, прикрыл величие Божества немощью человечества; изготовил на брань видимого человека и увенчал победителя; с одной стороны, с детства научил его добродетели и возвел на высоту правды, а с другой – сохранил непобедимым и безопасным от стрел греха, впрочем, допустив ему вкусить смерть, дабы обличить неправду греха и разрушить державу смерти. Ибо, если смерть была наказанием, бывших под грехом, то совершенно свободный от греха, очевидно, достоин был жизни, а не смерти. Следовательно, побежденный грех уличен в неправде, когда осудил на смерть Победителя и произнес на Него тот же самый приговор, какой всегда он произносил на побежденных. Ибо, доколе грех предавал смерти покорных себе, до тех пор он, как действующий по праву, мог действовать таким образом. Но, когда он тому же наказанию подверг невинного, безгрешного и достойного венцов и похвал, тогда, по необходимости, уже лишается этой власти, как поступивший неправедно. И, научая этому, блаженный Павел сказал: немощное бо закона и т. д. Слова эти означают следующее: целью Закона было оправдать естество человеческое, но Закон не мог этого сделать, не по собственному бессилию, но по немощи тех, кому он был дан: ибо, имея наклонность к плотским удовольствиям, они свергли с себя иго Закона и предавались чувственным наслаждениям. Поэтому, говорит апостол, Бог послал Сына Своего в подобии плоти греховной, т. е. в человеческом естестве, впрочем, свободном от греха, в жертву за грех и осудил грех во плоти, обличив неправду его в том, что он, невинного и свободного от греха, подверг наказанию грешников. Сделал же сие Бог не для того, чтобы оправдать человека, которого Он воспринял, но, как говорит апостол, чтобы оправдание закона исполнилось в нас, живущих не по плоти, но по духу. Ибо, благодеяние Спасителя нашего простирается на все естество человеческое, потому что, как мы, вместе с праотцем Адамом, подверглись проклятию и все, подобно ему, стали смертными, так усвояем себе и победу Христа Спасителя, и будем участвовать в славе Его, и блаженствовать с Ним в Царствии. Об этом свидетельствует блаженный Павел, когда вспоминает и древнее, и новое, и указывает на правду Спасителя нашего, как на разрушение прежнего. Если преступлением одного подверглись смерти многие, то тем более благодать Божия и дар по благодати одного Человека, Иисуса Христа, преизбыточествует для многих (Рим. 5:15). И, немного далее: как преступлением одного всем человекам осуждение, так правдою одного – всем человекам оправдание к жизни. Ибо как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие (Рим. 5:18–19). Об этом яснее учит апостол в Послании к Коринфянам, говоря: как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут (1Кор. 15:22). Отсюда видно, что победа Спасителя нашего есть наша победа, ибо и поражение прародителя нашего было общим всех нас поражением; и, как мы вошли в общение с Адамом, так должно нам и насладиться благами, вместе с воспринятым от нас и увенчанным за нас. Посему, и Божественный апостол сказал: кого Он предузнал, тем и предопределил (быть) подобным образу Сына Своего, дабы Он был первородным между многими братиями; а кого Он предопределил, тех и призвал; а кого призвал, тех и оправдал; а кого оправдал, тех и прославил (Рим. 8:29–30). И в другом месте говорит: а если дети, то и наследники, наследники Божии, сонаследники же Христу, если только с Ним страдаем, чтобы с Ним и прославиться (Рим. 8:17). И еще: если терпим (с Ним), то с Ним и царствовать будем (2Тим. 2:12). Итак, вместо всего нашего естества, Бог, Слово Божие, воспринял начаток наш для того, чтобы, проводя его по всякой добродетели, с одной стороны, вызвать на борьбу противника, с другой – показать подвижника непобедимым и сего увенчать, а над тем провозгласить победу и всем внушить смелость идти против него. Поэтому Он и говорит в Святом Евангелии – в одном месте: Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию (Лк. 10:18), а в другом: как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного? (Мф. 12:29) Домом сильного называет здесь человеческую природу, которая сама предалась противнику и стала делать все, что он ни повелевал ей, и наложила на себя произвольное рабство. А в ином месте говорит: мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16:33). И еще: ныне суд миру сему: ныне князь мира сего изгнан будет вон; и когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе (Ин. 12:31–32).

Сим (победой Христа над диаволом в пустыне искушения) обличается суесловие Аполлинария, который говорит, что в воспринятой плоти, вместо ума, обитал Бог Слово. Ибо, если воспринятое естество не имело ума человеческого, то, вступивший в брань с диаволом, был Сам Бог; Бог же был и, одержавший победу. Если же Бог победил, то я, как нисколько не содействовавший этой победе, не получаю от нее никакой пользы, не могу даже и радоваться о ней, как гордящийся чужими трофеями. А диавол гордится и хвалится, величается и тщеславится, как имевший борьбу с Богом и побежденный Богом; ибо велика честь для него быть и побежденным от Бога. Потому что, если бы Бог Слово был вместо ума в воспринятом (человечестве), то диавол имел бы благовидное оправдание, и мог бы, по всей справедливости, сказать: Господи и Творче всяческих, я не с Тобою вступал в брань; ибо знаю Твое величие, Твою власть, признаю господство, исповедую свое рабство, хотя и страдаю недугом отступничества. Я уступаю победу и Ангелам, и всем воинствам Небесным, к которым некогда принадлежал и я, несчастный. Но я вел брань с тем, которого Ты образовал из персти, сотворил по образу Своему, почтил разумом (Логосом-Λόγος), поселил в раю и сделал владыкою земли и моря. До сего дня я всегда побеждал его, низлагал и подвергал смерти. Его-то выведи на поле брани, ему повели вступить в борьбу со мною, а Сам будь только зрителем и судиею ратных подвигов. Если же Ты хочешь исполнить долг руководителя, то научи его сражаться, укажи ему средства к победе, приготовь его, как хочешь – только Сам не помогай ему в борьбе, ибо я не так дерзок и безумен, чтобы покуситься вступить в борьбу с Тобою – Творцом. Вот что диавол справедливо мог бы сказать Христу Спасителю, если бы, ведший с ним брань за человека, был не человек, но Бог. Ибо, если во Христе не было человеческого ума, то Бог, занимавший место ума, и совершал все, что свойственно уму: Бог и алкал с телом, Бог и жаждал, и утомлялся, и подвергался всем немощам человеческим. Если же сражался и победил Бог, то я уже не имею участия в победе. Бог же исполнил и всякую правду, если, как говорят последователи Аполлинариева лжемудрия, Бог Слово был вместо ума человеческого, потому что, будто, с этим умом невозможно было исполнить законы правды. Но, говорящие это, во-первых, приписывают Самому Богу немалое бессилие, если Он, как говорят, при уме человеческом не мог оправдать человека; потом же отворяют дверь извинения всем грешникам и преступникам Божественных законов.

Тогда эти последние могли бы справедливо сказать Богу всяческих: грехи наши, о Владыко! извинительны и не заслуживают наказания, потому что нами управляет ум слабый, не могущий исполнять Твоих законов. Свидетели этого – патриархи, и пророки, и сонмы боголюбивых мужей, живших до Закона и после Закона; они ни в безбрачном, ни в брачном состоянии, ни в богатстве, ни в бедности не могли, при руководстве своего ума, исполнить Твои заповеди, хотя бы и с помощью Всесвятого Твоего Духа. Да и что много говорить? Ты Сам, Владыко, пришедший во плоти, хотя и воспринял нашу плоть, но отверг наш ум и не восхотел принять его, потому что он препятствует приобретению добродетели и легко увлекается обольщением греха; напротив, Ты Сам был для плоти вместо ума и, таким образом, исполнил правду, таким образом, победил грех, ибо Ты – Бог, по Своей воле творящий угодное Тебе, и, мановением, совершающий дела Свои. А мы, имея ум человеческий, которого Ты не восхотел принять, неизбежно остаемся под грехом, не будучи в силах идти по следам Твоим. Ибо, что такое ум человеческий пред силой Божией, пред Божией мудростью, светом, правдою, жизнью и другими свойствами Твоего существа, которые, подобно лучам и сиянию, исходят от Твоего естества? – Вот что могли бы справедливо сказать, желающие рабствовать греху, если бы Бог Слово, истинно, не воспринял на Себя человека, чтобы, таким образом, пребыть безгрешным.

Но оставим теперь пустословие еретиков, а обратимся к предлежащему предмету и покажем, что домостроительство нашего Спасителя было необходимо. Так как человек обольщен был весь и весь подпал греху, но, прежде тела, обольщение принял ум – ибо сперва согласие ума предначертывает грех, а потом уже тело изображает его в действии, то справедливо и Господь Христос, желая восстановить падшее естество, простирает руку ко всем (частям его) и восстановляет лежащее, т. е. и плоть, и ум, который создан по образу Создавшего. Ибо ум невидим, несозерцаем, недоступен, неуловим и сам не постигает себя, а, притом, и неописуем, если взять в рассмотрение парение мыслей; почтен господством и властью, украшен искусствами и знаниями. Он, как бы, малый новый творец или, вернее сказать, подражатель Творцу, царь видимой твари или образ Царя, собирающий дань с земли, моря, воздуха, с солнца, луны и звезд, с неба и облаков, с овец и волов, и других животных, или, лучше сказать, пользующийся всеми плодами их; ибо для него сотворено видимое, так как Бог ни в чем не нуждается. Итак, Господь не отринул удостоенного такой чести, когда он имел нужду во врачестве и, восприняв тленное и подверженное болезни, старости и смерти (тело), не презрел того, что (в человеке) разумно, бессмертно, создано по образу и, в то же время, столь расстроено; но обновил г все обветшавшее естество. И, обновив одну его часть, не оставил без врачевания другой – обветшавшей и растленной, и, притом, той, которая всего драгоценнее; которая почтена бессмертием, украшена разумом и имеет общение с умными существами. Ибо величайшей было бы несообразностью – бренное, перстное и, порабощенное страстям, тело воспринять (Господу), возвести и посадить одесную величествия, а ум, невидимый и бессмертный, правящий животной жизнью, созданный по образу Божию, почтенный нетлением, руководящий, направляющий и настраивающий тело – ум, по которому природа человеческая не бессловесна, но исполнена мудрости, искусства и ведения – отринуть и лишить участия в почести, оказанной телу; этот ум, для которого законоположения и пророчества, для которого подвиги и борьба, и победы, и похвалы, и венцы – для которого и тело, если принимает участие в подвигах, получает в награду Царство Небесное, для которого было и самое пришествие Спасителя нашего, и совершилось таинство искупления. Ибо Господь претерпел спасительные страдания не за существа бездушные и неразумные, не за бессловесных животных или неодушевленные камни, но за людей, в которых обитает бессмертная душа.

Итак, хотя Бог мог бы и одним только повелением совершить наше спасение, но Он восхотел, чтобы и мы имели некоторое участие в этом деле; а для того, восприняв согрешившее естество, оправдав собственными подвигами; избавил его от жестоких мучителей греха, диавола и смерти, и удостоил небесных престолов и через это, воспринятое Им, естество даровал свободу всему (человеческому) роду. И пророки предсказывали о восприятии (Иисусом Христом) всего естества человеческого. Так Исаия взывает: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил (Ис. 7:14) – что значит, по евангельскому учению, с нами Бог (Мф. 1:23). Выражение с нами Бог значит: Бог с человеками.

Итак, если зачатый Девой принял такое наименование, то ясно, что Он был Бог и, вместе, человек – Тем пребывающий, а сего воспринявший, в том и другом отношении – совершенный. Ибо, выражением с нами означается полный состав человека, потому что каждый из нас имеет полную природу человека. А словом Бог и прибавлением к нему еще (ό Θεός) показывается Божественность Сына. Так учит и блаженный Павел, говоря: в Нем обитает вся полнота Божества телесно (Кол. 2:9). И, богопросвещенный евангелист Лука, ясно показывает нам, что Спаситель Христос имел ум человеческий, ибо говорит: Младенец же возрастал и укреплялся Духом, исполняясь премудрости, и благодать Божия была на Нем (Лк. 2:40); и, немного, ниже: Иисус же преуспевал в премудрости и в возрасте и в любви у Бога и человеков (Лк. 2:52). А преуспевать в мудрости свойственно не Богу – премудрому, ни в чем не нуждающемуся, и всегда совершенному, и не допускающему ни приращения, ни уменьшения, но уму человеческому, который идет вперед с возрастом и имеет нужду в наставлении, способен изучать искусство и науку, и только мало-помалу познает дела человеческие и Божеские.

Но, еще яснее, можно видеть из Послания к евреям, что Божеское и человеческое естества, хотя различались по действиям, но соединены были в Лице (Христа) и являли единого Сына. Уже самое начало Послания предлагает не скудное о том учение. Ибо, божественный Павел говорит: Сей, будучи сияние славы и образ Ипостаси Его, и держа все словом силы Своей... (Евр. 1:3), и, показав Его предвременность и предвечность (ибо Им, говорит, и веки сотворил), присовокупил: воссел одесную (престола) величия на высоте, будучи столько превосходнее Ангелов, сколько славнейшее пред ними наследовал имя (Евр. 1:3–4). Но выражение быть – противоположно слову сделаться. Ибо, будучи сияние славы и образ Ипостаси Его, Он не делается лучшим Ангелов, но есть не только лучший Ангелов, но и Творец и Владыка их. Но, если быть – противоположно слову сделаться, то под первым мы будем разуметь всегда Сущего, под вторым – воспринятое от нас и, сделавшееся лучшим Ангелов, ради соединения с воспринявшим. Далее, немного ниже, апостол говорит: о Сыне (сказано): престол Твой, Боже, в век века; жезл царствия Твоего – жезл правоты. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие, посему, помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более соучастников Твоих (Евр. 1:8–9). Но Бог, и названный Богом, и имеющий престол во век века, как мог быть помазан Богом? Как мог принять царство по избранию Тот, Кто имеет царство по естеству? Ибо сказано: престол Твой, Боже, в век века; следовательно, выражение быть царем противоположно выражению быть помазанному в царя за то, что возлюбил правду и возненавидел беззаконие; ибо такое царство есть награда за подвиги.

Итак, опять под именем Бога, престол Которого в век века, мы будем разуметь вечно Сущего, а под именем того, кто уже впоследствии был помазан за возненавидение беззакония и любовь к правде, (будем разуметь) то, что воспринято от нас, что происходит от Давида, от Авраама – что имеет соучастников, перед которыми, впрочем, само преимуществует помазанием, приняв в себя все дарования Всесвятого Духа. Но в том и другом естестве поклонимся единому Сыну (как и, несколько, ниже, словами: Господи, что значит человек, что Ты помнишь его? и пр. (Евр. 2:6–7; 9) весьма ясно показано, что воспринят (Христом) весь человек вполне, причем, апостол Бога Слово, вселившегося в нас, вспомнившего Свой образ, и явившего неизреченное человеколюбие, назвал Господом, а, воспринятый от нас храм, который (Господь) посетил Своим пришествием и соединил с Собою, и сим соединением совершил его спасение, назвал человеком). Таким образом, Божественный Павел во всем Послании (к евреям) проповедует, как об особенных свойствах естеств, так и о единстве Лица. Посему, и называет Иисуса Христа и человеком, и Богом: един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус (1Тим. 2:5). И в самом Послании, к Евреям: Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13:8). Еще апостол в Послании к Тимофею говорит: И беспрекословно – великая благочестия тайна: Бог явился во плоти, оправдал Себя в Духе, показал Себя Ангелам, проповедан в народах, принят верою в мире, вознесся во славе (1Тим. 3:16). Здесь апостол соединил явление с плотью, а оправдание (с Духом).

Итак, по безумному мнению еретиков, (воплотившийся Бог) оправдался содействием Духа. Следовательно, оправдавший Дух лучше оправданного Сына. Но здесь совсем не то: ибо наше человечество оправдано явившимся в нем Богом, Который, соединившись с ним нераздельно, и научил его высокой добродетели, и сохранил его неприкосновенным от стрел греха, невинным и недоступным дьявольскому обольщению, и, попустив ему на краткое время вкусить смерть, тотчас освободил его от ее владычества, сообщил ему собственную Свою жизнь, вознес на небеса, посадил одесную величествия и дал ему имя выше всякого имени (Флп. 2:9), и, даровав ему собственное Свое достоинство, Сам принял наименование его естества. Превечное Слово Божие благоволило именоваться Сыном человеческим: никто, – сказано, – не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах (Ин. 3:13). А сошел с небес не тот, кто от семени Давидова, но Творец небес, превыше времени, Слово Божие, сущее, прежде век, ради же соединения с человечеством, Оно принимает наименование Сына Человеческого. И в другом месте, так же называет Его: увидите Сына Человеческого восходящего туда, где был прежде (Ин. 6:62) – разумеется здесь не образ раба, но Образ Бога. Там же: потому что Он есть Сын Человеческий. Не дивитесь сему: ибо наступает время и т. д. (Ин. 5:27–29). Но это свойственно не простому человечеству, а, действующему в нем, Божеству. (Если же свойственно) и видимому человечеству, то по тесному его соединению и общению с Божеством. Так, Бог Слово усваивает Себе смиренный образ раба и, будучи Богом, благоволил назваться человеком; и, как Сам приобщился уничижению человека, так и ему сообщил Свое величие. Ибо Младенец Девы называется Еммануилом, это Младенец, Который был повиваем пеленами, сосал сосцы и питался молоком, именуется Ангелом Великого Совета, и чудным Советником, и Богом крепким, и Властелином, и Царем мира, и Отцом будущего века, и Сыном Вышнего, и Спасителем, и Господом, и Творцом всяческих. Един, – говорится, – Господь Иисус Христос, Им же вся. Но имена Иисус и Христос означают домостроительство, а домостроительство совершилось не прежде творения и не вскоре после творения, но в последние дни.

Итак, поскольку имя Христос означает не только воспринятого (человека), но, вместе с воспринятым, воспринявшее Слово (ибо означает Бога и человека вместе), то Павел, и видимому, по причине его соединения с Невидимым, приписывает сотворение вселенной и управление ею. Поэтому и в другом месте он называет Христа – Богом над всеми: от них (иудеев) Христос по плоти, сущий над всеми Бог (Рим. 9:5). Не потому, что потомок Давида есть сам в себе Бог и Бог над всеми, но потому, что он соделался храмом Бога над всеми по соединении и сочетании с ним Божества. Посему, Иисус Христос вчера и сегодня и вο веки – Тот же (Евр. 13:8). Ибо мы не разделяем домостроительства между двумя лицами, не проповедуем и не утверждаем вместо Единородного – двух сынов; но, как мы научены, так и учим, что (во Христе) два естества: ибо иное Божество и иное человечество, иное Сущее и иное сотворенное, иное Образ Бога и иное образ человека, иное воспринявшее и иное воспринятое, иное храм разрушенный и иное Бог, воздвигший сей разрушенный храм. Итак, мы не сливаем естеств и не проповедуем смешения Творца и твари, и с наименованием смешения не привносим слияния, но и исповедуем естество Бога Слова и признаем сущность образа раба, и поклоняемся тому и другому естеству, как единому Сыну. Ибо одно естество, по-другому, называется Христом: и учителями благочестия никогда не назывался так один образ раба, без соединения с Божеством. Но, проповедующие смешение, со смешением вводят слияние, а со слиянием вводится изменение. А, когда произойдет изменение, тогда ни Бог не останется при Своем естестве, ни человек при своем. Ибо то и другое естество необходимо вышло бы из пределов своей сущности, и нельзя было бы признать Богом ни Бога, ни человека. («Говорить, что плоть превратилась в естество Божеское или Слово преложилось в естество плоти, равно нелепо», – замечает, также, свт. Кирилл в «Письме к Сукценсу».)

Но, никто из благомыслящих, не допустит сего и по отношению к составу человека. Ибо мы не говорим, что душа смешана с телом, но, что она соединена и сопряжена с ним, живет и действует в нем. И никто, не вышедший совсем из ума, не назовет душу смертной, а тело бессмертным. Но, хотя мы различаем ту и другую часть, однако же, сложенное из них, признаем одним живым существом. Хотя, также, то и другое естество называем различными именами – одно душою, а другое телом, но существо, состоящее из этих обоих, называем особым именем – человеком. Рассуждая таким же образом и по отношению к домостроительству, мы избежим оного богохульства и, отринув смешение, будем употреблять наименование единения, совокупления и общения, будем признавать различие естеств и единство Лица. Таким образом, мы обличим богохульство Ария и Евномия, относя все, что сказано и сделано Спасителем нашим уничиженно, к образу раба, а высокое, боголепное и великое, приписывая высокому и великому и, всякий ум превосходящему, Божеству.

Итак, Господь Христос, вознесясь на небеса, и принеся Себя Отцу, как споручника мира человеческого, посылает людям благодать Духа, как некий залог обетованных благ – руководителя, наставника в подвигах, поборника благочестивых, неусыпного хранителя верующих, неугасающий и невечерний свет, приступающих к Нему, врача душевных болезней, целителя греховных язв, вождя, который научает побеждать диавола, окрыляет, пресмыкающихся долу, учит земных жительству небесному – презирать плоть, заботиться о душе, отвергать настоящее, стремиться к будущему, верою созерцать ожидаемое. Итак, восхвалим Подателя неизреченных благ, возведшего нас из крайнего неразумия в прежнее естество, дабы мы обогатились Его нищетою (2Кор. 8:9). А вместе с Ним, (восхвалим) и истинного Отца Его, Который так возлюбил... мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин. 3:16). А с Отцом и Сыном (прославим) и Духа Святого, в Котором, при крещении, мы принимаем печать дара, через Которого просвещаемся душами, познаем домостроительство, научаемся богословию, освобождаемся от неразумия, избавились от заблуждения и познали истину. Засим, перестанем исследовать природу Нерожденного, благ ли Он и праведен ли, и возможно ли кому быть нерожденным и сотворенным. Перестанем любопытствовать о рождении Единородного и изыскивать образ (Его рождения), и спорить о Нерожденном и Рожденном, и измерять неизмеримое. Перестанем, также, исследовать исхождение Духа, и стараться узнать то, что известно одному Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Пребудем в тех пределах, которые нам назначены; не переступим границ, которые положили отцы наши; будем довольствоваться учением, дарованным от Духа; не пожелаем превзойти знанием Павла, который сказал, что мы истину, отчасти знаем, и отчасти пророчествуем ... видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1Кор. 13:9–12). Будем ожидать наслаждения уповаемыми благами; тогда мы достигнем совершенного знания, когда не будем страдать от превозношения, падать от гордости, когда будем жить в бесстрастии.

Итак, никто не должен недуговать неверием, относительно учения о Божестве, никто, да не хромает в учении о домостроительстве, но каждый, да исповедует рожденного от Девы – Христом Богом и, вместе, человеком. Посему и Святая Дева учителями благочестия называется Богородицей и человекородицей: последним (именем называется Она) – потому, что родила, естеством подобного рабу, а первым – потому, что с образом раба соединился и Образ Бога. Таким образом, мы, учением и о Божестве, и о домостроительстве, да прославим, открывшего нам сокровенную тайну и, чистотой жизни уготовив себя в храмы Богу, да соделаемся Его обителями, и, просвещаемые лучами Его, как днем, будем вести себя благочинно (Рим. 13:13), ожидая блаженного упования и явления славы великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа (Тит. 2:13).

В «Изъяснении Символа веры», также, читаем у святителя Кирилла:

По изъяснении того, что Сын единосущен Отцу, равен Ему по славе и действиям, Собор святых учителей (Никейских отцов) весьма благовременно говорит о вочеловечении Сына и изъясняет тайну домостроительства Его по плоти, справедливо постановляя, чтобы в подобном исповедании и впредь состояло совершеннейшее учение веры; ибо, верующим в Сына, не довольно верить и разуметь, что Он есть Бог, рожденный от Бога Отца, единосущный Отцу и образ Ипостаси Его; им необходимо еще знать, что сей Сын, для спасения и жизни всех, уничижил Себя, приняв образ раба, и соделался человеком, родившись по плоти от жены. Посему, отцы прибавляют в своем Символе: Который (Сын) для нас человеков и для нашего спасения нисшел, воплотился и вочеловечился. Примечай, как хорошо и в каком приличном порядке изложено это учение отцов! Они говорят: нисшел, желая тем внушить нам, что Он есть Господь, высший всего по Своему естеству и славе. Далее: нисшел для нас человеков – этим показывают, что Он добровольно принял на Себя образ наш и явился миру с плотью, ибо в Книге псалмов сказано: Бог явно придет, Бог наш, и не будет безмолвен (Пс. 49:3). Нисшествие Сына всякий может понимать и иначе, т. е., как нисшествие с небес и свыше, или от Самого Отца; ибо Писание, сообщая нам истины, превышающие наше разумение, обыкновенно, выражает их, свойственным нам языком; потому мы находим в нем, что Сын нисшел и от Отца, и свыше. И, поскольку Он был на высочайшей степени величия, т. е., подобно Отцу, обладал славой, высшей всего существующего, как то ясно показывает единство естества Его с естеством Отца, то Он не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя (Флп. 2:6–8). Поскольку Слово, Которое было Бог, не перестало быть Богом и, по принятии на Себя нашей плоти, то святой Павел говорит: сделавшись подобно человекам и по виду став как человек; ибо Оно (Слово) было Бог, как сказано, в нашем образе, и Оно усвоило Себе не одну плоть нашу, как утверждали некоторые еретики, но – с разумной душой. Так, Слово, Единородный Сын, рожденный из сущности Отца, Бог истинный от Бога истинного, Свет от Света, Творец видимого и невидимого, по учению отцов, нисшел, воплотился и вочеловечился, т. е. родился, по плоти, от жены и явился человеком, подобным нам, ибо таково значение слова: вочеловечился. Но Господь Иисус Христос, Единородное Слово Отца, соделавшись человеком, есть един Господь, не изменившийся в том, чем был прежде; ибо Он и в лице человека – Бог, и в образе раба – Господь, и в уничиженном состоянии – полнота Божества, и в немощах плоти – Господь сил, и, при всем человеческом (кроме греха) – Существо, высшее всего сотворенного. Что Он был до Воплощения: Бог истинный и Единородный Сын, Свет, Жизнь и Сила, тем Он остался и по Воплощении, а чего не имел до Воплощения, то принял на Себя после: так, Он усвоил Себе плоть. Сия плоть, непостижимым и неизреченным образом соединенная с Ним – не есть плоть чуждая, но Его собственная. Слово, – говорит евангелист Иоанн, – стало плотию (Ин. 1:14). Слово же стало плотью не через какое-либо проникновение или перемену и превращение, и не через какое-либо смешение, слияние или, как выражаются некоторые, сосуществление, но приняло плоть с разумной душой в девственной и святой утробе и усвоило ее Себе. В самом Священном Писании, иногда, весь человек означается именем плоти, например, у пророка Иоиля (2:28). Итак, Слово, соделавшись человеком, не перестало быть тем, чем было; Оно и в образе человека осталось Словом.

Под именем Христа не разумеется, сперва, человек, потом, вследствие необыкновенного рождения – Бог, но, поскольку Слово, будучи Богом, соделалось человеком, то в Лице Христа должно разуметь, вместе, и Бога, и человека или, одним словом – Богочеловека. Что касается тех, которые в Лице Христа видят двух сынов и дерзают говорить, что Бог, избрав из потомков Авраама одного человека, соединился с ним, даровал ему славу и честь, усыновил его Себе и предопределил ему, чтобы он понес крест, умер и воскрес, восшел на небеса и воссел одесную Отца, да поклоняется ему вся тварь, и да чествует его как Бога – то такие люди, во-первых, предлагают нам двух сынов, во-вторых, по своему невежеству, перевертывают силу Таинства: ибо Христос не из человека стал Богом, как я уже сказал, но Слово, будучи Богом, стало плотию, т. е. человеком.

В первом «Послании к Несторию», святитель Кирилл также пишет: «Не должно думать, что сперва родился от Святой Девы обыкновенный человек, и потом низошло на него Слово; но говорим, что Сын Божий плотию родился после личного соединения, совершившегося в самой утробе». Также блаженный Феодорит признает, что «не прошло даже и мгновения между образованием плоти и соединением с нею Слова» (Разговор 2).

Иисус Христос уничижил Себя, как говорит Писание. Это показывает, что Он, до уничижения Своего, имел полноту в естестве Своем; и сия полнота не есть временное Его достояние, т. е. не должно думать, что Он получил ее в определенное время, прежде которого вовсе ее не имел: она Его – вечная; Он лишь отказался от нее – от Божественного величия и неизреченной славы на время Своего уничижения. Он имел славу, не будучи еще человеком. Господь наш образ раба принял, как свободный, а не достиг славы свободы, будучи рабом; Спаситель наш, Образ Отца и, совершенно равный Отцу, сделался подобным человекам, а не приобрел славу – стал подобным Отцу через некоторое случайное усвоение ее, будучи человеком. Итак, для чего извращать учение о домостроительстве Божием, искажать истину, позволяя себе говорить против Божественного Писания, которое учит, что Бог Сын вочеловечился и таким везде Его представляет? Ибо Слово Божие и по Воплощении Своем пребыло в образе Отца, разумеется, духовным, Божественным естеством Своим и неизменяемой природой. Посему-то и Сам Сын Божий, в намерении показать, что Он и во плоти есть образ Ипостаси Отца, сказал Филиппу: видевший Меня видел Отца (Ин. 14:9); а когда в храме нашел слепорожденного, которого исцелил, и спросил его: веруешь ли в Сына Божия? на слова его: кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? отвечал: видел ты Его, и Он говорит с тобою (Ин. 9:35–36). Слепорожденный, без сомнения, видел не бесплотное существо, а человека, подобного нам – во плоти, и уверовал в того, кого видел, не как в сына, представлявшего собою двух сынов, а как в Сына единого, явившегося нам, земнородным, с обыкновенной человеческой плотью.

С другой стороны, можно ли сомневаться, что Единородное Слово Божие, по Своем вочеловечении, соделалось нашим первосвященником, когда читаем у апостола: уразумейте Посланника и Первосвященника исповедания нашего Иисуса Христа, Который верен Поставившему Его, как и Моисей во всем доме Его (Евр. 3:1–2). Хотя звание первосвященника прилично только человеку и ниже естества и славы Бога Слова, однако, оно не неприлично Богу Слову, соделавшемуся человеком.

Итак, Сын не был иным прежде дней плоти Своей и иным, явившись с плотию от семени Давида, как дерзают говорить некоторые, но – одно лице, прежде – только бесплотное Слово, а потом – от Святой Девы, по исповеданию отцов, воплотившееся и вочеловечившееся. Но, что воплощенное Слово восседит на престоле Отца и, несмотря на то, что во плоти, имеет равную славу с Отцом, ибо не перестало быть единым Сыном и по Своем вочеловечении, – это объясняет апостол Павел дальнейшими словами: мы имеем такого Первосвященника, Который воссел одесную престола величия на небесах (Евр. 8:1), Далее, согласно нашему упованию, что Сын человеческий опять придет к нам, апостол Павел пишет: явилась благодать Божия, спасительная для всех человеков, научающая нас, чтобы мы, отвергнув нечестие и мирские похоти, целомудренно, праведно и благочестиво жили в нынешнем веке, ожидая блаженного упования и явления славы великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа (Тит. 2:11–13); и в другом месте, говоря о потомках Израиля, учит: их же отцы, и от них же Христос по плоти, сый над всеми Бог благословен во веки (Рим. 9:5).

Итак, следуя исповеданию веры святых Никейских учителей, и нисколько не уклоняясь от него, мы говорим, что Слово, рожденное от Отца – Единородный Сын, воплотилось и вочеловечилось, пострадало, умерло, и в третий день воскресло. Пострадало не Божественным естеством (надо быть совершенно безрассудным, чтобы сие естество считать причастным страданию), а человеческим. Т. е., мы утверждаем, как то сообразно и с учением о домостроительстве Божием, что Слово вочеловечившееся, усвоившее Себе плоть, принятую от Святой Девы, пострадало Своим человечеством в этой самой плоти; но, по Божеству Своему, непричастно было страданию, ибо, если Бог соделался человеком, не переставая быть Богом, если Он явился и образе твари и, вместе, был высшим всего сотворенного, если, будучи Бог – Законодатель, был под законом (Гал. 4:4), не лишаясь, впрочем, славы Законодателя, если Господь по Божеству принял образ раба и, вместе, не разлучился со славою Господа; если Единородный Сын соделался первородным во многих братиях и, между тем, навсегда остался Единородным Сыном, то уместно ли удивление, когда говорим, что Он пострадал человечеством, а Божество Его было чуждо всякого страдания? Ибо и апостол Павел говорит, что то же самое Слово, Которое было в образе Отца и равно Отцу, смирило Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной (Флп. 2:8), – Который есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари; ибо Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано. И Он есть – прежде всего, и все Им стоит (Кол. 1:15–17), и поставил Его выше всего, главою Церкви (Еф. 1:22). Он – начаток, первенец из мертвых, дабы Ему иметь во всем первенство (Кол. 1:18). Но Слово Отца есть жизнь и животворно, как рожденное от жизни – Отца Своего, каким же образом Оно стало начатком и первенцем из мертвых? Не иначе, как усвоив Себе плоть и этой же самой плотию, по благоволению Божию, вкусив смерть за всех (Евр. 2:9), не переставая, впрочем, быть жизнью. Итак, когда говорим, что Иисус Христос пострадал плотию, разумеем, что Он пострадал не Божеством, а, собственно, плотию, доступной страданиям. Потому и пророк Исаия в полном сознании того, что вочеловечившийся Бог пострадал плотию, говорит о Нем: как овца, веден был Он на заклание, и, как агнец перед стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст своих. От уз и суда Он был взят; но род Его кто изъяснит? Ибо Он отторгнут от земли живых (Ис. 53:7–8). Если бы пророк разумел здесь только обыкновенного человека, усыновленного Богу, по соединении с Ним, как того хотели бы изобретатели нечестивого учения, то, разве трудно было бы изъяснить род Его? Сей человек, как известно, произошел от племени Иессея и Давида. Но кто может сказать что-либо о рождении или способе рождения Бога Слова? Ибо Он отторгнут от земли живых, т. е. Он перестает существовать на земле, как положивший живот Свой за все существующее – отторгнут, превознесен и стал высшим всего земного. Такое учение о естестве Господа непонятно и вовсе недоступно уму человеческому. Так и святые пророки видели Сына Божия (и, вместе, Сына человеческого) на престоле Божества с плотию (Дан. 7:10–13)!

Но обратимся (снова) к проповедникам Нового Завета, вселенским учителям, которым Спаситель сказал: не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас (Мф. 10:20). И я присоединю к, (выше) сказанному, (еще) следующие слова апостола Павла: один Господь, одна вера, одно крещение (Еф. 4:5). Если один Господь, одна вера и одно крещение, то, кто именно, сей Господь, в Коего мы уверовали и в Чье имя крестились? Непогрешительно отвечал бы на это всякий тем, что здесь, преимущественно, разумеется Слово, рожденное от Отца: Ему приличествует и господство, и, исповедуемая нами вера; в Его имя совершается и спасительное крещение, ибо Оно Само заповедало святым апостолам: идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф. 28:19). И, тот же апостол, так изъясняет славу господства, исповедание веры и силу святого Крещения: не говори в сердце твоем: кто взойдет на небо? то есть, Христа свести. Или: кто сойдет в бездну? то есть, Христа из мертвых возвести. Но, что говорит Писание? Близко к тебе слово, в устах твоих и в сердце твоем, то есть слово веры, которое проповедуем. Ибо если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его мертвых, то спасешься (Рим. 10:6–9). И в другом месте: неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? (Рим. 6:3). Столь ясно ограничивает апостол господство, веру и Крещение Лицом Спасителя, Который претерпел смерть и воскрес из мертвых!

Итак, будем ли веровать в двух сынов? Станем ли приписывать славу господства, исповедуемую нами веру и небесное Крещение какому-то другому сыну, пострадавшему, а не Богу Слову, воссиявшему от Отца? Но, сколь безрассудно или, лучше сказать, сколь нечестиво думать и говорить так! Что же скажем? То, что, истинно, один Господь, одна вера, одно крещение (Еф. 4:5). Ибо один есть Сын и Господь – и это не в том смысле, чтобы Слово соединилось с человеком, соделало его причастным Своих совершенств, даровало ему достоинство Сына и господство, как говорят, и, как уже написали некоторые из безумствующих, но один Сын и Господь – то самое Слово, Которое от Отца, Свет от Света, Слово, воплотившееся и вочеловечившееся. В смерть сего Слова мы крестились; Оно пострадало Своим человечеством во плоти, но, Божеством, чуждо было всякого страдания и живет вечно, ибо есть Жизнь от Жизни, т. е., от Бога Отца. Таким-то образом побеждена смерть, дерзнувшая восстать на тело Жизни, таким-то образом врачуется наше повреждение и сокрушается власть смерти над нами!

Христос сказал: если не будете есть Плоти Сына человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни (Ин. 6:53). Явно, Плоть и Кровь Господа нашего животворны, ибо это Плоть, как я уже сказал, собственная Его, по естеству Жизни Его Единородного, а не плоть какого-то человека, соделавшегося причастным Жизни. Такова вера, или таково исповедание веры святых отцов – исповедание православное и совершенно истинное! Но есть люди, которые, оставив путь истины, претыкаются о скалу, не разумея ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают (1Тим. 1:7). Относя славу Сына к одному Слову, рожденному от Бога Отца, они вместе говорят, что сие Слово соединилось с другим сыном, от племени Иессея и Давида, соделало его причастным достоинству Сына и Божественной славе, вселилось в него и даровало ему все, так как он ничего не имел своего. О таких-то, думаю, людях так написал один из учеников Спасителя: вкрались некоторые люди, издревле предназначенные к сему осуждению, нечестивые, обращающие благодать Бога нашего в повод к распутству и отвергающиеся единого Владыки Бога и Господа нашего Иисуса Христа (Иуд. 1:4). Но Иисус Христос, по справедливости, называется Словом, явившимся в образе человеческом. Пусть отвечают нам наши противники, дерзающие думать и говорить, подобно Несторию и Феодору (еп. Мопсуестскому) – пусть отвечают нам: вы отвергаете, что, рожденный от Святой Девы, есть Бог и истинный Сын Бога Отца, приписываете Ему только страдания и отделяете Его от Бога Слова; но для чего? Не для того ли, чтобы не сказать, что страдал Бог? Какие нелепые и принужденные хитросплетения, какие пустые мысли! Пусть же оное Слово, рожденное от Бога Отца, не называется и Христом, или помазанником, ибо, если Ему, бесплотному, не естественно страдание, то, таким же образом, Ему не естественно и помазание. Бог Духом Святым и силою помазал Иисуса из Назарета (Деян. 10:38); а Он есть Слово Божие, по всему совершенное, и не имеет нужды в помазании, которое сообщается через Святого Духа. Следовательно, вам остается отвергать домостроительство Божие, разлучать Единородного от Его любви к миру, чтобы только не называть Его Христом. Но, неужели то, чего вы не хотите сказать о Нем, недостойно Его, вочеловечившегося? Если недостойно, то пусть никто не исповедует Его и человеком, чтобы приложить к себе слова Христа: заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией (Мф. 22:29). Итак, будем чуждаться столь вредного нововведения в учении о Сыне Божием – нововведения таких мыслителей, врагов истины; а, напротив, последуем исповеданию святых отцов и преданию святых апостолов и евангелистов, в которых говорило Само вочеловечившееся Слово.

Итак, сказать коротко: кто не исповедует, что Еммануил есть истинный Бог, а, потому, и Пресвятая Дева – Богородица⁴⁷, ибо Она плотски родила Слово Божие, соделавшееся плотию; кто не исповедует, что Слово, сущее из Бога Отца, ипостасно (лично) соединилось с плотию и есть, вместе с плотию, один Христос, т. е. один и тот же есть и Бог, и человек; кто в едином Христе разделяет Ипостаси (лица) по соединении, соединяя их союзом только достоинства, важности или власти, а, не лучше – союзом естественного соединения; кто выражения, находящиеся в евангельских и апостольских Писаниях, и сказанные о Христе, либо священными писателями, либо Им Самим о Себе, различает так: что одни из них приписывает человеку, разумеемому отдельно от Слова Божия, а другие, как богоприличные, одному только Слову, сущему от Бога Отца; кто дерзает называть Христа богоносным человеком, а не лучше – Богом истинным, как Сына единого и естественного, поскольку Слово соделалось плотию и, подобно нам, приобщилось крови и плоти; кто называет Слово, сущее из Бога Отца, Богом или Владыкой, но не исповедует, что Он один и тот же, вместе, есть и Бог, и человек, поскольку Слово соделалось плотию по Писаниям; кто говорит, что Иисус действовал отдельно от Бога Слова, как человек и, что Единородный почтил его благоволением, как особый – особого от Себя; кто дерзает говорить, что, воспринятому человеку (т. е. человеческому естеству в Лице Христовом), должно поклоняться вместе с Богом Словом, вместе с Ним прославлять его и вместе называть Богом, как иного с иным (потому что прибавление предлога «с» всегда заставляет это думать, т. е. различать иное от иного), а не лучше чтит Еммануила единым поклонением и воздает Ему единое славословие, поскольку Слово соделалось плотию; кто говорит, что единый Господь Иисус Христос прославлен Отцом, как, получивший от Него, чуждую Себе силу и, принявший от Него, способность действовать на нечистых духов и творить на человеках Божественные знамения, а не лучше называет (сию силу) собственным Его Духом, Которым Он и производит Божественные знамения; Священное Писание говорит, что Христос соделался архиереем и апостолом нашего исповедания, и, что Он принес Самого Себя за нас Богу и Отцу в жертву благоухания; посему, кто говорит, что архиереем и апостолом нашим соделалось не Само Слово Божие, когда ради нас соделалось плотию и человеком, а человек, родившийся от жены, как иной некто, отдельный от Слова; или кто говорит, что Он принес приношение и за Себя Самого, а не лучше только за нас, ибо, не ведавший греха, не имел нужды в приношении; кто не исповедует, что плоть Господня животворяща несть собственная плоть Слова Отчего, но (признает ее плотью) некоего иного от Него, соединившегося с Ним по достоинству, или, в котором Оно имело только Божественное обитание, а не лучше (признает ее плотию) животворящей, как мы говорим, потому что она соделалась собственною плотию Слова, имеющего силу все животворить; кто не исповедует, что Слово Божие пострадало плотию, и растлюсь плотию, и вкусило смерть плотию, и соделалось перворожденным из мертвых, поскольку есть жизнь и, животворяще, как Бог – тот да будет анафема.

Таким образом, ересь Нестория, хотя и не могла, по своему внутреннему характеру, т. е. по эвионитски, почти уничиженному понятию о Иисусе Христе, найти себе слишком много приверженцев, но была весьма опасна: она стремилась, очевидно, к тому, чтобы подорвать самые основы христианства – Воплощение и Искупление.

Но, тем легче и быстрее могло распространиться, противоположное ей, лжеучение Евтихия, что им, некоторым образом, возвышался взгляд на Лицо Спасителя. На самом же деле – это был, можно сказать, тот же докетизм гностиков, или манихеев, в последних выводах своих, разрушающий снова, как и несторианство, самые основы христианства – Воплощение и Искупление. Вот, что говорит в опровержение монофизитства святой Лев в, вышеупомянутом, «Послании к Флавиану»:

Вся христианская Церковь исповедует веру в Бога Отца Вседержителя и в Иисуса Христа, Единородного Сына Его, Господа нашего, родившегося от Духа Святого и от Девы Марии. Этими тремя изречениями ниспровергаются наветы почти всех еретиков, ибо, когда мы веруем, что Отец есть Бог и Вседержитель, и, притом, вечный, то этим уже показываем, что и Сын Ему совечен, и ничем не разнится от Отца, ибо от Бога рождается только Бог, от всемогущего – всемогущий, от вечного – совечный, а не позднейший по времени, не меньший по власти, не различный по славе, нераздельный, по существу. Тот же самый, Превечного Отца Превечный Единородный Сын, родился от Духа Святого и от Девы Марии. Сие временное рождение ничего не отнимает от оного Божественного и Превечного рождения и ничего к нему не прибавляет, имея единственной целью спасти заблудшего человека, победить смерть и сокрушить силой своей державу смерти, т. е. диавола. Ибо мы не могли бы победить виновника греха и смерти, если бы нашего естества не воспринял и не усвоил Себе Тот, Которого ни грех не мог уязвить, ни смерть – удержать в своей власти.

Он зачался от Святого Духа во чреве Девы Марии, Которая, как зачала Его, пребыв Девой, так и родила, без нарушения Своего девства. Так, если бы он (Евтихий) со вниманием обратился к учению пророков и апостолов (здесь святитель Кирилл приводит несколько мест из Ветхого и Нового Завета о Мессии – Христе), то не говорил бы, пустословя, будто Слово приняло плоть так, что Христос, рожденный из девической утробы, хотя имел образ раба, но не имел тела, столь же истинного, как и тело самой Его Матери. Не потому ли, может быть, он признает Господа нашего Иисуса Христа, имеющим иное естество, потому что Ангел, посланный к благословенной Деве Марии, говорил: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим (Лк. 1:35), т. е., поскольку зачатие Девы было действие Божественное, то и плоть зачатого не была от естества зачавшей? Но сие рождение, единственно удивительное и удивительно единственное, должно быть понимаемо не так, чтобы необыкновенностью рождения уничтожилось самое свойство рождения, ибо плодотворность Деве дарована Духом Святым, самое же тело Ее Плода заимствовано от тела оплодотворенной, и, таким образом, после того как Премудрость создала Себе дом, Слово стало плотию и обитало с нами (Ин. 1:14) – т. е. плотью, заимствованной от человека, и одушевленную духом разумной жизни. Так, Божество воспринял нашу нищету, Могущество – нашу немощь, Бессмертное – смерть, не нарушив свойств ни того, ни другого естества, но, совокупив их, в одном лице.

Для уплаты долга нашего естества, Божественное бесстрастное естество сочеталось со страстной (могущей страдать) природой, чтобы один и тот же, Ходатай Бога и человеков, человек Христос Иисус, и мог умереть по одному естеству, и не мог умереть по другому, как того и требовало свойство нашего врачевания. Посему, истинный Бог явился в подлинном и совершенном естестве истинного человека – весь с тем, что свойственно Его Божественному естеству, и весь в том, что сродно нашему человеческому. Нашим же (естеством) называем то, что Творец положил в нас в начале и, что опять Он хотел возвратить нам, ибо в Спасителе не было и следа того, что привнесено в человека искусителем, и, что, прельщенный человек, допустил в себя впоследствии. Посему, соделавшись причастным нашей немощи, Он не соделался участником наших грехов. Он воспринял образ раба без скверны греха, возвеличивая человеческое и не уменьшая Божественного, ибо то истощение, по которому Невидимый соделался видимым, и по которому Творец и Владыка всех тварей восхотел быть одним из человеков, есть снисхождение Его благоутробия, а не недостаток Его могущества. Посему-то, Тот, Который, пребывая в образе Божием, сотворил человека, Тот же Самый и соделался человеком, приняв образ раба. Оба естества сохраняют свои свойства без всякого ущерба. Как образ Божий не уничтожает образа раба, так и образ раба не исключает образа Божия. И, поскольку, диавол хвалился тем, что, прельстив человека своим коварством, лишив его Божественных даров и обнажив от блага бессмертия, подверг строгому приговору и, таким образом, найдя себе участника своей измены, нашел себе некоторое утешение в своих страданиях; так как он гордился тем, что Бог, по требованию Своего правосудия, переменил Свое определение о человеке, которого сотворил для такой чести, то открылась нужда в домостроительстве неизреченного Таинства, для того, чтобы и неизменный Бог, воля Которого не может лишиться, свойственной ей благости, по Своей любви к нам, исполнил, посредством неизреченного Таинства, первое Свое определение, и человек, впавший в грех, по коварству злобы дьявольской, не погиб, вопреки Божественному намерению. Итак, Сын Божий, оставив горний престол, приходит в дольнюю страну мира и, не разлучаясь от славы Отца, рождается по новому чину и новым рождением. По новому чину – ибо Невидимый, в собственном естестве, стал видимым в нашем, Непостижимый соделался постижимым, Предвечный начал быть во времени, Владыка вселенной воспринял образ раба, сокрыв величие Своего Божества, бесстрастный Бог не возгнушался соделаться человеком страстным (могущим страдать) и, Бессмертный, подвергнуться закону смерти.

Рожден же новым рождением – потому что непорочное девство и не познало похоти, и, между тем, доставило вещество плоти. Итак, Господь принял от Матери естество, но не грех. А из того, что рождение сие удивительно, не следует, что естество Господа нашего Иисуса Христа, рожденного из утробы Девы, отлично от нашего, ибо Он один и тот же есть и истинный Бог, и истинный человек. И в сем единстве нет никакого превращения, но, уничижение человека и величие Божества, взаимно соединились; и, как Бог не изменяется через милосердие, так и человек не уничтожается от величия Божеской славы. («Нет ничего нелепого в том, что сродные естества, соединившись, претерпевают изменение и поглощаются одно другим; но, между естеством Божественным и человеческим, разность бесконечная и, смешение их, представляет сущую невозможность» – замечает блаженный Феодорит в «Разговоре»; ср. Василий Великий Письмо 25.)

Ибо каждое из двух естеств в соединении с другим действует сообразно со своими законами: так Слово действует, прилично Слову, а тело совершает действия, свойственные телу. Одно сияет чудесами, другое подлежит страданию, и, как Слово не отпало от равной славы с Отцом, так и тело не отказалось от естества нашего рода. Ибо один и тот же – есть, истинно, Сын Божий и, истинно, Сын человеческий: есть Бог, потому что в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин. 1:1); есть человек, потому что Слово было плотию, и вселилось в нас; Бог, потому что все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть (Ин. 1:3); человек, потому что рожден от жены, был под законом. Рождение плоти есть дело человеческого естества, а, что Дева рождает, это есть знамение Божественной силы. Младенчество Божественного Младенца доказывается бедными пеленами, величие же Его славы возвещается пением Ангелов. Сыну человеческому подобен Тот, Которого Ирод нечестиво ищет умертвить, но Владыка вселенной есть Тот, Которому с радостью, раболепно поклоняются волхвы. Он пришел к Предтече Своему, Иоанну, принять крещение, и – дабы не утаилось Божество Его, скрывшееся под покровом плоти – с неба возгремел голос Отца: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение (Мф. 3:17). Как человек, Он искушается коварным диаволом; но, как Богу Ему служат чины Ангельские. Алкать, жаждать, утруждаться и спать – это, явно, свойства природы человеческой; но пять тысяч народа насыщать пятью хлебами, но жене самарянской давать воду живую, от которой, пьющий, не будет более жаждать, но незамоченными ногами ходить по поверхности моря и утишением бури укрощать возмущение волн-все это безусловно есть дело Божественное. Как не одного и того же естества дело – и плакать, из сострадания по умершем друге, и воскрешать его из мертвых, несмотря на четырехдневное его пребывание во гробе, или висеть на древе и, в то же время, превратить день в ночь и поколебать основания земли, или, быть пригвожденным ко кресту и, в то же время, отверзать разбойнику двери рая – так, не на одно и то же естество указывают слова: Я в Отце и Отец во Мне и Отец Мой – более Меня (Ин. 14:11; 28). Ибо, хотя в Господе Иисусе Христе, Божеское и человеческое естества составляют одно лицо, однако, иное дело – откуда происходит общее того и другого уничижение, а иное – откуда проистекает общее их прославление. По участию в нашем естестве, Он, как человек, менее Отца, а по причастию в естестве Своего Отца, Он, как Бог, равен Отцу. По этому-то единству лица, состоящему в единении обоих естеств между собой, говорится, что Сын человеческий сошел с неба и Сын Божий воспринял плоть от Девы; и, еще утверждается, что Сын Божий распят и погребен, тогда как Он претерпел сие не Божеством, по которому единосущен, единороден и совечен Отцу, а немощной человеческой природой. Потому-то, все мы и в Символе (веры) исповедуем, что Единородный Сын Божий распят и погребен, исповедуем на основании сих слов апостольских: ибо, если бы познали, то не распяли бы Господа славы (1Кор. 2:8). Когда Сам Господь наш и Спаситель, наставляя учеников Своих в вере, посредством вопросов, спросил их: за кого люди почитают Меня, Сына человеческого? (Мф. 16:13) – на их ответ, что разные (люди) различно об этом думают, Он сказал: а вы за кого почитаете Меня? (Мф. 16:15) – т. е. за кого считаете Меня – Сына человеческого, Которого вы видите в образе раба и в истинном теле? Тогда блаженный Петр, вдохновенный Богом, дабы через свое исповедание доставить назидание всем народам, отвечал: Ты – Христос, Сын Бога Живаго (Мф. 16:13–16). И достойно назван блаженным от Самого Господа и от сего первообразного Камня стяжал твердость и сущность своего имени – тот, который исповедал Его, по откровению Бога Отца – и Сыном Божиим, и Христом; потому что ни одно из этих наименований, взятое отдельно, не приносило бы никакой пользы для спасения, т. е., равно бесполезно было бы исповедать Господа Иисуса Христа только Богом, но не признавать Его, вместе с тем, и человеком, или признавать Его простым человеком, но при этом не считать, также, и Богом.

Обратимся к Воскресению нашего Господа, которое, равно, есть воскресение истинного тела, ибо воскрес не кто иной, как распятый и умерший: что иное есть пребывание Его на земле в продолжении сорока дней, как не доказательство того, что наша вера свободна от всякого мрака заблуждений? Ибо, для чего (по Воскресении) беседовал Господь с учениками Своими, для чего обращался с ними, и тех из них, кто впал в сомнение, допустил осязать Его с такой строгой предосторожностью и любопытством? Для чего Он входил к ученикам Своим в дом, когда двери были заперты, дал им Духа Святого дуновением Своим и, даровав им свет разумения, открывал тайны Священного Писания? Для чего показывал язвы в боку Своем, и язвы от гвоздей и все другие признаки недавнего страдания, говоря: Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это – Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух – плоти и костей не имеет, как видите у Меня (Лк. 24:39). Не для того ли, чтобы мы знали, что свойства Божественного и человеческого естеств пребывают в Нем нераздельно; чтобы уразумели, что иное есть в Нем Слово, а иное – плоть и, уразумев, исповедовали единого Сына Божия – и Словом, и Плотию вместе. Такого-то разумения Таинства оказывается чуждым Евтихий, который в Единородном Сыне Божием не признает нашего естества ни в уничижении Его смерти, ни в славе Его Воскресения. И не ужаснулся он даже изречения блаженного апостола и евангелиста Иоанна, который сказал: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста (1Ин. 4:2–3). Ибо, что значит разделять Иисуса Христа, как не отделять от Него человеческое естество и покушаться бесстыдным вымыслом упразднять Таинство веры, одним которым мы спасены? Будучи слепым, в отношении к естеству тела Христова, он, по необходимости, будет слепым, также, относительно Его страдания. Ибо, если он не признает креста Господня за призрак, а, напротив того, не сомневается, что страдание, воспринятое Им за спасение мира, было истинное страдание – то, принимая смерть, он должен принять и плоть. Пусть не говорит, что не нашего естества был тот человек, которого сам признает страждущим: ибо отрицание истинной плоти есть отрицание и страдания плоти.

Поэтому, в других своих сочинениях, святой Лев прямо называет самих евтихиан «призраками», как, в свое время, Игнатий Богоносец называл, именно, гностиков-докетов.

Итак, если он принимает христианскую веру и не уклоняет своего слуха от проповеди евангельской, то пусть рассудит: какое естество, прикрепленное гвоздями, висело на древе крестном? Пусть размыслит: когда воин копьем отверз бок Распятого, откуда тогда истекла кровь и вода для омовения и напоения Церкви Божией банею и чашею? Пусть послушает и блаженного апостола Петра, который проповедует, что освящение Духом бывает через окропление кровью Христовой. Пусть внимательнее прочтет и следующие слова того же апостола: зная, что не тленным серебром или золотом искуплены вы от суетной жизни, преданной вам от отцов, но драгоценной Кровью Христа, как непорочного и чистого Агнца (1Пет. 1:2; 18–19). Пусть не противоречит и свидетельству блаженного апостола Иоанна, который говорит: и Кровь Иисуса Христа Сына Божия очищает нас от всякого греха (1Ин. 1:7); и в другом месте: сия есть победа, победившая мир, вера наша. Кто побеждает мир, как не тот, кто верует, что Иисус есть Сын Божий? Сей есть Иисус Христос, пришедший водою и кровью и Духом, не водою только, но водою и кровью; и Дух свидетельствует о Нем, потому что Дух есть истина... И три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь; и сии три об одном (1Ин. 5:4–6:8) – т. е. Дух освящения, Кровь Искупления и вода Крещения. Сии три составляют одно целое и пребывают нераздельными; ни одно из них не отделяется от своего единства; и Православная Церковь живет и преуспевает этой верой, так что в Иисусе Христе не исповедует ни одного человечества, без истинного Божества, ни одного Божества, без истинного человечества.

Таким образом, по мысли православных учителей Церкви, соединение в Иисусе Христе Божества и человечества – внутренне действительное, неизменное и неразрывное – такое, в котором Божество, обитая в теле, по прекрасному сравнению их, как «огонь в железе»⁴⁸, приняло человеческое естество в единство своего сознания, или личного бытия, чем, однако же, не исключается возможность действий, свойственных той или другой природе в частности, а, только, действия человечества поставляются в подчинение (субординация особого рода) Божеским, как низшие – высшим. И только при неслиянном и непреложном соединении двух естеств в Иисусе Христе, только при совершенной их целости и, вместе, нераздельности, могло совершиться великое дело нашего искупления: ибо пострадать за нас на Кресте Спаситель мог лишь Своим человечеством, а сообщить бесконечную цену Его страданиям могло лишь Его Божество. Следовательно, признавать во Христе слитность или превращение двух естеств в одно, равно, допускать не более, как только внешнее и временное общение между ними, значит ниспровергать таинство нашего Искупления.