Руководство для сельских пастырей
1870. Т. 3. № 36–52

Грешный человеческий род никогда не доходил на сем свете до такого состояния, до какого дошли согрешившие ангелы, то есть диаволы. Диаволы потеряли всякую способность к своему исправлению и всякую приемлемость Божиих даров; потому вселюбящий Отец небесный предоставил их той участи, какую они сами добровольно для себя избрали. Напротив, в человеке, и после его падения, осталось нечто доброе, чем он обладал в первобытном блаженном состоянии. История человечества есть непрерывный ряд попыток найти утраченную истину, примириться с высшим Существом, усовершенствовать себя и устроить своё благополучие не только в настоящем, но и в будущем. Конечно, человек никогда не мог найти истину сам собой без Просветителя, никогда не мог примириться с Богом без Примирителя, не мог исправить своих недостатков без вышней помощи и устроить участь свою без Спасителя; но человек уже потому был способен ко спасению, что искал себе спасения. Он не мог спастись сам собой, но не лишил себя возможности получить спасение от Бога. Человекам это невозможно, – говорит Иисус Христос, – Богу же всё возможно (Мф.19:26).

Вселенная в своём первобытном состоянии была обширным храмом животворящего и вседействующего Духа Божия. Дух Божий есть вечный Утешитель всего сотворённого, и при Его повсеместном веянии всюду царствовала любовь и с нею беспечальное ликование жизни. Человек во зло употребил свою свободу, отверг внушения Святого Духа, изменил любви, нарушил волю Божию, согрешил, – и таким образом сам лишился и все подчинённые ему твари лишил утешений Святого Духа, который так же не может иметь общения с грехом, как свет со тьмой (2Кор.6:14, 15). Отсутствие утешений Святого Духа и само по себе мучительно для грешной человеческой души, всё равно, как если бы рыба была осуждена жить без воды¹, а человека постигла ещё за его произвольный грех достойная кара божественного правосудия; и грешный человек стал существом неизмеримо несчастным, и остался бы несчастным навсегда, поколику душа его бессмертна. Спасти человека можно было не иначе, как возвратив ему утешения Святого Духа; а возвратить грешнику утешения Святого Духа можно было не иначе, как очистив его от греха и сняв с него осуждение божественного правосудия. Поскольку же человек не мог сам собой очиститься от греха и снять с себя осуждение Божие, то вселюбящий Отец небесный послал к нам единородного Сына Своего, который, воплотившись, грехи наши Сам вознес телом Своим на древо (1Пет.2:24), и по Его-то заслугам Бог-Отец, по Своей милости, излил на нас обильно Святого Духа (Тит.3:5–6).

Итак, дарование нам вечного Утешителя Святого Духа есть величайшая милость Иисуса Христа к роду человеческому и венец нашего спасения. Воплощение Сына Божия, вся Его земная жизнь, всё учение Его, все Его страдания и смерть, Его прославление, всё это было постепенным приготовлением к ниспосланию на грешный и несчастный человеческий род вечного Утешителя Святого Духа, и потолику спасительно для нас, поколику Дух Святый действительно на нас ниспосылается. Так, во время земной жизни Иисуса Христа, по замечанию святого апостола Иоанна Богослова, еще не было на верующих Духа Святаго, потому что Иисус еще не был прославлен (Ин.7:39). Да и Сам Иисус Христос для того между прочим восшёл к Своему Отцу небесному путём страданий, смерти и воскресения, чтобы дать верующим вечного Утешителя – Святого Духа (Ин.14:16): лучше для вас, – говорил Спаситель Своим ученикам перед видимой с ними разлукой, – чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам (Ин.16:7). И это великое обетование Спасителя начало исполняться для верующих не раньше, как по Его воскресении. Так, в первый раз явившись по воскресении апостолам, Он дунул и сказал им: приимите Духа Святаго (Ин.20:22); а в пятидесятый день по воскресении Спасителя Дух Святый сошёл на всех верующих торжественным образом в виде огненных языков (Деян.2:1–4). Дух Святый сообщался и всем угодникам Божиим, жившим до Христа и непрерывно пребывал в человеческом роде, – иначе не было бы на земле ни одного праведника и человечество было бы истреблено (Быт.6:3); но кровь Иисуса Христа, как агнца, закланнаго от сложения мира (Откр.13:8), имела очистительную силу от греха во все времена; славу за Своё произвольное уничижение Иисус Христос имел у Бога-Отца прежде бытия мира (Ин.17:5), и, следовательно, Дух Святый во все времена мог сообщаться достойным людям. Если бы Сын Божий от вечности не принял на Себя ходатайства за человека, то правосудный Бог с первой же минуты человеческого падения отнял бы Духа Своего Святого от грешника, – и весь человеческий род постигла бы страшная участь диаволов. Самые заслуги Иисуса Христа в пользу рода человеческого вменяются нам не иначе, как по действию в нас Святого Духа, без Которого мы не могли бы ни веровать в Спасителя, ни надеяться на Его обетования, ни подражать Его жизни, ни самоотверженно любить Бога и в Боге всех людей. По словам святого апостола Павла, никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым (1Кор.12:3).

Наше спасение, совершаемое таким образом, называется благодатью, – потому что оно есть дар Божий, ничем нами не заслуженный. Благодатию вы спасены чрез веру, – сказано в Священном Писании; – и сие не от вас, Божий дар (Еф.2:8). Источник благодати есть триипостасный Бог. Но «поскольку Всесвятая Троица, по словам одного богослова, благоволила как бы разделить великое дело искупления нашего, и предвечное определение о ниспослании Сына Божия для нашего спасения принадлежит Богу-Отцу, а исполнение воли – воплощение, страдания и искупительная смерть за род человеческий принадлежит Сыну Божию: то и Духу Святому собственно принадлежит усвоение человеку дела искупления; а посему благодать есть преимущественно действие Святого Духа»². Благодать как дар всеблагого Бога не насильственно даётся человеку, а принимается им по свободной воле. Люди не принуждаются к благодати, а призываются к ней, и призываются к ней все без исключения с той поры, как все лишились её в Адаме. Мы призываемся к благодати Божией бесчисленными способами, которых много у премудрого и попечительного Отца небесного. Внимательный человек находит призыв к благодати и в рассматривании премудро устроенного мира, и в своей собственной совести, и в слове Божием, заключающемся в священных книгах, и в самых, по-видимому, маловажных обстоятельствах жизни. Благодать Святого Духа беспрерывно толчёт в нашу душу (Откр.3:20); если же многие несчастные люди не имеют благодати, так это оттого, что не хотят иметь её и даже ей противятся: много званных, – говорит Иисус Христос, – мало же избранных (Мф.22:14).

Благодать Святого Духа получает всякий, кто желает иметь её и не противится ей. Просите, – говорит Иисус Христос, – и дастся вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам (Мф.7:7). Если вы, будучи злы, умеете даяния благая давать детям вашим: тем более Отец небесный даст Духа Святого просящим у Него (Лк.11:13). И при даровании нам Святого Духа «мы не смеем надеяться, – по словам одного богослова, – каких-нибудь мгновенных перемен, внезапных действий; не дерзаем думать, что вдруг просветится наш ум, вдруг очистится наше сердце, вдруг устремится наша воля к добру, как этого удостоились апостолы. С нами всё это делается постепенно и неприметно: не приидит Царствие Божие приметным образом (Лк.17:20). Неприметно и медленно принимаются, растут и зреют семена в земле: ещё медленнее, ещё неприметнее действует в нас Дух Святый. Мы не можем ясно знать, когда именно Он сойдёт на нас, и не можем определённо сказать, что Он точно действует в нас по той мере, как мы сами стараемся что-нибудь делать; перестаньте стараться, и Он перестанет в вас действовать. Дыханием воздуха мы живём; но не дышите сами, и воздух не будет действителен, – мы умрём. Так и Дух Святый в нас действует: Он непременно просветит наш ум, но только тогда, когда мы сами будем стремиться к свету истины; Он непременно очистит наше сердце от скверн греховных, но только тогда, когда мы сами будем желать и домогаться чистоты; Он непременно направит волю нашу к добру, но только тогда, когда мы сами будем удаляться от зла. Наблюдали ли вы, как дождь, напаяя растения, оживляет их? Так живит и нас Дух Святый. Дождь не оживит растений, если не будет в них своей собственной растительной силы: не поможет нам Дух Святый, если мы сами не будем усиливаться»³.

Благодать Святого Духа первоначально приобретается не без скорби, не без усилий, потому что при принятии благодати и последовании её водительству неминуема для нас борьба с самими собой, с своими худыми наклонностями и привычками: царствие Божие, – по словам Иисуса Христа, – усилием приобретается (Мф.11:12); зато утешения Святого Духа, при водворении в нас Его благодати, ни с чем не сравнимы. Женщина, – говорит Иисус Христос, – когда раждат, терпит скорбь, потому что пришел час ея; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир (Ин.16:21). Подобно сему и возрождение верующей души Духом Святым от нового родоначальника – Иисуса Христа⁴ начинается скорбью и слезами, а оканчивается такой радостью, которой никто во всём свете отнять не может (Ин.16:22). Плоды возрождения человека Духом Святым, по словам святого апостола Павла, суть следующие: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание (Гал.5:22–23). По этим признакам мы можем избежать самообольщения, к которому мы вообще очень наклонны, и с точностью удостовериться, Святый ли Дух действует в нас, или дух грешного мира; царства ли небесного должно ожидать нам, или страшиться геенны огненной. Аминь.

Священник П. Красовский

Спаситель, некогда окружённый толпой народа, видя, что он изнурён и рассеян как овцы, не имеющие пастыря, говорил стоявшим подле Него ученикам: жатва убо многа, делателей же мало. Молитеся убо господину жатвы, яко да изведёт делатели на жатву свою (Мф.9:37, 38). Много людей жаждущих и ищущих истины, много блуждающих во тме и мраке: но мало проникнутых ревностью и любовью к истине божественной, не много желающих служить ей с искренностью и усердием. Итак, молите Господина жатвы, чтобы... молите Его, чтобы Он дал людей, пламенеющих сердцем к истине, горящих любовью ко благу и спасению ближних. Такие люди бывают даром только тёплой и усердной молитвы. Так говорил Спаситель Своим ученикам ввиду той всемирной проповеди, которой они должны были всецело посвятить себя ввиду тех трудных обязательств, которые они должны были принять на себя при исполнении своего служения (глава 10).

Видя множество народов, живущих на северных и восточных окраинах нашего отечества и не знающих имени Спасителя нашего Иисуса Христа, не слушавших проповеди о Нём и Его божественном учении, не скажет ли каждый и из нас, проникнутый важностью евангельской проповеди, подобно своему Божественному Наставнику: «Жатвы много, а делателей...» Много действительно окружает нас народов на севере и востоке, не знающих имени истинного Бога и не слышавших Его учения, много их находится и в пределах нашего великого отечества, но много ли среди нас найдётся искренних и усердных тружеников, готовых посвятить себя на служение благу и спасению этих блуждающих народов, многие ли из нас согласятся обречь себя на великий и самоотверженный труд для озарения и просвещения этих народов светом истины Христовой?

Нельзя, конечно, сказать, чтобы в церкви нашей не бывало истинных и ревностных поборников к просвещению верой Христовой людей тёмных и неведущих, чтобы в ней переставал гореть и угасал светильник истины Христовой для людей чуждых нам по крови и происхождению. «Вера христианская, начавшая плодитися и расширятися», по сказанию преподобного Нестора, при Ярославе великом, не перестаёт и доселе приобретать истинных поклонников и почитателей имени Христова и Его учения в северных и восточных областях нашей земли. Вся великая русская земля создалась и устроилась верой Христовой. Народы, нам чуждые по языку и происхождению, принимая от наших проповедников веру Христову, делались нам родными и вступали в великую семью славянских народов. Монастырские обители и их выходцы – иноки в деле обращения инородцев заслужили бессмертную славу. Они были первыми рассадниками веры Христовой в далёких областях севера и востока. Барон Герберштейн, бывший в России в 1516 и 1524 годах, писал о русских иноках: «И ныне они (иноки) отправляются в различные страны, лежащие к северу и востоку, перенося на пути величайшие трудности, терпя голод и подвергая опасности самую жизнь, не ожидая и не домогаясь за то никаких выгод; они имеют в виду только одно – угодить Богу, обратить на путь истины заблудшие души и посвятить их Христу, запечатлевая иногда истину учения Его своей кровью»⁵. Такой ревностью к распространению веры Христовой между инородцами часто воодушевлялись князья, бояре и простые крестьяне в древней Руси⁶. Со времени Петра I и Екатерины великой само правительство устрояло миссии, снабжало их особыми инструкциями, давало пособия. Попечением и заботами правительства, усердием пастырей русской церкви вера Христова насаждалась и распространялась в отдалённых местах северной России, Сибири и Кавказа. Такие же заботы и попечения о распространении веры Христовой правительство не перестаёт высказывать и в настоящее время⁷. На его средства наши миссии в настоящее время отправляются не только в отдалённые области нашей империи, но и в чужие государства и империи.

Несмотря на это, миссионерское служение у нас далеко не получило своего надлежащего развития; оно не делает таких успехов и не имеет такого правильного устройства, какие имеют миссионерские общества на западе. Там ежегодно обращаются в христианство многие тысячи дикарей в разных частях света; в миссионерском деле заинтересованы не одни правительства и частные лица, а целые классы обществ; на устройство и учреждение миссий затрачиваются громадные капиталы⁸. Такие жертвы там приносятся для устройства миссий в самых отдалённых частях света, заселённых дикарями, не имеющими к ним такого близкого отношения, какое имеют к нам окружающие нас на севере и востоке инородцы, и для проповеди учения не всегда правого. Тем большие, следовательно, заботы должны лежать на нас, непосредственно соприкасающихся с инородцами, не ведущими истинного Бога, и сохранивших учение Христово в первобытной чистоте. Да, на нас лежит ещё великий долг по отношению к миссионерской проповеди. Восток и север Азии ждут от нас озарения истинным светом учения Христова.

Ввиду таких великих обязательств, лежащих на нашей отечественной церкви, иерархи и лучшие представители нашего общества сочли долгом облегчить для правительства великий труд устройства миссий и призвать к участию всех членов общества в деле обращения инородцев, не ведущих истинного Бога⁹. С Высочайшего разрешения у нас открыто православное миссионерское общество; оно имеет своих членов, своё определённое назначение, свой устав; к участию в нём приглашаются все, – кто чем может, кто – пожертвованиями, а кто – действительным служением в нём. И вот перед нашими глазами отношение председателя Совета Московского православного миссионерского общества к высокопреосвященнейшему Арсению, митрополиту Киевскому, от 29 июля сего года, в котором прописывается, что «в православных миссиях отечественной церкви чувствуется большая нужда в ревностных и благонадёжных проповедниках Евангелия. Почитая своей обязанностью содействовать миссиям в приискании способных миссионеров и не имея в настоящее время таковых в виду, председатель Совета Православного миссионерского общества просит его высокопреосвященство принять на себя труд объявить во вверенной ему епархии, не пожелает ли кто посвятить себя миссионерскому служению и, если таковые найдутся, прежде отправления их с мест их жительства сообщить совету список их с своими аттестациями и заключением». Киевский архипастырь, принимающий живое и деятельное участие в поддержании и упрочении миссионерского дела, соизволил дать такую резолюцию: «Объявить о прописанном по епархии через епархиальные ведомости и „Руководство для сельских пастырей“ с тем, чтобы желающие поступить на службу в миссионерское общество заявили о сем мне прошениями, с приложением письменных аттестаций о своей способности и благонадёжности от своего ближайшего начальства, как то – благочинных и уездных протоиереев».

Обращаем этот призыв ко всем ревностным пастырям и служителям и ко всем верным членам нашей отечественной церкви, а в особенности к служителям киевской епархии. Киевская епархия была просветительницей и рассадницей веры Христовой во всей великой русской земле; из неё и в особенности из Киево-братской школы и в последствии времени выходили ревностные проповедники и миссионеры веры Христовой. Филофей Лещинский (†1726), воспитанник Киево-братской коллегии, митрополит Сибирский и Тобольский, с учёными иноками, взятыми из Киева, был просветителем Сибири. Два раза он менял сан святителя на звание простого инока для успешности проповеди Христовой между отдалёнными обителями Сибири. В течение своего святительского и иноческого служения он успел обратить ко Христу 40000 остяков, вогулов, татар, тунгусов и других инородцев, и поставил для них 37 церквей¹⁰. В Киево-братской коллегии, а в последствии времени в академии, воспитывались и другие ревностные проповедники и миссионеры веры Христовой¹¹. Воспитанники её и теперь трудятся на поприще миссионерского служения. Надеемся, что призыв нашего ревностного архипастыря найдёт и в настоящее время усердных тружеников, готовых посвятить себя миссионерскому служению, требующему в настоящее время многих усердных деятелей.

С.С.

Плод схоластической учёности, – южнорусская проповедь, – принесённая киевскими учёными в Великороссию (в конце XVII и начале XVIII века), на новой почве быстро изменила свой характер. Из отрешённой от жизни и непрактичной, она сделалась в высшей степени практичной и тенденциозной, так что заменяла собой современную светскую публицистику. Многое содействовало этому перерождению проповеди; и практический дух великороссов, и практический гений Петра, и горячее время реформы, не позволявшее вдаваться в отвлечённые от жизни рассуждения. Но это перерождение проповедничества совершалось не вдруг; из четырёх знаменитых проповедников петровского времени два первые – святитель Димитрий Ростовский и Стефан Яворский – стоят, так сказать, на рубеже между старыми преданиями южнорусской гомилетики и новыми требованиями духа времени; и только два последние проповедника – Феофан Прокопович и Гавриил Бужинский – вывели проповедничество на новую дорогу и заставили его звучать в лад с общим тоном петровской реформы.

Проповедничество святителя Димитрия Ростовского и Стефана Яворского, носящее на себе – так сказать – переходный характер, будет предметом нашего ближайшего рассмотрения.

Типические черты южнорусской проповеди, знакомые нам по казаньям Голятовского, Барановича и Радивиловского, резко обозначаются и в проповедях святителя Димитрия Ростовского и Стефана Яворского.

Обратим внимание на составление плана и изобретение мыслей, как для целой проповеди, так и для отдельных частей её. В проповедях митрополита Стефана и святителя Димитрия мы встречаем ту же наклонность к аллегориям, какой отличалось южнорусское проповедничество. Самые заглавия торжественных проповедей митрополита Стефана указывают на их построение, основанное на аллегории. Например, колесница торжественная, от Иезекииля пророка виденная. Три сени, Петром святым созданныя; рука Христова, Петру Российскому простираемая и так далее. Изложим вкратце построение хотя последней проповеди, тем более что она доселе нигде ещё не напечатана. Проповедник изображает руку Господню, подобно руке человеческой, состоящей из пяти перстов. «Ведаете, яко рука человеческая пять имеет перстов. Первый перст нарицается крепким того ради, яко паче всех инех перстов крепчайшим есть, яко мощно всякому от искусства знати. Вторый перст нарицается показательным того ради, яко тем перстом показуют путь или ино что-нибудь. Третий нарицается средним, яко между инеми перстами. Четвёртый называется перстененосный, яко обычно на нём перстень носят. Пятый нарицается самый меньшой уховой, яко тем людие уши вычищают»¹³. Понятно отсюда, что проповедь будет состоять из пяти частей. Переводя представление о перстах руки Господней в мир отвлечённых понятий, проповедник считает эти персты символами крепости, веры, терпения, любви к ближним и смирения, и раскрывает проявления этих доблестей в деятельности Петра I и его сподвижников. В слове на неделю 23-ю Стефан Яворский построяет тему для своей проповеди при помощи такой аллегории: «Обыкновение или, паче рещи, нужду имут все немощствующии в скорби своей от врачев искати помощи: тогда врач, написавши рецепт, то есть хартицу, на нейже изображает врачества составы, посылает в аптеку, да по ней тамо уготовится лекарство. Приидите ныне вси огневицею греховною палимии,.. приступите и приимите рецепт, сие известнейшее и нелестное предписание; приемше же принесите в аптеку совести своея, составите по реченному. Первый состав желчь и сердце, то есть всегдашнее воспоминание страстей Христовых; вторый состав смирна, то есть умерщвление плоти; третий состав мед, то есть всегдашнее помышление о небе; четвертый состав – зелие рута, то есть воспоминание огня геенскаго». В истолковании этого рецепта и состоит вся проповедь¹⁴. Подобное построение проповеди на аллегории нередко находим и у святителя Димитрия Ростовского. В Слове на Обрезание Господне (1 января) проповедник, положив в основание текст: нарекоша имя ему Иисус (Лк.2:21), говорит: «То убо преславное имя новое Иисус ныне хотел бых и аз грешный на новое лето, не токмо в моей сердца книге, но и во всех сердцах, аки в книгах, мирских и духовных написати: написати же не единым каковым простым чернилом, но различными шарами, красками и цветами». И затем в самой проповеди аллегорически изображает, что имя Иисусово на сердце царя должно быть написано златом; на сердце царского синклита – письмены сребряными; на сердце христианского воинства – киноварем; на сердце духовного чина – простым чернилом; на сердце всех обще христиан – белилом¹⁵. В поучении в неделю 15-ю святитель Димитрий путешествует в лес или сад божественных писаний собирать дрова, воспламеняющие огонь сердечный, и в конце проповеди так изображает итог своего путешествия: «Се, слышателю мой, собрах по силе моей три благовонных древес поленца, аки бы от Христова креста, егда того делаху, оставшиися, во имя Святой Троицы. Первое кедровое в любовь Бога Отца, еже любити Его всем сердцем мудре. Другое кипарисное в любовь Бога Сына, еже любити Его всем сердцем сладце. Третье финиковое в любовь Духа Святого, еже любити Его всею мыслию и крепостию, сиесть выну́, постоянне и тепле»¹⁶. Этим заключением достаточно обозначается аллегорический состав проповеди. Сходство аллегорических проповедей петровского времени с более ранними аллегорическими южнорусскими проповедями простирается иногда до буквального заимствования. Так, например, проповедь Стефана Яворского в день Пятидесятницы, раскрывающая символическое значение образов, в которых являлся Дух Святый (голубя, сени, вина, ветра, огня, дуновения Христова, воды), представляет собой почти дословное повторение проповеди на тот же день и на ту же тему о.Иоанникия Голятовского¹⁷. Другой приём, употребительный при составлении южнорусских проповедей и состоявший в измышлении затейливых вопросов и не менее затейливых ответов, также нашёл себе место в проповедях святителя Димитрия Ростовского и Стефана Яворского. Так, Стефан Яворский в проповеди на Сретение занимается таким вопросом: «О Иове глаголется в самом начале книги Иовлевы: бысть муж некий именем Иов, а о Симеоне инако сказует Евангелие: бысть человек во Иерусалиме, емуже имя Симеон, а для чего так? Для чего Иова мужем, а Симеона человеком писание нарицает? Оба два святы, оба праведни, оба непорочни и Духа Святого полни; однако один из них муж, а другий человек. Тайна не иная, но только сия. Симеон хотя свят, хотя благо делал, однако человек, а не муж: ибо ничтоже претерпел злаго, никакова не понесл страдательства. А Иов толикая злая претерпел доблественне, того ради муж в писаниях нарицается. Кто доблественне терпит злая, то муж; кто не имать терпения, то человек»¹⁸. Так, святитель Димитрий, приведя слова псалмопевца: путь неправды отстави от мене (Пс.118:29) задаётся таким вопросом: «Давиде святый! Тако ли воспечаловал еси о гресе твоем, яко едва ума не изступил еси? Веси ли, что глаголеши? Не добре глаголеши: люди тя осудятъ; се судит тя святый Амвросий, глаголя: не глаголет Давид: отстави мене от пути неправды, но: путь неправды отстави от мене. Исправися убо, Давиде святый, и рцы: Господи, отстави мене от пути неправды. А Давид, никакоже слушая нас, воздохнув к Богу, своя словеса глаголет: путь неправды отстави от мене. Давиде святый, всяк человек разумный, камо идый, аще увесть на коем пути разбой велик, обходит его, минует его издалеча, а не о том просит, дабы той путь на иное место с разбойниками был принесен? А пойдет ли кто путем, на нем же весть разбой, разумен ли той будет? Не сам ли себе беды своея виновен будет? Разум естественный учит человека: не ходи путем неправды, не ходи: а пойдешь ли, неразумне сотворишь, в разбойники впадешь. А Давид не обходя, не минуя злого пути, вопиет к Богу; не мене от пути неправды, но путь неправды от мене отстави. Сам разсуди, Давиде святый, как лучше, путь ли злый издалеча минути, объити, или просити, дабы той путь с разбойниками был на иное перенесен место? Воистину лучше есть злое место минути. А Давид глаголя сие: путь неправды отстави от мене, словес тых своих разумение подает нам сицевое: уже я, Господи, не могу отставитися от пути неправды, не могу обычая моего злого греховного аки естества некоего пременити, разве Сам Ты, Господи, не мене, но путь той злый некаким образом от мене отставиши и воздвигнеши мя к покаянию»¹⁹. У разбираемых нами проповедников встречается немало и других подобных и ещё более изысканных вопросов, например, по поводу слов Иоанна Предтечи: Аз есмь глас проповедник спрашивает: «А каков же еси глас? Первый, или второй, или третий, или четвёртый? У нас в православной Церкви осмь гласов обретается, имиже, яко сладкогласным мусикийским пением, Бога прославляем. Ты убо, Иоанне, который еси глас, рцы нам»²⁰. Приводя слова Спасителя: поминайте жену Лотову, проповедник вопрошает: «Какже ю, Спасителю мой, поминати? Панихиду ли за ню пети? Или в ектениях её поминати? Не ведаем, как ей имя. Поминайте жену Лотову: а для чего не Сарру, не Ревекку, не Есфирь, ни Иудифь?» и так далее²¹. Или ещё: проповедник желает знать, какую рыбу поймал Товия под руководством ангела, – кита, крокодила или каллионимоса небозрителя, – и решает в пользу последнего²². Также: почему Иуда не мог сказать Христу: Господи, а сказал: равви!²³. «Почему по куроглашении Пётр плачет? Не мощно ли бяше плакати и без куроглашения?»²⁴. Должно заметить, впрочем, что подобные вопросы о ответами на них у святителя Димитрия Ростовского и Стефана Яворского служат только к расширению отдельных частей проповеди, но нигде не захватывают собой всей проповеди.

Обратим внимание на источники, какими пользовались митрополит Стефан и святитель Димитрий при составлении своих проповедей. И здесь найдём то же сходство с южнорусской проповедью как в выборе источников, так и в способе пользования ими.

Первый источник – Библия. При употреблении библейских текстов в проповеди митрополит Стефан Яворский и святитель Димитрий, подобно южнорусским проповедникам XVII века, руководились, по-видимому, не столько изучением самой Библии, сколько так называемыми симфониями или конкорданциями, в которых собраны все библейские параллели и расположены в азбучном порядке. Полагая в основание проповеди какой-либо текст, проповедник при помощи конкорданций приискивал параллельные места Писания, и сопоставление разнородных текстов, имевших общим только одно слово, наводило проповедника на неожиданные для него самого и нередко странные сближения и соображения. Приведём примеры. Проповедник (митрополит Стефан) берёт текст: Петре, ты еси камень и затем в вопросительной форме проводит ряд библейских параллелей, как бы целиком взятых из конкорданции. «Камнем Христос Петра нарицает; но каким камнем? Оным ли камнем, его же Иаков патриарх ветхозаветный положи в возглавие себе? Или оным камнем, егоже пророк Захария виде седмь очес имущь? Оным ли камнем, егоже Давид порази Голиафа? Или оным камнем, егоже пророк Даниил виде от горы отторженна и идола попирающа? Всех тех камней образ в себе являше камень церковный, Пётр святый. Но аз, минувши тыя камени, хощу вам явити Петра святого во образ камня пустыннаго, велие угодие людям творящаго, и покажу слышателем моим три источника от сего камене происходящие; един горький: порази камень и истекоша воды (то есть горькие покаяния); другий сладкий: напита их от тука пшенична и от камене меда насыти их (Пс.80); третий лекарственный: ссаша мед из камене и елей от тверда камене (Втор.32)»²⁵. Ещё: в слове на день Покрова Богоматери из текста: аз стена и сосца моя, яко столп (Песн.8:10) проповедник (святитель Димитрий) говорит: «Многи столпы во священном обретаем Писании, но седмь суть, имже преизрядно Богородица ровнятися может. Первый столп ливанск: ноздри твоя, яко столп ливанск (Песн.7:5). Вторый столп Давидов: яко столп Давидов выя твоя (Песн.4:4). Третий столп слонов: выя твоя, яко столп слонов (Песн.7:5). Четвёртый столп сосцу: сосца моя, яко столп (Песн.8:10). Пятый столп Анамеиль, о немже воспоминает Захария пророк (Зах.14:10). Шестой столп паствы, о немже воспоминает пророк Михей сице: ты еси столп паствы мглян (Мих.4:8). Седмый столп крепости, о немже приточник говорит сице: из величества крепости имя Господне (Притч.18:10); идеже Иероним читает: столп крепости, имя Господне»²⁶.

Другой не менее замечательной способ отношения разбираемых нами проповедников к Библии состоит в составлении из разных мест Писания – так сказать – мозаической картины, представляющей в ясных и живых образах то, что хочет сказать проповедник, но чего, тем не менее, нет в самой Библии. Объясним это примером. Объясняя текст Писания: подобно есть царствие небесное сокровищу, сокровену на селе (Мф.13:44), святитель Димитрий так изображает причину, почему царство небесное сокрыто именно на селе. «Было то царствия небесного сокровище во граде внутрь нас, и знать, ему не понравилось гражданство, изшло из града на село: а для чего не понравилось? Давид сказует, яко беззаконие и пререкание во граде, и не оскуде от стогн его лихва (Пс.54:10, 12); а идеже беззаконие и пререкание, лихва и лесть, тамо царствию небесному тесно. Не любит беззакония и прочих небогоугодных дел, достойных ада, а не небесного царствия: и знать, обходило небесное царство во граде все места, ища себе покоя, и не обрете». Проповедник изображает, как царство небесное приходило в сокровища царские, в торговые ряды, в приказы и ратуши, в палаты вельмож и так далее, и, где возможно, подкрепляет свою речь текстами Писания. «Пошло небесное царство в приказы, в ратуши, мысля в себе: тамо судятся вся племена и язы́цы: тамо судии правду творити поставлены; тамо убо вселюся. Смотрит тамо небесное царство, и се видит пророка Михеа, стояща и плачуща. Чего ты, пророче святый, плачеши? Отвещает пророк: У, люте мне! яко не обретеся богобоязнивый на земли, и правду творящаго несть в человецех, вси в кровех прятся и кийждо подругу своему зазляет, и на злобу уготовляет руце свои: князь просит даров, и судия мирная словеса глаголет, а душа его помышляет зло (Мих.7:2–3). То услышавши, небесное царство, ещё же и самовидцем бывши судов неправедных, на мзде творимых, отъиде оттуду... Таже грядущу небесному царству, срете е́ святой Давид и вопроси, откуду ту царство небесное грядеши и камо идеши? Сказа небесное царство Давиду вся, яже о себе, где бе, ища себе места во граде, и не обрете, и уже пойду, рече, в народ Божий простый, понеже всяка душа простая свята есть пред Господем: меж простыми убо людьми вселюся. Отвеща Давид святый: не изыщеши места и в простом народе: ибо вси уклонишася, вкупе непотребни быша, несть творяй благостыню, несть до единаго (Пс.52:4); в народе то самыя делаются беззакония, воровства, татьбы, разбои, убивства и иная премногая скверная дела; ихже не токмо глаголати, но и в помысле воспомянути стыдно есть. – Стало убо небесное царство мысля, где подеватися: и рече в себе, пойду в храм Божий, в церковь святую, поне тамо почию. Ибо писано есть: Господь в церкви святей Своей (Пс.10:3), и мне убо там подобает быти. Вошло царство небесное в церковь, смотрит, что́ в церкви делается! – видит иных дремлющих, иных друг со другом о внешних попечениях говорящих, иных телом токмо в церкви стоящих, а умом не молитве внемлющих, но неведомо, что мечтающих, и далече сердцем от Бога отстоящих: клирицы чтут и поют без внимания; священницы со диаконы во олтаре сквернословят, а иногда и дерутся. То́ видя и слыша небесное царство вспомянуло писанное: Дом мой – дом молитвы наречеся: вы же сотвористе его вертеп разбойником (Лк.19:46). И рече к себе: несть се дом Божий, но вертеп. Иду прочь отсюду».

«Тако царство небесное нигдеже в граде места себе обретая, воспомяну словеса Божия в пророчестве глаголемая: изыдите от среды людей сих, и нечистоте их не прикасайтеся (Ис.52:11). Изыде убо из города небесное царство, и, грядущи путем, дойде некоего села, смотрит, что в нем делается? И се видит овыя в последней нищете бедствующыя, овыя гладом тающая, овыя на правежах биемыя, овыя плачущыя, воздыхающыя, и уже едва в ином душа в теле держится: то видя небесное царство возлюбило в селе жити, рече в себе: сей покой мой; зде вселюся. Ибо писано есть: нуждно есть царство небесное и нуждницы восхищают е́ (Мф.11:12); между людьми убо, нужду терпящими, моему месту быти подобает. И тако царство небесное вселилось в село, а Евангелие святое и записало то́ словесы сицевыми: подобно есть царство небесное сокровищу, сокровену на селе»²⁷.

Весь рассказ этот составлен, по-видимому, для объяснения евангельского изречения и скреплён местами Писания: но кто не видит, что первенствующее участие в нём принимала фантазия проповедника? И в результате этого, как бы основанного на библейских текстах, рассказа о странствии царства Божия даётся мысль, требующая ограничения; так как, принятая во всей широте, она была бы не согласна с словами Спасителя: «Не придёт царство Божие приметным образом; и не скажут: вот здесь оно или вот там; ибо царствие Божие внутрь вас» (Лк.17:20–21).

Подобное же несколько произвольное отношение к Священному Писанию замечается и у митрополита Стефана Яворского. Например, митрополит Стефан говорит проповедь в Петербурге в первое время после его основания и желает похвалить приморское местоположение города. Для этого проповедник пользуется всевозможными текстами Писания, которые, по-видимому, подтверждают его мысли о превосходстве низменных мест и водной стихии, но только по видимому. «Христе, Спасителю наш, (говорит проповедник) Петр тебе хощет создать сень, где изволишь? На горе ли, или на долине? На Фаворе ли, или на примории? Смиренный Иисус не хощет на высоких горах имети жилище. Сатана любит горы: на горах ставит престол свой, на гору восхитил было и Самого Иисуса: поят Его на гору высоку, и показа Ему вся царствия. А Христос, смирения образ, горы не любит. Того ради, мню, и Петру святому не пришло до дела, что на горе хотел сень создати. Долину любит Той, Который с небесной горы на сегосветную спустился долину: Аз есмь, – рече, – цвет сельный и крин удольный: Той, Который самарянскую жену, то есть всяку душу грешную, водами живыми напаяет, при водах благоволит имети жилище; Той, Который, утруждься от пути, седяше на источнице, при водах, при источниках любит имети упокоение, водоносную любит землю, а не безводную. Зде можно вопросити: рцыте ми, слышателие, по чему познати Духа Божия и духа сатанина?.. Мощно, слышателие, по сему познать: Дух Божий носится над водами, любимое жилище Духу Святому при водах, над водами. Не я то глаголю, но Писание Святое. Искони Бог сотвори небо и землю. Земля же бе невидима и неустроена, и тьма верху бездны и Дух Божий ношашеся верху воды. Дух лукавый вопреки не любит вод упокоения и жилища себе ищет на местах безводных. Слушайте, что́ Христос о сем глаголет. Егда нечистый дух изыдет от человека, проходит сквозь безводная места, ищущи покоя. Се имате различие Духа Божия и духа лестча. Духу Святому любимое жилице – воды; духу лукавому любимое упокоение – места безводная. А о Христе Спасителе нашем что́ возглаголем? Тое, что́ и о Дусе Святе. Мило Духу Святому над водами, любо и Христу Спасителю нашему при водах. Читайте Евангелие, увидите тамо, как часто Христос Спаситель наш ходил при море Галилейстем, при море Тивериадстем, при озере Генисаретстем, от воды избрал учеников, по водам ходил морским, водам повелевал, на воде первое чудо сотворил, егда в Кане Галилейстей воду в вино претворил. Кратко рекше: и Духу Святому, и Христу Спасителю нашему, и всей Святой Троице любимое при водах обиталище. – Вспомяните себе воды иорданские: тамо Бог Отец в гласе: Глас Господень на водах, Бог славы возгреме. Тамо Бог Сын в водах иорданских водное естество освящаяй; тамо Дух Святый в видении голубине: Дух Божий ношашеся верху воды. А где первое Отец Предвечный дал свидетельство Свое о Сыне Единородном? При водах иорданских. Там громогласно возгласил: Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Немже благоволих. Дивная воистину вещь, что не на ином первее месте Отец Предвечный о Сыне Своём единородном даёт свидетельство, точию при водах. Лежал Христос Спаситель наш в яслех вифлеемских между скотами: Отец Предвечный на тое молчит. Излиял кровь Свою дражайшую при обрезании: Отец Предвечный на тое молчит. Трие царие дары приносят, звезда над вифлеемской пещерой сияет; ту надобно было крикнуть Отцу Предвечному: сей есть Сын Мой возлюбленный, однакож и ту Отец Предвечный до Сына Своего не признавается. Богоубийца Ирод ищет Отроча погубити, Отроча с Иосифом и с матерью бежит во Египет; и ту Отец небесный не изволил о Сыне Своём дать свидетельства. Едины воды иорданские так Бог почтил, что при них первое дал о Сыне Своём свидетельство и громким воплем возгласил: Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Немже благоволих. Также при водах и небо отверзеся: Иисус, восходя от воды, виде разводящася небеса в знамение того, яко вода небо отверзает и чада Богу творит по глаголу самыя истины Христа: Аще кто не родится водою и духом, не внидет в царствие Божие. Зрите, слышателие, какое величие естества водного, зрите, какую честь восприяли суть от Бога воды. – Проклял Господь Бог землю, а воды не проклинал. О земли глаголет Бог к согрешившему Адаму: проклята земля в делех твоих; терние и волчец возрастит тебе. Для чего, всемогущий Боже, за грех Адамов проклинаеши землю? Что земля виновата? Буде за тое проклинаешь землю, что Адаму, преступнику твоему, служит, и вода такожде ему служит. Проклявши землю, проклинай и воду. Не проклинал Господь Бог воды, сохранил ю́ от всякого проклятия невредиму. Того ради, мню, сатана в водах и не обретается. Четыре суть стихии, четыре элемента всея вселенныя: земля, вода, огнь, воздух. Во всех тех сатана обретается, кроме воды. Есть на земли, по земли ходит, по свидетельству Петра святого: супостат ваш диавол, аки лев рыкая, ходит, иский кого поглотити. Есть во огни, огнь бо есть уготованный по глаголу Христову: идите от мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный диаволу и ангелом его. Есть на воздухе, по свидетельству Павла святого: и духовом злобы поднебесной. Одной только воды боится сатана. А ведаете, для чего? Во-первых, проклятия Божия на водах (нет); другая вина, что Дух Божий над водами носится: а то наипаче, что Христос Спаситель наш главу сатаны сокрушил в водах, яко о том гласит Писание Святое: ты стерл еси главу змиев в водах; ты сокрушил еси главу змиеву²⁸. Над всеми же сими и то велика похвала водам, что воды и превыше небес обретаются по свидетельству Давидову: и вода, яже превыше небес, да восхвалит имя Господне. Град оный вышний прекрасный Иерусалим откуду наипаче имеет свое украшение и увеселение? От вод превыше небесных по Писанию: речная устремления веселят град Божий; и в Апокалипсисе в главе последней глаголет Иоанн святый: и показа ми ангел реку чисту воды живыя, светлу аки кристалл, исходящу от престола Божия и агнча. Зрите, христолюбцы, внемлите и рассуждайте не от моего скудоумия, но от Писаний божественных, коликими величествы Господь Бог почтил воду, коликими таланты обогатил ю́, между созданием Божиим бессловесным, я так мню, вода начальствует: она есть над всем созданием бездушным царица и владычица державнейша. Она Богу любимая, человеком и всякому животному вельми угодная, вельми пожиточная»²⁹. Проповедник обильно подтвердил библейскими текстами свою мысль о превосходстве и особенной близости к Богу водной стихии. Но для разумного и не пропитанного схоластикой читателя ясно неправильное отношение проповедника к Святому Писанию. Тексты подобраны до такой степени произвольно, что проповедник без труда мог бы тем же способом хвалить огонь, воздух, горы и так далее и, наоборот, порицать воду, если бы того пожелал (доказательство чего можно найти в других его проповедях). Сама основная мысль, что вода есть стихия, преимущественно любимая Богом, – не согласна ни с здравым разумом, ни с Святым Писанием, которое говорит, что Бог любит сущая вся и ничесого же гнушается, что всякое создание Божие добро и ничтоже отметно.

Другим источником для проповедей митрополита Стефана и святителя Димитрия служили творения отцов церкви не только восточных, но и западных, в особенности Августина, аще и западного, обаче полезного, учителя³⁰. Начитанность митрополита Стефана и святителя Димитрия достойна полного уважения и – можно сказать –изумительна. Так, одна проповедь святитель Димитрия почти вся состоит из свода различных мнений церковных учителей, между которыми является и «гость из западных стран, чужий человек, но не с худым товаром, Фома именуемый, с своею книжицей: о подражании Христу»³¹. Ещё более, чем знакомство с церковными учителями, отразилось в проповедях митрополита Стефана и святителя Димитрия знакомство с позднейшими католическими богословами и проповедниками. Г.Чистович, имевший под руками черновые проповеди митрополита Стефана, на основании собственноручных заметок его свидетельствует, что он пользовался творениями Иеремии Дрекселлия, Антония Виейры, Маршанция, Матфея Фабра, Роберта Беллярмина, Диего Алвареца, Целяда, Генриха Енгельграве, Сегнери, Фомы Стаплетона, Сандеуса, Леблана, Петра Берхария и так далее и поляков: Рыхновского, Красновского, Кральцевского и Ольховского³². Прибавим сюда и польского проповедника иезуита Фому Млодзяновского. Влияние его на проповедничество митрополита Стефана так заметно, что не может быть оспариваемо. Вероятно, теми же самыми пособиями пользовался и святитель Димитрий. Единством источников объясняется буквальное сходство в некоторых проповедях у митрополита Стефана и святителя Димитрия³³.

С марта месяца мы ничего не говорили о римском соборе, а между тем собор этот продолжал заниматься данным ему делом без перерыва; с мая же до июля занимался даже усиленно и успел в это время сделать нечто такое, чему трудно прибрать подлинное имя.

В настоящей статье мы представляем читателям «Руководства для сельских пастырей» обозрение деяний нынешнего римского собора с марта сего года по настоящее время.

Схема «de fide catholica», состоящая из осьмнадцати канонов, осуждающих современные заблуждения в учении о Боге Творце всего мира, об откровении, о вере, о вере и разуме, прежде всего предложенные на рассуждение собора и вызвавшие горячие, запальчивые и шумные споры между его членами, о чём мы сообщали нашим читателям в своё время³⁴, – эха схема голосована и принята членами собора в общей конгрегации 19-го апреля. Публичное же заседание, на котором получила окончательное утверждение догматическая конституция «de fide catholica», происходило 26-го апреля по предписанному церемониалу и было весьма торжественно. Около девяти часов утра кардиналы, патриархи, архиепископы, епископы и примасы, облачённые в красные одежды, вошли в залу собрания и заняли места по степеням, которые они занимают в римской иерархии. У входов в залу стояли мальтийские кавалеры и дворянская гвардия папы. Во время совершения литургии в залу соборных заседаний явился сам папа в своих первосвященнических одеждах, окружённый почётной свитой из высших сановников римских. После богослужения, которое было закончено гимном – «Weni Creator Spiritus», в присутствии многочисленных зрителей, в числе которых находились члены дипломатического корпуса и многие высокие особы, проводившие в Риме праздник Пасхи, секретарь собора поднёс его святейшеству конституцию «de fide catholica», которая тотчас же громогласно с амвона и была прочитана по приказанию папы. По окончании чтения конституции присутствующие отцы в числе 667, спрошенные поимённо, выразили своё согласие и одобрение оной. Ответ каждого из них записывали апостолические протонотарии. По окончании подачи голосов был поднесён папе результат голосования. Затем декреты и каноны «de fide catholica», принятые без исключения всеми членами собора, бывшими в публичном заседании, запечатлены и утверждены следующей формулой, торжественно произнесённой главой римской церкви: «Мы с одобрения священного собора определяем эти каноны, как они прочитаны, и утверждаем их нашей апостольской властью». Это публичное заседание, которому позаботились дать особую торжественность ради многочисленных посетителей-иностранцев, прибывших в Рим на Пасху, было закрыто во втором часу пополудни.

Схема «de fide catholica», принятая и утверждённая ватиканским собором, состоит из введения к этой схеме и из четырёх глав канонов. В введении «Пий епископ, раб рабов Божиих» доказывает необходимость, ввиду современных многочисленных заблуждений, призвать и провозгласить на вселенском якобы соборе спасительное учение Христа, а противные оному заблуждения осудить и отринуть. В первой главе канонов – о Боге, Творце всех вещей, анафематствуются материалисты, пантеисты и те, которые не признают, что мир создан Богом из ничего, по одной воле Божией, свободной от всякой необходимости, и которые отрицают, что мир сотворён для славы Божией. Вторая глава, содержащая каноны об откровении, осуждает тех, которые отвергают возможность Богопознания через природу и божественное откровение, которые говорят, что человек не может достигнуть при помощи Божией знания превыше естественного, но может и должен сам собой достигать всего истинного и доброго через постоянный прогресс; и наконец – тех, которые не признают каноническими некоторых книг в Библии, вопреки определению тридентского собора, и отрицают их божественное происхождение. Третья глава в своих канонах о вере осуждает тех, кто придаёт разуму человеческому такую независимость, что будто бы сам Бог не может предписать ему веру; кто говорит, что божественная вера не отличается от науки, имеющей предметом своим религиозную и нравственную истину, – кто отвергает необходимость чудес и повествование о чудесах, содержащихся в Святом Писании, относит в басням и мифам, – кто думает и говорит, что верным католикам дозволяется свою веру подвергать сомнению до тех пор, пока состоятельность и истина её не будет доказана учёными аргументами. В последней главе каноны о вере и разуме отлучают от римской церкви и анафематствуют утверждающих, что в божественном откровении нет таин непостижимых и что всеобщие догматы веры могут быть поняты и доказаны правильно развитым разумом, что Церковь не должна осуждать выводы наук, если они даже противоречат католическому учению, что можно держаться мнений осуждённых Церковью, или распространять их, когда они не объявлены еретическими, и что наконец церковные догматы могут изменяться сообразно с прогрессом наук или иметь смысл, отличный от того, какой придаёт им Церковь. В заключении схема «de fide catholica» заклинает всех верующих не только избегать еретического разврата, но тщательно устранять все заблуждения, которые более или менее к нему приближаются, и строго соблюдать конституции и декреты, которыми всякие зловредные мнения запрещены и осуждены святым римским престолом.

Каноны нынешнего римского собора, сущность которых мы сейчас передали в самых коротких словах, проникнуты римской исключительностью, нетерпимостью, суровостью и абсолютизмом, а редакции их недостаёт точности, определённости и ясности, совершенно необходимых в определениях догматических. Сличая эти каноны по духу и изложению с канонами истинно-вселенских соборов, нельзя не заметить, что первые не похожи на последние. Истинно-вселенские соборы, преследуя и строго осуждая заблуждения, являют снисхождение любви христианской к заблуждающим; они отлучают от Церкви и анафематствуют, но с тем, чтобы заблудших страхом суда Божия возвратить, если возможно, на путь истины и избавить от вечной погибели, и всех предостеречь от распутий разных заблуждений; они выражают свои постановления в словах определённых и точных, ясно и понятно для всех. Читая определения истинно-вселенских соборов, видишь, что составители сих определений, водимые Духом Святым, знали истину, желали и умели передать её так, что она становилась доступной и удобоприемлемой для всех, ищущих истины в простоте сердца, и неопровержимой для лукавых совопросников века сего.

Четвёртого мая в общей конгрегации члены собора подавали голоса о схеме, предлагавшей некоторые изменения в кратком катехизисе римской церкви. В пользу этой схемы было подано 450 голосов, 44 епископа дали на неё условное согласие, а 56 отцов собора вотировали отрицательно, 120 же епископов уклонились от подачи голосов и не присутствовали на конгрегации. Меньшинство прелатов, желающих удержать теперешний римский катехизис, суть епископы германские и венгерские.

Римская курия не обращает внимания на оппозицию. Она утверждает, что единогласие не имеет ни малейшего значения в решениях собора, и на основании примеров, прежде бывших, неизвестно каких, соборов, усиливается отстоять принцип, что единодушие епископов и согласие всех их нисколько не нужно для догматических определений. На основании этого принципа схема «de parvo catechismo», несмотря на сто голосов с нею не согласных, была принята и утверждена главой римской церкви. Это происходило 13 мая в публичном заседании, которое совершилось по предписанному церемониалу, как и заседание 26 апреля, но с меньшей торжественностью и при значительно меньшем собрании зрителей.

Вопрос «de parvo catechismo», незначительный, ненужный и вовсе не входивший в число предметов, которые предположено было представить собору на рассмотрение, был предложен собору единственно с той целью, чтобы членам его дать занятие, пока всё будет подготовлено для успеха и торжества другого вопроса, ради которого, собственно, как теперь доказано³⁵, и был созван нынешний мнимо-вселенский собор в Риме. Вопрос этот – о непогрешимости папы...

Не ставить на соборе вопроса о непогрешимости римского первосвященника убеждали папу многие почётные и уважаемые в западной церкви прелаты, и некоторые приближённые и доверенные папские министры, например, монсеньоры – Антонелли и Мерод. Они представляли Пию, что провозглашением непогрешимости он посеет раздор между верующими, потрясёт веру, самому себе в концу жизни приготовит страшное разочарование, навлечёт на себя горькие упрёки и прочее. Не поднимать этого вопроса на соборе убеждали папу правительства почти всех католических государств. Франция к убеждениям прилагала даже угрозу – вывесть из церковной области свои войска, поддерживающие штыками падающий престол царя – первосвященника; Австрия грозила уничтожить конкордат с Римом, если Пий предложит собору и проведёт вопрос о папской непогрешимости. Но всё напрасно... Пий IX, снедаемый желанием присвоить себе то, что принадлежит не человеку, а одному Богу, проникнутый духом деспотического господства и безграничной независимости, присвоенных папами и поддерживаемый иезуитами, решился доказать всему миру, что папский престол ни от кого не принимает советов и не допускает никаких замечаний, – и «перешёл Рубикон»...

10-го мая «cursores» собора в запечатанных пакетах передали епископам – каждому отдельно – схему о первенстве и непогрешимости римского первосвященника, видимой якобы главы церкви Христовой, а 13 мая в публичном заседании она формально была доложена собору под названием: «Constitutio dogmatica prima de ecclesia Christi». Конституция эта от имени Пия епископа, слуги слуг Божиих, и с одобрения святого синода, в вечное памятование, излагая «учение об установлении, непрерывности и свойстве священного апостольского первенства, от которого будто бы зависит сила и благоденствие всей Церкви», которое всем нам хорошо известно из уроков обличительного богословия, утверждает, что апостол Пётр самим Господом Иисусом Христом поставлен главой всей Церкви, что римский первосвященник имеет первенство не места только, а и власти на всём земном шаре, что он преемник святого Петра, князя апостолов, истинный наместник Христов, глава всей Церкви, отец и учитель всех христиан, ему Самим Иисусом Христом, в лице святого Петра, вручена власть заведывать и управлять всемирной Церковью. Говоря о силе и объёме власти папской, конституция определяет, что римский первосвященник есть верховный судия верующих и что по всем делам, относящимся к церковному ведению, можно прибегать к его решению, и приговор, постановленный апостольским престолом, выше коего нет власти, не может быть никем отвергаем, и никто не имеет права судить о нём. Папской власти, утверждает конституция, подчинены пастыри и верующие отдельных церквей всякого обряда и достоинства, как каждый отдельно, так и все в совокупности, долгом иерархической подчинённости и истинного послушания, не только в делах веры и нравственности, но и во всём, что касается дисциплины и управления церковью во всём мире. В главе о непогрешимости римского первосвященника конституция поучает и определяет догматом веры, что римский первосвященник, в силу обещанной ему божественной помощи (цитуется Лк.12:32), не может погрешать, когда он, исполняя свои обязанности верховного учителя христиан, апостольской властью, коею он облечён, определяет в деле веры и нравственности, чего должна держаться вся церковь как учения веры, или же – что отвергать как противное вере, а декреты или решения этого рода, которые, по самому свойству своему неизменны, должны быть принимаемы с полнейшим повиновением веры и соблюдаемы каждым христианином. Эту-то конституцию, превозносящую именующегося рабом рабов Божиих превыше всякой власти на земле, дающую одному епископу, который равен всем, безграничное, безотчётное господство над всей Церковью Христовой и усвояющее человеку божественные свойства непогрешимости и неизменяемости, – эту-то конституцию римский собор должен был принять, одобрить и возвести в догмат веры, неизменный и обязательный для всех римских католиков и оградить соборной анафемой.

Передавая собору на утверждение догматическую конституцию о непогрешимости римского первосвященника, папа был совершенно уверен, что желание его святейшества исполнится, что в один прекрасный день, он, бывший до того дня, как и все люди, не свободным от погрешностей и заблуждений, станет вдруг непогрешимым от того только, что несколько епископов подпишут ему диплом на непогрешимость. Но ему хотелось, чтобы декрет о непогрешимости был подписан всеми членами собора и принят был с радостью и с любовью, в надежде бесчисленных благ, всеми христианами римской церкви. Иезуиты, усердные слуги Пия, который весь в руках иезуитов и сам усердно служит их целям, действительно употребляли все средства, чтобы подействовать в пользу непогрешимости папской на епископов и на народ. Епископов робких и слабых стращали неблаговолением и гневом его святейшества; епископам «in partibus infidelium» – пастырям без паствы, живущим в Риме на содержании римской кафедры, грозили уменьшить или отнять содержание, если они будут противиться воле своего благодетеля. На епископов твёрдых в своих убеждениях и смелых старались действовать то крайним, возмутительным унижением их, относясь к ним, как к слугам, «как в лакеям папы, которые не смеют говорить о своих нравах, когда им приказывает что-либо господин», то стеснительным заключением в Риме, не позволяя выехать из города, чтобы подышать свежим воздухом; или же обещанием самых заманчивых для монсеньоров наград и повышений. Так, монсеньору Штроссмайеру предложена была кардинальская шапка, если он решится перейти в фалангу сторонников непогрешимости пап. По проискам же иезуитов, с целью действовать на епископов в пользу непогрешимости, было прислано в собор несколько адресов с просьбой скорее принять, утвердить и обнародовать спасительный догмат о непогрешимости. Так, сорок камердинеров, прислуживающих членам собора, подали адрес с просьбой «доставить им возможность скорее вкусить спасительных плодов папской непогрешимости и участвовать в общей радости, которой предадутся все истинно-верующие при обнародовании этого догмата». Так, из Франции, из департамента восточных Пиренеев, в пользу непогрешимости была прислана петиция, покрытая десятью тысячами подписей. В высшие учебные заведения в Риме было послано письменное приглашение профессорам заявить искреннее сочувствие папской непогрешимости или отказаться от своих мест. И римские учёные, получающие жалованье от римского двора, привыкшие к подобным кротким отеческим увещаниям, первое, конечно, предпочли последнему, чтобы не остаться без хлеба. Чтобы расположить общественное мнение в пользу непогрешимости папской, иезуиты постоянно говорили в проповедях и писали во всех клерикальных газетах о ней как об учении несомненном, основанном будто бы на божественном откровении и церковном предании, и сулили всем католикам бесчисленные блага на земле и на небе от этого догмата; устрояли пышные торжества и иллюминации в честь непогрешимого папы, «бессмертного царя»; устрояли беспрестанные процессии, чтобы вымолить, как небесный дар, у Пресвятой Девы и у святых угодников скорое провозглашение декрета о непогрешимости первосвященника римского; разглашали через газеты везде, а в монастырях и в женских пансионах ещё и через доверенных людей, «о различных чудесных исцелениях, дарованных за веру в непогрешимость наместника Иисуса Христа».

Чтобы единожды совершенное Иисусом Христом спасение всех продолжалось до скончания века и усвоялось каждому верующему во Христа, для сего Совершитель спасения нашего благоволил создать на земле св. Церковь, о которой говорится в символе православной веры: верую... во едину святую соборную и апостольскую церковь. Церковь Христова, как общество спасаемых христиан, первоначально основана самим Иисусом Христом, во время Его земной жизни. Эта новозаветная Церковь самим Иисусом Христом научена всем святым спасительным истинам, утверждена в правой вере, ободрена великими обетованиями, возбуждена к любви и к добрым делам. Юная Церковь Христова была свидетельницею крестных страданий Спасителя, Его смерти и погребения; от некоторых воскресших святых получила удостоверение о сошествии Спасителя во ад и о победе Его над царством сатаны; сподобилась видеть воскресшего Господа и слышать Его глаголы о царствие Божием; была свидетельницею вознесения Иисуса Христа на небо к Богу-Отцу, одесную Которого он сидит. Наконец, по точному обетованию Спасителя, Его новозаветная Церковь просветилась Духом Святым, Который сошел на все собрание верующих торжественным образом в виде огненных языков, – и в это время окончательно устроилась также прочно и нерушимо, как устроилась вселенная по окончании шести дней творения.

Получив окончательное устройство, Церковь Христова стала учреждением на земле самостоятельным и ни от кого независимым, кроме триипостасного Бога. В состав Церкви земной входят все живущее на земле и исповедующее христианскую православную веру люди, – не только праведники, но и грешники, не отчаивающиеся в своем спасении; в большом доме, говорить св. апостол Павел, есть сосуды не только золотые и серебряные, но и деревянные и глиняные (2Тим.2:20). Постоянный и вечный глава Церкви есть Иисус Христос, Который, видимо расставаясь с нею, обещался пребывать с верующими невидимо во все дни до скончания века (Мф.28:20). Постоянно и вечно оживляет Церковь Христову Святой Дух, Который ниспослан Богом-Отцом, чтобы пребывать в ней во век (Ин.14:16). Церковь Христова существует, таким образом в мире, но не смешивается с миром и не входит в мирские дела, имея единственную и исключительную заботу о спасении человеческих душ. Она есть дом Божий (1Тим.3:15), т.е. семейство Отца небесного, соединенное узами духовного родственного единства и имеет живую связь с Церковью небесною, в которую переходят из земной Церкви все скончавшиеся в вере и в надежде жизни вечной. Она есть тело Христово (1Кор.12:12), в котором все члены живут одной жизнью, действуют по одной воле и стремятся к одной цели – наследовать царство небесное. Она есть невеста Христова (1Кор.11:2), которая предназначена в вечный союз с Сыном Божиим. Она есть матерь всем спасаемым (Гал.4:26), которая и зачинает в людях духовную жизнь, и рождает ее, и воспитывает, и взращивает, и доводит до высочайших духовных совершенств, – до возможного богоподобия. Таким образом Церковь Христова есть такое учреждение в мире, вне которого никому из людей спастись невозможно. Потому-то она но справедливости уподобляется Ноеву ковчегу, вне которого все жившее тогда погибло потопом. Св. Киприан говорит, что «тому Бог не отец, кому Церковь не мать»³⁶. И действительно, без Церкви кто бы стал возвещать людям о пришествии на землю Сына Божия и о совершенном им спасении человеческого рода? Кто бы сохранил из рода в род слово Божие, кто бы внушал людям правую веру и побуждал их к добрым делам? Кто бы совершал спасительные таинства, без которых спасение невозможно? При Спасителе род человеческий оставался бы без спасения, если бы не было Церкви Христовой.

Спаситель наш Иисус Христос, создав на земле Свою Церковь, благословил ее распространяться в человеческом роде. Он сказал своим апостолам – первым членам новозаветной Церкви, пред Своим вознесением от них на небо: шедше, научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святого Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам (Мф. 28:19–20). Отсюда видно, что Церковь учреждена Спасителем на земле не для одних каких-либо людей, и не для одного какого-либо народа, а для всех людей и для всех народов без исключения. Здесь, по словам свящ. писания, нет различия между иудеем и еллином (Рим.10:12); нет уже ни иудея, ни язычника, нет раба, ни свободного, нет мужескаго пола, ни женскаго: ибо все одно во Христе Иисусе (Гал.3:28). Если не все люди принадлежат к св. Христовой Церкви, то все без исключения к ней призываются, – и еретики, и раскольники, и неверные. Как в видимом мире первозданная жизнь, по благословению Творца, переходит от одних тварей к другим путем рождения и смерти, так и состав Церкви Христовой, по воле Отца небесного, беспрерывно изменяется: одни люди переходят от нее путем телесной смерти в Церковь небесную, другие вновь к ней прививаются, а иные, по суду Бога и самой Церкви, прочь от нее отсекаются за неверие. И как жизнь в мире не истощается по воле божественного промыслителя, так и благодать в Церкви Христовой, переходя от одних спасаемых людей к другим и проявляясь то здесь, то там, нисколько оттого не иссякает, и Церковь всегда пребывает неизменно благодатною. Поэтому Церковь Христова есть всегда единая, – потому что всегда имеет одного Главу – Иисуса Христа и всегда оживлена одним Духом Святым; она всегда святая, – потому что благодать Св. Духа в ней никогда не истощается. Церковь Христова есть соборная, или иначе кафолическая, т.е. повсеместная, – потому что она не ограничивается никаким местом, ни временем, ни народом, но заключает в себе истинно верующих всех мест, времен и народов³⁷; она есть всегда апостольская, – потому что она всегда та же самая в существе своем, какою первоначально устроилась при св. апостолах; Церковь Христова всегда непогрешима, – потому что она всегда водится Духом истины, без Которого не могла бы быть действительною Церковью Христовою.

Все люди, принадлежащие к Христовой Церкви, суть участники благодати Св. Духа и одинаково дороги Спасителю нашему Иисусу Христу, – потому что мы, по словам св. апостола Павла, члены тела Его, от плоти Его и от костей Его (Еф.5:30); но, подобно членам человеческого тела, члены Церкви Христовой имеют не одинаковые достоинства, сравнительно друг с другом, и назначены не к одинаковым отправлениям в св. обществе Церкви. Ибо как в одном теле у нас много членов, говорить св. апостол Павел, но не у всех членов одно и тоже дело: так мы многие составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены (Рим.12:4–5). И Он (Иисус Христос) поставил одних апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания тела Христова (Еф.4:11–12). Таким образом в Церкви Христовой одни составляют духовное стадо, а другие суть пастыри этого стада; из членов одной и той же Церкви одни миряне, а другие духовные. Пастыри Церкви, кроме благодати, общей всем членам Церкви, преемственно получают чрез рукоположение особую благодать священства, и эта благодать священства ведет свое начало от самого Иисуса Христа, Который ниспослал на апостолов Своих Св. Духа. Дело пастырей Церкви – распространять на земле св. Церковь, вводить в нее новых членов, сообщать всем верующим спасительную благодать чрез таинства, учить их правой вере и добрым делам и отсекать от Церкви вредные члены; а дело паствы – повиноваться своим пастырям как попечителям каждой вверенной им души. Слушающий вас Меня слушает, сказал Спаситель Своим апостолам и всем церковным пастырям; и отвергающийся вас Меня отвергается (Лк.10:16); что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе (Мф.18:18). Самая высшая власть в Церкви Христовой принадлежать вселенским соборам; их определения также важны, как определения самого Иисуса Христа, Который невидимо пребывает там, где двое или трое собраны во имя Его (Мф.18:20). Определения вселенских соборов, поэтому, непогрешимы.

Церковь Христова, как учреждение всемогущего Бога, непрерывно пребудет на земле до самого скончания века, и пребудет всегда единою, святою, соборною, апостольскою, исполненною благодати Св. Духа и непогрешимою. Я создам Церковь Мою, сказал Иисус Христос апостолам, и врата ада не одолеют ее (Мф.16:18); и: се, Я с вами во все дни до скончания века (Мф.28:20). Значит, из какого бы числа верующих людей, из малого ли, из великого ли, ни состояла св. Церковь Христова, благодать Св. Духа никогда по истощится в ней и преемственное священство в ней никогда по оскудеет. Те лгут явно и очевидно, которые проповедуют, будто ныне нет на земле благодатной Церкви и правильного священства; такою ложью могут увлекаться только те несчастные, в которых нет правды Божией. Мы же, православные христиане, будем до последнего нашего издыхания веровать во едину святую, соборную и апостольскую Церковь и следовать ее спасительному учению; будем чистосердечно и в простоте души исповедовать, что истинная Церковь Христова есть та самая греко-российская православная Церковь, к которой мы принадлежим, – потому что она ведет свое начало от времен апостольских, и ее неоскудеваемая благодать осязательно доказывается множеством совершающихся в ней чудес, напр. многочисленными нетленными мощами Божиих угодников. Мы не смеем назвать себя людьми праведными, богоугодными, святыми; тем не менее мы твердо убеждены, что наша Церковь, как истая невеста Христова, есть Церковь славная, не имеющая пятна, или порока, или чего-либо подобного, но всегда свята и непорочна (Еф.5:27). От самого рождения нашего до сих пор св. Церковь непрестанно печется о спасении наших грешных душ; она всегда внушает нам веровать в Бога и в Спасителя нашего Иисуса Христа; надеяться получить в наследие рай и страшиться ада; любить Бога и по Боге всех людей; вести жизнь добродетельную и воздержную; не платить за зло злом; – вообще, она учит нас лишь доброму и спасительному. Веруя в нашу св. православную Церковь, будем усердно посещать и сей св. храм, в котором мы слышим всегда одно душеполезное и спасительное. Аминь.

Свящ. П. Красовский

Под руководством латино-польских образцов, вслед за южно-русскими проповедниками XVII в., митрополит Стефан и святитель Дмитрий пользовались для расширения своих проповедей и такими материалами, которые в настоящее время почти совсем закрыты гомилетикою. Сюда принадлежат:

а) католические легенды, часто неправдоподобные или, по крайней мере, не имеющие твердого исторического основания.

Так в слове святителя Димитрия на Обрезание Господне читаем: «Совершивсшуся в Церкви обычном обрезания действу, и абие архисвященник прием вписную книгу, написа сице: месяца, нарицаемаго еврейски севат, гречески же ладинеос, римски же ианнуария в 1 число, сын Иосифов и Марии от племене Давидова обрезан бысть и наречено Ему имя Иисус. Записано то же и в книгах градских: совершающу бо ся в то время от Августа Кесаря вселенныя написанию и дани от всякаго лица вземлемой бывшей, написася в Вифлееме сице: в первыя календы ианнуариевы Иосниф с Мариею и с новорожденным младенцем Иисусом, царскаго сущии рода, кесарева дань дадоша»³⁹. Еще: «блаженный Иероним пишет, яко в оную нощь, в пюже Христос Спаситель наш родися от Пречистой Девы, вси, елицы обретошася содомская деющии по всей вселенной, огнем и молниями на самом том деле греховном поражении и избиении быша»⁴⁰. Митрополит Стефан в проповеди на один богородичный праздник говорит. «Частое бывает между вами стязание, какая то жена, которая глас от народа воздвиже? Овещаю: имя жене сей Маркелла; тая бяше служебницею и рабою блаженный Марфы, сестры Лазаревой»⁴¹.

б) Различные мифы и фабулы. В проповеди святителя Димитрия на день св. Иоанна Предтечи на пиру Иродовом являются Венера, Бахус и Марс, как олицетворения прелюбодейства, пьянства и убийства⁴². В другой проповеди на тот же день святитель Димитрий говорит: «собрашася некогда вси боги еллинскии на позор, хотяще кождо явити силу свою, кто что может: прииде же кождо со знамением силы своея. Дий или Зевес прииде с молниею, юже в руку ношаше в знамение акибы своея ово премудрости, овоже пресветлой чести и власти... Аполло прииде с луком и стрелами... Ираклий – с копием… Арей с мечем… Ермий прииде или паче прилете златыми крилами. Прочии же с прочими орудии и силы свои знаменьми приидоша и хвалящеся кождо о себе, яко ов может то, ов же другое, ов царствует, ов храбрствует, ин же ино нечто славно деет. По сих всех вниде к ним некий юноша, нарицаемый Купидон, сиесть божок похоти плотския, покровенныя и завязанныя очи платом имеяй: той став посреди их внезапу приемши дерзновение на всех устремися, аще и слеп, и отъят всем вся знамения сил их, о нихже хваляхуся…; никтоже бо тому сопротивитися можаше, но вси тому повиновахуся. То видящи друзи, извне, стоящии кликнуша: любви плотстей ничтоже сеть непреодоленно. Баснь сия, аще и еллинска есть, обаче прилична ко обличению злых нравов наших. Не тожде ли и в нас христианех деется? не вси ли тою страстию побеждаются мудрии и крепкии, храбрствении и богати?… Будет кто, яко Аполло благополучен, яко Геркулес крепок, яко Марс храбрый, яко Ермий богат, егда приложится к Купидону, скверней похоти плотстей вся погубит; вся бо сила бесовская в той состоится, и ничтоже есть непреодоленно похотней силе. Покровенная же платом очи имать Купидон, сиесть похоть плотская; понеже вдавый себе на скверное похотение есть аки без очес ничтоже видяй; не видит безчестия своего, ни славы: не видит, яко от всех поругаемый есть, яко и ум его, и крепость здравия, и имения истощеваются и погубляются: не видит наконец погибели своея вечныя»⁴³. У митрополита Стефана имеются следующие выдержки из мифологии: «Царь фрагийский был бо златолюбив. Каким же бы образом мог умножити себе злато? Умолил богов, дабы в царстве его потекла река добрым виноградным вином, дабы от прочих стран людие приходяще, дорого у него тое вино покупали. И тако некоторого времени бог лесной Сатир, якоже вероваху еллини, пити хотяй, прииде к реце оной, текущей вином, и егда от жажды напился, упился: царь, егда увиде бога подпившаго и яко в руках его имея, начать ему придобриватися и похлебствовати, просить у него, да дарует ему бог, что воспросит. Обещася Сатир. Просит убо да всякие, яже произносит земля во царствии его, плоды, все да искушенное и доброе злато будет. И еще (яко глаголет Овидий в книге пременений) сотвори мне, глаголет, и сие, да к чему токмо телом моим прикоснуся, что руками осяжу, ногами наступлю, – все да злато будет. Дает ему и сие без трудности бог оный лесный Сатир. Видит Мида необычное чудовище, яблоки и ягоды все золото; нет ржи, ни пшеницы: все в золото пременилося: златая сеятва, златая и жатва. Удивляется странному богатству. Прикоснется к своим палатам? палаты златыя. Видит, яко что наступит па камень; камень в злато пременяется. Жезл древяный в руки приимет? и тот златом бывает. Но что с глупаго прошения станет? Везде в царствии глад. Много богатства, а хлеба не спрашивай. И сам Мида захочет ясти: что возмет в руки, пременяется в злато: что в зубы приимет, проглотить не может. Жаждет воды, вода во рте тверда. Пропал Мида! просит уже всех богов и богинь, да простят глупому прошению: но нет прощения, да познает коль велие зло неполезная просити! Воспоминает нечто и Овидий стихотворец о некоем глупом Фаетонте, сыне солнцевом, якоже мняху древние еллини: но аз сего ныне воспоминати но хощу, понеже сия баснь всем вам есть известна, како оный без разумный детищь, услыша у отца сицевое обещание, да еже воспросит даст ему. И егда отец обеща и утверди клятвою, начал просить Фаетонт, дабы отец позволил ему на един день ездити в колеснице солнцевой по небу. Не мог преступити слова; даде златую колесницу и огнистые кони вручи: но невежа, младый отрок, понеже зле просил не токмо себе погубил: понеже не могущий лошадей удержать ниспаде с небесной высоты, но и весь мир неугасимым пожаром зажже»⁴⁴. И в другой проповеди митрополит Стефан слегка обращается к этим же мифам, но уже с некоторым, сознанием неуместности передачи их с церковной кафедры. «Хотя и не подобало бы мне на сем месте святом о баснях воспоминати еллинских; по понеже и басни суть не всегда ложь, но иногда образ истины; часто мы просим тако, яко оный Мидас или Фаетонт»⁴⁵.

в) Изречения древних философов или других умных людей, заключавшие в себе какую-либо мудрую и поучительную мысль. Так у святителя Димитрия одна проповедь, изложенная в оригинальной форме рассказа о мысленном путешествии, почти вся состоит из подбора философских изречений о памяти смертной. «Умным хождением пойду в древния страны и в мимошедшие древния лета. В начале прохожду порубежную между Европою и Азиею страну, Лакедемония нарицаемую. В той вижду царя лакедемонска, Павзапий именуемаго, седяща с гордостию многою на престоле своем, а предстоит ему славный философ Симонид. Глаголет царь к философу: «скажи ми от философии твоей, что таково, имже бы мне пользоватися и памятствовати слово твое? – отвеща философ: человека тя и смертна быти памятствуй. Не велик ответ, но немалыя мудрости исполнен… Пользовався в Лакедемонии ступлю далее. От Лакедемонии в Грецию вшед и о афинских славных премудрых училищах философских слышал, иду тамо и се вижу во Афинех некоего мужа почтил, от самыя верхния одежды философа знатна. Кто таков? спрашиваю. Солон философ: славен той в философех: сказуют его быти единаго от седми премудрейших мудрецов греческих… Той философ Солон, пришед к капищу своему еллинскому, пишет на дверех великими письмены: аз же созади издалече стоя и смотря чту пишемое, и написа сице: знай себе самого… Кая, о философе, сила словес тех? чесому словеса та поучают? «Разсуди», рече, «и разсмотри сам… Положи в уме своем испытание, таково: кто еси ты? откуду? и камо грядеш»? Не худо учение и того философа: годно похвалить его. Пользовався во Афинех, ступаю далее. – От Афин пошол в Делфию. Тамо вижду некоего Зенона могутаго, а он немаго идола Аполлинова вопрошает: какобы добре управити жизнь свою? Глупый глупаго вопрошает. Кое имать быти учение и кий совет от бездушнаго идола? Обаче Божиим повелением и камень даст глас свой и идол заговорит. Заговорил той идол. Чтоже сказал? сказал Зенону сице: спросися мертвых. Знать то повелением Божиим в научение человком паче естества своего камень проглаголал чудесне, а проглаголал полезное, аще сам сый и не полезен… От стран греческих пошел во Египет. Слышу у царя египетского Птоломеа пир;… иду тамо, смотрю, носят блюда с кушаньем на царскую трапезу пребогато: чему быть, царь то, не дивлюся тому то дивно, что вижу едино несомое великое блюдо, а на нем положена трупья голова, без тела, без власов, без кожи, самая токмо кость. На что это? ясти ли? Но кто яст голую кость, да еще человечию, давно уже умершаго человека? Смотрю, ставят ту голову пред самаго царя, а един от стольников к царю велегласно глаголет: зри, царю, таков и ты будеши. Царь, то узрев, воздохну и смирися мыслию. Потом забывся царь начат веселитися: и се паки туюжде главу един от служащих показуя, глаголет царю: зри, царю, таков и ты будеши. И паки царь, воздохнув, смиряшеся мыслию и веселие свое памятию смертною растворяше. О любомудрия! о философии изрядной, память смертная»!⁴⁶ Не мало подобных изречений и в проповедях митрополита Стефана. Приведем примеры. «Изрядно беседует сединами украшенный, римскаго града украшение, Сенека: суть некая, глаголет, злая прошения, яже не дати благодеяние есть, дати же погибель. Часто бо заповеданных вещей просим. Егда же разсудим, радуемся, яко нс восприяхом; егда же восприемлем, самих дателей благодеяния того проклинаем и уничижаем»⁴⁷… Еще: «у древних римлян сия бяше пословица: егда вера изнемогает, вся изнемогают»⁴⁸.

г) Рассказы из древней или новейшей истории, носившие большей частью анекдотический характер. Немало таких анекдотических рассказов есть в проповедях святителя Димитрия. Вот, например: «Ведущи Клеопатра (царица египетская), яко Август хощет вести ю в Рим, аки пленную на триумф связанну, и разсуждаюши в себе коль великий имать стыд понести пред лицем всего Римскаго народа, на позорищи ведома пленнически, таковая сущи славная царица, умысли саму себе убити, неже таковый стыд терпети. Первее убо ножем перси себе удари, и егда не прободеся до смерти, язву не врачебным, но в яд омоченным пластырем закры, да отечет кровавым гноем: и егда еще жива бе, повеле поискати себе гадины, аспид глаголемой. Принесену же бывшу в малой кошнице аспиду, приложила того к телу своему, и жалом онаго угрызена бывши, умре»⁴⁹. Встречаются в проповедях святителя Димитрия рассказы о гневе Александра Македонского⁵⁰, об ответе ноланского жителя римскому надзирателю⁵¹, о храмоздании каирского паши Ассана⁵² и т.д. Еще больше подобных рассказов в проповедях митрополита Стефана. Некоторые из этих рассказов приурочиваются к предмету проповеди совершенно случайным и неожиданным образом. Напр. «О Дарии повествует Салфиан: яко скифы единою в великое со всем воинством преидоша его оскудение. И егда видя Дария непокоряющагося им, послаша до него послы своя с таковым подарком: связку стрел и при них птицу, жабу и крота, сие изъявляющи, яко уже никоим образом Дарий от них свободитися может, акибы сице глаголющи: имати Дарие, сими стрелами нашими, сострелян бытии, разве яко птица улетиши по воздуху, или яко жаба упловеши по водам, или яко крот сквозь землю пролезеши. Но окаяннейшее грешника состояние, яко бодущия своея совести и стрелами греховными уязвляющия ниже тако избыти возможет, ниже сицевым подобием свободитися»⁵³.

Но некоторые исторические рассказы таковы, что сами в себе содержат определенную нравоучительную мысль. Таковы например рассказы, в которых изображается мучение злой совести. «Древний мудрец Плутарх, пишущий о нескором отмщении Божием, воспоминает о некоем сыне, который убил матерь свою. Сей долго в непрестанном страсе от совести пребывающи, единою зван на вечерю, не мог претерпеть ластовиц, гнездо имущих над стеною, но похитивши копие, оных разгнал и гнездо опроверг. Вопрошен же от прочих, чего ради сего сотворил? Не слышите ли, отвечал, яко сии ластовицы ложь на мя глаголют, якобы аз отцеубийство сотворил. Сице совесть злая гласа ластовичнаго ужасается! Той же (т.е. Плутарх) о некоем Артемоне глаголет, человеце злом, иже в дому и на улице егда хождаше всегда двоим воинам щиты над собою носити веляше. Дионисий мучитель сиракузский, многому убийству повинный, тако всех бояшеся, яко брады своея обрити никомуже даваше, токмо дщерем. Егдаже дщери возрастоша, и их опасался, сам себе власы припаливал, ложе свое окопати великим рвом повелел, до которого мостом преходил и оный снимал, ложницу свою ограждал стражею и внутрь заключался. Тако творит неспокойная совесть!… Нерон, первый христианов мучитель… и малейшаго гласа бояшеся пса лающа, и петуха поюща трепеташе, ниже смеяше глаголати с предстоящими, ниже посмотрети на кого; таже самого себе не терпящи из Рима бежал и в недалеком от града разстоянии убил самого себе. Таково есть мучение совести»!⁵⁴

В подобном же роде примеры, которыми изображается страсть сребролюбия. «Повествует Светоний о Калигуле, яко некогда изнуривши сокровища своя, егда паки аще и злыми способами оныя своя сокровища исполни, не токмо утешашеся осязанием сребра, но и всем телом своим по злату от сладости валяшеся. Гастиний некто, (яко пишет Комшний в главе 8) Едуарда, короля англинскаго любимец, егда от Людовика, короля французскаго единодесятаго, множеством червонных золотых обдарованный был, на которых выписан был образ воина вооруженнаго, сице начать глаголати: «уловил мя еси, Людовиче! и кто бо толикому множеству воинов вооруженных противитися может»!⁵⁵

д) Басни, притчи, анекдоты о занимательных приключениях из жизни частных людей и разные так называемые у поляков фацеции. Нечто подобное есть и в проповедях святителя Димитрия. Есть например у него такая притча. «Собрашася некогда изящнейшия добродетели во едино место и совещаша совет, дабы добраго человека разделити между собою, яко некую корысть во еже бы каждой добродетели особную себе часть в человеце и место имети, и в том, яко в истом своем сидети дому. Благоразумие убо и мудрость взять себе главу, седе в мозгу. Богоугодное молчание седе во устах: положи Господи, хранение устом моим. Покаяние святое взят себе власы, еже бы теми со Магдалиною отирати нозе Христовы. Послушанию дадестеся нозе, терпению же достася хребет. Пост седе в желудке, а воздыхание к Богу седе в персех. Честности дадеся место в лице человеческом, а целомудренному стыдови в очесех. Любовь Божественная объят сердце: возлюбиши Господа Бога твоего от всего сердца твоего. А вера святая, яко первейшая добродетель, ибо без веры невозможно спастися, две себе в человеке взят части: уши и руки; ушами, дабы была слышана, руками же дабы была исполняема»⁵⁶. Нет недостатка в притчах, баснях и фацециях и у митрополита Стефана Яворского. Вот примеры: «Мышь (глаголет славный баснотворец Езоп), влезши некогда в сосудохранительницу, обычнаго себе искаше корму: не обретши же ничтоже, изыскала пилу: и хотящи утолити алчбу свою начат ю с прилежанием грызти: грызущи же ю, вся своя зубы об оную пилу притупила и пререзала. Будет (так), глаголю, вам, о ереселюбители! иже, хотящи церкви Божии установления и предания подгрызти, скверные свои зубы прирежете, притупите и весьма приломаете»⁵⁷. Еще: «иконописец един, по нашему маляр, маючи указ исполина албо олбрина на малой таблице изобразити, намалевал един только палец знатной великости с таким надписом: не треба ту всего олбрима малевати; бо з пальца каждый может олбрима познати!»⁵⁸.

е) Выдержки из естественной истории и вообще из науки о природе по источникам, употреблявшимся в средневековых школах. Научные авторитеты, уже давно сошедшие со сцены, еще имели полную силу как для южно-русских проповедников, так равно и для митрополита Стефана и святителя Димитрия. Встречаются у них выдержки из Епиана и Плиния: «змиино жало, по свидетельству Плиния естествословца, аще и едино зрится, обаче тройственно есть, на трое разделяется и три купно в едином месте язвы творит»⁵⁹. По свидетельству славнаго естествословца, именем Епиана, слон да не увидит в чистой воде нагую свою главу, мерзкия уши своя широкия, якоже кожи висящия, нозе, аки клады толстыя, всю кожу черную, безвласную, к сему же нос сицев долгий, безобразный, егда приходит к воде пити возмущает ю, да не увидит своея мерзости. Творит такожде и верблюд, глаголет Плиний естествописатель, да не узрит в воде чистой уши своя краткия, главу малую, очи черныя, шею закривленную, горб на хребте мерзский»⁶⁰. Есть цитаты из Иппократа и Галена, из Пиерия и Авла Геллия. «О руте глаголют начальницы врачев, Гален, Иппократ и прочии, что часто употребляема на мечтания вражия помоществует: рута, глаголют они, есть в первом степени горячести; и того ради ниже лютых мразов, ниже жестоких ветров, ниже горячести солнечной, ниже инной какой погоды боится, но всегда в своей горячести пребывает, имать же силу внутреннюю некую, еяже боится демон»⁶¹. Пиерий в своих гиероглификах повествует, «яко рыси природным своим запахом иных зверей к себе привлекают, аки влекоми за ними бегают»⁶². Хотя во время жизни митрополита Стефана и святителя Димитрия естественные науки вышли уже на новый и плодотворный путь точных изысканий, хотя сам Петр В. и его более просвещенные сотрудники были проникнуты уважением именно к новой точной, а не средневековой гадательной науке, – тем не менее разбираемые нами проповедники, особенно митрополит Стефан, твердо оставались при том воззрении на естествознание, какое было внушено им школьным их воспитанием. «Похваляю мудрость астрономов (говорит митрополит Стефан), которые различныя знамения различным месяцам приписуючи, в месяце июле положили знамение льва. Начинают они с месяца марта, в котором вси круги небесные начало свое восприемлют по их научению. И тако месяцу марту дали знамение агнца для того, что в том месяце земля начинает руном своим травистым одеватися, аки агнец. Месяцу апрелю дали знамение тельца или вола, для пахарной поры в то время наипаче тельцом или волом начинаемой. Месяцеви маю дали знамение близнецов для проращения земнаго в то время, наипаче бываемаго. Месяцеви июню дали знамение рака, для возвращения вспять солнечнаго, которое в том месяце бывает. А месяцеви июлю кое дали знамение? Дали знамение льва, для зельной горячести и согреяния жатвы»⁶³. Похваляя мудрость изобретателей аллегорических зодиакальных знаков, с особенною охотою пользуясь этими знаками в своих проповедях, митрополит Стефан вместе с тем не мог оценить великих открытий Коперника и относился к нему с ирониею, которая падает на голову самого обличителя. «Одному только некоему астроному Копернику приснилося, будто солнце, луна, звезды стоят, а земля оборочается противо свящ. писния. Смеются с него богослови»⁶⁴.

Переходим теперь к изображению внешних приемов проповеднической речи митрополита Стефана и святителя Димитрия. Подобно латино-польским и южно-русским проповедникам митрополит Стефан и святитель Димитрий старались оживить и украсить свою проповедническую речь драматизмом, популярностью, шутливостью.

Драматизм состоял в том, что проповедник нередко обращался с вопросами и замечаниями ко Христу, апостолам, празднуемому святому и т. д., иногда олицетворял и заставлял спорить между собою даже отвлеченные понятия. Вот примеры драматизма у святителя Димитрия. Приводя слова Спасителя: блажени кротцыи, яко тии наследят землю, проповедник говорит: «о Господи милостивый! вси у тебе рабы твои счастливы, вси на небеси ублажени, едини токмо несчастливи кротцыи, земным точию дарствованы от тебе блаженством. Еда ли блаженство земное соравнится небесному блаженству? Пожалуй, Господи, помилуй и кротких, и их возми на небо в блаженство горнее, рцы: блажени кротцыи, яко и тех есть царство небесное. – Но Господь наш моего ради непотребнаго моления словеси своего святаго, в евангелии записанного, не пременит»⁶⁵. Вот еще обращение к ангелу и св. Иоанну Богослову. «Видит Богослов святый во откровении ангела велика... Той имяше в руце своей книгу разгибену, юже Богослову подает глаголя: приими и снеждь ю. «О ангеле Божий! не вели книги той небесной Богослову снести, пожалуй первее дай нам прочести ю, да увемы, что в ней написано, и да научимся нечто от ней на пользу нашу, или поне тое устно нам скажи, что в ней написано». – Не слушает нас ангел, ни книги прочести дает, ни устно, что в ней написано сказует; а конечне Богослову велит: приими и снеждь ю. – Богослове святый! отвещай ангелу, яко никогдаже книги ядох; ни бо на то пишутся книги, дабы ясти я, но чести. Аще книгу снем, а снем, не прочтеши, то кая ми будет польза не увидавши, что в ней написано?» – Молчит Богослов святый, ангелу не прекословит, но до книги оныя руку простирает, вземлет, во уста кладет, яст и поглощает. Скажи убо, Богослове святый, нам поне сие: есть ли некий вкус в книге той, юже яси? горька ли или сладка книга та? Зде отвещает нам Богослов святый, яко есть в книге той вкус и сладкий и горький: снедох ю, рече, и быст во устех моих яко мед сладка, во чреве же горька»⁶⁶… Подобного рода драматизм не редкость и в проповедях митрополита Стефана. Таково обращение к св. Иоанну Златоустому. «Главо Златоустова, очесам нашим, аки многоценное сокровище, зде предлежащая! испущала ты некогда громы на лихоимание, на неправедныя прибыли, на обиды и утеснение убогих, на скверностяжательство Евдоксии, царицы константинопольской. Тем же недугом и болезнию люте страждет град сей⁶⁷, аки царица градовом и владычица. Испусти громы своя небоподобная, главо святая, да ноне твоим богогласным гремением устрашится, придет в чувство и о злобах своих покается. Молчит глава святая, знатно боится, чтобы и отсюду ея за правду и истину не выкинули»⁶⁸.

Иногда подобного рода драматические обращения соединены бывают с резкими укорами тем, кто, по мнению проповедников, того заслуживал. Так святитель Димитрий, обращаясь к отрицающим иконопочитание, называет их мерзкими копронимчиками⁶⁹. Так митрополит Стефан сильно бранит «адскаго аспида, сквернаго Лютера и христоненавистнаго Кальвина», и выражается о евреях следующим образом: «скоро только уродился Иоанн святый, в той час любопытство жидовское вопрошает: что убо отроча се будет. А потом уже дорослаго Иоанна святаго самого напрашивались: ты кто еси? А вам каково дело, мерзкие смердюхи, до того, чим кто есть. Воззрите только на себя, вы кто есте». И в другой проповеди: «о мерзкие смердюхи! почто забысте Бога, рукою крепкою и мышцею высокою изведшаго вас от работы египетския»⁷⁰.

Иногда к драматизму примешивалось олицетворение отвлеченных понятий. Так у святителя Димитрия драматически изображается путешествие царствия небесного, взаимное прение добрых и злых дел человека, – взаимные укоры души и тела грешного человека по воскресении.⁷¹

Другая внешняя особенность проповедей митрополита Стефана и святителя Димитрия состояла в стремлении к популярности. У них точно также как у польских и южно-русских проповедников, эта особенность выражалась главным образом, так сказать, в переложении библейских и древних церковных событий на современные нравы. У святителя Димитрия является протопоп Елеазар, мужик Семей, дьявольская гвардия⁷²; ад представляется чем-то вроде мешка, наполненного деньгами, или бочки, полной рыбами⁷³, и т.д. У Стефана Яворского также является Павел казначей небесный⁷⁴; шляхтич персидский; некто приносит Богу челобитную: возврати, Господи, пленение наше; проповедник недоумевает на эктениях или на панихидах поминать жену Лотову и т.д.

Третья особенность проповеднической речи митрополита Стефана и святителя Димитрия, бывшая плодом подражания южно-русским и латино-польским образцам, – это шутливый тон изложения, при чем шутливость направляется то на слушателей, то на проповедника, то на самый предмет проповеди. Вот примеры того, как проповедник подшучивает над слушателями. Святитель Димитрий, поспешая закончить проповедь в неделю сыропустную, говорит так: «хотел бых еще лучшее вкушение любви вашей предложити, манну… но жалею тех, иже к запустным нынешним трапезам спешат, да не продолжится время моим убогим подчиваньем; обаче краткими словесы советую: аще кто во св. четыредесятницу начнет постится до захождения солнечнаго, то и сухий хлеб будет ему, яко манна. Ибо пост и худую пищу сладит, и горькую редьку с хреном в мед и сахар вменяет». Но тут же, укоряя сердитых постников, проповедник замечает: «мнози обыкоша в пощениях своих гнватися, и яритися, и роптати по подобию медведя, иже во время зимнее в ложищи своем лежя, ничесоже яст, токмо лапу свою ссет, а мурчит непрестанно»⁷⁵. Митрополит Стефан, рассуждая, что мы все любим слушать о чужих грехах, в шутливом тоне выражается так: «весело мужем, егда женские грехи обличаются, что паче прилежат своим украшениям, нежели домоправительству… Сия егда проповедник глаголет, весело мужем, обаче им самим не любо, егда их раны коснется, егда начнет глаголати, коль велие зло добра свои всегдашними пирушками терять! коль велие зло проигрывать в карты вотчины и здравие пропивать! не мило сие мужем, а жен, егда сия глаголет, будто сахаром услождает… Егда же сицевое случится слово, идеже коснется проповедник всех чинов, всех статей, будет там духовным, достанется и мирским, мужем и женам, начальникам и подданным, то вси не любят, вси не слушают, вси ругаются. Случается сие проповеднику, что некогда единой хозяйке: спросилась госпожа слуг своих, что бы им приказать стряпать на кушание, каких плодов наготовить, капусты ли, или моркови, или репы. Всяк слуга сказал по своей ему охоте» и проч.⁷⁶

Вот примеры того, как проповедник подшучивает сам над собою. «Покушали мало каменнаго хлеба», говорит св. Димитрий о содержании своей проповеди, «пора уже и попити немного. Политики (мирской чин) во время кушанья подносят по чарке горькаго пития, рекше: горячее двойное вино; не сладкое и аз на трапезе сей духовной обещах поставити питие: самую меру»⁷⁷. «Православнии христиане!» говорит митрополит Стефан,… «приимите Св. Духа во образ воды. Чаю речете: о сами хотят восприять Духа Святаго во образе вина, а нам дают его в образе воды»⁷⁸.

Вот наконец примеры того, как в шутливом тоне излагался самый предмет проповеди. Святитель Димитрий, рассуждая о бесах, посланных в свиней, предлагает такую занимательную статистику их. «Бесов во едином бесном бяше легеон. Чтоже есть легеон? лексикон киевопечерский счисляет 5000; толковники евангельскии считают инии имети 6666; инии 12000; известнее же есть, яко легеон безчисленное в себе число содержит… Поистине горе бяше стране той от множества бесов; а свиней тамо сколь велие стадо бяше, сказуют неложнии повествователи, яко 2000 свиней бе, яже бесы в водах потопиша. Не мало свиней, а бесов больше: и аще в легеоне бяше бесов 12000, то на всякую свинью по 6 бяше бесов; аще же и в другом бесном другий бяше легеон бесов, то в двух легеонах 24000 бесов бывших, на куюждо свинью по 12 бяше бесов»⁷⁹. Отречение Петра святитель Димитрий изображает так: «Видим Петра св. стояща у огня и греющагося…, мнели быхом, что зде Петр св. согреявся телом, согреется и духом, и будет, аки пламень, горяй любовию ко Господу, воспомянет ревность вертоградную, идеже похитив меч, хотел бой сотворити за Господа своего, а се он вдруг остыл, у огня замерз: не знаю человека, глаголет. Первее зело смел был, спиры воев от архиерея пришедших не боялся, а потом едины бабы, рабыни архиерейской устрашился,… от бесед женских, кто не угаснет? кто не погубит теплоты сердца духовной, сеже есть любовь к Богу?»⁸⁰. Митрополит Стефан в одной проповеди так рассуждает по поводу изречения ап. Петра: сотворим зде три сени: «Петре святый, прости мне, что к тебе стану глаголати! твое ли то дело творити сени? тебе ли подобает с топором бегати коло таких вещей, которыя твоему званию неприличны?... Не будет ли зазорно от людей, егда тебе увидят, а ты с топором коло тех сеней, коло жилищь бегаешь. Всяк речет: он смотри, что наш Петр делает. Мы начаялись, что он с книгою, либо с ключами небесными, либо с пастырским жезлом к нам явится, а он с топором бегает»⁸¹.

Мы видим из предыдущего, что вся внешняя – так сказать техническая – сторона проповедничества у митрополита Стефана и святителя Димитрия была почти таже, что и у предшествовавших им южно-русских проповедников. Но новое время начинало уже наполнять старые мехи новым вином.

С 14 мая начались рассуждения о первенстве и непогрешимости папы. Заседания соборные сделались чаще, едва не каждый день. Хотели как можно скорее осчастливить католический мир новым учением! В собраниях то говорились блестящие ораторские речи, то читались по тетрадкам длинные скучные диссертации, которые слушали немногие, или же односторонние, поверхностные, слабые, ни для кого незанимательные уроки по римскому богословию и по истории римской церкви. Ораторы усиливались выяснить тезисы догматической конституции о церкви и одни – доказать необходимость и спасительность нового догмата, уверяя, что с провозглашением папской непогрешимости, «начнется век Святаго Духа и церковь будет истинно довершена», что день провозглашения этого учения «будет великим днем, подобным дню создания мира». Другие, наоборот, доказывали словом Божиим, священным преданием, историей церкви и доводами здравого смысла незаконность, дерзость и нелепость притязания – быть непогрешимым и предрекали конечное разорение церкви. Корреспондент Allgemeine Zeitung в своих римских письмах пишет, что во время рассуждений о непогрешимости, некоторые епископы в жару ораторского увлечения «высказывали очень много такого, что не только напечатать, но и написать нельзя».

Мы пишем не летопись деяний нынешнего римского собора. Мы желаем представить нашим читателям бесспорные данные, по которым они сами могли бы судить о значении нынешнего мнимо-вселенского собора в Ватикане и о значении его постановлений и, якобы, догматических определений. Согласно определенной, ограниченной и скромной нашей задаче, мы из речей, говоренных и читанных на соборе за и против «первой догматической конституции о Церкви Христовой», приведем только особенно замечательное, и укажем только некоторые действия римской курии, прямо характеризующие нынешний собор в Риме.

Число папской дружины, отстаивавшей непогрешимость римского первосвященника, превышало 500 епископов. Не смотря на их усердие и преданность Пию IX и желание заслужить у своего господина награду, речи их в защиту новоизмышленного догмата вообще были далеко неудовлетворительны и неубедительны. Ясно, – и самое тонкое и опытное искусство ораторское может сделать немного, когда противоречит слову Божию, истории и здравому смыслу!… Во главе жарких защитников папской непогрешимости стоит Маннинг, архиепископ вестминстерский, находящийся в тесных в связях с иезуитами. Воодушевляемый обещанным ему кардинальским чином, он первый яснее всех других высказал, что непогрешимость есть качество, принадлежащее папе само собою, естественно и независимо от признания оного сонмом епископов, которой нельзя отрицать не впадая в грех и в ересь; и потому противящиеся декрету о непогрешимости папской должны подвергнуться отлучению от церкви, ибо они еретики. Дешан архепископ Мехельнский, слывущей искусным оратором, не только поддерживал крайнее учение Маннинга, но явился доносчиком на своих противников, называя их худыми христианами, забывшими страх Божий. Епископ острова Корфу доказывал несомненность догмата о непогрешимости тем, что и греки могли бы найти его в своих преданиях, в писаниях святых отцов церкви и соборов и позавидовать латинянам, имеющим счастье быть руководимыми первосвященником непогрешимым. «Большинство епископов, замечает писатель римских писем, выслушало эту речь не рассмеявшись». Один епископ из Сицилии говорил: мы сицилийцы имеем особенную причину веровать в непогрешимость всех пап. Известно, рассказывал оратор, что апостол Петр проповедовал на нашем острове, где уже до него было несколько христиан. Когда он провозгласил себя непогрешимым, упомянутые христиане, еще не знавшие такой истины, изумились и не совсем поверили ему, и отправили послов к Пресвятой Деве Марии спросить, – известно ли ей что-либо о непогрешимости Петра. Божия Матерь отвечала, что она помнит, как в ее присутствии Спаситель даровал это особенное преимущество Петру… Пий, епископ Пуатье, изобрел новый довод в пользу папской непогрешимости и высказал его с явным самодовольством. «Папа, говорил он, необходимо должен быть непогрешимым, потому что апостол Петр был распят головою вниз, и такими образом на голове своей выносил всю тяжесть своего тела. Точно также папа, как глава церкви, несет на себе всю церковь. Но непогрешим тот, кто несет, а не тот, кого несут»… И многочисленный собор пастырей внимал сему доказательству, а «епископы итальянские и испанские рукоплескали оратору с восторгом».

Число членов оппозиции, решившихся не подавать голоса в пользу постановления о личной непогрешимости папы – 126; именно: 43 епископа немецких и венгерских, 40 – англо-американских, 29 – французских, 4 – португальских и 10 – итальянцев. Все они более или менее люди известные в католическом мире, образованные и пользующиеся уважением. Из них состояло большинство ораторов, изъявивших желание держать речь на соборе против тезисов конституции о церкви, и многие говорили с блестящим успехом. Известный хорватский епископ Штроссмайер, которого называют Демосфеном собора, произнес речь весьма замечательную возвышенностью идей и глубиною богословских знаний. Все отцы собора вышли из залы собрания, пораженные его красноречием и силою аргументации, от начала до конца основанной на множестве текстов св. писания и многочисленных сочинений отцов церкви, из коих он все цитаты приводил на память. Оратор доказал самым неопровержимым образом, что в первые десять веков христианства о непогрешимости никакой и никогда не было речи. Кардинал Шварценберг говорил с большими достоинством и силой, и речь его произвела впечатление даже на самых усердных сторонников папской непогрешимости, когда он объявил, что в Богемии декрет о неслыханном догмате будет иметь следствием сперва раскол, а потом переход всей нации в протестантство. Гефеле епископ роттенбургский, самый ученый член оппозиции догмата о непогрешимости, примером папы Гонория, который, как еретик, осужден вселенским собором, доказывал, что первосвященники римские, как и прочие люди, непогрешимыми быть не могут. Епископ орлеанский, энергичный и неукротимый противник непогрешимости, в речи и в сочинении, тогда же написанном и изданном в Неаполе, доказывал необходимость нравственного единения и единогласия при определении такого учения, которого до сих пор не было в церкви. Он доказывал это положение во-первых историей всех соборов вселенских, на которых условие нравственного единогласия никогда не было нарушаемо, а на тридентском соборе условие это было признано и поддержано папою; во-вторых – учением западных богословов всех времен, которые все считали нравственное единогласие необходимым для каждого декрета, относящегося к вере. Ту же мысль защищал и развивал кардинал Раушер. Епископ Майнцкий резко и с силою обличал римскую курию, самовольно нарушающую церковный устав и утверждал, что централизация церкви пострадает, как централизация государственная, от революции. Эта революция, говорил епископ, уже стучится к нам в двери. Дарбуа архиепископ парижский, самый тонкий и ловкий из прелатов, принадлежащих оппозиции, протестовал против неправильного и насильственного способа внесения на собор вопроса о непогрешимости. Затем восставал против самой конституции о церкви и преимущественно против главы о непогрешимости, и, как человек знающий век и людей, предсказывал великие бедствия для церкви и опасности, если будет принят новоизмышленный папский догмат. В заключение речи архиепископ настойчиво утверждал, что догматический декрет, непринятый всеми епископами без исключения, не может иметь силы закона. Маре епископ из Сюра, in pluribus infidelium, принадлежащий к самым ученым и уважаемым членам французского духовенства, доказывал, что схема о конституции, определяющей верховенство и непогрешимость римского первосвященника поставила собор в безвыходное противоречие. Он говорил: или собор даст папе непогрешимость, которой он еще не имеет, – в таком случай дающий, т.е. собор, выше получающего и притом выше по божественному, следовательно неотъемлемому праву; или папа сам присвоит себе непогрешимость, которой до сих пор не имел, – это будет значить, что он собственною властью может изменять данное Самим Богом устройство церкви; в таком случае зачем было созывать собор, зачем требовать подачи голосов? Такая дилемма очень не понравилась председателю и он с гневом сказал оратору: «ты не знаешь первых оснований веры; собору не подобает судить и решать, а только признать истину, подать свой голос, а потом предоставить папе провозгласить то, что внушит ему Дух Святый». Такое понятие имеют в Риме о вселенских соборах!…

Эти и подобные им речи, говоренные без рабского самоуничижения, разумеется, не могли нравиться владыке католического мира и его прислужникам; но для Пия IX и римской курии особенно неприятна, тягостна и оскорбительна была неожиданная речь кардинала Гвиди. Кардинал этот считается одним из самых ученых членов священной коллегии, был любимцем нынешнего папы и теперь, так сказать, живет у него на хлебах⁸³.

Никому и в голову не приходило, чтобы влиятельный член священней коллегии, облагодетельствованный папою, восстал против папы. Речь Гвиди, которую он говорил не от своего только имени, но и от имени пятнадцати епископов, принадлежащих, как и он, к доминиканскому ордену, была самою сильною из всех, произнесенных против непогрешимости папской. В ней он самым ясным и убедительным образом разоблачил все, что есть неприличного, неуместного и нелепого в догматической конституции о церкви. Кардинал доказал, что личная непогрешимость папы не была известна в Церкви до четырнадцатого столетия включительно, что в пользу этого учения ни одного нет доказательства ни в слове Божием, ни в предании, и что ни один догмат не был провозглашен каким либо папою без содействия Церкви. В подтверждение последней мысли оратор привел свидетельства из сочинений иезуитов Перроне и Беллармина, что при провозглашении догматов никогда папы одни не действовали и никогда одни не осуждали ересей. Дело может быть непогрешимым, но человек никогда непогрешимым быть не может, утверждал кардинал. Речь эта произвела чрезвычайный эффект и возбудила бурное смятение на соборе: одни порицали речь и оратора, – был слышен даже голос, называвший кардинала Гвиди мошенником; другие рукоплескали и кричали: optime! optime! В тот же день папа потребовал к себе отважного оратора и в долгой аудиенции осыпал его горькими упреками за ересь и неблагодарность и угрожал заставить его возвратиться к забытому им долгу. Когда монсеньор Гвиди, защищая пред Пием свои убеждения, говорил, что церковные предания не допускают папской непогрешимости; тогда папа с воодушевлением и энергически сказал ему: «я сам предание».

Речи оппозиционных ораторов возбуждали симпатии не в соборной только зале, но и за ее стенами – в Риме и везде, куда они доходили чрез газеты или письма. Тревожимый впечатлением, которое они производили и томимый желанием скорее сделаться непогрешимым, папа решился одними ударом покончить дело с оппозицией – он повелел прекратить прения о конституции de ecclesia Christi, которые благоволил допустить только для виду, только для того, чтобы беззаконное дело прикрыть законною формою. Послушные воле своего повелителя и ловкие кормчие собора постарались привести в исполнение это повеление, не смотря на то, что из отцов, заявивших желание говорить на соборе и приготовивших речи, большая половина лишалась данного и законного права высказать свои мысли о данном предмете. Это образчик – не единственный впрочем – свободы на соборе, о которой папа говорил постоянно! Это образчик, как полновластная деспотическая курия поступает с епископами римской церкви!…

4-го Июля шесть ораторов, по назначению, должны были держать речь в заседании. Но когда собрались все члены и заседание было открыто, эти ораторы, исполняя данную им роль, неожиданно объявили, что они отказываются говорить о непогрешимости и принимают объявленную конституцию о церкви, и стали убеждать и других отцов собора последовать их примеру. Гром рукоплесканий сторонников непогрешимости, которые знали в чем дело, был ответом на эти слова. Тотчас же положено было вотировать и, разумеется, тогда же огромным большинством было принято решение прекратить прения о конституции de ecclesia и в генеральной конгрегации подвергнуть ее голосованию. Вся эта недостойная комедия продолжалась «не более четверти часа». Члены оппозиции, застигнутые врасплох, совершенно обезоруженные, не имея даже возможности, по причине страшного шума, заявить протест, принуждены были безмолвно выслушать постановлено о прекращении прений.

13-го Июля на генеральной конгрегации подавали голоса о схеме первой догматической конституции, относящейся к церкви. За исключением 70 отцов, которые сочли лучшим уклониться от подачи голоса и появились в конгрегацию, 88 епископов произнесли non placet, 62 – placet juxta modum, а все прочие приняли схему. Отвергшие конституцию о церкви и не бывшие на конгрегации уклонились и от публичного заседания. Сыновняя любовь и уважение к вашему Святейшеству, объясняли они папе, не позволяет нам в вопросе, касающемся вашего Святейшества столь близко, что его можно почитать вашим личным вопросом, высказать пред лицом нашего отца non placet. Сначала предположено было провозгласить небывалый догмат с небывалым торжеством. Думали – престол, якобы св. Петра, хранимый в особой нише ватиканской базилики, перенести в залу собора, чтобы сам папа, сидя на нем, объявил новый догмат, и приветствовать великое событие пушечными выстрелами с замка св. Ангела и со всех укрепленных мест, и колокольным звоном всех трехсот церквей вечного города. Но все это по необъясненным, хотя и понятным, причинам было отменено. Публичное заседание 18 Июля, на котором прочитана, принята, утверждена и провозглашена конституция о первенстве и непогрешимости римского первосвященника, не имело даже торжественности предшествовавшего ему заседания. Подвижная стена в зале заседаний, которую отодвигали во время прежних публичных собраний, чтобы доставить зрителями возможность видеть отцов собора в торжественном великолепии, на этот раз оставалась на своем месте, так что присутствующее могли видеть заседание только в дверь залы; самое число зрителей было небольшое и состояло почти исключительно из ксендзов, монахов и воспитанников различных римских семинарий. Таким образом догмат о непогрешимости, задуманный втайне и проведенный хитростью и лукавством, можно сказать, прокрался тайно, как тать, в римско-католическую церковь!… В собрании 18-го июля присутствовали 535 членов собора; из них 533 произнесли – placet, а 2 – non placet. Эти два non placet, наделавшие столько шума при публичном голосовании, произнесены были – одним епископом неаполитанским и одним американским. Люди, знающие ватиканские тайны, утверждают, что эти епископы подали отрицательные голоса по внушению самой римской курии, желавшей показать миру бывшее якобы на соборе – нравственное единодушие и полную свободу голосования даже в присутствии самого папы. Заседание 18-го июля окончилось небольшой речью торжествующего папы и оглушительными криком присутствующих: «да здравствует Пий IX! да здравствует непогрешимый папа!»

Так совершилось дело противное учению св. веры Христовой, и с здравым смыслом человеческим несообразное! Так, по словам самих же католиков, люди создали себе бога! Так епископы римской церкви своими руками, по выражению Монталамбера, поставили идола на святом месте!…

Б.

В настоящее время со всех сторон слышатся жалобы на то, что у нас нет книг, которыми можно было бы снабжать наш народ, которые можно было бы давать ему для упражнения в чтении. Народ наш, говорят, уже несколько подучился грамоте, досуг своего времени хотел бы посвящать и употреблять на чтение полезных книг, но чем поддержать в нем это стремление, когда у нас нет книг, приспособленных к его пониманию и занятиям? Устрояемые священнические библиотеки большею частью состоят из книг духовного содержания, не всегда доступных народному пониманию; сельских же народных библиотек пока нет, да если бы они и были, их нечем наполнить. Бесспорно у нас еще не создалась литература, приспособленная к народному пониманию; не смотря на обилие журналов, посвящаемых народу, не смотря на обилие книг, предназначаемых для народа, настоящей народной литературы у нас пока еще нет. Грамотный народ наш большею частью пробавляется сказками об Еруслане Лазаревиче и другими подобными базарными изданиями. Несколько книжек по естествоведению, по истории, изданных редакциями народных журналов, составляют все сокровище народной литературы. Но и эти книжки не всегда удовлетворяют народному вкусу. Что же делать, как поддерживать в народе охоту и любовь к грамоте? Первым средством к достижению такой цели полагают устройство сельских народных библиотек и наделение их возможными книгами. Но такое средство едва ли может привести к желаемой цели. Наделять народ наш всякими без разбора книгами, какие только возможны и доступны, значило бы на первых порах отнимать у него охоту и любовь к грамоте и унижать чуть не священное в его глазах занятие грамотностью. В этом деле непременно нужно сообразоваться с народным вкусом. Притом же устройство отдельных сельских народных библиотек при таких скудных средствах, который народ наш отпускает на обученье своих детей, едва ли возможно в настоящее время. По нашему мнению церковно-приходские библиотеки могут быть пока не только складочными местами, но и местами продажи книг, способных поддержать в народе охоту и любовь к чтению. Такие библиотеки, как нам известно, устрояются в настоящее время во многих приходах; в других они существуют уже издавна и устроены частью на церковные деньги. Эти-то библиотеки лучше других средств могут в настоящее время оказать услугу грамотным крестьянам. Какие же книги чрез посредство этих библиотек могут быть распространяемы в нашем народе?

Обратим внимание на то, к каким книгам народ наш питал и питает особенную любовь. Никто не станет оспаривать того, что с грамотностью народ наш стал знакомиться вместе с принятием христианства, что с этого времени в среде его стали являться книжные люди⁸⁴. Распространением грамотности в народе в самое первое время принятия христианства, чтением и изучением книг, бывших в это время в употреблении, объясняется выход из среды нашего народа таких писателей, сочинения которых отличаются обширными богословскими сведениями, каковы например были митрополит Иларион, Кирилл епископ туровский, Серапион епископ владимирский и другие. К каким же книгам в то время народ наш питал особенную любовь, что он в особенности любил читать? Из памятников, дошедших к нам, можно заключать, что самыми любимыми книгами нашего народа были тогда книги духовного содержания; из книг же светского содержания он интересовался только теми, в которых решались какие-нибудь общие вопросы о происхождении мира, человека, об устройстве вселенной⁸⁵. Из книг духовного содержания первое место занимали книги св. писания: Евангелие, Апостол, Пятикнижие, книги пророческие, Псалтирь, кн. Иова и др. Списки этих книг дошли до нас в самом большем количестве и с большим разнообразием имен их владетелей⁸⁶. Они читались не только сами по себе, но и с толкованиями. Толковые евангелия, апостолы, псалтири и книги пророческие с толкованиями явились у нас также весьма рано⁸⁷. Вслед за книгами св. писания в самом большем употреблении были у наших предков писания отеческие. В списках книг, употреблявшихся в древней Руси, встречаем едва ли не все важнейшие писания отцов и учителей восточной Церкви⁸⁸. Особенно в самом большем употреблении были писания нравственного характера: поучения, слова на разные случаи и благочестивые размышления. Наконец большим уважением пользовались тогда так называемые «Сборники», или извлечения из книг разных писателей, светского и преимущественно духовного содержания. Эти книги могут отчасти служить указанием на то, чем может интересоваться наш грамотный народ в настоящее время, к каким книгам он может питать особенную любовь и особенное уважение. В существе дела наш народ не изменился; на грамотность он смотрит как на священное занятие; в книгах он прежде всего ищет средств к своему нравственному возвышению и назиданию. Итак книги такого рода следовало бы прежде всего приобретать для нашего народа.

Но есть ли возможность наделить народ наш в настоящее время книгами, подходящими к вышеупоминаемым, есть ли у нас отдельные не дорогие издания книг св. писания, отеческих писаний, толкования на книги библейские и издания других общеназидательных книг? Нельзя сказать, чтобы литература наша обиловала книгами этого рода в настоящее время. Некоторых из книг этого рода вовсе нет⁸⁹, другие изданы не в таком виде, в каком народ наш мог бы их приобретать. Но особенно любимые и уважаемые народом нашим книги св. писания: Евангелие, Апостол, Псалтирь и в настоящее время могут быть приобретаемы с большим удобством. Евангелие и Апостол, отдельно изданные на русском языке, продаются по весьма сходной цене. Такими же отдельными выпусками продолжают выходить и остальные книги ветхого завета. Вместе с этим у нас положено начало толкованиям на книги библейские. Толковое евангелие арх. Михаила представляет первый опыт в этом роде. Но по своей дороговизне и ученому изложению предмета сочинение это не может сделаться народным в своем настоящем виде; вместо его с большою пользою для народа могут быть употребляемы краткие объяснения воскресных и праздничных евангелий и апостолов. Таких объяснений в настоящее время издано довольно много⁹⁰. Из книг нравственного и назидательного характера можно указать на «книгу для назидательного чтения», извлеченную из журнала «Воскресное Чтение», издаваемого при киевской духовной академии, и «Сборник статей» из того же «Воскресного Чтения» для народных школ. Обе эти книги, изданные в первый раз в память пятидесятилетнего юбилея киевской духовной академии (28 сентября 1869 г.), одобренные многими преосвященными и дирекциями народных училищ, пожелавшими выписать их в большом количестве, в настоящем году изданы во второй раз. Обе эти книги составлены из статей, приспособленных к народному пониманию. Первая из них заключает в себе поучения и наставления св. отцов, рассказы и описания, беседы и размышления, уроки из жизни и опыта святых, мысли и притчи; вторая состоит из статей по истории священной и церковной и из статей об истинах веры и нравственности христианской. Из перечня этих отделов видно, что по содержанию своему эти книги похожи на сборники, бывшие в большом ходу в древней Руси. В них можно найти и замечательнейшие изречения отеческие и размышления о красотах природы и рассказы из священной истории и изъяснения из труднейших изречений священного текста. В особенности богата содержанием книга для назидательного чтения. В ней сделан свод всего лучшего, написанного в народном вкусе и помещенного в «Воскресном Чтении» с 1837 г. по 1869 год. Это род нашей духовной народной христоматии. Лучшие, избраннейшие места отеческих писаний здесь соединены с доступными народному пониманию размышлениями, рассказами, изъяснениями изречений священного текста и пр. Статьи помещенные в этой книге, проникнуты глубоким религиозным чувством и возбуждают благоговение к Богу, любовь к ближним и другие добрые чувства. Кто не читал например и не помнит размышления под заглавием: «Чаяние великой субботы в природе»? И не одни размышления, все рассказы, беседы, описания проникнуты таким же высоким религиозным чувством. Мы рекомендуем эту книжку всем тем, кто хочет воспитать в себе и других истинное религиозное чувство, – это лучшее украшение человека.

Вторая книжка «Сборники статей для народных школ» не так богата своим содержанием, как первая. Собранные в ней статьи главным образом приспособлены к воспитанию детей. Но и эта книга весьма пригодна для народного чтения и должна иметь место в церковных библиотеках. Достоинство этой книжки состоит в том, что она действительно представляет чтение приличное для детей всякого состояния. В ней говорится о предметах довольно разнородных и без особенной изысканности, но занимательно.

Имея под руками исчисленные книги, и присоединив к ним лучшие издания по естествоведению и истории народных журналов (о которых мы в свое время делали библиографические отзывы), священник может устроить при своей церковно-приходской библиотеке небольшую народную библиотеку, из которой одни книги может продавать за деньги, как издания Евангелия, Апостола и др. книги св. писания, а другие, более дорогие, которые не в состоянии приобрести каждый грамотный крестьянин, может давать для прочтения.

Но на какие средства священник может приобретать все эти книги? Конечно, не на свои собственные, которых едва достает на его насущные потребности. Исчисленные нами книги, сравнительно с другими, весьма недороги⁹¹; для покупки подобных книг можно пригласить к посильным пожертвованиям самих же крестьян. Нам довольно часто случалось видеть, как крестьяне по своему неведению в три дорога платили за книги не стоящие и гроша. Хорошо было бы, если бы священники, приобретя доверие крестьян, на себя приняли заботу в покупке и распространении вышепоименованных книг между грамотными крестьянами. Желание содействовать народному образованию, этому залогу будущего благоденствия нашего отечества и Церкви, призывает священников к искреннему участию в деле распространения общеназидательных книг в нашем народе.

С. С.

В нынешней евангельской притче о талантах, данных рабам их господином (Мф.25:14–30), иносказательно говорится о том, кто хорошо и, кто худо употребляет дары Божии, и о тех последствиях, какие, в свое время, произойдут для нас от доброго или худого употребления сих даров.

Под человеком, давшим таланты рабам своим, разумеется Сам Господь Бог, Творец, Промыслитель наш и Спаситель. Он один даёт рабам своим, т.е. людям, различные дары: и естественные – душевные и телесные; и благодатные, яже по своему благочестию Господь Отец наш небесный всех равно любит и всех без исключения ведёт к Царствию Небесному для бесконечного блаженства, но не всем людям даются дары одинаковые и в равной мере: одному даёт пять талантов, другому – два, а иному только один талант. Премудрый всегда действует премудро. Таланты даются нам, каждому по силе его; или, по изъяснению св. апостола, по мере дарования Христова, т.е. сколько каждый принять может и сколько каждому нужно для потребностей его жизни и для той цели, которую предвидение Божие определяет и указывает каждому из людей.

Рабы, упоминаемые в притче, воспользовались полученными от господина талантами не одинаково. Два из них стали торговать на данные деньги, пустили их в оборот, получили прибыль, увеличили свое состояние, сделались богаче. Получивший пять талантов, делал в них, и сотворил другие пять талантов. Такожде и иже два, приобрете и той другая два. Это же самое случится непременно и с каждым из нас, если дарования Божии мы будем употреблять так, как велит сам Господь Бог в святом своём законе. Как телесные органы от упражнений укрепляются, так и силы душевные и все дарования Божии расширяются и совершенствуются, и умножаются, когда мы употребляем в дело наши таланты во всем согласно с волей Божией. Чем больше будешь учиться, тем больше приобретешь познаний, и ум твой сделается более способным отличать ложь от правды и познавать истину. Чем чаще будешь делать добро, тем сердце твое сделается способнее любить добродетель, а воля – исполнять заповеди Божии. Чем больше будешь давать, тем больше сам получишь. Чем больше будешь служить другим, как Христос заповедал, тем больше сам заслужишь у Христа, по Его обетованию. Чем чаще будешь радовать других, тем чаще будешь радоваться сам. Премудрый Господь так устроил, что плодотворное добро доставляет добро и тому, для кого оно делается, и тому, кто его совершает. Что действуя для блага других, мы сами всегда получаем пользу, и всякий подвиг христианского человеколюбия, сделанный для других, есть наше приобретение.

Но раб, получивший один талант, закопал его в землю и скрыл серебро господина своего. Этот раб – живое изображение всех тех людей, которые дарования Божии – свои силы и способности, по лености и небрежению, оставляют без употребления, или употребляют во зло. У таких людей, – а их тысячи в Божьем мире, – способности и дарования, точно богатство, зарытое в землю, никому – ни им самим, ни другим не приносят никакой пользы. Они не пользуются своим умом, чтобы научиться самим и других научить мудрости христианской, и потому предаются в неискусен ум творить неподобное. Живя своевольно и предаваясь чувственным наслаждениям, они теряют свободу чад Божиих и становятся рабами своих вожделений, теряют способность искать высших благ и находить в них услаждение, – и таким образом сами погибают и других примером своей жизни не назидают, как требует апостол, а развращают и губять. Не питают алчущего, жаждущего не напоят, плачущего не утешают, хотя сами живут в изобилии, среди утех и радостей. Такие люди никому не хотят доставить счастия, хотя могли бы соделать счастливыми многих. Богатство свое, которое тоже есть дар Божий, они тратят напрасно в бессмысленной роскоши и в удовольствиях, убивающих душу и тело; свое могущество и силу устремляют к тому, чтобы удовлетворять всякому мелкому самолюбию своему и неразумному тщеславию. Такие и подобные люди – что они, как не рабы, скрывающие в земле серебро господина своего?

По прошествии долгого времени, продолжает Евангельская притча, возвращается господин рабов тех и требует у них отчета в данных талантах. Господь долготерпелив, но и Его долготерпению есть мера, полагаемая бесконечным правосудием. Рано или поздно, ныне или в грядущие дни, но непременно от всех нас, братья мои, Он потребует отчета в том, как и на что употребили мы наши силы и способности и все блага, данные нам. Что же, – какой приговор мы услышим? Добрый и благой раб, сказал господин рабу, который на пять талантов приобрел другие пять, ты в малом был верен, над многим тебя поставлю: войди в радость Господа твоего. О если бы и всем нам услышать такое слово из уст Судии всех, Господа нашего Иисуса Христа!

И другой раб, получивший два таланта и приобретший на них другие два, услышал от господина такую же похвалу, какую получил имевший и хорошо употребивший пять талантов. Значит, дело не в том, больше или меньше дано нам талантов, а в том, чтобы уметь хорошо распорядиться полученными и употребить их во благо себе и другим. Итак, никто не хвались обилием и величием даров, полученных от Бога. Дар, потому самому что он дар, не поставится в заслугу; в заслугу вменяется одно только доброе употребление сего дара. Никто ни в чем не завидуй другому; будь каждый доволен своим состоянием, которое определил Господь, и теми средствами, которыми владеешь, по милости Божьей; употребляй их согласно с законом Господним и достигнешь назначенной тебе цели. Равно, никто пусть не смущается тем, что получил не много даров и не сделал столько, сколько делают другие. Будь верен в своем малом, и, придет время, ты поставлен будешь над многими.

Подходит к господину и последний раб, получивший от него один только талант и говорит: господи, видях тебя, яко жесток еси человек, жнеши, идеже не сеял еси, и собираеши идеже не расточил еси: и убоявся, шедь скрых талант твой в земли: и се имаши твое. В словах этих обнаруживается не страх, о котором говорит раб, но его лукавая дерзость. Он хочет извиниться, но чувствует, что извинить себя нечем, и потому начинает лгать и хитрить и для оправдания своего прибегать к дерзости. Лукавый раб чувствует, что сделал худо; и однако же не думает обвинить себя, а хочет и усиливается вину свою сложить на невинного господина. Как часто поступает все мы подобным образом! Грешим ежеминутно, но не сознаем своей вины и не каемся. Под предлогом слабости нашей природы отказываемся от исполнения закона Евангельского; грубые пороки часто извиняем влечением и требованиями природы; грехи тяжкие и преступления, вопиющие на небо, называем неизбежными немощами и недостатками человеческими. Хитростью, обманом, вымогательством присваиваем чужое, потому что заботимся о благосостоянии своего семейства; не ходим в церковь, потому что некогда; не соблюдаем постов, потому что наше нежное, слабое тело не может выносить постной пищи, – на все умеем придать причины, чтобы извинить себя. Очевидно, мы поступаем как оный лукавый и дерзкий раб, о котором говорится в ныне чтенной притче!

Что же отвечает господин на извинение сего раба? Раб лукавый и ленивый! если ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не расточал; то зачем же ты не дал серебро мое купцам? Тогда я, возвратясь, получил бы мое с лихвою. Нет, твое извинение не оправдывается, а обвиняет тебя во лености, в лукавстве и дерзости. И потому возьмите у него талант и отдайте имеющему десять талантов. А непотребного раба ввергните во тьму кромешную: ту будет плач и скрежет зубов. Так будет Судия мира отвечать некогда и на наши извинения и оправдания, которыми мы не стыдимся прикрывать перед Ним свою виновность. Та же кромешная тьма, где вечный плач и скрежет зубов не утихающий, будет плачевным достоянием всех, кто злоупотребляет своими силами, способностями – словом, всеми данными Богом талантами.

Братья! Всем нам даны таланты, какие нужны, и в такой мере, в какой полезно для нас и необходимо, и будет время, когда потребуют у нас отчета, как мы употребили Божии дарования. Чтобы не постигла нас участь ленивого и лукавого раба, не будем злоупотреблять нашими дарованиями или пренебрегать ими; но позаботимся возгревать сии дары Божии с любовью и усердием, во славу имени Господа Иисуса Христа, в пользу ближних и во спасение себе, да внидем в радость Господа нашего. Аминь.

П.Б.

О воле человека мы судим по его действиям. Если человек действует с энергией, и свои намерения приводит в исполнение с решимостью, постоянством и твердостью, то мы говорим: у него сильная воля. Наоборот, если, несмотря на свои самые добрые намерения, человек действует вяло, нерешительно, останавливается перед самыми незначительными препятствиями, мы говорим, что у него слабая воля. Таким образом, под словом воля мы понимаем не одни только желания человека, каковы бы они ни были, но и приведение желаний в исполнение. В этом смысле в воле различаются два главных качества: сила и слабость. Чтобы человек имел какое-нибудь значение в жизни, чтобы он не был безответным рабом внешних влияний и не шел постоянно туда, куда, как говорится, дует ветер, но действовал самостоятельно, по своим внутренним убеждениям, для этого, очевидно, необходимо развивать в нем с малолетства волю сильную.

Но человек живет в обществе людей и потому желания и действия его постоянно сталкиваются с желаниями и действиями других людей. Смотря по различным причинам, условиям и последствиям этих столкновений, желание человека по отношению к другим людям бывает доброе или злое, и действия его приносят другим людям пользу или вред. В этом смысле различаются в воле два новых главных качества: воля добрая и воля злая. Благо общее составляется из совокупности благ частных, т.е. состояние целого общества людей будет хорошо только тогда, когда хорошо состояние каждого члена общества, в частности. Хорошего состояния общества можно достигнуть только в том случае, если каждый человек, делая добро себе, не только не будет делать зло другим, а напротив будет по возможности содействовать благу всех. Когда же каждый, делая добро себе, в то же время делает другим зло, и в свою очередь от других испытывает только зло; тогда состояние общества представляется крайне печальным. Чтобы избежать последнего и достигнуть первого, очевидно, необходимо в каждом человеке развивать с малолетства волю добрую.

Таким образом, мы имеем два главных качества воли: силу и доброту, сочетание которых дает человеку значение в жизни и делает его полезным членом и которые поэтому в каждом человеке должны быть с малолетства развиваемы совместно.

Приводить в исполнение свои желания человек может только в том случае, если свободно владеет своими телесными членами. Следовательно, забота о развитии силы воли в детях должна начинаться приблизительно со 2–3 года жизни, когда дитя начинает ходить, говорить, брать разные вещи и делать из них какое-нибудь употребление, вообще, когда оно начинает действовать на окружающие предметы. Но желания образуются в детях с того момента, когда начинают действовать на них внешние впечатления, притом добро или зло качество последних обуславливает собою доброе или злое качество последних, а от качества желаний зависит и качество воли. Впечатления же начинают действовать на дитя с самого первого появления его на свет. Поэтому забота о развитии доброй воли должна начинаться тотчас по рождении дитяти на свет, т. е. в то время, когда дитя само еще не действует на внешние предметы, а только последние действуют на него.

В самое первое время своей жизни дитя ещё не различает внешних впечатлений, т. е. не отличает одного впечатления от другого и не соединяет известное впечатление с определенным внешним предметом. Но уже и в это время оно отличает приятное впечатление от неприятного. Это различие общего – приятного или неприятного качества внешних впечатлений и составляет самое первое по времени проявление духовной жизни детей. Первое качество впечатлений возбуждает в дитяти общее чувство довольства, выражающееся спокойным его состоянием, а через 3–4 недели по рождении и улыбкой. Второе возбуждает в нем общее чувство недовольства, выражающееся плачем и беспокойным состоянием. Таким образом спокойное или беспокойное состояние дитяти, улыбка и плач его служат первыми по времени внешними выражениями его духовной жизни, первым языком детей. Этим первоначальными детскими языком и пользуется любящая мать, чтобы угадывать желания своего дитяти. Конечно, желание, собственно говоря, предполагает понятие о предмете желаемом, и в этом смысле у дитяти в первое время жизни нет желаний, потому что оно ничего еще не знает, не имеет понятия ни о каких предметах, а потому не может и желать чего-нибудь определенного. Когда, например, дитя, при отсутствии всяких неприятных впечатлений, лежит спокойно, оно, собственно говоря, ничего не желает: это есть общее приятное настроение, общее чувство довольства. Но и у самого маленького дитяти уже образуются желания, хотя еще совершенно смутные и неопределенные. Только эти желания, вследствие совершенного отсутствия представлений о предметах, имеют не положительный, а отрицательный характер, т. е. состоят не в стремлении получить приятное впечатление, а в стремлении избавиться от действующего уже неприятного впечатления. Эти-то отрицательные желания и выражаются плачем. Когда дитя начинает плакать, мать осматривает его, находит действующее на него неприятное впечатление, удаляет предмет, производящий это впечатление, тогда дитя, по исполнении желаемого, снова успокаивается. Здесь уже настоящее желание, только оно еще не имеет надлежащей определенности; потому что и самое возбуждающее его впечатление еще не осознается дитятей, а ощущается им как общее неприятное состояние. Следовательно, в первое время жизни дитяти забота родителей о развитии в нем доброй воли ограничивается только устранением от него неприятных впечатлений, т. е. хорошим уходом за ним, который, имея полное значение для правильного физического развития, приобретает вместе с тем важное значение и для духовного развития дитяти. Правильным и внимательным уходом постоянно поддерживается в дитяти общее приятное настроение, которое, будучи укрепляемо и всем последующим воспитанием, мало-помалу сделается основной чертой всего строя его духовной жизни и всех его отношений к людям. Напротив, если мать, или замещающая её женщина, небрежно ухаживает за ребенком, тяготится уходом за ним, сердится, когда дитя под влиянием неприятного впечатления плачет, злобно трясет его вместо того, чтобы освободить от беспокоящего его впечатления и т. п., и если притом такое жестокое обращение с ребенком продолжается во весь начальный период его жизни, то ребенок, постоянно раздражаемый как внешними неприятными впечатлениями, так и злобным и бестолковым обращением с ним, мало-помалу и сам ожесточается. Если родители, жестоко обращавшиеся с ребенком в начальный период его жизни, и впоследствии, с возрастом младенца, будут обращаться с ним также жестоко, то образовавшееся в ребенке ожесточение – злобное настроение будет постепенно укрепляться и сделается наконец основной чертой всех его отношений к людям. Таким образом, в начальный период жизни дитяти, когда оно еще совершенно беспомощно и не может оказать никакого сопротивления внешним впечатлениям, которые поэтому действуют на него неотразимо, в воле его, смотря по тому или другому качеству впечатлений, полагается доброе или злое основание.

Затем наступает иная пора в развитии дитяти, когда укрепившиеся постепенно телесные члены дают ему возможность самому действовать на внешние предметы. С этого времени начинается самостоятельная деятельность дитяти; оно перестает уже быть безответным и беспомощным предметом внешних влияний, напротив становится действующим лицом и вокруг себя уже находит безответные и беспомощные предметы, на которые может простирать свою деятельность. Как ни мало количество этих доступных влиянию дитяти предметов и как бы ни ограничено его влияние на эти предметы, во всяком случае здесь именно происходят первые столкновения дитяти с внешним миром, и здесь образуется то или другое качество отношений его к внешнему миру, то или другое качество его воли, как действительно исполнения желаний. В это время, при постепенном ознакомлении дитяти с окружающими его предметами, кроме отрицательных в нем образуются уже и положительные желания, состоящие в стремлении получить что-нибудь, достигнуть чего-нибудь; здесь теперь воля его получает надлежащую полноту. Далее, в это же время, при первых столкновениях дитяти с предметами внешнего мира, при первых его попытках привести в исполнение свои желания, менее обнаруживается и вовне проявляется доброе или злое общее настроение, образовавшееся в нем в раннюю пору его жизни под влиянием доброго или злого качества действовавших на него тогда впечатлений. Если при постоянном и внимательном уходе образовалось в дитяти в раннюю пору его жизни светлое и доброе общее настроение, то теперь даётся заботливыми родителями возможность укрепить это доброе настроение и сделать его основной чертой всех отношений дитяти к внешним предметам, следовательно, основной чертой его воли. Если же напротив, в дитяти, под влиянием жестокого и небрежного обращения, образовалось в раннюю пору жизни злобное настроение, то теперь попытка уничтожить это дурное настроение и заменить его добрым, к сожалению, редко возможна, потому что те же самые люди, которые своим бестолковым обращением образовали в дитяти злое настроение в первую пору его жизни, продолжают влиять на его развитие и дальше – во всё время детства. Таким образом это время первых столкновений дитяти с внешним миром, первых попыток его исполнять свои желания, имеет весьма важное, можно даже сказать – решительное значение для развития его воли. Значение этого времени еще более возвышается тем, что теперь, при слабости сознания, дитя еще не умеет скрывать своих желаний, еще действует совершенно открыто и свободно, под влиянием явившихся в данную минуту желаний, еще проявляет в своих поступках всю свою душу. Впоследствии, когда дитя вступит уже в общество сверстников, когда для него начнется своего рода общественная жизнь, сознание его окрепнет настолько, что дитя в состоянии будет скрывать свои желания и вести себя на глазах взрослых не так, как хотелось бы самому, а так, как приятно взрослым. Тогда уже становится делом трудным исправить дитя, потому что душа его уже закрыта и недоступна таким прямым и сильным влияниям, как в раннюю пору детства. Тогда разве можно только страхом заставить дитя вести себя так или иначе, но изменить строй его духовной жизни крайне трудно. Потому-то и несправедливо обвиняют школы за то, что они не всегда исправляют детей, поступивших в них из домов родительских уже испорченными.

Все наши отношения ко внешним предметам, т. е. как к предметам неорганической природы, так и к другим людям, действия которых по отношению к нам тоже суть внешние явления, подчиняются одному главному и неизменному закону: качество действий внешних предметов на нас вполне соответствует качеству наших действий на внешние предметы. Объясним это примером: человек, лениво и небрежно исполняющий свои обязанности – теряет место; торговец, слишком жадный до барышей – отбивает от себя покупателей; невнимательный доктор – лишается практики и т.д. Словом: за каждым действием человека следует неизбежное его последствие, и качество последствия вполне соответствует качеству действия. Этот закон жизни и выражен словами Спасителя: не делай другим того, чего не желаешь, чтобы другие тебе делали. Кто с размышлением наблюдает жизнь людей, тот на каждом шагу встречает подтверждение этого непреложного закона. А так как жизнь детей слагается из тех же элементов, как и жизнь взрослых, то и в жизни детей вполне господствует тот же самый закон. Этим-то законом и должны руководствоваться родители, содействуя правильному развитию воли детей.

Как только телесные члены дитяти окрепли уже настолько, что оно может до известной степени свободно владеть ими, оно начинает проявлять свою деятельность на окружающих его предметах и в свою очередь подвергаться действию этих предметов. Следовательно, с этого времени дитя входит в тот круг взаимодействий между человеком и внешними предметами, который простирается на всю жизнь человека и подчиняется только что изложенному закону равновесия между действиями и последствиями. Из внешних предметов дитя прежде всего начинает упражнять свою деятельность на окружающих его мелких домашних вещах, следовательно, прежде всего сталкивается с предметами неорганической природы. Кругом этих предметов деятельность его ограничивается довольно долго, пока с возрастом, приблизительно на 3–4 году, оно начинает входить во общество сверстников. Здесь-то в мир неорганических вещей и проявляется самым неуклонным образом законом равновесия между действиями и последствиями. Дитя упало или ударилось обо что-нибудь головой, оно ощущает боль, воспоминание которой заставляет его быть более осторожным. Оно дотронулось рукой до пламени свечки или пролило каплю кипятка на тело, происшедший от этого ожог также сохраняется в его памяти и заставляет его быть более осторожным. Впечатление, произведенное несколькими случаями такого рода, до того глубоко и сильно, что никто не уговорит потом ребенка совершить такое действие, за которым следует испытанное им вредное и болезненное последствие. Здесь природа даёт нам самый простой и ясный пример того, какими путями нужно вести нравственное воспитание дитяти. Если родители предоставляют самому дитяти доходить собственным опытом до познания действий вредных и безвредных, то в нем с малолетства, с самых первых столкновений с внешними предметами, незаметно, но глубоко и прочно, укрепляется убеждение в том, что каждое необдуманное и неосторожное действие неизбежно влечет за собой вредное последствие. Разумеется, из этого не следует, что дитя нужно оставлять совершенно на произвол судьбы. Напротив, при первых столкновениях дитяти с внешними предметами за ним должен быть самый тщательный надзор. Но надзор этот не должен состоять в беспрестанных останавливаниях дитяти, в постоянных криках: не делай того-то, не трогай того-то, не лезь туда-то и т. п. Подобное докучливое вмешательство произвола взрослых в действия дитяти только раздражает дитя, озлобляет его, делает его капризным, непослушным, своевольным. Надзор за ним должен ограничиваться только тем, чтобы оно не совершало таких действий, которые могут быть опасны для его жизни и здоровья. При этом нужно помнить, что члены дитяти весьма гибки и с большим трудом подвергаются перелому или ушибу, а жизненная деятельность в его теле так сильна, что и значительные наружные повреждения быстро заживают сами собой без всякого лечения. Вместе с тем самая эта сила жизненной деятельности возбуждает члены детей к беспрерывному упражнению, почему не следует слишком ограничивать резвость детей, иначе они сделаются вялыми, неповоротливыми и слабыми, что неблагоприятно отзовется и на их духовном развитии.

В рассматриваемый период жизни дитя начинает различать действия вредные от безвредных и приучается к мысли о том, что перед началом действия нужно обдумывать, какими оно будет сопровождаться последствиями. Следовательно, в это время полагается основание для нравственной дисциплины, т. е. для обуздания желаний, но основание еще узко-эгоистичное, так как различение вредных и безвредных последствий еще относится только к собственной личности. Затем наступает новый период времени, когда дитя, уже наученное до некоторой степени опытом и сделавшееся более сильным, начинает больше делать вред внешним предметам, чем само получать от них вред, т. е. начинает ломать, рвать, вообще портить окружающие предметы. Здесь положенное прежде нравственное основание должно быть не только укрепляемо, но и расширяемо, т. е. должно быть переносимо с собственной личности дитяти на всё окружающее его предметы. Здесь же, с постепенным расширением отношений дитяти к внешним предметам, и закон равновесия между действиями и последствиями получает всё больше и больше обширное применение, хотя и не столь ясное, как в более раннюю пору жизни, так как действие всякого закона с умножением и усложнением явлений становится менее ясным, хоть при немногих и несложных явлениях. При времени, наполняемом детьми внешними предметами, нужно различать два случая: дети портят окружающие их предметы или из любознательности, составляющей коренное свойство всякого человека, или вследствие неряшливости, небрежности, беззаботности, или даже по своевольному капризу. В первом случае наказание детей за порчу предметов очевидно неуместно. Никто не осудит ученого, который убивает животное для произведения известных опытов, дающих ему возможность двигать вперед науку. Но всякий осудит того же человека, если он убьет животное вследствие злобного настроения. Та же любознательность, которая дает ученому право убивать животное, оправдывает и дитя, ломающего данные ему вещи из любознательности. Дитя еще очень мало знакомо с внешними предметами, и вот попадается ему в руки новый, еще ни разу, не виданный им предмет, положим, какая-нибудь игрушка. Дитя долго осматривает внешнюю форму игрушки, внимательно изучает её со всех сторон, и пока продолжается этот процесс изучения, оно интересуется внешней формой игрушки и не портит ее. Наконец, процесс изучения внешней формы окончен, и она теряет для дитяти всякий интерес; внимание его привлекается к внутренности игрушки, и дитя портит совершенно уже неинтересную для него внешнюю форму игрушки, чтобы добраться до интересующей его внутренности. В этом случае дитя ломает игрушку очевидно по праву, потому что иначе оно не могло бы добраться до внутренности её и удовлетворить своей любознательности. Наказание здесь неуместно и несправедливо. Оно является совершенно произвольным действием взрослых, имеющих целью сделать вред дитяти. Дитя не может осмыслить причины наказания, не может найти связи между своими действиями и наказанием. Поэтому наказание только ожесточает его, делает трусливым и скрытным, но не исправляет: при первой же встрече с новым предметом дитя, увлекаемое своей любознательностью, сделает то же самое, только позаботится скрыть свой поступок. Таким образом весь круг подобных действий дитяти не должен подлежать наказаниям. Наказание здесь действительно является совершенно произвольным и притом несправедливым действием со стороны взрослых, потому что они наказывают дитя не за то, что оно вообще испортило вещь, а за то, что оно испортило вещь, дорогую или нужную для взрослых. Но в этом случае виноваты взрослые, а не дитя. Взрослые знают цену вещам и должны удалять дорогие и нужные предметы из круга деятельности дитяти. Если же они не сделали этого, то сами виноваты и наказывать в подобном случае дитя значит свою вину переносить на существо совершенно невинное.

Но есть другой и притом очень большой круг вредных действий детей, в котором наказания уместны и справедливы. Если, например, дитя теряет игрушку от неряшливости и беззаботности; если оно ломает или рвет какую-нибудь вещь не из любознательности, но или из каприза, или от небрежности; если портит вещь, уже хорошо ему известную, где, следовательно, любознательность, не побуждает его к порче вещи. Подобных случаев можно встретить множество в жизни детей, и внимательные родители всегда сумеют отличить, портит ли дитя вещь из любознательности, из-за небрежности или из-за невнимания к вещи. Во всех подобных случаях наказание должно следовать за вредным действием дитяти. Конечно, и в этих случаях дети портят вещи большей частью не вследствие злого настроения, не из желания сделать вред вещам, а просто потому, что не сознают значения собственности и потому небрежно относятся к вещам. Но здесь-то наказания, следующие за вредными действиями дитяти, и должны развивать в нем мысль о собственности, должны приучать его быть заботливым, осмотрительным и осторожным в своих поступках, – словом, должны внушать ему те практические правила доброго и разумного поведения, которые имеют столь высокое значение в жизни взрослых людей. Вместе с тем наказания эти будут расширять положенное прежде в дитяти основание для нравственной дисциплины, т.е. для обуздывания его желаний и действий. Именно наказания здесь будут следовать не только за такими действиями, которые вредны для самого дитяти, но и за такими, которые хотя безвредны, даже иногда приятны для него самого, но причиняют вред другим предметам. Это основание нравственной дисциплины, будучи постепенно расширяемо при благоразумном и внимательном содействии родителей, легко и незаметно обнимет собою, с дальнейшим возрастом дитяти, и всё отношения его к сверстникам, и таким образом сделается прочным началом его нравственности.

По мысли Её Величества Государыни Императрицы, при киевской духовной академии предпринято издание творений блаж. Августина в русском переводе. В прошедшем году окончено печатанием и издано отдельной книгой замечательнейшее из творений сего знаменитого учителя древней Церкви, именно его «Исповедь» или обозрение его собственной жизни, написанная им самим и состоящая из XIII книг, из коих в первых 10-ти изображается жизнь его до времени крещения и обращения к православной вере, а в последних 3-х заключаются размышления на слова бытописателя: в начале сотвори Бог небо и землю... до слов: и почи в день седьмый от всех дел своих. Содержание и характер всего этого сочинения ясно для внимательного читателя показывает, что блаженный Августин, при написании его, имел в виду исповедать пред Богом и людьми о своих человеческих слабостях и милосердии Божьем, оставить навсегда в этой исповеди памятник души, кающейся и благодарной, и в себе самом показать поразительный пример неизменной правды и благости Божией. Мысль эта проходит через всё сочинение, что яснее всего выражается в следующих словах его «Исповеди»: «И добродетельные люди, которые проводили прежде жизнь порочную, а потом покаялись и обратились на путь правый, не без радости вспоминают о прошедшей жизни; но радость их происходит не от того, что они жили когда-то порочно, а от того, что они из порочных сделались добродетельными. Вот, в чем состоит плод исповеди моей, замечает блаж. Августин. в другом еще месте: не в том, каков я был прежде, но в том, каков я теперь – исповедать это не только пред Тобою втайне... но и открыто пред верующими сынами человеческими, соучастниками в радости моей и сообщниками в смертности моей, согражданами и сопутниками моими в жизни сей, и прежде меня бывшими и после меня имеющими быть... рабами Твоими и братьями моими, которых Ты благоволил усыновить Себе, на служение коим Ты поставил меня... возвещу о том тем, коим Ты заповедал мне служить, возвещу и им о том каков я был в прошедшем моем, но каков я есмь в настоящем моем, и чего ожидаю на будущие дни, имея в виду не себя только, но и со-братии своих... Итак пусть слушают меня».

Кроме сего блаж. Августин так выражался об этой книге в одном из своих писем к некоему Дарию Компту, просившему Августина прислать ему книги своей «Исповеди»: «Прими книги Исповеди моей, о которой ты просил меня. По ним суди обо мне, не восписывая мне похвал выше надлежащего: мне в них верь, а не другим, обо мне: рассмотри в них внимательно меня, и присмотрись, чтобы я был в себе сам по себе. Если же что понравится тебе во мне при чтении их, то прославь вместе со мною Того, Кого я желал прославить, но отнюдь не восхваляй меня: яко Господь Твой есть Бог наш, Той сотвори нас, а не мы сами себя (Пс.99:3); мы же только падением своим погубили себя. Но Кто сотворил нас, Тот и падших нас восстановил. И если ты найдешь меня в числе восставших; то молись за меня, чтобы мне никогда уже не отпадать, а более и более возвышаться и усовершаться».

Прожитое, продуманное, и прочувствованное Августином до его обращения в христианство не представляет в сущности чего-нибудь такого, что не повторилось бы в жизни других личностей, так или иначе достигавших истинного пути к нравственному совершенству. Те же греховные увлечения с одной стороны, та же милосердная к грешнику благодать Божия – с другой стороны наблюдающему взору представляются в жизни каждого, у одного яснее и определённее, у другого сокровеннее и загадочнее. Если бы каждый из нас сумел шаг за шагом проследить за своею жизнью с момента проявления в себе самосознания и разумного отношения к окружающим и сопровождающим жизнь обстоятельствам; если бы у каждого из нас достало на столько решимости, чтобы хотя перед самим собою разоблачить все тайники своей прошедшей жизни, представив беспристрастную прагматическую её историю; если бы, наконец, мы обладали способностью усматривать действия и влияние силы Божией в явлениях и обстоятельствах своей жизни: то какая прекрасная, поучительная и полезная исповедь своего рода вышла бы из письменного обозрения жизни каждого из нас! Какая художественная эпопея могла бы сравниться, например, с правдивым, точным, обстоятельным, подробным и последовательным самоизображением жизни любого сельского пастыря! Сколько драматического и трагического в разных, даже обыденных явлениях жизни пастыря! И все это, к сожалению, уносится потоком времени в бездну вечности, не оставляя по себе и следа, злоба дня притупляет способность своевременно анализировать совершающиеся жизненные факты, а обремененная не по силам память не в силах удержать иногда даже в общих очерках, а тем менее до подробностей, переживаемое ежедневно. Между тем не бесплодно должны бы проходить мимо нас жизненные явления: и мы сами, лично бывшие участниками и свидетелями совершающегося события или явления, и другие, имеющие после нас явиться на сцену жизни, должны бы пользоваться прожитым, как постоянным, сподручно избранным материалом, для построения приближающегося к идеалу образа своей жизни. Тем достойнее еще всегдашнего памятования переживаемые нами обстоятельства жизни, что они при видимом сходстве между собою и неразрывном однообразии, всегда представляют нечто особенное своеобразное как по своим целям, так и по связи в ряду других явлений жизни. Достойно заметить, что люди, больше других присматривавшиеся к окружавшей их жизни и обладавшие возможностью знать и видеть больше других, большей частью вели свои мемуары, келейные записки, дневники и т. п. – изображения как своей собственной жизни, так и современных им обстоятельств общей жизни. С признательностью к памяти таких личностей, мы читаем их записки, не всегда может быть даже предназначавшиеся для любознательного потомства, и поучаемся мудрости жизни; наши потомки вправе также ожидать, и от нас нелицемерного изображения нашей жизни, чтобы в свою очередь поучаться от нас и устраивать свою жизнь, не повторяя наших ошибок и заблуждений и пользуясь нашим опытом к благоустройству собственной жизни. И если не богатая фактами история нашего пастырства; если и сама наука об исполнении обязанностей пастырских пробавляется у нас доселе общими местами: то виной этому отчасти то обстоятельство, что предшествовавшие нам пастыри не позаботились снабдить нас, своих потомков, наставленной ими мудростью, не указали нам тех путей, какими они шли, тех претензий и преград, какие встречали они, и не объяснили – как им удавалось преодолевать всё враждебное и противившееся верному исполнению ими своего долга. Есть в нашем обществе древние роды и замечательные фамилии, где семейные предания о жизни предков, переходящие из рода в род, полагают особенные типические черты на характер и поведение в жизни каждого из членов этого рода и фамилии. Не бесследно проходят для юного члена такой фамилии рассказы о том, как поступал в том или другом случае его предок, где ему приходилось больше всего быть осторожным, при каких обстоятельствах случались преимущественно неудачи, и как удобнее избегать таких неудач. Можно быть уверенным, что в житейских столкновениях ему припомнится житейское благоразумие его предков, о котором он наслышался с юных лет, и он, не задумываясь, пойдет их дорогой. Не отсюда ли и происходит, между прочим, то явление, что поступки членов одного рода всегда отличаются, например, великодушием, другого – осторожностью, третьего – навязчивою искательностью и т. п. А кому неизвестно, как школьные предания, переходящие от одного поколения воспитанников к другому, всегда дают известный характер деятельности воспитанников этих школ. Желательно, чтобы и в среде наших пастырей были и сохранялись пастырские предания, чтобы неопытный, по молодости, пастырь мог всегда пользоваться опытностью бывших прежде него собратьев его, чтобы пути, ближе и успешнее всего приводящие к целям пастырства, проложенные одними пастырями, временно указывались идущим позади его, и чтобы позади идущие наперед уже имели сведения о том, что им встретится на этом пути и как им быть при той или другой встрече. Никакая наука пастырства не заменит таких практических указаний, передаваемых от старого поколения пастырей поколению юнейшему. Старый воин, совершивший немало походов, опытный в боях, правдиво и с увлечением передающий рассказы о своей боевой жизни, всегда находит вокруг себя в числе своих слушателей и таких воинов, которые уже достаточно изучили науку военную. Опытный пастырь, не одно десятилетие прослуживший делу Божию и перетерпевший как сладости, так и горечь пастырского служения, не остался бы без внимательных слушателей, если бы стал рассказывать молодым пастырям пастырские события из своей жизни, не остался бы и без читателей, если бы передал эти события на бумагу. Дневник пастыря, представляющий подробное и искреннее изложение внутренних его чувствований и воззрений, внимательное обсуждение собственных его поступков, а также и наблюдения над своими пасомыми, с течением времени образует собой пастырскую исповедь, на подобие той, какую мы имеем от блаж. Августина. Какой великий запас разнородных пастырских наблюдений представил бы собою такой непрерывно и разумно в течение нескольких лет ведённый дневник! Сколько пользы от прочтения его мог бы получить всякий другой пастырь, а также и сам пишущий его сколько наставлений получил бы, просматривая несколько лет назад исписанные им страницы! Какое знание себя самого он почерпнул бы от такого ведения дневника! Сколько удобства он нашёл бы при этом видеть и понимать причины успехов и неудач своей пастырской деятельности! Ничто лучше не помогло бы также ему изучить надлежащим образом и потребности своей паствы. Нечего уже и говорить о том, как ведение собственного дневника, способствуя саморазвитию пастыря, направляло бы всегда мысль его к исследованию путей промысла Божия, всё направляющего ко благу нашему. Иногда иное событие горько отозвалось на жизни пастыря, но вот, спустя несколько времени, он припоминает это событие, размышляет о нём и – находит, что прежнее горе имелось в виду как условие, необходимое для достижения радости, и что вообще всё, что Бог нам посылает, делается к лучшему.

Достаточно, думаем, и из сказанного видна серьезная для пастырей и для пастырства польза правильного ведения пастырями своих дневников. Продолжать практическое указание пользы от пастырских дневников удлинило бы и без того длинную нашу заметку. Как на опыт пастырского дневника указываем на помещенные в нашем журнале выписки из дневника протоиерея А. Луканина, названные им «Воскресные Беседы». «Мы вели дневник воскресных бесед, пишет в предисловии к выпискам из своего дневника этот достойный пастырь, как в Нытвинском, так и в Юговском заводе, хотя и с пропусками: иногда понадеешься на память, отложишь запись до завтрашнего дня, а завтра забудешь или не всё вспомнишь, либо за недосугом и вовсе пропустишь записать». Читатели «Воскресных Бесед» о. Луканина наглядно могли видеть пользу ведения пастырского дневника, хотя, к сожалению, и о. Луканин ведёт свой дневник, как сам пишет, с пропусками. Не у всякого, конечно, может выйти такой дневник, как у автора «Воскресных Бесед»; но не всякий же будет и предлагать свой дневник для печати, хотя несомненно ведение пастырями своих дневников способствовало бы обширнейшему развитию и печатной пастырской письменности. Большинство пастырей, упражняющихся исключительно в сочинении проповедей, естественно и для печати предлагает почти исключительно только одни свои проповеди. Признавая и ценя всю важность этого рода литературы духовной, мы не можем не сожалеть, что другие отрасли пастырской литературы остаются как бы в некотором пренебрежении и мало среди пастырей находят себе служителей. Но можно быть уверенным, что ведение пастырями своих дневников, наводя их постоянно на решение многоразличных вопросов пастырской жизни и служения и заставляя их ежедневно вдумываться в эти вопросы, будет очень нередко многих побуждать и к специальному самостоятельному решению того или другого вопроса из широкой области пастырства. Привычка же постоянная к литературному труду, приобретённая правильным и постоянным ведением дневника своего не будет стеснять долгим изысканием формы прошения, литературною робостью – препятствиями, став обыкновенными у людей, не часто берущихся за перо. И из нашей духовной литературы может возникнуть новая по виду письменность в собственном смысле слова.

Блаж. Августин в одном месте своей Исповеди говорит, обращаясь к Богу: «Но достанет ли у меня сил и времени языком подобным трости книжника-скорописца (Пс.44:2) возвестить все советы Твои, и всё угрозы Твои, и утешения, и те пути, которыми Ты привёл меня на столь великое дело – проповедовать слово Твоё и благовестить тайны домостроительства Твоего людям уверовавших в Тебя!» Если бы и кого-либо из пастырей, решившихся записывать день за днём события внешней и внутренней своей жизни во славу Божию и в научение своё и своих собратьев, занял вопрос «о силах и времени», потребных для этого труда: то пусть такой же с блаж. Августином воззовёт к Богу: «Потру Тебе жертву служения и умом, и словом своим, и Ты даруй мне принести эту жертву; огради от всякого заблуждения и всякой лжи и ум мой и язык мой; да будут целомудренны, чисты и непорочны занятия мои; да не погрешу в них и сам я, и других не введу в заблуждение своими ошибками». При таких побуждениях к делу найдутся и силы, и время к совершению дела.

X. О.

Начальное наставление в православной христианской вере. Составил протоиерей церкви Мариинского дворца Дмитрий Соколов. С 25 рисунками в тексте. Издание второе, исправленное и дополненное. С. Петербург. 1869 г.⁹³

У нас принято предметы, входящие в состав закона Божия, преподавать ученикам обыкновенно в таком порядке: сначала идет изучение общеупотребительных молитв, дальше изучение священной истории, или библейских рассказов, потом катехизиса или изложения веры и нравственности православно-христианской, а в заключение – ознакомление с богослужением и обрядами православной Церкви. Такое распределение в преподавании предметов закона Божия вообще не педагогично, а в частности – относительно низших школ практически не состоятельно. Не педагогично потому, что изучаемое прежде непонятно без знания того, что преподается в последствии; например, выучивают дети священную историю Ветхого и Нового Завета прежде, чем узнают основные истины вероучения – какая из этого польза? Могут ли они понимать внутренний смысл рассказываемых событий? Нисколько, так как смысл этот освящается только знанием истин вероучения, так как связь священной истории с вероучением христианским неразрывна: в каждой истине вероучения примыкается её историческая основа и истина вероучения уясняется историей и для правильного понимания той или другой необходимо их совместное представление. Ученик расскажет вам верно, например, историю Рождества Христова; но внутреннего смысла этого рассказа он не понимает, и поймёт его только тогда, когда узнает, что родившийся Христос есть второе Лицо Пресвятой Троицы, Сын Божий, по любви к падшему человеку пришедший спасти его. Дальше, в сельских классах, когда приступают к изучению истин вероучения и нравоучения православной Церкви, законоучитель вынужден бывает, излагая вероучение и нравоучение, повторять и соприкасающиеся с ними исторические рассказы, так как не осмысленные общими истинами они не уместились в головах детей. Говоря, например, при изъяснении первого члена Символа веры, о Боге Творце, законоучитель естественно должен восстановить в памяти слушателей те факты священной истории, где Бог является Творцом мира; потому что дети успели забыть год тому назад выученный рассказ о творении мира. Приступая к изъяснению заповедей Божиих законоучитель вынужден бывает, по этой же причине, обратиться к истории избранного народа до исхода его из Египта, и детям предстоит труд учить изъяснение заповедей и припоминать вылетевшие из памяти священно-исторические рассказы о тех обстоятельствах, среди которых были даны заповеди.⁹⁴ К чему эта двойственность труда? Педагогично ли убивать в детях интерес новизны, отягощать их лишним трудом, постоянными повторениями? А относительно низших сельских школ вышеуказанное распределение предметов, входящих в состав закона Божия практически не состоятельно. Известно, что немногие из детей проходят весь курс школьного обучения, а большинство их, побывши в школе год, два и много три года, возвращаются к своим обычным занятиям. С каким же запасом сведений по закону Божию оставляют они школу? Со знанием молитв и некоторых библейских рассказов, и только, а существенно необходимого знания основных истин христианского вероучения и нравоучения, ознакомления с внешнею стороною богослужения, со значением важнейших предметов, постоянно являющихся пред их глазами, – церкви, алтаря, царских дверей, икон, утвари, облачений и проч., а также необходимых сведений о важнейших праздниках православной Церкви, – они не приобретают. В последнее время эти неудобства и недостатки в приёмах и ходе преподавания закона Божия замечены некоторыми законоучителями, которые и находят возможным устранить их совместным преподаванием предметов, входящих в состав закона Божия, неразрывно связанных между собою. Выше названная книга о. протоиерея Соколова представляет первый опыт такого совместного изложения закона Божия.

В книге о. протоиерея Соколова мы имеем полный элементарный курс всех предметов, входящих в состав закона Божия, изложенных не в общепринятом порядке, а согласно требованиям здравой педагогики. У него в связи с событиями из священной истории идет изложение или догматов веры, или правил нравственности, или церковного богослужения, так что в небольшой по объёму книжке мы имеем и священно-исторические рассказы, и объяснение Символа веры, заповедей и молитвы Господней, и указание главнейших праздников и первоначальные сведения об устройстве храма, о святых таинствах, и изъяснение божественной Литургии, молитвы и т. п. Например, приступая к изложению истории творения мира автор предварительно сообщает догматические понятия о Триедином Боге – Творце мира и показывает, в каких молитвах мы прославляем святую Троицу (стр. 1). К рассказу о сотворении ангелов он присоединяет объяснение катехизических понятий об ангелах, их наименованиях, свойствах ангелов добрых и злых, а затем приводит с изъяснением молитву к ангелу-хранителю (стр. 2). Рассказывая о синайском законодательстве и перечисляя заповеди Божии, кратко объясняет смысл каждой из них (стр. 20). При историческом рассказе о Рождестве Пресвятой Девы Марии, её введении во храм и благовещении, он говорит, что Пресвятую Деву Марию должно ублажать выше Херувимов и Серафимов, указывает молитвы, которыми мы прославляем Её, дни Её жизни, какие мы празднуем (стр. 31). Излагая историю Рождества Иисуса Христа, Его страданий, смерти, воскресения и вознесения на небо, он объясняет 2, 3, 4, 5, 6 и 7 члены Символа веры, в которых говорится о Лице Иисуса Христа, Его воплощении и вочеловечении, распятии, страданиях, смерти, воскресении, вознесении на небо и Втором пришествии. С рассказом о Нагорной проповеди Иисуса Христа автор соединяет объяснение девяти заповедей о блаженствах, а при рассказе о том, как ученики просили Иисуса Христа научить их молиться, он объясняет смысл молитвы Господней, а также и других необходимых для детей молитв утренних, вечерних, перед началом и после учения, перед принятием и по принятию пищи (стр. 73). Такое не механическое, не искусственное, а разумное, естественное органическое сочетание исторического факта с догматической или нравственной истиной, с тем или другим богослужебным обрядом, идет во всей книге о. протоиерея Соколова, что придаёт ей неоспоримое преимущество перед всеми возможными учебными для детей книгами по закону Божию. В ней мы имеем всё, что необходимо знать детям, первоначально изучающим закон Божий: здесь и общеупотребительные молитвы и история Ветхого и Нового Завета, и катехизис, и учение о богослужении, и первоначальная история Церкви Христовой, и всё это представляет одно стройное целое, один предмет, в основе которого лежит исторический факт, с которым связывается тот или другой догмат, то или другое нравоучение и церковное установление, так что дети, изучающие закон Божий по этому руководству, с первых же уроков научаются понимать живую связь между догматом, молитвою, обрядом и священно-историческим фактом.

«Начальное наставление в православной христианской вере» о. протоиерея Соколова, представляя собой первый и удачный опыт разумного совместного изложения предметов, входящих в состав закона Божия, вместе с тем имеет в себе все необходимые качества, как истинно полезное учебное пособие для народных школ и приготовительных классов духовных училищ, по своему изложению, по картинам и по цели.

Излагая свою книгу, автор ни на минуту не забыл того, что он пишет её для детей; речь его кратка, оживленна, ясна и совершенно понятна. Впрочем, не можем не заметить, что изложение его не чуждо некоторых недостатков, а именно: в изложении священных событий Ветхого Завета автор допустил излишнюю краткость, так что резко заметна несоразмерность ветхозаветной истории с новозаветною, из коих первая изложена на 30, а последняя на 100 страницах. И краткость эта допускается в таких событиях, которые сами по себе, сколько помнится из нашего детства, чрезвычайно интересуют детей; например, рассказывая о том, что лучший из сынов Иакова был младший сын Иосиф, что Иаков любил его больше других и оказывал ему предпочтение, автор прямо говорит: «за это братья возненавидели Иосифа...» (стр. 14). В этом факте опущено многое существенно нужное для уяснения дела и весьма интересное для детей, – опущены сон, виденный Иосифом, обстоятельство продажи его.

Конечно, подробности немыслимы в такой небольшой по объёму и начальной книге по закону Божию, – тем не менее следовало бы сделать краткие намеки на такие факты, которые легко укладываются в детской голове. Или, например, истории о царе Давиде автор посвящает всего 12 строк (стр. 24), тогда как лицо его само по себе настолько важно, что следовало бы сообщить о нём некоторые и подробности, тем более, что псалтырь царя Давида – любимая книга нашего православного народа; хотя бы о ней побольше сказать автор. Заботясь о живости, легкости и простоте изложения, автор допустил некоторую неточность в выражениях, – например: «была у них (у Адама и Евы) работа (вместо занятие) для души, была у них работа и для тела» (стр. 6); или: «первенствующие христиане веровали одинаково, как бы у всех были одни уста» (вместо сердце) (стр. 112), – мы веруем не устами, а сердцем. Также заботливость об упрощении речи и уяснении детям ввела автора в ошибку, по которой он допустил тени неблагоговейного выражения о Лице Иисуса Христа, как: «проповедь Иисуса Назарянина» (стр. 45); «бедные стекались к милосердному Назаретскому Учителю» (стр. 47); «жители Назарета пришли в ярость от того, что Он, сын плотника Иосифа осмелился назвать себя Христом» (стр. 46). В детской книге такие выражения о Лице Иисуса Христа не уместны; в детях прежде всего нужно укреплять ту положительную мысль, что Христос есть Сын Божий, а подобные выражения – «Иисус Назарянин», «сын плотника», «Назаретский учитель», «сын Иосифа», часто и без нужды употребляемые спутывают, сбивают детские понятия о Лице Иисуса Христа, Сына Божия. Желание автора сколько возможно нагляднее и яснее изложить учение Спасителя – ввело его в ту ошибку, что он, излагая учение Христа Спасителя о различных предметах, сопоставляет с ним или противопоставляет ему ложное учение фарисеев о тех же предметах. Усвоив учение Спасителя, изложенное в такой форме, дети могут прийти к такому заключению, что во 1-х Спаситель о том только и учил, о чём ложно учили фарисеи и, следовательно, не проповедовал более ни о чём таком, чего фарисеи не касались в своем учении, во 2-х что всё, чему учили фарисеи, было ложно, тогда как Сам Спаситель засвидетельствовал о них пред народом: вся убо, елика аще рекут вам блюсти, соблюдайте и творите (Мф.23:3). И вообще, к чему детям знать, как учили фарисеи о том или другом предмете? Какой они могут вывести результат из сравнения фарисейского учения с учением Спасителя?⁹⁵ К достоинствам изложения «Начального наставления в православной христианской вере» протоиерея Соколова, предназначенного для учебного пособия детям по закону Божию, нужно отнести и то обстоятельство, что автор после каждого параграфа предлагает катехизацию его, которая, как известно, необходима в детской учебной книге, – так как вопросы останавливают внимание детей на главнейших пунктах содержания и тем облегчают усвоение урока. Но и в этом случае, прекрасное само по себе дело не свободно от недостатков. Катехизация тогда только безукоризненна, когда вопросы кратки – без лишних слов и перифразов, просто заключают в себе одну мысль и требуют одного ответа, а не многих; определенны, т. е. выражены так, чтобы на них возможен был только прямой и положительный ответ; ясны – могут быть поняты учеником; наконец – когда сосредоточены на самых жизненных сторонах предмета, связаны между собой и строго направлены к одной цели. Не везде и не во всём таковы вопросы в разбираемой нами книге. По местам они не в меру кратки, дробны и неопределенны (стр. 12, 28), и в большинстве своем слишком тесно привязаны к случайным фразам и выражениям текста.

Вполне понята и осуществлена о. Соколовым мысль, что в учебном пособии для детей необходимы, в приложении к тексту, рисунки, коих в его книге находится 25. Они изображают важнейшие события из ветхо- и новозаветной истории. Особенно удачно выбраны рисунки из новозаветной истории; они изображают праздники Господни и Богородичные, так что дети по этой учебной книжке могут познакомиться не только с первоначальными истинами веры и церковными богослужением, но и со священными иконами, употребляющимися в православных храмах.

Предусмотрел автор и то, по-видимому только немаловажное, а в существе дела очень важное обстоятельство, которое забывается большинством наших авторов-издателей книг, именно возможно доступную цену книги. При всех достоинствах своих книга может остаться бесполезной или малополезной, если цена её не по силам нашим школьникам. Цена, назначенная автором за его книгу, очень умеренная, если взять еще во внимание и очень удовлетворительные рисунки.

Удовлетворяя почти всем требованиям учебной книги по закону Божию «Начальное наставление в православной христианской вере», если только автор при третьем издании устранит те недостатки, какие указаны ему и официально, и неофициально, с достоинством займет место давно желанного учебника по закону Божию.

И. Э-ий

Заграничные газеты пишут о появлении нового Магомета в Азии. В одном парижском журнале напечатан следующий рассказ: «Лет десять тому назад в Счастливой Аравии появился человек по имени Сокер Алькахоль, родившийся в Сане, главного города Йемена и ныне имеющий сорок лет от роду. Человек этот отличается необыкновенной для араба ученостью, произносит восторженные проповеди, и, несмотря на крайнюю бедность, ни от кого не принимает никаких приношений. Большую часть времени он проводит в пустыне. При самом появлении его многие признали его за пророка, но многие также стали его преследовать. Владыка Саны задумал умертвить его, но это ему не удалось. Слава нового проповедника распространилась до такой степени, что в настоящую минуту его всегда сопровождает свита из двадцати знатнейших жителей Аравии, и до 8000 вооруженных арабов следуют за ним на некотором расстоянии, для его охранения. У него теперь несколько учеников, слепо верующих в него и проповедующих милосердие и покаяние. Он утверждает, что его учение передано ему пророком Илией. Но в чем состоит его учение – это пока известно одним его ученикам».

Святой Андрей, архиепископ критский в слове своём на Рождество пресвятой Богородицы, в прекрасных чертах изображает семейную жизнь Богоотцов Иоакима и Анны, до старости оставшихся бездетными. “Иоаким был муж кроткий, – говорит он, благочестивый, воспитанный в законе Божьем. Равно и Анна была жена боголюбивая, трезвенная, жившая с мужем своим в великой чистоте… Почитай первым и единственным долгом своим чтить заповеди Господни, она ежедневно уязвлялась однако от бесчадства и претерпевала то, что обыкновенно бывает уделом неплодных, – печалилась, скорбела, сокрушалась, нося поношение бездетства. Так Иоаким и Анна сетовали о том, что не имели преемника рода своего; впрочем искра надежды ещё не погасла в них совершенно: оба они воссылали молитвы к Богу о даровании им чада для продолжения семени их. Оба, подражая услышанной молитве Анны (1Цар.1:19), не отходили от храма, усердно прося Бога, чтобы разрешил бесплодство и даровал плод бесчадным, что на самом деле исполнилось…

От бесплодных родителей, как от отцветших дерев произрос для нас преславный плод – пренепорочная Дева”.

Такая привлекательная и прекрасная картина семейной богоугодной жизни св. Богоотцов Иоакима и Анны должна быть поучительна для всех и каждого во многих отношениях, а между прочим и в следующих следующем обстоятельстве.

У нас в семействе христианских, в среде людей образованных и необразованных богатых и бедных, знатных и худородных, часто слышатся жалобы на то, что дети их неблагонравны. Родители недоумевают – откуда происходит, от чего зависит неблагонравие одних и благонравие других детей, и вопрос сей остаётся для них неразрешимым. Но недоразумения должны исчезнуть, когда убедимся, что начало, основание, корень благонравия и благонравия детей преимущественно, если не исключительно, заключается прежде всего в жизни родителей, а затем в том воспитание, какое они дают своим детям. Да позволит же мне любовь ваша, слушатели благочестивые, остановить ваше внимание на все предмете.

Часто приходится, братья мои, выслушивать слёзные жалобы родителей на непочтительность, непослушание, неблагодарность своих детей. Прискорбно слышать подобные речи родителей, по всему кажется, добрых христиан, и нельзя не скорбеть о таких детях, которые попирают и ни во что не вменяют и естественное отношение своё к родителям, в какое поставляются они Богом самым происхождением своим, и ясную заповедь Божью о сем, выраженную в святом законе Божьем, и высокие права и преимущества родителей и бесчисленные доказательства их нежной попечительности и любви, милостей и благодеяний, выраженных к ним родителями и в младенческом и отроческом и юношеском возрастах. Откуда же происходит такое неестественное и противозаконное отношение детей к своим родителям? Кто более виновен в сем случае – родители или дети? Не обинуюясь, скажем – родители, хотя не исключаем виновности и детей в сем случае, так как они презирают, попирают и законы природы и закон Божий. Но главная вина всё – таки падает на родителей, которые не внушили своим детям в самом первом возрасте их, истинных правил веры и благочестия христианского, не развили в уме и не укоренили в сердце их, а может быть и собственным примером, при строгом обращении с корнем вырвали из их сердца истинные правила веры и нравственности, уже запавшие в их детские невинные сердца. Святой Иоанн Златоуст возвещает некогда своим слушателям сию самую истину, когда говорил: “Апостол, как самое главное, показывает как сделать детей послушными: отцы, не раздражайте чат своих, но воспитываете их в наказании и учения Господнем. Видишь, когда есть духовное, то последует и телесное. Хочешь, чтобы сын твой был послушным? Изначально воспитывай его в учении и наставлении Господнем. Не почитай излишним для него слушание Божественных писаний. В них он во-первых, услышит: чти отца твоего и матерь твою. Твоя же в том польза. Не говори, что это дело монахов. Ибо я не монахом его делаю; нет нужды быть ему монахом. Что ты боишься того, что исполнено великой пользы? Сделай его христианином. Мирским наиболее нужно знать содержащиеся там наставления, а особенно детям, возрасту которых свойственно так много неразумия. Это неразумие увеличивается ещё от внешних писаний, из коих узнают они прославляемых там героев, хотя сии герои рабы страстей. – Поэтому и нужны детям, оные врачевства. Ибо как безрассудно – отсылать детей к искусствам и в училища и всё для этого делать, а в учение и наставление и Господнем не воспитывать? Оттого мы первые собираем такие плоды, когда детей воспитываем дерзкими, необузданными, непослушными, низкими по чувствам.”⁹⁶ Таким образом, братья христиане, правила веры и благочестия христианского, которые с самых юных лет обязаны внушать родители своим детям, служат самым верным средством к укоренению в сердцах детей послушания, почтительности и благодарности к их родителям. – Но не нужно ли ещё чего – либо в этом случае со стороны родителей? Нужно не только мудрое, короткое, исполненное любви слово назидания, но и пример веры и благочестия, которые должны видеть дети в своих родителях. Пример есть ежедневно открытая книга, которую дети должны читать; это для них мир, среди которого они возрастают. Если родители одушевлены истинным благочестием, если для них важно и священно всё, касающееся веры и благочестия, и если небесное своё чувство непритворно выражают они во всяком, во всякое время при детях, то это имеет самое благотворное влияние на детей. Дитя может и не понимает значение молитвы родителей; но благоговейное предстояние, и смиренное поклонение их пред Всевышним, глубокое умиление и пламенное чувствование, изливаемые перед Ним из глубины сердца, обращение к Нему во всех обстоятельствах жизни и искренние участие в священнодействиях церковных, глубоко проникаю в сердца детей и силы примера прививает к груди их религиозные чувства прежде, нежели разум сделается способным дать отчёт в движениях, происходящих в их душе. Можно сказать с уверенностью, что, если дети будут иметь перед глазами такой пример веры и благочестия, то они не окажутся непопечительными, непослушными, неблагодарными по отношению к своим родителям.

Не редко приходится выслушивать опять слёзные жалобы родителей на другие пороки, более и более, сильнее и сильнее вкореняющиеся в их детей. Жалуются родители на распутство, нетрезвое поведение, азартные игры, расточительность своих детей. И опять спросим себя: кто более виновен в сих пороках детей – родители или дети? Не родители ли по преимуществу виновны в сих пороках детей своих? “Благочестие, – говорит святой апостол, – на всё полезно есть, имуще обетование живота настоящего грядущего.” Но позаботились ли родители о сём благочестий по отношению к своим детям? Охраняли ли они с ранних лет чувства и сердце детей своих от всяких вредных влияний и впечатлений, которые могут располагать к различным порокам? Отвращали ли они взор и слух их от всякого соблазнительного предмета, от соблазнительных картин, представлений, зрелищ, примеров вольности и бесстыдства? Страсти зарождаются рано, и, если пустят корни свои в сердца, то трудно бывает искоренить их, хотя бы и сами дети, пришедшие в зрелый возраст и почувствовав всю погубу страстей, употребляли все возможные меры к искоренению их в себе. “Один великий старец, пишет один св. подвижник, прохаживался с учениками своими на некотором месте, где были различные кипарисы, большие и малые. Старик сказал одному из учеников своих: вырви этот кипарис. Кипарис же тот был мал и брат тотчас одной рукой вырвал его. Потом старец показал ему на другой больший первого, и сказал: вырви и этот; брат раскачал его обеими руками и выдернул. Опять показал ему старец другой, ещё больший; опять с великим трудом вырвал и тот. Потом указал ему на иной, ещё больший; брат с великим трудом, сперва много раскачивал, его трудился и потел, и наконец вырвал и сей. Потом показал ему старец другой, ещё больший; но брат, хотя много трудился и потел над ним, однако не мог вырвать. Когда же старец увидел, что он не в силах сделать этого, то велел другому брату встать и помочь ему, и так они оба вместе едва успели вырвать его. Тогда старец сказал братьям: вот так и страсти, братья: пока они малы, то, если мы пожелаем, легко можем исторгнуть их; если же вознеродим о них, как малых, то они укрепляются, и чем более укрепляются, тем большего требуют от нас труда; а когда очень укрепляются в нас, тогда даже и с трудом мы не можем одни исторгнуть их из себя, ежели не получим помощь от некоторых святых, помогающих нам по Боге”⁹⁷ .

Далее – спросим родителей, жалующихся на своих порочных детей, приучили ли они их в самых ранних лет вести жизнь деятельную, трудолюбивую – в непрестанных занятиях добрыми и полезными делами, которые бы, занимая собой душу, не давали возникать в ней никаким нечистым помыслам и желаниям, в которых так обыкновенно проводит человек праздность (Сир.33:28; Притч.13:4). По словам св. Златоуста “человек праздный и беспечный, повсюду блуждая, как бы кто заблудившийся от пути, легко увлекается всяким злом… поскольку же существенное свойство души, непрестанно быть в действии, то если ты прекратишь её деятельность в добром, – она, как не могущая оставаться в бездействии, по необходимости устремиться к другому роду действий”⁹⁸ . Ещё заметим, что для предотвращения означенных пороков и страстей необходимо памятовать о Боге и Христе и тщательно сохранять в сердце своём сыновний страх к Богу (Быт.39:9; Сир.23:24–28, 36; 1Петр.1:17), никогда не забывай, что всеблагий Бог, украсивший телесный организм наш своими дарами, преимущественно перед всеми тварями, и создавший его своим благоукрашенным храмом и жилищем, потребует некогда отчёта в употреблении даров Его (Кор.3:16–17, 6:17–20). А внушали ли они сей страх Господень своим детям? Они позволяют своим детям, по – видимому, незапрещённые христианину удовольствие, и не важные земные радости, но при этом забывают внушить им, что христианин должен смотреть на самые невинные земные радости никак на цель, но как средство и пособие для высших целей – для поддержания в себе благодарных чувствований к Богу, для подкрепления своих сил душевных и телесных, и для поддержания взаимной общительности и любви к ближним, и потому часто позволяют им и такие удовольствия, которые не только не служат пособием и посредством для высших целей, но ещё и удаляются от них. И слово Божие и церковь запрещают такие удовольствия (Лк.12:19, 16:19, 25, 21:34; Рим.13:13–14 и др.). Они и сами перед глазами своих детей, занимались по-видимому невинными удовольствиями, так сказать для препровождение времени, а между тем сим примером уже положили в душу детей зародыш азартной игре, которая время от времени, при стечении обстоятельств и при сообществе сверстников, более и более укореняется и возрастает в душах их детей. – Наконец изысканность в пище и питии, которая часто, если не всегда, появляется на столах жалующихся родителей, роскошные модные одежды, в которых облекаются они и их дети, часто приводят сих последних к самым гибельным последствиям – к мотовству и расточительности. Не говорит ли история, что многие народы, целые царства и государство погибли от сих пороков и исчезли с лица земли? Впрочем, мы не то хотели сказать им, что детей будто бы нужно питать грубой пищею и одевать в жёсткие одежды. Нет, – мы хотели только напомнить, что воспитание детей должно быть сообразно званию и состоянию каждого и не должно выходить в сем случае из пределов наличных средств; потому что пример расточительности родителей легко порождает ту же страсть в детях. Так, братья христиане, нельзя не повторить той горькой истины, что начало, основание и корень неблагонравия детей прежде всего находится в жизни самих родителей, и затем в том воспитании, какое дают они своим детям.

В заключении, приведши ещё раз на память семейную богоугодную жизнь Богоотцов Иоакима и Анны, окончим нашу беседу словами, исполненными благожелания христианским семействам, того же св. Андрея, архиепископа критского. “Люди Божьи, язык святый, собрание священное! Почтим память Богоотцов; возвеличим силу таинства! Каждый из нас, по мере данной ему благодати, да принесёт достойный дар настоящему торжеству: отцы – попечение об истинном благоденствии рода своего; матери – благочадие; неплодные – неплодство греха; девы – сугубое целомудрие души и тела; брачные – похвальное воздержание. Если кто из вас отец, – да подражает отцу святой Девы. Если кто бездетен, – да пожинает плодотворную молитву, возрастающую из богоугодной жизни. Мать воспитывающая чад своих, да радуется радостью Анны, воспитавшей чадо, дарованное ей в неплодстве за тёплую молитву. Неплодная, не рождающая, благословения чадородия лишённая, да приходит с верою к отрасли, прозябшей от Анны, и ветвь неплодия оплодотворится. Дева, непорочно живущая, да украшает непорочностью слова, для благолепия души. Брачная да принесёт умную жертву от плодов молитвы. Вкупе богат и убог, юноши и девы, старцы с юношами (Ис.48:3, 148:12), священники и левиты, цари и царицы, все вкупе да восторжествуют в честь Отроковицы, Матери Бога и Пророчицы: ибо из Неё, исшёл Пророк, предвозвещённый Моисеем, Христос Бог, Истина (Втор.18:15). Аминь.

Пр. И.Г.

Мы, вемы яко преидохом от смерти в живот, яко любим братию (1Ин.3:14)

Св. апостол и евангелист Иоанн Богослов, коего память празднует ныне св. Церковь, поистине может быть назван и называется учеником и учителем любви. Из всех ближайших учеников Христовых он пользовался особенною любовию божественного Учителя, почему и усвоено ему такое название: возлюбленный ученик Христов, ученик, его же любляше Иисус. В боговдохновенных писаниях своих он преимущественно занимается изложением учения о любви Христовой – Излагая это учение, св. Апостол указывает такие свойства любви, которые совершенно сокрыты от обыкновенного разумения человеческого и которые открыты были ему Духом Святым как ближайшему наперснику любви Иисусовой. Одно из таких свойств указывается в приведенном нами его изречении. Мы любим братию, возвещает возлюбленный ученик Христов, и эта любовь удостоверяет нас, что мы свободны от смерти, что мы прешли от смерти в живот.

Каким же образом любовь к братии может служить удостоверением в том, что мы прешли от смерти в живот? Эта благодатно-радостная истина как могла быть возвещена нам только по внушению Духа Святого, так может быть и понята нами только при свете боговдохновенного писания.

Прощаясь с учениками Своими пред смертию, в последней беседе с ними, Господь Иисус Христос говорил им: сия заповедую вам, да любите друг друга. О сем разумеют вcu, яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою. Господь как бы одного желал и требовал от своих последователей и одно им заповедовал, чтобы они имели любовь между собою: значит, любовь к братии есть главнейшая и существеннейшая добродетель христианская. Св. апостол Павел учит: любяй друга закон исполни. Весь закон в едином словесе исполняется: возлюбиши искреннего твоего, яко сам себе (Рим.13:9; Гал.5:14). Значит, любовь к братии есть такая добродетель, которая предполагает или собою обнимает все другие добродетели, какие только возможны для человека и требуются от христианина; и значит, кто истинно любит братию, тот есть истинный последователь Христа Спасителя, исполнивший весь закон Его, и имеет полное право на все великие обетования, данные христианам. А между этими обетованиями главное есть свобода от власти смерти: аще кто слово Мое соблюдет, смерти не имать видети во веки (Ин.8:51), говорит Господь.

Итак, в слове Божием находится прямое свидетельство, на основании которого исполняющие закон о любви к ближним могут и должны твердо веровать, что они свободны от власти смерти. Но в разбираемом нами изречении возлюбленного ученика Христова есть некоторая особенность, подающая новую мысль: он не говорит мы веруем, но говорит мы вемы, мы знаем, яко преидохом от смерти в живот, яко любим братию. Отсюда следует, что истинно любящие братию не только верою могут проразумевать, но и опытно познавать свою свободу от смерти. Каким же образом?

Кто истинно любит ближнего, в том началась новая духовная жизнь о Христе, в том действуют вся божественныя силы, яже к животу и благочестию, подаваемые христианам в таинствах; ибо любовь к ближним есть плод духовной жизни: плод духовный есть любы, учит св. апостол Павел. Но преуспеяние духовной жизни и действие благодатных сил в человеке не могут быть неприметны и неизвестны для него. Благодатные силы остаются неприметными в человеке только тогда, когда они не действуют, когда они сокрыты и подавлены бывают противодействующею им силою греха; точно так как и естественные дарования в каждом человеке остаются неприметными только тогда, когда они, вследствие каких-либо неблагоприятных обстоятельств, не получают подлежащего развития и подавляются, глохнут. Когда же действуют в человеке благодатные силы, действие их он ясно сознает и чувствует сам и для других оно не может быть неприметно. Другие видят в нем благость, милосердие, веру, кротость, воздержание. Сам он чувствует в себе радость, мир, упование, дерзновение; и эти вожделенные чувства сливаются в нем в одно общее чувство новой вечной жизни о Христе. Мы веруем, на основании свидетельства слова Божия, что эта жизнь вечна, не подлежит смерти, что смерть нашего тела не пресечет этой жизни и не остановит ее. Но праведник, в котором действительно началась уже новая жизнь, знает это опытно: самая жизнь его об этом ему говорит. Соединившись приискренне с Господом Иисусом Христом, он чувствует, что видимая смерть не сильна расторгнуть этот союз: кто ны разлучит от люби Божия? Известихся, яко ни смерть, ни живот. Умерщвляя в себе заблаговременно все плотские похоти, воюющие на дух, он встречает смерть не как врага, но как союзницу, которая поможет ему окончательно победит грех, и смотрит на смерть не как на несчастие, а как на приобретение: мне еже жити Христос, а еже умрети приобретение есть. Он не может малодушно бегать смерти, напротив желает ее: желаю разрешитися и со Христом быти.

Но любовь к братии есть добродетель, которая по-видимому не редка между людьми, особенно в христианском обществе; а между тем и в мире христианском редко встречаются люди, которые с полною уверенностью могут сказать: преидохом от смерти в живот, которые спокойно и с радостью встречали бы смерть, и, подобно апостолу Павлу, считали бы ее приобретением. Это объясняется тем, что не всяк тот истинно любит ближнего, кто так думает о себе, или о ком говорят так иные.

Вот человек, который не может спокойно взирать на бедствия ближних, который живо сочувствует всякому горю, всякой беде, который готов плакать со всяким плачущим, ни счастью и успехам ближнего он не может вполне сочувствовать, напротив, при виде особенного благополучия ближнего, в нем иногда является чувство зависти. Любит ли такой человек своего ближнего? Нет; он только чувствительный, а не любящий человек. Истинная любовь умеет не только сочувствовать горю, но и сорадоваться счастию ближнего и совершенно исключает всякое чувство зависти. Любовь не завидует.

Вот другой человек, который никого не обижает, строго исполняет свои общественные обязанности и много добра делает ближним; но он живо сознает и ревниво охраняет свои достоинства и преимущества, которые получил от природы или приобрел в обществе, он резко отличает себя от людей, стоящих ниже его; он не находит для себя интереса в сближении с людьми простыми; на них он смотрит с снисходительным сожалением или презрением. Вздумайте поравнять его с этими людьми; вы нанесете ему тяжкую обиду... Что же сказать о таком человеке? Это честный, деятельный и полезный член общества; но он не любит по христиански своих ближних. Истинная любовь смотрит на всех одинаково, и последнего несчастного человека она равняет с собою и обходится с ним так, как желала бы, чтобы с нею обходились: любовь не превозносится и не гордится.

Вот еще человек, который правилом своей жизни поставил слова Апостола: благотворения и общения не забывайте, который очень многим благодетельствует, многих вдов призрел, многих сирот воспитал; но он делает добро тем людям, которые не имели никакого личного с ним столкновения и чем-либо заслужили его благосклонное внимание. Людам же, которые враждебно сталкиваются с его интересами, он не может делать добра. Если кто обижает его словом или делом; он предается гневу и мстит за обиды. Любит ли такой человек своих ближних? Вовсе нет. Истинная любовь любит не только друзей, но и врагов; она вполне владеет сердцем человеческим, так что последнее никогда не может предаваться противоположным любви чувствам гнева и самолюбия. Любовь не раздражается, не ищет своих сп <...>⁹⁹, но все терпит.

Итак, если редко встречаются между нами люди, вполне понимающие и постигающие дарованную нам во Христе свободу от рабства смерти; то потому, что редка между нами и истинная любовь, та любовь, которая вселяет в сердца наши мир и радость о Дусе Святе, дерзновение и упование, которая вон изгоняет из сердца нашего всякий страх, а в том числе и страх смерти. А редка такая любовь между нами, потому что она не может быть приобретена нашими собственными усилиями, но даруется нам от Бога: любы от Бога и изливается в сердца наши Духом Святым.

Заметим, братие, что как ни трудно снискать эту любовь и как ни редка она между нами; но возможность снискать ее мы все имеем, ибо мы все получаем дары Святаго Духа в таинствах. Постараемся же воспользоваться этими дарами. Ужели мы не желаем освободиться от страха смерти, столь пагубно и болезненно действующего на нас? Если же желаем, то научимся, по руководству слова Божия и святой Церкви, истинно любить ближних. Тогда не будет для нас смерть страшна; тогда мы можем, вместе с возлюбленным учеником Христовым, коего память празднуем ныне, необинуяся сказать: вемы, яко преидохом от смерти в живот, яко любим братию. Аминь.

Священник Александр Громаковский

Проповеди митрополита Стефана Яворского и св. Димитрия Ростовского, будучи сходны со старинными южнорусскими проповедями по своему построению, источникам и изложению, отличаются от своих первообразов более живым и близким отношением к современности. Читая проповеди м. Стефана и св. Димитрия, мы можем понять, что они писаны в тревожную эпоху Петра и, можем видеть, что восхваляли и что осуждали проповедники, можем отчасти воскресить в своем сознании тогдашнюю деятельность русского правительства и нравственную жизнь русского общества.

Имеющие отношение к тогдашней современности, проповеди м. Стефана носят по преимуществу характер панегирический; а проповеди св. Димитрия – характер обличительный. Это весьма естественно. М. Стефан был первенствующим русским иерархом, – местоблюстителем патриаршего престола, был близок к государю и имел так сказать официальную обязанность говорить торжественные проповеди по случаю объявления войны, победы, открытия государственной измены и при других важных для государства событиях. Естественно, что будучи близок к государю и говоря проповеди нередко в присутствии Петра, м. Стефан должен был излагать проповедуемые события по возможности в благоприятнейшем для правительства и след. в панегирическом духе. Совсем иное было положение св. Димитрия. Живя вдали от двора царского, среди грубой паствы, неученых священников, закоренелых раскольников, св. Димитрий не мог не обличать в своих пасомых уклонения от высоких требований христианского идеала. Неблагоприятно относился св. Димитрий и ко многим явлениям жизни, вызываемым Петровскою реформою. Подобное же недовольство духом Петровского времени разделял отчасти и м. Стефан, и иногда осторожно высказывал это недовольство в немногих проповедях, которых конечно нельзя отнести к разряду панегирических.

* * *

В панегирических проповедях м. Стефана можно различать следующие благоприятные для правительства положения: а) о важности и святости царской власти и греховности неповиновения ей, б) о высоких личных качествах Петра Великого, в) о блеске его внешних дел и благотворности внутренних реформ.

а) 0 необходимости покоряться царской власти нужно было проповедовать потому, что самодержавная царская власть служила источником всех реформ Петровской эпохи, а между тем эти реформы были крайне тяжелы для народа, и польза их для большинства была нисколько не очевидна. Бунты при Петре были явлением обычным; они имели свое оправдание в тягости навязываемых народу новых форм жизни; говорить против народного недовольства можно было только во имя того убеждения, что воле царя противиться – грех. Это убеждение и старался раскрыть в своих проповедях м. Стефан. В одной проповеди, сравнивая Петра I с библейским праотцем Ноем, м. Стефан говорит: «мы, слышателие, что воздамы своему Ноеви за толикое к нам благодеяние? Возданы то единое, о чесом читаем в библии о Ное и о флоте его корабельном. Внидеша в корабль Ноев всякие зверие по роду, двое и двое. Были там рыкающие львы, были дикие леопарды, были медведи рыкающие, волки хищные, собаки угрызливые и прочии дикие зверие: то дивна вещь, что ни один от сих лютых зверей на Ноя не кинулся:.. лев пред Ноем, что овча незлобивое; медведь такожде ни маленько воркнуть не дерзает, волк тихим и незлобивым стался агнцем... А о вас что возглавлю, мятежницы, бунтовщики проклятые, паче собак лютейшие? Идите за мною, заведу вас в корабль Ноев;.. идите, глаголю, в корабль Ноев, аки в школу некую, и тамо от зверей безсловесных учитеся мудрости... Како вас нареку, мятежницы! Нарекл бых вас зверями, но недостойни есте того имене; не имате бо сицевыя добродетели, якоже имут зверие Ноеви в ковчези. Держит нас Ное российский в корабли своем, в царствии своем, поит, кормит, одевает и всякими довольствы рачительствует. А хотя б иногда и скудость какая была и нужда, довлеет то едино, что Бог так хотел и жестоко завещал, да бысте были под началом у Ноя своего, его единого знали за начальника, от Бога данного, ему всячески покорялися и повиновалися». Затем проповедник приводит общеизвестные тексты о необходимости покорения власти, перечисляет примеры пагубных последствий бунта в лице сатаны, Дафана и Авирона, Иуды, Авессалома и т. д., и жестоко бранит русских бунтовщиков, называя их сынами дьявольскими, иудами, рождением ехидниным и т. д.¹⁰¹ б) В личности Петра I-го были привлекательные стороны, которые могли мирить народ с его крутыми мероприятиями. На эти привлекательные стороны не преминул указать в своих проповедях м. Стефан Яворский. На день рождения государя проповедник между прочим говорит: «Бывают многие такие, которые себе родятся: иной уродится дармоед, напрасно хлеб портит, напрасно место упражняет; пользы от него никакой; ни Богу свеча, ни людям щипка, ни его на войну, ни его в посельство, ни его в приказ; куда кинь, туда клин, бо родився Клим. А о монархе нашем, нынешнем рожденнику, что возглаголем? Се благовествую вам радость велию, яко родивя вам спас. Вам родися, а не себе. А каково его спасение? Видесте очи наши спасение его. О велие то спасение земного спаса нашего!»¹⁰² В личности Петра I-го всего более выдавались необыкновенная многосторонняя даровитость и восприемлемость и неустанное, ко всему прилагаемое, трудолюбие. На эти стороны личности Петра I-го всего более обращал внимание и проповедник. Вот похвала даровитости Петра. «Велик есть (Петр) остроумием и мудростию. Христу Спасителю нашему удивляхуся иудее: како сей весть книги не учився? Тако и о монархе нашем глаголати можно: како сей весть книги не учився? Все житие свое в воинских делах изнуряет, еще отроком будучи, строити крепости и тыя добывати, строити корабли и на тех же водным бранем поучатися, полки строити, пушечными громами тешитися – то его бывало воинское игралище. В мужа совершенна пришедши, вси видим, яко вся его утеха, вся мысль, вся упражнения – воинство устроити. Книги читать, кроме чтения церковного, нет на то времени¹⁰³ . Откуда убо сей весть книги не учився? Вопроси его в чем-нибудь от писаний божественных, даст ответ изрядный: правила соборов вселенских: он тое наизусть умеет. Дай ему какую-нибудь материю философскую, так изрядно о ней станет глаголати, будто истинный ученик самого философов начальника Платона. Дай ему какую-либо материю богословскую, так изрядно о ней станет провещевати, будто истинный ученик Григория Богослова. Математика, арифметика, геометрия, космография у него наизусть. Како убо сей весть книги нe учився? Но не дивитеся сему. Вся сия Дух во своем помазаннике действует¹⁰⁴ .

Трудолюбе и неустанная деятельность Петра, соединенные с простотою делового человека, заботящегося только, о деле, а не об этикете, также по достоинству были восхвалены м. Стефаном. В одной проповеди проповедник изображает добродетели государя, сравнивая, хотя довольно натянуто, его жизнь с жизнию Спасителя. «Петр наш российский, по подобию Христа, ставши рабом государству своему, толикия тяжести, толикия работы, рабом прикладныя, на себе носит. А титла какия? К титлам пресветлым царским сердца не прилагает, но простыми воинскими типами, ово солдатом, ово поручиком, ово майором, ово капитаном велит себе нарицать... Христос ходил путем непрестанной чрез все житие волокити, из неба на землю, из Вифлеема в Египет, и т. д. Тем же путем безпрестанной волокити умеет гораздо за Христом шествовати и Петр наш российский. Аще бы пришло исчислити, сколь много верст перешел, отнележе начал царствовати, не стало бы и арифметики, и числа цифирного. – Христос ходил путем водным, множицею по водам шествующи. А нашему Петру российскому шум водный, что едина утеха, шумы волнующегося моря – едина сладка мусика. – Сами видехом и ужасахомся, зреюще оные страшные водные горы, погрязновением претящие: он же, посмевающися нашему малодушию, безбоязнен пребываше.... Христос ходил овогда путем воинским. Помните, что в евангелии глаголет:.. не приидох воврещи мир, но меч. Тем же путем воинским, како шествует Петр наш российский, видит и удивляется вся вселенная. И есть поистине чему удивлятися, – такой охоте воинской и великодушию. Ибо в армии, в полках, на бранех быти не всякому монарху обычно.... Леопольд цезарь никогда на войне не бывал: такожде рещи и о прочих. Наш монарх инако. Сам на войне, сам в полках и армии, сам и царь и вождь и генерал: сам же и солдат и воин. Свидетелем есть шляпа его, на главе царской пулею пронзенная»¹⁰⁵ .

Простоту делового человека в Петре 1-м м. Стефан восхваляет в следующих выражениях: «паче всех нас смиряешися и забывши себя миродержца быти, дивное смирение и ко всем снисходительство и преклонность имевши. Никим же не гнушаешися, всякого, кто просит и требует посещавши, убогие хатки не презиравши, царских своих неоцененных порфир и венцев никогда же употреблявши, толикая дальняя расстояния подлыми поездками сам трудитися; воинская дела, аки един от воинов управлявши, делом работным скиптроносные руце своя труждавши, и прочими неисчетными трудами, рабом твоим приличным, здравия себе умаляеши»¹⁰⁶ .

Еще в одной проповеди м. Стефан так изображает неустанную, многосторонне направленную деятельность государя: «Смотрите, каково его прилежание в научении воинского чина. Сам сущи монарх, аки един от солдат, все воинские и наименьшие степени переходил, даючи образ прочим, да последуют стопам его. Смотри, как мудрое и промысльное попечение о собрания воинства, о собрании денег, без них же воинству быти несть мощно. Смотри на корабли, галеры, флоты, которые его промыслом и рукоделием построены. Смотри прилежно на его рукоделие, чим упражняется. Монарх сый, яко един от работник – дела корабельные, дела пушкарские и прочие военные рукодельства: сами по рукам его царским мозоли свидетельствуют»¹⁰⁷ .

Восхваляя государя, проповедник не забыл упомянуть и о его высоком росте. «Станет между нами, яко солнце между звездами, яко кедр ливанский между древесами, яко орел между птицами, не только властию и почестию, но и возрастом честнейший. Кто бы не знал его быти царем, от самого благолепного возраста может познавати»¹⁰⁸ . – Для характеристики Петра любопытны особенно те места в проповедях м. Стефана, где проповедник приводит подлинные слова из своих личных бесед с государем.

в) О блеске внешних дел Петра В. не совсем удобно было говорить проповеднику. Внешние дела Петра состояли почти исключительно в войнах с Швециею и Турциею. Служитель религии любви и мира естественно был поставлен в ложное положение, когда ему приходилось восхвалять войну, хотя бы и удачную. Поэтому м. Стефан восхваляет военные успехи большею частию метафорами, напр, под образом жатвы, под образом грызения орехов и т. д. На первою метафору указывает самое заглавие одной викториальной проповеди: жатва торжественная, мечными серпами российских победоносцев, на марсовых ливонских полях в самое жатвенное время т. е. в месяце иулии и августе 1704 г., – егда преславнии городы Нарва и Дерпт крепкого российского воинства рукою пленени быша, – собрана и проч.¹⁰⁹ Ко второй метафоре подало повод название завоеванной крепости: Орешек. «О Орешек претвердый!» – восклицает проповедник, «добрые то зубы были, которые сокрушили тот твердый Орешек»¹¹⁰ . Несмотря на желание с помощью аллегории – так сказать обходить изображаемый предмет, м. Стефан в викториальных проповедях вдавался в неуместные для христ. пастыря суждения. Так в одной проповеди м. Стефан говорит, что «если кровь неприятелей, мечем русских воинов излиянная, имела подобно Авелевой – свой глас, то она возглашала бы бессмертную славу победителям¹¹¹ . Так во многих проповедях м. Стефан жестоко бранит короля шведского, называя его напр. мерзким вепрем и т. п.¹¹² . Более удобный для проповедничества предмет представился м. Стефану в 1711 г. по поводу турецкой войны, которой мог быть придан религиозный характер. «Боже мой! нищь и убог есмь аз, недостойный архиерей», взывал м. Стефан с церковной кафедры, «а готов есмь не пощадити до последней денежки на толикое богоугодное дело. Сребро мое и злато буди ми в погибель, аще бы его мнил щадити на избаву и освобождение гроба Христова, идеже неоцененное спасения моего сокровище бяше сокровенно»¹¹³ .

Доступный также для панегирика предмет нашел м. Стефан в изображении трудов и подвигов победоносных русских солдат, житие которых при Петре – со введением регулярного устройства армии – было действительно тягостное и многобедственное. «Воинская школа», рассуждает м. Стефан, «едина токмо горесть, меду там не найдешь; едина только полынь. – Есть в других чинах мпоготрудство и бедство немалое. Но вся сия далече отстоят от трудов, от бедства и горести воинския. Доводов на сие не много надобе. Само видится явственно, что земледельцы, художники и иных чинов люди всяким образом уклоняются и бегают службы воинския. Лучше мнится своею работою хлеб ясти, нежели сухарями воинскими зубы ломати. И хотя то они творят от дурачества, но довлеет то, что всякую горесть ощущают в житии воинском, и лучше мнится некими дуракам быти разбойниками, нежели воинами. – Что наши духовные артикулы, что наши монастырские правила против правил воинских? Перо легкое против тяжкого камене. Согрешил старец, то его на цепь, либо в поварню посуду чистити, либо под начал дрова рубить и черную работу делать. В артикулах воинских наказания с нещадным биением, с кровию, с бесчестием и шельмованием, с утратою имения и жалованья, а наипаче с утратою жития». В другой проповеди: «где наипаче живет недостаток, где живет алчба и жажда? В полках она живет, в полках она имеет свое седалище. Добро в дому, в жары нынешние, напиться чего холодного со льду, либо со льдом. В полках тое не живет. Что Бог дал, часом с квасом, порою с водою, лишь бы только и тое было, а все тепло, мерзко и в губу взяти. А упокоение какие, Бог то ведает. Подушка – земля, одевало – небо, а комары – певчий, которые припевают, чтоб гораздо спати, а с тем всем смерть за плечима»¹¹⁴ .

Победы над врагами – для м. Стефана представляются следствием трудовой жизни русских воинов. «Ваши труды и подвиги», говорил Стефан, обращаясь к воинам, «родиша нам упокоение; ваши алчбы и жажды родиша нам пирования» и т. д. «Что вы нареку, прехрабрии подвижницы?» говорил м. Стефан в другой проповеди о павших на брани воинах. «Нареку вы звездою утреннею и денницею. Родисте нам день пресветлый, день торжественный, но тем рождением, яко денница, угасосте. Что вы нареку, неустрашеннии поборницы? Нареку вы облаками. Источисте бо и излисте кровные дожди, на благоплодие, на триумфальную жатву, а сами, яко облацы водоточнии, растаясте. А наипаче нареку вы, доблии страдальцы, зернами, в землю посеянными, котории, аще не умрут, не могут плода сотворити; аще ли умрут, плод мног сотворят, по неложному словеси Господню... Сорадуйтеся, умерщвленные зерна, в житницах уже небесных душами водворяющияся», и пр.¹¹⁵ В пользу внутренних реформ Петра Великого мы находим мало панегирических отзывов в проповедях м. Стефана Яворского. Это объясняется тем, что а) в первое десятилетие XVIII в., когда особенно процветала проповедническая деятельность м. Стефана, Петр, озабоченный шведскою войною, мало занимался внутренними реформами; б) а те реформы, какие успевал совершать Петр, мало пользовались сочувствием м. Стефана, след. мало представляли пищи для его панегирических отзывов. Довольно обширный панегирик м. Стефан произнес в похвалу новой столицы С.-Петербурга. Немалая часть этого панегирика посвящена восхвалению водной стихии, которая, будто бы преимущественно любима Богом. Кроме того достоинство приморского положения города подтверждается географическими примерами. «Воззрите умными очами на все четыре страны света», говорит проповедник, – «Азию, Америку, Африку, Европу, – а наипаче на Азию и Европу. В Азии над морем грады Константинополь, Галата, Адрианополь, Фессалоники или Селунь, Александрия, и пр. А как богаты пристани ради корабельной и непрестанных товаров и купли пребогатой, и как богатят свое государство спросите тех, котории там бывали. В Европе на морских пристанях грады: Амстердам, Лондон, Гданьск, Венеция, Франкфурт, и прочий бесчисленны. А какие в них богатства, а какие красоты и диковинки, а все ради корабельной пристани и товаров, чуть не со всех государств бываемых, – помыслити мощно, исповести несть мощно. Тем же намерением, слышателие, Богу споспешествующу, и сего царского града С. Петербурха на сем месте основание положено при водах на примории, ради триех наипаче вин: 1) для увеселения живущих, 2) для крепости, 3) для корысти и прибыли великой всему государству, которой от Бога, всех благ Дателя, чаем несумненно»¹¹⁶ . Возвращаясь к тому же предмету в другой проповеди, м. Стефан говорит: «сей один град, все убыли, в военное время бываемые, кораблями и пристанью своею в краткое время может наверстати. А что твои караваны в китайское государство? Безделица то есть. Весь караван насилу с одним кораблем сравнитися может»¹¹⁷ . Есть также две обширные, но не особенно изобразительные проповеди м. Стефана в похвалу флота и армии. Об остальных же реформах Петра м. Стефан упоминает только мимоходом.

Чтобы наказания влекли за собою благотворные нравственно-практические последствия, они должны быть не произвольными действиями взрослых, а естественными, последствиями самых действий детей. Когда, например, дитя разбросало свои игрушки, или играя насорило на полу, родители или другие, ухаживающие за ним, взрослые прибирают брошенные им игрушки, подметают комнату, вообще уничтожают произведений им беспорядок, но вместе с тем бранят и даже бьют дитя. Когда мальчик, обращаясь небрежно со своим перочинным ножичком, изломал его, или резвясь беспорядочно порвал свое платье, отец бранит или бьет его за это, но потом покупает ему новый ножичек и новое платье. Подобным образом родители поступают при всех дурных и неосмотрительных поступках детей. В домах, где есть дети, постоянно слышатся крики взрослых: зачем ты порвал то-то, изломал это, потерял то и т. п., нередко сопровождаемые телесными наказаниями. Во всех этих случаях существует такого рода странность; родители принимают на себя те вредные последствия дурных поступков, которые, по естественному ходу вещей, должны бы падать на самих маленьких преступников, а на последних налагают наказания искусственные, не имеющие никакой прямой и естественной связи с проступками. Искусственные наказания являются в глазах детей произвольными и несправедливыми и потому ожесточают их, не исправляя. Между тем если бы в виде наказаний падали на детей вредные последствия, естественно вытекающие из их дурных поступков, дети ясно видели бы причинную связь между дурным поступком и вредным последствием. Вследствие того наказание представлялось бы им безусловно-справедливым и, кроме временного неприятного чувства, неизбежно следующего за всяким лишением, не оставляло бы в них никакого ожесточения, напротив возбуждало бы бодрость духа и приучало бы их к практической порядочности в жизни. Дитя не собрало своих разбросанных игрушек, на следующий раз нужно дать их ему под непременным условием аккуратно собирать их после игры, а при повторении того же в другой раз, совсем лишить его игрушек на некоторое время. Дитя играя произвело беспорядок в комнате, нужно заставить его самого привести вещи в порядок, а при упорстве лишить его возможности играть в другой раз в комнате, несмотря ни на какой его плач и крик. Подобные наказания и безусловно – справедливы, и совершенно понятны для дитяти, как естественные следствия его же дурного поведения, и являются в такую минуту, когда они всего сильнее ощущаются, как непосредственные лишения удовольствий. Кроме того неоднократное повторение подобных случаев внушает дитяти то высоко-практическое правило, что всякое удовольствие в жизни может быть куплено только трудом, аккуратностью и добропорядочным поведением.

Но самая главная выгода, вытекающая из подобных естественных наказаний, состоит в том, что при них нисколько не страдает та дружественная связь, та естественная любовь между родителями и детьми, которая установлена самой природой и которая одна только служит основанием для благотворного влияния родителей на детей. Как скоро в дитяти явилось враждебное чувство к родителям, тотчас же теряется и нравственное влияние на него последних; дитя только боится родителей, но уже не относится с доверием к их наставлениям. А враждебное чувство к родителям всего легче является в детях под влиянием искусственных и произвольных наказаний. Когда родители сами налагают на детей придуманные наказания, вместо того, чтобы дать им испытать наказания, естественно вытекающие из дурного поведения их, они являются детям карающею их силою. Вследствие того дети привыкают смотреть на своих родителей не как на источник любви, как того требует сама природа, а как на олицетворение грозной карающей силы. Они смотрят на свои проступки, как на личное оскорбление родителей, а на наказания, как на выражение личного гнева родителей. Вместо любви в них является страх пред родителями; они приучаются смотреть на родителей, как на враждебную силу, которая мучит их и с которой нужно по возможности бороться, и действительно начинают прибегать к разным хитростям, чтобы обмануть и усыпить эту силу и выйти из под ее грозного влияния. Привыкши постоянно видеть, что наказания суть не что иное, как проявление гнева родителей, дети теряют понятие о безусловно дурном поведении и приобретают понятие о поведении, оскорбляющем и раздражающем людей, власть имеющих. Таким образом дети с малолетства привыкают к мысли о том, что не следует делать не того, что дурно само по себе, а того, что хотя и представляется хорошим само по себе, но не нравится людям сильным и властью облеченным. Описываемые нами произвольные наказания детей сильно портят и нрав самих родителей. Являясь детям карающею сплою и считая каждый проступок детей за причину к гневу на них, с своей стороны, родители постоянно раздражаются на детей, постоянно находятся в гневном расположении. Раздражение это еще усиливается от того, что родители принимают на себя, в виде лишнего труда или издержек, те вредные последствия, которые должны бы пасть на самого преступника. Вследствие всего этого родители нередко смотрят на детей как на несчастье, а дети, с своей стороны, относятся к родителям с равнодушием, а иногда и с ненавистью. Очевидно, такие отношения между родителями и детьми совершенно неестественны.

Все эти тяжелые последствия искусственных наказаний легко устраняются, если родители, руководствуясь в воспитании детей тем самым законом равновесия между действиями и последствиями, который господствует во всей практической жизни человека, при каждом проступке дитяти будут давать ему чувствовать те вредные последствия, которые естественно вытекают из его дурного поведения. Во-первых, родители не будут находиться в состоянии постоянного раздражения против детей. Напротив они будут совершенно спокойно предоставлять детям испытывать на самих себе вредные последствия своего дурного поведения. В этом случае карающей силой является самый естественный ход вещей, неотразимый и неизменный в своих действиях, а не частная, произвольно действующая личность. Полное спокойствие родителей здесь безусловно необходимо, чтобы не подать детям ни малейшего повода думать, что наказание зависит от произвола разгневанных родителей. Но неудовольствия на худой поступок ребенка не нужно скрывать, напротив нужно давать его чувствовать детям, как естественное последствие их дурного поведения, как неизбежное отражение такого поведения на окружающих людях. Только неудовольствие это не должно выражаться в бурных порывах гнева; оно не должно заменять собою естественные наказания, вытекающие из самых дурных поступков детей, а только должно поддерживать эти наказания. Сверх того оно не должно быть слишком продолжительно, потому что долгое отчуждение детей может приучить их обходиться без любви и ласки родительской и чрез это может подорвать влияние родителей на детей. Но еще хуже, если родители быстро перескакивают от гнева к ласкам, если они бранят и прощают детей, почти не переводя духа. – Во-вторых, дети, будучи наказываемы естественными последствиями своих поступков, не могут не находить их вполне справедливыми и притом неизбежными, вследствие чего в наказаниях они находят неотразимо-побудительную причину исправиться, не делать впредь тех дурных поступков, от прямых последствий которых они не раз уже страдали. Далее, так как дети ясно видят, что наказания не зависят от личного произвола родителей, а составляют неизбежные последствия их собственных дурных действий, то в них не образуется никакого враждебного чувства к родителям. Даже напротив доверие и любовь их к родителям после таких наказаний усиливаются, так как родители предостерегали их, чтобы они не делали такого-то дурного поступка, потому что из него произойдет такое-то вредное последствие, и они теперь собственным опытом дознали справедливость слов родительских. Таким путем дети приучаются к тому разумному послушанию, которое побуждает человека исполнять одно и не делать другого не из рабского страха пред высшим лицом и не из льстивой угодливости ему, но из полного, основанного на опыте, доверия к его справедливости и доброте.

Во внешнем мире дитя, как мы сказали выше, прежде всего сталкивается с предметами неорганическими, неодушевленными, и долгое время его желания и действия ограничиваются почти исключительно кругом этих предметов. Из человеческого общества в это время имеют к нему непосредственное отношение главным образом родители и вообще люди близкие. В это то время в нем и должно образоваться убеждение, что каждый безрассудный поступок, каждое его действие, причиняющее вред внешним предметам, всегда неизбежно влечет за собою вредные последствия и для него самого. Затем дитя мало-помалу вступает в общество сверстников. Для него начинается общественная жизнь; оно входит в столкновения с людьми, которые несравненно сложнее, разнообразнее и запутаннее столкновений с неодушевленными предметами. Если прежде образовалось в нем указанное выше убеждение, то дитя перенесет его с предметов неорганического мира и на свои отношения к сверстникам. В силу этого убеждения оно будет остерегаться делать вред сверстникам, и таким образом правило: не делай другим того, чего себе не желаешь, сделается основанием всей нравственно-практической его деятельности. Как прежде при столкновениях дитяти с предметами неодушевленными, так и здесь, при столкновениях его с обществом сверстников, родители не должны непосредственно вмешиваться в действия дитяти, не должны своим личным произволом заменять для него естественные последствия его действий. По естественной живости своей природы дети легко ссорятся и легко мирятся. Но если они привыкли к постоянному вмешательству родителей в их действия, то при своих ссорах постоянно обращаются с жалобами к родителям. Вот в этих-то случаях родителям и следует быть крайне осторожными, потому что вмешательство взрослых в ссоры детей большею частью оканчивается тем, что одна сторона получает перевес над другою и таким образом нарушается справедливость и теряется равновесие между противными сторонами, от чего обыкновенная детская ссора нередко переходит во вражду. Всего лучше, если дети с малолетства не приучены постоянно обращаться к личному вмешательству родителей, если напротив они привыкли находить и награду, и наказание за свое поведение в естественных последствиях своих поступков. Впрочем, невмешательство родителей в действия детей не должно доходить до крайности, до равнодушия. Во всяком случае дети должны привыкнуть видеть в родителях высшую законную власть, олицетворение верховной идеи справедливости. Но чтобы в детях образовалось такое понятие о власти родителей, последние всегда должны быть вполне справедливы и беспристрастны к детям. Всякая жалоба детей должна быть исследуема обстоятельно и решаема беспристрастно. Если дитя сделало зло своему товарищу и в свою очередь от него испытало равносильное зло, то в подобных случаях, которых бывает большинство при ссорах и жалобах детей, жалоба дитяти на товарища не должна быть уважаема. Напротив ему должно быть внушено, что каждый вред, причиненный товарищу, непременно отзовется вредно и на самом обидчике. Подобное внушение будет принято дитятей как вполне справедливое, если предыдущее воспитание вкоренило в нем понятие о том, что всякий дурной поступок неизбежно влечет за собою вредные последствия. Кроме того, если дитя с малолетства привыкло ценить неудовольствие родителей как естественное отражение его дурных поступков, то это понятие о значении неудовольствия близких людей оно перенесет и на общество сверстников, и вследствие того будет избегать таких поступков, которые могут возбудить неудовольствие товарищей. Таким образом в дитяти с самой ранней поры жизни последовательно будет развиваться доброе качество воли, и оно вступит в общественную жизнь с искренним желанием быть справедливым и добрым по отношению ко всем людям и с твердым убеждением, что каждый дурной поступок его неизбежно повлечет за собою вредные последствия и для него самого. Впрочем, возможно, что и самое лучшее дитя под влиянием минутного гнева и других неблагоприятных обстоятельств может сделать зло своему товарищу. В таком случае нужно строго и неуклонно настоять на справедливом возмещении, которое должно состоять как в нравственном удовлетворении обиженного, т. е. в испрошении у него прощения, так и в равномерном вознаграждении материального вреда, если он был сделан обиженному. Первое даже важнее последнего. Многие богатые родители делают большую ошибку, спеша деньгами вознаградить обиженного их сыном и опуская из виду необходимость нравственного удовлетворения. Такой образ действий приучает дитя презрительно относиться к правам и нравственному достоинству людей небогатых и невысоко стоящих в обществе, приучает его к той пагубной мысли, будто богатый человек может деньгами покрыть всякий свой дурной поступок по отношению к людям бедным. Таким путем развивается в дитяти высокомерие по отношению к низшим и унижение пред высшими. Нет, чтобы дитя с малолетства приучалось в каждом человеке видеть ближнего и брата и равно уважать права и нравственное достоинство каждого человека, необходимо при всякой обиде, нанесенной им товарищу, кроме материального вознаграждения, давать ему чувствовать в виде испрошения прощения и нравственное унижение, равномерное нанесенной им товарищу обиде. Да и самое материальное вознаграждение должно производиться из средств самого обидчика. Родитель не должен брать на себя ни вознаграждения обиженного, ни обязанности наказать обидчика. Он должен быть только справедливым судьею и предоставить обидчику на самом себе вполне испытать неприятные последствия его дурного поступка. Важнее же всего, чтобы родители во всех подобных случаях удерживались от сильных выражений своего личного гнева на детей. Настаивая на полном возмещении сделанного детьми зла, они однако ж должны действовать так, чтобы наказание являлось в глазах детей не произвольным распоряжением родителей, а естественным и необходимых следствием самых поступков детей. Они даже должны сочувствовать детям, поставленным своими дурными поступками в неприятное положение, должны сострадать им. Таким образом родители, будучи совершенно беспристрастными и справедливыми к детям, вместе с тем будут их нежнейшими друзьями, в чем и состоит совершенство воспитателей.

Наконец, если в предыдущие периоды развития дитяти, в нем надлежащим образом было развиваемо религиозное чувство¹¹⁹ , то теперь, когда дитя вступило в общество сверстников, его нравственное воспитание должно быть поставлено в теснейшую связь с религиозным развитием и в последнем должно находить для себя могущественную опору. При разнообразных столкновениях дитяти с сверстниками, как дружественных, так и враждебных, ему постоянно должно быть внушаемо, что пред Богом открыты не только действия, но и все наши мысли и сокровенные желания. Привыкши видеть в Боге любвеобильное Существо, верховный Источник благости, любви и справедливости, дитя будет остерегаться оскорблять Его своими злыми действиями. Таким образом, хотя с дальнейшим возрастом дитяти, надзор за ним родителей и влияние их на него будут постепенно ослабевать, однако добрые качества воли, развитые в нем первоначальным воспитанием, сохранятся, так как на место дружественного влияния родителей в нем возникнет благоговение к верховному Источнику любви и справедливости.

Во многих местностях широкой России между простолюдинами есть обычай, при погребении, во гроб покойного класть разные вещи: деньги, шапки, любимые предметы умершего, напр. различные инструменты, книги и т. под. Как смотреть на этот обычай? Есть ли основание терпеть его или необходимо противодействовать такому обычаю и стараться искоренять его в народе?

В священном писании ветхого завета говорится, что Иосиф велел лицам, занимающимся погребением мертвых, приготовить умершего отца своего к погребению благовонными ароматами и погребальным одеянием, – повеле Иосиф рабом своим погребателем погребсти¹²⁰ отца своего: и погребоша погребатели Израиля (Быт.50:2). То же говорится и о погребении самого Иосифа (Быт.50:26). В новом завете евангелист Иоанн говорит (Ин.19:39, 40) о погребении Господа нашего Иисуса Христа: прииде же и Никодим пришедый ко Иисусови нощию прежде, нося смешение смирнено и алоино яко литр сто. Прияста же тело Иисусово, и обвиста е ризами со ароматы, якоже обычай есть иудеом погрибати (Снес. (Мф.26:12, 27:59), (Мк.16:1, 15:46), (Лк.23:53). Эти непререкаемые свидетельства говорят, что как Иудеи еще до рождества Христова, так и христиане с первых веков христианства заботились и доселе заботятся о приличном погребении умерших, именно: обмывали тело умершего, покрывали его одеждами и потом погребали.

Но есть свидетельства, что в древности кроме одежд, покрывавших мертвеца, полагались в гробы умерших и некоторые другие предметы. «В стенах долгих Фракии обретен (780 г. по Р. Хр.) каменный ковчег, в нем же лежаше муж с сицевым надписанием: Христос родится от Девы Марии. Верую в Него. Во время же Константина и Ирины, о солнце паки мя узриши. Пророк сей бе некий еще прежде Христа, иже толь далече Духом Святым видящее», замечает свидетельствующий об этом факте Бароний.¹²¹ В Патерике печерском¹²² рассказывается следующее обстоятельство. Когда князь Симон просил у преподобного Феодосия печерского письменное благословение якоже в животе, тако и во смерти, то преподобный принужден был, любве его ради, написать словеса молитвы иерейские прощальные. Эту молитву Симон завещал положить себе по смерти в руку вместе с ним во гроб. Она действительно была положена, и с тех пор разрешительную молитву начали давать в руки умершим, как видимое свидетельство о том, что умерший христианин находится в общении с Церковью и что за него ходатайствует у престола Божия святая Церковь и ее служители. В прологе¹²³ повествуется о следующем событии: Когда язычник Евагрий принял христианскую веру, то спустя год он дал епископу Синесию довольное количество денег и сказал: «раздай это нищим и напиши мне своеручно на бумаге, что за эти деньги, розданные нищим, воздаст мне Господь в будущем веке». Что сказал Евагрий, то все исполнил епископ в точности. Пожив после крещения несколько лет, Евагрий впал в тяжкую болезнь. Будучи при смерти и подавая детям своим данную ему прежде епископом бумагу, сказал: «когда я умру, вложите ее в мою руку и с ней заройте меня в могилу». Дети так и сделали. Спустя три дня после погребения умерший явился ночью во сне епископу и говорит: «ступай на могилу мою, разрой ее и возьми рукопись свою из гроба моего; я получил от Бога весь свой долг, то есть, простил Господь все мои грехи, ввел меня в царство небесное за те деньги, за ту милостыню, какую я, дав тебе при жизни своей, просил тебя раздать нищим. В уверение сего я написал тебе рукою своею и письмо». Епископ, после видения сего, проснувшись и не зная, что писание его погребли с Евагрием, призвал детей его и спросил – что положили они во гроб с отцом? Те отвечали: кроме одной бумаги, какую велел нам положить отец, по своей смерти, в руку его, ничего не клали. Тогда епископ рассказал им виденный в ту ночь сон и, взяв с собою их, причт и множество благородных граждан, пошел с ними на могилу Евагрия. Открывши гроб, они действительно нашли в руке умершего Евагрия вновь написанное письмо следующего содержания: «Я Евагрий прошу тебя, преподобный епископ, радоваться. Взял я долг, который, по писанию, дается Христу и который ты, раздавая за меня нищим, в лице их вручил от меня самому Спасителю». По прочтении сего, все в удивлении прославили Бога, творящего столь великие чудеса. – В требнике нашей святой православной Церкви о погребении священников¹²⁴ говорится: «Егда кто от мирских священников отыдет ко Господу, приходят три священницы.., одевают его обычными его одеждами, потом же во всю священническую одежду: и покрывают лице его воздухом, и полагают святое евангелие над ним», в знамение того, что усопший был проповедником и учителем евангельского учения. Священный обычай, соблюдаемый у нас возлагать святое евангелие на перси умершего епископа ведет свое начало от времен апостольских. По свидетельству священномученика Дорофея, епископа Тирского, святой апостол Варнава пред страданием завещал св. апостолу и евангелисту Марку положить на перси свои евангелие святого евангелиста Матфея¹²⁵ , и это евангелие действительно на персях св. Варнавы зарыто в земле. Спустя много времени (в V веке¹²⁶ ) св. апостол Варнава явился во сне епископу Анфиму и указал ему место, где и обретены мощи сего святого апостола с евангелием от Матфея¹²⁷ . Всякому из нас известно, что у нас всем умершим, положенным во гроб, влагают в руки крест и на голове кладут венчик в знак того, что умерший есть истинный христианин, веровавший в распятого Господа, воскреснет и явится на суд Божий со святым крестом – знамением победы над адом и смертию, совершенной Богочеловеком.

Поименованные предметы, с давних времен полагавшиеся во гроб и имеющие глубокое значение, эти предметы не только можно, но и должно полагать в гробы усопших. Но другие предметы, выражающие веру усопшего в загробную жизнь, его любовь к Богу, его надежду на милосердие Божие, равно и те вещи, которые, в воспоминание каких либо событий в жизни, умерший всегда имел при себе и с которыми он не желал бы расстаться и по смерти, такие и подобные предметы, по нашему понятию, могут быть полагаемы в гроб, если того хотел умерший и желают его ближние, и если притом совершается это без всякого суеверия, предрассудка и пр. Если бы, например, в знак супружеской верности и любви, умерший муж или умершая жена, при жизни своей носили на груди своей медальон – муж любимой верной супруги, а жена – супруга своего, или на руке кольцо, и не желали расстаться с этою вещью, не только по гроб, но и за гробом; то отчего не положить эти вещи во гроб с умершим или умершею? От чего не положить во гроб св. икону, пред которою покойник любил возносить свои молитвы к Богу, или свящ. книгу, из которой он поучался закону Господню, если он, умирая, желал этого и просил исполнить его желание? – Но часто у людей простых в основании обычая класть в гробы покойников вещи лежит грубое суеверие и пагубный предрассудок. Кладут напр. в гроб книгу на том основании, что душенька покойника и на том свете, когда соскучится, будет читать ее. Или ставят во гроб сосуд с напитком потому, что покойничек любил употреблять его при жизни; кладут во гроб покойника инструмент, чтобы было чем душеньке его позаняться, когда будет скучно; чаще всего кладут деньги, которые покойнику, думают, пригодятся на том свете.

Как смотреть на такой обычай – класть в гробы умерших разные вещи из побуждений очевидно суеверных? Откуда он ведет свое начало? В месяце августе минувшего года, в бирючском уезде воронежской губернии крестьяне нашли в земле скелет похороненного человека, судя по размеру костей, роста значительно больше обыкновенного, возле которого с правой стороны лежала кольчуга; в руке клинок меча или шпаги, на черепе шлем, на грудных костях, ниже шейных ключиц, с обеих сторон лежали в ободочках две золотые монеты или медали; ободочки от прикосновения воздуха тотчас рассыпались; в руках остались одни золотые монеты с изображением лица, державы с крестом, с латинскою на оборотной стороне монеты надписью и восьмиконечным на пирамиде крестом; кроме того около поясницы скелета найдены шесть золотых и пятнадцать серебряных и другого металла разных вещей и кусков, служивших, вероятно, украшением пояса. Императорская археологическая комиссия признала, что кольчуга, шлем, две золотые монеты и другие разные мелкие золотые и серебряные украшения – византийского происхождения и относятся к VIII веку: монеты чеканены: одна при императрице Артемии-Анастасии (713–716 г.), а другая при Льве IV (774–780 г.)¹²⁸ . Приведем еще древнейший случай. В 1847 году близ селения Медара в Вандее открыта могила галлоримлянки художницы, по монетам в ней найденным относимая к IV веку¹²⁹ . Кругом гроба стояли железные ящики и вазы из белого и голубого стекла с египетской синей краской и тердесьеном, и базальтовая четырехугольная плита¹³⁰ . Эти и многие другие факты ясно говорят, что обычай класть во гробы и ставить подле гробов умерших разные вещи есть обычай, сохранившийся до нашего времени от глубокой древности. Появился ли этот обычай в христианстве, или же он существовал еще до введения христианской веры гораздо прежде? В 590 году по рождестве Христове монах Иуст по сребролюбию хранил у себя три златницы, вопреки правилу монашескому. Когда он умер, то святой Григорий Двоеслов велел сего инока своего монастыря «в гной закопати, и пенязи оныя с ним воврещи, и братии над гробом гласити: пенязи твои да будут с тобою в погибель»¹³¹ . Все были необыкновенно тронуты этим. Таким образом погребение человека с деньгами, по древнему христианскому убеждению, служило истинным наказанием за сребролюбие, а не необходимою принадлежностью для будущей загробной жизни человека. Хотя этот факт относится к жизни монастырской, тем не менее по нему можно заключить, что обычай класть во гроб покойника разные вещи, и особенно деньги, не имеет основания в истинах христианских, сообщивших издревле правильное понятие о загробной жизни человека, а должен иметь другой источник.

Где же источник, из которого почерпает свое начало обычай класть разные вещи и особенно деньги в гробы покойников? Этот обычай имеет свое основание в язычестве, которое не могло сообщить истинного понятия о загробной жизни человека. Известно из языческой мифологии¹³² древних египтян и греков, что у них в числе адских богов был Харон, адский перевозчик, постоянно стоявший в ужасающем виде при одной из адских рек, чрез которую он перевозил на лодке умершие души в место, называвшееся местом жилищ умерших. Души умерших спешили к этой адской реке и толпами стекались при ней, желая попасть в жилище, определенное для них и огражденное адскими реками. Но Харон перевозил не всех без разбору, а только тех, которые уплачивали ему несколько мелких монет, положенных родными, родственниками или знакомыми во гроб умерших. Те же, которые не имели возможности заплатить Харону за перевоз, отходили печальные и должны были странствовать целые сто лет по свету, чтобы по прошествии этого времени опять явиться при реке к Харону. Можно думать, что языческий обычай класть деньги в гроб, чтобы покойники имели чем заплатить за перевоз Харону, перешел к христианам и еще сохраняется, хотя изредка, между простым народом, не имеющим точного понятия о душе человеческой, о загробной жизни души по смерти, о всеобщем суде, и о мучении грешных и блаженстве праведных. Равным образом и обычай класть во гроб умершего какую-либо любимую покойником вещь вытекает из того же начала. – У древних египтян и греков было суеверное мнение, что души, явившиеся при реке к Харону и не заплатившие ему за перевоз, должны отойти назад и сто лет скитаться по свету. Конечно, в это время, скитающиеся души должны испытывать томление, скуку и досаду. А потому у египтян и греков, при погребении умерших, бросали в яму, – женщине рукоделие, мужчине инструмент какой-нибудь и сему надобные вещи, для развлечения умершего на случай скуки. Воззрение христианское на загробную жизнь ничего не имеет похожего на верования языческие, но и у нас для изображения состояния грешников по смерти употребляются часто слова: мука, тоска, томление и т. под. Эти слова, совершенно необходимые для выражения приблизительного понятия о том безотрадном положении, которое постигает грешников по смерти, могут поддерживать у наших простолюдинов суеверное желание доставить своим покойникам возможность сколько-нибудь облегчать и услаждать такое состояние. Будет, думает простолюдин, на том свете тоска и скука. Значит нужно положить покойничку в его гроб такую вещь, которая пригодилась бы ему от скуки на том свете, которую на сем свете он любил, и с которою он проводил время не только без скуки, но даже в радости и с веселием. И потому кладет умершему инструмент, табакерку и т. под. вещи, с которыми он весело проводил время на земле. Из сказанного само собою понятно, что обычай, о котором мы только что говорили, необходимо уничтожать, как обычай суеверный и христианам неприличный и пагубный.

Приходский священник сделает доброе дело, если для искоренения в народе суеверного обычая, о котором мы говорим, как можно чаще будет внушать прихожанам правильные понятия о душе и загробной жизни, сообщая эти понятия в простой, доступной народу, форме представления и выражения. Ему следует говорить например, что душа наша не похожа на тело: она не имеет ни кожи, ни мяса, ни костей, ни крови, ни рук, ни ног, ни других телесных членов. Так как душа не тело, то она не ест, не пьет, не пашет земли и не занимается ремеслом. Все это она делает, пока живет в теле, при помощи телесных членов. А когда тело умирает, душа остается духовным, невидимым существом, как ангелы Божии. Умершее тело гниет в земле и истлевает до дня всеобщего воскресения, когда оно, по силе всемогущества Божия, оживет для соединения с душою. Но душа и тогда, как тело сгниет и истлеет в земле, не умирает, а живет за гробом жизнию совсем отличною от земной без пищи и пития, без супружества и рождения, без домов, полей и лесов, без спанья и хождения и без всяких земных занятий. Стало быть человеку вовсе не нужны по смерти никакие земные вещи Итак гораздо лучше будет, если мы, вместо того, чтобы класть с покойником не нужные ему вещи, станем возносить молитвы к Богу о прощении согрешений его, творить о нем поминовения и подавать нищим милостыню ради спасения души его. Вот это полезно и необходимо всякому покойнику во время его скуки и скорби по смерти. Таковыми и подобными наставлениями священники, при помощи Божией, могут с течением времени совершенно уничтожить суеверный, руководящийся языческим воззрением и противный учению святой православной Церкви, обычай – класть во гробы умерших разные вещи и особенно деньги.

П. П.

№ 40. Октября 4-го

Почтенное собрание!

Возлюбленные о Господе чада и братия!

Душевно радуюсь и благодарю Бога-Благодетеля, давшего мне утешение высокое – видеть себя среди столь многочисленного и благоподвижного к добру собрания, одушевлённого одною благотворною мыслию и одним святым желанием – служить, по мере сил своих, таким или другим образом благу человечества и просвещению евангельскою истиною заблудших братий своих – собрания любителей Христовой веры и ревнителей просвещения духовного. Это верный признак и неложное свидетельство, что древнепрестольный град равноапостольного князя Владимира – Киев не позабыл ещё своего первоначального призвания – быть не только колыбелью, но и плодотворным рассадником спасительной веры во Христа для всей Руси необъятной – быть, так сказать, богообщительным органом для всех народов, населяющих её – быть нашим Сионом и новым Иерусалимом, откуда, по судьбам промысла Божия, надлежало изыти спасению на лице всей земли русской. И возможно ли было забыть? Не восстала ли бы тогда против нас, как неблагодарных и нечувствительных к славе своих предков, сынов, с упрёком жестоким и жезлом карательным неподкупная свидетельница времён и народов история, которая обращение народа русского к вере православной, его искреннее усердие к ней и пламенную ревность к сохранению её, как событие, вечно для него славное, отметила на своих скрижалях каменных чертами неизгладимыми? Не послужили ли бы в таком случае обличением для нас эти каменные громады, окружающие нас, эти стремнины, зияющие пред нами и этот седовласый Днепр, который вместе с низверженным в него идолом Перуном, приняв в свои волны все языческое суеверие древнеславянское, быстро перенёс и на веки погрузил в бездны морские? Не отозвалась ли бы против нас тяжёлым и гробовым ропотом самая почва земли града благословенного, святынею святых мужей и жён обновлённая и пропитанная, по которой мы недостойные ныне так небрежно ходим и на которой каждый, можно сказать, шаг, каждое урочище едва заметная развалина, откопанный из недр земных фундамент, иссохший ручей, открытые из-под векового слоя штукатурки древние фрески и мозаика, сохранённое живым преданием название, все вместе и каждый порознь, и особенно храмы Господни, на прославленных в языческой древности местностях устроенные, напоминают и свидетельствуют о сильной вере отцов наших и пламенной их ревности об её распространении? Не с этих ли холмов вечных, видевших рождение царства русского и не раз в течении веков торжествовавших его славу и величие всемирное, не с этих ли, говорю, гор и холмов, освящённых стопами Первозванного Апостола и благословенных свыше его словом пророческим, которые так величаво и своеобразно, как бы гордясь своими воспоминаниями славными, пред нами высятся свет Христов струями обильными и потоками быстрыми разлился по всему пространству земли русской и вскоре достиг до самых отдалённых пределов её, на востоке и западе, на юге и севере – от моря Балтийского до Азовского, от Белого до Черного, от Каспийского до Ледовитого!

Да! Достиг действительно, но не охватил всего необъятного пространства разнородных населений, особенно на восточных наших окраинах, достиг, но не везде равномерно проник, по разнообразию почвы восприемлющей, не везде с одинаковой силой начала светоносного, по недостатку самых первых условий для просветительного действия, в иных местах он только коснулся суеверных и зверонравных обитателей и мгновенно отразился, как луч солнечный от скалы каменистой, а в других хотя и пробил грубую кору чувственности в этих одичалых детях природы и чрез-то открыл себе путь в самые сердца их, но внезапно встретив на сем пути преграду непреодолимую в лжеименной мудрости человеческой, прикрывающей себя именами почётными: веротерпимости, свободомыслия и гуманности, в настоящем впрочем своём виде отнюдь не мудрых и не гуманных, принуждён был остановиться и сокрыть лучи свои во глубине христианского терпения, оставив чрез-то свободу необузданную всем противохристианским верованиям – действовать в свою пользу и во вред нашей святой вере и Церкви, во вред нашему любезному Отечеству и к душевной пагубе наших единоплеменных и иноплеменных соотечественников.

Против сих-то враждебных благу Церкви и отечества стремлений иноверия, преимущественно на восточных окраинах империи обнаружившихся, а отчасти и среди нас, вблизи и соседстве нашем нередко проявляющихся мы ныне призваны, возлюбленные о Господе чада и братия, и волею монаршею и долгом христианской своей совести и многочисленными указаниями слова Божия, действовать по мере сил своих и возможности, и словом братолюбного убеждения и носильными приношениями в пользу посольствующих по Христе и обращающихся ко Христу, и благими советами и разумными увещаниями и благовременными возбуждениями и поощрениями во славу Божию и спасение ближних. И у кого из нас станет духа на это многообразное и многочастное призвание отозваться отрицательно или выслушав оное с безучастным равнодушием отойти спокойно и небрежно, не оставив следа своего сочувствия к делу богоугодному, «ов на село свое, ов же на купли своя»? Кто из нас во глубине души своей не почувствует, что здесь дело идёт о христианском моем звании, о праве быть или не быть христианином, о верном способе заслужить или потерять благоволение Божие, а с тем вместе обеспечить или утратить для себя блаженство вечное? Кто из нас в сем случае не вспомнит, что сам Господь наш Иисус Христос, проходя грады и веси с евангельскою проповедью, научая вере неверующих, а своим Апостолам дав прямую заповедь идти в весь мир и учить все народы, просвещая их святым крещением, с тем притом, чтобы никаких съестных припасов с собою не брали, а во всяком доме, в который будут приняты, пребывали «…ядуще и пиюще, яже суть у них, достоин бо есть делатель мзды своея» (Лк.10:7), тем самым узаконил для одних из нас дело проповеди блуждающим во тьме неверия, а для других дело благотворения и снабжения вещественными пособиями тех и других? Осмелимся ли мы и сего гласа божественного ослушаться и таким образом открыто явиться сынами противления? На сынов же противления, по словам Апостола, грядёт уже гнев Божий, который егда возгорится, не угаснет, дóндеже вся потребит (Колос.3:6). Да сохранит нас от сего Господь, мы сыны послушания, освободившиеся во св. крещении от греха и поработившиеся правде, плод убо иматы во святыню, «…кончину же жизнь вечную (Рим.6:22) Мы, конечно, недопустим себя до такой тщеты, чтобы из-за каких-либо мелочных расчётов своекорыстия и ничтожных выгод земных потерять столь высокое и бесценное приобретение. И вот апостол Иаков указывает нам между прочим лёгкое и верное к тому средство в миссионерском деле обращения заблудших: «Братие!, – говорит он, – аще кто в вас заблудит от пути истины, и обратит кто его, Да весть, яко обративый грешника от заблуждения пути его спасет душу от смерти и покрыет множество грехов». (Иак.5:19, 20). Не то же ли обещает нам за подобный подвиг и сам Господь, будущий Судия живых и мёртвых, имущий в день он воздати комуждо по делом его, когда говорит: «...иже сотворит и научит, [тако человеки], сей велий наречется во Царствии Небесном» (Мф.5:19), или: «Иже аще напоит вы чашею воды во имя Мое, яко Христовы есте, аминь глаголю вам, не погубите мзды своея» (Мк.9:41), или: «…понеже сотвористе единому сих братий Моих меньших, Мне сотвористе.», «…приидите убо, благословеннии Отца Моего, и наследуйте уготованное вам Царствие от сложения Мира» (Мф.25:40,34)?

После сего остаётся нам только благодарить промысл Божий, даровавший нам случай и возможность малыми лептами земного сокровища стяжать некрадомое и бесценное сокровище небесное. В заключение всего убеждаю вас словом апостольским: «Облецытеся убо, якоже избраннии Божии, святи и возлюбленнии, во утробы щедрот…» и от благого сокровища своего изнесите благие плоды праведных трудов ваших в житницу небесную, на пользу дела, по преимуществу богоугодного и благоплодного благодать и милость Божия да будет с вами. Вознесыйся на крест волею Христос Господь и, вознесшеся на крест, обещавый вся привлещи к Себе, да привлечет к Себе силою благодати Своея вся люди, сущия на земли, и да будет едино стадо и един пастырь, а мы людие Его и овцы пажити Его.

Конечно, многим из нас известен город Царьград или Константинополь – древняя столица православно-христианского мира, сделанный столицей в 4 веке по Р. Хр. первым христианским императором, святым равноапостольным Константином великими, от которого и самое название его «Константинополь». Не как теперь под владычеством и игом неверных, эта знаменитая столица империи восточной прежде была подлинно достойной носительницею, хранительницей и представительницей процветающего и плодоносящего христианства. То было её знаменитое время, доселе вызывающее сердечное сочувствие к ней со стороны христиан и особенно – христиан, связанных с ней узами единоверия и принявших от неё во всей чистоте св. веру Христову. Красовалась она в иное былое время величием великолепных храмов, указавшим достойное святыни направление чисто религиозному вкусу. Сугубо цвело в ней высшее, вне интересов мира сего, благочестие христиан. Оттуда знаменитая по ясности и глубине веры, по полноте и точности определения и выражения, по высоте религиозного созерцания, по искренности благочестия, слова знаменитых в христианстве светильников святой веры и истинного благочестия разлились во всему христианскому миру. Из империи восточной, из Константинополя, расходилось составленное на вселенских соборах правое исповедание христианства во все концы мира. От неё, благостными судьбами Всевышнего, перешло христианство, со всем благочестным выражением его, и в наше богоспасаемое государство, при благоверных, присно памятных наших князьях – Ольге и Владимире. И, благодарение, великое благодарение Господу, принята нашим государством христианская вера от знаменитой между существовавшими тогда христианскими Церквами Церкви греческой, вера едино правая, развившаяся и определившаяся во всем строе церковного благочиния и ещё тогда, когда не было пагубного в христианстве отделения западной Церкви от Церкви католической, следовательно, принято христианство вселенское, христианство вероисповедания правого – православное.

Для нас, посему, не только весьма важно все общехристианское, переданное нам и всецело принятое нами от Церкви греко-восточной, но и, в частности, должно быть весьма дорого и все, относящееся к истории сей матери нашей российской Церкви и единоверного нам христианского царства греческого. Особенно, для дела веры, в деле религии, имеют неоспоримую важность события, в которых имела случай выразиться живая вера сих христиан и в которых по преимуществу отобразилось животворное знамение вседетельной руки Всевышнего, поборающего правоверию.

К таковым событиям относится и событие, послужившее началом настоящего нашего праздника.

В 903 году по Р. Хр., на греческое государство, при императоре Льве-философе напали сарацины. Самой столице греческого царства – Константинополю грозила большая опасность. Страх, в виду грубого, презирающего всякое умиротворяющее образование народа, овладел всеми. Жители столицы христианской империи, как и всегда в особенно тяжёлые минуты опасностей, прибегли к Богу с крепкой мольбой, подвизая на молитву за христианский род и небесную заступницу христиан, Владычицу нашу Богородицу. И вот, когда в одной из многих церквей Константинополя, в церкви Влахернской, на всенощном бдении было множество молящихся, одному из особенно усердных богомольцев, имеющему очи видеть и дар разуметь, открылось общеутешительное видение. У одного благочестивого грека того времени, по имени Феогноста, был простой слуга, родом славянин, по имени Андрей, нрава кроткого, богобоязлив, благочестив и любящий учение книжное. Феогност, видя таковое направление своего слуги, не слишком много обременял его работами, давал ему свободу предаваться достолюбезному ему богомыслию и потом постарался доставить ему возможные в то время и в его положении средства к образованию. Научившись грамоте и навыкнув в оной, Андрей со всею ревностию отдался чтению благочестивых книг, в которых научен был, стараясь, при этом, читаемое прилагать к жизнедеятельности. Чтение книг божественных, хождение в храм Божий, частая молитва в продолжение целых ночей и постоянная дума об исполнении всего именно так, как велит Бог во св. законе Своём и совесть – были постоянными занятиями Андрея. Как ни дорог был такой богобоязненный, а потому честный, совестливо-ревностный исполнитель дел службы слуга для хозяйства Феогноста, Феогност однако ж из глубокого уважения к высшему на правлению сего слуги, обнаруживающему его высшее призвание, освободил его от всех занятий услужения и предоставил его самому ему. Уже без всяких отвлечений и развлечений, вполне свободно Андрей мог располагать всем своим временем и все своё время посвятил молитве, в чувстве постоянного вездеприсутствия Божия, помышлению о вечной жизни, без всяких дум о приобретении вещественных благ и так называемых удобств жизни. Родом жизни он избрал себе нищенство, способом богоугождения – юродство. Худая одежда, ночи под открытым небом, терпеливое перенесение зноя, стужи, непогоды, усиленное пощение, раздача бедным того, что ему самому подавали как нищему, стали всегдашними в его жизни. Такая подвижнически воспринятая для большого доставления перевеса над грубой, клонящей человека долу, плотию, жизнь во Христе для людей, привыкших к жизни по духу мира сего, казалась жизнью недостойной человека и потому в людях мира сего возбуждала глумление над праведником и над высшими началами и стремлениями его жизни. Многие принимали его за безумного, встречали насмешками, наделяли бранью, бросали в него чем попало и били. Но эти знаки презрения к себе людей Андрей переносил терпеливо, усматривая в этом для себя приобщение страданиям Христа Спасителя, который «…пострада по нас, нам оставль образ, да последуем стопам Его. Иже греха не сотвори, ни обретеся лесть во устех Его. Иже укоряемь, противу не укоряше, стражда не прещаше, предаяше же судящему праведно.» (1Пет.2:21–23), и молил Господа всяческих, да не воздаст, по правде, злобе ни за что злобствующих на него. И так как он действительно боялся похвалы людской, столько опасной для подвижников благочестия, то и радовался сим насмешкам и сему презренно, не отстраняя оные от себя. Но по мере терпеливого его не смотря ни на что преуспеяния от силы в силу, по мере большего углубления его в себя, более и более прояснялся дух его, так что он удостаивался, по мере его веры, божественных откровений и видений, исполнялся духом ведения и прозорливости, который он и употреблял с сугубою пользою для себя и для других, уединённо – без всякой огласки и смиренномудренно, без всякого личного превозношения себя, увещевая людей порочных оставить их дурную жизнь и исправиться.

Этот то нищий, юродивый, казавшийся простым и неразумным, ведший самую строгую, чистую, святую, христианскую жизнь, добродетельный Андрей с учеником своим Епифанием был в числе молившихся на всенощной службе во Влахернском, константинопольском храме в то время. Стоя в заднем углу храма, крепко усердно молился он во все время всенощного богослужения о спасении города и царства от неверных, диких врагов. И вот, когда среди молитвы он поднял полные сердечного упования на Бога очи свои кверху, ему открылось чудесное видение. Под сводами храма сама пречистая Дева Богородица, с архангелами и ангелами, пророками и апостолами зрелась молящеюся о всём мире Сыну Своему – Богу всего мира и осеняющею Своим омофором молящихся в том храме. «Видиши ли, брате, Царицу и Госпожу всех, молящуюся о мире», воззвал в священном восторге блаженный Андрей к блаженному ученику своему Епифанию. «Вижу, отче, отвечал тот, вижу и ужасаюсь».

Слух о чудном видении сих двух святых мужей, тотчас пронёсся по храму, – разнёсся по городу. Узнала вся страна. Все исполнились радости и надежды. Дух верующих христиан ободрился. Укреплённые предстательством и покровом небесной Заступницы рода христианского, воюемые греки бодро пошли на облегших их отовсюду сарацин и блистательно одержали над ними победу.

Опасность от неверных врагов наконец миновала и благодарные, благочестивые греки установили в честь сего радостного для христиан явления Божией Матери и заступления Её, на все будущее время, особое празднество в честь и славу Её, 1-го октября – день самого явления и видения Заступницы небесной.

И как вся церковность перешла в Россию и усвоена ею от Греции, то вместе с прочими празднествами перешло к нам и усвоено нами и сие радостное празднество в честь, память и славу Покрова Божией Матери. И потому-то, вся православная Россия, видевшая при том на сее самой и в истории своей собственной жизни благие проявления заступления Владычицы Богородицы, от конца до конца, с самого времени принятия ею христианства и доселе светло празднует день сей, как видимое свидетельство о ходатайстве Царицы небесной за род христианский.

Таким образом настоящий праздник Покрова Божией Матери торжественно и ясно:

1) Утверждает учение православия об общении Церкви земной, воинствующей с Церковью небесной, уже прославленной. Верующие христиане, живя на земле, до тех пор пока живут на земле и подвизаются, обращаясь взорами и сердцами своими к верующим во Христа, уже прошедшим сию земную жизнь, перешедшим в жизнь загробную, вечную и увенчанным за добрые подвиги вечными благами неба, молят их о помощи себе, вразумлении и направлении к добру и о сугубой милости Божией. Со своей стороны и верующие во Христа, пребывающие в жизни загробной, не перестают помогать братиям своим во Христе, как и чем можно на пользу. Потому мы и молимся святым, чтим их изображения, торжествуем празднества в честь, память и славу их.

2) Утверждает сладостную надежду на преимущественное предстательство за нас пред Богом Матери Божией, как ближайшей к Господу Христу по матернему Её достоинству, ближайшей и к нам потому же Её матернему любвеобилию. Матерь Божия виделась молящеюся во Влахернском храме города Константинополя, в Греции, но молилась за весь мир. В Греции виделось видение, как для греков, в то время оно ближайшим образом и нужно было, они были в беде и прибегали с усердною мольбою к благосердной и многомощной Заступнице христиан и Матерь Божия покрывала их Своим покровом, но самая молитва Её обнимала весь мир.

З) Настоящий праздник наш напоминает нам наше ближайшее родство с материю нашей греко-восточной Церковью и с единоверными нам доселе греками, передавшими нам в своё время св. христианскую веру во всей чистоте апостольской истины.

Священник Никодим Соколов

Из всех сократительных знаков, встречающихся на памятниках древнехристианского искусства, особенно употребительны и знаменательны следующие: 1) Фигура из греческих букв Α и Ω, 2) Монограмма имени Христос и Иисус, 3) Крест.

На христианских археологических памятниках часто встречается фигура из двух букв Α и Ω, составляющих первую и последнюю букву греческого алфавита. Этот знак служит символическим выражением вечности и божественного достоинства Иисуса Христа, что видно из книги Апокалипсиса, в которой сам Сын Божий говорит о Себе: «Азъ есмь Алфа и Омега, начатокъ и конецъ, …, сый, и Иже бъ, и грядыый,…» (Апок.1:8–10, 22:13), а также из свидетельств Тертуллиана¹³⁴, св. Климента Александрийского¹³⁵, блаженного Иеронима¹³⁶, Беды и св. Павлина¹³⁷.

Символическая группа из букв Α и Ω на памятниках христианского искусства является весьма рано, но особенно часто стали употреблять её со времени арианской ереси, отвергавшей догмат о Божестве Иисуса Христа, чтобы защитить православное учение об основной истине всего христианства, почему ариане всегда с особенною заботливостию обходили употребление означенной символической фигуры. Со времени арианской ереси означенные мистические буквы встречаются внутри крестообразного сияния вокруг головы Спасителя или же группируются с другими символическими знаками распятого Богочеловека, каковы, например, монограмма имени Христос, крест и проч.... Таким образом символическая группа из означенных букв и монограммы Христовой на обыкновенном языке говорила, что Иисус Христос есть начало и конец всего сущего. Смысл этой группы был до того наглядно-выразителен для своего времени, что в некоторых христианских церквях в древнее время её употребляли, как самый удобный способ передать оглашенным христианское учение о двух естествах в одном Лице Иисуса Христа и об искуплении совершенном на кресте Богочеловеком¹³⁸. Кроме того, группа из букв Α Ω и монограммы очень часто изображается (на гальских надгробных памятниках) в круге или же в пальмовом венце, а иногда ещё в равностороннем треугольнике. Во всем указанных случаях смысл этой группы, дополняется как нельзя лучше: так как круг пробуждает мысль о бесконечности, вечности, а пальмовый венец указывает на победоносное значение имени Христова, равносторонний же треугольник – на единосущие и равночестие трех лиц Святой Троицы, когда он употребляется в приложении к Божеству¹³⁹ и в данном случае вместе с монограммой Христовой и апокалипсическими буквами очень наглядно говорит, что Христос есть начало и конец всего сущаго, един от Святой Троицы¹⁴⁰.

Монограммой вообще называется имя, написанное по сокращению. Обычай употребления такого рода монограмм идёт ещё из языческой древности и усвоен первенствующими христианами, как самый удобный случай для прикровенного начертания спасительного имени Христос и Иисус тем более, что форма некоторых монограмм на языческих памятниках представляла весьма благоприятные условия для выражения имени Христова, какова, например, монограмма на большой медали Траяна Деция, по своему виду совершенно тождественная с монограммой Христова имени, так как она содержала две начальные буквы греческого имени Христос¹⁴¹. Впрочем, так как ожесточение язычников против христиан и происходившая отсюда опасность поругания священных предметов веры в наибольшей силе были в первое время, а потом мало по малу ослабевали, значить и потребность более прикровенного выражения христианских истин и предметов веры была настоятельнее также в начале, и менее необходимой становилась только с течением времени, то и символический знак столь драгоценного для каждого христианина имени Христова в своём наружном виде потерпел несколько изменений.

Самой сокращённой и самой древней монограммой имени Христова, какая только употреблялась верующими в первое время, была буква «X»¹⁴². Кроме свидетельства о ней самих памятников христианского искусства мы имеем ещё свидетельство императора Юлиана, который, говоря о своих враждебных действиях против христиан, сказал, что он вёл войну против X. Кроме того на оборотной стороне некоторых императорских медалей, со времени Валентиниана, отца Валентова, на полотне знамени буква X часто заменяет монограмму, так называемой, Константиновской формы, особенно распространившейся со времени Константина Великого, по повелению которого она была утверждена на государственном знамени¹⁴³, почему и называется археологами, по имени императора, Константиновской. Эта новая форма монограммы Христовой разом представляла и имя Христа и образ Его креста, так как состояла из первых двух букв греческого имени ΧΡΙΣΤΟΣ, именно X и Р, соединённых между собою так, что буква Р пересекала лежащую боком первую букву X по средине и перпендикулярно в таком виде: . Около половины IV века (347 г.) эта форма монограммы Христовой претерпевает лёгкое изменение от проведения горизонтальной линии по самой средине её в точке пересечения двух букв: Далее, начиная с 355 г., замечается новое изменение, буква X совершенно исчезает и остаётся одна буква Р с простою поперечною чертою посредине: Последняя форма монограммы Христовой, по сходству её с начертанием креста, известна у археологов под названием крестообразной или монограмматического креста. Св. Ефрем, живший в IV веке, свидетельствует, что эта форма монограммы Христовой была в весьма большом употреблении на Востоке и единственною в Египте¹⁴⁴, а также и в Библиях Александрийских, каковы, например Библия Ватиканская, Библия Синайская, недавно изданная Тишендорфом и Библия

Кембриджская¹⁴⁵. В V веке исчезает в начертании монограммы Христовой и последняя буква Р, остаётся открытый четвероконечный крест, который, наконец, и заменяет монограмму Христову в собственном смысле во всех случаях её употребления¹⁴⁶.

Всматриваясь в ход последовательных изменений в наружном начертании монограммы Христовой, мы видим, что она постепенно и, наконец, совершенно превращается в открытый четвероконечный крест. Отсюда необходимо является предположение, что крест Христов и монограмма имени Христа имеют значение тождественное. В самом деле, кроме того, что буква X в монограмме Христовой уклоняется от своего естественного начертания, напоминая скорее собою изображение креста, на памятниках христианского искусства монограмма Христова предшествуется иногда такими именами¹⁴⁷, которые только свойственны кресту Христову, каковы, например, названия – знамение Господне, знамение Христово (signum Dei, signum Christi), а у церковных писателей она называется знамением небесным, знамением спасительного призвания¹⁴⁸. Блаженный Иероним в монограмме X видит также образ креста¹⁴⁹, а христианский поэт Пруденций прямо называет крестом монограмму, которую Константин великий велел начертать на воинских знамёнах и щитах. Св. Павлин, епископ Нольский положительно говорит о двояком изображении креста, в виде мачты с натянутыми реями и в виде монограммы Христова имени¹⁵⁰. Наконец, в пользу тождества креста с предшествовавшими ему монограммами мы имеем новое и решительное свидетельство в памятнике, недавно изданном, мы разумеем греческую библию Синайской горы, в которой монограмма Христова имени в форме изображена в четырёх местах: в конце пророчества Иеремии, два раза в конце пророчества Исаии и, что всего убедительнее, в средине слова ΕΣΤΑΥΡΩΘΗ и в 8 стихе второй главы Апокалипсиса, где сказано: глаголет первый и последний (т. е. Иисус Христос, Который есть Α и Ω), иже бысть мертв (т. е. распят на кресте ΕΣΤΑΥ ΡΩΘΗ), и се жив есть¹⁵¹. Это самое оправдывается и обширнейшим употреблением монограммы Христовой на христианских археологических памятниках до тех пор, пока открыто мог явиться настоящий крест Христов....

Что же касается до начала или происхождения монограммы Христовой, то памятники христианского искусства свидетельствуют, что монограмма Христова появилась весьма рано¹⁵², но особенно распространилась со времени Константина великого, когда она вошла во всеобщее употребление и в общественном, и в церковном, и частном быту христиан. Так, Константин Великий велел изобразить монограмму Христову на государственном знамени и перестроить по образцу последнего все воинские знамёна. Прежде у язычников на римских воинских знамёнах изображался дракон, а теперь Константин великий приказал утвердить на них монограмму Христову. В таком положении, чтобы конец её вонзился в чрево языческого дракона, с целью показать таким образом, что общественный мир есть следствие низложения и разрушения власти древнего змия победоносным знаменем Христа Спасителя. Затем Константин великий приказал гравировать монограмму Христову на щитах, касках и на латах своих солдат, и сам носил означенные военные доспехи с изображением такой же монограммы, что можно видеть из многочисленных изображений его на медалях. Кроме того, тот же император заменил позорный и варварский обычай наложения клейма на лоб беглых рабов ношением на шее металлической бляхи с выгравированной на ней монограммой Христовой, с целью внушить рабам, что они облегчением своей участи обязаны этому спасительному имени....

Что же касается до употребления монограммы Христовой на древнехристианских религиозных памятниках, то в этом случае выгравированная на дощечке она ставилась на крыше церквей и крещален, а также изображалась на наружных и внутренних стенах храмов, особенно в мозаиках, украшавших абсид или переднюю часть храма в алтаре или же триумфальную арку на фронтоне храма, как, например, в мозаиках в церкви мучеников Космы и Дамиана в Риме и мученицы Плацидии в Равенне, или же на капителях колонн и на церковной завесе¹⁵³. Особенно на надгробных камнях монограмма Христова является неотъемлемой принадлежностью и заменяет собою прежние языческие монограммы D. М. S. слов: Dis Manibus Sacrum (жертва семейным богам). Кроме того, монограмма Христова изображалась на христианских надгробных лампах и большей частию в соединении с другими символическими знаками, каковы, например, пальма, венец, агнец, рыба, голубь, фигура из греческих букв Α Ω, пастух и проч..., а также на дне стеклянных сосудов первых веков христианства, найденных в римских и других катакомбах, то отдельно, то в соединении с другими изображениями, как, например, между апостолами Петром и Павлом на колонне, служившей для первых христиан символом Церкви, а иногда между двумя звёздами подле Спасителя, иногда же между двумя супругами, узы которых она освящала, или, наконец, позади головы святого, как, например, позади головы св. Лаврентия, и служила вместо сияния (нимба) с целью показать, что Иисус Христос хранит святых своих и обитает в сердцах их.

Далее, монограмма Христова употреблялась и в частной жизни первенствующих христиан. По свидетельству св. Златоустого и св. Кирилла Александрийского первые верующие имели обычай изображать монограмму Христову на своих жилищах. На востоке этот обычай недавно был проверен учёными исследованиями графа Мельхиора Вогэ. Во многих городах Сирии, разрушенных, вероятно, со времени мусульманского вторжения, означенный учёный нашёл резное начертание монограммы на воротах домов. Юлиан свидетельствует, что он сам видел монограмму Христову (X) на общественных зданиях Антиохии. Точно также христиане очень рано стали изображать монограмму Христову на кольцах, на печатях, на мебели и прочей домашней утвари, на шейных медальонах, на енколпиях или небольших ящичках, содержавших в себе или часть древа креста Христова, или часть св. мощей, или книгу евангелий, которые в древности имели обыкновение носить на шее особенно христианские женщины и дети¹⁵⁴.

Наконец, епископы имели обыкновение изображать монограмму Христову в начале своих общительных писем, известных под именем litterae formatae, и litterae pacificae. Вероятно, на это именно обыкновение намекает св. Иоанн Златоуст, когда говорит: «в начале наших писем мы поставляем имя Господа»¹⁵⁵. Позднее знак монограммы Христовой изображался на учёных дипломах, а теперь удержался только в частной переписке археологов¹⁵⁶·

Столь обширное употребление монограммы Христовой на археологических памятниках ясно свидетельствует, что она не составляла простого украшения на них. Напротив, принимая во внимание с одной стороны то, что по указанию тех же археологических памятников, во все продолжение господствующего употребления на них монограммы Христовой, не видно открытого изображения креста Христова, – с другой то, что после открытого изображения четвероконечного креста Христова исчезает на них знак монограммы Христовой, мы имеем основание заключать что последняя служила прикровенной формой для первого. В то время, когда христиане должны были тщательно скрывать каждый предмет, указывавший на след их, когда открытое почитание креста Христова, казавшееся язычникам крайним безумием, дававшее им повод издеваться над столь драгоценным для верующих предметом придумывать для них позорные имена и сочинять на них карикатуры, было совершенно невозможно, первенствующие христиане для оживления своей веры и упования принуждены были прибегнуть к какому-нибудь мистическому знаку, который мог бы служить для них вместо спасительного знамени креста Христова. Таким знаком и послужила монограмма Христова имени в различных начертаниях своих до тех пор, пока не стало возможным открыто изображать четвероконечный крест Христов и как скоро эта возможность явилась, монограмма уже не встречается на христианских археологических памятниках, уступив своё место кресту.

Но, кроме монограммы имени Христос, на древнехристианских археологических памятниках встречается, хотя редко, и сокращённое начертание имени Иисус, что видно из свидетельства Климента Александрийского, писателя II века¹⁵⁷. Монограмма этого рода или состояла из одной первой буквы греческого имени Иисус именно, I¹⁵⁸ или из двух первых букв IH¹⁵⁹, а иногда из трёх¹⁶⁰. Монограмма имени Иисус заимствована на западе от греков, у которых, однако, преобладал обычай начертания её в таком виде: EQ \x \to(IC). Начиная с VI века и в средние века стали соединять вместе монограммы полного имени Иисус Христос, но без всяких символических целей, ради простого сокращения имени, что продолжается и доселе в церковной практике и церковном искусстве....

Археологи различают три главные формы креста, какие встречаются на памятниках христианского искусства.

Во-первых, крест в виде буквы X (называемый археологами decussatus, что значит: расположенный крест на крест на подобие буквы Х), обыкновенно известный под именем креста св. Андрея, потому что предание говорит, что именно на таком кресте был распят апостол Андрей.

Во-вторых, походивший на греческую букву «Т» (называемый археологами commissus, или patibulatus) и, употреблявшийся язычниками в значении символа жизни, блаженства и спасения. Нет сомнения, что и это обстоятельство немало содействовало к тому, чтобы христиане усвоили этот знак на своих памятниках, как символ истинного спасения, главным же и существенным основанием принятия этой формы креста христианами первых веков служило предание, что именно таков был крест, на котором умер Спаситель. Так, древние писатели, например, св. Павлин, крест Спасителя часто обозначают именем греческой буквы «Т». Это предание получает большую вероятность в виду одного древнего и очень интересного памятника, недавно открытого и относящегося к III веку. Эта карикатура, начерченная на стенке дворца цезарей на холме Палатинском, рукой язычника, с целью поругания и осмеяния того поклонения, которое христиане воздавали кресту и распятому на нем Богу. Карикатура представляет человека с ослиной головой, распятого на кресте, который по своему виду почти совершенно подобен греческой букве «Т» и различается от неё только тем, что в средине верхней перекладины воткнут прут для поддержания титула. Подле креста изображён человек в положения молящегося, а внизу подпись: «ΑΛΕΞΑϺΕΝΟΣ ΣΕΒΕΤΕ ΘΕΟΝ» (Алексамен молится Богу)¹⁶¹. Вот рисунок с этого очень редкого памятника:

Кресты в форме греческой буквы Т употреблялись на древних христианских гробницах или отдельно, или между мистическими буквами Α Ω, или в средине имени умершего в надгробных надписях. Такой же крест носил на своей мантии св. Антоний Великий.

Третья форма креста, находившаяся во всеобщем употреблении и единственная, которая сохранилась до настоящего времени, как в частном быту верующих, так и в общественном богослужении: это крест четвероконечный

. Археологи согласно утверждают, что орудием нашего искупления был крест именно такой, а не другой формы, и ссылаются в этом случае на бесчисленные свидетельства об этом кресте отцов Церкви. Мы приведем только некоторые из этих свидетельств. Так св. Ириней описывает подлинный крест Христов таким образом: «Habitus, fines, et summitates habet quinque; duas in longitudine, duas in latitudine, unam in medio».¹⁶² Еще яснее говорит блаженный Августин: «Erat, говорит он, latitudo, in qua porrectae sunt manus: longitudo a terra surgens, in qua erat corpus infixum; altitudo ab illo divexo ligno sursum quod eminet»¹⁶³, т. e. в кресте была ширина, по которой простёрты были руки, длина, восходившая от земли, к которой было пригвождено тело, и высота, которой господствовала вверху скрещённого дерева. У других писателей говорится, что Христос умер на древе четвероконечном, in ligno quadrilatero^, εἰς δόρυ τετράπλευρον¹⁶⁴ и проч.... Итак несомненно, что истинным орудием нашего спасения был именно четвероконечный крест.

В древности крест, как орудие казни, был вообще невысок. Впрочем, в виде исключения кресты делались иногда и огромной высоты, каков, например, был крест Мардохея, имевший 50 локтей высоты (2Цар.21:10; Есфир.6:7)¹⁶⁵· По свидетельству Светония, Гальба велел повесить некоторых преступников также на крестах весьма высоких. Отсюда очень вероятно, что крест Спасителя, как свидетельствуют некоторые из отцов Церкви, особенно св. Иоанн Златоуст, был выше, чем кресты простых разбойников¹⁶⁶. И мы видим, что христианские художники, в изображении креста Христова, постоянно сообразовались с этим преданием.

Как бы то, однако, ни было, но с самого начала христианства верующие исповедовали глубочайшее уважение ко кресту Христову и воздавали ему истинное религиозное поклонение. Знамением креста Христова они ограждали себя постоянно, во всех обстоятельствах жизни, даже самых маловажных. Так, по свидетельству Тертуллиана, христиане знаменовали себя крестом, когда вставали с постели, когда одевались и обувались, когда выходили из дому и входили в него, когда садились за стол и зажигали лампы, когда мылись в бане, когда зевали¹⁶⁷ и проч., так что крестное знамение было самым первым и неопровержимым доказательством звания христианина в глазах язычников. «Я знаю, что они христиане, – говорил один язычник о св. Наркисе и его диаконе, – потому что они постоянно осеняли своё чело знамением креста». Но особенно крестное знамение употреблялось, от самых времён апостольских, при христианском богослужении, и преимущественно, при совершении таинств, например миропомазания, крещения, евхаристии и проч.., так что, по выражению блаженного Августина, не может совершиться обряда без крестного знамения.

При таком значении и употреблении крестного знамения христианами первенствующей Церкви, само собою представляется вопрос: с какого времени христиане стали делать вещественные представления его, как рано стали изображать четвероконечный крест Христов? Здесь надобно непременно различать предметы домашние и немассивные, которые во всякое время удобно было скрыть от глаз язычников, не подвергая опасности поругания священных знаков, на них изображённых, каковы, например были ковчежцы с мощами, лампадки и разные драгоценные вещи, и потом памятники общественные, религиозные. Что касается до первых: то весьма трудно предположить, чтобы первенствующие христиане удержались от начертания на них образа креста Христова, столь дорогого для их сердца и веры, столь общеупотребительного и необходимого в обрядах общественного богослужения и в частной благочестивой жизни каждого. И действительно, есть несколько перстневых камней с выгравированным на них знаком креста, которые по стилю своему относятся ко времени весьма древнему¹⁶⁸. Археолог Мамахи утверждает даже (хотя без доказательств), что ещё во времена императора Септимия Севера богатые христиане носили кольца с изображением на них креста Христова¹⁶⁹. В деяниях II-го Никейского собора мы находим также свидетельство о мученике Прокопие, пострадавшем в начале IV века при императоре Диоклетиане, что он носил на шее крест на половину из золота, на половину из серебра. Тоже рассказывается о христианском солдате Оресте, жившем при том же императоре¹⁷⁰. Но на памятниках общественных, религиозных, открытый четвероконечный крест Христов является не раньше V века по Рождестве Христове. Таков результат долговременных учёных разысканий римского археолога Де Росси, авторитет которого в этом деле непреложен. Что же касается до изображений тех крестов, которые очень часто попадаются в катакомбах, то все они, по свидетельству Росси, начертаны во времена уже позднейшие рукой набожных поклонников, являвшихся в эти священные склепы помолиться на гробах мучеников¹⁷¹. Впрочем, катакомбы в этом отношении ещё не сказали своего последнего слова, и особенно кладбища св. Каллиста, в которых есть много вещей неисследованных, и скрывается, может быть, немало неизвестных выводов, которые прольют много света на этот предмет тем более, что из свидетельств древних писателей мы знаем, что были примеры изображений креста ещё во времена Константина великого. Так, известно, что этот император приказал изобразить крест на потолке в главной зале своего константинопольского дворца и украсить его драгоценными камнями¹⁷². Теперь же пока под руками археологов находится один памятник, относящийся ко времени 370 года, представляющий единственный пример начертания креста в виде греческой буквы «Т»¹⁷³. С древним употреблением креста в этой форме на христианских памятниках согласно также письменное свидетельство Зенона Веронского, вступившего на епископскую кафедру 362 года, что он на куполе выстроенной им церкви поставил крест в виде греческой буквы «Т», in modum tau litterae prominens lignum¹⁷⁴. Впрочем, необходимо заметить, что при рассуждении о времени появления на христианских памятниках креста в собственном смысле немало ошибок может произойти от того обстоятельства, что у древних писателей часто именем креста означается самая монограмма имени Христа, как мы видели это выше. Следовательно, требуется большая осторожность для того, чтобы в различных названиях не видеть двух различных предметов. Притом, назначая V век временем первого появления на памятниках христианского искусства креста в собственном смысле, знаменитый римский археолог Росси имеет в виду только западную церковь. На востоке же крест появился веком раньше, так, например, обычай носить четвероконечный крест на шее, а равно при религиозных процессиях был уже в общем употреблении во времена Иоанна Златоустого, жившего в IV веке. Но с какого бы времени ни стал употребляться крест в собственном смысле, мы видим, что его изображали на царственных венцах, как показывают это портреты Валентиниана III и его супруги Лицинии Евдоксии, отлитые на их медалях¹⁷⁵. На диптихах и консульских скипетрах (с VI в.), на надгробных камнях и особенно на гробницах мучеников за веру с целью показать этим священным знаком, что покоящиеся под ним, каков бы ни был род их смерти, все пострадали из любви ко кресту и распятому на нем Богочеловеку¹⁷⁶. Вообще надобно сказать, что первенствующие христиане желали иметь изображение креста повсюду. Первые верующие изображали крест на предметах домашних, на весах, сосудах, одеждах¹⁷⁷, на дверях, окнах, стенах и столбах своих домов¹⁷⁸. Юлиан-вероотступник упрекал св. Кирилла Александрийского за этот обычай, как за дело идолослужения, но св. Кирилл объяснил ему истинный смысл этих изображений¹⁷⁹. Относительно востока учёный Мельхиор Вогэ недавно открыл самое решительное оправдание столь обширного употребления креста Христова в первенствующей Церкви. Он говорит, что во многих городах Сирии, разрушенных со времени мусульманского вторжения, он повсюду на воротах и других частях домов, кроме монограммы Христовой, встречал и крест в собственном смысле¹⁸⁰· Наконец, кресты ставили на кораблях, чтобы показать, что вся судьба счастливого плавания зависит от этого высочайшего знамения победы и покрова для христиан, как свидетельствует об этом св. Павлин в одном своём сочинении, написанном им по случаю отъезда епископа Дакийского из Италии в своё отечество.

В заключение, скажем несколько слов о крестах, так называемых, процессиональных, употреблявшихся в первенствующей Церкви Христовой. Так назывались в древности кресты, которые носили в религиозных процессиях к той церкви, в которой в известные дни назначалось совершение святых Таин. Крест этот несли впереди процессии, диакон или другой клирик, нёсший его, назывался в Риме драконарием, подобно тому, как в армиях таким именем назывался солдат, носивший военные знамёна, на которых обыкновенно представлялось изображение дракона. Когда Константин великий заменил изображение дракона высочайшим знаменем креста, явившегося ему в чудесном видении, знаменоносец не переменил своего имени и продолжал называться драконарием, отсюда, с вероятностью можно заключить, что в начале церковный драконарий носил не крест в собственном смысле, но Константиновское знамя, которое от утверждения на нем монограммы Христова имени получило характер чисто священный. Впрочем, вскоре эти священные замена изменились, превратившись в открытый четвероконечный крест, который обыкновенно был украшен цветами, а на перекладине его утверждали два подсвечника со свечами, зажигавшимися во время процессии, внизу же перекладины на металлических цепочках привешивались мистические буквы А и Ω¹⁸¹. Для образчика мы представляем здесь рисунок с одного очень редкого памятника.

В позднейшее время эти кресты украшались ещё с большим великолепием и имели изображения разных сцен и событий из Ветхого Завета, служивших прообразами событий новозаветных, но эти памятники по времени уже выходят из пределов нашего обозрения христианских археологических памятников.

IV

(Окончание ¹⁸²).

Записки по предмету Закона Божия. Составлены для технической и пиротехнической школ артиллерийского ведомства протоиереем И. Заркевичем, С. Петербург, 1870 г.

Эта книга представляет также попытку совместного изложения всех предметов, входящих в состав Закона Божия. В ней есть и священная история Ветхого и Нового Завета, и катехизис, и изъяснение богослужения православной Церкви и все это изложено не в принятом порядке под четырьмя рубриками, а в двух отделах, именно: в первом священная история Ветхого и Нового Завета в связи с изъяснением катехизических понятий, а во втором изъяснение богослужения с переводом на русский язык общеупотребительных молитв. И здесь также, как в «Начальном наставлении в православной христианской вере», в связи с историческим рассказом или излагается учение догматическое и нравственное, или изъясняются молитвы и пр., смотря, потому что естественно вытекает из рассказанного факта. Так, например, рассказывая о сотворении мира, автор естественно переходит к раскрытию догматического учения о промысле Божием и к разъяснению нравственных вопросов в роде следующих: что требуется для того, чтобы воспользоваться данными от Бога средствами к достижению блаженства вечного (стр. 10). Рассказывая о жилище первых людей, автор переходит к размышлениям по поводу следующих вопросов: что нужно делать, чтобы избегать грехов, как проводить праздники Господни (стр. 14). После рассказа «о крещении Иисуса Христа от Иоанна» он уясняет такие вопросы, как: «почему в Ветхом Завете с ясностью не открыто было о Святой Троице, в чем состоит точное учение о Святой Троице, для чего крестился Иисус Христос» (стр. 60, 61). При рассказе о том, как Господь научил своих учеников молиться, предлагается изъяснение «молитвы Господней» и размышления по поводу следующих вопросов: о чем вообще научает нас молиться молитва Господня и от чего зависит успех молитвы (стр. 78). В связи с рассказом «об учреждении церковной иерархии» автор, предлагая решение вопросов, о чем заботились пастыри Церкви по отношению к вере с самого начала христианства, когда и для чего составлен символ веры, на сколько членов делится он, предлагает и краткое объяснение символа веры (стр. 103). Иногда к делу сообщаются общие понятия о богослужении церковном, например, после рассказа «об установлении таинства причащения тела и крови Христовой» автор предлагает краткие и общие сведения о литургии или обедне (стр. 86). Одним словом, постановка дела почти такая же, как в выше рассмотренной нами книге. Мысль, руководившая автором при распределении предметов Закона Божия, хороша, но его книга не может стать в уровень с книгою О. Соколова, ни по своему изложению, ни по внешним условиям, какие необходимо требуются от учебной книги.

Изложение дела в книге о. Заркевича подробное и обстоятельное. Все предметы, входящие в состав Закона Божия, рассмотрены полно, и особенно, обстоятелен второй отдел, где предложено изъяснение богослужения с переводом на русский язык общеупотребительных молитв, но в частностях, если рассматривать дело ближе и внимательнее, больше недостатков, чем достоинств. И во-первых, не в меру сокращён конец Ветхозаветной истории, например, истории о судьях, о царях автор посвятил только три страницы (стр. 40, 41, 42), о пророках сказал в нескольких строках (стр. 48), и вообще, после времён Моисея события Ветхозаветные представлены только в общем очерке. Да и в истории до времён Моисея опущены такие подробности, которые, сколько известно из опыта, весьма интересуют детей, например, рассказывая об Исааке, автор упоминает, что «по устроению Божию, Исаак, будучи в старости уже слеп, принял Иакова за Исава и преподал благословение достойнейшему» (стр. 27), а как все это было автор умолчал. Автор в предисловии замечает, что он сократил вторую половину Ветхозаветной истории с одной стороны для сокращения объёма руководства, а с другой – для того, чтобы дать более места событиям Новозаветной истории, так как для понимания событий Новозаветных достаточно краткого указания хода событий истории еврейского народа. Но соглашаясь с автором в том, что о Новозаветных событиях следует говорить подробнее и больше, чем о Ветхозаветных, так как они по своей важности и близости к нам, могут дать наиболее назидания детскому уму. Мы не можем согласиться с тем, чтобы можно сокращать вторую половину ветхозаветной истории до такой степени, как сократил её автор, чтобы оставлять детей в неведении относительно таких важных лиц и событий Ветхозаветной истории, которые имеют неоспоримое значение в истории приготовления рода человеческого к достойному принятию обетованного Искупителя, например, о таких лицах, как Давид, Соломон, и т. п., таких событиях, как плен вавилонский, создание второго храма и т п. Во-вторых, не из чего не видно, чтобы автор имел в виду, при изложении своих «Записок» детей, хотя, как видно из предисловия, желание облегчить для детей, с самым ограниченным развитием, усвоение главнейших истин христианской веры служило для автора руководительной мыслью при составлении разбираемого нами руководства. Первее всего – при изложении событии Ветхозаветной и Новозаветной истории форма рассказа, признанная всеми педагогами за самую удобную при изложении исторических событий, большею частию утеряна, а вместо её встречаются часто длинные, доступные только возрастным ученикам рассуждения, которые не уясняют излагаемого события, а спутывают понятия детей. Далее речь автора без нужды и во вред делу растянута. У него встречаются такие периоды, как например, «Напоминание, в этих молитвах о предоставленной от Господа пастырям власти вязать и решить грехи кающихся и трогательное указание, с одной стороны, на безпредельное милосердие Господа к людям и на примеры покаяния и прощения от Господа Давида, Манассии, двух должников (в притче о должниках) и грешницы, которую Иисус Христос, вместо того, чтобы осудить по закону иудейскому на побитие камнями, простил под условием, чтобы она больше не согрешала, укрепляя в душах надежду на благость и милосердие Господа, естественно располагает кающихся открыть свою душу пред Богом, чтобы по данной от Бога пастырям власти, получить прощение грехов своих» (стр. 340). Таких длинных, растянутых, запутанных периодов, в которых трудно не только дитяти, но и возрастному проследить нить и ход мысли, очень много, например, на страницах 33, 70, 71, 114, 142, 246, 264 и т. д. Такая растянутая, тягучая речь с трудом не только усвояется, но даже и читается. Негде остановиться, чтобы дух перевести. Язык автора неточен, мудрён, непонятен для детей, например, «с течением времени пределы человеческой жизни стали сокращаться, люди стали более и более забывать Бога, чувство совести начало мало-помалу заглохать и явилась нужда дать закон письменный и священное писание, чтобы каждый мог прямо видеть, чему должно веровать и что исполнять, чтобы угодить Богу» (стр. 35). Или «В частности: так как в ветхом завете не пришло ещё время к полному раскрытию возвышеннейших сторон спасительного учения, то, поэтому, некоторые истины веры, во всей полноте раскрытые в Новом Завете, в Ветхозаветном учении преподаны в чертах более общих, применительно к менее совершенному духовному состоянию Ветхозаветного человечества (таково напр. учение о Святой Троице), а в нравственном учении, где было в точности определено, что должно делать и чего избегать для угождения Богу, не были изображены во всей их возвышенности и духовном величии те внутренние побуждения и христианские воззрения на значение благочестивой жизни, которые составляют отличительный характер учения христианского» (стр. 50). А по местам отличается канцелярским характером, как например: «когда, согласно с обещанием Божиим...» (стр. 25). «По корыстолюбию, видя в евреях лучших исполнителей самых тяжких и трудных работ, Фараон долго не соглашался отпустить евреев…» (стр. 33). Потом темнота изложения замечается не только в отдельных периодах, но и в целом ряде периодов, в целом отделе, посвящённом одному известному предмету, таков отдел «об учении Иисуса Христа» (стр. 64–72). Во всём этом отделе мысли идут одна за другой, как бы механически – случайно, так что сознательно усвоить и толково передать их затруднится не только школьник, но и всякий возрастной – незнакомый с божественным учением Христа Спасителя. Наконец, встречаются и лишние повторения одного и того же, например, примечание о паремиях есть при изъяснении литургии преждеосвященных даров и при указании особенностей богослужения в праздник Рождества Христова. В-третьих, вопросы, предлагаемые автором после каждого рассказа или отдела, сами по себе необходимые в руководстве по закону Божию, неудовлетворительны, потому что крайне длинны и многосложны. Предлагается, например такой вопрос: «С какими словами берёт, священнодействующий святую чашу с престола, пред отнесением её на жертвенник, с какими словами он осеняет народ святыми дарами, останавливаясь при этом в царских дверях и что отвечают предстоящие на возглас: всегда, ныне и присно и во веки веков?» (стр. 306). Легко ли отвечать на такой вопрос? Нужно дать три ответа сразу, чтобы удовлетворить так вопрошающего, что не по силам дитяти. Или, например, легко ли отвечать на такой вопрос: «Как смотреть на поведение тех христиан, которые хотят показать будто бы и они, наравне со всеми, молятся, а между тем в душе и не думают о молитве, или которые, под видом крестного знамения, делают самые небрежные и странные движения рукою или даже позволяют себе осматриваться, разговаривать, смеяться во время молитвы» (стр. 159). Таких вопросов очень много: для примера указываем на страницы – 127, 134, 144, 159, 265, 270, 273, 274, 285 и т. д. В-четвертых, весь второй отдел, обнимающий частное и общественное богослужение нашей Церкви с переводом на русский язык главнейших молитв, составлен по нашему понятию, без всякой руководительной мысли, объединяющей предмет, без всякого порядка и последовательности в рассмотрении предметов. Например, для нас совершенно непонятно, почему автор в конце отдела, рассмотревши праздники в честь сил бесплотных и посты, говорит о месте и принадлежностях богослужения. Не лучше ли, не целесообразнее ли было бы сказать прежде о предметах богослужебных более видимых и наглядных, а затем уже о предметах, составляющих сущность его, т. е. не лучше ли рассказать детям сначала о храме, который они постоянно видят, в который они ходят, потом о том, что видят в храме, т. е. о святых иконах, священных облачениях, о священных сосудах и вещах и т.п., а затем уже и о том, что совершается в храме? Или на каком основании автор говорит прежде о литургии, а после уже о приготовительных службах к ней. Не последовательнее ли было бы сделать наоборот, т. е. сказать прежде о приготовительных службах к литургии, а затем уже предложить изъяснение самой литургии?

Довольно указать и на эти недостатки, чтобы видеть несостоятельность труда о. Заркевича, по мысли и намерению прекрасного, но по выполнению не удавшегося.

И. Э-ий

(Письмо к соиерею)

Когда-то вы, соиерей Божий, выразили мне скорбь свою о том, что в совершении богослужения ныне более и более мы уклоняемся от устава церковного своим сокращением, при иных же случаях недоумеваем прибавлениями. Относительно многих и многих это замечание ваше вполне справедливо, и я разделяю вашу скорбь.

Вот возьмём в пример службу будничную, и начнём с вечерни. Вечерня слагается из трёх служб: “девятого часа, самой вечерни и малого повечерия”. Мы не оставляем ни одной из этих служб; но все ли положеное на них мы прочитываем? Например, читается ли по нашему настоянию, на вечерни положенная кафизма? Все ли стихиры “на Господи воззвах” поются или вычитываются: не часто ли только половину стихи успеет прочесть псаломщик, как уже начинают петь “свете тихий”...; поётся ли на повечерии рядовой канон, который тем более должен бы занимать нас, что переменяется каждый день?

Заутреня также состоит из трёх частей: “полуночницы самой, утрени и первого часа”. На полунощнице везде ли читают положенную кафизму; на утрени вполне ли высчитываются кафизм и слышится ли между ними чтение “седальных”; прочитываются ли на утрени все положенные дневные каноны; дожидается ли поющий ирмосы того времени, когда чтец скажет “слава… и ныне”: слышится ли чтение между канонами тропаря, кондака и икоса; все ли поются или читаются стихиры на “хвалитех”? Затем, первый час не начинается ли часто без “придите поклонимся” последним псалом: “милость и суд воспою”?... И в праздничных всеночных не те же ли дозволяют нам пропуски стихир “на Господи воззвах”, псалмов в кафизмах, тропарей в канонах и хвалитных пред пением: “слава в вышних Богу”?

Даже при совершении божественной литургии читаются ли с полна псалмы между ектениями и “блаженны” с тропарями из канона, не заменяются ли иногда то и другое пением по несколько лишь слов из положенного чтения. С другой стороны, не вносят ли иные из нас в чин литургии, который утверждён вселенской Церковью, такие службы или песнопения, которые вносить нет оснований и которые следует выполнять после нее, как, наприм. пение: “Высшую небес”... или краткой заупокойной литии?

Нам говорят: “во всей полноте церковного устава отправлять службу в приходских церквах нет возможности. Не достаёт ли для этого ни времени, ни сил: потому что, кроме приходской службы, часто священники несут епархиальные общественные должности или же по одному приходу бывают заняты почти непрерывные требами, которые в сёлах требуют и разъездов”. Ну как же тогда такие великие делатели ли в Церкви, как святой Иоанн Златоуст, Дмитрий ростовский и другие находили время для церковных богослужений, домашней молитвы, и для исполнения обязанностей звания? Нужно прежде всего исполнять “Божье”, и – тогда наше “человеческое” скоро совершится. Кто из нас не испытывал, что те самые должностные или частные занятия, до которых мы отлагали службу Божию или отправляли её поспешно, оказывались совсем неудачными! Иногда мы сокращаем чтение за службой или позволяем себе спешить её совершением из-за протяжного нения, особенно когда пение выполняется хором певчих. Но пение, как бы скоро не выполнялось, можно более понять, чем торопливое чтение. Да и оно большей частью повторяется, как, например, “слава в вышних Богу” на всенощной, и следовательно оно более знакомо народу. Чтение же напротив часто меняется, и потому нужно читать громче и с остановками лучше на середине церкви.

Мы не говорим об исключительных случаях, когда нельзя не поспешить службой, например, в случае надобности крестить слабого младенца, напутствовать больного, живущего в дальнем расстоянии, также по причине слабости физических сил и крайнего утомления. Исключая такие и подобные им в случаи никак не следует торопиться богослужением и исправлять его по своему уставу. Нужно внушать читающим не останавливаться в половине псалма, а поющим как на кафизмах, так и в канонах дожидаться прочтения: “слава и ныне”. Так же не позволять заранее тихо вычитывать, положенное по уставу, например, кафизму во время пения: “Господи, помилуй”..., или совместно с другим чтением – как утренний канон святому во время чтения главного канона, воскресного или праздничного. В молитве надобно быть терпеливым и усердным!

Тем более простительно ли такое небрежение, чтоб исключать целые части службы, как “полунощницу” каждый раз или тогда, когда говорится в уставе о чтении её в “кельях”, например великий четверток? Не самочиние ли то и крайняя поблажка себе и другим, когда при служении будничной заутрени с вечера, или вместе с вечерней, – выбрасываются и “повечерие и полунощница” и начало “утрени до шестопсалмия”?

Случалось, нам замечали: “к чему держаться буквы церковного устава, тем более что, настоятелю предоставлено право изменять нечто в порядке богослужений по его усмотрению? Не фарисейство ли это вычитывать всё до последнего стиха?” С буквой выполнения будем соединять усердие, и – тогда не будем фарисеем. Если же у нас самих мало усердия к службе, и читаемое и поемое за богослужением не будет вмещаться в нашей душе, потому что она занята посторонними мыслями и многим заботами; всё же мы не будем фарисеями, когда будем сознавать своё достоинство перед Богом и неготовность нашу к молитве. Притом с усердием могут молиться за нашей чинной службой прихожане наши. Нет, правило в молитве необходимо, и принятого или положенного правила не следует нарушать, кроме крайних случаев. Что же до внешней или телесной молитвы, которая состоит в чтении, стоянии и поклонах, то без неё обойтись нам невозможно. Это первая степень молитвы, и за нею только приходит молитва умная, то есть с участием мысли, или с сознанием, и молитва сердечная, то есть та, от которой согревается сердце.

Другие рассуждают: “уже не современно ныне служить в церкви по долгу”. Но православие разве должно уступать современности? Не от него ли законнее современности ожидать направления? Нет, нам, служителям церкви, из угождения миру, не должно самовольно распоряжаться богослужением и исключать что-либо из состава его. Бог рассыпа, сказано, кости человекоугодников. (Пс.52:7).

Лучше позаботимся о том, чтобы наше чтение и пение в церкви было раздельное и внятное, чтобы не было монотонности в наших собственных возгласах, чтобы с выражением читались наши молитвы, чтобы все богослужение было оживлено участием собственного нашего духа; – чтобы наши чтецы при чтении строго держались ударений и останавливались на знаках препинания, а не там, где случится или где захотят перевести свой дух и чтобы они читали не под один тон, но с умеренными и осмысленными изменениями тонов, так как и уставом церковным требуется читать то “низким”, то “высоким” голосом. Позаботимся ещё и о том, чтобы вся внешность, положенная при богослужении как-то: каждение, действование, выходы из алтаря и прочее, чтобы всё это соблюдалось с нами в точности. Тогда наше церковное богослужение, особенно силою благодати, которая сокрыта в нём, будет сильнее действовать на предстоящих; будет приводить в сознание душу, находящуюся в обмороке от грехов, и даст почувствовать грешнику, что он придя в церковь, пришёл как бы в другой мир, где ему дышится свободнее. А немощь людей мы можем щадить разве тем, чтобы для отдохновения их до службы, устроить в церкви седалища, не заставлять их стоять на чугуне или на каменных плитах, но устилать жёсткий пол чем-либо мягким и устранять в церкви по возможности жару, а в другое время холод.

“Однако ж, говорят нам, лучше быть в мире с прихожанами: мир дороже всего. А за продолжительную службу они на нас гневаются и ропщут”. Но это будет мир, купленный неправдой. Впрочем, между прихожанами есть немало таких, которые остаются нами недовольны, когда мы скоро служим. Православные наши простолюдины любят чинное, неторопливые богослужение. И в тех сёлах, где чинны продолжительность совершает служба, больше собирается народу в церковь, там больше церковного дохода. Итак, чьё же желание следует уважать – тех ли, которые любят короткое богослужение, или тех, которые ищут богослужений, совершаемых по устав?. Не последних ли?

Совершая службы Божии в церкви или по домам вообще, нужно помнить, что мы творим дело Божее, что торопливость и небрежность могут соблазнять и оскорблять предстоящих, и на нас могут навлечь тот приговор, которые произнесён в Писании на всякого, творящего дело Божие с небрежением. Всякую, и самую краткую службу, мы должны совершать так, чтобы в ней выражался молитвенный дух, чтобы она приносилась со страхом и вниманием, – как бы в уши Божьи, с живым представлением того, что Господь близ есть (Пс.144:18).

Будем же, искренние братья, и сами точнее исправлять богослужение, и тоже советовать сослужителям нашим и того же требовать от них.

Протоиерей Евгений Попов

“На всех не угодишь” – гласит житейский опыт, относя это ко всем сферам общественной жизни и оправдывая этим житейские не удовольствия одних лиц на других, столь нередкие в общественных отношениях людей между собой. Возьмите любой, даже самый определенный точными формальным отношения, круг людской жизни и посмотрите, как и здесь, несмотря на установившиеся формулы отношений одних к другим, нередко личное неудовольствие является следствием того, что один не сумеет угодить другому, хотя и не имел ввиду навлечь на себя неудовольствие со стороны другого. Только искусный разве человекоугодник в состоянии вести свои житейские отношения таким образом, чтобы не подпасть чьему-либо неудовольствию, хотя это и обходится ему большей частью с ущербом для нравственного его достоинства. Человеческое самолюбие, не знающее границ и падкое на все, что приятно щекочет его, не потерпит и не извинит, если человек для избежания неприятных столкновений с людьми заключится сам в себя, показывая свою личность только тогда, когда он предполагает, что никто на него не смотрит. Несомненный эгоизм такой личности, хотя бы и мягкой от природы, и способной лавировать, уклончивостью своею не предохраняет себя от неудовольствий за нежелание свое угодить другому. Людей последнего рода никто не любит, и даже игнорирует их существование, что для эгоиста уже явно, открытой ненависти... Но если в сферах формальных отношений неудобно и не всегда возможно избегать неудовольствий порождаемых вольным или невольным уклонением от угождения другим, то в сферах по преимуществу нравственных отношений, где всякая формальность отступает на задний план, где живется не по писанному, где все движется духом свободы и сердечным чувством, не умеющему или упорно не желающему угождать вкусу, наклонностям, привычкам и стремлением других, положительно невозможно оставаться вне неприятностей, нередко безвредных, но большей частью и вредно действующих на людские нравственные отношения. Между пастырями и прихожанами их, как показывает опыт, много бывает неудовольствий и неприятностей именно от того, что почему-либо так или иначе не исполняется ими взаимное наставление ап. Павла: каждый из нас должен угождать ближнему, во благо, к назиданию (Рим.15:2). Не хотят или не умеют прихожане угождать своему священнику, священник недоволен прихожанами, и дело пасторства идет плохо; не старается священник угодить ведь во всем ищении не своей пользы, но пользы многих, чтобы они спаслись, как делал это ап. Павел (1Кор.10:33), и – нет меры неудовольствию на священника со стороны прихожан, и делу пасторства тормозится на неопределенное время.

Не человекоугодничество имеем мы в виду, желаю видеть в пастырях своих стремление угождать своим прихожанам. Сделавшись человекоугодниками, пастыри не могли бы быть уже тогда рабами Христовыми, как говорит о себе ап. Павел: у людей ли я ныне ищу благоволения, или у Бога? Людям ли угождать стараюсь? Если бы я и по ныне угождал людям; то не был бы рабом Христовым (Гал.1:10). Не такого человекоугодничества желал Апостол от римских христиан, когда говорил: каждый из нас должен угождать ближнему, не в общепринятом смысле человекоугодничество разумел также Апостол, когда я о себе замечал: и я угождаю всем во всем. Какого же угождения себе вправе желать прихожане от своего пастыря, если человекоугодничество вообще не принадлежит к достоподражаемым и похвальным качествам человека? Где границы отрицаемого и порицаемого человекоугодничества и желаемого, достойного похвалы угождения людям?

Пасторское угождение прихожанам, понятное дело не должно выходить из границ пасторского долга и определяется общими требованиям пастырства. Безошибочно можно сказать, что верное исполнение пасторского долга, понимаемого в истинном его смысле, исключает собою все случаи, в которых прихожане могли бы жаловаться на уклонение своего пастыря от угождения им. Если пастырь точно, неукоснительно и усердно в отношении к своим прихожанам исполняет свои пастырские обязанности, жертвуя для этого своим личным досугом, покоем, семейственными и хозяйственными выгодами; то сомнительно, чтобы много нашлось в приходе его людей, которые бы искренне и основательно могли бы быть в претензии на него за него неугодливость его. В этом смысле пасторское угождение прихожанам однозначуще будет с тем, когда кто, исполняя свой законный долг в отношении к другому, этим самым делает приятное и угодно последнему, который со своей стороны, кроме этого именно долга, и не имеет еще чего желать от него. Мы обыкновенно остаемся довольны, если наши ожидания от известного лица, с которым мы находимся в таких или иных отношениях, не обманули нас; мы бываем удовлетворены, когда отдается нам должное. Каждый прихожан знает, или по крайней мере должен знать, чего он вправе ожидать от своего пастыря, что и чем пастырь должен ему. И если пастырь со своей стороны удовлетворит этим законным ожиданием своих прихожан, тогда оно смело, по крайней мере пред своею совестью может сказать: и я угождаю всем во всем... Вот такого угождения себе прихожане и вправе только ожидать и желать от своего пастыря. Ненарушимым исполнением долга и должно отличаться пасторское угождение прихожанам от обыкновенного человека угодничества! Духовные потребности прихожан должны быть своевременно и надлежащим образом удовлетворяемы пастырем: в какое бы время ни позвали, например, пастыря совершать таинство крещения, или исповеди, или причащения, прихожане имеют право ожидать, что пастырь явится на их зов без отговорок, без суровости и с сердечностью отнесется ко всякому обращающемуся к нему за делом, – это законное исполнение пастыря своего долга будет по отношению к прихожанам угождением для них со стороны священника во благо прихожан. Такое же угождение прихожанам к назиданию их со стороны пастыря будет и тогда, когда, например, тот или другой прихожанин, приходя на дом к пастырю по своему делу, встречает в пастыре готовность на помощь вместе с радужным приемом, ласковым словом и искренними благожеланиями.... Но совершенным человекугодничеством было бы в пастырстве то, когда оно, совершая известную требу у какого-либо почетного и зажиточного прихожанина с должным вниманием и полнотой и требуемых молитв и действий, ту же самую работу у бедного и незнатного прихожанина совершал бы кое-как, небрежно, с сокращениями. Человекоугодничеством также было бы несомненно и то, если бы пастырь одних из своих прихожан, которые попроще и победнее, не допускал в своем доме дальше своей кухни, а для других с подобострастием, как лакей, и изысканною вежливостью растворял бы двери своей лучшей комнаты: или при встрече с одним едва удостаивал бы легким движением своей головы в знак приветствия, а при встрече с другими униженно и почтительно кланялся бы и т.п.

Прихожане привыкли называть своего священника отцом, батюшкой; и хотя в устах прихожан это название является большей частью делом привычки, тем не менее сознание того, что священник есть духовный отец для своего прихода, не чуждо прихожанам. Ничего не было бы лучше со стороны пастыря, если бы он, сознавая всегда себя духовным отцом своих прихожан, соответственно этому определял и свои отношения к ним. Ничего не было бы легче ему при этом избежать того, что называется обыкновенно человекоугодничеством, и достигнуть того, что, на основании слов Апостола, мы просто называем угождением во благо, к назиданию. Отцу все дети равно дороги; благо каждого из них одинаково заботит его; предпочтение одного дитяти другому и особенно явное обнаружение такого предпочтения немыслимо в благоразумном отце семейства; баловни в семействе, которым все стараются угождать, потворствовать всем их капризам, представляют печально, исключительное явление, всегда сопровождающееся небезопасными последствиями. Следует быть откровенным и сознаться, что пастыри не всегда в своих отношениях к прихожанам помнят, что они должны быть первее всего отцами своих прихожан. Не будь этого, не было бы и тех ненормальных отношений, в каких иногда стоят пастыри к некоторым из своих прихожан; не было бы подобострастия и угодничества одним и презрительного, оскорбительного невнимания к другим; не могло быть так же и того формализма в отношениях пастыря к некоторым прихожанам, по которому он становится для пасомых наравне со всяким чиновником, поставленным для отправления известных обязанностей, предписанных законом.

Трудно и сказать, что́ хуже из всего этого; на то, или другое, или третье, а чаще все это вместе неизбежно, когда священник выпускает из виду, что в приходе не напрасно называть его “отцом”, “батюшкой”. Всякий прихожанин вправе от священника своего ожидать точно таких же отношений, в каких находятся родители к своим детям. Пусть дети живут и самостоятельно, обзавелись своими семейными очагами, – отец не перестаёт следить за ними и каждую минуту готов быть подле них, когда потребуется надобность в нём, в его совете, в его руководстве, в его помощи; пусть дети, по чувству сыновьему или почему-либо другому, не желая нарушать спокойствие отца, не всегда в своих нуждах обращаются к нему за той или иной помощью; но отец, не выпускающий из виды ни на минуту, как живётся его детям, сам поспешит к ним со своей помощью как раз вовремя. Здесь широкое поле для таких угождения, которые в других сферах показались бы мелочными, но в отношениях отца к детям предупредительность такого рода, угождение подобное и составляют ту желаемую норму отношений, какая, по нашему мнению, должна бы существовать и в сфере отношений пастыря к прихожанам.

Итак, угождение прихожанам во благо и в назидании их достигается со стороны пастыря верным исполнением своего долга и отеческим отношением к прихожанам. В этих двух общих условиях заключаются и все другие частнейшие условия, применение и употребление которых зависит от собственного благоразумия каждого пастыря. Если только между задачами пастырства не выпущено из внимания, то чтобы “для всех сделаться всем для спасения по крайней мере некоторых” (1Кор.9:22); то и средства и условия для этого на практике представятся сами с собой. Не отрицаем, что во всяком случае пастырь найдёт в среде своих прихожан несколько личностей недовольных на него; на этих то прихожан исследует пастыря обратить своё внимание и, узнавший причину их недовольство на него, устранить эту причину, если она заключается в нём самом. Нередко бывает, что такие прихожане, по устранении недоумений между ними и их пастырем, становятся примерными прихожанами и изменяют свои отношения к своему пастырю. Само собой разумеется, что здесь не может быть и речи о заискивании расположения у выдающихся своим внешним общественном положением прихожан, которые не хотят в своём священнике видеть и признавать своего пастыря, а трактуют его как лицо, зависящее почему-либо от них. Полная уступчивость таковым в делах житейских не должна простираться в область чисто пасторских дел и духовных отношений. Ещё меньше заслуживает здесь упоминания то угождение и заискивания у прихожан, которые вызываются, к сожалению, иногда у некоторых пастырей материальными их нуждами и внешним, не обеспеченным вполне полож. Потворство слабостям и явным нравственным недостаткам полезных почему-либо для пастыря лиц было бы в пастыре таким пороком, который один в состоянии парализовать раз и навсегда всякое влияние такого пастыря в своём приходе. А между тем такие-то лица, особенно и бывают требовательные на угождение себе со стороны своего священника, считая себя нужными для него. Не раздражая таковых пастырь благоразумно поступит, если в отношениях своих с такими прихожаннами не будет показывать виды, что они имеют право на предпочтительные перед другими обращение с собой. Пусть такие и подобные лица будут недовольны на своего пастыря, – но этим смущаться не должно, помня изречение житейской мудрости “на всех не угодишь”.

Х.О.

Св. Димитрий, м. ростовский, живший вдали от двора, менее м Стефана имел побуждение восхвалять дела Петрова царствования. В одном только месте мы встречаем нечто похожее на случайное хвалебное упоминание о современном явлении. «Хвалю добрый той нынешних времен обычай, – говорит св. Димитрий, – что многие люди в иныя государства ходят учения ради: из-за морей бо умудреннии возвращаются».¹⁸⁴

При отсутствии панигиризма отношение к современности в проповеди к святому Дмитрию выступает в обличениях. Святой Дмитрий вообще довольно печально смотрел на современную эпоху. «О окаянныя времена наши, или, паче рещи, окаянные правы наши!», восклицает он в одной проповеди¹⁸⁵. «Ныне ищущим спископскаго сана», говорит святой Дмитрий в другом месте, «или иерейскаго или коего-либо начальства духовнаго (игуменства глаголю или архимандричества) боятися требе, да не како, о пиех спасении попечительство прием, свою душу погубить¹⁸⁶». «Не отступить от истины, иже о людех сего времени сие речеть: изомроша уже блазии людие»¹⁸⁷. Характеризует нравственное состояние современного общества св. Дмитрий разбирает его по сословиям. Мы уже видели, как, в одной проповеди св. Дмитрия, царство небесное искал себе прибежища во всех сословия классах общества, и едва нашло себе место водвориться среди бедных, оскорбляемых и притесняемых посеян. Подобные же мысли с большей подробностью и без аллегорий изображаются в других проповедях св. Дмитрия. Замечательная проповедь, в которой св. Дмитрий ищет Христа в разных сословия. «Ищем в чину духовном, в том бо и быть Христу, яко во своих си истых служителех, образ Христов носящих. Но и в тех мало Христа найдешь; ибо и в тех всяк своих си ищет: себе добра желает, а не людям пользы; себе пасет, а не Христово стадо. Посмотря во первых на чин превысочайший духовный, вопросил бы кого (аще бы сказал правду), коим намерением и желанием пришел еси в высокость пречестнейшаго сего духовнаго сана?... Поистине нашелся бы не един, иже не толь славы и чести Божия, якоже прославления ради своего и чести ради в той сан прииде; не толь людям пользы, елико себе ища корысти.... Не прииде быти отец и пастырь, но господин и владыка. Простите ми, о превысочайшии власти духовныя! сия глаголющу: не о всех бо глаголю, но токмо о некиих, в их же числе негли и аз обретаюся... Но посмотрим уже в нижний чин духовный, глаголю в мирскии иереи и диаконы, ищущи в них поистине обитающа Христа: и такожде когождо вопросити бы особь: что тя приведе в чин священный! То ли, дабы спасти себе и инех? Никакоже, но чтобы прекормити жену, и дети, и домашния.... Разсмотри себе всяк, о освященный человече! что́ ты мыслил еси, проходя в чин духовный? Спасения ли ради шел еси, или ради покормки, чем бы питать тело? Поискал Иисуса, не для Иисуса, а для хлеба куса. А ин не токмо овцам Христовым не в созидание, но ниже себе в пользу: людем в соблазн себе же в пагубу.... Пошли быхом в монастыри искать Христа: но и в тех ныне все попортилося: ничего не стало (и чину не стало): насилу Христос остался: токмо хлопот, да ропот, печаль, да воздыхание: разве в последней ищете и скудости приискался бы Христос, аще бы та нищета и скудость со благодарением была претерпеваема: но всякий ли беду свою со благодарением может терпети? Разум великодушествовать советует; а немощь человеческая малодушествуя ропщет. Поищем ли Христа в народе? но где более воровства, как не в народе? Тамо татьбы, тамо убийства, тамо молвы и мятежи... Аще же в народе и суть кин богобоязливии и добрин человецы, то нынешняго времени уже и тии за своими делами и утеснением, и Бога забыли и молитвы осталися. – Разве в людех великих, в боларех и судиях, на правде посажденных не нашел ли бы Христа?... Пошли быхом к ним Христа искати, но тамо недоступно, рекут: не пора, иным временем придешь. А не почто и ходить к ним, ибо глаголет писание: изыде беззаконие от судей и старец. В тех насилу когда и бы вал Христос: понеже нынешних времен злых и они злы сотворилися, и правда в них скудна, и милосердия ни мало. А идеже несть правды ни милосердия, тамо и Христа не ищи; несть зде.... О человецы, в последних бедах в страждущии! в вас Христос ныне, аки в членах своих обитает, аще токмо со благодарением терпите. Вы есте новые последних сих времен мученики... Любить Господь плачущыя, а вы выну в слезах... Любить Господь алчущия и жаждущия: а у вас есть и пить мало чего; иному и половиннаго не стает хлеба... Любит – страждущыя безвинно; а в вас страдания того не исчислить: иные до крови биемые, иные на правежах мучими, и уже в ином едва душа в теле содержится. В вас убо Господь вселяется... есть зде»¹⁸⁸.

Изображая распущенные нравы разных классов русского общества, св. Димитрий особенно обличал священников и дворян. «Оле окаянному времени нашему!» говорить проповедник, «яко отнюдь пренебрежеся сеяние, весьма оставися слово Божие, ниже радить кто-либо о души своей и о ближняго.. Сеятели не сеют, а земля не приемлеть: иереи небрегут, а людие заблуждают: иереи не учать, а людин невежествуют: иереи слова Божия не проповедуют, а людие не слушают, ниже хотят слушати. От обою страну худо: иереи глупы, а люди неразумны. Пастыри заблуждают, а овцы за ними не ведают, камо бредут: слепые слепых водят и купно в яму впадаютъ... Той душевный глад слышания слова Божия зело превозможе в епархип нашей... А еже удивительнее, яко иерейстии жены и дети мнози никогдаже приобщаются, еже уведахом отсюду: иерейстии сыны приходят ставитися на места отцев своих, которых егда спрашиваем: давно ли причащалися? многие поистине сказуют, яко не помнят, когда причащалися. О окаянний иереи, нерадящии о своем доме, како могут радети о св. церкви? домашних своих ко св. причащению не приводящии, како могут приводити прихожан, не пекущийся о спасении душ, иже в дому: о попадии, глаголю, и о детях!»¹⁸⁹ Еще в одной проповеди св. Димитрий упоминает о таких пастырях «иже весьма в разуме книжном неискусни суще, едва точию что прочести могуще, ниже чтомаго разумеюще и отнюдь учительствовати не ведуще, со многим тщанием ищут и купуют себе сан священства, не да души человеческия упасут и спасут, но да сами пасутся и почитаемы прославляются»¹⁹⁰. По поводу евангельской истории о пире Иродовом, св. Димитрий переходит к обличению современных дворян: «Смотри како пир совершается немилосердных в владетелей: но и ныне во многих господах чуть не также; поядають и пиють кровавые труды человеческие, а бедных крестьян своих немилосердно мучат: снедают то люди Божия вместо хлеба. Господам и до пресыщения всего довольно есть: а крестьянам бедным и укруха худаго хлеба не стает. Сии объядаются, а тии алчуть: сии упиваются, а тип разве водою жажду свою утоляють: сии веселятся, а тии плачут на правежах. Таков пир господск, снедают люди вместо хлеба»¹⁹¹.

В числе пороков, общих всем сословиям, св. Димитрий и м. Стефан обличают особенно редкое посещение храма, неблагочинное стояние в нем и неохотное слушание проповеди. «Звонят, гласят в церковь святую (говорить св. Димитрий) на пение и хваление Господа Бога, к Нему же всю любовь имети подобает, никтоже идеть, яко зде и начальная соборная церковь и в самые праздники и во всенощное бдение является приходящих людей праздно, в нейже и поющих, и чтущих обретается довольно всегда; но и ту несть любви, несть и хождения. А на пирах в питии и глумлений просиживай нощи, и то будто в дело; и досужно, и в непотребной забаве не скучно»¹⁹². «О Христе Спасителю! (говорить св. Димитрий в другой проповеди) аще бы Ты и ныне вошел в церковь Твою и увидел, как безчиннуют,... не вем, аще бы еси пощадил кого; великое бо безстрашие ныне в церкви, вертеп разбойником, и дом безчестный творят дом Твой. Где с кем увидетися? в церкви. Где разглагольствовати? в церкви. Где играти и смеятися? в церкви. Где приветствуют, поздравляют друг друга, о здравий спрашивают о жене, о детях и о прочих? в церкви Будто бы церковь на тое и создана, во еже сходилися бы люди на политику и на безчиние, а не на молитву Божию»¹⁹³. Неохотное слушание проповеди м. Стефан обличает так: «Суть, иже никоим образом желают слышати слово Божие, затывают уши своя, аки аспиды глухие, и аще в которой церкви будет проповедь десятою улицею обходят тую, совесть свою уловляюще. Встретить по случаю человека того друг его, советует ему: пойдем, брат, во оную церковь, во оный монастырь, там послушаем слова Божия, там читати имать священник поучение: тогда тот брат начнет отрицатися, начнет тысящу причин сыпати, для которых невозможно слушать: здесь у него все отговорки. Встретить другого в пути своем друга; речет друг его: пойдем, брат, у меня ныне погуляем или у онаго друга, тим позамедлим, там позабавимся, там пиво ренское, водка добрая, всего много: тогда брать его все отговорки на сторону, нужды нет никакой, не дает себе рукава урвати, веселыми ногами туда спешит и бежит... но хотя и случится когда, что поучения спцевый придет послушать, тоскует, скорбит и едва не мучится, час ему весьма долгий видится, полчаса за полгода вменяет; а не тоскует, егда при картах, шахматах, стаканах и других богомерзких игрушках не токмо час, но хотя три или четыре нощи случится просидеть, не мучится»¹⁹⁴. Мы не думаем, чтобы обличаемые проповедниками пороки били исключительным достоянием Петровского времени; Во все времена бывали люди ленивые к богослужению и слушанию слова Божия и неблагочинно в храмах стоящие; по нужно заметить, что при Петре безчиние в храмах было до того сильно, что сам Государь счел нужным взять против него меры. В одном московском храме досел хранится тяжелая гиря, которую Петр приказывать вешать на шею разговаривавшим во время богослужения.

Кроме нравственных недугов заслуживали проповедническаго обличения и догматические заблуждения, угрожавшие русскому народу с двух сторон, со стороны немцев – лютеране, во множестве перебиравшихся в Россию, и со стороны русских раскольников. Против лютеран и лютеранствующих особенно вооружался в своих проповедях м.Стефан, так как он в самой Москве нашел секту лютеранствующих вольнодумцев. «Слышасте, православнии слышателие (говорит м.Стефан), в мимошедших неделях, яко на церковь православную, на святых Божиих и на иконы их восташа свидетелие неправеднии, восташа злочестивии лжехристиане, возсташа человецы хульницы, прежде сынове церкви православно-кафолической, в сем преславном граде рожденнии, крещением святым просвещеннии, ныне же исполнении всякия лести,.. вредным духом некиих ересиархов исполненнин (скверного Лютера и христоненавистного Кальвина)»¹⁹⁵ и т. д. Полмика м.Стефана довольно бранчива. Так напр. он называет Лютера мерзким козлищем, а Кальвина адским червем¹⁹⁶; существенное же содержание проповеднической полемики против протестантизма тоже самое, что́ и в камне веры, известном анти-протестантском сочинении Яворского. – Св.Димитрий в своих проповедях многократно обличал раскольников, живших в его епархии. Так в одной проповеди он называет их птицами, позобающими слово Божие. «Доброе семя слово Божие, еже учить не удалятися от св. церкве;... по птицы бесовския раскольники, излетевши от гнезда своего Брынскаго, позобаша то семя, научивше многих бегати св. церкве и гнушатися святынь Божиих, лжуще и прельщающе простых мужиков и баб, и глаголюще, яко ныне уже церковь не церковь, попы – не попы. Но окаяннии бесовский птицы!.. Не пребудет ли церковь до дне суднаго, и врата адова, по глаголу Господню, не одолеют ей?... Кому лучше веру яти? вам ли или Христу Господу?... Доброе семя слово Божие и то, еже учить по Божию закону в супружестве жити чисто, целомудренно, не в прелюбодеянии, не оскверняюще ложа супружескаго: а ныне то семя бесовский птицы, иже в Брыне, позобаша. Доносится бо слуху нашему, ако в их Брынских свитах, в бесовских гнездах, учать обще жены имети, ниже в грех вменяти блудствование, но в любовь Христову. О окаянний богомерзкий птицы! где таковую любовь Христос повелел есть, еже блудствовати?»¹⁹⁷ и проч. Применение к потребностям слушателей в проповедях м. Стефана и св. Димитрия высказалось не только в панегиризме и обличениях, но и в стремлении вести речь по возможности общепонятную и общедоступную и след. далекую от школьных образцов южнорусскаго проповедничества. Так в одной проповеди, поговорив довольно, и закончив словами: в безконечные веки, проповедник замечает: «но еще не аминь; еще нечто к простейшим реку пользы ради: то бо, еже глаголах, глаголах книжных ради; не хощу¹⁹⁸ же и безкнижных отпустити не попользовав», и затем начинает говорить простейшим весьма просто. Неоднократные повторения в проповедях св. Димитрия также могут служить выражением стремления к общепонятности.

Для уяснения дальнейшего хода русской проповеди весьма важно определить отношение двух разобранных нами знаменитых проповедников Петрова царствования (м. Стефана Яворского и св. Дмитрия ростовского) к духу Петровской эпохи и к личным намерениям самого преобразователя. Петр 1-й любил слушать проповеди, и слушал со вниманием не только православных проповедников, но и лютеранских пасторов. При торжественных празднествах государь считал церковную проповедь таким же необходимым атрибутом торжества, как молебствие, колокольный звон, пушечные выстрелы, фейерверк и т. д. Известно, что Стефан Яворский обязан был своим быстрым повышением из игуменов киево-николаевских в митрополиты рязанские удачно сказанной в присутствии государя проповеди. Известно, что и впоследствии государь, не смотря на свою бережливость, давал рязанскому митрополиту за торжественный проповеди «овогда тысящу златниц, овогда же и меньши».

Для целей Петра В. могли служить с пользою как панегирические, так и обличительные проповеди. Панегиричиские проповеди должны были, по идее Петра, разъяснять пользу его преобразований, мирить народ со временными тягостями и неудобствами реформ во имя их разумности и грядущего от них блага; услуга весьма важная и незаменимая при отсутствии в то время газетной публицистики. Обличительные проповеди могли и должны были, по мыслям Петра, громить те стороны нравов, откуда Петр мог ожидать противодействия своей реформе, – громить невежество, суеверие, отвращение от наук, отвращение от иноземцев и т. д.

Соответствовали ли этой программе панегирические и обличительные проповеди м. Стефана и св. Дмитрия?

Панегирические проповеди м. Стефана пытались с усердием разъяснять и восхвалять дела Петра, но далеко не все. Многим делам Петра м. Стефан не сочувствовал и хвалить их не мог. Да и в похвальных речах своих м. Стефан слишком много водился устарелыми приемами южнорусской гомилетики, и потому, представляя замысловатые аллегории и пышный набор фраз, не в состоянии был понять и выяснить самую сущность дела. Хотя Петр и нашел предику Яворского при заложении Петропавловской крепости зело изрядною, по, как человек практически – умный и положительный, конечно не мог удовлетвориться мистическою похвалою Петербургу, которая основывалась главным образом на том, что Дух Божий ношашеся верху воды и на подобных тому библейских текстах. Можем думать вообще, что Петр, хотя и щедро дарил м. Стефана Яворского, но считал его не столько серьезным, сколько эффектным проповедником; можем думать так потому, что ни одной проповеди м. Стефана Петр не назначил к печатанию.

Еще менее гармонировали с общим духом Петрова царствования обличительные проповеди м. Стефана и Дмитрия. Обличения их падали не на то, что препятствовало успеху Петровой реформы, но скорее на то, что стояло в связи с нею и было естественным её следствием. Они обличали не столько невежество и суеверие, сколько увлечение напр. лютеранским вольнодумством, несоблюдение постов, пиры, танцы и многоразличную поблажку чувственности. Сознательно или бессознательно, но постоянно и дов. твердо м. Стефан и св. Дмитрий в своих обличительных проповедях шли наперекор духу Петровой реформы и личным взглядам Государя. Не говорим уже о нападках на адского червя Кальвина и на мерзское козлище Лютера: хотя эти нападки не могли нравиться государю, который, как известно, был раздражен на м. Стефана именно за горячее преследование еретиков, неуместное, по мнению Петра при сближении России с западом. Есть в проповедях м. Стефана места, более прямо отрицательные по отношению к Петровской реформ.

Петр, как известно, вводил брадобритие и преследовал брадоношение. Послушайте же, как затейливо м. Стефан в одной, впрочем не произнесенной, проповеди подсмеивается над брадобритием. «Многих я ту знаю, которым служать оная псаломская словеса: яко брытва изощренна сотворил сем лесть. Но вопросите: како брытва лесть творит? В нынешние времена сие наипаче видим. Обрыет кто ус и браду, наложит накладные волосы, мнится быти по видимому молод, а он стар. Видите, каку лесть брытва сотворила. Глянешь на иного без усы, без бороды, в накладных власах: мнится быти немчин, а он русак. А кто сию лесть сотворил? Брытва»¹⁹⁹.

Петр I любил ночные пиры с многократным питием за здравие и впоследствии ввел ассамблеи, куда обязательно приглашались и женщины для танцев. Между тем вот что читаем в проповедях св. Димитрия: «уже выне вымыслиша люди за других и заочно много о здави пити, а себе чрезмерно губити; зане от того пьянаго человека желания несть никому ни единый пользы, яко не имут поднесеннаго сердца в любовь Божию»²⁰⁰. В другой проповеди св. Дмитрий говорит, что адскую «тоску будут имети человецы, которые ныне непрестанно пребывают в веселиахь и пьянствах и всяких роскошах, веселящеся с музыкою и пляшуще с танцованием»²⁰¹.

Петр I передал управление церковными имениями в руки монастырского приказа, состоящего из светских лиц, употреблял значительную часть монастырских имуществ на государственный надобности, и, вообще, считая монахов людьми малополезными, поставил их в очень стеснительные экономические и социальные условия. Св. Дмитрий, как видно, не разделял воззрений государя на монашество. «На чем содержится лоза виноградная?» говорит св. Дмитрий. «На едином коле, сухом и безплодном, тем содержится: отъими от винограда кол, лоза на землю падет и неплодствует, и в попрание бывает. Отъими от мира христианскаго чин пноческий, яко сухий и неплодный кол, что мир будет! сами судите»²⁰². «Хощеши ли грабити церковная?», говорит св.Дмитрий в другой проповеди. «Спросися Илиодора, казначея царя сибийскаго Селевка, иже пришел бе в Иерусалим грабити цорковь и биснь бысть ангельскими руками»²⁰³.

Петр I считал нищих тунеядцами и неоднократно давал указы, запрещавшие подавать милостыню, повелевал даже брать штраф с подавателей милостыни. Св. Дмитрий смотрел на нищих совсем другими глазами и норму отношений к ним устанавливал совсем иначе. «Обычай имут нынешнаго века нищие, егда хотять у кого испросити удобнее милостыню, то в прошении своем воспоминають то Христа Спасителя, то пречистую Деву Марию, то святителя Христова Николая, или иного святаго имя воспоминают, глаголюще: за имя Христово дайте и пр., но ни тем преклонити возмогут в милосердию. Воистину о таковых жестокосердых прилично рещи оное слово пр. Исаии: одебелебо сердце людей сих и ушима тяжко слышаша». Еще: «помысли, человече, коль крат. люблял еси ближняго твоего? Не токмо сам милостыни не падаши, но и прочим велиши с запрещением, да не подають. Не токмо сам немилосердь еси, но и прочая на немилосердие возставляеши. Вся та немилосердная и озлобительная дела, яже ближнему твориши, не самому ли еси Христу твориши?»²⁰⁴ Впоследствии мы встретимся с совершенно противоположным взглядом на отношения к нищим в проповедях Феофана Прокоповича.

Петр I не только сам не любил поститься, но и считал пост неуместным и вредным для солдат, и впоследствии выпросил для себя и солдат разрешение на мясоястие у константинопольского патриарха. На вопрос о посте св. Дмитрий также смотрел иначе, чем Петр. В одной проповеди, рассказав о постничестве св. Николая во время его младенчества, св.Дмитрий продолжает: «что зде рекут нынешнин паши христиане, образ токмо имущин благочестия, делы же благочестия отмещущииса? что, глаголю, рекуть тип, имже среда и пяток, якоже суббота и неделя и прочиц дни; несть поста, несть воздержания, вся ядать, ничтоже сумнящеся, по обычаю иностранных христиан неправоверных.»²⁰⁵ В частности против мясоестия солдат читаем следующее: «Речет Бахус, чревоугодный бог со учеником своим Мартином Лютером: надобно в полках не смотрети пости и в пост исти мясо, чтоб полковые людие были сильны, в бою крепки, не осабелиб от поста и воздержания. На то аз не абие отвещевая, воспомяну историю Гедеонову»²⁰⁶ и проч.

Петр 1-й, как известно, покинул первую свою жену Евдокию Лопухину, постриг ее в монахини, при её жизни женился на Екатерин Алексеевне, впоследствии Императрице, с которою за долго до того жиль во внебрачном сожительстве. В проповедях м. Стефана читаем обличения человеку, бросившему свою жену. «Каким путем наречете, идеже тайна супружества святаго нивочтоже вменяется, идеже союз, Богом связанный, своя воля разрушает, идеже то́, что́ Бог сочетал, человек разоряет. Гласил я уже о том отчасти и ныне не могу молчати. На мне бо взыщет Бог крове грешников погибающих... Будет напр. муж, который мимо свою жену законную с иною живет блудно и оскверняет ложе святое супружеское. Такожь муж свою жену биет, мучает, увечить, принуждаючи ее, чтоб била челом о разводе, и научает ей, чтоб написала в челобитней, будто имеет обещание пострищися, будто скорбна на животную болезнь.... Ещежь к тому обещает и келии построить и на прокормление посулить сто рубликов и другое: живи себе хотя с ангелами, только не со мною; лучше у меня блудница, неже ты жена. О небо, како своя громы огненные на таковых удерживаещи»?²⁰⁷ В проповеди 17 марта 1712г. м. Стефан опять обличает человека, бросившего свою жену и вообще подобного Петру. «Море свирепое, море-человече законопреступный! почто ломаеши, сокрушаеши и разоряеши берега? Берег есть закон Божий, во еже не прелюбы сотвори, не вожделети жены ближняго, не оставляти жены своея; берег есть, во еже хранити благочестие, посты, берег есть почитати иконы. Христос гласить во евангелии: аще кто церкви не послушает, буди тебя, яко язычник и мытарь». Сенаторы, – слушатели этой проповеди, нашли в ней оскорбление царской чести и послали проповедь к царю, который также принял ее на свой счет, а против вышеприведенного места собственноручно написал: перво одному, потом со свидетели. То есть, государь находил, что проповедник не соблюл евангельские правила, повелевающие обличить сначала наедине, потом при свидетелях, и наконец в церкви.²⁰⁸

Видя значительное несочувствие к своим мероприятиям, Петр, чтобы противодействовать непослушанию заговорам против себя, учредил должность фискалов с обязанностью доносить на противников воли царской и с правом не терпеть ответственности, если даже донос окажется неосновательным. Против фискальства м. Стефан говорил в той же проповеди 17 марта 1712 г. «Закон Господень непорочен, а законы человеческие часто бывают порочны. А какой ми то закон например: поставити назирателя над судами и дати ему волю, кого хощет обличити, да обличить, кого хощет обезчестити, да обезчестить; поклеп сложити на ближняго судию, вольно то ему; а хотя того не доведеть, что на ближняго своего клевещет, то́ ему за вину не ставить, о том ему ни слова ни говорить, вольно то ему. Не тако подобает сим быти: искал он моей главы, поклеп на меня сложил, пусть сам ввязнет в узкую; ров мне ископал, пусть сам впадет в он, сын погибельный». После этой проповеди м. Стефану на некоторое время запрещено было проповедовать. «И оттоле умолчах и впредь молчати готов есмь»; писал м. Стефан государю. «Говорити казанье трудно, а молчати вельми легко»²⁰⁹. Впоследствии впрочем м. Стефан снова является на проповеднической кафедре.

Как бы то ни было, но ясно было, что проповедники, подобные м. Стефану и св. Дмитрию, не соответствовали духу Петровской эпохи. Для Петра В. нужны были проповедники, более ему сочувственные, менее консервативные, более отрешенные от приемов старинного южнорусского проповедничества. Такими явились Феофан Прокопович и Гавриил Бужинский.

«Видя вдовицу зельне плачущу, Господи, якоже бо тогда умилосердився, сына ея на погребение несома воскресил еси; сице и о мне умилосердися, Человеколюбче, и грехми умерщвленную мою душу воскреси»

Акаф. Иисусу Сладчайшему. Конд. 2.

В галилейском города Наине у одной вдовицы умер единственный сын, на которого она возлагала все надежды. Уже износили умершего из города на погребете: несчастная мать, сопровождаемая множеством народа, шла за гробом в слезах и отчаянии. В то самое время приближался ко вратам города Спаситель наш Иисус Христос, в сопровождении учеников и множества народа. Увидев плачущую вдовицу, Спаситель сжалился над нею и говорит ей: не плачи. Затем, подойдя, коснулся к одру умершего. Когда несшие одр остановились, Он сказал: юноше, тебе глаголю, возстани. И мертвый поднялся, сел и начал говорить, и отдал его Спаситель матери.

Велико несчастье, которое постигло было бедную наинскую вдовицу; она лишилась единственного сына, и ей предстояла самая безотрадная и горькая участь, если бы не поспешил к ней на помощь с великою своею милостью Господь Иисус Христос. Но, братья, по смыслу приведенной нами церковной песни, и мы находимся в таком же несчастном и опасном положении, в каком находилась наинская вдовица, когда лишилась сына своего, и, что сколько для нее в то время необходима была особенная сверхъестественная помощь Божья, столько же необходима эта помощь и для нас. Что это именно так и от чего так, видно из слов, который влагает в уста наши св. Церковь. “Ты, Господи, так научает она каждого из нас молиться к Сладчайшему Иисусу, Ты, Господи, умилосердился, видя горько плачущую вдовицу, и воскресил сына ея на погребение несома: сице и о мне умилосердися, Человеколюбие, и воскреси умерщвленную грехами мою душу”. Опасность, указанная нам Церковью, даже гораздо больше той, в которой находилась наинская вдовица: у нее сын умер смертью телесною, у нас же душа наша находится в состоянии смерти духовной. Нам грозить опасность потерять собственную нашу душу, потерять самих себя, т. е. погибнуть навеки.

Конечно, кому-нибудь, может быть, покажется странным и невероятным слышать, что душа у него мертва; однако св. Церковь не напрасно называет душу грешную умерщвленною, не напрасно научает молиться о ее воскресении. Есть несомненные доказательства удостоверяющие, что, действительно, мы, сами того не замечая, часто находимся в крайней опасности навсегда потерять или погубить свою душу, в опасности умереть для жизни духовной, что у многих из нас душа весьма близка к смерти, а у других она уже совершенно мертва, только еще, если можно так сказать, не погребена.

Между нами, братья, есть немало таких, которые в точности не знают, почему они называются православными христианами, не знают учения нашей св. веры, не знают хорошо обязанностей, возлагаемых на человека Евангелием. Если они считаются православными христианами, то потому только, что родились в православной вере; если они ходят в храмы Божий, исполняют обряды церковные, то делают это по примеру других и по привычке. Они не понимают таинств, который совершает над ними Церковь; не разумеют смысла обрядов, которые исполняют. Словом, они не имеют надлежащего, возможного и необходимого познания о вере и Церкви. Есть еще и такие люди, которые, по-видимому, все знают, все понимают, или по крайней мере считают себя всезнающими, но которые не исполняют того, что от них требуется. Они знают, например, что ни к чему земному не нужно слишком привязываться, дабы не забыть о Боге, который должен быть главным предметом наших стремлений и желаний: однако, стремясь к славе и богатству, поступают так, что кажется ради почестей и денег они готовы на все, готовы забыть Бога и забывают. Они знают, что не должно мстить ближнему за обиду; но когда случится понести им от кого-либо обиду, то исполняются такою злостью, что несколько раз отмщают за одну и ту же обиду. Словом, они знают, что должно любить Бога и ближних, и иногда может быть даже желают иметь эту любовь, но не имеют. Что сказать о духовном состоянии тех и других людей? Что того видно, то чем обнаруживается жизнь души их? Как жизнь нашего тела обнаруживается в движении и много различных видимых делах; так жизнь души состоит в вере в Бога, в познании предметов религиозных и в любви к Богу и ближнему. Где мы не видим этих признаков духовной жизни или видим не все, там нет и самой жизни или она подавлена и раскрывается неправильно и слабо, там душа, если еще не умерла, то близка к смерти и подобно тому телу, которое, будучи поражено тяжкою болезнью, хотя еще продолжает жить, но уже лишено движения и неспособно к обыкновенным своим делам.

Есть много таких людей, которые не осознают и не чувствуют особенной для себя потребности в молитве, в таинствах Церкви и в слове Божьем. Они очень редко приходят в церковь на общественное богослужение, очень редко и дома становятся, если только становятся когда-нибудь на молитву. Очень редко и очень неохотно приступают к таинствам Церкви. В св. библию разве через несколько лет случайно заглядывают. И кажется им, что через это ничего они не теряют, ничего не лишаются. Жива ли душа у таких людей? Может быть жива; но только жизнь ее похожа на жизнь того тела, которое в болезни изнемогло до того, что уже не принимает пищи и не чувствует надобности в ней: потому что слово Божие, молитва, таинства Церкви – это такое же необходимое условие для жизни души, как пища для жизни тела. Тело, не принимающее пищи, весьма недолго может прожить; так и душа, потерявшая чувство потребности в духовной пище, весьма-весьма близка к смерти.

Есть люди, которых душа решительно ничем не дает им себя чувствовать, ничем не дает о себе знать. Обыкновенно они едят, пьют, занимаются предметами мирскими; но им не приходит в голову подумать, есть ли у них душа и что такое душа. Если неожиданно предложить им такой вопрос, они не знают, что отвечать. По-настоящему они должны отвечать, что у них нет ничего кроме тела, нет души; ибо они ни в чем не замечают ее в себе, не находят, не чувствуют. А если они отвечают утвердительно, что у них есть душа, то делают это на том только основании, что они люди подобные другим: у других людей есть душа, следовательно, и у нас должна быть. Подобные люди есть даже между образованными. Как образованные, они часто рассуждают вообще о человеке и о себе самих. Но не находя в себе ничего такого, в чем бы явно открывалось присутствие, действие и жизнь души, они приходят к пагубной мысли, что человек состоит из одного тела, что он животное, что у него нет никакой особенной души, которой бы он отличался от прочих земных животных. Что же? Ужели в самом деле у этих людей нет души? Это невозможно. Почему же они ее не замечают, не чувствуют? Потому что она у них не только не действует, но и не живет; потому что она мертва. Человек, у которого нога или рука поражена параличом, весьма легко может прийти к убеждению, что у него вовсе нет ноги или руки; препятствуют тому только глаза. Это от того, что в пораженном члене прекращается всякое чувство, всякая жизнь. Точно таким образом иные приходят к убеждению, что у них нет души; и это показывает только то, что она у них находится в омертвелом состоянии.

Итак, братья, у многих из нас нет тех плодов, тех дел, в которых обнаруживается духовная жизнь; у иных не только нет плодов духовной жизни, но нет и стремления к той благодатной пище, которую поддерживается жизнь души; у иных нет и плодов духовных, нет и потребности в духовной пище, нет наконец и самого чувства или сознания духовной жизни. Кто же даст силу и жизнь нашим душам? Кто выведет их из мертвенного состояния? Кто оживотворит их? К тебе, Сладчайшей Иисусе, обращаемся, к Тебе, единый Подателю и Источниче жизни всего существующего; Ты умилосердился над плачущею вдовицею и воскресил сына ее, несома на погребение: умилосердися и над нами и воскреси умерщвленные грехами наши души. Ты поспешил на помощь наинской вдовице в то самое время, когда износили сына ее на погребение, Ты всегда приходишь туда, где нужны Твое утешение и помощь. Поспеши к нам с твоею благодатною помощью, поспеши поднять и оживотворить наши души, поспеши, пока мы не умерли вечною смертью. Аминь.

Священник Александр Громаковский

Добрый Пастырь. Символическое изображение Спасителя на древних христианских памятниках

На библейском языке действия божественного провидения о людях почти всегда представляются под образами, взятыми из пастушеской жизни. Бог, по представление библейскому, есть пастырь, а весь Мир – как бы большой овечий двор (Иез.30:4; Пс.22). Но особенно эти образы употребляются в ветхом завете для означения Мессии и той искупительное жертвы, которую Он имел принести собою на крест за род человеческий (Иез.34:23 и далее). Те же образные представления об искуплении людей, естественным образом, перешли из ветхого завета в новый, и преимущественно в язык притчей, в которых Спаситель сам изображает себя, как идеал, или образец доброго пастыря: Аз есмь пастырь добрый, говорить Он, и знаю моя (овцы) ... и душу свою полагаю за овцы. И ины овцы имам, яже не суть от двора сего: и тыя ми подобаешь привестие и глас мой услышать: и будет едино стадо и един пастырь (Ин.10:14–16). Отсюда подобный иносказательные выражения употребляли для означения Спасителя и многие из древних отцов и учителей Церкви. Так св. Климент александрийский называет Спасителя то пастырем царских агнцев, то пастырем разумных овец. Св. Аверкий, епископ иераплийский, живший вовремя Марка Аврелия, в эпитафии, им самим составленной для себя заранее, называет себя учеником чистого и непорочного пастыря...

После этого весьма естественно, что христианские художники воспользовались этими данными для того, чтобы создать один из самых прекрасных и самых дорогих для христианина образов доброго пастыря: этот образ, освященный употреблением его в священном писании и у отцов Церкви, освященный самим Иисусом Христом, назвавшись Себя пастырем добрым, полагающим свою душу за овцы, живо и наглядно напоминал верующим о божественном искуплении Спасителя, с неба пришедшего взыскать и спасти заблудшую овцу человеческого рода. Поэтому изображение пастыря было одним из самых древних символических образов, какие только встречаются на памятниках христианского искусства, и самым общеупотребительным и народным. По свидетельству Тертуллиана, он уже в его время служил украшением священных и простых сосудов²¹¹ . Кроме того, в катакомбах есть изображения пастыря, который, по свидетельству археологов, относятся даже ко II веку²¹² , каково, например, изображение пастыря, открытое археологом Бозио. Что же касается до общеупотребительности означенного образа, то не говоря уже о Риме, этот символический образ встречается в Галле, в Африке, даже в киринейском подземелье, и повсюду в других местах, и притом на всех родах памятников, в Фресках на кладбищах, на глиняных лампах, в рельефах саркофагов, на стенах катакомб, на надгробных камнях, золоченых сосудах, на кольцах, в резьбе на камнях и проч.... Таким образом, символическое изображение пастыря, представляясь глазам верующих повсюду, куда бы они ни взглянули, служило для них как бы олицетворенною и самою красноречивою проповедью о тех неизмеримо великих благодеяниях божественного искупления, вследствие которых заблудшее человечество снова возвращено во двор овечий, или о той бесконечной любви и милосердии Сына Божия, по которой Он благоволил сойти с неба, чтобы взыскать и спасти человека – грешника.

Кроме того, образ доброго пастыря служил символическим выражением пастырской ревности о спасении душ и кроткого снисхождения, на что может указывать, между прочим, архиепископская мания, первоначально имевшая на себе изображение пастыря, замененное потом изображениями креста. С тою же целью напоминания о пастырской ревности в деле спасения верующих вошло в первенствующей Церкви в обычай – читать в начале соборных заседаний евангельскую притчу о добром пастыре. Хотя положительное свидетельство об этом обычае восходить не далее, как к XIII веку, но нет сомнения, что он существовал в Церкви со времен давних.

Наконец, по свидетельству блаженного Иеронима, образ пастыря служил еще символическим указанием на будущее воскресение и всеобъемлющую силу, или действенность божественного искупления. Мысль о будущем воскресении естественно должна была явиться при взгляде на образ пастыря, который как бы так говорил верующим, скажем словами блаженного Иеронима: “не бойтесь жертвовать для Бога этим смертным телом, ибо некогда тот самый, кого вы здесь созерцаете под видом пастыря, придет во всем Божественном величии своем воззвать его снова к жизни бессмертной”. Чтобы постоянно иметь в душе своей такую спасительно-утешительную мысль о воскресении, которая необходимо возникает при взгляде на образ пастыря, чтобы облегчить таким образом скорбный путь настоящей жизни, первенствующие христиане носили при себе разный вещи с изображениями, которые могли бы им напоминать о столь утешительной мысли. Так на одном драгоценном камне, который, по всей вероятности, носили на шее вместо амулета, или по обету (ex-voto), что можно заключить по кольцу, приведенному к камню, изображён суд таким символическим способом: пастырь в своей обыкновенной пастушеской одежде стоить в положении молящегося и держат руки над агнцем, изображенным от него направо, и над козлом, который изображен по левую сторону, оба животные стоят с наклоненною головою, как бы в ожидании своего приговора. На оборотной стороне камня вырезано имя владетельницы его. Те же самые мысли о воскресении в связи с представлением о символическом образе пастыря можно видеть также в древних западных литургиях.

Что касается до самых изображений доброго пастыря на христианских археологических памятниках: то они ничем не отличаются от древнего типа пастуха, какой сложился в самую лучшую эпоху греческого искусства. Это прекрасный, еще безбородый юноша (кроме весьма редких исключений), согласно со словами блаженного Августина, который говорит, что юность Божественного Пастыря вечна... волоса короткие, взгляд исполненный любви и нежности, одежда его – короткая туника, опоясанная вокруг чресел, а иногда еще под мышцами, и украшенная повязками пурпурного цвета… иногда она накрыта еще небольшим плащом. Обувь его состоит из сетчатой повязки; впрочем, обувь его допускает довольно много вариаций. Голова всегда почти обнаженная, только в виде исключения иногда бывает покрыта шляпою с широкими полями, или лучистым венцом, или же имеет над собою монограмму Христову – символический способ для выражения тождественности пастыря с Божественным Искупителем людей, или же окружена сиянием и венцом из семи звезд. Но главными и почти неизменными его атрибутами служат пастушеский посох, сосуд для молока и флейта о семи ладах.

Археологи, рассматривая символические изображения пастыря на памятниках древнехристианского искусства, находят, что в этих изображениях можно шаг за шагом следить за последовательным развитием евангельской притчи о добром пастыре. Все эти изображения без всякого труда можно подвести под известные классы сообразно с разными ступенями постепенного развитая притчи о добром пастыре. Так прежде всего можно видеть изображение пастыря, скорбящего о заблудившейся овце своей и готового отправиться в путь, чтобы отыскать ее. Чувства печали и грусти, по древнему обычаю, выражаются пастырем рукою, приложенною к голове своей. Потом представляются изображена пастыря в момент самого отправления: пастырь держит на своре собаку и снимает с дерева свою пастушескую котомку... Вот он уже в дороге – он уже много мест обошел, отыскивая свою дорогую овцу, и присел отдохнуть от усталости; пред ним его верный спутник – собака, которая смотрит на своего хозяина глазами преданности и тем как бы сочувствует его усталости и душевной скорби о заблудшей овце.

Но самые обыкновенные и самые употребительные изображения пастыря, какие только встречаются на памятниках древнехристианского искусства, это те, в которых представляется, что пастырь, наконец, отыскал пропавшую овцу и возложил ее на свои плечи, чтобы отнести во двор овечий. В этом случай добрый пастырь почти всегда изображается между двумя деревьями, из которых на каждом представляется по птице. Чувства искренней любви и светлой радости, вместе с чувствами удовлетворенной ревности, одушевляют лицо доброго пастыря, и таким образом представляют самый осязательный перевод известных слов из евангельской притчи: “нашедши свою пропавшую овцу, сказано здесь, хозяин возьмёт ее на плечи свои с радостью и пришедши домой созовет друзей и соседей, и скажет им: порадуйтесь со мною: я нашел свою пропавшую овцу” (Лк.15). Как на образчик подобных изображений, укажем на изображение доброго пастыря, изваянное из белого мрамора, и хранящееся теперь в латранском музее. Ученые находят, что нельзя представить себе ничего столь совершенного в этом роде, можно сказать, что вся христианская древность не произвела ничего более прекрасного и поучительно-трогательного, кроме этого изображения, рисунок которого мы прилагает здесь.

Всмотритесь в это юное лице пастыря, исполненное такой глубокой и кроткой радости, всмотритесь, с какою теплою и нужною любовью держит он на своих плечах пропавшую, но обретенную им овцу, всмотритесь и посудите сами, что может еще так наглядно и решительно выражать отношение Сына Божия к падшему человеку, которого Он приходил извлечь из бездны греха и путем Голгофы вознести его на своих раменах в небесное отечество, подобно пастырю, обретшему свою пропавшую овцу!

Далее, заметим, что когда добрый пастырь изображается на древнехристианских археологических памятниках с овцою на плечах, с посохом и собакою, или без того и другой, то вдали всегда виднеется овчарня, к которой он и направляет свой путь, и подле которой лежат две овцы, по-видимому, ожидающие его возвращения. Но вот, наконец, добрый пастырь возвратился из своего путешествия: тогда он изображается окруженным стадом овец (которое представляется в этом случае, по крайней мере, состоящим из двух), который с невыразимою ласкою устремляют на него глаза свои, и счастливое возвращение пастыря выражается одним или несколькими молочными сосудами, стоящими на земле, на которые положен посох, отселе уже ненужный ему.

Точно также, на памятниках древнехристианского искусства олицетворяется в образах и другая евангельская притча о добром пастыре (Ин. гл. 10), в которой Божественный Учитель перечисляет свойства и обязанности доброго пастыря. Так представляется изображение овчарни, из которой выходят овцы и направляются к пастырю; последний стоит, полу обратившись к ним и как бы зовет их к себе, что прямо напоминает слова евангельской притчи: и овцы глас его слышат, и своя овца глашает по имени... и овцы по нем идут, яко видят глас его. Овчарня как здесь, так и в большей части других изображений, в которых воспроизводится тот же сюжет, имеет форму храма, фасад которого украшен двумя колоннами и фронтоном, чтобы указать чрез то на мистическое значение овечьего двора, который на памятниках христианского искусства служил образом Церкви, так как в Апостольских Постановлениях сказано, что Церковь Божия подобна не только кораблю, но и двору овечьему²¹³. Потом можно указать на изображения стада овец, находящихся на самом месте пастбища, при этом пастырь или, опершись на свой посох, играет в пастуший рожок, или просто стоит и с любовью назирает за стадом, или же, наконец, сидит в положении безмолвного созерцания и кроткого, спокойного удовольствия, а иногда, наклонившись на посох, пастырь знаками руки как бы благословляет своих овец, изображенных рядами на покатости горы. При такой постановке пастыря на христианских археологических памятниках образ его делается особенно живым и одушевленным образом, который без слов говорит каждому: Азм есмь пастырь добрый и знаю моя (овцы), и, знают мя моя... и душу мою полагаю за овцы....

Кроме того, добрый пастырь иногда изображается на христианских археологических памятниках посреди двенадцати апостолов, из которых каждый у ног своих имеет овцу. Археологи находят, что подобные изображения служили наглядною проповедью о той ревности, с которою пастыри душ должны исполнять свое служение мира и милосердии. Образ пастыря еще довольно часто встречается в середине эмблем четырех времен года с целью показать чрез это постоянную заботливость доброго пастыря пасти своих овец посредством многообразных способов на различных местах, смотря по удобству времен года.

Наконец, почти неотъемлемою принадлежностью доброго пастыря в изображениях его на памятниках христианского искусства служила, как мы заметили выше, пастушеская флейта, или рожок о семи ладах, с каким обыкновенно изображались пастухи в языческой древности. Этот пастушеский рожок изображается или в руке доброго пастыря, или висит у него с боку на ременной перевязи, или же лежит подле него. Этот инструмент, которым пастухи пользовались для зазывания своих стад в овчарню, рано был принят святыми отцами Церкви для символического выражения нравственного воздействия духовного пастыря на человека. В подтверждение этого ссылаемся на св. Григория, который после того, как описал всю тревогу и беспокойство пастуха при рассеянии своего стада и нежную заботливость его собрать рассеявшихся овец, после того, как он сказал, что пастух для этого входит на возвышенное место и наполняет воздух до того жалобными, меланхолическими звуками своей пастушеской свирели, что собирает всех рассеянных овец своих, после этого замечает, что подобно этому примеру пастуха и духовный пастырь для призывания к Богу души человеческой должен употреблять чаще флейту, чем пастушеский жезл, т е. способ кроткого вразумления и исполненного любви совета, а не путь крутых, жестоких мер принуждения.²¹⁴

Сила воли состоит не в том, чтобы каждое, возникшее в нас желание, во что бы то ни стало, приводить в исполнение. Это сила животная, разрушительная, сила кулачного права, противная всему строю общественной жизни и всем началам нравственности. Нормальная сила воли состоит в том, чтоб человек умел обуздывать свои желания, чтобы он не желал ничего невозможного для себя, что питает только мечтательность, а равно ничего хотя и возможного, но противного благу общему; за то, коль скоро возникнет в нем желание, и возможное для осуществления и согласное с началами нравственности и с общим благом, чтобы он умел твердо и неуклонно приводить его в исполнение. И здесь также система естественных наказаний имеет великое значение. Давая дитяти каждый раз чувствовать вредные последствия, естественно вытекающие из его дурных поступков, она приучает его обуздывать свои желания и различать желания возможные для осуществления от невозможных. В этом отношении весьма важно, чтобы родители были вполне последовательны по отношению к своим детям. Дитя начинает владеть руками значительно раньше, чем говорить, и движения рук, сопровождаемый некоторыми звуками голоса, служит для него, между прочим, средством выражения желания. Он протягивает руку к такой вещи, которая ему понравилась, выражая протягиванием руки желание взять эту вещь. Здесь то, в это самое раннее время возраста дитяти и должна начаться систематическая последовательность родителей в позволениях и запрещениях. Само собой, понятно, что дитяти можно позволить брать только такие вещи, которые он в силах взять и осмотреть и которые не могут быть ни ему вредны, ни им испорчены. Родители, как только заметили, что дитя начинает уже движениями рук выражать свои желания, должны точно определить, какие вещи можно давать ему и каких нельзя, и потом неуклонно придерживаться этого распределения. Родители должны быть внимательны к желаниям ребенка и, коль скоро он протягивает руку к такой вещи, которую можно ему дать, исполнять его желание, потому что это желание выражает собою постепенное развитие умственных способностей ребенка, усиливающуюся в нем потребность знакомиться с предметами внешнего Мира. Если не исполнить такого желания дитяти, оно начинает плакать, что служит выражением возникающего в нем неприятного чувства и вместе средством сосредоточить внимание взрослых на его желании. Если же при этом, вместо удовлетворения своего желания, дитя получает от взрослых брань или удар, то в нем является злое чувство ожесточения, которое, при повторении подобных случаев, усиливается потому-то мы и говорим, что всякое желание дитяти, возможное для исполнения и служащее выражением естественной любознательности, непременно должно быть исполняемо. Другое дело, если дитя желает взять такую вещь, которая может быть вредна для него или испорчена им и которую вообще, по мнению родителей, ему не следует давать, тогда не должно давать ему эту вещь, не смотря ни на какой его плачь. Если же плачь принимает размеры, опасные для здоровья дитяти, то нужно искусно отвлечь его внимание от желаемой им вещи к другому предмету, что всегда удается опытной и любящей матери. Но ни в каком случае не следует уступать плачу дитяти, потому что стоит два, три раза сделать так, и дитя поймет, что если не прямым выражением своего желания, то плачем и криком оно всегда может достигнуть своей цели, и сделается капризным. И здесь весьма во многих случаях существенную пользу может принести система естественных наказаний и притом не только для правильного развития воли, но и для предотвращения дитяти от серьезных опасностей. Возьмём, например, такой случай: дитя, научившееся уже владеть руками, но еще не умеющее ни говорить, ни ходить, протягивает ручку к пламени свечи, или к кипящему самовару, чтобы взять, или по крайней мере осязать этот блестящий предмет. Его останавливают криком, иногда ударом, пусть даже строгим запрещение. Смысла всех этих способов запрещения дитя не понимает, а понимает только, что ему запрещают дотронуться до вещи, которая ему понравилась. Ему говорят: ты обожжешься; но дитя не понимает значения этого слова, оно представляется ему пустым звуком, потому что у дитяти нет еще представления о действительном ожоге. Такие запрещения повторяются неоднократно, но дитя все-таки не понимает действительной причины их, и приписывает их произволу взрослых и сердится, вследствие чего желание дотронуться до этих блестящих и запрещенных для него предметов усиливается до высшей степени. Наконец дитя подросло и выучилось ходить. И вот в один прекрасный день, будучи на несколько минут оставлено одно в комнате, где топится печка или кипит самовар, оно исполняет свое давнее желание, т. е. лезет в печку и дотрагивается до пламени, или начинает ощупывать самовар, от чего в первом случае загорается его платье, а во втором самовар опрокидывается и обливает его кипятком, и в обоих случаях дитя получает смертельный ожог. Это последствие легко может быть предотвращено, если родители будут с самого начала следовать системе естественных наказаний. Дитя тянется к пламени свечи, или к горячему самовару. Предупредите его, что оно обожжется, но не мешайте ему испытать действие ожога на самом деле, разумеется наблюдая, чтобы ожога не была слишком значительна и опасна для здоровья дитяти. Повторится два, три таких опыта и в уме дитяти составится ясное, на действительном опыте основанное понятие об ожоге, и вы можете быть спокойны, что дитя, выучившись со временем ходить, не полезет в печку и не будет трогать горячий самовар. Таким путем может быть предупреждено множество несчастных случаев с детьми. Сверх того, при таком способе воспитания, дитя с малолетства приучается обдумывать последствия исполнения своих желаний, различать желания возможные для исполнения от невозможных и обуздывать последнее, след. приучается к самообладанию. Наконец в этом способе воспитания заключается самое действительное и разумное средство сделать детей послушными. Дитя, часто испытывая вредные последствия от тех действий, прежде совершения, которых родители предупреждали его о неизбежности вредных последствий, непременно сделается внимательным к предостережениям родителей и послушным советам их. В этом случае послушание будет следствием не страха гнева родителей, а основанного на опыте доверия к ним. Сделавшись взрослым человеком дитя, так воспитаннее, будет с таким же доверием относиться к советам более опытных и умных людей, с каким в детстве оно относилось к советам родителей. Таковы благотворные последствия системы естественных наказаний! Пусть дитя возможно чаще, когда только не предстоит серьезной опасности для его здоровья, собственным опытом познает вредный последствия необдуманных поступков и непослушания. Полезно даже искусственно ставить дитя в такое положение, чтобы оно в случаях незначительных могло испытать вредные последствия непослушаний и необдуманности. Тогда можно быть уверенным, что потом и в случаях серьезных и важных так воспитанное дитя будет действовать обдуманно, с самообладанием, и будет внимательно к разумным советам.

Люди состоятельные могут возразить, что нет надобности, следуя системе естественных наказаний, подвергать дитя болезненным и опасным опытам, так как за ребенком будет постоянно следить нянька, а потом разные гувернеры и надзиратели, и не допускать его совершать вредные действия до тех пор, пока он не будет в состояние ясно различать вредный действия от полезных. Это возражение напоминает древнюю греческую басню о том, как человек, подвергшийся при первом опыте купания опасности утонуть, дал себе слово не купаться до тех пор, пока не научится плавать, как будто можно выучиться плавать не купаясь. Люди, до зрелого возраста находившиеся под неусыпной опекой нянек и разных надзирателей, никогда не будут в состоянии обдумывать свои действия и соразмерять их с последствиями, никогда не приобретут способности самообладания, которая, однако составляет главнейшую цель развита воли. Человек, так фальшиво воспитанный, подвергается той самой опасности, которой в нашем примере подвергся ребенок, залезший в печь. Не будучи постепенно приучен с благоразумием и самообладанием пользоваться свободою своих действий и соразмерять действия с их последствиями, он, вырвавшись наконец из-под продолжительной опеки на свободу, может совершить такое действие, которое погубит его навсегда. Во всяком случае такой человек, в зрелом возрасте, когда он должен уже действовать твердо и положительно, будет подвергаться тем опытам, которые должны бы были еще в малолетстве научить его самообладанию.

Благие последствия влечет за собою система естественных наказаний и при дальнейшем возрасте дитяти, когда оно научилось уже говорить и ходить. Речь есть нормальное выражение желаний, а хождеше есть средство для удовлетворения желаний. В этом отношении весьма важно, чтобы дети своевременно, т. е. не поздно, а возможно раньше, научились ходить и говорить. С возрастом дитяти, его знакомство с предметами внешнего мира увеличивается, а соответственно этому и желания его расширяются. Ему хочется перейти с места на место, достать и осмотреть ту или другую вещь, между тем оно не может не только исполнить своего желания, но даже выразить его словами. Вместо слов оно выражает свои желания знаками, но взрослые уже не так внимательны к подросшему несколько ребенку, как прежде в раннее время его младенчества. Они не замечают знаков дитяти и не исполняют его желания. Тогда дитя начинает сердиться и плакать, чем заставляет взрослых обращать на него внимание и исполнить его желание. При частом повторении таких опытов дитя постепенно делается капризным и упрямым. Желания его увеличиваются и усложняются, и взрослые начинают тяготиться исполнением его желаний. А дитя становится все упрямее и капризнее. Таким именно путем воспитываются те изнеженные и болезненно капризные люди, жизнь которых нередко становится в тягость и им самим и окружающим их, особенно подчиненным. Если дитя рано начинает ходить и говорить, высказывать свои желания и, насколько это доступно ему, исполнять их, то в этом случае нужно действовать с такою же последовательностью, как и в раннюю пору младенчества, только расширяя эту последовательность по мере большего и большего развития в дитяти любознательности и стремления знакомиться с окружающими его предметами. Не нужно слишком ограничивать желания дитяти. Всякое его желание, возможное для исполнения и служащее выражением естественной детскому возрасту любознательности, должно быть исполнимо. Конечно, это трудно для взрослых, потому что требует от них постоянного внимания к желаниям и действиям дитяти. Но что же делать? Воспитание детей должно быть главным и священнейшим делом жизни родителей и вообще людей, обязанных заботиться о воспитании детей. Если чувствуешь себя неспособным исполнять эту действительно трудную обязанность, не бери ее на себя; но коль скоро взял, исполняй добросовестно, потому что это одна из самых высоких и священных обязанностей как пред Богом, так и перед обществом. Если ребенок передвигает стулья, влезает на них, трогает и переставляет вещи, снимает и надевает свою одежду, переливает воду и т п., – все это и подобное не нужно запрещать ему, потому что иначе что же ему останется делать? А между тем укрепляющиеся члены его тела требуют деятельности, а развивающаяся любознательность ищет для себя все новой и новой пищи. Запрещения должны быть ограничены только вещами ценными и такими действиями, которые могут быть опасны для здоровья и жизни дитяти. Некоторых действий дитя не будет совершать уже потому, что в предыдущий-ранний период младенчества испытало вредные последствия от этих действий, и по той же причине не будет брать некоторых предметов. Теперь же, с каждым дальнейшим шагом по пути развития, дающим дитяти возможность совершать, более обширные и разнообразные действия, чем прежде, и брать большее и большее число предметов, строго должны быть отделяемы родителями те предметы, до которых дитя не должно касаться, и те действия, которых оно не должно совершать. Но в этом случае запрещения должны быть ненарушимы. Нет ничего хуже, как если одно и тоже действие, то позволяется дитяти и даже одобряется, то запрещается родителями, смотря по расположению духа их в данную минуту. Например, дитя в первый раз взобралось на стол, родители приходят в восторг от его искусства и не запрещают ему рыться между находящимися на столе вещами. С представлением о столе и вещах, находящихся на нем, соединяется у дитяти чувство удовольствия, испытанное им при влезании на стол и перебирании разных вещей на нем. Вследствие того дитя, повторяет эти действия в другой и третий раз. Но вот дитя испортило одну из вещей, находившихся на столе. Родители набрасываются на него с криком и бранью, а нередко и с побоями. Дитя совершенно не понимает, почему приятное действие, позволяемое и даже поощряемое родителями прежде, теперь вдруг сделалось запретным для него. Оно приписывает гнев и побои родителей личному их произволу и, хотя слушается их, т. е. не лазить более на стол, но это послушание-рабское и трусливое, послушание слабого существа из опасения гнева сильного. Другое дело, если бы родители, наперед определив круг, вещей и действий, недоступных для дитяти, спокойно, но строго последовательно запрещали эти действия, в тоже время не только позволяя, но и помогая ему совершать действия, доступные для него. Тогда запрещение и позволение сделалось бы для дитяти ясным и определенными понятием, соединенным с представлением известных вещей и действий, особенно если прежде, в случаях незначительных, дитя уже испытывало вредные последствия от запрещённых родителями действий.

Путем такого строго последовательного воспитания укрепляется в дитяти то разумное послушание, которое еще раньше образовалось в нем на основании доверия к предостережениям родителей. Этим же путем дитя с малолетства узнает, что есть желания исполнимые и неисполнимые и приучается обуздывать и подавлять последние. Таким образом предотвращается развитие в нем своеволия и болезненного упрямства, напротив развивается в нем способность самообладания. С другой стороны, беспрекословно позволяя дитяти исполнить все желания, которые могут быть исполнены без вреда как для него самого, так и для окружающих его предметов, родители тем самым содействуют развитию в нем самостоятельности и свободы действий. В этом случае необходимо, чтобы дитя с малолетства приучалось само, без помощи других, совершать возможно большее количество действий. Помогать ему нужно только в крайнем случай, т. е когда оно само никак не может исполнить своего желания, которое однако возможно для исполнения, особенно если это желание вытекает из любознательности дитяти, из стремления его ознакомиться с каким-нибудь новым предметом. Но в этом случае непременно нужно исполнять желания дитяти, не доводя до того, чтобы в нем, вследствие неисполнения законного и разумного желания, явилось неприятное чувство и выразилось слезами. Особенно же важно приучать дитя с малолетства к тому, чтобы оно само удовлетворяло всем своим первыми жизненными потребностями, чтобы приучалось умываться, одеваться, спать и прибирать свою постельку и т. п. без помощи других. Нет ничего хуже для развития силы воли, как приучать дитя пользоваться услугами других людей, при удовлетворении первых потребностей жизни. Чрез это в дитяти подрывается уважение и любовь к труду, и оно делается изнеженным, вялым и неспособным к энергетической и устойчивой деятельности.

Воспитанное таким образом дитя, вступив со временем в общественный круг сверстников, будет и здесь действовать сообразно с привычками, приобретенными им в раннюю пору детства, когда его деятельность ограничивалась только окружающими его неодушевленными предметами. Оно будет ограничивать свои желания только возможным, но желания, возможные для исполнения, будет приводить в исполнение с энергией. Но здесь именно наступает пора для приучения дитяти к большему ограничению желаний, к дальнейшему развитию в нем способности самообладания. Дело в том, что есть желания, хотя и возможные для исполнения, но противные благу других людей. Вот эти-то желания и нужно приучать дитя подавлять в себе на первых же порах вступления его в общество сверстников. После, когда в дитяти укоренится привычка действовать во вред другим людям, коль скоро это возможно, уже поздно будет отучать его от этого. Привыкши с малолетства действовать таким образом, дитя, сделавшись потом взрослым человеком, будет вредным членом общества и даже легко может дойти до преступления. Мы даже уверены, что большая часть преступлений в корне своем основывается на этом недостатке воспитания.

В заключение всего, сказанного нами о развитие воли в детях, заметим, что оба коренные качества воли: силу и доброту – необходимо развивать одновременно и соразмерно. Чрезмерное развитие первого качества без последнего даже вреднее, чем сильное развитие последнего без первого. Человек, имеющий прекрасные желания, но не имеющий силы воли привести эти желания в исполнение, конечно бесполезен для общества, но и безвреден. Наоборот человек, имеющий сильную волю, но с желаниями злыми, разрушительными для общественного блага, приносит обыкновенно много вреда обществу.

П. Р.

Священная история ветхого завета. Сочин. Н.А. Тула. 1870 (70 стран.).²¹⁶ В последнее время у нас так много издано разных священных историй, что всякая вновь появляющаяся может обратить на себя внимание только или крайними недостатками своими, или же особенными достоинствами сравнительно с другими. В первом случае обязанность библиографа предостеречь кого нужно от непроизводительной затраты денег, а в наследие – не позволить хорошей книги пропадать бесследно. В настоящий раз мы имеем приятную обязанность указать на такую священную историю, которая по своим достоинствам должна быть известна законоучителям в сельских школах.

Так как при составлении священной истории материал, содержание готовы, берутся из положительного источника; то забота составителя должна сосредоточиваться на выборе предметов и изложении их, от достоинств или недостатков которых и зависит значение авторского труда. И в выборе предметов и в изложении их составитель указанной нами священной истории ясно показал, что он взялся за свое дело, что оно ему сподручно.

В первой половине своей священной истории составитель строго держится, в расположении событий, порядка библейского; не упускает ни одного события и даже с его подробностями, которые в последнее время почему-то оказываются лишними по соображениям некоторых законоучителей и в их записках по закону Божию не имеют места. Таковы подробности например-в рассказе об Иосифе – «о снах его, снах Фараона, и о путешествии братьев Иосифа в Египет», в рассказе об исходе евреев из Египта «о казнях египетских», и т. п. Составитель, давши подробностям священно-исторических рассказов место в своей, небольшой по объему, книжке, поступил вполне педагогично и целесообразно, так как не забыл того, что составляет священно-исторические рассказы для детей. Не опустил он, по порядку библейских сказаний, и таких событий, которые в последнее время, в подобных книжках для детей, или совсем выбрасываются – как будто бы соблазнительные для сих последних, или же маскируются под разными благовидными образами, как например искушение целомудрия Иосифова женою царедворца Пентефрия, отнятие Давидом жены у Урия и т. п. О подобных событиях составитель не умолчал, но передал их строго библейским тоном, и можно с уверенностью сказать, что, читая их невинные дети не соблазняться ими. В этом случае он показал редкую педагогическую способность передавать детям такие вещи, какие по-видимому преждевременно знать им. Во второй половине своей священной истории составитель уже не держится строго библейского порядка, а делает выбор событий, и подробностей некоторых из них не излагает. Когда избранный народ еврейский образует собою государство, то жизнь его от снишения с соседними народами усложняется, и самые средства, какие Господь употреблял для приготовления его к достойному принятию Обетованного Искупителя, разнообразятся. Вследствие всего этого подробные и полные рассказы о всех событиях, бывших во времена царей и после них, не под силу детской голове, детскому вниманию. Сведения о жизни народа еврейского во времена царей и после них должны иметь место в священной истории для детей настолько, насколько это нужно для показания и уяснения им того, как Господь приготовлял избранный народ и всех людей вообще к принятию Искупителя, на столько-на сколько-то нужно для того, чтобы дети могли понимать новозаветную историю. Потому совершенно основательно составитель в истории царей с особенным вниманием останавливается только на таких личностях, как цари-Давид и Соломон, как пророки – Илия, Елисей, Иона, на таких событиях, как разделение царства еврейского на израильское и иудейское, завоевание царства израильского Салманассаром; а в истории народа после времён царей обращает внимание только на такие события, как пленение вавилонское, состояние иудеев в этом плену, возвращение их из плена, создание второго храма, гонение Антиоха, и на такие лица, как пророк Даниил, Мардохей и Есфир. Достаточно знакомства с этими лицами и этими событии, чтобы понять те пути, которыми вел Господь, избранный народ к определенной цели, чтобы подготовить детей к слушанию и пониманию новозаветной истории. Подробности в усложнившемся деле домостроительства нашего спасения, в государственной и общественной жизни не одного только избранного, а и соседних народов, могут только затемнять детские понятия о сущности дела, скрывать от детей главную и руководительную мысль, которая должна прочно напечатлеваться в их сознании. Вообще в выборе предметов для рассказа составитель разбираемой нами священной истории не сделал ошибки и показал ясное понимание дела и строгое преследование той цели, какую он себе предположил. Только в рассказах о временах судей он допустил излишнюю подробность. Жизнь народа еврейского во времена судей не имеет особенного значения в истории приготовления рода человеческого к принятию Обетованного Искупителя,-и потому излагать подробности событий этого времени нет нужды. Достаточно двух-трех фактов, чтобы судить и понимать, что это за время было в истории народа еврейского, и затем сделать естественный переход ко временам царей.

В изложении своих рассказов составитель, можно без преувеличения сказать, безукоризнен. Рассказы в рассматриваемой нами книге кратки, ясны, просты и оживлены. Составитель их обладает умением в немногих словах сказать сущность дела с оживлением и складно. Язык везде чистый, правильный; общий характер склада речи-задушевность и приятность, и тон библейский. Нам много приходилось пересматривать и перечитывать разных священных историй, и пространных, и кратких, но ни одна из них не вызвала к себе такого сочувствия, как эта и по характеру и тону речи, и по ясности, точности и оживленности изложения. Чтобы видеть, как автор умеет точно и ясно выражать понятия, мы приведем текст его речи, где он говорит о значении ветхозаветных жертвоприношений и текст речи о том же предмете-из другой книжки, имеющейся у нас под руками. Вот как говорит автор разбираемой книги: «Жертвоприношения должны были возобновлять и укреплять в людях веру и надежду на Спасителя, доколе Он сам не придет и не принесет Себя в жертву за грехи всех людей» (стр. 2). А вот как говорится об этом же предмете в другой книжке, тоже предназначенной для детей начальных школ: «Жертва в ветхом завете, имела двоякое значение-умилосшивительное и поучительное. С одной стороны, принося жертвы, люди, по вере в будущую жертву, которую должен был принести Христос Спаситель наш на кресте и которую прообразовали (пред изображали) все жертвы ветхозаветные, надеялись получать через них прощение и очищение грехов и умилостивить Бога, прогневанного беззакониями, – с другой стороны, проливая кровь приносимых в жертву животных, должны были видеть в этом, что праведный гнев Божий, возбуждаемый человеческими грехами, не иначе может быть утолен, как только самыми тяжкими страданиями, подобными тем, каким подвергалось приносимое в жертву животное. Вместе с тем, пролитие крови при жертвоприношении указывало и на то, что некогда сам Сын Божий должен будет пролить кровь свою на кресте, чтобы умилостивить Бога, этою жертвою, ко всему грешному роду человеческому,-и в том-то именно и состояло самое главное значение ветхозаветных жертв, что они преобразовали страдания Христа Спасителя²¹⁷ . Какая разница в объяснении дела,-там десять слов, а здесь двадцать строк; первые дают ясную, определенную и доступную детскому уму мысль, а последние затемняют только смысл ребенка. Для примера того, как складна, приятна и оживлена речь автора, приведем один его рассказ «о путешествии израильтян до Синая». «Перешедши Чермное море, израильтяне вступили в большую, дикую Аравийскую пустыню, где не было ни жилья человеческого, ни обработанных полей, где редко встречались деревья и зеленая трава, где ничего не было видно, кроме песка и где не было ни дорог, ни тропинок. В такой стране израильтянам было бы трудно путешествовать, если бы Господь не указывал им пути, днем столпом облачным, а ночью столпом огненным, и, если бы Господь не явил различных чудес для сохранения их. Спустя три дня после перехода через море, пришли они к источнику, но вода в нем была так горька, что ее нельзя было пить. Тогда народ стал роптать. Но Моисей помолился, и Бог указал ему дерево, которое он должен был положить в воду, и она сделалась вкусно для питья. Через месяц по выходе из Египта у них не стало хлеба и негде было взять его. Народ роптал на Моисея и Аарона и говорил: «лучше бы нам было погибнуть в Египте. Там у нас было мясо в котлах, и хлеб ели мы досыта. Вы привели нас в пустыню, чтобы уморить нас голодом». Тогда Господь послал огромные стада перепелок, а поутру выпала мелкая, белая как снег, крупа, которая имела вкус муки, смешанной с медом, и была питательна как хлеб. Хлеб этот назван манною. Каждый израильтянин должен был набирать её столько, сколько нужно было на один день; а кто набирал лишнее, у того оставшееся портилось и превращалось в червей; только на субботу, седьмой день, который был посвящен Богу, и в который манна не выпадала, они могли собирать ее за день, и тогда она не портилась и т. д. (стр. 25). Довольно и этой выписки из рассказа, чтобы иметь понятие о легкости, ясности и правильности речи в разбираемой нами священной истории ветхого завета.

Принимая во внимание указанные достоинства разбираемой нами книги, доступность её по цене, сочувственно встречаем появление её и желаем ей успешного распространения в наших начальных народных училищах, тем более, что издание этой «истории» предпринято редакцию тульских епархиальных ведомостей в пользу тульского училища девиц духовного звания с тем, чтобы вся чистая выручка от её распродажи была обращена на это именно училище, весьма нуждающееся в средствах для существовали. Доброе дело, – дай Бог успеха!

В недавнее время,-оно у всех у нас еще на памяти,-внимание чуть не целого мира обращали на себя и занимали вертящиеся столы. В то время много было писано, а еще более-говорено по поводу разнообразных действий, производимых этими столами. Люди рассудительные, не легко увлекающиеся явлениями непонятными и не слишком доверяющие рассказам других не верили в чудеса столов и называли их фокусами обманщиков; но и они не могли обнаружить и показать ясно и для всех убедительно, что чудо действия столов-обман; большинство же людей серьезно верили всему, что говорили и писали о вертящихся и стучащих столах и видели в этом действия, выходящие из круга естественных явлений. Теперь оказалось, что вертящиеся, пляшущие и стучащие столы, разгадывавшие якобы прошедшее и предвещавшее будущее-все это обман и, при том не слишком тонкий обман, показавший, что морочить XIX век, приписывающий себе много знание и называющий себя просвещеннейшим, – не весьма трудное дело.

Некто Фолькнер англичанин, живущий в Лондоне и занимающийся выделкой физических инструментов, в прошедшем году объявил в газетах, что он, в продолжении многих лет приготовлял в огромном количестве магниты и электрические батареи единственно с тою целью, чтобы прятать их под полом, внутри стен, под порогами, столами и в самих столах. Он хладнокровно, как прилично англичанину, как будто ничего не сделал предосудительного, рассказал также что у него изготовлялось множество железных и медных проволок, служивших проводниками электричества, которые полагались под коврами и тянулись до оконных рам. Помощью этих проводников и батарей возбуждались-кружение, постукивание и пляска столов. Аппарат приводился в движение посредством пуговок, помещающихся под коврами или в другом каком-либо месте известном тому, кому это нужно было знать, но незаметном для посторонних. Легкого давления на пуговку было достаточно, чтобы пустить в ход фокус-покус. Точно таким же образом Фолькнер устраивал колокольчики, которые вдруг начинали звонить по всему дому и приводили в ужас людей, приписывавших этот звон влиянию нечистых духов.

Таким-то чудесам верил девятнадцатый век, тот век, который сомневался в действительности евангельских чудес!

I

Все мы с младенчества были приучаемы, и более или менее знаем, что надобно молиться Господу Богу вечером перед отходом ко сну, утром после сна, перед принятием и после принятия пищи, перед началом и по окончании каждого дела. Но не, все мы в равной степени, с должным благоговением и рачением, соблюдаем это святое правило святых отцов наших. Большая часть из нас в обыденной жизни поступают так. Отходя ко сну под предлогом усталости и телесного изнеможения, творить пред св. иконою несколько поклонов с рассеянною, невнимательною молитвою на устах как бы ради приличия, или по одной привычке, и спешат скорее отойти на покой, в надежде утром усилить молитву. Но и утром, хотя и подкреплены сном наши силы, повторяется тоже самое. Под предлогом ухода за скотом и по другим домашним занятиям, не терпящим, будто бы, отлагательства, спешат сделать несколько поклонов пред иконою с тем же настроем духа, как и вечером, и исходят на дело и на делание свое до вечера, редко памятуя о Господе Боге и в дневных своих занятиях.

Не таково должно быть поведение истинного христианина в течение дня. По правилам св. отцов, по окончании дневных своих занятий, перед сном, первее всего мы должны благодарение воздать Вседержителю Богу за то, что Господь даровал нам мимо шедший день благодатью Своею в живых и во здравии пребыть²¹⁸ и что благодать Божия споспешествовала нам во всех дневных предприятиях и начинаниях наших. Затем необходимо испытывать свою совесть, проходя в памяти своей все дневные часы, и приводя себе на память: куда ходили, что делали, с кем что и говорили²¹⁹ . Все доброе, еже хотети, и еже деяти, должны приписывать действие благодати Божией, а все лукавое, содеянное нами днем, относить движению своей слабой воли и злых страстей, сокрушаться о худых делах и просить Человеколюбца Бога о прощении оных, полагая в то же время твердое намерение впредь исправить жизнь свою.

Проследив внимательно свое дневное поведение, мы должны обращать внимание на предстоящую ночь и позаботиться перед сном привести все мысли и чувства свои в тихое, спокойное состояние. Первая обязанность наша пред сном прочитать, с глубоким чувством, вечерние молитвы, положенные в молитвослове, и просить в них Господа Бога, чтобы Он погасил все стрелы лукавого, направленные на нашу немощную плоть, приставил к нам ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших, и даровал нам сон мирен, безмятежен, без мечтания. В это время не может не вызывать нас на особенное размышление предстоящий сон. В самом деле, что такое сон? Сон есть подобие смерти. Смерть прекращает жизнь, но настанет и тогда время, когда человек, после долгого сна смерти, восстанет из гроба на страшный суд Христов обновленною, нетленною плотью своею. Нечто подобное совершается и во сне. С наступлением ночи все в видимой природе покрывается мраком, темнотой, жизнь, хотя не прекращается, но сокращается, слабеет и все способности, и силы в человеке, во многих животных и даже в растениях закрываются. При виде погруженного в сон на одре, невольно приходить на память смертный одр – гроб, в котором мы бездыханные навеки уснем. Так проходит ночь, после которой утром мы пробуждаемся со свежими силами, бодрые телом и духом.

Итак, братья, когда мы отходим вечером ко сну, каждый раз должны привести себе на память смерть, после которой некогда восстанем из гробов на страшный суд Христов, чтобы отдать строгий отчет Создателю и Судий в своем поведении, а когда приближаемся к самому ложу, то должны живо представлять себе смертный одр, на котором, быть может, в предстоящую ночь придется испустить последнее дыхание. Все это каждый вечер мы должны живо чувствовать, и, возлежа на ложе, произносить: “Владыко, Человеколюбие, неужели мне одр сей гроб будет? Или еще окаянную мою душу просветиши днем? Се ми гроб предложить, се ми смерть предстоит. Суда Твоего, Господи, боюся и муки безконечныя, злое же творя не престаю...”

Есть между нами и такие, которые жалуются на бессонницу во время ночи. Другие, особенно из престарелых, по самой старости неспособные к глубокому и продолжительному сну, нередко пробуждаются в полночь, и в это время томятся скукою. Не виден ли в этом пробуждение тайный голос Спасителя (Откр.3:20), зовущий нас на тихую, уединенную молитву пред св. иконою? Тогда все вокруг тихо, спокойно, тогда душа бывает способна иметь какое-то особенное таинственное общение с миром духовным. Оттого-то для подвижников святых было так приятно, так сладостно погружаться ночною порою в молитву, по примеру Сладчайшего Спасителя, Который, во время земной Своей жизни, днем занимался делами милосердия и любви, а ночь проводил в молитве Божией! Дорожи сим временем, христианин, самым благоприятным для молитвы и вставая в полунощи от ложа своего, пой от души песнь св. Церкви: “се Жених градеть в полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяща: недостоин же паки, его же обращет унывающа. Блюди убо душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши, и царствия вне затворишися...”

Неразлучный спутник теплой молитвы есть благочестивое размышление. Итак, по совершении молитвы, если сон не смежает очей твоих, устремляйся умом и желанием всего сердца в чудное, несказанное для языка человеческого Небо небесе (3Цар.8:27), где праведницы сияют, яки светила, в царстве Отца небесного, наслаждаясь неизреченными блаженством. Размышляй о бесчисленных делах неизреченной милости Божией и моли Человеколюбца Бога, чтобы и тебя Он, по кончине твоей, сподобил привести в пресветлый, дивный сонм праведников.

Проходит ночь и восходит утренняя денница, а с нею пробуждаются от сна и все, одаренные от Бога жизнию существа, а в том числе и человек – существо разумно свободное. Первым делом его должна быть утренняя благодарственная ко Господу Богу молитва. Ной, после всемирного потопа, по выходу из ковчега, принес Богу благодарственную жертву за сохранение жизни его с семейством и бывших с ним животных. Так и мы, по восстанию с ложа утреннего, первое всего должны благодарить Господа за сохранение жизни и здоровья нашего, семейств наших и всего земного нашего достоянии, затем должны просить Господа Бога, чтоб Он подкрепил наши силы на предстоящие дневные труды, просветил в нас ум и очи сердечный, еже ко спасению, и благословил все наши благие предприятия и начинания. Все это прекрасно изображено в последовании утренних молитв, который мы и обязаны возносить ко Господу каждое утро. Затем мы выходим из домов наших, чтобы заняться своими обыденными работами. Пред взором нашим раскинут Мир Божий со всеми его прелестями, чудно озаренный восходящим солнцем, которое освещает и греет всю тварь, всему дает жизнь и веселее. Будь внимателен к дивным делам Божьим и воспевай вместе с царственным Пророком дела рук Творца и Промыслителя нашего “благослови душе моя Господа: Господи Боже мой, возвеличился еси зим, во исповедание и в велелпоту облеклся еси. Одеяйся светом яко ризою, простирали небо яко кожу (Пс.103:1–2)... Яко возвеличишася дела Твоя Господи, вся премудростию сотворил еси (Пс.103:24)! Воспою Господеви в животе моем: пою Богу моему, дóндеже есмь (Пс.103:33)!

Таково-то должно быть поведение истинного христианина с вечера до утра! По важности этого времени ветхозаветные праведники освящали оное особенными утренними и вечерними жертвами в знак благодарности ко Господу Богу за Его благодеяния, и в умилостивление Его за грехи свои (Ис.12:6–8; Иов.1:4–5). Ныне Господь благих наших не требует, и всесожжения не благоволит. Он хочет только, чтобы в жертву Ему приносим был дух сокрушенный (Пс.50:9). Итак, будем, братья, возносить Господу Богу жертву хвалы и благодарения утром и вечером – каждый на своем жертвеннике, который всегда в нас; этот жертвенник есть наше сердце. Аминь.

I

Нет ни одного церковного богослужения, в котором не приходилось бы нам или читать, или петь что-нибудь из псалтири: но целый ряд псалмов, то один псалом, то один или несколько стихов псалма входить в состав каждого церковного богослужения. Читаю я, кроме того, псалтырь над покойниками читаете ее, и вы у себя дома в досужное время, по псалтири учатся читать и дети ваши. Но как я ни стараюсь внятно, раздельно, с расстановкой читать в церкви псалмы, и как ни внимательно вы стоите в церкви, слушая чтение и пение; однако, по-вашему же собственному сознанию, вы далеко не все понимаете из читаемого. Справедливы и основательны также ваши сожаления о том, что когда вы читаете псалтирь на дому у себя, то, при всем старании вашем понять прочитанное, много в ней встречаете такого, чего вы ни понять, ни уразуметь не можете. Нечего уже и говорить о детях наших. Хотя, конечно, следует желать, чтобы и они не только читали, но и понимали все то, что читают.

Меня, благодарение Богу, научили понимать смысл Библии, а в том числе и св. псалтирь; кроме того, я и сам теперь имею возможность и средства читать такие книги, в которых толкуется между другими книгами св. писания и псалтирь. Я желаю поделиться с вами приобретенными мною сведениями в понимании псалтири; желаю помочь вам понимать по крайней мере те слова и выражения, который и при поверхностном даже чтении останавливают и задерживают внимание, требуя объяснения.

Начну с тех неясных слов и выражений, которые стоят в начале многих псалмов и называются надписаниями псалмов. Такая надписания в нашей славянской псалтири, равно как и в псалтири греческой, не имеются только над 23-мя псалмами; все же прочие псалмы имеют над собою какую либо надпись, выражающую собою: или 1) имя того лица, которое было составителем псалма, либо певцом его; или 2) надписанием означается содержание того псалма, пред которыми оно стоит, исторический повод и случай происхождения его и употребления; или 3) надписание указывает на род и характер песнопения; или 4) указывает на способ музыкального выполнения псалма.

На первый раз изъясним слова надписаний, относящийся к лицам – писателям и певцам псалмов.

В псалтыри, хотя мы и привыкли думать, что она вся составлена пр. Давидом, по внушение Духа Св., не все псалмы принадлежат Давиду, а только большая часть из них. Это подтверждается с одной стороны самим св. писанием так писатель 2-й книги Паралипоменон – Эздра писателем псалмов признает кроме Давида и пророка Асафа – повели же Езекия царь и князи левитом, да восхвалят Господа словесы Давидовыми и Асафа пророка (29, 30); с другой стороны и в самой книге псалмов в конце 71-го псалма сказано: скончашася песни Давида, сына Иecceoвa. Св. Афанасий В. говорит: “хотя все псалмы известны под именем Давидовых, однако же в надписаниях показывается, кому принадлежит какой-либо псалом. Ибо Давидом избраны были четыре начальника певцов и двести восемьдесят восемь служащих им (1Пар.25:7). Посему встречаются псалмы сих четырех начальников, как видно из надписаний”. Отвечая, далее, на вопрос: почему же, когда все певцы различны, и псалмы не все Давидовы, все они приписаны Давиду? св. отец говорит, что так как Давид избрал певцов, то, как учредитель, сподобился той чести, что все изреченное и другими певцами приписано Давиду²²¹ . Но хотя не все псалмы, тем не менее большая часть их написана пророком Давидом. Все псалмы, над которыми стоить надписаны: псалом Давиду, – нередко с присоединением других слов, по мнению толковников, написаны именно Давидом. Самое же надписание таких псалмов нужно понимать так: “это псалом, вдохновенный Богом Давиду”, иначе – принадлежащий Давиду; или же, как переводится в русском издании псалтири с еврейского языка, псалом Давидов. Для знакомых с еврейским и греческим языками нетрудно убедиться, что таков именно смысл этого надписания, а неясно он выражен в славянской нашей псалтири собственно потому, что славянские переводчики, опасаясь удалиться от смысла текста, старались буквально переводить с греческого каждое слово.

Когда мы будем постоянно помнить, что в надписании: “псалом Давиду” нужно подразумевать, что это значит псалом вдохновенный Давиду, то не трудно уже будет понимать смысл тех прибавлений, какие сделаны к этим словам в некоторых псалмах, например, в 61, 70, 136, 137, 138 и др. Так в надписании 64-го псалма, где подле слов: песни Давиду стоит выражение: песнь Иеремиева и Иезекилева, последнее выражение будет значить, что этот псалом, написанный Давидом, в обстоятельствах плена был применен к общественному, может быть и богослужебному, употреблению пророками Иеремией и Иезекиилем. Тоже нужно сказать и о надписании псалма 70-го. Этот псалом написан Давидом, но в особенном употреблении был у сынов Ионадавовых и первых пленников иерусалимских, которые отведены были в Вавилон при Иоакиме, царе иерусалимском. Касательно сынов иоанадавовых нужно заметить, что это были благочестивые люди, строго исполнявшие завещание отеческое. По словам пророка Иеремии (35, 9 и гл.14), они получили от отца своего ионадава заповедь – не пить во всю жизнь вина, не жить в домах, а в кущах, и эту заповедь они строго соблюдали. Первые же пленники, были те, которые, по проповеди Иеремии, добровольно отдались в плен. Они и потомки Ионадава, тоже добровольно отдавшиеся в плен, вероятно воспевали этот псалом, как соответствовавший их собственным тогда чувствованиям и расположениям сердечным. Таким же образом нужно понимать и подпись других псалмов, где наряду с именем Давида стоит, например, имя Иеремии, Аггея, 3axaрии и др. Когда в псалме 136-м стоит надписание: Давиду Иеремеем, то это значит не то, что этот псалом написан Иеремеем, как утверждают некоторые, судя по надписи, но что писателем этого псалма быль Давид, предвидевший и предвозвестивший пленение вавилонское, которое уже после проповедовал Иеремея, который и предсказал, что этот плен окончится по истечении 70 лет. По всей вероятности, эту надпись приложил к псалму не сам Давид, но или переводившие псалтирь с еврейского языка на греческий, или же кто-либо другой, так как этой надписи нет в еврейской псалтири. Подобным образом, когда в псалме 137-м читаем: псалом Давиду, Аггея и Захарии, то это значить, что сей псалом, написанный Давидом, пророки Аггей и Захария употребляли при возобновлении храма; тоже самое нужно сказать и о псалме 138-м.

Над 12-ю псалмами, именно над 49-м и от 72–82, стоит надписание: псалом Асафу. В первой книге Паралипоменон (15, 17. 19. 16, 5. 37) пишется, что Асаф был одним из начальников над певцами хора Давидова. Несомненно, что он был писателем псалмов, так как во время Езекии псалмы его пелись наравне с псалмами Давидовыми (2Пар.29:30).

Неоднократно в надписаниях псалмов читаем слова: сынова Кореовых или о сынах Кореовых (Пс.41, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 83, 84, 87) с разными прибавлениями. Будучи потомками известного, по возмущению против Моисея и Аарона, Корея, сыны (т. е. потомки) Кореовы были служителями при скинии и храме, привратниками, хранителями священных сосудов и певцами (1Пар.9:19, 26:1; 2Пар.20:19). Судя потому, что в надписаниях при имени их поставляется иногда имя Давида (Пс.41), следует думать, что сыны Кореовы были певцами – исполнителями чужих псалмов, хотя вместе с тем они и сами были вдохновляемы составлять псалмы.

Два псалма в надписаниях носят имена Эмана и Эфама (Пс.87 и 88). Лица эти славились между иудеями особенною мудростью и были сравниваемы в оной с Соломоном (1Пар.2:6. си. 3Цар.4:31). Вероятно, они жили во времена пленения, потому что Эфам в молитве своей о защищении народа еврейского от врагов его указывает на древние обетования, данные Давиду.

Встречая в надписании Пс.89-го имя Моисея мы должны признавать, согласно с большинством толковников, что этот псалом написан пророком Моисеем; равно как и читая в Пс. 145–148 имена Аггея и Захарии без прибавления имени Давида, мы должны верить, что эти псалмы произошли от этих именно пророков.

Вообще при чтении псалтири нужно вам помнить, что она составлялась постепенно и что псалмы в ней расположены в нынешнем их порядке уже после плена вавилонского Св. Афанасий пишет об этом следующее: “поскольку в иудейском народа усилилось идолослужение, то оно привело у них в забвенье отеческие писания, так что в неизвестности оставалась и книга закона Моисеева, и нимало не сохранилось у них отеческого благочестия. Они убивали и пророков, обличавших злочестие их, за что и преданы были в плен сперва ассириянам. Впоследствии же времени никто из пророков, возревновавший об их синагоге, вместе с прочими книгами собрал и книгу псалмов, отыскав их не все вдруг, но в разные времена, и в начале поместил, те псалмы, которые найдены прежде других”. Этот-то составитель или собиратель книги, по всей вероятности, и сделал некоторый из тех надписаний над псалмами, которая мы теперь рассмотрели, хотя толковники имеют основания заключать, что большая часть этих надписаний сделана самими писателями псалмов. Обратите еще внимание, как составитель псалтири распределил в ней псалмы. По примеру закона Моисеева, разделенного на пять книг, он и из псалтири делает пять книг или частей, из коих первый четыре части оканчиваются каждая славословием Богу. Смотрите окончание Пс.41-го; оно читается так: Благословен Господь Бог израилев от века, и до века: буди, буди. Это и есть первая часть псалтири, которую составитель наполнил псалмами почти исключительно Давидовыми. Отыщите, далее, конец 71-го псалма; здесь читаем снова славословие: Благословен Господь... буди, буди, и это конец второй части, в которой из тридцати одного псалма только 18-й носит имя Давида. И так как у собирателя не было в то время уже под руками больше псалмов Давидовых, то он и написал здесь: окончашася песни Давида, сына Иессеова. Посмотрим снова конец Пс.89-го; здесь опять мы читаем: Благословен Господь во век: буди, буди, это конец третьей части псалтири, в которой из семнадцати псалмов только один нашелся еще Давидов и одиннадцать Асафовых. Раскрываешь еще псалтирь в конце 106-го псалма и читаем еще раз: Благословен Господь... буди, буди. Очевидно, что и здесь конец одной части Псалтири, именно четвертой, в состав которой 14 псалмов вошло безымянных и два Давидовых. Что касается до пятой части псалтири, то в заключении ее стоить также славословие, но только выраженное другими словами, именно – Аллилуйя (хвалите Господа!), каковым словом и начинается, и оканчивается большая часть псалмов этого отдела. В этой части собиратель поместил найденные им, после составления первых четырех частей, пятнадцать псалмов Давидовых и несколько безымянных. Думают обыкновенно, что собирателем псалмов был известный священник Ездры, живший во время и после плена вавилонского. Евреи во времена Ездры успели до того забыть свой родной язык, что стали говорить уже не по-еврейски, а по сиро-халдейский. Для них тогда уже были во многом непонятными священные их книги и песни. Так что при чтении закона и пения псалмов они должны были прибегать к толкованиям или по крайней мере к переводам прочитанного и пропетого на общепонятный язык, что и делали для них священники (Неем.8:5–9). В числе таких толковников был и сам Ездра. Псалтирь, таким образом, стали изъяснять единовременно с его появлением на свет в настоящем ее виде, если только признавать Ездру собирателем и составителем книги псалмов. Не удивляйтесь же, что, при своей грамотности и начитанности, вы не все понимаете в ней: не первые вы затрудняетесь в разумении ее. Не вы будете и последними в этом деле.

Х. О.

(Письмо к собрату-священнику)

“Прими залог сей, и сохрани его цель, и невредим до последнего твоего издыхания, о немже имаши истязан быти, во второе и страшное пришествие великого Господа и Бога Спаса нашего Иисуса Христа”²²² . Вот что говорилось каждому из нас, братья, когда частица от святого “агнца”, за первой литургией нашей, была отделяема и вручаема нам для хранения, до минут общего приобщения!

Но свято ли мы храним сей залог, данный нам, и преподаваемый каждый раз вновь, как служим божественные литургии, невидимо руками самого Господа нашего? Так ли мы храним тело и кровь Господа, что можем за все время священствования своего ответить во второе пришествие Его, “ако не предали врагом сей тайны, не утратили и не уменьшили сего залога, а напротив приобрели иметь большое богатство для жизни духа.

Ответом на сии вопросы может служить строгое испытание себя: как мы готовимся к литургиям и как служим их? Ответом же на эти вопросы по всей иерейской совести.

Какими молитвенными канонами готовиться священнику или дьякон к литургии, определено в служебнике. Но всегда ли мы просчитываем эти положенные каноны? Ангелу-хранителю, например, молиться каждый раз нам необходимо, чтобы он предохранил нас от искушения во сне, чтоб сохранил нас на день литургии от болезни, от слабости, от бессонницы и укрепил наши руки, когда они будут держать сосуд с телом и кровью Христа. К Божией Матери молитвы наши пред литургией также совершенно необходимы, потому что без её участия и помощи мы не способны ни на какое доброе дело, и особенно по той причине, что ею мы «сподобихомся причащаться св. тела (Иисуса Христа) и пречистыя крове Его»²²³ .-К сладчайшему Иисусу молитвы особенно нужны, потому что к Нему-то мы и приступаем, готовясь служить литургию; потому что должны мы, как грешники, примириться с Ним.

Затем, со внимаем ли мы читаем эти каноны? Или повторение их каждый раз отнимает у них силу доброго впечатления на нас? Однако же вина здесь не в повторении, а в беглости нашей мысли и в житейской нашей многопопечительности. Вспомним, не с большим ли вниманием мы читали приготовительные к литургии каноны в первый год своего священствования? не с большим ли благоговением тогда служили и самые обедни? Чем объяснить это? Тем преимущественно, что в первые годы службы своей мы меньше торопились приготовлением к литургии, и больше внимали чтению канонов и были внимательны к совершению самой литургии.

Важен еще вопрос: когда мы читаем «правило», готовясь служить литургию? С вечера или утром, притом не совместно ли с богослужением? Каноны, положенные для чтения вечером, и следует прочитывать в вечернее время. По нужде можно, конечно, отложить их до утра. Но для приходского священника такое отлагательство особенно неудобно, потому что утром не всегда он может располагать своим временем, как хочет: вдруг отзовут его с требой, притом в несколько мест, и тогда он едва успевает прочесть правило ко причащению. Особенно служащим «раннюю» литургию не следует откладывать до утра чтение вечернего правила; им все каноны нужно прочитывать с вечера, оставляя к утру только утренние и причастные молитвы. Но и с вечера нужно выполнять «правило» раньше. Писание, книга или разговор могут занять до поздней поры, и тогда поневоле будешь спешить чтением канонов. Весьма полезно молитвы ко причащению прочитывать перед самой обедней, так чтобы промежуточного времени тут нисколько не оставалось. Между тем некоторые из нас, не приготовившись к литургии с вечера, и утром не употребляют на приготовление особого времени до заутрени или после, а читают правило, как то, так и другое, т. е. и вечернее, и утреннее, за самой службой в церкви. В храме совершаются службы Божии для всех; а они-совершающие службы-с своим молитвенником, от которого отрываются только для возгласов или ектений. Таким образом они отправляют в алтаре свою службу, и делаются свободными разве к концу общего богослужения. Но тогда мысли их, утомленные торопливым чтением, требуют отдыха, и они не участвуют сердцем и в окончании богослужения. Вот и все приготовление их к литургии! Но разве вечернее, или вообще приготовительное к литургии, правило важнее заутрени и других священнослужений, тоже приготовленных к божественной литургии? Для кого же и служится вечерня или заутреня в будни, если сами служащее не слушают их, а посторонних богомольцев в церкви не бывает? О, как после всего «во светлостех святых твоих вниду я недостойный», Господи!

Далее: не случается ли, что мы и вовсе не служим вечерни, не читаем повечерия, не приходим к началу заутрени или всенощной? Маловажные ли это опущения?

Это ли значит постепенно входить в область тайн Божиих для соединения со Христом?

Но говорите: «требы, отлучки в приход, разные недосуги, дальнее расстояние дома или квартиры от церкви не дают возможности отслужить или выслушать в свое время вечерню или прибыть раньше к заутрене». Эго может случиться, но как исключение из всегдашнего правила. Но можно и выслушать все положенные каноны пред служением Бож. литургии, однако же не приготовиться к ней духом и расположением сердца.

Так, всегда ли мы держим себя дома и в уединении в день совершения литургии? Не просиживаем ли мы иногда до 10–11 часов вечера накануне этого дня у именинника, на вечере во время «святок», на браке, с гостями у себя? И если, к сожалению, так, если в предлитургийный вечер мы будем видеть около себя только играющих в карты, курящих, поющих, говорящих нескромное, надмевающихся своими нарядными одеждами: то не изгладится ли в нас совсем впечатление от услышанной вечерни и прочитанного правила? будут ли после этого наши мысли клониться ко Христу, к служению литургии? Нет, даже и «сон мирен и безмятежен» не придет тогда к нам... А если, притом, мы сами едим и упиваемся в навечерии литургии, сидя в гостях, или с гостями у себя? Что же после этого наша служба? Не форма ли одна? Не обмен ли – это трапезы Христовой, на сласти мира? Будет ли тогда место в нашей душе, где бы Иисус Христос мог подклонять свою главу?

Но «не хорошо, скажете, оскорблять отказом почетного прихожанина, товарища по службе, друга, родственника, новобрачных». Пусть будет «не хорошо» зато не будет тяжкого греха пред Богом. Там, где идет дело об оскорблении Бога, нам не до людей. Притом и миряне подарят нам свое расположение разве только в то время, как мы доставим им честь или удовольствие своим присутствием при их гостях; впоследствии же и они нас осудят за невнимание наше к службе Божией.

От мирян, желающих причаститься, по самой крайней мере требуется поговеть три дня. А мы, наставники и пастыри их, и в навечерии приобщения не можем воздержаться от многопития и рассеянности. Ужели наше благоговение к святым тайнам Христовым может быть меньшее, чем у мирян? Нет, мы, измлада священная писания умеющие (2Тим.3:15), должны яснее сознавать важность сего таинства и ответственность за недостойное принятие его.

Иные, пожалуй, скажут для своего оправдания: «миряне приобщаются св. тайн всего однажды или дважды в год. Им и не трудно больше подготовиться к причастию, и непростительно приступать с малым приготовлением. А священник по самой службе своей обязан приобщаться каждый раз, как только служит». Однако же свят. тайны Христовы одни, что для мирянина, что и для священника: вси бо от единого хлеба причащаемся (1Кор.10:17). Поэтому одинаковое благоговение требуется от всех, приступающих к ним, от священника же и большее, потому что он священник... Никто же возлиж руку свою на рало, и зря вспять, управлен есть в царствие небесное (Лк.9:62). Во всякое другое звание можно еще поступать для приобретения средств к жизни, для содержания семьи, и, пожалуй, для выслуги и наград. Но принимать сан священнический для достижения таких и подобных целей без призвания к нему, без готовности на труды и самопожертвования – это великая ошибка и непростительная рассудительность! Это значить “не Богу служить, а тело свое льготить”, как говорилось о некоторых невеждах на нашей Руси во времена скудные священством, которые по темным побуждениям искали священнической службы. Это значит как-бы условливаться за цену тела и крови Христовой, потому что в приходско-священническом служении одно из самых главных служений – совершение евхаристии. От поступающего во священника или диакона непременно требуется, чтоб он старался развить в себе расположение к священническому служению, как мы с усилием развиваем в себе каждое доброе чувство; требуется, чтоб он приготовился к принятию священства молитвою, покаянием, исповедью, а не ожидал бы нечаянного расположения к нему. Равно и тот, кто принял священство, не рассудив вполне, что он принимает, и не приготовившись к сему служению, а желая только поскорей “пристроить себя к месту”, и этот в последующее время должен постепенно располагаться к своему званию, полагать решимость достойно проходить его, и постоянно возгревать в себе дар священства, живущий в нем со дня рукоположения.

Так, все мы, принявшие священнический сан, должны утвердиться в тех мыслях, что не для нас существуют светские увеселения, шумные вечера, театры, зрелища, курение табаку, чтение романов. С принятием духовного звания мы навсегда отказались от всех этих удовольствий суетных. Жизнь наша должна отличаться большею строгостью во всем сравнительно с жизнью мирян: потому что священники должны быть светом мира и солью земли. Поэтому и в отношении ко святому причастию мы должны быть всегда приготовленными, сколь бы часто ни приобщались трапезы Господней. По крайней мере недостаток нашего говения, поста, молитв перед причащением мы должны восполнять нашею любовью ко Христу. Мирянин, приступающий к св. тайнам раз в год, обыкновенно приступает к ним с великим страхом. Мы, Иереи, причащаются иногда сряду несколько недель, вместо страха должны показывать в преобладающей силе любовь к Искупителю, подобно тому, как кто часто входит к царю и благосклонно принимается царем, тот не столько боится царя, сколько любит его. Только эта любовь, разумеется, не должна заключать в себе вольности или бесстрашия относительно грехов, но должна быть благоговейная, проникнутая чувством благодарности за дар, которого удостаивает нас Господь Бог.

Чтобы не притупились в вас чувства благоговения и любви к святыне тела и крови Христовой, не смотрите на литургию как на средство получить доход, а как только на службу Господу Богу и служите несколько реже литургии, если не будет особенного вызова к тому со стороны прихожан. Служите реже, но не ограничивайтесь одними воскресными днями и великими праздниками, освещайте службою Божею некоторые простые дни среди недели. Пусть на неделе никого из прихожан не бываете в церкви; надобно совершать бескровную жертву для того, чтоб ею, как жертвою умилостивлены, освящать тот край, или ту часть населения, где находится приход, и умилостивлять Бога за живых и умерших, и чтобы служением литургии отрезвлять, подкреплять и утешать собственную душу.

Кто из священников служит сряду целую неделю, тот несет эту службу большею частью охотно, потому что уже определили себя на этот труд. Но можете быть неожиданный призыв к литургии, по назначению от старшего лица, по болезни товарища или по заказу от прихожанина. В таком случае тягостною можете казаться обедня, как бы принудительная работа. Но с досадою, с ропотом приступать ко Христу не следует. Нужно тотчас усиливаться переломить себя, изменить расположение своего духа и начать готовиться к литургии: волею пожру Теби, исповимся имени твоему (Пс.53:8), сказано в слове Божьем. Если б даже вам назначено было не в очередь служить литургию, служите с охотою: неприятное ли это назначение, когда предоставляют нам возможность соединиться со Христом, в тайнах Его тела и крови? Примите это назначение так, как бы сам Господь повелел вам приступить, и приступайте к Нему с охотою и с любовью. Однако ж, когда приглашение служить обедню будет объявлено вам поздно, в 10–11 часов вечера; и когда вы предыдущие часы провели нехорошо, были в расстроенном духе: тогда лучше уклониться от службы, чем входить на брак агнчий не готовым, чем допустить грех недостойного приобщения.

Что же до особенных греховных состояний, например, в случае падения в смертный какой грех, сильного раздора с кем и пр.; то в таком состояли не следует приступать к литургии без исповеди, как требует церковное правило. Иначе это будет значить присоединить к смертному греху новый смертный грех. Священнослужителю нельзя ждать постов, как срочного времени для исповеди, он должен очищать свою совесть покаянием по церковному чину положению, когда только укажет нужда. Ибо как он может приступать к престолу, прикасаться к Иисусу Христу, если совесть смущает его многими грехопадениями или если он связан одним грехом, но очень тяжким?

Не всегда можно успокаивать себя мыслью о достойном приготовлении к служению и в таком случае, если мы чувствуем себя легко, спокойно в те дни, когда сряду служим литургию. Нет! Можно иногда принять и естественное состояние за благодатное. Будем строже испытывать себя, что нам нравится в служении литургии: не одна ли торжественность ее? не одни ли трогательные напевы ее? не привычка ли только служить, усвоенная годами? Искушайте, аще есте в вири (2Кор.13:5). Только живая вера в святые тайны, признание себя великим грешником и недостойным священнослужителем, горячая любовь к Иисусу Христу и обещание впредь удерживаться от греховных привычек, вот что может успокоить нас относительно не осужденного служения литургии!

О, братья! можем ли мы сказать, что храним тот небесный залог, который дан нам при рукоположении нас в строители тайн Божиих? Уже не много ли раз мы священнодействовали не приготовившись, недостойно?.. В других званиях слушания лица, обыкновенно, подвергаются поверке, ревизии. Но нас – иереев никто из людей не поверяет, и не может строго поверить: как мы совершаем таинства для других и как сами принимаем их, как готовимся к литургиям, с какими чувствами приступаем к святой чаше?.. За то мы должны ожидать строжайшего суда над собою на том свете от самого Господа. О, возлюбленный брат! будем всегда приготовляться служить святые литургии с особенным усердием, охотно и с любовью, да не в суд или осуждение будет нам приобщение св. тайн, но в оставление грехов и в жизнь вечную.

Протоиерей Евгений Попов

Извещали мы своих читателей о приглашении ревностных и истинных сынов Церкви к миссионерскому служению среди инородцев, населяющих окраины нашего отечества и живущих в других частях света²²⁴ . Теперь читаем, что некоторые из принимающих близко к сердцу интересы нашей Церкви считают необходимым учреждения постоянных миссионерских обществ в некоторых городах для успешного обращения раскольников в лоно истинной Церкви православной. Желание это было высказано по поводу отчета миссионера о. Пафнутия. Бывший старообрядческий архиерей, ныне православный инок о. Пафнутий, после поездки Государя Наследника в Землю Войска Донского, был командирован из Москвы в Новочеркасск и другие места Земли Войска Донского для обращения и вразумления раскольников-казаков. Как знакомый хорошо с заблуждениями раскольничьими, о. Пафнутий успел разъяснить заблудившимся: 1) как раскол несостоятелен сам в себе, лишившись законна священноначалия; 2) как впал раскол в противоречия самому себе, решившись восстановить будто бы древне православную иерархию, чрез покупку австрийской лже иерархии; 3) как раскол несправедлив в отношении вселенской Церкви, считая, по невежеству, ее обряды сретическим новшеством, причислив к ереси даже брадобратие и 4) как раскольники, оставшись вне единой непоколебимой Церкви носят на себе следующий по 25 глав большого катехизиса Иосифовского приговора Сопмикза... Казаки внимательно слушали слово вразумления из уст заблудившегося прежде их собрата и многое приняли к размышлению. Поэтому лица, имевшие случай читать отчет о. Пафнутия, замечают: “желательно бы было, чтобы в Новочеркасске открылось наконец постоянное миссионерское общество противураскольничье”²²⁵ .

В самом деле нужно призадуматься над настоящим положением наших раскольников. Много уже лет тому назад говорили, что с распространением образования в массе народа, с уменьшением среди его слепых вождей и руководителей, раскол – это орудие людей невежественных сам собою потеряешь свою силу и значение. Но вот уже прошли десятки лет со времени этого обещания, уже образование стало проникать в массы народа и невеждам не так легко удается играть его легковерием, но темное влечение к расколу не покидает наш народ. Раскол, если не возрастает и не увеличивается, то и весьма незаметно слабеет, и уменьшается. Число слепых его поборников и теперь весьма велико и значительно. И еще то удивительно, что люди нередко с образованием не считают для себя постыдным открыто принадлежать к секте раскольников, с скрупулезностью выполнять все их мелочные требования и обрядности. Они не чуждаются современного образования, легко усваивают даже светские приличия, но в тоже время не гнушаются расколом и не считают нужным возвратиться в лоно истинной матери своей православной Церкви. Где же причина, где источник такого печального явления? В чем скрывается сила затаенного влечения к расколу? Уж конечно не в отсутствии одного образования, а в ложно выработанном и упорно твердом убеждении относительно истинности своего отчуждения и правоты своего учения. Только присутствием такого убеждения можно объяснять столь долговременного существования раскола и такое упорное защищение его по настоящее время. Отсутствием образования может только поддерживаться расколом, но без присутствия указанного убеждения он не может иметь в себе силы и обаятельного влечения.

В недавнее время совершен обряд присоединения к православной Церкви нижегородского крестьянина Алексея Кошечкина, бывшего священника австрийской иерархии. Первоначально он принадлежал к нетовщине, но посвящая свободное время чтению книг духовного содержания, он убедился в необходимости священства, а потому в 1852 году перешел в поповщинское согласие допускающее австрийскую иерархию. Но переход в это согласие он сделался ревностным его защитником и распространителем, так что в короткое время успел обратить в эту секту из нетовщины около 1000 душ обоего пола. За такую ревность свою он был поставлен во священники. Чтобы больше иметь успехов в деле обращения из нетовщины, он занялся прилежным чтением свящ. писания и святоотеческих книг, извлекая из них свидетельства о необходимости священства. Между этими свидетельствами он нашел много таких, который ясно утверждают, что Церковь Христова с богоучрежденною в ней иерархией должна существовать вечно и беспрерывно, а между тем в старообрядчестве, как это хорошо было известно Кошечкину, такой беспрерывной иерархии не имелось почти 200 лет. Это обстоятельство поселило в нем сомнение. Присоединение к православию епископов и других членов австрийской иерархии, и печатаемый от лица их книжки, разоблачающие незаконность австрийской иерархии, окончательно убедили его в заблуждении глаголемого старообрядчества, в следствие чего он решился искать единения с православною Церковью²²⁶ . Таким образом грамотность оказала здесь свое благотворное влияние; но она потому так благотворно повлияла на Кошечкина, что послужила средством к перемене его убеждений давно в нем утвердившихся. О таких-то средствах, могущих служить к перемене убеждений раскольничьих, нужно прежде всего заботиться в настоящее время. Все поборники раскольничьих сект, даже последователи темной хлыстовщины, верят, что они держатся правоro учения и совершают дела угодные Богу. Разуверить и разубедить их в этом – значит обратиться на путь спасения, значит возвратиться в лоно истинной Церкви православной. Но изменять и перерождать убеждения дело не легкое. Грамотность здесь может быть одним из могучих средств, но не единственным и исключительным. Последователи многих сект не имеют возможности приобретать и читать такие книги, которые могли бы послужить к их обращению и вразумлению. Между тем живое слово, беседа “усты ко устом”, могут на этот раз оказать более благотворное влияние: они могут простираться на всех и всех вдохновлять истиною спасения. В этом отношении мы сходимся с мнением лиц, читавших отчет о Пафнутия и высказавших желание, чтобы в Новочеркасске устроилось постоянное миссионерское общество для обращения раскольников. По нашему мнению, учреждение таких постоянных обществ в местах, населенных раскольниками, могло бы оказать истинную услугу делу обращения раскольников. Для успеха дела нужно только, чтобы поступали в эти общества люди, действительно чувствующие призвание к этому великому служению. С своей стороны мы желали бы, чтобы служители Церкви Христовой оказывали свое просвещенное содействие стремлению таких обществ и отдельных членов обществ. В некоторые места миссионеры для обращения раскольников являются, если не для постоянного действия, то для временного. Такие миссионеры, как видно из примера о. Пафнутия, могут оказывать большое влияние; поддерживаемые и поощряемые служителями Церкви Христовой, они могут с успехом возвращать в лоно Церкви Христовой временно отделившихся от нее.

С.С.

II²²⁷

Мы говорили, что вечер и утро должно освящать усердною молитвою. Это не значит, что остальное время можно обходиться без молитвы; нет, и в течении всего дня каждое движение, каждое действие наше непременно должны быть освящены также молитвою. При начале каждого дела, чтобы оно было благоуспешно, мы должны призывать благословение Божие словами: Господи, благослови! Или: во имя Отца и Сына и Святаго Духа! По окончании дела должны благодарить Господа словами: слава Богу о всем! Или: благодарю Тебя, Господи, Боже мой! Во время самого дела, чтобы оградить себя совершенно от худых мыслей и слов, мы, как можно чаще, должны произносить, с изображением на себе крестного знамения, молитву Иисусову: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного или: Владычице моя пресвятая Богородице, спаси меня грешного²²⁸ . Апостол Павел говорит: аще ясте, аще ли пьете, аще ли что-то творите, вся во славу Божию творите (1Кор.10:31). А святой Кирилл Иерусалимский учит христианина поступать так: “твори знамение честного креста (с молитвою), когда принимаешь пищу и питье, когда сидишь, стоишь, беседуешь, ходишь, и не начинай никакого дела, не ознаменовав себя честным крестом (с молитвою), ни в доме, ни на пути, ни днем, ни ночью и ни в каком месте”²²⁹ . Так православный христианин во все время суток должен быть в молитвенном настроении. Молитва есть первое и самое существенное условие для поддержания нашей духовной жизни. Как воздух необходим для дыхания, так молитва нужна для подкрепления и оживления нашего духа. Она необходима во всех наших делах, чтобы они были благоуспешны и приносили нам довольство, радость и веселю. Внимательные к жизни в своей собственной жизни и в жизни других видят, что, с призыванием имени Божия с молитвою на устах, каждое дело в руках спорится и идет на лад, а когда забывают о Господе Боге и, еще хуже, когда позволяют себе гневаться, и во гневе произносить бранные слова: тогда в делах оказывается и то неладно и другое нехорошо, все идет без успеха. Они видят, что на семействах, где, под надзором и управлением благочестивых и набожных родителей, все делается с искренним призыванием имени Божия, видимо почивает благословение Божие. Между членами такого семейства всегдашний мир и лад, там постоянный успех в делах, достаток во всем, там у каждого приятность на сердце: им и пища в сладость, и труд не в тягость. А в других семействах, где редко вспоминают имя Божие, живет постоянный раздор и несогласие между членами; в делах настроение, упадок в хозяйстве, скудость во всем. Члены такого семейства самым достатком, когда он бывает у них, не могут пользоваться с таким наслаждением, с каким пользуются семейства набожные, привыкая призывать имя Божие. Однажды преподобного Феодосия печерского посетил великий князь Изяслав, и остался у него обедать. И что же после стола оказалось? Великий князь объяснил преподобному старцу, что ему, князю, имеющему под руками все лучшее, что только есть в свете, никогда пища не казалась столь приятною и вкусною, как теперь. Святой старец на это ответил так: у вас, великий князь, слуги привыкли готовить пищу с шумом, смехом, ссорою между собою, и никогда с молитвою; а у нас все начинается с молитвою, с благословения Божия и нашего. В этом и причина, почему наш скудный стол показался тебе приятным, а твой роскошный кажется тебе не по вкусу²³⁰ .

Но как можно молиться всегда, даже во время дела? Не раздвоится ли от этого внимание наше, и не будет ли опущения в деле? Не бойтесь сего. Если при трудах и занятиях мы можем думать, и думаем и беседуем с другими, и ни думы наши, ни разговоры не препятствует нашим делам; то возможно и спасительно для нас и полезно для самого дела соединять это дело с мыслью о Боге, и постоянно иметь в уме и сердца своем Господа Бога, призывать его устами и беседовать о предметах назидательных и спасательных. Святое Евангелие, писания св. Апостолов, повествования из ветхого завета, сказание о житиях святых доставляют для разговора неистощимый материал, который для истинного христианина всегда бывает нов и занимателен, и из которого он почерпает новую свежесть и силу в облегчение трудов своих не только душевных, но и телесных. Так поступали при телесных занятиях и трудах все истинные подвижники веры и благочестия. Когда они занимались плетением корзин, пряли волну, мололи на жерновах, возделывали сад, то на устах своих имели псалмы Давидовы, или вообще ум свой занимали какими-либо священными воспоминаниями и спасительными размышлениями.

В течение дня есть особенно достопамятные для нас часы, которые первенствующее христиане не преминули освятить особенным богослужением, известным у нас под названием “часов”. Эти часы суть по церковному – третий, а по нашему исчислению времени – девятый час утра, когда Дух Святой сошел на апостолов в виде огненных языков, и с тех пор неразлучно пребывает с Церковью и с каждым верующим, содевая наше спасение, по часослову шестой, а по нашему – двенадцатый час дня, когда Господь и Спаситель наш вознесен был на крест, как жертва умилостивительная Отцу Небесному за грехи наши, девятый час, соответствующий нашему третьем часу пополудни, когда Господь плотью вкусил смерть на кресте и этою великою всемирною жертвою совершилось наше спасение. Очень часто ты не можешь в эти священные для тебя часы быть во храме при богослужении и пред алтарем Господним излить свои чувства живейшей благодарности ко Господу Богу. Но, где бы ты ни был, на поле или в доме, во всяком случае ничто тебе не препятствует воспевать сердцем и устами священные песни церковные: “Господи, иже пресвятого Твоего Духа в третий час Апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас: но обнови нас молящихся”. “Иже в шестый день же и час, на кресте пригвожден в рай дерзновенный Адамов грех, и согрешений наших рукописание раздери Христе Боже, и спаси нас”. – “Иже в девятый час нас ради плотию смерть вкусивый, умертви плоти нашея мудрование Христе Боже и спаси нас”.

Итак, православный христианин, в продолжение дня и ночи, постоянно должен памятовать в уме и содержать сердцем своим Господа Бога своего Создателя, Промыслителя, Искупителя и Судьи и обращать к Нему молитвенные взоры. Да не покажутся кому-либо из нас, братья, эти требования бременем тяжким и неудобоносимым, или, иначе сказать, слишком жестокими в непримиримыми к делу. Всякий и нас, знает, что душа наша выше и превосходнее тела. И если мы постоянно в течение дня, с таким усердием, даже до излишества, заботимся о том, что необходимо для тела – о пище и одежде, то не гораздо ли более должны заботиться о том, что служить пищей и украшением души и что скорее может возвращать нас в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Еф.4:13), т. е. о постепенном молитвенном настроении духа. Аминь.

Свящ. Петр Георгиевский

Проповедником, соответствующим духу Петровской реформы, явился прежде всех Феофан Прокопович, а вслед за ним и некоторые другие, – в особенности Гавриил Бужинский²³² и Симон Кохановский²³³ .

Еще будучи учителем киевской академии, Феофан Прокопович сказал последнее: прости преданиям южнорусской гомилетики, жестоко восстав против проповедей гольского иезуита Фомы Млодзяновского, казанья которого преизпещрены аллегореями, шутками, нескладными вопросами, и вообще представляют в себе крайнее развитие тех качеств, какими отличалась и южнорусская проповедь. Будучи, по глубокому убеждению, врагом папства, иезуитства и схоластической науки, обладая смелым и свободолюбивым духом, Феофан хотел в области духовной школы быть таким же решительным преобразователем, каким был Петр 1-й в более обширной области государственной жизни. Оба преобразователи скоро узнали лично и, по сходству характеров, взаимно полюбили друг друга. В 1706 г. Петр с удовольствием слушает приветственную речь Феофана Прокоповича в киево-софийском соборе; в 1709 г. государь еще с большим удовольствием слушает панегирик Прокоповича по случаю полтавской победы и приказывает напечатать его на русском и латинском языках; в 1711 г. государь, отправляясь в прутский поход, берет с собою Феофана, и по возвращении из похода возводит его в звание ректора; в 1715 г. государь вызывает Феофана в Петербург для проповеди слова Божия; в 1718 г. возводит его в сан епископа псковского, несмотря на протест митр. Стефана Яворского.

Личным сближением с государем определилось содержание Феофанова проповедничества. Феофан стал по преимуществу оратором светским, проповедником славных дел государя, истолкователем пользы его реформ, обличителем пессимистов Петра, публицистом с церковной кафедры. Отложив почти все приемы старинной южнорусской проповеди, приводившие большею частью к малополезному многословию, Феофан старался говорить прямо на предмет, кратко, ясно, сильно, подтверждая свою речь не аллегориями или какими-нибудь околичностями, но прямыми рациональными доводами или историческими свидетельствами. В проповедях, направленных против пессимистов Петровской реформы, Феофан позволял себе также пользоваться оружием иронии. Подобно Феофану проповедовали и другие церковные ораторы того же направления, восхвалявшие Петра и обличающее его противников.

Рассмотрим сначала панегирическое содержание проповедей Феофановского направления.

Так как исходным пунктом всех государственных предприятий Петровского царствования была самодержавная воля Петра I-го, то естественно проповедники-публицисты должны были восхвалить монархический образ правления, в частности такого монарха, каким был Петре 1-й. И они сделали это. В слове на день рождения царевича Петра Петровича Феофан Прокопович доказывает преимущество монархизма древности и всеобщности монархическая образа правления. Перечислив весьма многие древние и современные монархии, проповедник обращает внимание и на исключения. “Не в пример речь посполитая польская, да и не в зависть; вемы, яко крепкое было оное государство в строю монархическом, не вельмиж еще давно златыя оныя узы на себе растерзало, и не мое есть рассуждати, не от начала ли широты нынешней начало оскудевате и утесняемо быте”. Затем проповедник объясняет возможность республиканского устройства Венеции, Генуи, Швейцарии, Бельгии, Ганзы необширностью этих политических тел. “Тело оное не великое (говорит проповедник о Венеции), во едином граде заключается, вкупе сенат, вкупе народ, вкупе дух. вкупе уды”. Нельзя было подобного же объяснения приложить, к обширной римской республике, и проповедник обращает внимание на то, что в римской республике “в крайних нуждах избираемы бывали диктаторы, власть всенощная и лютая, и паче монашества страшнейшая”, и что в конце концов римская республика должна была обратиться в монархию²³⁴ . Доказав с достаточною ученостью древность и почти всеобщность монархизма, проповедник отдает решительное предпочтение монархии наследственной перед избирательною, потому что порфирородный государь с малолетства изучает науку царствовать, не надмевается царским величием, как уже привычным, но отменяет без нужды распоряжений своего родителя-предшественника и старается оставить государство в добром порядке своим наследникам детям. Избранные монархи по самому положению своему не могут быть таковы. Но самое сильное доказательство в пользу наследственной и против избирательной мопархии проповедник заимствуете из близко знакомого ему государственного быта Польши. Вельможи (по рассуждению проповедника), мечтая о короне, желают скорейшей смерти царствующему государю, и постоянно ведут интриги и тайно враждуют друг против друга, потому что каждый надеется со временем овладеть престолом. “Когда же прийдет междоцарствование, кто исповесть, коликий возгорается пожар от оного угля, в пепел прежде крыемого? Бываете, что вознесшийся тогда пламень уже и по избрании государя долго не гаснет; всякому бо желательно есть государствовати; аще же ни, обаче всяк негодует служити тому, которому вчера друг равный, или и соперник был равносильный, чим деется, что многажды со стороны показывают на престол свой, дабы поне равны в равенстве пребыли”. Так действительно и бывало в Польше, где смерть короля служила сигналом к беспорядкам во всем государстве, магнаты являлись на избирательный сейм с тысячами вооруженных сторонников, выбор короля совершался среди интриг, подкупов и звука оружия, и в конце концов взаимная зависть магнатов вела большею частью к призванию на польский престол чужеземного принца.

Доказав превосходство монархизма историческими и политическими соображениями, проповедник сознает свою обязанность подтвердить этот вывод словом Божьим и приводить в проповеди о власти и чести царской изречения св. Павла о повиновении властям (Рим.13:1–6). “Дивная воистину вещь”! замечает проповедник, приведя эти изречения, «рекл бы еси, яко от самого царя послан был Павел на сию проповедь, так прилежно и домогательно увещевает, аки млатом толчет, тожде паки и паки повторяет: иметь власть аще не от Бога, власти от Бога учинены, Божий слуга, Божий слуга, служители Божий суть. Не тождесловие тщетное се, по данной бо себе премудрости учить; не ласкательство се, не человекоугодник бо, но избранный сосуд Христов глаголет²³⁵ . В св. писании проповедник находит немало примеров в подтверждение того, что нужно повиноваться государям не только добрым, но и злым, и даже неверным. “Кто был Саул царь, кому неизвестно? Ка- коже о семь владычества мыслил Давид... сам уже на царство помазанный?.. По убиении Саула убийцу его умертвить повел, едину вину предлагая, яко Христос Господень есть... Кто был Навуходоносор вавилонский? обаче велит Бог Израилев да служить ему, у Иеремии пророка. Кто был Нерон римский? обаче учит Петр, учит прилежно Павел почитати его и за совесть”²³⁶ .

Если же слово Божие велит повиноваться и дурным государям, то тем более подданные обязаны повиноваться такому превосходному и беспримерному в истории государю, каков Петр 1-й. Похвала доблестям и подвигам Петра занимаюсь немалое место в тогдашних проповедях. Необыкновенная даровитость Петра стояла, вне всякого сомнения. Феофан Прокопович называл государя политическими провидцем и в проповеди на годичное поминовение Петра говорил следующее: “весте, каковая живость памяти, острота ума, сила рассуждения была; как ему не мешало бесчисленное прежних случаев множество, что когда ни деялось, к делу настоящему упомянути, как скоро и чисто и довольно на трудные предложения ответствовал, как ясные и полезные на темные и сомнительные доклады подавал резолюции; и понеже в мире сем коварном многое утайкою и лестью деется, не только между чуждыми, но и между своими и домашними: весте, как он тайно строимая постигал догадами, и что быти хощет и куда выдет, аки бы пророчески доходил и опасством своим благовремение предварял, и како, где подобало, знание свое покрывал, что политические учители диссимуляциею нарицают и в первых царствия полагают регулах. Дивно всякому было легко рассуждающему, где он и от кого тако умудрен был, понеже ни в какой школе, ни в какой академии не учился. Но академии были ему грады и страны, республики, и монархии, и домы царские, в которых гостем бывал: учители были ему, хотя и сами про то не ведали, и к нему приходящие послы и гости, и угощающие его потентаты, и управители. Где ни быти, с кем ни побеседовати случалося ему, то единое смотрел, дабы оное соприсутствие не праздно было, дабы не отоити и не разойтися без некия пользы, без некоего учения. Много же еще ко всему пособило ему, что, изучився некиих Европейских языков, во исторических и учительских книгах, частым чтением упражнялся: и от таковых-то учений происходило, что разговоры его о коем-либо деле изобилии, хотя не многоречивии, были, и о чем ни произошло слово, тотчас слышати от него рассуждения тонкая и доводы сильные, и между тем повести, притчи, подобия со услаждением купно и удалением всех присутствующих”²³⁷ .

При таких громадных дарованиях, при пламенной жажде к деятельности, Петр 1-й естественно стоял во главе всех общественных предприятий, совершавшихся в его царствование. Эту мысль Феофан Прокопович кратко, но сильно развивает в следующем месте своей проповеди, которое обыкновенно приводилось в старинных риториках, как образец фигуры единоокончания. “Кто наипервее потщался необоримыми регулярными крепостями оградить царство российское? Петр первый. Кто изобрете столь крепкое и угодное расположение места к населению сего царственного града? Петр 1-й. Кто его украшает новосозидаемыми архитектурными многокрасными зданиями? Петр 1-й.... Флота ли российского дивного устроения кто изобретатель? Петр 1-й. Различные хитрости, инженерство, корабельное дело, архитектуру и иная мастерства кто насади в земле российской? Петр 1-й. Уставы и законы правосудия кто чинн содела? Петр 1-й”²³⁸ и проч.

В многосторонней деятельности Петра никто не сомневался. По церковному оратору всего важнее было защитить религиозность Петра, которая подвергалась сильным сомнениям и пареканиям со стороны его подданных. И вот Феофан Прокопович в проповеди на поминовение Петра представляет в доказательство религиозности Петра 1-го его законы и указы по отношению к раскольникам, суеверам, лицемерам, не причащающимся св. тайн, относительно монашества, учреждены св. синода и т. д., вообще все те законы и указы, которые написаны были, по поручению Петра, самим Ф. Прокоповичем и подавали русскому большинству повод к совершенно обратным заключениям о религиозности государя; далее упоминает о том, как Промысел Божий хранил Петра среди бед и опасностей; наконец описывает блаженную кончину государя. “Чудное было видение (говорит проповедник) и дивный позор: слезящих многих, кто присутствовал, о надходящей кончине его слезити понудил и от умиления. Ибо когда от духовных, укрепляющих его, воспоминание спасительной нам смерти Сына Божия услышал, аки бы забыв нестерпимое свое внутреннее терзание, веселым лицем, аще и осохшим языком неоднократно воскликнули: сие, рече, едино утоляете жажду мою, cие едино услаждаете мене, перенося ум свой от вещественного оного, которым уста промачивал, питея до духовной оной и спасительной прохлады. Утверждаемый паки в вере, очи и руки, елико могло, поднимая в гору: верую. Господи, рече, и уповаю; верую. Господи, помози моему неверию. Когда же и речь весьма оскудела, и тогда на частыя предложения о суете миpa сего, о милосердии Божии и о вечном на Небеси царствовании, и возставати и руку в гору подымати, и крестное знамение изображати силился, и к радости лице устроевал и весьма в болезни торжествовал; яко несумнительный вечных благ наследник”²³⁹ .

Другой проповедник того же направления, Гавриил Бужинский, все подвиги Петра В. представлял, как проявление евангельской любви к ближним. “Больше сея любее никтоже имать, да кто душу свою положити за други своя. В сей любви Петр, истинный подражатель Христа Господа, не щадяще дражайшия души своей за отечество свое, за други по вере христианской, а по богодарованному скипетру за подданный своя, не щадящие души своей в трудах и подвизех, в мразе и зное, в путешествие и мореплавание, в бедственных на земли странствованиях и в многомятежнейших и бедственнейших морских обуреваниях; не щадяше души своея в баталиях, егда в толиком был случае, яко на дражайшей главе его шляпа пулею бысть пробита; не щадяше жизни своея в мореплавании, яко единою в толиком был на Балтийском море обуревании, идеже уже всякая надежда спасения пресечена бысть; вся же сия претерпевал за отечество, полагал душу свою за други своя²⁴⁰ .

Такт похвалы Петру, даже и после его смерти, имели значение для русских, потому что убеждали их беречь дело Петрово, идти по тому же пути, который прилагал он среди таких затруднений и опасностей.

Дела Петра В. естественно распадались на два рода: воинские и гражданские: и те, и другие не имели недостатка в панегирических проповедях.

Случаи к произнесению проповедей в похвалу воинских дел представлялись нередко; то русское оружие украшалось новыми успехами, то прежние успехи были до такой степени громки, что чествовались ежегодными воспоминанием и празднованием. Так были ежегодные праздники в память полтавской победы (27 1июня); взятия Шлиссельбурга (11 октября); взятия шведской флотилии у Ангута (27 июля). Необходимою составною частью таких праздников были торжественные проповеди.

Чтобы отстранить раз навсегда возражение о неприличии христианскому проповеднику восхвалять военные подвиги, Гавриил Бужинский целую проповедь посвящает доказательству того, что правильно веденная война не есть что-либо противное христианству. “Всем любовни суть победы, всем приятны торжества, всем сладостное есть над врагами одоление, тако вси доброхотствуют к чадам и плодом брани; противным же образом едва сицевого обрящеши, иже бы о матери побед и торжества брани доброе произнёс слово; вси на сию порицают, воздыхают, и, что чудно, и между самими воинствующими везде ее укоризны слышатся”. Перечислив затем древних и новых противников воины и смертной казни-манихеев, анабаптистов, вейнгелиан, социниан и т. д., проповедник опровергает главный их довод против войны. “Христос, глаголют, возбранил христианам брани творити: понеже повелела врагов своих любати. Но не тако, кривотолки, не тако: ... брани властителей христианских правильный не суть противный люблению врагов, но паче согласный; сим бо самим тщатся врагов своих от насильствия отврати, и призвати их к миру, последовательно и к дружбе”. Далее проповедник говорить, что слова Спасителя о прощении обид относятся только до приватных людей и их приватных обид и вовсе не определяют собою хода общественной жизни, что совершенно справедливо. Подобным же образом проповедник разбивает и другие основанные на текстах Писания возражения противников войны, и затем показывает, какая война может быть названа правильною и законною²⁴¹ .

Естественно первою заботою церковных ораторов было доказать, что шведская война, тянувшаяся 21 год и чрезвычайно дорого стоившая России, была война праведная, славная и полезная. Первое было не особенно легко для церковного оратора, потому что шведская война вовсе не носила религиозного характера, была война не о вере, а о мире, как выражался сам Петр. Тем не менее государь заботился оправдать шведскую войну с политической точки зрения и в 1717 г. издал книгу под заглавием: Рассуждения, Какие законные причины Е. Ц. В. Петр 1-й... к начатию войны против Короля Карола 12 Шведского 1700 г. имел²⁴² и проч. Значительная часть этой книги составлена самим государем. Проповедникам оставалось приводить с церковной кафедры доводы в пользу законности войны, предъявленные самим государем, окрашивая их легким религиозным колоритом “Праведная сия брань (говорит Бужинский) и на зело правильных причинах основана и начата бысть; за поругание чести царственной, за восхищенную неправедно и вероломно землю Ижорскую, за разорение храмов и обителей Божьих, за разграбление многих провинций и градов”²⁴³ . Основание в пользу правильности шведской войны проповедники приводили и такое, каким на взгляд современного большинства только и может оправдываться всякое смелое предприятие, именно успех. “Начата праведная брань (говорит Г. Бужинский) и Бог отмщения, Господь, Бог отмщения, Pocсии дело приял в свое защищение, приял в свое покровение. Явствует cия не тако частыя, но да тако реку всегдашние победы, от руки Божия подаваемый, всегдашние торжества, в России действуемыя”²⁴⁴ .

Шведская война была бесспорно славная для России, потому что была украшена такими знаменитыми победами, какова напр, полтавская. Но успехи не дешево стоили России; для достижения их нужно было преодолеть громадные трудности. Проповедники не только не скрывали этих трудностей, но даже старались с возможною ясностью изобразить их, рассуждая весьма основательно, что чем больше трудностей, тем более славы в их преодолении. “Праведна бысть брань (рассуждает Гавриил Бужинский), но зело трудна, зело тяжка! Супостат бе силен от древле, в воинских регулах искусен, зде же не тако: к тому дерзок, Европианом страшен, богат, иже умножил богатства своя в Польше и в Литве, и в Силезии, потом же в Саксонии, везде грады и храмы святые сдирая и разграбляя, тяжкие везде дани взимая. Тяжкая же и отсюду России тая брань бяше, яко в самое тое время нужда бяше разделяти воинство российское ово в Саксонию, ово на бунтовщиков Донцов: к сему же кую тяжесть содела треклятый Мазепа, который едва не всю украину с собою отторже....²⁴⁵ Вниде в малую Россию неприятель; едва не вси ему прияти, едва не вси доброхотни; прельщении изменников внидоша в полки российские, и трудно было, аки в нощи темной, познати, кто друг, кто не друг... Таковыя премногия трудности обстояху России; по елико множайшия бяху, толикую множайшую и присинобребывающую помощью Божиею соделаша славу ... Елико в Poccии возмеже враг, елико уменожися трудности, толико избыточествова благодать и милосердие Божие. День сей июнь 27-й (день полтавской победы) все трудности опроверже…

И аще бы не сицевая трудности (бременили Россию, не сицевая бы присноцветущая воспоследовала слава. Что? толикая ли честная была бы победа, аще бы в самом первоначальстве брани побежден был супостат, аще бы не продолжилась брань оная? Никакоже. Могл бы всяк и думати, и глаголати: еще, неприятель не собрался, нечаянно на него напали, малолюден был, Равным образом, аще бы союзницы, яко то король польский, не отпали были, то на части могла бы разделиться слава: всяк бы сию хотел себе присвоит. Аще бы и со ангелом тьмы Мазепою часть малороссийского не отпала воинства, велико российское мужество и подвиги не тако явственны бы были. Аще же бы и в часть государства Российского, в малую Россию не вшел неприятель, но в Польше или в Литве cия совершилася победа, чуждыя бы места сею прославлялися победою: но сие (т.е. вторжение врагов в Pоссию) содела, яко твое имя, Полтаво, всего Миpa концы и гласят и со удивлением воспоминают, и донельже мире сей вечновати имать, историческая тя имуть гласити книги”!²⁴⁶ Слава победе конечно приятна; но война кроме славы должна приносить и существенную пользу, чтобы вознаградить за тяжелые жертвы, которых требует. В особенности это ожидалось от шведской войны, которая и предпринята была во имя государственной пользы и так долго истощала силы русского народа, что возбудила против себя всеобщий ропот. Наконец мир был заключен; Россия благополучно прошла трижды семилетнюю школу войны; и на церковных ораторах лежал долг разъяснять народу пользу минувшего испытания. “Долг лежит на всех (говорить Ф. Прокопович в слове на праздновании ништадтского мира) как духовных пастырях, так и мирских начальниках... долг на всех лежит беседами, разговорами, проповедями, пении и всякими сказания образом толковати и изъясняти вслух народа: что мы, прежде сея войны были, и что уже ныне? Какова была Россия и какова есть уже? коликую сотвори с нами измену десница Вышнего”²⁴⁷ ? Территориальные приобретения, сделанные по ништадскому миру, были всем известны; менее заметны, но в сущности более важны, были приращения в духовных силах русского парода. “Аще бы не сей сосед (т. с. Швеция), по ин кто-либо (рассуждает Ф. Прокопович) к войне побудило Россию, все не то было бы, что уже есть; мало то, что отнятый некея страны не были бы возвращены: но то больше, что не умела бы еще Россия и трактовати и воевати с европейскими народами: не разумела бы намерений претензий и хитростей их, не выдала бы сил и регул воинских, не отворила бы себе моря северного и к честной с лучшим светом коммуникации к безопаснейшему пределов своих охранению; и яко не великая польза в храмин закутати стену южную, если скважин не заделаны от ветра полуночного, тако и нам хотя бы сделалось беспечалие от иных стран, но остался бы великий страх от сильного и разорительного севера. Ныне Божьем премилосердым Промыслом получила Россия через сию войну все лучшее, изучилася неведомых себе, земной и водный путь к пользе и славе своей отворила, и великим безопасием оградила отечество свое”²⁴⁸ .

Нам нет нужды подробно излагать, как изображался ход северной войны в тогдашних проповедях; довольно сказать, что это был перевод современных военных известий на церковно-ораторский язык. Заметим только, что в проповедях по случаю полтавской победы все проповедники обращали особенное внимание на два обстоятельства: на то, что на голове Петра была прострелена шляпа, и на то, что победа была одержана на память св. Самсона. Известно патетическое обращение Ф. Прокоповича к Петровой шляпе: “о страшный и благополучный случай далече ли смерть была от боговенчанныя главы? Не явственно ли показа Бог, яко Сам Он с царем нашим воюет? Повеле приступити смерти к нему, но запрети коснуться его.... 0 шляпа драгоценная! не дорогая веществом, но вредом сим своим, всех венцев, всех утварей царских дражайшая! Пишут историки, которые Российское государство описуют, что ни на едином европейском государе не видети есть так драгоценной короны, как на монархе российском; но отселе уже не корону, а шляпу сию цареву рассуждайте, и со удивлением описуйте”²⁴⁹ . Совпадение дня полтавской победы с днем памяти св. Самсона давало повод проповедникам припомнить историю о Самсоне, судее израильском, растерзавшем льва, и назвать виновников победы вторыми Самсонами, в день праведного Самсона растерзавшим челюсти льва свейского²⁵⁰.

В статьях нашего журнала за прежние годы мы не раз касались обычая служителей церкви ходить по приходу в большие годовые праздники: на Рождество Христово, Богоявление, на Пасху, в дни престольных праздников, и говорили о древности такого обычая и его важном значении. Теперь мы намерены обратить внимание наших читателей на некоторые особенности этого обычая, существующие по местам в сельских приходах. Поводом к сему служат заявления самих священнослужителей, которые этими особенностями приведены в недоумение. Обыкновенно ходят по приходу священники, совместно с причтом; но есть местности, где ходят одни причетники, без священника, и каждый отдельно; при этом каждый из них носит крест и, после обычного пения в доме, дает его целовать присутствующими.

В кодексе церковных постановлений нет прямых правил относительно праздничного хождения служителей церкви по приходу; но и на основании тех постановлений, которыми вообще определяются церковный порядок и благочиние и которые более или менее известны всякому священнику, можно судить о достоинстве упомянутых особенностей.

Здесь прежде всего бросается в глаза то, что сам священник не ходить по приходу, а предоставляет это дело причетникам. Не знаем, откуда получило начало такая странная особенность. Может быть первоначально она произошла вовсе не из предосудительных побуждений, а вызвана была какою-нибудь местною необходимостью. Но во всяком случае эта особенность, как отступление от общеправославного обычая, не может быть оправдана. Повсеместно существующей православный обычай имеет важное значение в пастырской практике священника. Он открывает священнику наиболее удобный случай для сближения с прихожанами и для религиозно-нравственного влияния на них. Правда, и кроме этого, у священника есть много случаев для частных поучений прихожан: он сможет сказать приличное наставление, когда является в дом с какою-нибудь требою, а еще более, когда обходить дома прихожан с молитвою в посты: великий и рождественский. Но не всегда при этих случаях он может найти в своих прихожанах столько расположенности слушать его пастырские наставления как во дни великих праздников. В эти дни по преимуществу можно застать всех членов семейства вместе, свободными от обычных трудов и житейских попечений. Самое церковное торжество невольно обращает их мысли к предметам религиозным, как бы ни было слабо их умственное и религиозное развитие. При таких благоприятных обстоятельствах и краткое, безыскусственное слово духовного отца может оставить глубокое впечатление. А с другой стороны, если припомнить наклонность нашего простого народа к предосудительному препровождению праздничных дней, не трудно понять, что в эти-то именно дни для него особенно необходимо руководство духовного отца, чтобы поддержать религиозное настроение, полученное им во храме, и предохранить от увлечения старинными привычками, омрачающими христианское торжество. Причетники в этом деле никогда не могут заменить священника; к их слову народ совсем не так относится, как к слову священника. Притом же часто причетники, при невысокой степени своего умственного и нравственного образования, и сами требуют бдительного надзора за ними священника. Поэтому существующий по местам обычай, по которому причетники одни, без священника, в великие праздники ходят по приходу, и еще поодиночке, кроме того, что отнимает у священника случай благотворно действовать на прихожан, может даже сопровождаться положительным вредом в духовно-нравственном воспитании народа. Но если бы священник, оставляя прихожан без праздничного посещения ничего и потерял в своей пастырской практике, и не имел никаких оснований опасаться вреда для прихожан от хождения по домам одних причетников, и в таком случае нельзя смотреть безразлично на эту в некоторых местах допускаемую особенность, потому что она совершенно извращает смысл древнего обычая православной Церкви. Хождение служителей церкви по приходу в дни великих праздников церковных не есть только обыкновенное поздравление, которое и прихожане делают своим родным и знакомым. Оно соединено со священными обрядами. При этом различные богослужения совершаются в домах прихожан, так что сии последние в минуты посещения их служителями Божьими принимают значение храма, места особенного благодатного присутствия Божия, свойственного храму Господню. Недаром же при этом вносится в дома прихожан напрестольный крест, иногда святое евангелие и св. иконы. Долг священнослужителей утвердить в прихожанах мысль о столь высоком значении своего праздничного посещения. Одно развитие этой мысли в прихожанах составило бы великую заслугу служителей церкви. Сердечное убеждение прихожанина, что в лице служителей Божьих Сам Господь удостоил его дом своего посещения будет самым надежным стражем его благоприличного поведения во дни великих праздников и даст ему обильный источник утешения в его домашней жизни, часто самой по себе неутешительной и исполненной тревожных опасений. Но внушить прихожанину, что с праздничным посещением его дома служителями церкви переносится в его дом богослужение, какое он привык видеть во храм, можно только тогда, когда это домашнее богослужение будет иметь ближайшее сходство с богослужением церковным. Прихожанин легко поймет важность молитвословия и пения, совершаемого в его доме, и невольно проникнется чувством благоговения, если увидит, что оно отправляется всем причтом церковным с таким порядком и благочинием, каким он видит во храме. Но какое будет иметь сходство с церковным богослужением, то молитвословие или пение, которое совершает один диакон или дьячок? Всякий прихожанин хорошо знает, что они ни вместе, ни порознь никакого богослужения во храме, без священника не совершают. Следовательно, на их молитвословие и пение будет смотреть не более, как на благовидное средство получить пожертвование, но никогда не признает в нем одинаковой важности с богослужением церковным. Оно и в существе дела так: ибо никто из причетников не имеет права совершать богослужений и никаких церковных обрядов без священника.

Обратим теперь внимание на то, что делают причетники в домах прихожан, когда одни, без священника, праздником, приходят в их дома. Если бы все дело их ограничивалось только пением тропаря, их еще не за что было бы осуждать: это и мирянам не возбраняется. Есть же во многих местах русский обычай, по которому дети на Рождество Христово ходят по домам славить Христа и поют при этом “Христос рождается, Дева днесь, Рождество твое”. Этот обычай никогда никем не был осуждаем. Во дни церковного торжества священная песнь в устах всякого служителя церкви дело самое критичное, особенно в те минуты, когда он, при посещении частного дома, по общепринятому православному обычаю делает поклоны пред иноками. Но по заявлению, полученному нами, причетники этим не ограничиваются. Каждый из них носит с собою крест и, после обычного пения, дает его целовать присутствующим в доме. Это уже дело совсем противозаконное. По православному обычаю, во дни великих церковных праздников, вносится в дома прихожан крест напрестольный – одна из важнейших святынь храма и существенная принадлежность святого престола. Его может брать в руки и давать для целования народу только священник как предстоящий пред престолом, да и тот не иначе, как в священном облачении. Диакон берет его только для того, чтобы подать священнику, когда последней совершает богослужение на средине храма, и притом выносит его не иначе, как на блюде, покрытом воздухом. А держать крест перед народом, для наклонения или давать его народу для целования Диакон не имеет права. Что касается до прочих причетников, то для них напрестольный крест есть святыня решительно неприкосновенная. Им не дано право и приближаться к престолу, тем более брать в руки его священные принадлежности. Следовательно, если причетники имеют обычай ходить с этим крестом по домам, то это обличает в них дерзость святотатственную. Пусть они и не доходят до того, чтобы брать напрестольные кресты для ношения по приходу и употребляют для сего кресты другие, но сущность дела от этого не изменяется. Читать молитву или петь священную песнь с крестом в руке, каким бы то ни было, и потом воздвигать его перед народом, осенять им и давать целовать народу, это уже не есть обыкновенная молитва или псалмопение, это есть особенный вид благословения, которое соединено с саном священническим и которое, по учению слова Божия, есть исключительное право иереев. Следовательно, если так делают причетники, то они усвояют себе права священнические, вторгаются в область священнодействия, на которые благодатно освящены только иереи. А всякое своевольное восхищение священных нрав строго осуждается и словом Божьим, и канонами церковными. Известен грозный суд Божий на тех левитов, которые дерзнули присвоить жреческие права Аарона и его сынов. Правила церковные повелевают извергать тех клириков, которые восхищают права, им не дарованные и даже отлучать от Церкви. «Восхищающие не дарованные им, раздражают Бога, якоже сынове Кореови и Озия царь. Ни диакону убо приносити жертвы не достойно есть, ни благословения мала или велика сотворити. Дерзнувый таковая борется с великим Архиереем Христом»²⁵¹ . «Диаконы в своих мерилах да пребывают»²⁵² . «Аще кто церковная творити хочет, не имея с собою пресвитера, по воле епископа, да будет под клятвою»²⁵³ . Что действительно рассматриваемое нами действие относится к действиям, осуждаемым этими правилами, ясным доказательством сему служит то, что с древних времен Церковь смотрела на хождение с крестами, как на службу Божию, которая без пресвитера совершаться не может. В законах императора Юстиниана читаем: «всем простым человекам повелеваем, самем с кресты не ходити... кая бо есть служба или мольба, в ней же пресвитер не обретается?»²⁵⁴ .

В церковном требнике положены особенные чины погребения священников, монахов, мирян и младенцев. Но чин погребения умерших во св. Пасху только один. Итак, над всеми ли вышеозначенными лицами, если они умирают на пасхальной неделе должен одинаково совершаться пасхальный чин погребения? Какое совершать последование над священником, умершим во святую Пасху, общее ли пасхальное, или особенное-священническое с приличными изменения и дополнениями?

Ответ на предлагаемый вопрос отчасти заключается в самом же вопросе. Внимательное размышление самого священника весьма легко может разрешить этот вопрос. В церковном требнике полагаются особые чины погребения для различных лиц. Но для примера изложен только один особый чин погребения над умершими во св. Пасху, так как торжество сего праздника требует некоторых изменений в указанных чинах и особых применений соответственно торжеству праздника. Хотя прямо и не сказано, что сообразно этому чину нужно изменять и делать применения, приличные празднику, и во всех изложенных чинах; но здравый смысл указывает, что нужно и во св. Пасху совершать погребение над умершими по особому чину для каждого умершего, – если он мирянин, то по чину для сего положенному; если монах, то по чину для монахов; если же священник, то по чину священническому: но во всяком чине нужно делать изменения и применения, соответствующие торжественным дням св. Пасхи, сообразно особому чину для умерших во св. Пасху. В самом требнике православной Церкви²⁵⁵ говорится: «Ведати подобает, яко аще кто преставится на святую Пасху, или в который-либо день светлой недели, до недели Фомины, мало что от обычного усопшим пиния поется, величия ради и чести великого праздника воскресения». Здесь очевидно, выражение мало что от обычного усопшим (а не усопшего мирянина) поется относится ко всем усопшим,-будет ли то мирянин взрослый или младенец, лице монашествующее, или же священник.

Сравним для примера чин погребения священников с чином погребения умерших во свят. Пасху и покажем, – что в чине погребения священников должно быть изменяемо применительно к торжественности дней св. Пасхи и что в нем должно остаться без перемены. Само собою разумеется, что начало погребений священнического, как начало и всякого богослужения в дни св. Пасхи, должно быть применительно к торжественности праздника Воскресения Христова, и потому должно быть начинаемо так, как показано в чине погребения на св. Пасху. После «Благословен Бог наш», вместо Трисвятаго, «Христос воскресе» и далее поряду, как показано в чине погребены на св. Пасху, неся и самые мощи священнические в паперть церковную с пением канона Пасхи. «Воскресения день»... и продолжая совершать все показанное в сем же чине до чтений апостола и евангелия. По икосе: «Сам един еси безсмертный»… и но пропетии «Елицы во Христа крестистеся»..., очевидно следует, начиная с первого же Апостола, все читать и петь, как показано в чине погребения священнического, до самого пения канона. Вместо же канона «Волною морскою».., положенного в сем чине, ради торжественности дней пасхальных поют канон св. Пасхи, присовокупив к этому по 3-й и 6-й песнях сего канона то, что положено в каноне чина священнического. По девятой же песни канона св. Пасхи, ексапостиларий пасхальный «Плотию уснув» и все до самого конца, как показано в последовании погребения на св. Пасху; так как в чине погребения священнического на конце делаются указания на чин погребения мирских людей, а сей последний имеет подробно и точно изложенное указание во дни светлой седмицы всего, что должно совершаться, начиная от чтения евангелия и далее до конца.

И так погребение священническое в пасхальную седмицу должно быть совершаемую по чину, положенному для погребения священников, но с некоторыми изменениями и применениями, приличными торжественности дней св. Пасхи, заимствованными из особого чина погребения на св. Пасху. Тоже должно сказать и о прочих чинах погребения, изложенных в требнике, особо. И в них существенно относящееся к тому или другому состоянию умершего, например, относящееся к младенцам, нужно совершать по соответственному чину, а прочее, особенно начало и конец, заимствовать из чина погребения на св. Пасху.

П. П.

Благодарение Господу Богу, сегодня у нас, православные, освещён новый предел память третьего обретения честной главы святого славного пророка Предтечи и Крестителя Иоанна, а вместе и в память страшного пожара, испепелившего некогда в тот день всё селение наше и самый храм Божий. Итак, в нашем обширном и благолепном храме теперь уже четыре престола.

Богоугодное дело созидать храмы Божии и алтари для священнослужения и молитв наших Господу и украшать их золотом и серебром и всякой утварью. Богоугодное дело ходить на освещение храмов и жертвовать в пользу их кто что может от праведных трудов и избытков своих. Богоугодное дело и во всякое время посещать храмы Божии, особенно в воскресные и праздничные дни, и слушать службу церковную, – утреню, обедню и вечерню, – с должным вниманием и благоговением. Всё это, говорю, богоугодные дела и для нас спасительные. И, слава Богу, православная Русь наша нескудна ими, – нескудна храмами Божьими, нескудна и усердием к ним, нескудна вообще набожностью и благочестием. Каково только это благочестие наше, какова эта набожность? Об этом сегодня я и хочу побеседовать с вами.

Созданы мы, братья, Богом из души и тела и созданы, по слову Писания, на дела благия, да в них ходим (Ефес.2:10), чтобы прославлять Бога в телесах наших и в душах наших, яже суть Божия (1Кор.6:20). Значит благочестие наше должно быть телесное и духовное, и так как бессмертная и богоподобная душа важнее тленного тела, то и благочестие духовное должно быть важнее телесного, так что телесное должно служить только выражением духовного, в котором вся сила, вся заслуга и без которого телесное благочестие не больше как тело без души. Бог есть дух, говорит Евангелие, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине (Ин.4:24). Те люди, которые соблюдают только одни наружные, обрядовые дела благочестия без искреннего расположения и влечения сердца, проникнутого духом веры и любви христианской, – те люди всуе трудятся, идя по следам древних фарисеев и лицемеров, которых сильно обличал Иисус Христос. Послушайте, как Он обличал их: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даёте десятину с мяты, аниса и тмина и оставили важнейшее в законе, суд, милость и веру: сие надлежало делать, и того не оставлять. Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие! Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисеи слепой! очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь обеленным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророками и украшаете памятники праведников... (Мф.23:23–29}.

Не обличается ли, братия, этими грозными словами Спасителя и наше благочестие, нет ли и в нём закваски фарисейской, не в том ли и мы поставляем свое благочестие, что соблюдаем одни только наружные формы и мелочи, без внутреннего содержания и силы? (2Тим.3:5). Не все то золото, что блестит, да и золото золоту рознь; так и в нашем благочестии, если пристальнее приглядеться к нему, нельзя не видеть фальшивости и недостаточности; только эта фальшивость и недостаточность исходит не столько от закоренелой злонамеренности и нарочного ханжества древних фарисеев, сколько от того, что мы мало и то неверно понимаем благочестие, и не видим в деле веры и Церкви ничего, кроме обряда и буквы.

Возьмем наш пост... Как у нас соблюдают его? Воздерживаются от одной скоромной или рыбной пищи и с такою строгостью, что капля молока, например, попавшая нечаянно в горло матери или няньки, кормящей дитя, считается величайшим грехом, а пьянство, любодейство, злоба, ссора, воровство и другие злые дела – это как будто не грех и в пост, даже в великий, – это ничего. Не выходит ли поэтому, что такие постники комара отцеживают, а верблюда поглощают, то есть за пустяками гоняются, а сущностью дела пренебрегают?

Или посмотрим на нашу молитву... Как она совершается нами? Возжигаем мы перед иконами свечи или масло, курим ладаном, подстилаем подручники для земных поклонов, беспрестанно и небрежно осеняем себя крестным знамением при известном перстосложении, кладём много поклонов, перебираем четки, или, как вы называете, лестовку, шепчем про себя и без всякого смысла кафизмы, каноны и вообще строго соблюдаем одни наружные знаки, в которых должна только выражаться, а не состоять молитва. А нет у нас того, чтобы, молясь или собираясь молиться, засветить или затеплить прежде всего в душах-то наших угасший светильник любви и благоговения к Богу, чтобы вознести к престолу Божию, яко кадило благовонное, умы и сердца наши, так чтобы уста говорили только от избытка сердца, чтобы грешная грудь вздыхала и стоны выходили из глубины души, чтобы глаза проливали источники слёз, – всего этого у нас не видать, а между тем в этом-то и состоится истинная и богоугодная молитва. Опять выходит, что комаров мы оцеживаем, а верблюдов поглощаем и почитаем себя молитвенниками.

А какая у вас чистоплотность и, по-видимому, благоговение к некоторым предметам? Не обмывши, например, рук, по крайней мере не обдувши их, вы не сядете за стол, не возьмётесь за хлеб, за свечу, за ладан, икону, не перекреститесь, и осуждайте тех, которые делают это неомытыми руками. Делая так, вы поступаете как древние фарисеи, укорявшие Иисуса Христа за то, что апостолы и ученики Его брались за хлеб неомовенными руками (Мф.15:2). Соблюдая чистоту рук и всего тела и питая благоговение к вещам, стоящим того, не больше ли мы должны заботиться о чистоте духовной, о безукоризненности совести, поступков, речей, мыслей, чувств и желаний, о ежегодном хождении на исповедь и ко святому причастию? Между тем этого-то, главного у нас и не бывает. И выходит опять, что мы, как фарисеи, очищаем только внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды.

Что сказать о нашей благотворительности для нищей братии? И тут многие жертвуют не от чистого сердца и не так чтобы, по Писанию, левая рука не знала, что делает правая, чтобы милостыня была в тайне (Мф.6:3), а просто для того только, чтобы не прослыть в народе скупыми и жестокосердыми, напротив, чтобы показать себя людьми добрыми, милосердными, кормильцами. И как мы большей частью творим свою милостыню? Случайно подаем несколько кусков чёрствого хлеба или копеек, и это иногда от полных всякого хлеба житниц и от целых тысяч. А чтобы нам поучиться больше давать, по Апостолу, нежели принимать? Чтобы благотворить не одним скудным подаянием куска или копейки, но и трудом своим, умом, опытностью, образованием, советом, влиянием, или постоянным обеспечением вдовиц, больных, престарелых, безродных? Чтобы благотворительность свою простирать на удовлетворение не одних житейских, но и духовных потребностей, например, на народное образование, на искоренение пьянства, раскола, суеверий, язычества? Этого у нас и не водится. И невольно прилагаешь к себе слова Спасителя: горе вам фарисеи, лицемеры, что даёте десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе, суд, милость и веру.

И созидаем ли мы и украшаем храмы Божии, приобретаем ли иконы, ризы на иконы, облачения, колокола, сосуды, золотим ли иконостасы, кресты и главы на храмах, – всё это пожертвования дорогие в очах Божиих только тогда, когда в нас самих, в сердцах наших есть обновленные и благолепные храмы Божии. Всевышний, по слову Писания, живёт не в рукотворенных храмах (Деян.7:48; 2Кор.6:16). Мы сами должны быть храмами для Него. Поэтому много ли пользы, если, при блещании злата на иконостасе, на главах и крестах церковных, не будет блистать огнем любви и светиться светом веры и добрых дел жизнь наша? Много ли пользы от благовонного курения ладану, хотя бы даже роснова, приносимого к алтарю и воскуряемого дома перед иконами, когда это благовоние заглушается смрадом наших страстей и похотей? Много ли пользы от пожертвования колоколов и от колокольного звона, если жертвователь глух к воплям и стонам страждущего человечества, раздающимся повсюду, если он любит, чтобы молва и слава о его пожертвованиях распространялась в народе также, как раздаётся по окрестности звон колокольный? Много ли пользы от возжения пред иконами свечей, хотя бы пудовых, развивающих свет по всему храму, когда в душевном-то храме тьма и мрак непроглядные? Так недаром обличал Христос фарисеев и за то, что стоило бы, кажется, похвалы и одобрения, именно за устройство гробниц пророком и украшение памятников праведникам!

Итак, братья, блюдитеся от закваски фарисейской, которая есть лицемерие (Лк.12:1). Старайтесь быть искренними и разумными в делах веры и благочестия: не довольствуйтесь одним наружным выполнением их и не поставляйте в том особенно важной и существенной заслуги перед Богом. Он, как Сердцеведец, судит не по наружности и принимает наши жертвы приношения, в свечах, ладане, иконах, ризах, лампадах и проч., нисколько не нуждаясь в том (Деян.17:25), – принимает только как выражение сердечного нашего служения Ему. Что множество жертв ваших, говорит он через пророка (Ис.1:11). Пожрите Мне жертву правды (Пс.4:6). Милости хочу, а не жертвы (Мф.12:7). Таким образом, поставляя свечи и воскуряя ладан перед иконами, постараемся сами, как свечи и лампады, гореть светить огнём любви к Богу и ближнему; постараемся сами быть благоуханием (2Кор.2:15) для Него и живыми образами и подобиями Его святости, восстанавливая в себе омраченное грехопадением богоподобие, по которому мы сотворены. А созидая храмы и алтари вещественные, будем и сами, как живые камни, по Апостолу, устроять из себя храм духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу, Иисусом Христом (1Пет.2:5). Аминь.

Свящ. Феодор Богородский

В настоящее время, в нашей Русской православной церкви, лица, готовящиеся к священству, по окончании продолжительного приготовления в семинарии, должны занимать более или менее продолжительное время низшую церковнослужительскую должность, должность псаломщика, которая по своим существенным обязанностям – чтению и пению при богослужении – заменяет прежнюю должность дьячка. Хоть название и новое, и круг обязанностей псаломщика несколько другой, чем прежнего дьячка, ибо на него возлагается обязанность письмоводства по церкви; но всё-таки он и по своему месту в ряду служителей Церкви и по общественному взгляду на него, по крайней мере в настоящее время, есть тот же дьячок. Положение окончившего курс семинарии, вследствие этого, представляется, с первого взгляда, неутешительным и даже прискорбным. Не говоря уже о том, что материальные средства, соединённые с этой должностью, при настоящем положении духовенства, скудны, сама по себе эта должность, по взгляду общественному, должность низкая. Дьячок или, как будут называть его, псаломщик вовсе не разделяет того уважения, каким пользуется священнослужитель в народе, особенно в кругу людей, считающихся образованными. На дьячка обыкновенно смотрят как на слугу безответного перед священником, и не имеющего никаких прав перед лицом прихожан Его, особенно вне церкви, иногда и при законном заявлении своих прав, считается не важным оскорбить; про него складываются часто анекдоты, выставляющие его и жалким и смешным. Возможно ли поэтому без стеснения сердечного низойти на такую низкую степень людям образованным, которые уже, в продолжении семинарского курса, привыкли считать себя несравненно выше дьячков и может быть уже разделяли общественное к ним презрение? Возможно ли им без сердечной скорби взяться за это дело, когда они готовили себя прохождению важнейшего служения в церкви – священнодействию, проповеданию и управлению в приходе, и надеялись, по окончании семинарского курса, вступить в права настоятелей, полных хозяев прихода?

Не осуждаем этой грусти, как весьма естественной человеческому сердцу, когда разбиваются лучшие ожидания и надежды, которые у многих, может быть, были единственной отрадой в семинарской жизни, во многих отношениях не утешительной. Но нельзя не судить, если человек, получивший духовное образование, предается этой грусти, и не старается преодолеть ее и в самом своём положении найти для себя источник утешения.

Должность псаломщика, или как привыкли ее называть – дьячка, по взгляду окружающей среды низка; но общественное мнение не всегда бывает верно. Оно иногда слагается от стечения случайных обстоятельств часто общество слепо держится установившегося мнения, и не дает себе труда беспристрастно обсудить его. Разве не случается, что человек способный и достойный часто несет на себе гнет установившегося незавидного общественного мнения и не имеет сил свергнуть его? То же самое постигло и эту церковнослужительскую должность, которая, вследствие случайных обстоятельств, сделалась приниженною. Не такова она по своему историческому происхождению и положению в древне-христианском обществе и по своему значению при отправлении христианского богослужения. Человеку образованному следует вдуматься в это и в этом найти для себя источник утешения.

Если обратим внимание на происхождение должности псаломщика и его положения в древне-христианском обществе, то увидим, что должность эта высока и почтенна.

Звания псаломщика, как отдельной церковной должности при апостолах не было. Ни в «Деяниях Апостольских», ни в «Посланиях» их нет намека на эту должность. Ясное доказательство, что эта должность не была апостолами учреждена, как должности епископа, пресвитера и диакона. Но главные обязанности, соединяемые теперь с этою должностью, чтение и пение при богослужении всегда существовали в Церкви христианской и составляли одну из существенных частей христианского богослужения. На ком же лежали обязанности читать и петь при богослужении?

Предначинали пение при богослужении сами предстоятели церкви-апостолы и преемники их епископы и пресвитеры. Тайновидец в Апокалипсисе изображает торжественное богослужение в пренебесном храме которое совершает Церковь торжествующая. Представляется престол, по углам престола четыре символических животных, а по обеим сторонам двадцать четыре старца с кадильницами в руках и с гуслями, и за ними неисчислимый сонм, состоящий из сил небесных и всех колен земных. Сначала четыре животных и двадцать четыре старца представляются поющими славословие Ветхому деньми; во время этого славословия является на престол Агнец, и как только Он явился, четыре животных и двадцать четыре, старца падают пред Ним и начинают песнь новую во славу Его, и тотчас к ним присоединяется хор всего сонма (Апок.4–5). Хотя здесь изображено богослужение Церкви торжествующей, но это изображено, по разумению отцев православной Церкви и даже по изъяснению протестантских толкователей²⁵⁶, указывает на то, как совершалась божественная литургия во времена апостолов. Итак, на основании этого изображения, мы можем утверждать, что предначинание пения в общественном богослужении принадлежало собственно предстоятелям церкви. Так это дело продолжалось и чрез все времена мученичества, обнимающие собою первые три века. Еще более есть оснований думать, что сами предстоятели церкви в те времена занимались и чтением при богослужении, потому что чтение тогда при богослужебных собраниях тесно было связано с учительством. Апостолы и их приемники изъясняли слово Божие, а для сего, очевидно, они должны были читать то, что хотели изъяснять. Долгое время сохранявшийся в церкви обычай сказывать поучения непосредственно за чтением священного писания ясно свидетельствует, что чтение первоначально соединено было в богослужебных собраниях с учительством, а следовательно, и обязанность читать слово Божие лежала на самих учителях Церкви, каковыми были после апостолов епископы, пресвитеры и диаконы. И доселе сохранявшийся в нашей Церкви обычай, по которому важнейшие чтения при богослужении, в том числе чтение евангелия, исключительно совершаются священнослужителями-епископами, пресвитерами и Диаконами, есть без сомнения живой памятник того, что первоначально в церкви священнослужители многое, если не все, читали сами. Впрочем, нельзя утверждать, чтобы труд совершать чтение при богослужении всегда исключительно лежал на одних священнослужителях, и чтобы во времена апостольские и ближайшие к ним никогда не разделялся этот труд лицами, не принадлежащими к церковной Иерархии. По большим праздникам или во дни покаяния требовалось прочитывать при богослужении несравненно более, чем в обыкновенные дни, и священнослужители, особенно в тех церквах, где состав их был не многочислен, по необходимости должны были разделять сей труд с лицами, не принадлежащими к иерархии. Это тем более вероятно, что в Церкви апостольской учительство, одно из важнейших прав самих апостолов и их преемников, не воспрещалось, за исключением женщин, и другим членам Церкви, – тем, которых сам Дух Святый призывал к этому. При обильном излиянии сверхъестественных даров Духа Святого в Церкви апостольской сам Дух Святый, разделяя дары мудрости, знания и пророчества верующим по своему благоизволению, тем самым вызвал из среды их на череду назидания юной церкви некоторых, независимо от установившегося преемства власти учительской. Никогда он не воздвигал из среды народа совершителей или служителей спасительных Тайн или у правителей Церкви без рукоположения законного: но призвание к учительству через излияние дара мудрости, языков и пророчества было в то время делом обыкновенным. Апостол Павел, лично в продолжении полутора года устроивший церковь коринфскую и без сомнения сам рукоположивший ей священнослужителей, просил однако же верных, чтобы они ревновали о дарах духовных, особенно о даре пророчества к назиданию, увещанию и утешению церкви (1Кор.14:1–3–4); и выражал желание, чтобы и все верные говорили языками и пророчествовали для общего назидания (стр.5). Если же так много было лиц, способных к учительству, сверхъестественно просвещенных самим Духом Святым; то конечно священнослужители во всякое время имели возможность из среды их призывать себе на помощь при церковном чтении, когда требовала того необходимость, когда сами они не в силах были прочитать всего, что нужно было для назидания верных. Да и в чем первее всего могли иметь приложение в общественном богослужебном собрании обильные в то время дары языков и сказание языков, как не в чтении и приложении на язык понятный слова Божия, которое в то время известно было только на двух языках – еврейском и греческом! Долгое время сохранявшийся в Александрии и вообще в египетских церквах обычай избирать для каждого богослужения из среды способных к тому верующих, по личному усмотрению епископов, обычай сохранявшийся тогда, когда прекратилось уже обилие сверхъестественных даров в Церкви, оправдывает это предложение. А ещё более оно оправдывается сохранившейся в «Посланиях Апостольских» молитвой при поставлении в должность чтеца. В этой молитве испрашивается у Господа дар пророчества поставленному. Видно, что молитва эта явилась тогда, когда редки стали в Церкви лица, обладавшие сверхъестественными дарами, и Церковь находила нужным для восполнения этого оскудения обращаться к Духу Святому с особенной молитвой. Итак, надеемся, из всего сказанного можно заключить, чтобы во времена апостольские и ближайшие к ним исполняли должность чтецов или сами священнослужители, или же люди богопросвещенные и обилием на них изливавшихся даров Святого Духа поставленные в Церкви выше других.

К концу 2-го века это должность является в Церкви постоянной, как видно из слов Тертуллина²⁵⁷, который о должности чтеца упоминает как обыкновенной, на ряду с должностями священника и дьякона. История не сохранила ясных указаний на то, когда и кем учреждена в первый раз эта должность; но без сомнения она явилась одновременно во многих церквах. С одной стороны усложнившая богослужебный чин, а с другой оскудение сверхъестественного дара языков были для епископов настоятельным побуждением к тому, чтобы учредить постоянную должность чтецов и певцов. Но как первоначально должность эту исполняли сами апостолы, их преемники и свыше просвещённые лица, то в Церкви утвердилось глубокое уважение к ней и для прохождения её избирались с большой разборчивостью лица и часто из самых почтенных в Церкви. Какие же лица считались в древнехристианской церкви самыми почтенными? В Церкви Христовой, сущей не от мира сего, самыми почтенными лицами были аскеты и по преимуществу исповедники, то есть такие люди, которые страданиями за имя Христово засвидетельствовали твердость своей веры и которые большей частью выходили из аскетов. Их блистательными отличиями, по словам св. Киприана, были язвы и рубцы от нанесенных ударов, которые на славном теле их сияли, как светлые знаки²⁵⁸. И эти-то достоуважаемые лица часто были избираемы в должность чтецов. «Тому, говорит св. Киприан, чей голос со славою исповедал Господа, наиболее прилично возглашать чтение при торжественном богослужении; после возвышенных слов, провозвестивших мученичество за Христа, читать Христово Евангелие, которое производит мучеников; после позорного столба подойти к аналою: там с удивлением быть выслушану стоящим вокруг народом, здесь с радостью быть слышиму братством... Господь для того и оставил, продолжает св. Киприан, в живых добрых своих исповедников и славных мучеников, чтобы они, торжественно исповедавшие Христа, украсили клир Христов служением Церкви²⁵⁹. И что должна делать по отношению к ним Церковь, как не возводить их на амвон, то есть на церковное судилище, чтобы поставленные на возвышенном месте и при таком своём почёте видимые всему народу, они читали заповеди и Евангелие Господа, которому так твёрдо и неуклонно следуют, чтобы голос исповедавший Господа ежедневно слышался в глаголах Господних»²⁶⁰. В письмах Киприана в клиру и народу упоминается о двух знаменитых исповедниках – Аврелие и Целерине, которых он сам возвёл в должность чтецов. Кроме исповедников, в должность чтецов в те времена возводились люди, отличавшиеся в Церкви аскетическим характером, особенными умственными способностями и духовным образованием. Доказательством сему служит то, что им, кроме обязанности читать при общественных богослужениях, поручалась должность катихизаторов, обязанность коих состояла в том, чтобы преподавать начатки христианского учения готовящимся к крещению. Оглашение в церкви производилось публично; оно тесно связано было с литургией оглашенных и здесь совершалось самими епископами и иногда пресвитерами. Но кроме того было в церкви оглашение домашнее. Готовящиеся к крещению наставляемы были ещё по домам или при храме – в часы свободные от богослужения. В этом-то последнем случае катихизаторами были чтецы, которые или ходили по домам подобно диаконисам, посылаемым для наставления женщин, или учили готовящихся к крещению в огласительных школах. Св. Киприан одного из чтецов карфагенской церкви, по имени Онтата, называет учителем слушающих, то есть второй степени оглашенных²⁶¹. А в «Постановлениях апостольских» катихизаторы, или, как метафорически называли их, навтологи, по причине сравнения Церкви Христовой с плавающим кораблём, признаются за одно с чином чтецов и низших служителей Церкви²⁶². Поэтому-то в древнейшей молитве, употреблявшейся при посвящении в должность чтеца и сохранившийся в «Постановлениях Апостольских»²⁶³ испрашивается поставляемому особые умудрение свыше и послание духа пророческого, то есть учительского, – и сравнивается он с Ездрою, который был непростым чтецом закона и пророком пред народом, но истолкователем писаний и наставником народа. Иногда этим чтецам-катихизаторам вверялась даже заведование огласительными школами при церквах, что, собственно, было делом епископов и пресвитеров; так Оригену, когда он ещё был пресвитером, а только числился в клире александрийском, от епископа Димитрия поручено было заведование александрийским огласительным училищем. При том, должность чтецов была должностью переходной в Церкви, прохождение которой служило приготовлением к высшим степеням церковным, как ясно говорится об этом в молитве, сохранившийся в «Постановлениях Апостольских», в который Церковь просит Бога, чтобы поставляемый во чтеца достойным явился вящшия степени. Поэтому на чтецов смотрели как на кандидатов священства и иногда некоторым из них назначалось содержание равное с пресвитерами. Киприан, поставив в чтецы двух исповедников – Аврелия и Целерина, прямо говорит, что они только на время сделаны чтецами: «мы уже предназначили им пресвитерское достоинство и потому они должны быть почтены одинаково с пресвитерами пресвитерским жалованием и при ежемесячном разделе получать части в равном с ними количестве, как имеющие с достижением более зрелых лет восседать вместе с нами»²⁶⁴

После времён мученичества, обязанность чтецов усложнилась; кроме чтения они должны были петь при богослужении, так как общественное пение было выведено из употребления. Хотя в некоторых местах, именно при больших кафедрах епископских, и были особые лица, составляющие чин певцов, но повсеместно в церкви обязанность петь при богослужении соединялась с должностью чтеца. По крайней мере из 23 правила лаодикийского собора можно видеть, что чтецы и певцы имели совершенно одинаковое значение в Церкви. И когда Церковь Христова умиротворилась, когда не стало в ней таких почтенных особ, как исповедники, а лица, выдававшиеся своими аскетическими подвигами, удалялись в пустыню; и тогда не изменилось в христианах высокое понятие о должности чтеца или певца и постановление в неё совершалось со строгой разборчивостью. Лица знатные, принадлежавшие даже к царской фамилии, за честь считали проходить должность чтеца или певца и удостаивались её или за своё благочестие, или за высокое образование. По свидетельству св. Григория Назианзина и церковных историков Сократа и Созомена, Галл и Юлиан, принадлежавшие к фамилии Константина Великого, тщательно воспитанные под руководством и светских и духовных учителей, поставлены были чтецами или певцами в никодимийской церкви²⁶⁵. Рассказывая об этом факте, упомянутые писатели смотрит на него, как на доказательство особого почета, оказанного Церковью этим двум лицам, которого к прискорбию ее, Юлиан не оправдал. Если в обществе являлось какое-нибудь лицо, выдававшийся своими нравственными достоинствами и возбуждающее к себе уважение, то общество ничем лучше не находило почтить его, как причислением к низшему церковному клиру, который главным образом состоял из чтецов и певцов. Когда добродетельная жизнь Макария египетского, его благочестивые, мудрые наставления обратили на него общее внимание, жители одного близлежащего селения единогласно пожелали причислить его к низшему церковному клиру. И, когда Макарий египетский отказывался от сего звания, считая себя, по своему смирению, недостойным его, – народ, против воли его, сделал его у себя клириком²⁶⁶. В самой среди отшельников, которые высоко стояли в глазах всего христианского общества, клирики, то есть не служители только алтаря, но простые служители церкви – чтецы и певцы пользовались большим уважением, и, если кто-нибудь из них заходил в обитель иноческую, его встречали с большим почетом и предоставляли ему честь начинать молитвы во время обычного иноческого богослужения²⁶⁷. В обители горы нитрийской было даже постановление отцов с таким почётом относиться ко всем служителям церкви, даже низшим – чтецам и певцам. Ясным доказательством высокого общественного мнения о должности чтеца и певца служит то, что люди не только низших и средних, но и высших сословий ещё до рождения посвящали своих детей на служение Богу с тем, чтобы они юность свою провели в должности чтецов и певцов. Вследствие этого IV, V и VI веках – чтецы или певцы при многих церквах бывали из юношей самого раннего возраста. Виктор утикский епископ свидетельствует, что когда вандалы сделали нападение на Африку, то они жестоко истребляли мечом и голодом кликов, между которыми были многие моложе десятилетнего возраста²⁶⁸. Церковная история свидетельствует, что и в других местах в те времена в должность чтецов вступали почти в детском возрасте. Так св. Епифаний на восьмом году был поставлен чтецом, Цезарий арелатский на седьмом году, Феликс, по свидетельству Павлина епископа польского, с самых юных лет был чтецом²⁶⁹. Вследствие сего эта в древности весьма почётная должность, занимаемая людьми столь молодого возраста, мало-помалу стала утрачивать своё высокое достоинство и значение, тем более что при таком возрасте чтецы не могли быть учителями, как бывали прежде. И вероятно в числе таких, без всякого разбора определённых, чтецов некоторые, по недостатку умственных и нравственных достоинств, не надеясь достигнуть высших степеней священства, прибегали к средствам унизительным, заискивая всячески любовь и уважение народа, который имел влияние на избрание в священные должности, и тем роняли значение клириков. Это-то может быть и было причиной того, что карфагенский собор своим 23 правилом постановил, чтобы чтецы, во время богослужения, не кланялись народу, и тем самым внушали, что чтецы, хотя и малолетние по возрасту, стоят в церкви выше народа и должны быть сим последним уважаемы как служители церкви. А император Юстиниан счел нужным издать указ для поддержания авторитета этой должности, чтобы в чтецы не были поставляемы ранее 22-летнего возраста. Если припомнить многочисленный штат клириков знаменитых церквей восточных – константинопольской, александрийской, антиохийской и иерусалимской, который составляли в этих церквях высшее духовное ученое сословие, давшее знаменитых пастырей восточным церквам и само много потрудившееся в борьбе с еретиками, украсившее богослужебный чин многими божественными гимнами, то легко представить, каким уважением это сословие пользовалось в восточной Церкви – в древние времена. В житии св. Романа сладкопевца чтецы и певцы софийской церкви константинопольской называются премудрыми книжниками. Из того же жития видно, что они, при многочисленных собраниях народа, в большие праздники заявляли свою учёность гимнами, сочинёнными ими самими. Память некоторых из чтецов и певцов, даже таких, которые не достигали высших степеней священства – Церковь православная доселе прославляет. Таковы Роман сладкопевец – творец кондаков, Анонм и Иемокл – творцы тропарей, таков Осодр чтец, оставивший по себе четыре книги церковной истории, из которых две составляют извлечение прежних историков, в особенности Сократа, Созомена и Осодорита, а последние две суть произведение его собственного пера, и составляют продолжение трудов предшествовавших ему историков; таков св. Мартиан чтец, бывший, вместе с св. Мартирием иподиаконом, нотарием при патриархе, то есть записчиком его учений и деяний. О них повествуется, что они были великие Слова Божия проповедники и Церкви поборники в самый разгар ереси арианской; имели от Бога такую премудрость, что им не помогли противиться самые сильные и учёные защитники ереси. По изгнании Павла патриарха из Константинополя и по смерти его, при императоре Констанции, ариане против них устремили всю свою ярость и довели их до мученической кончины. Память их празднуется октября 25 дня²⁷⁰. В западной церкви Евсевий верцелинский (в VI веке), а особенно блаженный Августин составили из клириков почтенное сословие в церкви, подобное древним аскетам, предписав им правила подвижничества. Подобные же общества учреждались и по другим местам западной церкви. Бедственное положение западной церкви от нашествия варварских народов не позволило распространиться этому благому учреждению. Также бедствия были причиной того, что сословие клириков, время от времени, на западе падало, так как не находилось людей способных, и по образованию по нравственным достоинствам, поддержать древние значения служителей церкви. В те времена упадок этот обнаружился не в одних только низших служителях церкви, но и в священнослужителях, ибо и для сана пресвитерского и дьяконского не было лиц достаточно приготовленных. Но мысль о высоком значении церковнослужителей не истребилась, несмотря на продолжительное бедствие, какое терпела западная церковь во время великого движения народов. Лишь только миновалось это бедствие и пастыри церкви спокойно могли заниматься устроением дел церковных, они обратили серьёзное внимание на состояние низшего клира. По примеру блаженного Августина при разных кафедрах епископских начались составляться общества лиц, которые упражнялись в церковном чтении, пении, и отличались особенными правилами жизни от прочих. Эти-то лица имели прямое назначение занимать церковнослужительские должности с тем, чтобы по мере достоинства восходить по степени иерархии. Главным образом эту реформу в духовенстве произвёл Хродеганг епископ мецский в 712 году, который подал для клириков своей церкви особенные правила, заимствованные из монашеского устава св. Бенедикта. Лица, приготовляемые к клиру, а равно и самые клирики, по правилам этого епископа, имели общее жилище, общий стол, определённые часы для молитвы и для чтения священного писания или писаний святоотеческих. Эти благоустроенные общества получили название канитулов, а духовенство их составлявшее – название каноников. Пример этого епископа скоро нашёл подражателей во Франции, Англии и германских странах. Но до высшей степени совершенства довёл это учреждение Карл Великий, прилагавший большое попечение о благочинии и благообразии в делах церковных. С того времени лица, принадлежавшие к этому обществу, приобрели большое уважение в западной церкви, так что в последствии самое название каноника сделалось титулом почётным для духовенства.

В настоящее время, по распоряжению высшего духовного начальства, при церквах ведутся так называемые «Церковные Летописи». Нам случилось просматривать одну из таких летописей, составленную сельским священником. Между отделами просмотренной нами летописи первое место, по объёму и интересу содержания, занимает «дневник пастыря» или его заметки о более важных явлениях из местной жизни. «Церковная Летопись» дело новое, но высшей степени важное и полезное как для самих пастырей Церкви, ознакомляя их с бытом народа, развивая у них наблюдательность и внимание к жизни и деятельности паствы, так и для сличения отечественной нашей жизни, представляя богатый для сего материал. Нельзя не сознаться, что сведения наши по истории нашего народа слишком ограниченны. Мы изучаем и читаем из разного рода истории, в которых изображается общий ход развития большей части внешней и только отчасти внутренней жизни нашего отечества. Мы можем пересказать главные события из нашей истории, показать их влияние на внутреннюю жизнь, на образование, развитие промышленности, торговли и пр. Но всего этого недостаточно для полного знания жизни нашего народа. Всё это более или менее общие понятия, сложившиеся на основании частных фактов. Но этих частностей-то в жизни нашего народа и не достаёт современным отечественно-историческим нашим сведениям. Мы можем отчётливо знать события внешней жизни той их другой губернии, справившись с летописями и разными государственными актами, можем определить их этнографический состав, время их официального образования и пр. Но мы крайне бы затруднились отвечать на вопросы вроде следующих: чем исстари занимались жители этих губерний? Что они своего внесли в экономический и гражданский быт нашего отечества? На что в хозяйстве своём они обращают особенное внимание и почему? Какой характер семейных отношений у жителей оных? Какой характер и направление имеют у жителей той или другой губернии такого рода явления, как например раскол, пьянство, суеверия и пр.? Какие местные причины влияют на них, и как их устранить? Все эти и им подобные вопросы мало разрешаются в наших исторических сочинениях; в них трактуется наш народ более как отвлечённый предмет; по их сказаниям весь народ за раз страдает или торжествует, живёт, словом, одной, по их выражению, русской жизнью. Но беда-то в том, что мы живём и встречаемся не с русским народом вообще, а с тем или другим русским человеком-киевлянином, например, москвичом, туляком и пр. Ну, а их-то, при изучении русского народа вообще, мы и не заметили и не знаем. За границей, например в Германии, давно уже обратили серьёзное внимание на изучение истории своего отечества в его частных местностях. Там нередко бывает, что какой-нибудь учёный уходит в уголок своего отечества, самый отдалённый от центров общественной и научной жизни, и там поселяется и живёт до тех пор, пока не изучит местной жизни в её всевозможных памятниках и не усвоит себе самого духа и направления жителей. Плодом такого изучения той или другой местности являются объёмистые сочинения по истории разных округов и городов; так что более или менее образованный немец знает всю Германию, пожалуй, лучшее, чем мы иногда свою деревню или свой город. В настоящее время подобное направление в изучении отечественной истории начинает обнаруживаться и у нас, и несомненно, что огромные услуги этому новому направлению окажут именно наши пастыри, если только тщательно и с умением поведут свои дневники. Самая важная задача при составлении дневника – это умение выбрать из многих однородных явлений самое важное и характерное. Но всё это возможно при обстоятельном знакомстве с тем отделом явлений народной жизни, который пастырь избирает для особенного наблюдения и изучения. В дневнике, который мы просматривали, особенное внимание обращено на народные праздники с их обычаями и обрядами. Несомненно, что этот предмет займет одно из первых мест и во всех дневниках сельских пастырей; так как ни в чём не выражается народная жизнь и фантазия так свободно и наглядно, как именно в религиозно-бытовой символике. Здесь у него всплывает наружу самое заветное, чего он и сам не помнит, когда и от кого узнал или перенял, и чего в добавок он совершенно теперь не понимает. Символика народная, по признанию науки «есть один из богатых и достоверных источников для изучения народной жизни». Но чтобы с успехом пользоваться этим источником для изучения местной жизни нашего народа, пастырю Церкви необходимо иметь общие и обстоятельные сведения о самой истории народной религиозно-бытовой символике. Недостаточно для пастыря Церкви подробно записать известный обряд или поверье; ему нужно знать подлинный смысл и то значение, какое известный обряд имел в общем мировоззрении наших предков и затем уже определить его современное и местное значение. Многое, в доселе существующей народной религиозной символике, прямо противоречит духу христианской веры, и должно быть изгнано из употребления, многое, что прежде терпелось по снисхождению Церкви Христовой к нравственной человеческой слабости, теперь может быть уничтожено. Пора хотя мало-помалу восстановлять истину во всей её чистоте. В наше время можно уже начинать очищение религиозно-нравственных понятий от веками нажитых и из рода в род переходящих предрассудков и искажённых преданий. Несомненно, что народ наш совсем этим расстанется, как скоро поймёт несоответствие его с духом христианским. Имея в виду указанные наши современные потребности пастыря Церкви, мы решились ознакомить читателей нашего журнала с общей историей народных праздников с их обрядами.

Народные праздники, в общих своих чертах, более или менее известны каждому, кто хотя сколько-нибудь знаком с бытом нашего народа. Достаточно провести в нашей деревне хотя одно лето, чтобы видеть, что народ в некоторые дни, часто наряду с церковными праздниками, совершает и свои заветные празднества, сопровождая их особыми обрядами, основание и мысль которых противно духу христианской веры. Мы поставили своей задачей ближайшим образом ознакомить читателей «Руководство для сельских пастырей» с полным кругом народных праздников и обрядов и преимущественно с их внутренней стороной – с их мыслью; но при этом считаем необходимым предварительно объяснить, хотя кротко, самое начало их происхождения, указать те причины и обстоятельства, которые сделали их глубоко укоренившимися в нашем народе явлением. Это послужит для нас руководящей нитью при объяснении самих праздников и их обрядов.

Крещение Руси, как известно, совершилось 988 году по Р. Хр.; но до этого великого события русский народ прожил самостоятельно не пять и не шесть веков, как обыкновенно об этом думают. Он, несомненно, жил в Европе, только под разными именами²⁷¹, ещё за несколько веков до Рождества Христова. В среде его в первые века по Р. Хр. уже являются общины, селения и задолго до 9-го века – времени призвания князей, у него были уже богатые города – Новгород, Псков, Киев, Коростен и др., и он вёл торговлю не с местными только жителями, но и с иностранцами – греческими и бесерменскими (азиатскими) купцами, биармией (ныне Пермский край) и с финскими племенами, жившими на севере нынешней России. Совершенно противно общим законом исторического развития предполагать, чтобы целый народ, в течение многих веков своей самостоятельной жизни, не успел выработать себе начал общественного и религиозного культа. Правда, русский народ не успел развить этих начал с той полнотой и художественностью, как греки и римляне; но это произошло не от недостатка творческих сил народного духа наших предков, а от местных условий. Бедность природы, упорная борьба с разными препятствиями за самое существование оставляли предкам нашим мало досуга для художественной обработки своих мировоззрений. Ну и при этих внешних препятствиях они успели ко времени принятия христианства достигнуть значительной степени развития в гражданском и религиозном отношениях. В 988 году Русь была государством с полным правительством во главе; её религиозный культ из семейного делается общественным. Так в Киеве мы видим идолов: Перуна и Волоса, которым торжественно, в присутствии всего народа, приносятся жертвы и клятвы. При таком состоянии языческого культа не могло не быть на Руси общественных обрядов, молитв, праздников. В летописях и других древних памятниках мы находим ясное указания, что всё это действительно было у наших предков.

При таком-то состоянии общественного и религиозного развития народ русский услышал слово Евангелия Христова и крестился. Рассказ нашего летописца, преподобного Нестора о крещении Руси при Владимире святом объясняет, как народ принял святое крещение. Из этого рассказа ясно видно, что инициатива перемены веры языческой на христианскую принадлежит лично великому князю Владимиру. Он убедился в суете языческой веры в том, что она не может удовлетворить высших нравственных требований человеческой природы и общественному благоденствию, и потому открыто и торжественно отрекся от суеты язычества и принял крещение во имя истинного Бога. Затем всё дело обращения народа в христианство он принял непосредственно под своё покровительство, за что и стяжал славное имя равноапостола. Народ во всём беспрекословно следуя примеру и воле своего князя, как в Киеве, так и в других местах, сокрушал своих идолов и принимал другую веру без всякого приготовления и предварительного знакомства с ней. Главный мотив, которым руководился народ в принятии новой веры, была покорность воле великого князя. Таким образом принятие новой веры – дело по существу своему нравственно религиозное становилось вместе и гражданским; Церковь и государство у нас с первого дня своей встречи заключили между собой внутренний и ближний союз для своего более успешного развития и укрепления на Русской почве. Такое отношение народа к новой вере не могло искоренить в его душе прежних понятий и верований. Он в угоду князю, в исполнении его воли, мог оставить свою веру, ниспровергнуть идолов, прекратить им жертвоприношение и принять новую веру с её таинствами обрядами; но чтобы также легко и скоро переродиться внутренно – он не мог. Было бы неестественно, противно законам исторического развития, чтобы целый народ вдруг, и особенно по внешним побуждениям, мог оставить веками нажитые верования, отказаться от тех сердечных убеждений, которые он унаследовал от своих предков, как священный и драгоценный завет. И это было для нашего народа тем более невозможно, что в новой религии он многого не понимал. Он видел церковные обряды, и не понимая их надлежащим образом, в них полагал, как и теперь часто полагает, всю сущность новой веры. Здесь-то начало тех нравственно-религиозных извращений, суеверий и разных нравственных недостатков, следы которых не изгладились в народе нашем ещё и доселе.

Не понимая духа новой веры, русский народ не мог отдаться ей всей душой, положить её основным началом своего внутреннего и внешнего быта. Во всех отправлениях обязанностей новой веры он принимал внешнее, безотчётное участие, а душа его оставалась под властью понятий и образов прежнего языческого культа. При таком, чисто-внешнем отношении к новой вере, он и не в силах был разорвать связей с прадедовской стариной, которая проникла весь строй его мыслей и чувствований и все воззрения его на жизнь и природу. Каждый день и каждый час его заветная старина напоминала ему о себе. Чтобы забыть всё прошлое, отрешиться от прежних верований, для этого ему необходимо было переродиться, забыть все предания, забыть всю прежнюю жизнь. А всё это было выше его сил. Но, с другой стороны, продолжать жить старым порядком, держаться прежнего культа и обрядов, и не внимать голосу и требованиям новой веры – значило открыто восставать против воли князя и совершать тяжёлое преступление. В то же время пастыри Церкви, по христианской ревности в исполнении своих обязанностей, подкрепляемые светской властью, ревностно восстали против всякого выражения народной религиозной мысли, несомненно носившей на себе печать язычества. Обряды, игры, песни и пляски подверглись сильным порицаниям и преследованиям, как выражения невежества, нравственной распущенности и языческих верований. Что же было делать народу при таких обстоятельствах? Нового он не понимал, и самые учители-пастыри его не в состоянии были разъяснить ему всё, применительно к его жизни и пониманию, а старого-дорогого и близкого его сердцу – безнаказанно нельзя было держаться.

В подобных обстоятельствах находились многие народы других стран, при их обращении в христианство. И в большей части случаев последним исходом из такого положения было восстание против новой веры и её проповедников. И тогда грубая почва языческая обильно обливалась кровью мучеников христианской веры, и чем подготовлялась к будущему сеянию на ней евангельского слова. Так, например, поступали предки жителей нынешней Саксонии во времена Карла Великого; так нередко поступали, и да и теперь поступают, новообращаемые народы – Азии, Африки и Америки. Но русский народ в общей своей массе не запятнал своей истории подобным, хотя несознательным, но всё-таки тёмным поступком. Благодать Божия, сообщившаяся народу русскому в принятых им таинствах веры, сильно воздействовало на его ум и сердце. совершавшихся в честь святых или в воспоминание важных священных событий новой веры. И вот народ для объяснения и усвоения себе всего этого стал пользоваться всеми средствами, какие ему могла дать его фантазия. Он обратил внимание на созвучие новых имен святых с теми таинственными и заветными названиями, какими он жил в до-христианское время; стал сближать содержание сказаний, особенно апокрифических, появившихся у нас вместе с церковными книгами, с содержанием своих мифов о богах, их действиях и отношениях к миру видимому и между собой, – наконец не упустил из вида и самого времени, в которые совершалось празднество того или другого святого или события христианской Церкви, и тут также старался находить сближение со своим прежним религиозным культом. И таким образом христианское стал объяснять в духе языческих воззрений и преданий. Плодом такой деятельности народного духа и явились образы святых, повитые пеленой язычества; таков, например, народный образ святителя Николая Чудотворца, искаженный некоторыми чертами мифического богатыря Микулы Селяниновича, образ Илии пророка, обезображенный представлением о Перуне-Громовнике и пр. Все они во всей полноте не выражают собою ни христианских, ни языческих воззрений. Это нечто среднее между язычеством и христианством, или смесь того и другого, произведённые творческой силой народного духа. Двойственность же воззрений по закону необходимости перешла и в самую внешнюю жизнь народа, и выразилась в характере препровождения народом праздничных дней. Древнерусский народ в праздничный день, после христианского богослужения, удалялся в поля, рощи или на берега рек, и начинал отправлять обряды таинственного, языческого характера. Праздничный день, таким образом, разделялся на две половины – утро посвящалось торжеству христианских понятий о дне, а вечер – остатку языческих. Так было в древности; так это продолжается отчасти и в настоящее время. И до сих пор древне-религиозные воззрения и обряды по местам ещё крепко держатся в массе нашего народа. Многое, особенно из обрядности, потеряло свой древний смысл, низошло на степень простых народных игр, как например: горелка, сваточные игры и песни, игра в чур-чура, многое допущено у нас и терпится по своему безразличному характеру, не враждебному духу христианской религии, как например колядки, проводы или увеселения на кладбище, разнообразное употребление страстных и пасхальных свечей, и пр. Кроме этих мелких и, так сказать, обыденных обрядов, есть еще очень много таких, которые прямо ясно указывают на время и источник своего нехристианского происхождения; таковы, например, обряды – на Троицын день, в день Иоанна Крестителя, Юрия-весеннего и пр. и пр. Таковы были причины появления и развития у нас народных праздников и обрядов!

Изучение всей этой народной символики и самых религиозных воззрений народа есть дело важное в научном отношении. Нигде народ наш не проявляет так свободно и искренне своей души и национальности, как именно в праздничных обрядах; здесь он действует без всякой задней мысли, отдаётся весь оживляющему его заветному чувству; – он в это время, по русскому выражению, весь на распашку. Но в особенности изучение этой стороны нашего народа дело полезное для сельского пастыря. По своему призванию сельский пастырь есть учитель и главный руководитель народа на пути христианской жизни; на нём лежит нравственная ответственность перед Богом и обществом за нравственно-религиозное воспитание вверенной ему паствы. Для выполнения этого высокого призвания сельскому пастырю нужно быть хорошо знакомым с духом народной жизни, и внимательно следить за всеми её проявлениями. Ему всегда нужно быть на страже и в готовности преподать полезное и разумное слово назидания. Но нигде не может он найти столько затруднений для себя, как при встрече с народной символикой. Она явилась у нас, как мы видели, в эпоху раздвоения народного сознания между христианством и язычеством и сложилась именно под влиянием этого дуализма народных верований и воззрений на жизнь. Поэтому пастырю церкви нужно прежде всего отчётливо осознавать, что в ней должно порицать, о чём молчать и что поощрять. А для этого ему необходимо со всей строгостью исторической критики объяснять, что в том или другом обряде есть христианского, что составляет останки древнего, языческого народного культа, и что наконец только терпится Церковью, но совершенно чуждо её духу и учению. Совершать этот анализ над религиозно-обрядовой стороной жизни нашего народа – дело полезное и, бесспорно, необходимое для пастыря, но в то же время трудное. Желание помочь сколько-нибудь в этом отношении пастырю Церкви, разделить с ним труд при изучении одной из самых важных сторон народной жизни и составляет цель нашей статьи.

П. Посинлов

Вопрос о народном образовании у нас заметно идет вперед. Как прежде ревнители этого великого дела всю ревность свою ограничивали только толками и горячими спорами о необходимости и пользе народного образования, и о том, кому вверить его – министерству ли народного просвещения, или же духовенству; так теперь спешат покончить думу крепкую о том, где бы взять поскорей хоть каких-нибудь учителей, пока устроятся желаемые и проектируемые учительские семинарии, спешат составлять и предлагать вниманию обучающих сельское юное население различные руководства к начальному обучению, как бы так говоря юным педагогам: «пока что будет, учитесь по нашим руководствам, перенимайте что там есть доброго, учите по нашим советам – и дело пойдёт хорошо». Как прежде мы не опускали случая обращать внимание сельских пастырей на подобные книги, так как дело это всегда было близко их сердцу; так и теперь спешим обратить внимание их на три новые книжки, написанные в руководство для сельских учителей воспитателей. Они, как увидим, достойны внимания.

1) Русская начальная школа – руководство для земских гласных и учителей сельских школ. Состав. бароном Н. А. Корфом. С.-Петербург. 1870 г.²⁷²

Несмотря на немалое число разного объёма и достоинства руководств к начальному обучению для учителей народных школ, мы положительно можем сказать, что доселе у нас не было в полном смысле руководства к этому нелёгкому делу, что все известные наши руководства были сшивки из разных немецких лоскутов, отрезанных от немецкой педагогики, мало подходящей к нашей родной. Первая книга, заслуживающая, по справедливости названия руководства для учителей сельских школ – это Русская начальная школа барона Н. А. Корфа, – как по характеру, значению и цели педагогического труда, так и по безусловной пригодности его к делу народного обучения и доступности его для сельских учителей.

Барон Корф истинный педагог, не теоретик только, но и практик. Кроме теоретической подготовки педагогическому делу он, как член Александровского уездного училища совета екатеринославской губернии, в течение трех лет имел в непосредственном заведовании более 40 училищ с 1700 учащимися, и в это время успел и сумел обучить до ста неподготовленных учителей, ежегодно посещал каждую школу, вверенную ему училищного участка не менее двух раз, испытывая учеников из всех предметов школьного обучения и облегчает труд неподготовленного учителя образцовыми уроками в своей школе. Этим и объясняется характер его труда практико-теоретический, совершенно не такой, каким отличались доселе известные руководства по этому предмету. У него в решении того или иного вопроса не встретите аподиктических правил, в роде того, что следует делать то, а не иное; нет, он предварительной научной подготовкой добытые правила проверяет на опыте и смотря потому, как покажет он, и излагает их, предпославши им наперед свои наблюдения, свои соображения, и подтвердивши их двумя, тремя примерами, фактами, взятыми из его живого личного опыта, с которым вы вполне соглашаетесь, тогда как в руководствах на немецкий лад, по немецким образцам – советы и правила высказываются аподиктически, и читая их невольно задаёшься вопросом, применимы ли они к делу, можно ли так поступать и т. п.? Корф говорит только о том, что знает положительно и твёрдо, что он проверил личным опытом, и на познаниях разных дидактических руководств не основывает своих положений, и если что и советует на основании чужих рассуждений, то с оговоркой: «рекомендуют, пишут» и т. п. Так по вопросу «об обучении пению» он откровенно пишет: «не имея сведений в музыке, я могу ограничиться лишь указанием на факт, который не мешает принять во внимание читателю» (стр. 325). К чему было сознаваться автору в непонимании музыки и не легче ли было бы для него выписать из какой-либо немецкой книги целый трактат по вопросу о том, как обучать пению? Очевидно, г. Корф – педагог не теоретик, а практик, не по книгам составлял своё руководство, не вырывал без разбора лоскутки из немецкой педагогики, а составлял оное по живому опыту и по личным внимательным наблюдениям, и факты брал прямо из жизни нашей родной школы.

Став на такую твёрдую почву, автор названой книги естественно чувствует себя настоящим русским педагогом, а не слепым подражателям немцам. Он, хотя подготовленный к педагогическому делу научным образом и по немецким книгам, изучает его на родной русской почве, внимательно и усердно присматривается и умно соображает, как оно у нас должно идти; и потому, приступая к труду составления руководства для учителей, задаётся целью положить начало науки о русском начальном обучении; почему и называют свою книгу «Русская начальная школа». Цель прекрасная; истинно, пора нам подумать о себе; не все же жить чужим умом. Автор далёк от мысли, что нам не должно быть никакого дела до науки иностранной, напротив он ясно высказывается, что наука одна для всего человечества и не знает национальностей; но в то же время сознает, что каждый народ вносит свою лепту в общую сокровищницу человеческих знаний, и что русским народом самим ещё почти ничего не сделано по вопросу о начальном обучении. «Нелепо было бы, говорит он, бравшись за дело сто лет позже иностранцев, не считать за счастье возможность знакомиться с тем, что ими сделано до сих пор, не поспешить воспользоваться их опытом в деле начального обучения. Но, с другой стороны, наша сельская школа существует при обстановке, настолько мало схожей с той, при которой трудились немцы, вырабатывая приемы начального обучения, что редко представляется возможность заимствовать у них что-либо целиком, не видоизменив его сообразно условиям нашего быта, не действуя, следовательно, самим на поприще начального обучения».

Такой разумной целью определяется и значение педагогического труда г. Корфа. Он не пишет правил по избитым рубрикам, не группирует их по какой-либо строгой системе, вроде того, например: Общая дидактика: начало и цель обучения; первая задача обучения; общепредметные уроки; прочное основание и т. д. Общая методика народной школы: учёная задача народной школы, учебные предметы её; методы преподавания; внешний ход преподавания и т. д.²⁷³, а предлагает решение животрепещущих вопросов в деле обучения именно русского народа и притом таких вопросов, которых не касалась никогда наша педагогическая литература; например, в первой главе о том, что нужно для того, чтобы состоялось толковая школа в селе, он разбирает и решает такие вопросы, как, например, можно ли сельским начальником составлять себе понятие об отношении к школе, избравших их крестьян, применима ли обязанность обучения грамоте в настоящее время, кому должно быть предоставлено право определять сельского учителя, нужен ли попечитель для сельской школы и какой – грамотный или же неграмотный, в каком слое общества искать учителей и как определить наименьшую норму знаний для народного учителя, и т. п. В главе «об обстоятельствах, обуславливающих успех и обучение в сельской школе», он рассматривает и решает такие вопросы, как, например, не отложить ли устройство школ до тех пор, пока народ русский станет богаче, от чего зависит успех детей в германских школах при множестве классов порученных одному учителю (при этом идёт сравнение русской школы с германской), откуда у сельских школьников стремление зубрить и долбить, и т. п. В главе «об обучении» г. Корф касается таких предметов, о которых доселе не было речи, как, например, о пристрастии крестьянина к чтению славянской печати, о средствах разнообразить занятия неграмотных детей во время обучения их грамоте, о том, как найти всем ученикам, еще цифр не знающим, страницу книги, указываемую учителем, с возможно меньшей потерей времени, о непонимании большинством законоучителей и составителей учебников по закону Божию того, что преподавание закона Божия должно подчиняться основным законам обучения, и т. п.

Такая постановка дела, такое живое и искреннее отношение к нему, такое понимание интересов начального обучения именно русского народа и решение вопросов педагогики русской, делают книгу г. Корфа безусловно пригодной к делу обучения русского народа. И кто только имеет какое-либо отношение к этому делу, кто призван следить за преподаванием в школе, состоянием и направлением её, – т. е. все попечители школ, земские гласные, члены училищных советов, священники и инспекторы народных училищ, с большой для себя пользой прочтут эту книгу, и каждый, что ему нужно по его части, что составляет его обязанность и что от него зависит для успеха дела, найдёт здесь полезный для себя совет, обстоятельное и дельное руководство. Думает ли общество построить школу, оно найдёт здесь в руководстве для себя примерный расчет размеров постройки по числу учеников, и в приложении к книге самый фасад и план начальной трёхклассной школы на 75 человек, указание как следует устроить школьные скамьи, благоприятствующие здоровью детей и успехам обучения и, также в приложении, рисунок школьной скамьи и перечень всех необходимых принадлежностей классной комнаты. Приходит время открывать школу; лицо, заведывающее этим делом, найдёт здесь в руководство для себя проект приговора сельского общества об открытии школы, в котором указано всё, чего нужно коснуться, чтобы предупредить недоразумения, облечить плательщиков, обеспечить сельское общество и учителя и поставить дело начального обучения на прочном основании, проект условия с учителем, перечисление учебных пособий, необходимых в школе с указанием размеров ежегодной затраты на книги, даже способ приготовления дешевых чернил, указание где достать дешёвые чернильницы, как снабдить школу дешёвой бумагой, и как собрать учеников. Школа открыта, ученики учитель есть, все необходимые учебные пособия также; распорядитель школы, наблюдатель её, каждый найдёт в рассматриваемой нами книге указание, как дать ход, строй и направление школе, найдёт учебную программу сельской школы, не списанную у иностранных педагогов, не сшитую по чужой мерке, а такую, при составлении которой приняты автором во внимание влияние семьи на сельских школьников, возможность поступления их в училище и исправность посещения ими школы, число лет обучения и происходящее от того деление школы на классы, продолжительность каждого учебного года и педагогические силы большинства наших сельских учителей; найдёт здесь восемь расписаний учебных занятий для двухклассных школ и три таких расписания для трехклассных школ, перечень всех учебных предметов, разновременно преподаваемых в начальной школе, форму ведомости об училищах и успехах учеников и целый ряд дельных практических советов относительно наблюдения за преподаванием, с отчетливым указанием средств, которыми наблюдатель может влиять на ход обучения, как-то: экзамены на должность учителя, осенних и весенних посещений школы, приемов экзаменатора при испытании учеников, составление им ведомостей и дневника, сближение с родителями учащихся и т. д. И так ясно, что г. Корф предлагает советы относительно вообще всего ведения школьного дела и того, как построить удобное, удовлетворяющее всем педагогическим требованиям, помещение для школы, и того, как завести в ней правильный учебный порядок, какими запастись учебными принадлежностями и пособиями, и того, как наблюдать за преподаванием в школе и за всем учебным строем её.

Но главным образом в книге г. Корфа найдёт незаменимое руководство для себя наш сельский учитель, горечь тяготу труда которого уменьшить и облегчить имеет задачей рассматриваемая книга. В ней он найдёт добрые и полезные советы о школьной дисциплине и порядке классных занятий, и в частности – легко исполнимое на деле указание, как применить к сельской школе и крестьянским детям такую школьную дисциплину, которая вызывает в учениках привязанность к учителю, как совместить ласку учителя и веселость учащихся с порядком в школе, и т. п.; найдёт подробное, обстоятельное изложение способов обучения, с указанием порядка, приёмов его и с разумным вполне удовлетворительным решением возможных вопросов, встречающихся в педагогической практике сельского учителя, всесторонним обсуждением разных недоумений его, и т. п., и, что всего важнее найдёт в ней в руководство для себя и упражнения для звуковой диктовки и для воскресного обучения грамоте, и образцы предложений для диктовки ученикам второго и третьего классов, и беседы учителя и образцы письменных упражнений учеников, и темы для сочинений в начальных и воскресных школах, – словом, найдёт не только правило, совет, как что сделать, но и самое выполнение их, самое дело, найдёт истинное облегчение своего нелегкого, кропотливого труда, утешение поддержку в нём. И всё это дорогое добро дастся и учредителям и наблюдателем школ и учителям в такой доступной, простой и ясной речи, лучше которой едва ли может представить какая-либо другая книга из нашей педагогической и вообще народной литературы.

Но чтобы наше сочувствие к труду г. Корфа, наше одобрение не были голословными, чтобы читатель сам мог видеть, какой интерес имеет разбираемая нами книга, как искренне и честно, правдиво и разумно относится автор ее к самым щекотливым и запутанным вопросам в деле народного обучения, как от души, убедительно и ясно беседует он о всех предметах касательно устройства школы, её учебной деятельности, и жизни и т. п., – мы приведём несколько его рассуждений о вопросах особенно близких сельским пастырям, которым дорого дело народного обучения, в той уверенности, что они заинтересуют их и расположат приобрести книгу г. Корфа.

Решая вопрос о том, кто может быть надёжным сельским учителем и соображая все обстоятельства, соприкасающиеся с этим предметом, автор ведёт речь «о несовместимости занятий священника с обязанностями школьного учителя». Взгляд его на этот предмет примеряет крайности прежних взглядов, из которых по одному кроме сельских священников едва ли кто может быть надежным школьным учителем, а по-другому – сельские священники совершенно не способны ни учить, ни заведовать школой, по своей неподготовленности к педагогическому труду. Автор смотрит на дело иначе; он так рассуждает: «если кто-нибудь видел нужду сельского священника, если кто-нибудь знает, сколько времени у священника отнимают обязанности по сану; то он, не предаваясь мечтаниям, хорошо понимает, что священник не имеет физической возможности находиться шесть месяцев в году безотлучно в школе. Что же будет из школы, на целые часы предоставляемой самой себе?... «Священник пригласит помощника», скажут нам. «Что и требовалось доказать», отвечаем мы на это; этим самым священник и докажет, что он не имеет возможности посвятить себя школе. Но кого он пригласит помощником? Дьячка, пономаря, или исключённого из второго класса духовный семинарии, за возможно меньшую плату; выиграют ли ученики от такого «помощника», не гораздо ли естественнее священнику быть законоучителем в школе, учителя которой именовать не «помощником», а просто учителем, оставляя на его же ответственности успехи обучения по всем предметам, кроме закона Божия, и обеспечивая его достаточным содержанием? Независимо от обучения закону Божию, за священником останется право наблюдения за религиозно-нравственным направлением школы, согласно закону. Всё это так просто и естественно для того, кто имеет перед глазами факты. В училищном участке, мне вверенном, на 40 учителей был всего один священник в истекшем году. Неужели мы бы дошли до такого ребячества, чтобы приписывать учительские способности известному происхождению, или известный класс общества считать негодным для дела? Неужели в наши дни ещё возможно не понимать такой избитой истины, что дело в человеке, а не в том, какое он носит звание?» (стр. 22). Что может быть проще и правдивее этого ответа на мучительный для некоторых вопрос – «почему Священник не может быть школьным учителем?»

Излагая советы относительно обучения чтению, автор предварительно касается спорного вопроса, с чего начинать это обучение, – обучать ли прежде русской грамоте или церковно-славянской? «Мы без затруднения ответим на этот вопрос, говорит он, если дадим себе отчет в том, с какой целью люди учатся читать. Учимся мы читать для того, чтобы получить возможность по книге или рукописи усвоить себе выраженную в них мысль; мы учимся читать для того, чтобы понимать то, что мы прочтём. Отсюда прямо следует, что начинать обучение грамоте следует с того языка, который легче понять, который нам доступнее; иначе, – на первых же порах ученик, поставленный в невозможность понять язык той книги, которую он читает, приучится читать машинально, не думая о том, что он читает, не понимает что маго. Если справедливо, что говорить значит не только произносить слова, но и мыслить, то есть посредством слов выражать свою мысль, так как и говорящий попугай не обладает даром слова, присущим только человеку – то справедливо и то, что читать значит не только уметь произносить звуки, изображаемые буквами и сочетаниями их, но посредством этого искусства уловить мысль, выражаемую словами книги, то есть понимать что мое. Мы не хотим сказать этим, что нет возможности достигнуть сознательного славянского чтения; мы указываем только на то, что ребёнок легче поймет русскую, чем славянскую книгу; а обучение всегда должно следовать от ближайшего к отдаленному, от простого к сложному, от легчайшего к труднейшему. Изучение славянского чтения труднее русского, не только потому что самый язык менее доступен, но и потому, что «титлы» то есть сокращения, принятые в славянском языке, затрудняют самый механизм чтения, самое образование слов и звуков, которые соответствуют буквам, изображённым в книге» (стр. 130). После такого серьёзного, спокойного обсуждения спорного вопроса, едва ли кто найдёт нужным усиливаться доказывать необходимость начинать обучение чтению непременно с церковнославянской грамоты. Из-за чего спорить, горячиться? Разве не всё равно, прежде или после дитя научится читать по-славянски также верно, бегло, выразительно и толково, как по-русски; а несомненно, что читающему по-русски не стоит вовсе труда научиться славянскому чтению. Автор отнюдь не оспаривает значения и необходимости славянского чтения для школьников, напротив он видит в нём звено между школой и народом, который любит, чтобы дети его в состоянии были читать божественные книги, читать «по-церковному», и это одно свойство славянского чтения, вызывающее доверие неграмотного люда, находит достаточным для того, чтобы обратить особенное внимание в школе на чтение славянской печати. И здесь высказывается разумный, примиряющий крайности, взгляд на дело. Он не держится взгляда наших по имени, немецких по духу, новых и скороспелых педагогов, которые, толкуя об обучении чтению, лукаво умалчивают о славянском чтении, находя его лишним для школы; но и не соглашается с теми старинными педагогами, которые твёрдо стоят на одном, что только по псалтырю и нужно учиться читать и что, следовательно, обучение грамоте должно начинаться Непременно с церковнославянского языка.

Доказав ясно и основательно необходимость сельскому учителю, как воспитателю, ввести нравственно-религиозные беседы с учениками, автор касается вопроса, не может ли он оказывать какое-либо пособие законоучителю и в самом преподавании закона Божия. Вопрос этот несомненно интересен для сельских пастырей, как законоучителей. Сколько нам приходилось слышать, законоучители не желают ничьего вмешательства в своё дело; законно ли, не эгоистично ли это? По мнению барона Корфа, сельский учитель, не вступая в противоречие с законом, может помогать законоучителю и в преподавании закона Божия. «Законоучитель не имеет времени на то, пишет он, чтобы в его классе дети выучили наизусть молитвы, а всякому толкованию молитвы должно предшествовать знание текста её; изучение последнего должно, по крайней мере, идти рука об руку с разъяснением смысла выражений молитвы. Нам представляется вполне согласно с духом нашего законодательства, если учитель окажет содействие к тому, чтобы дети научились безошибочно прочесть молитву; они не могут приобрести этих сведений от родителей, так как последние, в большинстве случаев, произносят обыденные молитвы с самыми чудовищными искажениями. Принимая во внимание то, что дети поступают в сельскую школу со стремлением зубрить, учитель поступит неосторожно, если заставит неграмотных детей, немедленно по поступлению в школу, заучивать молитвы. Необходимо таким ученикам месяца три пребывания в школе для того, чтобы они сколько-нибудь освоились с тем, что в школе не долбят. На четвёртом месяце обучения, когда ученики уже изрядно читают, учитель предлагает классу, не найдется ли охотник дома по книге, которую дает учитель, выучить какую-то молитву? Таких охотников найдется непременно не один, если только в школе господствует надлежащая школьная дисциплина; на следующий за ним день учитель приглашает ученика, выучившего молитву, прочесть её вслух в классе, что побуждает не отстать от этого ученика других товарищей его, еще не выучивших молитвы; таким образом один за одним в самое короткое время, без затраты на то учебных часов школы, все ученики научатся безошибочно произносить употребительнейшие молитвы» (стр. 314). Есть ли основание и нужда возражать против такого вмешательство учителя в дело законоучителя?

Дельны и достойны внимания законоучителей соображения и советы автора о преподавании закона Божия; но так как мы не раз останавливались на этом предмете, разбирая книжки по закону Божию, и, с другой стороны, так как пределы библиографической заметки не дозволяют нам распространяться много; то мы ограничиваемся приведением вышеуказанных педагогических рассуждений и дидактических советов г. Корфа. Довольно и их, чтобы видеть справедливость нашей оценки труда г. Корфа и заслуженное сочувствие к нему.

Не сомневаемся, что всякий, интересующийся делом народного обучения, пожелает приобрести «Русскую начальную школу». Ни одной из разработанных нами книг, – а таковых было не мало, – мы не желали так искренне возможно большего распространения, как от всей души желаем этого книге г. Корфа. И внешняя сторона книги вполне удовлетворительна: напечатана она прилично, опрятно; цена книги в 23 печатных листа с приложением разных рисунков, таблиц, образцовых уроков, разных упражнений, занимающих ещё около 6 печатных листов, весьма дешевая, даже редкая у нас. Видно, что издатель хлопотал не для барышей, а из желания содействовать доброму делу.

И. Э-ский

Сегодняшним евангелии, между прочим, описывается исцеление одной больной женщины, которая 12 лет лечилась у лекарей, имение всё истратила на лекарства, а пользы никакой от них не получила. 12 лет лечилась, а не вылечилась! От чего же это произошло? Уж не грешно ли пользоваться лекарствами? Не противно ли Богу лечиться у лекарей?

Так как многие из вас считают и называют лекарями вообще всех, которые берутся за лечение: то можно и даже следует сказать, что есть такие лекари, у которых противно, есть такие, у которых не противно Богу и не грешно лечиться.

Противно Богу и грешно лечиться у таких лекарей, которые правильнее или вернее называются знахарями, выражение, колдунами, – которые нигде и ничему не учились и ничего не знают, а берутся ворожить больных посредством наговоров и нашептываний на воде, масле, вине или на чём-нибудь другом, чтобы морочить их, а себе получить наживу или пользу. Такое лечение, или лучше вороженье, есть ничто иное, как грубый обман. И такие лекари, или правильнее, ворожеи, знахари и наговорщики, никогда не являются с своими затеями, снадобьями к людям мало-мальски не тёмным-ученым. Они очень хорошо знают, что им не провести знающего – учёного человека, что этот человек, при свете науки, пожалуй, обличит тёмные дела их и подорвёт гнусные ремесло. Поэтому они, подобно ночным птицам, чуждающимся дневного света, не обращаются около тёмных людей и злоупотребляют их простотою, ловя в мутной воде рыбу. Вот у таких-то лекарей и знахарей, действительно, противно Богу лечиться, и лечение у них не только бесполезно, но и вредно; а потому и надобно всячески избегать таких лекарей и их лечения. «Аще Святыя Троицы имя глаголется на сицевых, говорит св. Иоанн Златоуст, аще и святых будут призвания, аще и знамение крестное наводится, бежати подобает сицевых и отвращаться». У настоящих же лекарей, которые иначе называются врачами, медиками и докторами, не противно Богу лечиться и не грешно пользоваться лекарствами, прописанными ими. Эти люди на то и учатся, чтобы лечить больных, – они изучают весь состав человеческого тела в мельчайшие подробности, так что легко могут узнать, что в нём повредилось, заболело, – они знают все вещи и растения, из которых составляются лекарства, а потому и могут дать то именно лекарство, которые нужно от известной болезни. Об этих лекарях сказано, что их наука ведёт своё начало от Бога; что сам Бог создал для них из земли все врачества или лекарства; что человек благоразумный не возгнущается ни врачом, ни врачеством, что то и другое для нас необходимы. Господь созда врачи, говорит премудрый Иисус сын Сирахов, и от земли врачевания, и муж мудрый не возгнушается ими (Сир.38:4). И в другом месте он же говорит: даждь место врачу, Господь бо его созда и да не удалится от тебе, потребен бо ти есть (Сир.38:12).

А потому, братья, если кого из вас постигнет какая-нибудь серьезная болезнь, – не ходите к ворожеям и знахарям. Это не только противно Богу и грешно, но может быть слишком вредно и пагубно для здоровья. Напротив обращайтесь, если имеется возможность, к настоящим законным лекарям или по крайней мере фельдшерам, у которых не грешно и не бесполезно лечиться. Надобно только при лечении иметь терпение, послушание и полное доверие к советам лекарей, несмотря на то что иногда очень долго не видно пользы от лечения. Придёт время, – лекарство сделает своё дело. Кто не слушается и пренебрегает советами настоящих лекарей, особенно в болезнях эпидемических, каковы: сибирская язва, холера и пр., тот очевидно сам ищет своей смерти и если погибает, то, собственно, от себя, от своего ослушания, невоздержания и неосторожности, а не потому одному, что ему так суждено уже самим Богом. Конечно, и при лечении у лекарей, надобно надеяться не на них одних и их лекарства, а более всего на Бога, Который наставляет и умудряет самих лекарей или врачей и больным помогает своей благодатью. Призывая в болезни врачей и Принимая лекарство не надобно забывать о Боге, а молиться Ему, каяться в грехах и делать добро в честь и славу Его. Тогда лекарства, несомненно, помогут, и болезнь пройдет; а если и не пройдёт болезнь, то Бог поможет переносить её терпеливо и умереть покойно. Аминь.

Священник Гавриил Красиянский

Символические изображения святых апостолов

До XIV века, когда стали давать каждому апостолу особенный атрибут, все апостолы имели общий и единственный атрибут – развёрнутый свиток в левой руке.

Что же касается до особых символических изображений апостолов, то главные и древнейшие из них были следующие:

а) Изображение агнцев, или овец в числе 12-ти на основании слов самого Спасителя, Который, при отправлении апостолов на евангельскую проповедь, сказал им: идите: се Аз посылаю вы яко агнцы посреди волков (Лк.10:3). Так изображались они в древних мозаиках и в барельефах на саркофагах, причем почти всегда представлялся тринадцатый агнец на горе, из которой выбегали четыре ручья, это – символический образ Спасителя и животворной Евангельской проповеди.

б) Изображения голубей, на основании известного совета Божественного Учителя ученикам быть простыми подобно голубям (Мф.10:16). Так, по свидетельству св. Павлина, апостолы изображались под эмблемами голубей на стенах базилик и его церковь нольская была так же украшена крестом, окружённым венцом, составленным из 12 голубей. Ещё до – ныне в мозаике, украшающей свод базилики св. Климента Римского можно видеть крест, на котором Спаситель окружён изображениями 12 голубей.

в) Изображение пальмового дерева, как это можно видеть в некоторых мозаиках римских церквей, где изображение пальмового дерева находится подле каждого из апостолов, представленных под образом человеческим. Пальмовое дерево избранно символическим знаком апостолов, вероятно, на том основании, что по высоте своего ствола оно очень наглядно изображало высоту апостольского служения в Церкви Божией, а идеями победы, которые оно побуждает при своём представлении, оживило в памяти верующих торжество апостольской проповеди над идолослужением и над страхом казней языческих тиранов.

г) Кроме того, на одном надгробном памятнике 12 апостолов изображены под символическими знаками 12 букв, расположенных по шести с двух сторон двери²⁷⁶, над которой напечатаны апокалиптические буквы Α и Ω, заменяющие здесь самого Спасителя.

д) Наконец, на основании слов Спасителя к апостолам: Я сделаю вас рыбаками человеков, считают символическими образами тех лиц, которые представляются на памятниках христианского искусства занимающимися рыбной ловлей, как например, в барельефе одного замечательного саркофага на Ватиканском кладбище.

Кроме символических представлений апостолы гораздо чаще и притом на всех родах памятников древне-христианского искусства изображались под образом человеческим, но изображения этого рода прямо относятся к области древне-христианской иконографии и не могут быть предметом настоящего исследования о христианском религиозном символизме. Перейдём теперь к символическим изображениям таинств крещения и евхаристии.

Символические изображения таинств крещения и евхаристии

I. Символы крещения.

Главные символические изображения таинства крещения, употреблявшийся на памятниках христианского искусства, были следующие:

а) Изображение потопа, – на основании того сопоставления, который делает между потопом и крещением св. апостол Пётр: во дни Ноеви, говорит он, осмь душ спасошися от воды в ковчег. Его же воображение ныне и нас спасает крещение (1Пет.3:21). Отсюда понятно, почему некоторые писатели, каковы, например, Филон²⁷⁷ и Гроций²⁷⁸ называют Ноя «главой новой генерации», и почему изображения Ноя в ковчеге на памятниках христианского искусства представляются в таком несметном множестве, как видно из свидетельств археологов Боттари, Буонаротти, Аллегранца, Маффэя, и друг...

б) Изображение перехода евреев через Чёрмное море, встречающиеся на многих саркофагах и в мозаиках, между которыми особенно замечательна в этом отношении мозаика в церкви св. Марии. На событие перехода евреев через Чёрмное море, как на символический образ крещения смотрели все отцы и учители Церкви. Так блаженный Августин говорит: Per mare transitus baptismus est. Подобным образом говорит – Григорий Назианзин, Проспер, Бэда и др. Так смотрит на это событие и св. апостол Павел: отцы наши, говорит он, вси под облаком быта, и вси сквози море проидоша. И вси в Моисея крестишися во облаци и в мори (1Кор.10:2).

в) Вода, низведенныя из скалы жезлом Моисея, подтверждение чего можно указать на свидетельство блаженного Иронима, блаженного Августина, и др., – а также и вода иорданская, освященная крещением Спасителя, в подтверждение чего можно сослаться на свидетельство Оригена²⁷⁹, св. Григория Нисского²⁸⁰ и др.

г) Изображение беседы Спасителя с самарянкой при кладезе, служившее, по свидетельству св. Епифания²⁸¹, также символическим указанием на таинство крещения на том основании, что Спаситель имел в виду именно крещение, когда сказал самарянке: вода которую Я дам ему, сделается для него источником воды, текущей в жизнь вечную (Ин.4:14).

д) Тоже значение, по свидетельству Климента александрийского²⁸², дают также изображению пальмового дерева, которое служило символом победы, одержанной крестившимся христианином на тёмной силой царства дьявола, и ещё – изображению феникса, символу воскресения, который в данном случае служил символом духовного возрождения через крещение, а равно и изображению оленя, столь часто встречающемуся на памятниках древне-христианского искусства, особенно в живописи, и барельефах, украшающих крещальные чаши и самые крещальни²⁸³: оно служило символическим указанием на оглашенного, одушевленного пламенным желанием получить крещение.

Наконец символом крещения служило в древности ещё изображение голубя, – на том основании, что Дух Святый в виде голубя сошёл на главу Спасителя во время Его крещения, почему изображением голубя почти всегда украшались древние крещальные купели и их крышки, – тем же самым объясняется и древний обычай вешать в крещальнях золотые и серебряные изваяния голубя.

II. Символы евхаристии.

Из всех таинств христианской веры евхаристия была таинством, которые в первые века христианства необходимо было особенно – тщательно скрывать от глаз язычников и одевать символическими покровами в глазах оглашенных. Идеи Богочеловека, благоволившего дать своему созданию в пищу свою плоть и в питие свою кровь, была настолько выше понимания человеческого ума и выше даже самых смелых и широких желаний человеческого сердца, что для язычников, а равно и для неофитов, которые ещё не вполне могли проникнуть в дух высочайшей религии Христовой, не могла не послужить предметом удивления, подобно тому, какое она возбудила в самих учениках Христовых, когда в первый раз была им открыта Божественным Учителем: жестоко есть слово сие, говорили они, кто может его послушати (Ин.6:60). Поэтому понятно, скольким опасностям и нареканию могла подвергнуться одна из высочайших тайн откровенной веры Христовой, когда она могла привести в смущение самих учеников Небесного Учителя, – понятно, сколько соблазна мог представлять этот новый и столь высокий предмет веры для людей или недостаточно приготовленных к уразумению его, или для людей враждебно к нему относящихся. Отсюда объясняется, почему первоначальная церковь Христова, в учении о таинстве, как на языке письменном, так и на символическом языке образов, употребляя всю осторожность и все благоразумие для того, чтобы сокрыть его под известными условными знаками и выражениями и таким образом хотя несколько ослабить поразительный блеск этой величайшей христианской истины.

Главные символические образы евхаристии, как жертвы, или как таинства, заимствованы частью из ветхого завета, частью из нового. Заимствованные из ветхозаветной истории и употребляющиеся на памятниках древне-христианского искусства, были следующие: прежде всего укажем на жертвоприношение Мельхиседека, изображённое в мозаике в церкви св. Виталия Равенского, относящейся к VI веку. Оно представлено здесь в том самом виде, как рассказывается о нём в 14-й главе книги Бытия, именно: великий ветхозаветный священник стоит пред алтарем, на котором лежат два хлеба, а между ними помещён небольшой сосуд с вином. Мельхиседек поднял руки к верху и как бы простирает их к означенным дарам; его одежда состоит из епанчи, накинутой сверх опоясанной туники. Таким образом Мелхиседек по своей постановке и по своей одежде точь-в-точь походит здесь на священника православной восточной Церкви во время совершения им евхаристической жертвы, как это каждый может увидеть из приложенного здесь рисунка с этого высшей степени интересного памятника.

С другой стороны алтаря стоит Авель с поднятыми к небу руками, и тем, как бы выражает своё участие в жертвоприношении Мелхиседека. В самом деле, мы знаем, что агнец. принесённый в жертву Богу Авелем, есть самый древний образ того Божественного Агнца, который имел некогда принести себя в жертву за спасение людей. Притом и самое жертвоприношение Мелхиседека, состоящее из хлеба и вина, представляет очевиднейший образ жертвы евхаристической, которая также состоит из одних и тех же элементов и служит постоянным повторением жертвоприношений агнца Божия. И так, в данном случае христианский художник для большей наглядности имел в виду сопоставить вместе два образа одного и того же таинства, которые по времени разделяются расстоянием больше двух тысяч лет. Так смотрела на эту символическую композицию вся первенствующая церковь Христова.

Далее, ветхозаветным образом евхаристии, как таинства, или небесной пищи, данной человеку, служила манна, которой Господь питал в пустыне народ еврейский: таково мнение всей первенствующей Церкви. Иначе и быть не могло; потому что Спаситель сам благоволил выразить отношения манны к таинству евхаристии, как образа к действительности, когда сказал об евхаристическом хлебе: сей есть хлеб сшедый с небеси: не якоже ядоша отцы ваши манну, и умроша: ядий хлеб сей, жив будет вовек (Иак.6:58).

Но особенно важны и замечательны на христианских археологических памятниках те из символических изображений таинства евхаристии, которые заимствованы из новозаветной истории. Укажем на главные из них, каковы – изображение умножения хлебов, претворение воды в вино на браке в Кане и изображения пиршества.

Археологи Согласно утверждают, что, по внушению пастырей первенствующей Церкви, христианские художники, в изображении чуда умножения хлебов на памятниках христианского искусства имели в виду представить наглядную эмблему достопоклоняемого таинства евхаристии, в котором Спаситель делается пищей для человека, чтобы сообщить ему силы окончить свое странствование на этой земле в постоянный добродетели и верности Богу, подобно тому, как Он чудесным образом напитал голодную толпу, следовавшую за ним три дня пустыне. Отсюда, изображение чуда умножение хлебов на гробницах будет означать, как и действительно означало, что умерший запасся этим небесным хлебом, пока не предпринял великий путь в вечность, чтобы, подобно Илии, подкрепившись в силе, которую даёт эта пища, – он мог достигнуть до горы Божией Хорива (3Цар.19:8).

Кроме изображений чуда умножения хлебов на христианских археологических памятниках с характером символического указания на таинство евхаристии, большая часть археологов даёт тоже значение ещё изображениям чуда претворения воды в вино, совершенного Спасителем на браке в Кане. Основываясь на словах святого Кирилла Иерусалимского, который говорит, что это первое чудо Спасителя служило образом претворения вина в кровь Божественного Искупителя, археологи и в воспроизведении его на христианских археологических памятниках видят именно символический образ евхаристического пресуществления. Достойно внимания то обстоятельство, что изображение этого чуда почти всегда, особенно в скульптуре на саркофагах, идут, так сказать, рука об руку с изображениями чуда умножения хлебов, которые, имели решительное значение символического указания на евхаристическую пищу; таким образом несомненно, что христианские художники, совместным изображением двух чудес на памятниках христианского искусства, хотели символическим образом выразить два элемента таинства евхаристии – хлеб и вино, то есть тело и кровь Христову. Впрочем строго разбирая свидетельство святого Кирилла Иерусалимского, мы должны заметить, что он пользуется чудом в Кан только как наглядным сравнением затем, чтобы через такое образное представление дать верующим возможность хотя сколько-нибудь выразуметь и принять тайну евхаристического пресуществления; стало быть совершение чуда в Кане, по представлению означенного отца Церкви, скорее надобно считать воспоминательным знаком, чем символическим образом таинства евхаристии в собственном смысле. Но мы имеем положительное свидетельство о том, что изображение упомянутого чуда в Кане действительно служило символическим образом евхаристии, – мы разумеем свидетельство блаженного Августина, который говорит, что муж Каны был образом Спасителя, на том основании, конечно, что брак в Кане был образом евхаристии – того небесного пиршества, которое Спаситель предлагает душам верующих. Это свидетельство подтверждается и самими памятниками древне-христианского искусства, именно – изображения претворения воды в вино на браке в Кане нередко встречаются на евхаристических чашах и тем как нельзя лучше определяют своё символическое значение. Для образчика мы представляем здесь рисунок с одной серебряной вазы, служившей вместо евхаристической чаши, – памятника весьма значительного, относящегося к IV веку и исполненного с редким изяществом.

Изображение чуда претворения воды в вино на браке в Кане на евхаристических чашах, очевидно, указывает на власть, данную священникам, претворять вино в кровь Иисуса Христа подобно тому, как Спаситель претворил воду в вино на браке в Кане.

Особенно интересны на христианских археологических памятниках изображения пиршества, служившие символическим представлением таинства евхаристии. Сначала заметим, что вообще изображения пиршества, встречающиеся на памятниках христианского искусства, особенно в римских катакомбах, двух родов: один из них ничто иное, как изображение небесного пиршества, под которым в священном писании разумеется блаженство праведных в раю (Лк.12:37, 22:29), – здесь равно представляются мужчины и женщины, и так как они весьма часто служат декорацией гробницам, то число гостей участвующих в пиршестве, разнообразится смотря по числу лиц, покоящихся в саркофаге, или погребальной комнате. Другие, напротив, неизменно представляют семь человек и притом без женщин, – все они сидят за столом, на котором всю пищу составляют хлебы и печёные рыбы. Эти-то последние и суть символические изображения евхаристического пира. Таковое изображение пиршества на диптих кафедрального миланского собора, памятник V-го века. За недостатком места участвующих в пире по необходимости представлено здесь только четыре человека, Спаситель и три ученика Его. Стол, за которым они сидят, изображен в виде греческой буквы сигмы (полукруглый), а на столе посреди шести хлебов, расположенных крестообразно наподобие Андреевского креста, лежит рыба. Спаситель берёт правой рукой хлеб и хочет раздать его своим ученикам. При виде этой картины ум наш естественно переносится к этой вечери, которую Спаситель, по своём воскресении, устроил на берегу Тивериадского моря для семи своих учеников, предложив им немного хлеба и печёной рыбы: егда убо излезоша ученицы на землю, говорится в Евангелии, видиша огнь лежащь, и рыбу на нем лежащу, и хлеб... и глагола им Иисус: приидите, обедуйте... и прият хлеб и даде им, и рыбу такожде (Ин.21:9–14). И так мы видим, что означенное изображение живописи до последней точности воспроизводит евангельское повествование. Но, по свидетельству всех отцов Церкви и других церковных писателей, занимавшихся истолкованием приведенного места из Евангелия, вечеря, описанная здесь, служит прямым образом евхаристии, исключающим всякий другой смысл, – и это только потому, что рыба Ίχθύς имеет евхаристическое значение; так что, всякий раз, как только древние писатели означают евхаристию под таинственным названием рыбы, а такое название они дают таинству почти всегда, они заимствуют это символическое выражение из евангельского рассказа о вечере на берегу Галилейского моря. Для доказательства здесь достаточно будет указать на следующие свидетельства. Так блаженный Августин говорит: Господь устроил семи ученикам своим пиршество, состоящее из рыбы, которая лежала на горящих углях, и из хлеба. Печёная рыба, это – Христос; Он также есть хлеб, сшедый с неба»²⁸⁴. Или: Piscis assus, Oristus est passus, говорит Бэда²⁸⁵. Таковы свидетельства и христианских археологических памятников. Чтобы видеть это, достаточно обратить внимание на фрески, недавно открытые в усыпальнице Каллиста. Изображения эти ясно свидетельствуют о том, что как церковные писатели, так и христианские художники в первые века христианства действительно были одушевлены одними и теми же мыслями и пользовались одними и теми же символическими образами и выражениями для означения высочайших тайн христианской веры, – что как те, так и другие под двойной эмблемой хлебов и рыб хотели выразить перед глазами верующих не другое какое-либо единение их с Иисусом Христом, но именно то высшее и внутреннейшее единение их с Богом, которое совершается при посредстве евхаристической жертвы.

Прежде всего с целью уяснить себе то величайшее догматическое значение, какое имеют означенные изображения по отношению к таинству евхаристии, мы должны заметить, что как по своему стилю, обнаруживающему высокий вкус в художнике, так и по совершенству исполнения, они стоят весьма близко к самой лучшей эпохе римского искусства, именно: к первой половине III века, то есть, к какой эпохе из которой представить памятник, решительно подтверждающий высказанные нами мнения, есть дело величайшей важности.

Изображения, у которых идёт речь, находится в двух отделениях усыпальницы Каллиста. Укажем на главные из них. Таковое изображение рыбы, плавающей в волнах с плетёной корзинкой на хребте, – в корзинке наверху пять хлебов круглых, а внутри в середине через решётчатую стенку её виднеется стеклянный продолговатый сосуд красного цвета, который, конечно, не что другое представляет, как сосут с виноградным вином. Это изображение представленного в двух экземплярах на стене в одном из отделений упомянутой усыпальницы. Вот рисунок с этого редкого памятника.

По общему признанию археологов, изображение хлебов на древних памятниках, указывает на таинство евхаристии, – но здесь к хлебам присоединяется ещё сосуд с виноградным вином, составляющим другое вещество евхаристии. Таким образом взятый в целом, этот драгоценнейший памятник служит выразительным напоминанием одного места из творений блаженного Иеронима²⁸⁶, где описывается обычай первенствующих христиан носить к себе на дом евхаристическое тело Спасителя в корзинке и Его драгоценную кровь в стеклянном сосуде: «нет ничего богаче того, говорится там, кто носит тело Господне плетёной корзине, и кровь (Господню) в стеклянном сосуде».

В том же отделении усыпальницы Каллиста есть другое изображение рыбы, предлагаемой в снедь верующим, по смыслу ещё более прозрачное. Таково изображение на своде стола в виде изящного треножника; – на столе лежат три хлеба круглые, назнаменованы сверху крестом и одна рыба, вокруг стола семь корзин с хлебами. Известно, что в христианской древности евхаристия всегда называлась аллегорическим названием стола Господня. Отсюда присутствие на означенном столе хлебов и рыб, значение которых уже достаточно определено нами, дополняет евхаристическое значение изображенного здесь стола на столько, что другого значения ему и дать нельзя...

Тоже значение указания на таинство евхаристии имеют изображения, находящиеся и в другом отделении усыпальницы Каллиста. Здесь прежде всего представляется нам одно из тех пиршеств, на которых предлагаются гостям только хлебы и печёные рыбы, как видно из приложенного здесь рисунка с этого интересного памятника...

Потом мы видим треножный стол, совершенно подобный тому, о котором мы сказали выше, только обставленный подробностями новыми и в высшей степени интересными, именно: на этом столе лежит один хлеб, назнаменованный крестом, и одна рыба на блюде, – подле стола с одной стороны его стоит человек одетой в один паллий (верхний плащ) и возлагает руки на лежащее на столе приношения, а с другой стороны стола изображена женщина с молитвенным воздеянием рук. Вот рисунок с этого редкого и в высшей степени интересного памятника.

Нельзя не видеть, что это изображение самым наглядным образом представляет символическое указание на совершение таинства евхаристии. Мужчина, находящийся у стола, – это священник, освящающий евхаристию, – молящиеся же женщина может изображать Церковь, которые вместе со священником молится при совершении таинства...

В заключение обратим внимание ещё на один памятник христианского искусства, так же как предшествующие, восходящий весьма к глубокой древности, в которым нельзя не видеть более или менее прямого намёка на высочайшее таинство евхаристии. Таково изображение пиршества, открытое археологом Бозио на кладбище св. Марцеллина и Петра, представленное в таких интересных подробностях: за столом в виде длинного четырехугольника, накрытого скатертью, сидит одна женщина в простой тунике, голова её убрана по образу освящающих; на столе лежат три хлеба и ещё – три чашки и один глиняный сосуд (известный у древних под названием амфоры). Женская фигура правой рукой грациозно приглашает участвовать в пире, а левой рукой касается краев сосуда, как бы указывая тем на питьё в нём, которое она хочет разделить с другими. По двум концам стола стоят служители, первый предлагает чашу человеку, который, по-видимому, идёт к нему, посох в руке и короткий плащ на плечах указывает в нем странника. Второй служитель приглашает рукой другого человека, по одежде и постановке совершенно подобного первому.

По мнению учёного археолога Полидори, описанное изображение взято из 9-й главы книги Притчей и указывает, очевидно, на таинство святой евхаристии. В книге Притчей говорится, что Мудрость, построивши себе великолепный дворец, поддерживаемый семью колоннами, захотела предложить людям спасительное отдохновение в нём, для чего поставила здесь стол, достаточно снабженный хлебом и вином, и послала служителей приглашать простых и неучёных людей участвовать в этом пиршестве, которые даст им силы выйти из младенческого состояния, начать жить истинной жизнью и идти по пути благоразумия: оставите безумие и живы будете... и взыщите разума да поживёте (Притч.9:6). А, получению отцов Церкви и в особенности св. Каприана²⁸⁷, эта Мудрость есть воплощенное Слово; дворец, который она выстроила – это Церковь; колонны – это по отношению к ветхому завету – пророки, по отношению к новому – апостолы (число семь на языке священных книг есть число неопределённое, употребляемое для означения чего-нибудь законченного, совершенного); служители, посылаемые с приглашением, суть служители Божественного слова; хлеб и вино, – это Божественная евхаристия под двумя видами, наконец приглашённые, которые в означенном изображении представлены в виде странников, суть образ людей, странствующих по распутиям настоящей жизни²⁸⁸.

Кроме упомянутых изображений, археологи считают символическим указанием на евхаристию ещё молоко и даже пастушеский сосуд для молока, известный под именем mulctra, или mulctrale, на том основании, что Спаситель, явившийся св. мученицы Перистуе в темнице с целью ободрить её и поддержать в ней силы для окончания своей борьбы с мучителем, явился к ней под образом пастыря, предлагающего ей несколько молока, которое она принимает на свои скрещенные руки так, как делали это первенствующее христиане пред получением святого причастия. Это объяснение получает ещё большее вероятие, когда припомним, что св. Амвросий также к евхаристии²⁸⁹ относит следующие слова книги Песнь Песней (5:1): «я пила моё вино с моим молоком». Молоко, будучи пищей детей, служит таким образом и для обозначения евхаристической пищи христиан, которым Священное Писание дает нередко названия детей, или молодых рабов, infantos, adolescentuli, или ещё – vituli lactantes²⁹⁰.

С уничтожением политического существования Болгарии, кончилось и независимость болгарской церкви Болгария отпала под двойное рабство – турецкое и фанариотское. Нельзя с достоверностью определить, чтоб было страшнее для национального существования болгар – турецкие произвол, или угнетение константинопольских фанариотов, которые забрали в свои руки болгарскую иерархию и таким образом отняли у болгарского народа последнее его достояние. Фанариоты были заняты по преимуществу своими денежными интересами и не только вовсе не заботились о духовном развитии болгар, ну и всевозможными средствами старались истребить и то образование, которые они имели прежде, – и народ впал в крайнюю материальную и нравственную нищету. Такой порядок вещей водворился в Болгарии со времени покорение её турками и продолжался до наших дней. В новейшее время, когда наступила Эпоха общего оживления славян, у болгар также обнаружились признаки жизни; но эти признаки были у них слабее, чем у других славян. Болгарский народ и до сих пор остаётся в семье славян наименее развитым в духовном отношении. Новейшее возрождение болгар начинается с тридцатых сороковых годов; только с этого времени стали они значительно думать о прочном национальном развитии, вследствие чего и был поднят вопрос об освобождении болгарской церкви из-под ига фанариотов.

Борьба между болгарами и константинопольскими фанариотами за независимую иерархию продолжалась почти 12 лет и только в настоящем году султанским фирманом от 29 февраля была признана болгарская церковь самостоятельной и независимой от церкви константинопольской. Но лишь теперь, после решения болгарского церковного вопроса, болгары заметили, как им трудно избавиться от многовекового нравственного рабства и от дурных последствий многовекового духовного унижения. Они только теперь заметили, что им недостает истинных и добрых народных пастырей, что у них нет ни одного духовного училища, где бы, хотя сколько-нибудь, могли приготовляться к своему высокому званию будущие духовные пастыри их и учители, без чего невозможно умственное развитие народа и его нравственное преуспеяние. Так, болгарский народ пришёл в сознание, его народный дух пробудился, он понял, что был унижен до крайней степени, что его священные права несправедливейшим образом были попраны; он обратил свои взоры к церкви, в её служителях думал найти новые силы для своего дальнейшего духовного развития. Но, к сожалению, в церковной области он нашел самое крайнее запустение, в ней он увидел, как в зеркале, свое ужасное положение.

Но не раз встречали в болгарских газетах очень нелестные отзывы о болгарских священниках; их упрекают в том, что они пренебрегают своим высоким и святым званием, что они кроме требника ничего больше не знают и знать не хотят. Никто из священников, говорится в газетах, не поступает теперь так, как поступали в былое время их предшественники; нигде не видно, чтобы священник явился с поучением и советом к народу, чтобы заботился научить его тому, что ему нужно знать. Ни в одной церкви не толкуется евангельское учение и не преподаются догматические и нравственные поучения к народу. Некому исправлять заблуждения и ошибки прихожан, некому научить их обязанностям к Богу, к ближнему и к самим себе. У болгарских священников нет той нравственно-педагогической пастырской деятельности, какой они должны были бы обладать при своём высоком звании. Большинство наших священников, – мы передаем отзывы болгарских газет, – по своему невежеству, или вовсе не обращаешь внимания на народный, единственный в Болгарии, училища, или смотреть на них сквозь пальцы; тогда как при той близкой и неразрывной связи, которая сосуществует в особенности между народом и пастырями в Болгарии, они многое и очень многое могли бы сделать, помогая своими отеческими советами и наставлениями как учителям, так и учениками... Не менее грустно отзываются болгарские газеты и о черном духовенстве. Наше прежнее духовенство (черное), говорят газеты, воздвигло богоугодные дома в самый тяжелые времена для народа и сделало их не только храмами Божиими, но и рассадниками богоугодной христианской жизни народа; они в тяжелую годину своим высокими званием и высокою нравственною жизнью сохранили нашу веру и народность, своим народным духом они сильно противодействовали, как влиянию эллинизма, силившегося огречить болгар, так и грубому фанатизму магометан, которые каждую минуту были готовы уничтожить единственное наследие и лучшее украшение болгарской народности. А в последнее десятилетие, во время нашего домашнего спора с греками об отделении болгарской церкви от константинопольской, когда Фанер употребил все свое старание, чтобы уничтожить нашу народность, когда протестанты и хитрые иезуиты старались совратить наш наряд в свою неправую веру, обещая ему независимую иерархию, если только он признает главенство римского первосвященника, – в это время кто из наших монахов вышел из монастыря на защиту нашего народного права, единственного нашего наследия? Кто из них, как то делали в былое время их предшественники, вышел из монастыря с проповедью во устах для противодействия коварной пропаганде хитрых папских клеврет?.. Не существует ли в этих святынях в настоящее время самое глубокое невежество? и т. д. Так отзываются болгарские газеты о современном болгарском духовенстве! Не разделяя вполне таких отзывов, мы, однако же не можем не сказать, что в них есть значительная доля правды. Действительно, положение духовенства вообще в Болгарии в настоящее время находится в самом плачевном состоянии Болгарское священство вовсе не приготовлено к той деятельности, какую оно должно иметь в настоящее время и вовсе не обладает теми пастырскими способностями и силами, какими должно бы владеть при настоящих тяжелых обстоятельствах. Болгарские священники не имеют того образования, которое нужно для их высокого звания они не в состоянии пользоваться даже, – при редких, впрочем, счастливых исключениях, – скудными средствами болгарской литературы, не говоря уже о тех литературных средствах, которыми пользуется современный образованный мир. Они не имеют опытности и тех средств, которые дает духовное образование, чтобы могли с успехом бороться с хитрыми и искусными противниками православия. Большинство болгарских священников читают с трудом и запинаясь, и многие из них отправляют богослужение, не понимая его смысла и значения. Вообще болгарский сельский священник не стоит по своему образованию, убеждениям и знанию выше народной среды; он имеет те же заблуждения, какие имеют и прихожане; он страдает теми же слабостями, какими страдает и народ; он сам темен и суеверен, как и среда, в которой он живет.

Вот каково несчастное положение болгарского священника! Но виноваты ли болгары в том, что не имеют образованных и достаточно развитых пастырей? Кто хотя отчасти знаком с историей болгар и теми тяжелыми и неблагоприятными условиями многовекового рабства, под какими они жили и живут, тот никогда не обвинит, а пожалеет о бедных болгарах. Они не виноваты, а несчастны. Не осуждать и не презирать, а напротив нужно уважать болгар за то, что они при многовековом рабстве и томлении сохранили жизнь и свою народность, и стремятся к образованию. Посмотрите, с какою охотою и любовью они жертвуют для возвышения духовного образования в своем отечестве. Каждый дом болгарский, не исключая и священников, обложен церковной и училищной податью, которая всегда выплачивается аккуратно и с любовью. Не болгары, а фанатики турки и жадные до денег фанариоты были причиной того, что болгарский народ впал в крайнюю материальную нищету и до, сих порт не может еще завести порядочной духовной школы, где бы могли приготовляться достойные священники. В Болгарии нет духовных семинарий и академий, где бы могли приготовляться молодые люди для поступления в духовное звание; там нет епархиального духовного начальства, которое бы заботилось приготовлять и приискивать пастырей церкви, нет также духовного сословия, где бы человек, так сказать, по праву происхождения предназначал себя к служению церкви. Народ сам печется о себе, и из своей народной среды выбирает себе священников. Те же священники отличаются нравственностью, добротою и честностью; их очень любит и уважает паства: но они не учены и не образованы, как вообще все поселяне. В Болгарии есть только одни народные училища, которые содержатся на скудные средства самого общества, так как правительство турецкое не только не способствует к разведению болгарских школ, но еще всевозможными средствами старается мешать их успеху или закрывать их. В этих-то народных школах наравне со всеми дается и будущим пастырям церкви самое элементарное образование, которое далеко не достаточно для высокой цели пастыря. При таком положении дела пастырь, получивший только одно элементарное образование в народных школах, с ним и остается на всю жизнь и не может стать выше народных предрассудков, суеверий и заблуждений. Болгарский сельский священник не в состоянии проповедовать ни частно, ни публично, ни по домам, ни в церкви, так как он незнаком с общими и основными правилами церковного красноречия. Правда, бывают в этом отношении исключения, но исключения редки... Хорошо еще, если поступающий во священники получил по крайней мере элементарное образование, а то большой частью бывает так, что поступающий во священники умеет только разбирать грамоту и уже после рукоположения собственными силами старается хоть сколько-нибудь познакомиться с церковными книгами, если таковые окажутся в церкви, к которой он назначается священником. В Болгарии многие церкви не имеют необходимых церковных книг или по причине трудности получения их, или же по причине бедности прихода, который не может собрать на этот предмет денег, потребных в значительном количестве; например, чтобы купить только одни священные книги, нужно заплатить в Болгарии минимум 3000 пиастров. Иногда местом приготовления к пастырскому служению служат монастыри; там кандидат священства может узнать чин богослужения, познакомиться со священными книгами; но богословского образования получить не может. Очевидно, Болгария владеет очень скудными средствами, чтобы приготовить для себя способных и достойных пастырей. Впрочем, сердце болгарского патриота не может не согреваться надеждой лучшего положения его отечества в близком будущем при виде тех благих стремлений и светлых проявлений какие заметны в настоящее время между болгарами. В прошлом и в настоящем году болгарские газеты не раз извещали нас о том, что почти в каждом селе, в каждой деревне открываются приходские училища и воскресные школы, в которых занимаются обучением грамоте, детей самого бедного класса, не имеющих возможности заниматься грамотой в рабочее время; а по временам читаются и публичные лекции из св. истории, из Евангелия и т. п. И по отзывам газет дело идет успешно. А в некоторых городах открылись женские общества, цель которых распространять образование между женщинами, воспитывать бедных девиц и сирот за свой счет, снабжать их книгами и тому подобными учебными пособиями. А со временем эти общества, если пойдут успешно, если турецкое правительство не помещает их успешному ходу, за свой счет предполагают воспитывать более способных девиц в лучших европейских институтах или пансионах.

Несмотря на то, что болгарские сельские священники так мало образованы и недостаточно приготовлены к исполнению пастырского служения, они пользуются самой высокой, чистой, искренней любовью и уважением от своих прихожан. Болгарский народ не отчужден от своих священников, как это мы замечаем в других странах, и смотрит на них безо всякого предубеждения. Личность священника в Болгарии недоступна для грубых острот, унизительных и смешных прозвищ, какими простой народ так неблагопристойно и бесцеремонно иногда клеймит своих пастырей в других странах. Ди-до поп, так называют болгары своего священника, для болгарина – идеал честности и нравственности. Болгарин смотрит на дида попа, как на представителя и хранителя его отеческой веры и раздаятеля ее спасительных благ. Для болгарина не тяжела власть священника, он смотрит на нее не как на власть, стесняющую и подавляющую, а как на власть братскую, или отеческую, и потому она приятна и сладка ему. Болгарский священник думает одну и туже думу с народом, у него одни и те же интересы и стремления; он говорит одним и тем же языком с народом и живет неразлучно с ним. Этому братскому единению и неразрывной связи болгарских священников с народом очень много способствует именно то обстоятельство, что в Болгарии нет духовного сословия, как отдельной касты. Если бы существовала сословность между болгарами, то она принесла бы дурные последствия; народ разделился бы на группы и каждая группа создала бы и преследовала свои собственные интересы. Точно также и духовенство, если бы оно существовало как особое сословие, отделилось бы от народа, заключило бы себя в известный круг и своей исключительностью создало бы свои особые интересы и стремленья, которые шли бы, может быть, в разрез с народными интересами и стремленьями. Когда же духовенство имеет свои интересы, отличные от интересов народа, оно ни в каком случае не может привлечь к себе народную любовь, без которой священник не может иметь никакого влияния на своих прихожан. К счастью, Болгария может похвалиться, что у нее нет гибельной сословности; у неё священник и народ составляют одно неразрывное родное целое. Вот откуда проистекает та симпатия к духовенству в Болгарии и глубокое почитание священника болгарином; вот почему так умилительно и с благоговением смотрит болгарин на своего священника, и так усердно целует руку представителя его отеческой веры. И все это делается без всякого принуждения, а по внутреннему влечению сердца. Отношение прихожан к священнику в Болгарии самое дружественное. Самый богатый, равно как и бедный, когда является между ними священник, встают пред ним на ноги, целуют у него руку, дают ему первое место и слушают его с почтением и уважением. И священник приходит в дом болгарина, хотя бы самого богатого, как сосед и брат, и раскрашивает его с участием о семейных делах или о чем-нибудь другом. Даже турецкие власти выражают уважение к священнику, когда он является перед ними, напр. перед мюдюрем, или пашей. И они отдают ему честь, как служителю Божию. Но в особенности женский пол уважает и почитает священников; никогда женщина, увидевши священника, не пройдет мимо, не поцеловавши у него руки и не уступив ему дороги. Таким же точно почтением и уважением пользуется и баба попадья, как называют болгары жену священника.

Болгарский священник живет очень бедно и ограниченно; у него очень мало требований жизни, но и для их удовлетворения недостает средств. Он вовсе незнаком с роскошью и утонченною жизнью, как потому, что его жизненные средства не позволяют ему это сделать, так и потому, что среда, в которой он вращается и над уровнем умственного образования которой он почти не возвышается, не дает ему возможности познакомиться и пристраститься к утонченной жизни цивилизованных народов; он живет так, как живет весь народ, на средства которого он существует. Его домашняя обстановка также проста, как и у каждого селянина; он так же просто и не изысканно одевается, как и каждый поселянин. Черная баранья шапка, черные из домашнего сукна шаровары и того же цвета и сукна длинная до колен куртка, вроде рясы, – вот и одежда сельского болгарского священника. Редко можно узнать или почти нельзя узнать болгарского священника по одежде; отличить его от мирян можно разве что по бороде, так как в Болгарии в сёлах носят бороды одни священники и старики, а молодым носить бороду не принято. Несмотря на бедность, дом священника в нашей стране всегда открыт для всякого путешественника; какой бы нации и вероисповедания он ни был, его отлично принимают, угощают чем Бог послал, дают ему отдых и расстаются с ним, как с родным, желая ему всякого счастья и благополучия.

Доходы болгарского священника добываются из разных источников. Каждое болгарское семейство обязано платить священнику ежегодно известное количество денег, которое, впрочем, не превышает десяти пиастров. Этот обычай с давних пор ведется в Болгарии. Каждое первое число месяца священник является в дома своих прихожан со святой водой для окропления ею жильцов и жилищ, за что ему дают от одного до трёх пиастров, а некоторые дают око зерна, кто кусок шерсти, кто другое что-нибудь. Он получает также вознаграждение за исполнение разных церковных треб, например, за венчание, за погребение и т. п. После уборки хлеба, винограда и других плодов каждый поселянин дает священнику часть собранного им, как бы десятую часть своего приобретения. Это главные доходы священника, которые, впрочем, по бедности народа не могут быть значительными. Второстепенные доходы наших священников следующие. В Болгарии принято, чтобы священник непосредственно после обедни поздравлял с днём ангела каждого прихожанина в своём приходе в день его именин, за что этот последний в благодарность даёт ему от одного до трёх пиастров, смотря по состоянию именинника. Такие же посещения и такая же благодарность бывают по большим праздникам. Накануне крещения (3 января) каждый священник обходит дома своих прихожан со святой водой, кропить её жильцов и жилища, за что ему непременно дают один хлеб, кусок домашней колбасы²⁹¹ и от одного до двух пиастров. В Юрьев день священник также получает своего рода доход. В этот день режут непременно ягненка. Без ягнёнка Юрьев день не праздник. Этот ягнёнок; – убивать козлёнка не обычай, – называется курбаном (слово турецкое значит – жертва). Перед вечером этого дня по несколько семейств, если село или деревня большая, собираются вместе, где-нибудь в поле; если же деревня небольшая, то вся деревня сходится на одно место и там пируют. Но пир не начинается до тех пор, пока священник не явится и не благословит трапезы, в вознаграждение за что каждое семейство даст ему, – этот обычай исстари ведётся в Болгарии, – шкуру курбана, правое плечо испечённого ягненка и третью часть хлеба, нарочно приготовленного для этого праздника с запятой; но денег в этот день священнику не дают. Все эти доходы, вместе взятые, так незначительны, что не обеспечивает достаточно священника и он не редко бывает принужден прибегать к хозяйственным занятиям, чтобы сколько-нибудь улучшить свою материальную жизнь. Почти все сельские священники в Болгарии занимаются хлебопашеством, скотоводством или каким-нибудь другим промыслом. Нередко можно встретить священника в поле с заступом или сохой в руках наряду с самым последним из его прихожан. Такое занятие для болгарского священника удобно и он нисколько им не тяготится; так как он ещё до поступления на должность пастыря занимался хозяйством, которым и успел обзавестись.

Дети священников получают такое же образование, какое получают и дети прихожан. Они учатся только грамоте, читать Псалтирь и Апостол и прислуживают в церкви в качестве чтецов до юношеского возраста, а после уже приступают к хозяйственным или каким-нибудь другим занятиям; так как дети священников не поступают на места своих отцов, а большей частью остаются в селе и делаются простыми земледельцами. Некоторые же, если их отцы более состоятельны, кончает курс элементарного образования в ближайшем городе и после поступает учителями в свои родные сёла или же делаются священниками.

Производство новых священников в Болгарии отличаются во многом от рукоположения священников в России. В Болгарии сам народ избирает себе священника, а не епархиальное начальство. В Болгарии епархиальное начальство никогда не заботится о том, чтобы присылать священников туда, где нуждаются в них; напротив, оно обыкновенно ждет просьбы прихожан того места, где нужен священник. Прихожане овдовевшего прихода общим голосом выбирают нового священника из и своей среды, отличающегося благочестием и испытанною нравственностью. Если же является желающие поступить во священники, то он объявляет свое желание народным старшинам. Народные старшины и прихожане не обращают внимания на то, учен ли ищущий священства или нет, а обращают внимание на то, чтобы он отличался честностью, нравственностью и добрым обхождением, умел читать: Отче наш, Верую, Помилуй мя, Боже, Евангелие, Апостол и другие богослужебные книги. Если он удовлетворяет сим требованиям, то его и выбирают. После соглашения с будущим священников, старшины народные пишут к местному архиерею прошение, в котором объявляют ему свое желание и просят, чтобы он рукоположил избранного кандидата. Это прошение относит архиерею сам кандидат. Испытание кандидата в вере и его познаниях при архиерее чрезвычайно ограниченно; архиерей смотрит только на то, чтобы избранный умел читать без особенных запинок и ошибок псалтирь, Евангелие, Апостол и т. д. Убедившись в его умение читать означенные книги, архиерей соглашается на его рукоположение. Плата за рукоположение в Болгарии не определена официально; количество оной зависит от воли архиерея и от воли чинов, окружающих архиерея. Переговоры о плате за рукоположение продолжаются по несколько дней, иногда даже недель, и после долгих уступок, и со стороны архиерея и прибавок и со стороны кандидата, наконец рукополагают его. Этим случаем не мало пользуются чины, окружающие архиерея. Часто случается, что новый священник платит за свое рукоположенье от двух до пяти тысяч пиастров. Он, кроме того, должен внести еще в кассу той церкви, куда поступает священником, также известную сумму, по определенно прихожан. Нередко бывает, что новый священник, за невозможностью заплатить требуемое количество денег архиерею и приходу из своего кармана, бывает принужден распродать почти все свое имущество движимое и недвижимое, как-то: овец, коров и проч.; или же занять у прихожан с тем, чтобы после заплатить им все до копейки. Исправная плата архиерею и приходу денег вперед есть непременное условье поступить во священника. Другое условие тоже непременное – иметь детей; а у кого нет детей, того ни за какие деньги не рукоположит архиерей во священники.

Между вопросами, возникающими в среде духовенства и подвергающимися горячему и серьезному обсужденью не последнее место в настоящее время занимает вопрос об образовании детей женского пола. Редкий съезд духовенства обходится без того, чтобы как-нибудь, стороною или прямо, не был затронут этот вопрос. Обсуждение его некоторые хотят сделать даже литературным. И неудивительно. Воспитание и образование детей всегда составляло первый предмет забот духовенства; для него оно посвящало все свои материальные средства. Но до настоящего времени духовенство главным образом заботилось и думало о воспитании и образовании своих сыновей. Воспитание же и образование дочерей было на заднем плане. Поднятие, образования в быту крестьянском, разрешение вопроса о духовном сословии, отмена обычаев, вошедших в жизнь духовенства – предоставлять приходы за девицами осиротевших семейств и вообще поручать содержание осиротевших семейств вновь поступающим на приходы священникам, – выдвигают в настоящее время на первый план воспитание и образование и дочерей духовенства. Дочь священника, желающая сделаться женою священника, в настоящее время непременно должна быть образованной девицей; иначе она не будет пользоваться уважением тех прихожан, которые обучают своих детей грамоте, и не будет гармонировать с современным положением священника в приходе. Та же дочь, которая останется вне брака, должна сама помышлять о будущих средствах своей жизни. Духовенство, внимательное к своему положению, не может не тревожиться будущей судьбой таких дочерей; оно не может оставлять их на произвол судьбы и не давать им в руки средств самим добывать себе пропитание и приличное содержание. Но какие же средства оно может дать им в руки? Материально обеспечить их оно не в состоянии, да если бы и было в состоянии, то такое обеспечение не могло бы быть верным и надёжным. Единственным верным средством к добыванию себе приличного содержания может быть образование. Но какого же рода образование на этот раз может быть полезным? Как должны воспитывать и образовывать своих дочерей священники, чтобы в будущем обеспечить им приличное содержание?

Разрешением-то этого вопроса в настоящее время и занято духовенство. Одни вполне удовлетворяются настоящими женскими духовными училищами, считают их совершенно достаточными для достижения вышеозначенной цели, и с большой охотой отдают своих дочерей в эти училища для получения в них образования; другие предпочитают женским духовным училищам светские женские гимназии, считают образование в них получаемое более приспособленным к будущему положению женщины, и отдают своих дочерей в эти заведения; третьи не довольны ни теми, ни другими и готовы устроить и открывать свои училища, в которых бы дети их обучались разным рукодельным работам, которые, по их мнению, в настоящее время могут составить лучшее обеспечение для женщины. Мы не станем заниматься разбором и критической оценкой этих желаний духовенства; они естественно возникают из современного положения духовенства. Но мы хотели бы уяснить значение женских духовных училищ в деле образования по указанию начертанного и Высочайше утвержденного для них устава и показать отношение их к настоящим требованиям духовенства касательно образования их дочерей.

По определению устава, женские епархиальные училища суть учебно-воспитательные заведения, предназначаемые для образования дочерей православного духовенства, но не исключающие принятия девиц и из других сословий, со взносом платы, определяемой местным духовенством (§ 1). Таким образом по своему назначению эти училища не суть училища сословные, но открытые для всех желающих в них обучать своих дочерей. Но не устраняя девиц и из других сословий, эти училища имеют свое особое назначение и свою особую организацию. Они состоят в ведении святейшего синода, под управлением епархиальных архиереев, и вверяются ближайшему попечению местного духовенства, которое само изыскивает средства к содержанию училища и наблюдает за благосостоянием его по всем частям (§§ 3 и 14). Из предметов обучения обязательными считаются в женских епархиальных училищах следующие: 1) Закон Божий, под которым разумеются истории ветхого и нового завета, пространный катехизис, объяснение богослужения, церковная история – всеобщая и русская; 2) русский язык, русская словесность и практическое ознакомление со славянским языком; 3) арифметика и общие основания геометрии; 4) география всеобщая и русская; 5) гражданская история – всеобщая и русская; 6) общие необходимые сведения из физики 7) педагогика; 8) чистописание; 9) церковное пение. Необязательными считаются новейшие языки, музыка, рисование. Кроме того, девицы обязательно обучаются внеклассное время кройке, шитью, вязанью и вообще домашнему рукоделию (§ 80). Нравственное же воспитание в училище имеет целью своей утверждение воспитанниц в истинном благочестии и правильное развитие характера, соответственно их будущему назначению (§ 89). Вследствие этого воспитанницы подчиняются особой дисциплине; они ежедневно слушают положенные молитвы утром и вечером, прежде и после стола, при начале и в конце уроков в классе; в воскресные и праздничные дни воспитанницы присутствуют при богослужении и, по возможности, поют и читают на клиросе (§§ 91. 92). В видах приучения к домашнему хозяйству воспитанницы сами для себя шьют и починяют белье и платье, убирают комнаты и постели, по очереди участвуют в приготовлении кушанья на кухне, собирают на стол и подают кушанье в столовой, занимаются посадкой поливкой разных овощей и растений и другими предметами домашнего хозяйства (§ 95). Содержание воспитанниц не необходимо в общежитиях, устроенных в самом училище; они могут быть дома – у родителей, или же у благонадёжных лиц (§ 99). Таково, в сущности, устройство женских епархиальных духовных училищ по уставу, для них предначертанному и Высочайше утвержденному. Оно не может возбуждать ни малейшего неудовольствия со стороны духовенства. Училища по своему материальному благосостоянью и управлению находятся в полной зависимости от духовенства. Духовенство само избирает начальницу женского училища и членов совета женского епархиального училища; оно само изыскивает средства к содержанию училища и чрез избираемых им членов училищного совета наблюдает за благосостоянием училища по всем частям его. Словом, вся административная и экономическая часть училища сосредоточена в руках духовенства; с разрешения местного преосвященного оно может приводить в исполнение все законные способы и меры, предпринимаемые к улучшению быта училищ (§§ 14. 15. 17. 27).

Посмотрим теперь, как могут удовлетворять училища подобного рода современным требованиям духовенства касательно воспитания и образования его дочерей. Спросим прежде всего, кого хочет видеть духовенство в своих дочерях? Конечно, оно прежде всего пожелает иметь благовоспитанных и образованных девиц, не выделяющихся из ряда образованных людей. Для достижения этой общей цели программа наук, преподаваемых в женских духовных училищах, правила дисциплинарные, в них наблюдаемые, могут быть признаны вполне, достаточными. Воспитанница, окончившая курс женских духовных училищ, может иметь необходимые сведения и по русскому языку и русской словесности, может достаточно знать и арифметику, и географию, и гражданскую историю всеобщую и русскую; может познакомиться с существенно необходимыми сведениями о воспитании и обучении детей; – словом, может ознакомиться со всеми общеобразовательными предметами. Кроме того, она может, если пожелает, ознакомиться с новейшими языками, музыкой, рисованием. Больше этого едва ли кто станет требовать от образованной девицы. Направление же, даваемое в женских духовных училищах, приучение к домашнему хозяйству, приучение к внешнему благоприличию, скромности, опрятности, бережливости, могут способствовать развитию серьёзного характера. Словом, для общей воспитательной цели женские духовные училища в своем настоящем виде могут быть вполне пригодными.

Но духовенство при воспитании и образовании своих дочерей не станет руководиться этою одной общей целью; оно пожелает воспитать и приготовить из своих дочерей а)добрых и достойных жен священников, если Бог благословит их быть такими; б) оно пожелает приготовить из них добрых и трудолюбивых, членов общества, способных снискать себе приличное содержание в случае бедности, недостатка и вообще каких-нибудь непредвиденных жизненных обстоятельств. Последнее стремление едва ли не первое место займет в ряду других его желаний.

Что касается первого желания, то едва ли какое-нибудь другое училище может так хорошо приготовить дочерей духовенства – быть достойными сотрудницами своих мужей и по хозяйству, и в деле воспитания детей, как наши женские духовные училища. Курс наук, преподаваемых в женских училищах, светских и духовных, почти один и тот же; но направление, даваемое в женских училищах, и имеющее в виду развитие нравственного характера, значительно разнится во всех женских заведениях. Редкое женское заведение обращает внимание на будущее положение, будущую жизнь своей воспитанницы; все заботы по отношение к ней определяются в них одной общей целью дать удовлетворительное образование. Воспитанница прошла курс общеобразовательных наук, зарекомендовала себя отличными успехами; заведение гордится ей, считает выполненными по отношению к ней все свои обязательства; в будущую жизнь, будущее положение воспитанницы оно не заглядывает. Так называемым идеальным направлением, не соответствующим жизни, страдают почти все наши учебные женские заведения. Значительное исключение в этом отношении составляют наши женские духовные заведения. В уставе, для них предназначенном, именно имелось ввиду то, чтобы воспитанниц этих заведений не отрывать от их будущей жизни, но приготовить и приспособить их к ней. Воспитанниц наших женских духовных училищ, согласно вышеприведенным параграфам устава, сами для себя шьют и починяют белье и платье, убирают комнаты и постели, поочередно участвуют в приготовлении кушанья на кухне, собирают на стол и подают кушанье в столовой, занимаются посадкой и поливкой разных овощей и растений и другими предметами домашнего хозяйства²⁹². Они обязательно обучаются кройке, шитью, вязанию и вообще домашнему рукоделию. Содержание их самое незатейливое и скромное. По окончании курса они возвращаются в свою семью не оторванные от своего родного очага, его привычек, обычаев, занятий. Это важное преимущество наших женских духовных училищ! Воспитанница женских духовных училищ легко может помириться со всеми трудностями скромной, семейной, небогатой жизни. А такого рода подруга жизни и нужна для нашего пастыря Церкви. Чего не достаёт нашему священнослужителю, получившему достаточное научное образование и потом поставленному судьбою в деревенской глуши, среди только что ещё начинающих развиваться поселян? Прежде всего не достаёт ему, ответим словами одного архипастыря», сколько-нибудь развитой умственно и нравственно подруги жизни, подруги, которая не одни внешнем сожитием, а и умом и сердцем делила бы тяготу его жизни, ясной мыслей и живым чувством облегчала бы его душевные томления, и разделяя с ним радость и горе, из которых впрочем последнего у него всегда более чем первой, не давала бы ему чувствовать своего одиночества и в собственном доме и в среде, его окружающей»²⁹³. Действительно наш священнослужитель нуждается в подруге такого рода. Ему нужно лицо, облегчающего его труды и ободряющее его дух. А таких лиц могут приготовлять и воспитывать наши женские духовные училища, обращающие главное внимание на серьезное умственное нравственное развитие. Заранее приучая их трудовой скромной жизни, они не располагают их увлекаться фантастическими представлениями и строить разные несбыточные планы насчёт своей будущности; жизнь им представляется во всей своей суровой наготе, и им не придётся разочаровываться в своих предположениях, надеждах и ожиданиях. Таким образом женские духовные училища могут вполне удовлетворять желаниям духовенства первого рода. Они приготовят их дочерей быть достойными подругами священнослужителей при их многотрудном служении.

Что касается второго желания духовенства – воспитать из своих дочерей полезных членов общества, способных в случае нужды снискать для себя приличное содержание, то для осуществления и этого желания женские духовные училища могут быть вполне достаточными. Науки, читаемые в женских духовных училищах, те же самые, которые преподаются и в светских учебных женских заведениях. Перед нашими глазами устав училищ для приходящих девиц ведомства учреждений Императрицы Марии, и Высочайше утвержденное положение о женских гимназиях и прогимназиях в губерниях: невской, подольской и волынской²⁹⁴. В том и другом к обязательным предметам причислены те самые, которые читаются в женских духовных училищах; к необязательным прибавлены уроки танцевания. Думаем, что духовенство не станет особенно жалеть о том, что их дочери не будут слушать уроков танцевания, которые едва ли им придется прилагать в жизни. Вопрос теперь может быть только касательно самого преподавания наук, читаемых в женских духовных училищах, касательно того, в таком ли виде эти пауки читаются в женских духовных училищах, в каком они читаются в светских женских заведениях? На это мы ответим, что преподавателями в женских духовных училищах большей частью состоят наставники духовных семинарий, получившее образование в академиях, следовательно не может быть сомнения на счет успешного ведения ими дела образования. Нам приходилось быть свидетелями того, как воспитанницы женских духовных училищ нисколько не уступали в своем развитии и образовании воспитанницам светских женских училищ; так напр. те из воспитанниц женских духовных училищ, которые поступали в педагогические курсы, при женских гимназиях, также блистательно держали окончательные экзамены, как и лучшие воспитанницы светских женских училищ. Сами священнослужители хорошо сознают это и, как приходилось слышать от некоторых из них, искренне сожалеют о том, что поспешили определить своих дочерей в светские женские училища, в которых, по их мнению, воспитанницы не получат такого серьёзного умственного и нравственного развития, какое дается в женских духовных училищах.

Из всего этого следует, что для успешного ведения воспитания и образования девиц духовного звания, духовенство, не расходясь в своих мнениях и суждениях, должно сосредоточить все свое внимание на возможно лучшем устройстве быта женских духовных училищ в том духе и направлении которые указаны им Высочайше утверждённым уставом. Нечего смущаться тем, что эти училища носят название женских духовных училищ; с разрешением вопроса о духовном сословии, эти училища перестали быть сословными, да и по самому уставу в них открыт доступ всем, желающим воспитывать в них своих дочерей. Между тем в этих училищах так много приспособленного к быту и положению духовенства, и все направлено к тому, чтобы дать серьезное умственное и нравственное развитие. По своему положению и назначению эти училища занимают золотую средину между высшими и низшими светскими учебными заведениями. Они преимущественно приготовляют девиц к жизни.

С. С.

Шедше в мир весь, проповедите евангелие всей твари. (Мк.16:15)

Такую заповедь даль Господь и Бог наш ученикам своим и апостолам, посылая их, по воскресении Своем из мертвых, на всемирную проповедь. И – апостолы Христовы свято исполнили заповедь Господа и учителя своего. От конец земли и до конец ся протекли красный ноги их: им пресвятое имя Христово возвещено во всех странах земли, учение христианское насаждено и утверждено в сердцах тех людей, которые открыто и с любовию принимали благовествование святое.

Есть предание, что земля наша русская, повсеместно осквернявшаяся некогда мерзкими жертвами идолослужения, была освящена стопами св. апостола Андрея Первозванного. Таким образом, заря христианского учения взошла очень рано на горизонте нашего отечества. Но долгое время она слабо мерцала и своим небольшим светом освещала небольшую местность пространной земли русской, большею частью погруженной во тьму идолопоклонства и неведения Бога истинного. Прошли сотни лет, и свет утренней зари уступил наконец место свету солнечному. Святой благоверный князь Владимир принял веру христианскую, крестился сам, повелел крестить своих сыновей и своих подданных, начиная с Киева. И вот свет незаходимого солнца правды озарил своими благодатными лучами мало по малу всю землю русскую. – Но мы не можем сказать, что в настоящее время для земли русской настал уже полдень с благодатного просвещения христианского, что никто не укрылся от теплоты Христова учения, согревающего сердца верующих, и от света его божественного, просвещающего умы людей Божиих.

Увы, братья мои, в местах отдаленных от нас, в дебрях непроходимых, где царствуют вечная зима и хлад, бури свирепствующие, снега не тающие, куда, сквозь болота и тундры едва может проникать стопа человеческая, – там и теперь блуждают целые миллионы кочующего народа, которые не познали еще Бога истинного. Что же нужно для успешного обращения к вере Христовой и этих несчастных людей, сидящих во тьме язычества и сени смертной? – Для сего нужны делатели, т. е. нужны проповедники слова Божия, и материальных средства для распространения и укоренения веры Христовой между нашими согражданами.

Правда, что проповедничество, или распространение истин христианского учения и утверждение их в сердцах людей Божиих, существовавших или существующих на земле, есть великое дело Божие, к которому призываются, можно сказать, только избранные Божие. Правда, сам Бог воздвигал и в ветхозаветной Церкви своей людей, избранных от чрева матери их, на проповедь, для просвещения людей светом истинного боговедения, посылал пророков для укоренения истин богопознания и богопочтения, для обличения неверия и неправоверия, для откровения или сообщения людям истинного света Божия, просвещающего всякого человека, грядущего в мир; правда, что, по исполнении времен, приходил на землю сам Сын Божий, между прочим, для сей же цели, то есть для того, чтобы просветить людей светом учения Своего, а затем Он избрал и послал учеников Своих в мир весь проповедать Евангелие всей твари; правда, что Господь Бог наш, по вознесении Своем на небо, оставил б Церкви Своей святой овы апостолы, овы же благовестники, овы же пастыри и учители для распространения учения Своего; но и каждый истинный христианин, какого бы звания и состояния он ни был, может, если захочет, и должен принимать участие в деле христианского благовествования. Каким же образом?

Я сказал уже, что на огромном протяжении нашего необъятного отечества существуют еще миллионы людей, неведущих Бога истинного, которые покланяются огню, воде, боготворят разные вещи и предметы, и блуждают, как овцы, не имущие пастыря. Народы сии смиренные, кроткие и простые сердцем с охотою принимают учение евангельское, когда им проповедуют слово Божие на их родном языке, принимают св. крещение и живут по-христиански. Благодарение Господу Богу, на св. Руси были и есть добрые люди, которые с любовью христианскою посвящали и посвящают себя на служение спасению наших братий, неведущих Бога. Они, действуя с ревностью апостольскою в деле проповедования Евангелия царствия Божия, многих уже обратили ко Христу Богу. Но одной ревности и усердия этих людей еще не достаточно для обращения ко Христу всех инородцев; для успеха в сем деле еще нужны материальные средства для того, чтобы сколько-нибудь помочь новообращаемым язычникам, находящимся в самой крайней бедности, чтобы устроить для них храмы Божии, и снабдить их книгами церковными и утварью церковною и проч. и проч. Судите сами, могут ли люди, посвятившие себя на служение апостольское, изшедшие проповедать Евангелие в мир отдаленный по местности и суровый по климату, могут ли они успешно вести дело сие святое, если не будут вспомоществуемы от нас, хотя бы то малыми лептами?

В книге Деяний Апостольских читаем следующее: народу веровавшему в сердце и душа едина, и ни един же что от имений своих глоголише свое быть, но бяху им вся обща... Не бяше нищ ин един в них: елицы бо господие селом, или домовом бяху, продающе приношаху цены продаемых и полагаху при ногах апостолов; даяшеся же коемуждо, его же аще кто требовате (Деян.4:32–36). Трудно, конечно, ожидать от нас, и в наше время такого полного бескорыстия и самоотвержения, которые, как повествует св. апостол и евангелист Лука, были в первенствующих христианах. Но не должны ли и мы сколько-нибудь подражать сим добродетелям первых христиан!... Они продавали все свое имение, и деньги, вырученные от продажи, отдавали в полное распоряжение св. апостолов для употребления на дела благая; а мы хоть бы некую лепту вложили в руки тех деятелей апостольского служения, которые труждаются в проповедании слова Божия между народами, неведущими истинного Бога, и обращают их на путь спасения. Посильным нашим пожертвованием на святое дело распространения христианства между язычниками мы стали бы участниками в сем святом деле апостольского служения. А служение сие имеет великую цену в очах Божиих, ибо кто обратит на путь спасения брата своего, заблуждающего или согрешающего, тот спасет душу свою и покроет множество грехов своих, по ученью слова Божия. Вот каким образом мы можем быть участниками в распространении Евангелия царствия Христова!

Но этого мало. Мало того, что мы можем быть участниками в распространений Евангелия Христова, или учения христианского между инородцами нашими, – мы должны участвовать в сем великом и святом деле. Ибо сии несчастные, не знающие Бога истинного и поклоняющиеся идолам, суть наши ближние и, можно сказать, ближайшие из ближних: они соотечественники наши. А кто уклоняется от служения ближнему, и притом ближайшему из ближних, тот – горьше неверного.

Притом же к сему прямо обязывает нас и одна из заповедей о делах духовного милосердия. В православном исповедании восточной Церкви читаем следующее: «второе дѣло духовнаго милосердія есть паставить неученаго и невѣжду. Сіе дѣло надлежащимъ образомъ исполнитъ тотъ, кто научитъ невѣжду, какъ должно вѣровать во единаго тріпостаснаго Бога. Предполагается, что онъ способенъ научить. Въ противномъ же случаѣ пусть найдеть кого-либо разумнѣе и опытнѣе себя. Во-вторыхъ, долженъ научить незнающаго, какъ ему призывать Бога, и въ какой молитвѣ открывать Богу прошенія свои; также научить его заповѣдамъ Божіннъ, показавъ и способъ, какъ испол нять ихъ. Если будемъ нерадѣть о семъ, то необходимо должны страшиться того страшнаго приговора, который произнесень на раба, получившаго одинъ талантъ и возвратившаго оный безъ всякой прибыли (Мф.25:24–30)»²⁹⁵. А наконец, может ли быть и даже именоваться христианином тот, кто не выражает, чем только может, искреннего сочувствия к распространенью христианства?! Истинное чувство христианское само в себе так живо и действенно, что не может не проявляться в самых разнообразных действиях истинно-христианских. И там не ищите полной цветущей жизни христианской, где видите замкнутость, сосредоточенность в себе сего чувства. Таким образом, каждый из нас, брат., какого бы кто звания и состояния ни был, и может, по мере сил своих, и обязан, по христианскому долгу, вспомоществовать миссионерам в распространении христианства между инородцами, нашими собратьями, соотечественниками.

Боже святый, Боже крѣпкій, Боже безсмертный! Освяти, укрѣпи и оживотвори наши мысли, наши желанія и наши чувства, да содѣлаемся и мы участниками во святомъ дѣлѣ распространенія истинной, правой и святой вѣры и твердаго благочестія между собратьями и соотечественниками нашими, да отъ конецъ и до конецъ земли русской едиными усты и единымъ сердцемъ славится Твое Трисвятое имя – Отца и Сына и Святаго Духа, нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ. Аминь.

Прот. И. Г.

Злая Евтихиева ересь, из которой проистекли заблуждения, изобличенные и осужденные на халкидонском вселенском соборе, была живуча, если не в первоначальном своем виде, то в своих выродках. Из них особенно много зла причинило монофелитство. Монофелитская ересь не осмеливалась явно отвергать два естества в Иисусе Христе, но, признавая в нем одну только волю и одно действие, прикровенно проповедовала тоже Евтихиево нечестие. Изобретателем монофелитской ереси был епископ Феодор Фаранит, а распространителем Сергий архиенископ константинопольский, родом сирианин, воспитанный в Яковитском лжеучении. Но особенно способствовал к развитию и утверждению монофелитской ереси Афанасий патриарх Яковитов, также уроженец сирийский, не признававший определений халкидонского собора. Встретившись в Тераполе с императором Ираклием, во время похода его против персов, Афанасий увлек императора в заблуждение до того, что он издал эдикт, известный под названием изложения, в котором требовал, чтобы все признавали во Христе одну волю и одно действие, и повелел выставить этот эдикт на дверях храма. Таким образом, ложное монофелитское учение не замедлило распространиться в египетской и константинопольской областях.

Так как советниками Ираклия в этом нечестивом деле были, кроме Афанасия, Кир фасидийский и Сергий константинопольский, то ревнитель благочестия Софроний, бывший еще простым монахом, написал послания к поименованным епископам, изобличавшее монофелитскую ересь, и затем, когда был возведен на иерусалимскую кафедру, созвал поместный собор, на котором была обнаружена и осуждена монофелитская ересь. Обиженный этим, Сергий писал к римскому папе Гонорию и в послании своем старался выставить Софрония как нововводителя, возмущающего восток проповедью о двух волях и двух действиях во Христе. Папа Гопорий отвечал Киру, Сергию Софронию так сбивчиво и двусмысленно, что монофолиты признали его своим сторонником и покровителем.

Монофелитская ересь, опираясь на авторитет императора и папы разрасталась более и более, и возмущала Церковь при сыне Ираклия Константине и внуке Констансе, которые покровительствовали монофелитскому лжеучению. Она вооружалась на православную Церковь не только нечестивым учением своим, но и внешними гонениями. Посему-то, когда, по смерти Констанса, вступил на престол сын его Константин Погонат, преданный православию; то главною заботою его в продолжении двадцати шести лет было уврачевание язв Церкви, нанесенных ей монофелитскою злобою. Но не видя умиротворения Церкви, император, по соглашению с главнейшими православными епископами, в 680 году по Р. Х. созвал в Константинополе, в царском тереме-трулле, шестой вселенский собор.

Собор этот, под председательством самого императора, состоял из 170 (по некоторым из 280) епископов, собранных из разных стран востока и запада. В числе их главное место занимали патриархи – Георгий константинопольский, Макарий антиохийский и Петр александрийский; место иерусалимского патриарха занимал иеромонах Георгий с епископами, а от римского папы Агафона были присланы четыре легата; пресвитеры Георгий и Феодор, диакон Иоанн и иподиакон Констанций.

Когда открылся собор, римские легаты просили императора, чтобы он повелел расследовать причины и найти виновников монофолитской ереси, возмущавших мир Церкви уже более сорока лет. Император пригласил отвечать на этот вопрос Георгия константинопольского и Макария антиохийского. Макарий сказал: «мы не вводим новых слов, по-что приняли как от святых вселенских соборов и святых отцев, так и от предстоятелей константинопольской церкви: Сергия, Павла, Мирра и Петра, а также от Гонория папы древнего Рима и Кира папы александрийского о воле и действии (1. Христа), в то веруем, то проповедуем и тому учим, и готовы доказать это»²⁹⁷. Император потребовал, чтобы доказательства были представлены во-первых из деяний вселенских соборов. Принесены были соборные акты, хранившиеся в патриаршей библиотеке, и был прочитан из первой книги третьего вселенского собора отрывок, якобы благоприятствующий монофелитам, из творений св. Кирилла александрийского. Но римские легаты и некоторые из епископов протестовали против еретического толкования слов Кирилла и признали оное пустым и неосновательным. В доказательство сего прочтена была вся книга Кириллова и оказалось, что он, говоря о воле Иисуса Христа, разумел свойственную Ему волю по Божеству, но нигде не говорил о единой воле во Христе.

Во втором заседании прочитана была первая книга деяний четвертого вселенского собора. Когда дошло до того места послания папы Льва, где он говорить об Иисусе Христе, что Он «словом действовал то, что прилично Слову, а плотию то, что прилично плоти: первое блистало чудесами, а вторая подлежала немощам»²⁹⁸, и когда в этих словах православные епископы видели ясное указание на две воли во Христе; то Макарий антиохийский старался запутать свое еретическое учение, уверяя, что он не говорить о числе, но признает одно богомужнее действие.

На третьем соборном заседании предположено было прочитать деяния пятого вселенского собора. В кодексе этого собора на первом месте оказалось послание Мины архиепископа константинопольского к папе Вигилию о том, что во Христе одна воля. Но подложность этого послания доказана была ясно тут же как тем, что Мина умер за шесть лет до созвания халкидонского собора, так и тем, что первые четыре листа книги, на которых помещалось послание, были не нумерованы и счет листов начинался после этого послания. В актах этого собора, в посланиях якобы Вигилия к императору Густиниану и бл.Феодоре Августе монофелиты находили подтверждение своего лжеучения об одной воле в Иисусе Христе; но и эти послания признаны подложными. В остальных деяниях пятого собора еретики не могли найти никакой поддержки своему лжеучению.

Во время четвертого соборного заседания, по требованию Георгия константинопольского, было читано послание Агафона папы римского к императору. В этом послании, на основании яснейших мест священного писания и многочисленных свидетельств святых отцов: Григория Нисского, Иоанна Златоустого, Кирилла Александрийского и других раскрыто было православное учение Церкви о двух волях и двух действиях во Христе. Затем прочитано было послание к императору же римского собора из 125 епископов, подписанное всеми ими. Это послание служило как бы инструкциею для римских легатов, и вместе с тем показывало, что легаты присланы на вселенский собор не от папы только, а от всей римской церкви.

В пятом и шестом заседаниях монофелиты принуждены были, по обещанию своему, представить свидетельства из святых отцов в свою пользу. Еретики собрали в двух книгах разные свидетельства из святых отцов, которыми думали защитить свое лжеучение. Но собор признал, что во 1-х, свидетельства из творений св. отцов были вырваны из сочинений без контекста, и во 2-х, что они повреждены еретиками, и просил императора дозволить сличить их с древнейшими, неповрежденными и несомненными списками творений св. отцов.

В опровержение сборника, составленного еретиками, римские легаты представили книгу под заглавием: свидетельства св. отцов доказывающие, что в Иисусе Христе две воли и два действия. Книга эта прочитана была в седьмом заседании собора.

Сличивши текст книги, представленной римскими легатами с древнейшими кодексами патриаршей библиотеки и нашедши его ни в чем не различествующим от подлинных святоотеческих творений, собор потребовал от еретиков ответа касательно искажения писаний отеческих в составленном ими сборнике. Монофелиты, исключая

Стефана ученика Макариева и самого Макария, встали и объявили, что Феодор Милитенский, который сказал, что сборник представленный еретиками составлен ими, солгал. Этот сборник, сказали они, составлен и представлен без нашего ведома, а мы готовы исповедовать православную веру. Тогда св. собор и император потребовали, чтобы Макарий объявил свое исповедание веры, и он необинуясь произнес краткое еретическое исповедание веры и, в подтверждение его, ссылался на авторитет пяти вселенских соборов, папы Гопория, константинопольских патриархов: Сергия, Павла и Петра и наконец осмелился сослаться на св. Дионисия, будто бы учившего о едином богомужнем действии I. Христа. Когда спросили у Макария, зачем он извратил отеческие писания в своем исповедании, поданном императору, то он нагло отвечал: «я уже сказал вам, что извратил их с намерением подкрепить свои мнения»²⁹⁹ . Святый собор после этого воскликнул: «Макарий сам себя явно признает еретиком, Анафема новому Диоскору! Да будет низвержен! Злые лета новому Аполлинарию! Снять с него сан епископский и омофор!»³⁰⁰ С него сняли еписконския облачения и поставили на допрос пред собором, во время которого обнаружено было в каких местах и что именно испорчено Макарием в святоотеческих свидетельствах.

В девятом заседании призваны были к допросу единомышленники Макария. Из них один только Стефан защищал мнения Макария, а все прочие признали, что Стефан неправо учит. Посему св. собор Стефана еретика, нового Евтихия, нового Аполлинария, изгнал из собора и определил его и Макария, как уличенных в извращении святоотеческих свидетельств, как держащихся еретических мнений и стремящихся к развращению православного народа, лишить священного сана и воспретить им богослужение; а тех епископов и клириков, которые принесли покаяние и предстояли здесь пред собором, и которые при знали православное исповедание веры, оставить на местах, какие они занимают. Затем, по возглашении многолетия императору, собор требовал, чтобы еретики были изгнаны. Покаявшиеся же и прощенные обещали под клятвою следовать правой вере и представить в собор письменное изложение оной.

В десятом заседании были прочитаны сначала много численные свидетельства св. отцов восточных и западных о двух волях и двух действиях во Христе, собранные в одну книгу, а затем для уяснения истины и обличения монофелиского нечестия прочитаны были отрывки из сочинений еретиков, признававших во Христе одну волю и одно действие. По выслушании свидетельств святоотеческих и еретических, император потребовал, чтобы покаявшиеся епископы и клирики, согласно обещанию своему, представили письменное исповедание веры. И они представили одинаковые рукописи, заключавшие исповедание веры, согласное с учением православной Церкви о двух водах и двух действиях во Христе. В заключение сего заседания иеромонах Георгий просил о прочтении соборного послания блаженной памяти Софрония патриарха иерусалимского, которое было им послано Сергию патриарху константинопольскому, но не было им принято. Чтение и обсуждение этого послания отложено до следующего заседания.

И действительно в одиннадцатом заседании прочитано было упомянутое послание Софрония к Сергию и признано православным. Император спросил римских легатов, не желают ли они и еще что либо исследовать? Легаты заявили, что им желательно было бы, чтоб были прочитаны подлинные сочинения Макария и Стефана, хранящиеся в патриаршей библиотеке, дабы узнать, что в них содержится. Принесли две книжки и тетрадь. Надписание первой было такое: «Речь благочестивейшему и миролюбивейшему великому императому Константину, произнесенная Макарием, епископом феопольским (антиохийским)». Доказано было, что Макарий не мог говорить речи пред Константином. Другая книга надписывалась так: «Слово, писанное Макарием архиепископом феопольским к африканскому иеромонаху Луке, который писать о новой максимиановой ереси». Святые отцы, заметив в этом сочинении софистическое построение мыслей, совершенно противных учению пяти вселенских соборов и святых отцов, которые никогда не допускали ничего подобного, прервали чтение этого сочинения и велели читать остальное, заключавшееся в тетради. Выслушавши начало оного, св. отцы признали и это сочинение не только пустым, по и вредным для слушателей, и потому, предав опое анафеме, повелели прекратить чтение, и потребовали наконец, чтобы сочинения Макария были сличены с сочинениями еретиков: Фемистия, Аполлинария и Анфима. Сличение обнаружило совершенное согласие Макариевых мнений с еретическими и послужило в совершенной уверенности в неправомыслии Макария.

По окончании 12-го заседания император сказал собору: «так как я занят делами общественными, то повелеваю славнейшим патрициям Константину и Анастасию и славнейшим эксконсулам Полиевкту и Петру присутствовать от моего имени в сем святом соборе при дальнейших его заседаниях, потому что важнейшие пункты настоящего дела достаточно исследованы пред лицом нашего благочестия»³⁰¹.

К. Думитрашков

(Продолжение будет).

X.0. Современно-общественные вопросы и церковная проповедь // Руководство для сельских пастырей. 1870. Т. 3. № 47. С. 419–428.

Волнующаяся беспокойная современность, неустойчивое движение общественной и политической мысли, бесконечная путаница интересов жизни претендуют на вторжение в область церковной кафедры, откуда нас научили говорить и приучили слышать доселе всегда спокойную, неизменную, верную самой себе и возвышающуюся над современностью и всякими интересами жизни святую истину веры и благочестия христианского. Водоворот современной жизни, захвативший в себя и употребляющий в свое оружие всю умственную деятельность так называемого образованного человечества, хочет увлечь в общий потоп мятущейся действительности и религиозно-церковную жизнь с её орудиями и средствами. Из церковной кафедры некоторые желали бы сделать общественную трибуну, из церковных проповедников политических и общественных ораторов, из проповеднического слова, пастырской беседы и поучения – публицистическую газетную статью, политический намфлет, социальный трактат. «Вот бы и слушали вас, говорит нашим проповедникам, если бы вы не обходили своим умышленным молчанием в своих проповедях жизненных вопросов, которыми в данную минуту занять и старь и млад, если бы вы не избегали «злобы дня», если бы «хлеб насущный» подавался из ваших рук не в виде нарисованного только хлеба, а питал бы действительно каждого в данное время...» Полагаем, что, вне метафор, это значит то, чтобы проповедник церковный, следуя течению современной жизни, и сам уносился вместе с нею, чтобы в то время, когда, например прихожане его заняты отбыванием рекрутчины, сбором подушного оклада, когда горюют от неурожая, толкуют о тяжести круговой поруки, недостаточности земельного надела, несправедливости волостного суда, близости войны и т. п., – чтобы на все это отзывался проповедник с церковной кафедры. Что же, не присоединить ли сюда зауряд и того требования, чтобы – на церковной кафедре делаем был и критический разбор разных журнальных и газетных статей?... (Нечто подобное, действительно, и заявлялось в какой-то газете по поводу одной безнравственной публикации). Можно бы также, смотря на дело с той же точки зрения, допустить, наконец, на церковной кафедре и театральные рецензии особенно тех современных пьес, которые больше всего в ходу и в которых выражаются интересы современного общества. Отчего, скажет иной, и не произнести в самом деле громовой проповеди хоть бы и против обошедшей все наши губернские города оперетки «Елена Прекрасная», в которой, между прочим, под пародией на языческих жрецов, всякий видать сатиру на современных христианских священников?

История церковного проповедничества, как русского, так и иностранного, знает несколько примеров таких проповедников, которые в своих проповедях прямо и непосредственно трактуют о современных им вопросах общественной и политической жизни. С интересом останавливается на них ученый исследователь протекшей жизни; в произведениях таких проповедников он водить внутреннюю летопись века и созерцает в ней, как в зеркале, отражение протекшей жизни. Но гораздо больше представляет история таких проповедников, которые только посредственно касались современных вопросов жизни и главным образом говорили о предметах веры и нравственности. Нравоописатель протекшей жизни в проповедях и этого рода не мало находить для себя намёков для воссоздания в своем представлении общественных нравов прошедших времен. Безусловно же наибольшее число таких проповедей хранит история проповедничества, в которых безотносительно к обстоятельствам времени излагается вероучение и нравоучение христианское. Проповеди этого рода без особенного неудобства могут быть произносимы во всякое время и у всякого народа. Составители их очевидно были выше своей современности, не увлекались ею, а стояли на незыблемой почве веры и деятельности христианской, утверждая на этой почве и своих слушателей. Поучительно для современных пастырей-проповедников видеть в многовековой истории проповедничества всегда господствующим и исключительно преобладающим, так сказать, евангельский и апостольский дух проповеди. Христианские проповедники, подражая Господу Спасителю и Апостолам, всегда помнили, что они призваны не для анализа современности, но чтобы сеять семя. истины в сердцах верующих. Стоя на высоте христианского познания, они старались возвысить к себе и свою паству, и не пускались в водоворот современности и обыденной действительности, увлекающей собою массу трудового общества. Нельзя их упрекать в недостатке патриотизма за то, что они чуждаются, по видимому, всего не относящегося непосредственно к религии, и не касаются того, что прямо относилось ко благу и интересам общества, среди которого они жили. Для них ясно было на примере Илия и Финесса, чем пастырь может вредить своему отечеству и способствовать его благосостоянию. Они взывали в своих проповедях вообще против грехов, зная, что потворство Илия грехам своих сыновей и народа подчинило евреев иноплеменному игу; они крепко ратовали и негодовали против грехов, зная, что ревность Финесса против грехов Израиля отвратила Божий гнев от Израиля...

Нет, кажется, необходимости и современным проповедникам, в виду этого, беседовать о предметах не подлежащих непосредственно церковно-религиозному созерцанию. Каждому – свое; всему должно быть свое место и свое время. Область церковно-религиозных предметов ясно очерчена в сознании каждого богослова и даже простого христианина, и выступать из неё проповедник не всегда может не наказано. Если бы эта область была и не столь широка; если бы проповеднику и была даже возможность в более или менее короткий или долгий период пройти всю эту область с проповедническим своим словом: то и в таком случае вторгаться проповеднику в чужую область – социальную и политическую не следовало бы, первее всего потому, что он тут не компетентный человек. В каждом благоустроенном обществе есть и общественные (в специальном значении этого слова), есть и политические, равно как и церковно-религиозные деятели. Пусть же каждый и действует в указанной ему сфере. Православно-христианское воззрение на строй человеческих обществ, признавая необходимым целостное взаимоотношение как духовной, внутренней, так и материальной, внешней жизни человека, тем по менее разграничивает сферы по их преобладающему характеру и указывает поэтому одни сферы чисто духовного свойства, а другие по преимуществу не духовного, так сказать, земного, человеческого свойства. Католическое мировоззрение, смешивающее все это в одно представление, для нас не указ. Католические проповедники могут, пожалуй, говорить с церковных кафедр о политической экономии, как и проповедовал ранее Гиацинт, – могут проповедовать, как и проповедуют, о монархическом, конституционном и республиканском образе правления, о социализме, демократизме, коммунизме и тому подобных не церковных предметах: это все в Характере католичества, не отделяющего духовного и светского элемента в жизни. Совсем не то в православной Церкви, где оба эти элемента разграничиваются законным образом, где не позволяется смешивать духовное и светское. Были, правда, случаи, когда и православные проповедники говорили с церковных кафедр о не церковных предметах, как например некоторые проповедники наши 18 века; но это уже не было нормальным явлением и зависело от особенных, исключительных в то время отношений Церкви к государству... Изменились эти отношения, и проповедь возвратилась к своим естественным, прямым темам.

Проповедь, как слово Божие в устах проповедника, должна иметь авторитет непогрешимости в своих суждениях, положениях и выводах; предметы проповеди, поэтому, должны быть также характера, не допускающего изменчивости и неустойчивости, смотря по времени и местным обстоятельствам. Но обладают ли таким свойством предметы общественной и политической жизни? Не только эпоха известная, но и небольшой период времени, по своим политическим и общественным взглядам, резко отличаются друг от друга. Течение и развитие жизни привносит со временем все новые элементы, неизвестные прежде, или существовавшие прежде в другом виде; и общественные и политические деятели естественно со временем должны изменить свои взгляды, свои убеждения. Что прежде считалось необходимым признавать за нормальное явление, то самое, спустя немного времени, вынуждаются жизнью и обстоятельствами признать великою аномалией, что прежде преследовалось как незаконное, то самое в другое время представляется на вид всем, как единственно законное. Вообразим же себе, что стало бы с церковной проповедью, если бы проповедники взялись судить и радеть с церковных кафедр о предметах жизни такого изменчивого, неустойчивого характера. Божественное откровение не представляет собою кодекса взглядов и правил, определяющих до подробностей внерелигиозные отношения людей, значит проповеднику остается самому придумывать взгляды и правила на тот или другой случай, возбужденный течением жизни; значить проповедь становится совершенно заурядною человеческою речью, исполненною возможных ошибок и заблуждений. Так и было действительно с теми проповедниками, которые вызываемы были иногда собственным желанием, а иногда и стороннею властью говорить с церковной кафедры, например о флоте, о пользе путешествий в чужие страны и т. п. Подобного рода проповеди, особенно не печатные, далеко не всегда могут быть признаны словом церковным, выражающим собою дух Церкви и религии, а тем еще менее словом Божиим. Проповедник одно время превозносит похвалами известное общественное устройство, делая санкцию его фактическому существованию; но вот рушилось это устройство и вместо него основалось другое с другими началами и свойствами; от проповедника потребуют и теперь высказать свой взгляд на совершившийся факт; что же, останется он при прежних своих взглядах, или поспешить завестись новыми? В том и другом случае он является не церковным проповедником, а человеком известной общественной партий, или просто человеком увлекаемым общим течением жизни и приспособляющимся только к такому течению, что во всяком случае недостойно органа слова Божия, каковым должен быть всякий церковный проповедник. Вечная тожественность религиозных человеческих потребностей и такая же тожественность удовлетворения этим потребностям, указываемого в слове Божием; постоянная изменчивость и неустойчивость всего современного и отсутствие предначертанной нормы для обсуждения современных общественных и политических явлений и предметов, при отсутствии даже положительных начал политической и общественной жизни, еще не выработанных наукой; вот противоположные области, которые хотят соединять в представлении об идеальном проповедника! Нет, если хотим, чтобы церковная проповедь была именно тем, чем она должна быть, именно просвещала людей верою и очищала внутреннее, нравственное состояние человека; то мы не должны допускать в ней суждений, положений и выводов, от которых мы должны были бы с течением времени отказаться и которые нам пришлось бы почему либо заменить другими воззрениями, что неизбежно будет, когда в проповедях начнут трактовать о предметах внецерковных. Проповедь – сила чисто религиозная и церковный проповедник – не политический оратор. Давать в проповеди политические и общественные советы слушателям, выходя за пределы общих нравственных отношений, – значило бы вступать на опасный путь, на котором неизбежна борьба, непосильная проповеднику с его духовным оружием. Единство духа проповеди, не разделяемое на разные оттенки партий, не смотря на бесчисленное множество церковных проповедников, неизбежно должно нарушиться и образовать разделения и партии политические и общественные, если бы проповедники, увлекшись заманчивою перспективою быть современными, стали и на церковной кафедре рассматривать и решать, хоть бы даже и основательно с общей религиозно-нравственной точки зрения текущие политико-общественные вопросы. Как служитель алтаря, священник и в проповеди ничего не должен привносить в храм чуждого алтарю, и он исполняет при этом вполне законно свой долг, когда не перестает сообщать своим братьям по вере и чадам по служению ясное слово, направленное к раскрытию тайн веры и благочестия и своим руководством, не отступающим от почвы веры и нравственности, помогать им идти по пути ко спасению. Прямое назидательное слово – вот дело проповедника в церкви при богослужении!

Но обязанность проповедника не ограничивается одним церковно-богослужебным проповеданием. Он обязан проповедовать не в одни только богослужебные времена. В самой же церкви, не в урочное для богослужения время, пастырь-проповедник имеет нужду созывать иногда к своей проповеди свою паству, как это и делается в некоторых приходах и церквах, особенно в Москве: вне церкви, при различных сношениях с паствой и отдельными членами паствы, он также вызывается постоянно к проповеди, уславливаемой временами, местами и лицами слушающими. Здесь, по необходимости разнообразного применения проповеди, неизбежно бывает такое или иное соприкосновение проповеднического слова и с текущими житейскими вопросами как общественной, так и политической жизни. Здесь в устах проповедника может быть слово как для тех «взыскательных слушателей, которые желали бы услышать не одно простое наставление, хотя и последовательно выводимое из нравственных начал и знакомства с духовной литературой, и которые ищут и находят окончательное решение возникающих в них требований мысли в историческом процессе евангельских истин»; так и для тех, которые желали бы знать и иметь религиозное суждение на тот или другой частный вопрос или явление общественной и политической жизни. Священное слово священнослужителя-проповедника, произносимое среди священных песней, молитв и богослужебных действий, не теряя своего религиозного и духовного характера, в устах священника проповедника становится пастырской беседой, принимая характер то ученого исследования, то полемического и апологетического обсуждения, смотря по надобности. Нельзя при этом поручиться, чтобы при такой беседе с прихожанами, назовем ли ее, как того хотят некоторые, профессорскою лекцией, пастырь передавал непогрешимо верные суждения и взгляды: погрешности его и ошибки в этом случае и неизбежны и простительны. Но ни один здравомыслящий человек не допустит предположения, чтобы с церковной кафедры произносилось что-либо ошибочное. А нужно бы желать, чтобы из уст пастыря выходили верные и непогрешимые суждения, не только когда он проповедует слово Божие во время богослужения, а и при разных других обстоятельствах своей пастырской жизни; но для этого-то и нужно устранять себя от суждений о таких предметах, о которых нельзя сказать бесспорного суждения. Пастырский авторитет требует этого. Настойчивое желание некоторых прихожан слышать от своего священника решительное суждение о том или другом вопросе без затруднения особенного могло бы быть удовлетворяемо общими суждениями из среды религиозных представлений в применении их к более благонамеренным суждениям общественной и политической литературы, или просто суждениями известных авторитетных личностей, или же, наконец, откровенным признанием, что на тот предмет, о котором желается суждение пастыря, еще не установилось бесспорное понятие и что со стороны пастыря предрешать разные общественные и политические вопросы было бы делом, не подлежащим его области дел и отношений. Не укор и не осуждение пастырю, если частные беседы его с прихожанами не будут иметь газетного характера передовых статей, и если общественные его проповеди не будут служить летописью века. Но пастырь не исполнить своей проповеднической обязанности, когда забудет обращенное к нему наставление: «кричи громко, не переставай! Как труба, возвысь голос свой, и возвести народу моему вину его, и дому Иакова грехи его» (Ис.58:1).

X.0.

Век прогресса, наш век, не всё приобретает и обогащается, не во всем совершенствуется. С приобретением одного как раз обнаружится утрата чего другого, с обогащением одним сильно почувствуется лишение чего другого и с совершенствованием в одном тем очевиднее представится равнодушное отношение к улучшению многого другого. Конечно, такое явление общественного прогресса не есть естественное, так сказать, неизбежное последствие движения вперед; впрочем, при слишком уже спешном движении, очень естественно растерять многое из достояния прежнего времени и прежней жизни. Еще естественнее такая растрата, когда не вполне понимают, не особенно ценят то, что имели, чем владели и чем жертвуют без особенного сожаления в надежде новых приобретений.

Так, что случается с легкомысленным человеком, поспешно увлекаемым желанием все вперед и вперед, когда, гоняясь за чем-либо приманчивым новым, он бросает за собою старое – и годное, и дорогое, да уже старое; то случается с движением в духовном отношении и целых обществ, когда, увлекаясь приманками всякого рода материальных улучшений и еще более кажущеюся привлекательностью новых воззрений на жизнь, они бросают без разбора все старое и полное богатого содержания, и годное для многовекового существования, и дорогое по своим отношениям к духу жизни, но старое, и потому уже как будто лишнее и несовместимое с новыми требованиями.

Правда, никто не станет жалеть об уничтожении таких старых форм, которые, действительно, своею бессодержательностью подавляют дух, усиливающийся высвободиться от них. Но достойно глубокого сожаления, если, освобождаясь от такого бремени, если, сокрушая именно устарелые, негодные формы, человек налагает руку и на такие формы, которые как-бы созданы не только украшать его жизнь, но даже охранять, направлять и высоко возносить ее. А разве щадить и такие дорогие охрану и украшение дух времени, заявивший себя столь враждебным ко всякого рода формам, лишь только он служит выражением старых воззрений, лишь только от них веет патриархальностью отношений, и крепки они своим союзом со стариною и преданием? Несомненно, что новые условия общественной жизни во многом не удовлетворяются постановкою отношений, возникших в патриархальном состоянии общества, и новый дух, веющий в общественной жизни, пожалуй, не мало и без нужды стеснится старыми формами, которые была годны для своего времени. Все такие стеснительные формы главным образом и относятся ко временному состоянию общественной жизни и с изменениями, происходящими в ней, и сами должны уступить место новым условиям жизни. Но в числе форм, ныне пренебрегаемых и признаваемых бременем, есть и такие формы, которым суждено служить символами высоких истин и представлять их человеческому сознанию и чувству через целый ряд веков. Таковы формы православно-церковной практики, имеющие соприкосновение с общественною жизнью. Таковы формы и церковно-народной жизни, полные глубокого содержания выразители взгляда христианской старины. На некоторые из этих прекрасных форм, к сожалению, теперь уже почти непонимаемых и сохраняемых бессознательно³⁰², мы указывали в статье «Впечатления пасхального богослужения»³⁰³. Укажем здесь еще на некоторые обычаи из сферы церковно-общественной, в которых выразилось миросозерцание того времени, когда семейно-родовая жизнь народа, руководимая человечно-мировым началом Церкви, в скромной патриархальной среде установляла человечные отношения.

К таким обычаям несомненно патриархального происхождения относится семейно-обычная сторона крещения младенцев.

Известно, что по обычаю неписанному, но еще и до сих пор соблюдаемому, «крестный отец», кроме покупки крестика для возложения при крещении, принимает на себя вознаграждение церковного причта за труд при совершении таинства; ровно и крестная мать обычаем обязывается сшить рубашечку для младенца и дарить матери на зубок; в семействах простого народа даже присутствующие при крещении, приглашенные родные и знакомые, привлекаются к участию в вознаграждении бабки, которая при угощении разносит вино и тут же, на подносе, собирает, что кто даст. Не трудно объяснить происхождение этого теперь странного обычая, и тогда обнаружится глубокая мысль, которая лежит в основе материального участия, требуемого обычаем. В этом участии посторонних семье лиц нельзя не видеть выражения того общего интереса, какой в роде возбуждает рождение нового члена, выражения радости рода, «яко родися человѣкъ въ міръ», и желания облегчить по силам тягости родителей в воспитании нового человека, которые начинаются уже с первых дней его жизни. Этим же объясняется и то, отчего крестины сопровождаются семейным праздников. Род оказывает посильную помощь родителям, он же и празднует с семьёю, принявшею в себя нового члена. Праздник и участие рода в первых заботах родителей о младенце как нельзя более совпадают с радостью Церкви о своем новом чаде и сонаследнике обетований жизни и благ неба. Члены рода – члены и Церкви, и оттого указанный обычай тем сильнее нравился в христианском патриархальном быту; материальное участие служило в этом случае выражением духовного участия членов Церкви, побуждаемых братскою любовью разделять заботы семьи о новом члене.

Пользуясь такими человечными отношениями, члены патриархального общества, при всей простоте жизни, не были чужды в некоторой степени и расчетливых соображений. Видные по общественному положению люди гордились оказываемым им почетом и не прочь были в тесном кругу общины покровительствовать её членам, менее почетным и особенно бедным. К ним-то всего чаще и обращались с просьбою сделать честь семье – быть крестным отцом или крестною матерью. Покумиться с видным лицом в общине родители считали выгодным и для себя, и еще более выгодным для своего дитяти, которому звание «крестника» или «крестницы» давало пре- имущественное право на внимание и покровительство людей с почетом. Так лица подчиненные просили своих начальников, служащие – своих господ, бедные богатых воспринимать детей. Охотно принимая приглашение, почетные лица считали бы для себя унизительным не принять материального участия в расходах семьи, более щедрого, чем это возможно для других членов общины. Что в начале так и было, можно убедиться из того, что и до настоящего времени обычай приглашать в крестные отцы и матери лиц влиятельных начальников, помещиков, знакомых со значением в полной силе в некоторых средах народных. Но где в известной среде и не выдаются какие либо её члены с покровительственным значением, все таки восприемники – отец и мать, а также и другие из родных и знакомых, по мере своих средств, по обычаю, принимают участие в расходах по крестинам.

Все это было так хорошо, так просто, естественно и сердечно при тех благоприятных условиях, какие представлял патриархальный быть для такого участия членов рода в жизни отдельных семейств. Но то ли теперь, при значительно изменившихся условиях общественной жизни? Добрый обычай этот, возникший на почве патриархального быта, когда так сильно было чувство общения членов рода и семьи, когда царствовала простота отношений, теперь, с ослаблением непосредственного чувства общения между людьми на почве рода, с заменою этого чувства в значительной степени холодным расчетом, и, что главное и всего прискорбнее, с ослаблением нравственных связей, соединяющих общество с Церковью, потерял свое прекрасное значение выразителя общего соучастия в заботах семьи. Еще крестные отец и мать и платят, и дарят; но это уже делается так, по заведенному обычаю, и иногда не без чувства тягости, пожалуй, даже извинительного для людей, жизненные средства которых достаются уже тяжелым трудом и едва хватают для существования собственной семьи. А не понимаемый современным сознанием, обычай этот уже положительно стал тяжестью даже для лиц и со средствами, да утратившими святое чувство человечности и соучастия ближним по закону христианской любви. Многим недостаточным людям теперь иногда трудно найти восприемников для своего новорожденного младенца, особенно в незнакомой среде: приходится упрашивать, унижаться. Церковное значение восприемника от этого сильно страдает, так что для самой Церкви в настоящее время наследие верной её идеям патриархальности становится не совсем-то полезным.

Вот разлад обычая и жизни, которая, к сожалению, уже отказывает ему в его разумном, прекрасном значении! Таково современное положение и не одного обычая, возникшего в патриархальном состоянии общественной жизни, тесно связанного с нею, получившего в ней, в её чувствах и идеях, свою силу и жизнь, и теперь оказывающегося пустою формою, бессодержательным действием, потому только, что жизнь людей уже иная, что с приобретением многого нового они утратили и многое старое – дельное, и главное, это непосредственное чувство общения, искренности, поддались обособляющему действию эгоизма и, гордясь своим развитием и цивилизациею пред грубой простотой старины, почти не замечают, что их духовный кругозор чуть ли не суживается в той мере, в какой расширяется их неуважение ко многим почтенным обычаям старого, нецивилизованного общества, в жизни которого развивающею силою являлась только православная Церковь со своим высоким пониманием истинной человечности.

Эгоистическая обособленность вытесняет в наше время обычаи, возникшие на широких основаниях патриархального общения, а с ними поддаются суживающему началу личности и многообъемлющие чувства и идеи, чудным воплощением которых были иные патриархальные обычаи. Укажем хоть на почтенный обычай праздновать день именин и приветствовать именинника. Глубокая древность и всеобщность этого обычая в православной Церкви – лучшие свидетели того многознаменательного значения, который носить в себе этот праздник христианского семейства. Если в вышеуказанной семейно-обычной стороне крестин заметно сказались близкие отношения членов рода, еще более скрепленные идеею христианского братства, располагающею людей ко взаимному участию и услугам; то в этом священном обычае обнаруживаются чисто духовные отношения членов христианского общества, бытовой жизни которого Церковь завещала выражать таким прекрасным взаимообщением святую идею великого всемирного братства. В самом деле, откуда этот обычай праздновать день, посвященный памяти нашего св. покровителя? Какое значение имеют эти приветствия «с днем ангела», которые составляют существенную часть участи в семейном празднике известного лица? Мы имеем обыкновение поздравлять своих друзей с каким-либо счастливым обстоятельством в их жизни: удача в предприятии, отличия и награды, счастливая перемена в жизни, избавление от грозившей опасности – все это вырывает из уст наших приветствия, которые служат выражением нашей радости и нашего участия в судьбе близких людей. Что же выражают наши приветствия, обращенный к имени, к имени, близкого нам человека в день его именин? Для христианского чувства они выражают очень и очень многое. В жизни каждого из нас было время, быть может, очень короткое, когда мы не носили на себе никакого имени. Св. Церковь нарекла нам имя, и наречением имени начала наше возрождение к благодатной жизни. «Господи, Боже нашъ! Тебѣ молимся и Тебе просимъ: да знаменается свѣтъ лица Твоего на рабѣ Твоемь и да знаменается кресть Единороднаго Сына Твоего и въ сердцѣ, и въ помышленіяхъ его! И даждь, Господи, неотреченну пребыти имени Твоему святому на немъ, да, по заповѣдемъ Твоимъ жительствовавъ и сохранив печать нерушиму, получить блаженство избранныхъ въ царстві Твоемь!» Это была первая молитва Церкви о каждом из нас; впервые тогда над главою нашею призывала она благодать Божию, и наше земное существо впервые принимало благословение неба! С такими священными воспоминаниями соединяется для нас тот момент, когда каждого из нас стали называть Николаем, Александрою, Верою, Алексеем и пр.... Вместе с именем, мы получили покровителя на небе и молитвенника за себя пред Богом. Имя стало выражать для нас и для других наше общение с небесною Церковью. Св. имя, прежде всего, стало отличать вас, как призванных Богом на дела света, любви и чистоты, запечатленные в памяти христианского человечества священными именами подвижников Христовой веры. День именин, поэтому, есть истинно радостный праздник для каждого из нас, празднование нашего личного единения с невидимою Церковью, уже причастницею обетований жизни. В этот день православный христианин празднует союз любви со своим св. покровителем, имя которого носит, братской любви и молитвам которого себя поручает, любовью и верою которого назидается, надеждою которого сам побуждается стремиться к той же цели, какую имела в виду жизнь его св. покровителя. И какой глубокий смысл имеют эти братские приветствия «с днём ангела!», который мы слышим в этот священный день от родных, знакомых, близких нам людей! Это любви исполненное сорадование братьев-христиан нашей неземной радости, нашему счастью – быть причастниками царствия Божия; это радостный раздел братьями наших светлых надежд и упований небесной жизни; это дорогие для верующей души свидетельства истины её внутренней веры, словом, это истинный праздник Христианского братства, царства вечной любви.

Патриархальная жизнь семейства окружила этот священный праздник особенным вниманием. Такое глубокое по смыслу празднование более, нежели другое событие в семейной жизни, стало призывом всех, разделавших христианскую радость именинника и его семейства, послужило поводом к собранию гостей и разделу с ними праздника за радушным столом. На усердие и радушие хозяев откликались таким же усердием гости, принося с собою разного рода подарки имениннику. Свободно и широко развертывалось патриархальное общение в этом праздник уже не одной семьи, а как бы целого общества семейств, целого рода. Угостить гостей считалось непременным долгом для хозяев, хлебосольные хозяева находили в этом особенное удовольствие. Стоило только приложить труда хозяйке и всему дому, и патриархальная простота благодушно праздновала за незатейливыми домашними яствами.

Так в патриархальном быту укреплялся этот обычай именин, и легко, и свободно выражалось в этой прекрасной форме то глубокое содержание, которое дало ей высокое влияние Церкви.

Казалось бы, подобные похвальные обычаи, независимо от форм, в который облекла их патриархальная жизнь семейства, и которые с изменением условий жизни могли бы замениться иными формами, должны бы жить вечно в среде христианского общества, как вечно живое возбуждение идеи братства и христианского единения уже по более широкой основе человечности, на развитие которой так притязательно наше время. Но, при нерасположении ко всему патриархальному, и прекрасный обычай праздновать день именин в среде знакомых уже значительно ослабевает в наше время. Правда, наше время не может выдержать сравнения с временем патриархальных отношений касательно условий жизни. Прежде семья сама в себе находила силы и средства к широкому простору угощения. Патриархальная простота не знала, напр., нарочно приглашенных к столу лакеев; слуг было достаточно, чтобы поприготовить и закуску и пирог и пр. Было из чего и приготовить – все было дома, прикупить кое-что было не трудно, и не дорого. Семейства не кормились, как теперь часто, из ресторанов и гостиниц: не было нужды, следов., заказывать на стороне нужное для угощения. Мать и дочери принимали непосредственное участие в приготовлениях к праздничному столу. Самый быт семейный был таков, что для матери и дочерей праздничные заботы и хлопоты дня именин приятно разнообразили вполне домашнюю жизнь, и потому были очень желательным развлечением. Не было тогда ни постоянных и неистощимых на приманки общественных увеселений и зрелищ, ни модных магазинов, в которых можно проводить время, толкаясь, суетясь, и думать, что дело делают, ни публичных курсов по различным предметам знания, ни концертов, ни даже романов, в чтении которых можно бы убивать время и думать, что приобретают знание жизни. Патриархальной семье суждено было в себе самой находить, отрываясь от труда, необходимое для человека оживление разнообразия. День именин в этом отношении более других семейных праздников приносил семье праздничное веселие и приходился ей по душе. Теперь совсем не то. Принимать гостей по-старому стало теперь уже невозможно для большей части семейств. Прибавим еще и то, что патриархальный быт почти не знал одиночества и холостой жизни, – их место было в многочисленных тогда монастырях, – не знал, значит, такой формы жизни, при которой уже совершенно немыслимы какие-либо хозяйственные приготовления в патриархальном смысле. Далее, нечего уже и говорить, насколько наш семейный быт не похож на быт старой семьи. И вот обычай, сам по себе глубоко знаменательный, показался нашему веку, потерявшему смысл его, уже не современным и стали отделываться от него, стали сбрасывать с себя его бремя – и сбрасывать иногда уж очень бесцеремонно... Стали уезжать из дому, стали с большею охотою в день именин предаваться служебным обязанностям, чем в другие дни; вместо личного свидания и дорогого привета «с днем ангела» стали охотно довольствоваться безмолвною визитною карточкою, отделываясь таким образом от гостей и избегая надобности угощать, беспокоиться, быть в напряжении целый день. Личные приветствия, личное общение, это существенное содержание священного обычая именин, приходится иногда заменять пока карточками, а там и в этом уже не будет настоять никакой надобности. День именин уже и теперь для многих проходит незамеченным в христианской среде родных и знакомых именинника. Иные даже не находят нужным заявлять чем-либо об этом дне, и рады бывают, когда никто не знает, никто не приходить их поздравлять, никто не докучает им и не мешает жить обычною жизнью. Не мало уже в православной среде и таких, которые и сами вовсе не празднуют день именин, отличая его чем-либо от других дней хоть в семейной среде.

Вот что сделалось в наше время с обычаем, столь почтительно хранимым стариною. Нас стали тяготить формы патриархального общения, и мы их отвергаем, как достояние старины, любившей много праздновать и, празднуя, много пить и есть; но, к сожалению, форм этих мы не заменяем новыми, которые, соответственно с настоящими условиями жизни, сохранили бы для нас и для будущих поколений глубокую мысль, легшую в основание патриархального общения. Со старыми формами мы без сожаления, без размышления изгоняем из своей жизни и их вековечное содержание. Не имея патриархальных средств к разделу общения с людьми, пусть мы уже не печем пирогов и не готовим закусок и угощений – не в этом и суть; но разве не могли бы мы приходящих к нам собратий принять с любезною ласкою и общительностью и благодарностью ответить на их приветствия, которые должны бы умножать нашу радость, а не смущать наш душевный мир? Напротив, уклоняясь от приема посетителей, желающих нас приветствовать, разве мы, с одной стороны, не охлаждаем в них священного желания выразить свое общение с нами в нашей радости в форме сколько древней, столько же и священной? Разве, с другой стороны, отказываясь выслушать эти приветы, столь дорогие для христианского сердца, мы не обнаруживаем тем, что мы уже не даем им никакого значения, что вовсе не признаем для себя чести в том, с чем собираются нас приветствовать, что священное имя, нами носимое, не составляет для нас того счастья, с которым хотят поздравить нас наши собратья, разделяющие с нами блага веры и обетования неба? Разве, отвергая формы патриархального общения, потому ли, что не находит для себя возможным предложить своим гостям приличное угощение, потому ли, что бережем наш покой и боимся беспокойства, мы не выбрасываем из своей души того святого чувства, которое Церковь, переводя в жизненные формы, хочет поселить в нашем сердце – высокого чувства человечности и христианского общения? Разве, чуждаясь таких братских отношений, мы не прячемся от этого обобщающего действия жизни в себялюбивую обособленность личного удобства, личного покоя, жертвуя им делом святой любви, святого единения? Разве, действуя так, стоим мы на высоте того понимания жизни и человечности, какое присваивает себе наше время, отворачиваясь от седой старины, времени предрассудков и умственной узкости?...

Так, приобретая многое из достояния нового времени, мы утрачиваем главнейшее – дух христианского общения и братства и... дух старины, умевшей в свое время создать соответственные времени формы для его прекрасного выражения. Мы не понимаем теперь ни этих форм, ни того высокого смысла, который был вложен в них действием православия в среде патриархального общества. Тем хуже для нас. Наш покой остается невозмущенным в день именин, мы не утомляемся от приема гостей; но мы оскорбляем святое чувство братской любви, мы ослабляем в себе сознание нашей связи с миром невидимым, мы отнимаем от себя и последние утешения, когда для нас перестанут существовать радости земли и наскучит нам покой и однообразие старости, когда день именин и святых приветствий мог бы поднять и ободрить наш дух и оживить в нас, так сказать, у самого порога смерти, святые надежды на покой со святыми, нашими покровителями!

(Продолжение будет).

X.0.

Нас спрашивают малоопытные в пастырстве иереи: как быть священнику при тех заявлениях, случающихся иногда со стороны некоторых прихожан, что в доме их что-то нечисто? Не будет ли со стороны пастыря потворством суеверию являться в такие дома для совершение церковного молитвословие к прогнанию нечистого?.... Нельзя не согласиться, что вопросы эти далеко не праздные, не придуманные, а вызваны действительно случающимися потребностями пастырства. Вот, например, случай не давно оглашенный даже в газетах. С 19 на 20 число августа сего года часу в 10-м вечера, в квартире некоего купца М-на³⁰⁴, вдруг послышались легкие удары как будто от руки, ударяющей в оконные стекла, а потом то же стук, только гораздо сильнее, начался и в стену, от которого задрожали оконные рамы и стекла. Удары, все усиливаясь час от часу, сделались наконец так сильны, что образа с полки полетели на пол, чайная и фарфоровая и стеклянная посуда в шкафу задребезжала и пошла ходуном... Сначала удары были редкие и с некоторыми промежутками, а потом они делались все чаще и чаще, так что однажды насчитали до 70 ударов к ряду за один прием... Особенность этих ударов заключалась в том, что они походили не сколько на удары, какие бывают в зимнее время от больших морозов, с тою только разницею, что от ударов мороза не дрожат рамы в окнах, а здесь напротив – дрожит все, что только может колебаться. Таким образом, это беспокойство от невидимой силы продолжалось не одну, а целых три ночи с ряду. Об этом происшествии, разумеется, тотчас дано было знать полиции, и на следующую ночь был в сказанном доме поставлен караул; но невидимая сила не побоялась этого: стук по ночам, как и прежде, не умолкал. Само собою понятно, что от такого сюрприза живущие в том доме были сильно перепуганы: постояльцы, какие квартировали там, хотели уже перебираться на другие квартиры, а обыватели соседних домов были тоже в страшном переполохе. Но к счастью взялись за последнее средство, и оно помогло. Пригласили в сказанный дом священника, отслужили молебен с водосвятием и к общему всех удовольствию – вражеская невидимая сила перестала стучать. Руководитель газеты, поместившей на своих столбцах этот рассказ, видит во всем этом «неискоренимое суеверие». Неужели в этом случае священник, явившийся в тот дом, где происходило описанное, для совершение молебна и водоосвящение, оказался пособником только су- суеверию в целом городе? Неужели ему следовало отказаться от совершение молитвенного действие, не смотря на зов со стороны потревоженных прихожан? Неужели и священнику следовало бы обождать с водосвятием, до получения «разъяснения загадки от распорядительности местной полиции»? ... Но вот и другой случай, уже расследованный местною полицией и известный нам из архивных ск-ой консистории. Дело было в 1862 году и по донесению благочинного епархиальному преосвященному и станового пристава начальнику губернии состояло в следующем: «Священник М. Т. проживал в построенном для священника церковном доме семь лет до 2-го июля 1862 года спокойно и благополучно. Но с 2-го числа июля начали проявляться в этом доме какие-то странные, ужасные, необыкновенные и сверхъестественные явления, как то: в одной комнате спальной из-под полу сначала послышалось какое-то непонятное царапанье, что можно было присуждать к действию крыс, но потом в следующие ночи послышался в стене подобный барабанному бою стук; потом бросаемы были неизвестно откуда и кем, не только ночью, но и днем, камни и песок и даже переносились из одной комнаты в другую разные вещи и разбивались; даже из погреба кувшины с молоком, из печи горшки с варивом и вообще все поваренное в печи переносилось в комнату и разбивалось в виду присутствовавших, неприкосновенными только остались иконы и священническая грамота. Вследствие этих непостижимых действий священник – хозяин дома, для отклонения и отогнания от своего дома сих страшилищ, пожелал с полною верою и упованием на покров и помощь свыше и прибегнул тотчас с другим священником Т. 3. отправить одиннадцать молебствий в доме, потом и освящен был сей же дом; но и за сим помянутые таковые же действие не прекращались, и священник 3., почивавший в доме, занимаемом священником Т., после освящения оного, был личным свидетелем вышеобъясненных непостижимых и страшных действий, как равно и местные причетники и другие лица, ночевавшие разновременно в показанном доме, подтверждают достоверность этих действий. Но как священнику Т. с его семейством, так и другим лицам, ночевавшим в доме его же и бывшим очевидцам таковых неприятных и необыкновенных проявлений и действий, не причинено никакого вреда,– кроме того что в этой квартире Т. все вообще как мебель комнатная, так и столовая и кухонная посуда перебиты, и потому он вынужден был оставить этот дом и перейти в другую квартиру, в которой проживает и доселе спокойно и благополучно. К прежней же квартире священника Т. никто из семейства его не был допущаем даже днем, ибо если кто появлялся к оной, или к двору его, то бросаемы были пред ним невидимою силою камни и песок. Все розыски и расследование историческим порядком причин и основание таковых необычайных явлений и действий оказались невозможными к раскрытию, понятию и совершенному дознанию»... Нам оба эти случаи представляются имеющими один и тот же характер; только в первом церковные молитвословие оказались благоуспешными, во втором они оказались тщетными: дом пришлось совсем разрушить до основания. Нет нам надобности здесь исследовать главную пружину действий в том и другом случае, равно как нет надобности доказывать читателям и возможность в представленных случаях участие той силы, которая считается по учению Христианскому враждебною человеку и его внутреннему и внешнему благосостоянию. Для нас достаточно и для на- шей цели ничего больше и не нужно кроме сказанного выше, что все розыски и расследование причин и основание рассказанных необычайных явлений и действий оказались невозможными к раскрытию, понятию и совершенному дознанию. Нет дела нам и до скептического отношение некоторых к подобным явлением. Признающий христианское учение о злых духах, не будучи и суевером, должен сознательно признать и основательность приложения этого учения к некоторым явлениям и действиям человеческой жизни, не находящим себе разъяснение при всех полицейских и скептических «розысках и расследованиях». Все крайности и уродства народной демонологии не должны служить для пастыря основанием к уклонению от соответствующих его служению действий, когда прихожане нуждаются и положительно заявляют свое желание духовной помощи своего пастыря. История церковной пастырской практики для подобных случаев представляет следующее наказание, т. е. наставление, печатавшееся в старинных требниках пред «Вослѣдованіемъ молитвеннымъ надъ домомъ или мѣстомъ очародѣяннымъ и оплазняемымъ отъ злыхъ мечтовъ». Признавая, что «діаволи имуще зѣльную попремногу къ человѣкомъ ненависть», могут вредить не только самим людям, но и животным и вообще собственности человека, как это видно на примере многострадального и праведного Иова, которого дьявол не прежде поразил с головы до ног болезнью, как лишивши его наперед всего имущества, пастырская церковная практика допускает при этом, что дьявол по большей части лукавых людей творит своими орудиями. Само собою разумеется, что это делается не иначе, как по допущению божественному, что особенно видно в чародеяниях волхвов фараоновых, которые не все могли делать, что хотели. По этому пастырское средство для избежание бед в таких случаях рекомендуется первее всего –"еже къ Нему (Богу) прибѣгнути чрезъ истинное покаяніе исповѣданіе же грѣховъ своихъ и довлетвореніе въ тѣхъ, яже къ Богу и ближнему прислушають. Потомъ же притещи къ молитвѣ церковной чрезъ Божественныя литургіи, молитвы же, молостыни и пощенія». Но советуя духовные средства, пастырская практика не выпускает из виду и естественных средств... «Достоитъ же, говорится далѣе в наказании, чародѣйствія сокровенная поискати», что в представленных выше двух случаях сделала местная полиция. А чтобы не было со стороны потворства суеверию, то для избежания этого наказания прибавляет: «но убо никакоже подобаетъ чародѣянія чародѣйствомъ испражняти, нечестиво бо есть се, и зѣло богопротивно». Когда же и указанные меры окажутся безуспешными и «убо аще зло онос не престанеть», тогда только дозволяется священнику совершить «Вослѣдованіе молитвенное», как оно положено в требнике. Священник с своей стороны должен предварительно быть приготовлен к совершению «Вослѣдованія молитвеннаго». По замечанию наказания он должен быть вооружен твердою верою и добродетельным житием. Кроме того пред совершением «Вослѣдованія» – должен попоститься по крайней мере один день. В самый же день совершения «Вослѣдованія» он должен совершить Божественную службу, призывая к своему делу помощь Божию, распорядившись предварительно «всѣмъ въ дому ономъ пребывающимъ грѣховъ своихъ чинно исповѣдатися, и день единъ постити, и милостыню нищимъ по силѣ сотворити и прилежно Богу молитися». Самое пред «Вослѣдованіемъ молитвеннымъ надъ домомъ очародѣяннымъ», состоящее главным образом из двух молитв ко Христу Спасителю и заклинания с окроплением дома священною водою служить таким образом и предлагается не как решительное и несомненное средство, но сила его употребления очевидно ставится в зависимость от других духовных средств, указанных выше. Более осторожное и благоразумное наставление едва ли в подобном случае можно и представить. Очевидно, что при этом пастырь не выступает из границ пастырства; чужд он при этом и всякого потворства суеверию; не уклоняется он и вступить в борьбу с враждебною силою, проявляющеюся не только в «известных» действиях, но и вообще в греховных действиях людей.

Пусть бы даже в данном случае тревога внешняя в доме прихожанина, обратившегося к своему пастырю за духовною помощью, и не там имела свою причину, где предполагал встревоженный ум и беспокойное воображение; пусть не прямое, а и косвенное только участие злой живой силы будет причиною возбужденной тревоги: во всяком случае, при вере в постоянные действия злого духа, противодействующего всему доброму в мире и человечестве, предлагаемые прошедшею церковною пастырскою практикою меры могут быть без всякого душевного смущение употребляемы в потребных случаях и в современной церковно-пастырской практике. Нечего пастырю в этом случае бояться нареканий в потворстве суеверию, противодействовать которому он действительно должен, когда встречается с таковым, но он при этом не должен выпускать из виду, что нередко многие считают суеверием и многое такое, что в сущности совершенно не принадлежит к области суеверия; пастырю не начинать учиться в распределении границ между суеверием и предметами веры. Христианское учение о злых духах и народная демонология на столько отличны друг от друга, что даже и не богослову не трудно усвоить различие между ними. Забота пастыря должна простираться не на то только, чтобы истребить в своих прихожанах суеверные остатки языческой демонологии, но и на то, чтобы под видом суеверие заурядь не утрачено было и истинно христианское учение о злых духах. Неумеренно скептическое отношение священника ко всяким заявлениям его прихожан о пакостях нечистого и способствовало бы к потере веры в церковном учении о дьяволе, и не истребило бы между тем народного суеверия. Здравое, молитвенное отношение ко всякому явлению никогда не причинит вреда.

X.0.

Часто вам, братия, при нынешнем гласном судопроизводстве, приходится присягать, когда призывают вас во свидетели при разных судебных разбирательствах. Но, к сожалению, не все одинаково дорожат присягою, не все храните её как должно. Вы знаете, конечно, как важна и дорога ваша присяга для судий. На ваших свидетельских показаниях, подкреплённых присягою, главным образом основываются они в своих решениях, потому что присяга есть главное и святое и между тем самое последнее у них средство к открытию истины и обличению неправды. Потому, если покажут присягнувшие свидетели по сущей справедливости, то и судья решит дело справедливо и законно; покажут ложно, и судья по неволе оправдает виновного, или наоборот осудит совершенно невинного и правого. И в этом он не будет виноват ни пред законом, ни пред людьми, ни перед Самим Богом; вся вина падет на одних свидетелей, не справедливо показавших. Что же заставляет свидетелей нарушать присягу, т. е показывать, свидетельствовать не по чистой совести, кривить душою?

Многое. Например, соседство, землячество, знакомство, дружба, кумовство, родство, денежный подкуп, угощение, подарки, отвлечение от работы, путевые издержки и хлопоты для явки по повестке в суд, боязнь потерять благодетеля и покровителя в лице богача или начальника, о которых приходится свидетельствовать, опасение нажить себе врага и лиходея в каком-нибудь воре, безчиннике, клеветнике, у которых всегда есть возможность отомстить хотя бы и за правду, а особенно в том случае, когда за самим свидетелем водится какие либо грешки; также нежелание платить за подсудимого, в случае его ссылки, оброк и повинности, да и мало ли каких бывает поводов к нарушению присяги. Нарушение присяги в пользу иногда самого зловредного и опасного человека некоторые даже считают делом христианской любви и добродетели: «мы говорят, должны любить несчастных и делать им добро, хотя бы они делали нам и зло… пусть не от нас они страдают».

Что сказать против всех этих и подобных побуждений к нарушению присяги? Оправдывают ли они хотя, сколько нибудь клятвопреступников? Нимало. Скрывать истину и потворствовать неправде и обману – это нечестно и в обыкновенном житейском быту. Таких людей никто не любит и не уважает; напротив, от них все сторонятся, их чуждаются и презирают.

Но скрывать правду и утверждать кривду на суде, по требованию начальства, да ещё под присягой – это в высшей степени преступно и безбожно и никакие оправдания тут не извиняют никого. Разберём эти оправдания.

Мы боимся показать сущую правду про богача или начальника, попавшихся под суд, – боимся, чтоб один не отказал нам за то в работе, которую мы кормимся и живём, а другой, чтоб нас при случае не притеснил и не разорил: мы боимся правдивым показанием потерять друга, соседа, знакомого и вооружить их против себя, и потому оскверняем совесть и кривим душой, не смотря на то, что собственными устами клялись во всеуслышание показать чистую правду и запечатлели эту клятву целованием св. креста и Евангелия. А почему не боимся своим клятвопреступничеством прогневить Бога, Которым мы живём, движемся, и существуем (Деян.17:28), Который мертвит и живит, убожит и богатит, смиряет и высит (1Цар.2:6–7), болети творит и паки возставляет (Иов.5:18)? Дружбой, знакомством, хлебосольством, покровительством начальника и богача мы дорожим, а благоволением и благостию Творца своего Господа – нет?... И как не страшно предпочитать человека Богу, грешную тварь Творцу, беззаконника всеправедному Судии, неключимого раба Небесному Царю и Господу, Варавву разбойника – Спасителю нашему? Какое ослепление! Господь Бог должен быть дороже, родственнее и ближе к нам самих наших родителей, жены, мужа, детей и всех и всего на свете и, стало быть, если бы нам привелось свидетельствовать и против них, и тогда мы должны, забывши родство, говорить необинуясь одну сущую правду и тем предпочесть отцу или сыну своему Небесного Отца и Единородного Сына Его, Который говорит: кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня (Мф.19:37). Притом, показав про своих близких или знакомых сущую правду, мы им сделаем в сущности не зло, а добро даже и в том случае, если бы им угрожала ссылка в Сибирь и в каторгу, потому что, подвергнув их наказанию временному за их преступление, мы тем самым избавим их от наказания вечного на том свете. Это уж надо знать всякому, что правда никого не губит, а только спасает, как и говорит слово Божие: правда спасает от смерти (Притч.10:2). И как же после этого закрытие пред судом и следствием преступника считать даже христианским делом милосердия и любви к нему? Что это за понятия у подобных свидетелей? Одобрят негодного человека и закрывать его от должной кары закона ужели значит любить его святою христианскою любовью? Если так, то любя и закрывая напр. вора, убийцу, мы не любим тех, кого они обокрали, убили. Что же это такое, что мы злодеев любим и закрываем, а обиженных или честных людей не жалеем и не помогаем судье защитить их? Не хороша такая любовь! Если желаем любить по христиански, так должны любить всех и притом любить так, чтобы, по выражению Псалтири, милость и истина сретались, правда и мир лобызались (Пс.84:11 ), т.е., чтобы любовь и правда, милость и законность друг другу не противоречили, а согласовались. Что нам за дело до того, если преступник, изобличенный нашими справедливыми показаниями пред следователем, пойдёт хотя бы и в сибирь и в каторгу? Мы за то избавим целое общество от злодея, а самого злодея тем самым, может статься, образумим, приведём в чувство, заставим искупить в настоящей жизни тяжесть злодейств перенесением законного возмездия, да кроме того отымем у него возможность к дальнейшим преступлениям.

Что сказать о нарушителях присяги из-за подкупа, денег, угощения, подарков? Это вторые Иуды предатели, Христопродавцы… Иуда продал Христа за тридцать сребреников, а они продают Его бесценного часто, скажу прямо, за стакан вина. Иуда, предавая или указывая врагам Христа в саду Гефсиманском, не устыдился облобызать-поцеловать Его: так и эти продажные свидетели, целуя во время присяги крест и Евангелие, похожи на Иуду. Они надругаются над Христом; надругаются над Его св. Евангелием, надругаются над животворящим крестом, на котором Христос пролил кровь Свою, пострадал и умер за наши неправды. И какая ожидает их участь на том свете? Иудина. И это ужасная участь постигнет их за деньги, за угощение, гостинец!... О! как легко погубить душу свою!

Но есть у нарушителей присяги, по-видимому, и действительные извинения. «Ведь суд, говорят они, часто вызывает к допросам и ответам в самую рабочую или в ненастную пору, и приходится идти часто из далека. А не явишься к сроку, оштрафуют. Так лучше уклоняться вовсе от свидетельства, по пословице: знайка бежит, а незнайка лежит. Да если и явится в суд, да показать про преступника сущую правду и его после сошлют в ссылку, то вот мы же и плати за него оброк и все повинности, а мы сами-то из недоимок не выходим. Так пусть его – не пеняет на нас тем более, что он в нашем селении никому не вредит». Плохой и этот расчёт клятвопреступников. Они разумеется знают, что путёвые и суточные издержки свидетелей по закону вознаграждаются достаточно, если о них заявлено будет суду своевременно, и если расстояние от них местожительства не ближе 15-ти верст. Могут сообразить и то, что целому обществу не Бог знает сколько придётся заплатить за сосанного в Сибирь злодея до следующей ревизии. Между тем, освобожденный из-под суда и оставленный дома, сколько он опять причинит обществу вреда, беспокойства и убытков! Вот он опять попал под суд и опять вас зовут во свидетели, под присягу. Нет, братие, лучше, как худая трава из поля вон; иначе она разрастётся и заглушит все поле. Того человека, который делает зло на стороне, не ворует напр. у соседей, и не следует жалеть, как самого опытного врага, потому что он не обкрадывает соседей только до времени и потому только, чтобы они, не видя от него сами лично вреда, оправдывали его пред судом и тем давали ему возможность продолжать и впредь гнусное его ремесло на беду других.

Итак, братие, ни под каким видом не уклоняйтесь от свидетельства в судах, так как это бесчестно и противозаконно. Напротив, когда знаете что либо по известному делу, являйтесь к судьям сами без повестки или приглашения и показывайте по чистой совести и совершенную правду про кого бы то ни было, забывая все свои житейские расчёты, не опасаясь никого и ничего, а боясь только Царя Небесного, да Царя земного. Ложно показавший под присягой зараз нарушает две заповеди закона Божия – третью: неприемли имене Господа Бога твоего всуе, и девятую: непослушествуй на друга твоего свидетельства ложна, так как они призывают имя Божие напрасно, и показывает про другого ложь. Потому-то в слове Божием так строго и говорится, что не очистит Господь Бог приемлющего имя Его всуе (Втор.5:11), что аще вотще (кто-либо) кляся, не оправдится: исполнится бо дом его нападения (Сир.23:13), что ненавистен Господу и мерзок душе его изрекающий ложь лжесвидетелей (Притч.6:19). Св. пророку Захарии показан был в видении страшный серп, летящий с неба, да всяк кленущийся во лжу от сего до смерти отмстится… да вселитя он посреде дому его и скончает его и древа его и камени его (5:1–4). Аминь.

свящ. Феодор Богородский

Чтецы и певцы в древней Церкви, как восточной, так и западной, имели важное значение, потому что они, сравнительно с другими, всегда отличались большим или меньшим образованием и, проходя свою должность, обыкновенно предназначались к высшим церковным должностям. Если и бывали обстоятельства, которые влекли к упадку этот класс служителей Церкви, то власть церковная и государственная, при первой возможности, спешила поддержать их значение, как это мы видим из распоряжений отцев Церкви и из законов императоров греческих и Карла великого. При таких стараниях высшей власти действительно низшие клирики неизменно сохраняли свое древнее значение и в позднейшие времена в восточных и западных Церквах, по крайней мере в тех местах, где Церковь не терпела притеснений или от магометан или от языческих народов, как напр. в империи византийской и в империи, основанной Карлом великим.

В X веке христианская вера из Греции проникла в Россию. Юная русская церковь, образовавшаяся под непосредственным надзором и руководством церкви греческой, переняла от сей последней все формы церковного устройства и церковной жизни. Те взгляды, которые издавна установились в церкви греческой на всю церковность – на предметы, действия и лица священные, во всей полноте усвоены были и церковью русскою. Посему и низший клир церковный с самого начала удерживал здесь тоже значение, какое имел он в церкви греческой дотоле, пока русская церковь находилась в теснейшей связи и в постоянных сношениях с церковью константинопольскою. Это тем более несомненно, что русское духовенство на первых порах, по свидетельству летописцев³⁰⁶, было греческое. Равноапостольный князь Владимир, по приятии крещения в завоеванном им греческом городе Корсуне, привел с собою вместе с священнослужителями и церковь³⁰⁷. А супруга его Анна привезла с собою многочисленный клир из церкви константинопольской, называвшейся тогда царицыным, в отличие от клира корсунского³⁰⁸. Если вслед за тем приходили к нам духовные из славян болгарских, то и их положение у нас ничем не разнилось от положения греков. Самая нужда русской церкви в греческом и болгарском духовенстве, за неимением на Руси лиц, способных занимать духовные должности, естественно поддерживала и возвышала положение этих пришельцев. Большой наплыв в Россию этих пришельцев, хотя ни сам Владимир и ни его ближние преемники не обращались с просьбой в Грецию или Болгарию о присылке к нам людей для занятий низших церковно-служительских должностей, свидетельствует о том, что их принимали здесь ласково и с почтением. Такое почетное положение русского церковного клира еще долее возвышалось от того, что лица духовные, кроме прямых своих обязанностей служения при храме и исправления христианских треб, должны были принять в свое ведение, в скором времени, по принятии крещения народом, открытые св. Владимиром училища. Низшие клирики должны были преимущественно заниматься делом обучения детей, потому что сами священники постоянно заняты были в новообращенной стране просвещением возрастных. Что низшие клирики принимали большое участие в обучении детей, о том ясно свидетельствуют летописи, в которых прямо говорится, что собранные, по повелению Владимира, дети розданы были по церквам священникам со причетники в на учение книжное³⁰⁹. Заведенные св. Владимиром и сыном его Ярославом в Киеве, Новгороде и других городах училища главным образом имели своим назначением приготовлять лиц способных отправлять церковную службу. Из этих училищ наш церковный клир, уже при Ярославе, стал наполняться лицами собственно русскими, которые, по строго соблюдавшемуся во всей тогдашней православной Церкви каноническому правилу, начинали церковное служение с низших должностей. Утвердившийся взгляд общества на низших клириков из иностранцев естественно перешел и на клириков из русских, – тем более, что воспитанники училищ, заведенных св. Владимиром и Ярославом, преимущественно были дети священников или же дети людей знатных. «В Киеве Владимир, говорит летописец, послав нача поимати у нарочитое чади (т.е. у людей богатых и знатных) дети и даяти нача на учение книжное»³¹⁰. О Ярославе же, открывшем училище в Новгороде, говорится: «и прииде к Новгороду, собра от старость (т.е. старейшин города) и ноновых детей 300 учити книгами»³¹¹.

Любовь всех вообще русских, как князей, так и простого народа, к церковному пению, проявившаяся в самые первые времена утверждения у нас христианства, с своей стороны способствовала возвышению в глазах народа низших клириков, как знатоков этого искусства. И чем более сии последние отличались знанием искусства пения, тем более возвышалось народное уважение к ним. Когда при Ярославе, по сказанию летописца, пришли в Киев три певца греческих, отличавшиеся особенным искусством пения, на них обращено было особое общее внимание: им были доставлены все средства к жизни, и принесенное ими ангелоподобное пение, изрядное осмогласие, неиначе же и трисоставное сладкогласование и самое красное демественное пение скоро распространилось по всей земле русской. После них во многих епархиях русских клиросы, т.е. немалочисленные собрания певцов, доведенные до высокого совершенства, так обращали на себя внимание, что слава их распространилась по всей русской земле. Так славились клиросы: киевский, новгородский, владимирский, московский, псковский. Некоторые клиросы пользовались особенной славой: ростовский клирос прямо называется в летописях – пресветлым. Даже летописи сохранили имена многих певцов. Так известны: Стефан, Кирик, Лука; а Димитрий певец, живший в Перемыщле, назван словутным (т.е. славным)³¹². Память об этих древних знаменитых русских клирошанах долгое время сохранялось в народе русском. Так в половине XVI столетия, царь Иван Васильевич, вспоминая о древних чтецах церкви русской, выразился об них: «Прежь сего в российском царстве грамоте и пети и чести гораздыих много было, певцы и чтецы тогда славны были по всей земли и до днесь»³¹³.

Судя потому, как в древне-русском народе мало была распространена грамотность, и вместе с тем как в нем была сильна любовь к церковному чтению и пению, можно понять, как смотрел он на людей, которые отправляли должность чтецов и певцов в храме.

Возвышению в глазах народа чтецов и певцов древне-русской церкви, кроме их искусства читать и петь в храме, и труда обучения чтению и пению в школах, способствовало и то, что они занимались перепиской богослужебных книг. Это дело в те времена считалось весьма достопочтенным, так что некоторые князья и вельможи за честь себе вменяли разделять с ними этот труд. Притом они были простыми переписчиками, а составителями нотных книг, или, как называли их древние, песнорачителями и знаменотворцами. В то время в русской церкви, по мере учреждения новых празднеств и открытия новопрославленных святых мощей, составлялись и вводились пастырями Церкви новые службы. Клирики-песнорачители и знаменотворцы к этим новым службам прилагали гласовую мелодию церковных служб, принесенных из Греции и Болгарии. Дело это, особенно посредством крюковых безлинейных знаков, требовало большого и труда и знания музыкальной техники. Видно было, что и сами они высоко ценили свой труд, – потому что под напевами, положенными ими, подписывали свое имя. Так во второй половине XVII в. многие видели «в харатейных ирмологиях и прочего церковного пения книгах, за 400 лет и вящше, летописная подписания многих славяно-российских песнорачителей и знаменотворцев, кто которую книгу писал и яже в ней люботрудствовал и при каковом либо случае»³¹⁴. В тоже время чтецы и певцы древне-русской церкви главным образом вели все необходимые записи при церквах. Ведение таких записей было повсеместной необходимостью, так как этого первее всего требовало всеобщее усердие древнерусского народа к поминовению усопших. Записывая покойников – благотворителей и попечителей церковных, они отмечали случай и обстоятельство, при которых делаемы были благотворения церкви. А в некоторых церквах, особенно кафедральных, где бывало помногу клириков и притом более образованных, это дело понималось обширнее и в церковные записи вносимы были заметки о современных событиях – церковных и гражданских, сильно занимавших тогдашнее общество. Так образовались русские летописи. Известные вам древние летописи – киевская, суздальская, волынская и т. п. суть не что иное, как составленные даровитыми людьми извлечения из этих церковных записей, существовавших при разных церквах задолго до препод. Нестора. Даже между сими последними – летописцами в собственном смысле – были причетники. Так Тимофей пономарь новгородский церкви св. Иаков был новгородским летописцем в начале XIII веке³¹⁵.

Но кроме собственно церковного и образовательного значения низшие клирики в древнерусской церкви до XV столетия пользовались большим почетом и в быту гражданском, какого они не имели даже и в церкви греческой. В то время русское государство только что слагалось из разнородных элементов. До Владимира князья занимались только завоеваниями отдельных племен и, удовлетворяясь податями их, мало думали о внутреннем устройстве государства, или вовсе не думали о нем. Поэтому до Владимира не выработалось у нас никакого законодательства. Внутреннее устройство государства собственно началось со времени принятия Владимиром христианства. И как не было у нас собственно русского права, то церковно-гражданские законы греческие послужили первоначальным основанием и руководством к учреждению нашего гражданского благоустройства, и духовенство наше должно было принять большое участие в делах гражданских. По уставам Владимира и Ярослава в ведение суда церковного предоставлено было много таких дел, которые не имели прямого отношения к делам церковным, а были чисто делами гражданскими, – как например дела по наследствам и наблюдение за торговыми весами и мерами. Конечно главными судьями в этих делах были пастыри Церкви – епископы и пресвитеры: им собственно принадлежал суд над виновными по этим делам; но будучи главными судьями ы этих делах, они не могли, как и во всяком судопроизводстве, обойтись без делопроизводителей. Нужно было по этим делам вести записи, нужно было соображать поступки судимых лиц с существовавшими постановлениями. Обязанность таких делопроизводителей некому было более принять на себя, как низшим клирикам. И что они действительно этим занимались, свидетельством тому служит то, что с древних времен всех вообще делопроизводителей, как духовных, так и гражданских, у нас называли дьяками. По исследованиям ученых слово дьяк и взято именно из церковного языка; оно означает тоже, что дьячок, каковым именем у нес с самых первых времен называли низших клириков³¹⁶. О том, что низшие клирики в древне-русской церкви были производителями всех дел прихода по суду церковному и как бы адвокатами в делах церковных при сношении с гражданским начальством, есть положительное свидетельство в древне-юридических актах, где прямо говорится, что они были сочинителями духовных грамот и с гражданским начальством делали договор «в письме у великого государева дела и у монастырского, у приказных людей и у мирских людей, всегда быть готовыми»³¹⁷. Если же низшие клирики занимали такую должность в народном управлении и судопроизводстве, то не трудно понять, как велико было их значение в глазах народа. Чтобы приблизительно судить об этом значении, довольно припомнить, какой вес имели в последующее время, когда собственно выработалось русское гражданское законодательство, чиновники, называвшиеся именем дьяков. Эти чиновники заведовали всеми делами и при дворе, и всеми делами и при дворе, и в думе боярской, и в приказах и в городских судах.

Такое почетное положение низших клириков – чтецов и певцов продолжалось до XV века. Нельзя сказать впрочем, чтобы оно продолжалось во весь период этого времени неизменно. Различные обстоятельства – церковные и гражданские были причиною того, что с течением времени их значение утрачивалось. И во-первых развитие в русской церкви монашества, которое славно было не только в религиозно-нравственном отношении, но и в ученом, народно-образовательном и миссионерском делах, закрывало собою значение вообще белого духовенства, а тем более конечно низшего клира. От того в летописях, когда распространилось монашество, о клириках упоминается весьма редко. В особенности монашество закрыло собою белое духовенство и в частности низших клириков со времени ига монгольского, когда в монастырях по преимуществу сосредоточивалось и церковное благоустройство и книжная образованность – и почти вся церковно-литературная деятельность. Даровитые и лучшие люди из всех сословий духовного и светского, часто даже в юных летах и тайно от родителей, уходили в монастыри, где были все средства и удобства для духовного образования, – как напр. Стефан просветитель и епископ пермский и Моисей архиепископ новгородский. Записанные в истории великие деятели церковные почти все были иноки. Во-вторых бедность белого духовенства, заставлявшая его большую часть времени употреблять на снискание насущного хлеба, лишая его возможности заботиться о своем духовном усовершенствовании и удерживать свое прежнее значение в среде русского народа. В период времени пред монгольским игом, уже становиться заметным, что князья, вследствие своих постоянных междоусобий, мало заботились о белом духовенстве. В начале XIII столетия были уже такие беспорядки, что богатые землевладельцы, выучив крестьян своих грамоте, приводили их к епископу для поставления во священники к своим церквам, и потом, не смотря на их священный сан, продолжали их держать в рабском состоянии. Каково же было, при таких священниках, положение низших клириков?... А когда началось иго монгольское и земля русская, в продолжение двух сот лет, подвергалась грабительству и опустошениям, тогда бедность и унижение белого духовенства еще более усилились. Хотя татары своими ярлыками и давали белому духовенству преимущества, освобождая его от поголовной дани, но крайнее разорение прихожан естественно отражалось на духовенстве, которое главным образом пользовалось добровольными приношениями их. А при крайней бедности духовенства, при его едва не рабском унижении, не могло быть строгой разборчивости достоинств лиц, поступавших на церковные должности. В-третьих, и значение низших клириков в делах народного управления мало по малу тоже терялось, потому что с течением времени те дела, которые первоначально были в ведении духовенства переходили в ведение гражданских чиновников.

При всем этом однакоже мысль о важном значении низшего клира в Церкви не утрачивалась. И пастыри с своей стороны употребляли меры к поддержанию значения низшего клира. Его положение было предметом рассуждений на церковных соборах русских. Так на владимирском соборе (1274 г.), почти в самом начале ига монгольского, постановлено было строго испытывать жизнь поставляемых в должности церковные – не только во священника и дьякона, но и в причетника, именно: «соблюли ли они девство, вступили ли в законный брак с девою, знают ли хорошо грамоту, не виновны ли они в кощунстве, хищничестве, пьянстве, лихоимстве, прелюбодеянии, лжесвидетельстве, не совершали ли они убийство волею или неволею, не удручают ли работ своих голодом и наготой, не делают ли им насилия в работах, не чародейцы ли и т. п. Кто хоть однажды будет обличен в нечисленных винах, тот по определению соборному, не может быть не только священником и дьяконом, но и причетником. Даже удостоверение в том, что поставляемый свободен от всех нечисленных недостатков, собор признавал недостаточным: он требовал еще, чтобы за поставляемых в церковные должности поручались духовник, семь священников и другие добрые свидетели³¹⁸. Кроме того, собор определил, чтобы должность чтецов и певцов была должностью переходной в церкви, как этого требовали и канонические правила, и чтобы никто во священника и дьякона не был производим, не прослуживши несколько лет чтецом или певцом. И всякий поставляемый в причетника, по определению собора, отдавался под руководство старейшего и опытного церковника при соборной церкви, пока не изучит весь чин церковный³¹⁹. Митрополит Киприан, много старавшийся о возвышении русского белого духовенства, обращал большое внимание на причетников и требовал от них нравственного совершенства. В своем наставлении духовенству он писал: «даже пономарь не достоин быть двоеженцу или троеженцу, а или девственнику или первобрачному»³²⁰. Одно весьма важное распоряжение пастырей Церкви во время ига монгольского, митрополитов Петра и Фотия, хотя и не прямо направленное к возвышению низшего клира, не мало способствовало его возвышению, – это именно то постановление их, по которому овдовевшие священники и дьяконы устранялись от священнослужения, если не поступали в монахи. Устраненные от священнослужения, они становились на ряду с причетниками и занимались чтением и пением при богослужении. Мера эта была, не карательная, а имела целью предупредить соблазны, которые бывали в подобных случаях. Поэтому священнослужители, стоя в ряду низших клириков, не теряли своего значения, и так как у них не отнималась возможность получить от архипастырей разрешение священнослужения, в случае нужд Церкви, как например во время моровых язв, если они благоприличным поведением поддержать свое достоинство: то они старались держать себя достойно своего сана. А этим естественно влияли на низший клир, в среду которого нисходили, и заменяли собою в иных местах причетников; так как при устранении от священнослужения и нежелании поступить в монашество, им не было других средств к содержанию, как занятие причетнических мест.

Благодаря всем этим стараниям пастырей значение низшего клира в русской церкви XIII и XIV в. хотя было не таково, как в первые два века христианства в России (XI и XII); но все же не упадало так, как оно упало после XV века; и низшие клирики и в это время продолжали возвышаться над массою народа и влиять на его образование. Даже в тех местах, где было много монастырей, как например в Новгороде, продолжали отдавать детей для обучения грамоте дьячками. Так св. Иона, архиепископ новгородский (1458–1470), со многими сверстниками учились у дьячка³²¹.

(Продолжение следует).

В предыдущей статье³²² мы старались объяснить причины происхождения наших народных праздников с их обрядами и нашли, что они были плодом стремления народа к усвоению непонятного для него содержания новой веры. Посему на наши народные праздники с их обрядами нельзя смотреть как на прямое противоречие и полное отрицание христианства; они представляют собой смешение народно-языческих представлений с христианскими понятиями. В них фантазия народная старается то языческое прикрыть христианским, то – христианское объяснить языческим. Эти два элемента составляют сущность, основу как древних, так и современных нам народных праздников, обычаев и обрядов. Христианские понятия, с течением времени, более и более уяснялись в народном сознании, и вытесняли из него остатки древне-языческих образов и представлений, так что в настоящее время было бы совершенно несправедливо упрекать наш народ в приверженности его к языческой старине; он с отвращением удаляется от нее, как скоро начинает понимать ее. Наш народ искренно предан христианству. Но в тоже время нельзя не видеть и того, что он в жизни своей – в практике на ряду с христианством так же строго соблюдает и такого рода обряды и обычаи, которые совершенно не христианского происхождения. Он, например, перекрестясь произносит таинственные заклинания, при совершении суеверных обрядов читает молитвы христианские. Это ясно показывает, что современная народная нехристианская символика потеряла свой настоящий смысл в народном сознании; народ держится с безотчетно, бессознательно, и в своих понятиях многое из нее приравнивает к церковно-христианскому. Такое раздвоение в религиозных понятиях нашего народа составляет серьезное препятствие к тому, чтобы выработались в нем цельные строго-христианские убеждения. Для окончательного же уничтожения в нем остатков от дохристианской старины, сохранившихся в его праздниках, обычаях и обрядах необходимо проникнуть в те основные древне-языческие его воззрения, которые скрылись и окаменели под формою современной народно-религиозной обрядности.

Праздников народных очень много в году и все они совершенно своеобразны распределены по дням. В настоящее время, в силу указанных нами причин, они по большей части приурочены к церковным праздникам и с ними перемешаны. Но тем не менее народ наш не забывает своего заветного календаря. И теперь наш народ ведет счет дням и даже годам не по числам и месяцам, а по особым дням, с которыми он соединяет древние дохристианские религиозно-бытовые представления… правда, дни эти теперь освящены памятью святых ли особенно важными событиями христианской Церкви, но это не мешает народу, хотя и бессознательно приурочивать к этим дням и свои забавные обряды и верования, и отмечает их в своем представлении, как особенно важные события, эпохи его годичной жизни. Вообще не подлежит сомнению, что в народе нашем, кроме церковного, есть свой особенный способ времясчисления, есть свой, так сказать, домашний календарь и святцы, по которым он ведет счет дням, распределяет свои праздники и занятия. От этих-то календарных понятий и зависит, почему народ наш известный свой праздник приурочил к такому, а не другому дню и празднику церковному. Народный календарь, таким образом, составляет главный ключ к пониманию наших народных праздников и их обрядов, а потому и мы прежде всего ознакомим с ним наших читателей.

Предки наши не были знакомы с астрономией; они делили год по тем естественным, для всех наглядным знамениям, какие даются самой природой. Обыкновенно год делился на две половины – летнюю и зимнюю; весна же и осень понимались как переходное время от одной половины года к другой. У некоторых славянских народов, как например у сербов и болгар, весна и доселе прямо называется – подлетье, младо лето, а осень – подзимье, подзимок и пр.³²³. у нас в народной речи до сих пор тоже сохранились выражения – подлеток (о растениях и животных), подзимок, подснежник (о растениях) и прочее… Все эти и им подобные слова выражают народные понятия об осени и весне, как о времени, не имеющем значения отдельной полной поры года, тогда как лето и зима в понятии народа, выразившемся в его обыденной речи, означали отдельные и диаметрально противоположные половины года. В особенности же летняя пора года считалась временем по преимуществу. Остаток этого народного понятия и до сих пор сохраняется в нашей речи; мы и до сих пор слово лето, означающее собственно одно из четырех времен года, употребляем в смысле целого года, самый счет годов ведем по летам, т.е. по числу истекших летних периодов. Так мы обыкновенно говорим: с летами переменится, он прожил столько-то лет и прочее. Сообразно с этим различаем народных понятий о временах года сложились и самые мифические и религиозные и них представления. Осень и весна в мифологии наших предков уступают первенство лету и зиме, как по внутреннему могуществу, так и широте внешних их действий. Явления природы во время лета и зимы составляют содержание мифов о богах сильных и грозных, как, например, о Перуне – боге грома и молнии, Дожбоге – боге солнца и плодородия, Марене – богине смерти и зла; тогда как явления осенней и весенней природы породили мифы о богах слабых, пассивных по отношению к первым; они не имеют определенного положительного характера, представляют переход от добра к злу; они полудобры, полузлы. Таковы божества: Лада, покровительница любви, молодости человека со всеми с забавами и увлечениями; Ляля – мифическое олицетворение стройной, красивой девы, расцветающей во всей своей красе весною, и за тем горько сетующей на себя за свои увлечения; Облачные жены и девы – богини весенних облаков, безмолвно повинующиеся Перуну и Стрибогу – богу ветров; Жицен (у белорусов) от жито – рожь, – мифическое олицетворение осени; это не молодой и не старый мужчина, малорослый, худой, горбатый и косматый; он наблюдает за жатвой и посевами, одним спорить, а другим мешать и мгновенно исчезает при появлении Перуна. Этот же характер народных воззрений на времена года отразился, как увидим ниже, и в характере народных наших праздников, в их обрядах и обычаях, которые строго приурочены к тому или другому времени года.

Кроме деления года на две главные половины – летнюю и зимнюю, предки наши в незапамятные времена измеряли годичный круг времени и малыми его периодами – месяцами. Делить год на месяцы подали повод постоянно повторяющиеся фазы луны. Ведь жизнь звероловов, пастухов и земледельцев, предки наши, по своим обыденным занятиям, вполне зависели от внешней природы, от благотворного или разрушительного действия ее сил. Поэтому они должны были с усиленным вниманием следить за всеми явлениями и переменами видимой природы, так или иначе отражавшимися на их образе жизни. А между другими видимыми знамениями природы, изменения луны, по своему могущественному явлению на жизнь людей, не могли не обратить на себя внимания наших предков в самое отдаленные времена их быта. Они не могли не заметить, что известные фазы луны совершаются периодически – постоянно повторяются через определенный срок времени, и всегда сопровождаются теми или другими переменами в погоде и относительной темноте ночи. И каждый из наших предков – земледелец, и пастух, и зверолов с напряженным вниманием следили за изменениями луны, как за предвестниками наступления той или другой погоды, часто с нетерпением ими ожидаемой. Но чтобы всегда знать время наступления ожидаемой погоды и ее перемены, необходимо было хорошенько заметить постоянно повторяющиеся фазы луны, и определить, сколько возможно, вернее самый период их времени. Таким образом фазы луны, будучи знамениями наступления известной погоды, послужили нашим предкам основанием и главными единицами для времяисчисления. Настоящего счета времени по числам и неделям в древнейшие времена у нас не было. В летописях и других древних литературных памятниках нигде не встречается указаний на то, чтобы в отдаленные времена у предков наших были какие либо названия дней и чтобы ими измерялся годичный или месячный круг времени. Как слово неделя и частные названия ее дней, так и точное времясчисление по ним явились у нас со времени введения христианской веры. Во времена же язычества и вместе детской поры наших предков время измерялось фазами луны. Четыре фазы луны – новолуние, первая четверть, полнолуние и последняя четверть – заменяли наши недели и вместо них употреблялись для определения месячного и годичного круга времени. По замечанию знаменитого филолога Макса Миллера, слово месяц в нашем языке заключает в два понятия: и luna, и mensis; самое слово это производит он от санскритского mas, корень которого ma означает мерить, измерять³²⁴. Таким образом самое словопроизводное убедительно доказывает, что луна, называющая у нас и месяцем, служила издревле для измерения времени, и была, как говорит М. Миллер, золотой стрелкой на темном циферблате неба³²⁵. В следствие большого удобства и легкости считать время по изменениям луны, чем по суточному движению земли вокруг солнца, произошло то обще-историческое явление, что как у нас, так и у всех народов в первобытные времена их существования, – употреблялся год лунный, и только по мере успехов развития астрономии лунный год сменялся солнечным.

Так как в круге лунного движения, без всякой перемены повторяющегося от создания мира и доселе, всегда происходят различные явления природы, смотря по времени года, то это послужило причиною того, что явились с одной стороны количественное представление месяцев, а с другой – разнообразие их названий. Обыкновенно то один явления видимой природы составляют главную и характеристическую черту в целом круге лунного движения, то другие, то третьи. В следствие этого одному и тому же кругу лунного движения, называющемуся у нас месяцем, давались особые названия, и одна и та же луна с ее периодически-повторяющимися фазами представлялась обыкновенно как бы в нескольких видах. Таким путем образовались названия месяцев как у нас, так и у всех других народов. Вся разница в характере их названий, в которых выражается гений народного духа. У одних названия эти отличаются отвлеченностью и мифическим характером; таковы например, римские названия месяцев: май июнь, сентябрь, октябрь и прочие; у других эти названия представляют в высшей степени характерные и живописные изображения тех явлений природы, которые составляют господствующую черту в целом месячном круге времени. Последним характером отличаются славянские названия месяцев, и в частности наши древние – отечественные, с которыми нам необходимо ближе ознакомиться в виду последующих наших исследований о народных праздниках.

Январь – древнерусский просинец, а малорусский – сечень. а) Первое название, по мнению наших ученых³²⁶, происходит от древне-славянского глагола просинети (синути совершенный вид от сияти) и указывает на возрождение солнца. Известно, что 12-е декабря у нас слыветь солоноворотом – т.е. солнце поворачивает на лето, а в январе дни уже заметно начинаются увеличиваться (просиявать, проясняться): между тем как ночи все более и более начинают сокращаться. Это – то явление столь радостное для велико-русского жителя – после коротких дней и безмерно долгих и темных ночей, какие бывают у нас осенью и зимою, и было подмечено и послужило основанием для названия целого круга движения луны, обыкновенно называющегося у пар месяцем. б) Малороссийское название января – сечень происходит от глагола сечь; синонимическое название малороссийского сечень представляет польское – стычень, также означающее наш январь; корень польского названия стычень – ткнуть, что равносильно – бить, сечь, – и – стынуть, стыть, отсюда стужа. К малорусскому и польскому названию месяца января могла подать повод мысль о переломе зимы, который по народному поверью происходит именно в январе месяце. Зима в этом месяце разламывается, рассекается на две равные части. В русской речи глагол сечь употребляется именно в смысле деления предмета на равные части, – например рассек пополам, – а рубить употребляется в смысле дробления, например разрубить на мелкие части, он рубит, только щепки летят. Название января сечень или стычень могло также произойти и от ощутительного для всех, особенно для южноруссов, физического явления, – от морозов. Крещенские морозы по лютости своей вошли у нас в пословицу; да и вообще январь по преимуществу отличается морозами – трескучими, а на Руси – жестокими. Существительное слово стыть, до сих пор употребляющиеся в нашем языке, одного коря с польским стычень и означает страшный холод. Два указанный признака, один взятый из отвлеченного представления, а другой – из опыта и наблюдения и послужили основанием для малорусского и польского названия месяца января. А почему малороссы и поляки остановили и отметили в своей речи именно эти явления месяца января а не другие, как например великороссы, то это несомненно произошло от значительной разности в характере местных условий, в которых жил и теперь живет каждый из них. Великороссу мороз не страшен; зимние холода начинаются у него очень рано; ощутительные заморозки бывают еще в августе, а в сентябре часто падает снег. Зная хорошо это обстоятельство, великоросс принимает с своей стороны разные предохранительные меры против холода; он и дом строит с удобствами именно для зимы и занимается теплой одеждой. Между тем уменьшение света дневного, особенно ощутительное в северных полосах России, не может быть уже ничем устранено; работать великороссу несподручно; не успеет солнышко проглянуть – и уж вечер на дворе. Вследствие этого зимою образ жизни великоросса значительно изменяется, время идет томительно, скучно; все сумерки да вечер. Как было тут не радоваться прибыли дня и света, как не подмечать того момента, от которого день начинал вести победоносную свою борьбу с ночью, и как все это было не отметить для памяти в своем языке? … Совсем другое положение зимой малоросса или поляка. Зима у них начинается поздно и стоит-то не более каких-нибудь трех месяцев; снегу бывает мало. Вследствие этого древние жители Малороссии и Польши, как это можно видеть и теперь, не считали для себя необходимым, по примеру великороссов, устраивать прочные и теплые во время зимы дома и запасаться зимней одеждой, хотя как в Малороссии, так и в Польше во время зимы, в декабре, январе и феврале месяцах, появляются сильные ветры и морозы, и особенно это бывает в январе. При бесснежии и алые морозы делаются особенно чувствительны и вредны для человека и животных. Дороги делаются непроездными от замерзлых глыб грязи; в полях поднимаются вьюги и завывание зверей. Ясный, морозный день, который на голом поле всегда бывает и ветряный, для южно-русса-неодетого по зимнему и поляка-сибарита всегда хуже, тяжелее, чем пасмурный, ненастный. И чем более начнут прибывать дни зимою, чем чаще начинает появляется ясная, безоблачная погода – до марта, тем холоднее и несноснее для южно-русса и поляка. Для великоросса прибыль света зимою – радость, а южно-руссу не совсем; морозы и холода отравляют ему жизнь. Таким образом стужа и ветры были главными физическими явлениями, влиянию которых южно-русс подвергался в течении целого круга лунного движения, и по которым он дал ему свое название. От этого-то названия всех трех зимних месяцев – в малороссийском народном календаре выражают один и тот же характер, указывают на одно и тоже явление – морозы, которые особенно сильно действовали на народ; так декабрь у малор. – студень, январь – сечень и февраль – лютый. Все эти названия почти что эпитеты одного и того же явления – стужи.

2) Февраль – древнерус. снежень и сечень, а молорос. лютый.³²⁷ Древнерус. И малорос. Названия февраля уже понятны из предыдущего объяснения. Из них видно, что в феврале у нас стоял сильный холод, стыть.

3) Март – древнерус. сухий, малорос. – березозор и березозол и рус. областн. свистун (пора ветров)³²⁸. Приведенные названия указывают на март, как на время переходное от стужи, зимних холодов к теплу весеннему, которое животворно действует на растения – и особенно рано распускающуюся березу. малорос. название – березозор и березозол (от береза и зорить – кор. зоря – значит испытывать легкое и животворное действие тепла, постепенно зреть, созревать; например у нас говорится зорить ягоды, т.е. выставлять их на солнце, чтобы они доспели, зорить пряжу и холстину, т.е. подвергать их влиянию весеннего солнца по утрам, чтобы они побелели и пр.) прям указывает на животворное действие весеннего солнца на березу, которая начинает от тепла белеть, пускать из себя почки и сладкий сок, столь любимый нашим народом и доселе. Древнерусское название марта – сухой также указывает на действие солнечных лучей, которые начинали выветривать, сушить всякую влагу, тогда как зимою она вымерзала. Испарение же и высыхание влаги производили ветры (отсюда областн. свистун) и вместе с тем предвещали близость очишения с полей снега и летнего тепла (област. прелетье).

4) Апрель – древнерус. березозор и березозол, малорос. – цветень³²⁹: рус. области. заиграй-овражки (время полой воды, когда ручьи с шумом, как бы радуясь привету весеннего солнца, скачут с гор и по оврагам). Из сопоставления приведенных нами названий месяца апреля, значение которых понятно само по себе, объясняется причина разнообразия славянских названий месяцев и вместе – самый способ образования их в языке. Природа одна, но силы ее в разных местностях и странах действуют различно; в одном месте они пробуждаются от зимнего сна ранее и действуют живее, полнее, в другом и поздно начинают действовать и обнаруживаются слабее, как бы с некоторым усилием и борьбой. И все это со своей полнотой отразилось в народной речи – в названиях разных предметов и явлений природы, между прочим и в названиях месяцев. Одни и тот же признак или явление природы в разных местах бывает и в разное время; но он не ускользает от внимания и наблюдательности народа и делается достоянием его языка. Отсюда произошло сходство в названиях предметов или явлений природы, встречаемое у некоторых отдельных народов – как например березозол у великороссов и малороссов; но это отнюдь не есть заимствование одного у другого, как это бывает в позднейшие эпохи народного развития; напротив у каждого это слово свое собственное, им непосредственно созданное. Это вполне доказывает то обстоятельство, что одно и тоже название прилагается разным явлениям, как например березозол – к марту и апрелю. При заимствовании же, этого не могло бы быть. Таким образом наш народ в первобытные времена своей жизни названия предметов, а равно и самый язык свой не искусственно создавал, не выдумывал из головы своей, как некоторые полагают, но живописно воспроизводил в нем то, что его окружало, что так или иначе действовало на него. Язык для народов в древнюю эпоху их быта, как например для наших прапраотцев был не столько органом сообщения мыслей, сколько орудием живо, наглядно, со всеми оттенками изображать предметы и их явления, и во всей этой цельности передавать их другому.

5) Май – древнер. И малор. – травень, област. русск. мур (мурава-трава и росеник (от роса, время утренних и вечерник рос)³³⁰. Эти названия не требуют объяснений, и будучи сопоставлены между собой восполняют друг друга и дают понятие о практическом характере мировоззрения славян на природу.

6) Июнь – древнерус. изок, малорус. червень³³¹. Название июнь – изок, по свидетельству некоторых, означает кузнечика³³². В одной рукописи XVII в. При счислении древних названий месяцев июнь назван паутной спречь камарной³³³. Название это могло произойти от размножения а июне комаров и кузнечиков, оводов и других насекомых, которые обыкновенно в эти жаркие дни отравляют жизнь и человеку и животным. Размножение насекомых особенно делается несносным для поселянина во время полевых работ, которые уже начинаются у нас в конце июня.

7) Июль – древнерус. червень, малорос. липец. Название червень, червенец и червец происходит от корня – черв и указывает на особенное размножение в июле червей. Месяц июль – самое жаркое и самое рабочее время на Руси; от скопления миазмов и нечистот черви всюду появляются и быстро размножаются; малейший недосмотр за раной на теле человека или животного бывает причиной появления червей; тогда как в другое время года этого не замечается. Между насекомыми в июле месяце особенно часто начинают появляться так называемые светящиеся червяки, которые и по ныне в глазах суеверного народа имеют какое-то таинственное значение. Также в июле появляются особого рода черви, имеющие способность окрашивать предметы, – так если взять их в руки, то остается красное пятно. Этих-то червячков, надо полагать, собирали у нас в древние времена для окрашивания материй; отсюда-то красный цвет самый древний и самый любимый в нашем простонародье, и он называется червленым. Таким образов червь для русского человека имел большое значение, и послужил главным признаком для названия месяца. Малороссийское же название июля – липец (от липа) указывает на то, что в Малороссии в это время цветет липа, и цвет этот по деревням собирается всегда в большом количестве.

8) Август – древнерус. зарев, малорос. – серпень, област. – зорник³³⁴. Эти названия указывают на созревание и убору хлеба, которые обыкновенно оканчивается в августе.

9) Сентябрь – древнер. рюин, малор. рюен³³⁵. Эти названия происходят от корня – ревень и указывают на то, что в сентябре, как и в августе в Великороссии, скотина домашняя начинала реветь от физиологических, половых причин.

10) Октябрь – древнерус. листопад, время замирания творческих сил природы, когда начинают падать, осыпаться с деревьев листья; – малорос. поздерник от областного поздер – кострика, так как в этом месяце начинают мять лен, коноплю, замашки или пряженцы (от прясть); кострика имела большое приложение в домашнем быту, и потому послужила признаком для названия месяца.

11) Ноябрь – древнерус. груден, малор. листопад³³⁶. Название грудень (от груда, кусок камня, или твердой, по преимуществу замерзшей земли) указывает на большие морозы в ноябре, когда они бывают особенно ощутительны при бесснежии; земля в этом месяце бывает еще иногда как говорится на Руси, почти голая, а морозы жестокие; от этого дороги делаются дурными от груд грязи, образующихся после ненастной, дождливой погоды, какая обыкновенно бывает в октябре и конце сентября. На это значение древнерус. названия месяца – грудень указывают слова летописца: «поидоша на колех – (колесах) и по грудну пути, – бе бо тогда месяц грудень; а зима была гола (холодная и бесснежная) и ход конем был грудоват»³³⁷. Зная быт русского народа, можно понять, как тяжел был для него месяц ноябрь – холодный и бесснежный, когда нельзя ехать ни на телеге, ни на санях, а между тем езда для поселянина в это время совершенно необходима. Труды и неприятности, какие встречались в дороге, и были причиной названия месяца – груден.

12) Декабрь – древнер. – студен (студеный, холодный, отсюда древнеславянское – студ – стыд, нравственный холод или охлаждение к чести и совести), малорус. груден³³⁸. Эти названия декабря понятны нам из предыдущих объяснений, и согласно указывают на декабрь, как на время холодное (студен) и особенно тяжелое для некоторых народов по своему бесснежью.

Перечисленные нами древне-русские названия месяцев дают нам понятие о быте наших предков и их мировоззрении, лежащих в основе их религиозных праздников. Наши древнерусские названия месяцев показывают, что наши предки искони вели оседлую земледельческую жизнь. Поэтому круг наблюдений их ограничивался такими явлениями видимой природы, которые так или иначе отражаются на быте поселянина-земледельца.

Названия круга лунного движения, как понятной для них меры времени и трудов, они заимствовали от видимых предметов и явлений природы, например от произрастания травы, распускания цветов и деревьев, от начала полевых работ – сенокоса, жатвы, от появления насекомых и наконец от физических явлений или в летнюю жару или же в зимние трескучие морозы. Все это сильно влияло на быт наших предков-земледельцев, которые должны были или спешить своими работами, усердно хлопотать и думать о себе, как бы готовясь постоянно в какой-то далекий путь, или же закупориваться дома и испытывать осеннюю слякоть, зимнюю метель и скуку долгих темных ночей. Отсюда-то произошло то разнообразие поверий, предрассудков, суеверных обычаев и праздников народных, которое и до сих пор поражает наблюдателя жизни русского народа. Как в названиях месяцев наш народ выразил свое воззрение на мир Божий и свои впечатления, которые он получал от соприкосновения с окружающими его предметами и явлениями; так в праздничных обрядах, поверьях, суевериях он запечатлел свои думы и фантастическое образы, слагавшиеся в нем под влиянием тех же явлений и предметов видимого мира, и сделавшиеся для него в последствии предметом мифа, а наконец – предметом его религии и празднования. Отдельные дни, как мы уже говорили, у наших предков не имели особых названий; на это не сохранилось никаких указаний в древних памятниках. Можно только предполагать это по тем народным названиям частных дней, какие употребляются теперь в народном календаре и приурочены к церковно-христианским именам дней. Можно думать, что свои названия дней предки наши прилагали к новым для них непонятным христианским именам, для удобства запомнить их и для объяснения их. Народные названия дней, перешедшие теперь в прозвания, заимствованы или от явлений видимой природы или же от обыденных занятий. Вот некоторые из них: январь – 16-го Петр – полукорм (намек на половину прошедшей зимы, когда скотина стоит дома, и к этому времени она уже успевает поесть половину корма), 18-го Афанасий – ломонос (намек на сильные морозы), 22-го Тимофей – полузимник, а 24-го Аксинья – полузимница. Февраль – 11-го Василий – сшиби рог с зимы! (намек на прекращение или ослабление так называемых крещенских морозов, бывающих в течении января. Март – 1-го Евдокия – плюшниха (капельница), 4-го Герасим – грачевник и пр. Апрель – 8-го Родион – ледолом (намек на вскрытие льда и начало полой воды), 23-го Егорий – скотопас (начала выгона скота в поле для клрмления), 26-го Степан – ранонашец (указание на начало весенних полевых работ). Май – 2-го соловьиный день (начало соловьиного пения), 9-го Николай – травяной (указания на появление в Великороссии зелени, травы), 23-го Леонтий – огуречник (время посадки огурцов). Июнь – 13-го Петр – поворот (летний поворот солнца на зиму), Акулина – гречушница (начало посева гречихи). Июль – 23-го Нудь и Трофим – бессонники (время усиленной полевой работы). Август – 26-го Наталья – овсянница, 28-го Анна – скирдница (время уборки ярового хлеба). Сентябрь – 24го Фекла – заревница (отреветь в смысле объясненном нами выше по отношению к домашнему скоту). Декабрь – 12-го Спиридон – солоноворот (указание на поворот солнца с зимы на лето) и прочее и прочее. Все приведенные названия дней указывают с одной стороны большой запас в народе естественных сведений и строгую внимательность его к явлениям природы, – например по одному простому наблюдению он с точности определяет день солнечного поворота, – а с другой – показывают усилия народа объяснить собственными средствами непонятный для некнижного человека церковно-греческий календарь.

Путем того же непосредственного наблюдения над явлениями природы, какими руководились наши предки при выработки основных календарных понятий, они дошли и до определения начала года. Жизнь природы, ее творческие силы, после зимы начинают заметно пробуждаться с наступлением первого весеннего месяца – марта. Тогда лучи солнечные не только согревают, но и животворно действуют на все живущее. Тогда начинают с каждым днем все более и более появляться у нас разные предвестники наступающей жизни природы; например, прилетают разного рода птицы, показываются из под снега растения и прочее. Все это не могло не обратить на себя внимания наших предков, которые были в полном смысле детьми природы и во всем зависели от нее. И потому, начало пробуждения жизни в природе было принято ими и за начало года, а март месяц первым в году. Но определенного дня, с которого бы начинался годичный круг, предки наши не знали; для них целый месяц был тем же, чем для нас в настоящее время служит январь, т.е. началом и праздником нового года. В следствие такой неопределенности в счете дней, древняя хронология наша чрезвычайно запутана. До введения у нас христианства, собственно говоря, ее совсем не было. Время событий тогдашней нашей истории определялось при помощи сближения их с событиями других народов, и по преимуществу греков; так что в основании древней нашей хронологии лежит не наш народный календарь, а иностранный – греческий. После же введения христианства, у нас вполне был принят греческий календарь с святцами. С этого времени и начинается у нас более или менее точное летоисчисление. Но эта хронология была принята собственно нашею Церковью, и в ней находила себе приложение; что же касается до народа, то он очень долго продолжал держаться своих прежних способов времясчисления. Тогда как Церковь, руководясь греческим календарем и святцами, приняла годичный круг индиктовый – сентябрьский, – с сентября она начинала круг своих дневных служб и вела свое времясчисление; народ и князья наши оставались при своем мартовском годе, и даже месяцы продолжали называть по старинному. Преподобный Нестор в своей летописи, а за ним и его продолжатели также держались мартовского года³³⁹. Обычай начинать год мартом месяцем, с введением у нас христианства, на первых порах не только не ослабел, но даже еще более укрепился. Он нашел себе оправдание в распространившихся у нас апокрифических сказаниях, по которым сотворение мира и человека относится именно к марту месяцу³⁴⁰. Поэтому-то может быть наши летописцы и древние писатели, держась лунного года, счет годов всегда начинают от сотворения мира. К сентябрьскому же летосчислению, с первых дней усвоенному нашей Церковью, перешли у нас не ранее начала 15-го века, и то только писатели, – так например в Троицкой летописи это времясчисление начинается с 1407-го года. В общежитии же и делах гражданских сентябрьский церковный год заступил место мартовского только в самом конце 15-го века – именно в 1492 г. В этом году созванный в Москве церковный собор постановил окончательно перенести начало гражданского года с 1-го марта на 1-е сентября, и таким образом гражданский праздник нового года и времясчисление совпали с церковными. Это продолжалось до 1700 года; в этом году гражданское летосчисление опять отделилось от церковного, и начало нового года перенесено с 1-го сентября на 1-е января³⁴¹. Таким образом Россия только с 1700 года, по указу императора Петра Великого, приняла более точны и определенный солнечный год, круг которого составлен был еще при Юлии Цезаре. В народе нашем в настоящее время совсем вывелся из употребления древний обычай начинать год мартом месяцем, народ уже не считает его первым месяцем в году; но древняя религиозно-бытовые воззрения не время этого месяца еще крепко держится в его сознании и по настоящее время. Разного рода обряды, обычаи и поверья, соединяемые народом наших с этим месяцем, так или иначе выражают радостную мысль о приближении весны. Взгляд этот на март месяц выражается между прочим и в тех названиях, которые наш народ прибавляет к именам святых этого месяца. Так например: марта 1-го Евдокия – плюшница, – начало животворного действия солнечных лучей (слово «плюшница» происходит от областного – плющать, что значит капать, течь, издавать звук падающих капель, – плюшка и плюшина по областному наречию значит сосулька под крышами), 4-го Герасим – грачевник (день прилета грачей – предвестников теплой поры года и вместе оживления природы), 17-го Алексей – с гор потеки или потоки (начало таяния снега и полой воды), 19-го Дарья – загрязни проруби (время скопления нечистот на местах зимнего водопоя скота; зимою нечистота на этих местах примерзает ко льду, и не видно бывает, а к 19-му марта от нагревания солнечных лучей, когда лед еще не успел тронуться, но уже покрывает водой, нечистота, бывшая на нем, всплывает и грязнит его)³⁴² и прочее.

Из сказанного доселе видно, что предки наши выработали себе основные календарные понятия единственно путем непосредственного наблюдения над явлениями видимой природы, границы которых не были определены с математической точностью. Количество дней в году и в месяцах было более или менее произвольное, или только приблизительное к настоящему их счету.

П. Поспелов

(Продолжение следует).

Русское проповедничество при Петре I-м³⁴³// Руководство для сельских пастырей. 1870. Т. 3. № 48. С. 487–494.

Внутренние преобразования Петра тем более требовали восхождения и разъяснения их пользы, чем более возбуждали против себя в народе недоразумений и ропота. Большую часть преобразований Петра проповедники восхваляют в общих чертах и как бы мимоходом, как бы сознавая свою неполную компетентность в суждении о мирских делах. Восхваляли проповедники счисление новолетия с 1 января, а не с 1 сентября, введенное Петром лучшего ради сословия с народами европейскими в контрактах и трактатах, також и для порядку чинов государства своего, наипаче же для исчисления лет от пришествия в мир Сына Божия, доказывая, что гораздо приличнее и отраднее начинать счет дней не с сентябрьских календ Константиновых, служивших сроком взноса податей, а с того времени, когда пришел с мир Избавитель человечества от всех даней, наложенных грехом³⁴⁴. Восхваляли проповедники и введенный Петром обычай путешествовать по Европе, доказывая, что «перегринация дивно объясняет разум к правительству и есть лучшая и живая честные политики школа, – изрядно обучает делам военным, – и умножает главную оную мудрость, еже от твари познавати Творца»³⁴⁵. Обращая внимание на административные преобразования Петра, проповедники с похвалой приводили на память «новый сенаторов и губернаторов сан, в советах высокий, в правосудии неумытный, желательный добродетелям, страшный злодеяниям»³⁴⁶, одобряли даже чин фискальский (протв которого в свое время вооружался м. Стефан Яровский), нужный будтобы для того, чтобы «всякое злодеяние, яко в зелии ехидна сокрытися не могло»³⁴⁷ … Восхваляли проповедники и плоды западно-европейской цивилизации, пересаживаемые Петром на русскую почву, и выражали радость, что «уже и свободные учения полагают себе основания, идеже и надежды не имеяху, уже арифметические, геометрические и прочие философские искусства, уже книги политические, уже обоей архитектуры хитрости умножаются»³⁴⁸.

С большим вниманием и продолжительностью проповедники останавливались на двух реформах Петра, которые были вместе с тем и его любимым задушевным делом, – на заведении флота и устроении новой столицы.

Известно, что любовь к кораблестроению зародилось в Петре еще в детстве при виде старого давно заброшенного ботинка, и возросла впоследствии до такой степени, что государь не щадил никаких трудов и издержек для того, чтобы дать России сильный флот, – в чем наконец и успел. Припоминая слова писания: сердце царево в руце Божией, проповедник видит особое Божие смотрение в том обстоятельстве, что вещь малая, ненужная и презренная – именно ветхий ботик – подвигла дух монарший к делу великому. «Кто не скажет, что малый ботик противу флота есть аки зерно противу древа? А от того зерна возрасли оныя великая, дивная, крылатая, оруженосная древеса! О ботик позлащения достойный! Тщалися нецыи искати на горах Араратских дски ковчега Ноева; мой бы совет был ботик сей блюсти и хранити в сокровищах на незабвенную память последнему роду»³⁴⁹. Совет проповедника был впоследствии исполнен.

Так как построение кораблей обходилось народу очень дорого, то проповедники старались объяснить народу пользу флота, приобретаемого ценою таких усилий. Гавриил Бужинский в своих объяснениях стоит большей частью на почве истории. Он сравнивает государство, владеющее сухопутными военными силами без морских, с птицей, пытающейся лететь на одном крыле; припоминает изречение Косьмы Медициса о значении флота и примеры, свидетельствующие о важности морских сил, из истории Афин и Спарты, Рима и Карфагена. «Единым сим пособием» (т.е. флотом), – заключает проповедник, – «далечайшие страны покоряются, воинству помощь ко пропитанию преподается, и куда срез мнигия лета сухопутныя войска достигнути не в состоянии, то в короткое время корабельныя силы соделати могут»³⁵⁰. Ф. Прокопович в своем слове в похвалу флота высказывает более общие соображения о необходимости мореплавания для оправдания целесообразного устройства мира, и в частности моря. «Да разсудить всяк, к чему толь пространная поля, водная моря и безмерный океан создал Бог! к питию ли? довлели бы на сие реки и источники, а не толикое вод множество, большую часть сего земноводнаго круга объемщее, еще же и к питию человеческому весьма неугодное. Сия того вина есть (яко премудре разсуждает Василий В. в своем шестодневии), что Премудрый мира Создатель, промышляя человеком взаимное друголюбие, не благоволил всем странам земным всякие плоды, житию нашему потребные, произносите, ибо тогда сии жители на оных, а онии на сих ниже посмотрели бы, един от другого помощи не требуя. Разделил убо Творец земная своя благая различным странам на части, дабы так едина от другой требуя взаимнаго пособия лучше в любезный союз сопрягатцся могли. Но понеже не возможно было людям имети коммуникацию земным путем от конец до конец мира сего, того ради великий Промысл Божий пролиял промеж селения человеческая водное естество, взаимному всех стран сообществу послужити могущее. А от сего видим, какая и коликая флота морскаго нужда, видим, что всяк, сего не любящий, не любить добра своего и Божию о добре нешем Промыслу неблагодарен есть»³⁵¹. Дальнейшие соображения Ф. Прокоповича о необходимости военного флота для безопасности приморского государства и в частности России, в сущности сходятся с рассуждениями Г. Бужинского.

Построение Петербурга, того, по выражению Петра, парадиза или рая Божьего, также было любимым делом государя, также было обременительно для его подданных, – и также нужны были хвалебные проповеди для примирения русских людей с их новой столицей. «А ты, новый и новоцарствующий граде Петров (говорил Прокопович, обращаясь к Петербургу), не высокая ли слава еси фундатора твоего? идеже ни помысл кому был жительства человеческаго, достойное вскоре устроися место престолу царскому. Кто бы от странных зде пришед и о самой истине не уведав, кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и велелепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждется? Сиесть тщательством монарха нашего испразднися древняя оная сарматская пословица: не разом Краков будовано»³⁵². Но скорость построения еще не важное достоинство, особенно если оно достигалось принудительными мерами. А такие меры действительно имели место при построении Петербурга. Люди достаточные волею-неволею должны были строить дома в новой столице; на несколько лет прекращены были каменные работы во всем государстве, и каменщики были высалаемы исключительно для построек петербургских; туда же отправляемы были десятки тысяч крестьян для земляных работ и т.д. При таких мерах можно было ускорить постройку города. Но чего это стоило народу? Переселенцы тяжко страдали от непривычного климата, сырости, недостатка съестных припасов, и умирали тысячами; так что совершенно верны слова Пушкина о Петербурге:

Богатырь его построил,

Топь костями забутил.

Трудно было не роптать петербургским переселенцам: «зане ради многаго отстояния и далекости от России всякая скудость происходит; якоже и многих ради людей в работах умирающих». Что же отвечал на этот ропот проповедник? Вот что: «общему благу завидящии зверье! Восприймте на ся образ человеческий, и аще имати что разума разсудите, кое начало не есть трудное, кий путь первый не есть затруднительный?… Зде (т.е. при построении Петербурга) всякий труд услаждает возрастающая слава, зде всяким скудостям наполнение обещавают наченшиися уже прибытки. Речеши убо, якоже обыкл еси: кто оные узрит? Кто того дождати возможет? Не твориши ли еще в доме твоем? Не насаждаеши ли вертограды, не разсееваеши ли древеса плодоносныя, их же плоды разве чада чад твоих имут употребляти?… Аще ли о смерти многих людей болезнуеши, воззри на грады величайшие: сия в них кроме всяких нужд бываемая обрящеши: аще в нуждах, аще в благополучии, аще в трудах, еще в праздности всякаго свой конец ожидает. Егда кому премилосердый Бог своими непостижимыми судьбами кую определил смерть, сея никтоже когда межет убегнути. Суть посреде многих на брани, в обупевании морском,в страшных пожарах спасшиися от смерти; обретаются же многие посреде пиров и во всяком безопасстве житие свое окаянно скончевающии»³⁵³. Конечно для проповедника, стоявшего на высоте общих воззрений, легко было утверждать, что смерть неизбежна и что умереть несколькими годами раньше или позже не составляет большого разсчета; но для петербургских переселенцев конечно не было большой охоты спешить на встречу смерти и едва ли они успокаивались подобными рассуждениями. Более значения могли иметь те речи проповедника, где он доказывал пользу и преимущества новой столицы. Красота местоположения, удобство для внешней торговли и стратегическая важность – вот тн стороны, с которых проповедник находил возможность хвалить Петербург. «Не токмо всю Россию расположением и красотою превосходит место (Петербурга) – говорил Г. Бужинский, – но и в иных европейских странах не токмо равное, но ниже подобное обрестися может» Конечно это – чрезмерная похвала для туманного и болотистого Петербурга, хотя изображаемая даже проповедником многоводная Нева и образуемые ею острова действительно заслуживают похвалы. Торговое значение Петербурга проповедник изображает так: «Купечество нигде лучше не процветает, как в местах приморских. Какое видится там всего изобилие, где находятся пристани морские, и какой напротиву того примечется во всех даже и нужных вещах недостаток в тех селениях, которые отделены от моря, или паче лишены пристанищ морских! Провидет сие мудрый и великий в христианех Константин, новый Рим при исходищах морских воздвигнувший и град оный своим именем нарекший. Сия предзрев и Российский обладетель… град сей в превеликую России создал помощь,… безбедное от всего мира в Россию купеческим кораблям соделал пришествие, не токмо испанскими, французкими, английскими, голландскими и прочих европейских стран богатствы исполненным, но и самых нового мира жителей изобильно сокровища носящим». О стратегическим значении Петербурга проповедник говорит: «Под островом Котлиным недро (морское) един только глубочайший узкий имать в море проход, идеже на самых водах сооружена знатная крепость, именуемая Кроншлот, неприятельские корабли воспящающая и ко граду приходити не допущающая. Российскому же флоту к защищению и стоянию благопотребная… Брань толь лютая, чрез многая лета в Европе безпрестанно палящая, паче же в России с ненавистным львом свейским горящая не иныя ради вины ничтоже вредити толь разширеному государству может, токмо град сей един все величество браня на себе едином содержит… сей един столп крепости от лица вражия»³⁵⁴.

Довольно о панегирических проповедях Феофановского направления. Нельзя не признать, что не смотря на многие преувеличенные похвалы Петру и его реформе, проповедники высказывали много умных и справедливых суждений. В их речах слышится не голос лести, а голос искреннего убеждения. Они не подделывались только под вкус государя, но действительно входили в дух его преобразовательных стремлений, искренно им сочувствовали и твердо верили в пользу их для России. При тогдашних условиях общественной жизни церковные проповедники были единственными публицистами, – и притом публицистами ревностными и даровитыми. Поэтому-то нередко Петр по выслушании проповедей приказывал немедленно печатать их для всеобщего сведения.³⁵⁵

Объявление об издании журнала «Детский Сад» в 1871-м году // Руководство для сельских пастырей. 1870. Т. 3. № 48. С. 494–496.

Заканчивая 5-й год существования нашего журнала сначала его выхода и 2-й под нашей редакцией, мы обязательно считаем сделать обзор своей деятельности за эти последние два года, оставляя в стороне первые три года, так как в течении их «Детский Сад» занимался, преимущественно, вопросами о воспитании маленьких детей. В настоящее же время, цель нашего журнала составляет улучшение домашнего и общественного воспитания детей сословий, до того возраста, когда педагогическая деятельность родителей и воспитателей, чрез поступления детей в учебные заведения, по необходимости, мало по малу ослабляется, всецело переходя в руки начальства этих заведений. Поэтому мы желаем представить краткий перечень статей, помещенных нами в течении двух последних лет, дабы читатели могли сами судить, остались ли мы верны своей программе – издавать наш журнал для жизни и дома.

Так, для ухода за детьми в гигиеническом отношении, начиная со дня их рождения, мы представили статью «Советы молодым матерям», а для последовательного умственного развития их, читатели наши найдут указания для себя в статьях: «Азбука наглядного обучения Песталоцци», «Беседы о наглядном обучении» и «Педагогические игры и значение их в деле воспитания». Далее как руководящие педагогические статьи мы можем назвать: «Жизнь и стремление Дистервега», «Теория воспитания Спенсера», «О совместном воспитании Спенсера», «О совместном воспитании мужчин и женщин», «Несколько слов о народном воспитании», «Очень важная педагогическая заметка», «5 случаев из жизни», «Образцовые уроки по естествоведению» и многие другие, касающиеся различных сторон воспитания и педагогических вопросов. К числу таких руководящих статей мы причисляем и педагогическую повесть И. Д. Белова «Виновата-ли она?» которую мы назначили собственно для родителей и, разве только, для детей старшего возраста.

Наконец, для чтения детям разных возрастов или для рассказов им, мы дали: «Русские Робинзоны», «Картофель и живущие на нем насекомые», «Писчая бумага», «Пыль», «Дочери Ярослава», «Горючие вещества», «Куда улетают птички», «Ядовитые растения», «Лебедь», «Корень и журавль» и др.

Если наши подписчики, с любовью к предмету, составляющему цель нашего издания, следили за всем, что мы предложили им в течение нашей двухлетней деятельности, то они сами могли убедиться в том, на сколько мы остаемся верными нашему стремлению: по мере наших сил и возможности, содействовать к развитию разумных педагогических приемов воспитания, т.е. дать родителям и воспитателям общие правила, которым они должны следовать или избегать, смотря уже по их личным взглядам на жизнь и по тому общественному положению детей, к которому они готовятся.

Еще несколько слов в критике и библиографии, мы представляли обзор детской, педагогической и учебной литературы. В отделе хроники, мы, к несчастию, в течении этих двух лет не могли представить много данных, свидетельствующих, не только об успехах образования в нашем отечестве, но даже о сильном развитии грамотности, потому что открытие нескольких сельских школ мы не считаем значительным шагом к народному образованию.

В заключении скажем, что хотя мы обещали, от времени до времени, прилагать детские игры, но мы этим не возлагали на себя непременной обязанности представлять их в каждом № нашего журнала. Имея же в виду, что в первых трех Д. С. было помещено – много подвижных игр и что наш журнал принял более широкую программу, мы поместили в нем такие игры, которые, давая детям приятное занятие, вместе с тем приносят им пользу, служа, вместе с тем, родителям и наставникам поводом к обогащению их научными сведениями; напр., сколько вопросов возбуждают предложения нами игры: устройство маленького монгольфьера и садовые работы.

Окончив печатание повести «Виновата ли она?» мы с января 1871 года будем помещать в Д. С. новую педагогическую повесть: «Маменьки», которую, однако, мы исключительно назначаем для чтения родителям, советуя не давать ее детям.

II

В конце предыдущей беседы³⁵⁶ я заметил вам, что уже в то время, когда из отдельных псалмов составлялась псалтирь, т. е. во времена Эздры, жившего более нежели за пятьсот лет до Р. Х., сами евреи не совсем понимали свой отечественный язык, на котором написаны были первоначально и псалмы. Вследствие этого невозможно было, чтобы переписчики всегда переписывали священный текст с такою точностию, с какою они это делали бы, если бы еврейский язык был для них совершенно понятным языком. Язык халдейский, которым они говорили тогда, приближаясь во многом к языку еврейскому, представлял переписчикам много случаев ставить одни буквы вместо других, и таким образом изменять иногда даже смысл текста. От этого произошло много разностей в разных списках священного текста в то время, когда Промыслу угодно было, за 370 л. до Р. Х., сделать священное писание понятным для языческого мира чрез перевод на всемирный в то время греческий язык. Перевод этот сделан с самого верного списка; но он не мог не разниться от переводов, сделанных с других списков еврейского текста, поврежденных. Отсюда произошло и то, что наш славянский перевод Библии, сделанный свв. Кириллом и Мефодием с греческого языка, разнится в некоторых местах от перевода русского прямо с еврейского текста в том виде, как он дошел до нашего времени. Это нужно помнить нам, когда в некоторых местах псалтири мы будем встречать по славянскому и русскому переводу непримиримые разности. Разность эта нисколько не должна соблазнять нас. Св. отцы Церкви свободно и смело замечали такие разности. В своих толкованиях слова Божия они представляют своим слушателям разные чтения того или другого текста в разных современных им греческих списках, как например делает это св. Златоуст в своих беседах на псалмы. Тем не менее отцы и учители Церкви признают участие бож. Провидения в сохранении Писания, прошедшего чрез столько рук и столько веков, так как большая часть таких разностей касается преимущественно времясчисления, родословий, названий разных предметов древности, вышедших из употребления, как например музыкальных инструментов и т. п. Можно сказать с бл. Августином, что все эти разности из числа таких, о которых можно говорить свободно мания.

После этого длинного, но необходимого предисловия, продолжим беседу о некоторых непонятных словах и выражениях, стоящих над псалмами. Эти надписания не читаются, как известно, в церкви; но всегда печатаются в псалтири и возбуждают к себе внимание своею загадочностью, представляющею великий простор толковническим догадкам и объяснениям.

Итак, что значит выражение в надписании первого псалма и многих других – не надписан у евреев?

Хотя несомненно, что надписи над псалмами существовали уже в еврейском тексте, так как греческие переводчики передали их нам в точности, нередко без ясного смысла, поскольку предание о их смысле в то время уже было утеряно, и так как никто не осмелился бы внести в текст столько прибавлений; но несомненно также и то, что некоторые надписи сделаны над псалмами в позднейшее время рукою священных лиц Церкви, толковников и переводчиков, которые, не находя над известным псалмом в еврейской псалтири надписи, делали таковую сами. Делая же надпись и в то же время высоко ценя священный еврейский текст и благоговея пред ним, они, внося необходимые прибавления, считали нужным каждый раз замечать, что это их собственные слова, которых нет в подлинном тексте. Так как в еврейской псалтири над 34-м псалмом нет надписи, то делавшие в позднейших переводах такие надписи и присоединяли к своим надписям примечание: «не имеет надписи этот псалом в еврейской псалтири», или что тоже: не надписан у евреев.

Как понимать слово в конец, встречающееся первее всего над пс. четвертым и потом над многими другими псалмами?

Много значений соединяют с этим словом. Толковники дают разный смысл слову: в конец, утверждая, что этим надписанием указывается на вечное употребление псалмов в Церкви, надписываемых этим словом, или что в этих псалмах содержатся истины и наставления, которые всегда будут существовать, или что в еврейском богослужении их пели в конец субботы и других праздников, или же, наконец, что они относятся к кончине веков, то есть ко временам Христа, грядущего Мессии. Так толкуют это слово большая часть св. отцов и древних иудейских раввинов. Впрочем некоторые отцы Церкви оставляли слово-в конец без объяснения, замечая при том, что в иных переводах псалтири это слово заменено другим. Так св. Афанасий говорит в начале толкования четвертого псалма: «Псалом сей Давид посвящает победителю, по одержании победы над врагами. Вместо слов: в конец Акила и Феодотион перевели: победителю, а Симмах³⁵⁷: победная песнь. Святой же Григорий Нисский соединяет два перевода вместе и объясняет это надписание так: «в конец, который есть победа«. В русском переводе псалтири везде, где в славянской стоит: в конец, поставлено: начальнику хора. Это значит, по мнению толковников, что каждый псалом с такою надписью, будучи предназначаем для пения во храме в сопровождении игры на музыкальных инструментах, после его составления отсылаем был одному из начальников двадцати четырех хоров для переложения на музыку и исполнения во храме. Не вдаваясь в ученые тонкости для уяснения, как могла произойти такая разность между славянским и русским переводом, замечу только, что их можно примирить, расширивши значение слова: конец, которое и по-гречески и по-славянски значит между прочим и совершение, исполнение. Принявши последнее значение, надпись: в конец можно толковать: «для исполнения», «начальнику хора», как читается в русском переводе с еврейского. Самое же исполнение это происходило или совершалось на музыкальных орудиях струнных, что и означается в надписаниях словом: в песнех, так как слово-песнь или псалом значит собственно «песнь, назначенная для музыки инструментальной», и именно струнной, почему и самая «псалтирь» первоначально значила «струнное орудие». Может быть сам Давид был и изобретателем этого музыкального инструмента, как и говорится об этом в одном псалме от имени Давида: руце мои сотвористе органы и персты моя составиша псалтирь.

На основании сказанного нетрудно объяснить, как следует понимать слова: псалом песнь и песнь псалма (Пс.65, 66, 67 и др.).

Когда читаем надписание: песнь псалми, то это значит, что при иудейском богослужении эта священная песнь начиналась пением и сопровождалась музыкою инструментальною. Совершенно наоборот псалом песни означает, что псалом с такою надписью начинался выполнением на инструменте, к которому потом присоединялось пение. Музыка и пение составляли у древних евреев существенную принадлежность всякого богослужебного действия, как общественного, так и частного. О пении в первый раз упоминается в разговоре Лавана с Иаковом (Быт.31:27). Моисей и израильтяне пели песнь по переходе через Чермное море, а Мария и женщины аккомпанировали хору мужчин тимпанами (бубны) и ликованием (пляскою с пением) (Исх.15:1, 20). Израильтяне пели также и пред золотым тельцом (Исх.32:6, 18). При звуке труб и рогов происходили у них собрания; когда собирались в путешествие, шли на войну, в начале каждого месяца и праздника, у евреев раздавались также звуки тех же музыкальных инструментов (Чис.10:1–10; Лев.25:9). При звуках пали стены иерихонские (Нав.6:20). Дочь Иеффая вышла на встречу своему отцу «с тимпанами и ликами» (Суд.11:34). Особенно развилась религиозная музыка у пророков, хваливших Господа на разных инструментах (1Цар.10:5, 10). Давид был еще пастухом, когда способность его играть на гуслях (на арфе) приблизила его к Саулу, мучимому нечистым духом (1Цар.16:16–23). Давид переносил ковчег в свой дом при пении песней и звуках инструментов (2Цар.6:5; 1Пар.13:8; 1Пар.15:16, 28). Когда он устроял в своем царстве богослужение, то установил, чтобы левиты воспевали славу Божию и играли на различных инструментах во время богослужения. Управление священною музыкою он вверил Асафу, Эману и Фоаму, называемому также Идноумом (2Пар.29:25; 1Пар.6:32, 33, 39, 44; 1Пар.25:3). Дети и потомки этих начальников были разделены на двадцать четыре череды, из двенадцати певцов каждая, и образовали таким образом собою хор, состоявший из 288 музыкантов (1Пар.25). Они снабжены были кимвалами (медные тарелки), струнными и духовыми инструментами (1Пар.15:16, 28; 2Пар.5:13). При смерти Давида было 38000 левитов, из коих 4000 были певцами (1Пар.23:5). При ежедневном богослужении, каждая череда исполняла свою должность в продолжении недели; а все собирались во дни праздничные, когда и сами священники трубили в трубы (2Пар.5:12). При таких богослужебных собраниях и употреблялись обыкновенно псалмы, а для указания, когда петь хором, когда и на каком играть музыкальном инструменте, и служили между прочим надписания над псалмами; к каковым надписаниям относится едва ли не большая часть оных.

Что значит надпись псалма 3-го: о численствующем?

В русской псалтири, вместо этого слова, стоит: «на духовых музыкальных орудиях», т. е. что этот псалом нужно было исполнять на духовых инструментах, на флейтах, трубах и т. п. Так толкуют эту надпись и раввины. Другие думают, что этими словами означался напев, каким пели этот псалом. Наконец многие еврейские слова оставляют без перевода и объяснения. Отцы и учители Церкви под численствующим разумеют Церковь и всякую боголюбивую душу. Это толкование бл. Феодорита, св. Афанасия и Златоустого. На вопрос: соответствует ли такое толкование надписи содержанию псалма? следует отвечать положительно. В этом псалме говорится, например, что уповающие на Господа во век возрадуются, похвалятся о Нем и проч., каковое обещание вполне может исполниться в наследниках царства небесного.

Какой смысл в словах: о осмом (Пс.6), о осмый (Пс.11)?

Придерживающиеся буквального объяснения утверждают, будто этим означается, что псалмы эти должен был петь восьмой хор певцов во время богослужебных собраний, или же что их играли на восьмиструнном музыкальном инструменте, – или же тоном октавным, напевом.

Низким медленным. Те же из толковников, которые стараются везде находить таинственный смысл, объясняют эту надпись таким образом: «Осмый не иное что значит, как день воскресения Христова, в который восприимем плоды трудов своих, когда враги со стыдом и смятением возвратятся вспять» (Афанасия). Или: «Под именем осмого разумеется день страшного суда Господня, иже будет осмый, понеже воспоследует по шести дням многотрудного жития сего, и по седьмом, иже есть суббота, сиречь упокоение душ» (Ириней Псковский).

Какое значение нужно соединить со словами: о точилех в Пс.8; Пс.80; Пс.83?

Так как в русском переводе псалтири, вместо этих слов, стоит: «на гефском музыкальном орудии», то следует сказать, что переводчики русской псалтири в этом случае следуют мнению ученых толковников, оставляющих без перевода еврейское слово (гагитттит) и думающих, что здесь разумеется какое-то совершенно неизвестное музыкальное орудие, или же хор певцов греческих. Но вероятнее мнение тех толковников, которые, согласно с греческим переводом, не оставляют без перевода еврейское слово и объясняют слово: о точилех отчасти в буквальном, отчасти в таинственном смысле. Из некоторых мест Писания (Суд.9:27; Ис.16:8–10; Иер.48:33) видно, что евреи во время и после собрания винограда, подобно другим народам, имели обычай петь песни или празднественные гимны. Может быть напев этих гимнов или музыкальные инструменты и употребляли Давид, Асаф и один из сынов Кореевых для выражения своих песнопений к Богу, Творцу природы и подателю земных благ. Быть может даже эти самые псалмы пелись в праздники нового года и кущей по собрании винограда и точения его, выдавливанья, выжиманья, в особых снарядах – точилах. Но следует заметить, что в псалмах с надписанием: о точилах трудно найти намеки или какое-либо отношение к такому делу. По этому основательнее остановиться на объяснении отеческом, по которому это надписание относится к Церкви и Христу. В отношении к Иисусу Христу надписание это имеет особенное приложение, так как Он, по словам Исаии, один топтал точило (Ис.63:2–3), удовлетворяя за людей правде Божией ценою своей крови, или отмщевая врагам Божиим, и в Апокалипсисе мы действительно читаем, что риза Его червлена кровию и что Он топтал точило, откуда течет вино ярости Божией (Откр.19:13–15, 20). Это объяснение самое естественное, так как Пс.8 всецело относится к Иисусу Христу.

Х. О.

Одиннадцать, рассмотренных нами³⁵⁸ , деяния св. вселенского шестого собора продолжались от 4 ноября 680 г. по 18 марта 681 года по Р. Х. включительно. 20 марта открыто было двенадцатое заседание собора. По прочтении актов прежнего заседания, собору предложены были для прочтения и обсуждения присланные от императора книги, которые поданы ему были Макарием и остались непрочитанными. В первой из них помещено было приветственное слово Макария епископа антиохийского императору Константину. Но так как эта подложная речь известна уже была собору, то она и оставлена без прочтения. При этой книге была хартия, содержание которой нисколько не относилось к предмету соборного рассуждения; поэтому и она не была дочитана до конца. Потом приступили к чтению книги, которая заключала послание Сергия, бывшего патриарха константинопольского, к Киру епископу фасидийскому и послание к Вигилию, приписываемое ложно Мине патриарху константинопольскому. Но это послание, как известно, собор признал подложным еще в третьем заседании. В этой же книге были переписаны 7-е и 8-е деяния пятого вселенского собора, со включением известного уже нам подложного послания Вигилия к императору Иустиниану и августе Феодоре. Третья книга заключала в себе послание Сергия патриарха константинопольского к Гонорию папе римскому и ответ папы на это послание. Прочитав эти послания, св. собор велел принести из патриаршей библиотеки переписку между Сергием, Гонорием, Киром и Софронием для того, чтобы сличить их с посланиями, только что прочитанными из книги Макария. Выслушав эту переписку, собор обещал сказать о ней свое суждение после. В это же заседание императорские сановники ходатайствовали пред св. собором, чтобы он пощадил Макария и не снимал с него сана. Но это ходатайство, несмотря на то, что оно было высказано по желанию императора, как объявили о том сановники, не было уважено собором. Св. отцы исчислили все зло, сделанное Макарием Церкви и, указав явное и нераскаянное противление его истинному православному учению, требовали, чтобы не только Макарий, но и все его последователи в константинопольской и антиохийской областях, имевшие священный сан, были лишены оного. Тогда антиохийские епископы и клирики заявили собору прошение о назначении им другого патриарха.

В следующем заседании (13-м) св. собор признал послания Сергия, Гонория и Кира противными апостольским догматам, определениям св. вселенских соборов и учению святых отцов, и, отвергнув оные, осудил, как подлежащих анафеме; Кира, бывшего патриарха александрийского, Сергия, Пирра, Павла и Петра, бывших патриархов константинопольских, Феодора епископа Фаранского, равным образом присудил анафематствовать римского папу Гонория за то, что он следовал лжеучению Сергия и утвердил нечестивые догматы; Софрониевы же соборные послания признал православными и душеполезными, и имя его велел вписать в церковные диптихи. По императорские сановники требовали, чтобы прежде, чем это определение будет обнародовано, были пересмотрены все творения лиц, подвергшихся осуждению собора, и чтобы самое определение предварительно было представлено на утверждение императора. Напрасно св. отцы собора доказывали сановникам, что дело о еретичестве лиц, осужденных собором, не требует дальнейших исследований; они должны были уступить настойчивости сановников и в четырнадцатом заседании пересмотрели все, какие оказались в патриаршей библиотеке, сочинения еретиков, и нашли их не согласными с православным учением о двух во Христе, а потому и повелели сжечь все эти нечестивые писания. Затем приступили к расследованию о подложных актах, внесенных еретиками в деяния пятого вселенского собора. По указанию Макровия епископа селевкийского найдены были самые переписчики этих актов. Это были монахи Георгий и диакон Сергий. Они показали, что послания Минны и Вигилия были измышлены Стефаном учеником Макария. Выслушав это показание, св. собор предал анафеме послания, ложно приписанные Минне, и Вигилии и их составителя, вместе со всеми, которые следуют лжеучению о единой воле во Христе. А для большего утверждения в истине православного учения о двух волях в Иисусе Христе, по предложению Феодора епископа тримифунтского, велел прочитать из старинной рукописи, привезенной им с острова Кипра, отрывок из слова св. Афанасия александрийского на текст: ныне душа моя возмутилась. При окончании этого заседания Дометий епископ прузиадский объявил собору, что иеромонах Полихроний, преданный лжеучению Макария и Стефана, ревностно распространяет оное между простецами. Собор велел позвать Полихрония к допросу в следующем (15-м) заседании.

Полихроний, призванный к ответу, дерзко вызвался подтвердить свое исповедание чудом. «Я докажу над мертвецом, – сказал он, – исповедание свое, помолившись за него, чтобы Сын Божий воскресил его; и если мертвец не воскреснет, то собор и император властны сделать со мною, что хотят»³⁵⁹ . Хартию, которую он хотел возложить на мертвеца, и которая была запечатана, велели распечатать, чтобы Полихроний заверил, что она принадлежит ему, и – Полихроний признал, что писал эту хартию собственноручно. Это было послание к императору, в котором после обращения к Константину, было написано: «я видел множество светлых мужей и посреди их мужа, коего доблести не могу выразить. Он сказал мне: так как император сложил новое исповедание веры, то поспеши к нему и скажи: не составляй новой веры и успокаивайся на ней. И когда я шел из Ираклеи в Хризополь, то, остановившись часу в седьмом в уединенном месте, увидел ужасного светоносного мужа, который стал перед мною и сказал: кто не исповедует одной воли и Богомужного действия, тот не христианин. Когда я отвечал: думать также, что одна воля и Богомужное действие; тогда он же сказал: это очень хорошо и Богоугодно»^{360 .} Сановники и члены собора, при многочисленном стечении народа, пошли к общественной усыпальнице, именуемой Зевксиппом, и велели положить мертвеца на погребальных носилках. Полихроний положил на мертвого свое исповедание и начал шептать над ним молитвы. Наконец, не дождавшись, разумеется, воскресения мертвеца, Полихроний должен был сознаться, что не может сделать обещанного чуда. Народ в негодовании воскликнул: новому Симону анафема! Полихронию, обольстителю народа, анафема! – Возвратившись в Трулльскую палату, сановники и св. собор увещевали Полихрония признать две воли во Христе; но он отвечал с упорством, что не признает другого исповедания, кроме изложенного в хартии, которую он писал собственноручно. За такое ожесточенное противление св. Церкви собор определил: «Полихрония, как соблазнителя, обманщика и явного еретика, лишив священного сана», и таким образом, низложив его, анафематствовал вместе с Макарием и Стефаном. В шестнадцатом заседании некто Константин, который называл себя пресвитером, просил дозволения быть допущенным на собор по делу, касающемуся соборных рассуждений. Он хотел примирить православное учение с еретическим, но на допросе в присутствии собора оказался не только монофелитом, – даже манихеем; и так как не хотел отступить от своих нечестивых убеждений, был анафематствован и изгнан из собора. Тут же, не смотря на просьбу Георгия патриарха константинопольского, чтобы не были помянно анафематствованы монофелиты – прежние патриархи константинопольские, святой собор предал анафеме Феодора Фаранского, Сергия, Кира, Пирра, Павла и Петра константинопольских, Гонория папу римского, Макария антиохийского и ученика его Стефана, Полихрония и Асперия персийского. Сановники императорские хотели продолжить еще исследование о монофелитах, но св. собор признал, что и сделанного доселе достаточно для того, чтобы в следующем заседании приступить к составлению соборного определения правой веры.

Это определение и было провозглашено в семнадцатом соборном деянии.

В следующее, последнее заседание собора (18-е), которое происходило 16 сентября 681 года, прибыл опять сам император Константин Погонат с знаменитейшими сановниками. Первенствующий из нотариусов архидиакон Стефан в кратком приветствии императору доложил о всем, что сделано св. собором в отсутствие его. Император захотел выслушать соборное определение, и оно было прочитано Агафоном благоговейным чтецом и нотариусом Георгия патриарха константинопольского. В соборном определении сначала утверждено учение прежних пяти вселенских соборов и повторен символ веры никейско-константинопольский, а затем изложен догмат о двух волях и действиях в Господе нашем Иисусе Христе. Догмат этот в «Книге Правил» читается так: «И две естественные воли или хотения в Нем (Иисусе Христе) и два естественные действия, нераздельно, неизменно, нераздельно, неслиянно, по учению св отец наших, также исповедуем: два же естественные хотения не противные, да не будет, якоже нечестивые еретики рекоша, но Его человеческое хотение, последующее и не противостоящее, или противоборствующее, паче же и подчиняющееся Его божественному и всемогущему хотению³⁶¹ . В заключение соборного определения изрекается анафема на всякого, кто осмелился бы слагать другое исповедание веры к извращению истинного учения св. Церкви. Это определение, подписанное всеми отцами собора, по просьбе их, утвердил своею подписью и сам император.

В заключение соборных заседаний, с соизволения императора, произнесена была ему от лица всего собора речь προσφωνητικὸς λόγος, также подписанная всеми членами собора.

Деяния и определение шестого св. вселенского собора император утвердил эдиктом, в котором сначала излагаются основания, на коих составлено определение собора о двух волях и двух действиях во Христе, затем излагается самое соборное определение в следующих, между прочим, выражениях: «православно понимая, исповедуем две естественные воли и два естественные действия в домостроительстве Воплощения единого Пресвятые Троицы, Господа нашего Иисуса Христа и мудрствовать так возвещаем сим эдиктом всем любителям Христа»³⁶² . «И как веруем, что во Христе два естества, так проповедуем, что в Нем две естественные воли и два действия… В сей вере мы живем и царствуем, соцарствующему нам Богу. Сию веру мы желаем иметь спутницею при смерти и с нею предстать на судилище Христово»³⁶³. В заключение эдикта определяются разные гражданские взыскания и наказания противникам определения святого шестого вселенского собора.

При обозрении сего св. собора, несомненно вселенского, нам представляются достойными замечания, в отношении к настоящему мнимо-вселенскому собору в Риме, два обстоятельства: 1) и на этом вселенском соборе, как и на прежних пяти, римский первосвященник не был лично, а были только легаты, посланные не от одного папы, но от 125 епископов римского собора, давшего легатам и инструкцию для действий на соборе, и 2) на шестом вселенском соборе, как бы в пререкание и в опровержение нехристианского догмата о непогрешимости римского папы, проповедуемого нынешним латинским собором, произнесено было обличение в ереси и анафема вселенской Церкви одному из пап, мнящихся быть непогрешимыми судиями в делах веры.

К. Думитрашков

(Окончание следует).

Еще большее непонимание обрядовой стороны, созданной старою жизнию по влиянию Церкви, представляют современные отношения к обстановке одного из важнейших действий в жизни человека-бракосочетания. Бессознательность, узкость понимания, поразительная грубость чувств, оскорбительное презрение к тому, что для целого рода торжество и радость, желание мрака, животная жажда обособленности – все это соединило наше время, чтобы противопоставить сознательности, широте жизненного понимания, высокой поэтичности обстановки, торжественному благоговению пред великим делом человеческой жизни, свету и сиянию истинной человечности, с какими было поставлено бракосочетание в презираемой нашим веком старине просветительным действием высоких идей Церкви.

Мы не касаемся здесь обычаев и обстановки бракосочетания у простого народа, символически выражающих его мировоззрение, его понятие о зависимости женщины, об отношениях родителей брачущихся и т. под. Не цель наша разбирать все обычаи, которых придерживаются при венчаньи и из которых каждый выражает символически какую-либо мысль, какое-либо доброе желание, какую-либо суеверную попытку отвратить грядущее горе и проч. Остановимся только на таких обычных действиях, в которых выразилось старою жизнию существенное значение венчанья, и посмотрим, насколько наше время вникает в глубокую мысль обрядовой стороны священнодействия таинства брака.

По взгляду народа бракосочетание – «суд Божий»: это действие свободной воли человека, которому совершиться в жизни его суждено, определено Богом, – и как бы ни тяжел был подвиг семейной жизни, не человеку противиться «суду Божию»: таковы вечные законы жизни, и преступить их он не может, не разбивая своего собственного счастья и блага всего рода, которые охраняются этим благотворным «судом Божиим». У народа нет понятия об эманципации, об уклонении от «суда Божия», определяющего жизнь целого рода, для того только, чтобы, живя произволом страсти, не нести на себе никаких обязанностей рода: у народа нет наклонности обходить таким образом «суд Божий». «Суд Божий» – и со стороны человека смирение, покорность определению Божию, благоговение пред законом Божиим и… тяжелый труд жизни для поддержания семьи, и заботы и свою семью связать с родом, и затем уже успокоение в старости в честном сознании исполненной задачи жизни – не для себя, а для рода, по закону Божию. В таком глубоком значении бракосочетания почерпают свой смысл и обычные действия, которыми его окружают семья и род. Именно, нужно знать глубокий смысл священного венчанья и его семейно-обычной стороны, чтобы понять все безобразие искажения его в наше время и проникнуться глубокою скорбью об обществе, в котором возможны такие отношения и к священнодействию Церкви, и к тем прекрасным обычаям, которыми обставила его старая жизнь.

Венчанью предшествует обряд благословения жениха и невесты, которое преподают им родители, или, если у жениха или невесты нет родителей в живых, то отец и мать, так называемые, посаженые, из среды родных или знакомых. Посаженые отец и мать, по обычаю, заменяют родителей. Но не в этой замене истинный смысл приглашения посаженых для благословения. Если нет у брачущихся родителей, нужно же кому-нибудь благословить их на новую жизнь. Благословение это имеет глубокий смысл. Новая чета, принадлежа к роду, стоит теперь пред его лицом, как будущие родоначальники нового рода. В ней совершается связь старого и нового поколения. Ее призвание и назначение продолжать род и, продолжая, его духовно совершенствовать. Она вступает на путь рода, принимает на себя и его трудные и великие задачи. Ей предстоят не одни радости и светлые дни, но, может быть, и тяжелая борьба за нормальную жизнь рода. Ей предстоят испытания всей жизни в ее стремлении служить благу и развитию рода. Ее подвиг может парализоваться враждебным воздействием сил, неприязненных процветанию рода. Ее энергия может ослабеть от постоянного напряжения. Она может спутаться и сбиться в стремлении к однажды сознанной цели. Ей, может быть, предстоит видеть бедствия рода, мучиться его несчастьями, быть свидетелем его изменения и, пожалуй, схоронить в могилу свои лучшие надежды, свое потомство. Самая ее жизнь может угаснуть прежде, нежели возникнет от нее род и духовно, и физически окрепнет…

И вот род, выделяя из своей среды членов для новой жизни и поставляя их на новый путь, преподает им торжественно свое родовое благословение в лице членов, уже послуживших развитию рода. Своим благословением он, в лице родоначальников, вводит новую чету в служение роду и передает ей преемственное призвание, которому должна быть посвящена сия жизнь. И родовое благословение знаменуется священными символами той хранительной силы, которая соединяет роды с родами самым могучим союзом веры, любви и упования, которая животворит род, укрепляет и спасает. Молодых в знак благословения осеняют св. изображениями Спасителя и Его Пречистой Матери. Св. иконы – это именно символ той небесной силы, на которой должны основаться истинное счастье и утвердиться жизнь будущего рода. К которой будущая семья должна обращаться и в дни радости, и в дни скорби, в которой должны искать для себя помощи, и покровительства, и просвещения, и вразумления будущие родоначальники в своем служении великим целям жизни. Это – свидетели тех святых желаний, и чувствований, и намерений, которые наполняют сердце новобрачных к эти торжественные минуты семейного празднества. Пред этими священными ликами проливались благодарные слезы умиления родителей за юную жизнь, сохраненную для участия в общей жизни человечества и в его жизненных задачах и целях, слезы детей – с сердечною мольбою к Богу Спасителю, Покровителю, Умудрителю и Путеводителю их на жизненном поприще. Св. лики эти будут свидетелями и брачных обетов, которые принесет чета пред св. алтарем, пред Богом и людьми. В дни, когда обеты эти, пожалуй, поколеблются, когда возникнут семейные разногласия и нарушится взаимная любовь и мир, когда дух зла и нестроения станет сеять поводы к взаимному огорчению – в эти мрачные дни взгляд, обращенный на эти св. иконы, на этих безмолвных свидетелей, не внушит ли душе оскорбляемой терпения и всецелой любви, не смирит ли душу оскорбляющую пред святым воспоминанием о дне, когда мир и единство были жизнию душ, обрекавших себя на взаимное снисхождение, любовь и всепрощение? А в те дни скорби, когда родительское сердце, угнетаемое болезнями, будет терзаться муками об участи детей, от которых смерть может отнять родительские любовь и попечение, взгляд на эти св. иконы не прольет ли успокоение в скорбную душу и не вызовет ли в ней полное упование на Отца небесного? не доверят ли пред этими св. ликами умирающие отец или мать своих детей Богу, как Его дар, Его достояние, Его детей?…

В эти торжественные минуты, когда вся семья, все родные и знакомые, предстоят с благоговением, и окружают жениха и невесту, когда эти последние коленопреклоненные принимают родительское благословение, когда над их главою возносятся руки представителей рода, и на св. иконы устремляются их увлажненные слезами взоры… сколько высоких, трогающих чувств, сколько умиления, возвышающего душу, сколько облагораживающего человеческую природу отрешения от земли, сколько любви и участия в душах этой горсти людей, собравшейся обратить в светлое торжество и праздник всего рода то, что касается, по видимому, только жизни этих двух лиц, но что по существу своему не может не возбуждать в членах рода, просвещенного христианским началом любви и братства, полного участия. Какая поэзия не отвлечения, а поэзия истинной жизни во всех этом трогательном действии проводов молодых в храм Божий на венчанье!…

Если так поэтически жизненно приготовление к венчанью, то само венчанье – это такое чудное сочетание священной поэзии и правды жизни, которое могло только не быть создано, не устроено, а истечь из глубины человеческой мысли, усвоившей возвышенный взгляд православной Церкви на семью и ее призвание и понявшей истинное значение брака. Церковь и род совместно окружают особенною торжественностию это священное действие. Церковь таинство брака совершает в св. храме, в присутствии общества верующих, которые приглашаются ею к молитве о ниспослании небесного благословения на молодую чету. Много глубокого смысла кроется в этом общенародном совершении венчанья. Церковь освящает своею молитвою и благословением то, чем созидается не какое-либо частное благо, удовлетворяется не какая-либо частная правая воля, правая потребность, но в чем весь человеческий род находит свое благо, свои коренные основы и залог своего бытия – семью и ее жизнь, чем удовлетворяется существенная потребность всего рода, и потому, молитва ее – молитва всего рода, священные желания ее – желания рода, который устами ее испрашивает у Отца людей новой чете святые благословения рода. Это молится род, а не отдельные люди, и молится Отцу всякого создания, да благость Его продлит в жизни и через жизнь новой четы существование рода и направит его по Своим святым законам и указаниям к конечной цели разумного бытия. Молодую чету окружают девицы, бывшие подруги невесты, одетые во все белое, и молодые люди, тут же между ними и дети. Это те возрасты и прожитые состояния, в которых она развивалась в среде рода, готовясь к разумному служению ему. Это лучшие чистейшие члены рода, которые собрались на праздник рода и украшают его своим присутствием, разделяя с ним и молодой четой радости светлого дня в его жизни. Для жениха и невесты это живое напоминание Божиих благодеяний, – воспитания, здоровья, светлых радостей юности, чистых удовольствий чистого сердца. Впереди аналоя, по обеим сторонам, пред св. алтарем, стоят двое детей и держат каждое по св. иконе благословения. Это – прообразы того будущего потомства, которому новая чета должна даровать жизнь и – воскормить, воспитать и возжечь в его сердце те св. истины веры и небесного призвания, те св. чаяния жизни и заветы любви, тот божественный дух, символом которого служат св. иконы, которые дети, держа в руках, прижимают к своей груди. В образе этих милых детей предстоит теперь новой чете не только потомство естественного рода: это – дети св. Церкви, исповедники ее святых истин, носители божественного духа в человечестве, которых будущие родители воспитают в своем естественном потомстве.

Среди такой торжественно-священной обстановки совершается Церковью священнодействие венчанья. В таких достойных образах выражается все торжественно-жизненное значение этих святых минут, когда жизнь рода и дух Церкви в чудной гармонии свидетельствуют и молитвою, и праздником, что такое должен быть брак в человечестве.

С св. иконами встречают новобрачных по приезде из церкви и после брачного пиршества ли или скромного собрания, смотря по средствам семейства, провожают в дом жениха. Вручая им те же св. иконы, как преемственное благословение старого рода, обязующего новый сохранить священное достояние родов, св. веру в Бога и чистую, беспорочную жизнь, силу и крепость бытия его и его будущего потомства.

Начало новой жизни молодой четы радостно приветствуется всеми родными и знакомыми, и старшими, и равными, и подчиненными. Смысл и сила простой, обычной формулы поздравления новобрачных не тесно и не узко вмещается в этих двух простых, просто звучащих словах: «с законным браком!» Это краткое поздравление простирается на все, что приносит с собою для жизни человека «законный брак» – на все его блага, на все его радости, на все его добродетели, на все его подвиги, на все его служение Церкви и человечеству, на все его значение для человека в отдельности и для человечества. В наше время, когда брак совершается в совершеннолетии и предшествуется свободным взаимным расположением жениха и невесты, его поздравление простирается не на одно будущее, не на то только, что приносит с собою для человека законный брак. Поздравление обращается и на то, что в браке нашло для себя венец и завершение. В нем с радостию приветствуется любовь – чистая, высокая, дерзновенная пред лицем жизни, крепкая силою веры и верности до смерти, святостию обязанностей, ею порождаемых, – любовь, которая в нем венчается и запечатлевается, эта сила, цвет и закон жизни. В каждом из новобрачных приветствуется не только совершенно созревший внешний человек, но и нравственно готовый к служению жизни член человечества, новый, бодрый и свежий деятель и труженик не только в естественном, но и в нравственно-духовном развитии человеческого рода, – новая крепкая сила, способная понести на себе тяготы жизни, совершить труды, каких от него потребует целое, преданное служение и естественному, и духовно-нравственному развитию рода, – приветствуется новое звено, вещественно и духовно связующее человеческий род с его грядущим поколением, этой вечной связи человека, грядущего к миру, с целым человечеством, – словом, приветствуется человек, успевший в пору воспитания нравственно приготовить себя к этому священному служению человечеству, запасшись силами духа, сознать себя настолько, чтобы достойно занять свое место в мире человеческом, уразумевший свою жизненную задачу и призвание – и с этим озарением духа вступивший на трудный путь жизни рода…

С таким простым, но многозначащим приветом «с законным браком» обращаются к новобрачным, когда, начав свою новую жизнь, они спешат примкнуть к жизни остального рода, завязать с ним сношения и связать с ним свое дальнейшее существование, и с этою целью немедленно посещают родителей, родных и знакомых. Это – первое свидетельство их искреннего общения с родом, столь для него отрадное; это – первые шаги их на пути рода, где столь необходимы для жизни отдельных лиц взаимное участие, взаимные услуги и раздел жизненных наблюдений, опытов и советов, где в той мере ослабляется жизнь и энергия отдельных лиц, в какой мере ослабевает союз истинной человечности и общительности между членами рода. Таков, а не иной смысл тех визитов, которые почитают новобрачные своим долгом в первые же дни супружеской жизни.

Таковы те чудные истинно-человечные формы, которым христианское общество, руководимое учением Церкви, так поэтично и вполне жизненно обставляет одно из важнейших событий в жизни человека. Во многом односторонняя, ограниченная, тесная и темная, жизнь старого времени в жизненную постановку семьи, как истинной и прочной основы рода, вложила всю свою душу и выразилась в ней со всею возвышенностью понимания великого общечеловеческого значения брака. Шире, свободнее, светлее, благороднее, возвышеннее, поэтичнее и нельзя выразить в самой жизни святую идею христианского брака! Эти прекрасные формы и это высокое содержание – лучшее наследие, какое оставила нам почтенная старина.

Посмотрим же, что сделали и делают и с этими формами, и с этим содержанием люди нового времени.

Прежде всего уже многие весьма смутно представляют себе обычай благословения новобрачных. И оттого, в случае отсутствия родителей, вместо того чтобы обращаться с просьбою благословить к лицам, уже вступившим в супружество, и, следов., уже могут считаться за представителей рода, весьма часто просят быть посаженными людей неженатых, незамужних. Правда, живущих в роде, но под кровом рода, а не во главе его. Эти люди, пожалуй, могут передать св. иконы из рук в руки, могут исполнить внешнее действие; но это вовсе не будет благословение старика-рода новому роду; это вовсе не будет иметь значения символически – заветной и преемственной передачи новому роду и с ним новому поколению того, что составляло унаследованное от прежних родов достояние рода; это вовсе не будет символическим знаменованием той живой нравственно-духовной связи и тех обетов, которые должны соединять новый род со старым и которые вместе с св. изображениями как бы передаются членам старого рода членам нового с рук на руки. Все это духовное значение обычая благословения совершенно ускользает из представления новых людей, когда они приглашают людей неженатых и незамужних быть посаженными отцем и матерью. Тогда остается пустая бессодержательная форма, и после этого неудивительно, что она и признается за таковую, а потому и считается лишним бременем, ненужным персонажем в той драме, какая должна разыграться, как прелюдия, неизбежная для брачущихся. Неудивительно поэтому и то, что в литературе появляются рассказы и повести, где бракосочетание уже обходится без всей этой торжественной обстановки рода, отпускающего из себя новую чету, без всего этого дня волнений душевных и чувств священных, и ощущений необычайных, и всего того, что так поднимает человека над землею с ее суетою, с ее грубою и прозаичною действительностью. Неудивительно поэтому и то, что новые люди, получившие образование и школьное, и книжное, и в благословении св. иконами видят только стариковское ханжество, смеются над стариною, и с нескрываемою досадою переносят причуды старых людей, которые любят всюду соваться с своими богами.

В таком взгляде новых людей можно ли видеть сознательное отношение не только к священным обычаям, завещанным стариною, но и к тому, что выражается в таких прекрасных внешних формах? Новые люди, еще только вступая на путь рода, уже презрительно заявляют, что они не признают связи и солидарности с старым родом, что они считают себя свободными от преемства и наследия от него его веков вечных заветов жизни, что не обязывают себя и хранить святое наследие рода – дух, его животворивший, св. веру, его питавшую и руководившую, а потому и не принимают от него даже символических знаков этого святого общения – его родового благословения!

Не ожидать же от них лучшего отношения, более разумного, более просвещенного, и к поэтически-жизненной обстановке самого священнодействия венчанья. Здесь что ни требование со стороны таких людей, то пренебрежение к заветам рода и оскорбление священного значения рода и Церкви, его укрепившей; здесь что ни притязание на разумность и смысл, то подкоп под крепкий союз Церкви и человечества, через роды родов скреплявший отдельные семьи со всем человечеством в духе единения и единодушно-благодарного пользования дарами Начальника жизни.

«Зачем эта торжественность обряда? Отчего-бы не перевенчать молодых дома, без всякого шуму, без этой огласки, без выставки их пред обществом? К чему это убранство невесты?.. К чему вообще вся эта праздничность?.. И не оскорбление-ли это тайны любви выставлять ее на позорище толпы? Не пытка-ли и не посягательство-ли на личную свободу приводить молодых в церковь и тут пред всеми требовать от них торжественных обетов в любви?.. Зачем и кому нужно вмешаться в жизнь молодых?» и пр. и пр. Какое отталкивающее отчуждение, какая узкость понимания жизни, какая грубая прозаичность скрываются в подобных притязаниях недовольных и досадующих на старину новых людей!

Род окружает торжественностью священнодействие Церкви, которым знаменуется продолжающееся в жизни человечества благословение Творца, ныне освящающее союз новой четы, этого нового звена в ряду родов и празднует это событие не как частное чье-либо действие и чье-либо благо, а как действие, проявляющее в себе жизнь рода, как благо жизни всего рода.

А новым людям хотелось бы отделаться от этой торжественности; хотелось бы свести бракосочетание с высоты его общечеловеческого значения на почву грубой действительности, лишить его значения какого – то особенного, необычайного праздничного действия и сделать из него простое и обыденное явление в своей жизни.

Они готовы на этот раз строго судить непроизводительность расходов даже на убранство невесты, хотели бы видеть ее в обычном наряде, который ничем не напоминал бы ей о том, что теперь совершается нечто необыкновенное в ее жизни, нечто отличное от ее появления на вечер, на зрелище, нечто долженствующее изменить ее жизнь, нечто способное обратить эту жизнь к какой-то высокой цели и призванию. И, заявляя такое требование, они не замечают, что им обнаруживается поразительная жесткость сердца и бесчувствие относительно даже женщины. Для нее день венчанья, быть может, единственный день, когда она может явиться пред людьми во всей своей девственной красоте и быть предметом общего внимания, общего сочувствия и радости. Это по преимуществу ее праздник, за которым последует скромная, невидная жизнь хозяйки и матери семейства, жизнь трудов и, конечно, радостей, самых чистых и возвышенных, но у колыбели своего младенца, у учебного стола своих детей…

И род хочет, чтобы день венчанья был для нее именно днем памятного на всю жизнь праздника; он сознает все ее великое значение для своей жизни, он предвидит все ее жертвы для своего развития, всю тяготу ее священных обязанностей матери и воспитательницы рода, все те слезы и душевные тревоги, всю ту далеко непраздничную жизнь, из которой истекает благо всего рода и хочет выразить свое глубокое уважение к женщине, будущей родительнице, представляя ее Церкви, как свое лучшее украшение, как свою лучшую радость…

Так ли смотрят на женщину новые люди, когда и день венчанья им не хочется отличить чем-либо от всякого другого, будничного дня суеты и забот? Они готовы бы сгладить всякую праздничную черту с этого дня, смешать это событие и скрыть в обычном течении жизни – и вот они даже пешком отправляются в церковь на венчанье… чтобы все было зауряд…

Впрочем, новые люди, пожалуй, помирятся с некоторою праздничною обстановкою дня венчанья, – не прочь они видеть и невесту в подвенечном наряде: но пусть все это будет в четырех стенах дома, а не к церкви, пред лицом всего общества. И только с ожесточением, уступая старым порядкам, они решаются подвергнуться этой неминуемой пытке, пройти сквозь эти тесные врата ради ожидаемого счастья. И, действительно, когда они станут пред аналоем и начнется священнодействие, жалко тогда на них смотреть; точно жертвы заколения приведены они в храм Божий: так все чуждо им из того, что совершается, так все приводит их в смущение, так ко всему они относятся не только равнодушно, но презрительно… Именно все это для них пытка!… А за церковною пыткою еще предстоит им новая пытка среди любезного рода, усердствующего, поздравляющего, празднующего, радующегося… Зачем и чему?.. будто собственной радости, собственному счастью… Но пусть себе род веселится, если это ему нравится, а новые люди, не простясь ни с кем, не взяв даже св. икон благословения, старых боговстарых людей, ускользают из собрания, чтобы скорее скрыться от рода в своей личной жизни. Не ожидают их скоро оттуда родители, друзья и знакомые: они не поспешат вытащить их медленно с родом отношения, войти поскорее в его общую жизнь, слиться с ним в единстве духа, в единомысленном понимании задач и целей жизни… Разве родители вытащат их невольно оттуда и вынудят их сделать себе обычный визит… Может ли решительнее разрываться связь отдельных лиц с человечеством и с его вечно оживляющею силою Церковью?…

Этою-то животною обособленностию личности, этою жалкою претензиею на свободу и самостоятельность действия вне всяких ограничений, вне союза, особенно искреннего, с кем-либо, вне всяких будто бы принудительных отношений преемства и обязательности, и объясняется, отчего новые люди так тяготятся праздничною обстановкою дня венчанья, отчего негодуют и на эту шумную и многоустную молву, которая незванно, непрошенно разглашает об их помолвке, на эту огласку дела, но видимому, их лично касающуюся и… на эту выставку их любви на позорище толпы, и в негодовании не находят слов, чтобы достаточно выразить свое презрение к Церкви, торжественно устраивающей всю эту тяжелую для них пытку, и непременно в св. храме. Но старым людям нечего бояться за Церковь! Гнев и негодование новых людей на отношение Церкви к бракосочетанию не могут ослабить и поколебать ее положения в среде человечества. Как тени служат к усилению света на поле картины, так и эти неприязненные крики, требующие ограничения священнодействия венчанья только в кругу интересов лиц, вступающих в брак, требующие разрыва живой связи рода старого с только что зачинающеюся семьею, – эти заботы обособления и возможного разобщения с человечеством, – эти требования мрака и таины для самого светлого и отрадного явления в жизни рода… не оттеняет-ли все это мрачное, узкое и грубое мировоззрение светлый образ Церкви Христовой, которая по самому существу своих отношений к человечеству, истекших из самой глубины человеческой природы, всегда, от самого начала, стояла на почве истинно человеческого воззрения на его жизненные отношения и, стоя во главе родов, всегда предносила пред ним светлый идеал общечеловеческой жизни, возбуждала в его сознании обязательное признание общности самых жизненных интересов отдельной личности с интересами всего человечества? Когда худшие стороны человеческой природы, когда себялюбивые чувства человека ищут избежать общения с великим миром человечества, ищут уединиться и скрыться в личной жизни, и заботы человека направляются на то, что обстоит и окружает его, когда человеку предстоит опасность, повернувшись спиной к роду, остаться особняком среди человечества и, разорвав все живые связи с ним, обречь себя на животную обособленность – Церковь своими священнодействиями старается удержать его на пути рода, извлечь его из грубой оболочки себялюбия и сплотить этот отделившийся член с целым человечеством, влить в его охлаждающую жизнь теплоту божественного духа любви и братства, исторгнуть его из животного существования и сделать из него человека в истинном смысле – человека, которого сердце билось бы одним пульсом с человечеством, радовалось бы его радостями, плакало бы его слезами, которому не было бы чуждо ничто человеческое.

(Продолжение будет).

2) Руководство для сельских учителей, с приложением образцовых уроков по русскому языку, родиноведению, отечественноведению, естествоведению, арифметике и чистописанию. П. Белова. С.-Петербург. 1869.³⁶⁶ Г. Белов давно уже известен в нашей педагогической литературе как автор многих дельных статей, как педагог, со знанием дела, с любовью и теплым чувством относящийся к своему специальному предмету.

И настоящий его труд – «Руководство для сельских учителей» – вполне заслуживает внимания как по цели и выполнению, так по характеру, направлению и изложению его.

«Для всякого сельского учителя, говорит автор в предисловии к своей книге, лишенного возможности слышать, видеть и читать то, что ему, как учителю, следует слышать, видеть и читать по вопросам воспитания и обучения детей, составляет дело величайшей важности приобрести руководство, в котором были бы соединены в одно целое все главные, существенные педагогические и дидактические вопросы, т. е. все, за что должна держаться, чем должна руководиться воспитательная и учебная деятельность учителя». Сознанием необходимости такого руководства и определяется цель труда г. Белова. Цель ясная и широкая. Автор понимает сельского учителя не только как преподавателя наук, но и как воспитателя; поэтому и руководить его желает не только в том, как обучать, но и как воспитывать. В первых главах своего «Руководства» где речь идет о внешней стороне школьной жизни, т. е. об училище с его чистотой и порядком, с его принадлежностями, автор предлагает дельные советы учителю, как ему располагать детей к наблюдению за порядком в школе, чистотою училищного дома, как действовать на родителей учеников, чтобы они заботились о чистоте одежды своих детей, как приучить учеников к заведенному раз навсегда порядку: при входе в школу переменять обувь, умывать лицо и руки, класть одежду, книги и другие вещи постоянно на местах, для них отведенных, как распределять между учениками обязанности наблюдения за тем, чтобы все распоряжения учителя исполнялись в точности, без плачевных результатов для тех из них, кому будут поручаемы эти обязанности, как располагать детей к тому, чтобы они делали для школы своими руками все, что возможно и т. д. В следующих, затем, главах автор обращает внимание сельского учителя на то, что в природе русского человека лежит великая склонность вообще жить на родимос – «авось, небось и как-нибудь», и предлагает прекрасные советы, что и как делать учителю, чтобы исправить это зло природы русского человека в детях; касается вопроса об участии учителя в деле воспитания истинно-религиозного чувства в детях и положительно утверждает, что путем религии, проповедующей искреннюю любовь к человечеству, всего вернее можно достигнуть конечной цели воспитания, и наконец обстоятельно решает вопрос, какова должна быть школьная дисциплина, или иначе, какими мерами учитель должен сдерживать детей, т. е. в какой степени и какие наказания могут быть допускаемы. Из этого краткого перечня педагогических вопросов, решению которых автор посвящает свой труд ясно видно, что он касается и физического и духовного воспитания детей в школе. Правда, что он касается предмета о воспитании не во всей его полноте и широте, но существенное и самое необходимое при воспитании наших сельских школьников он уясняет достаточно. И за это нужно быть ему благодарным. Не все сразу; лучше понемногу будем учиться великому делу воспитания да прочно, нежели хвататься за все и теряться в массе разнородных сведений и не уметь приложить их к делу.

Каков характер и направление рассматриваемого нашего сочинения? При добросовестном и точном выполнении избранной задачи труд г. Белова отличается направлением практически-благоразумным, в котором повсюду видно желание автора сочинить практический реализм с тем идеализмом нравственных стремлений, без которых не мыслимо никакое воспитание. Он, подобно барону Н.А. Корфу, педагог не теоретик только, но и практик. Ему близко знакомы и сельская жизнь и сельская школа. При решении дидактических и особенно педагогических вопросов он не вращается в области психологии и других вспомогательных наук педагогики, а прямо разбирает дело на основании жизненного опыта. И потому, если дает совет относительно воспитания или обучения, то совет разумный, опытный и приложимый к воспитанию или обучению именно детей русского народа. Потому-то он не считает лишним говорить о лаптях, полушубках, о том, где и как повесить рукомойник, о том, как бы искоренить в русском человеке его любимое во всяком деле – «авось, небось и как-нибудь» и т. п.

Такой целесообразный, вполне приложимый к делу воспитания и обучения детей нашего простого народа, труд г. Белова и по изложению своему очень доступен сельским учителям. Изложение его чуждо всякой схоластичности, педантизма, туманной учености и щегольства иноземными книжными терминами; оно просто, задушевно, живо и увлекательно. И знакомый с педагогическими началами и нисколько не знакомый с ними прочтет эту книгу с равным интересом, увлечением и несомненною пользою. Такая манера изложения, такая речь, какие у г. Белова, доступны только человеку, основательно знающему свое дело и с искренним участием относящемуся к нему, всей душой желающему убедить читателя послушаться его совета. Что, например, может быть проще и искреннее этих слов: «Последнее мое слово к вам, сельские учителя; будет просьба: учите народ, но не господствуйте над ним. Дети не взрослые крестьяне: они скоро поймут вашу любовь к ним и скоро ответят на нее самым горячим чувством. Если учитель придется им по душе, они немедленно определят свои отношения к нему самым простым, задушевным образом; иначе не станут называть его, как «ты, Иван Петрович, дядюшка, родимый». И Боже мой! как отрадно звучит, по крайней мере для нас, это простое, но вместе полное чувства и теплоты обращение! «Ты, Иван Петрович, а иногда просто Петрович, родимый» – слова, которые должны составлять лучшую музыку для сельского учителя. Вникните, сельские учители в дух языка нашего народа, поймите значение необыкновенной любви его к словам уменьшительным, к постоянным эпитетам: «батюшка, матушка, голубчик, родимый, красное солнышко, свет мой белый», подумайте о всем этом, сельские учители и, может быть, убедитесь, что почва для вашей деятельности готова. Остается только умеючи сеять» (стр. 27). Или, например, что может быть убедительнее, сильнее и искреннее этих слов: «Пинакия, принятые в настоящее время в сельских школах, наказания не должны быть допускаемы; мы не говорим уже о розгах, не говорим потому, что считаем вопрос об их педагогическом значении выше всякого рассуждения: нет, мы не советуем прибегать и к другим наказаниям, например лишению пищи, ставлению в угол, и проч. тому подобным наказаниям. Дранье за уши, волосы, толчки, мы считаем прямо преступлением со стороны учителя. Но верьте, сельские учители, тем людям, которые за частую говорят: «спасибо отцу да матери, что драли и колотили нас в детстве: не драли бы нас, так не были бы мы хорошими людьми». Не верьте им, во-первых потому, что хорошие ли они люди, это еще бабушка надвое сказала; приглядитесь к ним повнимательнее, то, может быть, и заметите, что они только кажутся хорошими; во вторых, если они вышли хорошими людьми, никак не от рогоз и колотушек, ибо то и другое озлобляет человека, лишает его сознания о достоинстве человеческом, но никогда не делает его более мягким и добрым; вышли же они хорошими людьми от причин совершенно других, разбирать которые, по их разнообразию, не представляется возможности» (стр. 59).

Вполне сознавая, что советы и правила давать легче, чем исполнять их, автор предлагает в руководство учителю и образцы уроков. В первой части своего «Руководства» (вторая еще не вышла) он предлагает образцы уроков по русскому языку, родиноведению и отечествоведению, предпослав им дидактическо-педагогические правила, которых учитель должен держаться во время занятий с детьми. Между прочим, он обращает внимание учителей на то, что благоговейное или неблагоговейное совершение детьми пред классом молитвы прежде всего находится в теснейшей связи с тем, каким образом сам учитель молится, так как выражение лица его во время молитвы, всякое движение тела, все это отражается на детях; потому, если он своими движениями будет показывать, что молитва составляет для него дело утомительной формальности, то может быть уверен, что и дети точно так же отнесутся к молитве. Способ ведения уроков в начальных училищах он признает, и совершенно справедливо, самым лучшим – катехизический, состоящий в вопросах учителя и ответах ученика, т. е. в том, чтобы рядом вопросов возбуждать в ребенке самодеятельность, заставлять его думать, доходить до ответа ясного и правильного путем логической работы головы, а не в том, чтобы ученики отвечали готовыми ответами, заранее ими выученными; ибо такие ответы упражняют только память и приучают ученика заниматься без размышления. Определяя цель обучения русскому языку, которая заключается в том, чтобы повлиять путем языка, как орудия мысли, на умственное развитие детей и в том, чтобы научить правильно, насколько может достигнуть начальная школа, выражать мысли в словах и на бумаге, автор предостерегает учителей от ошибки, в которую впадает большинство из них, когда обращают начальную школу по объему учения в уездное училище или гимназию, вдаваясь в грамматические подробности при занятиях с детьми по русскому языку. Самые образцы уроков предлагает автор в форме вопросов и ответов до того ясно и подробно, что трудно представить учителя, который бы не понял, в чем дело, как нужно вести преподавание предмета. За уроками по русскому языку автор предлагает образцы уроков по родиноведению и отечествоведению. Что это за науки – которых в программе предметов школьного обучения у нас не было? Это такие предметы, по которым ученик знакомится с местами, где он родился, с уездным городом, около которого находится его месторождение, в географическом, историческом, промышленном, торговом, археологическом и этнографическом отношениях, а потом с губернским городом и, наконец, с целым русским государством, при чем сообщаются сведения – географические, исторические, промышленные, торговые, относящиеся к администрации и суду. Значит, это тоже, что прежде излагалось в географии России и русской истории, только здесь прием и порядок изложения другой. Значение знания таких, близких уму и сердцу русскому, предметов неоспоримо. И надобно заметить, что г. Белов первый из всех составителей уроков по отечествоведению для начальных школ дает ясное для детей и определенное понятие о строе и управлении нашего государства, об императорской власти, судебных и земских учреждениях, и, наконец, об обязанностях и правах крестьян как присяжных, так и гласных. Он не вдается в излишние подробности об этих предметах, и учителю не советует обременять ими голову ребенка.

Но при всех указанных нами неоспоримых достоинствах «Руководства для сельских учителей» оно не свободно от некоторых недостатков. Желая устранить в своем труде сухость систематического изложения, педантизм, автор впал в другую крайность, допустив неприятно поражающую разбросанность мыслей, так что одна и та же мысль, занятая один раз, снова через несколько страниц появляется между другими мыслями. Если бы была последовательность в группировке мыслей, то изложение было бы несравненно яснее и определеннее. Равным образом, отдавшись всей душе делу и желая выразить в предлагаемом «Руководстве» всю свою ревность и сочувствие к своему предмету, автор впал в крайность, допустив некоторую сентиментальность тона, приторную для русского уха и отчасти ослабляющую впечатление того, что он хочет сказать. Но всему видно, что есть за автором грех-увлечение немцами, у которых он должно быть и позаимствовал эту сентиментальность. Так, указывая на развитие в детях выдержки, он прибавляет: «Великая вещь по своим последствиям эта выдержка! Хлопочите сельские учители всеми силами о том, чтобы привить ее вашим питомцам; хлопочите о том, чтобы со временем выходило из рук русского человека хорошее, здоровое, крепкое дело, каким оно выходить из рук немцев, все ни силы побеждающих своей выдержкой» (стр. 27). Немцы в книге г. Белова и в физическом отношении все силачи и богатыри, в сравнении с русским крестьянином! Автор не свободен от увлечений и в своих педагогических воззрениях, и потому допускает крайности, обмолвки, противоречия. Например, советуя добиваться точности и основательности во всем, что предлагает ребенку школа, он, на основании этого принципа, энергически восстает против самостоятельного чтения детьми разных книжек без проверки прочитанного и совершенно опускает из виду, что такое чтение может быть вредно лишь на первых порах и что школа все-таки должна приучить детей к самостоятельному чтению. Говоря о детской библиотеке, г. Белов совершенно без разбору изгоняет сказки, несмотря на поэтическую прелесть и нравственный смысл многих русских сказок и на достойную внимания педагога любовь к ним наших детей. Увлекательно трактуя о школьных праздниках и их глубоко воспитательном значении и предлагая устроять их с играми и пением, автор впадает в противоречие. Под влиянием того же увлечения г. Белов презрительно отзывается о «педагогии», беспрестанно подкрепляя свои советы учителям фразой, что этому не научить «никакая педагогия», как будто его собственные советы не входят в область той же самой педагогики, пренебрежение к которой он старается навязать своим читателям. Неприятно, что автор под презираемой им педагогией разумеет бесплодную педагогию; но он не выясняет этого и, браня ее с плеча, может поселить лишь недоразумение в учителях, незнакомых с требованиями рациональной практически-жизненной педагогики, о распространении которой он сам хлопочет³⁶⁷ . К недостаткам труда г. Белова нужно отнести и не совсем верное и ясное распределение его уроков в начальной школе. На родной язык он отделяет пять уроков в неделю и умалчивает об объяснительном чтении, посредством которого и должно совершаться, после обучения грамоте, общее образование учеников. Отделяя три урока на естествоведение как отдельный учебный предмет, он опускает наглядное обучение и черчение, между тем как эти предметы существенно важны в народной школе и в образовательном и в практическом отношениях. На мнение он также не отводит особых уроков, хотя увлекательно говорит о пользе обучения пению. Такая неясность, спутанность в разрешении вопроса о количестве еженедельных уроков в народной школе, увеличивается еще более от того, что г. Белов ничего не говорит о числе лет, которое должен пробыть ученик в школе при нормальном ходе его обучения, и скольких лет он должен поступать и скольких лет оканчивать курс. Заметна торопливость автора перейти скорее к образцовым урокам³⁶⁸ . Школа, по его мнению, должна состоять из двух классов и допускать в ней в одном и том же классе нескольких отделений не следует. Но как же, спросим мы автора, распределить в этих классах детей по годам их вступления в школу, куда девать напр. азбучников, которые ежегодно будут прибывать в первый (младший) класс? Ответа на этот вопрос в его «Руководстве» нет. Непонятно для нас также и то, почему автор образцы уроков в начальной школе начинает с «родного языка», а не с обучения чтения и письму. Эти два начальные предмета он опускает, между тем как они-то и составляют камень преткновения как для учителей, так и для учеников. Если предположить, что у нас дельных руководств к обучению этим предметам довольно, а потому г. Белов счел лишним распространиться об них; то почему же он предлагает уроки по арифметике, русскому языку и т. д., тогда как дельных учебных руководств и по этим предметам у нас тоже немало. Не представить ли автор образцы уроков по обучению чтению и письму во второй части? Это было бы очень желательно.

Указанные нами недостатки нисколько не отнимают цены и значения труда г. Белова. Мы рекомендуем его как истинно полезное руководство для сельских учителей, нисколько не лишнее даже при руководстве барона Корфа, так как в первом есть много особенностей и во взглядах на дело обучения и воспитания, и в приемах, а главное в образцах уроков. Приобретение книги г. Белова ни в каком случае не будет бесполезной затратой денег.

И. Э-ский

(Окончание будет).

Вышла в свет и поступила в продажу только что отпечатанная книга:

«Опыт истории библейской женщины» Прот. Г.Л. Кустодиева. С.-Петербург. 1870 г. Ц. 1 р., с перес. 1 р. 20 к.; на лучшей бумаге 1 р. 20 к., с перес. 1 р. 40 к.

Склад книги у С.Л. Никольского (С.-Петербург, Большая Садовая, против Юсупова сада, д. Куканова, квар. № 18), к которому и благоволят адресоваться гг. книгопродавцы.

Выписывающие книгу от С.Л. Никольского, вместо мелких денег, могут высылать почтовые марки и при требовании не менее 10 экз. за пересылку ничего не прилагают.

Православный Собеседник, издаваемый при казанской духовной академии, по распоряжению святейшего Синода, с 1855 года, и выходивший в первые три года (1855, 1856, 1857) повременно в четырех книжках, а с 1858 года выходящий ежемесячно по двенадцати книжек в год, в следующем 1871 году будет издаваться по прежней программе, в том же строго-православном духе и в том же ученом направлении, как издавался доселе, с 1-го января ежемесячно, книжками, не менее 10 печатных листов в каждой.

Православный Собеседник разделен на две половины, из которых первая состоит исключительно из приложений, а вторая – преимущественно из оригинальных статей, составляющих собственно Православный Собеседник.

В первой половине, составляющей приложения к Православному Собеседнику, будут помещаемы:

1) Деяния (акты) вселенских соборов, в русском переводе, в полном их составе (VI всел. собор).

2) Толкование блаж. Феофилакта, архиепископа болгарского, на книгу Деяний апостольских, в русском переводе.

3) Памятники древнерусской духовной письменности (окончание «Проскинитария» «Арсения Суханова и др.»).

Каждое из упомянутых приложений, по окончании, составить особую книгу, с особыми – заглавным листом, счетом страниц и оглавлением.

Примечание. Чтобы не раздроблять означенные приложения к Православному Собеседнику на мелкие части для помещения всех их в каждой книжке, но давать читателям более целостное чтение, помещается в каждой книжке по одному приложению из означенных выше, от четырех до пяти печатных листов, так: в одной напр. книжке – «Деяния вселенских соборов», в другой «Толкование бл. Феофилакта», и так далее.

Во второй половине, собственно в Православном Собеседнике, будут помещаться статьи: 1) догматического содержания, 2) нравственного содержания, 3) истолковательного содержания, 4 церковно-исторического содержания, 5) другие, более или менее подходящие к утвержденной прежде святейшим Синодом программе Православного Собеседника, статьи духовного содержания, 6) журналы совета казанской духовной академии, вполне или в извлечении.

Примечание. При обширности этой программы Православного Собеседника, и по небольшому объему книжек его, не все означенные здесь отделы входят в каждую книжку, но в одной помещаются статьи по одним отделам, в другой – по другим, и так далее.

Из двенадцати книжек этой второй половины журнала, по окончании года, составится три тома Православного Собеседника, от 20 до 30 печатных листов в каждом, с особыми – заглавными листами, счетом страниц и оглавлениями.

Цена за полное годовое издание Православного Собеседника на 1871 год, со всеми приложениями к нему, несмотря на увеличение платы за почтовую пересылку против прежних годов, остается прежняя: с доставкою на дом по г. Казани и с пересылкою во все места Империи – семь рублей серебром.

Подписка принимается в Казани, в редакции Православного Собеседника при духовной академии.

С 1867 года при «Православном Собеседнике» издается отдельное прибавление под заглавием «Известия по казанской епархии», которые будут выходить и в 1871 году, два раза в месяц, номерами, по 2 печатных листа в каждом, убористого шрифта.

Цена «Известий» для мест и лиц других епархий и других ведомств: а) отдельно от «Православного Собеседника» четыре руб., б) а для выписывающих и «Православный Собеседник» три руб. (всего за два издания десять руб.) сер. – с пересылкою.

Подписка принимается также в редакции «Православного Собеседника».

* * *

В той же редакции продаются по пониженным ценам и с пересылкою:

А. Православный Собеседник в полном составе книжек (т. е. с приложениями): за 1855, 1856 и 1857 годы (по 4 книги в каждом) по 3 руб., за 1858, 1859, 1860, 1861, 1862, 1863, 1864, 1865, 1866, 1868 и 1869 годы (по 12 книг в каждом) по 6 руб., а за 1870 год (12 книг) 7 руб. сер. (Полных экземпляров за 1867 г. в продаже нет).

Б. Отдельно от приложений один Православный Собеседник: за 1855 г. один том, цена 1 руб.; за 1856 г. один том, цена 1 руб. 50 коп.; за 1857 г. один том, цена 1 руб. 50 коп.; за 1858, 1859, 1860, 1861, 1862, 1863, 1864, 1865, 1866, 1867, 1868 и 1869 годы, по три тома в каждом, по 3 руб. сер. за год.

В. Отдельно от Православного Собеседника одни приложения к нему:

1. Послания св. Игнатия богоносца (со сведениями о нем и его посланиях). Один том. 1855. Цена 1 руб.

2. Деяния вселенских соборов. Четыре тома 1859–1867. Цена за первый том 4 руб., за второй 2 руб. 50 коп., за третий 3 руб. 50 коп., за четвертый 3 руб. 50 коп., за все четыре тома 13 руб. 50 коп.

3. Благовестник, или толкование блаженного Феофилакта, архиепископа болгарского, на св. евангелия – Матфея и Марка (с предисловием). Два тома. 1855–1857. Цена 3 руб. за оба тома. – Тоже, том третий, – на евангелие Луки. 1869. Цена 2 руб.

4. Бл. Феофилакта, архиепископа болгарского, толкование на соборные послания святых апостолов. Один том. 1865. Цена 1 руб. 25 коп.

5. Бл. Феофилакта, архиепископа болгарского, толкование на послание к Римлянам. Один том. 1866. Цена 1 руб. 25 коп.

6. Бл. Феофилакта, архиепископа болгарского, толкование на (первое и второе) послания к Коринфянам. Один том. 1867–1869. Цена 1 руб. 75 коп.

7. Святого отца нашего Григория Двоеслова собеседования о жизни италийских отцов и о бессмертии души (с предисловием). Один том. 1858. Цена 1 руб. 50 коп.

8. Сказания о мучениках христианских, чтимых православною кафолическою Церковию (с предисловием). Том 1-й. 1865–1866. Цена 2 руб. 70 коп.

9. Сказания о святых христианских, чтимых православною кафолическою Церковию (с предисловием). Том 1 и. 1866–1869. Цена 2 руб. 50 коп.

10. Послания Игнатия, митрополита сибирского и тобольского (с предварительными замечаниями). Один том. 1855. Цена 75 коп.

11. Просветитель или обличение ереси жидовствующих. Творение преподобного отца нашего Иосифа, игумена волоцкого (с предисловием). Один том. 1855–1857. Цена 2 руб. 50 коп.

12. Сочинения преподобного Максима Грека (с предисловием). Три тома. 1859–1862. Цена за первый том (с портретом преп. Максима) 2 руб. 50 коп., за второй 1 руб. 50 коп., за третий 1 руб., за все три тома 5 руб.

13. Стоглав (с предисловием). Один том. 1862. Цена 2 руб. 50 коп.

14. Сочинение инока Зиновия: Истины показание к вопросившим о новом учении (с предисловием). Один том. 1863–1864. Цена 4 руб.

15. Остень. Памятник русской духовной письменности XVII века (с предисловием и с портретом патриарха всероссийского Иоакима). Один том. 1865. Цена 1 руб. 25 коп.

16. Мечеть духовный. Памятник русской духовной письменности XVII века. Сочинение Иоанникия и Софрония Лихудов (с предисловием). Один том. 1866–1867. Цена 1 р. 50 коп.

17. Сборник древностей казанской епархии и других приснопамятных обстоятельств, архимандрита Платона Любарского. Один том. 1868. Цена 1 руб. 25 коп.

18. Житие преподобного отца нашего Трифона, вятского чудотворца. Памятник русской духовной письменности XVII века. Один том. 1868. Цена 75 коп.

19. Житие преосвященного Илариона, митрополита суздальского, бывшего Флорищевой пустыни первого строителя. Памятник начала XVIII века. Один том. 1868. Цена 75 коп.

20. Указатель статей, помещенных в «Православном Собеседнике» с 1855 по 1864 год. Цена 30 коп.

21. Портрет патриарха всероссийского Иоакима. Цена 20 коп.

Редакция Православного Собеседника просит желающих выписывать означенные в сем объявлении издания обращаться с своими требованиями прямо к эту редакцию, с приложением за них денег по вышеозначенным ценам, и прописывать свои адреса ясно и точно. В почтовых же местах подписка на сии издания не принимается.

Я принял на себя издание «Вестника Западной России» в самую трудную для него эпоху. Вызванное личным сознанием долга и настояниями людей русских, его продолжение потребовало от меня различных самопожертвований, помогших мне пережить кризис Вестника настолько успешно, насколько то было возможно в его недуге: прежние его сотрудники сочувственно откликнулись на мой призыв, журнал, позволяю себе думать, сделался содержательнее и скоро войдет в свои нормальные сроки, – надеюсь, при помощи Божией и содействии добрых людей поднять его уровень далеко выше.

Вестник западной России будет издаваться по прежней своей программе, именно:

Отдел I. Здесь будут помещаться сохранившиеся в разных архивах и библиотеках акты, относящиеся к церковной, гражданской и народобытовой истории западной России, с переводом на русский язык тех из них, которые составлены на польском, латинском и других языках, – с изъяснением непонятных слов и выражений тех документов, которые писаны на древнем русском языке, и с прибавлением необходимых примечаний.

Отдел II. Очерки и рассказы из событий прошедшего быта и нравов, – научные исследования вопросов, относящихся к той же исторической сфере, – биографии замечательных лиц, действовавших в западной России, – сведения о церквах, монастырях, учреждениях и местах, имеющих историческое значение, и описания местностей с историческими воспоминаниями. Здесь также будут иметь место всякие исследования и статьи по части отечественной археологии.

Отдел III. Критика сочинений и статей, относящихся к западной России и заслуживающих внимание нападок на Вестник, – опровержение вымыслов и клевет на Россию и православие, распространяемых печатно недругами нашего отечества, – обличение их во всяком искажении фактов, вообще полемика – всем, что направлено к нарушению благосостояния и целости нашей веры и народности.

Отдел IV. Повести, рассказы, описания и исследования разных сторон настоящего быта западной России, в связи с ее прошедшей историей, – сведения о заграничных славянских племенах вообще и в особенности о племенах, принадлежавших прежде к России, о русской грамотности и распространении ее в областях западной России, новые государственные постановления и местные административные распоряжения – касающиеся сих областей, – извлечения из русских и заграничных журналов и газет разных известий, касающихся западной России, – библиографические известия о вновь вышедших книгах и брошюрах, имеющих предметом эти области, – некрологи и разные мелкие статьи (в стихах и прозе), не подходящие под рубрику первых трех отделов. Корреспонденции, объяснения и проч.

«Вестник» будет выходить с января месяца книжками около 12 листов обыкновенной печати.

Подписка принимается: для Вильны – у книгопродавца А.И. Сыркина, на Большой улице, дом Учебного Округа.

В С.-Петербурге – у комиссионера «Вестника», книгопродавца А. Ф. Глазунова, на Невском проспекте, в доме Ольхиной.

В Москве – у книгопродавца П.И. Соловьева, на Страстном Бульваре, в доме Загряжского.

Иногородние благоволят адресоваться прямо и исключительно в редакцию «Вестника Западной России», в Вильне.

Годовая цена изданию: в Вильне 6 р., с доставкою на дом 7 р., с пересылкою во все места Империи 8 р. Для сельского духовенства и волостных правлений годовой экземпляр «Вестника» уступается за 6 р. с пересылкою. Принимается подписка и на полгода, но только с непременным условием высылки денег в мае и на 2-е полугодие. Адресы прошу писать как можно разборчивее.

Для избавления меня от рисковой затраты капитала, прошу покорнейше желающих выписывать мое издание ускорить подпискою.

Редактор-издатель П. Эремич

Символические изображения св. евангелистов

Четыре евангелиста обыкновенно изображаются под эмблемою четырех крылатых образов – человека, льва, тельца и орла. В первый раз эти символические образы описаны у пророка Иезекииля (гл. 1), и потом повторены св. Иоанном в Апокалипсисе (4, 6 и 7), где мы читаем: и посреде престола и окрест престола четыре животна... и животно первое подобно льву, и второе животно подобно тельцу, и третие животно имущее лице яко человек, и четвертое животно подобно орлу летящу. Отцы и учители Церкви, каковы – св. Амвросий, блаженный Иероним и блаженный Августин, различно объясняют это место Апокалипсиса. По мнению одних³⁷⁰ каждое из четырех упомянутых животных в приложении к евангелистам выражало собою стиль или характер исключительно свойственный каждому из них; другие, напротив, полагают, что означенные животные относятся к самому Спасителю и изображают различные состояния Его земной жизни. С точки зрения первых образ человека должен быть усвоен евангелисту Матфею, так как он начинает свое евангелие человеческой генеалогией Спасителя: книга родства Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авраамля... Лев должен быть усвоен евангелисту Марку, в словах которого, начиная со второго стиха его евангелия, как бы слышится голос льва, рыкающего в пустыне: глас вопиющего в пустыне, уготовайте путь Господень; евангелисту Луке должен быть придан телец, потому что он начинает евангельскую историю Захарием священником и жрецом. Наконец орел служит эмблемою евангелиста Иоанна, который в высоком парении своего слова порывается в высшую область божественных таин, чтобы раскрыть пред нашими глазами, так сказать, божественную генеалогию Искупителя: в начале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово и т. д. С точки зрения других толкователей эти эмблемы усвояются самому Иисусу Христу; так как Он во 1-х, сошедши с неба, благоволил сделаться человеком, во 2-х, подобно льву, поразил всех врагов своих, – в 3-х, подобно тельцу, Он сделался жертвою примирения за род человеческий, наконец, силою своего могущества, воззвавши к жизни свое тело, на мгновение только покорившееся царству смерти, Он, подобно орлу, в быстром парении божественной славы поднялся на небо³⁷¹.

Но, как бы то ни было, символическое изображение евангелистов, под образом означенных четырех животных является на памятниках христианского искусства не прежде V-го века. И следа их нет на дне чаш, относящихся к роду памятников весьма глубокой древности, а также не видно их и на фресках в римских катакомбах, ни в скульптуре на саркофагах. Первый пример изображения четырех евангельских животных представляет нам диптих, сделанный из слоновой кости, и относящийся к V веку, с которого времени памятники этого рода начинают воспроизводить означенный изображения уже часто. Точно также много примеров упомянутых изображений представляют и мозаики древних церквей в Риме и Равенне, существующие также с V века. Такова мозаика в церкви мученицы Сабины, исполненная, по приказанию Целестина 1-го, в 424 г., в которой орел изображен на первом месте, лев на втором, далее следует человек и наконец телец. Кстати заметить, что порядок, в котором изображаются эмблемы четырех евангелистов, весьма различен на различных памятниках, и зависит, конечно, от произвола художников.

Часто вместе с символическими фигурами животных христианские художники соединяли изображения и самих евангелистов, как, например, в мозаиках церкви св. Виталия равенского, исполненных в 557 году. Здесь евангелисты изображены сидящими, с открытыми книгами в руках, а выше над ними символические животные. Надписи, которые имеет каждая из этих книг, показывают, что евангелисту Матфею соответствует человек; лев без крыльев – евангелисту Марку; телец, также без крыльев – евангелисту Луке; наконец орел – евангелисту Иоанну. Вообще, надобно заметить, что означенные символические животные весьма часто представляются крылатыми, хотя бы они были изображены только до пояса, как, например, в мозаике церкви мученицы Сабины, или во весь рост, как в других произведениях того же рода, притом, голова их увенчана³⁷² сиянием (нимбом), как, например, в мозаике триумфальной арки в церкви св. Павла на пути остийском, относящейся ко времени первосвященства св. Льва Великого, именно к 441 г., и в мозаике большой арки в церкви ливерьенской, обязанной щедрости Сиеста III (443 г.). Кроме того, означенные символические животные часто изображаются с книгами евангелий, как, например, в мозаике церкви св. Косьмы и Дамиана, исполненной, по приказанию Феликса IV, около 530 г., и в мозаике церкви св. Аполлинария в Равенне (567 г.) Археолог Костадони упоминает даже о таком изображении, находящемся в одной древней аквилейской церкви и в одном рукописном служебнике: «в начальной букве каждого из евангелий начертан обыкновенный образ их писателя, но имеющий вместо человеческий головы голову того символического животного, которое усвоено евангелисту, увенчанную золотым нимбом».

Кроме указанных нами памятников, изображения четырех евангелических животных встречаются еще на некоторых крестах, относящихся к довольно глубокой древности, по четырем концам их, на том основании, как думают, что евангелисты мученичеством запечатлели свое свидетельство о Божестве и человечестве Иисуса Христа, и силою своего евангельского слова, как бы участвовали в великом деле искупления, совершенного на кресте Спасителем. Кроме того, образы евангелических животных представляются еще на базисах алтарей, на священных сосудах, на священных одеждах, относящихся ко времени очень древнему, и наконец, на некоторых медалях. Археолог Пациоди описал одну бронзовую медаль, которая на одной из своих сторон имеет образ человека и орла с такою надписью: ΝΑΘΕΟΣ (т. е. Matthaeus) ΙΟHΑΝΝΙΣ, а на другой – образы льва и тельца сопровождаемые надписью: ! ΝΑΡC (Marcus) ! ΛΥCΑΣ. Каждая из этих двух групп разделена крестом, а над головою каждой символической фигуры изображена звезда. Наконец, археологи думают видеть евангелистов в тех лицах, которые на некоторых саркофагах изображены с свитками в руках. Большое вероятие придает этому мнению особенно то обстоятельство, что на одном саркофаге, на котором изображены апостолы, скатанные свитки служат атрибутом только для трех из них. Отсюда заключают, что двое из них должны быть апостолы св. Матфей и св. Иоанн, а третье лицо, изображенное здесь, есть св. Марк.

Символические изображения рая

На христианских памятниках идея рая выражается двояким образом: или посредством символов, или посредством письменных формул. Согласно с нашею задачею – мы будем иметь в виду одни символические изображения рая.

Слово рай paradis, еврейского происхождения и имеет значение тождественное с словом hortus conclusus, запертый сад. Отцы и учители Церкви называют его вечным садом, местом наслаждения, где беспрестанно распускаются цветы, распространяющие благоухание, которое превосходит всякое описание.

Аналогическими красками Сатурус (Saturus) изображает рай в деяниях св. Перпетуи: «там всегдашняя зелень, говорит он, розы и цветы всякого рода». В третьей главе тех же деяний описывается, как мученики собрались в небесном саду под розовым кустом и вдыхают в себя невыразимое благовоние до пресыщения. Впрочем, легко можно заимствовать из древних писателей тысячи образов, в которых местопребывание блаженных уподобляется всему тому, что есть самого роскошного и самого прекрасного в настоящей природе. Причина понятна: ум человеческий, пытающийся создать себе идею вечного блаженства праведных в раю, по ограниченности своей, ищет для этого элементов естественно в том, что составляет его наслаждение в здешней жизни. Так, восточные литургии в молитвах, воссылаемых к Богу за души верующих, отшедших из этой жизни, изображают вожделенный рай в поэтических красках, взятых из здешней жизни. Для примера укажем на литургию александрийскую, носящую имя св. Василия Великого³⁷³, в которой в заупокойной молитве находится следующее прошение: «Господи введи их, т. е. умерших, и собери в месте зелени, на водах покойных, в рае сладости, откуда изгнаны болезнь, печаль и стоны, в сиянии святых твоих».

Впрочем, если бы и не было древних письменных свидетельств об этом предмете, то одних археологических памятников было бы совершенно достаточно, чтобы составить себе понятие о тех идеях, какие имели первенствующие христиане о местопребывании праведных. Эти памятники двух родов: одни из них посвящены памяти умерших, другие – прославлению Иисуса Христа, пресвятой Девы и святых. Так христианские гробницы, откуда христианская надежда навсегда изгнала всякую идею печали и скорби, повсюду представляли аллегорический образ рая в изображении деревьев, цветов, венков и гирлянд, словом – вечной, никогда не престающей весны: «tempore continuo vernant ubi gramina rivis», читаем мы в одной прекрасной римской надгробной надписи, написанной метрическими стихами и восходящей к IV веку³⁷⁴. Душа умершего изображается в этом случае под образом жены, стоящей между двумя деревьями, в положении созерцательном, или в положении восхитительного блаженства, и это одинаково можно видеть, как на самых простых надгробных камнях, так и на самых богатых саркофагах. Точно также на погребальных урнах образ рая означался деревьями, или виноградными ветвями, изображенными между различными группами лиц. В другом месте рай выражается посредством образа обетованной земли, т. е. изображение представляет двух израильтян, несущих на своих плечах большую виноградную кисть. Усыпальницы в катакомбах, служившие местом погребения целых фамилий, представляют подобные же украшения, только исполненные с большими богатством и великолепием, по причине большого пространства, так что здесь иногда изображались целые рощи, посреди которых сидит Божественный Пастырь, и, как можно думать, расточает избранным свои сладкие беседы.

Но необходимо заметить, что все означенные символические представления рая изображаются на гробницах простых верующих, только под видом желания, или как свидетельство благочестивого упования на Божественное милосердие, а отнюдь не для того, чтобы показать их действительное блаженство в раю, на которое они могли только надеяться, не больше... С большим великолепием и гораздо с большею справедливостью, означенные изображения представляются на памятниках, воздвигнутых во славу Спасителя, пресвятой Девы Марии и других святых. Таковы, например, мозаики, украшающие своды главных церквей римских и равеннских, именно: мозаика церквей св. Космы и Дамиана, Цецилии, Марии in Dominica в Риме и Агафии в Равенне, в которых Спаситель представляется стоящим или сидящим на троне, покрытом драгоценными камнями, и окруженном ангелами и святыми, посреди великолепного сада, испещренного тысячами цветов. Местопребывание в раю св. Девы, Себастиана и Петра узника римского, Аполлинария в церкви его имени, в Равенне, также представляется под образом сада. Так изображался рай и на памятниках, относящихся ко времени более древнему, например, на дне тех позлащенных чаш, которые употреблялись на агапах во время гонений. Здесь святые, уже прославленные, также изображены стоящими на земле, покрытой цветами, или молящимися между двумя деревьями, которые можно назвать сокращенным образом рая. Точно также праведные изображались и в фресках катакомб. С большим великолепием изображались особенно девы и вдовы, каковы например – Агнесса, Прискилла, Цецилия и проч., которые в этом случае все покрыты драгоценными тканями, в браслетах, ожерельях и с кольцами на руках и проч.., как участвующие в брачном пиршестве Божественного Агнца, – как жены ради своих мужей.

Но кроме означенных изображений рая, на христианских археологических памятниках рай или местопребывание праведных, изображался весьма часто под образом пиршества. Изображения этого рода воспроизводились в живописи римских катакомб, в скульптуре на саркофагах, на надгробных урнах и проч... Означенные изображения пиршества прямо исходят из священного писания, так как райское блаженство под образом пира часто изображается в самом Евангелии (Лк.12:37, 22:29). Но до новейшего времени изображения пиршества на христианских археологических памятниках принимали за простое изображение агап; только в недавнее время христианская археология, в лице ученого аббата Полидори, открыла их истинное значение эмблемы небесного рая. Точно также, как на иероглифические знаки рая, надобно смотреть, по уверению археологов, и на те отдельный вазы и на отдельные хлебы, которые довольно часто встречаются на надгробных камнях первенствующих христиан.

Петр Озерецкий

В период тяжелого ига монгольского, продолжавшегося более двухсот лет, совершился великий переворот в жизни русского народа. Русь, прежде раздробленная на множество уделов и связываемая только единством княжеского рода и религии, в этот период сгруппировалась около двух политических центров – великого княжества московского и великого княжества литовского. Из обоих этих центров распространилось в той и другой половине Руси вновь выработавшееся и своеобразное законодательство, которое мало-помалу сглаживало древние формы удельного и общинного правления. Этот переворот неминуемо отразился и в жизни церковной. Церковь русская, соответственно государственному разделению, сосредоточивалась также около двух центров – около кафедры митрополита московского и около кафедры митрополита литовского. Существенно православного своего характера она чрез это не потеряла, но так как жизнь государственная в той и другой половине, следуя указаниям верховной власти, пошла своим собственным путем; то вслед за тем неизбежно должно было явиться различие и в жизни церковной.

Северо-восточная русская церковь, находившаяся в пределах московского государства, состояла под покровительством православных государей, которые не допускали никакого посягательства на церковь иноверной пропаганды, и потому пользовалась спокойствием и благоденствовала. В это время и внутреннее управление ее приобрело полную самостоятельность. С половины XV столетия уже не было такой зависимости ее от константинопольского патриарха, как до того времени. Со времени митрополита Ионы русские иерархи избирались и поставлялись в самой России, и имели только братский союз с церковью Константинопольскою. А тяжкие бедствия сей последней, подпавшей под иго турецкое, прекратили постоянные сношения северо-восточной русской церкви с греческою. Теперь уже русские не ходили в Константинополь или на Афон, как бывало прежде; перестали и греки так часто посещать Россию, как прежде, и изредка только приходили за милостынею. Таким образом русская церковь замкнулась сама в себе. Скуден был у нее запас средств, из которых она могла бы самостоятельно развивать свои силы. Большая часть всего того, что унаследовано было ею, в первые два века христианства в России после св. Владимира, от матери ее греческой церкви, как то – библиотеки, училища, утратилось во время ига монгольского, и в XIV и XV веках русская церковь жила только тем, что уделяла ей церковь греческая, при тесной связи и постоянных сношениях. Не трудно понять, какова ее духовная жизнь должна быть с того времени, когда она была предоставлена самой себе. Не упало высокое благочестие ее служителей, но их образование умственное стало далеко не таково, каким было в предшествовавшие времена. Теперь трудно уже было наблюдать прежнюю разборчивость при поставлении в должности священнослужительские; еще труднее было наблюдать эту разборчивость при определении в должности церковно-служительские. Вот в это-то время наш низший церковный клир, постепенно упадая и по своему образованию, и по жизни, утратил, свое и церковное, и образовательное, и общественное прежнее значение.

Довольно обратить внимание на отзыв владыки новгородского Геннадия, жившего в конце XV века, о низшем клире его епархии, чтобы иметь понятие об упадке этого клира в церковном отношении. Геннадий говорит, что в его епархии подъяки, которые почти не различались от чтецов и певцов, были ребята глупые, и на клиросах пели мужики озорные, и что так было во всей земле русской. «Во всей земле русской, продолжает он, ведется беззаконие: мужики озорные на клиросе поют, и паремью и апостол на амвоне чтут, да еще и в алтарь ходят»³⁷⁶. В сем последнем отзыве архипастыря нельзя видеть преувеличения недостатков. Если так было в новгородской епархии, которая, как не потерпевшая опустошений, во все время монгольского ига по образованию стояла выше других епархий, то что было в прочих северно-русских епархиях? Из этого отзыва новгородского архипастыря прямо видно, что клирос и амвон открыты были для всего народа без разбора. Стало быть, клирики, по знанию церковного устава и по искусству в чтении и пении, мало чем различались от простолюдинов. Царь Иоанн Васильевич на соборе 1551 г. открыто изложил пред сонмом русских иерархов все недостатки в благочинии церковного пения. Он упомянул, между прочим, о пении нестройном, о чтении и пении голоса в два и в три, и указал на причину сего нестроения, именно – на недостаток школ для обучения церковному пению и на недостаток в опытных певцах, знавших свое дело³⁷⁷. Такой же отзыв о неумении низшего клира читать и петь встречаем в начале XVII столетия у патриарха Гермогена. «Поведают нам, писал он в своем наказательном послании ко всем людям и наипаче к духовенству, христолюбивые люди со слезами, a иные писание приносят и сказывают, что-де в мирских людях, паче же в священническом и иноческом чине, вселися в церковном пении великое неисправление. По преданию св. апостол и по уставу св. отец церковного пения не исправляют и говорят-де голоса в два и в три и в четыре, а инде в пять и в шесть и то нашего христианского закона чуже»³⁷⁸. А если и были между низшими клириками сколько-нибудь знающие свое дело, то, по своей крайней нравственной испорченности, исполняли его с леностью и нерадением, оказывали пренебрежение к старшим и постоянно враждовали между собою. В 1572 г. 24 июля новгородский архиепископ Леонид велел дьяков своих певчих, Сергия дьяка с товарищи, поставить на правежи, и велел на них взяти с головы но полтине по московской за то, что дьяки не ходят к началу к церкви. «Да и меж собою тые краснопевцы, пишет инок Евфросин, укоряющеся друг друга поносят себя кийждо величает и хваляся глаголет: аз есмь Шайдуров ученик, а ин хвалится Лукошковым учением». Об учениках головщика Логгина также говорится, что где ученики его ни сойдутся, тут и бранятся³⁷⁹. Если уже при кафедральных церквах допускались клириками такие грубые неисправности и беспорядки, и даже во время архиерейского служения: то что сказать о низших церковнослужителях при церквах приходских и особенно сельских?

Потеряли в то время низшие клирики и свое образовательное значение среди народа. В прежнее время при церквах были училища. Князья, при раздробленности Руси на самые мелкие уделы, следуя примеру мудрого Ярослава, давали духовенству урок от имений своих для поддержки церковно-приходских училищ: и низшие клирики в этих училищах занимали важное место, если не были единственными учителями. Из этих училищ ученики, при строгой разборчивости пастырей, конечно лучшие, более способные и подготовленные, поступали на церковные должности, и в последующее время сами в свою очередь заправляли училищами. Из этих же училищ выходили книжники учительные, людские повестники³⁸⁰, или просто мастера, которые собирали к себе детей для обучения грамоте, и занимались этим делом как ремеслом получая условленную плату. Во время ига монгольского, при общем, разорении, приходские училища пали. Затем, время от времени, с распространением московского единодержавия, уничтожилась и удельная система. И уже некому было ближайшим образом заботиться о материальной поддержке училищ. С упадком же образования в высшем духовенстве, вследствие прекращения сношений церкви русской с церковью константинопольскою, утрачивалась и духовная поддержка этих училищ, т. е. просветительное и руководительное влияние архипастырей. Вследствие всего этого желающие учиться грамоте, а также желающие поступать на церковные должности, учились где и как кто мог. Хорошо, если вблизи была обитель монастырская – учились в ней, а то большею частью или у дьячков, или у мастеров. При таком порядке уже низшие клирики в своем образовательном значении для народа стали на ряду с мастерами, ничем не превосходя их, а может быть даже и уступая им. Каково же было образование, получаемое у таких учителей? Его печальное состояние в резких чертах изображает новгородский архипастырь Геннадий. «Вот, пишет он о кандидатах на священно-церковные должности, приводят ко мне мужика, я приказываю ему читать апостол, а он ступить не умеет, приказываю дать ему псалтырь, а он и по той едва бредет. Я отказываю ему, и на меня жалобы: земля, господине такова; не можем добыть, кто бы умел грамоте. Вот и обругал всю землю, будто нет человека на земле, кого бы ставить во священство. Бьют мне челом: пожалуй, господине, вели учить. Приказываю учить эктенью, а он и к слову приступить не может: ты говоришь ему то, а он другое. Приказываю учить азбуку, и они, немного поучившись азбуке, просятся прочь, не хотят учить ее. А у меня духу недостает ставить неучей во священники. Мужики невежи учат ребят грамоте и только портят; а между тем за ученье принеси мастеру кашу да гривну денег, за утреню тоже или и больше, за часы особо... А отойдет от мастера и ничего не умеет, едва-едва бредет по книге; а церковного порядка вовсе не знает»³⁸¹. Здесь ясно видно, что в те несчастные времена все одинаково были невежественны, и священники, и причетники, и мастера, и нигде нельзя было отыскать лучших учителей. Само собою разумеется, что такое умственное состояние низших клириков не давало им в глазах народа никакого значения.

Потерялось мало-помалу и земское значение низших клириков. В древние времена русской церкви, когда в русском государстве государственная власть еще не выработала своего централизующего законодательства, духовенству она предоставила большое участие в делах мирских и большие права. В то время, как мы уже замечали, лица духовные были судьями народа по многим мирским делам, а низшие клирики были делопроизводителями при этих судьях, и вследствие этого высоко стояли в глазах народа. Правда, сам народ тогда имел большое участие в выборе духовенства; но избравши он подчинялся лицам духовным как главам, не только в церковных делах, но и мирских. Когда же в объединявшемся московском государстве выработалось новое законодательство, тогда стали распространяться повсеместно чиновники, как исполнители царских указов. И те мирские дела, которые были прежде в ведении лиц духовных, перешли в ведение государственных чиновников. Пред временем Иоанна Грозного мы видим уже повсеместно в северной половине Руси волостелей, праветчиков, доводчиков и бесчисленное множество приказных людей разных наименований. Таким образом духовные лица перестали быть судьями народа в мирских делах, а вместе с тем конечно низшие клирики перестали быть делопроизводителями по этим делам. Если и случалось иногда, что, за неимением лиц грамотных, низшие клирики занимали в селах должности писарей; то уже занимали эти должности в строгой зависимости от светских властей, а не от священников; и, следовательно, были безответными, наемными слугами, так что во всякое время могли быть удалены от этой должности.

Но тогда, как рушилось влияние духовенства на мирские дела, прежнее участие народа в избрании лиц духовных оставалась во всей силе. Вследствие этого, вместо того, чтобы быть главными лицами в приходе, как было прежде, лица духовные незаметным образом стали в подчинении у прихожан тем более, что с утратою мирского значения в общине, потерян был источник дохода от судных пошлин. И духовенство должно было довольствоваться добровольными пожертвованиями и наделом земли от прихожан, по милости и расположению их. При самом поступлении в духовные должности, избираемые обыкновенно делали договоры с прихожанами, касательно содержания своего и самых обязанностей своих и отношений к прихожанам, при чем прихожане предписывали им законы, какие им было угодно. До нашего времени сохранился с конца XVII века один договор или порядная пономаря Архипа Пименова сына второго с приходскими людьми Никольской слободы Сторожевского монастыря, где написано: «и ему Архипу, будучи у тое церкви Николая чудотворца в пономарех, о церковном о всем радеть и смотреть накрепко, и книг беречь, и малым ребятам, в кои дни доведется, по книгам, говорить, и ему Архипу над ними смотреть и приказывать накрепко, чтобы они, говоря по книгам, книг берегли и не драли и воском слов не закапывали, и по домам из церкви книг без спросу и без ведома никто не брал, а ему Архипу к себе в дом для научения своих детей церковных книг не имать; и священника Григорья ему Архипу во всем слушать и почитать, а о ключах церковных как он Григорий изволит; да ему же Архипу на колокольне колоколов смотреть и беречь и малым ребятам безчинно звонить не давать, а в праздник светлого Христова Воскресенья, когда отойдут от церкви Божия со кресты, и ему Архипу колокольню запирать, и для запору замок купить на мирские сборные деньги, и тот ключ держать ему Архипу у себя; а жить ему Архипу у тое церкви у Николая чудотворца в пономарех смирно, не пить и не бражничать, и ни за каким дурным не ходить и не промышлять, а в Господские праздники и на государские ангелы и в воскресные дни на промен свечи держать ему Архипу для своего прокормления... в том ему Архипу сей приговор дан»³⁸². Пономарь же с своей стороны дал жилую запись с поруками. При этих договорах община усвоила себе право выгонять из своего прихода духовных лиц; она делала это даже с священниками. Тем более она могла это делать с причетниками. При таком самовластии прихожан весьма легко могли быть злоупотребления, и они бывали. Так, митрополит Маркелл писал в своей челобитной царям Петру и Иоанну: «старосты псковские посадские люди корчемствуют церквами, на всякий год сговариваются на дешевую ругу, кто меньше руги возьмет, хотя которые, попы пьяницы и безчинники, тех и примают, а добрым священникам отказывают, и теми излишними доходами сами корыстуются, и у пьяных попов... многажды церкви стоят пусты без пения, – кроме того священники бедные и причетники у них церковных старост вместо рабов, и говорить против них ничего не смеют»³⁸³. Сохранившиеся порядные свидетельствуют, что бывали нередко случаи, когда духовные лица изгоняемы были из прихода без вины³⁸⁴. Такая зависимость от прихожан вообще была унизительна для всего духовенства, но особенно это унижение всею тяжестью падало на причетников, так как они большею частью нанимаемы были на срок, после чего, если они не успевали приобресть расположение прихожан, должны были возвращаться в первобытное состояние. Так напр., в 1634 году Иван Никитин сын Губарихин, тихвинский посадский человек, порядил сына своего Прокопия в дьячки «доколе он возмужает», после чего Прокопий снова должен был воротиться на посад и тянуть тягло с посадскими людьми³⁸⁵. Легко себе представить, на какие унизительные меры, при такой зависимости от прихожан, должны были решаться низшие клирики, чтобы приобресть расположение прихожан и тем обеспечить свое состояние. Высшие пастыри старались ограничить эту зависимость и требовали, чтобы удаление от прихода не происходило без ведома и согласия архиерейского, и чтобы в самые порядные вносимо было это правило. Действительно в конце порядной иногда так и писалось «а буде я (т. е. поп) против, сей записи в чем нибудь неустою, и им прихожанам, с докладу архиерею мне от церкви и от церковного места отказать»³⁸⁶. Но восстановление власти архиерея над приходским духовенством не ограждало сего последнего от унижения, даже иногда усиливало оное. Один из важных недостатков епархиального управления того времени был тот, что при кафедрах архиепископских развивалось чиновничество подобное светскому, и должности относительно надзора за духовенством и исполнения распоряжений архиерейских вверялись чужим людям – светским. Еще с начала ХIII столетия мы видим уже при митрополитах бояр, а с XV века они появляются во всех епархиях³⁸⁷. Они жили при архиереях и заведовали делами центрального суда и управления в епархиях. Кроме их, по разным местам в епархии были еще низшие приказные чиновники десятильники, приставы. недельщики, праветчики и др. Не смотря на прямые постановления канонов не судить мирянам духовный чин в духовных делах, архиерейский суд производился чрез светских бояр, без различия во всех делах. Люди светские не считали своею обязанностью заботиться об интересах Церкви и, при тогдашней неразвитости и испорченности нравов на свою должность смотрели как на доходную статью и при всяком случае не щадили духовенства. Множество жалоб на притеснения этих чиновников и почти всеобщий ропот духовенства свидетельствует, как тяжело было иго этого чиновничества³⁸⁸. Случалось, иногда, что даже народ вступался за духовных лиц, притесняемых этими чиновниками, и дело доходило до того, что народ бил притеснителей в улог и до увечья³⁸⁹. Если уже безответны были пред этими чиновниками священники, то что сказать о низших клириках?

В истории русской церкви мы постоянно встречаем свидетельства о том, что русскому духовенству государственная власть давала большие привилегии: оно освобождено было от податей и всяких повинностей государственных, оно могло принимать имения по завещаниям, и владеть населенными землями: обида, наносимая лицам духовным, судилась как важное гражданское преступление. Эти привилегии за русским духовенством утверждали и ханы татарские своими ярлыками. Законы об этом, по освобождении от ига монгольского, вносимы были в кодекс гражданских постановлений. Но всеми этими привилегиями пользовались монашествующие и духовенство кафедральное, которое тоже почти все, если не исключительно, состояло тогда из монахов. В этом духовенстве и низшие клирики пользовались почетом; монах, кто бы он ни был, священник, диакон пли простой клирошанин, пользовался всегда и везде усвоенными законом правами. Но белое духовенство, с того времени как закрыто было развившимся монашеством, и незаметно стало в зависимость от народа, не пользовалось этими привилегиями. Оно незаметным образом втянуто было в общую народную земскую жизнь. И хотя не могло забыть своих древних прав, освобождавших, его от всяких государственных повинностей, но не имело сил противодействовать громкому требованию народа наравне с ним нести эти повинности. Как настойчивы бывали эти требования, это показывает следующий факт. В 1495 году, во время войны с немцами, псковичи, набрав войско по человеку с 10 сох, хотели, чтобы в военной повинности участвовало и духовенство. Последнее ссылалось на номоканон и доказывало, что с церковной земли нельзя набирать воев. Посадники и все вече «учали сильно деяти над священники и лазили многажды на сени и на вечьи, и опять в вечье влезли и хотели попов кнутом избезчествовати, Ивана священника Рождественскаго и Андрея, и в одних рубахах стояли на вече, и иных всех попов и дьяков изсоромотиша»³⁹⁰. На ряду с земством духовенство несло повинность городского дела, или строенья³⁹¹. Это было не в одной псковской стране или новгородской, где народное вече имело большую силу, но и во всем московском государстве. Получая земли от общин, духовенство большею частью жило на черной земле, обложенной всеми податями и повинностями и подпадало общим мирским разметам и разрубам, по которыми шли платежи и неслись повинности членов мира. При этом низшие клирики, как большею частью служившие по найму, и совершенно не выходили из класса тяглых людей. Если припомнить, что, кроме повинностей земских, на духовенстве лежало еще множество разнообразных пошлин и сборов в пользу духовенства начальствующего; если припомнить еще, что сбор этих разнообразных пошлин был поручаем людям светским, с которыми делили епископы свою власть епархиальную и доходы, то легко будет понять, что и в тех местах, где не сильна была зависимость от земства, положение вообще приходского духовенства ничем было не лучше положения податного состояния.

Видела соборная власть все зло, происходившее от подчинения духовенства прихожанам, и от притеснений его светским чиновниками архиерейским, и старалась оградить его от тех и других. Стоглавый собор употребил для этого такую меру. Он постановил, чтобы приходы разделены были на сотни, и чтобы каждая сотня избирала из среды своей старосту поповского, а он обязан был избирать себе десятских священников. Эти-то лица-старосты с десятскими должны были, по распоряжению собора, составлять ближайшее начальство над приходскими причтами. Они должны были иметь надзор за поведением подведомого им духовенства, за соблюдением всякого церковного благочиния и чрез то устранять вмешательство прихожан в это дело, а вместе с тем они должны были заменить собою и приказных архиерейских людей, которые до того времени занимались сбором святительской дани и пошлин, и производством следствия и суда над церковными причтами. Даже в таких случаях, когда духовные лица подлежали суду гражданскому по своим преступлениям, постановлено было, чтобы следствие и суд производились в присутствии десятских священников. Сверх всего этого – все решения суда представлялись на рассмотрение архиерею, который обязывался допрашивать подсудимых – «таков ли им суд был», и объявлять окончательное решение. Притом, чтобы возвысить духовенство над податным сословием, церковная власть старалась выделить его из среды земства и для этого выпрашивала у правительства жалованные и несудимые грамоты³⁹², по которым земля, выделяемая духовенству, становилась собственностью церковною.

Но меры церковной власти, которыми духовенство ставилось в независимое положение от прихода и выделялось как особенное сословие, могли только ограждать его от неприятностей, но не ставили его высоко в глазах народа, напротив, сословное выделение породило нерасположение прихожан к духовенству, как к сословию, замкнутому в себе и чуждому народа. Мало-помалу составлялся взгляд на лица духовных, как на класс людей своекорыстных, которые заботятся только о прокормлении себя и ничего не делают. И община отшатнулась от духовенства, перестала думать о его обеспечении, оставив его на жертву горькой доли; и первее всего это обрушилось на низших клириков, которых народ привык считать не только равными, но и во всем подвластными себе.

Со времен реформы Петра Великого приняты были многие меры к возвышению духовенства, заведены были училища для лиц духовных, вменено было в обязанность архиереям ставить на священные должности только окончивших курс в этих училищах, предоставлены были большие права духовенству. Но это не только не подняло значения низших клириков. даже способствовало большему принижению их: проявилась резкая разница между священнослужителями и церковнослужителями; ибо в священнослужители определяемы были люди, окончившие курс в училищах, а места церковнослужительские наполнялись или совсем не обучавшимися в этих училищах, или же лицами, изгнанными из них. Равным образом и важнейшие из гражданских прав, дарованных духовенству, принадлежали также только священнослужителям. Церковнослужители не были освобождены от телесного наказания, да и увольнение от податей и рекрутской повинности им принадлежало не безусловно: не состоящие в действительной службе должны были нести то и другое. А при такой резкой разнице между священнослужителями и церковнослужителями, последние стали в рабское отношение к первым, которое тем более усилилось, что, по неоднократным распоряжениям правительства, назначались наборы в военную службу всех церковников, не состоящих в действительной службе. При таком приниженном и раболепном состоянии и при крайней бедности еще более к унижению низших клириков послужило то, что и народ в большинстве, при распространении образования, ушел далеко вперед. И те из народа, которые сознавали превосходство своего образования пред дьячками, не замедлили напасть на них с беспощадною критикой. Все в них: каждый шаг, каждая манера, подверглось пересудам. Их видное положение во храме, которое в прежние времена привлекало к ним почет народный, теперь сделало их только беззащитными от насмешливых взоров и презрительных улыбок публики. А бедность и невежество с своим неразлучным спутником – нравственною испорченностью, окончательно принизили их, тем более, что они, зная свое безвыходное положение, при котором им решительно было невозможно надеяться на получение диаконского, а тем более иерейского сана, перестали и думать о своем усовершенствовании. Такое унижение дошло до того, что для учеников семинарии, которым, по каким-нибудь обстоятельствам, не удавалось окончить курс наук семинарских, поступление в эту должность, некогда почетную, стало казаться самою печальною и безотрадною долею.

К такому же печальному положению жизнь гражданская и церковная привели причетников и на юге России, только другими путями. Известно, что с начала ига монгольского южная часть России начала тяготеть к Литве и скоро с нею соединилась в одно княжество, которое потом по обстоятельствам политическим, примкнуло к Польше. Неизбежным следствием политического отчуждения от севера было образование отдельной южнорусской митрополии, соответственно чему жизнь церковная здесь пошла своим путем. Вначале много было обстоятельств, которые поддерживали прежнее значение клириков и их положение делали более выгодным, чем положение северно-русских клириков, по крайней мере спасали их от тех унижений, которые, с конца XV столетия, стали тяготеть над северно-русским духовенством. Правда и здесь потерялось прежнее влияние их на дела мирские, вследствие распространившейся администрации литовской, а потом польской. Но за то, здесь они долго не теряли своего умственного и нравственного превосходства над народом. Отделившаяся южнорусская митрополия была в самом тесном союзе и в постоянных сношениях с церковью константинопольскою. По близости к Константинополю и особенной заботливости константинопольского патриарха о южнорусской церкви последняя часто была посещаема патриаршими просвещенными посланниками, которые проживали здесь долго и вникали в положение клира и старались поддерживать в нем образование. А кроме того особенные обстоятельства южнорусской церкви, именно – ее постоянная опасность со стороны западной пропаганды, усердно поддерживаемой князьями литовскими и королями польскими, побуждали ее принимать самые энергические меры к образованию всего вообще духовенства. Еще прежде, чем появилась уния, в южнорусских епархиях распространены были первоклассные училища, где приготовлялись молодые люди к должностям церковным. Ранее, чем в северной России, введенное здесь книгопечатание распространило учебные пособия к образованию в этих училищах. С появлением же унии ревность к распространению духовного образования в южнорусской церкви еще усилилась. Каждый архипастырь поставлял непременным своим долгом заводить училища в своей пастве, и тем славнее был архипастырь, чем более он успевал завести училищ. Вельможи и люди богатые с своей стороны содействовали своими пожертвованиями развитию этих училищ. Кроме того, со всем усердием взялись за это дело возникшие в разных местах южнорусской церкви православные братства для противодействия распространявшейся унии. Открытые этими братствами училища, состоявшие из нескольких классов, значительно подняли образование духовенства. Можно думать, что братства прилагали особенное старание к образованию причетников, так как одним из главных предметов в братских школах было церковное пение, и изучение его начиналось с самых низших классов, и совершалось систематически по учебникам и на нотах линейных. Что действительно в южной России были образованные певцы, об этом уже то свидетельствует, что, когда пастырями северно-русской церкви была сознана необходимость заведения певческих школ, вызываемы были из южной России люди способные к этому делу. Есть положительные свидетельства о том, что кроме знаменитых южнорусских училищ, заведенных православными братствами, на юге России были частные, домашние приходские школы. Около 1700 года, в пределах нынешней харьковской, прежней слободско-украинской, епархии почти каждый член причта в значительных местечках имел свою школу и обучал в ней между прочим церковному пению. Остались для нас и имена некоторых дьячков, обучавших церковному пению. То были в слободе старой Водолаге: дьячок Павел Криницкий, – Николаевской, в Семереньках, церкви – дьячок Иван Алексеев, – Успенской Колоптаевской церкви – дьячок Григорий, – Вознесенской, в селе Тростенце, церкви – дьячок Петр, бывший потом священником, – Благовещенской, в селе Кровном, церкви – дьячок Василий³⁹³. Таким образом причетники южнорусские далеко не были такими невеждами, как на севере, а были люди хорошо понимающие свое дело. Само собою разумеется, что это давало им значение в глазах народа. Продолжали они здесь по-прежнему влиять и на образование народное. Доколе не открыты были высшие школы, они были, вместе с священниками и диаконами, главными наставниками в народных школах, а по открытии братских училищ они не могли утратить своего наставнического значения по той причине, что в народе, который видел вблизи опасность для своего православия, было сильное желание учиться, чтобы противостоять ненавистной унии.

Но развившиеся высшие школы между множеством училищ, открытых в южнорусском крае православными братствами, незаметным образом положили начало унижению низших клириков. Известно, что в эти школы поступали преимущественно дети дворян, так как это сословие более, чем народ, чувствовало нужду в образовании, как главном оружии против образованного католического духовенства. Воспитанникам этих школ архипастыри стали преимущественно, и даже исключительно, предоставлять священнические места· между тем как причетнические должности занимаемы были людьми, получившими только первоначальное образование в приходских школах и происходившими из среды народа. Таким образом на юге России ранее, чем на севере открылась резкая разница между священниками и причетниками и по образованию, и по происхождению. И польские магнаты, в руках которых была южнорусская администрация, воздерживались от грубого обращения с священниками, имея в виду их шляхетское происхождение; но презрительно относились к причетникам как к хлопам, – каковым именем обзывали они весь простой православный русский народ. Да и сами священники, сознавая свое происхождение и образование, мало-помалу усвоили презрительный взгляд на причетников. Этому значительно способствовало сближение православных священников с католическим духовенством. Хотя православное и католическое духовенство, в религиозных отношениях, представляли два враждебных лагеря, но духовенство католическое, как более цивилизованное и имевшее важное значение в государстве, незаметным образом повлияло на духовенство православное, и вызвало в нем подражание своим обычаям в общежитейском быту. Между прочим, духовенство православное переняло у него и отношение к причетникам. Известно, что в католической церкви ксендз есть полный господин и глава прихода, – причетники же имеют значение только как его прислужники в храме; он смотрит на них как на своих слуг. Точно так и южнорусские православные священники стали смотреть на своих причетников. А резкое различие в средствах содержания еще более способствовало унижению причетника в глазах священника. Обыкновенно все пожертвования вельмож – благотворителей церквей шли в пользу одних священников; и доселе, как мы знаем, в юго-западной России приписными землями владеют одни священники, предоставляя причетникам пользоваться только узаконенной пропорцией церковной земли. Вследствие этих исторических обстоятельств утвердилось на юге и западе России своеобразное отношение между священниками и низшими клириками, продолжающееся и доселе, когда давно уже кончилась борьба с униею и южнорусское духовенство, вместе с северно-русским, стало под власть единого русского церковного правительства. Здесь и в настоящее время причетники также стоят в большом отдалении от священников. Кроме большой разницы в образовании, здесь сохранился во всей силе прежний взгляд на причетников, как на народ черный, и, безусловно, подчиненный священнику. Поэтому положение причетников в юго-западной России гораздо более унижено и печально, чем в остальных частях России. Во внутренней России и в северных и восточных окраинах еще нередки случаи, что дети священника, не окончившие курс, поступают в причетники, а здесь же, т. е. в юго-западных краях России, это составляет весьма редкое исключение. Равным образом там дети причетников почти наравне с священническими и диаконскими достигают высшего образования и бывают священниками, а здесь это бывает редкостно. Здесь причетники так принижены и сжились с своею печальною долею, что потеряли надежду и в детях своих видеть исход из этого печального положения – и часто даже не считают нужным отдавать их в училище, или по крайней мере вести их дальше училища.

(Окончание будет).

Человеческому себялюбию и естественному чувству отчуждения Церковь противопоставляет безграничную общительность. Наклонности человека ограничивать свою мысль узкими пределами опыта и видимого наблюдения Церковь открывает горизонты, более достойные его и более достойные его Создателя – великое царство истины, о которой поведают законы природы, которую чтят лучшие силы его духа. На наклонность человека к усыплению в недрах своей индивидуальности, к ограничению своего труда нуждами и потребностями, лично его касающимся, Церковь напоминает ему, что он сила, призванная возвращать дарования духа, преумножать таланты на таланты, и зовет его к деятельности любви, которая, как огонь пламенеющей, должна и его самого очищать и возвышать, и в окружающем обществе облегчать отложение всего злого в пользу добра. На человеческую наклонность ограничивать самое служение Богу внешностью и обрядом Церковь отвечает проповедью о более широком понимании союза с Богом чрез любовь к человечеству: о терпении, прощении, мире, суде, правде, милости, взаимности... С таким характером общечеловеческой силы – сливающей, объединяющей, расширяющей жизненные круги человеческой деятельности, Церковь проводит человека чрез все его земное поприще, собирая вокруг него весь род в самые великие минуты его жизни и его привлекая к участию в духовной жизни рода и молитвою, и делом общения. Даже когда человек, этот временный жилец земли, покинет общество живых, и род лишится в нем силы, для нею служебной, и, по-видимому, у хладного трупа порвутся все связи с ним, – и тогда Церковь собирает его братий по человечеству «дать последнее целование усопшему брату» и заповедует сохранить о нем вечную намять и поддерживать с ним вечную связь в духе упования и молитв. Этим объединяющим влиянием Церкви должно объяснить обычай, в силу которого дом усопшего открывается всем сторонним посетителям, которых, подвигает любовь придти к его гробу и почтить его последним поклоном... Если род, опечаленный потерею своего члена, соединяется, чтобы оплакать его и облегчить своим участием горе его близких родных, и Церковь является и руководительницею, и истолковательницею его печали, и притом предпочтительно в св. храме; то, понятно, отчего Церковь же является во главе рода, празднующего счастье и радость своих юных членов, – отчего она привлекает в св. храм это веселие и радость. Казалось бы, священнодействие венчанья могло бы быть совершено и в доме, а не во св. храме; казалось бы, Дух Божий благословляющий, который «идеже хощет дышет», независимо от места, осенил бы юную чету. Но, не говоря уже о догматическом основании для совершения таинства брака в св. храме – о таинственном соотношении тайны брака к божественному союзу Христа с Церковью, на которое указывает, возвышая идею брака в представлении первых христиан, св. Апостол, – тогда в молитвах Церкви, а вместе с тем и в радости и торжестве жениха и невесты участвовали бы только отдельные единицы рода, сколько бы их ни поместилось в дом, и та живая связь, которая соединяет старый род с новым, готовым возникнуть и образоваться, была бы порвана – не телесно, но духовно, в следствие разобщения и разделения. И там, где христианские общества усвоили себе субъективное отношение к вере, а следов., и к целям бытия, где христианство поддалось взглядам, в которых заметно выразилась естественная человеческая обособленность, – там венчанье, действительно, может совершаться и в доме, как это бывает в протестантских церковных обществах – там Церковь, можно сказать, на послугах отдельному бытию, а не во главе, общечеловеческого единения любви и участия. Православная Церковь, напротив, доныне пребыла верною своему божественному призванию всех объединять в чувствах, любви, всех воспитывать в готовности общения, всех выводить из среды индивидуальности в великий мир общечеловеческих стремлений. И оттого не дом, а св. храм, открытый и назначенный для общения не отдельных единиц рода, а всего рода, где род и «роди вси» служат Единому общему Отцу жизни, где слагаются отдельные личности в единое тело Церкви чрез участие в священных таинствах веры, – есть единственно подобающее место для священнодействия венчанья, чрез которое освящается и слияние целых родов в одну великую человеческую семью. Уклоняться от такого общения с родом в св. храме Божием, осуждать и порицать его – значит решительно заявлять, что ни род, ни Церковь, его собирающая, не должны надеяться иметь в новом роде сообщников и соучастников в том труде жизни и развития человечества, который предлежит и Церкви, и роду в совершении ими их высокого жизненного призвания.

Пожалуй, в оправдание своего нерасположения к торжественному венчанью в храме могут приводить те беспорядки, которыми народная толпа иногда сопровождает и возмущает венчанье. Явление самое безотрадное – этот собравшийся в храме будто бы род – не для торжества и радости, не для участия в общей молитве о новой чете, а для кощунства над священными действами и для смущения тех, чей покой душевный, чью светлую и радующуюся улыбку, казалось бы, род должен бы благоговейно ценить в те минуты более всего. Тут сказывается в грубых народных массах – впрочем, исключительно городов – то же самое непонимание священных установлений Церкви и освященных ею обычаев, какое замечается и в более образованных массах, когда дело коснется отношения их личных воззрений, к преданным стариною обычаям. Но это бесчиние грубой и невежественной толпы, грубых отдельных лиц, а не рода, не должно бы служить к омрачению душевной радости христианской четы и к ослаблению ее молитвенного общения с Церковью. При такой смущающей обстановке она является здесь, на первом же шагу своей жизни для рода, исповедницею чистоты сердечной и взаимной любви, в основание которой положены чистые начала христианского общения и приязни. Она в те минуты именно исповедница пред родом, благодарная Богу за благодеяния юности и христианского воспитания, – и это исповедание – слава и честь рода и в то же время священная обязанность христиан! Для внутреннего ее взора и эта неурядица и смятение есть олицетворение тех неприязненных сил, которые действуют в живом организме рода к его гибели, подкапывая и подъедая основы истинной родовой жизни, – тех неприязненных враждебных сил, с которыми ей предстоит бороться, спасая духовную целость рода и всю его будущую нравственно-духовную жизнь. В благочестивой чете все это беспорядочное сборище зла возбудит еще большую решимость идти путем чистоты и добра, еще большую энергию всю жизнь свою обратить на борьбу с этими врагами рода и их будущего поколения, и еще усерднейшая молитва к Богу соединит их души в этой святой решимости. А молитвы Церкви и ее священные желания обратят их мысль и чувства от этой мятущейся толпы, зевающей и глазеющей, к великим целям и задачам жизни, им предстоящей.

Но и эти священные молитвы Церкви в минуты священнодействия венчанья только усиливают раздражение новых людей против Церкви. Самые молитвы эти предмет порицания и осуждения Церкви их приговором; они готовы слышать в молитвенных обращениях Церкви чуть не то же неуважение к своей стыдливости, которое иногда обнаруживается нескромною глазеющею толпою. Что же это такое?.. Церковь, священная глава родов, в предстоянии и в эти торжественные минуты всего рода, покрывая своею горячею любовью новую чету, молит Господа о том, что есть благо и жизнь рода, – молит «ниспослатися им любви совершенней, мирней, и помощи, сохранитися им в единомыслии и твердой вере, благословитися им в непорочном жительстве, податися им чадом в приятие рода». Церковь молит Господа утвердить новосочетавающихся «святым единением, которым сочетавается мужу жена в помощь и восприятие рода». Это святая истина Богом установленного союза мужа и жены. Верная хранительница заветов Божиих человечеству, Церковь твердо и нерушимо стоит в этой истине, твердо и решительно в бракосочетании признает только и единственно одно высокое значение – свободное «по благому и непринужденному произволению» исполнение божественного закона продолжения и сохранения чрез него дальнейшего существования человеческого рода, в котором она своим божественным влиянием и воздействием развевает духовное семя вечной жизни. Основываясь на этом божественном законе жизни рода и воспоминая благословенное Богом соединение мужа и жены в родах избранных Богом людей, Церковь дерзновенно молит Господа, «да, якоже тамо, и зде пришед, невидимым предстательством благословит» и этот новый брак и, даруя брачущимся «живот мирен, долгоденствие, целомудрие, друг ко другу любовь в союзе мира, да подаст им и семя долгожизненное». Церковь особенно молит Господа об этом последнем даре, об этой милости роду: «да дарует им единомыслие, да сохраняет их в единомудрии, и так, венчав их в плоть едину, да дарует им плод святаго единомудрия – плод чрева, благочадия восприятие». Неоднократно возносится Церковью сугубое моление о том, «да благословятся муж и жена и да подастся им целомудрие, незазорное пребывание в мире и единомыслии, да покажет Господь брак их честным, нескверным их ложе соблюдет, да благоволит их сожительству пребывать непорочным, да возвеселит их видением сынов и дщерей, да сподобит их узреть чада чадов и, наконец, да сподобит их в старости маститей достигнути, чистым сердцем делая заповеди Божии, и тако, благоуждая пред Ним, да возсияют, яко светила на небеси, в Нем, Господе нашем»... Ниспосылая брачущимся свое последнее благословение, Церковь сопровождает их в жизнь святым пожеланием, «да подаст им Господь преспеяние живота и веры, благожитие, благочадие, да исполнит их всех сущих на земли и, наконец, да сподобит их и обещанных благ восприятия». Это последнее напутственное слово Церкви новому роду, грядущему в мир!

Какой возвышенный смысл всех этих молений Церкви! Окруженная родом, призванная благословить самое источное начало нового рода, Церковь с особенною силою молится о том, что есть самая существенная, самая жизненная потребность рода – о даровании новому роду благодати чадородия в единомыслии, целомудрии, в незазорном, честном и непорочном жительстве, в любви, совершенной и мирной! И в земных отношениях, если человек, о чем просит усиленно и настойчиво, то это знак, что он просит о самом необходимом для его жизни, что с получением просимого он надеется получить особенное благо для себя, особенно ценное удовлетворение в законах своего бытия, духовного или телесного. И мольбы человека тем горячее и неотступнее, чем большим сознанием освещаются для него его потребности, чем яснее сознает он требования закона своего бытия и жаждет восстановления его во всей силе. Итак, если и Церковь, или что все равно, род устами Церкви повторяет свои «велегласные» моления о продолжении рода, то это знак, что и мольбы рода исходят из самой глубины родовой жизни, что предмет их – самое необходимое для жизни рода, и мольбы эти пламенны и неотступны, ибо в основе их лежит ясное сознание родом всечеловеческого значения божественного закона о святом союзе мужа и жены «в помощь и восприятие рода», и пламенное желание сохранения этого святого завета во всей силе в жизни родов. И если истинно то, что мы большею частию начинаем понимать цену какого-либо блага только с утратою его, и только тогда бдительно охраняем правильный ход жизни, когда собственным опытом узнаем все дурные последствия нарушения законов развития жизни: то, действительно, ни о чем род не может и не должен пламеннее, и неотступнее молить Творца и Законоположника жизни, как о неуклонном соблюдении этого божественного завета святого соединения мужа и жены «в помощь и восприятие рода». В самом деле, ни один из божественных заветов, положенных Творцом для духовного и естественного бытия человечества, не подвергался такому нарушению во все века жизни человечества, как этот коренной, основной закон бытия рода, и нарушение ни одного из божественных законов не влекло для рода таких страшно гибельных последствий, как бессознательное ли или сознательное нарушение этого закона. Ни один из Божиих даров человечеству не был так неблагодарно и недостойно злоупотреблен свободным произволением человека, как этот великий творческий дар «восприятия рода». Ни одна идея, на которой когда-либо останавливалась мысль человека, не была так ложно понята, так превратно толкуема и в ослеплении страсти так гибельно прилагаема к жизни человечества, как эта благотворнейшая и вместе с тем яснейшая идея рода. Ни одна цель, которую когда-либо сознание человека поставляло для любой жизненной деятельности, не была так туманно представляема, так охотно и лукаво застеняема и затемняема для сознания, злым произволением страсти, как эта серьезная, вечно неизменная цель для разумно сознательного стремления человека к продолжению рода. Ни одна из темных сил, когда-либо действовавших в мире человеческом, не бросала таких густых теней на светлый духовный мир человека, как злая сила страсти, которая, действуя в падшей человеческой природе, подкапывается под основы рода, лежащие на божественном законе святого соединения «в помощь и восприятие рода». Слово, мысль, воображение, представление, понятие, чувство, воля – вся эта духовная жизнь человека, – никогда и ничем не были так омрачаемы, никогда и ничем не приводились в такой беспорядок, как этой слепою страстностью человеческой природы, вечно и враждебно мятущеюся против непреложных определений божественного закона. Никогда неодушевленная и неразумная природа не была свидетельницею большего унижения и более низкого падения ее царя-человека, украшенного венцом разума, как, то унижение и попрание человеческого достоинства, какое терпит род, когда вопреки указаниям разума, увлекаемый страстью, неразумно попирает основной закон – разум своего бытия – выраженный в божественном законе о браке только «в помощь и восприятие рода». Законы, действующие в видимой природе, благотворны и в то же время разрушительны для человека: благотворны, если человек поймет их, обладает ими и в приложении их к потребностям своей жизни строго сообразуется с внутреннею силою, так сказать, с смыслом тех взаимных отношений, сил природы, которые действуют в области известного закона; разрушительны для всего окружающего, если человек отнесется к ним не с надлежащим знанием или с небрежением. Но никогда никакое непонимание не производило такого всесокрушительного действия для рода, как непонимание и отречение от разума, влекшее нарушение и преступление этого божественного закона святого союза «в помощь и восприятие рода». Чрез преступление этого предела, положенного Творцом, сколько чистых жизненных радостей отравлено! Сколько горя и бедствий приложилось к жизни рода, и без того горькой и нерадостной на земле! Сколькими горестными стонами болезней и сокрушения разбитых сердец оглашена жизнь человеческая! Каким страшным нестроением, какими распрями и кознями, каким безмерным скопищем раздоров переполнена и возмущена жизнь семейств и родов! Какою гнусною ложью и лицемерием омрачен светлый жизненный поток рода! Сколько свежих юных сил принижено и подкошено под всесокрушающими ударами страстей прежде, нежели род мог порадоваться их жизненному цвету и плоду! Сколько юных родов угасло! Сколько старых рушилось и распалось! Какое неисчислимое множество жизней человеческих изуродовано, далеко отброшено от пути рода и доведено до животного прозябания! Сколько жизненных сфер для его деятельности заражено и растлено дыханием порока! Сколько борьбы и усилий потребно роду, чтобы проложить себе среди этих опасностей верный путь к жизни и продолжению... и нет для него больших опасностей, как эти опасности, приготовленные для него преступлением божественного закона, злоупотреблением Божиим даром! Каким насилием придавлена свобода человеческого духа! Как вообще обезображен весь облик человека и человечества там, где разум, порабощенный страстью, отверг обязательную силу Божьего завета и вместо святого соединения мужа и жены «в помощь и восприятие рода» ухищряется поставить для этого союза другой закон, установляет другую цель – здоровой органической жизни, полноты отправлений телесного организма! Тут уже светильник святой любви гаснет, вера мертва, надежда убита, совесть мятется и молчит, сердце черствеет и ожесточается, жизнь жалко опошляется и позорится, царствует животная обособленность, род разлагается, рвутся связи человечества, дышит трупом и смертию для всего живого, для всего святого, чистого, высокого! Место всего этого заступают животные процессы, – и исчезает род, остаются от него только единицы, бессильные сплотиться во что-либо похожее на род, жалкие жертвы ослепления и безумия, поправшего божественные законы, уничижившего божественный разум жизни человечества. В естественной жизни природы иногда удается уединить и обособить иную разрушительную силу, окруживши ее противосилами, ее парализующими, и даже заставить ее служить на пользу человеку. Не то в живом организме рода, этом мире свободы и духа. Разрушительный поток страсти, преступивши пределы, положенные Творцом для ее законного и целесообразного направления, уже не знает других пределов, которые могли бы остановить его: нет возраста в роде, который бы он пощадил; нет состояния и звания, которые бы оградили отдельное лицо от его напора, нет места в душе человека, куда бы не могла проникнуть зараза зла и смятения; нет у рода естественных сил обессилить губящее его зло. Наука бессильна спасти род от увлеченья страстью, от забвения божественных законов; служители ее – те же люди, и страсти часто тиранствуют над их убеждениями, и сама наука является у них на послугах. Гражданские законы и не задают себе невозможной задачи искоренить в роде зло преступления против основных законов его жизни; они задаются более скромною задачею – только но возможности ограничивать зло, по возможности предотвращать его гибельные последствия; иногда они угрожают карою за его совершение, но совершенное преступлено и зло, будь оно и наказано, уже оставило свои разъедающие следы в жизни рода, и всякое новое преступление против законов его бытия есть все лишняя и лишняя жгучая язва на покрытом струпьями и болезненном живом организме рода. И нет для рода ни пластыря, ни обязания, нет у него, беспомощного, врачевства от этих незаживающих вековечных изъязвлений. Только животворная сила Божия всесильна спасти слабый род от гибели; только благодать Творца может сохранить в нем преемственную силу жизненности; только Божий Дух может охранить непоползновенными пути рода; только в Церкви, в союзе с Церковью, род находит для себя, потребную для борьбы с темною силою страсти, крепость и устойчивость; только же она одна и стоит на страже рода, одна блюдет его сокровеннейшее благо – его жизнь. И вот род, бессильный сам собою побороть темные силы страсти, в нем мятущиеся, против божественного закона, возводит очи к небу и устами Церкви молит Божественного Законоположника брака, нетления Хранителя и житейских благого Строителя, да Сам Он, Владыка, в начале создавший человека и положившей его, как царя твари, и установивший святую тайну брака, и ныне ниспослет Свою небесную благодать на новый род, представляемый брачною четою, и благословит их святое соединение в помощь и восприятие рода, и дарует им плод чрева в единомыслии и целомудрии, и сподобит их узреть сыны сынов своих!.. Это молитвенный вопль рода к благому Законоположнику рода, призывающий благословение и хранительные силы Божии на новый род, на его входы и исходы, на его жизнь, на его любовь, мир и счастье среди опасностей, среди борьбы, ему предстоящих...

(Окончание следует).

(По поводу книги: Слова Сергия епископа курского. Москва. 1870).

Как проповедники наши благодарили бы Бога, если бы о своих прихожанах могли они засвидетельствовать то же, что ап. Павел свидетельствовал о коринфянах, именно что проповедь его о Христе утвердилась в них (1Кор.1:6), или что писал он о солунянах, именно, что вера их возрастает, и умножается любовь каждого друг к другу между всеми (2Сол.1:3). Но если уже в первенствующих церковных обществах, как например в коринфском, подле света не мало было и мрачных теней; если между семью апокалипсическими церквами нашлось только две, в свидетельстве о которых не содержится, но я имею против тебя... (гл. 2 и 3): то тем понятнее, что современные наши проповедники мало имеют поводов хвалиться успехами своей проповеди в среде своих прихожан. Когда подумаешь, в самом деле, что в каждое воскресение, в каждый праздник в тысячах храмов Божиих раздается проповедническое слово о вере и благочестии христианском, то приходишь в смущение от бесплодности результатов, получаемых от такой большой затраты средств, усилий и энергии, и невольно спрашиваешь себя: отчего это происходит?

Много ответов представляют на этот вопрос; сами проповедники считают нужным так или иначе касаться этого вопроса в своих проповедях. В одном из недавно изданных слов преосвящ. Сергия предлагается, хотя и косвенно, ответ на тот же вопрос. Передав читателям содержание этого слова, и указав в нем вообще на проповедническую манеру автора «Слов», мы с тем вместе получим и некоторые ответы на поставленный в начале нашей заметки вопрос, занимавший как проповедников, так и некоторых из усердных их служителей. Проповедник назначает слово свое на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, и текст для проповеди берет из читаемого в богородичные праздники евангелия: и сестра ей бе нарицаемая Мария, яже и седши при ногу Иисусову, слышаше слово Его. Лк.10:39. Решивши в приступе вопрос: «почему эти слова слышатся почти во все праздники в честь Марии Приснодевы», и заметивши, что из этого евангелия к празднику «Введения» относится и то, что сказано о внимательной сестре Марфиной Марии, слушавшей слово Спасителя, так как Приснодева Мария, по воспоминанию праздника, преимущественным своим занятием имела чтение священных книг, проповедник переходит к теме своей проповеди. «Воспоминая торжественное введение во храм Пресвятой Девы Марии и Ее воспитание здесь в духе слова Божия – таков переход к теме, – обратимся к себе самим с вопросом: занимаемся ли и мы словом Божиим, чувствуем ли какую-нибудь к тому охоту? – Увы, успехов видно так мало, что гораздо естественнее и нашему маловедению приличнее вопрос: отчего в нас такая неохота к этому чистому и святому занятию? Отчего эта рассеянность, когда почти, невольно и случайно мы бываем вводимы в это занятие?» По отношению к предмету нашей заметки, вопрос прямой, на основании слов Проповедника, может быть выражен так: отчего так мало видно успехов в проповеди, хотя многие и слушают нередко проповедников? – Сказавши, потом, что значит заниматься словом Божиим, к каковым занятиям очевидно относится и слушание проповеднического слова, проповедник положительно говорит, что «современный человек мало чувствует усердия к сего рода занятиям». Вообще этот проповедник нигде не выпускает из виду «современного человека и человечества», следит за ним во всех проявлениях и направлениях современно-общественной его мысли. Это резкая особенность всех почти ста слов преосвящ. Серия. Не любя многословия, проповедник кратко указывает причины нерасположения современного человека к духовным занятиям, разумея здесь по преимуществу чтение и слушание слова Божия, а в том числе и разумное слушание церковных проповедей. «Это нерасположение, говорит он, происходит от нашей испорченности, в которой родимся, и вместе есть ее признак. Нет сомнения, что душа выше тела, подобно как тело важнее одежды; а между тем, повсюду видим, как часто берет перевес тело над душою, и все вещественное над духовным, невидимым. О духовном надобно размыслить, и в этом чрез веру убедиться; а вещественное видим, ощущаем, и им увлекаемся. Голод духовный, недостаток просвещения, знания, человек переносит, иногда совсем неприметно для себя; но голод телесный скоро ощутителен, и тем он мучительнее, чем тщательнее голодный старается заглушить его. Ту же разность примечаем в труде умственном и телесном: успех в трудах и заботах внешних, если он есть, то скоро бывает очевиден, и радует трудящегося; но труд умственный всегда требует бодрости душевных сил, их напряжения, и дитя не прежде, как вышедши из детских лет, начинает хорошо понимать, какая польза в том, что его заставляли учиться. Все мы дети в отношении к духовным занятиям, и нам нужна борьба с собою, чтобы полюбить предметы веры и беседы о них. Один святой старец вот что рассказывал о себе и своих учениках: «Когда я беседовал с ними о пользе душевной, на них нередко нападал такой глубокий сон, что они не могли открыть глаз. Однажды, чтобы испытать их, я заговорил о пустом предмете: братья так обрадовались, что и сон их тотчас прошел. Тогда, вздохнув, сказал я: доколе мы рассуждали о небесном, у всех вас очи отягощены были сном; а когда вышло из уст моих праздное слово, все вы охотно проснулись. Внимайте же себе, и берегитесь дремоты, когда делаете, или слушаете что духовное». Из этих слов проповедника выписанных нами с буквальною точностью – с целью показать способ изложения его и метод развития мысли, одинаковый во всех почти его словах, одинаковый даже до привычки приводить в каждом слове краткий рассказ из жизни какого-либо святого старца или краткое изречение какого-либо аввы из древних подвижников, – читатель ясно видит, где коренится главная причина малоуспешности нашей проповеди. Преобладающая материальность в испорченной природе человека – вот где корень и основа малоплодности духовного сеяния! Материальный век, реальное направление общей жизни, устранение идеалов из текущей нормы жизни заметно дают себя чувствовать не только в отношении к успехам проповеди, но и вообще в области духовного и философского знания. Когда вообще потребности духовные стоят на заднем плане; когда силы и способности души и тела устремлены на одно внешнее, телесное и материальное: тогда естественно и успеха следует ожидать в той области, где сосредоточивается напряжение сил.

Но, так как и духовные потребности человека неотразимо ищут себе духовного же удовлетворения, а современный человек, между тем не имеет охоты доставлять им такое удовлетворение; то отсюда и происходит, что для успокоения себя он измышляет себе разные оправдания, говоря, например, что заключающееся в слове Божием, все это устарело, что человечество далеко ушло вперед и насмешливо отзывается о тех уроках, какие, быть может, из приличия он принужден бывает слышать в храме. Проповедник наш обстоятельно разбирает это хитрое извинение. «Совершенно справедливо, говорит он, что вера православная стара, и добродетель, ею проповедуемая, не новая. Но позволительно ли презирать старое, ища нового? Напротив, не нужно ли изучить старое, по крайней мере для того, чтобы тем вернее оценить новое? Не сами ли защитники новых понятий говорят, что человечество должно идти вперед путем изучения прежних событий, им пережитых? А между тем в области веры хотят судить о том, чего еще сами не знают и чего ясно различить не могут. Истекает вторая тысяча лет, как учение Христово водворилось на земле; но узнавшие его не поверхностно и ныне, и при конце мира будут повторять с одним глубокомысленными мужем (Тертуллианом), что после Христа и Его евангелия не нужно нам иных учителей, с иным направлением».

Нисходя с теоретической области в область практики, малоплодность проповеди большинство собственно у нас, православных, объясняют обыкновенно недостатком хороших проповедников. Касается этого объяснения и наш проповедник. «Думается, говорит он, что ни один, кто поставлен быть церковным учителем не будет хвалить себя, но укорит недостоинство свое. Однако ж, кому из нас не случалось примечать, как ленивый ученик нередко слагает вину своего незнания на то, будто учитель мало толковал ему урок? Когда речь клонится к осуждению ближнего: скоро ли кто догадается, что рассказчик неискусно осуждает? Но не мало найдется готовых приложить свое ухо к нему; а когда судят о проповедниках, требуют, чтобы и строгость Божия закона была несколько подслащена, и речь бы текла в самых современных выражениях. Что спрашивать, много ли, мало ли ныне искусных наставников духовных? И в древние времена не много было Златоустов; но древние христиане не так занимались словом Божиим, как мы»... К этому можно бы присоединить еще указание и на проповедников инославных, обладающих, нужно отдать им справедливость, несомненным даром проповедничества; немало таких замечательных проповедников на западе; да и заурядные там проповедники, согласимся, красноречивее и убедительнее наших: но что же, много ли видим успехов от их проповеди, уже несравненно долее и притом чаще раздающейся, чем наша проповедь? Нет, не в недостатке хороших проповедников кроется причина не видных и незаметных успехов проповеди: у нас и были и ныне есть хорошие проповедники, хоть бы, например, и автор слов, появление которых в печати подало нам повод к нашей заметке...

Не будет ли скорее заключаться эта искомая причина в том, между прочим, что для большинства проповедь стала уже делом привычки и поэтому никого не затрагивает, никого ни к чему не возбуждает? Так уже заведено, чтобы священник в конце литургии поговорил несколько минут о вере и благочестии и, пожалуй, сделал обличение людских пороков, с угрозою грешникам гневом Божиим. Оканчивается это тем, что даже самые обличения в устах проповедника считаются делом обыкновенным, естественным; и если бы кто другой стал обличать, слушатели бы, пожалуй, оскорбились, но с кафедры – стерпят все... Поэтому нужно что-нибудь больше проповеди; необходимо и вне кафедры твердое, свободное и мужественное слово, которое открыто говорило бы святую христианскую истину. И при этом уже проповедь становится достоянием не одних только официальных проповедников. Кто верит в истину, тот от самой истины получает божественное полномочие на проповедничество в той сфере, вращаться в которой Господь привел его, в том обществе, членом которого состоит он, или по крайней мере в своем семействе. В виду зла молчание непозволительно, хотя бы оно было и удобнее...

Впрочем, усердные проповедники, в виду малоуспешности результатов своей проповеди, имеют основание не предаваться унынию: успех зависит не от них. По долгу, по совести они должны совершать служение слова, давать своим слушателям то, что им самим дано от Бога, успех же своей сеятвы предоставлять Тому, Кто, при нашем сеянии и поливании, Один может возрастить. Суждение о нас и приговор составится не на основании того, что мы сделали великого (Мф.7:22), но на основании того, верны ли мы были в своей части, верны ли в малом. Пастыри не тому должны радоваться, что духи им повинуются, – конечно духи как упорных, так и послушных слову людей, – но тому, что имена их написаны на небесах (Лк.10:20). Внутреннее утешение их должно основываться на том убеждении, что все, что производит доброго проповедническое слово, остается большею частью сокровенным, открытым только пред очами Божиими. Проповедники не какие-либо фабриканты, которые произведения своих машин могли бы посылать на ремесленную выставку; они и не школьные учители, которые ежедневно могут испытывать своих учеников в знании преподанного им. Проповедники не знают, что вырастет из посеянного ими слова, но что они не напрасно трудятся, это они знают и должны знать, так как имеют обещание Господне, что слово Его не возвратится пустым (Ис.55:11) и Господь сказал и к проповедникам, чтобы они шли п плод принесли (Ин.15:16).

Да будет же многоплодною и благоплодною проповедь наших православных пастырей и архипастырей – да будет проповедническое слово и устное, и письменное сильным на разорение твердынь религиозного невежества и прочным на устроение новой благодатной жизни о Христе; да найдут, наконец, себе многочисленных читателей «Слова» Сергия епископа курского, представляющие для современных пастырей-проповедников образцы архипастырского слова, отзывающегося на современные вопросы мыслящего общества.

X.О.

IV³⁹⁵

Откуда это, братья, взялись у нас те нужды наши, удовлетворения которым мы требуем от домашних животных наших? Почему мы этих живых и чувствующих тварей Божьих обращаем в пищу себе, берем с них в себе одежду, заставляем их трудится для нас и доставляют нам удобства и удовольствия жизни? Так ли это устроено Господом Богом от начала Мира, или же это есть дело нашей воли?

Ответа на это нигде нельзя найти, кроме как в священнейшей книге христиан, называемой Библией, которой, к бесславию нашему, мы, будучи христианами, не имеем в домах своих и которой, к стыду, нашему, будучи людьми и, стало быть, не без разума, мы читать не научились и не умеешь.

Грязным пятном, скажу к слову, лежит на нас, друзья мои, наша неграмотность. По неграмотности своей мы хоть и люди, да темные как справедливо и называешь себя таковыми, и хоть христиане, да не лучше тех иноверцев, тех, как обзываем мы их, нехристей, которые имеют в домах своих и умеют читать книги своей веры. О, как желательно, чтобы это пятно мы смыли по крайней мере с детей наших, обучив их грамоте; чтобы по крайней мере они не говорили уже о себе, в стыд себе и нам: “мы люди темные”, но, как зрячие, собственными бы глазами видели себе в пользу и нам темным прочитали бы в св. Библии слова Божественного откровения. Порадейте же, люди добрые, о просвещены детей своих светом учения; а вы, дорогие дети наши, всею душою своею полюбите учение, как ясный очи ваши любят свет вот этого солнца; ибо ученье – свет, а не ученье – тьма.

Так вот в этой-то св. книге – в Библии, которая всегда должна быть на глазах наших и слова которой всегда должны быть в памяти нашей и в сердца нашем, мы находим, что человек от начала мира, от самого сотворения своего имел потребности телесные, но что эти потребности до грехопадения его были не таковы, каковыми они стали теперь, и удовлетворялись тогда не так, как стали удовлетворяться после грехопадения. В первой же библейской книге, именно в книге Бытия на первых ее страницах говорится все, как оно было сначала и как стало потом: о пище человека, об одежде его, о труде и об удобствах и удовольствиях жизни его на земле.

О пище. О пище в книге Бытия говорится так. Когда Бог сотворил человека-мужа и жену сотвори их (Быт.1:27), как сказывается там; то, благословляя их на жизнь и умножение рода, сказал им: вот Я даю вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, от которого есть плод древесный, сеющий семя; вам сие да будет в пищу, (ст. 29) – Я прочитал стих этот по-русски, т. е. так, как пишут и говорят теперь, потому что по-славянски, как писали и говорили самые дальние предки наши, некоторые слова в нем для нас непонятны. Так же буду читать я и другие стихи, в каких встретятся непонятные для нас славянская слова.

Так вот что первоначально назначено было Господом Богом в пищу человеку: семена растений и плоды деревьев. Пища самая лучшая, какая только была тогда на земле. Это не те тощие семена и худородные плоды, какими скудно наделяет нас земля теперь, это плоды земли, полной благословения Божия, плоды дерев, который Сам Бог создал и признал добрыми в снедь (Быт.2:9). Если и теперь семена и плоды составляют лучшее и совершеннейшее, что приносит растения и деревья, то, не в пример лучше, были тогда семена растений и плоды деревьев райских. Как лучшая из всех других, пища эта назначена была только человеку, лучшему и совершеннейшему из всех созданий Божьих на земле: ибо прочим живым тварям земным Бог назначил в пищу только траву. А всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому пресмыкающемуся по земле, в котором есть душа живая, даю Я всю зелень травную в пищу (Быт.1:30), сказал Господь в тоже самое время, когда Он назначал пищу человеку. Пища эта, данная Богом человеку, вполне удовлетворяла природу тела человеческого, крепкого, не изнуряемого от грудов, не знавшего ни утомления, ни слабости, ни болезней. Не истощала его эта пища и не расстраивала, но давала ему крепость и силу. А одно из дерев, именно древо жизни посреди, рая (Быт.2:9) назначено было доставлять такую пищу человеку, что, вкушая ее, он никогда не умирал бы, но стал бы жить во век (Быт.3:22).

Так было до греха, и так было бы всегда, если бы совсем не было греха. Но когда человек согрешил, тогда Бог лишил его этой пищи. Чтобы земля не могла уже давать человеку, согрешившему, тех произведений и плодов своих, какие давала она ему, когда он был безгрешен, Господь отнимает у нее ту силу плодородия, какую она имела вначале. Проклята земля за тебя (Быт.3:17), сказал Он согрешившему Адаму; и земля из многоплодной и доброплодной стала вдруг скудородною и худородною. Прежде она родила сама собой, без посева; теперь потребовала от человека тяжелых трудов обработки и засева: в поте лица твоего снеси хлеб твой (Быт.3:17), сказано было человеку. Прежде она произрастала в пищу человеку вкусные и питательные плоды; теперь стала произращать ему куколь и негодные в пищу травы там, где он сеял пшеницу: терния и волчцы возвратит она тебе (Быт.3:18). Прежде человек питался пищей, сообразно со своею человеческою природою, теперь должен был питаться пищей бессловесных животных: ты будешь питаться полевою травою (Быт.3:18), сказал ему Господь. Но и эта скудная, непитательная и грубая пища должна была доставаться человеку с такою нуждою, что и есть-то он ее ел, но в радость и в сладость, а в печаль: в печалех снеси тую вся дни живота твоего (Быт.3:17), сказано было ему.

Такую перемену сделал грех человека в земле. Не меньшую перемену произвел он и в теле человеческом, подвергши его разрушению и смерти. В следствие преступления заповедей Божиих, т. е. греха, всякого рода недуги и немощи всякая болезни и самая смерть обрушились на грешника. Над ним во всей силе должен был исполнится приговор праведного суда Божия. 3емля еси, и в землю отыдети (Быт.3:19). Во всей же силе своей исполнялся и, к несчастью нашему, доселе исполняется приговор этот и над всеми людьми, как потомками грешных прародителей, как потомками того человека, которым единым грех в мире вниде и грехом смерти: и тако смерть во вся человеки вниде, в нем же еси согрешиша (Рим.5:12). Преемство родов в людях не только не ослабило, но, напротив умножило и усилило грех, и все последствия греха: горе, бедствия, несчастия, болезни, страдания, смерть... Чередовались на свет люди, и, вследствие греха, немощи и болезни телесные более и более усиливались, и умножались в каждом новом роде. И эта земная наша храмина тела (2Кор.5:1) расшаталась и расслабла наконец до того, что ее уже не могла поддерживать та пища, какою питала человека земля своими скудными и тощими произведениями. Поэтому Господь, в намерении Коего не входило теперь ни сохранить человека по телу бессмертным, ни вовсе истребить род человеческий с лица земли, ибо Он предопределил уже и сущих нас мертвых прегрешеньеми сооживит Христом (Еф.2:5), прибавляет человеку новую пищу. Благословляя праведного Ноя и сынов его на умножение рода человеческого после потопа, Он говорит им: все, что движется и живет, вам да будете в пищу, вам даю Я все, подобно как и зелень травную (Быт.9:3). Вот начало пищи от животных, – пищи мясной и рыбной. Пища эта если и более тленна, чем растительная, зато более способна поддерживать тело человеческое, слабость которая дошла до того, что требовала сильнейших вспоможений для его сохранения. Пища эта стала естественною для тленного по природе своей тела человеческого. И употребление ее, как благословенное Богом, не несогласно со смотрением Божиим о спасении человека; ибо как до грехопадения человека Бог хотел возвести его к полному блаженству путем жизни и бессмертия, так после грехопадения Он восхотел возвести его к тому же путем тления и смерти, дабы, когда тленное сие облечется в нетление, и смертное cие облечется в бессмертие, исполнилось написанное пожерта: бысть смерть победою (1Кор. и 5:54).

Такова история пищи человеческой по сказанию в Библии.

Об одежде. Об одежде в той же книге Бытия говорится так: и биста оба нага, Адам же и жена его, и не стыдятся (Быт.2:31).

Три выгоды доставляет нам одежда наша: она защищает нас от холода и от зноя, служит для нас некоторого рода украшением и прикрывает нашу срамоту. Ни в чем этом не нуждались наши прародители, пока не согрешили. Тело их было так крепко, что не боялось ни холода, ни зноя, ни ненастья, ни вьюги, словом – никаких перемен в воздухе. Да и самые перемены эти не были тогда разрушительны для человека, каковыми они стали потом и каковы они теперь. Ибо земля, на которой сотворен и поставлен жить человек, не чужая была ему сторона, к ней принадлежал он телом своим; и потому земные стихии подчинены были ему, как высшему и совершеннейшему из созданий Божьих на земле. Тело прародителей наших было так красиво, что не требовало никаких украшений. Мы не знаем, какова была красота его, потому что никто не успел видеть ее, даже первые дети Адама и Евы. Так скоро обезобразил грех человека! Но, если сообразим что тело первого человека образовано было так сказать руками Самого Бога, и созда Бог человека, персть взем от земли (Быт.2:7), что оно соединено было с неземною душою, а душа носила в себе образ Божий, что в чертах лица его и в глазах сияла эта непорочная и святая душа, и что человека Господь Бог, как сказал один святой отец (Григорий Нисский), “как икону свою во храме поставил во вселенной”; если сообразим все это, то не можем не убедится, что тело первозданного и невинного человека было прекраснее всякой красоты земной Тело прародителей наших не нуждалась и в прикрытии срамоты. Они были наги, но нагота их не похожа была на нашу наготу. Свою наготу мы ощущаем и стыдимся ее, а они своей не ощущали и не стыдились ни друг перед другом, ни перед Богом, с Которым беседовали лицом к лицу, – не стыдились не от бесстыдства, как делают иные теперь: но от того, что, будучи невинными и чистыми по душе, они не ощущали, поскольку и не имели ничего нечистого и срамного в теле своем.

Так было с ними, пока они не согрешили. Но совсем иное произошло, когда согрешили. Не теми глазами стали смотреть они на тело свое, равно как и на все прочее, какими смотрели прежде. Прежде в теле своем они не видели наготы – теперь увидели в нем наготу, которую следовало прикрыть, как некоторый срам и соблазн друг для друга: к отверзошася очи обима, и разумиша яко нази быша (Быт.3:7). Новые как бы очи явились у грешников, очи способные видеть и в чистом нечистое, потому что ими смотрела не чистая уже, как прежде, но нечистая душа. И разумиша, яко ази быша, сшиста листья смоковные и сотвориша себя препоясаные (Быт.3:7). Вот первая одежда человеческая! Но это одежда, сшитая, как говорится у нас, на живую нитку. Ею в греховном замешательстве своем прародители наши думали остановить в себе новое неприятное для них чувство наготы; и только. Но что тело их потеряло через грех прежнюю свою крепость и силу, что оно стало способным окоченеть от холода и стужи, страдать от жара и от мокроты, дрожать от мороза и от ветра, простужаться от сырости и от непогоды, и все другое, что теперь бывает с нашим телом, не только неодетым, но и одетым, все это было для них еще впереди. И потому Господь, в милостивом попечении о них, вместо препоясаний, устроил им полную одежду, которая защищала бы их и от разрушительного действия на них стихий: u сотвори Господь Бог Адаму и жене его ризы кожаны (из звериной кожи): и облече их (ст. 21). Красивее ли они стали в этой одежде? Едва ли. Что за красота человеку в коже зверя? Но если уж грех обнажил человека до скотоподобия и если нагота ею стала соблазном; то весьма прилично было одет человека в одежду. И опрятная, и скромная, свидетельствующая о присутствии стыдливости, одежда столько же красит человека, сколько напротив неряшество и лохмотья безобразят его, и сколько открытое бесстыдство делает его отвратительным.

Вот вам, друзья мои, история одежды человеческой по той же св. Библии!

Что и как говорится в Библии нашей о труде человека и об удобствах, и удовольствиях жизни его на земле, об этом побеседуем мы с вами, возлюбленные мои, завтра после службы Божьей. Теперь же, после сказанного, заметим особенно то, что, если пища наша и одежда составляют насущные наши потребности, без которых мы и жить не можем, и что, если этим потребностям удовлетворяют домашние животные наши – домашний наш скот, не потому, чтобы он обречен на это Богом от начала мира, а вследствие греха человеческого; то поистине велика любовь и безмерна милость Бога к людям. И праведника Он любил, назначив в пищу ему, что было лучшего на земле: и грешника Он милует, предоставив в пищу и одежду ему своих живых и чувствующих тварей, не хотя, да кто из людей погибнет, но да вси в покаяние прибудут. Судите же сами, друзья мои, не существенный ли вред делает себе тот человек, кто не радит о своем скоте, и тем самопроизвольно лишает себя пищи и одежды? С другой стороны, заслуживает ли такую безмерную милость Божию тот, кто не дорожит ею и оскорбляет Творца своего, прилагая грехи ко грехам?.. Аминь.

С.П. Котлярев

“Мой сынок, говорил один почтенный отец семейства, уже хорошо умеет молится Богу: знает “Отче наш”, “Богородице”, “Достойно есть” и “Царю Небесный”. Я заставляю его каждый день молится, а когда не хочет, страху задаю, говорю ему: слушай, вот трубит солдат, что детей забирает, не будешь молится, возьмет тебя и бросит в реку”. Отец видимо доволен своими малюткой, ему четыре года, и несомненно еще более доволен своей воспитательной мерою и ее результатами. Подобным образом побуждают детей молиться Богу – отец или мать – наши простолюдины, когда говорят: “молись, а то придет поп и ухо отрежет, а вырастешь, пойдешь на исповедь, заставит возить себя на стуле” ... и т. п. В том и другом случаи воспитатели задают» страху, пугают и успокаивают себя тем, что испуганное дитя складывает ручонки, крестится и, всхлипывая, читает заученные молитвы. Эта воспитательная мера в развитие религиозного чувства детей, встречающаяся во всех классах нашего общества, составляет существенный недостаток в этом святом и великом деле.

Всякому известно, как вообще не надежны и малополезны в деле воспитания часто употребляемые угрозы, запугивание, и особенно если они не приводятся в исполнение. В частности, же в применены к делу приучении детей к молитве, вышеуказанная воспитательная мера положительно не состоятельна и вредна. Дитя не хочет молится Богу, отходя ко сну, не хочет или потому, что не чувствует потребности, или потому что утолилось от беганья и сильно хочет спать; родители, или воспитатели, по заведенному порядку, принуждают его исполнять обряд, и, замечая неповиновение, прибегают к угрозе, стращают солдатом, что детей непослушных и ленивых в реку бросает, попом, который не богомольным детям ухо режете и заставляете их возить себя на стуле и т. п. Родительская угроза подействовала, дитя совершаете обычную молитву. Но какова эта молитва и могут ли родители быть уверены, что и завтра, и послезавтра им не придется прибегать к этой же мере, и, следовательно, могут ли они рассчитывать, что мера их сохранит прежнюю свою силу и действенность? Всего вероятнее и даже несомненно то, что дитя, вследствие каких-нибудь обстоятельств предоставленное себе, забудет помолиться на сон, грядущий раз, два и более, и после того увидит, что ни солдат не берете его, не поп уха не режет; что подумает оно? Ясно поймет, что его стращали, обманывали, и святое дело – молитва будет в его глазах делом тягостным, неисполнение которого не влечет за собой никаких дурных последствий. Такое дитя, впоследствии, когда выйдет из-под опеки, совсем может перестать молиться … Что же нужно делать, чтобы без угроз и пуганий научить дитя молиться Богу?

Нужно знать духовную природу дитяти и следить за естественным проявлением в душе его религиозного чувства и, сообразно с постепенным развитием его, употреблять воспитательные меры к тому, чтобы научить его молится Богу искренно, охотно и по возможности сознательно.

“Самая первоначальная, говорит немецкий педагог Диттес, и самая младенческая форма религии основана исключительно на воображении. Она является как непринужденная, чисто поэтическая деятельность духа, не смущаемая заботами жизни или проблемами мышления. Каждый ребенок мечтает и оживляет мир явлений своею собственною жизнью, олицетворяет и идеализирует все его окружающее. Это объясняется тем, что в человеческой природе сущность и явление, дух и материя непосредственно даны вместе и находятся в теснейшей связи между собою. В ребенке же тело и душа связаны так тесно, что между ними существует беспрерывное взаимодействие, постоянная взаимная обусловленность и зависимость. Ребенок сперва только смутно ощущает эту связь, а затем мало-помалу начинает осознавать ее, но не проводит еще разграничительной черты между телом и духом. Потому пониманию ребенка не доступны ни дух без тела, ни тело без духа, ни внутренняя силы без внешнего явления, ни внешнее явление без внутренних сил; для него ничего нет мертвого, все дышит жизнью: но жизнь эта им познается только в чувственной форме”³⁹⁶ . Принимая во внимание, на основание этих совершенно верных слов, отсутствие в дитяти, в первые годы его жизни, самосознания и способности непосредственно созерцать невещественное, можно принять в деле приучения его к молитве за правило – не внушать такому дитяти никаких сверхчувственных понятий о Боге, Его отношениях к людям и ко всему живущему на земле, не толковать о необходимости молиться, повиноваться Богу и не приучать его к молитве, тем более не диктовать ему слов молитвы. Все это не доступно еще такому ребенку и излишняя торопливость в религиозном развитие ведет только к формализму. Достаточно в определенные дневные сроки для молитвы подносить малое дитя к святым иконам и здесь держать его по нескольку минут. Пусть оно всматривается в лики Господа Бога, пречистой Его Матери и святых; такие впечатления не остаются бесплодными. При этом следует благоговейно осенять дитя крестным знамением, и это осенение может благотворно действовать на впечатлительную его душу. Благотворно также для дитяти, когда оно бывает в церкви для приобщения св. тайн, смотреть на предстоящий и молящийся народ, смотреть на то, как усердные из христиан поклоняются святым иконам и лобызают их. Сколько раз приходилось замечать, что те из детей, которых не стращали дома ни солдатом, ни священником, смотрят внимательно на все, что видят в церкви, тянутся ручонками к царским дверям и к св. иконам и охотно целуют их, и не отворачиваются с криком от священника со святою чашею или с крестом в руках. На третьем году, когда уже дитя начинает лепетать и кое-что понимать, полезно иногда, во время молитвы, ставить его с собою, приучать его складывать крестное знамение и вдумываться в чтение молитв, а по приходу из церкви скрашивать о том, где был, что видел. Как больно смотреть, когда напр. ревностная не по разуму и рассудительная мать, из желания скорее научить свое дитя молиться Богу, держит около себя двухлетнего, или немного более того, ребенка целую обедню в напряжении, заставляет его креститься и за непослушание награждает его толчками и пинками. Ребенок стоит рассеянно; но виноват ли он в этом, следует ли гневаться на него и бить его за то? Нисколько; рассеян он, потому что по своему возрасту и развитию не понимает ничего; что на первых порах заняло его, то уже прискучило, а гнев и побои, которым он подвергается, возбуждают в нем неприязнь к святому делу и отвращают от молитвы, а не привлекают к ней и не приучают. Итак в первые три года, сообразно с развитием души ребенка и степенью возбуждения его религиозных потребностей, достаточно для него, чтобы приучить его к искренней, благоговейной молитве, видеть и дома и в храме святые иконы, целовать их, видеть лампаду и свечу, горящую пред иконами, видеть, как близкие ему лица молятся, крестятся и кладут земные поклоны и иногда вместе с ними стоять на молитве, только без возбуждения к тому угрозами и побоями, а охотно, с любовью, с веселым лицом; достаточно для него, если он на вопрос “где Бог” укажет на св. икону, на небе. Понять что-либо более этого он еще не в силах.

“Как дитя, так и народы, продолжает Диттес, переходят от игры воображения к познанию, от поэтического к теоретическому миросозерцанию. Тысячекратный опыт показывает, что все существующее и все совершающееся в мире имеет свое начало, свою причину и что причина настоящего всегда лежит в прошедшем. Но если спросить, откуда существующие теперь предметы получили бытие и существование, и если возвратится назад, хотя бы чрез длинный ряд условий, чтобы найти начальную точку для всего условного, то мы тщетно будем искать ее в самом мире. Последний не может быть объяснен сам собою; первоначальная причина его лежит не в нем. Поэтому человек нуждается признать существо вне мира, которое хотя само и остается для него непостижимым, но объясняет ему существование мира. Для мира необходим Творец; нет действия без причины, нет произведения без творца, нет закона без законодателя. Таким образом мышление неминуемо приводит человека к верованию в Бога” (стр. 303). Итак, когда появляется у дитяти сознание, когда оно отличает себя от других и начинает мыслить, соображать, интересоваться всем окружающим, расспрашивать, откуда что, и что значит то или другое, напр. откуда солнце, люди и т. п., тогда пора и можно смело приступать к возбуждению в нем сознания потребности молиться Богу, так как оно в состоянии уже принять понятия о Боге, и о том, что без Него нас, и ничего бы не было на земле. Видит ребёнок солнце, луну, звездное небо, слышит гром, видит блеск молнии, облака, землю с ее богатою и разнообразною растительностью, деревья, траву, цветы, плоды, интересуется всем, расспрашивает обо всем; не отталкивайте его, удовлетворяйте, по мере сил, этой любознательности и не опускайте этого счастливого случая объяснить ему, что Творец всего видимого мира, всех этих явлений природы – Бог. Дорого нужно ценить в ребенке пробуждения благоговейной любознательности; оно доказывает, что во всем прекрасном Божьем мире сердце его с удивлением чувствует присутствия высшей силы. Его наблюдения, его грезы и предчувствия побуждают его к мышлению. Он хочет знать, откуда, почему, зачем все существует, и задает бесчисленное множество вопросов, на которые один ответ – “все от Бога, Он Творец всего, Промыслитель, Источник всего живущего, всемогущий, премудрый и всеблагий”. Если такие доступные детскому уму представления о Творце мира будет иметь ребенок, то смело в урочный час говорите ему: “дитя мое! иди, помолись Богу, поблагодари Его за проведенный день, за то, что ты любовался Его солнцем, Его зеленью, и проси, чтобы и завтра не был ты лишен счастья жить и наслаждаться, молись Ему, Он наш Творец и Промыслитель”. Многократный опыт свидетельствует, что таким образом подготовленные дети охотно идут к иконам, становятся на колени, осеняют себя крестным знамением, и не рассеянно повторяют слова отца или матери, поднявши глаза к небу, и в определенное время без всяких напоминаний высказывают желание молиться Богу. Когда уже возбуждена в ребенке такая искренняя потребность молиться Богу; тогда пора сообщать ему понятия о Спасителе нашем, Его пречистой Матери, ангеле–хранителе, и насколько возможно и доступно его понимание уяснять молитвы; “Святый Боже”, “Отче наш”, “Царю Небесный”, “Богородице Дево радуйся”, “Ангеле Христов”. В первое время и довольно долго лучше всего самим – отцу или матери читать эти молитвы в то время, когда ребенок молится, пока он не выучит их на память; потому что как ни уясняйте, как ни упрощайте смысл молитв, многое в них еще не по силам ребенка, а некоторых понятий решительно невозможно уяснить, напр. “плод чрева твоего”. Непонимание ребенком некоторых выражений молитвы не должно смущать нас, лишь бы он понимал существенное, главное в ней, основную мысль ее, а этого достигнуть всегда можно. Итак с развитием сознания в ребенке, с пробуждением в его уме мысли и стремления понимать все нужно, не забывая прежних мер и средств в деле приучения его к молитве и поклонению Богу, знакомить его с понятием о Боге-Творце и Промыслителе мира всемогущем, все благом и премудром, и затем располагать к славословию Его, сообщать ему понятие об Искупителе падшего человека, Сыне Божием, Его Пречистой Матери-Заступнице нашей, ангеле-хранителе, и научить как молиться им, о чем просить их, за что славословить их. При этом нужно по временам, чтобы узнать, сознательно или машинально молится ребенок, спрашивать его до или после молитвы, “о чем будешь молиться, о чем ты молился, молился ли ты, не забыли ли ты, дитя мое, о Боге”.

“Слабым и беспомощным существом, замечает тот же педагог Диттес, вступает человеке в мире и всю жизнь остается чадом заботы. Сердце его стремится к счастью и миру, но ничто на земле не может дать его желаниям прочного и полного удовлетворения. Бренно его тело, ограничен его ум, слабы силы, недолговечна жизнь. Ни на что они не может положится с уверенностью. Все в нем и вокруг него изменчиво и преходяще. Пристращается ли он сердцем к чувственным наслаждениям, ему грозит пресыщение, болезни и смерть; погружается ли в бездонные глубины науки, его мучают противоречия и сомнения; посвящает ли себя практической деятельности, доля его – тяжкий труд и бесплодные усилия. И так как человек здесь на земле не имеет вечного пребывания и не находит ни невозмутимого блаженства, ни достаточного просветления ума, ни удовлетворения своему нравственному сознанию, то он возлагает надежду свою на жизнь за гробом, на ту жизнь, в которой он ожидает исполнения всех желаний, разрешения всех недоумений, примирения всех несогласий” (стр. 305, 306). Таким образом, чувство бессилия и зависимости и вера в загробную жизнь, прирожденные человеку, представляют хорошую почву в душе ребенка, для поддержания в ней искреннего и сознательного расположения к молитве. В дитяти, когда оно станет приходить в разум, начинает развиваться чувство слабости его и зависимости от других. Самые заботливые родители не в состоянии обеспечить счастье, здоровье и жизнь своего дитяти: они сами подчинены высшей силе. Ребенок не раз видит болезнь родителей, не может не знать того, что они могут и умереть и что он может остаться беспомощным сиротою; видит, как хоронят мертвых, как плачут сироты-дети, и может понимать, как … без родителей. Такими образом бренность всего человеческого не может долго оставаться тайною для ребенка, и потому мысль о необходимости высшей силы и Божьей помощи, мысль о лучшей загробной жизни может быть доступною и уму дитяти и твердо ложится в душе его. Круг религиозных понятий дитяти расширяется путем родительских внушений и наставлений, оно получает более определенные понятия о Боге – общем покровителе слабых, об усердной Заступнице нашей Богородице, о Боге – Судье живых и мертвых, об ответственности за нарушение Божьих заповедей. Таким образом являются новые предметы, возбуждающие дитя к молитвенному излиянию пред Богом и дающие содержание самой молитве. Потому при большом развитии дитяти, должны увеличиться для него и время, употребляемое на молитву, и число самых молитв и должно быть для него обязательным присутствие ваше при богослужении от начала до конца. Далее, когда по указанию нашей православной Церкви, дитя должно приступить к таинству покаяния, являются новые молитвы к развитию в нем искренности и разумности в молитве. Но здесь начинается уже воспитание, соединенное с обучением, – здесь уже являются на помощь воспитателю и школа, и разные дидактические руководства, трактующие об этом; а потому мы не касаемся этого, так называемого, школьного периода детства.

Если будет принята во внимание постепенность развития в дитяти порожденного его душ религиозного чувства и, сообразно с возбуждением и развитием потребности в нем молиться Богу, будут употреблять кроткие воспитательные меры: то можно быть уверенным, что так последовательно, неторопливо приученный к молитве ребенок не понуждается в напоминаниях о том, чтобы он и дома в урочный час молился и в церковь Божию шел, не понуждается в угрозах и наказаниях за ослушание и упорную леность, и поступит в школу достаточно подготовленным к слушанию уроков по закону Божию.

И.Э.

Грустно, что вдохновенная молитва Церкви, испрашивающей у Отца жизни самого дорогого блага для рода – жизни, эта чистейшая, искреннейшая мольба о помощи, хранении, умножении и продолжении рода, которую могла внушит и вложить в уста Церкви только самая горячая любовь, этот непорочный язык чистых душ, язык Васильев, Григорьев, Златоустов, оскорбляет стыдливость новых людей³⁹⁸ . И это понятно. Только “для чистых все чисто”, по слову св. Апостола. Но если святая идея христианского брака в нашем обществе на всевозможные лады искажается и обезображивается: если одни на брак смотрят, как на доходную статью, которой можно поправить свои расстроившиеся дела; если другие в браке видят какую-то узду для укрощения разгулявшегося баловня-сына; если трети, износившиеся старики, прошедшие распутья жизни, прибегают к браку, чтобы найти в нем уютный покой для своей старости; если иные браку придают значение ни больше, ни меньше, как благовидного покрова для темных дел жизни; если многому множеству изуродованное понятие “гражданского брака” приходится как нельзя более по вкусу, и они изо всех сил восхваляют свободу брака и готовы требовать его расторжимости во всякое время, и если вся эта беспорядочная путаница воззрений на брак, вся эта житейская грязь и пошлость представления, к сожалению, не минует ушей, глаз и понятий юных членов семьи, к даже девиц, так как в пустых семействах нашего бесцеремонного времени новости дня охотнее всего группируются на всевозможных скандалах: то попятно, насколько молодые члены такой жалкой среды могут иметь чистые и светлые понятия о христианском браке, насколько возможно, чтобы они, так сказать, мимовольно не прилагали к нему тех грязных и грубых воззрений, которыми наделила их окружающая среда, чтобы они на брак смотрели чистым оком чистого сердца и видели в нем святое исполнение святых велений Творца. Поверхностное же и пустое воспитание, прежде и более всего развиваемое в женщине желание нравится и наряжаться, легкомысленная подготовка к жизни, умственная неразвитость, нравственная дряблость души и характера, все это так разрушительно действует на сердце, все это открывает в пустую и поверхностную душу тем легче доступ всем грубым представлениям, чем менее в женском воспитании окружающею средою преподаются уроки чистой нравственности и указываются идеалы женственных добродетелей в живых образах супруги, матери. Такая молодая женщина иногда читает, но... история утомляет ее, нравоучение надоедает; один только роман находит всегда свободный доступ к ее уму: в иных случаях театр дополняет собою воспитание, начатое романом. В романах и на театре она страстно ищет сильных ощущений жизни, романтические сцены которой, действительно, волнуют ее, занимают воображение, но, известно, канвою для романтических описаний и картин всего менее служит истинная, нормальная жизнь семьи, где долг, уважение к женщинам признание ее призвания, как супруги и матери, придают такую прелесть чистому образу женщины, где женщина и мужчина являются в жизни как бы естественными половинами одного духовного существа, дополняющими друг друга. Жизнь, изображаемая в романах, выводимая на сцену театра, способна только забросать поверхностную и пустую женскую душу нравственною грязью, и она в самых чистых отношениях бывает готова видеть темную страсть и ею волноваться. Удивительно-ли, что и торжественная обстановка молящейся Церкви в минуты венчания не способна оторвать ее мысли от обычных представлений романтического свойства и погрузить ее в тайну истинной любви, в тайну жизни не по образцу героини романов, а по строгому и сдержанному образу души, получившей истинно-человечное воспитание для жизни обязанностей, для дел любви и света, для нравственно-естественного развития рода, и для истинного блаженства в сознании выполненного долга, подъятого немощною женскою природою, но совершенного силою крепкого духа, легшего в основание новой семьи. И женщины, воспитанные на таких чистых женственных образах, не станут развлекаться в св. храме в торжественные минуты венчания, придавая свой смысл отдельными словам церковных молитв, и отыскивая в них оскорбление своей стыдливости, но благоговейно разделять горячую молитву Церкви, которая обнимает своею назидающею силою и их жизни, и судьбы всех будущих поколений. Так воспитанные женщины радовались бы, слыша в молитвах и святых желаниях Церкви “велегласную” торжественную проповедь пред лицом всего рода о высоком достоинстве женщины, которая создана Богом и сопряжена мужу “в помощь и восприятие рода”, как существо равное равному, как свободная личность, “по благому и непринужденному произволению”. И если кто, то именно женщины-христианки должны бы радоваться, что православная Церковь имеет дерзновение проповедовать строгим и целомудренным языком святой древности в развращенном и все более развращаемом современном обществе о святых целях брака, что она берет под свою крепкую защиту высокое значение женщины-супруги, как матери и воспитательницы рода, и в своей проповеди торжественно заявляет энергический протест за нее против ее усердных “развивателей”, которые надеются оказать ей великую услугу, освобождая ее от этих священных обязанностей и соглашаясь величать ее только рабским, служебным званием “на веки закрепощенной сожительницы”³⁹⁹ . Да мы все должны радоваться за Церковь, что она, пользуясь каждым собранием рода в минуты венчания, предлагает ему торжественную проповедь о законах и целях брака, и тем постоянно охраняет его от новых грозящих ему бедствий, источник которых те же мрачные силы страсти, вечно враждебные, вечно мятущийся в нем против божественных заветов. Мы должны радоваться, что она, которую покрывают укоризнами за насилия человечеству, за отсталость, неподвижность и окаменелость, за противодействие внешнему благосостоянию человечества, за ограничение его развития целями личного спасения, за противообщественное направление человеческой жизни представлениями для нее идеалов в иночестве и отречении от мира ради спасения⁴⁰⁰ и т. п., что она, напротив, в своих установлениях, в своих отношениях к человечеству, является его защитницею от насилия неприязненных сил, действующих в нем; что она не отстала, а отстаивает на неподвижном камне божественных заветов благо и истинную жизнь человечества и хранит его жизненные пути “в пределах закона”, ниспровергаемого слепым страстями; так она есть самая общественная и самая благодетельная сила для созидания благосостояния рода, ибо хранит в нем то, что есть корень и основа, и залог его истинная жизнь и всякого “благожития”; что она, светло торжествуя каждое бракосочетание и собирая вокруг новой четы род для праздника и молитв, в эти светлый минуты и проповедует “велегласно” не добродетели отшельничества и пустынножительства, а святость брака, любовь совершенную, чистое и непорочное жительство среди мира в надежде сопричастия обетованиям небесной жизни; что она высоко стоит во главе истинно-человеческой жизни, и что ее священный идеал в возможной полноте развить эту человечность в роде, помешать человеку уединиться в свою личную жизнь и держать его с собою всегда на высоте истинной человечности...

Наше время куда как благоприятнее патриархальных времен старины для развития человечности. Возможность широкого научного образования, развитие средств к общительности, новые общественные порядки, сливающие различные состояния и звания в одно гражданское целое, приобретения науки, облегчающая для человека ознакомление с человечеством, естественное и историческое, многообразные приложения науки к удобствам жизни, естественно расширяющая область и умственного кругозора, несомненное превосходство нового времени под старым относительно всего, что составляет внешнее украшение жизни, что облагораживает вкус человека – все это ценные приобретения нового времени, все это приличная обстановка царя природы – человека, и тем более приличная, что она добыта усилиями царственного разума. Но... если вследствие этих ценных приобретений прогресса, которыми с таким превозношением пользуются новые люди, они презрительно относятся к вековечному достоянию целого, самособранного духа человеческого, преданного старыми людьми в прекрасных обычаях, как в каких священных символах, грядущим поколениям; если это наследие полной жизни и человечного союза, обставленное стариною такими простыми, незатейливыми, но священными обычаями, чуждо мысли новых людей, от которой ускользает внутренний мир духа, вытесняемый приумножением внешних удобств жизни; если они, в ослеплении, готовы без сожаления бросить под ноги и сокрушить дорогие старые формы, в которых так поэтически-жизненно выразился взгляд православной старины на человека, в те времена, когда мысль его, не развлекаемая ничем извне, под влиянием церковного учения, работала над уяснением для себя идеалов родовой жизни и готовила почву для человеческого развития грядущих поколений: если эти старые формы для нового поколения, отбивающегося изо всех сил от рода и его призвания, тяжелы особенно потому, что он, как какие путы, удерживают его в понятиях семьи, рода, человечества, в этих концентрических кругах истинно-человеческой жизни, и, пользуясь этою задержкою рода, старая всеродная сила – Церковь настойчиво и «велегласно» напоминает ему о целях святого союза науки и жены “в помощь и восприятие рода” – в то время, когда оно, вступая в брак, и знать не хочет ни о каких целях, кроме наслаждения, здоровья... кроме жизни раде процесса жизни; если молящий голос Церкви о благословлении рода вместо того, чтобы привлечь под священное знамя рода, разгоняет новых людей далеко от пути рода; если самое начало семейной жизни знаменуется таким горестным разладом зиждительных сил, только гармонии которых она была бы обязана своим нормальным бытием; если Церковь и род, две нераздельные родоначальные силы, в жизни семьи отодвигаются и отходят на задний план, и семя перестает быть священною оградою мира, счастья, благой и целесообразной жизни нравственно-разумного существа от колыбели до гроба и вместо того становится сценою, где антипатии к Церкви и роду суждено проявиться в самых разнообразных, в самых печальных для человеческого сердца явлениях смятения и настроения всех нравственно-духовных начал, возвышающих человека, сливающих людей, семьи, род и человечество в единое нравственно великое свободное существование: то позволительно усомниться в том мнении, что наше время ушло далеко вперед от прежнего времени на пути прогресса, и прогресс этот принес с собою всякое благо, свет, отраду и облегчение для горькой человеческой жизни на земле, и что эти новые дары прогресса и цивилизации могут заменить для человека по своим последствиям благороднейшие связи, скрепы и основы, которыми жила и держалась в роды родов истинная жизнь человечества в крепости отдельных лиц семей, в живо чувствуемом союзе семей с родом, в единение семей и рода в св. Церкви, совершавшей через это соприкосновение жизней рода в дух любви и братства, пред святою целью, всех их объединявшую, свое божественное призвание в человечестве ... позволительно и уместно, вдумываясь в отношении нашего времени к существеннейшим и основным законам человеческая бытия, им уничижаемым и презираемым, с горькою правдою повторит слова Божественной Истины:

“Кая польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщетит? ”..

Думаем, не нужно много распространяться о том, что пастыри Церкви первые из общества, в которых для новых людей олицетворяется эта отвлеченная для них сила – Церковь, это, по их взглядам, царство мрака, духовной ограниченности и коснения, это хранилище всего отсталого, всего унаследованного от темной старины, и поэтому, первые, на которых падает презрение новых людей, от которых отворачиваются, и близкое общество с которыми считается достаточными, чтобы прогнать веселое, расположение духа, навеять тоску, развить меланхолию. Для человека с сердцем тяжело переносить незаслуженное оскорбление, тяжело пить горькую чашу братской неприязни, подносимую теми, которых человек любит, счастью которых себя посвящает. И пастырям Церкви не легко видеть отталкивающее отчуждение и холодность людей нового поколения, не легко выносить на себе презрительные взгляды. Доброе чувство подталкивает человека, которого тяготит недоброжелательное отношение к нему кого-либо из близких людей, попытаться освободить душу от тяготящего чувства сближением в духе мира, устранением поводов к недоброжелательству. И не один из пастырей Церкви, особенно молодых перенося отчуждение новых людей, быть может, придумывал в скорбной душе, как бы безобидно для Церкви и себя, ее служителя, пристать к тому, от чего его считают от отсталым, примириться с тем, чему его объявляют враждебным, устранить по возможности из обрядовой практики то, в чем новые взгляды уже не видят символа, а только пустую, бессодержательную форму. Но взгляды эти и на обычаи старины, и на идею Церкви, и на законы рода, и на призвание человека, мы видели, обнаруживают в новых людях горделивое неуважению к самым основным законам духа человеческого. Приставать к таким взглядам значило бы пытаться обнять, одержать и держаться за то, что расползается и распадается на мелкие части, не соединяемое организующим началом духа. Нет, пастырям, питающим надежду путем возможных уступок обезоружить негодование и озлобление новых людей против себя, как служителей Церкви, и тем хотя несколько утешить оскорбляемую отчуждением душу – нужно оставить эту несбыточную надежду. Утешение для их сердца, пораженного скорбию разобщения – одно: это светлое и возвышающее дух сознание, что они – служители Церкви, служители не форм преходящих, не символов идей, который светили некогда человеческим поколениям и затмились навсегда, когда возжглись новые светочи для человеческой мысли, не письмен и буквы мертвящих, а Божественного Духа, животворящего человечество, служители Любви, Божественной не только потому, что она одна объединяете, всех людей в единое всемирное братство, но и потому, что для Нее дорог и мил и каждый отдельный член этого священного братства, служители благодатной силы, которая одна свято и нерушимо хранит в человечестве божественные законы, направляющее его жизнь к указанным Творцом целям в гармоническом единстве естественно-духовного развития, служители негасимого света, широко и не скудно освещающего пути жизни для всякого человека, грядущего в мир, служители идей, которым суждено вечно жить в человечестве и своею зиждительною силою вечно влечь к единению и союзу с родом человеческим его отдельные единицы, стремящаяся к разобщению и обособлению, своею истиною вечно обличать ложь превозношения и обращать развлекающуюся мысль человека к истинному познанию человеческого существа и к смиренному сознанию своего бессилия единично создать свое полное благо, своею человечностью вечно и полно удовлетворять всем лучшим и всем законным потребностям человека, и своим величием вечно исполнят человеческие души благороднейшими стремлениями и возвышать их к небу. Вот утешение для добрых пастырей Церкви – и этой “радости никто же возьмет от них” ...

Но если добрые служители Церкви в этом сознании значения своего служения человечеству способны найти утешение для себя и прощать новым людям незаслуженное отчуждение; то – это только с их стороны пассивное отрицательное отношение к современному неутешительному состоянию христианского общества. Жалкие и печальные явления нашего времени, обнаруживающие в обществе совершенное непонимание или превратное понимание Церкви, которой они служат, должны расположить их стать и в деятельное отношение к своим братьям о Христе. Если путем примирительных уступок новым взглядам они не могли бы даже добиться от новых людей человеческого отношения к себе; если, тем более, путем уступок и всевозможных сделок им никогда не удастся от новых убеждений добиться познания Церкви и признания за нею истинно-человеческого характера и нестареющей современности: то этого достигнуть им можно только тогда, когда они будут твердо и неколебимо стоять на почве православной Церкви, когда поставят себя в деятельные отношения к людям по духу Церкви, по ее истинно-божественному учению. В них видят служителей символов. Да, они служители, между прочим, и символов. Но, нужно прибавить, они, можно сказать, и облечены в символ: самая их одежда, всегда и везде покрывающая и широко охватывающая весь стан, есть как бы символ Церкви, обнимающей своею любовью и широко вмещающей в себе все человечество, всех возрастов, всех званий, всех человеческих разделений, всех душевных состояний. Такова должна быть и жизнь истинных пастырей Церкви! Положительным ответом их на отчуждительное и презрительное отношение новых людей к Церкви должна быть прежде всего святая любовь, назидающая словом и делом, и больше делом, чем словом, умудряющая, пекущаяся о каждом из пасомых, и особенно о детях не наученных, о сиротах беспризорных, служащая успокоению больных, поспешающая на помощь и утешение скорбных, примиряющая враждующих, кротко вразумляющая не ведущих, нисходящая к нуждам бедствующих-словом, руководящая их к познанию Церкви не отвлеченно догматическими или грозно полемическими проповедями, а деятельным трудом для их духовного просвещения-не только в стенах св. храма, но еще более в их жилищах, и особенно в народной школе, этой родной сестре св. храма. Много света, много отрады и утешения, много силы возбуждающей и развивающей, много любви обобщающей и связующей, много преданности и признательности оставит по себе эта деятельная любовь. По Божественному слову, любовь дарует познание, любовь открывает тайны (1Ин.4:7, 8; 1Кор.13). И любовь, действующая в жизни пастырей, даст возможность многим познать православную Церковь так, как дотоле они не знали. Любовь откроет тайну Церкви, ее божественное призвание, ее средства для спасительного воздействия на мир души человеческой. Любовь прольет свет на те чудные символы истин и учений, исповедуемых Церковью, которые она приняла от человечества, просветленного и живущего ее духом, – приняла и хранит, как вековечные знамения божественно-человеческого союза, ею основанного и поддерживаемого на земле. Любовь объяснит глубокий смысл церковно-общественных обычаев, которые выражают возвышенные взгляды христианского общества на жизнь и призвание человека. Любовь поддержит колеблющихся в помышлениях, когда, по спокойном наблюдении, они «от плодов познают», где твердая почва для истинно-человеческого развития: там-ли, где любовь теплая и симпатичная или где жестокость и бессердечность, обдающая холодом; – где участие к благу общему или суровая обособленность и разобщенность; – где смиренное пользование благами жизни и достойное их употребление или презрительное злоупотребление дарами Божиими и даже драгоценнейшим из них – разумом; – где живой союз с миром человеческим и уважение к историческому преемству духовного достояния времен, прожитых человечеством, или дерзкие и неразумные попытки все разрушать, все отвергать, чтобы вновь созидать по собственному измышлению. Любовь даже, «омраченная просветит, и расточенная соберет»; она вдохновит своим оживляющим дыханием те отделившиеся единицы рода, в которых еще не совсем омертвели лучшие силы человеческой природы, притягивающие их инстинктивно к общению. Любовь возвысит свой убеждающий и вразумляющий голос, и голос этот будет голос «пастырей добрых, полагающих душу свою за овцы... и овцы глас этот услышат и по нем идут по чуждем же не идут, но бежать от него» ...

Евангельские образы двух возможных нравственных отношений пастырей ко спасению и благу человечества поразительно жизненные образы «пастыря доброго и наемника», пусть предстанут мысли служителей Церкви, когда они станут вдумываться в свои отношения к настоящему духовному состояние христианского общества. Влекущий к себе сердца, трогательный образ пастыря доброго, душу свою полагающего за овцы, – вот идеал, которым вдохновлялись во все времена Церкви истинные пастыри, которые и в наше мятущееся время должен руководить всею жизнью и всеми отношениями пастырей в их служении человечеству. А «наемник, видящий волка грядущего и оставляющий овцы и бегающий» – да послужит грозным обличением для пастырей, нерадящих об овцах! Вдумываясь в прискорбные явления современности, и особенно в это горестное неведение Церкви и ее священных обычаев, и ее отношений к человечеству, они должны в этом недостойном образе наемника видеть для себя предостережение, чтобы и им не быть в ответе пред Владыкою мира за то, что стадо расхищается волками хищными, что союз христианского братства распадается, что разложение и разобщение возрастает, что живая вера и любовь заменяются господством форм и фарисейским поклонением, что дух и истина видимо оскудевают в христианском обществе…

Николай Богатинов

(Окончание).

Переходим к изложение обличительного элемента в проповедях Феофана Прокоповича и его последователей. Будучи усердными панегиристами Петра В. и его реформы, проповедники Феофановского направления естественно должны были обличать тех людей, которые были врагами Петра и его реформы, и те стороны народной жизни, которые почему-либо всего более не соответствовали нравственным идеалам преобразователя.

Врагами Петровой реформы были всего более раскольники-старообрядцы, которые и самого преобразователя называли антихристом. Против них и вооружался в некоторых проповедях Ф. Прокопович, обличая их в крайней грубости и невежестве. В слове на и генваря 1725 г. проповедник говорит: «Новый год от сего дне начинаем: слава Богу! но не слава Богу у лжебратии нашей раскольников. Ибо их учители, желая славится видом всякой премудрости, недовольно себе имеют показывать искусство свое в богословии, чудные воистину составляя догматы и священным писанием нарицая неведомых авторов. Еще к тому служить им и фисика – о зачатии например младенца в чреве материем: и грамматика – о наречии веком, а не веков, и о имени Иисусове; и географиа – о земном рае, о Римах и Вавилонах; и арифметика – о аллилуии; и архитектура – о делании крестов; и музыка – о церковном пении; и мануфактура – о камилавках и клобуках; и еще не знаю какая хитрость о сложении перстов, буде то не хиромантия: так много знают они господа. Что же? чудо было бы, если бы они оставили хронологию. Не оставили, ибо перенесенное с сентемвриа на генварь новолетие, которое устави державнейший монарх наш,.. ставят в великую ересь оно пономари апостати и погублением лет Божиих нарицают. Се видим и хронологи они суть изрядныее и было бы сие людем ученым к смеху и забаве угодное, якоже и есть»⁴⁰² . В другой проповеди Ф. Прокопович ведет речь собственно о богословствовании раскольников, которое изображает в таких чертах: «И жалостно, и смешно видети, когда человек, пером только пачкати и нечто по книгам слепати навыкший, в богословская дела вступив, учнет вракати и сказывати о Боге, о ангелах, о бесах, в что любо, и что не любо Богу, и что хранити надобно к счастию, и что к сбережению от чаров, и кия дне к токовому и кия к другому делу угодные, и которые псалмы или молитвы сильнейшия и прочия безместныя басни да о всем том так смело и дерзновенно пустословить будто он восхищен был до третияго небеси и тамо всему тому научился. Часто вспоминает священное писание, а думает о тетрадках Аввакумовых или других подобных; часто на св. отец шлется, хотя досели и ведомости не получил, кто и где они; многажды в разговорах бредив довольно восклицает: глубина богословияе великое дело богословияе а он так знает ту богословию, как калмыки архитектуру»е⁴⁰³ . Нельзя не признать того, что обличение раскольников Ф. Прокоповичем резки, остроумны и согласны с действительностью; но самая резкость и насмешливость их были причиною того, что они могли только раздражать раскольников. Более в мягком и примирительном духе написаны составленные также Ф. Прокоповичем увещания от лица святейшаго синода к расколоучителям с приглашением в синод для безопасного собеседования о предметах веры⁴⁰⁴ , к продерзателям, неразсудно дерзающим на мучение и к невеждам, т. е. к простым раскольникам.

Не говоря уже о раскольниках, порицателями Петровой реформы были весьма многие и между православными. Духовные роптали на учреждение монастырского приказа и другие стеснительные для них распоряжения по делам церковного управления; миряне роптали на тягости, неразлучные с реформой, и на саму реформу, цели и значения которой не понимали. Ф. Прокопович не щадил в своих проповедях ни тех, ни других, тем более, что ропот их доходил иногда до прямого восстания против монарха. «Увы окаянства! увы злоключения времен наших»! восклицает проповедник, «до того пришло, что уже и самые бездельные в дело, да в дело и мерзкое, и дерзкое! уже и дрождие народа, души дешевые, люди ни к чему иному, точию к поядению чуждых трудов родившиися, и те на Государя своего, и те на Христа Господня! Да вам, когда хлеб ясте, подобало бы удивлятися и глаголати: откуду ми сие! Возобновилася нам воистинну история о Давиде, на его же и слепии и xpoмии бунт поднесли»⁴⁰⁵ . У противников Петровой реформы проповедник не находил никаких оснований для оппозиции, кроме их безразличного и безрассудного пессимизма, общего мрачного взгляда на мир Божий. «Суть не цые, говорит проповедник – (и дал бы Бог дабы не были многие), или тайным бесом льстимии, пли меланхохиею помрачаемии, который такового некоего в мысли своей имеют урода, что все им грешно и скверно мнится быти, что-либо увидят чудно, весело, велико и славно, аще и праведно, и правильно и не богопротивно, например лучше любят день непастливый, нежели ведро, лучше радуются ведомостями скорбными, нежели добрыми, самого счастья не любят, и не вем как то о самих себе думают, а о прочих так: аще кого видят здрава и в добром поведении, то конечно не свят: хотели бы быть всем человеком злообразным, горбатым, темным, неблагополучным, и разве в таком состоянии любили бы их. Таковых еллини древние нарицали мисапоропи, си- есть человеконенавидцы... Сии наипаче власти безчестити не трепещут, и всякую власть мирскую не точию не за дело Божие имеют, но и в мерзость вменяют⁴⁰⁶ . Но конечно со стороны проповедника слишком поверхностно было объяснять недовольство противников реформы исключительно их безразсудною мизантропиею: было от чего погоревать и пороптать подданным Петра даже при самом долготерпеливом и благодушном взгляде на жизнь; только они не умели сформулировать и высказать, как следует, причин своего неудовольствия. – Лица духовные, по выражению Петра, не в авантаже обретавшиеся, как более образованные, умели выставить как бы каноническое основание своего неудовольствия против Петра, заявляли что Петр касаясь своими реформами положения церкви и духовенства, распоряжается делами и лицами, ему неподсудными. «Се терн есть, или паче рещи жало (восклицает Ф. Прокопович), но жало се змеино есть, папежский се дух, но не вам как-то досягающий и касающийся нас». Приводя из истории ветхозаветной и древнехристианской церкви многие примеры подчинения духовенства государственной власти, проповедник заключает их следующим характерным удостоверением: «аще не тако есть, самым лучшим лживцом мене назови»⁴⁰⁷ . – Выше мы уже видели, что проповедники говорили против людей, ропщущих на войну и на построение новой столицы.

Имея в виду нравственные идеалы Петра I-го, проповедники старались обличать в современных русских людях те пороки, коих особенно не любил Петр I-й, и какие тем не менее были сильно распространены в тогдашнем русском обществе. Как человек честный и прямой, Петр особенно ненавидел лицемера во всех сферах жизни и преимущественно в религиозной. Сохранилась собственноручная записка Петра с толкованием 10 заповедей, в которой, исчислив грехи против каждой заповеди особо, государь в заключение предлагает следующее размышление: «описав все грехи против заповедей, един токмо нахожу трех лицемерие не обретающийся, – чего для? Того ради, понеже заповеди суть разны и преступления разны против каждой, сей же грех все вышеописанные в себе содержит». Любопытны соображения, по которым государь признает лицемерие грехом против каждой из заповедей. Вот некоторые из этих соображений.» Против I-й трех есть атеиство (атеизм), который в ханжах есть фундаментом, ибо первое их дело сказывать видения, повеления от Бога и чудеса, все вымышленные; и когда сами они вымыслили, то ведают, что уже не Бог то сделал, но они; какая же вера в оных, а когда оной нет, то суть истинные атеисты... Против V-й (не убий)⁴⁰⁸: который разбойник на свете может только людей погубить, как заводчик бунту, и все то чинят образом святыни, под видом агнца, прикрытые его кожей. На VI-ю (не прелюбы сотвори): как бы мог муж незнакомого человека к жене допустить, и особливо бодрого, и хорошего, а ханжу еще и под руку приняв отведет для благословения и пророчества, и провожая назад руки выцелует и накланяется, считая за великую себе добродетель (что так адского сына во свояки себе принял). На VII-ю (укради): не токмо одною рукою, но духом и обоими все крадут. На VIII-ю (не лжесвидетельствуй): в сем их и мастерство состоит, как выше писано. На IX и X-ю (о нежелание чужого): сие все без разбору, понеже чем бы им питаться, как следует? Скажут, что явилась икона где в лесу или на ином месте и явление было – чтобы на том месте монастырь сделать или пустыню, а монастырю без деревень быть нельзя, как недавно такое дело было в Преображенском, что два крестьянина пришли и сказали такое явление, чтоб построить монастырь и господин их деревню тут отдать. И так сей грех в себе содержит... Христос Спаситель ничего апостолам своим боятся не велел, а сего весьма велел: блюдитеся рече, от кваса фарисейски, еже есть лицемерие.⁴⁰⁹ Русское общество еще с XVI в. было богато ханжами, ложными юродивыми, сказателями ложных чудес и видений, – как об этом свидетельствует стоглавый собор. Ко времени Петра В. число ханжей увеличилось, юродивый считался почти необходимою принадлежностью каждого знатного дворянского дома. Даже такие высокопоставленные лица, как Досифей, епископ ростовский, (впоследствии лишенный сана), позволяли себе выдумывать ложные видения Петр I-й боролся не с призраком, а с действительным жизненным явлением, и в этой борьбе усердно помогали ему проповедники в роде Ф. Прокоповича. «Лицемерие (рассуждает Ф. Прокопович) есть сугубое: тонкое и дебелое. Тонкое нарицаю лицемерие, когда самих себе прельщает, мнящеся быти боголюбцы, а от любви Божией далече отстояще... Например, постится некто телесне, а не духом: молитвы творит многословием, а не духом и умом, велерчит о нестяжании, а сам и крадет; славит милостыню, а сам и ограбляет и сим подобная; аще же к тому сотворит нечто внешнее; подаст во храм Божий приношение или убогому цату тысячную сотой части от излишества своего..., уже безстрашен и безпечалеп ходит, аки бы не должник, но заимодавец Божий... Но се еще лицемерие тонкое, обаче Богу мерзкое; то кольми паче другое, оное дебелое. Се же есть, егда не сами мнимою нам святынею прельщаемся, но нарочно притворяется изощренный вид святости в прельщение людей, се же ради легкого прибытка и приобретения суетной славы. То творим, егда пред людьми воздержницы быти показуемся,... смежаем очи, умильно осклабляемся... плач явити тщимся, хотя не текут слезы... и куда взошло лукавство оное? Сония и видения видят святые сии идолы, дабы прельстити к себе сердца незлобливых и снискати честь и имение. И как-то смешно, а им благополучно деется: тое приобретают ложным сном, чего другие не могут истинным трудом»⁴¹⁰ .

Лицемеры последнего рода, обманывающие других ради собственных выгод, могут плодиться только среди суеверного и невежественного общества, могут эксплуатировать только неразумных простаков, способных поддаваться обману. Из таких суеверных простаков состояло в то время большинство русского народа; и проповедники не могли миновать своим вниманием печального в религиозном отношении состояния массы народа. Вот характерное изображение народных суеверий у одного из тогдашних проповедников Феофановского направления (у Симона Кохановского). «Воззрим на злобу, которая так в народе, нашем умножилась и тако укоренилась, яко никаким способом и никакою силою человеческою отнюдь невозможно искоренить. Имя злобе оной – забобоны, спрячь суеверие или злочестие, от которого удобь рождается безбожие... Напр, избрали себе мужики в году 12 пятниц и крепко утвердили и закрепили сим глаголом: аше кто до тех пятниц постится, молится и молебен им наймует; то по различаю пятниц, различные от них дарования примлет; первая пятница великого поста избавляет от незанныя смерти; пятница, которая пред Благовещением, избавляет от убийства, а которая перед Ильиным днем избавляет от вечной муки... Что же когда еще пойдем до окаянной мужицкой или паче до бабского богословия и смехотворных вопросов: которую икону почитать и которую не почитать? Яйцом или маслом письмена? старая или новая? на доске, на холсте или на бумаге? какой крест на церквях ставят осемиконечный или четвероконечный?.. Бабскими баснями и мужицкими забобонами весь мир наполнился: уже бо ныне не точию священницы и прочие книжные люди, но и неграмотные мужики и бездельные деревенские бабы всю тую дьявольскую богословию наизусть имеют-которая пятница святейшая и которая сильнейшая, которая избавляет от огня, которая от воды, которая от вечныя муки; что ясти и чего не ясти, что пити и чего не пити и прочая сим подобная безделья и идолослужения. А молитву Господню Отче наш разве сотый или тысячный мужик умеете! На сколько просфорах обедню служить, – все о том ссорятся, а что есть причастие тела и крови Христовой, о том и не поминай... Сказки бездельные, скверные бабьи песни... и малые дети наизусть умеют, а 10 заповедей Божьих и старые мужики того не знают»⁴¹¹ . На такой, тучной суеверием, почве удобно могли расти и процветать ханжи и религиозные обманщики. На эту связь между невежеством народа и успешным лицемерием самозванных вождей народа указывает в одной проповеди Ф. Прокопович. «Каковое неистовство в сердца многих вселилося!.. ищут пути спасенаго у сынов погибелных, вопрошают: как спастися? у лицемеров, мнимых святцев и разве для того безгрешных, что о грехах своих не помышляют. Что же они? видения сказуют, аки бы шпионами к Богу ходили, притворные повести, то есть бабьи басни бают, заповеди бездельные, хранения суеверные кладут, и так безстудно лгут, яко стыдно бы воистинну и просто человеком, не точию честным, нарещися тому, кто бы так безумным рассказчикам верил, обаче мнози веруют, увы окаянство! О слепии спасения искатели, их же таковое буесловие услаждает»⁴¹² .

Суровые обличения суеверно и лицемерно совпадали с общим духом Петровой реформы. Припомним строгие указы Петра против кликушь⁴¹³ , о снятии от образов привесок⁴¹⁴ ; – составленную Петром архиерейскую присягу, в которой новопоставленному архиерею вменялось в обязанность наблюдать, дабы расколов, суеверия и богопротивного чествования не было, – дабы.. притворных беснующих в колтуках, босых и в рубашках не точию наказывать, но и мирскому суду отсылать; дабы св. иконе не боготворили и им ложных чудес не вымышляли и пр.⁴¹⁵ . Припомним, как Петр заботился разогнать мрак религиозного невежества окружающий русских людей. Сохранилась маленькая собственноручная записка Петра: чтоб мужикам сделать какой-нибудь маленькой регул и читать по церквам для вразумления. «Понеже (объясняет государь в указе синоду 1724 г. – о приготовлении такого регула), – понеже всю надежду кладут на пение церковное, пост и поклоны, и прочее, тому подобное, в них же строение церквей, свечи и ладан»⁴¹⁶ . Итак – повторяем – обличительные проповеди против суеверия и ханжества совпадали с общим духом Петровской реформы; но действовали ли не на таких против кого были направлены обличения? Едва ли. Отрицание всегда заимствует силу из положительных принципов, во имя которых совершается обличение. Положительный же нравственный принцип проповедей Феофановского направление, который только и мог давать силу обличениям, может быть кратко выражен так: «веруй в спасительную силу страданий Спасителя и исполняй обязанности своего звания: остальное все или безразлично в деле спасения или прямо относится к области душевредного суеверия». Такой принцип для многих, – даже духовных лиц, казался соблазнительным и лютеранским, потому что проповедники будто бы давали в нем слишком много значения вере, и слишком мало-добрым делам, относя некоторые из них (напр. посты, пожертвования на храмы и пр.) даже прямо к области суеверия. Сохранилась критика Маркелла Радышевского на проповедь Симона Кохановского, где Маркел обличает проповедника в лютеранстве именно за уничижение добрых дел⁴¹⁷ . Из следственных дел той эпохи мы знаем, что Ф. Прокопович и люди того же направления пользовались репутацией еретиков. Простой народ, хотя и не понимал догматических тонкостей, но внимал речам, что новые проповедники-еретики, отметают добрые дела и называют их суеверием, – и разумеется не был расположен следовать их учению. Более значения могли иметь проповеди Феофановского направления для образованных русских людей, которые и без того самою жизнью выдвигались в область более светлых и широких воззрений.

Нам остается указать отношение проповедей Феофановского направления к старинной южнорусской проповеди и к последующему русскому проповедничеству.

Ф. Прокопович и в теории, и в практике отрицал предания южнорусской гомилетики. В расположении проповедей он не хотел пользоваться аллегориями, курьезными вопросами и тому подобными приемами хитрой схоластики. Он располагал проповедь соответственно той основной мысли, какую ему нужно было раскрыть или доказать. Задачей проповеди определялся ее состав. Напр. проповедник говорит слово по случаю коронования Петром Императрицы Екатерины Алексеевны 7 мая 1724 г⁴¹⁸ и разумеется имеет в виду доказать, что И. Екатерина коронована праведно и заслуженно. Для этого Феофан приводит из истории примеры знаменитых жен, удостоившихся царского венчания, за свои доблести, показывает, что Екатерина в одной себе совмещает все эти доблести, старается представить ее нравственный образ в чертах возможно-привлекательных и вместе с тем доказать, что такое чрезвычайное возвышение И. Екатерины могло совершится не без особенного смотрения Божия. Мы видим, что план проповеди совершенно соответствует ее содержанию и тому случаю, по которому она написана. Тоже и в других проповедях Феофана и его подражателей.

Что касается до источников при составлении проповедей, то Феофан пользовался этими источниками не так, как южнорусские проповедники. Библию изучал он саму в себе, а не по симфониям и конкорданциям: поэтому у него тексты приводятся к делу, а не нанизываются случайно на основании сходства в одном слове. Латино-польскими казнодьями Феофан вовсе не пользовался, не потому чтобы не знал их, но потому что не сочувствовал их проповедничеству, считая его недостойным церковной кафедры. Сведений из естествознания Феофан также не приводил в проповедях, вероятно потому что понимал фантастичность средневекового естествознания, а познакомится как следует с естественными науками в их современном развитии не находил, удобства и досуга. Но за то историю как церковной, так и гражданской Феофан пользовался в самых широких размерах. Иногда большая половина проповеди наполнена доводами, заимствованными из истории. История являлась у Феофана служебницею его церковно-политических тенденций, а вовсе не сборником занимательных анекдотов, как это было у южнорусских проповедников. Даже анекдотические рассказы, мелькающее по местам в проповедях Ф. Прокоповича, приведены не во имя одной только занимательности, а к месту и к делу. Так весьма удачно Ф. Прокопович приводит примеры из древней истории, чтобы пристыдить Карла XII, пользовавшегося помощью изменника Мазепы. «Величеству, российский гонителю, и имени твоему честно ли было принимать помощь изменническую? а так мудрии и великодушнии государи обыкли, что всегда имели сие за стыдное и безславное себе. Слышал ли еси в историях, как Фабриций, вождь римский, поступил с Пирром, царем Епиротским? когда прибег к нему изменник от Пирра, обещаясь, что может погубить государя своего, Фабриций его отослал к Пирру, за стыд себе имея так побеждати неприятеля. Слышал ли еси о Александре великом, как отверг посольство Бесса и Набарзана, Дариевых изменников, которые ему Дария предати обещали? самих же потом, убивших государя своего, смерти предаде»⁴¹⁹ . Весьма кстати, рассуждая о пользе монархии, Ф. Прокопович приводит анекдот о Жмудском властителе Вейдевуте, который, когда его соотчичи, наскучив междоусобиями, обратились к нему за советом, «таковую к ним речь произнес: аще бы, рече, о людие, не были, вы глупшии от пчел ваших, было бы добро вам. Вопросили, в чем они глупшии от пчел. В том, рече, яко пчелы, малые и безсловесные мухи, имеют царя, вы же человецы не имеете. Всплеснули на совет и того ж часа самого его государем себе быти понудили»⁴²⁰ . Точно также любили пользоваться доводами из истории и другие проповедники Феофановской школы. Довод из истории России о необходимости для нее монархизма сделался у них почти общим местом⁴²¹ . Но достойно замечания, что католические легенды и рассказы о чудесах, нередко приводимые южнорусскими проповедниками, были совсем изгнаны из проповедей Феофана и его подражателей.

Что касается до внешних особенностей изложения, то у проповедников Феофановской школы не было стремления озадачивать слушателей неожиданными эффектами, возбуждать в них испуг, смех или недоумение, как это делала южнорусская проповедь. У разбираемых нами проповедников почти не находилось и шутливых анекдотов, которыми так любила занимать и забавлять слушателей южнорусская проповедь. Есть, впрочем, один и единственный анекдот в проповедях Ф. Прокоповича, более обличительный, чем забавный. «Два человека вошли в церковь не молится, но красти. Один был в честном платье, а другой в рубище и лаптях, a договор был у них не во общую корысть сбирать, но что кто захватит, то его. Ланотник искуснейший был, и тотчас во олтарь да на престол, и обираючи заграбил, что было там. Взяла зависть другого, и аки бы с ревности: ни ли ты, рече, боишися Бога, в лаптях на престол святый схватился? А он ему: не кричи, брат. Бог не зрит на платье, на совесть зрит. Се совести вашей зерцало, о безгршники»! Анекдот верно, но крайне резко и желчно, характеризует спутанность понятий о добре и правде, существовавшую в тогдашнем русским обществе, наполненном суевериями и лицемерами. – Вместо благодушной, словоохотливой и как бы ребяческой шутливости южнорусских проповедей мы находим кое-где в проповедях Феофановской школы иронию едкую и мрачную, какой только способен человек в жару борьбы клеймить своих противников тупых или недобросовестных. Вот напр., ирония над Мазепою, который мечтал вместе с Карлом XII обратить в бегство полки русские и вступить в Москву.» О изменниче, не токмо телом, но и вероломством хромы! виждь ныне, како под крепчайшую руку отдался еси; ныне ругайся российскому воинству, яко не военному; ныне познай, кто бегством спасается; сия бо беху между иными укоризны твоя. Но и пророчество твое, имже свейской силе на Москве быти прорекл еси, отчасти истинно, и отчасти ложно есть; мнози бо уже достигоша Москвы (т. е. пленные), но мнози под Полтавою возлюбиша место» (т. е. убитые)⁴²² . А. вот ирония над суеверами:» что видят (они) христаном обычное, внешнее, церемонии или обряды, ходити напр. в церковь, хранити посты уставленные, весело проводити праздники, вжигати свещи, употребляти крестное знамение и прочая; то и сами они делают, но делают, как мартышки, внешние вид только христианства изобразуя на себе, а внутреннего духовного отнюдь не имея⁴²³ . Иронию проповедника над раскольниками мы уже видели выше.

Так как проповедники Феофановской школы при составлении каждой проповеди имели известную задачу, определявшую план и содержание проповеди, то естественно они не могли и не хотели пользоваться общими местами, который так усердно рекомендовала южнорусская гомилетика. Ни Феофан, никто-либо из его подражателей не стал бы напр. хвалить Петра или Екатерину, заимствуя материю для похвалы от имени, герба, возраста и т. д., тем более не стал бы наполнять целую проповедь соображениями, возбудившимися по поводу подобных внешних случайных сближений. Отбросив старые общие места, проповедь Феофановского направления не выработала новых, именно вследствие своей специальной приуроченности к каждому данному случаю. Если бы мы пожелали уловить какие-нибудь общие приемы в проповедях Феофановского направления, то могли бы найти нечто сходное с приемами искусного адвоката, тщательно группирующего и расставляющего в известной перспективе все важные и неважные обстоятельства, могущие смягчить вину или усилить заслугу. Так, – чтобы в более разительном виде представить важность полтавской победы Ф. Прокопович мастерски и даже несколько преувеличенно представляет силу Шведов и затруднительные обстоятельства Петра; чтобы доказать действие божественной, а не человеческой силы в обращение мира ко Христу проповедник превосходно сопоставляет силу языческого мира и слабость апостолов⁴²⁴ .

Имела ли проповедь Ф. Прокоповича и его подражателей влияние на последующую судьбу русского проповедничества? Имела и весьма большое.

По отношению к технике проповеднического искусства влияние Феофана было более разрушительное. Он отбросил и высмеял приемы и правила латино-польской и южнорусской гомилетики, правда рутинные, но способствовавшие тому, чтобы проповедник по крайней мере не молчал на кафедре. Чтобы порвать связь с преданиями схоластической проповеди, Феофан в регламенте духовном запретил даже читать «казнодейшиков легкомысленных, каковы наипаче польские бывают».

Разрушив формальную гомилетику, Феофан обратил все внимание на содержание проповеди. Жизнь давала богатые материалы для проповедей Феофану и его подражателям, стоявшим вблизи центра государственной власти. В течение всего XVIII века сохранилось звание придворною проповедника с тем же характером публицистическим, какой был придан ему Феофаном. Но что было делать проповедникам, жившим в глуши, вдали от двора, для которых политика внешняя и внутренняя были terra incognita? И таким проповедникам Феофан указал соответствующую программу: «Проповедовали бы проповедники твердо с доводов св. писания о покаянии, о исправлении жития, о почитании властей, паче же самой высочайшей власти царской, о должностях всякого чина. Истребляли б суеверие, вкореняли б в сердца людские страх Божий. Словом: испытывали б от св. писания, что есть воля Божия благая, и угодная, и совершенная, и то говорили б»⁴²⁵ . Не все проповедники могли понять и усвоить эту программу, не все могли выполнить ее, не все могли согласиться с нею в ее частных пунктахе. Следствием было частью безмолвие русской проповеди, часто возвращена к преданиям схоластической гомилетики, которая учила много говорить и не сказать ничего определенного. Тем не менее требование от проповедей содержательности и жизненности было так твердо заявлено Феофаном и его подражателям, что уже не могло быть изглаждено и легло в основу всего последующего развития русской проповеди.

Ф.Т.

Христоса раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!

Ирм. 1-й на Рожд. Христ.

Когда прародители наши – Адам и Ева жили в раю, тогда Господь Бог дал им такую заповедь: от всякого древа, еже в раи, снедию снеси: от древа же, еже разумети доброе и лукавое, не снесте от него: а в онеже аще день снесте от него, смертию умрете (Быт.2:16–17). Не выполнили прародители наши этой заповеди. Змий искусил жену, жена склонила мужа к преступлению заповеди Божией; они вкусили от запрещённого плода. Господь разгневался на них и изрёк наказание и мужу, и жене, и змию. Но в то же время Бог, по милосердию своему, дал и обетование прародителям, что семя жены избавит род человеческий от греха, проклятия и смерти (Быт.3:15). Это семя – Сын Божий, Который напоследок дней явился в мир для спасения людей. Это явление воплоти, или рождение от Пресв. Девы Марии Единородного Сына Божия и празднуем мы в настоящий день.

Святая православная Церковь наша задолго ещё до праздника Рождества Христова, неоднократно и в многоразличных песнях своих, возвещала нам, что скоро наступит сей праздник. Ещё за несколько седмиц пред сим, она торжественно воспевала: «Христос раждается, славьте; Христос с небес, сретайте; Христос на земли, возноситесь!» Для чего св. Церковь, ещё задолго до наступления сего праздника уже напоминала о сём

празднике? Для того, чтобы приготовить нас к встрече его для того, чтобы мы сделались способными прославить Бога и в душах наших, и в телесах наших для того, чтобы мы, оставивши хотя на время всё земное, вознеслись на небо и умными очами взирали на пришествие Сына Божия на землю нас ради человек и нашего ради спасения.

«Христос раждается, славите!» Господь наш Иисус Христос родился в самом незначительном городке. В Вифлееме родился Господь, и в яслях возлёг Царь и Бог наш. Скажите, какой самый простой человек унижен был в своём рождении так, как угодно, было смирить Себя Господу, Царю неба и земли? И однакож весть о рождении Спасителя далеко разнеслась, достигла неба и отдалённых концов земли. Ангелы приникли с небес видеть тайну как Сын Божий рождается от Девы и воспели хвалебную песнь: слава в вышних Богу, и на земли мир. Пастыри оставили своё стадо на поле и пришли в Вифлеем поклониться Божест. Младенцу, о рождении Которого они узнали от ангелов. Волхвы из далёких сторон поспешили на поклонение Ему, и принесли Ему в дар ливан, смирну и злато. Возблагодарим же Господа и мы, братие, и прославим Его за великую Его милость к нам; за то, что Он сошёл на землю для спасения нашего, воплотился и вочеловечился от Приснодевы Марии. Ибо, что было бы с нами и со всем родом человеческим, если бы Господь наш Иисус Христос не благоволил прийти к нам на землю? Мы погибли бы как грешники, оскорбившие величие и святость Божию, и погибли бы на веки! Мы неминуемо сходили бы во ад и там испытывали самые тяжкие мучения в бесконечные веки. С пришествием Сына Божия дарована нам благодать Божия, которая может управить нас в царство небесное, если только мы сами того захотим. Прославим же Бога и в душах наших, и в телесах наших. Телеса наши свято сохраним и чисты сотворим от всякой скверны греховной, души же наши напитаем словом Божиим, молитвою, да таким образом достойно и праведно встретим и проведём сей великий праздник Господень.

«Христос с небес, срящите!» Не много, видим мы из евангельского благовествования, было людей, достойно встречавших родившегося Богомладенца. Пресвятая Дева – Матерь Божия, Иосиф, обручник её, пастыри, пасшие стадо своё близ Вифлеема, волхвы, пришедшие из дальних сторон на поклонение, Симеон Богоприимец, Анна пророчица, вот и все, которые с верою, благоговением и упованием встретили рождённого предвечного Младенца. Что же прочие делают? Почему не приходят и остальные народы поклониться рождённому Христу, Царю и Богу? Ужели они не знали и не слышали о рождестве Христа Спаса нашего? Ко всем относились обетования о Спасителе, в слух всех пророки возвещали о времени, месте и других обстоятельствах рождения Сына Божия на земле; но люди слишком осуетились помышлениями своими, занялись делом мирским, а потому и забыли о Спасителе, обещанном миру, не помнили о времени пришествия Его, не знали места рождения Его, ни обстоятельств, которыми сопровождалось сие необыкновенное, чрезвычайное, чудесное событие. Не то же ли бывает и с нами? И мы слышали голос Церкви задолго до праздника, призывавшей нас к достойному сретению Христа; но думали ли мы о том, как приготовить себя по-христиански к сретению праздника? Может быть, и думали, но весьма немногие. А большая часть из нас думали о приготовлении к празднику суетном, и чем ближе становились мы ко дню праздника, тем более увеличивалась наша суетливость, так что в навечерие сего праздника весьма немногие пришли в церковь поклониться рождённому Богомладенцу. A о том, чтобы в продолжение предшествующего поста, установленного Церковью для очищения совести постом, молитвою, и говением, для принесения истинного покаяния Богу во грехах своих и для причащения Св. Тела и пречистой Крови Христовой, – об этом весьма, весьма немногие думали. Как же узнают сии последние о наступившем празднике? Узнают о сём только потому, что напитают обильно чрево своё мясным яствием и одуряющим питием…

«Христос на земли, возноситеся!» Господь приходил на землю, как известно вам для того, чтобы спасти нас от греха, проклятия и смерти, и спас своим воплощением и вочеловечением, своим учением, своим страданием и воскресением. Но затем Он вознёсся на небо и хочет, чтобы и мы, последователи Его, также возносились на небо. Как же это сделать? Да и возможно ли? Очень просто и весьма легко. Ты имеешь ум, который размышляет о предметах житейских и мирских? Обрати же этот ум к предметам святым, божественным, размышляй чаще о Боге, о том, что сделал для тебя Господь и что нужно тебе сделать для Бога. Разве это невозможно? Если невозможно всегда, то по крайней мере возможно ныне; если невозможно дома, то по крайней мере в храме Божием, где всё располагает к сему: и место, и время, и богослужение. У тебя есть и сердце, возносись к Богу и сердцем. А это как сделать? Тоже очень просто. Сердцу свойственно любить, и ты любишь, и любишь иногда такие предметы и вещи, которые недостойны любви. Возлюби лучше всего и паче всего Господа Бога твоего, Искупителя и Спасителя; возлюби его всем сердцем твоим и всею душою твоею и всею крепостью твоею. Возлюби Его хотя ради сего праздника, ради сего великого дня спасения твоего, и ты почувствуешь всю сладость любви божественной, любви святой! Вознесёмся к Богу не только умом и сердцем, но и самым телом. Как же это сделать? Простри руку твою нищему, напитай алчущего, напой жаждущего, введи в дом твой странного, посети заключённого в темнице и страждущего, сотвори сие ради Господа, и ты узришь, если не телесными, то душевными очами Самого Господа! Вообще же встречай и провождай праздник сей достойно имени христианина – не в козлогласовании и пьянстве, а в чистоте и святости, – и ты прославишь Господа, встретишь Его достойным образом, вознесёшься от земли на небо. Такой встречи и такого провождения святых дней сих и себе, и вам желаю, братия мои! Аминь.

Прот. И.Г.

– Два псалма: 9 и 45 в славянском переводе надписываются: первый – «о тайных сына», второй – «о тайных», а в русском переводе Псалтыри в надписании 9 псалма вместо «о тайных сына» читаем: «На свирели. Бену.». В псалме же 45 вместо слов: «о тайных» читаем «На музыкальном орудии Аламов». Как понимать эти надписания?

– Переводчики русской Псалтыри под словом «Аламов» разумели музыкальное орудие, и именно свирель, как понимает это слово и большая часть учёных-толковников. «Бену» по-русски буквально значит «сыну», и вследствие этого некоторые думают, что псалом с такою подписью посвящён был Давидом его сыну. Другие же еврейское слово «Бену» принимают за собственное имя, как и русские переводчики Псалтыри, и думают, что этот Бене был не кто иной, как начальник хора Ванея, о котором упоминается в первой книге Паралипоменон (15, 20). Думающие таким образом полагают, что этот псалом Давиде назначил Ванее для исполнения при богослужении, как другие псалмы назначал Идифуну, Асафу и другим начальникам хоров. Таково буквальное значение надписания сего. Наш церковный или славянский переводе Псалтыри обращаете внимание не к буквальному, а к таинственному смыслу, сокрытому в означенных надписаниях. Святые отцы, обращавшие внимание на это надписание, единогласно утверждают, что под «тайнами сына» разумеются таинства Мессии, который был сыном Давида. Многое, замечают св. отцы, совершено Спасителем в тайне: рождение Его по плоти от Девы чрез Духа Святого, необыкновенные чудодейственные силы, сама смерть, сошествие в ад и воскресение из мёртвых, всё это совершено Им в тайне. В приведённых псалмах пророк от лица всего человечества благодарит Господа за все эти тайные дела, совершенные Его сыном, нашим Спасителем.

– Что значит «столпописание» или «в столпописание» в пс. 15, в 55–59?

– По буквальному значению, псалом с такою надписью означает такую песнь, которая была вырезана на камне или писана на столпе, как памятник какого-либо важного события из жизни псалмопевца, для всегдашнего памятования о нём. В псалмах с таким надписанием действительно Давид постоянно упоминает о своих врагах, гонящих его, молится об уничтожении их замыслов, благодарит и славословит Господа, всегда чудесно избавлявшего его от видимых опасностей. В русском переводе псалтыри стоит вместо «столпописание» просто «писание» с именем писателя, например, «Давидово», а в некоторых переводах стоит вместо того и другое надписание: «песнь таинственного смысла», «золотая песнь», потому что будто бы священные песни с сим надписанием написаны были золотыми буквами и висли во святилище храма. Основание такой разности толкований заключается в еврейской надписи псалмов (миктам), допускающей разные переводы.

– В каком смысле употребляется слово «да не растлиши» в надписании Пс.56, 57, 58 и 74?

– Этою надписью выражается самая сущность этих псалмов, так как в первых трёх этих псалмах Давид молится, чтобы Бог спас его от руки Саула, а в последнем Асаф молит Бога о спасении всего народа Божия от сильного врага. Но толковники и в объяснении этой надписи расходятся. Так бл. Августин и Иероним толкуют «да не растлиши» о титле Креста Христова, которого Пилат не захотел переменить, несмотря на просьбу иудеев. А бл. Феодорит и Евфимий относятся к Давиду, который не хотел убить Саула, хотя и мог это сделать, не навлёкши на себя вины. Иные, наконец, поде этим словом разумеют какое-то музыкальное орудие. Когда же это надписание стоите в связи со словом столпописание, то смысле первого, по мнению некоторых, должен быть такой: «всячески берегитесь испортить, потерять эту песнь» или «с благовением берегите её».

– Какое значение слов «воспоминайте о субботе» в Пс.37?

– По мнению бл. Августина и св. Григория Двоеслова, этот псалом как один из покаянных, составлен кающимся Давидом «в воспоминание субботы», т. е. того нравственного покоя, который люди потеряли в состоянии невинности и который обещан в воскресение праведных. Но так как слова – «в субботу» нет в евр. библии, то некоторые думают, что этот псалом не есть воспоминание о субботе, а назначен был, как покаянный, для употребления в субботу. При таком значении понятно становится надпись 23 псалма – «единыя от суббот», т. е. петь или читать в первый день после субботы, 47 псалма – «вторыя субботы», т. е. во второй день недели и над 94 «четвертыя субботы», т. е. в четвёртый день после субботы.

– Как понимать надписание Пс.28 – «исхода скинии»?

– Св. Василий Великий и бл. Феодорит, изменяя несколько надписание это, именно читая: «при исходе скинии», думают, что Давид написал этот псалом по случаю перенесения ковчега Господня из Кириаф-Иарима в Иерусалим, и на этот случай повелел священникам и левитам петь его при входе в скинию. По мнению же бл. Иеронима и Августина, которые вместо «исхода скинии» читали: «при совершении скинни», это значит, что псалом сей написан тогда, когда Давиде устроил скинию и поставил в ней ковчег.

– Какой смысле слова «изступления» в Пс.30?

– Псалом этот написан Давидом в состоянии исступления, т. е. в таком восхищении ума, когда дух так углублялся размышлением о предмете, что как бы выходил из тела. Само слово «изступление» взято из 23 стих этого псалма, где Давид своё душевное состояние, во время гонения Саулова, называет исступлением: «аз же рех во изступлении моем...».

– Что значит «разума», «в разуме», встречающиеся в надписании некоторых псалмов?

– Псалмы с такою надписью содержат, значит, в себе поучение, вразумление, наставление для всех членов Церкви навсегда.

– Какой смысле в словах Пс.44, 59, 68 и 79 «о изменяемых», «изменитися хотящих», «имущих изменитися»?

– Иные, изменяя несколько эти выражения, придают им смысл – «о предстоящих переменах». Такое изъяснение совершенно приличествует содержанию псалмов с означенными надписями. В двух из них (59 и 79) Давид и Асаф изображают бедственное состояние еврейского царства и церкви и ожидают от Бога перемены на лучшее. В двух других (68 и 44) богодухновенные певцы видят перемену в домостроительстве спасения, отвержение народа иудейского и распространение царства благодатного. Если в русском переводе вместо: «о изменяемых» стоите слово «шушан», то это значит, что переводчики оставили еврейское слово безе перевода, разумея поде оным музыкальное орудие. Учёные толковники думают, что «шошан» было какое-то шестиструнное орудие музыкальное. Есть также ещё мнение, что эти псалмы пелись во храме иерусалимском «хором изменяющимся, имеющим переменять друг друга». Основание такому мнению подаёт и самое расположение хоров в храме Соломоновом, из которых одни стояли при дверях, другие – по средине, а иные по правую и по левую сторону.

– Что значите «о Маелефе» в Пс.52 и 87?

– Слово «Маелефе» – еврейское, оставленное без перевода как в греческой, так и в славянской псалтыри. Бл. Иероним думает, что это слово значите «хор», «лик». Но русский перевод псалтыри и в этом слове видит музыкальное «духовое орудие», которым аккомпанировали пению, что и подтверждается прибавочною надписью пс. 87 «еже отвещати», т. е. подпевать, играть с припевом.

– Как, наконец, понимать надписание над целым рядом (119–133) псалмов – «песнь степеней» или как в русском переводе – «песнь восхождения»?

– Некоторые отцы Церкви думают, что такое надписание даёт разуметь, что эти псалмы или песни говорят о возвращении евреев из Вавилона в Иерусалим, так как Дух Св. устами Давида воспевает здесь бедствия плена вавилонского и радостное возвращение оттуда. Возвращение это обыкновенно называлось у евреев «восхождением» по той причине, что Палестина, по отношению к другим, окружающим её странам Азии, представляете гористую, возвышенную местность. Да и вообще у евреев «идти» в Иерусалим выражалось словом «восходить», так как Иерусалим и Храм были расположены на горе. Другие думают, что эти пятнадцать псалмов написаны Давидом для пения при восхождении в храм Соломонов, к которому, по свидетельству церковных писателей. вело пятнадцать ступеней. Есть ещё и третье мнение, по которому «песни степеней» были такие псалмы, которые в продолжение дня пелись в скинии и в храме «всякий час», счёт этих часов начинался ещё до восхода солнца, а оканчивался после захода солнца (отсюда 15 псалмов, а не 12). Мнение это основывается на том, что слово «степень» в 4 кн. Царств (22, 9.10.11) употребляется в смысле «черты на солнечных часах», на которых пророк Исайя возвратил солнечную песнь на десять степеней или часов. Самая краткость этих псалмов сравнительно с другими псалмами склоняет вероятность на сторону этого мнения: песни, которые следовало петь всякий час, естественно, не должны быть длинными.

Х. О.

(Окончание⁴²⁶).

Вся минувшая история христианской жизни показывает, что в Церкви православной всегда сохранялась мысль о высоком значении чтецов и певцов. Иногда это может обнимала с собой всё христианское общество и чтецы и певцы стояли тогда высоко в глазах всего народа и пользовались от него большим уважением. Иногда же она ограничивалась самым небольшим кругом лиц образованных, или собственно, представителей Церкви, а в большинстве общества уважение к чтецам и певцам терялось. Таже самая история показывает, что невыгодное мнение о должности чтецов и певцов, и вслед, затем принижение лиц, занимавших эту должность, зависели не от самой должности, а от лиц, занимавших её. Всегда, когда на этой должности бывали лица образованы и высоконравственные, народ относился к ним с должным уважением и о самой должности имел высокое понятие, а когда занимали её люди невежественные и не отличавшиеся строгою нравственностью, тогда относились к ним с презрением, которое незаметным образом переходило и на самую должность. Появление же недостойных лице на этой должности, как мы видели, зависло от тяжёлых обстоятельств Церкви, именно, от недостатка средств к образованию, при котором Церковь с большим трудом могла приискивать лиц и для священнослужительских должностей.

Теперь обстоятельства изменились. Церковь владеете достаточными средствами образования, имеете довольно лиц образованных. Священнослужительские места давно уже замещаются ею лицами, получившими достаточное образование. Желает она заместить и церковно-служительские должности такими же лицами. Тяжело, конечно, образованным лицам вступать на это поприще, именно в такое время, когда во всей силе господствуете в обществе невыгодный взгляде на причётников, сложившийся вследствие исторических обстоятельств. И много потребуется со стороны их самоотвержения и борьбы, но это самоотвержение и эта борьба без сомнения принесут обильные плоды как Церкви православной, так и самим лицам, вступающим на это поприще.

Миссия образованных людей, нисходящих теперь в среду приниженных церковнослужителей, есть одна из самых высоких миссий, какие бывали в Церкви. Им предстоит поднять из крайнего унижения ту должность, которую некогда исполняли сами апостолы, их ближайшие преемники, люди, обладавшие чрезвычайными благодатными дарованиями в Церкви, на которую возводимы были исповедники и аскеты, которую за честь считали занимать люди знатные. Уже то одно составите важную заслугу настоящих образованных псаломщиков, что они возвратят прежний почёт причётнической должности, но здесь особенно важно то, что, с возвращением прежнего значения этой должности, они возвысят значение самого богослужения. Отчего в народе проявляется холодность к богослужению, отчего он тяготится продолжительностью его, и иногда не имеете терпения достоять его до конца? Оттого, что чтение и пение, совершаемые людьми необразованными, теряют свой смысл. Религиозное чувство народа от небрежного и неосмысленного чтения и пения не только не удовлетворяется, но и притупляется. Всякому известно, как охотно и теперь народе идёт в ту церковь, которая имеет хороших чтецов и певцов, как он выстаивает, без скуки даже продолжительное монастырское служение. Если хорошее чтение и пение и необразованных псаломщиков привлекаете народе во храме Божий, питает и возвышает в нём религиозные чувствования, то несравненно, более можно ожидать благотворных действий от образованных псаломщиков. Назначение псаломщика при богослужении очень высокое. Он есть, так сказать, орган народа в выражении его молитв и вообще религиозных чувствований, соответственно различным действиям священника пред престолом, так как по чиноположению православной Церкви все песнопения и молитвы он произносите не от своего лица, а от лица всех, присутствующих в храме. Он поёт: «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу… Спаси ны Сыне Божий», «Тебе поем» и пр. Движения сердца стоящих во храме: покаянный, молитвенный, хвалебный, благодарственные, восходят к алтарю чрез уста псаломщика. Таково значение его при совершении богослужения! Но доселе бывшие в нашей православной Церкви псаломщики худо выполняли это назначение. Их несмысленное чтение паремий, апостола и псалмов, и вообще всего, что назначила Церковь для назидания народа, при неуменьи и небрежности, или при суетном желании показать свой голос, не только не вразумляло народа и не пробуждало в нем тех чувствований, которых желает Церковь, но даже производило скуку и томление. Отчего народ так неохотно идёт на те службы церковные, в которых преимуществует чтение, и отчего так скоро утомляется на этих службах? Отчего он не спешит на литургию до тех пор, пока не услышите трезвона? Он выжидает, пока прочитаются часы. Кому из нас не случалось слышать обыкновенную отговорку в этом случае: «ещё рано, ещё только часы читают»? При каких службах обыкновенно народ выходит из церкви среди богослужения или не дожидается его конца? Обыкновенно вовремя утрени или всенощного бдения, в то время, когда начинается чтение кафизм и первого часа. Очевидно, что благая мысль, руководившая святыми отцами в назначении этих чтений, совершено не осуществляется. В русском народе есть живое сочувствие к пению священных песней, но такое пение, каким оглашаются наши храмы, особенно сельские, не только не поддерживает, но ослабляет и убивает это сочувствие. Такое пение бываете причиною, что находящиеся во храме не внимают богослужению, в нем совершающемуся, а отдаются посторонними мыслям и чувствованиям или читают, что-нибудь заученное с детства, иногда совсем не подходящее к богослужению, напр. сон пресвятой Богородицы или стоят рассеянно и озираются по сторонам, стараясь чем-нибудь занять праздную душу или же наконец прямо спят. При таком печальном положении дела, в чём же состоит общение народа со Христом, который, по непреложному обетованию, присутствуете среди его? И вся вина этого печального положения лежите на невежественных чтецах и певцах. Устранить это зло и сообщить богослужебному чину то значение, какое имели в виду учредители его – апостолы и святые отцы Церкви, могут только одни образованные псаломщики. Их внятное, разумное чтение невольно привлечёт внимание народа и откроет ему обильный источник духовного просвещения. В нашем русском народе любовь к духовному просвещению сильная, он и теперь, когда закрыт от него смысл церковных чтений, часто рассуждает о некоторых отрывочных словах и изречениях из церковных книг, какие случайно залегают в его памяти и толкуете их по-своему. При надлежащем же чтении, когда открыто будете его вниманию всё богатое содержание церковных чтений, естественно ожидать в нем сильного движения религиозных мыслей и пробуждения бесчисленных вопросов любознательности. Образованный псаломщике способен к удовлетворению этой любознательности. Он скоро, при близком отношении к нему прихожан, может дать им разумный ответ на эти вопросы и тем ещё более усилить их внимание к церковным чтениям. Он постарается предохранить народе от неверного понимания некоторых церковных выражений, темных по древности языка и раскрыть ему настоящий смысл песнопений и молитвословий. Конечно, вдруг всё это не дастся народу для такого сознательного слушания и понимания богослужения, нужно продолжительное время. Но пробудить религиозное чувство, хотя и не освещённое полным сознанием, образованный псаломщике внятным и разумным чтением может с первого же раза. Ведь и теперь народе всегда слышите раздельные возгласы священника особенно на литургии. Многим, конечно, приходилось замечать в храмах, наполненных простым народом, какая водворяется тишина во время чтения Евангелия, особенно когда читает его сам священник. Таким образом, уже на первых порах образованный псаломщик может приблизить богослужебный чин к его настоящему значению. Легко понять, как велики могут быть в этом случае его заслуги для православной Церкви. Высоко ценятся у нас труды тех внутренних миссионеров, которые успевают возвратить в лоно Церкви отпадших от неё. Столь же высоко должны быть ценимы труды тех, которые предохраняют отпадение от Церкви. А наши будущие образованные псаломщики именно в этом-то отношении могут оказать величайшую услугу православной Церкви. Отчего более всего бывают эти отпадения в среде простого народа? Отчего простой народ легко склоняется на обольщения раскольников и охотнее идёт в их молельни, чем в храме Божий? Оттого, что у него есть сильная религиозная жажда. В сельском приходском храме он не находит удовлетворения этой жажды вследствие небрежного и несмысленного чтения и пения, а в раскольнических молельнях находит чтение и пение – раздельное, внятное и усердное. При новом порядке чтение и пение в наших храмах, конечно, далеко будете превосходить чтение и пение раскольничье, и уже нужны будут особенные соблазны, чтобы наше простой народ, издавна сжившийся с православием, стал менять его на раскол.

Вместе с возвращением богослужебному чину его настоящего значения естественно ожидать, что образованный псаломщик будет иметь сильное влияние на духовное развитие, просвещение народа, не только своими умными беседами с прихожанами, но и самым разумным выполнением богослужебного чина, ибо в содержание нашего православного богослужения есть не что иное, как наглядное представление высоких догматических и нравственных истин. Оно имеет на своей сторон то преимущество пред всяким теоретическим учением, что непосредственно действуете на сердце, а сердце, как известно, есть сильнейший двигатель в приобретении вообще всякого образования. Чем заинтересовано сердце, к тому невольно стремится ум, чем болим про то и говорим. Это не мечта, основанная на одних гаданиях и предположениях, а мысль, утверждающаяся на непреложных уверениях истории. В древние времена русской церкви народе православный своё духовное просвещение почти исключительно почерпал из церковного богослужения, особенно во время и после монгольского ига, когда совсем оставлена была у нас живая проповедь и когда язык церковный ещё близок был к народу. Правда, было много людей грубых и невежественных, но за то те люди, которые прилежно ходили в храм и внимательны были к церковному богослужению, всегда способны были дать отчёт в своём исповедании и противодействовать лжеучению, приходившему со стороны или возникавшему внутри России. В самые тёмные времена, после ига монгольского, русские не призывали со стороны для противодействия обольщениям католиков и для борьбы с богопротивною ересью жидовствующих, они своими силами справились с этими врагами истины. Речи мирских людей того времени, сохранившиеся в летописях, испещрены выражениям церковно-богослужебного языка.

Если даже псаломщик не найдёт времени и удобства вести свои просветительные беседы с народом, он чрез одно должное выполнение положенных чтений и иный, явится самым полезным помощником священника в религиозно-нравственном воспитании и руководствовании народа глубоко напечатлевая своим чтением и пением содержащиеся в богослужении в памяти и сердцах народа, он тем самым сделает хорошую подготовку для всех вообще пастырских наставлений, церковных ли то, или домашних. Отчего у нас пастырские поучения, иногда понятно составленные, мало действуют на народ, падают как на каменистую почву и скоро забываются? Оттого, что в душе слушателей очень мало или вовсе нет таких понятий и представлений, к которым могли бы привиться раскрываемые в поучении мысли. Другое дело, когда глубоко напечатлены будут в душе народа чтения и пения церковные, тогда священнику легко будете прикреплять к этому разнообразному содержанию, лежащему в душе слушателей, свои пастырские наставления, тогда воспоминая какую-нибудь священную песнь или молитву, или слыша повторение её во храме, простолюдин невольно припомнит и то, что по поводу этой молитвы или песни говорил ему батюшка.

Но ещё важнее влияние образованного псаломщика на молодое поколение, когда он является помощником священника, как народный учитель в приходской школе. Учились и прежде издавна наши крестьянские мальчики у дьячков, но это обучение было чисто механическое. Наши дьячки, сами не понимающие хорошо молитв и псалмов, заставляли своих учеников бессознательно затверживать слово за словом часослов или псалтырь, часто не наблюдая даже знаков, разделяющих мысли и не пробуждая никакой мысли в учениках о содержании чтения, часто только забивали им голову. Не таково без сомнения будет учительство образованных псаломщиков, которые, кроме достаточного научного образования, специально знакомы и с теорией и практикой педагогической. Не отменяя наших древних руководств, при обучении чтению часослова и псалтыри, они обратят внимание своих учеников на содержание этих книг и откроют им всё богатство мыслей и чувствований, сокрытое в этих книгах. Здесь всё христианское вероучение прямо или косвенно выражается, и разумный наставник на этих двух книгах может основать всю полноту первоначального знания необходимого для христиан. Само собою разумеется, что после этой подготовки священнику не будет надобности останавливаться, как это бывает теперь, на разъяснении таких понятий как «Богородица», «архангел», «ангел», «Иисус Христос», «святитель», «преподобный», «праведный» и т. п. Ему останется только вести этих учеников далее в их духовном развитии. Таким образом, оставаясь даже при старых учебных руководствах, образованный псаломщик подвинет далеко вперёд образование в приходских школах сравнительно с прежними народными учителями-дьячками. Но в руках его не одни эти старинные пособия, он может обогатить своих учеников разнообразными сведениями, какими сам обладает и какие во множестве предлагает современная педагогическая учебная литература.

Мы убеждены, что народ наш легко и скоро поймёт эти достоинства наших новых псаломщиков и отличит их в своём представлении и в своих отношениях к ним, от прежних дьячков. Русский народ вообще имеет весьма развитое чутье при оценке достоинств человека. Наружный блеск не навсегда ослепляете его, и он не затрудняется произносить приговор над знатными вельможами, являющимися в его среду. Не навсегда также и рубище скрывает от глаз его истинное достоинство человека. Вся история свидетельствует, что наши подвижники, так тщательно укрывавшиеся в лесах и окружённые крайнею бедностью не могли укрыться от внимания народа. Да и теперь разве не ходите он толпами за такими людьми, которые нравственно возвышаются над средою и умеют сказать ему что-нибудь от Писания? Конечно, старые привычки, старые взгляды не вдруг искореняются, но рано или поздно положение молодого псаломщика, подготовленное его предшественниками, изменится и истинные достоинства его заставят народ переменить свои вековые взгляды на причётника. Но пока это совершится, нашим образованным псаломщикам, первым выступающим на это поприще, предстоит трудная борьба, требующая большого самоотвержения. Подготовки для народа к должному принятию псаломщика не сделано никакой, и он вдруг должен погрузиться в среду, где со всех сторон направлены против него взгляды как на человека, ничтожного в сельском обществе и ничем не отличающегося от прежних причётников. Даже слух о его продолжительном образовании не замедлит вызвать язвительную улыбку при взгляде на его положение. Народ не понимает цели распоряжений высшей власти церковной и видя человека, приготовлявшегося к священству в звании причётника, для чего в прежнее время не требовалось особенных приготовлении, прямо придёт к мысли, что этот человек не достоин высшего звания, что он учился, учился, да не доучился и при грубости и не церемонности вообще простого народа иной не преминет и высказать это. Да и самое участие к его положению, если в ком он найдёт из его прихожан, будет отзываться тоном глубоко оскорбительным. А к этому легко могут присоединиться неблагоприятные отношения и старого причётника, который уже высоко ценит свою продолжительную службу и сильно занят мыслию о своём знании и опытности, особенно если то и другое признаётся прихожанами. Опасения, как бы молодой псаломщик не стал выше его в понятиях народа, побудит старого причётника употребить все меры к унижения молодого конкурента. Он, кстати, и некстати нагло будет навязываться со своим руководством так, чтобы все это видели. Он каждый неверный шаг, каждую малую ошибку псаломщика постарается сделать заметною для народа и придать ей особенную важность, как доказательство незнания и непонимания дела. Он и нарочито постарается ввести его в ошибку и чего-чего не может придумать мелкое самолюбие человека необразованного! Если при этом представить тесную связь малого сельского кружка, где друг про друга все и всё знают, где каждая новое явление не только в общественной жизни, но и частной домашней, поднимает сильный говор, то легко понять, что молодому причётнику на первых порах придётся быть предметом общих пересудов в приходе и может быть услышать оскорбление от женщин и малых детей. Конечно, наши образованные священники не допустят развиться до крайности, этим неизбежным оскорблениям и по-своему пастырскому долгу постараются остановить невежественную вражду, но хорошо, если священник будет проникнут искреннюю мыслью о назначении псаломщика и не замедлит подать ему руку помощи в его положении. А может случиться, что молодому псаломщику придётся испытывать неприятности и со стороны самого священника. От слабости и страстей не спасает и священный сан. Кому не известны печальные столкновения молодых священников со старыми при двух штатных церквях? На тех ещё ограждает священный сан и равенство прав, а кандидат священства в звании причётника в таком случае совершенно беззащитен. И ко всему этому нужно присоединить бедность по неволе заставляющую смиренно держать себя перед всеми окружающими. А сбор ничтожных пожертвований разными жизненными продуктами, разве не может возмущать до глубины души человека с развитым сознанием и ещё нисколько не привыкшего к этому делу? Священнику принесут, привезут эти сборы в дом, а бедный псаломщик должен сам всё это нести в своё убогое помещение. Если представить во всей полноте невыгодное со всех сторон положение образованного псаломщика, то легко понять, сколько предстоит ему внутренней борьбы при бесчисленных неприятностях и великих трудах. Но эти испытания принесут псаломщику неоценённые плоды в его будущем пастырском служении, если он сумеет выйти из них победителем. Пасторское служение для достойного прохождения его требует характера твёрдого и закалённого в борьбе, чтобы выполнить его, так как требует того Сам Пастыреначальник. Здесь неудобства только жизни, а самая жизнь должна быть принесена в жертву своим пасомым. «Пастырь добрый душу свою полагает за овцы». Здесь нужно искушение «по всяческим», чтобы можно было «ускушаемым помощи». Недаром же знаменитой пастыри так робко вступали на этот путь и так усиленно отказывались от священства. И те только пастыри прославились в этом служении, которые приготовили себя к нему самою тяжёлою борьбою со внешними и внутренними искушениями. Святые Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и другие великие служители Церкви выступили на многотрудное поприще пастырского служения после того, как приготовили себя самыми тяжёлыми трудами подвижничества в пустынножительстве. Да и Сам Пастыреначальник, стоявший выше всех законов обыкновенного человеческого развития, как Богочеловек, выступая на служение спасению рода человеческого, счёл нужным подвергнуть Себя тяжёлому сорокадневному искушению в пустыне. И не прежде вышел из неё, как одержавши решительную победу над всеми обольщениями врага. Этот высокий образец представлен однажды навсегда весьма пастырям, которые продолжают на земле великое дело Искупителя мира. Каждый пастырь, прежде чем начнёт великое дело служения спасению людей, должен одержать победу над всеми проявлениями самолюбия, чтобы всецело отдаться своему призванию. Знаменитые пастыри древности подражая примеру Пастыреначальника, прежде чем брали на себя великое служение, уходили в пустыню и вели борьбу со всеми возможными искушениями. При настоящих обстоятельствах готовящимся к пастырскому служению нет нужды уходить в пустыни, нашим молодым кандидатам священства само церковное правительство указывает поприще, где должны они готовиться к пастырскому служению. Положение псаломщика, если обнять всю его обстановку, представляет своего рода пустыню, хотя, конечно, не столь страшную как пустыня иерихонская, в которой искушался Богочеловек, но весьма достаточную для искушения простого смертного наших дней. Печальная обстановка жизни псаломщика, положение его в обществе, отношение к нему людей, его окружающих, средства к жизни самые ничтожные, всё это и многое другое, средства самые действительные испытать человека, любит ли он Господа Иисуса всею крепостью души своей и готов ли он служить спасению людей ради Господа, а не ради прибытков и выгод жизни. И если готовящиеся к пастырскому служению, будучи поставлены в среду таких искушений всецело с благодарностью отдадутся своему назначению и осуществлению высокой мысли церковного правительства, руководствуясь в этом святом деле, указаниями слова Божия, а не своими мудрованиями, то они явят в себе совершенства людей Божьих, на всякое дело благое уготованных, даже на всякое и многотрудное пасторское служение. Ибо от кого и можно ожидать верных успехов в пастырском служении как не от <...>⁴²⁷ имеет в виду церковное правительство ради той пользы, которая ожидается для всей Церкви и для самих кандидатов священства, нестрашно обречь себя на подвиг самоотвержения на непродолжительный срок! И кому же подъять этот самоотверженный труд, как не людям молодым, полным жизни и энергии? И чему лучше посвятить годы богатые силами, как не подвигам, которые должны составить эпоху в истории духовенства и даже всей русской православной Церкви? Собор русских архипастырей напутствует своим благословением молодых образованных людей на эту высокую священную миссию, а их образованные предшественники, уже проходящие многотрудное пасторское служение не замедлят встретить их с живым сочувствием.

3) Воспитание и начальное обучение (опыт популярного изложения основных начал педагогики и дидактики). Руководство для сельских учителей и матерей, составленное И. Шарловским, Варшава, 1870 г.

Составитель этого руководства известен в нашей педагогической литературе по своим дидактическим статьям, помещаемым в журнале Министерства народного просвещения, но главным образом известен, как первый из русских педагогов, одновременно с. И. Паульсоном, заявивший в 1861 году нашим сельским учителям о существовании способа совместного обучения письму и чтению, и в своём труде «Первоначальное обучение письму-чтению» имевший то преимущество пред г. Паульсоном, что, вместе с новым способом обучения, предложил учителям и советы, как вести дело этим способом, тогда как последний, т. е. Паульсон, только в 1868 году составил и издал руководство для преподавателей по его «первой учебной книжке». Это обстоятельство не маловажно в истории развития и улучшения способов обучения грамоте, собственно для русских школ, тем более не маловажно, что г, Шарловский, составляя свою книжку для учащихся и «руководство для учителей», руководствовался только собственными наблюдениями и опытом, и не был знаком с букварём для соединённого обучения чтению и письму И. Паульсона, а руководства, как учить по этому способу у нас не было. Это одно обстоятельство уже обязывает нас быть внимательными к новому труду находчивого и самостоятельного педагога.

Настоящее «руководство» г. Шарловского в отдельных частях своих также носит характер работы самостоятельной и многолетнего труда такого педагога, который серьёзно понимает своё дело и по мере сил своих, честно служит ему, с искренним желанием внести хотя что-нибудь новое в область вырабатывающейся русской педагогики.

Во всех педагогических сочинениях и статьях объясняется обыкновенно, что главная цель воспитания и обучения – развитие всех способностей дитяти. Такая ясная и прямая задача педагогики и дидактики можете быть удовлетворительно выполнена только тогда, когда будет представлено подробное объяснение того, что такое это развитие. Замечают также все составители разных руководств по педагогике и дидактике, что обучение содействует этому развитию. Но каким образом, когда начинается умственное развитие, или по крайней мере, когда оно заметным образом проявляется у дитяти впервые? В какой связи находится умственное развитие дитяти с общим органическим развитием его? Да и что такое вообще органическое развитие? Обо всех этих вопросах педагоги обыкновенно умалчивают, оставляя без внимания существенную сторону педагогики. Г. Шарловский подметил этот

недостаток, эти пробелы в нашей юной науке, и опираясь на пятнадцатилетнее практическое и теоретическое изучение её, решился восполнить их. Задача не лёгкая, но тем не менее он исполнил её добросовестно и по возможности удовлетворительно.

Чувствуя тяжесть предстоящего труда, составитель первую часть своей книги, где речь идёт, собственно, о воспитании, ограничивает первыми годами жизни ребёнка, до начала обучения, когда дитя по преимуществу находится на руках матери, и потому к ней главным образом обращает он советы свои. Приступая к изложению их, сообразно ясно определённой цели, автор предварительно излагаете существенно необходимые для воспитателя сведения: о воздухе, воде, свете и теплоте, как таких деятелях в развитии органических существ, вне влияния которых не мыслимо ни одно живое существо, и как и таких свойствах органической жизни, без знакомства с которыми нельзя говорить не только о воспитании, но и о развитии человеческой жизни вообще. И в этом случае он как нельзя более верен своей задаче, своему взгляду на дело руководствования воспитателей и полезные для них сведения сообщает кратко, ясно и удобопонятно для всякого, даже нисколько не знакомого, ни с химией, ни с физикой, ни с физиологией. Вслед за тем, он также вразумительно и отчётливо даст предварительные понятия о воспитании или о науке – педагогике, где касается вопросов: о значении этой науки, о значении воспитания, о связи педагогики с христианским учением, о необходимости уметь воспитывать, о задаче педагогики и разделении её как науки. Подготовивши своих читателей к пониманию великого дела воспитания, положивши в основу его ту мысль, что тогда только можно с уверенностью, а не гадательно, сказать, что именно содействуете укреплению тела дитяти и полному развитию его духовных способностей, тогда только можно воспитать вполне здорового, умного, доброго, религиозно-нравственного человека, когда воспитатель будет знаком с природою дитяти, когда изучит его настоящие потребности, как телесные, так и духовные, г. Шарловский приступает к изъяснению прежде всего «естественных потребностей и физиологических выделений ребёнка», потом «естественных законов, управляющих нашей физическою и духовною жизнию и связи психических проявлений с внешним миром», далее «постепеннаго развития внешних чувств и развития умственных способностей», и наконец, к изъяснению «отличительных черт детской природы и ея индивидуальности». Из этого перечня предметов, которыми занимается составитель «руководства к воспитанию», видно, что г. Шарловский не пишет педагогических рецептов: «делай так, избегай того-то, заботься об этом, стремись к тому и будешь иметь успех», как писали прежние педагоги, рассчитывая на полнейшее доверие своих пациентов к их педагогическому авторитету. Нет, он в том или другом случае, как и обещался, прежде всего, рассказывает положим, например, о том, как внешние чувства у дитяти постепенно развиваются, какое значение имеют они для проявления духовных способностей его, как проводники знаний, а потом уже как естественный и разумный вывод из всего этого, вывод вполне доступный сознанию читающего, предлагает и правило и советы как содействовать правильному развитию этих чувств в дитяти. Прежде всего, возбуждая интерес к самому делу, представляет, как оно идёт по законам природы, а потом уже показывает и то, что нужно делать для того, чтобы не противодействовать, а помогать естественному развитию детского организма. Вообще, задавшись целью, составить педагогику, основанную на знании естественных законов вообще и детской природы в особенности и изложить те положительные истины, в несомненности которых составитель убедился личным наблюдением и многолетним опытом, он избегает всех тех отвлечённых суждений, значение которых не разъяснила наука и практическое применение которых на опыте оказывается невозможным. Так он не говорит ни слова, например, о том, как развить и усовершенствовать рассудок и память детей, потому что по его понятию, иногда воздух, свет, звуки, пища, хотя и незаметным для нас, но тем не менее положительным образом действует на проявление той и другой способности, тогда как все педагогические приёмы часто остаются бессильными в этом отношении. Не говорить ничего о том, какие средства могут быть предложены для развития и упражнения умственных способностей, а ясно показывает только, как развиваются и упражняются они сами собою или вернее, как развивает эти способности сама природа. Такой исключительный и в первый раз высказываемый в нашей литературе взгляд г. Шарловского на дело воспитание детей, по нашему понятию, довольно верен. Нам известно из нашей, хотя и не продолжительной педагогической практики, что высиженные в кабинетах теоретические правила и советы педагогически по одной теории составленные и в сознании авторской непогрешимости написанные педагогические рецепты смелою рукой без всякой переделки перенесённые с немецкой почвы на русскую, действительно не имеют живого смысла и значения и ни в головах самих педагогов не укладываются ни к делу с пользою не прилагаются. Читаешь их, передаёшь слушателям – всё стройно, гладко, связано идёт, а в результате мало знания пригодного для жизни. Но соглашаясь с автором во взгляде на дело руководствования воспитателей и в выборе и постановке предметов, подлежащих их вниманию и рассмотрению, мы недоумеваем, почему он оставил без внимания вопрос о развитии у детей религиозного чувства? Оговорка его, что «между физическою и духовною природою человека, равно и между физическим и духовным воспитанием есть тесная связь и зависимость и потому он признает более удобным и правильным излагать основания физическаго и духовнаго воспитания с подряд», оговорка это ни в коем случае не даёт основания смешивать физической религиозное воспитание, не даёт права занимаясь исключительно первым, не обращать никакого внимания на последнее. Если же автор не предложил никаких суждений о развитии в детях религиозного чувства, потому что нет таких суждений об этом предмете, значение которых разъяснила бы наука и практическое применение которых было бы возможно на опыте, то он допустил большую ошибку. Автор мог и имел основание, не изменяя своему взгляду на дело, не предлагать своих суждений о том, как воспитывать в детях религиозное чувство, но что ему помешало изложить начало, ход и порядок развития этого чувства, показать, как оно развивается естественным путём, как он это сделал относительно развития у детей внешних чувств и умственных способностей? Его дело было показать естественный ход развития этого чувства, а воспитатели сами уже сообразили бы, что и как делать, чтобы содействовать, а не противодействовать правильному развитию этого святого чувства. Не желание ли – это игнорировать предмет? Очень жаль, если это так. Мы посоветовали бы г. Шабловскому прочитать прекрасный трактат о религиозном воспитании немецкого педагога Диттеса⁴²⁹. Здесь ясно до наглядности представлено, как естественным путём проявляется и развивается религиозное чувство в душе ребёнка, так ясно, как ясно представлены у г. Шарловского ход и порядок постепенного развития у детей внешних чувств и умственных способностей. И мы можем с уверенностью сказать, что суждения Диттеса, несомненно, имеют характер, сколько научный, столько же и практический, как плод его личных наблюдений над детьми в звании инспектора училищ в Кобур-Готском герцогстве и директора учительской семинарии в Готе, и несомненно, применялись к делу не без успеха. Непонятно для нас также, почему г. Шарловский оставил без внимания вопросы о развитии у детей нравственного чувства, которым определяются их желания, воля и поступки, которые также есть принадлежность человеческой природы, как и ум и нравственное чувство и которым возбуждаются душевные настроения – весёлое или печальное, удовольствие или страдания. Вообще автор допустил большую ошибку, занявшись преимущественно вопросом о физическом воспитании малолетних детей и уделивши очень малую долю внимания вопросу о воспитании их духовном. Избегая одной крайности, в которую впадали прежние педагоги, исключительно занимавшиеся вопросом о развитии души ребёнка и не обращавшей внимания на развитие телесное, он впал в противоположную ей, занявшись рассмотрением физических потребностей детского организма и указанием воспитательных мер к законному удовлетворению первых и правильному развитию последнего. Поэтому в первой части разбираемой нами книги труд автора при всём значений своём как труд, самостоятельный, привносящий новый элемент в нашу юную, только что вырабатывающуюся русскую педагогику, не свободен от недостатков, на которые указываем мы так же искренно и откровенно, как искренне и сочувственно встречаем разумную попытку автора поставить педагогическое дело на новых жизненных и психологических началах.

Своеобразен автор и во второй части своего труда, где он, собственно, ведёт речь о первоначальном обучении. Коснувшись по общепринятому порядку в дидактических руководствах основных педагогических начал первоначального обучения, он уже по своему плану приступает сначала к уяснению «образовательнаго значения грамотности» и коротко, но ясно решаете недоразумение доселе у нас неразъяснённое, о пользе и вреде грамотности, смотря по тому, как понимать её. «Пока будут смотреть на грамоту», замечает г. Шарловский, «с одной внешней стороны до тех пор не уничтожатся и противоречия во взглядах на счёт ея пользы или вреда, на грамоту нужно смотреть, как на общеобразовательное начало, а не как на ремесло, пригодное лишь в известных случаях и обстоятельствах жизни». Потом предлагаете подробное и обстоятельное рассмотрение методов обучения чтению вообще и новейших способов обучения грамоте. Дело это он ведёт своеобразно. Вместо того, чтобы изложить сущность общеизвестных и общепринятых в последнее время приёмов обучения грамоте, как делают обыкновенно составители дидактических руководств, он рассматриваете этот предмет в историческом последовательном его развитии, именно как прежде употреблявшиеся способы изменялись, благодаря времени и опыту, к лучшему, как педагоги один за другим с целью облегчить и ускорить усвоение учащимися грамоты, наконец выработали приём обучения, соответствующий сущности дела. И рассматривает он бывшие прежде и существующие теперь способы обучения не в качестве только историка этого учебного дела, а как педагог, близко знающий предмет и способный отнестись к тому или другому приёму критически, и потому, когда доходит до изложении способов обучения новейших и, по его понятию, самых рациональных и заслуживающих предпочтения перед всеми, он подробно излагает и ход обучения по известным у нас лучшим руководствам, составленным И. Паульсоном, К. Ушинским и самим Шарловским. Такой приём изложения методов обучения в руководство учителю бесспорно самый лучший. Так как безусловно дурного или же безусловно хорошего способа обучения грамоте нет, то нет надобности непременно и всегда держаться лишь одного какого либо метода, а нужно знать и употреблять тот или другой из известных методов, смотря по тому, где какой более пригоден, приспособительно к обстоятельствам, т. е. к образу u времени занятий, к способностям учеников и пр. Но увлёкшись своим весьма полезным делом, автор допустил уже крайность, придавши

своему труду характере библиографический и давший не в меру много места такой библиографии, именно по поводу отзывов своих о букварях И. Паульсона и К. Ушинского, а также по поводу отчёта о своём букваре. Кто будете иметь указанные буквари, тот и сам поймёте из них, в чем сущность нового приёма обучения, теме более, что при букварях есть и пояснения для учителя, как обучать по ним, а кто ограничится библиографическим разбором этих букварей, тот во множеств разнородных сведений растеряется и едва ли в состоянии будет выработать себе, что либо определённое и к делу обучения приложимое и после напрасных усилий усвоить дело, вынужден будете купить который-нибудь из указанных букварей. По нашему понятию достаточно было представить исторический очерк постепенного развития и улучшения у нас способов обучения грамоте, с критическою оценкой их и указанием существующих букварей, из которого бы учитель без затруднения ясно понял и выразумел, какие способы были и какие есть, и при томе какой из них лучше и пригоднее в том или другом случае для дела, а потом уже изложить лучший, по мнению автора, способ в том последовательном порядке, в каком он должен выполняться на практике, что автор и сделал в XVI главе своего руководства, сознавши наконец необходимость в таком изложении дела. И надобно сказать правду, последовательный порядок, в каком должно идти обучение чтению и письму по новому способу, изложен совершенно легко и удобопонятно. В дальнейших главах г. Шарловский предлагаете в руководство учителю ясное, отчётливое и обстоятельное изложение того, как вести «наглядное обучение», как «обучать счислению», и как передавать детям дополнительные элементарные знания – «родиноведение» и как вести «объяснительное чтение». Этими предметами и ограничивается, по мнению автора, учебный курс начальной школы. Но во-первых, непонятно, почему автор отнёс «объяснительное чтение» к концу курса, тогда как сам замечает, что оно должно начинаться с переходом обучающихся чтению на вторую ступень этого развития, т. е. когда начинается связное чтение целых предложений, во-вторых, непонятно, почему авторе оставил без внимания такие необходимые предметы в учебном курсе первоначального обучения, как славянское чтение, закон Божий, диктовка, правописание, письменные упражнения, черчение планов. Назначить свою книгу в руководство для сельских учителей и опустить такие важные предметы, значит или не понимать требований начальной школы, или же намеренно игнорировать их. То и другое конечно нехорошо. В последней глав своего «руководства» г. Шарловский делает общие замечания о внешней стороне хода обучения в элементарной школе, и между прочим, отказываясь небезосновательно от изложения всех тех правил относительно школьного порядка, которые сами собою вытекают или из элементарных понятий о человеческой нравственности, или из общих педагогических познаний, даёт краткие и дельные советы относительно устройства класса, когда он многолюден, и относительно гимнастики.

Как изложена разбираемая нами книга? Автор не напрасно называет своё «руководство» опытом популярного изложения основных начал педагогики и дидактики. Насколько возможно в таком не лёгком деле, как составление педагогического руководства, изложение его ясное, живое и удобопонятное. По всему заметно, что авторе не опустил из виду того обстоятельства, что он предназначает свой труде для сельских учителей и матерей, большинство которых не имеет серьёзного и законченного научного образования. Даже в исследовании таких предметов, как «естественные законы, управляющие нашею физическою и духовною жизнию» или «связь психических проявлений с внешним миром» или «развитие умственных способностей» или наконец «индивидуальность детской природы», автор всячески старается как можно проще и понятнее представить дело и достигает своей цели, благодаря живой и лёгкой своей речи. Можно сказать, он с любовию отца к своим детям ведёт беседу задушевную и, нимало не рисуясь своим знанием, со всю искренностию желаете передать его своим читателям и читательницам. Что может быть проще и доступнее всякому мало-мальски образованному человеку, на примере, такого уяснения мысли, что здоровье младенца и дальнейшее физическое и духовное развитие его зависят не столько от того, каким он родился, сколько от его кормления и внешних влияний, какое находим у автора. «Представьте себе», пишете он, «на двух разных деревах две однородныя почки, из которых должны развернуться листики. Положим, что одна из этих почек носите в себе больше жизненных задатков, т. е. свежее, крепче, чем другая. Если обстоятельства одинаково будут благоприятствовать к развитию той и другой, то, конечно, первая из почек пустите листики лучше, чем вторая и надежды на хороший рост побега и дальнейшее его развитие вернее. Но если случится что-нибудь не благоприятствующее росту этой, хорошо сложенной почки, положим, дунет на неё холодом или засохнете почва, откуда она берете свои соки посредством корней дерева, то можете произойти совершенно обратное явление: первая из наших почек погибнете, а другая, хотя сначала и слабее, впоследствии можете укрепиться и вполне развиться при помощи внешних благодетельных влияний, т. е. при достаточном количеств питания, света и теплоты».

Вообще труд г. Шарловского, как самостоятельный, своеобразный, несомненно привносящий нечто свежее в область вырабатывающейся русской педагогики, при всех указанных нами недостатках заслуживает внимания, и мы нисколько не задумываясь, рекомендуем его как пригодное руководство для тех из наших читателей, которые близко стоят к делу школьного обучения. У нас есть серьёзные, дельные и можно сказать, безупречно удовлетворительные дидактические руководства, каковы уже разобраны нами руководства: барона Н.А. Корфа и Н. Белова, но после этих книг и руководство г. Шарловского может быть несомненно полезною книгой для воспитателей и воспитательниц по своему трактату о начальном воспитании, так как в тех книгах об этом предмете нет ни слова, а в других подобных им, если и есть что-либо о начальном воспитании, то не в такой мере и не в такой доступной форме.

И. Э-ский

Об издании христианского чтения в 1871 году

Издаваемый с 1821 года С.-Петербургскою Духовною Академией журнал «Христианское чтение» будет выходить в будущем 1871 году, книгами от 10 до 12 и более листов каждый месяц, не считая в том числе приложений и протоколов заседаний академического совета. Перевод священных книг Ветхого Завета с еврейского на русский язык, собрание символов и вероизложении православной Церкви от времён апостольских до наших дней с учёным разбором их текста, обстоятельств происхождения и догматической важности, профессора И. В. Чельцова. Окончание сочинения покойного преосвященного Филарета: св. подвижницы восточной церкви и перевода канонического права православной Церкви, составленного митрополитом православных румын Андреем фон Шагуна, опыты самостоятельных исследований по всем отраслям богословских наук, заграничная корреспонденция, статьи библиографического содержания и проч. составляют программу Христианского чтения и на наступающий 1871 год.

Сверх того, редакция надеется в каждой книжке Христианского чтения наступающего года предлагать читателям Современное обозрение текущих событий, относящихся к жизни Церкви, и от времени до времени помещать в особых приложениях неизданные памятники древнерусской письменности из принадлежащих академической библиотеке рукописей.

В последней книжке наступающего года, пятидесятого с основания «Христианского чтения», будете помещён подробный систематический указатель всех статей, напечатанных в журнале с 1821 по 1871 годе включительно.

Подписная цена за годовое издание: в С.-Петербурге без доставки на дом, 6 р., с доставкою и пересылкою во все губернии 6 р. 60 к. В видах облегчения подписчиков, редакция, по примеру прошедших годов, допускает рассрочку уплаты за журнал пополугодно, за ручательством, впрочем, лице и мест начальственных.

В редакции продаются

1) «Христианское чтение» за 1822, 1823, 1824, 1826, 1827, 1833, 1836, 1839, 1840, 1843, 1844, 1845, 1846 и 1847 годы. Цека за экземпляр каждого из этих годов, вместо прежней (5 р. без пересылки, с пересылкою 6 р.) назначается 3 р. безе пересылки и 4 р. с пересылкою. Выписывающие журнал за все исчисленные годы (всего за 14 годов) одновременно, пользуются уступкою 50%, т. е. платят по 1 р. 50 к. за годовой экземпляр (12 книг), без пересылки, за которую нужно прилагать на 5 фунтов для каждого годового экземпляра.

2) «Христианское чтение» за 1848, 1849, 1850, 1851, 1852, 1853, 1854, 1855, 1856,1857, 1858, 1859, 1860, 1861, 1862, 1863, 1864, 1865, 1866, 1867, 1868 и 1870 годы. Цена за экземпляр каждого года 6 р. безе пересылки, и 6 р. 60 к. с пересылкою.

3) Беседы иже во святых отца нашего Иоанна Златоустого, в русском переводе, напечатанная в «Христианском чтении» за разные годы, можно получать и отдельными книгами, по следующим ценам:

Беседы на псалмы, два тома. Цена 3 р., на пересылку за 2 ф.

Беседи к антиохийскому народу. Ц. 2 р. на пересылку за 2 ф.

Беседы на разные места св. Писания, три тома. Цена 4 р. 50 к., на пересылку за 6 ф. Каждый том отдельно по 1 р. 50 κ., на пересылку за 2 ф.

Беседы и слова на разные случаи, два тома. Цена 3 р. на перес. за 2 ф.

Беседы на Евангелие от Иоанна, два тома. Цена 2 р., с пересылкою 2 р. 50 к.

Беседы на 1-е посл. св. апостола Павла к Коринфянам, два тома. Цена 1 р. 50 κ., с пересылкой 2 р.

4) Письма св. Иоанна Златоуста к разным лицам, цена 1 р., на перес. за 2 ф.

5) Церковная история Евсевия Памфила. Цена 2 р. на пересылку за 2 ф.

6) Письма пpeп. Феодора Студита, два тома. Цена 2 р. 50 κ., на пересылку за 4 ф. Отдельно 1 том – 1 р. и на перес. за 2 ф., 2-й – 1 р. 50 κ. и на пересылку за 2 ф.

Редакция просит гг. иногородних подписчиков адресовать свои требования прямо и исключительно «в редакцию Христианского чтения при С.-Петербургской Духовной Академии» с точным обозначением губернии, уезда, города или почтовой конторы, в которую следуете доставлять журнал, звания, имении, отчества и фамилии подписчика.

О продолжении издания «Труды Киевской духовной академии» в 1871 году

«Труды Киевской духовной академии» будут издаваться в 1871 году, по прежней программе, с приложением протоколов Академического совета.

В трудах Киевской духовной академии будут помещаться:

I. Перевод с еврейского ветхозаветных книг.

II. Перевод творений блаж. Иеронима и блаж. Августина.

III. Лекции наставников академии и произносимые ими церковные собеседования.

IV. Трактаты, очерки и исследования по разным предметам богословской науки.

V. Переводы замечательных сочинений иностранных богословов преимущественно по христианской апологетике и по церковной истории.

VI. Статьи, имеющие предметом критическое обозрение произведений современной, по преимуществу богословской литературы, как отечественной, так и иностранной.

VII. Обозрение замечательных явлений церковной жизни на востоке и западе.

VIII. Памятники, поросящиеся к истории русской церкви и русской духовной литературы, могущие иметь интерес не для одних только специалистов, но и для большинства читателей духовных журналов.

IX. В приложении к журналу будут печататься протоколы заседаний академического совета.

Труды будут выходить ежемесячно книжками от 12 до 15 печатных листов. Цена годовому изданию 5 рублей, с пересылкою в другие города 6 рублей.

Подписка принимается в редакции издания при Киевской духовной академии, а также в Москве – у книгопродавца A. Н. Ферапонтова, в Петербурге – у книгопродавца С.И. Литова.

О продолжении издания Московского общества любителей духовного просвещения в 1871 году

Московские епархиальные ведомости будут издаваемы по прежней программе, еженедельно на прежних условиях, именно, годовая цена без доставки и пересылки 3 р. 50 κ., с пересылкою иногородним 4 р., с доставкою в Москве 4 р. 50 κ., полугодовая 2. р., с перес. 2 р. 30 κ., с доставкою 2 р. 50 κ., за три месяца 1 р., с перес. 1 р. 15 κ., с доставкою 1 р. 25 κ., за месяц 40 κ., с перес. 46 κ., с доставкою 48 к. Отдельные номера по 10 к.

Чтения в Московском обществе любителей духовного просвещения будут издаваться по прежней программе, ежемесячно, книжками от 5 до 7 печатных листов. Годовая цена безе доставки и пересылки 4 р., с доставкою и пересылкою 5 р.

Воскресные беседы будут издаваемы, по-прежнему еженедельно. Цена годового издания из 52 листов 50 κ., за пересылку вне Москвы ничего не прилагается. Рассылку по Москве редакция на себя не принимаете. Цена отдельного листка 1 к., за пересылку каждого листка отдельно прилагается 2 коп. на том основании, что пересылка отдельного листка идёт с марками, а не чрез газетную экспедицию. Можно получать и прежние листки 1870 года с недели мясопустной по 1871 год. Цена всего издания 50 к.

Подписка на все издания Общества принимаются в Москве, в епархиальной библиотеке, в Высоко-Петровском монастыре, в редакции «Московских епархиальных ведомостей» на Донской, в приходе Ризположенской церкви, в квартире священника Рождественского и у всех известных книгопродавцев в Москве и Петербурге.

Об издании в 1871 году харьковских епархиальных ведомостей

Харьковские епархиальные ведомости в 1871 году будут издаваться по прежней программе, нумерами, два раза в месяц.

Цена годовому изданию с пересылкою и доставкою на доме пять рублей.

Подписка принимается у всех благочинных харьковской епархии и у редактора, протоиерея Иоанна Чижевского.

В редакции Харьк. епархиальных ведомостей можно получать:

I. Журнал «Духовный вестник»« за 1862, 1863, 1864, 1865 и 1866 годы, по шести рублей за каждый год; четыре книжки за 1867 год (с января по апрель включительно) с пересылкою два рубля, за все же годы, начиная с 1862 по 1867 годе (включительно по апрель 1867 г.), цена журнала с пересылкою двадцать руб. Цена отдельной книжки за какой бы то ни было год с пересылкою шестьдесять коп.

II. Положение о приходских попечительствах при православных церквах. Цена экземпляру без перес. 5 κ., с перес. 15 κ., за 10 экз. без перес. 40 κ., а с пересылкою 50 κ.; за 100 экз. цена с перес. 4 руб.

Тоже положение, напечатанное на большем листе, для рам. Цена экземпляру с пересылкою 30 к., без перес. 20 коп., за десяток с перес. 1 р. 50 κ., за 100 экз. без перес. 14 руб.

III. Положение о начальных народных училищах. Цена экземпляру с пересылкою и без пересылки 20 κ., за 10 эк. – 1 руб. 80 коп.

IV. Устав Духовных семинарий и училищ. Цена экземпл. с пересылкою 40 коп.

V. Программы преподавания Закона Божия и других предметов в начальных народных училищах с пересылкою 20 κ., без пересылки 12 к.

Редактор, протоиерей Иоанн Чижевский