Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия

Под этим наименованием мы разумеем¹ лиц, составлявших высшее управление духовными училищами и бывших руководящими деятелями духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия.

Высшее управление духовными училищами сосредоточивалось в это время в особом духовно-правительственном учреждении, называвшемся Комиссиею Духовных Училищ.

Поэтому задачу нашего очерка составляет выяснение тех начал, которые служили основанием управления духовными училищами, и изображение деятельности и характеристика членов Комиссии Духовных Училищ, как заправителей и руководителей духовного образования в России в рассматриваемое время.

Комиссия Духовных Училищ образовалась из «Комитета об усовершении духовных училищ», давшего им новое устройство и преобразовавшего их из местных епархиально-архиерейских школ в учебные установления, имеющие одно общее управление, обеспеченные постоянными способами содержания и, наконец, признанные правительством в качестве государственных учреждений, наравне с учебными заведениями министерства народного просвещения и других ведомств. Комитет составил общий план и начертал общие правила постепенного преобразования духовных училищ и управления ими, а также изыскал и указал меры к поощрению духовной учёности и к возвышению духовного образования в России. Комиссия Духовных Училищ приводила этот план и эти предначертания в исполнение. Деятельность её была чрезвычайно многосторонняя. В ней сосредоточивалось высшее управление духовными училищами и составление для них уставов, – постепенное образование учебных округов, приискание и назначение профессоров в академии, начальников и преподавателей в семинарии и духовные училища, наблюдение за ходом и направлением учебной части в этих заведениях, составление программ, снабжение училищ учебными руководствами и пособиями и устройства библиотек, ревизии академии и семинарии и училищ, устройство училищных домов, изыскание способов для содержания бедных учеников, устройство ученических общежитий, ежегодный выбор и отправление воспитанников в С.-Петербургский педагогический институт, в С.-Петербургскую медико-хирургическую академию и в Московское отделение её и в медицинские факультеты университетов, образование и обороты училищных капиталов, отделение (в первое время) значительных сумм на постройки и возобновление церквей, наблюдение за действиями цензурных комитетов и составление правил в руководство духовной цензуры, составление положений о гражданских правах службы и о пенсиях наставников духовных училищ и проч. и проч.

В план настоящего труда и в настоящий очерк не входят все подробности обо всех этих разнообразных сторонах деятельности Комиссии Духовных Училищ.

Мы имели в виду изложить только важнейшие моменты этой её деятельности в продолжение почти полувека и показать наиболее выдающиеся и характерные черты участия отдельных и наиболее влиятельных членов её в общем<...>²

Блестящее время служения митрополита Амвросия было при Екатерине и Павле. Известность его началась с проповеди, сказанной им в 1771 г. в Донском монастыре при погребении убиенного взволновавшеюся чернью во время чумы Московского архиепископа Амвросия Зертис-Каменского. Проповедь эта по повелению Императрицы была напечатана и потом перепечатывалась несколько раз и переведена на немецкий и французский языки. Амвросий тогда был ещё иеромонахом и учителем в Московской академии³. В том же 1771 г. он определён префектом, а в 1774 г. ректором академии. В 1775 г. он сделался лично известным Императрице; произнесши в бытность её в Москве, в её присутствии, проповедь 14 Июня, в день рождения В.К. Натальи Алексеевны, первой супруги Павла Петровича. Императрица пожаловала ему бриллиантовый крест и приказала при первой епископской вакансии представить его кандидатом. В 1778 году он представлен был на Севскую кафедру. Императрица утвердила избрание и приказала вызвать его для посвящения в С.-Петербург, а потом сама присутствовала при его посвящении 5 Июля в Сергиевской пустыни и пожаловала ему полное архиерейское облачение, бриллиантовую панагию и 3.000 р. денег. После непродолжительного служения в Севской и Крутицкой епархиях, Амвросий переведён был в 1785 г., опять по особому выбору Императрицы, в Казань архиепископом, а в 1795 г. по Именному Высочайшему указу вызван был в С.-Петербург для присутствования в Св. Синоде. Последнею милостью к нему Императрицы было пожалование ему бриллиантового креста на клобук. С восшествием на престол Императора Павла, Амвросий стал ещё ближе к престолу. После коронации Государя 5 Апреля 1797 г. Амвросий выпросился в Казань, но в Декабре того же года получил Высочайший рескрипт с повелением прибыть в С.-Петербург. Рескрипт заключался в следующих словах: «Преосвященный архиепископ Казанский! Находя прибытие ваше сюда нужным, я желаю, чтобы Ваше Преосвященство оным поспешили».

Император Павел, очевидно, желал иметь Амвросия вблизи и осыпал его знаками своего внимания. Тотчас по прибытии Амвросия он возложил на него орден Иоанна Иерусалимского, а в 1799 г., 20 Февраля, – орден св. Андрея Первозванного и вместе с ним орден св. Анны I ст. С.-Петербургский митрополит Гавриил, пользовавшийся расположением Екатерины, не пользовался благосклонностью Павла. Старец понял, что ему нужно удалиться и уступить место новому избраннику. В 1799 году он выпросил себе увольнение от управления С.-Петербургскою епархиею, в 1800 г. от управления Новгородскою епархиею, а в следующем году скончался.

Амвросий наследовал одну за другой бывшие в управлении Гавриила епархии и 10 Марта 1801 г. пожалован митрополитом. Но на другой же день после того, как получил от Императора белый клобук, он услышал о кончине Государя.

Император Александр I не только не обнаруживал к нему такой благосклонности, к какой он привык в два предшествовавших царствования, но относился к нему даже холодно. Что было причиною этой холодности неизвестно, но в духовном кругу она была примечена. Ходили слухи, далее об удалении его из Петербурга тем же следом, каким только что прошёл предшественник его митр. Гавриил. Евгений, впоследствии митрополит Киевский, бывший в то время префектом Александро-Невской академии, писал 18 Апреля по секрету приятелю своему в Воронеж: «Глава наш со дня на день всё больше грустит. Слышно, что за Киевским фельдъегерь послан. Может быть и возвратят его сюда на всякий случай, но не для дел, потому что к делам он не пригоден, а разве только чтобы поставить в тени других. Времена переменяются». Поводом к этому, дошедшему до Евгения слуху, было то, что Государь в это самое время пожаловал Киевскому митрополиту, Гавриилу Бодони, орден Св. Андрея Первозванного и повелел ему быть членом Св. Синода. Было ли тогда же предлагаемо ему место митр. Амвросия, не знаем, хотя невероятного в этом ничего нет, так как Амвросия Государь не жаловал, а к Гавриилу, и теперь и после, показывал почему-то особенную благосклонность. Может быть сам Гавриил, как иноземец, чуждый России по языку, образу жизни и обычаям отклонил от себя это предложение⁴. Между тем в С.-Петербурге, в духовных кругах, один слух сменялся другим. От 25 Апреля Евгений писал к тому же своему знакомому: «О нашей главе до сих пор ничего неизвестно. Скучен и уединён. Носится слух, что Петербургская епархия опять будет отделена от Новгородской и нам обещают архиепископа Павла⁵. Что будет – лучше обождать, чем предсказывать»⁶. В Июле Государь призвал Обер-Прокурора Св. Синода и объявил ему, что Коронация будет в Москве, в Сентябре и чтобы он предварив о сем Святейший Синод, сообщил митрополиту Амвросию, что и он может туда ехать, только бы не мешал Платону, тамошнему митрополиту, первенствовать при священном обряде коронации: «Я помню – присовокупил Государь – что̀ при Батюшке происходило между тем же Платоном и Гавриилом». Д.И. Хвостов (Обер-Прокурор), зная мудрую кротость нравов митрополита Амвросия, уверил Государя, что он, конечно, не воспрепятствует старику, бывшему своему начальнику и покровителю, иметь счастие короновать Государя Императора. Сие – продолжает гр. Хвостов – так и случилось, ибо Амвросий был с Синодом при Коронации, служил в тот самый день⁷ обедню вместе с митрополитом Московским, предоставив ему витийствовать при всех аудиенциях, а сам по порядку председательствовал в Св. Синоде⁸. При торжестве коронации Амвросий не получил никакой награды. Евгений писал: «Владыка наш забыт при коронации»⁹. Но Aмвросий уже был перенаграждён, получив в три года при Павле ордена Александра Невского и Андрея Первозванного и сан митрополита; и не о награде было ему думать, когда пред коронацией сказано было ему, первенствующему митрополиту, что «и он может ехать»; наконец, при коронации Александра роздано было очень мало наград – всего две Андреевские ленты и пять или шесть Александровских. И «никто – пишет Вигель – не обиделся, никто не удивился бережливости Царя при раздаче милостей в сей памятный день»¹⁰.

После коронации дела пошли обычным порядком; о перемещении или удалении митрополита Амвросия не было более речи. Обер-Прокурором оставался ещё года полтора добродушный Д.И. Хвостов, не мешавшийся в дела духовного управления и смотревший на митрополита с подобострастием подчинённого докладчика, а митр. Амвросий распоряжался делами и хозяйством Св. Синода с полною властью, не допускавшею ничьего вмешательства. Так продолжалось до выхода из Синода Д.И. Хвостова.

31 Декабря 1802 г. состоялся Высочайший указ о назначении Обер-Прокурором Св. Синода Д.С.С. Яковлева.

Яковлев Александр Алексеевич, принадлежал к старому дворянскому роду, считавшемуся аристократическим и славившемуся своим богатством. Впоследствии времени эта фамилия получила ещё особую известность по своим отношениям к литературному кругу¹¹.

А.А. Яковлев служил прежде по дипломатической части, но в последнее время перед назначением в Обер-Прокуроры Синода был только состоящим при Коллегии Иностранных Дел. Чтобы поднять его престиж в глазах Синода, Государь, почти вслед за назначением его, пожаловал его Камергером.

Яковлев решился поднять власть Обер-Прокурора, ослабленную его предшественником. Но своим резким образом действий, мелочной придирчивостью, вмешательством в дела, ему не подлежащие, и недоверчивым и оскорбительно-враждебным отношением к членам Синода и особенно к первенствующему в Синоде митрополиту Амвросию, поставил себя в такое отношение к Синоду, что в самое короткое время совместное служение их сделалось невозможным. Государь сначала поддерживал его и утверждал его представления, но потом стал оставлять их без внимания и, наконец, всего лишь через девять месяцев после назначения его на должность Обер-Прокурора, уволил его от оной.

Между тем положение его, при назначении на этот пост, было тем более благоприятно, что бывший в то время при Государе для личных докладов И.И. Новосильцев, которому он обязан был и местом, поддерживал его представления и ходатайства.

Яковлев оставил после себя Записки¹², в которых подробно описал, какие он делал распоряжения и принимал меры для приведения в порядок Синодального делопроизводства и хозяйства и для прекращения злоупотреблений и упущений в различных частях духовного управления. Но из этих мер только немногие сопровождались успехом; остальные же или не были одобрены и утверждены Государем или не достигли своей цели вследствие противодействия будто бы со стороны митр. Амвросия и прочих членов Св. Синода. Неприятности с ним начались с первых же дней после вступления его в Синод и возникли из борьбы за власть. До сих пор главным руководящим и решающим лицом в делах Синодального управления был митр. Амвросий. Он испрашивал у Государя награды Синодальным членам и чиновникам, вёл по делам сношения с министрами и начальниками ведомств, назначал и перемещал архиереев и настоятелей важнейших монастырей, распоряжался Синодальными суммами и имел в своём ближайшем подчинении главных делопроизводителей в Синоде – обер-секретарей. По инструкции Обер-Прокурору многие из этих обязанностей относились к кругу его прав и обязанностей, и потому Яковлев решился восстановить свои права. Митрополит, опираясь на Св. Синод, не хотел уступить притязаниям нового Обер-Прокурора и стать в зависимое от него положение. Яковлев приписал неуступчивость митрополита желанию его самоуправства – из корыстных целей, и повёл против него и прочих членов Синода открытую борьбу. Митрополит, имевший большие связи и знакомство с влиятельнейшими лицами в Государстве, также не пренебрегал случаями довести до сведения Государя о крайней притязательности Обер-Прокурора и стеснительных для хода дел распоряжениях его и оскорбительных для членов Синода действиях. Государь сделал Яковлеву через Новосильцева внушение поступать тише: но тот не останавливался, и внушения, как сам он говорит, «не переставали продолжаться» и наконец «пошли выговоры, уже и с угрозами, предвещавшими приближающееся падение».

При всей своей заносчивости Яковлев был крайне неровен в своих действиях. То грозил членам Синода, то раболепно заискивал их благосклонности и даже унижался перед синодальными чиновниками, чтобы отвлечь их от архиереев и привлечь на свою сторону.

При вступлении в управление он выпросил Высочайшее повеление издать Духовный Регламент. В записках он выставляет это как подвиг, совершённый несмотря будто бы на противодействия со стороны членов Св. Синода. К Регламенту он присоединил Инструкцию Обер-Прокурору, также будто бы вопреки желанию Синода. Выходит, как будто Синод не хотел пускать в свет ни Регламента, ни Инструкции Обер-Прокурору, между тем как Регламент печатался несколько раз, и последнее издание было меньше чем за год перед тем, – в 1802 году; а Инструкция напечатана была особым изданием в 90-х годах. В тех же записках он говорит, что придумал напечатать Регламент гражданскими буквами, дабы народ читал его и знал точные пределы власти духовенства и что от многих светских людей он получил благодарность за это издание. Но это не было новостью, так как не очень давно перед тем, именно в 1779 г., Регламент напечатан был по распоряжению Синода на русском языке.

Обозревая Синодальное хозяйство, новый Обер-Прокурор обратил внимание на произвольное распоряжение некоторыми суммами. Такой представилась ему, прежде всего, добавочная сумма, ассигнованная в 1797 г. на прибавку в консисториях 2-го и 3-го классов канцелярских служителей по усмотрению Св. Синода. Сумма эта расходовалась довольно произвольно. Часть её обращена была на усиление канцелярий присутствовавших в Синоде архиереев и кроме того из этой же суммы по докладам митр. Амвросия, впрочем с Высочайшего разрешения, выдаваемы были денежные награды Синодальным Обер-Секретарям: в 1797 г. Савицкому три тысячи р., в 1801 г. в Июне Пукалову две тысячи р. и в Октябре того же года обоим названным Обер-Секретарям по тысяче рублей. При вступлении Яковлева в должность суммы этой оказалось в остатке от прежних лет 2.909 р. Яковлев выпросил у Государя через Новосильцева этот остаток в своё распоряжение и на счёт его возобновил синодальную церковь, поставил в присутственной зале портрет Императора и произвёл разные внутренние исправления в Синодальном здании. Вслед затем он представил два других доклада Государю, из коих одним просил отдать на будущее время в его полное распоряжение все могущие скопляться остатки экономической суммы по Синоду, «чтобы они не могли впредь через происки и протекции развлекаемы быть в частные руки»; другим представлял о возврате в казну всех ежегодных остатков от суммы 1.400.000, положенной по штату 1797 года на содержание и поправку apxиерейских домов, на содержание монастырей, духовных семинарий, на пенсионы духовным лицам и пр. Но эти доклады не были утверждены Государем. Яковлев приписывал это противодействию Трощинского, благоприятствовавшего митрополиту Амвросию и вообще духовному кругу.

Синодальное делопроизводство находилось в полном заведывании обер-секретарей, а обер-секретари сообразовались с желаниями и приказаниями членов Синода. «Застал я, – говорит Яковлев, – что почту распечатывал обер-секретарь, а не Обер-Прокурор и в тоже время узнал, что присылаемые жалобы на архиереев по частным архиерейским к членам и к обер-секретарям письмам были откладываемы в долгий ящик, а иногда и вовсе истребляемы, что и прежде важивалось. По таковым признакам и распечатывал я всю почту сам и тем открывал великие злоупотребления, доносил о них; но сие осталось без действия. Ныне же почта паки обратилась в руки обер-секретаря Савицкого».

По установившемуся обычаю С.-Петербургский митрополит вёл по делам переписку с министрами и они к нему писали. Для разных посылок и отправки бумаг по этим сношениям митрополит употреблял синодского курьера, который и находился в его распоряжении. Яковлев нашёл это незаконным. Какие были у него объяснения с митрополитом, нам неизвестно; но вследствие этих объяснений Яковлев официальной бумагой спрашивал бывшего Обер-Прокурора Хвостова: была ли ему объявлена какая Высочайшая воля от бывшего генерал-прокурора Обольянинова, чтобы митрополит Амвросий мог иметь при себе одного из синодских курьеров? Хвостов отвечал: «ежели б объявлена была, то и должна находиться гласною в канцелярии Св. Синода или при обер-прокурорских делах». А чтобы отнять у митрополита Амвросия возможность вести сношения с министрами по делам Синода, он запретил обер-секретарям давать ему нужные справки. Один раз к митрополиту прислана была по Высочайшему повелению жалоба на Вологодского архиерея с требованием сведений о положении этого дела в Синоде. Митрополит потребовал справки из Синодальной Канцелярии; но Яковлев запретил выдать, а послал её прямо от себя, объяснив это в письме к статс-секретарю М.И. Муравьеву тем, что за всякую справку он отвечает¹³. Независимо от того он подал на Высочайшее благоусмотрение записку, вследствие коей, через г. Новосильцева именем Государя объявлено словесное всем министрам приказание обо всём переписываться с обер-прокурором, а не с митрополитом; но и за сим – пишет Яковлев – «оная переписка до выхода моего из Синода, по беспрерывным о том проискам митрополита, большею частью от оных (министров) продолжалась по прежнему с ним». Представляя Государю доклад по синодским делам, Яковлев заявлял иногда своё несогласие с постановленными определениями. В Марте 1803 г. представлены были кандидаты на архиерейскую кафедру в Вологде. Первым представлен был учёный архимандрит, младший по летам службы в сравнении со вторым и третьим кандидатами. Яковлев настаивал постоянно на очереди назначений по старшинству службы и доложил об этом, при представившемся случае, Государю. Государь утвердил второго кандидата¹⁴. Были и другие случаи испрошения Высочайших повелений вопреки синодальным определениям. «У нас какая-то сильная разладица с прокурором, писал 25 Апреля Евгений (Болховитинов) к своему знакомому в Воронеж. Вчера ещё он объявил Именной указ вопреки одному Синодскому определению. Историю о Вологодских кандидатах, я чаю, уж слышали. Много и после было таких же помех в контру»¹⁵. В Июне Яковлев представил, через Новосильцева, на Высочайшее Имя уже особый доклад об установлении в духовной иерархии и производстве в архимандриты и архиереи кандидатов по старшинству. Усмотрено мною, – писал он в докладе – что в Св. Синоде представление кандидатов на открывающиеся архиерейские вакансии и перемещения архимандритов в первоклассные и второклассные монастыри и произведение в сей сан происходят не по старшинству, но по произволу, под предлогом якобы достоинств производимых в первоклассные монастыри из префектов и строителей, состоявших в иеромонашеском звании, – что почитаю не сходственным с узаконениями и расстраивающим порядок иерархии, – и побуждаем будучи ревностью в исполнении возложенной на меня должности, желал бы я соблюсти в таковых случаях навсегда единообразное правило; но синодальные члены, приемля токмо в уважение им будто бы известные способности и достоинства духовных лиц, не соглашаются на то наблюдение порядка. Указав на то, что 13 марта Государем утверждён епископом в Вологду второй из представленных кандидатов, как старший по службе, Яковлев просил об установлении общим правилом, чтобы производить в архипастыри и епископы духовных лиц «вкупе по старшинству и по достоинствам их». Но в это время он уже не пользовался доверием Государя и представление его не было утверждено¹⁶.

Одновременно с этим докладом, Яковлев представил другой – о порядке назначения секретарей в консистории. Поводом к этому докладу было то, что Высочайшим указом 4 февраля 1803 г. предоставлено губернским правлениям право определять себе секретарей¹⁷. Присутствовавшие в Синоде архиереи полагали, что этим указом предоставляется епархиальным архиереям право самим определять в консистории секретарей, назначавшихся до того времени Св. Синодом. Но Яковлев нашёл, что предоставление им этого права повлечёт за собой вредные последствия для дел, так как секретари будут находиться в полном подчинении власти архиереев. По представленному им через Новосильцева докладу Государь приказал объявить ему, что упомянутый указ на епархиальные консистории не распространяется, вследствие чего и было о том объявлено по епархиям указами 23 Июня¹⁸. Но каково же было удивление Яковлева, когда митрополит Амвросий, 19 Августа, объявил в Синоде Высочайшее повеление, «чтобы Св. Синод впредь при определении по ведомству своему на вакантные канцелярские места в производстве в чины соображался с точными словами указа 4 Февраля сего года». Яковлев, не поняв силы этого повеления, донёс об этом рапортом 25 Августа Государю и, ссылаясь на то, что указами запрещено не только производить в действие, но и верить словесно объявленным Именным указам, кои последуют в отмену подписанных Императорской рукой, испрашивал разрешения этого важного обстоятельства собственноручным именным указом. Дело это потом разъяснилось, и виновником недоразумения оказался сам Обер-Прокурор. Указ 4 Февраля 1803 года именно отменял принадлежавшее прежде Синоду право утверждать в чинах определяемых им лиц. Яковлев, объявив Высочайшее повеление, что определение Секретарей в консистории должно оставаться на прежнем основании, как бы восстановлял право Синода производить определяемых им лиц в чины, отменённое именно указом 4 Февраля 1803 года. Статс-секретарь Д.П. Трощинский, по Высочайшему повелению, имел объяснение по этому предмету с митрополитом и чтобы не давать Синоду указа поручил ему объявить Св. Синоду, чтобы при определении на места по своему ведомству, в производстве в чины он соображался с точными словами указа 4 Февраля. Трощинский в отношении на имя Новосильцева от 16 Ноября 1803 г. писал, что Яковлев «сам неосторожно поступил, объявив Св. Синоду, что Высочайший указ 4 Февраля на епархиальные консистории не распространяется»¹⁹.

Последним докладом Яковлева было донесение о сделанной им экономии в подряде на поставку бумаги и разных материалов для Московской синодальной типографии на следующее четырёхлетие с 1804 года. До того времени торги и подряды на поставку бумаги для Московской синодальной типографии производились в Москве. Яковлев выпросил Высочайшее повеление, чтобы те торги производить для большого соблюдения казённых выгод в С.-Петербурге под особенным его, Яковлева, присмотром. Достигнутую старанием его уступку в пользу казны Яковлев исчислял в 160.000 р., составлявших разницу между первыми объявленными на торгах ценами (в сумме 413.480 р.) и последними оставшимися на переторжке ценами подряда (в сумме 245.000 р.) и, представляя своё усердие к службе во Всемилостивейшее внимание Государя, испрашивал Высочайших наград подрядчикам для поощрения их вновь к подобным патриотическим подвигам. 21 Сентября Новосильцев уведомил его о Высочайшем соизволении на заключение контракта на поставку бумаги для синодальной типографии на законном основании²⁰. А 7 Октября Высочайшим указом Сенату Яковлев уволен от прокурорских обязанностей в Св. Синоде с сохранением получаемого им жалованья впредь до назначения к другому месту²¹.

В тот же день, другим Высочайшим указом Сенату уволен от должности обер-секретаря в Синоде ст. сов. Пукалов, с причислением к Герольдии и с производством получаемого им жалованья до определения, по его желанию, к другим делам²²; и наконец, в тот же день, уволен от присутствия в Синоде Ярославский архиепископ Павел (Пономарев).

Яковлев, при своём падении, увлёк их с собой. Конечно немаловажную роль играла при этом личная неприязнь Яковлева к этим лицам, которых он считал своими главными врагами; но он имел что выставить перед Государем не в пользу, по крайней мере, Пукалова и по службе²³.

С именем Пукалова мы уже встречались. До поступления в Синод, он служил в Иностранной коллеги и был при посольстве в Персии; после был Секретарём в Сенате, а в 1799 г. 17 Января определён Обер-Секретарём в Синод. При Обер-Прокуроре Хвостове Пукалов заправлял в Синоде делами, и в 1801–1802 г. провёл одно чрезвычайно интересное дело о браке умершего бригадира Мордвинова. Дело это возникло по иску корнета Кавалергардского полка, Мякинина, оспаривавшего право наследства в родовом имении Мордвинова (в Вышневолоцком уезде Тверской губернии) незаконной дочери его Варвары. Пукалов вёл дело героически. В основу защиты легло доставленное в 1801 г. и сделанное в том же году дознание, по опросам одного местного причта, – так как метрические записи оказались сгоревшими – о том, что в 1785 г. 27 Апреля повенчан был брак обер-коменданта г. Тобольска бригадира Петра Сем. Мордвинова с дочерью прапорщика Авдотьею Казимировой, а 29 Декабря того же года от этого брака их родилась дочь Варвара. И хотя истец доказывал на основании служебных документов Мордвинова, что в Апреле 1785 г. Мордвинов был ещё только на пути в Тобольск и ссылался на показания пятнадцати свидетелей, удостоверявших, что девица Казимирова, прибывши вслед за Мордвиновым в Тобольск, привезла с собой эту самую девочку Варю и, наконец представлял выписку из метрических книг одной С.-Петербургской церкви о рождении у девицы Евдокии Казимировой незаконнорождённой дочери Варвары 18 Ноября 1784 года: но доказательства эти признаны недостаточными, так как пятнадцать свидетелей дали показания без присяги, а какая Варвара значится в метрических книгах Вознесенской церкви, неизвестно, а священник Исаев умер, и разыскивать это не дело высшего правительства. 20 Августа 1802 года утверждена «подлинность рождения девицы Варвары в Тобольске»; и вслед за тем Пукалов сделал ей предложение, а в Январе следующего года просил только что вступившего в обер-прокурорскую должность Яковлева исходатайствовать ему Высочайшее соизволение на вступление в брак с дочерью умершего бригадира, Петра Мордвинова, девицей Варварой Мордвиновой. На представление Яковлева Новосильцев 25 Января уведомил, что Государь Император изволил принять это с благоволением, а 30 января уже совершён был брак Пукалова с Варварой Петровной Мордвиновой²⁴.

А.М. Тургенев в своих «Записках» говорит, что Пукалов вёл другой такой же процесс, но в обратном направлении. «Два брата миллионера, заводчики Баташевы, жили в добром согласии; у каждого было достояние на многие миллионы. Один оставил двух или трёх сыновей; другой, женившийся под старость, оставил одного сына в детстве ещё. Наследники первого начали опровергать законное рождение малолетнего, утверждая, что их дядя, отец малолетнего, никогда не был женат и потому всё имение после дяди принадлежит им, как ближайшим и единственным его наследникам. Бакшиш посулён огромный. Что же Иван Антонович придумал? Он вытребовал в Синод из всех мест, в которых дело по инстанциям проходило, все производства и отправляясь в Москву по случаю коронации Александра I, взял, купно с прочими канцелярскими бумагами, и дело Баташева, и отъехав от Петербурга вёрст 400, под предлогом усталости остановился ночлеговать, где сжёг повозку нагруженную делами, и дом крестьянина для отвода подозрения» (Рус. Ст. 1885 г., IV, стр. 263–264). Дело Баташевых, действительно, вместе с прочими нерешёнными делами взято было в Мае 1801 г. в Москву, где, по случаю коронации, Св. Синод имел присутствие; на обратном пути канцелярских чиновников с делами и воинской при них командой из Москвы во время остановки их на ночлег в селе Городне, Тверской губ., в доме крестьянина Алексея Иванова, во дворе этого дома, в ночь на 26-е Августа, произошёл пожар, при котором сгорели 124 двора и три воза (из шести) с синодскими делами, в числе коих сгорело и апелляционное дело по прошению Матрёны Егоровой о признании законности её брака с Андреем Баташевым на основании представленных ею документов. Но это не остановило производства его, окончившегося в следующем 1802 году, 3 Апреля, отказом в признании брака её с Баташевым достоверным. Дело производилось Пукаловым (дело Арх. Св. Син. 1801 г., №№ 763 и 782).

Яковлев скоро узнал и другие дела Пукалова и в том числе странное Сорокинское дело. Деловой ход его заключается в следующем. В Декабре 1800 г. Кол. Сов. Я.М. Сорокин просил отпустить ему из Синодальной книжной лавки, для доставления в разные города по комиссиям, книг разных наименовании на сумму 21.822 р. 29 к. и внесши в счёт уплаты 1.000 р., в обеспечение остальной уплаты представил билет сохранной казны Московского Опекунского Совета на 24 т.р. Так как по рассмотрении отмеченных в списке книг оказалось, что многие из них напечатаны в давних годах и лежат уже долгое время без продажи и без всякой пользы, а если дольше пролежат, то «подвергнутся и самому согнитию и уж убыток будет невозвратный», то требуемые книги были отпущены по реестру, с уступкой в пользу покупателя установленной недавно перед тем (в 1799 г.) надбавочной цены, причитавшейся по расчёту в количестве 2.352 р. 49 к. Обер-Прокурор отнёсся в Московский Опекунский Совет, чтобы проценты с билета в 24 т. р. удерживать и высылать в уплату за книги. Но пока шла переписка об этом, Сорокин сделал в Опекунский Совет заявление, чтобы без его воли не выдавать никуда, никому и никогда по его билету, ни процентов, ни капитала, хотя бы откуда и были представлены к какому изысканию с него. Директор Московского Опекунского Совета Д.Т. Сов. Маслов сообщил об этом Хвостову. Тот отослал её к митрополиту Амвросию. «Извините владыко святый, – писал от 7 Ноября 1800 г., – ежели сим обременяю вас, мне показалось, что таковой важности дело, по известной моей вам преданности, должно быть вам первому известно». От Сорокина потребовали объяснения и по просьбе его согласились на то, чтобы в течение условленных 5 лет не требовать причитавшихся с его билета процентов для присоединения его к капиталу. В Поле 1802 г. Сорокин вновь заявил, что из купленных им книг он отдал на 10 т. служащему при делах Св. Синода кол. рег. Соколову и просил взыскивать эту сумму с него. (Это был будто бы подставной чиновник, определённый с тем, чтобы из жалованья его уплачивать долг Сорокина.) Св. Синод потребовал от них совместного заявления и удостоверения в уплате с части Соколова. Но такого заявления и удостоверения они не представили. В таком положении оставалось это странное дело до вступления в обер-прокурорскую должность Яковлева. Сущность его, как видно из записок Яковлева, заключалась в том, что при Хвостове произошла растрата книг из синодальной лавки и чтобы покрыть её, Пукалов придумал способ продать несуществующие книги за 20 т. р., а потом под предлогом, что купленные книги ничего не стоят, сложить стоимость их с покупателя. Сорокин по старости или по доверию вовлечённый в это дело не знал после, как выпутаться из него и только милость Государя спасла его. Но это было уже при кн. Голицыне²⁵.

Через две недели после увольнения Яковлева, на должность обер-прокурора Св. Синода назначен, 21 Октября, князь А.Н. Голицын. «Теперь спорщик уволен – писал арх. Евгений Болховитинов к своему знакомому в Воронеж, – и у нас новый прокурор, кн. Голицын, человек молодой, но с достоинствами выше лет своих. Он с детства при Государе был пажом и с ним воспитывался, а потому крайне близок и, кажется, будут все им довольны». И М.М. Платон писал к М. Амвросию 8 Ноября: «Я с удовольствием поздравляю вас, что вам определён хороший обер-прокурор и успокоит вас против прежнего. Ваше постоянное действование к свержению человека, который напитан был новыми началами, заслуживает всякой похвалы и я пламенно молю Бога, чтобы всегда оставались с направлением достойным христианского епископа»²⁶.

Князь Александр Николаевич Голицын родился 8 Декабря 1773 г. Отец его, князь Николай Сергеевич, гвардейский капитан, умер через две недели после рождения сына; мать, урождённая Хитрово, бывшая третьей женой кн. Голицына, по смерти мужа вышла замуж за гвардейского же капитана Кологривова. Маленький князь Голицын остался и рос почти сиротой. К счастью увидала его, бывая у Кологривовой, известная камер-юнгфера Екатерины Марья Савишна Перекусихина, полюбила его и представила Императрице. «Голицын был мальчик крошечный, весёленький, миленький, остренький, одарённый чудесной мимикой, искусством подражать голосу, походке, манерам особ каждого пола и возраста». Императрице он также понравился и она поместила его на свой счёт в Пажеский корпус. Из корпуса по воскресеньям и праздничным дням привозили его в Зимний Дворец играть с малолетними тогда великими князьями Александром и Константином Павловичами, и это было началом близости его с Александром, продолжавшейся во всю жизнь Императора Александра. В Январе 1791 г. кн. Голицын пожалован камер-пажом; а в 1794 г. в Преображенский полк поручиком; но в Августе того же года переименован камер-юнкером и назначен состоять при Дворе В.К. Александра, вступившего перед тем (в 1793 г.) в брак с Елизаветой Алексеевной. При коронации Павла 5 Апреля 1797 г. Голицын пожалован камергером, но 6 Мая 1799 г. «по Именному Высочайшему указу, писанному и подписанному Собственной Государя Императора Павла I рукой, от службы отставлен». Опала обрушилась на князя вследствие какого-то неудовольствия Павла на Сына²⁷. Государь, однако же, позволил ему жить в Москве, где он и поселился в скромном домике с садом на Девичьем поле. С кончиной Императора Павла оканчивалось опальное положение князя. Император Александр вскоре по восшествии на престол вызвал его в С.-Петербург и заставил вступить в службу. В 1802 г. 2 Сентября Голицын определён был в Сенат за обер-прокурорский стол в 1-м департаменте; через несколько дней, 21 Сентября занял обер-прокурорскую должность в том же департаменте Сената, а в 1803 г. 21 Октября назначен обер-прокурором в Синод. При самом назначении его на эту должность, Государь сделал его своим Статс-Секретарем, дав ему право представлять свои доклады непосредственно, а не через генерал-прокурора или статс-секретарей, состоящих при личных докладах, как было до того времени²⁸.

Князь Голицын воспитан был в понятиях XVIII века и имел очень свободные понятия о вере и церкви. Такому настроению соответствовало и поведение его в молодости. Поэтому он сначала отказывался принять должность синодального обер-прокурора, находя себя несоответственным ей по своим умственным понятиям и, наконец, принял, только повинуясь воле Государя. Вспоминая об этом в последующие годы своей жизни, он с глубоким сожалением и с искренностью блаженного Августина вспоминал об этих легкомысленных увлечениях юности.

Но важность возложенных на него обязанностей, круг дел, имеющих по преимуществу духовно-нравственный характер, чтение Священного Писания, актов вселенских соборов и отеческих правил, общество лиц высокого духовного образования и, наконец, доверие, которое имел к нему Государь, мало-помалу произвели решительную перемену в его духовной настроенности. Чтение Священного Писания с тех пор стало для него как бы обычным.

Близость Голицына к Государю придала блеск и новой его должности, которая была до того времени не видной и возвысила её до степени равной с первыми должностями в Государстве. Благодаря этой близости и доверию Государя он мог предпринять и осуществить важнейшие реформы, которые при других условиях были бы невозможны или осуществились бы в ограниченных размерах. Князь был чрезвычайно деятелен и работал чрезвычайно много. Только при такой деятельности он и мог исполнять так много обязанностей, сколько их лежало на нём по разнообразным должностям.

Но при этом он был ревнив к власти и не допускал никакого постороннего вмешательства в свои дела и никаких указаний и советов, претендующих на влияние.

«Предместник мой Яковлев, – сообщал он в своих последующих воспоминаниях, – ездил тогда ко мне под разными благовидными предлогами, как-то, рассказывать о начатых им и неоконченных Синодских делах с советом, чтобы я продолжил и кончил их в его духе; если не это, то преподавать мне какой-нибудь особенный способ, новую методу, которую, по словам его, он с пользою употреблял по Синоду; иногда, чтобы извещать меня, какое обычное давал он Синоду направление и проч. и проч. Мне, правду сказать, наскучили уже эти посещения, равно как и отеческие его внушения, и я счёл за лучшее начисто с ним объясниться, что в отправлении моей должности я буду держаться того смысла и разумения, какими наградила меня природа, что благодарю его за советы и вместе с тем прошу впредь меня от них уволить. Яковлев никак не мог в себе переварить того, что я занимаю его место. Он езжал иногда и к некоторым из моих знакомых и всё для того, чтобы иметь удовольствие под рукой злословить и странный, по его словам, выбор Государя и мою особу. Когда я получил ленту, Яковлев тотчас ко мне явился. «Помилуйте, князь, как это возможно, – кричал он мне впопыхах, – эту ленту по всему следовало бы получить мне, а вместо того получили её вы». «Чем же я виноват, – отвечал я взволнованному честолюбцу, – что Государь пожаловал её мне, а не вам».

Положение обер-прокурора Св. Синода естественно сближало его с первенствующим членом Синода митрополитом Амвросием. Не опасаясь иметь в нём соперника, чего так боялся Яковлев, – князь Голицын увидел в нём старца сговорчивого, умного и распорядительного.

В это время митрополит Амвросий был озабочен лучшим устройством духовных училищ и по его поручению составлен был (Старорусским епископом Евгением, впоследствии Киевским митрополитом) проект преобразования их. В Марте 1805 г. проект этот представлен был Государю. Государь, желавший поднять уровень духовенства и уже законом 22 Мая 1801 г. освободивший его от рабской приниженности, принял его благоприятно. Затем он по Высочайшему повелению передан был в Синод. «Синодальные, – писал Евгений, – кроме митрополита, оспаривают подчинение семинарии академиям. Это не по сердцу епархиальным». «Но кто же виноват, – прибавляет он, – что многие епархиальные не радят об успехах в своих семинариях и жалованьем располагают по самопроизволу, а о достоинстве определяемых ими учителей многие и понятия не имеют»²⁹. Впрочем, и некоторые заботливо относившиеся к своим семинариям архиереи высказывались также не сочувственно о затеваемой реформе духовных училищ. Митрополит Платон писал к Амвросию: «Новое об училищах учреждение я читал. История о духовных училищах выведена изрядно. И сие самое доказывает, что учреждение доселе было похвально и порядок учения производим был основательно... Об училищах до́лжно рассуждать не по учреждениям, а по успехам. Успех хорош, то видно и учреждение хорошо. Что на молодых смотреть; мы старики, да в сем деле, кажется, и опытные. Вот Мефодий, Августин, Амвросий et caet, et caot. Дай Бог, чтобы такие и впредь выходили. Советую в сие дело принять преосвященного Мефодия. Он на опыте учёность свою оказал. А ежели новый метод введётся, то едва ли ожидать можно лучшего успеха; а затруднения и запутанности больше будет. Прибавка жалованья не от учреждения зависит, а от недостатка средств»³⁰. Но князь Голицын перенёс это дело с сословной точки зрения на государственную и поставил вопрос о полном преобразовании духовных училищ и об улучшении содержания всего приходского духовенства. 29 Ноября 1807 г. он объявил Высочайше утверждённый доклад, которым повелевалось «преосвященному митрополиту Новгородскому Амвросию, Калужскому Феофилакту, духовнику Е.И.В. о. Сергию, обер-священнику о. Иоанну, статс-секретарю Сперанскому и ему (кн. Голицыну) быть в комитете, который имеет рассмотреть и представить мнение своё по следующим предметам: 1) рассмотреть план к усовершению духовных училищ прилагаемый, 2) сделать предварительное исчисление сумм, потребных на устройство училищ и церквей и 3) назначить способы, коими суммы сии удобнее составить будет можно».

Самому ли ему пришла счастливая мысль пригласить в этот комитет М.М. Сперанского или его назначил Государь, во всяком случае, совместное действие таких двух лиц, как князь Голицын и Сперанский, пользовавшихся личной близостью и особым доверием Государя, было весьма благоприятным условием для осуществления и успеха предположенной реформы.

Князь Голицын не знал, да вероятно до того времени и не видывал духовных училищ, находившихся в непосредственном заведывании епархиальных архиереев, вне обер-прокурорского надзора. Напротив, Сперанский сам воспитанник провинциальной Владимирской, потом преподаватель и префект С.-Петербургской главной семинарии, подробно знал их устройство и недостатки и вообще весь быт нашего духовенства. Таким образом, князю Голицыну принадлежал почин дела, а Сперанскому, совместно с митрополитом Амвросием и Феофилактом, – вся специальная, техническая сторона реформы, организация управления духовных училищ, устройство в них учебной части, исчисление сумм, потребных на содержание их и изыскание способов к составлению этих сумм. Собрания происходили у митрополита. Князь Голицын, после каждого заседания, докладывал Государю о ходе дела.

К Пасхе следующего 1808 года комитет уже окончательно разработал предложенные ему задачи и, между тем как М.М. Сперанский заготовлял подробный доклад о действиях Комитета для поднесения Государю, кн. Голицын, по испрошении предварительного соизволения Государя на предположения комитета, входил в сношения с различными учреждениями и лицами о способах исполнения этих предначертаний. В виду предположенного отпуска значительной суммы из Государственного Казначейства, кн. Голицын предуведомлял об этом Государственного Казначея и посылал ему проект заготовленного на его имя указа. Голубцов отвечал, что проект устава прочёл и находит во всём достаточным. «Итак, милостивый государь мой, – писал он, – начинайте с Богом сие доброе и полезное дело, а за мною дело не станет, деньги готовы будут; ибо где нужно и до́лжно, я готов всегда приготовить». 12 Мая князь Голицын писал, по Высочайшему повелению, к Обер-Гофмаршалу Ард. Ал. Торсукову о переделке и исправлении в Михайловском замке, во втором этаже, комнат под №№ 13–16 и уведомлял, что работы эти, по поручению его, будут произведены под наблюдением архитектора Руско. Комнаты эти отделывались на счёт Кабинета, для будущей Комиссии Духовных Училищ.

Наконец 26 Июня 1808 г. кн. Голицын поднёс Государю доклад Комитета об исполнении им возложенного на него поручения и вместе свои предположения, под наименованием «Начертания правил об образовании духовных училищ и содержании их и духовенства». В тот же день последовали Высочайшие Именные Указы Св. Синоду об утверждении всех предположенных Комитетом мер и об учреждении Комиссии Духовных Училищ и о назначении членов в состав этой Комиссии и Государственному Казначею о порядке отпуска сумм на устройство духовных училищ и содержание церковных причтов. «Воспитание юношества церкви посвящённого – сказано в первом из этих указов – на правилах благонравия и христианского учения основанное, по справедливости всегда было признаваемо уважительнейшим предметом внимания правительства. Издавна предположены были разные меры к усовершению духовных училищ и к лучшему устройству содержания духовенства, при церквах служащего. Следуя сим предположениям и желая вящее утвердить и распространить существующее ныне по сей части, установление, признали Мы за благо указом 29 Ноября прошлого 1807 г. изданным, поручить особенному Комитету войти в подробное соображение способов к сему служащих и представить Нам своё о том мнение.

Рассмотрев доклад вследствие сего от Комитета Нам поднесённый и приложенное при оном «Начертание правил об образовании сих училищ и содержании духовенства, при церквах служащего», Мы находим, что предположения Комитета об устройстве сей части, постепенный распорядок её усовершения и способы к составлению нужных для сего сумм, им предназначаемые, пользам церкви, расширению духовного учения и успехам истинного просвещения, на благочестии основанного, во всём сообразны».

«Утвердив посему меры, в докладе Комитета и в Начертании правил изображённые и препровождая оные в Св. Синод, для приведения их в надлежащее исполнение, повелеваем:

I. Для общего и высшего управления духовных училищ учредить при Св. Синоде Особенную Комиссию под именем Комиссии Духовных Училищ. Члены сея Комиссии от Нас будут назначены.

II. В сию Комиссию Комитет доставит все положения его и сведения в рассмотрении его бывшие и служившие основанием его соображениям.

III. Комиссия в первоначальных своих упражнениях должна будет:

1) Определив порядок сношений её со Св. Синодом, установив образ производства дел её и составив нужную ей канцелярию, представить Нам на утверждение.

2) Она примет немедленно из Св. Синода все дела до Духовных училищ относящиеся и с сего времени дела сии будут уже производиться через её посредство.

3) Она сделает подробный и точный распорядок к отделению церковных доходов на содержание духовных училищ как единовременно, так и ежегодно... особенно же к лучшему устройству права продажи церковных свеч представит нам на утверждение.

4) Когда распоряжения сии утвердятся, тогда Комиссия обязана будет блюсти за точным их исполнением и содержать в известности положение всех сумм, какие на устройство округов будут предназначены.

5) За сим Комиссия приступит к рассмотрению штатов духовных училищ и церковных причтов, к сочинению уставов, к учреждению библиотек и вообще к исполнению обязанностей, кои в Начертании правил подробно ей предназначены» (Дело Канц. Об. Пр. № 3455).

В тот же день указом на имя Комитета, Государь выразил ему свою признательность за совершение возложенного на него поручения. «Из доклада Комитета Мне поднесённого Я видел с особенным удовольствием, что он совершил дело, указом 29 Ноября минувшего года Мною на него возложенное. Отдавая совершенную справедливость усердию и отличной деятельности, коими Комитет при исполнении поручения сего руководствовался и содействовал Моим намерениям о доставлении прочных правил духовенству как в его просвещении, основанном на истинном благочестии, так и в способах его содержания, и изъявляя всем членам оного Моё благоволение и признательность, повелеваю: на основании II статьи указа Св. Синоду Июня в 26 день Мною данного, передать в Комиссию Духовных Училищ журналы Комитета, так и все сведения, в рассмотрении его бывшие». Тогда же подписаны рескрипты и грамоты о пожаловании членов Комитета – митрополита Амвросия орденом св. Владимира I ст., Калужского епископа Феофилакта, князя Голицына и статс-секретаря Сперанского – тем же орденом II степени, обер-священника Державина – Анны I ст. и правителя дел Комитета, обер-секретаря Св. Синода Данилова – Анны II ст. с алмазными знаками. Подвигнутый этим новым опытом Высочайшего благотворного внимания к благоустроению духовенства и расширению духовного просвещения, Св. Синод поручил кн. Голицыну испросить соизволение Государя Императора на принесение всеподданнейшей Его Величеству благодарности и в назначенный Государем день, 22 Июля, предстал пред Государем в Петергофе в полном составе своих членов³¹. Митрополит Амвросий выразил чувства глубочайшей признательности и преданности от лица всей Российской Церкви. На речь митрополита Государь отвечал милостивыми словами: «Я, предоставя выгоды для духовных училищ, имел в виду то удовольствие, что они и при распространении всенародного просвещения всегда будут стараться идти по-прежнему впереди».

В Августе начала свои действия Комиссия Духовных Училищ. В состав её вошли все те же члены, которые были в Комитете. Вновь назначен только пожалованный на место Краснопевкова духовником П.В. Криницкий³². Председателя в Комиссии не было, как не было и в Комитете. По Высочайше утверждённому Положению о Комиссии представление Государю Императору всеподданнейших докладов и сношение с Министрами и вообще с начальствующими лицами и учреждениями по делам Комиссии возлагалось на одного из членов, по избранию Комиссии; но на первый раз тем же Положением это предоставлено было князю Голицыну.

В Сентябре 1808 г. он находился в свите Государя во время путешествия Его в Эрфурт для свидания с Наполеоном.

При том положении, какое он занимал и при множестве лежащих на нём обязанностей, конечно, трудно было ожидать, тем более требовать от него каких-либо специальных трудов по делам Комиссии. Однако же, независимо от постоянного и деятельного участия в общих совещаниях Комиссии, он исполнил некоторые специальные поручения Комиссии и внёс некоторые предложения, получившие значение законодательных постановлений на будущее время.

По плану Комитета о Духовных Училищах в отличие и награду академическим студентам, имеющим вступить в звание магистров и докторов богословия назначены патенты и кресты. Комиссия рассуждая, какой формы должны быть эти патенты и кресты, поручила составить эти формы членам своим преосв. Феофилакту и кн. Голицыну, которые на себя и приняли – первый составление формы патентов. а второй – составление рисунка вокруг сих патентов и формы крестов³³. Октября 5 они представили эти формы. Комиссия, утвердив проект патентов, предоставила кн. Голицыну составленные художником по его указаниям орнаменты патентов и рисунки крестов представить на Высочайшее усмотрение Государя Императора³⁴. В Ноябре Голицын предложил Комиссии, что Государь утвердил образцы крестов, с той только отменой, чтобы эмаль на крестах докторов богословия была голубая. Комиссия постановила при этом: «кресту для докторов богословия быть серебряному вызолоченному; в верхней же его части, на коей имеет быть изображаемо Распятие, быть из золота. Цепочке к кресту сему быть серебряной вызолоченной. Кресту для магистров быть серебряному вызолоченному, а верхней части его из золота. Цепочке быть серебряной вызолоченной из мелких колечек»³⁵. Кн. Голицын поручил ювелиру Хриспану Варсбе сделать по одному экземпляру крестов на пробу. В Марте следующего года образцовые кресты были представлены³⁶. За тем в 1814 г. пред окончанием 1 курса в С.-Петербургской академии, по этим образцам сделано 30 магистерских и 5 докторских крестов, причём Комиссиею постановлено на обороте докторского креста поставить указание на текст: иже сотворит и научит, сей велий наречется в царствии небесном, обозначив оный кратко следующим образом: Мат. V:19³⁷.

С именем кн. Голицына связан значительный проект усиления способов содержания бедных учеников через присвоение церкви исключительного права продажи венчиков и листов разрешительной молитвы.

Из представленных им по этому предмету сведений видно, что венчики печатались в Москве теми же лицами, которые торговали разными листками для простого народа и продавались в Москве в свечных и книжных лавках у Казанского собора и на Спасском мосту, а в С.-Петербурге в одних свечных лавках и при кладбищенских церквах. Каждый бумажный венчик обходился не более денежки, а продавался по 5 коп.; атласный же обходился от 20–30 к., а продавался от 60 до 100 или 150 копеек.

Разрешительная молитва печаталась в Московской и здешней синодальных типографиях. Печатание её стоило не более 2-х копеек; из типографии продавались по 5, а в лавках от 15 до 30 к. «Сия последняя дань, которую платит земле младенец и старик, и которая частными лицами себе присвоена, принадлежит, по свойству своему, единой церкви, и церковью по всей справедливости не может быть обращена на лучшее употребление, как на призрение сирот и бедных питомцев, кои образуются быть служителями алтарей её. Присвоение же церкви сего, по частным лицам рассеянного, дохода, могло бы приносить значительное пособие для содержания бедных учеников». По сделанному в проекте примерному исчислению, сумма этого пособия могла простираться почти до 100 т. руб. в год³⁸. В Марте следующего 1810 года кн. Голицын поднёс доклад об этом Государю, утверждённый 18-го того же месяца³⁹.

Митрополиту Амвросию, в виде некоторого предпочтения, предоставлено было сношение по делам Комиссии со всеми духовными учреждениями и лицами. Но, при множестве производившихся в Комиссии дел об училищах в эпоху их преобразования, это преимущество возлагало на него весьма тяжёлое бремя. Он должен был вести деловую переписку с архиереями по всем предметам, о которых производились дела в Комиссии и по которым требовались какие-либо сведения: а этих сведений требовалось бесчисленное множество – о числе учеников в академиях, семинариях и училищах, о назначении и увольнении учеников в светские учебные заведения, о числе церквей, составе причтов и способах содержания их, о церковных капиталах и доходах, о найме и устройстве помещений для училищ, о снабжении училищ книгами и пр. Но кроме того он должен был у себя в епархии устраивать первую академию и первую семинарию, с училищами по новому плану. Надлежало приготовить помещение для новой академии, семинарии и училищ, составить штаты содержащие их, сделать расчисление расходов по разным частям академического, семинарского и училищного хозяйства и проч. Исполнительность его по этим сношениям была громадная. Но во всех прочих отношениях положение его в Комиссии не было выдающимся; голосу его не было оказываемо особого предпочтения, и предложения его не всегда были принимаемы в уважение. Передовое значение из лиц духовного сана имел преосв. Феофилакт, человек инициативы и деятель энергичный и неутомимый. Людям, близко стоявшим к делу, казалось далее, что Феофилакт в непродолжительном времени займёт место митрополита Амвросия. Но Амвросий нашёл некоторые способы действовать на своего противника и этими способами обеспечил ещё на несколько лет своё положение, хотя всё же не сберёг его до конца жизни.

Феофилакт и М.М. Сперанский были товарищами по Невской главной семинарии. Феофилакт – до монашества Федор Гаврилович Русанов – был сын дьячка Архангельской губернии (Пабережской волости, Онегской округи); родился в 1765 г., обучался в бывшей Олонецкой семинарии, в Александро-Свирском монастыре и по окончании курса послан был в 1788 г. в С.-Петербург в Невскую главную семинарию, учреждённую в том году в качестве высшего учебного заведения, для приготовления учителей в высшие классы епархиальных семинарий. – В следующем году поступил в ту же семинарию М.М. Сперанский, присланный из Владимирской семинарии.

По окончании курса они должны были отправиться на учительские места, в свои епархии. Но митрополит Гавриил, с разрешения Св. Синода, удержал их, как лучших и даровитейших воспитанников в С.-Петербурге и определил учителями своей, главной семинарии. Русанову поручен был класс поэзии и риторики, Сперанскому – математики и физики, а вскоре и класс высшего красноречия. Из товарищей по учению они сделались товарищами по учительству, пока судьба не разделила их, указав каждому свой путь. Русанов принял монашество и в 1794 г. определён законоучителем в Греческий корпус, переименованный потом корпусом чужестранных единоверцев; а М.М. Сперанский ещё оставался учителем семинарии, ожидал своей судьбы.

Перешедши законоучителем в Кадетский корпус Феофилакт ступил на лучшую дорогу. Состав высшего духовенства формировался в это время из законоучителей кадетских корпусов и прочих учебных заведений, и наиболее даровитые иеромонахи, архимандриты и священники назначаемы были предпочтительно на законоучительские места, с коих потом и были переводимы на высшие иерархические должности.

Предместник Феофилакта по учительской кафедре в Невской главной семинарии, известный Анастасий Братановский, славился своим преподаванием и блистал проповедями в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе. Феофилакт хотя не владел ораторским талантом в равной мере с Анастасием, но пользовался репутацией выдающегося проповедника, и в служебных повышениях и отличиях следовал шаг за шагом за Анастасием. В 1795 г. посвящён был в сан архимандрита с настоятельством Зеленецкого монастыря; в Мае 1796 г. переименован архимандритом Сергиевой пустыни и на обоих этих местах был преемником Анастасия. Оба они ещё в сане архимандрита пожалованы были в члены Св. Синода и вскоре затем получили епископские кафедры. Анастасий в 1797 г. назначен епископом в Могилев, Феофилакт в 1799 г. в Калугу.

Назначение Феофилакта в епископа, наречение и посвящение совершились в Гатчине, где имел пребывание двор и где по случаю торжества бракосочетания великих княжон Александры Павловны и Елены Павловны, находился с 13 Октября по 6 Декабря Св. Синод. Бывший в то время обер-прокурором Св. Синода тайный советник, впоследствии граф, Д.И. Хвостов в автобиографической записке своей говорит, что «он имел комнаты во дворце и пользовался счастьем ежедневно видеть Императора. Однажды в театре позван был пред лицо (Государя) и ту минуту повелено было объявить Св. Синоду, пребывающему с версту расстоянием от Дворца, что Государь Император намерен Сам присутствовать при наречении епископа Калужского Феофилакта. Государь присовокупил, что, по сказанию Теплова, со времени Петра никто в Синоде не присутствовал».

В назначенный день 23 Октября, члены Св. Синода собрались в придворную церковь, откуда в предшествии придворного духовенства с Евангелием и крестом перешли в большую залу, где и ожидали прибытия Государя. Между тем собрались высшие сановники, дворянство и чужестранные министры. Государь прибыл в сопровождении Высочайшей фамилии и занял Своё кресло у присутственного стола, а затем, с позволения Его Величества, заняли свои места и члены Синода. По прочтении обер-прокурором Высочайшего указа совершён был церковный обряд, а по окончании оного сперва нареченный епископ говорил речь Государю, а потом митрополит речью же благодарил Государя за удостоение Синода Своим присутствием. «Государь столько благоволил к Св. Синоду, – говорит Хвостов – что намеревался сам подписать протокол присутствия; но члены Синода благоговейно его за сие поблагодарили»⁴⁰. 30 Октября Феофилакт посвящён был в Гатчинской придворной церкви в епископа и отправился в свою епархию⁴¹.

В проезд через Москву он посетил митрополита Платона и 25 Декабря участвовал с ним в посвящении, в Троицкой Лавре, назначенного викарным Московской епархии, ректора Московской академии, архимандрита Серафима (бывшего впоследствии С.-Петербургским митрополитом). Впечатление, произведённое им на Платона, митрополит выразил в письме к митр. Амвросию 15 Апреля 1800 г.: «человек молодой и не по сану отважный»⁴². Впрочем, отзыв этот имеет подкладку в особых отношениях Калужского епископа к митрополиту Платону. Калужская епархия образована была в 1799 г. из части Московской епархии, находившейся в ведении и управлении Московского митрополита. С 20 Октября 1798 г. церквами этой епархии управлял викарный Московского митрополита, Серапион, епископ Дмитровский, на таком же основании, как Старорусский епископ управлял, под главным ведением Новгородского и С.-Петербургского митрополита, церквами и духовенством Новгородской епархии⁴³. В 1799 году Серапиона и назначили было епископом в Калугу, но через пять дней это назначение было отменено. Серапиона перевели в Казань архиепископом, а в Калугу назначили Феофилакта. Старцу митрополиту конечно не было особой приятности видеть как разбирают по частям его епархию⁴⁴. Но Калужский епископ, кроме того требовал, на основании Синодского постановления, выдачи ему ризницы и прочего церковного и домового имения бывших Крутицких архиереев.

Новым поводом к обоюдным неприятностям было то, что в Калуге не было своей семинарии и дети тамошнего духовенства, прошедши курс духовного уездного училища в Лаврентьевом монастыре, оканчивали образование в Перервинской и Троицкой семинариях и в старой Московской академии. Феофилакт жаловался и вероятно имел поводы к тому, что Калужских семинаристов притесняют в Троицкой семинарии⁴⁵. Чтобы стать независимым от Москвы и с этой стороны, Феофилакт учредил семинарию в Калуге и перевёл в неё всех своих воспитанников из Троицкой семинарии. Митрополит Филарет, обучавшийся в это время в Лаврской семинарии, говорит, что семинария эта славилась знанием латинского языка и славу эту поддерживали калужане – бывшие хорошими латинистами, между которыми особенно отличался Зарецкий (впоследствии Леонид, профессор С.-Петербургской духовной академии) и что с учреждением семинарии в Калуге отошли в неё некоторые лучшие знатоки латинского языка и латынь стала у них (в Троицкой семинарии) падать⁴⁶.

В Калуге преосв. Феофилакт имел неосторожность сблизиться на первой поре с тамошним губернатором, который своими безобразными поступками набросил тень и на епископа. Губернатором был в то время Дмитрий Ардалионович Лопухин, женатый на Шереметевой и приходившийся родственником князю Петру Васильевичу Лопухину. Надеясь по своему родству и по своим связям на покровительство сильных вельмож, Лопухин позволял себе такие злоупотребления властью – притеснения богатых заводчиков, взяточничество, укрывательство уголовных преступлений, отнятие имений у помещиков и пр. и такие безобразия в личном поведении, соединённые с оскорблением подчинённых и имевших до него дела лиц, что, наконец, всё это дошло до сведения Государя. Феофилакт по своему положению не мог чуждаться начальника губернии и, может быть, не зная о допускаемых им злоупотреблениях по службе, водил с ним хлебосольство, чем навлёк и на себя разные нарекания.

Государь поручил доверенным лицам собрать под рукой сведения о происходивших в Калужской губернии беспорядках, а потом, когда нарочно посланными уже ощупаны были, так сказать, все следы и оставалось только открыть их официально, Государь 23 Ноября 1801 г. поручил сенатору Г.Р. Державину отправиться, без огласки, под видом отпуска, в Калугу и если дошедшие до Высочайшего сведения злоупотребления окажутся бессомнительными, то объявить данный ему Высочайший рескрипт и произвести формальное расследование и обозрение порядка дел и производства правосудия во всех присутственных местах губернии уездов. Из произведённого Державиным следствия составилось 46 дел, из которых 34 имели вид преступлений. Для рассмотрения этих дел назначен был комитет из графов А.Р. Воронцова, В.А. Зубова, И.П. Румянцева и Державина. В Августе 1802 г. комитет представил свой доклад Государю и 16 Августа состоялся Высочайший указ Сенату, коим велено было судить Губернатора и соучастников его по законам. Губернатора отрешили от управления губернией; дело его тянулось долго, но всесильный родственник укрыл его под своей защитой⁴⁷. В донесениях своих Державин не пощадил и архиерея⁴⁸. Но по Высочайшему повелению 21 Августа 1802 г. в Святейший Синод препровождены были для исследования лишь несколько частных дел о беспорядках в Калужской епархии, возникших по поданным Державину жалобам, а о лице архиерея и прикосновенности его к делу Губернатора в Высочайшем указе не было упомянуто ни одним словом. В Апреле 1803 г. Синод представил Государю доклад по этим делам и получил через Статс-Секретаря Новосильцова Высочайшее повеление привести своё определение в исполнение. Тем это дело и кончилось в Синоде.

Избежав угрожавших неприятностей, Феофилакт углубился в кабинетные труды и, пользуясь знанием языков, переводил на русский язык сочинения древних и новых писателей. Но выбор этих сочинений иногда был довольно своеобразен. Не будучи по своему душевному складу меланхоликом, он первым сочинением для перевода выбрал, ещё в бытность корпусным законоучителем, «Философское утешение» Боэция и перевёл его частью прозой, частью стихами⁴⁹.

В 1801 году, уже в Калуге, он перевёл с латинского и напечатал Врачество от уныния и отчаяния, в двух частях⁵⁰. Митрополит Амвросий посоветовал ему заняться лучше переводом таких книг, которые по своему содержание соответствовали бы званию церковного пастыря⁵¹. Следуя этому указанию, преосв. Феофилакт перевёл ряд богословских сочинений: в 1803 г. с греческого (с рукописи б. архиепископа славянского Евгения Булгара) О достоверности Евангелия, соч. Безобра; с французского – Созерцание христианства, в двух частях, соч. Женнингса и Пастырское наставление о превосходстве религии, соч. Люцерна⁵²; в 1806 г. – Начала против безбожия, соч. Камюзе⁵³. Церковные проповеди шли своим порядком. Некоторые из них напечатаны были отдельными брошюрами, но в 1806 г. Феофилакт собрал их и издал под заглавием: «Поучительные слова и речи, говоренные в Калуге и других уездных и сельских церквах»⁵⁴. Проповеди Феофилакта, с точки зрения ораторского искусства, не блестящи. Они умны, стройно составлены, логически отчётливы, убедительны, но лишены ораторского одушевления. Рассудочный элемент преобладает в них над движениями чувства. Для доказательства своих мыслей он весьма часто употребляет примеры из древней и новой истории и изречения философов и ораторов и при этом нередко приводит имена малоизвестные и большей части слушателей, надо полагать, совершенно неизвестные.

* * *

М.М. Сперанский был в это время уже значительным лицом.

После выхода Феофилакта, он ещё более трёх лет оставался в семинарии. Но счастливая судьба шла ему навстречу. Знатный вельможа того времени князь Алексей Борисович Куракин пригласил его к себе для частных занятий в качестве секретаря, а потом, сделавшись генерал-прокурором, перевёл его на службу в свою канцелярию и определил на важную и ответственную должность экспедитора. При трёх следовавших один за другим прокурорах, Сперанский с большим достоинством сохранил своё положение и менее чем через три года со времени поступления на службу из титулярных советников достиг до чина статского советника. В 1798 г., оставаясь при своей должности в генерал-губернаторской канцелярии, он назначен был правителем канцелярии Комиссии о снабжении резиденции припасами. Комиссия эта, учреждённая в 1797 г. Императором Павлом, занималась установлением и распределением городских доходов и расходов обеих столиц, заведовала продовольствием их и вообще всем тем, что относится к городскому благоустройству. И чем при Екатерине заведовала городская дума, магистрат и надворный суд. Президентом её был, по званию первого С.-Петербургского военного губернатора, Наследник Престола Цесаревич Александр, членами – генерал прокурор Обольянинов, второй С.-Петербургский губернатор граф Пален и обер-прокурор Сената Резанов (предместник Сперанского по должности правителя Комиссии). Московский департамент Комиссии составляли первый Московский военный губернатор генерал-фельдмаршал граф Салтыков, второй – генерал от инфантерии Архаров. Московский департамент представлял свои донесения в Комиссию, а Комиссия представляла свои доклады прямо Государю. И здесь уже Сперанский имел удобность и случай сделаться известным Цесаревичу, будущему Государю⁵⁵; но кроме того служба в этой Комиссии, хотя по роду дел была отяготительна, вводила его в круг значительных лиц государства.

При восшествии на престол Александра Сперанский пожалован был в статс-секретари с поручением быть при Трощинском по Высочайше поручаемым ему делам и с обращением в пенсию получаемого им жалованья по званию правителя дел Комиссии. Вслед за тем, 25 Апреля, М.М. определён в канцелярий новоучреждённого Государственного Совета начальником третьей экспедиции – гражданских и духовных дел, с сохранением звания статс-секретаря и, ставши здесь в самом средоточии государственной деятельности, в эпоху важнейших преобразований первого времени царствования Александра, получил возможность видеть весь ход государственного правления и ознакомиться со всеми государственными учреждениями в их отдельной и совокупной деятельности. Молодой Государь преисполнен был желания улучшить все части управления, возвысить благосостояние всех сословий и даровать России учреждения, соответствовавшие её величию и сообразные с лучшими понятиями времени. Все эти предначертания и предначинания Государя передаваемы были им на обсуждение Государственного Совета, и на долю третьей экспедиции досталась наибольшая доля участия, а вместе и труда, в этих преобразовательных действиях. В первое же заседание Совета по назначении Сперанского, именно 6 Мая 1801 г., рассуждаемо было, по Высочайшему повелению, о не продаже людей без земли, и первый составленный им журнал был по предмету этого заседания. Рассуждения об этом продолжались и в следующее заседание, 16 мая, в присутствии Государя, и возобновились чтением журнала предыдущего собрания – 6 мая. Это было первое присутствие Государя в Совете. Второе и последнее до 1810 года произошло через несколько дней и замечательно по предмету бывших в оном рассуждений, имевших значение для последующей судьбы М.М. Сперанского. Речь шла о новом распределении губерний и, в частности, о Сибирских губерниях. Излагая результат рассуждений в журнале Совета, Сперанский писал: Совет принял в уважение, что страна сия по великому её пространству, по разности естественного её положения, по состоянию народов её населяющих, нравами, обыкновениями, промыслами и образом жизни толико один от другого различествующих, требует как в разделении её, так и в самом образе управления особенного постановления. Но как постановление сие должно быть основано на достоверном познании местных обстоятельств, кои по всем их подробностям сообразить и привести в надлежащее единство на столь великом расстоянии невозможно: то Совет и полагал представить Его Императорскому Величеству, не благоугодно ли будет избрать и назначить особенного чиновника, который бы, при личном сего края обозрении, вошёл во все подробности местного его положения и, сообразив всё различие его обитателей и почерпнув на самых местах вернейшие сведения, представил бы по всем частям свои о нём примечания, дабы на основании оных можно было положить с достоверностью, совместны ли с состоянием и пространством сей страны настоящее её разделение на губернии Пермскую, Тобольскую и Иркутскую, с причислением и бывшей Колыванской, или удобнее будет дать ей другое какое-либо разделение, изыскав и определив, какой может быть для неё образ управления приличнейший многочисленному разнообразию народов, в ней обитающих⁵⁶. Мог ли Сперанский думать в то время, когда писал этот журнал, что он составляет инструкцию для себя и что ему придётся исполнить её в том самом полном виде, как он тогда понимал её?

С Августа по Октябрь 1801 г. Сперанский вместе с Советом находился в Москве по случаю коронации Государя; в следующем 1802 г. 2 Июля⁵⁷ пожалован в действительные статские советники. С учреждением в Сентябре 1802 г. министерств, состоявшимся без участия Трощинского и подготовлявшимся втайне от него, положение Трощинского при Государе кончилось. Он остался только главным Директором почт, получив вскоре за тем в управление Министерство Уделов; а Сперанский перешёл 7 Января 1803 г. к Министру Внутренних Дел В.П. Кочубею. Деятельность его повсюду была полна одушевления, блеска, инициативы. В 1803 г. Государь поручил ему через Кочубея дело первой важности – составить план общего образования правительственных и судебных мест в Империи или образования Государственного Совета и министерств. Являясь к Государю с докладами по этому делу, он привлёк к себе Его внимание и сделался близким и доверенным лицом в исполнении его поручений, а с конца 1807 г. уже находился при нём постоянно.

Внешняя, служебная деятельность его была чрезвычайна. Но точно также изумительна его внутренняя деятельность, работа этой могучей души над самой собой и в разрешении вечно томящих её вопросов о том невидимом, вечном, духовном царстве, к которому она принадлежит по своей природе. В первое время своей жизни, в период воспитания и учительства, пытливая мысль его, может быть, удовлетворялась решениями, преподанными в учениях богословской науки, и общим верованием, наряду со всеми простыми верующими сынами церкви. Но выходившее из общего порядка течение событий его жизни и навык к сосредоточенному размышлению и углублению в свои внутренние состояния, в связи с общим направлением того времени, дали его внутренней самодеятельности направление мистическое, в последствии времени развившееся до весьма значительной степени. Первые проявления этого направления относятся к 1803–1804 гг. и, кажется, можно предполагать некоторое влияние на Сперанского в этом отношении со стороны Ив. Влад. Лопухина.

Из напечатанной в Русском Архиве переписки Лопухина со Сперанским видно, что они старались привлечь к тому же направлению Феофилакта, но безуспешно. Натура Феофилакта была слишком реальна для того, чтобы находить интерес в тонкостях мистицизма. По крайней мере Лопухин, видевшись с ним в 1805 г. в Калуге, писал к Сперанскому, что «Феофилакт, кажется, нисколько ещё не получил вкуса к прямой чистоте дела». В ответном письме его к вам, которое он мне читал, довольно то видно из его понятий о Фенелоне и связи его с M-me Guion. «Впрочем, – писал Лопухин, – он имеет многие достоинства» и советовал Сперанскому продолжать с ним переписку⁵⁸. Но в смысле влияния на душевное настроение Феофилакта переписка эта не имела успеха.

На мистицизме, как мы увидим впоследствии, они – Феофилакт и Сперанский – и столкнулись самым неприятным образом.

* * *

В 1806 г. 18 Ноября Феофилакт вызван был в С.-Петербург для присутствования в Святейшем Синоде. Это было в самое первое время после установления особого порядка вызова Епархиальных архиереев к временному присутствованию в Святейшем Синоде. В 1805 г. 12 Июня Обер-Прокурор кн. Голицын объявил Святейшему Синоду, что «Государь Император желая знать лично преосвященных, управляющих епархиями, предположил вызывать по одному из них для жительства в С.-Петербурге и присутствовать по прибытии в Святейшем Синоде до воспоследования Высочайшей воли на обратное возвращение в епархии». Вместе с этим он объявил Синоду Высочайшее повеление, «чтобы первоначально вызвать Могилёвского архиепископа Анастасия⁵⁹, выдав ему на проезд тысячу рублей из суммы на духовный департамент положенной; на случай же временного отбытия его из епархии сделать Святейшему Синоду для управления оной зависящее со своей стороны распоряжение». Святейший Синод постановил поступать ему архиепископу во время отбытия из епархии так, как и прочие члены, пребывающие в С.-Петербурге вверенными им епархиями управляют, а в посылаемых к нему из Святейшего Синода указах во всё время пребывания его в С.-Петербурге, называть присутствующим в Святейшем Синоде. Архиепископ Анастасий только что прибыл в С.-Петербург, как переведён был в Астрахань. На его место вызван был Гаий (Токаов, Грузин) епископ Пензенский и Саратовский; а в Ноябре 1806 г. по Высочайшему повелению вызван Калужский епископ Феофилакт «для жительства в С.-Петербурге и присутствования в Святейшем Синоде на том же самом основании, как были преосвященные Анастасий и Гаий»⁶⁰. Святейший Синод со своей стороны нашёл нужным испросить Высочайшее повеление, чтобы преосвященный Феофилакт отправился в С.-Петербург по окончании разбора священно-церковно-служительских детей, так как этот разбор скорее и лучше может быть исполнен при бытности его в епархии⁶¹.

В Ноябре следующего 1807 г. учреждён был Комитет об улучшении духовных училищ. Надо полагать, что Феофилакт и вызван был прямо для участия в этом Комитете и более чем вероятно, что он вызван был по указанию М.М. Сперанского⁶². В Комитете и потом в образовавшейся из него Комиссии духовных училищ Феофилакт был одним из самых деятельных членов. Независимо от участия в общих совещаниях Комитета и Комиссий, он исполнил несколько весьма важных поручений.

В 1808 г. он составил «Положение о содержании бедных учеников уездных и приходских училищ и об образе призрения остающихся духовных сирот». Правилами этого положения постановлено было: 1) предоставлять за бедными учениками и сиротами мужеского пола причётнические и диаконские места при городских и уездных приходских церквах, при коих будет находиться по нескольку причтов, и при однопричтовой церкви, если имеется при ней диакон. Из присвоенных этим местам доходов две трети должны быть обращаемы на содержание бедных учеников в училищах, а остальная треть – в пользу диакона или другого причётника. Доходы же, получаемые от земли, должны быть обращаемы на пропитание вдовых матерей с семействами⁶³. 2) При определении на причётнические места давать предпочтение тем ученикам, которые пожелают взять за себя, из сиротского семейства, оставшегося с одними дочерьми, одну из таковых сирот, с обязательством питать вдову по смерть, а дочерей до их замужества; 3) Вдов бездетных и оставшихся с малолетними или увечными дочерями, определять на места просвирнические; 4) престарелых и увечных священно-церковно-служителей, если у них нет детей, определять в монастыри на казённое содержание; 5) предоставить престарелым или увечным причётникам, не имеющим детей, сдавать свои места малоуспешным ученикам, по взаимному условию в способах содержания⁶⁴.

Комитет, признав эти положения основательными, тем более, что они уже действовали в разных епархиях, присоединил к ним ещё 1) учреждение духовных опек с предоставлением полной свободы лицу, в опекуны избираемому, принять на себя таковую обязанность; 2) приглашение монастырских настоятелей с братией и священно-церковнослужителей к добровольным пожертвованиям на содержание бедных учеников в духовных семинариях и училищах и 3) преимущественное определение вдов как в богадельни при архиерейских домах, так и в женские монастыри, ежели кто из них пожелает поступить в монашество⁶⁵. Кроме того Феофилакт принимал участие в разработке в Комитете вопроса о лучшем устройстве продажи церковных свеч для образования капитала на содержание духовных училищ, хотя из двух представленных проектов по сему предмету Комиссией принят был, как наиболее удобный для приведения в действие и Государем утверждён проект Сперанского.

В 1808 г., 21 Февраля Феофилакт пожалован членом Святейшего Синода, а, по окончании действий Комитета, 26 Июня – орденом св. Владимира II степени. С назначением его в члены Комиссии начались для него новые труды. Но и отличия быстро следовали одно за другим. 25 Декабря 1808 г. от возведён был в сан архиепископа: это было уже высокое отличие и ещё более выдвинуло его в ряд передовых деятелей и высших лиц духовной иерархии; а в Марте 1809 г. он переведён был из третьеклассной Калужской во второклассную Рязанскую епархию.

Официальным положением М.М. Сперанского в бытность его в Комитете о Духовных Училищах было звание Государева статс-секретаря. По окончании действий Комитета, 26 Июня 1808 г. он пожалован орденом Владимира II ст. – Замечательны слова грамоты на пожалование его этим орденом. «Отличные труды ваши в Комитете об усовершенствовании духовных училищ, в коем вы столь много содействовали к окончанию дела, полезного для духовенства. Нас удостоверяют ещё более, что всякого рода поручения вы исполняете всегда к удовольствию Нашему». – Осенью этого года он находился в свите Государя во время Эрфуртского свидания, а по возвращении из Эрфурта состоял при личных докладах у Государя и в Декабре 1808 г. назначен товарищем Министра Юстиции с предоставлением ему права непосредственного доклада по делам Комиссии составления законов, в занятиях которой он уже и прежде принимал деятельное участие.

В это время трудов его по Государственному законодательству, он принял на себя в Комиссии духовных училищ также законодательную работу, – именно составление уставов для преобразуемых духовных училищ. В Феврале 1809 г., пред самым открытием С.-Петербургской академии по новому образованию, он внёс в Комиссию составленную им первую часть устава духовных академий, определяющую образ действия академии по её внутреннему управлению, приложив при оной подробное объяснение о плане, коему он следовал при составлении устава и о тех предположениях, кои признает нужным к приведению его в действие. В этих предположениях он, между прочим, изъяснил, что «сколь ни тщательно собираемы и соображаемы были все предметы, к делу сему принадлежащие, но один опыт может положить на них печать достоверности», а потому предлагал: «препроводить Устав в Александро-Невскую академию для надлежащего исполнения, но оставить на весь первый курс в виде проекта, а по истечении первого курса по представлениям, кои от академии войти могут, вновь пересмотреть его и дополнить и тогда уже утвердить, напечатать и ввести во всеобщее по академиям исполнение». Комиссия, приняв этот труд, с толиким успехом совершённый, с достодолжною признательностью, утвердила все правила, в уставе заключающиеся во всей их силе и пространстве. Но затем М.М. Сперанский словесно предложил Комиссии, что сколь ни приятно было бы ему исполнение её поручения – «составить остальные две части академического устава, равно уставы семинарий и уездных и приходских училищ, но что он к прискорбию своему находит себя вынужденным отказаться от совершения дела сего по уважению многих и разнообразных занятий и обязанностей, на него возложенных». Посему Комиссия предложила окончание академического устава и составление уставов для семинарий и уездных и приходских училищ члену своему преосвященному Феофилакту, который это на себя и принял⁶⁶. Вслед затем 17 Февраля Комиссия торжественно открыла С.-Петербургскую академию и вручила учреждённому ею внутреннему академическому правлению экземпляр устава, которым оно должно руководствоваться в своих действиях. Но так как с преобразованием академии предположено было преобразование принадлежащих к округу её семинарий и духовных училищ, то Феофилакт поспешил составлением для них уставов и 24 Апреля внёс в Комиссию первые части уставов семинарий и уездных училищ, а 22 Мая – вторую и третью части академического, вторые части семинарий и уездных училищ и устава приходских училищ. Комиссия, утвердив их во всей силе, постановила ввести их, также как и академический устав, в виде проектов на весь первый курс учения в семинариях и училищах⁶⁷. Сначала Комиссия не хотела печатать их, но когда потребовалось значительное число экземпляров училищных уставов для рассылки во все семинарии и училища С.-Петербургского округа, Комиссия 22 Мая постановила напечатать уставы только уездных и приходских училищ, а вскоре за тем, по встретившимся разным недоразумениям в отношениях семинарских правлений к академическому, происшедших от того, что они снабжены были не всеми уставами, Комиссия положила напечатать также уставы академический и семинарский, в виде проектов, и разослать в академии и семинарии⁶⁸, но перед напечатанием уставов поручила преосвященному Феофилакту ещё раз пересмотреть их и сделать в них, какие признает нужными, изъятия и прибавления⁶⁹. Постановление Комиссии состоялось 20 Ноября, а 2 Декабря преосвященный Феофилакт внёс на её рассмотрение пересмотренные им уставы академий и семинарий со сделанными им многочисленными и притом весьма существенными исправлениями, изъятиями и дополнениями. В следующем году 1 Марта таким же порядком внёс пересмотренные им и исправленные уставы уездных и приходских училищ. Комиссия, утвердив все эти исправления и дополнения, постановила внести их в устав в подлежащие указанные Феофилактом места⁷⁰. Тогда же преосвященный Феофилакт составил классификацию книг для расположения в академических и семинарских библиотеках и для составления каталогов по этой классификации. Комиссия утвердила эти формы и постановила внести их в академический и семинарский уставы⁷¹.

Между тем при самом открытии академии преосвященный Феофилакт принял на себя обязанности профессора по классу словесности; составил подробный конспект по этому предмету и преподавал по нему в академии, – регулярно читал лекции и руководил студентов в составлении сочинений и проповедей. Помощником его по этой кафедре был вызванный Комиссией по его указанию из Калуги, даровитый учитель и префект тамошней семинарии, иеромонах Леонид Зарецкий⁷².

В конце первого академического года (1809) Комиссия решила произвести экзамен в новообразованной академии, чтобы удостовериться, что и как преподано наставниками в 1-й год и каковы успехи студентов. Академический год совпадал в то время с гражданским – начинался с 1 Января и оканчивался 31 Декабря. Комиссия присутствовала на экзамене в полном составе. Экзамен по классу словесности прошёл удовлетворительно, но по другим предметам преподавание и успехи студентов оказались не соответствовавшими предположениям и ожиданиям Комиссии. Вследствие этого Комиссия постановила: для усиления богословского класса перевести в академию из семинарии иеромонаха Филарета; бакалавра философских наук иеромонаха Евгения Казанцева заменить другим способнейшим преподавателем. Сперанский рекомендовал в профессоры этого класса приглашённого на Еврейский язык Игнатия Фесслера; а так как Евгений занимал и должность инспектора и с увольнением его она делалась вакантной, то на эту должность Феофилакт рекомендовал ректора Калужской семинарии архимандрита Иону Васильевского⁷³ Таким образом в академию вошли три новых лица: Филарет, Фесслер и Иона.

Филарет вызван был в 1809 году из Троицкой семинарии в С.-Петербург в преподаватели академии, но с крайней для него обидой определён был преподавателем семинарии и притом преподавателем не богословия, а философии. Ректор академии архимандрит Евграф, по указанию которого Филарета и вызвали из Москвы, делал несколько попыток к переводу его в академию, но безуспешно. В Феврале 1809 г., почти вслед за тем как Филарет определён был в семинарию, Евграф просил Комиссию дать ему помощника по преподаванию богословия и перевести в академию Филарета, но Комиссия, за состоявшимся уже назначением Филарета и других указанных им кандидатов, отказала в удовлетворении этого ходатайства и поручила ему искать других кандидатов. Ректору особенно нужно было лицо, которое бы занялось под его руководством «составлением выписки из истории как древних, так и новейших церковно-политических постановлений». Но задача ли этого труда казалась непосильной или по иной причине, – только к кому он ни обращался с приглашением принять на себя этот труд, никто не изъявил согласия. Посему архимандрит Евграф в Октябре того же года опять обратился в Комиссию с просьбой дать ему «в облегчение себе, и для вящей по классу пользы, хотя одного из прежде представленных им кандидатов и именно употреблённого по семинарии и уездному училищу иеромонаха Филарета, за склонность коего к наукам и особенно к духовным, а также за способность и трудолюбие, вторично он ручается и коего заменить в настоящее время никем не может, между тем как на заменение его по семинарии и училищу найдутся люди в самой семинарии». На этот раз Комиссия согласилась на перевод Филарета в академию, но отложила перемещение до приискания достойных и способных людей на занимаемые им должности и преподавателя философии, инспектора семинарии и ректора Александро-Невского училища⁷⁴. Наконец 8 Февраля 1810 г. состоялось постановление Комиссии о переводе Филарета в академию бакалавром по классу богословских наук с поручением ему и обучения церковной истории. Но вместе с тем, «за поручением ему столь уважительных должностей и чтоб не озаботить его при первом вступлении в их отправление сверх сил его», Комиссия освободила его от составления канонического права и выписки из истории как древних, так и новейших церковно-политических постановлений. Московский митрополит Платон, просивший о возвращении ему Филарета при первом вызове его в академию, ещё раз возобновил своё ходатайство о возвращении Филарета и определении его ректором Троицкой семинарии: но Комиссия и в этот раз отказала в удовлетворении этого ходатайства⁷⁵. В лице Филарета академия приобретала силу, которая нужна была ей при тогдашнем хаотическом её состоянии для упорядочения её, согласования разнородных действовавших в ней сил и направления их к одной определённой и общей цели. Он перешёл в академию в качестве наставника, но вскоре сделался её начальником.

Фесслер приглашён был в 1809 г. М.М. Сперанским из Берлина в Александро-Невскую академию на кафедру Еврейского языка; но, по прибытии его, Сперанский, в беседе с ним, открыл в нём отличные сведения в философских науках и предложил его к занятию кафедры философии, на что и Фесслер изъявил согласие. Комиссия утвердила это предложение, поручив Фесслеру обе кафедры – философии и Еврейского языка, а бакалавру Евгению, до определения его к другой должности, помогать профессору Фесслеру в трудах его по усмотрению и назначению сего профессора⁷⁶. Вместе с тем академическому правлению поручено было истребовать от него конспекты по обеим занимаемым им кафедрам и представить на рассмотрение Комиссии⁷⁷.

Отлично рекомендуемый Сперанским, Фесслер скоро сделался оракулом у светских членов Комиссии. Князь А.И. Голицын просил его сообщить ему свои замечания и советы как об образе учения в классах (в академии), так и о внутреннем распорядке его у студентов. Фесслер в исполнение этого поручения писал к князю, что «он мог бы предложить многое из долговременных наблюдений его в австрийских областях и во всей Германии, но между тем всё, что он ни написал бы об этих вещах, должно заимствовать утверждение своей цены и пользы из сходства с порядком духовного учения, Высочайше утверждённым и тиснению преданным. Но этот порядок учения остаётся для него, вовсе не знающего российского языка, запечатанной книгой, так что он легко мог бы предположить что-либо противное вышесказанному порядку учения, что запрещает ему долг уважительности и скромности. Кроме того он совершенно уверен, что немало таких вещей, кои в теории представляются удачными, полезными и прекрасными, но которые будучи приложены к опыту, не без траты времени и способностей доказывают свою недостаточность и неудобность. Наконец, предписанный порядок уже 13 месяцев находится в силе и большею частью со дня на день доказывает свою пользу и целесообразность». Но он указал на один предмет, который сам собою бросился в глаза, именно на то, что «наши академические студенты обременены большим числом учебных часов в классах, нежели чтоб можно было ожидать желаемых в учении успехов, по крайней мере, от дарований посредственных, о коих надлежит иметь особенное попечение. И я не думаю, – продолжал он, – чтоб университеты и академии были учреждены на тот конец, дабы юноши туда записанные, толико приобыкшие к трудным занятиям ума, наипаче от слушания публичных уроков выходили учёными; но я полагаю, что уроки преподаются с тем единственно намерением, дабы принимающие их усматривали только путь к твёрдому учению и учёности и дабы отсюда почерпали они материал для собственных своих размышлений. Для сей настоящей методы учения до́лжно оставлять им довольное время; но мало почерпнут пользы те, кои увлекаются потоком материй и менее, нежели до́лжно, будут размышлять и рассуждать те, кои долее надлежащего занимаются слушанием различных предметов. Мне не безызвестно, что в немецких протестантских университетах часто случается, что юноши, когда жалеют издержек на своё содержание или когда предполагают ранее вступить в исправление публичных должностей, в течение двух, а много трёх лет учатся у тридцати профессоров и для того по 10 часов в день сидят в школах. Но я не хочу умолчать, что не многих доселе находил там мужей основательно учёных, которые бы приписывали академическим учреждениям высшую степень учёности, на которую впоследствии времени взошли с великим трудом и которые бы не считали потерянным всё то время, которое употребили на слушание множества разных лекций по причине отнятия у них досуга к размышлению». Фесслер предлагал «ограничить число учебных часов 6-ю вместо 8-и и разделить предметы на главные (богословие и философия) и второстепенные или вспомогательные, к числу которых относил историю, математику и грамматические науки (это те науки, которые носили в уставе наименование эстетики и которые преподавал Феофилакт). Голицын внёс это письмо со своим предложением в Комиссию»⁷⁸. Но Комиссия постановила спросить об этом предварительно профессоров академии. Феофилакт, конечно, не мог согласиться на то, чтобы его предмет отнесли к разряду второстепенных. Дело затянулось и кончилось уже после Фесслера, согласно с его запиской, за исключением словесных наук, отнесённых к числу главных предметов⁷⁹.

Назначенный на должность инспектора архимандрит Иона прибыл в С.-Петербург 17 Февраля. По распоряжению Комиссии на него возложена была и должность эконома. 21 Февраля он вступил в отправление своих новых обязанностей⁸⁰. Но менее чем через два месяца произошёл в академии весьма крупный беспорядок из-за стола. В воскресенье 6-й недели поста (Вербное), 10 Апреля, несколько студентов произвели шумную демонстрацию против эконома, нарочито приглашённого, через дежурного студента, в столовую под предлогом какой-то неисправности в кушанье. Легкомысленный поступок этот имел для некоторых студентов страшные последствия. Комиссия, собравшись 13 Апреля в среду Страстной недели, постановила: студентов П. Романова и И. Страхова отослать в Губернское Правление для определения в военную службу в иногородные полки; студентов И. Недешова и И. Протопопова исключить из академии и отослать в здешнюю Консисторию для определения в церковники или сторожа и тому подобные низшие должности; студента И. Левикова осудить на неделю в уединённое заключение, а потом на три недели на хлеб и на воду⁸¹.

Такого крутого решения никто не ожидал. Студенты ещё не привыкли к новому режиму; думали, что ещё продолжается прежняя бурса с её грубыми безобразиями и столь же грубыми, но патриархальными мерами взыскания. А тут вдруг: в солдаты! Студенты взмолились пред митрополитом Амвросием и просили лучше о наказании их по обычаям бурсы, нежели государственным порядком. 23 Апреля, в субботу на Пасхе, митрополит предложил словесно Комиссии, что будучи убеждён раскаянием, лично ему принесённым виновными студентами в буйном их поступке, он остановился приведением в исполнение постановления Комиссии от 13 Апреля и ходатайствует об облегчении определённого им наказания. В Комиссии мнения разделились, Феофилакт, Сперанский и Державин согласились с митрополитом, но князь Голицын остался при прежнем положении Комиссии 13 Апреля. К нему присоединился Духовник Криницкий⁸². По разногласию мнений дело, на основании положения о Комиссии, представлено было на рассмотрение Его Величества. Государь утвердил положение 13 Апреля.

В тот же злосчастный день, 23 Апреля, митрополит внёс в Комиссию представленные ему академическим правлением конспекты Фесслера по преподаванию философии, еврейского языка и церковных древностей. Какие происходили в Комиссии рассуждения по поводу этих конспектов, неизвестно. Но заключение было такое, что Комиссия «найдя изъяснение философии профессора Фесслера тёмным» постановила «истребовать от него другой конспект, в коем он философию, которую преподавать намерен, изложил бы в яснейшем виде и именно по методе и терминологии Вольфианской». Очевидно, конспект философии найден был неудобным и чтобы не сказать прямо, что он не годится, Комиссия постановила, чтоб он переделан был по методе и терминологии Вольфианской, с которой он не имел ничего общего. Под журналом Комиссии подписались: «Феофилакт А. Рязанский не может согласиться на рассуждение 2-й статьи сего журнала и причины своего несогласия имеет честь при сем представить на уважение Комиссии». «М. Сперанский – с мнением, которое не умедлит представить»⁸³. М.М. Сперанский перестал бывать в заседаниях Комиссии. 9 Июля князь Голицын предложил Комиссии препровождённые к нему М.М. Сперанским копию с Высочайшего указа 22 Июня об определении Фесслера в Комиссию законов в качестве корреспондента по уголовному праву и мнение его о представленном Фесслером конспекте философских наук. Тогда же Феофилакт внёс свои замечания на конспекты Фесслера, а митрополит Амвросий заявил о последовавшем увольнении Фесслера от должности профессора в академии.

Перед нами конспекты Фесслера на латинском языке, замечания Феофилакта и мнение Сперанского. В общем, замечания Феофилакта показывают в нём весьма умного и многосторонне образованного человека, довольно широко знакомого с литературою богословских и философских наук. Но в замечаниях на конспект философии он слабее, нежели в замечаниях на остальные два конспекта – там он односторонен. Упрекая Фесслера в идеализме и пантеизме, он сам впал в крайность грубого сенсуализма. «Врождённая первоначальная идея, – говорит он, – есть произвольное положение, которого г. Фесслер ничем доказать не может. Может быть он сошлётся на врождённые идеи? Но это ничто иное будет значить, как ложь доказывать ложью же. Если б человек с младенчества лишён был употребления чувств, то не мог бы иметь никакого понятия не токмо о Боге, но и о себе самом. Из сего следует, что в разуме нет источника познаний, а получаются оные или через опыт или через Божеское откровение. И для чего же даны нам самочувствование и чувства, если не для того, чтобы через них начинать познания?» М.М. Сперанский в своём мнении отвечает на это: «Цель философского образования в точном разуме устава академии не в том состоит, чтобы продолжать мрачную систему материализма, на коей вся чувственная философия основана, но чтобы отвергнув все сии суесловные блуждания разума, призвать его и приготовить к христианской философии, к той философии, которая по слову святого Павла, не по стихиям мира, но по началам вечной истины, которая есть едина и коей источников тщетно будем мы искать в глазах, в ушах, в руках и в прочих чувствах».

Разности в воззрениях Сперанского и Феофилакта проистекали из разностей в их общем духовном настроении. Мистическая философия Фесслера сродни была душевному настроению Сперанского: но положительный ум Феофилакта не находил в себе никакого сочувствия ей, а видел в ней только извращение здравого смысла.

Замечаний же Феофилакта на план Еврейского языка и план древностей и обрядов греческой, латинской и российской церкви нельзя не признать основательными и изложены они весьма остроумно, например: «Намерение профессора показать разные диалекты, имеющие одно основание с еврейским языком похвально; но того одобрить нельзя, что он хочет на диалекте арабском читать историю патриарха Иосифа в том виде, как она изложена в Коране, ибо история сия в Коране испорчена и представлена басней».

«Мне нужно доказать, – говорит Фесслер, – что Церковь есть верный отпечаток, предначертание даже преддверие царствия Божия, т. е. царства благочестия и премудрости, которое внутрь нас». «Такая мистика при древностях, – замечает преосвященный Феофилакт, – совсем не нужна. Это есть часть богословия такая, с которой очень осторожно надобно обращаться и которая, по незнанию ещё настоящих мыслей Фесслера, отнюдь не должна быть ему поручена. Кроме того сия мистика заключает в себе что-то странное и необыкновенное».

Разделив все предметы, входящие в круг церковных древностей на три части, Фесслер говорит, что всякое учение составляют символические изображения созерцаний и идей благочестивых. Очень желательно, замечает преосвященный Феофилакт, чтобы избавил нас от своих созерцаний, которые явно ведут к идеализму и излишнее поселяют надеяние на разум. Вера происходит не от созерцаний умственных, но от слуха; слух же глаголом Божиим (Рим.10:17).

Все церковные обряды, по словам Фесслера, суть драматические и лирические представления. Не ясно ли, что об обрядах церкви думает он, как о трагедиях и операх, представляемых на театре?

Обещается говорить о монахах и постах – не знаю как будет он изъясняться о сих и прочих подобных предметах, будучи такого вероисповедания, которое не имеет первых и отвергает последние. Говорить в пользу нашей православной церкви, значит изменить своей религии. Не знаю, согласится ли на сие Фесслер. Может быть. Если согласится, то сим докажет индифферентизм, т. е. равнодушие ко всем вероисповеданиям. Учить же противно мнению нашей церкви пагубно для студентов и не было бы позволено. Здесь для него Сцилла и Харибда!

Изложивши сии предметы, Фесслер хочет говорить о древностях Российской церкви. Но где он возьмёт о ней сведения, когда Российского языка не знает? Что же касается до иностранных сочинений, то их очень мало, и притом все несправедливы. Потом – говорит он, – что некоторых нужных книг для студентов совсем нет нигде и что должно им писать его лекции. Какая ж причина сего недостатка? Никто ещё, – говорит он, – древностей церковных не подводил под идеализм созерцания и для того он берётся сочинить для древностей свою книгу. Эта книга должна непременно быть такая, какой нет во всём свете. Наперёд угадать можно, что она будет заключать в себе такие мысли, кои автор изложил в конспекте и коих ни один ещё сочинитель не осмелился выдать в свет. На сей книге, в предосторожность читателей прилично будет поставить эпиграфом сии слова апостола: «Блюдитеся, да никто будет вас прельщаяй философией по стихиям мира, а не по Христе (Кол.2:8)».

Сперанский перестал бывать в заседаниях Комиссии, но подписывал её объёмистые журналы вместе с прочими членами. В начале следующего 1811 года, представляя Государю отчёт по Государственному Совету, он изъявлял желание сложить с себя звание члена Комиссии Духовных Училищ. «Комиссия, – писал он, – занимается теперь приложением общих правил к подробностям. Журналы её составляют целые стопы бумаг, к коим, без пользы и с потерей времени, я должен только прикладывать руку. Новые учреждения по училищной духовной части должны входить или в Совет или в Комитет Министров и, следовательно, если бы некоторое участие моё в делах сего рода и могло быть полезно: то оно всегда может быть употреблено в своём месте. Вообще часть сия требует терпения и не может идти с успехом в настоящем образе её управления». Но увольнения его не последовало⁸⁴.

Князь Голицын пользовался всеми подходящими случаями, чтобы привлечь М.М. Сперанского к участию в делах Комиссии и, как бы по поручениям её, обращался к его авторитетному мнению по различным вопросам: но Сперанский держался вдали, хотя ещё продолжал подписывать журналы Комиссии.

Между тем из молодых наставников академии начал выдаваться Филарет. Первая произнесённая им проповедь в 1810 г. в день Благовещения обратила на него внимание князя Голицына. Проповедь была на тему о внутреннем царствии Божием в душе человека. Независимо от своего художественного достоинства, она как раз соответствовала тому мистическому настроению, которым уже в то время объята была значительная и притом самая, говоря по нынешнему, интеллигентная часть Петербургского общества и которым проникнут в ту пору был Обер-Прокурор Святейшего Синода князь Голицын. Последующие проповеди Филарета встретили резкую критику в Феофилакте: но покровительствовавший ему и упрочивавший через это покровительство собственное положение, митрополит Амвросий посылал проповеди его для прочтения к Голицыну и Сперанскому. В 1811 г. Филарет говорил проповедь в Невском монастыре в Троицын день (18 Июня) о действиях Святого Духа. Феофилакт, слушавший её в церкви, назвал её пантеистической, а князь Голицын, прочитав её, просил митрополита назначать ему проповеди каждый праздник и постоянно посещал по праздникам Лавру вместе с Лабзиным и другими лицами, к которым постепенно присоединялись А.И. Оленин, А.И. Тургенев, А.С. Стурдза и др.

Голицын рекомендовал его Государю и 30 Июня выпросил ему крест с драгоценными каменьями «за отличие в проповедании Слова Божия»; вслед за тем Филарет произведён в архимандрита.

Считая все эти знаки внимания к молодому проповеднику преувеличенными, и относя их к увлечению светских людей модным проповедником, Феофилакт сначала не придавал им значения. По-видимому он не примечал, что против него действуют с одной стороны митрополит Амвросий, с другой – князь Голицын, а если и примечал, то был слишком уверен в своей силе и в прочности своего положения и не допускал мысли, чтобы на той высоте, на какой он стоял, мог повредить ему молодой начинающий монах. Он держал себя по-прежнему властно в Комиссии и в академии. Так как он составил все уставы – академии, семинарии и уездных и приходских училищ (за исключением 1-й части академического устава, им, однако же, дополненного), то он знал до тонкости положение каждого из духовно-учебных заведений и продолжал дальнейшее устроение их, пополняя вместе и уставы их новыми правилами.

В Феврале 1811 г. он предложил Комиссии, что по уставам академии и семинарии к предметам учебного управления, вверенного главным образом ректорам академий и семинарий, отнесено, между прочим, рассмотрение конспектов, представляемых преподавателями: но в уставах училищ о конспектах умолчено потому, что как бы ни удачен был выбор ректоров, смотрителей⁸⁵ и учителей училищ, но поручение им самим составлять конспекты казалось ему несоразмерною доверенностью, тем более, что и в академиях, и в семинариях ректорские одобрения поверяются ещё рассмотрением целого правления. Поэтому он предлагал составить вместо конспектов инструкции и разослать оные к ректорам для однообразия преподавания во всех училищах. При этом он заявил, что составление сих инструкций он примет на себя, ежели Комиссия сделает ему эту доверенность. Комиссия приняла его предложение с признательностью и поручила ему составление инструкций, а затем напечатала их и разослала во все училища и семинарские правления С.-Петербургского округа⁸⁶.

25 Февраля того же года Феофилакт предложил Комиссии сделать пояснения к некоторым параграфам (24 и 40) начертания правил уездных и приходских училищ вследствие недоразумений, происходивших между семинарскими правлениями и училищами об оставлении малоуспевших учеников в училищах на повторительные курсы и об обязательном записывании всех священнослужительских детей известного училищного округа в ведомство их приходских училищ с шестилетнего возраста. Комиссия признала предложение Феофилакта и представленные им замечания уважительными и постановила поднести их к Высочайшему утверждению⁸⁷.

Тогда же, 25 Февраля, Феофилакт предложил перевести на Русский язык сравнительную историю философских систем де-Жерандо и сделать её учебной книгой для академии вместо Бруккеровой философской истории. Последняя предпочтена была другим потому только, что не было в виду лучшей философской истории, между тем на французском языке в 1804 г. издана в свет такая философская история, которую признаёт он преосвященный превосходнейшей в своём роде и стоящей действительно на одной линии с последними открытиями. Сочинитель её де-Жерандо один из благонамереннейших и просвещеннейших мужей нынешнего столетия, которого первейшие в Европе иностранные учёные институты и общества за честь себе поставили включить в число членов своих. Сверх того Бруккер весьма далеко отстаёт от де-Жерандо, отличающегося искусством сличать мнения славнейших философов с истинным духом философии, сравнивая и разрешая как первоначальные основания, так и связь разных Теорий между собой. Так как нужно было первоначально перевести это сочинение на русский язык, то Феофилакт «по усердию своему к общей пользе» принял на себя перевод третьего тома означенной истории, а перевод остальных двух томов предлагал препроводить к Московскому митрополиту и Казанскому архиепископу, в епархиях которых находятся академии и могли найтись искусные переводчики с иностранных языков из монашествующих лиц или из белого духовенства⁸⁸. Комиссия так и поступила, причём поручила преосвященным, по сделании перевода, рассмотреть и исправить его, самим или через ректоров академий и потом уже представить в Комиссию.

Митрополит Амвросий, через которого производились все сношения с духовными лицами, препроводил по одному тому к митрополиту Платону и Казанскому архиепископу Павлу. Но митрополит Платон возвратил препровождённый к нему первый том в Комиссию, уведомив, что по болезни рассматривать перевод не может и просил уволить его от этого дела. Вследствие этого Комиссия препроводила означенную книгу к преосвященному Августину, с тем, чтобы он передал её ректору академии для перевода и оказал возможное содействие и пособие как в приглашении и употреблении для дела сего, в случае потребности, людей способных из настоятелей и белого духовенства, так равномерно и в просмотре оного перевода, ежели занятия его, преосвященного, позволят ему принять труд сей⁸⁹.

Между многими другими постановлениями Комиссии, состоявшимися того же 25 Февраля особенного внимания заслуживает постановление о составлении учёных книг по предметам академического преподавания. В видах предварительной и приготовительной к этому меры, Комиссия постановила потребовать от профессоров и бакалавров С.-Петербургской академии подробные и ясные планы преподаваемых ими наук и, между прочим, от бакалавра богословских наук иеромонаха Филарета плана для церковной истории и для канонического права нашей православной церкви.

Журнал 25 Февраля был последним, под которым подписался Сперанский.

Феофилакт подписал его вместе с прочими членами, но в следующем заседании, 19 Апреля, заявил против некоторых статей его отдельные мнения. Первым предметом его протеста была статья журнала о поручении Филарету составить план, а затем и учебную книгу канонического права, Феофилакт заявил, что 1) о каноническом праве сколько он запомнил, не было рассуждения в заседании 25 Февраля; 2) ежели сочинять классическую книгу канонического права, то нужно включить в оную и церковное право, потому что оба они входят в состав церковного управления и нет примера, чтобы каноническому праву обучали отдельно от церковного; 3) каноническое и церковное право возложено Комиссией не на бакалавра церковной истории, но на самого профессора богословских наук; 4) употребить на сочинение канонического и церковного права не довольно одного человека по множеству и разнообразию предметов. В подтверждение этого он, преосвященный, представил план уложения канонического и церковного права, которым занимаясь, по себе чувствовал он, что без многих голов и рук не преодолеть сего труда; 5) до употребления способных людей на сей труд потребно выписать (ибо у здешних книгопродавцев отыскать, не можно) все самонужнейшие книги, относящиеся к каноническому и церковному праву, без которых профессор будет затрудняться в преподавании даже уроков сих прав студентам; 6) преподавание церковной истории и приготовление оной к изданию в печать столь многотрудным кажется ему, преосвященному, занятием, что всякое постороннее поручение будет только отвлекать бакалавра иеромонаха Филарета от настоящей его должности. – Со своей стороны Феофилакт предложил Комиссии разделить сочинение этого уложения, по числу основных статей его, на три рода и поручить трём из епархиальных преосвященных – Черниговскому, Смоленскому, Тульскому и Вологодскому – кои с помощью ректоров и учителей своих семинарий, при руководстве книг и при дозволении требовать из Синодального архива выписок на такие материи, коих разрешения нельзя будет отыскать в Консисторских архивах, могли бы исполнить это поручение в непродолжительном времени. Пусть будет это сочинение на первый раз недостаточно: но было бы что исправлять и дополнять; а профессор богословских наук, конспектом обязанный преподавать студентам каноническое и церковное право в последний год курса, избавился бы от такого труда, к понесению коего едва довлеют силы одного человека, занятого притом другими многими предметами. – При слушании этого заявления, князь Голицын словесно предложил Комиссии, что означенный план находится в рассмотрении члена Комиссии, Государственного Секретаря М.М. Сперанского. Посему Комиссия постановила принять мнение преосвященного Феофилакта в уважение, когда план будет рассмотрен, а от бакалавра иеромонаха Филарета истребовать план одной токмо церковной истории⁹⁰.

Другой протест Феофилакта, вышедший из его раздражённого самолюбия, был мелочен, придирчив, оскорбителен для Комиссии. Дело шло о редакции одного примечания к правилам относительно малоуспешных учеников. В примечании сказано было: «ректоры уездных и смотрители приходских училищ должны тщательное употреблять старание, чтобы при конце каждого двухгодичного курса в большем количестве оказывалось учеников успевших и достойных к переводу в высшие разряды». Феофилакт находил редакцию этого примечания неудобной по заключающемуся в оном смыслу и по образу изложения. «Полагая, – писал он, между прочим, – что все пополнения, в статье 42 означенные, должны быть внесены без всякой перемены в Устав, оскорбительно покажется для любителей словесности читать тиснению преданное сие выражение: тщательное употребить старание». Комиссия не согласилась изменить редакцию по существу, но в угоду Феофилакту, заменила слово тщательное словом ревностное⁹¹.

В том же заседании Комиссия постановила обозреть С.-Петербургскую семинарию по окончании в ней первого курса и уездные и приходские училища С.-Петербургского учебного округа. Обозрение семинарии поручено было – по учебной части ректору академии архимандриту Сергию, по нравственной и экономической – инспектору архимандриту Ионе; обозрение С.-Петербургских училищ – Филарету, а прочих – особо избранным лицам из духовенства здешней и Новгородской епархии. Ревизорам училищ поручено было обозреть также и семинарские правления в тех предметах, кои до управления училищами относятся. Преосвященный Феофилакт составил для ревизоров, по поручению Комиссии, инструкции⁹², а по окончании ревизии рассматривал и их отчёты. Особенную важность представлял отчёт ректора академии о ревизии С.-Петербургской семинарии, так как она одна из всех семинарий округа уже преобразована была по новому уставу. По начертанию правил о духовных училищах курс учения в семинариях располагался на четыре года, по два года в низшем и высшем отделениях. Но к четырём годам курса прибавлены были ещё два года для усовершения учеников, по окончании курса, в философских и богословских науках и для упражнений: как в чтении Священного Писания, так и в духовных сочинениях. Это было как бы специальное приготовление к священнослужительским должностям. В отчёте о своей ревизии ректор академии указал на множество и разнообразие предметов, преподаваемых в низшем отделении семинарии и предлагал распространить преподавание их на высшее отделение и, между прочим, усилить преподавание латинского языка. Но Феофилакт подверг замечания ревизора резкой и строгой критике и заключил тем, чтобы не допускать ни перемены во времени курсов, ни уничтожения учебных предметов, ни смешения низшего отделения с высшим. «Начертание правил на тот конец составлено и издано, чтобы изгнать из духовных училищ старый распорядок учения и учебных предметов». Комиссия приняла мнение Феофилакта и внесла его сполна в своё заключение о ревизии архимандрита Сергия⁹³.

Феофилакт знал, что академия тяготится им и враждует против него: и сдерживал её своей крепкой рукой. Ему хотелось поставить во главе академии своего помощника Леонида. По его указанию, Леонид представил составленный им план учебной книги для класса словесных наук. Академическое правление в представлении своём изъяснило, что план этот предварительно рассмотрен был преосвященным архиепископом Рязанским, под непосредственным надзором коего состоит класс словесности. Комиссия, по предложению князя Голицына, препроводила этот план на рассмотрение члена своего г. Государственного Секретаря (М.М. Сперанского) «по уважению к отличным познаниям его в науках и словесности» и просила его сказать свой отзыв о пользе и достоинстве сего произведения⁹⁴.

В начале 1812 г. на открывшиеся архиерейские вакансии одновременно назначены были ректор академии Сергий в Кострому, инспектор Иона в Тамбов и ректор семинарии Анатолий Максимович в Полтаву. Феофилакт предложил в ректоры академии Леонида, как старшего по академической службе и имевшего уже звание исправлявшего должность профессора, но Комиссия определила ректором академии бакалавра архимандрита Филарета, а Леониду присвоила в утешение профессорское звание со штатным окладом. Ему не предложили места далее ректора семинарии, которое дало бы ему благоприятный выход из его неловкого положения. Леонид считал себя обойдённым и оскорблённым, а сторона более счастливая и начальствующая не считала себя обязанною к великодушию с ним. Взаимное отношение их и образ действий странно и резко сказались по поводу одного незначительного обстоятельства. Нужно было заместить должность инспектора здешней семинарии. Семинарское правление представило кандидатом учителя Александро-Невского училища Фёдора Александрова⁹⁵, изъявившего желание вступить в монашество. В академическом правлении произошло разногласие: утвердить ли его собственной властью правления академия или представить на утверждение Комиссии. Два члена, ректор академии Филарет и протоиерей Стахий Колосов, полагали представить Комиссии; Леонид не находил этого нужным и подал отдельное мнение, и в этом мнении, между прочим писал, что «названные члены правления в составленном ими по сему предмету журнале не оставили места для его подписи и что он недоумевает, на какой конец был к нему прислан журнал: ежели для рассмотрения, то не следовало помянутым членам решительно утверждать его; ежели же для подписи, то следовало бы оставить для сего место». Журнал, с мнением Леонида, представлен был в Комиссию. Ректор с протоиереем Колосовым со своей стороны заявили, что «ежели от них потребуется объяснение по этому обстоятельству, то они дадут его»⁹⁶. Но объяснения от них не потребовали. Господство Феофилакта в академии окончилось.

М.М. Сперанского не было более в Комиссии. 17 Марта 1812 г. последовало удаление его из С.-Петербурга. Никто не знал, долго ли продлится его отсутствие. Наконец, когда обозначилось, что не видится надежды на скорое его возвращение, правитель дел доложил Комиссии, что на рассмотрение бывшего Государственного Секретаря препровождён был составленный архимандритом Леонидом план учебной книги для класса словесных наук, но отзыва по сему предмету не сделано и план в Комиссию не возвращён. Комиссия, основываясь на том, что план этот был уже рассматриваем преосвященным Феофилактом, поручила архимандриту Леониду приступить к сочинению учебной книги для класса словесности по имеющемуся у него с того плана списку и по окончании сего произведения представить оное в Комиссию.

* * *

Наступила достопамятная отечественная война.

12 Июня 1812 года неприятель внёс своё оружие в пределы России. Французские войска перешли Неман. 6 Июля последовал Высочайший Манифест, вызывавший все сословия и состояния к единодушному и общему содействованию против всех замыслов и покушений врага.

Святейший Синод, желая содействовать в общем деле теми способами, которые мог найти в своём ведомстве, пожертвовал в пособие к составлению новых военных сил из прибыльной суммы от продажи свечей полтора миллиона рублей⁹⁷. В тоже время Синод пригласил епархиальных архиереев, монастырских настоятелей и прочее духовенство к пожертвованиям лично от себя и от архиерейских домов и монастырей деньгами, серебряными и золотыми вещами, без всякого употребления лежащими; а для содействия к увеличению военных сил постановил объявить причётникам, детям священно-церковно-служителей при отцах находящимся и семинаристам не выше риторического класса, что ежели из них кто пожелает, защищая отечество, идти в новое ополчение, на которое призываются все состояния, таковых увольнять беспрепятственно и для одежды их и на продовольствие позволить церквам делать пособие из кошельковой суммы, а их самих обнадёжить, что они по окончании сего ополчения возвратятся к прежним местам и таковое служение их не останется без уважения⁹⁸.

В Сентябре началось выступление неприятельских войск из Москвы. Обратное движение их сопровождалось такими же страшно опустошительными действиями, как и первое вступление в пределы России.

Комиссия Духовных Училищ, движима будучи усердием к общему благу и состраданием к бедствиям, понесённым вторжением врага в пределы нашего отечества, постановила: «на исправление соборов, церквей, монастырей, училищных зданий и домов священно-церковно-служителей, кои разорены врагом в самой Москве, в Московской и других губерниях, где войска его проходили, отделить три миллиона пятьсот тысяч рублей. Сумму сию по внутреннему Святейшего Синода по епархиям распоряжению, предоставить в полное и совершенное его ведение с тем, что по назначению его потребное количество денег неукоснительно из Комиссии будет отпускаемо»⁹⁹.

Вслед затем по Высочайшему повелению дано было члену Святейшего Синода архиепископу Рязанскому Феофилакту поручение, отправиться в расстроенные от нашествия врага епархии для приведения их в должный порядок. «По изгнании врага из пределов Смоленской губернии, – сказано было в Высочайшем рескрипте ему от 27 Ноября 1812 г., – Я поспешил восстановить богослужение и возвратить церквам пастырей. Находя нужным употребить к тому члена Святейшего Синода, призываю на дело сие Ваше Преосвященство. Известная мне опытность ваша и деятельность по управлению епархией, вам вверенной, подаёт надежду в успешном исполнении возлагаемого ныне поручения. Вы отправитесь немедленно в Смоленск, где употребите все возможные усилия к приведению епархии по всем её частям в надлежащее устройство, требуя к тому содействия и от местного архиерея. На дорогу и содержание ваше получите из Моего Кабинета пять тысяч рублей, о чём и дано уже кому следует повеление. Вашей обязанностью будет еженедельно доносить Синоду как о действиях ваших, так и о нужных вам пособиях к приведению епархии Смоленской в должный порядок. По мере того, как могут быть очищаемы от неприятеля и другие места, оной сопредельные, вы будете распространять на все части ваше влияние на праве делаемой вам доверенности. Святейший Синод не оставит со своей стороны дать местным начальствам надлежащие по сему предписания. Молю Бога, да ниспошлёт вам силы скоро устроить всё к славе имени Его, к пользе служителей алтаря, к обрадованию сынов православной церкви». В Высочайшем указе Святейшему Синоду от того же числа сказано было: «для приведения в надлежащее устройство тех епархий (кроме Московской¹⁰⁰), которые были заняты неприятелем, находя нужным дать экстраординарную комиссию члену Синода с полномочием действовать по своему благорассуждению, дабы отвратить медленность переписок епархиальных архиереев с вышним начальством, Мы поручили сие дело архиепископу Рязанскому. Назначение его первоначально ехать в Смоленск для устроения епархии. По мере очищения от врага и других мест, сопредельных оной, архиепископ Рязанский отправится туда с тем же полномочием. Святейший Синод не оставит предписать местным начальствам, чтобы все приказания преосвященного Феофилакта были приводимы в исполнение на тот раз, как бы самые предписания Синода».

Святейший Синод послал указы к преосвященным тех епархий, которые заняты были неприятелем – Могилевскому, Минскому, Смоленскому и Калужскому, а также и тех, коим 18 Сентября 1812 г. предписано было о принятии выходящих из епархий занятых неприятелем духовного звания людей – Новгородскому, Псковскому, Тверскому, Черниговскому, Владимирскому, Тульскому и Орловскому, дабы, когда от него, преосвященного Рязанского, сообщено будет о возвращении показанных людей в своё время к настоящим их местам, то бы отправлены были оные немедленно. На обзаведение священно-церковно-служителей и учителей духовенства училищ, кои потерпели от неприятеля разорение и дабы ускорить удовлетворением нужд их, Синод положил отпустить из назначенных Комиссией Духовных Училищ на пожертвование капиталов 10 тысяч рублей, а на случай недостатка этой суммы во избежание медленности, могущей произойти от переписок, сделано сношение с Министром Финансов Гурьевым об открытии преосвященному Феофилакту в казённых палатах тех губерний, которые заняты были неприятелем, кредита до 5 тысяч рублей на счёт капитала Комиссии Духовных Училищ. Ежели потребует надобность отправить кого из благочинных и других священнослужителей для обозрения в отдалённости отстоящих сельских церквей и их священнослужителей, то преосвященному Феофилакту разрешено было выдавать им прогоны по расстоянию и все выдачи делать по благорассуждению его, преосвященного, с запиской в особые книги и с расписками получателей.

В начале Декабря Феофилакт выехал к месту своей командировки. Первый путь его лежал в Смоленскую епархию. Смоленским архиереем был Ириней Фальковский, известный автор православного богословия на латинском языке, кабинетный ученый, мало способный ко внешней распорядительности. При оставлении нашими войсками Смоленска, он выехал 5 Августа из города с чудотворной иконой Божией Матери и с того времени, до Декабря, духовенство не знало, где он находится. Временное управление церквами и духовенством соседних с Калужской губернией уездов принял на себя Калужский преосвященный Евлампий и разослал в духовные правления и к благочинным этих уездов печатные экземпляры пастырского увещания и утешения, приглашая духовенство обращаться к нему во всех случаях, доколе их пастырь будет находиться в отсутствии. В Смоленске не было также в это время и губернатора; а потому Главнокомандующий армиями, князь М.И. Кутузов, при движении войск от Малоярославца, через Медынь, к Смоленску, предписал Калужскому Губернатору, Павлу Никитичу Каверину, принять Смоленскую губернию в своё временное управление¹⁰¹. Прибыв в г. Вязьму, Каверин нашёл, что из 22 храмов многие, в том числе и собор, истреблены во время неприятельского нашествия пожаром, а оставшиеся мужской монастырь и до 14 приходских церквей разграблены, поруганы и осквернены до того, что служили конюшнями лошадей. Такому же истреблению и поруганию подверглись храмы и в прочих городах и сёлах, где только неприятель имел своё пребывание. Каверин поставил первой обязанностью очистить храмы от осквернения и восстановить божественные службы, но встретив затруднение в недостатке антиминсов и прочих святынь, от власти епископа зависящих, обратился к Главнокомандующему в С.-Петербурге Вязмитинову с ходатайством о содействии, чтобы Смоленский преосвященный поспешил в губернию для восстановления надлежащего по его части порядка и благоустройства. По сношении Вязмитинова с князем Голицыным, Святейший Синод предписал Смоленскому преосвященному немедленно возвратиться в свою епархию¹⁰².

Преосвященный Феофилакт отправился в Смоленскую епархию¹⁰³ через Торжок и 10 Декабря прибыл в г. Сычевку. Здесь сделал он первые распоряжения о пособии духовенству. «Здесь же, – писал он князю Голицыну, 11 Декабря, – услышал я, что преосвященный Смоленский через Тверь проехал на г. Ржев, Тверской губернии, а отсюда пробирается на г. Белый своей паствы, который, как говорят, совершенно уцелел от вторжения неприятельского. Через попутчика дал я ему знать, чтобы он непременно повидался со мною, и именно в г. Вязьме, объявленном от Смоленского гражданского губернатора средоточием всех сношений по службе. Впрочем, я недолго пробуду в Вязьме и поспешу в Смоленск. Гражданские чиновники неохотно собираются в Смоленск под предлогом, что от разорения мало там остаётся домов, способных для жительства, Поэтому-то и преосвященный Смоленский разъезжает по границам своей паствы. При свидании не оставлю поставить ему в виду, что начальник не должен находиться вдали от страждущих подчинённых».

«Город Сычевка хотя и не потерпел от неприятеля, но такое в нём стечение разорённых разночинцев и крестьян, что я с трудом мог отыскать для себя квартиру, и то холодную. Первую ночь прожил в комнате, отделённой одной только перегородкой от больных женщин. Можно сказать, что здесь почти всякий дом больница. Городничий сказывает, что сие будто бы от поветрия; а я отношу и к недостатку насущного хлеба. Больных, как выше докладывал я, очень много; немало также и умирающих. Ежели в столь жалком положении город, спасшийся от нашествия неприятельского, то какая ужасная картина представится в Гжатске, Вязьме, Дорогобуже, Смоленске, Красном и Поречье. Здешнее духовенство заплакало от радости, что Государь Император соизволил обратить на них Всемилостивейшее внимание. Я за священный долг поставлю соответствовать сделанному мне доверию».

12 Декабря Феофилакт прибыл в Вязьму и, сделав распоряжения о пособии, послал 16-го донесение Святейшему Синоду и от того же числа писал к князю Голицыну: «Сегодня оба мы с преосвященным Смоленским отправляемся в Смоленск, только разными путями: я еду через Ельну на почтовых, а он опять на Белый на протяжных. Четыре дня пробыли мы в Вязьме и друг друга не видели. П.И. Каверин пытался увидеться с ним и не допущен под предлогом дорожного утруждения. Авось сойдусь с ним в Смоленске, где намереваюсь церемониально встретить чудотворный образ Смоленской Богоматери, хранящейся теперь в г. Белом. Находившийся при г. Фельдмаршале другой образ той же Богоматери и потом возвращённый в Смоленск, именуется не чудотворным, а просто явленным»¹⁰⁴.

«Вязьма сколько была красива и богата, столько теперь обезображена и недостаточна. Шестая только часть её уцелела от разорения. Из 24 градских церквей спаслось только 8, а из священнослужительских домов только 4 дома. Граждане по привязанности к отчизне являются на свои пепелища; но видя, что и уцелевшие дома от пожара обращены то на больницы, то на постой чиновников, неохотно принимаются за возобновление прежних своих жилищ. Я неоднократно говорил о сем с П.И. Кавериным, советуя ему облегчить как-нибудь разорённые города от повинностей. В противном случае долго или никогда не соберутся разбежавшиеся жители. Какая польза, говорят они, обзаводиться домами, когда хозяевам не позволяют жить в оных? Одного только г. Каверина и губернатора квартиры без больных. Я, как кратковременный житель, опять очутился среди болящих. В занимаемом мною доме на днях умерла женщина; вскоре за выездом моим отсюда, должен умереть и хозяин дома по уверению врачей».

В Смоленск преосвященный Феофилакт прибыл 19 Декабря. «Город Смоленск, – писал он, – есть совершенная западня. Не имеет он сообщения ни с какими городами, даже и с Вязьмой, кроме как через попутчиков и курьеров из главной армии в Москву. В Смоленске 5-я только часть уцелела от пожаров. У Смоленских граждан тот же ропот на занятие уцелевших домов постоями и госпиталями, какой заметил я и в Вязьме. От Вязьмы на Смоленск через Дорогобуж нет никакого тракта по причине разорения селений и города Дорогобужа. Я ехал через Ельну, который город также весь обращён в госпиталь; а вслед за мною и г. Министр Полиции, который останавливался у меня на квартире и пробыл здесь не более 5 часов, а на обозрение разорённого города употребил не более часа, проговаривая, что поспешает в Вильну».

Выданная преосвященному Феофилакту сумма на пособия оказалась такой незначительной, в сравнении с числом лиц пострадавших и с их неотложными нуждами, что он должен был отыскивать другие источники пособия и при всём том вынужден был назначать пособия в таких ограниченных размерах, что Синод предписывал ему удваивать и утраивать назначаемые им выдачи – на пропитание священно-церковно-служителей и вдов духовного ведомства, на починки повреждённых церквей и монастырей, устройство или возобновление священнослужительских домов, на обсеменение полей весной, на воспособление монастырским крестьянам и пр. В то же время он предложил преосвященному Смоленскому, по настоящему состоянию епархии, двойные и тройные причты упразднить и однопричтовые малоприходные церкви приписать к другим ближайшим сёлам, а священнослужителей оных помещать по желанию их на другие открывающиеся вакансии; и до времени удержаться от рукоположения вновь священнослужителей и определения новых причётников¹⁰⁵.

Между тем 24 Декабря того же 1812 г. Феофилакт получил из Святейшего Синода указ, которым, по Высочайшему повелению, возлагалось на него ещё другое поручение, именно произвести на месте вернейшее исследование о поступках Могилевского и Витебского архиепископа Варлаама во время нашествия неприятеля. Сообщая ему об этом Высочайшем повелении, Святейший Синод поручил ему, по прибытии в Могилев и по объявлении о сем Высочайшем повелении архиепископу Варлааму, не оставить рассмотреть и о том, что ежели и кроме архиепископа Варлаама из принадлежащих Могилевской епархии духовного звания людей окажутся в подобных поступках, то бы и таковых по удалении их от должностей и определении на места их других произведено было подобное исследование и потом представлено Святейшему Синоду с мнением. Синод уполномочивал его также восстановить в Могилёве духовную Консисторию и определить в оную присутствующих по его усмотрению, а управление Могилевской епархией по делам ставленическим и другим, требующим архиерейского разрешения, поручил Смоленскому епископу Иринею «с которым Консистория по восстановлении имеет сноситься, исполняя притом и все приказания Синодального члена преосвященного Рязанского».

27 Декабря Феофилакт отправился из Смоленска в Могилёв, куда и прибыл в ночь с 28 на 29 число. Утром того же дня он потребовал из Консистории все бумаги касательно поступков архиепископа Варлаама во время пребывания французов в Могилёве и объявил ему Высочайший указ об удалении его от управления епархией. Вслед затем отрешил присутствующих Консистории с секретарём и, назначив временных новых членов, предписал Консистории немедленно разослать по епархии указы об уничтожении бывшего мятежного постановления её о воспоминании при богослужениях Наполеона, с предписанием, дабы впредь воспоминаемо было имя законного Государя Императора с Высочайшей фамилией и, между прочим, поставил ей в обязанность обревизовать имущество архиепископского дома и иметь наблюдение за особой самого преосвященного¹⁰⁶. Усмотревши затем из дел Консистории, что некоторые ставленники при производстве в священника и диакона учинили присягу не своему законному Государю, а врагу нашего отечества Наполеону, преосвященный Феофилакт предписал Консистории, до разрешения Святейшего Синода, запретить им священнослужение.

Печальные факты, обнаруженные следствием, состояли в том, что, по вступлении 8 Июля 1812 года в Могилёв Французских войск, учреждённая Французским правительством временная комиссия для управления гражданской частью по Могилёвской губернии отнеслась 13/25 Июля к архиепископу Варлааму с оповещением, что на другой же день Июля он архиепископ с духовенством, дворянством и прочими сословиями обязаны будут учинить присягу на верность французскому императору и италийскому королю великому Наполеону и что он архиепископ обязан лично совершить божественную литургию, поминая отныне в оной, как равно и в благодарственном молебствии, вместо Императора Александра, французского императора и италийского короля великого Наполеона¹⁰⁷.

В отзыве своём по этому делу, представленном преосвященному Феофилакту, по требованию его, архиепископом Варлаамом, а преосвященным Феофилактом Святейшему Синоду, Варлаам объяснял, что «получив означенное отношение в полночь с 13 на 14 Июля он отправился на другой день в кафедральный собор и там со всеми членами Консистории и со всем народом учинил по приложенной форме на послушание новому правительству присягу; а притом отслужил литургию и молебен, с воспоминанием имени того императора; что наблюдал и в другое при священнослужениях время». О подобном же исполнении и во всей епархии предписано по резолюции его из Консистории всем подведомственным местам и лицам.

Преосвященный Феофилакт требовал, между прочим, чтобы ему доставлены были две проповеди, которые говорил соборный священник Пиучевский в дни рождения французского императора и императрицы, что – как оказывается – было 3 и 13 чисел Августа. Архиепископ Варлаам отвечал, что «проповеди на вышеупомянутые два дни, по требованию правительства, назначены были соборному протоиерею и ключарю: но как они за краткостью времени сделать того не успели, то он, архиепископ, опасаясь истязаний, велел поспешнее списать печатные, с отменой некоторых слов и с включением имени французского императора, разумея, что они будут тоже, что и церковные молитвы, в коих его мы поневоле воспоминали. Когда же те проповеди были священником Пиучевским в церкви прочитаны, я велел их истребить, дабы не осталось и следа из того, чем духовенство наше принуждено было украшать празднество своего супостата»¹⁰⁸. Архиепископ Варлаам ссылался на прежние опыты своей верности, когда, бывши настоятелем Виленского свято-духова монастыря, отказался в 1799 г. дать присягу польскому королю и Речи Посполитой и заявлял, что он обязательство верноподданного по наружности нарушил, дабы в самом деле тем паче их выполнить, сохраняя в спокойствии и тишине вручённую ему от Монарха церковь.

Изложив всё это в донесении Святейшему Синоду, Феофилакт писал к князю Голицыну от 2 Января 1813 г.: «Патриотическая и преданная Государю душа Вашего сиятельства содрогнётся при чтении препровождаемых при сем бумаг. Я очень доволен самим собою, что поспешил приездом в Могилёв, без чего Высочайшая воля осталась бы в половину только выполненного и на сие не требовалось бы весьма много времени. Врасплох забранные бумаги обнаружили всё, и немало хитростей было употребляемо, чтоб выманить их из моей канцелярии».

«По гражданской части все следы закрыты и Гражданский Губернатор граф Толстой, зная совершенно, кто был изменником, поневоле продолжает служить с ними. Великий соблазн, ежели по духовной только части присягавшие на верность Чудовищу, восприимут мзду свою, а светские останутся в службе наряду с истинными верноподданными».

«Из числа первейших агентов бывшего Французского Правительства суть: Лускина, презус 2-го Департамента Главного Суда, могилёвского повета Маршал Иван Маковецкий, здешний каноник Маевский, который и бискупа своего номината совратил с пути истинного и обольстил архиепископа Варлаама. Обольщённые им два начальника нашего и католического духовенства были отличены весьма милостивыми приёмами маршала Даву и князя Понятовского и, по общему здешнему заключению, подписались и под конфедерацией Польши¹⁰⁹. По Полоцкой губернии верность свою к Престолу доказали Полоцкие иезуиты и известный Вашему Сиятельству тамошний архиепископ Красовский¹¹⁰, а по Могилёвской одни только иезуиты, в Орше находящиеся. Сии заметя, что назначенный быть при приводе их к присяге больше любит свой, нежели Наполеонов интерес, избавились от присяги подкупом».

«По Могилёвской епархии наше духовенство спаслось от нарушения верности к Государю только в Витебской губернии, которая составляет не больше 5-й части епархии. Причиной сего полагается случившийся на то время там недостаток в расположенных к революции, каковых в Могилёвской, к несчастью, очень много нашлось».

6 Января преосвященный Феофилакт выехал из Могилёва в Смоленск и 7 Января писал к князю Голицыну: «В Смоленске расположился жить опять вместе с г. Кавериным, с коим одна только дверь меня разделяет. К утешению узнал я, что и почтовое сообщение здесь открыто. В Могилёве ничто так меня не затрудняло, как упрямство преосвященного Варлаама, которого, для облегчения тамошней консистории, прошу покорнейше Ваше Сиятельство, или вызвать в С.-Петербург, или перевести в другую какую-нибудь епархию. Его и прежде не любили, а теперь и светские и духовные восстали против него, иные для прикрытия своего вероломства, а другие и из чистых побуждений.

Хотя я недолго пробыл в Могилёве, но из обращения с благомыслящими мог заметить, что для тамошней епархии необходимо нужен архиерей из великороссиян, не молодой и не старый, короче сказать опытный и деятельный (Феофилакт указывал на Тульского преосвященного Амвросия). Могилёвская епархия до того расстроена, что обыкновенный, но благонамеренный архиерей через год прослывёт фениксом. Общий всех тамошних разговор: какого нам ни дадут Владыку, всякий будет лучше Варлаама».

«Могилёвская епархия разорена нравственно, но физически весьма сбережена. Французы действительно поступали в ней, как в своей земле. Они также щадили по каким-то причинам и Минскую епархию. Есть по местам значительные потери, но это там, где происходило сражение или от личного поляков неудовольствия на какого-нибудь помещика, как сбылось сие над Могилёвским губернатором, коего деревни совершенно разграблены, однако же, не сожжены за уход его из губернии вслед за армией покойного князя Багратиона».

«Смоленские жители, – прибавлял он, – удивились, что из гнезда изменников возвратился я невредим. Они перед поездкой не советовали пускаться туда без вооружённых проводников, но я положился на власть Божию».

Феофилакт беспокоился за свои бумаги, отправленные из Могилёва к князю Голицыну и 16 Января писал к нему:

«Успокойте меня, дошли ли до Вас бумаги мои из Москвы? Я отдал их на тамошнюю почту с распиской; но после узнал, что и сам почтмейстер со своим помощником присягали на верность Наполеону. Взять же их с собой в Смоленск не отважился, для того, чтобы не отбили их у меня на дороге и с самим мною не сделали бы чего. Здоровье моё, благодаря Бога, ещё не останавливает в занятиях. Часто сержусь на медленность и неисправность здешнего местного начальства, но скоро и успокаиваюсь сею мыслью: нельзя ни от кого требовать того, что кому не дали Бог и природа. По окончании Дорогобужского и Красновского уездов немедленно примусь за архиерейский дом и монастыри».

Князь Голицын письмом от 4 Февраля выразил ему благодарность в самых лестных выражениях. «Я не могу иначе начать моего письма, как изъявлением истинной признательности за все Ваши благоразумные распоряжения по возложенной Комиссии. Духовенство разорённых епархий, после всех несчастий, испытанных от варварского оружия неприятеля, должно считать себя счастливым, имея в Вас прозорливого попечителя. Сам Бог да воздаст Вам по достоинству. Я уповаю на благость Его, что Он сохранит Ваше здоровье и дарует Вам силы на перенесение предлежащих трудов. Продолжайте, преосвященнейший Владыко, успокаивать страждущее человечество, наипаче не щадите денег. Святейший Синод сверх требуемого Вами количества, признал нужным несколько прибавить, как Вы усмотрите из посылаемого ныне же указа».

Из Смоленска преосвященный Феофилакт отправился в Калугу и образовал там временную комиссию для собрания необходимых сведений о нуждах духовенства – в пострадавших от неприятеля уездах. Собственно Калуга не пострадала, потому что в ней неприятель не был, но пострадали уезды Боровский, Малоярославецкий и Медынский. По оказании помощи разорённому духовенству, Феофилакт сделал распоряжение об исчислении суммы на возобновление Боровского и Малоярославецкого монастырей, об очищении семинарии от госпиталей и открытии в ней учения и поправил, таким образом, возникшие было неприятности между консисторией и преосвященным¹¹¹.

По возвращении в Смоленск, Феофилакт продолжил заниматься рассмотрением доставляемых сведений и делал распоряжения по епархиям Смоленской, Могилевской, Минской и Волынской. «Из Аврамиева монастыря, – писал он к князю Голицыну 13 Марта, – и из семинарии дали мне слово пленных французов вывести в первых числах Апреля; смета же на остальные (Смоленские) монастыри также составляется под моим распоряжением по причине совершенной неспособности шефа Смоленского духовенства к правлению»¹¹². «От Вас зависит также помочь бедной Могилёвской епархии назначением в оную начальника и отвращением притеснений тамошней семинарии от воинских команд. Неприятели несравненно более щадили оную».

Во всю бытность свою в Смоленске преосвященный Феофилакт жил в одном доме и работал вместе с сенатором П.И. Кавериным, которому, по распоряжению Комитета Министров, поручена была такая же Комиссия вспомоществования жителям разорённых губерний. Помогая друг другу в работе, они утешали и ободряли друг друга в тягостях, неудачах и огорчениях. Отписывая к князю Голицыну о ходе своих Дел, преосвященный Феофилакт сообщал иногда и о положении дел по части Каверина. Так от 27 Марта он писал: «Около 4 месяцев хлопочет он с дворянской Комиссией и без пользы. К недостатку сведений о бедствующих присоединился недостаток и в деньгах. Из обещанных Министерским комитетом 5 миллионов рублей ещё ни один сюда не пришёл. На месте П.И. я сказался бы больным ещё в Декабре или стал бы действовать без всякого (дворянского) Комитета. В крутых обстоятельствах надобно делать, а не рассуждать. Когда здание какое горит, тогда неуместны совещания. Обещанные 5 миллионов сравнились бы с 15 миллионами, ежели бы присланы были в начале сего года. На днях П.И. располагает уехать в Калугу для отдыха и пробудет там вероятно до первых чисел Мая. Я без него осиротею. С многоглаголивыми и добросердечными люблю я проводить время, а Вашему Сиятельству известно, что в нём то и другое находится»¹¹³.

Феофилакт ещё с половины Марта начал проситься в Петербург, но князь Голицын удерживал его в Смоленске. 31 Марта он написал Голицыну, что успел закончить все дела по Могилёвской и Волынской епархиям и что, кажется, нет причин держать его в Смоленске долее Фоминой недели. Однако же князь Голицын продержал его в Смоленске весь Апрель¹¹⁴.

Наконец уже в Мае 1813 г. он возвратился из своей командировки в С.-Петербург, а 19 Мая уже участвовал в заседании Святейшего Синода, в котором состоялись окончательные постановления об архиепископе Варлааме и виновных в одинаковом с ним преступлении священнослужителях Могилёвской епархии. По Высочайше утверждённому докладу Святейшего Синода постановлено было: «архиепископа Варлаама, яко оказавшегося явным клятвопреступником и потому нетерпимого более в сем сане, лишить архиепископства и священства, оставив только в монашеском чине, и пребывание иметь ему в Новгород-Северском Спасском монастыре Черниговской епархии, а участвовавших в таковом же с ним преступлении священнослужителей привести всех вновь к присяге на всеподданническую верность законному своему Государю и разрешив священнослужение, кому оное было запрещено, поручить потом очищение совести их духовным их отцами, но таким, которые с ними в противозаконной присяге не участвовали». Исполнение о лишении архиепископа Варлаама архиепископского сана и священства поручено было Черниговскому архиепископу Михаилу и указана форма обряда, который при этом соблюсти надлежало.

В указе преосвященному Михаилу сказано было, что «когда архиепископ Варлаам доставлен к нему будет, в то время по сношению с гражданским губернатором назначив день, собрать в кафедральный собор монастырских настоятелей и градское духовенство, а потом введя в оный его, архиепископа, в полном архиерейском облачении и, поставив посреди церкви, объявить прочтением через консисторского секретаря Высочайше конфирмованный доклад, а по объявлении, сняв с него через ключаря с протодиаконом всё архиерейское облачение со знаками ордена Св. Анны I ст. и возложа приличное монаху одеяние, обязать подпиской, чтобы он отныне впредь не токмо архиереем, но ниже иеромонахом отнюдь ни под каким видом ни письменно, ни словесно не именовался и не писался. Печальный обряд снятия сана совершён 29 Июня»¹¹⁵.

* * *

В положении Феофилакта, по-видимому, не произошло никакой перемены; напротив, он получал награду за наградой. 30 Августа 1812 года он получил Александровский орден; в Пасху 1813 г. бриллиантовый крест на клобук. В Комиссии Духовных Училищ он продолжал трудиться с такой же, как прежде, неутомимой ревностью. 6 Июня он внёс в Комиссию составленный по поручению её проект штата для церковных причтов. В этом проекте он рельефно выставил неудобства предположенного Комитетом 1807 года распределения церквей на классы на основании получаемого духовенством годового денежного дохода и предложил сделать это распределение сообразно нуждам и пользам епархиального управления, именно назначить первоклассными те церкви, от коих священнослужители определяются по епархиальному управлению в присутствующие консистории и духовных правлений, по училищному – в ректоры и профессоры; второклассными те, при которых должны состоять благочинные; третьеклассными все городские губернские и уездные; четырёхклассными – все сельские церкви. Вместе с тем он представил соображения о порядке осуществления этого проекта сообразно с постепенным преобразованием учебных округов и о необходимых приготовительных мерах для его выполнения, – именно об истребовании от преосвященных сведений, каким церквам быть в 1, 2 и 3 классах, от каких церквей удобнее определять в присутствующие консистории, духовный правления и благочинные, в ректоры и смотрители училищ и профессоры семинарий и пр. Комиссия внесла это предположение в Святейший Синод для истребования означенных сведений из епархий, приписанных к С.-Петербургскому и Московскому округам¹¹⁶.

Между тем в это время произошла странная история, которая останется тёмным пятном на памяти лиц, бывших виновниками её, принимавших участие в ней.

При самом начале занятий по профессорской кафедре в академии, Феофилакт поручил студентам перевести на русский язык эстетические рассуждения Ансильона, как «занимающие между теориями прекрасного и высокого весьма значительное место» и, когда перевод был сделан, предложил Комиссии напечатать эту книгу или позволить ему издать её на собственный его счёт. Комиссия затруднялась одобрить этот перевод к напечатанию и чтобы не подвергать его процедуре общей цензуры, постановила правилом «дабы всякое сочинение членов Комиссии или перевод собственно ими, или под их руководством сделанный, был рассматриваем одним из членов по её назначению» и в силу этого правила поручила рассмотрение перевода эстетических рассуждений Ансильона члену своему протопресвитеру Криницкому¹¹⁷. Какие были потом объяснения у Криницкого с Феофилактом, мы не знаем; но в Июле 1813 г. Феофилакт внёс в Комиссию следующее предложение: «Долгое время, не видя никакого отзыва на счёт перевода Ансильона, я словесно просил отца духовника (протопресвитера Криницкого) отдать мне его обратно, в чём он меня и удовлетворил. Поскольку же переведённая книга, по содержанию своему, не подлежит рассмотрению духовной цензуры для издания оной в свет, да и предлагаема была мною не для того, чтобы получить дозволение напечатать её, но чтобы ввести её в высшие духовные училища вроде книги вспомогательной, то я подверг перевод Ансильона рассмотрению гражданской цензуры, с дозволения коей ныне уже и печатается». Духовник Криницкий заявил при этом, что нужно было только исправить некоторые места, и что к напечатанию нет препятствий. Феофилакт отвечал, что таковые исправления им, преосвященным, уже сделаны.

По-видимому, ни в предложении Феофилакта, ни в образе его действий не было ничего особенного, что могло бы представлять какие-либо опасения или возбуждать тревогу. Но вышло иначе. Разыгралось страшное дело, вызванное затаённой местью Феофилакту и унизившее его беспощадно до крайней степени.

Ректор академии, архимандрит Филарет, основавшись на том, что на заглавном листе книги она названа переводом студентов С.-Петербургской духовной академии¹¹⁸, написал на неё пространные замечания и, не выступая своим лицом, просил митрополита Амвросия дать ход этому делу от своего имени и лица. Когда всё было подготовлено, митрополит Амвросий 24 Сентября 1813 г. дал предложение Академическому Правлению, которым поручал: ректору представить свои замечания на эту книгу, с мнением, следует ли её употреблять на лекциях, от Леонида взять показание, с чьего дозволения и почему он приступил к такому употреблению её на лекциях; от студентов (Павского, Кутневича, Малова и др.) отобрать объяснение – по собственному или по постороннему какому-либо убеждению они упражнялись в переводе этой книги; между тем отобрать её у студентов и употребление в классе воспретить.

4 Октября митрополит Амвросий внёс эти замечания в Комиссию, которая, устранив преосвященного Феофилакта (11 Октября) от совещаний по этому предмету, признала действия его несообразными. Но с определением её (т. е. собственно двух членов её – митрополита Амвросия и князя Голицына) не согласились духовник П.В. Криницкий и обер-священник И.С. Державин, которые подали особые мнения. Криницкий писал: «Критика должна быть проста и ясна: сего я в замечаниях ректора академии архимандрита Филарета не нахожу; а напротив того, замечания наполнены то вопросами, сомнению подлежащими, то замечаниями софистическими, да и написаны в противность § 5 проекта устава духовных Академий, в которых сказано: предложение архиерея правление рассматривает и решает согласно § 129 начертания правил, с таковым дополнением, чтобы неупустительно извещало Комиссию и о тех предложениях, которые исполняются по общему членов согласию. Но о том, писать ли замечания или нет, в Комиссии и рассуждаемо не было, и что ещё дерзновеннее – помянутые замечания без решения Комиссии Духовных Училищ уже и напечатаны¹¹⁹, и уже продаются. Кто бы подумал, что учитель истинной богословии позабыл сии святые нашей веры предписания: «Всяка душа властем предержащим да повинуется». Сколько такой пример дурной, вредный и, что всего более, опасный!» Обер-священник И.С. Державин заявлял, между прочим, что «дать неоспоримую достоверность замечаниям о. ректора академии Филарета и основать заключение своё по единственному содержанию оных, что книга сия заключает в себе пантеизм¹²⁰ или натурализм, не отобрав от издателя сея книги преосвященного архиепископа Феофилакта о точности разума выставленных сомнительных пунктов объяснения или опровержения на сделанные о. ректором замечания и без существеннейшего, через сложение того и другого, изыскания истины, справедливым и с законами согласным он не находит». «Я не могу не присовокупить, – писал он в заключение своего мнения, – что замечания о. ректора академии Филарета извлечены во многих местах из одних слов, без соображения со связью полного смысла, и вообще слабы и неудовлетворительны».

Феофилакт представил на замечания Филарета свои опровержения, но Комиссия не приняла их в уважение. Между тем, по случаю происшедшего несогласия во мнениях членов Комиссии, князь Голицын представил это обстоятельство на Высочайшее разрешение. Высочайшее повеление по этому предмету состоялось такое, чтобы архиепископа Рязанского не допускать к напечатанию опровержения его¹²¹. Но мнения духовника Его Величества Криницкого и обер-священника Державина уважены в том отношении, что определение Комиссии относительно замечания преосвященному Феофилакту о несообразности его поступка и представления о том Святейшему Синоду оставлены без действия.

Необычайное событие это обратило на себя общее внимание. Попечитель С.-Петербургского Учебного Округа (впоследствии Министр Народного Просвещения) Уваров писал 18 Ноября к барону Штейну: «На днях у нас было пререкание самое соблазнительное, между архиепископом и ректором духовной академии, в коем оба были неправы. И это из-за плохой книги Ансильона. Право было бы нужно, чтобы этот спор сделался известным в истинном его свете; ибо я уверен, что Император, если и узнает об этом, то весьма отрывочно. Наконец всё рассказать было бы слишком длинно. Animus meminisse horret¹²²».

Вслед затем последовал Высочайший указ на имя Феофилакта: «Находя полезнейшим для епархии пребывание в оной архипастыря, повелеваю вам отправиться ныне же к пастве вашей, впредь до указа». Высочайший указ подписан Государем 11 Ноября во Франкфурте на Майне¹²³. 2 Декабря князь Голицын предложил об этом Синоду, а в половине Декабря Феофилакт отправился в свою епархию¹²⁴. Привлечённый к ответственности помощник его по профессорству архимандрит Леонид внезапно скончался 23 Ноября.

В Мае 1814 года Феофилакт прислал князю Голицыну «проповедь, говоренную им 3 Мая по получении радостнейших известий о занятии Парижа союзными войсками, о низложении Наполеона с престола и обращении французского народа к законному Государю» и объяснив в письме, что она не могла быть вся сказана по её обширности, просил исходатайствовать у Святейшего Синода дозволение на издание её в свет. Сначала рассмотрение её поручено было присутствующему в Синоде Минскому архиепископу Серафиму, а потом, по поводу сделанных им и словесно предложенных замечаний, она читана в собрании Синода и к печатанию не одобрена «по многим, как сказано в определении Святейшего Синода 8 Июня – 3 Августа, уважениям, из коих главнейшие суть следующие: 1) начальный в слове текст Второзакония 6-й главы, содержащий слова Моисеевы к Израильскому народу приложить к России и вывести из сих слов поучение для российского народа было прилично случаю и обстоятельствам; но простирать из того приложения учение к обязанностям предержащей власти и в особенности представлять картину властолюбивого народоправителя вовсе неуместно: ибо пастырское слово должно ограничиваться назидательностью только пасомых; 2) мысль, что от народного могущества и богатства часто бывает один только шаг к притеснению, содержит не что иное, как только тёмное политическое примечание, чуждое силы духовного учения; 3) разделение честолюбия на два рода, на законное и беззаконное, есть такое мудрование, которое может быть терпимо только в мирском моралисте, а проповедник слова Божия, водимый Евангельским духом, признает честолюбие безусловно за порок и остановится нарещи оный добродетелию великих душ; 4) читая изложение признаков безрассудности честолюбия, порока, по выражению в слове, низких душ, и остановясь на словах: но я содрогаюсь от одного воображения о несчастии той страны, где заблаговременно их не проникают и не обуздывают и проч., читатель не может не подозревать, что проповедник под такими чертами и представляет себе известные ему лица. Но таковое слово подходит под претительное правило, в духовном регламенте постановленное; 5) в учении, что по всей строгости должна быть наказана щедрость неплатежом собственного долгу приводящих в конечное разорение своих заимодавцев не представляет духовного убеждения, проповеди свойственного, чтобы тако согрешающие покаялись, но как бы износится только на таковых приговор, долженствующий выходить не из уст проповедника, а от силы и действия гражданского законоположения; 6) сказать что убожество делает нас малодушными, подлыми рабами и гнусными орудиями страстей других, не прибавив, между тем, иногда делает, значит назвать всех бедных без разбору подлыми и презренными..; 7) возвещая непреложную истину, что христианский народ чтит Государя своего, яко Помазанника Божия, и сретает в нём образ самого Божества, не надлежало приводить в сем месте ни начал земного мудрования, ни мыслей лжефилософа как противоположных той неприкосновенной истине и как хульных и нечестивых; 8) нельзя допустить, чтобы – как в том же месте сказано – по откровению первый Государь был избранный от народа, ибо откровение книги 1-й царств в 9 и 10 гл. возвещает, что первый Государь избран самим Богом; 9) последующие за тем слова: по несчастию народ не всегда достоин бывает иметь отца себе в особе Государя, которого самая даже великость иногда становится бременем и тяжким наказанием за наши грехи и проч. хотя образуют понятие о Государе в наказание народа данном, но понятие, представляемое в таком мраке, которым затмевается точная мысль таковых глаголов, понятие такое, которое с тщательнейшим опасением должно охранять от невежд; 10) далее мысли и уподобления: «ежели Государь подобно солнцу, каплями привлекает к себе сокровища народные, то с тем, чтобы его престол непрестанно окружали туманы и облака» и проч. более темны, нежели назидательны; 11) по предыдущим примечаниям, да и вообще слово сие походит более на собрание нравственно-политических мнений, а меньше на нравственно-духовное учение, которое только и свойственно проповеднику Слова Божия, по силе правил, в духовном регламенте званию сему предписанных». Посему не одобрив означенного слова к напечатанию, Святейший Синод поручил князю Голицыну уведомить об этом преосвященного Рязанского, «присоединив к тому праведное ожидание Святейшего Синода, что он, преосвященный, в поучениях своих имеет следовать пастырскому своему долгу, наполняя оные истинами, словом Божиим утверждёнными сообразно правилам, в духовном регламенте о проповедниках напечатанным»¹²⁵.

Мы обозрели деятельность его в Комиссии; но интерес к личности этого замечательного человека возбуждает любопытство о его дальнейшей судьбе. События же его последующей жизни сложились именно так, что дали ему возможность раскрыть во всей полноте силу его могучего характера.

В 1817 году Феофилакт назначен был экзархом Грузии.

Это был край новый для России. Присоединение его к России только что совершилось и в управлении им ещё не установилось твёрдого порядка. Во главе церковного управления Грузии стоял «так называемый католикос». В 1783 году, когда Карталинский и Кахетинский царь Ираклий II признал верховную власть и правительство Российского престола, Императрица Екатерина II 8-м пунктом постановленного 24 Июля трактата¹²⁶, повелела, чтобы главноначальствующий архиепископ их состоял местом в числе российских архиереев в 8-й степени, именно после Тобольского, пожаловав ему навсегда титул члена Святейшего Синода. Во время окончательного присоединения Грузии к России в 1801 году¹²⁷ католикосом Грузии был сын этого Ираклия предпоследнего царя Грузии († 1798) и брат последнего царя Георгия († 1800) Антоний, управлявший также, по смерти имеретинского католикоса¹²⁸, церквами Имеретии, Мингрелии и Гурии. Император Александр I, исполняя волю покойного Родителя Своего, в уважение к роду его, пожаловал ему в 1802 года орден Александра Невского и белый клобук с бриллиантовым крестом и серафимами на воскрылиях¹²⁹.

С подчинением Грузии России, учреждено было в Тифлисе «Верховное Грузинское правительство», а в уездах, на которые разделена была Грузия, уездные присутственные места по образцу русских учреждений. Но духовная часть оставалась в том же положении, в каком находилась до присоединения Грузии. В Июне 1809 года главноначальствовавший тогда в Грузии генерал от кавалерии Тормасов, сообщая князю Голицыну о неустроенном состоянии духовной части, предлагал учредить в Тифлисе для грузинского духовенства под председательством католикоса дикастерию на одинаковом основании с российскими, вменив ей в обязанность пещись о порядке тамошних церквей и привести в ясность число духовенства в Грузии. Но в приложенной к отношению Тормасова записке католикоса Тифлисская дикастерия получала иной вид, не похожий на русские дикacтepии. Католикос полагал образовать это правительственное учреждение из президента, вице-президента и трёх присутствующих членов по выбору духовенства. Президентом полагал быть он сам с тем, чтобы управлять ни от кого независимо; а на должность вице-президента просил назначить такого, который бы мог после него заступить место президента и указывал для сего на члена Святейшего Синода, грузинского архиепископа Варлаама, который, как бывший в России, знает уже весь порядок дел, до духовного правления относящихся. Но дело в этом направлении не имело хода, потому что католикос полагал учредить в Грузии что-то вроде Синода, а в намерении правительства было подчинить Грузинскую церковь русскому Святейшему Синоду.

Князь Голицын предложил бумаги Тормасова Синоду, но при этом конфиденциально сообщил, что для положения прочных оснований устройства духовной части в Грузии и чтобы избежать письменных сношений по этому делу с католикосом, Государь намерен вызвать его в Россию.

Главноначальствующему в Грузии Тормасову поручено было сообщить об этом католикосу; но католикос объявил, что «сам он не в силах предпринять столь отдалённого путешествия, а избрал за место себя к отправлению архиепископа Варлаама и первого в Грузии архимандрита Досифея, как отличнейших между грузинским духовенством».

Лицам этим впоследствии суждено было играть значительную роль в ходе грузинских дел, а потому не лишне познакомиться с ними поближе.

Варлаам происходил из рода князей Эристовых и был в Грузии архиепископом Ахтыльским. В 1794 году прибыл из Грузии в Россию и указывая на то, что Грузия вступила под верховную власть и покровительство России, а в отечестве его нет знающих русский язык, просил Московского митрополита Платона и Святейший Синод дозволить ему жить в Москве для изучения русского языка, разумеется, в качестве пансионера русского правительства. Нашедши спокойное место, он и проживал спокойно до вступления на престол Императора Павла. Но при конце царствования этого Государя в положении и судьбе его произошла неожиданная перемена. В 1801 году С.-Петербургский митрополит Амвросий, не имевший викарного, просил прикомандировать к себе Варлаама, жившего в Москве без всякого дела, в качестве викарного, в помощь для священнослужения и посвящения ставленников. Но, так как без викарного он обходился много лет прежде и после Варлаама, то очевидно, что он просил Варлаама для других целей, именно для ознакомления через него с состоянием Грузинской церкви, для управления которой надлежало, в силу Высочайших манифестов 18 Января и 12 сентября 1801 года, составить в Святейшем Синоде положение; а Император Павел не только разрешил вызвать его в С.-Петербург, но пожаловал его вместе с тем в синодальные члены¹³⁰

По прибытии из Москвы Варлаам поселился в Невском монастыре, где ему дали помещение и из Невского ездил в Синод, получая, вдобавок к своему прежнему пенсионному содержанию, жалованье синодального члена, по 2.350 руб. в год.

По объяснениям с Варлаамом уже в том же 1801 году намечено было учредить в Грузинской губернии (как предположено было переименовать Грузию) две епархии, Тифлисско-Карталинскую и Телаво-Кахетинскую; первой быть во втором классе после Тобольской, второй – в третьем после Вятской; первой управлять католикосу, второй – саратовскому епископу Гаию; в Тифлисской епархии учредить коадъютора, которым быть члену Святейшего Синода, архиепископу Варлааму, с оставлением здесь в настоящей должности, а Гаию жить в Тифлисе и в отсутствие коадъютора, сверх своей должности, исправлять и сию. Гаий вызван был в С.-Петербург, в Синод: но проектированное предположение о посылке его в Грузию почему-то не было приведено в исполнение. На место его выступило другое. В 1808 году архиепископ Варлаам отпущен был, по желанию его, из С.-Петербурга в Грузию и, конечно, это сделано было в связи с предполагаемым вызовом католикоса. Главноначальствующий в Грузии получил Высочайшее повеление настоять на отправлении католикоса в С.-Петербург, с тем, что временное заведование тамошним духовенством он может поручить синодальному члену, архиепископу Варлааму¹³¹, а в то же время Варлааму поручено было по собрании необходимых сведений о числе священников и приходов и о количестве церковных доходов, представить, совместно с Главнокомандующим, генералом Тормасовым, мнение о церкви Грузинской, «так чтобы Святейший Синод имел надлежащее на оную влияние и каким лицам вверить управление части духовной».

Католикос медлил отправлением в Россию, но наконец, решился и в 1811 г. прибыл в С.-Петербург, взявши с собою квабтахевского архимандрита Досифея. Царевич-Католикос был обласкан Государем и, обнадёженный Его милостью, всё время своего пребывания в С.-Петербурге употреблял на то, чтобы выпрашивать награды духовным и светским лицам, прибывшим в Россию с Царицей, Царевнами и Царевичами Грузинскими и его сопровождавшим, а также всем ближним и дальним в Грузии, начиная с епископов и оканчивая домовыми управителями. Но самым видным кандидатом его на царскую милость был архимандрит Досифей.

Досифей начал с того, что предъявил свои права на признательность правительства и с некоторой обидчивостью заявил, что он совершил так много подвигов и оказал так много услуг России, как никто, а не получил за них ничего. Из самовосхвалительных показаний его видно, что он происходил из дворян Пицхелауровых, вступил в монашество в 1791 г.; в 1795 г. посвящён в сан архимандрита; с 1801 г. управлял первым монастырём в Грузии Квабтахевским, с 1806 года сверх того Шиомгвимским, а с 1809 года подчинена была его управлению, кроме названных монастырей, Урбинская епархия. Католикос подтвердил все его «Примерные деяния» и верность к престолу и 30 Мая 1811 г. ходатайствовал о посвящении его в архиереи.

Между тем в это время рассматривались и обсуждались представленные Тормасовым и архиепископом Варлаамом предположения об устройстве духовной части в Грузии. Предположения эти заключались в том, чтобы 1) из существующих 13 епархий¹³² составить только две – одну под названием Мцхетской и Карталинской, другую – Алавердской и Кахетинской; 2) дикастерию образовать не из архиереев, а из архимандритов и протоиереев, под председательством управляющего духовенством; 3) архиерею Мцхетскому и Карталинскому «яко начальствующему над Грузинским духовенством» предоставить право называться митрополитом Мцхетским и Карталинским и экзархом Синодским над Грузией, по подобию Высочайше утверждённого для Молдавии и Валахии учреждения и быть ему под ведомством Святейшего Синода; 4) учредить для священнических и диаконских детей гимназию на первый раз для 60 человек и в духовное звание посвящать не иначе, как из гимназии¹³³.

Ясно, что по этому проекту духовного управления в Грузии католикосу не оставалось места. Покорившись судьбе, он просил увольнения от своего служения и дозволения иметь пребывание в Москве. Увольнение последовало 11 Июня 1811 г. с пожалованием ему ордена Андрея Первозванного и для помещения его нанят был прекрасный дом князя Долгорукова (бывший в опеке), в приходе Успения на Покровке, а на содержание назначен пенсион по 10 тысяч рублей в год. В доме устроена церковь, а забранную им из Тифлиса ризницу дозволено ему оставить у себя для его употребления.

Католикос оставался в С.-Петербурге ещё слишком три месяца после своего увольнения¹³⁴. В это время, 30 Июня 1811 г. Государь, по докладу Святейшего Синода, утвердил новое положение об устройстве духовного управления в Грузии, а 8 Июля последовал Высочайший указ Синоду о пожаловании архиепископа Варлаама митрополитом с повелением управлять Мцхетской и Карталинской епархией и быть экзархом Святейшего Синода в Грузии¹³⁵. Управление другой, Алавердской, епархией поручено Сигнахскому митрополиту Иоанну Бодбелю. Прочие 11 грузинских епархий вошли в состав вновь учреждённых Мцхецкой и Алавердской епархий, а управлявшие ими митрополиты и епископы уволены с пожизненными пенсиями.

Прибывший с католикосом, кандидат архиерейства, нетерпеливо дожидался вознаграждения за свои труды, но оно ещё было отсрочено. 8 Июля, по докладу князем Голицыным ходатайства католикоса, состоялось Высочайшее повеление «сообщить католикосу, что ныне в Грузии нет праздных епархий, а ежели архимандрит Досифей выучится по-русски, – как известно, что он уже сим занимается – то тогда можно посвятить в епископы, оставив здесь, дабы с пользой мог быть употреблен со временем на службу в Святейшем Синоде по делам Грузинского духовенства». Вместе с тем Высочайше повелено поместить его жительством в Александро-Невской Лавре и производить ему в пенсион по 2 тысячи рублей ассигнациями ежегодно.

Досифей счёл себя обиженным этими распоряжениями и заявил, что назначенный ему пенсион недостаточен и не соответствует должностям им занимаемым; между тем и управляющий Грузией маркиз Ф.О. Паулуччи уверял его, что ему будет определён пенсион, по крайней мере, в 6 тысяч рублей. Князь Голицын доложил об этой претензии 2 Сентября Государю и получил повеление объявить Досифею, что «ежели он не может здесь сим пенсионом жить, то может возвратиться в Грузию». – Это было ещё до отъезда католикоса. С.-Петербургский митрополит Амвросий, по Высочайшему повелению, дал Досифею помещение в Невской Лавре, но, не зная, зачем этот архимандрит прислан к нему, месяца через два обратился к князю Голицыну с запросом: какое Государь Император соизволил сделать ему предназначение? Князь Голицын разъяснил ему обстоятельства дела и в заключение сообщил, что если Досифей приобрёл достаточное сведение в русском языке, то от митрополита зависит войти о нём с представлением в Святейший Синод. Амвросий немедленно сделал представление, и 31 Декабря 1811 г. состоялось Высочайшее повеление о посвящении Досифея в епископа с тем, чтобы он именовался епископом Горийским, викарием Грузинским, но пребывание имел здесь в Александро-Невской Лавре и службу Божию отправлял в С.-Петербургской епархии с согласия митрополита. К получаемому им пенсиону прибавлено по тысяче рублей из доходов с Квабтахевского монастыря, к величайшему неудовольствию экзарха. 30 Января 1812 г. совершено было его посвящение. Государь пожаловал ему полное архиерейское облачение из Кабинета и украшенную алмазом панагию в 2.090 рублей¹³⁶.

Последовавшие военные события отвлекли внимание правительства от Грузии. Досифей жил по-прежнему в Невском монастыре, замышляя, как бы получше устроить своё положение; а в Грузии духовными делами правил экзарх Варлаам, предоставленный на это время самому себе.

Так как по Высочайше утверждённому 30 Июня 1811 г. штату духовного управления в Грузии полагалось учредить в Тифлисе дикacтepию, семинарию и училища и на содержание их, равно как на устройство церквей требовались значительные средства, то экзарх обратил особое внимание на приведение в ясность и порядок церковных доходов. Доходы эти получались с церковных крестьян и взимались натурой: – сбором хлеба, вина, фруктов и прочего. Управителями церковных и монастырских имений были так называемые церковные дворяне, которые собирали с крестьян подати в различных количествах, зависимо от ежегодного плодородия, и пользовались ими вместе с архиереями, а нередко совершенно завладевали имениями и крестьянами и распоряжались ими как собственными. Но, так как сбор податей натурой не представлял надёжного обеспечения для содержания церквей, дикастерии, гимназии или семинарии, училищ и прочих учреждений: то Святейший Синод предписал перевести сбор церковных доходов натурой на деньги.

Эта сторона реформы доставила Варлааму и преемнику его много хлопот и принесла много огорчений, потому что приходилось то отбирать имения у лиц, незаконно завладевших ими, то облагать налогом имения, которыми временные владельцы или съёмщики пользовались, не платя никакой подати.

Обратив все свои заботы на одну эту хозяйственную часть церковного управления, митрополит Варлаам не учредил ни духовных правлений, ни семинарии, ни училищ и не восстановил Осетинской Комиссии, что особенно поручено было ему Святейшим Синодом; и членов вновь учреждаемой дикастерии употреблял только для наблюдения на местах за сбором церковных доходов. Наконец в 1814 г. 25 Июня Святейший Синод послал ему запрос о сделанных ему поручениях. Варлаам отвечал, что духовных правлений по городам не учредил по не имению нужды в них, вследствие малости расстояний между городами и епархиальными кафедрами: семинарии не учредил по причине умаления доходов и от происшедшего в Грузии международного волнения, неплодородия и заразительных болезней, но что розданные дворянам церковные имения все без изъятия отобраны и оставлены за церковью и для умножения церковных доходов он производит по Мцхетской епархии заведение садов и построение мельниц.

В виду такого неясного и неудовлетворительного положения духовных дел в Грузии, князь Голицын обратился к проживавшему в Петербурге Горийскому епископу Досифею и поручил ему изложить свои мысли о лучшем устройстве духовных дел в Грузии.

24 Июля 1814 г. Досифей представил ему обширный проект устройства духовного управления в Грузии и Имеретии, сущность которого состояла в том, чтобы образовать одно общецерковное правительство для Грузии и соединённых с нею царства Имеретинского и княжеств Мингрельского и Гурийского; чтобы быть одному экзарху Грузии и Имеретии как и было в прежнее время, когда Грузия и Имеретия находились под властью одного царя и чтобы вместо дикастерии, которая до настоящего времени и в Грузии никакого успеха не имела и тем более не может быть достаточна для Имеретии, учредить, по уважению к древним католикосовым местам и двум царствам, контору под наименованием Грузино-Имеретинской Святейшего Синода Конторы.

Умный и в тоже время хитрый и своекорыстный Досифей умел соединить с устройством общего дела устройство и собственного положения. Не рассчитывая на занятие экзаршеского поста, он наметил себе сан архиепископа с обширной епархией, место в синодальной конторе, с правом избрания, совместно с экзархом, членов в синодальную контору и с непосредственным и исключительным подчинением по вверенным ему делам Святейшему Синоду. Эти специальные дела, которые он наметил для себя, состояли в заведывании Осетинскою Комиссией и в обращении осетин и прочих горских народов в христианскую веру¹³⁷.

Князь Голицын представил этот проект Государю. По рассмотрении его Государем, 30 Августа 1814 г. состоялись Высочайшие указы Синоду: один – о возведении Горийского епископа Досифея в сан архиепископа, с наименованием Телавским и Грузино-Кавказским и с поручением ему заведывания делами бывшей Осетинской Комиссии и другой – о приведении представленного Досифеем проекта на счёт устройства духовных дел в Грузии в исполнение по всем пунктам оного, Высочайше утверждённым, кроме 27, о котором последует решение особо.

7 Сентября, при участии приглашённого в заседание Святейшего Синода для личных объяснений Телавского архиепископа, Святейший Синод во исполнение Высочайшего повеления постановил: 1) в Грузии и Имеретии быть одному экзарху и именоваться Грузинским и Имеретинским; 2) учредить в Тифлисе Синодальную Контору под названием Грузино-Имеретинской, под председательством экзарха и с назначением Телавского архиепископа членом конторы; 3) в Грузии быть трём епархиям Мцхецкой, Телавской и Сигнахской. В состав новоучреждёной Телавской епархии «отошли от Грузии (как сказано было в проекте Досифея) два города с их уездами: Телав в Кахетии и Ананур в Карталинии»; ведению его подчинены все осетины и горские народы по сю и по ту сторону Кавказа, какого бы уезда ни были в Грузии и Имеретии, и, кроме того, приданы ему в непосредственное управление два монастыря Шуамтинский и Иоанна Крестителя. С отделением от бывшей Алавердской епархии половины церквей к Телавской, другая половина, состоящая из Сигнахского уезда, составила Сигнахскую епархию. Епархиального города Телавскому архиепископу не назначено, потому что он будет находиться там, где потребует обязанность, но по званию присутствующего в синодальной конторе, он должен иметь подворье в Тифлисе со штатом на счёт общих Кахетинских и Карталинских церковных доходов¹³⁸. Для сопровождения в горы как его, архиепископа, так и проповедников назначено 30 церковных крестьян с верховыми лошадьми и 100 казаков. (Но Досифей, вместо крестьян, потребовал на месте взноса деньгами по 120 рублей в год за каждого крестьянина). На содержание Комиссии назначено по 15 тысяч рублей в год и выдано Досифею на путевые издержки 6.600 рублей.

В Сентябре он уже доносил Святейшему Синоду, что с 27 Июля по 8 Сентября окрещено 6.437 человек в отдалённейших местах и ущельях Арагвском, Карском, Корниском, Гериском, Джавском по реке Лиахве и других местах.

Наконец, для поощрения Грузинского и Имеретинского духовенства, он выпросил несколько орденских знаков, Анны I и II степени, с бриллиантовыми украшениями и простых, а также несколько бриллиантовых и золотых наперсных крестов разным духовным лицам в Грузии и Имеретии. Сам Досифей получил орден святой Анны I степени.

Не довольствуясь всем этим, просветитель осетин выпросил Высочайшее повеление об обращении населённых имений князей Эристовых, Канского и Гвердис-Дзири (более 2.500 дымов) в казённое ведомство, заявив, что с этих имений он предполагает начать свою миссионерскую деятельность, но опасается противодействия со стороны их владельцев по нерасположению их к России. Князьям Эристовым положено было в вознаграждение за эти имения производить ежегодно из казны по 10 тысяч рублей; а самые имения, по обращении в казну, отданы в заведывание пяти дворян (в том числе двух родных братьев Досифея), назначенных состоять «при Архиерее Осетинской Комиссии», т. е. притом же Досифее.

Синодальная контора торжественно открыта 8 Мая 1815 г. в присутствии знатного духовенства, главнокомандующего, знатных военных и гражданских чинов, губернского и уездного маршалов, грузинского дворянства и других сословий. По окончании церковного молебствия и принесения членами присяги, архимандрит Афанасий сказал приветственную речь к публике на русском языке¹³⁹.

В Августе 1815 г. Досифей доносил Святейшему Синоду, что им и проповедниками его окрещено 7.015 душ по ущельям Арагвскому, Карскому, Корнискому, Герискому, Джавскому по реке Лиахвe, Кешелтхеобскому и другим местам, и просил об ассигновании особой суммы на устройство 12-ти церквей для крещёных горцев и содержание при них священников, а также на подарки новокрещёным, на что по Высочайшему повелению и отпущено было из процентной церковной суммы Комиссии Духовных Училищ 31.500 руб. (Но церкви эти, как увидим, не были построены, потому что не для кого было строить).

Между тем как Досифей совершал свои миссионерские подвиги в горах Кавказских, главнокомандующий в Грузии, генерал от-инфантерии Н.Ф. Ртищев, при личном обозрении Имеретии, входил в соображение разных средств для предуказанного положением о Грузино-Имеретинской синодальной конторе образования духовной части в Тифлисе. Но эта, добровольно принятая им на себя миссия, повела к важным недоразумениям. Генерал старался подготовить главное духовенство и знатнейших дворян Имеретии к передаче церковных имуществ в казну и, разумеется, встретил сильное несочувствие этому во всех классах населения. Духовенство и дворяне заявили ему, что в простом Имеретинском народе, по недавнему присоединению сего царства под власть русского правительства, нелегко переменить образ суждений на счёт церковных имуществ, которые он привык считать нераздельною собственностью церкви и духовенства, и что, при внезапном отобрании в казну церковных имений, враждебные соседи Имеретии – турки, совокупно с возмутительными против России Имеретинскими князьями, пребывающими в бегах за границей и имеющими единомышленников своих в самой Имеретии, сей случай могут обратить в повод к возмущению и угрожать спокойствию Имеретии. Такие же суждения выразили ему влиятельные князья Мингрелии – князь Леван Дадиан и Гурии – князь Мамий Гуриель¹⁴⁰. Почитая такие распоряжения в их владениях за немилость Государя и за нарушение Высочайше дарованных им прав по управлению сими областями, они просили оставить церковные имущества в прежнем положении. Архиереи, происходившие большею частью из родов владетельных князей и прочих княжеских фамилий, и распоряжавшиеся церковными имуществами полновластно, не давая в управлении оными никакого отчёта, поддерживали в князьях такую непреклонность к требованиям правительства и возбуждали народ к защите, будто бы попираемых прав церкви. Святейший Синод поспешил устранить это недоразумение, поручив князю Голицыну войти в сношение с главнокомандующим и разъяснить ему, что церковные имущества и впредь останутся достоянием церкви и духовенства и что правительство заботится только о приведении их в порядок для устроения и содержания из получаемых с них доходов храмов Божиих, училищ и других богоугодных заведений¹⁴¹. Но возбуждение осталось во всех сословиях – в дворянстве, духовенстве и народе.

Генерал Ртищев был уволен от начальствования над Грузией. На его место главнокомандующим в Грузии назначен был в 1816 г. генерал-лейтенант А.П. Ермолов.

Князья Эристовы обратились к нему с жалобами на Досифея и с ходатайством о возвращении отобранных у них имений. К ним присоединились князья Мачабеловы, которым угрожала такая же опасность и, наконец, присоединился к ним митрополит Варлаам, сам происходивший из фамилии князей Эристовых и терпевший оскорбления от надменного Грузинского временщика – Досифея. Главнокомандующий собрал совет из членов Грузино-Имеретинской синодальной конторы и Верховного правительства и, на основании заявленных в совещании мнений Грузинских советников и митрополита Варлаама, рапортом от 15 Ноября 1816 г. донёс Государю, что «Осетинская Комиссия совершенно может существовать и действовать в распространении христианской веры между идолопоклонниками без взятия в казну ни князей эристовых, ни других имений». И из всех доводов, представленных архиепископом Досифеем на счёт взятия имения сперва у князей Эристовых и потом у князей Мачабеловых, он никакой не нашёл существенной причины или необходимости. Притом же, что заставляет его непременно обратиться к просвещению сперва Канских осетин, так как в виду есть множество идолопоклонников и осетин, живущих по арагвскому ущелью, также народы Хевсурские, Гудомакарские, Тиулетинские и множество других, где не встретил бы он надобности в отобрании имений и чужих собственностей и где нужно бы было одно только благочестие и добрые примеры к обращению; но как, по-видимому, из отстранения им, преосвященным, некоторых членов собрания и возражений его на поданные мнения, а более из беспрестанных представлений его о правах родственников своих, заключать до́лжно, что не столько польза Осетинской Комиссии требует имения князей Эристовых, сколько польза родства его, дабы, по взятии имения у Эристовых, были они благонадёжнее водворены на Кане и, будучи назначаемы им членами Осетинской Комиссии, могли бы с лучшей удобностью составлять свои выгоды вместо распространения христианской веры; тогда как, напротив, до́лжно стараться самих сих дворян удалить из сего места, ибо они уже обнаружены в неблагонадёжности своей и всегда могут быть готовы к причинению вреда тамошнему краю, так как и по делу производящемуся уголовным порядком о возмущениях Канских жителей в 1808 году видно, что некоторые из сих дворян, именно Николай Глаха и Гавриил Пицхелауровы, родные братья преосвященного Досифея, возмущали народ к неповиновению не только помещикам, но и самому правительству, за что освобождены от наказания единственно по всемилостивейшему манифесту в 30 день Августа 1814 г. изданному.

Обращаясь затем к успеху просвещения (горцев), он не может умолчать о примечании его, на сей счёт сделанном. В Декабре 1815 г. архиепископ Досифей уведомил предместника его, что «с открытия Осетинской Комиссии, которое началось с Мая месяца того года, окрещено в христианскую веру в дальнейших местах Кавказских гор более 14 тысяч душ обоего пола и что все сии новокрещённые народы начали жизнь вести тихую и покойную и являют приверженность к Государю своему и начальству. Вероятное ли дело, чтобы в течение столь короткого времени можно было привести такое множество в христианство и до такой степени, что народы посредством крещения обратились уже к покорности, тогда как оные, будучи погружены в самом закоснелом невежестве, занимались единственно воровством, грабежом и смертоубийством, поставляя сие последнее ни во что; и тогда как бо́льшая часть их не знает и Грузинского языка, каким чудесным образом могли они понять от проповедников слова Божия христианскую веру и через оную смириться? Справедливо и то, что некоторая часть сих народов, а особливо осетин, на помещичьих землях живущих, окрещена, но крещение сие приняли они не для спасения своего, о чём они и понятия не имеют, но единственно из обещанной им проповедниками свободы, что они никому ни принадлежать, ни платить податей не будут, также за раздаваемые подарки и деньги; из чего видно, что таинство святого крещения совершаемо было с торгу, вместо того, чтобы просвещать народ по Закону Божию не прельщениями, а примером кротости и убеждениями о пользах, какие приносит христианская вера». Рапорт главнокомандующего передан был Государем на рассмотрение Комитета Министров и, по заключении его, состоялось 8 Февраля 1817 г. Высочайшее повеление о том, чтобы указа от 31 Августа 1814 г. в исполнение не приводить; имения же Канское и Гвердис-Дзири оставить по-прежнему во владении князей Эристовых. По тому же Высочайше утверждённому положению Комитета Министров Святейшему Синоду предложено было рассмотреть: не нужно ли в данных для руководства Осетинской Комиссии правилах сделать какие-либо пополнения или перемены, а равно и о самых поступках начальствующего над оною архиепископа Телавского Досифея. Святейший Синод, рассмотрев все обстоятельства дела, нашёл, что делать пополнения к правилам никакой надобности не представляется, потому что причины, описываемые в рапорте генерал-лейтенанта Ермолова и приложенных при оном бумагах, встретились не от недостатка в тех правилах; а нужно только изыскать средства на месте к лучшему успеху той Комиссии при содействии к тому и светского начальства. Но возлагать это изыскание на архиепископа Досифея и оставлять оную Комиссии под непосредственным его ведением нельзя; равно неудобно поручить оную экзарху митрополиту Варлааму, по недеятельности его во время управления им Грузией с 1811 г. А посему, как Синод и прежде уже рассуждал, чтобы о такой недеятельности его довести до сведения Государя Императора и испросить Высочайшее соизволение на определение в Грузии кого-либо из Российских архиереев, так теперь, – по встретившимся новым обстоятельствам и по открывшейся притом личности, оставлять его экзарха и архиепископа Досифея в настоящих местах и ожидать, чтобы церковь Грузинская управляема была сими пастырями в должном порядке, надежды не предвидится и в предупреждение беспорядков, могущих открыться далее при таком управлении – полагает: Синодального члена и экзарха митрополита Варлаама, уволив от всех должностей в Грузии, вызвать в С.-Петербург для присутствования в Синоде, а архиепископа Досифея вызвать для пребывания в Москву, где и водворить в принадлежащем духовному ведомству здании по усмотрению управляющего Московской митрополией¹⁴²; в Грузию перевести Синодального члена, Феофилакта архиепископа Рязанского, яко известного Синоду по способностям его к приведению в должный порядок относящегося вообще до управления по духовной части сходственно установлениям в России существующим, при каковом переведении предоставить ему титул экзарха Святейшего Синода и митрополита Мцхетского, Тифлисского и Карталинского.

Определение Синода об увольнении митрополита Варлаама и архиепископа Досифея от занимаемых ими должностей и о назначении экзархом Грузии архиепископа Феофилакта состоялось 26 Февраля 1817 года. Государь утвердил доклад Синода 14 Мая, но с тою отменою, что Феофилакт переведён со званием экзарха без присвоения ему титула митрополита.

Феофилакту предлежал далёкий путь и трудный подвиг¹⁴³. 19 Июля он отправился к месту своего нового служения, взяв с собой для разных должностей по архиепискому дому, для образования певческого хора, для учреждения семинарии и для благолепия в священнослужении несколько духовных лиц и певчих из своих бывших епархий Рязанской и Калужской и из прочих по тракту в Грузии лежащих.

Феофилакт прибыл в Тифлис 31 Августа, а 2 Сентября дал уже предложение Конторе о собрании подробных сведений по экзархату о епархиях, церквах, причтах, монастырях, училищах, об архиерейских и церковных крестьянах, о доходах с церковных имуществ и об имениях чужестранных монастырей в Грузии. 1 Октября открыл семинарию, поместив её в Авлабарском архиерейском доме, где жил Досифей Телавский. Ректором назначил прибывшего с ним инспектора Калужской семинарии, архимандрита Виталия. Первый состав учеников, в числе 46, образовался из детей духовного звания, а также детей чиновников и князей, обучавшихся в частных пансионах. 11 Октября открыл уездное и приходское училище в г. Телаве.

20 Октября Феофилакт уже представил Святейшему Синоду донесение со своими предположениями об устройстве духовной части в Грузии. В донесении он писал, что хотя церквей в Грузии много (более 700), но одна треть их – бесприходные «различествующие от русских часовен только дурной архитектурой, неопрятностью и убожеством утвари» и потому полагал вместо 3-х епархий в Грузии учредить одну, под ведением и управлением экзарха, и с наименованием её не по уездам, как доселе именовались Грузинские епархии, но по двум бывшим Грузинским царствам – Карталинскому и Кахетинскому. Сигнахскую епархию, входившую в состав Карталинской и Кахетинской, Феофилакт полагал предоставить по смерть митрополиту Иоанну Бодбелю, в зависимости от экзарха. В Имеретии, Мингрелии и Гурии, как имеющих особых владетельных князей, оставить по одной епархии. Излишних архиереев отозвать в Москву с пенсионом для предотвращения вредных последствий. «Хотя эта мера жестка и крута, но в отношении к общему добру необходима». Феофилакт полагал уничтожить и синодальную контору. Со времени учреждения своего она ничего не сделала. Члены часто не ходили; от сего происходит, что предусматривающие несогласие какого-либо члена слушали и решали бумаги в небытность его в Конторе. Прокурор занимал её своими предложениями по делам, принадлежащим епаршескому управлению и должности его нимало не соответственным. «Заметил он неопрятность в какой бы то ни было церкви – конторе предложение; пожаловался кто ему словесно или письменно – предложение; усмотрел он в проезде через какое-нибудь место или узнал по слуху, что какой-нибудь настоятель монастырский делает злоупотребление – предложение; понравилось ему в какой церкви служение – предложение: отсылать туда из епархий священнослужителей для научения. Не имея права истребовать из конторы всех таковых предложений и представить Святейшему Синоду для удостоверения, донесу вообще, что нет, по мнению г. прокурора, в епаршеском ведомстве такого беспорядка или упущения, которое он, заметя, не мог бы заставить контору приступить к исследованию. Имеретинские архиереи, узнав о розысках г. прокурора по Грузии и заключив из оных, что и стряпчие Грузино-Имеретинской конторы таковым же образом начнут их беспокоить, пришли в великое смущение». Экзарх указывал также на возбуждающую неудовольствие резкость перехода от словесного разбирательства к порядку юридическому и на привычку тамошнего населения больше слушать лица начальствующего, нежели исполнять предписания присутственного места. Определяя затем круг действий экзарха, в сношениях его с архиереями и духовенством в Грузии и присоединённых к Грузии областях, он доносил, что занятия его будут состоять в приведении в известность числа монастырей и церквей с духовенством и прихожанами, в уменьшении числа священников, в учреждении смотрителей благочиния, в открытии церковных доходов, заведении приходских и уездных училищ и прочее.

Все эти предположения о новом устройстве духовной части в Грузии, по докладу Святейшего Синода, утверждены Государем 28 Декабря 1818 г. за исключением представления о закрытии синодальной конторы, «которой существование тем приличнее признаётся по тамошнему краю, что она, в лице правительственного места, с большим влиянием может содействовать успешному ходу дел в обоюдном согласии с экзархом, яко председательствующим в оной, и придаст, так сказать, силу самым распоряжениям, к лицу Экзарха относящимся, и который, по суждениям конторы, имея производить сношения от лица своего с архиереями в Грузии и прочих трёх областях состоящими, отдалить через то всякие заключения, встречающиеся по личным предубеждениям». Тогда же определён и ограничен круг обязанностей конторы и определён порядок поступления в неё дел, а прокурору дана инструкция¹⁴⁴.

Проект нового устройства духовной части в Грузии был напечатан, и Феофилакту поручено было привести его в исполнение; а 1 Июля следующего года он пожалован саном митрополита. Синод не определил, каким порядком привести это в исполнение, предоставляя выбор времени и способа действия собственному усмотрению экзарха. И экзарх не заставил себя долго ждать. Главное затруднение было не относительно Грузии, но относительно Имеретии, Мингрелии и Гурии, упорно отстаивавших свою иерархическую независимость и неприкосновенность своих имуществ, Наконец Феофилакт решился ввести в них преобразование духовного управления, упразднить излишние епархии, установить порядок определения священнослужителей, привести в ясность церковные имущества и доходы и изменить натуральную церковную подать на денежную и обратить церковные доходы этих областей в общий состав с теми, кои собираются к Грузии.

12 Мая 1819 г. он предложил синодальной конторе, что в исполнение данного ему в Декабре 1818 г. повеления, не находя возможности из Тифлиса действовать на помянутые области, он решается сам отправиться в Кутаис, яко средоточие оных, и пригласил поделиться с ним трудами члена конторы, архимандрита Квабтахевского монастыря, Афанасия¹⁴⁵ и прокурора Чилаева¹⁴⁶. В конторе оставлены три члена под временным председательством архимандрита Елевферия; за прокурора оставлен секретарь Чубин.

Афанасий отправился в Мингрелию, Чилаев в Гурию. Ермолов дал им копии с отношений его к тамошним владетельным князьям, а экзарх – письма к архиереям.

7 Июня Афанасий прибыл в Мартвили. С ним был князь Григорий Церетель. Владетельный князь Мингрельский Дадиан сказал им, что готов содействовать им в исполнении поручения, но не ручается за народ и дворянство и боится даже за собственную жизнь. Афанасий сообщил об этом экзарху и писал, что, хотя князь указывает на сопротивление дворянства и простого народа, но, по его мнению, всё происходит от происков духовной власти и от превратных внушений только неблагонамеренных дворян. В Мингрелии на 200 с небольшим церквей было три епархии; первыми двумя Чкондидской и Цагерейской управляли митрополиты Виссарион и Иоанн – оба из владетельного мингрельского дома, дядья владетельного князя и между собой двоюродные братья; третьего, Чаишской – управлял престарелый архиепископ Григорий из рода князей Чикуанов. Епископы содержались ежегодной денежной податью со священников, диаконов и приходских домов по «марчилу», а также сбором за проступки и за разрешение вступления во 2-й и 3-й браки, в разных количествах, смотря по состоянию и обстоятельствам. Чкондидская епархия более других и доходы её могли бы быть значительные, но они истощались на угощение владетельного князя и его свиты и прочих дворян, которые, по давнему обычаю, все собираются у митрополита для совещаний об общественных делах.

Чилаеву в Гурии князь сказал, что до времени не может исполнить его требования. Князья – однофамильцы его и прочие удельные князья из его подданных совершенно отказываются от повиновения ему, укрывают у себя воров и разбойников, захватывают у него разного пола людей и продают туркам и разным другим соседственным татарам, а те, обращая их в магометанство, перепродают во внутренние турецкие области. Когда он наказывает их за эти злодейства, они жалуются на него главнокомандующему в Грузии, а главнокомандующий делает ему замечания и даже подтверждает о воздержании от насилий. При таком обессилении его власти со стороны русского правительства, он, будто бы, просил Ермолова взять от него звание Гурийского владетеля и в Гурии ввести русское правительство.

Но это был только пролог. А настоящее действие разыгралось в Имеретии. Ещё до прибытия экзарха, Имеретинские архиереи клятвенно условились, чтобы никому из них не соглашаться быть одному местным архиереем (так как предположено было оставить в Имеретии, вместо четырёх, одну епархию). Прибыв в Кутаис, экзарх старался успокоить их заявлением, что они все останутся на местах, если примут тот образ управления епархиями, какой правительство им укажет. Затем, истребовав от них поверенных с их стороны для присутствования при составлении описи церковного имущества, он разделил прибывших с ним чиновников на два отряда, из коих к каждому со стороны гражданского начальства был прикомандирован особый окружный начальник. В три недели описаны были ими округи Кутаисский и Викинский; но, когда они приступили к описанию Шарапанского и Рачинского округов, то появились скопища народа, возбуждённые прокламацией дворян Шарапанского округа к дворянству Рачинского округа и уходом в леса Табанского архимандрита Григория, который, забрав с собой всё имущество церковное, заставил всех смежных священников с жёнами и детьми последовать его примеру. В прокламации говорилось, что у них хотят переменить веру, отобрать церковные имущества, иконы, кресты и забрать архиереев и священников. 29 Июня собрались до двух тысяч князей, дворян и всякого звания людей и с трубными звуками ходили по селениям. «Князья возымели дерзость произвести мятежный клич посредством труб в горах, кои здесь, наподобие вечевых колоколов, в несколько часов могут взволновать всю Имеретию, и объявили себя предводителями черни, возбуждённой прокламацией».

Чиновники, описывавшие Шарапанский округ, укрылись от устремившейся на них черни в крепости Модинахе, принадлежавшей князьям Цертелям; а по Рачинскому округу – в кафедральном соборе. Укрывший и защищавший их архиепископ Софроний потерпел оскорбления и побои – от мятежников и только после того, как они выдали все находившиеся у них бумаги, им позволено было возвратиться в Кутаис. Укрывшиеся же в крепости Шарапанского округа успели переслать свои описи в Грузию просёлочными дорогами и такими же путями в ночное время соединились с экзархом в Кутаисе. Феофилакт жил здесь сначала в архиерейском доме, у митрополита Досифея. Но когда начались волнения, то правитель Имеретии, генерал-майор Куртитовский, объявил ему, что ни на одни сутки не ручается за его безопасность, ежели не переедет к нему и в то же время с летучей почтой отправил в Тифлис требование войск для подкрепления расположенных в Имеретии.

Феофилакт поручил объявить мятежникам, что ничего не намерен делать насильственно и просил разойтись; но они отвечали, что не разойдутся, пока не будут выданы ими составленные чиновниками списки и пока он не выедет из Имеретии. Феофилакт принуждён был выдать им все бывшие у него бумаги и 9 Июля, под прикрытием военного конвоя, выехал из Кутаиса. Двинувшиеся из Грузии войска, встретились с ним между Сурамом и Гори и, по сношению его с генерал-лейтенантом Вельяминовым, возвратились на свои прежние места. На половине пути, в русском военном конвое неприметным образом очутился один подосланный мятежниками имеретин с заряженным ружьём и пистолетом и схвачен у самой коляски экзарха.

По своему церковному быту, также как и по своему гражданскому устройству, Имеретия была слишком далека от духовного и государственного устройства России. Экзарх доносил Святейшему Синоду, что Имеретинские архиереи управляют епархиями без всякого письмоводства, не имея ни клировых ведомостей, ни списков церковных крестьян, ни описи ризничных вещей. Духовенство всякого звания относится к ним всегда словесными просьбами и жалобами и просьбы словесно разрешаются. Рукоположение архимандритов, священников и диаконов происходит не справляясь, есть ли вакансия и настоит ли в рукоположении потребность. В иных приходах, при сотне приходских дымов, 8 священников, а в иных, при 150 дымах, один только иеромонах с иеродиаконом. Помещичьих крестьян рукополагают в священники завсегда скрытно от их владельцев, адресуя их к Гуриельскому и Мингрельскому архиереям. Постригать в монахи властен был каждый настоятель и нет мужеского монастыря, в коем не жили бы монахини для прислуг.

Жизнь Имеретинских архиереев походит более на жизнь кочующих. Придерживаясь пословицы – хлеб за нами не ходит – они переменяют столько мест в году, сколько есть деревень, могущих прокормить многолюдную их свиту. А обязанности свиты другие, чем в России: именно узнавать, сколько времени какая деревня может довольствовать архиерея со свитой; наблюдать за исправным взносом податей, за вступление во вторые и третьи браки; собирать подати за проступки и грехи всякого рода, исключая уголовных преступлений и за погребение умерших. Священник, не соблюдший при погребении интереса своего архиерея, лишается всего, что не успеет скрыть от поисков.

Богослужение считается у них делом как бы чуждым архиереям. Оно предоставляется низшему духовенству. Кутаисский митрополит Досифей, за 30 лет архиерейства, не служил более 10 раз. Гаенатский митрополит Евфимий и другие временно сами служат, но служение их ничем не отличается от священнического; и, так как духовенство малограмотно и из 100 человек найдётся разве один, разумеющий церковное пение, то вся служба состоит из одного только чтения.

Главными зачинщиками возмущения в Имеретии экзарх считал митрополитов Досифея Кутателя и Евфимия Генителя. Первый силен по связи с князьями, не расположенными к русскому правительству, а последний по родству с первым, так как они по матерям двоюродные братья. Экзарх настаивал, что их нужно удалить из Имеретии в Россию, а архиереем всей Имеретии сделать Софрония¹⁴⁷.

Таким образом, экспедиция экзарха потерпела неудачу. Но, при всём том, она имела то важное последствие, что внедрила в мысли князей и духовенства убеждение в неотразимости духовной реформы в их областях и епархиях и даже прямо наметила и подготовила эту реформу. Главнокомандующим в Грузии был тогда Ермолов. Он написал к князю Голицыну в сильных выражениях, что ещё предшественник его сообщал о неудобствах вступать в распоряжение церковными имуществами в Мингрелии и Гурии, но никакого отзыва на это не последовало; посему, когда преосвященный митрополит Феофилакт прислал к нему пять экземпляров Высочайше утверждённого 28 Декабря 1818 г. доклада Святейшего Синода об учреждении в каждой области по одной только епархии, то принял это распоряжение в том виде, что представления предшественника его не удостоились Высочайшего уважения. Притом, быв уверен, что если откроется малейшая возможность к достижению предположенной правительством цели, то конечно никто другой не успеет в деле сем столько, как известный отличным своим благоразумием и способностями преосвященный митрополит Феофилакт, он немедленно разослал экземпляры Синодального доклада в экспедицию Верховного Грузинского правительства и к правителю Имеретии, поручив ему сообщить о содержании их владетельным князьям Мингрелии и Гурии. Перед отправлением митрополита в Имеретию, он исполнил его требование – дал предписание управляющему в Имеретии и отнёсся к князьям Мингрелии и Гурии, но зная на опыте грубое невежество обитателей сего края и сколь ещё далеки они от всякого понятия о просвещении и благоустройстве он не оставил, при личных объяснениях с экзархом, сообщить все его по этому предмету опасения, стараясь убедить его, что в действиях между сим народом, совершенно ещё не образованным, нужно иметь снисхождения и осторожности гораздо более, чем в Грузии, где присутствие главного начальника края и особенные внушения маршалам дворянства и лучших фамилий князьям могли иметь в сем деле больше влияния.

Через несколько дней по отъезде митрополита из Тифлиса, он отправился на Кавказскую линию, а 11 Июля получил уведомление о возмущении, происшедшем от действий по духовной части митрополита Феофилакта. Заканчивая своё изложение, Ермолов писал, что на счёт восстановления в Имеретии спокойствия ничего ещё утвердительного сказать не можно, тем более, что мятежники, расходясь по домам, обязались присягой соединиться для действия против нас и что народы Мингрельский и Гурийский будто бы приглашаются Имеретинцами и готовы во всяком случае им содействовать.

Государь повелел рассмотреть в Святейшем Синоде доношения митрополита Феофилакта совместно с донесениями главнокомандующего. Святейший Синод полагал предоставить главноуправляющему Грузией войти в рассмотрение и соображение о мерах к устройству духовной части в Имеретии, Мингрелии и Гурии и, по соображении таковых мер, уведомить об оных экзарха Грузии для совокупного тогда между ими соглашения и представления о том Святейшему Синоду; а экзарху дать знать указом, чтобы, по встретившимся затруднениям, всякое действие преобразования в сих областях, впредь до предписания, было остановлено¹⁴⁸.

Получив указ Святейшего Синода от 17 Ноября 1819 г., Феофилакт прекратил всякое действие преобразования в Имеретии, Мингрелии и Гурии, оставаясь в спокойном ожидании от главнокомандующего сообщений для совместного с ним соглашения; а между тем главнокомандующий 16 Февраля 1820 г. уведомил его, что он передал это соглашение генерал-лейтенанту Вельяминову¹⁴⁹, обязав их войти в сношения по сему предмету с князьями Мингрельским и Гурийским. Экзарх писал к князю Голицыну, что эта передача привела его в крайнее недоумение, и что в отношении к князьям она крайне неблагонадёжна. Но, тем не менее, этой передачей главнокомандующий устранял себя от вмешательства в это дело и вести его приходилось опять-таки экзарху.

Выше мы сказали, что Феофилакт представил Святейшему Синоду о необходимости удаления из Имеретии двух враждебных митрополитов: Досифея Кутателя и Евфимия Генателя. Князь Голицын в Январе 1820 года сообщил главнокомандующему о Высочайшем соизволении на приведение этой меры в исполнение, по его ближайшему усмотрению. Поручив исполнение этого генерал-лейтенанту Вельяминову, Ермолов писал к экзарху, что «время положить конец чрезмерному влиянию имеретинского духовенства на умы народа и если он (экзарх), по каким-либо неизвестным ему причинам, не решится осудить особ столь высокого сана, то не оставил бы содействовать Вельяминову советами». В заключение главнокомандующий просил экзарха сообщить Вельяминову, имеет ли он в Имеретии людей благонамеренных, кои могли бы немедленно заместить митрополитов Кутателя и Генателя. Экзарх отвечал, что до будущего усмотрения заведывание духовными делами по Кутаисскому, Бакинскому и Рачинскому округам можно поручить Рачинскому архиепископу Софронию, а по Шарапанскому – митрополиту Давиду Церетелю.

В ночь на 5 Марта митрополиты Досифей и Евфимий удалены из Имеретии. Досифей в проезд через Карталинию скончался и погребён в соборной церкви города Ананура; а Евфимий, вместе с Табанским архимандритом Григорием, помещены в Александро-Свирском монастыре Новгородской епархии, где митрополит Евфимий и умер в 1822 г.

Руководимый Феофилактом, Софроний оказал чрезвычайную деятельность по управлению духовной частью Имеретии и устройству её, согласно с видами правительства, вследствие чего, по представлению экзарха, поручено ему управление духовной частью всей Имеретии с переименованием его из Рачинского в Имеретинского архиепископа. Митрополиту Давиду оставлен в управление Джручский монастырь.

При таком приведении Имеретии в желанное благоустройство, экзарх ходатайствовал, чтобы дарованная в 1808 году Грузинскому духовенству милость освобождения его вместе с детьми от рабства, распространена была и на Имеретинское духовенство и представлял о введении в Имеретии некоторых других мер, уже принятых в Грузии. Но главнокомандующий, по поводу этих предположений, сообщил князю Голицыну, что не находит осуществление их удобным и в заключение счёл долгом выразить своё мнение, что никакие преобразования по части управления церковными имениями в Имеретии не должны иметь места без содействия главного начальства или всеконечно надлежит снять с него ответственность за происшествия (30 Мая 1820 г.)¹⁵⁰. На этом дело остановилось. Но в отношении духовного порядка Имеретия приведена была в благоустройство. Вне зависимости от экзарха остались только Мингрелия и Гурия¹⁵¹.

Между тем дни Феофилакта были сочтены. Трудные и тяжёлые обстоятельства, при которых приходилось ему действовать, не сломили его. Но предчувствие подсказывало ему недоброе.

Он писал к князю Голицыну и просил взять его из Грузии, но Голицын удерживал его, ссылаясь на то, что трудно заменить его. За подвиг устройства духовной части в Имеретии пожалован ему 11 Июня орден Владимира I ст., но, кажется, он не успел получить его.

В Июле преосвященный Феофилакт выехал в Кахетию для обозрения епархии, и 19 Июля скончался в Бодбийском Сигнахском монастыре. Управлявший этим монастырём, митрополит Иоанн Бодбель, донёс синодальной конторе, что митрополит Феофилакт занемог горячкой и после 9-дневной болезни возымел кончину 19 числа в 5½ часов по полуночи и похоронен в том же монастыре¹⁵².

В 1888 г., в бытность Государя Императора на Кавказе, тогдашний экзарх Грузии, преосвященный Палладий, показывал Его Величеству Бодбийский храм Святой Нины (ныне женская община) и могилу Феофилакта.

За выбытием в 1812 г. М.М. Сперанского и в 1813 г. Феофилакта, в Комиссии остались четыре члена: митрополит Амвросий, протопресвитер Криницкий, обер-священник Державин и князь Голицын.

23 Апреля 1814 г. князь Голицын предложил Комиссии: не рассудит ли она, по небытию ныне двух членов, пригласить временно в собрание присутствующего в Синоде Минского архиепископа Серафима, вызываемого для присутствования в Святейшем Синоде Черниговского архиепископа Михаила, а также ректора С.-Петербургской академии архимандрита Филарета, для совокупного рассмотрения мнений, затребованных от С.-Петербургского академического правления, цензурного комитета и новоустроенных низших училищ о дополнениях и изъятиях в их уставах и вообще об усовершенствовании учебной части в духовных училищах¹⁵³. Князь Голицын предлагал, в случае принятия этого предложения, немедленно приступить к приведению его в действие, а он непосредственно за сим представит Государю Императору на утверждение сей меры и будет испрашивать предварительно Высочайшего соизволения на то положение, какое Комиссией сделано будет относительно усовершенствования училищных уставов и всей вообще учебной части.

Комиссия вполне приняла это предложение и затем собрания её происходили в двойном составе: для текущих дел – в составе постоянных членов, а для рассмотрения проектов уставов и учебной части – в совокупности с временными членами. Этих последних собраний было всего 5, именно: 28 Апреля и 23 Мая, при участии архиепископа Серафима и архимандрита Филарета, до прибытия архиепископа Михаила и 13 и 27 Июня и 5 Августа, при участии Михаила. Высочайшим указом 30 Августа архиепископ Михаил и Серафим, переименованный Тверским и ректор архимандрит Филарет назначены постоянными членами Комиссии¹⁵⁴.

Михаил и Серафим, оба будущие первенствующие иерархи Русской церкви – принадлежали по рождению к одной епархии – Московской. Михаил – Матвей Михайлович Десницкий: – был сын пономаря села Топоркова, Богородицкого уезда; Серафим – Степан Васильевич Глаголевский – был сын дьячка Козмодемьянской церкви в г. Калуге, принадлежавшей тогда к Московской епархии. Ровесники между собой по летам, они в одно время обучались в Троицкой семинарии, в одно время, по выбору митрополита Платона, поступили в Филологическую семинарию Учёного дружеского общества, основанного в Москве известными мистиками Екатерининского царствования, Новиковым и Шварцем и, обучаясь в ней новым языкам, слушали лекции в университете и в духовной академии. Но затем пути их на время пошли в разные стороны. Десницкий в 1785 г. вступил в брак и сделался священником церкви Иоанна Воина в Москве, в Якиманской части, близ Калужских ворот. Глаголевский в Марте того же года определён учителем в Троицкую семинарию.

Религиозно-мистическое направление Дружеского общества отразилось на душевном настроении Михаила.

Главными чертами этого направления были стремление к распространению между людьми просвещения и Евангельской любви, выражающейся в делах благотворительности. Но специальный характер этому направлению придавало стремление к таинственности, отыскивание сокровенного внутреннего смысла в явлениях человеческой жизни и природы, мистическое толкование книг Ветхого и Нового Завета, сосредоточенная заботливость об очищении сердца и обновлении внутреннего человека¹⁵⁵. Михаил усвоил себе лучшие стороны этого направления, не приняв его крайностей. Вся жизнь его посвящена была делу просвещения и христианского благотворения. Будучи приходским священником в отдалённой части и почти на окраине города, он привлекал к себе своими поучениями массы слушателей. Поучения его далеко не были образцами ораторского искусства, но были просты, понятны и согреты тёплым христианским чувством. С восшествием на престол Императора Павла, он, по Высочайшему повелению, вызван был в 1796 г. в С.-Петербург и определён придворным пресвитером¹⁵⁶. Но судьба вела его к иному назначению. В 1799 г. он овдовел. Бывшему тогда Обер-Прокурором Святейшего Синода, графу Хвостову, повелено было, вместе с Сергеем Ивановичем Плещеевым и графом Кушелевым, изведать его расположение к монашеству и, наконец, когда назначен был день к причислению его в иноческий сан, то в придворной Гатчинской церкви кроме близких, и графа Хвостова из светских, никого не было, а находился Император и вся фамилия¹⁵⁷. Незадолго перед тем, 26 Сентября, член Святейшего Синода архимандрит Феофилакт посвящён был в сан епископа, в Калуге: вследствие этого Святейший Синод представил Государю 29 Ноября доклад о присутствовании в Синоде на архимандритской вакансии соборному иеромонаху Михаилу, с производством его в архимандрита первоклассного Юрьевского монастыря и с поручением ему должности законоучителя в сухопутном шляхетном (1-м кадетском) корпусе. Государь утвердил доклад и назначил день для посвящения Михаила в архимандрита, каковое и совершено в Высочайшем присутствии 4 Декабря¹⁵⁸. В 1802 г. 20 Июня он посвящён был в епископа Старорусского и был викарным митрополита Амвросия в Новгороде; в следующем году, 18 Декабря, переведён в Чернигов, а в 1806 г. 19 Ноября возведён в сан архиепископа. При самом поступлении в монашество, он пожалован был капелланским орденом Иоанна Иерусалимского; в 1803 г., в бытность викарным, получил орден Св. Анны I ст.; в 1805 г. алмазные знаки этого ордена.

Серафим в 1787 году переведён был из учителей Троицкой семинарии в Заиконоспасскую академию и в том же году, 2 Декабря, вступил в монашество; в 1795 году возведён в сан архимандрита; в 1799 году сделан ректором академии, но в конце этого года, в самый день Рождества Христова, посвящён был в епископа викарным к митрополиту Платону; потом был Вятским, с 1805 года Смоленским; с 1812 года Минским, но в смутное время войны принуждён был оставить Минск и искал убежища в Смоленске, где епископом был Ириней Фальковский; но когда и Смоленск подвергся той же участи, он вызван был в С.-Петербург и с 1 Января 1813 года был присутствующим в Синоде. Товарищ Михаила по воспитанию, Серафим не имел ни тех дарований, ни той впечатлительности, ни той горячности к просвещению, какими отличался Михаил. «Не остался он, – писал Сушков, – в памяти народной. Нет рассказов о нём ни в Москве, ни в Петербурге. Редко беседовал он с паствой своей и вовсе не слыл проповедником. Не было у него ни пламенных почитателей, ни завистливых недругов. Мистическое воспитание как бы не оставило своих следов на Серафиме. Он как бы подавил в себе пытливость, столь общую лучшим питомцам «дружеского общества», которые влеклись духом ко всему таинственному, загадочному, сверхъестественному. Они стремились умом и сердцем в область духов, искали общения с бесплотными силами, жаждали чудес. Он затаил в глубине души своей мистические мышления и ощущения, гадания и убеждения»¹⁵⁹.

В одно время с Михаилом и Серафимом назначен, сперва временным, а потом постоянным членом Комиссии, ректор С.-Петербургской духовной академии архимандрит Филарет. Мотивом к его назначению князь Голицын указал в своём предложении на то, что он «по собственному опыту много узнал лично и подробнее изъяснит настоящее положение училищ». Назначение архимандрита Филарета членом Комиссии было отличием, какого удостаивались не многие. Он сразу входил в самый высокий ряд духовных сановников. В Комиссии заседали только члены Синода, а из присутствовавших в Синоде архиереев, во всё продолжение её существования, только трое были членами Комиссии – именно сейчас поименованные – архиепископы Черниговский Михаил и Минский Серафим, и впоследствии, Рязанский архиепископ Филарет (Амфитеатров). Князь Голицын оценил его высокие дарования, соединённые с величайшим практическим тактом и со способностью к быстрой и продолжительно-неутомимой деятельности. Поставив его, как ректора академии, во главе С.-Петербургского учебного округа, а как члена Комиссии – в центре управления всеми духовно-учебными заведениями, он вёл с ним дело дальнейшего преобразования и усовершенствования духовных училищ. Вместе с тем, отдавая только справедливость его величайшим заслугам, он вёл его, пользуясь своим исключительным положением и полномочием, с небывалою быстротой к высоким ступеням в духовной иерархии, не стесняясь никакими условиями существовавших в этом отношении обычаев и порядков.

Первым предметом обсуждения Комиссии 28 Апреля с участием Серафима и Филарета, но ещё до прибытия Михаила, был составленный Филаретом и внесённый митрополитом Амвросием обширный проект: 1) о порядке окончательного испытания воспитанников 1-го курса С.-Петербургской духовной академии и распределении их по местам; 2) об устроении второго и следующих академических курсов; 3) о преобразовании семинарий С.-Петербургского учебного округа, кроме С.-Петербургской, преобразованной в 1809 году; 4) о преобразовании Московской академии и Московского учебного округа.

Первый курс С.-Петербургской духовной академии, в образование которого Филарет потрудился так много, был первым предметом его любви и заботливости. Он возлагал на него большие надежды. «Нынешние студенты здешней академии суть выбор всего лучшего из всех, или, по крайней мере, из многолюднейших и образованнейших епархий целой России. И так или сей или никакой курс для целой России». Посему он прилагал особенное попечение о распределении их «с особой для них честью и выгодой, и даже с некоторым блеском». Размещение их стояло в тесной связи с преобразованием учебных округов.

От всех преосвященных, епархии коих находятся в преобразуемом округе, потребованы были сведения: «могут ли ректоры и инспекторы (по-прежнему префекты) академий и семинарий оставаться в своих должностях с пользой для учебных заведений». Если кто из них, преосвященных, найдёт нужным определить к своей семинарии нового ректора, то он относится о сем в Комиссию Духовных Училищ, как равно и о том, на какое место без обиды может быть определён прежний ректор. Если кто из ректоров семинарии может оставаться при сей должности, но по старости или другим причинам не может соединить с нею должности профессора богословских наук: епархиальный преосвященный может требовать от Комиссии Духовных Училищ профессора на класс богословский. Эти правила применены также и к префектам. От учителей, которые могут быть рекомендованы в профессоры, требовались конспекты тех предметов, преподавание которых они желали принять на себя. Конспекты эти препровождались в академическое правление, которое вносило их потом в Комиссию со своими замечаниями. О наставниках, которых надлежало заменить другими, поручалось преосвященным сделать рассмотрение, которые из них могут оставаться при местах епархиальных, которые могут быть уволены в светское звание и для которых потребуются места в звании духовном и как для сих, так и в пользу новых профессоров удержать несколько незанятых мест священнослужительских и настоятельских.

В виду предстоявшего открытия Московской академии с её учебным округом, в проекте предлагались подробнейшие соображения о распределении и помещении училищ в Московской епархии, как центральном в округе. По этим соображениям предполагалось Московскому уездному училищу быть среди Москвы, дабы дети, живущие в домах родителей и родственников, удобно могли ходить в оное на уроки. Таким местом оказывался Заиконоспасский монастырь, в котором дотоле и была академия.

Прочие уездные училища образовать из существующих семинарий и училищ в Коломне, Дмитрове, Звенигороде и Вифании, где семинарию сам блаженной памяти преосвященный Платон почитал излишнею. Московская семинария, как училище для целой епархии, должна быть в средине епархии. Удобным для неё местом признавался Перервинский монастырь, в котором и была (в 1814 г.) неполная семинария и библиотека и в котором могли жить до 300 воспитанников. Академия, как училище целому округу общее, менее привязана к средоточию епархий. Как место высшего образования возрастных уже воспитанников и последнего приготовления их к должностям духовным, она должна быть удалена от рассеяния, свойственного многолюдным городам. Долженствуя быть духовным обществом учёных людей, она должна быть в таком месте, где бы учёный круг не был, так сказать, поглощаем коловращениями политическими. Где бы начальство ни стало искать такого места, везде потребуется новое совершенное заведение, кроме Сергиевой лавры. Здесь, кроме других зданий, занимаемых семинарией, может быть употреблён для новой академии обширный и твёрдый корпус, известный под именем чертогов, которого нижним этажом пользуется семинария, а верхний остаётся не занятым. При том здесь готовы две важные библиотеки – Лаврская и Вифанская. И так навсегда, или на время, только здесь с удобностью может открыта быть академия по новому образованию¹⁶⁰.

В этом же проекте предложена была мера, которая существенно видоизменила прежние предположения о назначении постоянных окладов содержания церковным причтам.

В докладе Комитета об усовершении училищ положено было: по истечении шести лет с открытия С.-Петербургского учебного округа, учредить распределение мест духовных по классам церквей и на содержание церковных причтов по силе §§ 134–137 «начертания правил» производить оклады, простирающиеся от 300 до 1.000 рублей. Ещё в 1812 году, пожертвовав пять миллионов на чрезвычайные надобности, Комиссия надеялась выполнить предначертания Комитета о назначении постоянных окладов причтам из поступлений и сбережений будущего времени и в 1813 году внесла в Синод, составленный преосвященным Феофилактом, план распределения церквей по классам. Но, по состоянию сумм Комитета, уже в то время виднелись крайние затруднения к осуществлению этого предначертания.

С продолжением времени и с приближением назначенного 6-летнего срока, затруднения эти не уменьшались, а увеличивались и становились «непреодолимыми». Посему в проекте Филарета предложен был опыт новых правил, на которых полагалось основать частное, на первый случай, исполнение положения о классных окладах для белого духовенства. Правила эти состояли в том, чтобы 1) вместо распределения церквей на классы установить степени между лицами, занимающими священнослужительские места, независимо от самых мест и предполагаемые для белого духовенства классные оклады присвоить, на первый раз, не известным каким-либо церквам, но известным достойным лицам, к каким бы они церквам ни поступили: поскольку соревнование должно ввести не между церквами, а между лицами духовными, из коих просвещеннейших и достойнейших мужей иногда нужно по важным церковным и духовным причинам определять к таким церквам, которые, по бедности своей, никогда не войдут в первые классы; 2) право получать классные оклады дать тем, которые заслужат звания докторов, магистров и кандидатов, при соответственном просвещению поведении; 3) доктору предоставить оклад первоклассный, то есть 500 руб.; магистру – второклассный, т. е. 350 руб.; кандидату – третьеклассный, т. е. 250 руб.; 4) получение сих окладов назначить со времени посвящения в священнослужительский сан; 5) служащим при духовных училищах, если они объявят непременное желание вступить в духовное звание, допустить и прежде посвящения их выдачу сих окладов, как предположенное Комитетом дополнение окладов училищных¹⁶¹. Комиссия распространила право получения классных окладов, согласно сказанному на 25-й странице «начертания правил», и на монашествующих, если они имеют какие-либо степени академические и проходят должности училищные¹⁶².

Затем начался пересмотр проектов уставов духовных училищ. В Мае 1814 года митрополит Амвросий внёс в Комиссию, составленный архимандритом Филаретом, первый опыт об изъятиях и дополнениях по первой части проекта устава духовных академий. Выше видели мы, что эта часть академического устава составлена была М.М. Сперанским, потом пересмотрена преосвященным Феофилактом, который дополнил её многими статьями. В этой последней редакции проект устава духовных академий и был напечатан в 1810 г. Внесённые митрополитом Амвросием замечания, относились, частью к первоначальной редакции М.М. Сперанского, частью к статьям, внесённым или исправленным Феофилактом и частью, наконец, составляют новые статьи. Самые важные из этих замечаний относятся к статьям, определяющим (и вместе с тем ограничивавшим) круг власти и действий епархиального архиерея в отношении к академическому правлению и ректора академии в его управлении академией. О направлении этих статей прежней редакции можно судить по замечаниям на 41-й пункт устава. В этом пункте сказано было: «Ректор лично входит в одно учебное управление». По поводу этого в предложении говорится: «Следственно в управление нравственное и экономическое он входить лично не должен; следственно, ежели он когда-либо войдёт в комнаты студентов, дабы лично видеть, занимаются ли они соответственным времени делом и соблюдается ли благочиние, то преступит пределы своей власти; следственно, ежели он иногда заглянет в столовую, дабы лично усмотреть, есть ли в содержании пищей довольство, порядок и опрятность, то его можно за сие подвергнуть суду. Как же при сем надзор его может простираться и на нравственную и на экономическую часть, как требует тот же самый пункт устава?

Да будет благоволено принять к рассмотрению: а) что если из трёх членов академического правления, ректора, инспектора и эконома, ни один не будет иметь право личного надзора за всеми частями управления, но каждый будет равно полномочным начальником своей части: то академия будет треглавным или, лучше, безглавным телом; б) что независимые друг от друга ректор, инспектор и эконом, могут только препятствовать друг другу в действовании, а не могут пещись о благоустройстве целого; в) что опыты учёной республики или многоначалия, сделанные в светских училищах не были счастливы; г) что всегда и везде наиболее процветали те училища, в которых более было единоначалия; д) что единоначальное и отеческое правление особенно приличествует духовным училищам, если действительно все установления, утверждающие повиновение и уважение к начальству, должны быть наипаче в духовных училищах строго сохраняемы, как сказано в 10 пункте Введения к уставу; е) что если нужно предупреждать злоупотребления власти: то лучше сие совершится строгим избранием тех, которым она вверяется, нежели ограничением способов употреблять её; ж) что в светских даже училищах, по новым уставам, как можно видеть из устава Московского университета, более видно форм единоначалия, нежели в уставе духовных академий, ныне существующем».

Пунктом 86-м запрещаются для инспектора все правила и распоряжения, не утверждённые определением правления. Сия строгость, неограниченно простираемая на все подробности распоряжений, ни к чему не служит, разве к тягостному распространению письмоводства и стеснению инспектора в его действовании, потому что при каждом его приказании каждый студент будет вправе у него потребовать отчёт, есть ли на то утверждение правления. В правлении училищном, особенно в духовном, нужно более духа отеческого, нежели форм письмоводства. Посему в указанном пункте нужно сделать следующее ограничение: «правила и распоряжения, не утверждённые определением правления или словесным совещанием инспектора с ректором, считаются произвольными».

Первый составитель 1-й части академического устава М.М. Сперанский имел пристрастие к классу словесных наук, может быть потому, что сам был профессором этого класса в главной семинарии. Посему в правилах о преподавании предметов этого класса он с подробностью перечислил образцовых писателей, с мнениями которых профессор должен ознакомить своих слушателей, – чего не сделал относительно прочих классов. Это дало повод к следующему замечанию: «В замечаниях о классе словесных наук в 116 и 120 пунктах, между прочими образцовыми писателями, поименованы: Боало, Сюльцер, Баумгартен, Бюффон, Дю-Марсе, и особенно рекомендован Беккарий¹⁶³. Но в статьях о математике, философии, богословии, ни об одном из новых писателей именно не сказано. Что это значит, скажет внимательный читатель устава духовных академий? Неужели в духовных училищах должны быть славнее имена словесников, нежели богословов? Или богословия, философия, математика не имеют столь важных в своём роде писателей, как словесность? И кто же суть сии наставники словесности? Это – Бюффон, Дю-Марсе, Беккарий, натуралисты, подвижники Волтерьянской философии! Особенно Беккарий, который в книге о преступлениях и наказаниях называет присягу обрядом бесполезным и противным природе человеческой; в § XXIV не советует наказывать за богохуление; в § XXXV оправдывает самоубийство? Неужели ум человеческий только во врагах истинного и доброго мог постигнуть изящное? Дабы отвратить сии огорчительные соображения, не будет несправедливо исчисленные здесь имена из устава вычернить и особенно 111 пункту дать следующее преобразование: профессор класса словесности должен показать студентам мнения об изящном лучших в сем роде писателей, каковы суть из древних: Платон, Аристотель, Цицерон, Гораций, Квинтилиан, Лонгин; из новейших – Фенелон, Роллен. Другие новейшие должны быть употребляемы с прозорливою критикой, потому что некоторые дерзким и пагубным отвлечением отторгли изящное от истинного и доброго»¹⁶⁴.

Пунктом 65-м устава постановлено было студентам исповедоваться и приобщаться Св. Таин на последней неделе великого поста. В предложении замечено по этому поводу: «пункт 65 не позволяет духовным воспитанникам исповедаться и приобщаться Св. Таин в первую неделю великого поста. Народ смотрит на сие не без соблазна. Странно сие и для самих воспитанников, которые с малолетства привыкли! проводить сию неделю в молитве и покаянии. Род церковной службы и общий пример усерднейших из христиан в сие время преимущественно внушают умиление и обращение к Богу. Кроме сего Святейшим Синодом постановлено, чтобы каждый принадлежащий к духовному состоянию более одного раза в каждый год исповедовался и приобщался». Вслед за тем, 13 июня, митрополит Амвросий внёс в Комиссию предположения об изъятиях и дополнениях по второй и третьей частям проекта академического устава, со включением правил, относящихся к действиям цензурных комитетов при академиях. Комиссия, приняв все предложенные исправления и дополнения к проекту устава духовных академий, постановила сообразно с ними исправить этот проект и напечатать. Тогда же изменены и все приложенные к первой части академического устава формы¹⁶⁵.

Таким образом, проект устава духовных академий прошёл через три редакции: первую – М.М. Сперанского и Феофилакта, вторую – Феофилакта и третью – Филарета. В этой последней редакции он был вновь напечатан в 1814 году, а прежде напечатанные экземпляры отбирались и уничтожались.

Учреждённый при академии, Цензурный Комитет, также представил проект правил в дополнение к существовавшим в проекте академического устава. В соображениях Комиссии указывалось, между прочим, на то, что некоторые духовные книги О вере во Христа¹⁶⁶, Мысли при чтении молитвы Отче наш¹⁶⁷, Плач Пророка Иеремии¹⁶⁸ и другие одобрены светской цензурой и переданы общественному употреблению. Между тем светская цензура не всегда может рассматривать духовные предметы с надлежащей строгостью, как потому, что многие частные догматы и постановления церкви ей неизвестны, так и потому, что смотрению её вручена польза гражданская, а не церковная, хотя бы по обязанности, свойственной каждому христианину-гражданину и не надлежало иметь такой разграниченности. Сверх сего встречаются, одобренные светской цензурой, такие книги, которые заключают в себе и духовное и гражданское; например, недавно отпечатанная 4-я часть О существе законов Монтескье¹⁶⁹. В журналах автор называется бессмертным и таким, коего (книгу) должен иметь всякий человек мыслящий и коего часто одна строка стоит целого тома. Но в нём, между прочим, находится противное Евангелию, греко-российской церкви и отечеству. В подтверждение этого приведены следующие места: из гл. XXIII о праздниках: «религия, повелевая прекращение труда, должна смотреть более на нужды людей, нежели на величие существа, в честь которого сие делается. Константин, установив праздновать воскресение, сделал сие учреждение для городов, а не для сельских жителей. Он знал, что в городах занимаются трудами полезными, а в селениях трудами необходимыми». Из гл. V: «Духовенство есть род, не долженствующий умножаться. Вместо того, чтобы запретить духовенству делать приобретения, надобно стараться внушить в него отвращение от оных, т. е. оставить право, а самоё дело уничтожить... Сии люди (монахи) играют против народа, с той только разницей, что мечут против него банк». Посему Комитет духовной цензуры полагал, усмотрев книгу, заключающую в себе предметы духовные и гражданские и уже напечатанную по одобрении светской цензуры, пересмотреть оную и если найдётся что-либо противное постановлениям, просить о запрещении её. Но Комиссия, утвердив все прочие предположения, оставила этот предмет до будущего рассмотрения¹⁷⁰.

Между тем, в это самое время, обнаружился резкий случай столкновения светской цензуры с духовной, с нарушением прав этой последней. В 1807 году представлены были в Московскую духовную цензуру Размышления о важнейших истинах религии, соч. Иерузалема¹⁷¹, переведённые с немецкого бывшим учителем Севской, потом Армейской семинарии, Тим. Крыловым. Московская духовная цензура, рассмотрев эту книгу, нашла, что «по красноречию и приятности слога она есть из числа превосходных творений и что этим она способна заманить всякого к чтению, тем более, что и переводчиком весьма удачно переведена на наш отечественный язык; но эта приятность и витиеватость речи есть не что иное, как подслащенный яд, могущий прельщать простодушных христиан. Помещёнными в ней умствованиями она опровергает богодухновенность книг Священного Писания, ослабляет многие откровенные истины, истребляет многие важные принадлежности христианской веры и с вольностью толкует о многих происшествиях, описываемых в библейских книгах», и посему, не одобрив оную, возвратила её переводчику для исправления мест, несогласных с учением православной Церкви. Переводчик сделал в рукописи кое-какие исправления и в 1808 г. снова представил в цензуру; но, так как не были исправлены многие места, могущие поколебать веру в истинность библейских повествований, то цензура опять возвратила книгу без одобрения как сочинение, «в настоящем виде для церкви не полезное».

В следующем году, Н.Н. Бантыш-Каменский, почему то горячо к сердцу принимавший это дело, прислал к митрополиту Амвросию, старому знакомому своему по Москве, 2-ю и 3-ю части с просьбой, чтобы всё то, что найдено будет в ней соблазнительным, исключить или исправить. Амвросий поручил это тому же цензору, который рассматривал эту книгу двукратно в Москве. Цензор, архимандрит Геннадий, сделал всё, чтобы привести рукопись в цензурный вид, но Комиссия, всё-таки, запретила её и отослала рукопись в здешний Духовный Цензурный Комитет для хранения в архиве. Наконец, в 1814 г., в прибавлении к Русскому Инвалиду № 34, появилось объявление, что 2-я и 3-я части Иерузалема в этом году будут напечатаны, а в № 35 Русский Инвалид уже поздравлял Русскую литературу с прекрасным переводом превосходного сочинения. Духовный Цензурный Комитет донёс об этом Комиссии, Комиссия вошла через князя Голицына в сношение с Министром Народного Просвещения. Граф Разумовский отвечал, что он сделал распоряжение об остановлении, если ещё возможно, печатания вышеупомянутого перевода и доставлении ему подлинной рукописи для усмотрения, исключены ли места, замеченные духовной цензурой. Вместе с тем он сообщил о сделанном им распоряжении, чтобы светские цензурные комитеты не принимали на рассмотрение книг духовного содержания и просил сделать распоряжение, что если в вышедших уже, с разрешения светской цензуры, книгах духовные цензоры заметят места, подлежащие сомнению или запрещению, то его о том уведомляли бы. Но Комиссия Духовных Училищ, признав сделанное им распоряжение сильной мерой против печатания сочинений и переводов сомнительных, свидетельствование в духовных цензурах тех книг, кои уже вышли, по причине многочисленности их и по другим уважениям, нашла неудобным. (Ж.К.Д.У. 24 Июня 1814 г.).

3 Октября С.-Петербургский Гражданский Цензурный Комитет донёс Комиссии, что об остановке печатанием перевода Размышлений Иерузалема он сделал нужные распоряжения, но при этом счёл нужным указать и на те причины, по коим он дал одобрение к напечатанию этой книги. Оказалось, что переводчик скрыл о том, что книга его была уже на рассмотрении духовной цензуры и не одобрена ею; что первая часть напечатана была с разрешения гражданской цензуры и что книга эта, по содержанию своему, принадлежит гражданской цензуре: она не есть ни богословие, ни катехизис, ни проповедь, ни толкование догматов веры, каковые только и подлежат ведению духовной цензуры, но содержит в себе самые благоразумные исследования о предметах веры, самые убедительные доказательства в её истине и божественности; по цели же своей относится более к назиданию нравов и утверждению в христианских добродетелях. Нет противоречия и в том, что гражданская цензура одобрила книгу, которой духовная цензура отказала в одобрении. Круг действия той и другой совершенно различный и правила, которыми руководствуется в одобрении книг духовная цензура, несравненно строже, нежели те, кои предписаны для гражданских цензур; равно как и уважение к тем книгам, к коим духовная цензура приложила печать своего одобрения, гораздо больше в публике, нежели какое внушает одобрение гражданских цензур, допускающих более свободы мыслить и писать. Наконец, книга представлена была в Комитет со всеми теми исправлениями, какие сделаны были в ней духовным цензором (как оказалось при сличении представленной в Комитет рукописи с прежнею, исправленною архимандритом Геннадием), а гражданский цензор и ещё многие места смягчил и исправил, а иные выбросил и вообще отнял даже малейший повод к сомнениям, кривым толкам и предосудительным заключениям. Что касается до внутреннего достоинства книги, то она есть одна из числа полезнейших в своём роде, писана автором в наставление воспитанника его, принца Брауншвейг-Люнебургского, переведена на все иностранные языки и везде нашла своих почитателей.

В виду такого отзыва гражданского Цензурного Комитета, Комиссия не усмотрела надобности воспрещать издание упомянутой книги и предоставила её на ответственность гражданской цензуры¹⁷²; но Министр Народного Просвещения, получив уведомление об этом, подтвердил, чтобы она оставалась под запрещением дотоле, доколе и духовная цензура её не одобрит. Оказавшись в таком безвыходном положении, Крылов обратился в Комиссию с просьбой о снятии запрещения с его книги и одобрении её к напечатанию, но Комиссия отклонила от себя это дело¹⁷³. Наконец, уже в 1817–1819 гг. книга эта была напечатана в 5 частях с разрешения светской цензуры¹⁷⁴.

Такой же цензурный ход имела книга «Торжество Евангелия». В 1810 г. митрополит Амвросий предложил на рассмотрение Цензурного Комитета при С.-Петербургской духовной академии, переведённую с французского языка, книгу, под названием «Торжество Евангелия», из четырёх частей состоящую. В Комитете рассматривали её: первую и вторую части – архимандрит Анатолий (Максимович), ректор семинарии, третью – Сергиевский протоиерей Данков, четвёртую – Владимирский протоиерей Голубев. Три последние части признаны достойными одобрения, но первая часть, признаваемая, впрочем, полезной, возбудила недоумение, которое и представлено было на разрешение Комиссии. Эта часть содержит в себе рассуждение вольнодумца с благочестивым монахом. Вольнодумец нападает на истину христианской религии с великим жаром, с ненавистью и поруганием, возражает в таком тоне, как бы предлагал неоспоримую истину, притом ясно, красноречиво и со всей благовидностью доказательств. Монах всё совершенно опровергает. Но как рассуждения сего последнего пространны и глубокомысленны, то может случиться, что читатель, не употребивший довольно внимания, останется на стороне вольнодумца, а имеющие склонность к кощунству, выучивая или выписывая из сего тома одни возражения, могут великий вред причинить христианству. Комиссия, «рассуждая, что всякое сочинение, не имеющее полезной цели, чем красноречивее писано, тем оно опаснее, положила не только первый её том, по соблазнительным и совершенно противным православной вере нашей возражениям, в нём заключающимся, но и остальные три тома, естественно имеющие связь между собою по существу предмета, печатать не дозволить и, запечатав оные печатью Комиссии в особый пакет, хранить в её архиве». Митрополит Амвросий и обер-священник Державин не подписали статьи журнала по этому делу, заявив, что на 37 статью журнала (каковою значилась по счёту эта статья в журнале 17 декабря 1810 г., состоящем из 66 статей) имеют предложить мнение¹⁷⁵. Дело решили, очевидно, кн. Голицын с Феофилактом. М.М. Сперанский в это время уже не присутствовал в заседаниях Комиссии, хотя и подписывал её журналы, как подписал и настоящий.

Во мнении, внесённом 22 Декабря, митрополит Амвросий предлагал, чтобы «по уважению содержания этой книги, не отдавая в архив, возвратить её переводчику с тем, чтобы он возражения резкие и соблазнительные выставил в лёгком или философском тоне, т. е. без риторического витийства, без резкости и дерзости или так, как находятся они у св. отцов и в самом Священном Писании, причём можно дать ему примерное изложение и чтобы с таковым исправлением вновь доставил оную в Комитет, а сей, рассмотрев вновь, представил бы с мнением в Комиссию». На этот раз Комиссия согласилась с мнением митрополита и рукопись возвращена была переводчику для исправления.

Через три года после этого, именно в Мае 1814 г., в Святейший Синод поступило прошение от генерал-майора Льва Энгельгардта, при котором он представлял, переведённую им с французского языка, книгу под названием «Торжество Евангелия» и сделанные на неё Московской цензурой замечания, на основании коих в издании сей книги в свет ему отказано; но так как замечания сии, по мнению других благоразумных особ, знающих основательно православную нашу религию, основаны не на справедливости и беспристрастном суждении, то просил принять эту книгу к рассмотрению и удостоить одобрения к напечатанию в Москве или в Казани в вольной типографии.

Святейший Синод поручил Комиссии Духовных Училищ препроводить её в Цензурный Комитет при здешней академии с тем, чтобы представил мнение как о книге, так и о замечаниях на неё Московской цензуры. В Комитете рассматривал её ректор семинарии, архимандрит Иннокентий (впоследствии епископ Пензенский) и в отзыве своём признал её книгой назидательной, так как в ней заключается всё богословие догматическое и отчасти нравственное, изложенное, впрочем, в порядке истории, а не самых истин, и полезной, потому что многие высшие истины изложены столь ясно, что может понять всякий читатель¹⁷⁶. Но цензор и в этот раз указал на те же недостатки в ней, какие указаны были в отзыве архимандрита Анатолия, и уподобил её сильно действующему лекарству, которое может быть полезно, ежели употребить против той болезни, для которой приготовлено, но может только усилить болезнь, если употребится не в той болезни, для которой приготовлено, а потому, чтобы она не принесла, вместо пользы, вреда, предложил возражения вольнодумца против христианства, наполненные жёсткими и грубыми выражениями, смягчить, учение, относящееся к западной церкви и не принимаемое православною церковью, исключить; места неясные и неправильные опустить или дополнить.

В Ноябре 1816 г., Энгельгардт вновь представил свою книгу в духовную цензуру с исправлениями по её замечаниям: но цензура нашла, что переводчик многих мест не исправил, а некоторые вместо исправления сделал ещё худшими. О таком отзыве Комитета князь Голицын уведомил Энгельгардта 16 Июня 1820 г¹⁷⁷.

Но в следующем, 1821 г., Торжество Евангелия явилось в печати уже в переводе другого лица – А. Лабзина и с одобрения светской цензуры¹⁷⁸.

* * *

После академического устава приступлено было к пересмотру уставов семинарий и училищ. Некоторым подготовлением к пересмотру семинарского устава были ревизорские отчёты ректора академии, архимандрита Филарета после обозрения им в 1813 г. С.-Петербургской семинарии. Между прочим, он представлял об исключении из семинарского курса философии истории, как принадлежащей к учению академическому и потому, что занимающиеся историей в семинарии, не слушав ещё философии, без сомнения неспособны к философии истории. Комиссия положила исключить этот предмет из семинарского курса, но преосвященный Феофилакт не согласился и пред отбытием из С.-Петербурга предложил отдельное мнение, в котором писал, что «прежде такого заключения надлежало бы объяснить, что ревизор разумеет под философией истории? По его, преосвященного, мнению, она есть не иное что, как повествование происшествий по их причинам и следствиям и ежели в семинарии обучают воспитанников риторике и математике, то он сомневается, чтобы труднее для них было показание связи между событиями и причинами. Повествование же происшествий, без открытия связи их с причинами, есть не иное что, как детская история, упражняющая одну только память и для сей-то детской истории положено два года в уездных училищах». Комиссия, однако же, не нашла достаточных причин к отмене своего прежнего положения¹⁷⁹. Такая же судьба постигла преподавание эстетики в семинарии. Науку эту преподавал в академии и семинарии Леонид. Мы видели, что ему поручено было Комиссией составить учебник по этому предмету. Но она держалась в академии и семинарии только Феофилактом. Преподавание Леонида, помощника Феофилактова и преподававшего по его программе, публично хвалили, но все видели и понимали, что делают это не по достоинству предмета или его преподавания, но из угождения лично Феофилакту. Филарет в отчёте о ревизии семинарии в 1813 г. о преподавании эстетики отозвался, что она «изложена с тонкостью и преподана с обширностью», а в оценке преподавателя сослался на одобрительное свидетельство о его академическом преподавании. Теперь удаление Феофилакта и смерть Леонида развязали всем руки. В Январе 1814 г., представляя о замещении этой кафедры в семинарии, семинарское и академическое правления прямо заявляли о замене преподавания эстетики преподаванием высшей словесности. Здесь изъяснялось, между прочим, что эстетика рассматривает изящное в музыке, живописи и театральной поэзии: но слушателям богословского учения, и притом уготовляемым к преподаванию слова Божия, изящности музыки и театра если не вредны, то совершенно бесполезны. Наконец и начала, на которых основывается эстетика, увлекая младых учеников к новейшей немецкой философии, не утверждённой здравым разумом, располагают их к разномыслию с истинами откровения.

Затем, в Июне 1814 г., начался полный пересмотр семинарского и училищного уставов. 27 Июня академическое правление представило Комиссии предположения о исправлениях и дополнениях в уставах семинарий и низших училищ. Предположения эти составились из замечаний, доставленных правлениями окружных семинарий и училищ. Самую значительную часть этих замечаний составили мнения С.-Петербургского семинарского правления или, прямее, ректора С.-Петербургской семинарии, архимандрита Иннокентия. По «Начертанию правил» 1808 г., курс учения в семинариях положен был 4 года, а 2 года, по окончании курса, назначались для усовершения учеников, окончивших курс учения, в философских и богословских науках и для упражнения в чтении Священного Писания и духовных сочинениях. Но опыт в С.-Петербургской семинарии показал, что, вследствие краткости времени, назначенного для прохождения всех предметов семинарского курса, ученики остаются при слабых и весьма поверхностных сведениях и без упражнений, приличных воспитаннику, уготовляемому в должность пастыря церкви, в чтении св. Отец и даже многих книг Священного Писания. Другим неудобством было смешение разнородных предметов. В низшем отделении полагалось преподавание поэзии, риторики, истории, географии, алгебры и геометрии; в высшем – богословия и философии (на латинском языке) и высшей словесности. Таким образом, философия, которая должна бы приготовлять к богословию, идёт рядом с богословием. Система богословия так изложена, что необходимы предварительные онтологические понятия: но ученикам, не слушавшим ещё философию, они неизвестны. В богословии от начала до конца нужно излагать истины в строгой связи, чему учит логика: но ученики узнают правильность связи уже тогда, когда прослушают большую часть богословия. Сверх сего в философии изъясняются отвлечённости ума, а в богословии истины откровения. Сии трудности исчезли бы сами собой, если бы ученики приступили к богословским наукам по выслушании всей системы философской, а ныне они, в один день и непосредственно одна за другой встречаясь незрелому рассудку ученика, оставляют его в смешанных понятиях или производят то, что он занимается одним из сих предметов, оставляя другой, но тем не преодолевает неудобства в слушании, т. е. не освобождается от уроков, которые вместо взаимного вспоможения препятствуют один другому. Недостаток успехов происходит также от малолетства. Ученики, оканчивая уездные классы в четыре, а риторические в два года, 13 лет приступают к слушанию отвлечённостей философских и высших истин откровения. Хотя уставом положены два года по окончании курса для усовершенствования в философии и богословии, для сочинений и чтения святых Отец, но и в это время нельзя надеяться успехов, потому что многие ученики занимают места при самом окончании курса, другие через несколько месяцев и не более двух учеников, как случилось в прошедшем курсе, остаются в семинарии на полные два года. Ученики сии, будучи помещены в разряды при окончании курса, не имеют надежды заслужить большего и опасаются лишиться той степени, на которой они поставлены; при том же, помышляя о занятии священнослужительских мест, в виду товарищей, уже получивших таковые, хладеют ко всем упражнениям. Посему предлагалось, как и утвердила Комиссия, включить два года, назначенные для упражнений по окончании курса, в самый курс и назначить по два года для каждого класса: словесных наук, философии и богословия с соединёнными предметами. Сочинения на русском и латинском языках отнесены к трём профессорам – риторическому, философскому и богословскому. Сочинений на греческом языке не положено, между прочим, потому что греческий язык проходит через весь курс уездного училища и семинарии, а класс латинского языка находится только в уездных училищах.

О должности ректора постановлено, что для успешного надзора за образом преподавания, за профессорами и учениками, он непременно должен быть и профессором и притом богословского класса, как высшего и важнейшего. Избрание ректора семинарским правлением найдено неудобным, так как правление, кроме ректора, состоит из трёх членов, инспектора и эконома, но инспектор, который, по большей части, бывает кандидат ректорства, не может избирать самого себя, хотя бы и был достоин, но должен избирать кого-либо другого, что может быть и ошибочно; эконом может не занимать никакой учёной должности и потому также не может избирать ректора. По сему избрание ректора предоставлено епархиальному архиерею, который предложением семинарскому правлению именует двух кандидатов, а сие представляет академическому правлению, или же, по усмотрении каких-либо неудобств, преосвященный прямо сносится с академическим правлением или представляет Комиссии.

При пересмотре уставов низших училищ обращено внимание на то, что по «Начертанию правил» 1808 года, все священнослужительские дети от 6 лет возраста зачислялись в состав приходского училища и считались находящимися в училищном ведомстве. На деле это исполнялось так, что отцы привозили 6-летних мальчиков в школу, записывали и потом опять брали домой до 7 или 8-летнего возраста. Теперь Комиссия нашла этот возраст слишком ранним для обязательного требования 6-летних мальчиков в школу, так как немногие дети в этом возрасте способны бывают к начатию учения; почему вводить их в ведомство училищного начальства в столь малом возрасти, кроме затруднений как для родителей, так и для начальников училищных, никакой пользы нет. Бо́льшая часть детей способна бывает начать учение не ранее как около восьми лет возраста. Почему и постановлено числить в училищном ведомстве детей от восьми лет и тех из них, кои не учились грамоте, принимать в училище от семи лет, а тех, которые несколько уже научены оной или которых отцы пожелают и обяжутся выучить дома предметам, положенным в приходском училище, принимать до 10 лет.

Утверждённые Комиссией, на основании сих заключений, исправления и дополнения к уставам академий, семинарий и училищ введены в текст сих уставов и самые уставы вновь напечатаны; причём о тех предположениях, которые приняты были в отступление от «Начертания правил», Высочайше утверждённого в 29 день Августа 1808 года (о классных окладах, об изменении правил относительно введения священнослужительских детей в училищное ведомство), доложено было Его Величеству и испрошено на всё это Высочайшее соизволение¹⁸⁰. Так духовные академии, семинарии и училища получили тот вид, в котором находились до закрытия Комиссии Духовных Училищ.

Особое заседание Комиссии, с участием временных членов, 5 Августа, посвящено было образованию личного состава начальствующих и преподавателей в Московской академии и семинариях Московского округа и распределению по местам студентов 1-го курса С.-Петербургской духовной академии. Внешнее правление здешней академии представило отзывы о рассмотренных им конспектах начальствующих лиц и учителей Московской академии и семинарий Московского округа – по тем предметам, по которым они искали звания профессоров и которых желали быть преподавателями. Все эти отзывы составляли исключительный труд ректора академии, архимандрита Филарета. Мы приведём здесь только три отзыва о конспектах академических преподавателей по богословию, философии и словесности, частью для характеристики самых отзывов, частью для суждения о положении науки в лучших тогдашних духовно-учебных заведениях.

1) О конспекте ректора Московской академии, архимандрита Симеона по Богословию.

Сочинитель 84-го пункта «Начертания правил» не выразумел.

Повторить Богословию деятельную в академии не довольно, а до́лжно преподать и тщательнее и полнее, нежели в семинариях.

Сочинитель исключает из наук богословских систему полемической Богословии вопреки «Начертанию правил» и порядку полного учения богословского.

В пособие к объяснению богословских догматов сочинитель хочет употребить сочинение Оригена «περὶἀρχῶν», сочинение по духу более философское, нежели богословское и притом такое, от погрешностей которого Иероним предостерегает большим письмом «De cavendis in libro περὶἀρχῶν».

«Gregorii Thaumaturgi fidei expositio» есть только символ, а потому если бы все подобные помещать в конспект богословский, то конспект превратился бы в каталог книг.

Богословия Фомы Аквинского, западного схоластика, едва ли может дать какую помощь учителю православной Богословии.

Мысль употреблять в классе богословских наук различные переводы Библии, между прочим, для научения языкам, кажется слабою и недостойною важности Писания и класса богословского.

«Commentarii Bedae Yenerabilis» одного класса с Фомой Аквинским.

Каким образом для показания исторической истины правил церковных можно заимствовать пособия из греческого подлинника, «Кормчей», не понятно.

Каким образом книга «Groar, Rituale Graecorum», может служить к объяснению «Кормчей», также не понятно.

Каким образом «Archaeologia Graeca Pofferi, читай Potteri», которая описывает обычаи языческой Греции, служить может к истолкованию «Кормчей», совсем непостижимо.

Для академии не хронологическая выписка из указов потребна, но систематическое обозрение правил церковных.

Вообще по сему конспекту трудно судить о сведениях сочинителя, потому что он помещает в нём некоторые книги, следуя одним их заглавиям. Впрочем, по другим его указаниям книг и собственным рассуждениям, можно примечать, что «он имеет знания, нужные для профессора богословских наук, но конспект сей требует исправления».

2) О конспекте префекта Московской академии, архимандрита Парфения Черткова, по философии.

«Самый первый пункт конспекта изложен сбивчиво.

Намерение проходить сперва историю философов по периодам, а потом снова начинать историю философии, неудобоисполнимо.

В преподавании каждой части философии сочинитель хочет проходить философскую историю в третий раз.

Философскую историю полагает он читать прежде философской системы, а прежде философской истории изложить истинные начала философии: почему трудно угадать, систему ли хочет он читать прежде истории, или историю прежде системы.

Примечания, сделанные сочинителем после указания авторов для философской истории, не показывают твёрдых познаний.

В примечании о философии христианской, христианская мудрость называется философией, и обнаруживается такое смешение понятий, которое позволяет догадываться, что сочинитель заимствовал, по необходимости, некоторые идеи новейших мудрователей, почитающих христианство за секту, но излагающих свою систему хитро и сбивчиво.

Предыдущая догадка подтверждается далее тем, что сочинитель в философской истории хочет говорить о Божественной мудрости Христа Спасителя и Апостолов.

Новейшая история философии со времен Лейбница сочинителю неизвестна.

Примечание под статьей о метафизике показывает поверхностное знание метафизики в сочинителе.

Указание книг для онтологии, особенно сказанные в сем месте слова: касательно терминологии показывают сбивчивые понятия писателя.

Disputationes Thomae Aquinatis (без сомнения до́лжно читать Aguinatis) странно видеть между отборными писателями по Богословии Естественной.

Обязанности к Богу сочинитель хочет извлекать из книги откровенной премудрости, то есть превратить нравственную философию в нравственную Богословию.

Текст, да совершен будет Божий человек на всякое дело благое уготован к нравственной философии приложен непристойно.

Сочинитель хочет руководствоваться правилами общественного благоразумия или философией истории. Непонятное смешение понятий!

Вообще сколь ни обширен и многословен сей конспект, но показывает скудные познания, по которым сочинитель не может с пользою быть в звании профессора».

3) О конспекте риторического учителя Московской академии иеромонаха Феоктиста Орловского.

«Сочинитель напрасно берётся рассматривать изящество в телах одушевлённых и бездушных, в цветах, линиях, образах, положении, движении и пр.

По некоторой новой эстетике сочинитель вместо Моисей пишет Мозес.

Разделение изображений фантазии на изящные, величественные и фантастические неправильно.

О шуточном и смешном и разных родах смешного в духовном училище немного нужно состязаться, так как и о том, что такое гротеск, арабеск и бюрлеск.

Что значат в эстетике главы о побуждении к деятельности и об эгоизме, угадать трудно.

Учение о грации предметов подлинной природы к классу словесности не принадлежит, равно как и к состоянию сочинителя.

О речах, рассуждениях и проповедях сочинитель обещает только замечания, а не полные наставления.

Учение о духовном красноречии составляет у него осьмнадцатую часть курса.

Целые два года сочинитель хочет читать в классе стихотворцев и ораторов.

Вообще конспект написан слишком светским духом, и столь обременён посторонними предметами, что по сей системе всего менее можно научиться словесности. Он показывает знание не столько науки и писателей, сколько оглавлений».

По рассмотрении этих отзывов и послужных списков о тех учителях, от которых конспектов ещё не было доставлено, Комиссия оставила ректора Московской академии, архимандрита Симеона, в этом звании, но профессором богословия и инспектором академии назначила временно исправлявшего должность инспектора здешней академии, представившего удовлетворительный конспект для преподавания богословских наук, архимандрита Филарета Амфитеатрова; бакалаврами из наличных преподавателей академии назначены учитель французского языка иеромонах Гермоген на богословию, учитель риторического класса иеромонах Феоктист – бакалавром французского языка и проповедник академии, иеромонах Никанор Клементовский, – бакалавром церковной истории. Бывший префект академии, архимандрит Парфений Чертков, назначен ректором Вифанской семинарии. Тогда же назначены начальствующие лица и преподаватели, со званием профессоров и учителей, в семинарии Московского и С.-Петербургского округов. Бо́льшая часть преподавателей назначены из магистров и кандидатов 1-го курса С.-Петербургской академии и очень немногие из прежних преподавателей, которых конспекты признаны удовлетворительными. Все эти важные и сложные работы Комиссии и все проекты и предположения её представлены были князем Голицыным на Высочайшее воззрение Государя 29 августа 1814 года.

Это было в то время, можно сказать в те немногие дни, которые Государь провёл в С.-Петербурге после победоносного окончания великой войны и торжественного вступления русских войск в Париж, после посещения им, среди нескончаемых оваций, Голландии и Англии. Оставив на время своих союзников, с которыми предстояли совещания о восстановлении порядка в потрясённой последними событиями Европе, Государь поспешил, после долговременного отсутствия из отечества, в свою столицу, к своему народу разделить с ним радость Богом дарованной победы и мира.

Между тем, ещё 15 Апреля, по предуведомлению председателя Государственного Совета, генерал-фельдмаршала графа И.И. Салтыкова, состоялось, после благодарственного молебствия в Казанском соборе о взятии Парижа, экстраординарное заседание Государственного Совета с Сенатом и Синодом, на коем постановлено было воздвигнуть в С.-Петербурге памятник Государю и просить Его о принятии подносимого Ему от всех сословий наименования Благословенного¹⁸¹.

Постановление это представлено было Государю депутацией от названных учреждений, состоявшей из трёх сенаторов, в Бруксале. Но Государь, благодаря их за любовь и усердие, отказался принять подносимое ему наименование и отклонил сооружение в честь его памятника. «Внимая посланному ко мне, – сказано в Высочайшем указе на имя Святейшего Синода, Государственного Совета, и Правительствующего Сената, – прошению о воздвигнутии мне в престольном граде памятника и принятии проименования Благословенный, не мог я в глубине души моей не почувствовать величайшего удовольствия, видя с одной стороны действительно совершившееся над нами благословение Божеское, а с другой чувствование Российских Государственных сословий, подносящих мне имя самое для меня лестнейшее; ибо все старания и помышления души моей стремятся к тому, чтобы тёплыми молитвами призывать на себя и на вверенный мне народ Божеское благословение и чтобы быть благословляему от любезных мне верноподданных моих и вообще от всего рода человеческого. Сие самое есть верх моих желаний и моего благополучия. Но при всём тщании моём достигнуть до сего, не позволяю себе, яко человек, дерзновение мыслит, что я уже достиг до того и могу смело звание сие принять и носить. Тем паче почитаю я оное с правилами и образом мыслей моих несогласным, что всегда и везде преклоняя верноподданных моих к чувствам скромности и смирения духа, сам первый покажу несоответствующий тому пример. Сего ради изъявляя совершенную мою признательность, убеждаю государственные сословия оставить оное без всякого исполнения. Да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружён в чувствах моих к вам. Да благословляет меня в сердцах своих народ мой, как я в сердце моём благословляю оный. Да благоденствует Россия и да будет надо мною и над нею благословение Божие». Брукзаль, 30 Июня 1814 г.¹⁸².

Государь прибыл в Павловск 12, а в С.-Петербург 13 Июля. На другой день, 14 Июля, был всенародный торжественный молебен в Казанском соборе. Восторгу народа не было предела. Государь торжественным Манифестом засвидетельствовал свою признательность всем сословиям народа за подъятые ими подвиги и принесённые жертвы в трудное время войны, даровав каждому сословию знаки своего Монаршего благоволения¹⁸³. В это то время, полное величия, блеска и славы, народного энтузиазма и счастья, поднесены были Государю доклады Комиссии Духовных Училищ о совершившемся окончании первого курса С.-Петербургской духовной академии, как первом счастливом опыте правительственных забот об усовершении духовных училищ; о мерах к преобразованию второй, Московской академии и другого учебного округа; о тщательнейшем пересмотре и исправлении уставов всех духовно-учебных заведений, высших, средних и низших, которые должны служить на будущее время руководством в их деятельности; об установлении классных окладов по учёным степеням доктора, магистра и кандидата богословия. Утвердив все эти доклады, Государь выразил признательность всем членам Комиссии, потрудившимся в этом деле, почтив особыми рескриптами митрополита Амвросия и ректора академии, архимандрита Филарета за успешное окончание первого академического курса и труды в образовании духовного юношества.

Вслед за тем, 30 Августа, в особом Высочайшем указе на имя Комиссии Духовных Училищ, Государь выразил свои мысли о воспитании духовного юношества. Мысли эти вполне выражали то настроение, в котором он находился в то время. «Утвердив – сказано в Высочайшем указе, – всё, что Комиссия Духовных Училищ мне представила докладом своим 27 числа сего месяца, Я нужным считаю изъяснить мои намерения о воспитании духовного юношества. Первый учебный курс Александро-Невской академии кончен, образовавший учителей для второго курса С.-Петербургского округа и открытия вновь Московского: то я желаю, чтобы Комиссия обратила своё внимание, как на сих новообразованных учителей, так и на самые училища, чтобы устроить их в прямом смысле училищами истины. Просвещение по своему значению – говорилось в рескрипте – есть распространение света и, конечно, должно быть того, который во тьме светится и тьма его не объят. Сего-то света держась во всех случаях, вести учащихся к истинным источникам и теми способами, коими Евангелие очень просто, но премудро учит: там сказано, что Христос есть путь, истина и живот: следовательно, внутреннее образование юношей к деятельному христианству да будет единственною целью сих училищ. На сем основании можно будет созидать то учение, кое нужно им, по их состоянию, не опасаясь злоупотребления разума, который будет подчинён освящению вышнему. Я удостоверен, что Комиссия Духовных Училищ, призвав Спасителя в помощь, употребит все свои усилия к достижению цели, без которой истинной пользы ожидать нельзя». Тогда же присутствовавшие в Синоде и в Комиссии Духовных Училищ архиепископы Михаил и Серафим утверждены членами Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ, с переводом архиепископа Серафима из Минска на Тверскую архиепископскую кафедру. Тогда же и ректор академии архимандрит Филарет утверждён членом Комиссии.

В этот же знаменательный день последовал Высочайший указ Святейшему Синоду об установлении 25 числа Декабря днём благодарственного празднества за избавление Церкви и державы Российской от нашествия Галлов и с ними двадесяти язык.

День 25 Декабря избран потому, что в этот торжественный день обнародован был в 1812 г. Высочайший Манифест, возвещавший, что ни единого вооружённого неприятеля (вторгшегося в пределы наши 12 Июня того года) на земле нашей не осталось. Митрополит Амвросий поручил ректору академии архимандриту Филарету составить и последование молебствия в этот день, которое, по напечатании в трёх экземплярах, представлено было Государю уже в следующем году и, по утверждении Государем 23 Декабря 1815 г., напечатано и разослано по церквам для совершения по нему молебствия в день Рождества Христова. Вслед затем 1 Сентября 1814 г. Государь отбыл из С.-Петербурга на конгресс в Вену.

* * *

Во всех постановлениях и распоряжениях Комиссии Духовных Училищ Филарет принимал самое живое и деятельное участие. В это горячее время, когда с окончанием 1 курса в С.-Петербургской духовной академии подводились, так сказать, первые итоги результатов, достигнутых преобразованием духовных училищ, когда, по указаниям первоначального опыта ограниченного числа учебных заведений С.-Петербургского округа, полагалось переустроить все духовные училища в России и надлежало установить для них постоянный и прочный порядок на будущее время, Филарет, можно сказать, нёс на своих плечах всё это дело и в одно и то же время представлял обширнейшие и сложнейшие проекты, просматривал и дополнял уставы, подготовлял учебные заведения к преобразованию и наблюдал за преобразованием их, организовал порядок классных занятий в академиях и семинариях, составлял конспекты богословских наук для академий и семинарий, рассматривал программы академических и семинарских преподавателей, выбирал и рекомендовал учебники и держал в руках все нити учебного дела в целой России. Не довольствуясь наблюдением за ходом преобразования издали, он постоянно делал обозрения преобразуемых училищ, и в 1815 г., в самое короткое время, в один месяц, с половины Июня до половины Июля, успел обозреть Московскую академию и семинарии Московскую, Вифанскую, Ярославскую, Костромскую, Владимирскую, Новгородскую и Тверскую, с уездными и приходскими училищами; вслед за обозрением каждого учебного заведения присылал подробные и обстоятельные отчёты, а с начала августа уже сам присутствовал в Комиссии при их докладе. По рассмотрении этих отчётов, Комиссия особым актом заявила, что она «с особенным удовольствием признаёт успешное исполнение её поручения вполне соответствующим предположенному в сем деле её намерению». О. Архимандрит Филарет и ныне, при обозрении устройства училищ по части духовного просвещения, руководим будучи тем же духом усердия и знания, который одушевлял его по делу Комиссии Духовных Училищ о преобразовании их и исправлении устава, успел в самое короткое время поставить на вид Комиссии состояние обозренных им училищ в самой ясности и во всей желанной подробности, не оставив притом снабдить Комиссию примечаниями о зданиях, в которых помещены училища и нужными сведениями о местных обстоятельствах сих училищ. Сверх того, достойно особенного внимания беспристрастное, строгое, но осторожное благорассмотрение им, отцом ректором, свойств и способностей каждого из учащих и прочих лиц, принадлежащих к училищному кругу его обозрения, о чём он представил Комиссии самые удовлетворительные донесения и поставил её в возможность оказать этим лицам должную и нелицеприятную справедливость. Приемля в особое уважение эти труды и ревностнейшую попечительность члена своего, о. ректора, архимандрита Филарета в исполнении сего её поручения, Комиссия долгом поставила изъявить ему совершенную благодарность и предоставила князю А.Н. Голицыну всё сие довести до сведения Государя Императора¹⁸⁴. К Пасхе следующего года Государь Император пожаловал ему бриллиантовую панагию.

При учреждении Комитета об усовершении училищ, назначены были в него из белого духовенства синодальные члены: духовник Государя, протопресвитер Сергей Федорович Краснопевков, и обер-священник Иван Семенович Державин.

Краснопевков обучался с 1755 по 1765 г. в Невской семинарии, по окончании курса поступил в священники и был, наконец, после протопресвитера Исидора Петровича¹⁸⁵ духовником Государя Александра Павловича и с 19 Января 1806 года членом Святейшего Синода. В Ноябре 1807 года назначен был членом Комитета об усовершении духовных училищ, но вступил в него уже больной и об участии его в делах Комитета не сохранилось никакого следа. Он и скончался до закрытия Комитета, 4 Марта 1808 года.

Обер-священник Иван Семёнович Державин был сначала членом Комитета, а потом и Комиссии Духовных Училищ.

Державин, по окончании курса в Новгородской семинарии, был в ней с 1786 г. учителем низших классов; в 1788 г., при учреждении в С.-Петербурге Александро-Невской главной семинарии, переведён в неё учителем поэзии и красноречия. В 1790 году, женившись на дочери Краснопевкова, поступил священником к Вознесенской церкви и был законоучителем в Мариинском и Родильном Институтах и в Немецком Петропавловском училище; в 1798 г. возведён в протоиерея, в 1807 г. 20 Июля, по смерти обер-священника П.Я. Озерецковского¹⁸⁶ назначен обер-священником и членом Святейшего Синода и в Декабре того же года пожалован митрой¹⁸⁷; в следующем, 1808 году, 26-го Июня, за труды по Комитету об усовершенствовании духовных училищ пожалован орденом Св. Анны I ст.; а при учреждении Комиссии Духовных Училищ назначен в неё членом и оставался в ней до самой смерти.

Державин сначала управлял, как и предместник его Озерецковский, всем военным духовенством. Но в 1816 г. 1 Января Высочайшим Именным Указом Синоду повелено было протоиерею Преображенского всей гвардии собора Алексею Торопогрицкому, в уважение отличной его службы и трудов, подъятых в Компании 1812–1814 годов, быть обер-священником Главного Штаба с поручением его управлению священнослужителей всех гвардейских полков, а самому обер-священнику состоять под непосредственным ведомством Святейшего Синода. Вместе с тем он назначен к Малой церкви Зимнего дворца¹⁸⁸.

Таким образом, И.С. Державин остался только обер-священником армии и флота.

И.С. Державин принимал деятельное участие в делах Комиссии и в случаях возникавших разногласий не стеснялся заявлять отдельные мнения, расходясь с наиболее влиятельными в ней и в Синоде членами, как мы видели это в деле о переводе эстетических рассуждений Ансильона. В ведении его находилась особая семинария, учреждённая в 1806 г. Озерецковским для обучения детей военного духовенства и называвшаяся армейскою. По смерти Озерецковского оказался значительный недочёт в суммах этой семинарии, вследствие чего Синоду, по Высочайшему повелению, поручено было «взять лучшие меры для предупреждения подобных случаев на будущее время». Святейший Синод ввёл армейскую семинарию в общий порядок управления духовных семинарий, учредил в ней правление, установил порядок хранения и расходования сумм, состоящих в ведении обер-священника и представления отчётности в оных Святейшему Синоду.

Семинария помещалась сначала в доме бывшего Тверского подворья (в 13-й линии Васильевского острова). Но в 1811 году И.С. Державин заявил, что дом семинарии крайне ветх и угрожает падением и просил у Комиссии на покупку другого дома 75.000 тысяч, с тем, чтобы прежний продать, а вырученные деньги обратить в Комиссию. Державин купил для семинарии дом Кочерова в 4 адмиралтейской части по Царско-сельской дороге¹⁸⁹, а прежний отдан по Высочайшему повелению для богоугодных заведений учреждённого здесь Дома Трудолюбия. В Декабре 1817 года Державин внёс в Комиссию предложение о недостаточности средств на содержание семинарии и просил или увеличить производимую на неё сумму с 22.568 руб. до 35.000 руб., или разверстать её отделениями в разные епархии и отпускать соразмерные части положенной на семинарию суммы на воспитание детей армейского духовенства в училищах и семинариях тех епархий, в которых отцы их имеют пребывание или где отцы найдут более удобным для себя обучение их. Воспитанники эти должны именоваться учениками Армейской семинарии и все сведения о них должны быть доставляемы обер-священнику. По расчислению Державина, расход на содержание их может простираться до 19.000 руб.; остаток суммы в количестве 3.568 руб. назначался на содержание причта при церкви обер-священника, а дом, занимаемый семинариею, предполагалось оставить в качестве подворья для жительства обер-священника и для приезжающих по делам службы священнослужителей военного ведомства. Государь утвердил предположение Комиссии о семинарии, но дом нашёл очень обширным для помещения обер-священника с его управлением и приказал представить другой проект. В новом проекте Комиссия постановила означенный дом продать и из вырученной суммы часть, какая необходима будет, обратить на покупку другого дома для обер-священника, а остальную обратить в ведение и распоряжение Комиссии в уважение того, что на покупку его употреблено из её капиталов 75.000 т. руб. Покупщиком дома явился главный директор путей сообщения генерал-лейтенант Бетанкур, которому он и продан под помещение инженерной школы; а для обер-священника куплен дом купца Шильцова в 3 адмиралтейской части в Большой Подъяческой.

При закрытии семинарии, ректором её был (с 1806 года) протоиерей Измайловского полка, Пётр Громов; инспектором и профессором истории с 1810 года – Як. Орлов; профессором богословских наук – священник А. Малов, учителем словесности и греческого языка, из учителей Тобольской семинарии с 1812 года, протоиерей Гр. Мансветов; учителем философии с 1815 года – окончивший курс в С.-Петербургской академии в 1814 году, со званием студента, В. Суворов.

По-видимому к первым годам служения И.С. Державина в звании обер-священника относится известная стихотворная переписка его с поэтом Г.Р. Державиным. Державин жил на углу Обуховского проспекта и 2-й роты Измайловского полка (где теперь помещается строительное училище), недалеко от Г.Р. Державина (жившего на Фонтанке, близ Измайловского моста в собственном доме). Повод к этой переписке был тот, что швейцар поэта Державина принял по ошибке пакет, адресованный на имя обер-священника Державина. Поэт Державин написал в стихах «Приказ моему привратнику», начинающийся стихами:

«Един есть Бог, един Державин,

Я в глупой гордости мечтал,

Одна мне рифма – древний Навин,

Что солнца бег остановлял.

Теперь другой Державин зрится

И рифма таж ему годится;

Но тот Державин – поп, не я;

На мне парик, на нём скуфья».

Затем поэт даёт приказание швейцару не принимать пакетов, адресованных на имя другого Державина.

«А чтоб Державина со мною

Другого различил ты сам, –

Вот знак: тот млад, но с бородою;

Я стар, – юн духом по грехам.

Он в рясе длинной и широкой,

Мой фрак кургуз и полубокой.

Он в волосах, я гол главой;

Я подлинник, – он список мой.

Он пел молебны, панихиды,

И их поныне всё поет:

Слуга был Марса я, Фемиды,

А ныне отставной поэт».

Стихи эти стали ходить по рукам и вызвали язвительный ответ, в стихах же, И.С. Державина, составленный, впрочем, как гласит предание, не им, а священником городских богаделен, Г.А. Пакатским, известным в своё время духовным поэтом. Ответ И.С. Державина под заглавием: «Приказ моему секретарю» начинается стихами:

Опомнись, осмотрись Державин,

Какой ты дичи наблеял!

Потом, отвечая на вышеприведённую строфу поэта о различии их примет, И.С. Державин пишет:

«Не поп, но обер я священник.

...

Я в рясе длинной и широкой,

Власы имею и браду;

Твой фрак кургуз и полубокой

И плешь поверх его в виду.

И то скажу с отважным риском,

Что мне нельзя твоим быть списком

С чего власы, браду мне снять?

Чем рясу с фрака дополнять?

Пою молебны, панихиды:

Мой долг и польза суть виной;

Слуга быв Марса и Фемиды,

Министр ты ныне отставной.

Кроплю водой, брянчу кадилом,

Тебя к себе не кличу с рылом,

Но крест святой лобзать даю,

Кто руку хочет чтить мою».

По поводу этого ответа Г.Р. Державин написал «Отзыв на пасквиль»:

«Ужель мне отвечать

На то, что так меня за шутку злобно колют?

Благоразумнее молчать:

Избытком сердца лишь уста у нас глаголют».

Стихи эти обоих Державиных напечатаны в сочинениях Державина, с примечаниями Я.Е. Грота. Т. III, стр. 326–335. СПб. 1870 г.

Другим членом Комиссии Духовных Училищ из белого духовенства, при учреждении её, назначен был преемник С.Ф. Краснопевкова в звании духовника, протопресвитер Павел Васильевич Криницкий. Происходя из дворян Черниговской губернии, он обучался в Черниговской Коллегии и Киевской академии и, по окончании курса, был в Черниговской коллегии учителем поэзии и греческого языка; с 1783 по 1791 г. был священником в Париже. При отправлении в Париж дозволено было носить ему наружный наперсный крест по примеру предшественников его. Первый выпросил этот крест в 1757 г. иеромонах Невского монастыря Иоасаф Шестаковский; после него разрешено было носить его иеромонаху Кириллу Флоринскому и священнику Симеону Коронатскому, на место которого, по переводе его, по Высочайшему повелению, протоиереем в Преображенский собор, и определён Криницкий. Он был в Париже при князе И.С. Барятинском и Симолине в самое время французской революции. По возвращении в Россию Криницкий был с 1793 по 1795 г. законоучителем в академии художеств; в 1799 г. определён законоучителем Августейших детей Павла Петровича¹⁹⁰ и протоиереем Софийского собора; в 1803 г. 1 Декабря переведён к придворной церкви, а по смерти духовника, Исидора Петровича, повелено ему в 1806 г. 27 Января быть старшим над придворным духовенством; в 1808 г. 3 Апреля, по смерти С.Ф. Краснопевкова, назначен духовником с присвоением ему звания протопресвитера и пожалован членом Святейшего Синода, а при учреждении Комиссии и членом Комиссии.

Об участии его в делах Комитета известно только то, что сказано было о нём выше по делу о переводе эстетических рассуждении Ансильона.

По смерти Императора Александра и супруги Его Елизаветы Алексеевны, он оставался духовником Императрицы Марии Феодоровны, а по смерти её велено было ему именоваться «бывшим духовником покойной Государыни Императрицы». «И так вот человек – писал поэтому поводу Московский митрополит Филарет к своему викарному Иннокентию – который в самом титуле своём имеет memento mori, что̀ нам и всем не худо помнить»¹⁹¹.

П.В. Криницкий оставался членом Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ до самой кончины своей, последовавшей в 1835 году.

Весьма значительным явлением нашей общественной жизни в царствование Императора Александра и, особенно, в последнюю половину его царствования, с 1812 года, было господство религиозного мистицизма. Сущность мистицизма заключается в стремлении к достижению истины путём непосредственного внутреннего созерцания её, помимо внешних способов чувственного опыта, наблюдения и научного исследования, которые дают истину не полную, отрывочную, рассудочную. В области религии мистицизм состоит в чувстве постоянного, живого, духовного общения с Богом и в стремлении к духовному возрождению силою внутреннодействующей в человеческом духе благодати. Таким образом, по самому существу своему, религиозный мистицизм есть душевная деятельность, находящая возбуждение для себя в самой себе, в самой глубине человеческого духа, в стремлении его к единению с Богом. В этом отношении, появление мистицизма в данное время может быть полезно и благотворно, как пробуждение общества от духовной косности или от довольства обрядовым благочестием к духовной самодеятельности и к нравственному самоусовершенствованию. Но есть в мистицизме другая сторона, которая всегда возбуждает против него различные нарекания. Основываясь на внутреннем духовном опыте и ища откровения воли Божией не вне себя и не внешним путём, а во внутреннем голосе сердца, в глубине сокровеннейших душевных движений, мистик, неизбежно, выходит из подчинения внешнему церковному авторитету, или, сохраняя уважение к нему, считает церковные таинства, установления и всю вообще внешнюю церковную обрядность только символами, которые сами по себе не имеют значения и служат только внешними знаками того или другого внутреннего духовного состояния и составляют лишь вспомогательное средство для возбуждения в душе того или другого настроения. Они составляют своей совокупностью внешнюю церковь, которая без церкви внутренней так же безжизненна, как тело без духа.

Таким образом, в самом существе религиозного мистицизма заключается некоторое отчуждение от Церкви и безразличное отношение к различным христианским вероисповеданиям, составляющим как бы, только различные формы для выражения христианского чувства и сознания.

В России религиозно-мистическое направление появилось в прошлом столетии в царствование Императрицы Екатерины. Но в последние годы царствования Екатерины и во всё время царствования Павла оно находилось, по связи его с масонством и тайными обществами, в подозрении противоправительственной агитации и подверглось преследованию. С восшествием на престол Императора Александра, оно снова возникло и привлекло к себе много лиц, значительных по своему положению и образованию. В это же время возобновились и масонские ложи, закрытые при Екатерине¹⁹². Таинственность сближала их с религиозной мистикой, так что многие мистики были в тоже время и масонами, и наоборот.

Как мистическое направление пришло к нам с запада, так и идеи, составляющие сущность мистики, заимствовались из сочинений западных мистиков, главным образом, немецких – Таулера (1361), Иоанна Арндта (1621), Якова Бема (1624) и французских – Фенелона (1715) и г-жи Гион (1717). Но за этими старыми мистиками, в конце XVIII и в начале XIX в., выступили и приобрели известность и влияние новые: французские Дю-Туа Мамбрини († в 1790 г.) и Сен Мартен и немецкие – Эккартсгаузен († 1813) и Юнг Штиллинг (1817).

После мистиков Новиковского кружка, в начале XIX века, особенно ревностным распространителем мистических идей в России, неутомимым переводчиком иностранных мистических сочинений и вообще влиятельным мистиком был Александр Федорович Лабзин (1766–1826). Окончив в 1784 г. курс в Московском университете, он с блестящим успехом проходил службу в разных ведомствах и на разных должностях; с 1799 г., состоя на службе в коллегии иностранных дел, поступил конференц-секретарём в Академию Художеств, а с 1818 г. был в ней вице-президентом. Литературная деятельность его началась ещё со студенчества; но с первых годов текущего столетия он сосредоточил своё внимание и свой труд исключительно на переводе и издании духовных книг мистического содержания. Не довольствуясь переводом и изданием книг, он предпринял в 1806 г. издание журнала, под названием «Сионский Вестник», с тем же мистическим направлением, взяв эпиграфом слова: «кийждо, якоже прият дарование, между себе сим служаще, яко добри строителие различные благодати Божия». Но издание журнала продолжалось недолго. Выпустив с Января по Октябрь всего 9 книжек, он принужден был прекратить издание журнала и принялся снова за перевод и издание мистических книг и в этом поставил как бы задачу и призвание своей жизни. Перечень его изданий находится в биографии его в Русском Архиве за 1866 г. Самую большую часть их составляют перевод сочинений Эккартсгаузена, Юнга Штиллинга и Бёма. Лично он был человек весьма почтенный; по умственным дарованиям и образованию стоял весьма высоко, а по редкому дару слова мало имел соперников¹⁹³. Оставляя в стороне крайности его мистического направления, нельзя не признать искренности и горячности его в вере и его неутомимой и самоотверженной деятельности, направленной к распространению в современном обществе понятий о живом и деятельном христианстве, к пробуждению в нём духа любви Христовой и к отвлечению его от низменных интересов к исканию царствия Божия. Лица, знавшие его, с уважением отзываются о его нравственном характере¹⁹⁴.

Государь относился к мистике, как и к масонству, с полной терпимостью. Усиленное при его воспитании стремление сгладить в его глазах все разности, разделяющие людей, народы и религиозные исповедания, образовали из него космополита, придававшего мало значения национальным особенностям народов и религиозным особенностям исповеданий. Между тем природный склад души устремлял его к таинственному, мистическому. Великие события двенадцатого года усилили ещё более его мистическое настроение. В девизе, принятом им после этих событий и изображённом на победной медали в память 12 года («Не нам, не нам, а имени Твоему»), он прямо выражал, что считает себя только орудием, посредством которого действовала высшая божественная сила. Но действие этой сверхъестественной силы недоступно чувственному взору. Оно созерцается внутренним оком души, при размышлении о Христе и таинственном соединении с ним.

Ближайшим доверенным лицом Государя, которому он открывал сокровеннейшие движения своей души, был любимец его с детства, в то время Обер-Прокурор Синода и главноуправляющий духовными делами иностранных исповеданий, князь А.Н. Голицын.

Проведши молодость в светских развлечениях и разного рода увлечениях, князь Голицын понял, наконец, всю пустоту своей жизни без правил и без цели, и обратился к чтению Священного Писания, надеясь в нём найти руководство и утешение.

В своих «воспоминаниях» он подробно рассказывает, как они с Государем поощряли друг друга к чтению слова Божия и как отыскивали и находили в нём тот смысл, который соответствовал их душевным состояниям. В слове Божием заключалось для них всё – вера и церковь, оправдание и спасение.

Этим состоянием их религиозной экзальтации и обращения к слову Божию воспользовалось Великобританское Библейское Общество для пропаганды своего предприятия. В 1812 году оно прислало в С.-Петербург своего агента, пастора Патерсона, возложив на него поручение об образовании в С.-Петербурге Библейского Общества. Миссия Патерсона увенчалась успехом. 6 Декабря Государь утвердил доклад Главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий князя Голицына об учреждении в С.-Петербурге Библейского Общества «для издания книг В. и Нового Завета на иностранных языках для обитателей Российской Империи иностранных исповеданий». Таким образом, по первоначальной цели своего учреждения, С.-Петербургское Библейское Общество ограничивало круг своих действий живущими в России инородцами и иностранцами.

11 Января 1813 года было первое собрание Общества в доме главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий, т. е. в котором жил князь Голицын¹⁹⁵. В этом собрании присутствовали все члены Святейшего Синода, ректор академии, архимандрит Филарет, католический митрополит Сестренцевич, английский и голландский пасторы, министры внутренних дел и народного просвещения и много других знатных светских лиц.

Тогда же образован был комитет для управления делами Общества. Президентом избран главноуправляющий духовными делами иностранных исповеданий князь А.Н. Голицын; вице президентами – граф В.П. Кочубей, министр народного просвещения граф А.К. Разумовский, обер-гофмейстер Род. А. Кошелев, министр внутренних дел О.П. Козодавлев, сенаторы Данауров и Габлиц; директорами – генерал-супер-интендант Рейнбот, английский пастор Питт, князь П.С. Мещерский, граф К.А. Ливен, барон Б.И. Фитингоф, Н.И. Фус, Н.Д. Жулковский, С.С. Джунковский, А.А. Ленивцев и С.С. Уваров.

Комитет Библейского Общества был центральным учреждением в Обществе. Кроме того учреждены комитеты: хозяйственный для заведывания суммами и имуществом общества и печатных дел. В первый директорами избраны граф К.А. Ливен¹⁹⁶, директор почтового департамента, Ник. Дм. Жулковский и Ст. Сем. Джунковский; в комитете печатных дел главным деятелем был Патерсон.

Секретарями Библейского Общества избраны В.М. Попов и А.И. Тургенев.

Государь принял на себя звание члена Общества и 15 Февраля приказал Кабинету отпустить в распоряжение общества 25 тысяч рублей единовременно, а на будущее время производить ежегодно по 10 тысяч рублей, начиная с 1 Января 1813 года¹⁹⁷.

В Лондоне с восторгом приняли известие об открытии и Библейского Общества в России и о сочувствии к нему Государя и высших правительственных лиц. Генеральное собрание Великобританского Общества, в котором сделано было сообщение об учреждении С.-Петербургского Библейского Общества, было самое многолюдное, торжественное и блистательное из всех доселе бывших¹⁹⁸. В собрании присутствовало весьма много епископов, членов парламента и прочих знатных особ, канцлер казначейства и королевские сыновья, герцоги Кентский и Суссекский. «Я желал бы – писал секретарь Великобританского Общества Штейнкопф к Патерсону – чтобы Петербургский Библейский Комитет мог быть свидетелем того священного восторга, какой объял целое собрание, когда возвещено было, что Его Императорское Величество принял звание члена и благотворителя Петербургского Библейского Общества». Президент Великобританского Библейского Общества, лорд Тегнмут, в письме к князю А.Н. Голицыну изъявлял удовольствие по поводу того что, при учреждении С.-Петербургского Библейского Общества, приняты главные основания Великобританского и Иностранного Библейского Общества и выражал надежду, что соединение христиан всех вероисповеданий в этом предприятии, столь священном и достойном человеческих усилий, будет иметь самые благоприятные последствия.

Основным правилом Библейского Общества было то, чтобы при издании книг Священного Писания на разных языках, держаться текстов, употребляемых по правилам того или другого вероисповедания, без всяких пояснений или комментариев, которые неизбежно носили бы вероисповедный отпечаток. Посему князь Голицын озаботился собранием сведений об употребительных, авторизованных изданиях Библии в разных вероисповеданиях и самых этих изданий и для этого входил в сношения с католическим митрополитом Сестренцевичем, епископами: Подольским – Мациевичем. – Виленским – Стройновским, Луцким – Цецишевским, греко-униатским митрополитом Кохановичем и армяно-католическим епископом Кристофовичем. В первый же год своего существования Петербургское Общество приступило к изданию книг Священного Писания на французском, немецком, польском, армянском и монгольском языках. Затем следовало издание за изданием отдельных книг Нового Завета на разных инородческих языках и пересмотры для новых изданий полной Библии на греческом, грузинском и молдавском языках.

Сношения С.-Петербургского Общества с Великобританским были непрерывные. Лондонский Комитет присылал значительный суммы С.-Петербургскому в подкрепление издержек его по многочисленным изданиям. Сношения эти велись через Патерсона, который был, можно сказать, организатором Общества и с неутомимой ревностью и изумительной оборотливостью заведовал всеми изданиями Общества на иностранных языках. В то же время агент Великобританского Общества, Пинкертон, непрерывно путешествовал по России с рекомендательными письмами от князя Голицына к архиереям и главным местным гражданским и военным начальникам, объяснял цель учреждения Библейского Общества и устраивал местные отделения и комитеты Библейских Обществ.

Письма членов Английского Библейского Общества проникнуты были каким-то религиозным экстазом, как будто наступила новая эра, и как будто настал последний и решительный момент всеобщего обращения народов к христианству и к сообразной с христианством жизни в духе мира, любви и блаженства. «Какие ныне времена! Господь воцарился. Кажется, что опять уже слышится глас вопиющего в пустыни: уготовайте путь Господень. Куда ни обратишься, повсюду совершается и преуспевает дело, которого тот глас требовал. Бесчисленное множество делателей, впервые только известных свету и один другому, трудятся над тем, дабы всяка дебрь исполнилась и всяка гора и холм смирились, и были стропотная в правая и острая в пути гладки, да откроется слава Господня и узрит всяка плоть спасение»¹⁹⁹. Великобританское Общество хотело покрыть весь свет такими обществами и с помощью своих миссионеров учредило множество их во всех странах света. В годовых отчётах его сообщалось о библейских обществах Филадельфии и Калькутты, Мадраса и Цейлона, о бесчисленных корреспонденциях с отдалённейшими странами мира, о переводах Библии на 26 индусских языков, о путешествиях агентов его на отдалённые острова океана для изучения языков тамошних жителей и перевода на них Eвaнгeлия. Только католические государства – Австрия, Бавария, Испания не только не показывали сочувствия Библейским Обществам, но относились к ним даже враждебно. Тем более они дорожили союзом с Россией, которая приняла дело их так близко к сердцу и увлекали её к славе быть провозвестницей Слова Божия для многочисленных народов, её населяющих, на их родных языках и наречиях. «Какой это беспримерный союз, – писал секретарь Великобританского Общества Овен к Патерсону, – который сближает и связует Лондон с Петербургом и с Москвой, с Черкасском и с Феодосией и я не знаю ещё с какими местами других наименований. Какая честь для меня начертывать здесь в моём кабинете, на берегу Темзы, письмо, коего содержание может возвеселить сердца любителей Библии на берегах Невы, Москвы, Дона, Чёрного Моря. Уже концы земли обращают взоры свои на сию книгу, которая благодатью Святого Духа поведёт их к Истинному Мессии и дарует им умудриться во спасение. Я рассматриваю теперь карту России, которую вы мне прислали, с чрезвычайным и беспредельным удовольствием. Российское Библейское Общество не перестанет существовать и тогда, когда знаменитейшие на свете учреждения придут в упадок. Благословенные дары, которые оно разливает между обитателями России, переживут и самоё время и перейдут в вечность».

«Я каждый день более и более удостоверяюсь, – писал к нему же Р. Стевен, директор Лондонского Миссионерского Общества, – что после нашего любезного отечества, России предоставлено от Промысла Божия быть наибольшей благотворительницей на земле. Счастливое государство! Сколько в нём князей и властей духовных и светских, боящихся Бога и приступивших с таким горячим усердием к священному делу – сеянию слова жизни! Счастливая земля, в которой верховные начальствующие различных вероисповеданий с такой для себя честью и пользой для великого дела подвизаются на служение религии».

В том же возвышенном тоне составлялись и отчёты Библейского Общества. Действия его описывались в самых восторженных выражениях, как будто наступило, наконец, давно ожидаемое царство Христово, полились источники благодати во все концы земли и на всех людей без различия, было бы только желание к принятию её. Под буквой Слова Божия, как под открывшеюся апокалипсическою печатью, найдены и возвещались новые тайны духовного ведения.

В 1814 г. С.-Петербургское Библейское Общество переименовано в Российское. Вместе с тем увеличен его состав и расширен круг действий. До сего времени Общество издавало священные книги только на иностранных языках; а для снабжения священными книгами православных русских, покупали оные из запасов Святейшего Синода. Но, так как требований было много, а запасов недоставало, то Библейское Общество само предприняло издание Библии и особо Нового Завета на славянском языке. Но, чтобы оно сохранило за собой авторитет церковного издания, для этого в состав комитета Библейского Общества избрано несколько лиц из православного духовенства: митрополиты С.-Петербургский Амвросий и Киевский Серапион и присутствовавшие в Святейшем Синоде архиепископы – Черниговский Михаил и Тверской Серафим со званием вице-президентов; архимандриты – ректоры духовной академии Филарет и семинарии Иннокентий – со званием директоров. Тогда же избран был в директоры Библейского Общества из светских, А.Ф. Лабзин, принимавший потом самое живое участие в делах и изданиях Общества. Между прочим, он предлагал позволить раскольникам издать старинную Библию, которой они держатся. «Мера сия снисхождения, – писал он, – произвела бы неимоверное соревнование их к нашему (т. е. Библейского Общества) делу. Мера сия не была бы предосудительна: истина всегда истина, каким бы наречием её ни выговаривали: ни старый, ни новый перевод жизни не дадут, ибо дух животворит».

Это вторая ступень в развитии и действии Библейского Общества. Наконец, в Феврале 1816 г., Государь повелел президенту Российского Библейского Общества, князю Голицыну, предложить Святейшему Синоду «по глубокому убеждению Его Величества во всеобщей великой пользе, от Слова Божия приобретаемой, искреннее и точное желание Его доставить и Россиянам способ читать Слово Божие на природном своём языке». Во исполнение этой воли, тогда же начат был перевод священных книг на русский язык с Евангелий. Труд первоначального перевода Евангелий возложен был на здешнюю духовную академию, а для редакционной считки учреждён был высший переводный комитет, в котором членами были архиепископы Михаил и Серафим, архимандрит Филарет, В.М. Попов и А.Ф. Лабзин. Главная доля труда упадала на Филарета. Собственно он вёл это дело; кроме непосредственного участия в переводе, он был докладчиком в комитете и записывал предлагаемые исправления и наблюдал за печатанием. В 1819 г. он составил известное предисловие к изданному в том году переводу четвероевангелия, начинающееся словами: «Словом Божиим всё сотворено и всё сотворённое держится силой Слова Божия». А в Феврале следующего 1820 г. предпринят был, по Высочайшему повелению, перевод на русский язык и книг Ветхого Завета. Это третья и последняя стадия в деятельности Библейского Общества. Из Ветхого Завета переведены и напечатаны были только Псалтирь и Пятокнижие Моисеево.

Современник событий того времени и во многих из них принимавший деятельное участие, Александр Скарлатович Стурдза²⁰⁰ писал об учреждении Библейского Общества в России: «с 1812 по 1816 г., между тем как Александр довершал умиротворение Западной Европы, начало тайком пробираться к нам новорождённое в Англии Библейское Общество. Дома у себя оно было предметом ненависти и подозрений церкви англиканской, с которой боролось в союзе с тамошними диссентерами. У нас, напротив, первые агенты Библейского Общества приняты были с восторгом. По образцу и точной мерке английского общества поспешили основать у нас „Российское Библейское Общество“ – самый рабский сколок без всякого применения к уставам и потребностям русской церкви. Князя Голицына обступили многоречивые защитники безусловного распространения Слова Божия на всех языках, мимо всякого церковного надзора и с устранением всех вообще истолкований на божественный текст. Шумели, уверяли, что в идее Библейского Общества новое излияние Святого Духа на всякую плоть, что с помощью одной книги можно будет христианству расторгнуть обветшалые пелены, обойтись без церкви и достигнуть соединения в духе и истине. Первым шагом к цели было приглашение в состав Общества духовных сановников всех исповеданий, под председательством самого Голицына и под секретарством В.М. Попова, у которого дух сект странным образом омрачил слабый рассудок. Всем памятно, с какой быстротой так называемое библейское дело воплотилось у нас на Руси в виде местных библейских отделений, распространявших наперерыв Слово Божие по слову и мановению человеческому. Тогда же разосланы по всей России вестники библейского дела, заезжие к нам англичане, между которыми известный Пинкертон занимал первое место. Ему поручили объезжать почти все епархиальные города, иметь совещания с местными архиереями, требовать у них отчёта в успехах распространения Слова Бoжия и, в случае надобности, побуждать их к новой деятельности. Само собою, разумеется, что Пинкертона, большей частью, принимали с подобострастием. А в иных местах после обычных библейских заседаний, на которых Пинкертон предписывал закон, к нему подходили тайком и пожимали ему руку некоторые лжебратья из духовенства, которые, будучи сметливее толпы, предугадывали всю обширность и глубину затеваемого церковного переворота. И подлинно, хотя с одной стороны усилия сделать Библию доступной каждому христианину представлялись полезными и похвальными, с другой, однако же, упорство, с каким Общество отвергало всякое законное истолкование текста и размножало издания и переводы мимо всякого надзора иерархии, не обличало ли коварное стремление к разрушению всякого чина и порядка в составе православной церкви. Беспристрастный наблюдатель, ничуть не вдаваясь в крайность, проповедуемую Римом²⁰¹, должен был, однако же, сознаться в том, что новое на Руси „Библейское Общество“ влекло всех и каждого прямой дорогой на сторону протестантства»²⁰². В приведённых словах Стурдзы есть, конечно, преувеличения; не только Пинкертон с Патерсоном, но и силы, более их значительные, не могли бы произвести никакого крупного переворота в русской церкви в направлении к протестантству. Однако же, то верно, что образ действий Библейского Общества не был соображён ни с народными понятиями и обычаями, ни с чином и порядком нашей церкви.

Не говоря уже об избрании в члены и на все начальственные и распорядительные должности по Российскому Библейскому Обществу духовных и светских лиц всех христианских исповеданий, в члены и директора Библейского Общества принимались и избираемы были лица и не христианских исповеданий – магометане и буддисты.

* * *

Между тем совершавшиеся в Европе великие события производили сильное впечатление на Императора Александра, занимавшего центральное положение в этих событиях, и наклоняли душевное настроение его, в сложившемся уже направлении, более и более к мистицизму. Свидание в 1814–1815 гг. с Юнгом Штиллингом и госпожой Криднер, со своей стороны, усиливало в нём это настроение. Государя сблизила с ними находившаяся за границей в свите Императрицы фрейлина Ея, Роксандра (Александра) Скарлатовна Стурдза, сестра того А. Стурдза, отзыв которого о Библейском Обществе мы привели выше. Роксандра Стурдза обладала высокими душевными качествами и пользовалась доверием и уважением Государя²⁰³. Когда и как сама она подпала под влияние мистиков, мы не знаем, но в рассматриваемое время, в 1814–1815 гг., она уже глубоко проникнута была мистицизмом и находилась в сношениях с мистиками. В Июне 1814 г., когда на обратном пути из Голландии, Государь остановился на короткое время в Брухзале (в Баденском герцогстве), куда выехала навстречу ему Императрица, Стурдза устроила представление ему знаменитого мистика Юнга Штиллинга. Это был религиозный мечтатель, но добродушный филантроп, в ту пору уже престарелый (75 лет), веривший в общение душ с надземными духами, проповедовавший ближний конец света (хилиазм) и имевший множество адептов. На другой день после представления, Государь пригласил его к себе и долго беседовал с ним, а после этого свидания говорил Стурдзе: «Сегодня утром я виделся с Юнгом Штиллингом. Я понял, что вы заключили с ним во имя Бога союз любви и милосердия, союз, долженствующий остаться неразрывным. Я просил его принять меня, как третьего, в этот союз и мы дали друг другу в знак нашего единения руку. Согласны ли вы на такой союз?» «Государь, – отвечала Стурдза, – союз этот уже существует между нами». «При этих словах, – говорит графиня Эдлинг в своих мемуарах, – Император взял с нежностью мою руку и я заметила, как слезы катились из его глаз»²⁰⁴. Ровно через год после этого, в Июне 1815 г., Александр встретился с г-жой Криднер, с которой также давно уже старалась сблизить его Стурдза. Великая пророчица находилась в это время, можно сказать, в апогее своей славы. Вот несколько биографических подробностей о ней. Дочь лифляндского борона д.т.с. Фитингофа и правнучка фельдмаршала Миниха, она была женой барона Криднера, русского посланника в Венеции, Копенгагене и наконец, в Берлине († 14 Июня 1802 г.). Даровитая по природе и образованная литературно, она имела известность и успех как писательница. В особенности её роман «Валерия» сделал её имя довольно популярным в Европе. Поэтические увлечения её молодости сменились, после того как она сделалась вдовой, религиозным настроением с сильной мистической экзальтацией. Юнг Штиллинг был её вдохновителем на этом новом пути. Но, блиставшая в свите, она не желала и в своём новом положении оставаться незамеченной и употребляла все способы к тому, чтобы сделаться известной и занять место в первых рядах. По настроению века тогда все имели сверхъестественные видения, получали откровения и пророчествовали: и Криднер сделалась пророчицей, но, как обращавшаяся в высших общественных и политических кругах, предсказывала преимущественно важные политические события. Одно из таких предсказаний с намеками, которые могли относиться к Александру, находилось в письме Криднер к Стурдзе, которая показала его Императрице, а Императрица Александру. Государь уже был заинтересован в её пользу, но она явилась к нему тогда, когда он всего менее ожидал её, именно на пути его из Вены в Гейдельберг, где были расположены его войска и находилась его главная квартира. Внезапность её появления поразила его тем более, что оно произошло в такую минуту, когда, после смут Венского конгресса, утомлённый заботами и неприятностями, он особенно живо и с грустью чувствовал, что нет подле него дружеской души, с которою он мог бы разделить свои думы и чувствования²⁰⁵.

Сама Криднер объясняла своё появление пред Государем указанием свыше. Беседы их, начавшиеся в Гейльбронне, продолжались в Гейдельберге. Когда, после вторичного поражения Наполеона и уничтожения армии его при Ватерлоо, Государь вступил со своими войсками в Париж, Криднер, по его приглашению, прибыла туда же и поместилась в соседстве с Елисейским дворцом, в котором Государь имел пребывание. Здесь возобновились их духовные беседы. Государь навещал её и проводил с нею вечера в молитве и чтении Священного Писания. Это было преклонение могущественнейшего Монарха, в период наивысшей его силы, с полным сознанием своего ничтожества перед высшей силой Божьей. Его как бы подавляли величие происходящих событий и его собственное, как главного деятеля в них, и чем более он внешним образом возвышался, тем более смирялся в своей душе и в своих чувствах и предавался в волю Божию. Он считал делом особого милосердия Божия, что получил склонность и привычку к чтению Библии. Каждый день, каковы бы ни были его занятия, он читал три главы: одну из пророков, одну из Евангелия и одну из посланий апостольских. По его собственным словам, даже во время войны, даже при громе пушечных выстрелов, он не оставлял своего обычного чтения. В Слове Божием он видел основу и опору веры, а в вере единственный закон, с которым должны сообразоваться в своей жизни люди и народы. Это было то настроение Александра, выражением которого являлся знаменитый исторический акт начала века – акт Священного союза. Конечно, не восторженная в своих мистических созерцаниях Криднер была виновницей этого настроения, образовавшаяся в Государе прежде свидания с нею; но она действовала в отношении к Государю, в момент зарождения в его душе идеи священного союза, совершенно в тон этого его настроения и в этом смысле ей принадлежит некоторая доля участия в происхождении знаменитого акта.

По возвращении в С.-Петербург, Государь издал 25 Декабря 1815 г. манифест с приложением акта священного союза для прочтения в церквах. По Высочайше утверждённому определению Святейшего Синода, положено было, напечатав его, поставить на стенах храмов; а в 1817 г. 22 Октября, по докладу князя А.Н. Голицына, Высочайше повелено было читать его в градских и сельских церквах каждое 14 Сентября вместе с манифестом, по случаю его последовавшим²⁰⁶.

Начала священного союза сделались руководящими в направлении деятельности Государя. Распространение света веры Христовой, усиление способов к распространению в народе Священного Писания, воспитание юного поколения в духе веры и благочестия, расширение христианской благотворительности, заботливость об обращении ко Христу израильтян заблудших, но бывших некогда носителями великих откровений и хранителями таин Божиих²⁰⁷ – были предметами самых искренних желаний и попечений Государя.

В этих мыслях, желая соединить образование народа с воспитанием его в духе веры и благочестия, Государь поручил обер-прокурору Святейшего Синода, кн. А.Н. Голицыну исправление должности министра народного просвещения после вышедшего в отставку графа А.К. Разумовского; а князь Голицын, сделавшись министром, пригласил в члены главного правления училищ ректоров – духовной академии, архимандрита Филарета и семинарии, архимандрита Иннокентия. Таким образом, в лице князя А.Н. Голицына соединилось управление духовными делами православного и прочих исповеданий и министерством народного просвещения. Последовавшее вслед за тем учреждение мистического министерства духовных дел и народного просвещения было только юридическою формулою соединения этих учреждений в одном управлении, фактически находившихся уже в управлении одного лица.

Состав Комиссии Духовных Училищ в это время оставался прежний, за исключением временного отсутствия архиепископов Серафима (с Мая до Сентября 1816 г.) и Михаила (с Ноября 1816 до Апреля 1817 г.)²⁰⁸. В 1816 г. Михаил предпринял печатание полного собрания своих «Бесед в разных местах и в разные времена говорённых»; а княгиня Софья Сергеевна Мещерская, в противодействие распространению вредных книг, выпросила (17 Августа 1816 г.) Высочайшее повеление печатать впредь сочинения Черниговского архиепископа Михаила, коих первый том уже вышел в свет в текущем году, по мере представления их сочинителем на счёт Кабинета, по два завода в пользу его, преосвященного, и в той типографии, где он сам заблагорассудит; а как вышесказанного 1-го тома напечатан при Синоде токмо один завод, то и другой завод оного там напечатать также на счёт Кабинета²⁰⁹.

Правителем дел Комиссии, на место уволенного в 1814 г. Данилова, определён был 5 Июня того же года статский советник Павел Галахов. Из послужного списка его видно, что он в 1782 г. записан в Конный полк, в 1795 г. произведён в корнеты, а в 1800 г. вышел в отставку ротмистром – и в том же году поступил на гражданскую службу по почтовому ведомству; в 1801 г. перешёл в медицинскую коллегию по экономической части; с 1804 по 1814 г. опять находился в отставке. В Мае этого года, по ходатайству Павла Васильевича Кутузова, определён правителем дел Комиссии; в 1816 г. пожалован чином действительного статского советника.

26 Сентября этого (1816) года князь Голицын словесно предложил Комиссии, что Его Императорскому Величеству благоугодно видеть в новом устройстве духовные училища третьего учебного округа. В исполнение этого Высочайшего повеления, в следующем году, при окончании 2-го курса в С.-Петербургской духовной академии, Комиссия Духовных Училищ, назначив бакалавров С.-Петербургской академии – архимандрита Моисея ректором, Михаила Леонтовича инспектором и окончивших курс магистров – И.М. Скворцова и Максимовича бакалаврами в Киевскую академию, поручила им произвести испытание наставникам и воспитанникам старой академии. И так как на этом испытании те и другие оказались не соответствующими академии нового образования, то Комиссия переименовала академию в семинарию, поручив образовать высший класс оной из тех воспитанников, которые потом могли бы быть приняты в студенты новой академии, а прочих перевести в низшие классы. Распоряжение это принято было в Киеве с крайним огорчением и в 1818 г. Киевский митрополит Серапион обратился к Государю со всеподданнейшим прошением о присоединении к открытой в Киеве, по новому образованию, семинарии имени академии. Но Комиссия, в которую передано было это прошение, нашла, что присоединение к семинарии имени академии не сообразно с Училищным уставом. По доведении о сем до Высочайшего сведения, последовало Высочайшее повеление: существование Киевской семинарии оставить в настоящем виде²¹⁰. Но семинарии Киевского округа открываемы были по новому образованию и укомплектовывались наставниками из окончивших курс магистров и кандидатов 2-го курса С.-Петербургской академии. Округ Киевской академии на время соединен был с С.-Петербургским и подчинен ведению С.-Петербургского Внешнего академического правления.

В 1817 г. произошла весьма важная перемена в состоянии средств Комиссии Духовных Училищ. С 1808 года отпускалось из казны в пособие на содержание духовных училищ по 2 миллиона рублей в год. В 1816 г. кн. Голицын предложил Комиссии, не окажется ли возможным, по рассмотрении её средств, удовлетворять потребностям её, по всем её ведомствам, единственно движением капиталов, ей принадлежащих, без ежегодного получения из Государственного Казначейства двух миллионов рублей, и при этом приложил сделанный правителем дел Комиссии (Галаховым) расчёт сумм, находившихся в ведении Комиссии, из которого оказывалось, что доход с капиталов превышает необходимый расход²¹¹ и что впредь могущие случиться издержки обеспечиваются постепенным приращением капиталов. Комиссия изъявила согласие на предложение князя и во всеподданнейшем докладе своём изъяснила, что «имеется приятный случай облегчить Государственное Казначейство, прекратив с 1818 г. требование от оного по 2 миллиона рублей, как плод Монарших щедрот, который в обширном государственном хозяйстве может иметь более необходимое употребление»; но вместе выразила, что она «находится во всегдашнем уповании на отеческое попечение Государя о служащих алтарю, которое, в случае оскудения дарованных Комиссии собственных средств, позволит вновь прибегнуть к Монаршим щедротам Государя». Государь утвердил доклад Комиссии 12 Августа, а 25 Августа особым рескриптом выразил ей своё удовольствие и благодарность по поводу этого её подвига. «Представленный тайным советником кн. Голицыным, – сказано в Высочайшем рескрипте, – и 12 сего Августа нами утверждённый доклад Комиссии Духовных Училищ о прекращении ежегодного ей отпуска двух миллионов рублей из Государственного Казначейства, указом Нашим от 26 Июня прошлого 1808 г. ей определённых, признав новым свидетельством тех подвигов, в коих сословие членов её ознаменовалось уже уважительною ревностью к пользе отечества, обращаемся ныне на главные действия Комиссии и, при обозрении оных, с удовольствием усматриваем успешное исполнение всегда основательных её предположений. Неукоснительное открытие учебных округов, деятельность их в силе истинного просвещения в Империи уже процветающая, постоянное и совершенно достаточное содержание обширного ведомства Комиссии во всё время её существования, значительность капиталов, ныне Комиссии принадлежащих, сделанные ею в минувшие годы приношения пяти миллионов рублей в подкрепление общественной казны в 1812 году, наконец, настоящая жертва плодов благоразумных распоряжений и осмотрительной бережливости её, возвращаемая к источнику государственных достояний, суть существенные, неотъемлемые права на особенное Монаршее Наше благоволение и признательность, которые приятно Нам объявить как членам Комиссии, так и правителю дел оной. Богу же благодарение всегда победители нас творящему о Христе Иисусе, и воню разума Ею являющу нами во всяком месте»²¹².

Манифест об учреждении Министерства духовных дел и народного просвещения состоялся в Октябре 1817 года в Москве, где с Августа этого года до Июня следующего года имеет пребывание двор²¹³.

Вскоре после отбытия Государя в Москву, князь Голицын 14 Сентября заявил в Святейшем Синоде и в Комиссии, что, по Высочайшей воле, он в непродолжительном времени отправится из С.-Петербурга в Москву и что, по докладу его, исправление должности его по Синоду Высочайше поручено старшему обер-секретарю Журихину, а сношения с министрами и другими начальствами светского ведомства предоставлены митрополиту Амвросию²¹⁴. В то же время исправление должностей его по управлению делами иностранных исповеданий и по министерству народного просвещения, на время отсутствия его, возложено на министра внутренних дел Осипа Петровича Козодавлева; а князь Голицын, со своей стороны, просил его принять на себя труд внесения в Комитет Министров записок по тем Делам Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ, которые будут следовать к представлению Его Величеству через Комитет и быть ходатаем по этим делам²¹⁵. Так как двор имел в Москве продолжительное пребывание, то отправился туда также член Комиссии Духовных Училищ духовник П.В. Криницкий.

В это-то время, 17 Октября 1817 г., состоялся в Москве замечательный акт, в форме Высочайшего манифеста, о соединении дел министерства народного просвещения с делами всех вероисповеданий в составе одного управления под названием: Министерства духовных дел и народного просвещения.

«Желая, – сказано в манифесте, – дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения, признали Мы полезным соединить дела по министерству народного просвещения с делами всех исповеданий в составе одного управления под названием Министерства духовных дел и народного просвещения. Само собою разумеется что к оному присовокупятся и дела Святейшего Правительствующего Синода с тем, чтобы министр духовных дел и народного просвещения находился по делам сим в таком точно к Синоду отношении, в каковом состоит министр юстиции к Правительствующему Сенату»²¹⁶.

Все разнородные элементы этого сложного Министерства распределены на два департамента: один – духовных дел, в котором сосредоточены были все вообще дела, «по части духовной всех религий, как различных вероисповеданий христианских, так и прочих всякого рода – еврейской, магометанской и других не христианских вер», и другой – народного просвещения, к которому отнесены все дела о доставлении средств к учебному образованию и также к распространению и усовершенствованию полезных сведений в государстве. Первый вверен был А.Тургеневу, второй – Попову.

Директор департамента народного просвещения, Василий Михайлович Попов, с самого основания Российского Библейского Общества был в нём секретарём и принимал во всех делах его самое живое участие, неизменно присутствовал во всех его заседаниях, заботился о распространении священных книг и переводил их на местные языки, вёл сношения со всеми русскими комитетами и отделениями общества, путешествовал вместе с Патерсоном по Остзейскому краю и, наконец, был даже в Англии по Делам Библейского Общества. Кроме того он был то членом, то председателем в разных благотворительных учреждениях и обществах, в которых начальствовал или принимал участие. С назначением князя Голицына министром народного просвещения, Попов перемещён 17 Февраля 1817 г. из директоров канцелярии министра внутренних дел директором департамента народного просвещения.

Разумеется, только слепой произвол, погрузившегося в мистицизм министра, мог выдумать и создать такое странное назначение. Попов не был лишён дарований от природы, но не имел ни учёного, ни литературного образования и, получив склонность к религиозному чтению и религиозным упражнениям, искал руководства для себя не в православном учении, не в церкви, но у разных сектантов, методистов и мистиков. Не имея непосредственного отношения к делам духовного департамента, он, однако же, имел большое влияние на направление и ход дел, подлежащих ведению этого департамента. Он устроял назначения на высшие места духовных и светских лиц, сочувствовавших мистицизму и вызывал иностранных проповедников в Россию для просвещения её самоистиннейшими учениями, которые далеко оставляли за собой не только православную церковь, но даже и протестантство. В его руках была цензура книг и никакое сочинение, как бы ни были резки в нём нападки на церковь, не встречало помехи к своему изданию; а министр распространял их по учебным заведениям обоих своих ведомств – духовного и народного просвещения²¹⁷.

Директор департамента духовных дел, А.И. Тургенев, был одним из выдающихся людей своего времени. Отец его, Иван Петрович Тургенев, «умный, добродетельный и просвещённый человек», был членом Новиковского кружка и, по подозрению в мартинизме, сослан был в Симбирск, где и оставался до царствования Императора Павла. При этом Государе, он был директором Московского университета († 1807 г.). Все три сына его получили прекрасное образование, а даровитость была у них наследственной. Старший Александр, по окончании курса в Московском университетском пансионе, путешествовал по Германии и слушал лекции в Геттингенском университете. По возвращении в Россию, начал службу в 1800 г. в Московском архиве иностранных дел; в 1805 г. перешёл в канцелярию статс-секретаря Новосильцева и вместе с тем в Комиссию составления законов; в 1807 г., во время путешествия Государя, находился в Его свите для исправления письменных дел; в 1810 г. 13 Сентября, определён к главноуправляющему духовными делами иностранных исповеданий; в Апреле 1812 г. помощником статс-секретаря Государственного Совета по Департаменту Законов, а с 1814 г. был уже исправляющим должность статс-секретаря. Это не помешало ему принять на себя, с 1812 г., обязанности секретаря Библейского Общества, о деятельности которого, независимо от разнообразной переписки и сложных отношений по текущим делам, по переводам и изданиям священных книг на разных языках, он составлял годовые отчёты²¹⁸. При образовании в 1817 г. Министерства духовных дел, сделавшись директором департамента духовных дел, он собственно говоря, остался при той должности, которую уже занимал при Голицыне, по управлению делами иностранных исповеданий, но с тем различием, что стал теперь директором обширного ведомства, в которое, кроме иностранных исповеданий, вошли дела Святейшего Синода и его обер-прокурора, так что Тургенев стоял, можно сказать, у самого центра духовного управления и имел большое влияние на ход дел. Пушкин звал его кардиналом-племянником²¹⁹, (приравнивая Голицына к Папе). Воейков начал своё известное письмо к нему «О литературных направлениях и партиях того времени» воззванием: «О муж, пасый Израиля»²²⁰. Ко времени назначения директором департамента, он уже имел (с 1816 г.) чин действительного статского советника; в 1819 г. пожалован камергером.

При таком множестве должностей и дел, Тургенев, сделавшись близким ко двору, нёс ещё различные обязанности своего придворного положения; а как образованнейший человек своего времени, был близок со всеми лучшими нашими писателями – Карамзиным²²¹, Дмитриевым, Блудовым, Вяземским, Жуковским, Пушкиным, участвовал во всех литературных собраниях, на которых читалось что-нибудь новое²²², был членом Арзамаса, где имел прозвание «эоловой арфы» и был разносителем в обществе всех новых произведений Жуковского, Пушкина и других. Жуковский был товарищем его по университетскому пансиону. Кажется, Тургенев содействовал поступлению его ко двору наставником великой княгини Александры Фёдоровны в русском языке²²³. В Январе 1815 г., поздравляя Жуковского с новым годом, он поздравлял его и с новой славой и подробно описывал чтение (послания Жуковского)²²⁴, которое происходило в комнатах Императрицы Марии Феодоровны в присутствии Великих Князей Николая и Михаила Павловичей, Великой Княжны Анны Павловны, графини Ливен, Е.И. Нелидовой, Нелединского-Мелецкого, Вилламова и Уварова. «Я писал уже тебе, что Государыне угодно было назначить мне приехать в 7 часов вечера 30 Декабря. В самый час явился я к Уварову и немедленно ввели нас в Кабинет Её, где уже дожидался Нелединский. Через 5 минут вошла и Государыня с теми особами, которых я наименовал выше. Первая речь со мною о тебе, о твоих талантах, о твоей жизни, о твоих намерениях и об упорстве твоём, с которым ты противишься приглашениям Её Величества приехать в С.-Петербург. Я обнадёжил Государыню, что ты непременно будешь зимой, хотя проездом. Она несколько раз подтвердила мне желание Её тебя видеть и поручила написать к тебе об этом. Началось чтение... Когда чтение кончилось, Государыня начала снова у меня о тебе расспрашивать и требовала от Уварова и меня, чтобы мы сказали ей, что можно для тебя сделать»²²⁵. Помеченное 4-м Августа того же 1815 г. письмо Жуковского к Тургеневу даёт любопытную характеристику Тургенева. «В ответе своём Юшковой²²⁶, я тебя описал ей in naturalibus и посылаю тебе твой портрет. Письмо моё гласит тако: «Оставьте ваши scrupules на счёт Тургенева и не заботьтесь ни о формах благодарности, ни о самой благодарности. Вот человек, который одарён прямо высокой душой. Знаете ли, что мешает ему быть одним из первых людей? Толстота, которая заставляет его часто спать, вместо того, чтобы действовать, и не произвольная, но убийственная и для него почти непобедимая рассеянность, в которую бросили его обстоятельства по службе. Прекрасная душа исчезает, исчезает посреди этого вихря, и я далее не вижу способа помочь этому. Есть один способ, но боюсь, если он его не воскресит, то убьёт. Во время моего пребывания в Петербурге я провёл с ним настоящим образом несколько часов – но эти часы я прямо был ему рад. Та же простая, превышающая всё, что вокруг неё, душа, какая была и во время оно. Он не имеет уважения к людям, потому что их знает, и принуждён возиться с ними в одном и том же навозе. Они почитают этот навоз приличной им отчизной, он же просто грязью. В нём две противности (от которых по большей части ему бывает плохо с самим собой): совершенное равнодушие к окружающему его, происходящее от того, что всё окружающее его не стоит, и невольная, но сильная (не душевная, а механическая) привязанность к этому ничтожному – произведение обстоятельств и врождённая беспечность. – Он отдал себя, или лучше сказать кем-то отдан, в волю потока и несётся с ним с грузом высоких чувств и мыслей, которые в нём радуют менее самого его, нежели его друзей, в те минуты, в которые удаётся им достичь до его чувств и мыслей. Особенная черта его – независимость в образе мыслей и чувств ни от кого и ни от чего, и какая-то гордая беспечность в открытии их перед другими, так что никакая осторожность, никакой, как говорят немцы, Menchenfurcht его остановить не могут... Он часто меня удивляет: подумаешь, что он или дремлет, или не слушает, а вдруг скажет что-нибудь такое, что заключает в себе глубокую и справедливую мысль, точное вдохновение, но плод обдуманности и опыта²²⁷. Мне всегда забавно видеть некоторых человечков, которые, не имея и не будучи способны иметь о нём настоящее понятие, гуляют на его счёт и судят его решительно, а его молчание считают за признание, но его можно бы справедливее принять за презрение, когда бы не было оно произведением самой простой беспечности на счёт всего мелочного... Много людей могут быть им недовольны, потому что множество на него требований, а он по беспечности заботится только о том, что почитает важным, мелочное же забывает».

Жуковский немножко идеализировал своего друга. В нём было не столько высокого и горделивого, сколько попросту милого и привлекательного, в соединении с тонкою восприимчивостью, глубоко развитым чувством изящества и сильным нравственным инстинктом. «Александр Тургенев, – писал князь Вяземский (из Старой записной книжки),– был типичная, самородная личность, хотя и не было в нём цельности ни в характере, ни в уме. Он был натуры эклектической, сборной или выборной. В нём встречались и немецкий педантизм и французское любезное легкомыслие: всё это на чисто русском грунте, с его блестящими свойствами и качествами и, может быть, частью и недостатками его. Он был умственный космополит: ни в каком участке человеческих познаний не был он, что называется дома, но ни в каком участке не был он и совершенно лишним. В нём была и маленькая доля милого шарлатанства, которое было как то к лицу ему. Упоминаем о том не в укор любезной памяти его: он сам первый смеялся своим добродушным и заливным хохотом, когда друг его Жуковский или другие близкие приятели ловили его на месте преступления и трунили над замашками и выходками его. Тургенев имел прекрасные, глубокие внутренние качества, но как бывает вообще и с другими, имел свои слабости, которые любил он выставлять напоказ, не зная, что именно у него есть и чего нет, в чём таится настоящая сила его и где слабые и уязвимые его стороны. Например, он хотел выдавать себя и таким себя ложно признавал за человека способного сильно чувствовать и предаваться увлечениям могучей страсти. Он, напротив, был от природы человек мягкий, довольно легкомысленный и готовый уживаться с людьми и обстоятельствами. Подобные личности худо оцениваются педантами и строгими нравоучителями, а между тем прелесть общества, прелесть общежительности и условий, на них основанных, держится ими»²²⁸.

Любопытны и другие, сообщаемые из той же «Старой записной книжки» сведения о Тургеневе, наглядно обрисовывающие его характер и внешний строй его жизни. «Тургенев любил собирать все мало-мальски замечательные рукописи, исторические, политические, административные, литературные и т. д., любил присваивать себе натурою или описывать все возможные редкости и драгоценности. На эту страсть его и рассчитано было известное упомянутое выше письмо Воейкова. Поэт-сатирик узнав, что Тургенев собирает в хранительный ящик письма, достойные сего списания, хотел написать такое письмо, которое бы в товариществе с письмами Дмитриева, Жуковского, Блудова, Дашкова, дошло до самого дальнего потомства». «Страсть к писанию писем доходила у Тургенева до мании. Он переписывался и с просителями своими, и с братьями, и с друзьями, и со знакомыми, и часто с незнакомыми, с учёными, с духовными лицами всех возможных исповеданий; с дамами всех возрастов, различных лет и поколений; был в переписке со всею Россией, с Францией, Германией, Англией и другими государствами. И письма его, большей частью, образцы слога, живой речи».

Несмотря на множество служебных занятий, Тургенев работал и в области литературы. В 1815–1817 г. он участвовал с Жуковским и Воейковым в издании собрания «Образцовых русских сочинений в стихах и прозе». Этим, кажется, и ограничилось его участие в литературе. В 1819 году он писал к И.И. Дмитриеву: «Вы справедливо укоряете меня в нечитании русских журналов: но справедливо ли и не жестоко ли самоё требование ваше? Принуждённый по обстоятельствам читать и слушать так называемые государственные прения, я вяну умом и душою, и редко, весьма редко, освежаю умственные силы мои чтением изящного, и то бывает урывками, без плана, без постоянного направления к одному предмету. Что же будет, если вместо того, чтобы в часы безмятежного досуга, в забытии утренних занятий, читать Минерву, я стану возмущать желчь свою азиатским Вестником»²²⁹...

Приняв в 1812 г. должность секретаря в Библейском Обществе, Тургенев сохранил эту должность за собою и во всё время своего директорства. Она закрепляла и упрочивала его положение при кн. Голицыне и в то же время подходила к его характеру, давая случаи к разнообразным сношениям с людьми разных званий, состояний и стран; но едва ли она отвечала каким-нибудь мистическим увлечениям его. В это время он сблизился с митрополитом Филаретом – тогда ещё архимандритом и потом епископом и архиепископом (митрополитом он пожалован уже в следующее царствование) и пользовался его расположением до своей кончины. Но вообще на духовенство он смотрел, по-видимому, свысока и презрительно. По крайней мере, так можно заключать из письма Фотия к Д.А. Державиной, 1823 года: «Пишешь ты, что с сестрой видела известного тебе человека и разговор с ним вы имели и узнали, что он крайне не любит духовных и не уважает, потому что, как он сам сказал вам, духовные не Фенелоны и что он крайне горд и на свой ум надеется. Спасися от него, чадо; вот видишь ли с какими врагами веры явными отец твой брань ведёт за церковь и за спасение многих. Я его знаю очень довольно. Тургенев потому не любит духовных, нас, что мы не Фенелоны, а, следовательно, и не масоны еретики и не мнимые христиане»²³⁰.

* * *

Между тем в это время произошла важная перемена в русской иерархии. В Марте 1818 митрополит Амвросий просил об увольнении его от С.-Петербургской епархии, с оставлением при одной Новгородской²³¹ и был уволен с сохранением получаемых окладов, кроме тех, кои следовать будут заступающему его место по С.-Петербургской епархии и по Александро-Невской Лавре²³². Высочайший указ Синоду о его увольнении подписан 26 Марта, в Варшаве, где Государь находился на открытии Польского сейма. 3 Апреля он подписался в последний раз под журналом Комиссии, и ещё из С.-Петербурга приветствовал Августейших Родителей с рождением Великого Князя Александра Николаевича. 6 Мая отбыл в Новгород, а 20 скончался. В биографиях его пишут – и митрополит Филарет подтвердил это – что поводом к его увольнению послужил гнев Государя за употребление им 6 Января омофора, опушённого горностаем, и сделанного из покрова над гробницей Великой Княжны. Но, конечно, это был только предлог к его увольнению. Настоящая же причина заключалась в неприятностях его с князем Голицыным, покровительствовавшим всем сектам, не исключая хлыстовщины. Затем учреждение Министерства духовных дел и соединение в одном управлении и сопоставление в одном ряду православной церкви не только с христианскими исповеданиями, но и с магометанством, иудейством и язычеством, совершившееся без участия и даже без ведома первенствующего русского иерарха, не могло не вызвать в нём огорчения, которое увеличило ещё более их взаимную неприязнь. На стороне кн. Голицына была сила и власть и митрополит Амвросий сделался их жертвой.

В тот же день (26 Марта), как митрополит Амвросий уволен был от управления С.-Петербургскою епархией, Черниговский архиепископ Михаил назначен был С.-Петербургским митрополитом. «Заслуги, вами оказанные, – сказано было в рескрипте на его имя, – примерное благочестие и украшающие душу вашу качества, обращали всегда на вас Моё внимание. При введении ныне вас в важнейшее прежнего служение, приятно для Меня изъявить вам особенное уважение Моё пожалованием белого клобука с крестом из драгоценных камней» и проч. В Июне Государь возвратился в Москву, вместе с королём Прусским; 22 Июня последовал торжественный въезд Государя, с Августейшим Гостем его, в С.-Петербург. Митрополит Михаил встречал Государя в Казанском соборе, а через два дня после того, 25 Июня, пожалован и Новгородским митрополитом²³³. В Августе Государь снова отправился за границу, на конгресс в Ахене, и возвратился уже 23 Декабря.

Князь А.Н. Голицын, по возвращении из Москвы, уже более не присутствовал в заседаниях Святейшего Синода.

Сделавшись министром духовных дел, он не мог или не хотел более оставаться обер-прокурором Святейшего Синода. На эту должность назначен был, 24 Ноября, по его представлению, князь Пётр Сергеевич Мещерский, бывший перед тем с 1809 г. обер-прокурором во 2-м отделении 5-го департамента Правительствующего Сената и членом главного правления училищ.

Князь П.С. Мещерский, сын князя Сергея Васильевича Мещерского, двоюродного брата фельдмаршала графа Румянцева²³⁴, записан был в службу малолетним 1 Января 1785 г. в Семеновский полк; в 1796 г. произведён в унтер-офицеры, в 1797 г. в прапорщики, в Сентябре 1798 г. вышел в отставку, с повышением в подпоручики. Этим закончилась его военная служба. В 1805 г. он был пожалован в камер-юнкеры и вновь поступил на службу, но уже на гражданскую – членом конторы опекунства Новороссийских иностранных поселенцев; в 1808 г. определён Херсонским губернатором; в 1809 году обер-прокурором Правительствующего Сената во 2-м отделении 5-го Департамента и тогда же произведён в действительные статские советники; в 1817 г. 17 Октября членом главного правления училищ, а в Ноябре того же года обер-прокурором Святейшего Синода.

Обер-Прокурор Синода, поставленный в такое же отношение к министру духовных дел, в каком находились обер-прокуроры Сената к министру юстиции, представлял министру мемории по делам, заслушанным в Синоде. Но доклады по делам Синода и Комиссии Духовных Училищ подносил Государю министр; он же объявлял Высочайшие повеления Синоду и Комиссии и все сношения с министрами и прочими главноуправляющими светскими местами и лицами, по Синоду и Комиссии, производились через его посредство.

Известный уже нам А.С. Стурдза так охарактеризовал учреждение Министерства духовных дел и народного просвещения: «В основание положена была светлая мысль – сочетать навсегда науку с религией и скрепить благотворный между ними союз посредством единства в направлении той и другой. Недавно заключённый в Париже священный союз видимо отражался во вновь составленном обширном управлении. Но отвлечённую мысль сию надлежало облечь в видимую форму, ввести в объем государственных учреждений и согласить с духом правительства и государства. Вот чего сделать не сумели, потому что здесь предстоял вопрос не только о сочетании веры и ведения, религии и науки, благочестия и воспитания, – требовалось ещё разрешение задачи более осязательной, а именно: каким образом церковь и школу, т. е. разнородные органические тела привести в единство? Для сего придумали сложное Министерство, бразды коего вручили одному лицу, доброму князю Голицыну, как будто возможно было основать что-либо общественное на случайной личности. И так скроили платье по его росту, по его отношениям к Государю и связям с семейством Царя. Этого мало. Мудрые законоположники или забыли, или притворились забывшими, что в России существует господствующая церковь, около которой толпятся многоразличные вероисповедания. Все сии разнородные стихии ввели в графы нового положения: учредили два департамента: один духовных дел вообще, другой – народного просвещения; первый вверили не твёрдому в вере А.И. Тургеневу, а второй малограмотному В.М. Попову. Но самая грубая ошибка – впрочем, умышленная – состояла в том, что дела Синода и дела терпимых религий, даже мусульманства и язычества, – уставили в ряд и распределили по отделениям и столам в одном и том же департаменте. Наконец, для довершения всех промахов, бывший Синодальный обер-прокурор, став министром с двумя бумажниками (портфелями), уступил место своё при Синоде другому лицу, ниже себя, князю П.С. Мещерскому. Следствием такого необдуманного распоряжения – говорит Стурдза – и было унижение Синода, ибо обер-прокурор представлял в нём уже лицо министра, а не Царя и Помазанника Божия, как то установлено было духовным регламентом. Искра брошена была рукою коварных зажигателей».

Князь Мещерский вступил в должность обер-прокурора Святейшего Синода; но так как он не был назначен членом Комиссии Духовных Училищ, то обязанности князя Голицына по Комиссии, в отсутствие его, продолжал исполнять министр внутренних дел О.П. Козодавлев, присутствовавший и в заседаниях Комиссии, когда в ней происходили рассуждения о делах, по которым требовалось испросить Высочайшее повеление.

Правитель дел Комиссии Духовных Училищ действ. ст. сов. Галахов просил в Апреле 1818 г. об увольнении его от службы при Комиссии, но князь Голицын, испросив ему 27 Июля увольнение от должности правителя дел, исходатайствовал назначение его членом Комиссии, с сохранением получаемого им жалованья из сумм Комиссии²³⁵.

В тоже время правителем дел Комиссии определён, состоявший в ведомстве Кабинета и находившийся при министре духовных дел и народного просвещения, надворный сов. И.И. Ястребцов.

Ястребцов окончил курс в Московской академии и был в ней около 7 лет с 1799 по 1805 г. учителем французского языка; в 1805 г. перешёл на службу в Синодальную канцелярию; при учреждении Комитета об усовершенствовании духовных училищ, занимался составлением некоторых подготовительных работ (ведомостей о церквах) для Комитета; а с учреждением Комиссии Духовных Училищ определён в неё помощником экспедитора по учёной части. Владея знанием французского языка, Ястребцов, ещё бывши в академии, перевёл несколько сочинений с этого языка на русский, которые и были напечатаны; а бывши уже в С.-Петербурге, перевёл Избранные слова Массильона. Князь Голицын доложил об этом труде Государю и выпросил сумму на издание его в пользу переводчика, с дозволением посвятить его имени Государя. После того Голицын взял Ястребцова в свою личную канцелярию для производства дел по части обер-прокурора и статс-секретаря, с жалованьем по тысяче рублей из Кабинета и в 1811 г. выпросил ему у Государя орден Владимира IV ст. Но Ястребцову желалось перейти Рубикон, созданный Сперанским, получить чин коллежского асессора, с которым можно было идти до статского советника. Находя в законах одни только преграды, Ястребцов привёл в свою пользу пример, что в 1811 г. служащий в департаменте народного просвещения, титулярный советник Гнедич получил эту награду за перевод Гомера; а сделанный им перевод Массильона в рецензиях 1809 г. выставлен как образцовый и первейшие из духовных особ и некоторые из светских отозвались к нему об этом труде с отличной похвалой. Государственный Секретарь Сперанский дал заключение, что пример Гнедича может быть применён к нему без нарушения порядка и справедливости и Ястребцов в 1812 г. произведён в коллежские асессоры.

В 1816 г. Ястребцов просил освободить его от обязанностей секретаря по Синодской части и оставить его при производстве только тех дел по части статс-секретаря, по которым нужно будет представлять на Высочайшее усмотрение и по особым поручениям с причислением в ведомство Кабинета и с содержанием от Кабинета. Князь Голицын устроил положение Ястребцова вполне согласно с его желанием; в 1817 г. выпросил ему у Государя всё получаемое им содержание (2.750 руб.) в пожизненную пенсию и две тысячи на новое издание избранных слов Массильона, с присовокуплением вновь переведённой 4-й части. В 1818 г. Ястребцов определён правителем дел Комиссии Духовных Училищ; в Декабре того же года избран в члены Российской Академии, а в 1820 г. сверх того сделан цензором С.-Петербургского цензурного комитета. Продолжая переводные труды, он перевёл «Воззвание к человекам о последовании внутреннему влечению духа Христова» и «Благоговейные размышления о жизни и страданиях Христа Спасителя», сочинение Таулера. По докладу князя Голицына, Государь приказал выдать из Кабинета на напечатание последнего из этих сочинений 2.500 рублей²³⁶, а «Воззвание» разослано было, по распоряжению Комиссии Духовных Училищ, во все подведомые ей училищные библиотеки с платой по 6 рублей за экземпляр²³⁷.

Служивший под начальством Ястребцова в Комиссии Духовных Училищ, В.И. Панаев писал о нём: «И.И. Ястребцов был человек замечательного ума и способностей, характера твёрдого, обращения приятного; речь его сопровождалась постоянною весёлостью, а подчас самой резкой остротой»²³⁸.

Владимир Иванович Панаев оставил весьма любопытные записки о лицах и событиях того времени²³⁹. После службы в Комиссии Духовных Училищ, Панаев был в продолжение 27 лет директором канцелярии министерства императорского двора, с 1833 г. членом Российской Академии, с 1841 г. ординарным академиком Академии Наук. Скончался в чине тайного советника в 1859 г.

Митрополит Михаил по природному внутреннему настроению был склонен к мистицизму. Пребывание в Новиковском кружке укрепило в нём ещё более это настроение. Но это был не тот мистицизм, среди которого и против которого пришлось ему действовать, когда он сделался Петербургским митрополитом, первенствующим иерархом в русской церкви. У Михаила мистика была тихим религиозным созерцанием, устремлением верующей души к Богу и сосредоточенностью в молитве и любви Божией. Напротив, у мистиков последней половины царствования Александра, мистицизм имел характер какого-то дикого исступления, соединён был с различными внешними способами возбуждения религиозного экстаза и превращался в духовидение. Издавние и привычные формы выражения религиозной веры и религиозного чувства казались слишком формальными, свойственными педагогическому ритуалу детского возраста и понимания, но недостаточными для восшедших уже на высоту духовного созерцания. В обществе и в книгах, в беседах и в поучениях говорилось о новом духовном царстве, об Иерусалиме, сходящем с неба на землю, о новых тайнах, новой церкви, новой святости, о новом чаянии и о новой истинной любви.

Лет десять тому назад запрещён был издаваемый Лабзиным журнал «Синайский Вестник». Князь Голицын в то время не вошёл ещё во вкус мистицизма и не разделял увлечений Лабзина. Но в следующие десять лет он настолько проникся духом мистицизма, что в Декабре 1816 г. выпросил Лабзину у Государя орден Владимира II степени с предложением возобновить издание Сионского Вестника. В грамоте на орден прямо сказано было, что он пожалован за издание на отечественном языке духовных книг. «Угодно было Всевышнему, – писал по этому поводу Лабзин к З.Я. Карнееву, – поразить меня поношением, гонением и даже оклеветанием за сие дело, за которое ныне, так сказать, я прославляюся. Сколько оно произведёт мне новых завистников. Уже многие и теперь восстают. Что-де за новый просветитель! Будто де мы до него не знали учения христианского? Будто не ведали путей живота? Будто у нас не было ни пастырей, ни учителей? Таких грамот и к архиереям никогда-де не было, что за новый Андрей Первозванный?»²⁴⁰. Лабзин не заставил себя ждать и с началом следующего же 1817 г. возобновил издание Сионского Вестника, посвятив свой журнал «Господу Иисусу бывшему, сущему и грядущему».

Подле митрополита Михаила были два высокообразованных духовных лица, которые понимали положение вещей и с которыми он мог говорить о печальном состоянии церкви и способах противодействия злу, ректоры академии Филарет и семинарии Иннокентий. Но первый из них, пользовавшийся особым покровительством князя Голицына и во многом обязанный ему, держал себя относительно неправильных действий князя Голицына уклончиво. Иннокентий же представлял собою противоположную крайность – был ревностен до самоотвержения, до забвения всякой осторожности. «Я всегда, – говорил митрополит Филарет в своих воспоминаниях, – был хорош с преосвященным Иннокентием и, когда можно, предостерегал его; но часто ревность увлекала его за пределы осторожности. Я говорил ему: нам двум архимандритам, Юрьевскому и Пустынскому, не спасти церковь, если в чём есть погрешность... В то время появился перевод Штиллинговой книги «Победная повесть или истолкование апокалипсиса», в которой изъяснение первых пяти печатей было действительно замечательно, но впрочем, вся книга была проникнута духом протестантства, особенно там, где дело шло о соборах. Иннокентий сильно возревновал против этой книги, но я успокоил его тем, что она пропущена светской цензурой и, следовательно, лежит не на нашей ответственности²⁴¹. Появилось и возражение на сию книгу Смирнова²⁴² весьма резкое, но мало толковое под заглавием: Вопль жены, облечённой в солнце. Иннокентий хотел пропустить эту рукопись, но я удержал его, чтобы не произвести напрасного волнения, а митрополит Михаил одобрил моё мнение». Но Иннокентий мало подчинялся внушениям сдержанности и уклончивости. Поводов к возбуждению его ревности было слишком много. Но особенно Лабзин искушал его терпение.

«Болярин A.Ф. Лабзин, – писал Фотий в житии Иннокентия, – искусный в софистическом и риторическом мудровании, отступив от Бога, вознёсся сердцем своим на Господа, исполнився гордости по воле сердца своего развратного учил и творил всё, довершая злобу еретика и вольнодумца Новикова. В сей прелести вражией он говорил в уме своём: кто якоже аз премудр? Мне даны уста и премудрость свыше. Не аз ли духи зряй? Не во мне ли храм Духа Святого? Гадания мои и смысления вся, что ино, якоже не вести от Сиона? Ужели и аз не церковь Бога жива, когда сказал апостол ко многим: вы есте церкви Бога жива? Как может быть, чтобы не был Дух Святый и во мне, когда он есть везде сый и наполняяй вся? Всюду аз под влиянием Святого Духа. Всяк глагол мой есть от гласа Божияго, во мне ко мне глаголющего. Боже и Господи, везде сый и вся исполняяй! Глаголешь ты мне в видении и в мнении и помазал ты меня елеем радости паче причастник твоих: безвестная и тайная явил ми еси. Готово сердце моё к Тебе, Боже! Воспою и пою Тебя, якоже сам ведаю, могу и хощу. А ты, сердце мое, расширися и умудрися на премудрых книжников. И к Тебе, язык мой, глаголю: изострися на языки. Более веков, везде сый! Отверзу уста моя и наполнятся духа и отрыгну слово Тебе и воспою чудеса Твоя. И потом, к скопищу обращаясь своего единомыслия, рече: не сей ли есть храм Соломонов, его же созиждет и воссозиждет рука моя? Церковь христианская небо ли земное? Аз на сие небо взыду, выше звезд сего неба поставлю престол моего учения и деяния; сяду на горах высоких, пророках и апостолах, и на всё учение святое взгляну и буду подобен Вышнему. Мне и от власти дана власть апостольства». «Сгорая ревностью по Боге, – продолжает Фотий, – Иннокентий послал некоего иерея возвестить сему ересиарху покаяние, говоря тако: иди и рцы Лабзину – престань от злых твоих начинаний и покайся... И он не покаялся и не обратился и не смирился, но к тому же в ответ говорит, возносяся: кто есть Иннокентий и вси с ним? Они и во ученики мне не годятся».

Не довольствуясь открытым учительством, Лабзин учредил у себя масонскую ложу и собирал своих последователей на религиозные беседы, в которых возбуждал их против существующей церкви, повреждённой и развратившейся, и совершал посвящение их в члены новой духовной непорочной церкви. В Мае 1818 г. он завлёк в свою масонскую ложу одно духовное лицо – законоучителя Морского кадетского корпуса иеромонаха Иова и так восстановил его против церкви, что Иов, пришед в свою корпусную церковь изрезал ножом образ Божией Матери и совершил в алтаре кощунственный поступок. Поступок монаха был так груб и дик, что многие отказывались верить, чтобы Лабзин учил его такой нелепости²⁴³.

В порыве ревности, Иннокентий написал к князю Голицыну письмо, в котором говорил: «вы нанесли рану церкви, вы и уврачуйте её». Князь Голицын приехал с письмом Иннокентия к митрополиту Михаилу: «вот что пишет ваш архимандрит». Митрополит позвал к себе Иннокентия. Тот отвечал, что действует по сознанию справедливости. Митрополит, однако, заметил ему, что нужно особенное признание для такого решительного действования и заставил съездить к князю с извинением²⁴⁴.

Князь, как будто, сделал некоторую уступку. Сначала он потребовал от гражданского цензора Тимковского, чтобы тот показывал ему самому выходящие книжки журнала «Сионский Вестник» прежде пропуска их в печать. Но затем, приметив, «что при многих назидательных статьях появляется в сем сочинении от часу более материй таинственных в духовном смысле и такого содержания, что оные статьи вовсе не следуют быть доведены до всеобщего сведения, так как многое из них касается догматов церковных, а иногда и частные мнения по духовным предметам», князь Голицын признал необходимым, чтобы «Сионский Вестник» издаваем был под рассмотрением духовной цензуры и доложил об этом Государю, а о последовавшем Высочайшем соизволении сообщил митрополиту, генерал-губернатору, попечителю учебного округа и Комиссии Духовных Училищ²⁴⁵. Но эти усиленные оповещения оказались излишними, так как Лабзин с Июля того же 1818 года прекратил издание своего журнала²⁴⁶.

Филарет в это время был в отсутствии. В 1818 г. оканчивался первый курс в Московской академии, который должен был приготовить профессоров и учителей для четвёртого академического округа – Казанского. Ввиду этого Комиссия постановила употребить для сего те же предварительные меры, какие употреблены были при открытии Московского и Киевского округов, то есть, от преосвященных потребовать сведения о начальствующих лицах и преподавателях, а от последних конспекта тех предметов, к преподаванию которых они чувствуют себя способными²⁴⁷; а князь Голицын предложил, что при испытании окончивших курс студентов Московской академии полезно было бы присутствовать одному из членов Комиссии и что, по его мнению, это поручение могло бы быть сделано преосвященному Филарету, епископу Ревельскому. Утвердив эти предположения, Комиссия поручила преосвященному Филарету обозреть также Новгородскую, Тверскую семинарии с лежащими на пути училищами, Вифанскую и Перервинскую семинарии. И так как конференция в Московской академии ещё не была открыта, то Комиссия образовала конференцию, назначив в состав внутренних её членов из начальствующих лиц, профессоров и бакалавров академии, а избрание внешних поручила преосвященному Филарету по сношению с управляющим Московской митрополией, архиепископом Августином. Сроком для этого обозрения назначено было с 10 Июня по 20 Июля. 29 Июля Филарет уже присутствовал в Комиссии при докладе его отчётов и назначении окончивших курс студентов на места; а 9 Августа Комиссия постановила ходатайствовать о награждении преосвященного Филарета за неусыпные труды его по исполнению её поручений и за заслуги церкви и отечеству орденом св. Анны I ст., каковым и был пожалован 26 Августа.

Казанскую академию постигла такая же неудача, как и Киевскую. Преосвященный Казанский Амвросий донёс Комиссии, что из академических учителей, кроме профессора богословских наук, архимандрита Феофана²⁴⁸, никто не признаётся достойным профессорского звания. Посему Комиссия постановила: открытие её в новом порядке отсрочить впредь до усмотрения, а из классов её, по предварительном испытании учащихся, образовать классы семинарии и уездного и приходского училищ. Округ Казанской академии присоединён к Московскому и подчинён ведению Московского академического правления²⁴⁹.

По возвращении Филарета с ревизии, кн. А.Н. Голицын препроводил к нему, для передачи на рассмотрение духовной цензуры, представленное ему сочинение под заглавием: «Начальные основания религии христианской в пользу юношества». Это был род катехизиса и министр духовных дел и народного просвещения, находя нужным такое руководство для употребления в учебных заведениях, обратил на него особенное внимание ректора академии, бывшего вместе с тем членом главного правления училищ. Преосвященный Филарет передал его в цензурный комитет при здешней духовной академии, но комитет возвратил ему рукопись с отзывом, что «одобрить её к напечатанию не можно, по тому уважению, что она, как сочинение катехизическое, к числу предметов, рассматриваемых комитетом, не относится, а принадлежит к рассмотрению цензуры церковной или Святейшего Правительствующего Синода». Филарет отрапортовал князю, что он должен был принять отзыв, не входя о нём ни в какое рассуждение, «ибо, по уставу академии, цензурный комитет от меня (ректора академии) не зависит, и я не имею права предложить своего мнения». Председателем в цензурном комитете был Иннокентий. Между тем, вслед за этим отзывом (от 1 Октября 1818 г.), князь получил другую рукопись такого же содержания под заглавием «Исторический катехизис», с просьбой предложить её на рассмотрение духовной цензуры. Это был перевод с французского с нужными переменами, согласно нашему вероисповеданию. Представляя её князю, переводчик, д.с.сов. М.Магницкий изъявлял желание напечатать её для общего употребления с нужными, по указанию духовного начальства, поправками. Князь Голицын предложил обе рукописи на рассмотрение Святейшего Синода со своим мнением, «что оба сии сочинения принадлежат к числу таких, кои могут быть, рассматриваемы цензурным комитетом духовной академии» и просил обсудить, нужно ли, за учреждением цензурных комитетов при каждой из духовных академий, иметь ещё особую духовную цензуру в Москве и, между тем, составить правила, какими цензурные комитеты духовных академий должны руководствоваться при рассмотрении духовных книг²⁵⁰.

На беду Иннокентия случилось, что, не приняв к рассмотрению катехизиса, чем навлёк на себя гнев могучего министра, он принял к рассмотрению и одобрил к печатанию сочинение, написанное тенденциозно против министра, что имело для него уже роковые последствия. В числе искренних ревнителей православия и бойцов за веру был Пётр Андреевич Кикин, статс-секретарь у принятия прошений, которого Государь уважал за его религиозное настроение и даже входил с ним в прения (о вере) во время его докладов. В доме его частым гостем был служивший в его канцелярии, титулярный советник Евстафий Станевич, человек благочестивый и довольно учёный, но недальнего ума. Его знали по одной брошюрке под названием: «О суде по совести». У Кикина умерло любимое дитя. Станевич, в утешение сетующих родителей, написал для них «Разговор о бессмертии души над гробом младенца». «Содержание этой книжки, – говорит Стурдза, получивший один из первых экземпляров её по выходе из типографии, – было чисто, благонамеренно, но не складно. Автор непрестанно удалялся от главного предмета и пускался в погоню за разнородными воспоминаниями и мыслями; например, рассуждая о бессмертии души и жизни за гробом, он в бесконечных примечаниях разбирал мнения Фенелона о чистой любви, давал строгий выговор госпоже Севинье за то, что она неправильно судит об обращении Расина и т. п. Впрочем, это сочинение слабое, но безгрешное, законным порядком прошло через духовную цензуру и никак, по-видимому, не могло подвергнуться захвату и сожжению. Но побочные обстоятельства возбудили гнев лжемистиков. Книга Станевича направлена была против Сионского Вестника».

Рукопись Станевича рассматривал Иннокентий и 9 Сентября одобрил к печатанию. Митр. Филарет рассказывал впоследствии, что в то время как рукопись была на рассмотрении у Иннокентия, он (Иннокентий) лежал больной и потому не обратил должного внимания на тетради, которые посылал ему постепенно Станевич. «На мою беду, – говорил Филарет, – я посетил его во время болезни, когда рукопись лежала у него на столе. Знаете ли вы эту рукопись? – спросил он. Я взглянул на заглавие и оставил её без внимания, не ожидая найти в ней ничего особенно замечательного. Через несколько дней она явилась в свете и произвела много шума. В тот самый день, когда я получил её от автора, князь Голицын потребовал меня к себе и с негодованием показал мне экземпляр этой книги, весь исчерченный заметками. Как видно, кто-нибудь заблаговременно постарался поднести ему такой экземпляр». «Знаете ли вы эту книгу? – спросил меня князь, – она исполнена неприязненных мнений и я хочу доложить о ней Государю. Как мог Иннокентий пропустить её?»

Я старался извинить моего товарища перед князем его нездоровьем и просил удержаться от доклада Государю для того, чтобы мне дать время пересмотреть её и исправить погрешности, перепечатав листы. С трудом согласился на это князь, потому что он сильно был предубеждён. Действительно я сам изумился тому, что нашёл в этой книге и поспешил с нею к Иннокентию. Он отвечал мне коротко, что готов претерпеть за правду всякое гонение. Я пошёл к митрополиту просить его, чтоб он как-нибудь помог этому делу. Митрополит оставил у себя книгу и два дня не раскрывал её; на третий день я опять пришёл к нему и почти насильно заставил выслушать некоторые отрывки. Митрополит осуждал почти каждое слово; я же сказал ему: – «оставим то, что бестолково, исправим только то, что может принести нам вред и перепечатаем листы на собственный наш счёт, если не захочет автор». Митрополит опять оставил у себя книгу, и прошла ещё неделя; а, между тем, князь Голицын доложил Государю и в праздник Богоявления объявил назначение архимандрита Иннокентия, в уважение его заслуг, епископом Оренбургским²⁵¹.

Весь, довольно обширный, доклад Государю князь написал собственноручно. «Получив извещение, 22 Декабря, что сия книга пропущена цензурой С.-Петербургской духовной академии и уже напечатана, а содержание её может произвести дурное влияние, в то же утро написал я к архимандриту Иннокентию, пропустившему сию книгу, чтоб он удержался выдавать билет на выпуск из типографии; ежели же оный выдан, то чтобы взял возможные меры к удержанию выпуска до моего разрешения, между тем вытребовал и самую книгу. Отец Иннокентий билет уже хотя выдал, но послал немедленно его взять обратно и книга теперь остановлена.

Рассмотрев оную, я нахожу в ней следующее:

1)К суждению о бессмертии души на гробе младенца привязано защищение Восточной церкви, тогда как никто на оную не нападает, и ежели бы что подобное случилось, то не частному человеку должно брать на себя сие защищение. Автор, понимая превратно, не чувствует, что может привести умы в беспокойство, что подлинно церковь в опасности.

2)Беспрестанные противоречия, и слог часто без всякого смысла.

3)Автор опорочивает такие книги, кои гражданская цензура пропустила, как, например сочинения Дютуа, и именно Христианскую философию и опасается, чтобы и Божественная философия не вышла бы, которая, однако, уже выходит на русском языке и напечатана иждивением Вашего Величества²⁵².

4)Судит, кто более прав, Святой Иоанн Златоуст или святой Августин, и отдаёт преимущество Златоусту потому только, что он Восточной церкви, хотя в проповедях и в сочинениях духовные особы часто указуют на Августина.

5)Дух всего сочинения совершенно противен внутреннему христианскому ходу, и потому самому Священному Писанию.

Под видом защищения наружной церкви вооружается против внутренней, то есть хочет отделить тело от духа»²⁵³.

Прилагая самую книгу с замечаниями по местам, князь представлял, чтобы книгу не выпускать в свет, экземпляры конфисковать через полицию и запечатать²⁵⁴, а цензору сделать строжайший выговор через Комиссию Духовных Училищ. Доклад сделан был 4 Января 1819 г. Государь утвердил мнение министра с тем, чтобы и выданные сочинителю 52 экземпляра были от него отобраны. При этом Его Величество выразил надежду, «что впредь Комиссия Духовных Училищ возьмёт меры, чтобы подобные сочинения, ищущие истреблять дух внутреннего учения христианского, никаким образом не могли выходить из её цензуры».

В это время открылась архиерейская вакансия в Оренбурге. Князь Голицын докладывал Государю об увольнении преосвященного Августина и назначении ему пенсии 4 Января. В это время, т. е. с учреждения Министерства духовных Дел, всеподданнейшие доклады Синода представлялись министру при рапортах обер-прокурора. 16 Января представлен был доклад о переведении в Оренбургскую епархию викария Новгородского, Старорусского епископа Амвросия. Но, при поднесении Голицыным этого доклада, 25 Января, Государю, последовало Высочайшее повеление «быть епископом Оренбургским архимандриту Иннокентию, ректору С.-Петербургской семинарии, коего Святейшему Синоду и посвятить». Для митрополита Михаила это назначение неприятно было и тем, что в первый раз без Синодального избрания епископ назначался прямо от Императора, вопреки церковному порядку. Он заметил об этом князю в присутствии Синода и сказал, что на этот раз можно оправдать это тем, что архимандрит Иннокентий был уже представляем однажды от Синода в числе кандидатов на архиерейскую кафедру. Между тем открылась епархия в Пензе. Митрополит стал говорить, чтобы Иннокентия переместили сюда. Князь Голицын, может быть по раздражению против Иннокентия, отвечал, что ещё не бывало примера, чтобы епископа, ещё не прибывшего в епархию, перемещали на другую. Но Святейший Синод, представив кандидатов на Пензенскую кафедру, просил Голицына доложить ходатайство его о перемещении в Пензу Иннокентия. 15 Февраля, при поднесении Государю Синодского доклада, состоялось Высочайшее повеление: в уважение ходатайства Святейшего Синода через министра духовных дел и народного просвещения быть Пензенским епископом Иннокентию, назначенному в Оренбургскую епархию, а на оную Святейшему Синоду представить кандидатов²⁵⁵. Митрополит Филарет в воспоминаниях своих сообщает, что митрополиту Михаилу помогала в этом княгиня Софья Мещерская, женщина благочестивая, которая была близка к Государю²⁵⁶.

Высочайший Указ об Иннокентии подписан 22 Февраля (1819 г.); 27 последовало наречение его в Святейшем Синоде и 2 Марта посвящение в Казанском соборе.

Иннокентий больной выехал из С.-Петербурга. Княгиня Мещерская, видя, что увлечение князя Голицына мистицизмом принимает такой опасный для церкви характер, и что лучшие служители её подвергаются гонению, хотела поехать к нему и объяснить ему его странное положение, но наперёд просила совета у Иннокентия. Иннокентий отвечал из Москвы, где лежал больной: «ни призывать, ни ехать для вразумления Голицына по моему не до́лжно; и когда получите извещение в сердце, когда Господь благословит, то помолясь, напишите без гнева в присутствии Господа, со слезами, не о себе, но об общем благе, о душе того, который страждет и погибнуть может и о душах других. Пишите полную истину, без усечения, но и без жару, без усилия, без колкостей, напишите всё, что знаете и что Господь пошлёт». «Съездить ли к Филарету, – спрашивала вслед за тем княгиня Мещерская, – и образумить ли его в некоторых недоразумениях?» Иннокентий отвечал: «по вашим словам одно вразумление удалось. Хорошо, он не оскорбился, и не оскорбится, когда и другое скажете; ибо у него есть намерение и желание жить для Иисуса Христа. Он также непрерывно трудится, чтобы найти Его и предаться Ему всесовершенно, только своим путём»²⁵⁷. Больной Иннокентий прибыл, наконец, 21 Июня в Пензу, а 10 Октября скончался.

С удалением Иннокентия, митрополит Михаил остался одинок. Ближайший помощник его, преосвященный Филарет, действовал уклончиво, не одобряя заблуждений мистицизма, но и не напрашиваясь на борьбу, которая, во всяком случае, не была бы равносильна с той и другой стороны. Михаилу не нравилась эта близость Филарета с Голицыным и долю своего нерасположения к Голицыну Михаил перенёс на Филарета. «По вступлении на митрополию, – говорил сам Филарет о Михаиле, – он хотел меня послать в Каменец-Подольск. Я говорил, что ещё нисколько не тягощусь своим положением (Викария), готов служить на этом месте ещё; но если ваше высокопреосвященство имеете кого другого в виду, и желаете меня отпустить от себя, для меня слишком много того, что назначаете меня на второклассную епархию, я буду доволен и третьеклассной. Так он дело это и оставил. Но я всё не был уверен в нём».

Митрополит Михаил при каждом своём служении говорил проповеди, слушать которые собиралось множество народа. Князь Голицын также ездил слушать его, но не удовлетворялся их содержанием и направлением и наклонял его к проповеданию в мистическом духе. Снисходя к таким настояниям могущественного вельможи и щадя немощную совесть, Михаил приспособлял свои проповеди к его разумению, но приносил жертву напрасную²⁵⁸.

Сердце князя или, по крайней мере, слух и внимание его тяготели к проповедям с таким мистическим направлением, которое производило один религиозный восторг, одно парение к небу, не возбуждая никакого членораздельного движения в мыслях. Таковы были тогда, один за другим, два модных проповедника: Линдль и Госнер. Линдль приобрёл себе известность своими экзальтированными проповедями в Мюнхене; но в то же время своим направлением навлёк на себя преследования со стороны католических властей. В 1819 г. он прибыл в С.-Петербург и, благосклонно принятый князем Голицыным и самим Государем, получил дозволение говорить проповеди в Мальтийской церкви Пажеского корпуса. Попов переводил его проповеди на русский язык. Но митрополит Михаил имел ещё столько силы, что Линдля, меньше чем через год, вежливо выпроводили в Одессу. На смену ему, в 1820 г., прибыл из Баварии другой проповедник, Госнер, из той же партии новокатоликов, к которой принадлежал и Линдль. Приём, оказанный ему, был ещё благосклоннее, а красноречие ещё блистательнее, так что жители столицы всех вероисповеданий, не исключая и православного, толпами собирались по вечерам в католическую церковь (на Невском проспекте) слушать его проповеди²⁵⁹. Хотя он считался католиком, но проповедовал какой-то мистический протестантизм²⁶⁰, вследствие чего католическое духовенство запретило ему проповедовать в своей церкви. Госнер должен был перенести свои конференции в особое помещение, в Большой Морской, на наём которого Государь дал 18 тысяч рублей. По словам Греча «слушателями их (Линдля и Госнера) были отчасти верующие и убеждённые, но не находившие достойнейшей духовной пищи в поучениях пасторов, протестантских и православных священников; но бо́льшая часть их ходила на эти поучения из угодливости к покровителю их Голицыну. Магницкий, Рунич, Попов, Пезаровиус, Ливен, Серов и другие окружали их кафедры, выворачивали глаза, вздыхали, плакали, становились на колени»²⁶¹. К чести Лабзина нужно сказать, что он относился к этим заезжим проповедникам рассудительнее и выражал свои мнения откровеннее других. «Я чаю, – писал он к З.Я. Карнееву, – вы получили и читали проповеди ныне модного у нас проповедника Линдля. Я, несмотря на крики Голицыных, Кошелевых и компании, скажу не обинуясь, что они не заслуживают сей похвалы и ни с Филаретовыми, ни с Михайловыми поравняться не могут, тем паче с Таулеровыми и сим подобными»²⁶².

В это же время образовался так называемый духовный союз Татариновой. Екатерина Филипповна Татаринова, урождённая Буксгевден, по исповеданию лютеранка, по воспитанию смолянка, была замужем за И.М. Татариновым, служившим сперва в военной, а потом в гражданской службе. Отличаясь кротким характером, и по природному расположению склонной более к созерцательной, нежели к внешней практической деятельности, она окончательно отдалась этому настроению, когда потеряла единственного восьмилетнего сына. Ещё при жизни мужа, больного вследствие полученной на войне раны и вскоре умершего, она поселилась у своей матери, имевшей квартиру в Михайловском (ныне Инженерном) замке. В то время дворец этот почти весь занят был разными лицами и семействами, получившими там даровые квартиры за какие-нибудь услуги их или родителей их двору: так и мать Татариновой имела там помещение, как состоявшая при одной из княжен – дочерей Императора Александра, скончавшихся в младенческом возрасте. Здесь Е.Ф. в 1817 г. 8 Ноября приняла православие, и, по её уверению, в самую минуту своего присоединения почувствовала в себе дар пророчества. В то мистическое время эта форма религиозного экстаза была довольно обыкновенною. Соотечественница её, Криднер, приобрела уже европейскую славу своими пророчествами. Но странно то, что Е.Ф. сочетала эту общеевропейскую форму мистики с самой неприглядной формой русского сектантства – со скопческими радениями²⁶³; и только особыми свойствами её симпатичного характера можно объяснить, что в этой грубой форме мистика её привлекла много лиц даже из высших классов общества. Но на памяти её и союза её, кажется, нет тёмного пятна скопческих уродств. Адепты духовного союза её уверяли, что многочисленные предсказания её исполнялись с такой точностью, что приводили в изумление самых хладнокровных скептиков. Государь знал об этих собраниях у Татариновой и относился к духовному союзу её даже покровительственно. Круг лиц, составлявших этот союз, изменялся, но более постоянными членами были брат Татариновой П.Буксгевден, член Израильского комитета Мартин Пилецкий-Урбанович, художник В.Боровиковский, Н.Фёдоров, составлявший духовные стихи для союза, полковой штаб-лекарь Коссович и др. Собрания Татариновой посещал князь А.Н. Голицын «и слушал года четыре пророческое слово»²⁶⁴.

Между тем, происходившие в то время в Европе политические движения и вызванные ими репрессивные меры со стороны правительств, тягостно отразились в России. Первые такие движения появились в Германии. Собравшаяся в 1819 г. в Карлсбаде конференция министров главных германских дворов обнародовала постановления, устанавливавшие строгий надзор над университетами.

В России главным деятелем в этом направлении был известный М.Л. Магницкий, имя которого сделалось почти нарицательным для обозначения тенденциозного обскурантизма. Потомок того Магницкого, который при Петре Великом составил и издал первый курс математики на русском языке, М.Л. Магницкий, по окончании курса в Московском университетском пансионе, блестяще начал службу на дипломатическом поприще и был при посольствах в Вене и Париже; при учреждении Министерств, поступил начальником экспедиции в Министерство внутренних дел, – сблизился здесь со Сперанским, занимавшим директорскую должность и, при преобразовании в 1810 г. Государственного Совета, назначен в оный статс-секретарём по Департаменту Законов; в следующем, 1810 г., получил орден Анны I ст., а в 1812 г., в одно время со Сперанским, удалён из С.-Петербурга и отправлен в Вологду. В 1816 г., опять в одно и то же время, как Сперанский определён был Пензенским губернатором, Магницкий определён вице-губернатором в Воронеж, а через год – губернатором в Симбирск. Во время изгнания Сперанский помогал ему деньгами; но после назначения его губернатором, самоуправные и безобразные действия его вынудили Сперанского прервать с ним сношения²⁶⁵. Отыскивая пути, по которым можно было бы подвинуться опять поближе к власти и поднять своё положение, Магницкий заискал благосклонность князя А.Н. Голицына и перешёл в Министерство народного просвещения на должность члена главного правления училищ²⁶⁶. Главное правление училищ, в которое он поступил членом, было, само по себе, безобидное учреждение, проявлявшее свою деятельность в мирных учебных и педагогических распоряжениях. Но жаждавший известности и славы, Магницкий искал в главном правлении только точки опоры, а план будущих его действий у него уже был готов. Известна его ревизия Казанского университета, который он обрисовал в своём отчёте самыми мрачными красками и предлагал уничтожить публично. Известны потом его попечительство над этим университетом и тамошним учебным округом, данные им инструкции директору и ректору университета, удаление некоторых способнейших профессоров и водворение в университете между студентами и профессорами лицемерия и ханжества²⁶⁷.

Достойный последователь его, попечитель С.-Петербургского учебного округа, Д. Рунич, ввёл его инструкции в С.-Петербургский университет и таким же порядком очищал его от вредных, по его мнению, преподавателей. «Злой дух тьмы, – говорил он в учёном комитете по поводу книги профессора лицея Куницына (естественное право), – носится над вселенной, силясь мрачными крылами заградить от смертных свет истинный, просвещающий и освящающий всякого человека в мире»²⁶⁸.

Магницкий и Рунич были только тенденциозными выразителями мрачного настроения, овладевшего в это время душою Государя. Ясное и светлое спокойствие, с которым он совершил подвиг освобождения Европы от надменного и в продолжение многих лет неодолимого поработителя её, сменилось, после Венского и особенно Ахенского конгрессов, тёмными и тяжёлыми впечатлениями разочарования. Усиливаясь постепенно, оно приобрело ко времени Троппауского конгресса такую напряжённость, которая едва не граничила с безнадёжностью. Открывая 1 Сентября второй польский сейм, Государь сказал в речи: «дух зла покушается похитить снова бедственное владычество и уже царит над частью Европы, уже накопляет злодеяния и пагубные события». Затем из Троппау писал от 23 Октября к княгине С.С. Мещерской: «Тысячу раз поблагодарите митрополита за его память, а в особенности за его благословение, которое Я никогда не принимаю от него иначе, как с живейшим душевным ощущением, будучи убеждён, что получаемое от него есть благословение Вышнего, так как действующую силу его он испрашивает с верой у Спасителя, которого никогда не призывают вотще. Скажите ему, что я более чем когда-либо нуждаюсь в этом благотворном благословении и в его молитвах, потому что мы заняты здесь одним из самых важных, но и трудных дел. Дело это заключается в том, чтоб изыскать целебное средство противу господства зла, распространившегося быстро и всеми тайными путями, к которым прибегает сатанинский дух, им управляющий. Искомое нами врачевание увы! превыше нашей немощной человеческой силы. Один Спаситель силой Своего Божественного Слова может даровать это средство. Призовём же Его от всей полноты и со всей горячностью наших сердец, да низложит Он на нас Духа Всесвятого и да наставит нас следовать по тому пути, который один Ему угоден и который один может привести нас к спасению. Сила молитв существа такого, как митрополит, беспредельна, когда сердца, преисполненные верой, прибегают к нему со всем чувством убеждения в их действительности и я нахожусь пред ним в таком именно положении»²⁶⁹.

* * *

В составе Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ произошли в это время важные перемены. В 1819 г. 15 Марта член Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ, Тверской архиепископ Серафим, назначен Московским митрополитом, а на его место в Тверь переведён ректор академии и член Комиссии Духовных Училищ Филарет, епископ Ревельский, с пожалованием в архиепископы и члены Синода. Серафим, вслед затем, отправился в свою епархию, а Филарет приветствовал свою новую паству посланием, но оставался весь этот год в С.-Петербурге.

В этом году Комиссия Духовных Училищ озабочена была распоряжениями к открытию Киевской академии. Первый курс преобразованных семинарий Киевского учебного округа совершился успешно и мог дать благонадёжных воспитанников для поступления в академию. В Январе 1819 г. митрополит Михаил вошёл в сношение с Киевским митрополитом Серапионом о том, кто из начальствующих и учащих в Киевской семинарии с пользой может быть определён в академию и на какое место; из какого числа студентов составить первое отделение академии и сколько учеников и откуда вызвать в академию. Вместе с тем Комиссия сообщила преосвященному Серапиону, что предполагаемое им местное соединение окружной академии с низшими училищами она находит неудобным и полагает академию поместить в Братском монастыре, а семинарию в здании, именуемом Бурсою. 14 Августа состоялись окончательные постановления об открытии Киевской академии в новом устройстве, об учреждении при ней своего окружного правления и закрытии С.-Петербургского академического правления по Киевскому округу и о перечислении Смоленской семинарии от Киевского к С.-Петербургскому округу. 28 Сентября совершилось самое открытие академии после торжественного богослужения в Киево-Подольском Успенском соборе, с крестным ходом в Братский монастырь и торжественного собрания, на котором ректором академии, архимандритом Моисеем, инспектором-магистром Леонтовичем²⁷⁰, бакалаврами – словесности Соколовым, философии И.М. Скворцовым произнесены были речи по предметам их академических кафедр. В Июле того же 1819 года оканчивался курс (3-й) в С.-Петербургской духовной академии, Филарет присутствовал на экзаменах и потом занимался распределением студентов на учебные должности²⁷¹.

Только в Мае 1820 года Филарет мог посетить свою новую епархию. А, так как в это время до́лжно было последовать окончание 2-го курса в Московской академии и в семинариях Московского учебного округа, то Комиссия Духовных Училищ, по предложению кн. Голицына, поручила ему присутствовать на экзаменах в академии и произвести обозрение её, а также назначить ревизоров для обозрения семинарий Московского учебного округа. Поручение это имело тем более значения, что Московскую кафедру занимал митрополит Серафим, во всех отношениях старший Филарета, член Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ. Притом же, митрополит Серафим, ещё до назначения Филарета ревизором, представил в Комиссию Духовных Училищ свои предположения о назначении ревизоров в семинарии: в Московскую и Вифанскую – ректора академии, архимандрита Кирилла, в Ярославскую, Владимирскую, Костромскую и Вологодскую – профессора, протопресвитера Кутневича. Но Комиссия передала эти предположения в ближайшее усмотрение Филарета, который на месте, в Москве, дополнил их назначением Вифанского ректора, архимандрита Никанора (Клементьевского), для обозрения Рязанской и Тульской семинарий.

По рассмотрении отчёта о ревизии академии, Комиссия 23 Августа постановила довести до Высочайшего сведения о произведённом архиепископом Филаретом обозрении Московской академии и о подвигах его, троекратно уже исполнявшего подобные поручения. Вскоре затем, 26 Сентября, он перемещён из Тверской епархии в Ярославскую²⁷². Но важнейшие лежавшие на нём обязанности по Святейшему Синоду, Комиссии, Библейскому Комитету и непрестанно возлагавшиеся на него поручения по различным учреждениям, в которых он также состоял членом (по Человеколюбивому обществу, главному правлению училищ и пр.) не позволили ему даже взглянуть на свою новую епархию. Он только издали приветствовал её посланием мира. Но, чтобы иметь помощником в управлении близкое лицо, он взял к себе в Ярославль ректором своего бывшего товарища, Вологодского ректора, архимандрита Гавриила (Розанова)²⁷³.

Между тем как звезда Филарета восходила всё выше и выше и уже достигала самого высокого пункта своего восхождения, 21 Марта 1824 г. скончался митр. Михаил, изнемогший в борьбе со «слепотствующим министром» просвещения. Болезнь его началась ещё в Декабре минувшего года и была будто бы последствием сильного столкновения его в одном из заседаний Синода с князем Голицыным. Болезнь длилась три месяца, то усиливалась, то ослабевала. За две недели до кончины, но уже в предчувствии её близости, митр. Михаил написал к Государю письмо, в котором откровенно изобразил все опасности, которым подвергается церковь и в заключение говорил: «Государь, когда дойдёт до Вас сие писание, меня уже не будет на свете. Ничего, кроме истины, не вещал я людям; наипаче же теперь, когда в деяниях своих готовлюсь дать отчёт Высшему Судии». Через две недели после этого письма Государь получил известие о кончине Михаила²⁷⁴.

Непосредственный свидетель этой кончины, архиепископ Филарет писал о ней одному из своих знакомых, графу Потемкину: «преосвященнейший митрополит Михаил взят от нас к высшему служению. В 10-й день прошедшего Марта ещё был он в Синоде, в 12-й мы обедали у него; а в 24-й он скончался. Кончина его мирна, память его благословляема; пустота и сиротство им оставленное велико. За несколько дней до кончины его некто видел во сне, что высокий столп с венцами наверху разрушился с громом: сон, по моему мнению, очень справедливый. Не могу описать вам всех мыслей о последствиях сего происшествия, которые, как туман, закрывали от меня свет в продолжение нескольких дней или открывали мне печальнейшие виды. Впрочем, твёрдое основание Божие, конечно, не людьми поддерживается. Из сей мысли, наконец, извлёк я правила, которые меня успокоили. Одно из них есть: устранять себя от всего, от чего только возможно. Ради блага многих помолитесь с нами, чтобы Господь даровал нам человека с духом и силой Илииной, ибо надобно проповедовать покаяние и суд, и с любовью и терпением Христовым, ибо надобно миловать и утешать, без надежды собственного утешения»²⁷⁵.

После кончины митр. Михаила, до назначения преемника ему, Филарет оставался старшим членом в Синоде и в Комиссии и председательствовал в них. Обстоятельство это, в соединении с его необыкновенно быстрым возвышением, давало повод к предположениям, что и предстоящие перемены иерархии не минуют его. Имя его упоминалось в этих догадках, толках и слухах, вместе с именем также выдающегося духовного иерарха, экзарха Грузии, Феофилакта²⁷⁶. Заслуживает внимания и то обстоятельство, что назначение преемника Михаилу откладывалось до возвращения Государя, между тем как назначение Михаила состоялось вслед за получением Государем известия о кончине митр. Амвросия, также в отсутствии Государя из С.-Петербурга. Из этого можно заключать, что в выборе преемника Михаилу или вообще в передвижении архиереев после его кончины происходили колебания, разрешившиеся, наконец, тем, что, с возвращением Государя, старейший из духовных сановников, экзарх Грузии, митрополит Феофилакт 11 Июня пожалован орденом Владимира I степени; Московский митрополит Серафим 19 Июня переведён в С.-Петербург, а на Московскую кафедру перемещён 3 Июля Ярославский архиепископ Филарет, со званием архиепископа. Характерный отзыв о назначении митр. Серафима сделал Филарет в письме к графу Потемкину, отвечая на поздравление его с новым (С.-Петербургским) митрополитом: «Поскольку имели нужду призвать его к тому, в чём, очевидно, он имел нужду: то он может действовать свободнее»²⁷⁷.

С прибытием митр. Серафима в С.-Петербург, Филарет отправился в свою новую епархию, где и пробыл до Августа следующего 1822 года, т. е. целый год. А так как, с отбытием его, в Комиссии не оставалось лица, близко стоящего к учебному делу, то, по докладу князя Голицына, Высочайшим указом 24 Августа, назначен в неё членом ректор С.-Петербургской духовной академии, архимандрит Григорий (Постников). Назначение это состоялось, без сомнения, по желанию и указанию Филарета. Оно выдвигало Григория, также как прежде Филарета, в ряд высших лиц в духовной иерархии. Но положение дел и лиц было теперь совершенно иное, чем прежде. В Синоде и в Комиссии уже приметным образом обозначился разлад между наклонившимся в сторону мистицизма и масонства министром и первенствующим в Синоде иерархом. В обществе также происходило сильное брожение. Но Григорий держался вдали от всего, что имело вид пристрастия, партийного увлечения, борьбы. По свойству своего характера, он всегда шёл ровной и прямой дорогой долга и был уважаем одинаково всеми, к какой бы партии кто ни принадлежал. Но с Филаретом он был близок с самых ранних лет жизни и эту взаимную приязнь они сохранили до конца.

В это же время Комиссия Духовных Училищ, помещавшаяся доселе в Михайловском замке, под одной кровлей с Татариновой, выселена была вместе с нею и перешла в собственное помещение. В 1822 г. 8 Апреля князь Голицын объявил Комиссии, что Государь повелел вывести её из Михайловского замка и нанять для неё частный дом. Голицын тогда же заявил, что уже приискан удобный дом на Литейной улице, принадлежащий генерал-лейтенанту Эртелю с платою по 500 рублей в месяц; но вместе с тем предложил Комиссии, не угодно ли ей будет поручить ему испросить Высочайшее повеление на покупку постоянного дома в собственность Комиссии на счёт её капиталов. Комиссия нашла, что это будет и выгоднее, и спокойнее и, положив перевести канцелярию в дом Эртеля, поручила князю испросить ей Высочайшее разрешение к приисканию и покупке собственного дома по приличию. Государь разрешил употребить на покупку дома и на необходимые в нём переделки и пристройки от 300 до 400 тысяч рублей. Вслед за тем приискан и в Июле куплен был дом наследников умершего портного мастера Иоганна Фохта, на Невском проспекте (Московской части в 1-м квартале под № 22). По докладу князя Голицына 9 Июля Государь дозволил отвести в купленном доме квартиру для обер-прокурора, князя Мещерского и поместить часть департамента духовных дел²⁷⁸. После Мещерского в этом доме жили потом обер-прокуроры: С.Д. Нечаев, граф А.П. Толстой, А.П. Ахматов и граф Д.А. Толстой.

Назначение Московского митрополита Серафима С.-Петербургским митрополитом произошло под влиянием Аракчеева. В этом уже заключалось указание ему, как действовать далее и как относиться к князю Голицыну и покровительствуемым им лицам и учреждениям.

В С.-Петербурге продолжали действовать масонские ложи. Но первоначальная цель их учреждения затмевалась в сознании их членов, и внутренний смысл их терялся за пустыми внешними формальностями. В 1821 г. гроссмейстер великой ложи Астреи, сенатор, генерал-лейтенант Е. Кушелев, официальным порядком довёл до сведения Государя о возникших в ложах несогласиях и беспорядках. «Дух своеволия, буйства и совершенного безначалия, а не дух кротости христианской и истинных правил масонских, смирения, в них действует». Посему он предлагал или восстановить масонство в его прежнем виде, или вовсе закрыть масонские ложи²⁷⁹.

Пастор Госнер собирал ещё модных христиан на свои проповеди, Татаринова своих адептов на свои радения. Перед самым возвращением Государя, прибыла в С.-Петербург и «великая пророчица» Криднер. При выезде в 1815 г. из Парижа, Александр пригласил её в С.-Петербург, но увлечения к ней не сохранил, а последующее экстатическое скитальчество её по разным государствам и городам Германии, из которых она иногда выпроваживаема была с полицейской бесцеремонностью, ещё более охладило к ней Императора Александра. Впрочем, он дал в 1818 г. дозволение на беспрепятственный впуск всех спутников её в Лифляндию²⁸⁰, а в 1821 году – на прибытие её в С.-Петербург. Государь находился ещё в то время за границей, на Лайбахском конгрессе. В С.-Петербурге она сошлась с княгиней Анной Сергеевной Голицыной, родной сестрой известной Софьи Сергеевны Мещерской²⁸¹ и в её доме устраивала свои молитвенные собрания и вела беседы о царствии Божием. Князь А.Н. Голицын посещал эти собрания и оказывал ей всякое содействие²⁸².

Брат её, Фитингоф, обращённый ею к пиэтизму, утверждён был вице-президентом Библейского Общества. Зять Беркгейм служил в С.-Петербурге по Министерству народного просвещения. Государь, по возвращении, официально запретил к ней ездить, но втайне относился к ней благоволительно²⁸³. Между тем, следующее обстоятельство вынудило его к строгой против неё мере. Незадолго перед тем, но ещё бывши за границей, Государь получил известие о начавшемся греческом восстании и о мученической кончине в самый день святой Пасхи, 10 Апреля, вселенского патриарха Григория и с ним трёх архиереев. Страдания единоверцев, поднявшихся на защиту своего отечества от иноверного врага, возбуждали к сочувствию и помощи; и подле Государя были лица, располагавшие его в пользу участия к грекам. Но политические вожди союзной Европы употребляли все усилия к тому, чтобы выставить национально-греческое восстание революционным движением, направляемым против законного правительства, и возбуждённым здесь, как в западной Европе, преступным действием тайных обществ. Государь решился твёрдо соблюдать заключённые трактаты и отказался от всякого вмешательства в дела Греции. Бывший перед тем при Государе и пользовавшийся большим его доверием, грек граф Каподистрия оставил русскую службу; за ним последовал и находившейся при нём А.С. Стурдза. Под такими впечатлениями и с полной решимостью сохранять нейтралитет по отношению к событиям на востоке Европы, Государь возвратился в Мае 1821 г. из-за границы. Но в Петербургском обществе было другое настроение, сочувственное греческому восстанию. Мадам Криднер открыто агитировала в пользу живого активного участия к оказанию помощи восставшим грекам. Это раздражало Государя. Он написал ей собственноручное письмо, в котором советовал не мешаться не в свои дела и поручил А.И. Тургеневу прочитать ей это письмо и потом возвратить ему. Криднер удалилась в своё имение в Лифляндию. Но вскоре после того, увлёкшись давно грезившеюся ей мечтой – основать религиозную колонию для своих последователей, она, вместе с княгиней А.С. Голицыной, дочерью Беркгейм и небольшим обществом мечтательниц, отправилась в Крым и купила там участок земли; но, прожив там несколько месяцев, скончалась в 1825 г.²⁸⁴.

Митрополит Серафим чувствовал себя в своём новом положении первенствующего иерарха русской церкви весьма неспокойно; понимал великость лежащей на нём ответственности, но не имел ни сил, ни пособников остановить поток разливающегося зла. Против него стоял могущественный временщик, князь Голицын, с которым борьба была неравная. Но обстоятельства незаметно слагались так, что создали и подле него и на его стороне силу, которая поколебала авторитет и значение всесильного, как казалось, князя Голицына. Митрополит Серафим не мог не знать бывшего корпусного законоучителя Фотия и тем более не мог не слышать о своеобразных, но сильных и внушительных проявлениях его ревности в борьбе с мистицизмом и масонством. Набожная и благочестивая графиня А.А. Орлова-Чесменская и другие, единомысленные с нею, ревнительницы и ревнители веры выставляли его перед митрополитом Серафимом, как мужественного бойца за веру, пострадавшего за свою ревность и удалённого из столицы, когда он особенно был в ней нужен. Митрополит Серафим исполнил их желание и вызвал его в С.-Петербург.

Фотий был в это время ещё молодой монах. В 1814 г. он поступил из Новогородской семинарии в академию; в 1815 г. вышел из академии по болезни и определён учителем училища в Невском монастыре. В академии он сделался известен Филарету, как студент и несколько раз получал от него, в деликатной форме, пособия деньгами и вещами; но не сохранил сочувствия к нему, хотя с благодарностью вспоминал о его благодеяниях. Более привлёк его к себе духовный аскетический образ Иннокентия, который был тогда ректором семинарии и начальствующим лицом над училищем. Решившись вступить в монашество, Фотий взял себе Иннокентия за образец духовной жизни, «замечал все слова его, поступки, вид, действия, дух веры, его учения, всё замечал, дабы ему для себя составить, собственно в сердце, образ жития благочестивого». В 1817 г. учитель Спасский вступил в монашество и определён учителем во 2-й кадетский корпус. С этого времени он и начинает, как сам пишет²⁸⁵, свои подвиги в борьбе с тайными обществами. «В 1817 г. убогий Фотий действовал против масонов, иллюминатов, методистов, против Лабзина и прочих и разорвал связь духовных лиц и членов Синода с тайными обществами и масонами». «В следующем 1818 году действовал с опасностью жизни против Сионского Вестника, Лабзина, лож масонских, ересей и старался ход расколов их остановить». В это же время (в Мае 1818 г.) по поводу совершенного, под влиянием Лабзина, законоучителем морского корпуса, Иовом, кощунственного поступка, Фотий возвысил глас свой и вопль свой, яко трубу, борясь против вольнодумства. Он достал масонский катехизис и с заметками своими, что «масоны веруют в антихриста, диавола и сатану», раздал кадетам, а те разнесли его по домам. В городе стали ходить про него разные слухи: одни говорили, что он помешался, другие – что он дикий изувер и фанатик. «Фотий – как сам о себе пишет – храбро подвизался за веру и за святыню и содержался три дня под присмотром в Лавре за стойкость и правду, дабы царю не донести о тех соблазнах». В Лавре митрополит Михаил поручил поговорить с ним и успокоить его ректору семинарии Иннокентию, но Иннокентий, сочувствовавший его настроению, вместо вразумления так обласкал его, что Фотий принял его увещание за выражение сочувствия и одобрения его подвигу.

В 1819 году скончался духовный руководитель Фотия, Иннокентий, рукоположенный в епископа Пензенского. На пути в свою епархию он долго пролежал больной в Москве, где с усердием и любовью сестры милосердия заботилась о нём графиня А.А. Орлова-Чесменская. «Спро́сите, – писал он из Москвы 29 Мая 1819 г. к княгине С.С. Мещерской, – кто же чем-нибудь нужным послужит больному? Но нашлась новая благодетельница, которую, по любви Христианской и за чистую любовь, прошу поблагодарить: истинная благотворительница. Слава Господу, что есть такие в царстве Его, что не забываются в суете и роскоши, имея все способы к тому: это графиня Анна Алексеевна Орлова. Премудрый Господь соединяет в ней простоту с милосердием и благотворительностью! Не возносится, не парит, не вдаётся в мечтания и не унижается до гнусности, о Господе имея попечение, кажется, ежедневное. Дай Бог, чтобы те чувства, которые в ней есть теперь, остались навсегда и возрастали в меру возраста Господня»²⁸⁶. Кажется, в это время Иннокентий указал А.А. Орловой на Фотия, как на ревнителя по вере и рекомендовал его ей в духовные отцы. Но Фотий долгое время отказывался принять её в своё духовное руководство.

В следующем, 1820 году, 27 Апреля, в день рождения великого князя Константина Павловича, он говорил обыкновенную очередную проповедь в Казанском соборе на текст: Бога бойтеся. Фотий пишет, что за эту проповедь он удалён был, по проискам тайного общества, через действие Тургенева, в самый разорённый Деревяницкий монастырь²⁸⁷. Это была не первая и не единственная проповедь, которую он говорил в Казанском соборе. Все проповеди его просматривались перед произнесением митрополитом Михаилом. Мы видели и читали и эту и другие его проповеди. Они увлекают одушевлённостью изложения и отличаются своеобразным языком, напоминающим язык Денисовых и Аввакума. В последующих сочинениях он держал тон несколько приподнятый, наставительный и мешал русскую речь с церковно-славянской. А в самых поздних по времени сочинениях, он уже выдаёт себя каким-то вдохновенным вещателем, созерцающим видения, получающим откровения и возвещающим небесные повеления. Проповедь 27 Апреля слушала и А.А. Орлова и, вслед за тем, 2 Мая, пригласив его к себе, просила его принять её в своё духовное руководство: и с того времени была его послушной духовной дочерью до самого конца его жизни. Удаление Фотия из С.-Петербурга состоялось, конечно, не без ведома и не без согласия князя Голицына, который не имел повода быть довольным его действиями. О митрополите Михаиле трудно сказать с уверенностью, уступил ли он в этом деле только настояниям Голицына и Тургенева, или сам находил нужным удаление Фотия, чтобы не возбуждать излишних толков и беспокойного движения в обществе. Во всяком случае, положение Фотия было как бы опальное и только участливое внимание к нему его духовной дочери и присылаемые ею средства на поддержание и возобновление разорённого монастыря, делали, хотя несколько сносным, это его положение. Графиня А.А. сообщала ему обо всём, что происходило в столице, о распространявшихся в обществе ложных учениях, о тайных сборищах и, возбуждая его к борьбе за веру, в то же время изыскивала способы как бы опять вызвать его в С.-Петербург. Наконец ей удалось расположить в его пользу митрополита Серафима. Тонкий и расчетливый старик, прежде всего, перевёл Фотия (29 Января 1822 г.) из Деревяницкого монастыря в Сковородский, чтобы на средства графини поправить один за другим захудалые Новгородские монастыри, а потом, после Пасхи 1822 г., вызвал в С.-Петербург и поместил у себя в Лавре. Но в Лавре Фотий оставался мало. Беседы за беседой шли то у графини А.А. Орловой, то у Дарьи Державиной, вдовы поэта, то в Таврическом дворце и у иных лиц, известных благочестием: «но всё слово и дело направляемо было к настоящей цели, како врагов одолеть и церкви святой сделать пособие». Наконец, познакомился с Фотием и князь Голицын. В первый раз они встретились в Невском монастыре, в алтаре, при освящении новой Духовской церкви, 21 Мая, в день Сошествия Святого Духа; а после службы долго беседовали в покоях митрополита, который рекомендовал Голицыну «юного старца» и просил полюбить его²⁸⁸. Князь Голицын пригласил его к себе для благочестивой беседы, на что Фотий охотно согласился, приняв это приглашение за указание свыше. После первого свидания, князь пожелал ещё видеть его и слышать его беседу. Графиня А.А. просила его приезжать к ней, где «Фотий предлагал им, девице и князю, слово и дело Божие по три, по шести и до девяти часов в день». Когда Фотий стал собираться из С.-Петербурга в свою обитель, князь просил его подождать прибытия Государя (бывшего в то время в отъезде для осмотра войск, расположенных в Витебской, Виленской и других соседних губерниях) и преподать ему благословение. По прибытии Государя, князь уведомил его, что Государь примет его 5 Июня на Каменном острове. Митрополит старался его наставить, как и что с Царём говорить и, взяв древний образ Спаса Нерукотворенного, благословил им Фотия «да даст Он ему смысл, ведение и крепость, что совершить и творить во славу Божию». Князь также велел Фотию прежде Царского свидания явиться к нему и также дал ему наставление, что говорить и делать, будучи у Царя. Но Фотий приметил в этом только опасение за себя со стороны князя. «В назначенный час для приёма, в 7 часов вечера, идя по лестницам дворца, Фотий крестил во все стороны дворец, проходы, помышляя, что тьмы здесь живут и действуют сил вражиих». Разговор с Государем был о делах веры и церкви. Фотий хвалил ревность митрополита Серафима и любовь его к святой церкви и говорил об опасности, угрожающей церкви со стороны её врагов явных и тайных. «Когда после того он увидел князя, не поведал ему ничего, что с Царём тайное говорено было, ни Царь никогда не поведал князю, при всех его желаниях испытать, сущность бывшей беседы». С этого времени Фотий начал и сам смотреть на себя как на избранника Божия, призванного искоренить зловерие и нечестие в России.

Государь пожаловал ему 25 Июня наперсный крест из Кабинета с драгоценными украшениями, а митрополит Серафим перевёл его, с утверждения Святейшего Синода, 21 Августа, настоятелем в первоклассный Юрьевский монастырь²⁸⁹. На пути из С.-Петербурга в Новгород, он принят был, по предварительному приглашению, Императрицей Марией Феодоровной. «В разговоре коснулись до князя Голицына и прочих врагов веры, сынов беззакония»²⁹⁰.

Между тем князь Голицын включил себя в число его духовных учеников и наслаждался беседой этого «Златоуста». Сверх устных бесед, происходивших в доме Орловой, он вёл с Фотием переписку и получаемые от него письма или «послания» собственноручно переписывал и посылал к графине²⁹¹. «Хотя мне всякое писание его приятно, – писал он графине, – но в переписке моей с ним заключается пища духовная, которая даётся в меру и во время. Я и сам к нему пишу, когда сердце моё жаждет его беседы и признаюсь вам, что нередко сие случается»²⁹². Оба они – князь и графиня, переименовавшиеся уже в брата и сестру о Господе, почитали своего общего духовного отца Фотия за великого угодника Божия, а он изрекал им свои глаголы, как веления Божии. «Искусив о тебе вся, писал Фотий кн. Голицыну, я свыше от Господа извещён, что Господня десница коснулась твоей главы: и повелено было мне на тебе руку возложить ещё во второе посещение тебя в твоём дому, и тот, кто мне поведал, сказал, бысть свыше уверение не возлагать скоро руки на тебя без искушения тебя; и егда познал той человек, яко Господь к тебе приблизился, посла того человека и благословляя благословил тебя и руку возложил едину точно десную на главу твою, моляся о тебе: ибо ты кроток и добр по сердцу, а посему враг и супостат яко тать татски окрадал тебя много, и некогда, уже года четыре, как уже случилось, было человеку о тебе извещение свыше в сем разуме. Всё изменилось, ты жив, ты с Богом, тебе завеса тайная раздирается и ты входишь в свет Божий». Фотий, очевидно, уже вошёл в свою роль, имел видения, получал откровения и повеления и изрекал суды Божии людям.

В Августе 1822 г. Государь отправился на конгресс в Верону; но, перед отъездом, рескриптом на имя Кочубея от 1 Августа, повелел: «все тайные общества, под каким бы наименованием они не существовали, как то масонских лож или другими, закрыть и учреждения их впредь не дозволять, а всех членов сих обществ обязать подписками, что они впредь ни под каким видом, ни масонским, ни других тайных обществ ни внутри Империи, ни вне её, составлять не будут». Когда в собрании конференции академии художеств отбираемы были такие подписки от чиновников академии, Лабзин, давши такую подписку, сказал: «что тут хорошего? Сегодня запретили ложи, а завтра принудят в оные ходить. Ложи вреда не делали; а тайные общества и без лож есть, – вот у Кошелева тайные съезды и князь Голицын туда ездит. Черт их знает, что они там делают». Но одно из следующих после этого собраний конференции, именно 13 Сентября, было роковым для Лабзина. «Когда президент А.И. Оленин предложил избрать в почётные члены академии графов Кочубея, Аракчеева и Гурьева, Лабзин отозвался, что этих людей он не знает и о достоинствах их не слыхал. Когда ему объясняли собравшиеся члены, что они на основании положения выбирают этих лиц, как знатнейших, и что лица эти близки к Особе Государя Императора, то вице-президент Лабзин отозвался, что ежели те Особы выбираются потому, что они близки к Особе Государя Императора, то он, со своей стороны, как вице-президент, предлагает кучера Илью, который гораздо ближе к Особе Государя Императора, нежели названные лица». По доведении об этом до сведения Государя, Лабзин был уволен от службы и сослан в г. Сенгилей, Симбирской губернии²⁹³.

Лабзин приписывал постигшее его преследование графу Кочубею и, главным образом, кн. Голицыну, которого считал своим недоброжелателем за прекращение «Сионского Вестника» в первое время его издания и за подчинение его духовной цензуре во второй период его издания. «Назвав меня в грамоте на Владимирский орден почти просвятителем России, писал он к князю Голицыну уже из ссылки, и раздража тем всех бородачей, после выдать им меня на съедение, не подкрепив ничем, кому придёт охота с ними грызться». Лабзин указывает этим на то, что подчинение его журнала духовной цензуре равносильно было запрещению издания, которое он и прекратил. Но князь Голицын указывал ему на другие причины падения его журнала. «Вспомните, что вы начали писать масонские пьесы. Потрясение наружной церкви, чудеса, кои не имели той верности, какая нужна в подобных случаях и наконец, противоборство цензуре (дошло) до того, что я принуждён был прекратить соблазн, который происходил, и избавиться упрёку, что я покровительствую тому, что церковь должна бы останавливать»²⁹⁴. Эти объяснения князя в защиту наружной церкви весьма характерны для того времени.

Е.Ф. Татаринова, ещё в 1821 году, выселена была из Михайловского замка, а в 1822 г., в последствие Высочайшего указа от 1 Августа, обязалась подпиской, что не будет иметь тайных собраний. Но, как говорят, от себя не уйдёшь. Сначала она перешла в наёмное помещение и продолжала свои собрания, а потом, после подписки, купила с помощью своих почитателей три дачи за Московской заставой, на Царско-сельской дороге, где и устроила род монастырского общежития для своих последователей. Здесь общество её увеличилось несколькими новыми лицами, в числе которых особенно замечателен своей сильной привязанностью к Татариновой Е.А. Головин, бывший в то время командиром Егерского полка, а впоследствии главнокомандующим в Грузии, генерал-губернатором Рижским и, наконец, членом Государственного Совета²⁹⁵.

Молитвенные собрания у Екатерины Филипповны, соединённые с радением и пророчествами, продолжались по-прежнему. «Воскресенье, – записал в своём дневнике об одном из этих собраний Боровиковский. – Увиделся со всеми, в свободе. Продолжал петь и то и сё. Мартын Степанович сказал, что Пётр Филиппович пророк. Продолжали петь; и открылось пророчество Евгения Александровича и потом общее: „Плачу и рыдаю“. Сказали, что я могу петь. Так и принуждён петь. Сначала кое-как, а потом робеть, и больше, и кое-как допел; а никто не помог. Е.Ф. сказала: „на последнее место садился бы“. Так и сел и робел, и ещё пел: Иисусе мой, прелюбезный сердцу, сладость. И потом начал Пётр Филиппович в первый раз пророчествовать всем и мне, и „царско сердце обовью“, и всё любовь и милосердие. И потом Е.Ф. ещё и мне премилосердное прорекла: при прощании показала любовь: „крылушки скоро привью, буду летать“»²⁹⁶.

* * *

В Августе 1822 г. возвратился в С.-Петербург Московский архиепископ Филарет, но уже нашёл во всём большую перемену. Первенствующий член Святейшего Синода (митрополит Серафим) и министр духовных дел (министр над Синодом) находились в открытой неприязни. Всем известно было недавнее свидание Фотия с Государем, и хотя разговор их оставался тайною, но образ мыслей Фотия, как и действия его, всем были известны. Закрытие масонских лож и тайных обществ также было знамением времени, приметным даже и для небольшой проницательности. Наконец и ссылка Лабзина, – оракула мистики, показывала, что время её проходит. Митрополит Серафим встретил Филарета холодно и направил его на практическое дело, поручив ему составление катехизиса. Филарет исполнил это поручение с полным послушанием и вниманием ко всем замечаниям Серафима. Это несколько уравновесило отношения его к первенствующему иерарху. Катехизис положено было поднести к утверждению Государя. «Обозревая, – сказано было в определении Святейшего Синода по этому предмету, – изданные в разные времена и под разными наименованиями книги, содержащие в себе катехизическое учение православные греко-российские церкви, Святейший Синод усмотрел, что в них не имеется единообразия, полноты, ясности и простоты, которые бы служили истинным руководством к прямому познанию христианского учения, изложенного в Священном Писании; и потому, признавая необходимо нужным издать вновь катехизическое учение, расположенное по приличнейшей системе, слогом чистым, ясным и вразумительным, предоставлял составление такового катехизиса попечению члена своего, преосвященного Михаила, митрополита Новгородского и С.-Петербургского, а, по кончине его, Синодальному же члену, преосвященному Филарету, архиепископу Московскому; и вследствие того он, преосвященный, по совершении сего сочинения, предложил оное Святейшему Синоду под названием: „православный христианский катехизис“. По внимательном рассмотрении его, Святейший Синод постановил издать оный и впредь издавать для всеобщего обучения по оному православного греко-российского юношества в духовных и прочих училищах. Но, как пространный катехизис издан в царствование покойной Государыни Императрицы Екатерины Второй, при учреждении народных училищ Российской Империи, то составленный ныне вновь катехизис поднести в рукописи предварительно Государю Императору на Высочайшее Его Величества усмотрение и испрошение соизволения на издание оного в печать». 20 Мая Государь соизволил на напечатание катехизиса, но с тем, чтобы первое издание было напечатано церковными буквами²⁹⁷.

Но в воздухе в политической атмосфере, носилось что-то тяжёлое. «Трудно изобразить, – говорит в своих воспоминаниях Вигель, – состояние, в котором находился Петербург весной 1823 г. Он был подёрнут каким-то нравственным туманом; мрачные взоры Александра, более печальные, чем суровые, отражались на его жителях и это влияние проникало даже до людей, подобно мне, малозначительных. Говорили многие: „чего ему надобно? Он стоит на высоте могущества“. Всякий объяснял по своему причину его неутешной грусти».

Причин этих, конечно, было много, и тяжесть их не только сообщала душе Александра печальное настроение, но наклоняла её к мыслям о близости неизбежного конца всех тревог и волнений. В этом настроении он поручил архиепископу Филарету, в великой тайне, составить проект манифеста о наследовании престола после кончины его (Александра). После исполнения этого поручения, архиепископ Филарет, в начале Августа, отбыл в Москву, в испрошенный двухгодичный отпуск из Синода, а с прибытием туда же, в конце Августа, Государя, исполнил другую часть поручения относительно того же акта – положения его на хранение до времени в Успенском соборе, вместе с прочими царственными актами.

В это время Филарет едва ли мог думать о близком падении Голицына; но, что понимал весьма ясно – опасность своего положения, это больше чем вероятно. Расположенный к нему, Ярославский архиепископ Симеон, писал к Владимирскому епископу Парфению 4 Июня, «о Московском неприятно говорят. Эти слухи, конечно, доходят и до него». Конечно, это и побудило его стушеваться на время. Он и выпросил себе продолжительный отпуск из Синода, на два года. «Московский, – писал тот же архиепископ Симеон, – едет на два года, а мне сказывал князь Голицын, бывший здешний (Ярославский) губернатор, недавно из С.-Петербурга, что и долее пробудет. Мода с него спала, как говорят».

В Синод на место его вызван был Кишинёвский архиепископ, Димитрий Сулима²⁹⁸. Ещё прежде, в Феврале 1823 г., пожалован был в члены Синода Тверской архиепископ, Иона Павинский²⁹⁹. Выбор и вызов этих лиц объясняли в то время сочувствием их направлению князя Голицына³⁰⁰.

Князь Голицын продолжал услаждаться проповедями немецких проповедников и мистическими сочинениями. Модный немецкий проповедник, пастор Госнер, не довольствуясь проповедями, издал в 1824 г., в С.-Петербурге книгу: Geist des Lebens und der Lehre Iesu Christi in Betrachtungen und Bemerkungen über das ganze neue Testament. Erster Band. Mathäus und Marcus. Генерал Брискорн начал, а директор департамента народного просвещения и секретарь Библейского Общества, В.М. Попов, окончил перевод этой книги на русский язык, исправив и часть перевода Брискорна. Перевод под заглавием: «о Евангелии от Матфея» печатался в типографии Греча.

На этой-то книге и завязался узел интриги против Голицына.

Лица, действовавшие против Голицына, сплотились уже в тесный союз, во главе которого стояли: митрополит Серафим, Аракчеев и Фотий. Когда и как они успели сплотиться, и кто был объединяющим центром и главным направителем борьбы – Серафим, Аракчеев или Фотий, на эти вопросы трудно ответить по недостатку сведений. Могло быть, что Аракчеев, узнав об аудиенции Фотия у Государя и зная подозрительный нрав Государя, захотел склонить Фотия на свою сторону, а затем соединил с его целями и собственную освободиться от соперника и властвовать одному в доверии и совете Государя. К ним примкнул перемётчик Магницкий, предательски перебежавший от князя Голицына к Аракчееву. Собственно эти четыре лица и составляли союз, действовавший против Голицына. Но к ним присоединился, в качестве служебного и исполнительного споспешника, чиновник за обер-прокурорским столом в Святейшем Синоде камергер А. Павлов.

Павлов женат был на сестре главнокомандующего в Грузии А.П. Ермолова, но по-видимому не имел успеха на том поприще, на котором отличался и так высок был Ермолов. С 1799 г. он служил в Конном полку, но в 1803 г. уволен с чином штаб-ротмистра; в 1813 г. снова поступил в тот же полк и вслед затем перешёл в Уланский, но в 1817 г. опять уволен от службы. В 1821 г. определён чиновником особых поручений в Министерство внутренних дел и в том же году пожалован камер-юнкером, но вскоре оставил и эту службу. Наконец, он нашёл своё настоящее призвание и в Ноябре 1823 г. заявил обер-прокурору Святейшего Синода князю Мещерскому об «одушевляющей его тёплой вере» и об искреннем желании его «посвятить себя на службу по ведомству министра духовных дел, где бы государственная служба соединена была с чистейшею приверженностью к церкви». Кто-то сказал ему, что в Синоде есть должность, соответствующая его положению и характеру, именно чиновника за обер-прокурорским столом, которую занимал при Екатерине Потёмкин и которая с тех пор остаётся вакантной. Князь Мещерский долго колебался принять его на эту должность, но, наконец, согласился и 29 Декабря 1823 г., по докладу князя Голицына, состоялось Высочайшее повеление об определении Павлова за обер-прокурорский стол в Синоде с жалованьем по 1.500 рублей в год³⁰¹. По склонности или по расчёту, Павлов стал на сторону партии, враждебной Голицыну: заискивал в митрополите Серафиме и вошёл в сношения с Фотием; сообщал ему секретно сведения о Библейском Обществе и «неопустительно надзирал за Госнером» в роли полицейского сыщика, «к чему, по словам Фотия, имел способность».

В Феврале 1824 г. Фотий вызван был в Петербург: это время можно считать началом решительной борьбы против князя Голицына. Началось с того, что Магницкий достал из типографии Греча листы печатавшегося перевода книги Госнера³⁰² и сообщил их митрополиту Серафиму. Митрополит поручил своему викарию, Григорию, ректору академии, составить обличение на Госнера, но тот, по совету Филарета, отказался. Тогда обличение или «апологию» (церкви) изготовил сам Серафим; а Фотий написал «обличительную апологию» на книгу: «Воззвание к человекам о последовании внутреннему влечению духа Христова».

12 Апреля, в субботу пасхальной недели, Фотий вручил (вероятно, Аракчееву) два послания к государю для доставления в собственные руки. В первом из этих посланий Фотий писал: «От юности моея старался я работать Господу Богу и хранить святые Его заповеди. Мудрости философской, ораторской и науки человеческой старался я научиться, дабы всячески Богу и царю верою и правдою служить, но яко суету и к спасению не полезную, оную мудрость вовсе презрев, я искал премудрости Божией и началом Её полагал страх Божий, поучался в законе Божием день и нощь: книги святых отец и учителей церкви внимательно читал и по ним всячески старался жить, всё то исполняя словом и делом, чего требует от меня Бог, как от христианина, – монаха и священника, служителя церкви по закону, по совести и по присяге, восемь лет постяся и моляся и всячески угождая Господу моему, я презрел страх людей, клеветы и поругания, имел в виду данную мною присягу служить Богу и царю верою и правдою и в оные годы сражался я с тайными обществами, с отступниками, еретиками и карбонариями, Господу помогающему мне всегда я их одолевал тьмы, хотя тебе может быть и неизвестно, но как я много жертв от них отнял, умыслы их знаю и ничем их не прельщаюся: то Господь меня безоружного и меньшого, паче всех, дал им в страх велик; всячески они старалися и стараются, как бы меня единого погубити. Враги сии царя и церкви только сети мне ставили оные: клеветы, хулы и насмешки мне делали и тем иногда начальству в худом виде меня выставляли. По милости Божией, это я не считаю за болезнь никогда: и как знаю, многие их тайные злодейства, под видом набожности и добра делаются, то молился Господу, дабы Он меня сделал орудием в сии смутные времена на пользу церкви, царю и отечеству. Вот я по жребию приехал в С.-Петербург и узнал многие замыслы тайные, сделанные в течение года и 6-ти месяцев, которые я жил в монастыре: ещё заранее в течение 6-ти месяцев я старался до твоего сведения довести многие тайны, но не нашёл человека, который бы служил вере и правде из знакомых мне и к Тебе приближенных: одни были сами замешаны во всём и первые ещё, а другие были страшливы из мирских видов. Пребывая в сем граде полтора месяца, я вслед тайно за Госнером назирал и узнал, что он для приуготовления к революции умы вызван учить и всячески так ограждён, что никто не смеет его и коснуться: он вызван потому, что из нашего духовенства правоверного никого не нашлось способного к умыслам. Вдруг не мог и я противустав открыть умыслы всех в том. Я довести непрестанно просил князя Голицына до сведения твоего, но тщетно; наконец как плакал о грядущей опасности церкви и отечеству, просил Бога, чтобы Он Сам всё сие, как ведает, устроил, открыл и до твоего сведения довёл путями необыкновенными, то вот что в следствие того случилось. Сего 1824 года, Марта на 30-е число, на Вербное воскресенье, было мне видение от Бога послано: предстал мне Ангел Божий во время дремания моего: разгнул книгу имея в руках предо мною: и был глас свыше: зри и разумей. В сей книге нигде, ни сверху, ни снизу, ничего не было написано, а по средине токмо по обеим страницам в одну черту были сии слова: сия книга составлена для революции и теперь намерение её революция. Я же, желая знать, что это за книга – и узнал в видении, что она есть книга Воззвание к человеком о последовании внутреннему влечению Духа Христова. И повелено мне было: дабы я не умолчал, а открыл всё сие, кому следует, прямо. Сверх чего я имею тебе многия тайны открыть. Бог любит церковь нашу, царя и народ; и потому заранее посылает меня тебе открыть и, может быть, как дух мне говорит, за четыре года ранее всё открываю: можно весь план разрушить революции: что же делать, мне всё открыто – всё сие ведая тайно содержи, как будто ничего не ведая. Граф Аракчеев всё может сделать; он верен; о нём мне открыто тогда, как я тебя видел в видении; а если не возьмёшь мер, всё узнав от меня на бумаге и от уст моих, то такой план сделан, что может быть через четыре года и выполнится, если созреет всё к тому. Чтобы вдруг весь план разрушить, то двух человек от должности удали: одного от себя, а другого от службы. Знай, о великий Царь, что Господь всё мне открывал прежде и всё впредь заранее откроет: никакой беды не будет, если Ты послушаешь Господа, через меня Тебе глаголющего: Бог мне сие открыл, яко служителю своему верному, а я Тебе открываю, по данной мною присяге, яко раб верный Бога моего. У нас единая святая правая вера, а потому Бог и открывает нам, а не другим. Знай, о Божий слуга, Царь мой христолюбивый! Я ничего не убоюся служить верою и правдою, я знаю, кто мой помощник и покровитель: с нами Бог! Сей мой Бог и прославлю Его, Бог Отца моего и вознесу Его: славно бо прославися в нас и в нашем царстве в 1812 году. Послушай того Господа, о Царь! Ты Его знаешь и Его наместник на земли. Я Тебе служу верно, яко Богу. Он в лице Тебя царствует. Знай, что я за веру, за церковь, за Тебя Царя и отечество смерти я не боюсь. Смерти мне не будет, а будет один переход к Царю моему Богу в небесные обители. Служить царю верою есть первое дело Божие – нашея веры; я ближняго должен любить по Евангелию, но Царь первый и больший всех ближних моих, ближний отец мой и всех защитник. О любимейший мой о Господе и кроткий Царь! Ежели Ты услышишь от кого на меня худое, как то клеветы и праздных людей пустые слова, не веруй. Всякими мерами диавол научает людей меня оклеветать, дабы Бог через меня не разрушил план врагов. Буди в мире, радуйся о Христе. Господь с Тобою. Господь сокрушит врагов и сломит их оружие и щиты их сожжет огнём. Господи, силою Твоею, возвеселится Царь и о спасении Твоём возрадуется зело». Подпись: «Раб Бога и Господа Иисуса Христа и Духа Свята служитель святой церкви верноподданный Царю и последнейший».

В одно время с этим посланием передано Государю другое о том, что «в наше время о многих книгах сказуется и многими обществами и частными людьми возвещается о какой-то новой религии, якобы предуставленной для последних времён. Сия новая религия, проповедуемая в разных видах, то под видом нового света, то нового учения, то пришествия Христа в Духе, то соединения церквей, то под видом какого-то обновления и аки бы Христова тысячелетнего царствования, то внушаемая под видом какой-то новой истины, есть отступление от веры Божией, Апостольской, отеческой, православной. Эта новая религия есть вера в грядущего антихриста, двигающая революцией, жаждущая кровопролития, исполненная духа сатанина. Ложные пророки её и апостолы – Юнг-Штиллинг, Эккартсгаузен, Гион, Бем, Лабзин Госнер, Фесслер, методисты, Гернгутеры». Послание оканчивается воззванием к Царю: «Да воскреснет Бог и десницею Твоею и духом на Тебе сущим да расточатся враги Бога отцов наших и да исчезнут со всеми ложными учениями от лица земли нашея». Послания приняты были Государем благосклонно. Первый приступ к выполнению задуманного плана оказался удачным.

Ставший в центре этого действия Аракчеев привёл в движение другие струны. Мы упомянули выше о переводе книги Госнера. О вредном направлении этой книги доведено было до сведения Государя. Из сопоставления различных сведений по сему предмету можно полагать, что перевод этой книги и был ближайшим поводом к испрошению митрополитом Серафимом аудиенции у Государя, которую он и имел 17 Апреля (в четверг на Фоминой неделе)³⁰³. Последствием этой аудиенции было то, что Государь приказал С.-Петербургскому военному губернатору представить ему книгу Госнера и когда она была представлена, передал в Комитет Министров, а Комитет поручил рассмотрение её президенту Академии Наук, А.С. Шишкову и министру внутренних дел В.С. Ланскому.

Знал ли князь Голицын о переданном Государю послании Фотия и об аудиенции Серафима у Государя? Очень может быть, что не знал, по крайней мере, всего. 20 Апреля Фотий призван был во дворец с повелением «явиться с секретного входа и тайною лестницею в кабинет к Государю, дабы сие не было всем гласно». Государь «беседовал с Фотием три часа от 6 до 9 вечера, и явился благ и милостив к Фотию, яко ангел Божий и с миром остался Царь после беседы».

23 Апреля кн. Голицын пожелал видеться с Фотием и пришёл к нему. Фотий начал говорить так: «Вот уже два почти года увещеваю тебя отстать от заблуждений. Умоляю тебя ради Господа, останови ты книги, кои в течение твоего министерства изданы против церкви, власти царской, против всякой святыни, и в коих ясно возвещается революция или доложи ты Помазаннику Божию. Но он, князь Голицын, отвечал: что мне теперь делать? Все университеты и учебные заведения сформированы уже для революции». Я ему сказал: «ты, яко обер-прокурор, а теперь министр духовных дел и народного просвещения, мог бы уже исправить». И сказал кн. Голицын: «не я, а Государь виноват, который такого же духа будучи, желал». Я же сказал кн. Голицыну: «но я тебя уверяю, что можешь ещё остановить». Но кн. Голицын сказал: «поздно уже остановить, всё уже в большой силе». Видя ложь и дерзость кн. Голицына, я удивился и пожалел о том, что два года напрасно употребил, обращая его от заблуждения и решился более не видеться с князем, яко врагом церкви и государства. 25 Апреля князь Голицын пожелал ещё видеться с Фотием и пришёл к нему в час пополудни³⁰⁴. «Фотий стоит у св. икон: горит свеща, святыя тайны Христовы предстоят, Библия раскрыта (Иер.23). Входит князь и образом яко зверь рысь является (Иер.5:6), протягивает руку для благословения. Но Фотий, ему не давая благословения, говорит тако: в книге „Таинство креста“ под твоим надзором напечатано: духовенство есть зверы, а я Фотий из числа духовенства есть иерей Божий, то благословить тебя не хощу, да тебе и не нужно оно. (Дал ему прочитать Иер. гл. XXIII). Но кн. Голицын не хотел и убежал, но Фотий вслед отворенной двери закричал: если не покаешься, то попадёшь в ад»³⁰⁵. Описав оба эти разговоры свои и поступок свой с Голицыным, Фотий в тот же день, 25 Апреля, послал (вероятно, через Аракчеева) описание это к Государю.

В этот же самый день кн. Голицын получил подписанный Государем рескрипт по делу о книге Госнера. Шишков и Ланской представили составленный первым из них разбор книги Госнера. По выслушании этого отзыва, Комитет Министров признал единогласно, что толкования пастора Госнера, кроме того, что противны правилам всех исповеданий христианской религии, оскорбительны для господствующей в государстве нашем Греко-Российской веры и содержат в себе мнения, клонящиеся к разрушению общественного благоустройства. Вследствие этого, книгу Госнера постановлено было предать сожжению³⁰⁶, а переводчиков, исправителей, издателей, цензора и типографщиков предать суду³⁰⁷. Сверх того Высочайшим рескриптом на имя министра духовных дел и народного просвещения от 25 Апреля 1824 года повелено ему «от дозволившего напечатать эту книгу на русский язык цензора истребовать объяснение, по каким причинам мог он пропустить оную. Что же принадлежит, сказано далее в рескрипте, до пастора Госнера, то поскольку после всех сделанных Комитетом Министров замечаний и после обнаруженного им в сочинении своём образа мыслей, не остаётся уже никакого сомнения в предосудительности поступков его и в самой чистоте предлагаемых им поучений, я признал необходимым, производившиеся доселе в занимаемой им квартире собрания для слушания его проповедей воспретить, а самого его удалить из России; для сего вместе с сим повелел я министру внутренних дел выпроводить Госнера за границу на том же основании, как выслан был из Одессы пастор Линдль, и с такими же пособиями, какие оказаны были в то время Линдлю». Наконец кн. Голицыну поручалось снестись с митрополитом Серафимом о тех основаниях, на которых должна быть установлена цензура сочинений и переводов, издаваемых на русском языке по предметам до веры касающимся, и внести общее их заключение на рассмотрение Комитета Министров³⁰⁸.

Дело пока этим ограничилось. Фотий и клевреты его распространяли всюду о проклятии князя Голицына Фотием. Изуверы восхищались этой грубостью, считая её за проявление ревности и мужества. Но Государь счёл поступок Фотия прямо неприличным, нехристианским и несообразным с требованиями подчинённости, что и выразил ему, но уже после, месяца через полтора; а теперь оставил это его послание без всякого ответа. Странно, конечно, что он отдавал своего любимца, одного из первых сановников Империи, безнаказанно, в публичное поругание. Но в этом процессе не оберёшься странностей. Между тем, врагов князя Голицына смущало, что, несмотря на самые энергические действия, дело их подвигалось медленно. Нужно было усилить нападение, участить выстрелы и продолжать до тех пор, пока крепость будет взята или совершенно разрушена; благо есть такой бесстрашный застрельщик, как Фотий.

29 Апреля Аракчеев (полагаем, что он) вручил Государю новое послание Фотия с изложением «плана разорения России и способа оный план вдруг уничтожить тихо и счастливо». В первой из этих хартий он называет по именам врагов России и описывает способ их действий, начиная с Кошелева и князя Голицына, Рунича, Оболенского, Карнеева, архимандрита Феофила, Тургенева, Попова до фон-Фока, Греча, Тимковского и проч. «А духовенство, яко подневольное, из разных причин затворило уста и никто правды сказать не смеет, а кто препятствовал, те уже в гробах лежат по гонении (М. Амвросий, Михаил, Иннокентий, архимандрит Симеон и проч.)». В другой хартии указывается способ, как действовать и что предпринять, чтобы остановить революцию. «На вопрос твой – как пособить, дабы остановить революцию, молился Господу Богу и вот что открыто, только делать немедленно. Способ весь план уничтожить вдруг тихо и счастливо есть таков: 1) Министерство духовных дел уничтожить, а другие два отнять от настоящей особы; 2) Библейское Общество уничтожить под тем предлогом, что уже много напечатано Библий и оно теперь не нужно; 3) Синоду быть по-прежнему и духовенству надзирать при случаях за просвещением, не бывает ли где чего противного власти и вере; 4) Кошелева отдалить, Госнера выгнать, Феслера изгнать и методистов выгнать, хотя главных. Провидение Божие теперь ничего более делать не открыло. Повеление Божие я возвестил: исполнить же в Тебе состоит. От 1812 года до сего 1824 г. ровно 12 лет Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию. Да победит он духовного Наполеона лицом твоим, коего можешь, Господу содействующу, победить в три минуты чертой пера. А вся сила духовного Наполеона в четырёх пунктах состоит».

7 Мая Фотий отправил и ещё новое послание к Государю: «Дело Божие всецело исправи». С посланием вручён Его Величеству: «план революции, обнародываемый тайно или тайна беззакония, деемая тайным обществом в России и везде».

Наконец враги князя Голицына одержали победу. 15 Мая 1824 последовал Высочайший указ Синоду: «Назначив особого министра народного просвещения, повелеваем: делам Святейшего Правительствующего Синода, до назначения министра духовных дел, иметь то же течение, в каком они находились до учреждения сего Министерства 24 Октября 1817 года». Обер-прокурором остался занимавший эту должность с 1817 г. князь И.С. Мещерский. Высочайшим указом Комитету Министров предписано было передать в ведение обер-прокурора «Первое Отделение Департамента Духовных Дел», с присвоением ему наименования «Отделения духовных дел Греко-Российского исповедания при Обер-Прокуроре Святейшего Синода». Из трёх остальных отделений департамента образовано «Управление духовных дел иностранных исповеданий», перешедшее в заведывание назначенного министром народного просвещения, адмирала А.С. Шишкова.

17 Мая последовал новый указ Святейшего Синода об увольнении князя Голицына от звания члена Комиссии Духовных Училищ. Высочайший указ сообщён был Комиссии в копии с определения Святейшего Синода и доложен 23 Мая. Князь Голицын уже не присутствовал в этом заседании; не было и Галахова, отозвавшегося болезнью. Вслед за тем, 29 Мая, князь Голицын объявил Комиссии Высочайшее повеление, состоявшееся 16 Мая, об увольнении правителя дел Комиссии, Ястребцова, в отпуск, на год, с выдачей вперёд годового жалованья и пенсии его³⁰⁹, а 11 Июня, Высочайшим указом Синоду, уволен от должности члена Комиссии, по болезненному состоянию, д.с.с. Галахов.

Не довольствуясь полученной победой, Аракчеев с Фотием добивались ещё чего-то. Князь Голицын оставался при Государе и продолжал, на правах министра, заведовать почтовым ведомством, которого у него не отобрали. Многие лица, обвинённые Фотием в революционных действиях, оставались на своих местах. Наконец Библейское Общество не было закрыто.

14 Июня Аракчеев устроил свидание Государя с Фотием, происходившее с 7 до 9 часов вечера. Независимо от устной беседы, Фотий успел вручить Государю хартию «О действиях тайных обществ в России через Библейское Общество». Дело спасателей России становилось твёрже, но Аракчеев всё продолжал укреплять его ещё более, чтобы было твёрже. 1 Августа он писал Фотию, что имел счастье докладывать Государю «о наших свиданиях» и Его Императорскому Величеству приятно было слышать об усердии его (Фотия) к церкви Божией и отечеству. При этом он извещал Фотия, что Его Величество позволяет ему приезжать в С.-Петербург, когда угодно будет, и в доказательство своего благоволения, изъявил желание видеть его у себя в С.-Петербург прежде своего отъезда в вояж. Аракчеев просил Фотия расположить свой приезд так, чтобы мог быть у Государя между 3 и 10 числами Августа. Государь принял Фотия (во дворце на Каменном Острове) 6 Августа в 8 часу вечера. В этот раз Фотий вручил Государю два своих писания, одно: «открытие заговора под звериным апокалипсическим числом 666 и о влиянии Англии под тем предлогом на Россию» и другое «о революции под именем тысячелетнего Христова царствия, готовимой к 1836 году в России через влияние тайных обществ и английских методистов». На другой день, 7 Августа, послал Государю новое своё писание под заглавием: «Записка настоятельная, дабы взять решительные меры к прекращению революции, готовимой в тайне». В этой записке Фотий писал, что «непременно и немедленно нужно ныне выслать из столицы некоторых навсегда: по прежнему плану поданному выполнить нужно, т. е. лиц в оном выставленных, от своих мест нужно удалить, для того, что домогаются занять прежние свои позиции и выгоды, и будут всеусильно домогаться прийти в прежнее своё положение. Все они весьма ныне ослабели, рассеялись, но ещё думают, что авось либо не удастся ли укрепиться и собраться воедино. А посему по всем обстоятельствам нужно теперь нечто решительное доделать». Отбытие Государя, 16 Августа из Петербурга в вояж остановило на время фанатические порывы Фотия; но в Декабре он подал ему, через Аракчеева, записку об открытии новой секты в Донском войске³¹⁰.

Преемником князя Голицына по должности министра народного просвещения назначен был, вероятно, по указанию Аракчеева, адмирал А.С. Шишков. Благонамеренный, но престарелый Шишков увидел в самом назначении этом, которого не ожидал, призвание к чрезвычайной деятельности и к спасению России от охватившего её нравственного разврата и просил Государя облечь его доверием и полномочиями, которые бы соответствовали этому его назначению и видны были для общества. Государь находил доклады его «красноречивыми и написанными в хороших правилах», но, не утверждая их и не желая обидеть старика, оставлял их у себя (так как все доклады были письменные) для просмотра. Не видя успеха для своих докладов, представляемых прямо Государю, он стал направлять их к Аракчееву и имел в этом более успеха, по крайней мере, по некоторым делам. Больших усилий стоило ему испросить Высочайшее повеление о предании суду В.М. Попова. Государь при докладах всегда отзывался о нём с похвалою и защищал его, но, наконец, уступил настояниям министра и дал повеление о расследовании дела Попова (т. е. участия его в переводе и издании книги Госнера) судом. Однако же, процесс этот, стоивший Шишкову больших хлопот и причинивший ему массу неприятностей, кончился ничем – т. е. оправданием Попова³¹¹.

Заручившись обещанием Аракчеева содействовать ему в его намерениях, Шишков просил его доложить Государю «о продолжающихся покушениях и стараниях продолжать собрания Библейских Обществ и распространять не переводы, а, так сказать, перекладку священных писаний с высокого и важного языка на простонародное наречие» и в доказательство этого препроводить вышедшую книжку «Известий о Библейских Обществах» и только что перед тем напечатанный краткий катехизис, в котором «Отче наш», «Верую во единого Бога» и «Заповеди Господни» переложены на простой язык, переиначены и нарочно напечатаны церковным шрифтом³¹².

По докладу Аракчеева, Государь приказал им съездить к митрополиту Серафиму и с ним объясниться. На совещании их, 6 Ноября, митрополит Серафим «Известий» не защищал, – хотел дотянуть их только до конца года, чтобы удовлетворить подписчиков; а катехизис, напечатанный под его высшей цензурой, защищал весьма слабо и закончил самым слабым аргументом: «Да куда ж деваться нам с таким множеством напечатанных книг?» Шишков говорит, что, услышав это, он едва удержался в пределах должного уважения к священному сану. Граф Аракчеев также не вытерпел и сказал, что «не о деньгах дело идёт». Наконец, после долгого прения, принято было общее заключение, что «Библейское Общество должно прекратить, перевод Священных Писаний на простое наречие не выпускать и краткий катехизис остановить!»³¹³ Государь утвердил представление только о приостановлении выпуска кратких катехизисов.

16 Ноября Шишков снова докладывал Государю, что был у него митрополит Серафим и просил представить Его Величеству о немедленном закрытии Библейского Общества, остановлении переводов Священного Писания на простое наречие, о вызове в С.-Петербург митрополита Евгения с тем, чтобы поручить ему в особенности устроить духовные училища и очистить их от проникших в них заразительных правил и, наконец, о замене присутствующих в Синоде Тверского и Кишинёвского архиереев другими. Вскоре затем (11 Декабря) и сам митрополит Серафим ходатайствовал о том же пред Государем. Но Государь, утвердив прочие представления Шишкова и митрополита – о рассмотрении вредных книг, о напечатании вновь и на казённый счёт, запрещённой в 1818 г. книги: «Беседа на гробе младенца», о замене присутствующих в Синоде архиереев другими и о вызове в Синод Киевского митрополита Евгения, настойчиво и решительно отклонил ходатайства о закрытии Библейского Общества и прекращении перевода Библии. В конце года, 28 Декабря, митрополит Серафим ещё раз возобновил своё ходатайство об этом, прося увенчать такой важный для православия год новым знаком промышления о церкви и даровать ей новое, для полного торжества её, благодеяние³¹⁴... но и в этот раз не имел успеха.

Впоследствии уже, после оставления министерского поста, оглядываясь на это прошлое и вспоминая о событиях этого времени, о своих докладах Государю, вызванных ревностью ко благу России и об уклончивости Государя от утверждения этих докладов, Шишков (в оставленных им записках) писал: «к чему служило мне рвение моё остановить усилившуюся заразу? С одной стороны Бог, совесть и отечество требовали от меня, чтобы я, по долгу звания моего, сопротивлялся, сколько могу, безнравственному и пагубному вольнодумству или так называемому духу времени; но с другой час от часу более усматривал я, что не могу иметь ни средств, ни возможности поставить преграду сему широко развившемуся и беспрепятственно текущему злу. Надлежало мне или уступить обстоятельствам или, с вредом себе, противоборствовать оным. Я избрал последнее. Сначала казалось, что обстоятельства благоприятствуют тому, чтобы глас истины, долгое время не дерзавший вопиять против гласа лжи, напоследок возгремел против неё и злые поучения её изобличил и опроверг, ибо возмущения, происходившие в Испании, в Неаполе, и пребывание Государя Императора в Австрии, переменили во многом образ мыслей его. Он перестал помышлять о даровании вольности народу, о соединении всех вер, о новой философии, под именем высоких таинств разрушавшей все связи обществ, и других подобных сему мечтаниях. Случай, подавший повод к перемене Министерства народного просвещения и духовных дел, казалось, открыл ему злонамеренность тех правил, которым доселе последовал он с такой ревностью. Благосклонное внимание его ко всем моим представлениям и кроткое выслушивание всех моих вопияний против yчpeждeний и книг, им самим вводимых и одобряемых, подавали мне надежду, что, поддерживаемый силой гласа и твёрдостью воли его, могу я благоуспешно действовать, исторгая семена лжеучения и препятствуя возрастать им. Но вскоре увидел я, что все мои надежды были тщетны. Привязанность, или, как бы, некая страсть его к прежним своим деяниям и образу мыслей, невзирая на силу опытов и убеждений, не могла в нём истребиться, так что, казалось, он сам с собою борясь, увлекался попеременно то теми, то другими мыслями. Очевидность доказательств и сильные мои настояния принуждали его соглашаться на предприемлемые много меры, но он разрушал их тайным образом. По делу пастора Госнера, отдав Попова под суд, уговаривал Милорадовича, чтобы он старался оправдать его». Сказав потом, что в Сенате Муравьев-Апостол подал мнение, которым старался оправдать Попова, Шишков продолжает: «кто поверит, что он (Государь) тихим образом призывал к себе Муравьева и благодарил за поданный им в Сенате голос!... И так, хотя смена министра народного просвещения, изгнание Госнера, данный на имя моё рескрипт, позволение вновь напечатать книгу Станевича, закрытие Библейских Обществ и пр. с одной стороны, гласно обвиняли действия Министерств просвещения и духовных дел, однако же, с другой, не только защита, но и награды тем, кои были в нём действующими лицами, столь же гласно показывали одну токмо наружность сих мер, без всякого намерения и желания приводить их в деятельное исполнение»³¹⁵.

Движимый самыми благонамеренными желаниями, А.С. Шишков имел право обижаться недостатком внимания Государя к его докладам о мерах к отвращению от России угрожающего ей зла и, как бы некоторой двуличностью в его действиях. Но, независимо от общей манеры действий Александра в делах щекотливых и от чрезвычайной скрытности его, обманывавшей самых проницательных людей, нельзя не принять во внимание, что Император Александр, в продолжении многих лет имея обычай читать слово Божие каждый день, до того сроднился с этим обычаем и так убеждён был в спасительном действии этого чтения, что ему могло казаться непонятным, как могут находить вредным и опасным для народа то, в чём он видел только неоцененный дар Божий, данный людям в наставление и утешение. Чтение слова Божия было для него не только делом привычки, но можно сказать, что, по настроению его души, особенно во время тяжких обстоятельств военного времени, было для него душевной потребностью, питало и оживляло его веру, подкрепляло и утешало среди всех превратностей, которым на его глазах подвергались царства и народы. В эти тайны своего сердца он ввёл единственного человека, с которым делился своими душевными радостями и скорбями, с которым вместе читал слово Божие и разделял все утешения, доставляемые этим чтением: это был князь А.Н. Голицын, пользовавшийся его безграничным доверием³¹⁶. На этой любви к чтению слова Божия, сделавшейся его жизненной потребностью, сосредоточена была вся духовная жизнь Александра. И потому легко понять, что устремления Фотия, Аракчеева и Шишкова направлялись, можно сказать, в самое сердце Государя и что, хотя он принимал их с наружным спокойствием, но с внутренней болью и относил их скорее к недостатку понятий, нежели к достоинству и силе руководящих ими побуждений. По-видимому, он подозревал даже тенденциозность в действиях врагов кн. Голицына; по крайней мере, при всём наружном доверии к Фотию, Государь приказал ему составить известную (упомянутую выше) записку: «с какого времени и в чём он потрудился против тайных обществ и нет ли личной или другой причины против кн. Голицына, кроме любви к православию, престолу, царю и отечеству».

Допуская даже, что Александр показал в этом случае колебание, недостаток силы воли, необходимо принять во внимание, что великие события, которые наполняли почти всё его царствование и в которых, в первое время военных действий, успехи и счастье не всегда были на его стороне, а в последнее время успех подавлял самою силою достигнутого величия, и в то же время омрачаем и оттеняем был интригами зависти и недоброжелательства, могли потрясти и привести в изнеможение самую сильную и крепкую натуру, так что ещё надобно удивляться, как он сохранил, после всех этих потрясений, столько душевной силы и ясности, сколько показал в последнее время своего царствования, когда, одолев внешних врагов, вынужден был у себя дома защищать собственное дело, которое он считал святым и покровительство которому считал в числе своих заслуг. Та мудрая середина, которую Государь избрал в этом деле, представляет собою ясное доказательство крайней осторожности, с какой он отнёсся к этому мудрёному и запутанному делу.

Митрополит Евгений. Высочайшее повеление о вызове в С.-Петербург митрополита Евгения состоялось 19 Декабря.

А.С. Шишков с радостью извещал его об этом призвании на подвиг для сердца и сана его священный. «Нам предлежит, – писал он, – общий и весьма тяжёлый труд и борьба, но Бог поможет нам. Он подкрепит наши силы и не допустит мерзости и запустению стать на месте святе»³¹⁷. Но торжествующий Фотий писал к нему о том же в какой-то экзальтации и тоном покровительства. «Радуйся, святителю Божий! И с Богом, немедля, приезжай к нам в святый град Петра: с нами Бог, Господь сил с нами. Видеша вси концы спасение Бога нашего. Святая и православная наша церковь торжествует: вера Христова наша на орле православия всюду летает. И так прилети ты к нам, святитель Божий: Тебя зовёт, желает, ожидает церковь, нуждаясь в тебе; тебя Помазанник Божий знает как святителя Божьего; тебя сонм православных и новый наш святитель Николай, с новым Георгием, знают, как столпа святыя церкви, за законы отеческие ревнителя, пастыря и учителя правоверного. Скажу же тебе и радость велию, что богоборное скопище, яко ад восстена и сокрушися силою Христовою, и уже престало время светильнику быть под спудом. Принеси благодарение Господу и помолись о нас там, где ты живёшь и где первый, так сказать, камень веры в основание церкви нашей положен древле от отцов наших».

«Почти не бывалое дело деется ныне, что из Богоспасаемого Киева грядёт святитель во град святого Петра на дело Божие. Чудо сие есть чудо для людей, а не для Бога нашего. Ибо кто Бог велий, яко Бог наш. Ты еси Бог творяй чудеса един. Велий еси Господи и дивна дела Твоя и ни единоже слово будет довольно к пению чудес Твоих.

Прославь убо сего Бога нашего, пастырь добрый Евгений, да сбудется слово Господне и на Тебе: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят добрая дела ваша и прославят Отца вашего, Иже есть на небесех. Аминь. Убогий и последнейший, но правоверный архимандрит Фотий. 1824 г. 23 Декабря. Невская Лавра».

Вызов в Синод Киевского митрополита произвёл в духовном кругу движение и возбудил разные предположения и толки. «Вызов Киевского митрополита – писал Калужский епископ Филарет (Амфитеатров) Московскому архиепископу Филарету (Дроздову) – по необычайности своей много заставляет думать. Желательно, что хотя бы он заставил молчать мечтателей. Впрочем один Господь Иисус Христос – утверждение Своей Церкви и Он, вечная премудрость Бога Отца, верно найдёт способ извести в свет истину, ими же весть судьбами».

Митрополит Евгений с самого того времени, как выехал из С.-Петербурга, был как бы чужим для Петербурга³¹⁸. Учения, исторические и археологические разыскания и исследования, которыми он занимался с таким увлечением, мало интересовали высший Петербургский духовный круг; а Евгений, со своей стороны, мало интересовался Петербургскими делами, отдаваясь весь учёным кабинетным работам. Сношения его с Петербургом, за исключением служебных, деловых, были чисто учёного свойства – приобретение книг, отыскивание памятников, разные учёные справки: он был в постоянной переписке с лицами одного направления с ним, с графом Румянцевым, с библиографом Анастасевичем и другими. В таких занятиях, он переходил общим порядком перемещения из одной епархии в другую, из Вологды в Калугу, из Калуги в Псков, пока, наконец, не взошёл на высший иерархический пост Киевского митрополита. Но, стоя вдали от средоточия духовного управления, он не был совершенно безучастен к тому, что там происходило, и выражал свои мысли по поводу Петербургских событий в письмах к близким лицам. Так в 1819 г., по поводу дошедшего до него слуха об удалении из С.-Петербурга ректора семинарии, архимандрита Иннокентия (Смирнова), он писал к Анастасевичу 14 Февраля: «О назначении цензора Иннокентия уже не в Оренбург, а в Новгород, и ко мне пишут. Это, кажется, только привязка, чтобы не иметь сверстника и одному³¹⁹ остаться необходимым по училищной части. У Петербургских много хитрости и рады всякому случаю отгонять других». От 11 Марта продолжал опять о том же предмете: «Вы говорили, что Иннокентия отстаивали от посылки в Оренбург. Почему же Старорусского³²⁰ настаивали туда послать, если бы Аракчеев не отстоял. А будто первой больше стоит, нежели второй. И тут всё пристрастие временщиков». В том же (1819) году скончался Московский архиепископ Августин. Сообщая об этом Анастасевичу, Евгений писал: «Я лучше и вернее вас угадаю, что место его достанется Тверскому (Серафиму), а Тверское Ревельскому (Филарету) со всеми прочими принадлежностями». В Марте того же года, по поводу какого-то сообщённого ему Анастасевичем известия о каком-то бывшем разговоре по духовной части, писал: «я всегда отвращался от Петербурга. Становиться в параллель с временщиками тяжело и унизительно, но судьбы и их зависят от непредвидимого случая». В конце следующего, 1820 г., Анастасевич сообщил ему о разнёсшемся слухе, что Киевский митрополит Серапион просится на покой, а он, Евгений, назначается на его место. По этому поводу Евгений писал: «Спасибо вам и за преждевременную радость о Киеве для меня. Я чувствую, что публика весьма ко мне благосклонна назначением меня на каждую открывающуюся вакансию: но есть у вас и злые духи, не доброхотливые мне. Но сам я доволен и спокоен на теперешнем месте. Пусть Филарет теперь старшим предо мною и по Ярославлю: он спешит возноситься без соперников, и он-то выбрал на место себя в Тверь Симеона³²¹, а не митрополит. Вы близко к ним живёте, но иногда не отгадываете их»³²². Из этих выписок видно, что митрополит Евгений не сочувственно относился к Петербургским событиям и заправлявшим ими лицам и главным образом к Филарету. Но не с большим также сочувствием относился он и к преобразованным духовным училищам. «У нас обыкновенно рескрипты предваряют успехи», – писал он в 1820 г. к тому же Анастасевичу.

Вскоре за похвалой и Невских первого курса профессоров, воспитанных благонравно, выключены были из семинарий многие, отличившиеся развратом ума и поведения, и теперь ещё остаются такие же. Этот упрёк 1-му курсу академии совершенно несправедлив: но мы приводим его не как исторический факт, а как черту, характеризующую образ мыслей митрополита Евгения. Московский архиепископ Филарет предчувствовал опасность в этом направлении, и 17 Января 1825 г. писал к Тверскому архиепископу Гавриилу: «Готовят новый пересмотр училищам. Да дарует Господь лучшее»³²³. И опасения архиепископа Филарета не были безосновательны. Сочувствие митрополита Евгения было не на стороне новых училищ. Проведши век при действии прежних педагогических привычек и порядков, прежних учебников и руководств, когда в духовных академиях и семинариях науки преподавались на латинском языке, когда в моде были схоластические диспуты, когда не было ни учёных степеней магистра и доктора богословия, ни соединённых с этими степенями знаков отличий и денежных пенсионов, когда, наконец, академии и семинарии были вполне епархиальными учреждениями и находились в полном и безраздельном ведении епархиальных архиереев, – митрополит Евгений смотрел с некоторым предубеждением на новые учебные заведения и новые в них порядки, а также и на лиц, заправлявших ими. Близость этих лиц к Государеву любимцу, князю Голицыну, и, благодаря этой близости, быстрое возвышение их ещё более усиливали предубеждение его против этих лиц и их действий, иногда даже с явною к ним несправедливостью. Евгений называл их, как мы видели выше, временщиками.

Митрополит Евгений прибыл в С.-Петербург в Феврале 1825 г. и с Высочайшего соизволения, объявленного митрополиту Серафиму графом Аракчеевым, остановился на Московском подворье Троицкой Сергиевой Лавры, где и имел пребывание во всё время присутствования в Синоде. 25 Февраля назначен членом Комиссии Духовных Училищ. 1 Марта вечером представлялся Государю, который удостоил его своей беседы в продолжение 1½ часов³²⁴. В первый раз в заседании Комиссии митрополит Евгений был 5 Марта.

В производстве дел в Комиссии, после увольнения князя Голицына, произошла только та перемена, что прежде, с самого учреждения Комиссии 8 Августа 1808 г., всеподданнейшие доклады представлялись Государю и сношения с министрами и другими начальственными лицами производились князем Голицыным, а теперь ведение всех означенных дел Комиссия поручила члену своему, князю П.С. Мещерскому³²⁵. И на убылое место в Комиссии, после Галахова, определён в Декабре 1824 г., состоявший за обер-прокурорским столом в Святейшем Синоде, камер-юнкер Павлов с жалованьем по 2.500 рублей в год. Но этот новый и деятельный член, не быв ни разу в заседании Комиссии, получил 13 Января 1825 г., с Высочайшего соизволения, отпуск на 4 месяца с сохранением содержания, а по прошествии четырёх месяцев, в Мае 1825 г., заявил обер-прокурору Мещерскому, что в своё время не мог воспользоваться Всемилостивейше дарованным ему отпуском и отлагает оный до удобнейшего времени.

Между тем в Комиссии начались суждения, имевшие вид реакции по отношению к доселешному направлению и действиям Комиссии.

В Мае 1825 г., по случаю приближавшегося окончания курса в С.-Петербургской и Киевской академиях, митрополит Серафим внёс в Комиссию предложение, чтобы, независимо от экзаменов, производимых конференциями, произведены были предварительные испытания оканчивающих курс студентов в С.-Петербургской академии преосвященным Григорием, а в Киевской тамошним викарным, преосвященным Афанасием. Утвердив это предложение, Комиссия поручила обоим преосвященным, по окончании испытаний, особо донести ей об успехе оных, а конференциям предписала, чтобы, при представлении о студентах, которые признаны будут достойными академических степеней, представлено было в Комиссии по две или по три диссертации на латинском и российском языках, причём конференциям поручено было наблюсти, чтобы диссертации эти, по примеру учёных сочинений сего рода, были с достаточной подробностью и обширностью о предметах, особенно к российской православной церкви относящихся, или хотя о предметах общих, но новых и служащих к распространению сведений в круге богословского учения сей церкви³²⁶.

Предъявленное к оканчивающим курс студентам требование сочинений на учёную степень было вполне справедливо, как справедливо и то, что сочинения эти должны быть писаны на темы, относящиеся к учению и истории православной церкви; но митрополит Евгений, уступая собственной склонности к русской истории, несколько сузил это требование, ограничив темы сочинений предметами особенно Российской церкви; притом же и Комиссия предъявила это требование к студентам при самом окончании ими курса, когда уже начались окончательные экзамены.

Вслед затем, 6 Июня, Комиссия занялась пересмотром учебников по предметам академического и семинарского курсов. Поводом к этому пересмотру послужило то обстоятельство, что, по дошедшим до Комиссии сведениям, некоторые из учащих в академиях и семинариях, под предлогом недостаточности учебных книг, пишут собственные свои уроки и составлением их много обременяют учащихся; а некоторые, избирая в руководство, по своему произволу, писателей иностранных, при изъяснении предметов богословских и философских, уклоняются в излишние умствования. В пресечение этого беспорядка, Комиссия постановила указать известные пределы, из которых не должны выходить наставники, и назначить учебники, по которым они должны преподавать уроки. Таким образом, в академиях по классу чтения Священного Писания назначено «Руководство митрополита Амвросия»; для герменевтики – Рамбахия (с поручением С.-Петербургской духовной академии сократить эту книгу); для догматического и деятельного богословия – Феофилакта; для обличительного – Иринея Фальковского; для философских наук – Винклера и Бруккера; в семинариях: для философии – Баумейстера и Бруккера, для риторики – Бургия, с присоединением «Начертания теории и истории изящных искусств Мейнерса. Точно также назначены учебные руководства и по всем прочим предметам семинарского и училищного курсов»³²⁷.

Моск. митр. Филарет, только по слуху и по письмам преосвященного Григория, узнавал, что делается в Комиссии. Мнения его в таком важном деле, как пересмотр учебной части в академиях, семинариях и училищах, не желали знать и о предполагавшейся реформе даже и не сообщили ему, хотя он был членом Комиссии. Всё, что он с такой заботливостью и с таким трудом насаждал, растил, поднимал, разрушалось. Снова наступало царство латыни и латинских учебников. Не менее тяжело было и положение преосвященного Григория. Он первый начал преподавать в академии богословие на русском языке и составил записки почти по всем богословским предметам академического курса. Теперь всё это едва не ставилось ему в вину и самоё поручение ему ревизии академии, в которой он был ректором, направлено было против тех порядков, которых он был представителем.

Преосвященный Григорий с полной искренностью, но в то же время с полной твёрдостью своих убеждений, исполнил возложенное на него поручение и донёс Комиссии, что «студенты при устном испытании вполне соответствовали тому ожиданию, какое должно было иметь о них при постепенно возвышающемся духовном образовании»; затем, аттестуя преподавателей, начал, со всей прямотой и искренностью, с самого себя.

«Богословия преподана по запискам профессора и частью по запискам его бакалавров, которые, впрочем, профессором всегда были пересматриваемы предварительно. Записки профессора, писанные за четыре и за пять лет пред сим, не столь удовлетворительны, как должно было бы ожидать от одиннадцатилетнего его занятия богословием. Но в сем отношении он несколько извинителен частью потому, что особливо в последние пред сим три года он весьма развлечён был посторонними занятиями по разным должностям и частным поручениям, а частью потому, что он, при преподавании уроков, устно дополнял недостатки записок, так что не остался ни один из преподанных им предметов, который бы не заключал в себе полного обозрения всего того, что говорили о том отцы церкви и приобретшие всеобщее уважение богословы российские». Далее следуют весьма любопытные и характерные отзывы о преподавания прочих предметов. На экзамене по церковной истории «студенты говорили по сему предмету многое весьма нужное, чего нет в классических книгах». «Из языков главное внимание обращено было на греческий, поскольку сей язык весьма нужен, ибо он есть язык Писания и св. отцов, язык, на котором предложены все коренные основания греко-российской и вселенской церкви, а так как, между тем, на нём ни по какому предмету не преподаются уроки, как на латинском, то дабы студенты знали его, сколько возможно хорошо, они непрерывно, а особливо в свободные от классов времена, занимаемы были переводами с этого языка. Таким образом, ими переведены все древние, писанные на греческом языке, церковные истории, как-то история Евсевия, Сократа, Созомена, Феодорита, Евагрия и Феодора чтеца. Кроме сего ими переведено православное исповедание веры Петра Могилы и многие статьи из Филокалии, которые частью уже и напечатаны в Христианском Чтении, а большей частью составляют запас для него на будущее время. Нет ни одного студента, который бы не мог довольно свободно переводить с сего языка, так что конференция всех тех, которые, переводя во время испытания избранную ею книгу, не знали значения, хотя двух слов, отмечала третьим цифром». О профессоре еврейского языка, протоиерее Павском, преосвященный Григорий свидетельствовал, что «по глубоким сведениям почти во всех преподаваемых в академии науках и языках, по беспрекословному исполнению всех делаемых ему учёных поручений и по верному взору на вещи, он весьма полезен для академии»³²⁸.

На публичном экзамене в академии присутствовали оба митрополита Серафим и Евгений, слушали ответы студентов и читанные ими диссертации и нашли их прекрасными. Вообще студенты Петербургской академии исполнили вовремя и вполне удовлетворительно все требования Комиссии. В Июле конференция представила в Комиссию разрядные списки окончивших курс студентов и, вместе с прочими документами, четыре печатных книги упражнений студентов и рукописные их диссертации – 37 на русском и 54 на латинском языке. Рассмотрение этих сочинений Комиссия поручила Киевскому митрополиту Евгению³²⁹

Но Киевская академия, находившаяся под ближайшим руководством митр. Евгения, оказалась менее точною и исправною. Нечаянность требования привела студентов в некоторое замешательство и затруднение. Это крайне разгневало митр. Евгения и он излил свой гнев в письме к ректору академии, архимандриту Мелетию, от Июля 1825 г. «Если ваши студенты предложениями Комиссии о представлении диссертации, как вы пишете, приведены в уныние, то это ясное доказательство слабости их в приготовлении себя достойными служения нашей церкви; а если трудны им кажутся предметы, относящиеся собственно к православной нашей церкви, то в этом виноваты вы, при преподавании им общих богословских лекций не показавшие им источников сих нашей церкви предметов. Если бы давно дали им в руки весьма многие уже в нашей церкви, на защиту её написанные книги, то они давно были бы к сему и готовы. Но у наших школяров давно обычай заглядывать только в иностранных богословов, а не в своих. Если бы им известны были, например, книги: Камень веры Стефана Яворского, Пращица Питиримова, Розыск Дмитриев и весьма многие сочинения, на раскольников изданные, то бы не отговаривались они трудностью в предметах российской церкви. Невские студенты воспользовались уже всеми сими источниками, и мы слышали уже прекрасные диссертации их о почитании святых, о посте, о кресте, о мощах святых и проч. Вот это-то надобно твердить нашим православным. Вы не поняли задачи комисской. Когда поймут её и в семинариях, то являться будут и оттуда студенты, готовые к получению усовершения своего на достоинства пастырские нашей церкви, а не всеобщей, для которой доселе вы воспитывали студентов. Приезжающих же в академию для получения только академических степеней без достоинства к оным, если и мало будет, то не вредно ни академиям, ни церкви. Стыдно и давать степени недостойным. Публика уже видит таких, и надобно будет придумать дело полезное нашей церкви и тем, кои уже возведены на степени и получили пенсионы не для тунеядства». Разгневанный Владыка заключил: «Для ректорства своего и вы должны представить какой-нибудь Specimen»³³⁰.

Раздражение долго не оставляло его. Почти через месяц после вышеприведённого письма он писал к ректору академии: «Щастье и для вас, что я здесь. А прежние временщики замышляли даже уничтожить Киевскую академию и обратить в семинарии, дабы свет истекал только отселе и из Москвы!!! Но сего стыда не открывайте никому. Homo proponit, Deus disponit³³¹».

В Октябре и Киевская конференция представила разрядные списки окончивших курс студентов, вместе с диссертациями их на учёные степени. Рассмотрение их поручено было Комиссией митрополиту Серафиму с преосвященным Григорием.

По рассмотрении этих сочинений, Комиссия сделала 4 Декабря общее постановление об окончивших курс студентах С.-Петербургской и Киевской академии, именно: студентам, предназначенным академическими конференциями к званию магистров и старших кандидатов, присвоить на первый раз только звание кандидатов, с правом получить магистерскую степень через два года, ежели заслужат одобрение начальства за усердное прохождение должностей и доброе поведение; студентов, предназначенных к степени кандидата и получивших назначения на учебные должности, утвердить в степени кандидата, а о не получивших назначения иметь особое о каждом рассмотрение по определению на учебную службу³³². В числе окончивших курс студентов, которые лишены были магистерской степени на два года, были: в С.-Петербургской академии: высокопреосвященный митрополит Исидор и бывший архиепископ Казанский Афанасий (Соколов); в Киевской – покойный архиепископ Могилёвский Анатолий (Мартыновcкий), Полтавский епископ Нафанаил (Савченков), профессор В.И. Карпов и другие.

Митрополит Филарет, не принимавший в то время участия в Комиссии Духовных Училищ, порицал эту меру, как принятую в противность устава и в особенности несправедливо применённую к С.-Петербургской академии, которая, по признанию самих митрополитов Серафима и Евгения, представила прекрасные опыты своих студентов. «Когда в 1825 г., – писал он, – при выпуске из С.-Петербургской духовной академии студентов, которых достоинство доказано напечатанными тогда же четырьмя томами их диссертаций и проповедей, Комиссия Духовных Училищ, в противность 94 пункта Высочайше утверждённых правил, ни одного из них не возвела на степень магистра, сие произвело в училищах неблагоприятное для учения уныние и недоразумение о том, чем недовольно начальство и чего оно желает от училищ»³³³.

Тогда же возбуждён был в Комиссии вопрос об изменении формы магистерского креста. Комиссия находила, что приличнее было бы носить его не в петлице, но на персях и самый крест сделать вместо равночастного более продолговатым, по примеру наперсных крестов, даваемых от Синода, только в уменьшенном против них виде. На кресте прежней формы помещён был терновой венец без изображения Спасителя, а на вновь проектируемом кресте предполагалось сделать изображение Распятия в выпуклом виде, и также в сиянии, а накладной венец снять. Кресту быть также серебряному, вызолоченному, а в верхней части его из золота; цепочке быть серебряной, вызолоченной из мелких колечек. Так как рисунок прежней формы представляем был в 1809 г. на Высочайшее воззрение и удостоен апробации: то Комиссия поручила члену своему, князю Мещерскому, представить и новый рисунок на Высочайшее благоусмотрение³³⁴.

Но, сперва за отсутствием, а потом за болезнью и кончиной Императора Александра, доклад Комиссии не был ему представлен. Князь Мещерский поднёс его в Январе 1826 года уже Императору Николаю. 7 Февраля статс-секретарь Муравьев возвратил его князю Мещерскому со следующею надписью: «Государь Император не соизволяет, так как прежний образец Высочайше утверждён, с примечанием Его Величества по поводу сего, что потому и не должно было предпринимать представление о перемене оного». Но, при слушании сего в Комиссии, митрополит Серафим объявил Высочайшую волю, сообщенную ему Муравьевым, что Его Величество соизволяет представить Себе такой рисунок магистерского креста, на коем, при сохранении прежней формы, находилось бы вместо тернового венца изображение Спасителя так, как оно изображается на нерукотворенном Его образе³³⁵. Митрополит Серафим представил Государю такой рисунок, а 5 Марта статс-секретарь Муравьев возвратил его со следующею надписью: «Государь Император соизволил утвердить сей образец для употребления, вместо прежних, магистрами»³³⁶.

Новое царствование весьма значительно изменило положение вещей в общем государственном и церковном правлении. Государь Николай Павлович был человек строгий и прямой, требовал дела, не терпел интриг и кривых путей и не допускал вмешательства личных самолюбий в дела общего порядка.

Первым лицом из духовного круга, которое удостоилось его благоволения, был, находившийся уже более двух лет в удалении от дел высшего духовного правительства, Московский архиепископ Филарет. 25 Декабря 1825 г. Государь пожаловал ему бриллиантовый крест для ношения на клобуке, а в следующем году, в день коронации, 22 Августа, возвёл его в сан митрополита. В лице его Государь приобрёл сподвижника, послужившего благу и славе его царствования.

Во время коронации Святейший Синод и Комиссия Духовных Училищ находились в Москве. Филарет участвовал в их совещаниях сначала в сане архиепископа, потом в сане митрополита.

В одном из заседаний Комиссии, 2 Сентября, доложено было донесение митрополита Филарета, при его присутствии, о произведённой им в Июле ревизии Московской академии. В донесении демонстративно заявлялось, что «богословие догматическое преподано, и в конспекте означено, и на испытании представлено, сначала на русском языке, а далее, на латинском. Предложенное на русском преимуществует порядком и ясностью изложения. Предложенное на латинском, вероятно по действию классической книги, ознаменовано более сухим и маловразумительным языком школы, нежели силою истины общевразумительной и общеполезной». Комиссия так же демонстративно постановила правлению академии озаботиться улучшением преподавания богословских наук. Разрядный список окончивших курс студентов утверждён с переменами, но митрополит Филарет настоял, чтобы лучшие студенты выпущены были прямо магистрами. Тогда же в Москве возбуждён был вопрос о возобновлении катехизиса. Обер-прокурор князь Мещерский предложил Синоду, сообщённый ему начальником Главного штаба, два Высочайших повеления, первое – что Государю Императору угодно, дабы для единообразного преподавания Закона Божия во всех вообще учебных заведениях, а в особенности в военных училищах, составлена была, по ведомству духовного начальства, приличная для сего учебная книга и второе – чтобы составлен был, по поручению и под руководством Святейшего Синода, катехизис для нижних военных чинов. При происшедших, по этому поводу, рассуждениях в Синоде, сначала была речь о том, чтобы вновь написать катехизис; но потом решили только поправить уже написанный и запрещённый в 1824 г. Митр. Филарет предлагал восстановить его по изданию 1823 г. с русским переводом Символа веры, молитвы Господней и Заповедей. Но митрополит Серафим и слышать не хотел об этом после того, как закрыто Библейское Общество и остановлен перевод Библии на русский язык. Митрополит Евгений принял сторону митр. Серафима и Филарету поручено было пересмотреть и исправить составленные им катехизисы, изложив все священные тексты по-славянски.

В Сентябре Святейший Синод и Комиссия Духовных Училищ отбыли в Петербург.

Митрополит Филарет, у которого давно уже кипело в груди недовольство действиями Комиссии, дал, наконец, полную свободу своему слову. Первый незначительный случай к этому представился с рассылкой по семинариям одной из одобренных Комиссией учебных книг, именно книги Мейнерса. Правления семинарий открыли подписку между учениками на приобретение этой книги, но митрополит Филарет, по усмотренным в ней недостаткам остановил подписку на неё в своей семинарии и сообщил об этом митрополиту Серафиму, прося его руководства и указания³³⁷. Митрополит Серафим письмом от 20 Октября одобрил образ действий Филарета – что он отнёсся партикулярно к нему и обер-прокурору, а не формально в Комиссию Духовных Училищ, однако же, на вопрос Филарета не ответил. А в Декабре Филарет получил письмо уже от князя Мещерского, с довольно прозрачным от имени Комиссии Духовных Училищ порицанием образа его действий. Филарет крайне возмутился этим и написал митрополиту Серафиму, что Комиссия не имеет права обращаться к нему с требованиями и указаниями. «Комиссия Духовных Училищ не то, что Святейший Синод. Она не есть место собственно иерархическое, потому что в ней присутствуют и светские особы, которым подчинить дело епископов было бы несообразно с порядком церковной иерархии»³³⁸.

Но более решительно Филарет заявил свой протест против действий Комиссии того времени в донесении Государю 26 Ноября.

Поводом к этому было следующее обстоятельство.

В Мае или в Июне 1826 г. до Государя дошли сведения о некоторых неправильных действиях сельского духовенства в отношении их прихожан – помещичьих крестьян. Из этих сведений Государь изволил с сожалением усмотреть, что во многих местах священники ободряли и руководили крестьян к неповиновению помещикам и Его Величество изволил тем более удивляться сему, что сие случается за распространением и улучшением в России духовных училищ, хотя похвальные успехи сего улучшения уже очевидны на тех из учившихся в них, кои занимают светские должности.

Статс-секретарь Муравьев сообщил об этом князю Мещерскому для предложения Синоду и изыскания способов к лучшему образованию духовенства и замещению священнических должностей в сельских приходах достойными духовными пастырями. Святейший Синод потребовал мнения по этому предмету от своих членов и от некоторых архиереев. Но независимо от предложения этого дела на общее обсуждение Синода, Государь пожелал знать мнение по этому предмету Московского митрополита. Митрополит Филарет представил свои соображения и мнение 26 Ноября того же года. И здесь то, объясняя причины, от которых происходит недостаток достойных сельских священников, одной из важнейших причин поставил резкую перемену в направлении действий Комиссии Духовных Училищ, клонящимся к восстановлению старых учебных порядков, осуждённых временем и опытом и колеблющих новый порядок, который только что начал слагаться и устанавливаться³³⁹. Мы ещё встретимся с этим мнением впереди.

Между тем в это время в составе Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ произошли значительные перемены. В Ноябре 1826 г. вызван был в Синод для присутствования, и вслед затем определён членом Комиссии, Рязанский архиепископ Филарет (Амфитеатров); а в начале следующего года, отбыл в свою епархию, присутствовавший в Синоде и Комиссии, Киевский митрополит Евгений.

На место скончавшегося в 1826 г. обер-священника И.С. Державина, должность его занял протоиерей Павел Антонович Моджугинский, с назначением членом Святейшего Синода; но в то же время пожалован в члены Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ духовник Их Величеств, протоиерей Николай Васильевич Музовский. Наконец, в Мае 1827 года, прибыл в С.-Петербург, после почти четырехлетнего отсутствия, Московский митрополит Филарет.

Филарет (Амфитеатров) прошёл тяжёлую школу. По окончании курса в Орловской семинарии, он был в ней с 1798 г. учителем, с 1802 г. ректором; в 1804 г. переведён на должность ректора в Оренбургскую семинарию. Здесь два года служил с простым и кротким архиереем Амвросием (Келембетом); но, назначенный после Амвросия в Оренбург, Августин Сахаров, человек ограниченный, великий законник с канцелярской закваской и строгий формалист, обрушился на него со страшной силой. Сначала, в Июне 1808 г., он донёс Святейшему Синоду, что архимандрит Филарет, по расстроенному здоровью и истощению сил, чувствует себя неспособным к исправлению возложенных на него должностей по семинарии, консистории и монастырю, и просит об увольнении от оных и перемещении для поправления здоровья из Оренбургской епархии в другую на одну настоятельскую должность в какой-нибудь монастырь. Законник архиерей прописал и об освидетельствовании здоровья архимандрита Филарета местной врачебной управой. Но это было только началом горя для Филарета. Через три месяца Августин прислал в Синод другое донесение о сделанном на Филарета денежном начёте за непринятие мер к взысканию с бывших членов Оренбургского духовного правления казённой суммы, не оказавшейся при сдаче дел из правления в консистории в 1801 году. Затем пошёл целый ряд следствий о разных взведённых на Филарета обвинениях: о жестокостях в наказании учеников, беспорядках и упущениях при сдаче семинарской библиотеки, неисполнении Филаретом должности ректорской и учительской, нехождении его в классы и прочее. Филарета допрашивали по всем этим делам и требовали письменных показаний. Архиерей относился к нему с каким-то злобным раздражением, сам присутствовал в консистории при его допросах и, при всяком случае возражений Филарета на предлагаемые ему вопросы, приказывал составлять акты об оскорблении его преосвященства и консистории. С таким же непонятным озлоблением и совершенно произвольно он лишал его жалованья по ректорской и учительской должности на несколько месяцев.

Не предугадывая, как далеко зайдёт дело, Филарет смиренно просил консисторию решить дело на основании законов, не доводя до рассмотрения Святейшего Синода, и какое последует решение, в том полагается совершенно на милость и суд епархиального начальства. Но, когда по всем этим делам заготовлены были на сотнях листов записки с явным и усиленным обвинением его по всем пунктам, для представления Святейшему Синоду, и даны были ему для прочтения, то он написал, что всё переносил, надеясь на милость начальства, что готов был трудиться и без жалованья и когда его учительские труды обратили ему в источник страданий, то он и страдать готов был, потому что невинность страдать умеет; но, видя, что его судят по законам, которые к его делу не относятся, он не может вверить решения этого дела и своей судьбы Оренбургской духовной консистории и просит представить всё на милостивое рассмотрение Святейшего Синода. Августин представлял в этот раз уже не об удалении Филарета из епархии, а об оставлении его в полной зависимости его, преосвященного, для возложения на него монастырских послушаний. Святейший Синод, рассмотрев все изветы архиерея и консистории, написанные на сотнях листов, со всевозможными статьями из Уложения Генерального и Духовного Регламентов, Воинского Устава, манифестов, пунктов и указов Синодских и Сенатских, 3 Октября – 2 Декабря 1810 г. признал эти изветы по всем пунктам не заслуживающими уважения. «А, как по вышеизъясненным, – сказано в заключении Синодального определения, – и по другим делам, усматривает (Святейший Синод), что он, епископ Августин, резолюциями своими, останавливая законные действия дел, обязывал неоднократно консисторию производить новые исследования по таким предметам, кои, по существу своему, никакой важности не составляли к непомерному её и подсудимого ему духовенства отягощению, и таковыми делами, кои более зависят от архипастырского его, епископа, рассмотрения, затрудняет и отвлекает Святейший Синод от важнейших его занятий по лежащей на нём должности, да и вообще Святейший Синод, находя его, епископа, в образе управления вверенной ему епархией, тягостным, не может не обратить на всё сие внимания; и для того, заметив оное ему, епископу, подтвердить, чтобы впредь, в правлении вверенной ему паствы, поступал сообразно правилам святых Апостол и Отец». Но ещё прежде, чем состоялось это определение, Святейший Синод укрыл Филарета от злобы Августина и переместил ректором в Тобольск, к прежнему начальнику его, Амвросию³⁴⁰.

Через три года пребывания в Сибири, Филарет вызван был в 1814 г. в С.-Петербург, на чреду и, пред самым окончанием первого курса в С.-Петербургской духовной академии, определён в неё инспектором; а при окончании курса и при открытии академической конференции в 1814 г. наименован доктором богословия. При открытии в том же году Московской академии, Филарет определён в неё профессором богословских наук и инспектором, а в 1816 г. 16 Марта, ректором. Ревизовавший Московскую академию, ректор С.-Петербургской академии, архимандрит Филарет, в отзыве об инспекторе Московской академии Филарете, представлял Комиссии, что «благочестие и строгая жизнь дают важность его наставлениям и силу его власти. Он назидает своим примером и учащихся и учащих». Такой же отзыв Филарет дал о нём после ревизии академии, уже как о ректоре академии, в 1818 году: «Свидетельство, данное о нём в прежнее обозрение, в бытность его инспектором, сугубо оправдывает, будучи ректором. Общий характер академии, как нового заведения, образовался преимущественно назидательным действием его характера»³⁴¹. Любопытная черта его взглядов выразилась в решении по следующему делу. Воронежская семинария представила в академическое правление об утверждении в должности секретаря правления, чиновника (повытчика) тамошней консистории, бывшего прежде того, по окончании курса в Московской академии, учителем этой семинарии. Академическое правление, опасаясь того, что «вступающее в семинарскую канцелярию из консисторской или других подобных по приобретённому навыку могут умножать приказные формы, обременительные для училищного правления, постановило правилом, чтобы должность секретаря семинарского правления предоставляема была преподавателям семинарии или находящаяся при семинарии училища и только, в случае совершенного недостатка упомянутых лиц, допускать посторонних чиновников». Комиссия утвердила это постановление³⁴².

В Мае 1819 г. Филарет назначен епископом в Калугу, в Январе 1825 г. переведён в Рязань; в следующем году вызван в С.-Петербург.

П.В. Музовский был уже заслуженной особой при Дворе. Сын протоиерея Сергиевского артиллерийского собора, Музовский обучался в С.-Петербургской семинарии, и по окончании курса был в ней год учителем; в 1787 г. посвящён был в духовный сан и определён в Дрезден к посольской церкви при Саксонском Дворе; в 1791 г., по желанию посла, князя А.М. Велосельского, переведён к посольской церкви при Сардинском Дворе, но, по случаю вступления в Турин французских войск и происшедшего возмущения, сопровождавшегося изгнанием Сардинского короля, принуждён был выехать из Турина и отправлен был послом Штакельбергом в Триест. Оставаясь здесь в продолжение шести лет с 1798 по 1803 г. без всякого служебного дела, Музовский терпел с семьёй крайнюю нужду. В Октябре 1803 г., бывший при дворе В.К. Александры Павловны, а потом при гробе её, протоиерей Самборский, пригласил Музовского помочь ему в священнослужении, а в следующем году, с Высочайшего соизволения, передал ему своё место. Музовский взял его по нужде, но бедствовал не меньше прежнего. Живя в Иреме, близ Офена, он помещался с семьёй в деревенском доме; содержание получал скудное; удобств никаких³⁴³; а между тем, имея семерых детей, не имел никаких способов к их воспитанию и образованию и просил Императрицу Марию Феодоровну о призрении его дочерей, но получил ответ, что в институте более одной не принимают, а у него их было три. Кое-как он переносил ещё своё положение, пока послом в Вене был князь А.Б. Куракин, который поддерживал его своим вниманием, участием и ревностью к православной церкви; но с назначением князя Куракина в 1808 г. в Париж он стал настойчиво просить о перемещении его из «сей горькой пустыни к какой-нибудь миссии или о возвращении в Россию, а князя А.Н. Голицына просил через А.И. Тургенева, чтобы его не сунули на какое-нибудь место, где принуждён будет в поте лица доставать хлеб и что он счёл бы благополучным заступить место покойного отца своего при церкви святого Сергия в артиллерии и там бы с удовольствием закрыл глаза, где увидал первый свет»³⁴⁴. В Марте 1809 г. постигло его новое горе – смерть жены. Наконец, по докладу князя Голицына, последовало Высочайшее соизволение на возвращение его в Россию, когда политические обстоятельства позволят³⁴⁵. Через два года после этого, Музовский возвратился в Петербург и в 1811 г. определён был законоучителем новоучреждённого Царскосельского лицея.

В 1816 г. послан был в Германию для обучения Закону Божию и русскому языку Августейшей невесты В.К. Николая Павловича; по возвращении, определён протоиереем церкви Аничковского дворца и был духовником Их Высочеств. В 1822–1823 г. находился в Штутгардте для обучения Закону Божию Виртембергской принцессы невесты, впоследствии супруги В.К. Михаила Павловича. В 1826 г. 2 Декабря назначен управляющим придворным духовенством и членом Святейшего Синода с пожалованием ему митры и с поручением ему Малой церкви Зимнего дворца; в 1827 г. 27 Января, по увольнении от службы протоиерея Торопогрицкого, назначен обер-священником Главного штаба и управляющим гвардейским духовенством.

П. Моджугинский был с 1792 г. полковым священником, а ко времени назначения его, 3 Июля 1826 г., на должность обер-священника армии и флота полковым обер-священником 1-й армии и имел пребывание в Могилёве. По прибытии в С.-Петербург, в бытность Святейшего Синода, по случаю коронации, в Москве, присутствовал в учреждённой в С.-Петербурге, под председательством преосвященного Никанора, епископа Ревельского, синодальной конторе; 24 Октября того же года повелено ему присутствовать в Святейшем Синоде. 13 Ноября утверждён обер-священником армии и флотов, 4 Декабря пожалована ему митра, а в 1827 г. 3 Сентября, Высочайшим Именным указом Синоду, за болезни, уволен от всех занимаемых им должностей, с повелением Синоду избрать на место его и представить достойных кандидатов³⁴⁶.

Святейший Синод, до определения другого обер-священника, поручил исправление должности члену своему, обер-священнику Главного штаба, протоиерею Музовскому, а при рассуждении о кандидатах на должность обер-священника армии, полагая, что до 1816 г. он заведовал духовенством и гвардейского корпуса и что разделение его управления сделано в уважение личных заслуг протоиерея Торопогрицкого и может почитаться временным, – представил первым кандидатом протоиерея Музовского, дабы соединить в его лице и должности управление всем военным духовенством; вторым, в качестве обер-священника армии, но кроме уже гвардейского корпуса, «небезызвестного по учению и нравственности и служившего с одобрением в армии» придворного протоиерея Григория Мансветова и третьим – «одобряемого по послужным спискам» полевого обер-священника 1-й армии, Алексея Карышева³⁴⁷.

На докладе Святейшего Синода Государь написал 10 Сентября: «доклад сей я не разрешаю, а велеть протоиерею Карышеву прибыть сюда для исправления сей должности на испытание». Но, получив сведение о не бывшем прежде сего в виду деле касательно некоторых поступков означенного протоиерея, приказал: «не призывать его сюда, а велеть на пробу исполнять должность обер-священника протоиерею Мансветову». 27-го Сентября разосланы были печатные указы «О поручении на пробу исправления должности обер-священника армии и флотов придворному протоиерею Мансветову». Но Мансветов не был назначен Синодальным членом³⁴⁸.

Таким образом, в Комиссии Духовных Училищ, ко времени прибытия митрополита Филарета, были членами: митрополит Серафим, Рязанский архиепископ Филарет (Амфитеатров)³⁴⁹, Калужский епископ Григорий (Постников)³⁵⁰, духовник протопресвитер П.В. Криницкий, обер-священник Н.В. Музовский, князь Мещерский и, числившийся в Комиссии со званием члена, Павлов. Правителем дел был после Ястребцова, с Мая 1824 г., Никифор Петрович Чичагов, занимавший также с 1829 г. должность помощника статс-секретаря в Государственном Совете по Департаменту законов³⁵¹.

Митрополит Филарет прибыл в С.-Петербург в Мае 1827 г. По чьей мысли состоялся вызов его – было ли на то прямо желание и указание Государя, или митрополит Серафим желал иметь в нём помощника в Синоде, мы не знаем. Но первое предположение кажется более вероятным, потому что, по многим, доходившим в это время до сведения или представляемым на утверждение Государя, делам, Государь изъявлял желание знать мнение митрополита Филарета и оказывал предпочтительное внимание к его мнениям.

В первые месяцы пребывания в С.-Петербурге, митрополит Филарет занялся исправлением Пространного катехизиса и составлением краткого со Священной Историей или начатков, которые в первой половине Августа представлены были Святейшему Синоду и, после подробной цензуры изложения и дополнения членами Святейшего Синода, одобрены и в конце года напечатаны. Символ веры , тексты из Библии и, приведённые в Пространном катехизисе доказательства из отеческих писаний, предложены по-славянски.

Митрополит Филарет был и теперь, как и прежде, самым деятельным членом в Синоде и в Комиссии и, не выходя из почтительного отношения к старейшему и первенствующему иepapxy, митрополиту Серафиму, имел наибольшее влияние на ход и направление дел. Нельзя сказать, чтобы такое положение его создавалось без прекословий и без препятствий. Личное превосходство, хотя бы и общепризнанное, всегда возбуждает и встречает на своём пути разные противодействия. Но в частности – в самом направлении действий Филарета в то время было нечто вызывающее. Он старался восстановить то, что хотели уронить и ослабить во время его удаления из Синода и Комиссии. Митрополит Серафим не мог, конечно, относиться к этому равнодушно. А митрополит Филарет со своей стороны не мог думать и надеяться, чтобы голос его в делах общей церковной и государственной важности, получил перевес над голосом первенствующего в Синоде и уважаемого Государем митрополита Серафима. Таким образом, выдающееся положение Филарета создавалось под сдерживающим влиянием митрополита Серафима и эта двойственность отражалась на многих производившихся в то время делах в Святейшем Синоде.

Вскоре после прибытия Филарета в С.-Петербург, в Синоде должен был обсуждаться представленный Государю проект об улучшении духовного управления. «Здесь, – говорил потом, спустя много лет, Филарет – сказано было много невыгодного о тогдашнем состоянии дел русской церкви, например, что Синод сам не знает положения церкви, что никаких ревизий в епархиях не производится, а Синод только рассматривает поступающие в него дела и много было говорено об упущениях в различных частях управления церковного, между прочим, и в училищах». В проекте предполагалось учредить над Синодом что-то вроде протестантской консистории из духовных и светских лиц, под тем предлогом, что настоящие члены Синода обременены делами епархиального управления. Проект коснулся и вопроса о переводе Библии. Государь приказал рассмотреть этот проект в Святейшем Синоде. При докладе о нём, преосвященный Серафим сказал: знаю я, кто его писал. «Я, – говорит преосвященный Филарет, – имея в виду неудовольствие, полагал, что не будут со мною искренни, а потому не спросил, кто же именно писал. Только перед этим вышел из Синода Павлов, так что первую бумагу при мне докладывал Ханыков об увольнении Павлова³⁵². Докладчик предложил, что, так как проект весьма обширен и требует рассмотрения многих предметов, то не угодно ли будет членам предварительно прочесть его с тем, чтобы при общем слушании предложить свои замечания. Знал я, что Государь был характера сильного и имел желание прекратить разные злоупотребления, вкравшиеся в последние годы царствования Александра, когда управлял делами Аракчеев, а потому опасался, что если Синод не сделает основательного ответа на проект и не изберёт своих мер к улучшению церковного состояния, то будут приняты предложенные: проект мог понравиться. Вот я и решил написать свою записку о проекте для предложения прочим членам. Здесь, между прочим, нужно было коснуться и перевода Священного Писания. Я изложил тоже, что говорил преосвященному Серафиму. Записка была прочтена. О переводе снова изъявил несогласие преосвященный Серафим. Несмотря на то, положено было представить её Государю, как мнение одного из членов Синода. Если бы Государь и не одобрил, Синод не потерпел бы поражения, представляя только частное мнение. Государь прочитал и написал: „Справедливо“. После говорил мне А.Н. Голицын: что же вы не настояли на своём мнении о переводе Священного Писания? Я отвечал, что не хочу производить раскола в Церкви»³⁵³.

В то же время в Синоде шло другое дело, начавшееся по Высочайшему повелению в Июле 1826 г. об улучшении состояния сельского духовенства. Синод потребовал от своих членов и присутствующих и от некоторых епархиальных преосвященных соображений и мнений по этому предмету, а из консистории – подробных статистических сведений о наличном числе церквей и причтов, о малоприходных и беднейших церквах, о количестве принадлежащей церквам земли и пр., от семинарий о числе воспитанников, о состоящих на казённом и на своём содержании и пр. Дело длилось; сведений собрано было много; но не видно было конца организационной работы.

Между тем, Государю представлен был (маркизом Паулуччи) ещё новый проект по этому же предмету, состоящий в том, чтобы на основании указа Петра I крестьяне обрабатывали землю приходских священников.

Государь поручил председателю Государственного Совета, графу В.П. Кочубею, пригласить князя А.Н. Голицына и митрополита Филарета и при участии их рассмотреть этот проект, а так как он относился к тому же предмету, по которому в Июле 1826 г. дано было Святейшему Синоду Высочайшее повеление через статс-секретаря Муравьева, то обсудить, «как поступить, чтобы Синод деятельнее и неукоснительнее занялся исполнением этого Высочайшего повеления. Нужен ли для сего указ Синоду или можно как-либо иначе распорядиться». В этом совещании митрополит Филарет изложил свои мысли, выраженные им в записке, представленной Государю 26 Ноября 1826 г. и заявил, что «при суждении дела в Синоде он предъявит, в виде мнения своего всё то, что из записки его, Государю Императору представленной, Его Величеством за благо принято будет»³⁵⁴.

Вскоре после этого, 11 Января 1828 г., последовал Высочайший указ Святейшему Синоду о мерах к успешнейшему образованию духовного юношества и к обеспечению приходского духовенства; а 23 Января Филарет предъявил в Синоде своё мнение по этим предметам. Для нас любопытен первый отдел этого мнения – о способах к лучшему образованию духовного юношества, в котором он настойчиво протестовал против распоряжений Комиссии Духовных Училищ, последовавших с 1825 г. и представлявших собою обратный ход от того направления, которому она следовала с 1808 года. Возвращение к старинным латинским схоластическим учебникам, запрещение преподавать богословие на русском языке, лишение лучших оканчивающих академический курс студентов степени магистра – составляли, по его мнению, колебание порядка, который начал устанавливаться так прочно и привёл уже к желанным благим следствиям. «До преобразования духовных училищ, – писал он, – некоторые из сих училищ полагали свою славу в преимущественном пред другими знании латинского языка. Отсюда священники, которые лучше знали языческих писателей, нежели священных и церковных, лучше говорили и писали на латинском языке, нежели на русском, более способны были блистать в круге учёных отборными выражениями мёртвого языка, нежели светить народу живым познанием истины. Богословия преподаваема была только догматическая, по методе слишком школьной. Отсюда знание сухое и холодное, недостаток деятельной назидательности, принуждённый тон и бесплодность поучений, неумение говорить с народом об истинах, которые казались очень знакомыми в училище. Вместо испытаний в высших предметах учения, употреблялись, так называемые, диспуты, в которых большая часть учеников не участвовала, и следственно, совсем не испытывалась, а некоторые разделялись на две стороны, так что искусство доказывать ложь соперничествовало с искусством защищать истину, и хитрое возражение одобряемо было не меньше основательного опровержения; отсюда склонность к спорам, часто соблазнительным и большею частью бесполезным для наставления народа, потому что школьные возражения и решения не входят в круг понятий, обращающихся в народе. Со времени преобразования духовных училищ, в 1814 г., введено преподавание деятельной богословии; таким образом, богословское учение сделалось ближе к употреблению в жизни. Вместо диспутов между немногими о немногом, введены испытания всех учеников, во всех предметах учения; таким образом, и надзор за успехами в учении вернее направлен к усовершению учащихся и самого учения. Дозволено преподавать богословские уроки на русском языке; от сего, правда, знание латинского языка сделалось слабее, но зато школьная терминология начала уступать место более чистому и ясному изложению истины, распространение существенных познаний усилилось и сообщение оных народу в поучениях облегчилось».

«Хотя, по уставам училищ, богословские, так как и прочие науки должны быть преподаваемы по утверждённым учебным книгам, но, по недостатку хороших и для ободрения к сочинению оных, допущено было, подобно как и прежде преобразования училищ допускаемо было, преподавание самими учащими вновь составляемых уроков. Следствием сего допущения было то, что некоторыми наставниками, в деле своём ещё новыми, преподаваемы были уроки не в довольном совершенстве; что по некоторым предметам духовного учения составились учебные книги, которых до того не было, как то, по библейской и церковной истории; что по некоторым опытам богословских уроков, напечатанным в Христианском Чтении, оказывалась надежда иметь собственные классические книги по богословию, не так поспешно, по важности предмета, но тем основательнее обрабатываемые; что учение начинало ближе приспособляться к действительным потребностям времени и будущего служения наставляемых, как, например, в Московской академии, по части богословии полемической, начались было уроки о расколах, возникших в российской церкви, и средствах к вразумлению впадающих в оные. Но в 1825 г. Комиссия Духовных Училищ, вероятно, по замечанию того, что некоторые собственные уроки наставников не совершенны, предписала духовным училищам, чтобы никто собственных уроков не преподавал, чтобы богословия преподаваема была исключительно на латинском языке, чтобы классическою книгою была богословия Феофилакта, выписанная из лютеранской богословии Буддея, и проч. Сей обратный ход от внятного учения на природном языке к латинскому схоластицизму не может способствовать усовершению образования готовящихся к священству, и удивительно, что, во время, особенно хвалящееся ревностью по православию, возращается пристрастие к латинскому языку, который по первоначальному своему образованию есть язык народа языческого, по нынешнему употреблению – язык церкви западной, а языком церкви восточной и не был и быть причины не имеет». Митрополит Филарет полагал напротив, что уставы духовных училищ 1808–1814 г.г. могут и впредь служить прочным основанием к доброму устройству духовных училищ, к правильному образованию духовного юношества и предлагал:

1) только исправить и дополнить эти уставы по указаниям десятилетнего опыта и представить оные к Высочайшему утверждению;

2) постоянно держаться принятых и утверждённых правил; ибо нетвёрдость в правилах и лучшим учреждениям даёт зыблющийся ход и отнимает бодрость у подчинённых, содержа их в непрестанном опасении перемен, через которые труды их могут сделаться бесплодными;

3) употреблять попечение, чтобы училища, ещё не довольно благоустроенные, исправлять, а благоустроенные поддерживать в устройстве и направлять к дальнейшему усовершению, для чего нужно внимательное и неослабное действование Комиссии Духовных Училищ и епархиальных архиереев. Поводом к замечанию относительно епархиальных архиереев служило то обстоятельство, что до начала текущего столетия семинарии с училищами состояли в непосредственном и полном заведывании и распоряжении епapxиaльныx преосвященных, которые заботились об их устройстве и содержании, о приискании для них учителей, о снабжении их учебными руководствами и проч. Со времени же учреждения Комиссии Духовных Училищ, ближайшее заведывание низшими училищами предоставлено семинариям, заведывание семинариями – академиям, а высшее управление всеми училищами сосредоточено было в Комиссии; вследствие чего, некоторые из архиереев сочли себя как бы устранёнными от наблюдения за училищами. Почему митрополит Филарет предлагал разъяснить им, что они по своему званию должны полномочно начальствовать в училищах, но без нарушения училищных постановлений;

4) поскольку в 1825 г. Комиссия Духовных Училищ, взяв обратный ход от общевразумительного учения к схоластизму, предписала богословие преподавать исключительно на латинском языке, по книгам, в которых недостаточное учение обременено тяжёлой школьной терминологией, но сей принуждённый образ преподавания на мёртвом языке не благоприятствует образованию приходских священников, которые обязаны излагать истины веры, большею частью неучёным людям как можно просто на языке природном и, притом, латинский язык, – который по первоначальному своему образованию имеет характер языческий и по нынешнему употреблению принадлежит церкви западной, – без прав и приличия стесняет изложение истины в церкви восточной: то установить решительно, особенно в семинариях, преподавание богословского учения на языке российском и поощрить способных людей к составлению учебных книг богословских, в истинном духе слова Божия и святых отцов, с точным учением, но, притом, сколько можно общепонятным изложением истин.

В подкрепление своего мнения о преподавании богословия на русском языке, митрополит Филарет приложил к нему особое дополнение, в котором доказывал, что издание учёных богословских книг на русском языке есть дело уже не новое; что до учреждения латинских школ в России для образования духовного юношества существовали уже школы греко-славянские, что латинские школы учреждены у нас из подражания иностранным образцам, чуждым восточной церкви; и что и в римской церкви латинский язык сделался господствующим не иначе, как быв природным. Святейший Синод разослал мнение Моск. митр. Филарета ко всем членам и присутствовавшим в Синоде: не признает ли кто изменить что в оном или чем дополнить.

В Феврале представил своё мнение Филарет, архиепископ Рязанский. Не вступая в открытую полемику с Московским митрополитом Филаретом, он сильно отстаивал латинский язык в духовных академиях и семинариях.

«Преподавание богословии догматической на латинском языке, – писал он, – с пользой для образования священнослужителей продолжавшееся в российских духовных училищах более столетия и положенное в Высочайше утверждённых правилах о усовершении оных, оставить в своей силе по следующим причинам: знание латинского языка, теперь уже недостаточное в учениках, ещё в большее придёт ослабление, ежели богословие будет преподаваться на российском языке. Латинский язык, по общему мнению просвещённых людей, считается ключом к основательной учёности. На сем языке и для духовного образования можно читать то, что написано как древними учителями православной церкви, так и новейшими сочинителями богословской системы. Ибо все отцы церкви переведены с греческого на латинский язык. А многих, весьма важных православной церкви писателей на латинском языке, нет на греческом, как например блаженного Иеронима, святого Киприана, блаженного Августина, святого Амвросия Медиоланского, святого Григория Великого и других. Следственно оскудение знания в латинском языке было бы великой потерей для просвещения всего российского духовенства.

Не без важных причин просвещённые пастыри российской церкви, с ревностью занимавшиеся образованием духовного юношества более столетия, постоянно удерживали преподавание догматического богословия на латинском языке. Между другими причинами может быть поставлена следующая. В преподавании догматического богословия необходимо нужно излагать многие и разные лжеучения для опровержения оных. Когда сии лжеучения излагаются по книге на латинском языке ученикам, уже приготовленным к различению истины от лжи: тогда изложение их опытным наставником с опровержением оных обращается в утверждение истины догматов веры. Но ежели лжеучения, напечатанные в книге на российском языке, хотя бы и с основательным опровержением оных, из сей книги перейдут во все сословия народа, который не будет к тому приготовлен, то более получится вреда от чтения оных, нежели пользы. Простота веры народной от сего потерпит невозвратную потерю и священные предметы веры, вместо должного к ним благоговения, обратятся в предметы разных толков. Почему полезным признаю преподавание на российском языке одной только деятельной богословии, как более нужной и более приближенной к понятиям всех сословий народа. А для общественного наставления православных христиан в догматах веры довольно пространных катехизисов и уже изданных богословий, как-то преосвященного Платона, архимандрита Макария и других, и на славянском – Православного исповедания восточной церкви, которую желательно видеть изданной на российском языке со славянским текстом. Наконец, всего более нужным нахожу обратить внимание на то, чтобы, преимущественно в духовных академиях и семинариях, люди, знающие греческий и латинский языки, занялись переводами на российский творений святых отцов православной церкви; ибо ничто не может быть полезнее и вернее к образованию священнослужителей и к назиданию веры и нравов всех сословий народа, как чтение творений святых отцов Церкви. Без занятия переводами, особенно с греческого языка, обучение сему языку, почти для всех учеников, остаётся бесплодным по редкости греческих книг, хранящихся в одних только училищных библиотеках, большею частью, неприкосновенными».

Моск. митр. Филарет принял на себя приведение в порядок всего собранного материала и редакционную работу вновь проектируемого положения об улучшении образования и обеспечения духовенства. Филарет ввёл в него все основные положения, изложенные в его мнении о лучшем образовании духовного юношества за исключением преподавания богословских наук на русском языке, в чём, очевидно, должен был сделать уступку Серафиму и Филарету; но и этот пункт изложил так, что наклонил его ближе к своему мнению, именно: «дабы преподаваемое в духовных училищах учение вернее направлять к цели народного наставления в вере и нравственности через образованное духовенство, для сего поощрить способных людей к составлению учебных книг богословских с изложением истин точным и не запутанным схоластическими тонкостями, с приспособлением учения к состоянию восточной греко-российской церкви».

13 Апреля 1828 года был уже подписан членами Синода протокол с проектом положения о лучшем образовании и обеспечении духовенства и вслед затем проект этот поднесён Государю и по Высочайшему повелению передан на рассмотрение Государственного Совета³⁵⁵. С половины Мая по Ноябрь, митрополит Филарет находился в епархии и присутствовал на экзаменах в Московской академии при окончании в оной 7-го учебного курса³⁵⁶.

Последующие отношения митрополита Серафима к Филарету всегда были напряжённые. Независимо от принципиального несогласия их по некоторым вопросам, митрополит Серафим ревниво смотрел на притязательность митрополита Филарета в делах и на выставление им своего умственного превосходства. Филарет часто и сам подавал повод к такому нерасположению, простирая своё наблюдение на учреждения, прямо и непосредственно подведомые С.-Петербургскому митрополиту. Серафиму не могло нравиться такое вмешательство в его дела. Так, например, в Ноябре 1828 г. он внёс в Святейший Синод предложение о напечатанных в издаваемом при С.-Петербургской духовной академии «Христианском Чтении» статьях «законоучителя благородного пансиона» (протоиерея Г.П. Павского), «от которых опасаться должно соблазна»³⁵⁷. Митрополит Серафим не велел звать его после этого на экзамены в академию и в конференцию, а Филарет оскорблялся этим. «Петербургская академия – писал он в Москву своему викарному Иннокентию 30 Декабря того же года – не по важности не зовёт на экзамены, а по Александро-Невской политике. Я имел бесстыдство говорить и владыке и членам академии, что я, быв сделан почётным, определением Комиссии Духовных Училищ оставлен в то же время и действительным членом академии, и потому поступают против определения Комиссии Духовных Училищ, не приглашая меня никогда в конференцию. В ответ на сие, Владыка ссылается на них, а они на него».

Но это – мелкие неудовольствия, а главное – у них не было согласия во взглядах и понятиях на некоторые весьма важные предметы церковного управления. «Владыка (Серафим) – писал митрополит Филарет в Москву к своему викарию, преосвященному Иннокентию, 23 Марта 1829 г., – не перестаёт веровать в Киевского, хотя не может отрицать нелепости иных распоряжений частью сделанных при Киевском, частью приготовленных при нём, но по милости Божией оставшихся без исполнения».

Вслед затем, от 26 Марта, митрополит Филарет писал к тому же преосвященному: «Прискорбна душа моя, преосвященнейший! Мне кажется, что суд, начинающийся от дома Божия, более и более открывается. Сегодня вновь и достовернее получил известие, что г. Демидов³⁵⁸ предписал директорам подчинённых ему заведений строго запретить воспитанникам чтение Библии. Причина та, что два кадета лишились ума. Но достоверно известно, что они не были охотники читать Библию; что один лишился ума от отчаяния, а другой от раздражённого честолюбия. Но вот что не менее печально: старшие законоучители, в том числе и пресловутый, уважаемый г. Демидовым, Кочетов, при личном от г. Демидова объявлении сего распоряжения, не отверзали уст своих для представления истины. Но прекратим речи, за которые и меня, может быть, лишили бы Библии, есть ли бы на то власть была».

Тягость положения митрополита Филарета в Синоде увеличилась обстоятельствами, навлёкшими на него, как, по крайней мере ему казалось, гнев Государя. Одно из них было дело о браке флигель-адютанта А.П. Мансурова, женившегося на своей двоюродной сестре. Брак этот совершён был ещё в Ноябре 1826 года и тогда же началось дело об этом браке. Но к концу 1828 г. достигло такой напряжённости, что после переданного ему Московским генерал-губернатором письма по этому делу барона И.И. Дибича, с выражением неудовольствия Государя на испытываемые Мансуровым неприятности и повелением приостановить меры, которые могли бы быть приняты против него, митрополит Филарет написал на имя Государя прошение (помеченное 6 Декабря 1828 г.) об увольнении его от управления епархией и дозволении ему избрать жительство без управления в одном из монастырей. Было ли подано это прошение, и какой был ответ неизвестно³⁵⁹. Но оно показывает тягостное настроение духа митрополита Филарета.

Вслед затем случилось другое обстоятельство, ещё усилившее эту тягость, только не знаем, с которой стороны, – от неудовольствия ли Государя или от разномыслия в Святейшем Синоде. Генерал-адъютант П.А. Клейнмихель обратился в Синод с прошением о дозволении ему вступить в брак с фрейлиной Кокошкиной, двоюродной сестрой бывшей его жены, брак с которою был расторгнут по вине просителя. В Святейшем Синоде произошли разные мнения. Митрополит Филарет заявил мнение³⁶⁰, с которым согласился митрополит Серафим и Курский епископ Владимир. Но протопресвитер Криницкий и духовник Музовский подали особое мнение в пользу просителя. Обер-прокурор, князь Мещерский, представил оба мнения на Высочайшее благоусмотрение. Но Государь написал на докладе 13 Апреля: «В догматах веры разногласия быть не может и не должно. Посему подобного представления принять я не могу от высшего духовного места в государстве. Вам как блюстителю законов до́лжно сие вразумить чинам Синода и, когда положится общее единогласное мнение, основанное не на умствованиях и толкованиях, а на точном смысле догматов, тогда мне оное представить. Сим делом заняться немедля; ибо впредь строго вам запрещаю входить с подобными докладами, которые совершенно выходит из всякого приличия».

В конце Апреля 1829 г., Государь отправился к армии и при отъезде прислал князя А.Н. Голицына к митрополиту Серафиму и Филарету сказать, что Государь через него прощается с ними, не могши проститься лично по стечению обстоятельств. По этому поводу Филарет писал к Иннокентию от 22 Апреля: «Пришло мне на мысль, что может быть это милость Божия, что не случилось мне в сии дни видеться с Государем. По направлению, какое дали мыслям моим настоящие обстоятельства, я был бы в затруднении, чтобы не сказать менее, нежели требует ревность, или более, нежели требует терпение»³⁶¹.

Лето 1829 г. Филарет провёл в Москве. В следующем 1830 г., отпуская его в епархию, Государь написал на докладе Обер-прокурора князя Мещерского: «Согласен, но прошу возвратиться сюда в Сентябре».

Это показывает, как ценил его Государь.

Князь А.Н. Голицын, после уничтожения Министерства духовных дел и народного просвещения, остался только главноуправляющим почтовой частью и членом Государственного Совета, но, по-видимому, сохранил полное доверие и расположение Государя. При вступлении на престол Императора Николая Павловича, он был в числе самых приближённых к Государю и, во время событий 14 Декабря, охранял Царскую Семью. Государь впоследствии поручал ему свою Семью, когда уезжал надолго из С.-Петербурга. Таким образом, князь А.Н. Голицын был не только официальным царедворцем, но, можно сказать, другом Государя и всей его Августейшей Фамилии. Во внешнем служебном положении его произошла только та перемена, что, с 1830 г., он был Канцлером Российских Орденов: но это было более почётное, нежели влиятельное звание. Собственно государственное значение его кончилось со смертью Александра и имя его уже не соединялось более ни с одним значительным событием царствования Императора Николая.

Князь А.Н. не получил полного и правильного не только религиозного, но и общего образования; вследствие чего, увлёкшись мистицизмом, он дошёл в этом мистическом настроении до таких крайностей, что терял различие между православием и сектами, между церковью и расколом. Многие, писал В.И. Панаев, сомневались в чистоте религиозных чувств князя Голицына: но я, служивший в то время под его начальством и бывший в коротких отношениях с самыми близкими к нему людьми, могу утвердительно сказать, что этот достойный человек, при добрейшем доверчивом сердце, склонный по самому характеру своему к созерцательности, к чудесному, действовал вследствие внутреннего увлечения; оттого, может быть, и переходил за черту, не знал пределов своей ревности; оттого верил ложному благочестию других и, к сожалению, подчинялся вредному их влиянию³⁶². Покойный М.Я. Морошкин, обстоятельно изучивший деятелей той эпохи, даёт такую характеристику князя А.Н. Голицына: «этот странный и, по-видимому, добрый человек, изучивший до тонкости и до малейших подробностей науку царедворскую, хитрый придворный, умевший ловко и безопасно пролавировать между дворскими Сциллами и Харибдами при трёх царствованиях, не совсем похожих друг на друга, был совершенный младенец в религиозных предметах, почти невежа в православии и жалкое игралище всех сектантов, всех религиозных утопистов, представителей всех религиозных теорий, начиная с масонов и кончая изуродованным и полуразложившимся скопцом Селивановым и полубеснующейся Татариновой. В этой душе, не имевшей прочной и религиозной подкладки и фундамента, спокойно умещались и уживались все религиозные верования, как бы они противоречивы ни были и как бы они не исключали себя взаимно»³⁶³. Но, вместе с тем, князь Голицын обнаруживал крайнюю нетерпимость к людям, не разделявшим его мнений. «Странно было видеть смирного человека, – говорит о нём Вигель, – сделавшийся жестоким гонителем за вопросы, которых он не умел ни объяснять, ни даже понимать. А, между тем, знаменитейшие жертвы падали под ударами его». Почтеннейшего, заслуженного, деятельнейшего члена Святейшего Синода и Комиссии Духовных Училищ, архиепископа Рязанского Феофилакта, он с унижением и бесславием удалил из Синода и Комиссии в то время, когда тот только что вернулся в Петербург после исполнения им важного и трудного поручения – обозрения епархии, пострадавших от неприятеля, восстановления в них порядка и оказания необходимой первой помощи потерпевшему духовенству. «Амвросий, – продолжаем словами Вигеля, – более двадцати лет митрополит С.-Петербургский и первенствующей член Синода, умел соединять уступчивость придворного человека с достоинствами верховного пастыря церкви. Терпение его истощилось, когда он увидел неисчислимые раны, наносимые господствующей вере и он слегка начал противодействовать совращениям. Маститая старость его послужила Голицыну предлогом к его удалению. Для него отделена Новгородская епархия, он сослан туда и, удручённый летами, вскоре угас там в горести. На его место призван был архиепископ Черниговский Михаил, известный своей кротостью. Но, чего не видели руководители Голицына, он был самый жаркий поборник православия; это вскоре открылось и несогласия начались. В этой борьбе скоро истощились силы человека, привыкшего к уединённой и мирной жизни и он также начал клониться ко гробу»³⁶⁴.

В 1842 году князь А.Н. совершенно оставил службу, поселился в Крыму и в 1843 г. устроил в своём имении, в Гаспре, небольшую домовую церковь³⁶⁵, и в следующем, 1844 г., скончался.

Из ближайших сотрудников его, В.М. Попов предан был суду за перевод книги Госнера и уволен от должности директора департамента народного просвещения. Князь А.Н. Голицын принял своего несчастного и жалкого сотрудника в своё ведомство и выпросил ему назначение членом Совета в своём управлении, а суд оправдал его, как и всех прочих лиц, прикосновенных к изданию перевода книги Госнера³⁶⁶. Но Попов беззаветно вдался в мистицизм, поселился подле Татариновой (на даче за Московской заставой) и был самым ревностным, не только до фанатизма, но, до глупости, членом на её радениях. Долго продолжалось это негласно; правительство смотрело, по-видимому, на этот странный союз сквозь пальцы; но, когда сделались известными безобразные и варварские принуждения Поповым своих дочерей к участию в этих радениях, правительство разрушило это сборище. Попов сослан был в Зилантов монастырь Казанской губернии, где и умер 23 Апреля 1842 г. на 71-м году от роду. Что довело его до такого исступления и уничижения? Бесспорно, он был человек умственно даровитый и мог бы сделать себе блестящую карьеру. Но несчастная женитьба расстроила и сломила его жизнь; а одна из дочерей, которая так упорно отказывалась от радений, казалось ему, своим упрямством напоминает свою мать: и это его раздражало против неё³⁶⁷.

Блестящая служба другого директора князя А.Н. Голицына, по департаменту духовных дел, А.И. Тургенева, кончилась после уничтожения Министерства духовных дел, но независимо от этого. В судьбе его огромное значение имел меньшой брат его, Николай, имевший также блестящую карьеру. В молодости, считаясь на службе по Министерству иностранных дел, он провёл несколько лет в Германии, пламеневшей тогда злобой на порабощение, которому подверг её Наполеон и жаждавшей восстановления подавленной свободы. Это патриотическое одушевление Германии выразилось в основании (в 1808 г.) известного общества друзей добродетели (Tugenbund), поставившего своей задачей стремление соединёнными усилиями к возвышению научного, художественного и нравственного образования народа и к улучшению его всестороннего благосостояния. Направление союза добродетели нашло себе отклик в либерально-патриотическом настроении в России среди молодого поколения и дало ему формулу. И.Тургенев, заняв, по возвращении из-за границы в 1816 г. должность помощника статс-секретаря Государственного Совета по Департаменту законов, вступил в конце 1819 г. в союз благоденствия. Насколько первоначальные склонности Императора Александра благоприятствовали либеральному движению и, можно сказать, даже вызывали его, столько же последующее душевное настроение его сделалось для него неблагоприятно; тем более что и общество начало увлекаться разными «социалистическими теориями», которых не одобряли даже умереннейшие из членов общества. В начале 1824 г. И.Тургенев разорвал сношения с обществом и в Апреле этого года уехал за границу. Но в 1825 году при следствии о тайном обществе обвинён и потом осуждён был как соучастник в заговоре против правительства: это было причиной того, что он более уже не возвращался в Россию³⁶⁸. Это событие наложило печальную тень на всю последующую жизнь и брата его, А.И. Тургенева. Оставив службу, он разорвал почти все свои служебные и дружеские связи и жил большею частью за границей, посвятив свою жизнь судьбе брата³⁶⁹. Он сохранил придворное звание камергера и считался в отпуску. Чтобы не остаться вовсе без занятий, он выпросил себе, через князя А.Н. Голицына, поручение разыскивать в иностранных архивах письменные памятники, относящиеся к истории России и собрал множество драгоценных документов³⁷⁰. За этот труд он получил орден Станислава I степени, имея, впрочем, ещё с 1822 г., орден Владимира II ст. В год смерти Пушкина, он был в Петербурге и, в качестве старинного друга его, имел поручение от Государя сопровождать тело Пушкина к месту его погребения в Святогорский монастырь³⁷¹. Последние годы жизни в Москве он посвятил делам благотворительности. Но благотворительность его приняла особое направление, связанное с воспоминаниями о лицах, из которых многие некогда были весьма близки ему, но потом сделались несчастными и томились в заключении. В Апреле 1843 года В.А. Жуковский, поздравляя Булгакова (Московского почт-директора) со светлым праздником Воскресения, писал ему: «Похристосуйся за меня с Тургеневым, если удастся тебе где-нибудь его встретить. Чтобы это вернее сделать, можешь на мой счёт нанять извозчика и съездить на Воробьёвы горы (бывшие сборным местом перед отправлением в Сибирь преступников, приговорённых к ссылке или к каторжной работе»³⁷². А.И. Тургенев скончался в Москве 3 Декабря 1845 г.³⁷³. Узнав о кончине его, Жуковский писал к Булгакову: «вот и ещё один дорогой товарищ жизни меня оставил. По старшинству лет надлежало бы мне пойти вперёд, но Бог милостив со мною, так недавно окружив меня моим особенным миром, в котором жизнь моя может быть и мила и нужна не мне, а моим. Он благоволил отложить моё отбытие. Он выбрал из нашего круга одного из самых усталых и послал ему смерть, как награду, быструю и без страдания, и даже христиански приготовленную: какого приготовления к смерти можно желать лучше этих часов, проведённых под зимней вьюгой, посреди бедных ссыльных, для раздачи им помощи предварительно собранной Христа ради. Смерть удивительно и быстро знакомит с истинным бывшим человеком: теперь, когда думаю о нём, вижу одну младенческую душу без пятна, в которую никогда злое намерение не заходило. Всё мелочное осыпалось, как пыль; одно доброе, истинно прекрасное, сияет пред умилённым сердцем. Это мелочное принадлежало жизни, это прекрасное с ним на всю вечность»³⁷⁴.

Магницкий надеялся после князя А.Н. Голицына, быть министром народного просвещения, но обманулся в расчёте. Новый министр, А.С. Шишков, предложил ему в Июне 1825 г. отправиться в Казань, где присутствие его, как попечителя, необходимее, чем в С.-Петербурге. Магницкий отправился, но осенью возвратился без разрешения и проехал прямо в Грузию, к Аракчееву, а потом прибыл в С.-Петербург уже в качестве приближённого лица к графу и на своего министра не обращал внимания, рассчитывая, по возвращении Государя из Таганрога, занять место Шишкова. Затем, когда получено было известие о смерти Императора Александра, он начал, в своих видах, громко толковать о праве наследия, выражал свою преданность цесаревичу Константину и написал ему в Варшаву поздравительное письмо. Это письмо навлекло на него подозрения, вследствие чего великий князь Николай Павлович 1 Декабря приказал отправить его из С.-Петербурга в Казань к месту его прямой службы. Магницкий заявил протест и написал жалобу Государю (Константину Павловичу): но его с полицейским отправили по назначению. В начале 1826 г., Государь поручил генералу Желтухину обозреть состояние Казанского университета. Магницкий, не дождавшись конца ревизии, снова без дозволения приехал в С.-Петербург, но, по Высочайшему повелению, из С.-Петербурга выслан был и отвезён фельдъегерем в Ревель³⁷⁵. Здесь сблизился он с учителем русского языка в тамошней гимназии, А.И. Бюргером и участвовал в издаваемом им журнале «Радуга». Статьи Магницкого, по словам Фортунатова, узнать можно по витиеватому, восторженному языку, по остротам и насмешкам над философией. Под статьями своими Магницкий подписывался: М. Простодумов, помещик села Спасского, Саратовской губернии. Со второй же книги «Радуги» начинаются статьи Магницкого: «отломки от философского мозаика степного отшельника». «Мы слышали, – прибавляет Фортунатов, – что участие Магницкого в „Радуге“ было поводом к разным затруднениям со стороны цензуры». Бюргер, не окончив года, прекратил издание, объявив подписчикам, что он принимает православие, что и исполнил 6 Августа 1833 г.³⁷⁶.

Из Ревеля Магницкий взмолился к кн. Голицыну об исходатайствовании ему пребывания в лучшем климате. Голицын отвечал: «Я очень хорошо знал, сколько вы были предо мною виноваты и простил вас тогда же». Магницкому дозволено было переселиться в Одессу³⁷⁷, но, по своему беспокойному характеру, он вошёл скоро в неприятности с управлявшим Новороссийским краем, графом М.С. Воронцовым³⁷⁸ и удалён был из Одессы в Херсон. Потом дозволено ему было снова возвратиться в Одессу, где он и скончался в 1844 году, 75 лет от роду³⁷⁹. А.С. Стурдза, с которым он сблизился в Одессе, почтил память его тёплым дружеским словом³⁸⁰. Автор «Старой Записной Книжки» говорит о Магницком: «Многие привыкли видеть в нём только лешего казанских лесов или Казанского университета. Но он имел некоторые и человеческие черты»³⁸¹. В этом, конечно, не может быть и сомнения: но лучшие внутренние качества его были подавлены и искажены дурными инстинктами и стремлениями. Сам он в «Записке о своей службе»³⁸² старается оправдать свои действия лучшими побуждениями и говорит, что они были вызваны совестью и необходимостью: но весьма многие факты в его жизни показывают противное, т. е. что он изменял свои убеждения и направлял свои действия, соображаясь не с гуманными и нравственными принципами, а с эгоистическими видами честолюбия и личной пользы³⁸³.

Фотий. Случайное значение Фотия в последние годы царствования Императора Александра кончилось со смертью этого Государя. Император Николай не показывал к нему ни особенного благоволения, ни неблаговоления. Получив от него некоторые бумаги, вероятно имевшие отношения к событиям того времени или к памяти покойного Государя, Николай Павлович дозволил ему писать прямо к нему и пересылать в собственные руки обо всём, что нужно и угодно: но этим дозволением, кажется, и кончилось благоволительное отношение к нему Государя³⁸⁴. И Фотий принуждён был стать в общие рамки служебного порядка и в обычные отношения подчинённости своей ближайшей и высшей духовной власти. Нелегко ему было примириться с этим положением. Привычка к широкой, энергической и властной деятельности, к обращению в самых высоких кругах общества, к почёту и вниманию, с каким его встречали и провожали, наконец, сознание важности совершенных им дел и заслуг, оказанных им церкви и государству, не могли замереть у него вдруг. И вся последующая, недолгая, жизнь его, полная разного рода странностей и выходок, представляет непрерывную борьбу его с самим собой. Не имея исхода в подходящей внешней деятельности, он мучил самого себя, придумывал и проделывал разные, часто несообразные, штуки и как конь на привязи, рвался и метался и бился до изнеможения, пока смерть не погасила снедавшего его пламени. Сродный ему по энергии воли и по многим другим чертам характера, Аракчеев легче перенёс своё падение, нежели он, может быть потому, что Аракчеев, если не пресытился, то уже насытился властью, а Фотий только что дошёл до заветного чертога её, как судьба закрыла пред ним двери его.

Обаяние известности и некоторой величавости ещё сохранилось около его имени, вследствие сильного впечатления, произведённого совершившимися недавно событиями, в которых он принимал такое своеобразное участие. Потаённые аудиенции у покойного Государя, о которых знал, конечно, не один он, придавали этому вид таинственности и возбуждали особый интерес к лицу Фотия. Наконец, необычайно было и то, что знаменитая по своему происхождению и положению в свете особа, обладавшая притом огромным богатством, сделавшись его духовною дочерью, не только предоставила в его распоряжение весьма значительные средства на возобновление обители и учреждение при ней странноприимных домов, но, можно сказать, посвятила свою жизнь на служение своему духовному избраннику и с самоотвержением совершала подвиг исполнения его воли, которую почитала святою. Весьма часто и подолгу и сама она живала в монастырской кельи, устроенной на купленной ею усадьбе подле Юрьевского монастыря.

Но Фотий страдал. Внутренний огонь пожирал его. Он искал, так сказать, забыться в усиленной внешней деятельности, устраивал монастырь, работал сам и приучал монахов к работе; завёл в монастыре общежитие. Но, доводя всё до крайности, возбудил против себя сильное неудовольствие в братии. Пошли пререкания, взаимные обиды. Чтобы подействовать на братию, а больше с досады, Фотий написал к ней послание, в котором вовсе отрекался от пищи и питья и приказал прочитать в собрании всей братии. Монахи отвечали ему своим посланием, в котором, искренно или нет, раскаивались в своей вине, и примерами из житий святых подвижников, умоляли его не отказываться от принятия пищи и полезного пития. «И измовения ты, отец наш, не отлагай от себя. Ибо великий Пимен, когда мало возливал воды на ноги своя, вопрошен был Аввою Исааком: како нецыи обыкоша жестоко удручать телеса своя? и глагола ему сей великий старец: мы не научихомся телоубийцы быти»³⁸⁵. Митрополит Серафим узнал о его скорби и болезни: но, утешая его в одном горе, повергал его в другое, более тяжёлое. 3 Января 1827 г. он написал Фотию письмо, в котором советовал меньше трудиться и не принимать всего близко к сердцу; но из ответного письма Фотия от 27 Января видно, что в письме митрополита были какие-то намёки, оскорбившие Фотия. Тронутый этими подозрениями до глубины души, Фотий писал митрополиту: «Ты меня породил, Владыко и отче мой, ты меня воспитал, и ты меня возрастил, и ты меня воздвиг на дело. Лето Господне для нас приятное, лето 1824-е, в кое лето и сердце и душа наша едино были о Господе у нас, то лето Господне для святыя церкви православныя, веры и отечества, лето тебе сведомое, даёт мне сыновнее к тебе дерзновение исповедаться пред лицем твоим и тебе самому. Ты же без клятвы и отчуждения, яко отец приими исповедь твоего сына, якоже матерь приемлет со сладостью лепетание трилетняго младенца исчадия своего. Я и скорбен до зела и немощен доселе. Твоя же любовь; так сказать, лелея меня, пишет ко мне, между прочим, тако: „Я не доктор, но могу вас вылечить, и притом без всякого лекарства, а одним токмо советом. Вот мой простой совет: меньше трудитесь и не принимайте всего близко к сердцу“. Но со слезами на сие тебе реку, каяся, что уже не токмо ныне труда не имею внешняго, но и келейного мало несу; а немощь моя меня подстрекает: лишь я поднимуся на мои ноги, а оная паки меня валит на землю. Что же касается до того, дабы всего близко к сердцу не принимать, то сердце моё я отдал Господу и той до него ничего не допускает: да никому, никогда и ни в чём не дам сердца; всего себя отдам в волю Божию. Воздвигает Господь руку Свою и поит меня из чаши ядом, и аз живу: ибо в руках Живодавца и яд не лишает живота. Напояет меня Господь мутною водою бесчестия, и аз со сладостью утоляю жажду мою, да не возжаждаю славы и чести земные. К чему мне принимать всё бесчестие к сердцу моему близко? Чего мне бояться? Чего мне гнушаться сим врачевством врача небесного, через чьи бы то руки ни было оно мне подаваемо? Чести от тебя я не ищу; власти и сана я отрёкся наравне прияти с моею братиею; страха я не имею к тебе, ни к Богу, ибо я имею любовь к Богу и к тебе, и о ней во всём дерзаю. Чего мне бояться потерять? Я наг от чрева матери моея изшел и притом в хлеве на соломе: вот престол моего наследства от родителей, богатых единым благочестием. В крайних нуждах, скорбях, болезнях и гонениях возрос я. Во всю мою жизнь не видел свету белого на земле до святого ангельского образа. Я, в мире пребывая, ни единожды не коснулся плоти женския: Господь бо не даде мне видети злая плоти и Господь меня соблюдал Себе, как и где – не вем. Некто отец духовный, ещё мне некогда пред престолом Божиим меня исповедуя, внушал, да вниду в сонм тайного неверия и нечестия³⁸⁶: но Господь тако воспламенил меня любовью в Свою святую любовь, что я поклялся сокрушить выю вражию, несмотря на необъятный сонм; и когда при всей ревности моей вмале успевал, я молился Богу, дабы Он послал мне человека, какого бы полу ни было, в пособие со внешней стороны, могущего меня укреплять и утешать. Многих многажды я имел готовых на дело и слово Божие: но я искал чистый, непорочный, неповинный и сосуд Господу в честь годный: и вот Господь явил мне в Богом данном чаде духовном всё вполне: я отец ей по духу твоею волею есмь; а посему тебе и исповедаюся за неё, аз твой приставник к ней приставленный. Чадо моё о Господе есть девица непорочная во всецелости. Я грешник, но раб Бога моего верный: то ужели бы на дело Божие избрал сосуд растленный и нечистый? Бога ради взыскала девица непорочная себе меня в вождя. Я слепый вождь воистину: но такожде ещё в мире не познал сласти. Ты меня поставил быти вождя и благословил пред Господом во имя Господне. На ней Божие благословение выну, она есть агница непорочная, Христова раба вся. Убо кто ны разлучит от любви Божией? Сердце мое речет, яко во плоти есть Божий ангел. Теперь ты веси, Владыко, что есть человек, в девстве сый, оглаголуем якоже блудница?... Но увы мне, я скорблю о том, что пред очами твоего сердца есмь во студе и сраме: горько для меня, что есть ли соблазном и вредом мы будем к твоему спасению. Лишение в чём-либо твоего спасения, или веселия или утешения или святыни в тебе ради нас, есть горесть для меня паче всякия горести; более же ничтоже меня может тяготити. Что касается до дела Божия и слова, ревность во мне о Господе не угасла. Я сижу во глубине безмолвия и уединения и молю Господа, да изведет в Свое время на дело Свое человека Божия подкопом взорвати дно глубин сатанинских, содеянных в тайных вертепах – тайных обществ Волтерьанцев, Франкмасонов, Мартинистов и сокрушить главу седмиглавого змия, треклятого иллюминатства, его же жрец или маг недавно в день святого Георгия двадесять шестого дня Hoeмврия позван на суд ко Господу»³⁸⁷.

Но митрополит Серафим всё не мог привыкнуть к необычности этих отношений Фотия. В Сентябре 1827 г. был в Юрьевском монастыре, по поручению митрополита, известный уже нам А.Павлов. По поводу этого посещения, Фотий писал митрополиту: «В праздник Обновления храма, был г. Павлов в монастыре и некую особу, от лица твоего, просил, дабы та особа сговорила меня уехать в Киев для богомоления на год или, по крайней мере, на полгода. Узнав сие вскоре, я смотреть не мог на г. Павлова, человека светского, столько имеющего понятия о нашем монашеском деле, сколько слепый понимает о цветах. Сей Павлов сам лично, наконец, говорил о том. Причиной же поездки моей на богомоление в Киев он полагает, что обо мне, якобы, худо говорят; но я уверен, что всё худое начало быть о нас от Павлова одного. Я худа ещё не слышу, да если бы мне и всё злая поведали, но Христос Господь клянёт не злословимых от всех, но хвалимых всеми: горе вам, аще еси о вас рекут добре. А посему сладкой надеждой я питаюся о Христе.

Между прочим, сей г. Павлов ещё говорил, что «есть секрет у тебя, моего владыки и отца, о Господе возлюбленного, не в отраду для меня. До сего времени не иму веры, чтоб твоё сердце мне, сыну, камень бросило вместо хлеба, или змию вместо рыбы. Ты ли не ведаешь даяти даяния твоим чадам, между коими пусть я есмь пред тобою и мний сын? Ещё тою же отрадою утешает и меня утешитель скорбных, Господь, коею и отца моего, епископа Иннокентия, утешал на одре болезни, пред смертью и при смерти. Я говорю о богоданном мне бывшем духовном чаде через твои руки святительския.

Господин Павлов своим лицом расстроил людей Христовых, водворил не мир между ними и от лица твоего внушил, дабы я водворил мир паки. Помилуй мя, Владыко мой, я живу не в мире, а в затворе, можно сказать и сам мира Христова столько имею, что едва-едва для себя достаёт. Живу в мире безотрадно, гоним в лице сущих от него. Я ещё не начал терять чувства, что ты отец мне: если же воистину твоя воля есть, дабы горе на горе мне было, буди воля твоя на мне, яко и воля Авраама на сыне Исааке; столько десницу отяготишь на мне, сколько угодно будет общему нашему Владыке и Отцу небесному».

Митрополит, письмом от 14 Сентября, благодарил его за обновление обители; а своему викарному в Новгороде, преосвященному Моисею, всё-таки поручил наблюдать за Юрьевским монастырём и требовать, чтобы правила введённого в нём общежития исполнялись во всей строгой точности. Распоряжение это крайне огорчило Фотия своей придирчивой требовательностью. «Во всяком деле, – писал он митрополиту, – всякому должно иметь терпение и долготерпение; и необходима постепенность. Так всё всходит, растёт, цветёт и созревает, плод принося земледельцам; всё сие видно на садах и прочем в природе под солнцем; а посему и в заведении общежития нужно иметь терпение и долготерпение нам и постепенность. В Юрьеве не только что зело поспешно и без постепенности и без терпения нудится к делу, но и так, что несогласно ни с местными обстоятельствами и с самими людьми. Около Пасхи было у меня шесть иеродиаконов и довольно иеромонахов, но в Мае, когда пастырь, Юрьевский настоятель, был поражён в главу и стаду братскому объявлено было о предварительных правилах, всё стадо смутилось. Наилучшие иеродиаконы выбежали из Юрьева с возмущением и досадами. Я остался с тремя иеродиаконами и должен был сносить необыкновенные слабости и в праздники двунадесятые не служил. Иеромонахи выбежали нужные. Бельцов треть выбежала. В Юрьеве-то требуется в месяцы одни, чего в Саровской и Валаамской пустынях веками не совершается. Я под судом и надзором не бывал; а ныне состоя, так бессилен стал, что боясь в суд идти с кем-либо, что ни сделается – я ничего за соблазн и пороки делать не могу. В последний раз прошу милости, Христа ради: аще ли я бесплодная смоковница, потерпи ты меня Господи; аще ли плевелы мы, ужели до жатвы Господней оставить нас не можно? Аще ли я пред лицом твоим обрел когда-либо милость твою, помяни отче святый и Владыко, первая наша и хотя тех ради потерпи меня и помилуй. Боюсь в многолетних и непрестанных искушениях от чуждых и своих потерять огнь небесный. Я так болен душевно и немощен, что от угнетения и гонения в уныние впадаю. Я утешался втайне твоим отчим посланием и думал, что жаркое для меня лето миновалось и вар и зной прошли. Но увы, суровая осень и хладная зима начинается с уныния»³⁸⁸.

Теряя в лице митрополита последнюю защиту и находясь притом, по общему порядку подчинённости, в полной от него зависимости, доведённый почти до отчаяния, Фотий просил одну из своих почитательниц, Дарью Державину (вдову поэта), побывать у митрополита и поговорить с ним в защиту его. Державина исполнила поручение и 7 Ноября писала Фотию: «я была там, где мне быть приказано: я была у Серафима митрополита, разговор был у нас предлинный, описывать оный считаю не нужным, да это бы было слишком длинно, а только скажу тебе, отче мой, о многих вещах отдавал вам справедливость: и во-первых о защите церкви нашей во время Госнеровское; а другие разговоры были мне очень неприятны; говорил со мною очень откровенно и уверял меня, что злобы в душе у него совершенно нет и что делает по долгу христианскому и просил меня поверить сему, что он говорил истину, что он гораздо более знает, нежели мы, жалеет крайне о вас и говорит, что ты, отец мой, сам себя губишь: и вот его слова: что не сносить ему (Фотию) головы своей, ежели нрава своего не переменит, в котором ещё не видать никакой перемены, и что тогда ты и никто ему помощи не в силах будет: клонит старик более всё на гордость и на своенравие».

Фотий отвечал ей «На сие твоё восписание отвечаю, пиша не чернилами, а слезами моими. На всё кратко реку со святым Павлом апостолом: Господь пришёл грешных спасти, от них же первый есмь аз. Грешен, виновен и неправ во всём пред Господом моим Богом, но не пред человеками: пред митрополитом же я по всему прав и чист и особенно по должности моей архимандрической, в чем он должен взыскивать с меня, как и со всех всегда бывает, по монастырю, братству и моей должности: а подъискиваться во нрав каждого настоятеля есть беззаконно, и дело Божие. Я настоятель архимандрит: да я же и сын ему; я за честь его и личность бросаюсь в огонь и воду; я всё делал и сделал, что он повелевал: откуда же вся злая у него на меня? Поведает он не благое, а злая о мне; а от избытка сердца уста глаголют: како же есть не от злобы! Будь ты судьёй нашим в нашем деле. Меня поносят, меня гонят невинно, меня как беззаконного судят, отдают под надзор, возмущают против меня монашествующих, меня обязывают и связывают подписками, а подначальным дают свободу; я в кровавом поте работаю в монастыре, устрояю всё, собираю братство, сам делаюсь затворником: мне запрещают выезжать в город без двух старших братий, мне предписывают законы беззаконные; пишут устав против воли и желания и согласия, приказывают исполнять и теснят и давят меня нещадно, и все грозно приказывают то мне делать, чего ни сами власти и никто мне подобный не исполнял и исполнить никогда не возможет. И я повинуюсь властям моим, всё исполняю с несказанными горестями: исполняю в точности то делом, чего и помыслить другие не могут; всё исполняю яко пред Богом, и меня поносят как злодея, хотят у меня отнять единую отраду на свете, хотят, дабы меня и духовные дети бросили, забывши Бога... Никто не верит клеветам и поношениям и бредням: то хотят, дабы все поверили их словам и сану и приняли б за правду. Прошу и молю моих гонителей, дабы они помянули, что сами они человеки и что я плотян и немощен и нездоров, что мне терпеть не в силу приходит, что я невинно страдаю, пишу слезами к ним, а не чернилами, уничижаю себя и от всего отрицаюсь, но меня паче гонят, ненавидят, всем поносят, из терпения выводят, разгорячают, дабы я что-нибудь от неосторожности сделал или написал, в чём бы можно было меня уловить жива. Всё сие подтверждается далее от уст их о мне. Аще ли я такой злодей на сей земле, каковым описывает меня тот, который ублажал меня некогда всем вслух, то о, дщери мои о Господе, восплачите о мне, вашем отце духовном, яко аз гоним сам воистину за имя Христово, за святую церковь, веру и потому, что прииде день моего испытания и зрите, что сатана облекается в образ ангела светла не сам собою, но чрез правящих слово истины и вымышляет на меня предлог благовидный к притеснению, яко аз есмь горд и своенравен»³⁸⁹.

Наконец, взаимные отношения их несколько смягчились. Митрополит, в порыве неясности, как-то сказал ему, что становится стар, думает выйти на покой и приедет доживать свой век к нему, в Юрьев. Фотий, поверив, выстроил для него в монастыре целый дворец и в своих письмах к нему постоянно услаждал его напоминанием, как он с сыновней преданностью послужит ему при смерти, закроет ему очи и оросит прах его своими слезами. Выразив этим свою благосклонность к Юрьевскому монастырю и его настоятелю, митрополит находил, однако же, что для монастыря сделано довольно и просил графиню и Фотию перенести свою благотворительность на Софийский собор, на возобновление его ветхостей. Графиня согласилась, а Фотий принял на себя, в составе Комиссии, надзор за производством работ по возобновлению собора. Между Фотием и митрополитом водворился мир. Сатана улетел, и в Юрьеве поселились тихие ангелы. В 1831 г. Фотий писал Иверскому архимандриту, по поводу какой-то размолвки с ним: «Сатана и диавол был в раю и там лжею и лукавством беду горькую содеял; бывал в Юрьевском раю, а теперь, кажется, гостит в Иверском клеветою. Я в Юрьеве всему первая вина был; а в Иверском кто, не знаю сего».

Но, кажется, сатана недалеко улетел и от Юрьевского монастыря. В начале 1832 г. произошло в нём событие, имеющее странный характер «наваждения нечистой силы». Фотий или кто другой, очевидец, описал это событие, и рукопись этого описания находится между прочими, после Фотия оставшимися, рукописями в Юрьевском монастыре. Рукопись озаглавлена: «Событие, слово в слово со слов святого сокровенного угодника Христова, таинника великия благодати, списанное свидетелем верным, самовидцем, отцем и новым сокровенным чудотворцем». Описанию события предпослано несколько строк в виде предисловия: «наконец возведён был искуситися от диавола тот таинник великия благодати, о коем некто, князь мира, потом монах священник, новый богослов³⁹⁰ тако воспел и написал на образе его:

Священник Вышняго, ревнитель веры правой

За подвиг ревности венчанный свыше славой

В пути на небеса духовным вождь орлам³⁹¹citata

Светл именем благим, сын света по делам»³⁹²citata.

Затем подробно описывается самое событие искушения Фотия или изгнания из девицы злого духа.

«В лето 1832 г.³⁹³, накануне крещения, прииде в монастырь духом девица Богу помолитися и в скорби своей просить помощи у о. настоятеля. Девица была от роду лет яко двадесять; от юности, лет от 9, был в ней дух нечист, лют зело. Заутра, будучи весьма болен³⁹⁴, на одре приобщився, настоятель велел привести бесную девицу на лице себе, дабы видеть и приказать, что подобает сделать ей в скорби великой. Схимник привёл девицу в келью настоятеля. Духовник (схимник) кланялся во все стороны, а девица, просто скоро повертываясь знак некоего мирского поклона делала по обычаю некоему иностранному и модному». Это было в обеденное время, в присутствии находившихся за обедом и сидевших за столом Фотия, графини Анны, князя Ширинского и ещё кого-то из братии. Девица (в рукописи не названа по имени)³⁹⁵ отвечая на вопросы, говорила, как и во всё последующее время, как свойственно мужчинам: я видел, я знал и пр. Со следующего же дня начались усиленные действия Фотия к изгнанию из девицы злого духа. Дух вступал иногда с Фотием в физическую борьбу – бился, боролся и доводил Фотия до изнеможения, так что требовалась сторонняя помощь, чтобы не дать одолеть злому духу; иногда девица как бы обмирала на несколько суток и он оживлял её дыханием уст своих; раз или два покушалась на самоубийство, то налагала на себя руки, то бросалась в реку.

Читая описание этого странного события, испытываешь такое тяжёлое чувство, как будто находишься под давлением какого-то страшного кошмара: не можешь понять, явь это или сон и ночной бред. Такое же, по-видимому, впечатление производило это и на братию.

Слух о странном событии, и странном поведении Фотия дошёл до митрополита. Митрополит, конечно, не подозревал ничего дурного в действиях этого полумёртвого аскета: но его озабочивало состояние здоровья Фотия и его душевное настроение, не довёл ли его фанатический аскетизм до исступления? Митрополит написал к нему письмо, в котором выражал сожаление об упадке его здоровья, советовал лечиться и употреблять всё нужное для здравия; а между тем писал и о дошедших до него слухах насчёт странного поведения Фотия. На участливое письмо митрополита, Фотий отвечал 7 Марта 1832 г.: «Не рыдай о мне, Израилю, яко об Иосифе твоем: не зверь лютый адский съел его, и не умер он, хотя братия сорыдающия, по слухам, а не вещию и, лучше сказать, не видевшие меня, обманывают тебя ныне, якоже некогда чада отца Израиля своего: тебе наружность мою, яко одежду, приносят скорбную и к смерти близкую, яко одежду самыя смерти: и ты плачешь, отче мой возлюбленный, о сыне твоём возлюбленном. Иосиф твой жив есть: не сетуй до уныния, родитель мой сладчайший в Дусе Святе; твое чадо ещё не в темнице, а близ Христовой светлицы. О, отче мой, отче, ужели сердце твое не слышит глас сына твоего, что он жив есть и будет жив твоея ради любви. Извещаю я тебя о сыне твоем возлюбленном, яко его присный собеседник во дни и в нощи, что он славит Бога, стоит на божественной страже, от нощи утреннюет дух его, поет Божию силу, просит миру от Господа мира... О пастырю Божий, не смущайся, что твой агнец последний и больный заблудился и погиб: он дома и в дому отца и во дворе пастыря своего. О, кий враг возмутил твою сердобольную утробу... Жив есмь, отче; аз, сын твой блудный, грядет от страны далече в объятия отца. И тебе токмо возрадоватися подобает ныне от гласа сына твоего, вопиющего к тебе: отче, сердце твое тебе в тебе да речет о мне, яко жив есть сын твой и обретеся... Не глас ли Пастыря Иисуса Христа был в твоем гласе, да познаю глас Его и по нем гряду? И се гряду во дворы Господни, в возлюбленные селения славы Его: И ты, слух слыша от духа, не вем коего, но не Божияго, не узнавая стопы мои, ужаснулся, яко аз в преисподнюю гряду и во тму. Что за беда, аще и сии суть со мною ныне? За Господом гряду: то куда я ни пойду и той со мною идет и мне везде будет благо».

Но письмо это не успокоило митрополита, тем более что вслед пришло к нему известие о новой странной затее Фотия. Это было учреждение знаменитых хитонов, в которые он облёк всю братию Юрьевского монастыря, даже послушников, бельцов и рабочих. «Известно вам, – писал в обширном послании к наместнику с братией Фотий от 8 Марта 1832 г., – что наша обитель святая вся обновлена, обстроена, украшена, всем снабжена; в церквах всё в древнем положении и чине сделано; иконы святые написаны, службы и молитвы установлены, устав введён для всего, пение древнее введено, о пище и питии всё чинно, по возможности, устроено. Одно у нас ещё паче всего неисправлено – монашеское общее одеяние. Мы ходим в церковь, но ходим не в святой одежде, не в Христовой ризе, не в одеяниях Его, не в том священном одеянии, в каком святые были и жили одеваяся, Богу служили и в каком пишутся они на святых иконах все в одинаковом нижнем одеянии и нет ни одного святого, который бы написан был в таком одеянии, в каком мы ныне запросто живём и спастися думаем. Монашествующие рясы и подрясники и рубашки носят, как и мирские немощные чины духовные». «Вашего одеяния, называемого подрясник, раздранного спереди для удобства совлечения и делания всякого греха, нет нигде в книгах и у святых на ликах... Ангельский образ есть монашеское и девственное состояние: но когда девы имеют раздранные и ветром развеваемые спереди полы, яко врата не затворенные ко внутреннему человеку, и где кто видел ангелов святых в наших гнусных раздранных рубищах, советом змиевым сшитых?» Вместо этого одеяния Фотий установил хитоны, нижний белый или цветной, длинный, сшитый от низа до верха, спереди не разрезанный, так как у рубашки перед весь, с кожаным или цветным поясом, и верхний, род коротенькой мантии, спускающейся только до пояса. «Сия мантийца, – писал Фотий, – есть келейная и сопряжена с келейным одеянием и в ней все подвижники спят, надев на плечи на белый или какой случится, но лёгкий хитон. У меня мантийца до пояса, а у многих бывает до плеч даже». Фотий одевался в дорогие хитоны и носил нарядные пояса со шнурами и кистями, «да не явлюсь, – говорил он, – худы ризы носяй, но якоже архиереи, архимандриты и прочие настоятели и монашествующие, достаток имущие, делают лучшее: я же всё даром имею». Мантийцы рясофорных монахов были без крестов, а постриженных в мантии с крестами, на шее, груди, спине и на плечах правом и левом. Говорят, что в такой же костюм он нарядил и Фитинию и весь женский персонал монастырских больниц и странноприимных домов. По городу разнеслась молва, что Фотий учредил какое-то раскольническое или сектантское общество и одел всю братию в какую-то особую одежду. Губернатор пожелал узнать, что такое делается в Юрьевском монастыре, поехал туда вечером, но не мог проникнуть в монастырь: отозвались, что шло вечернее правило и ворота были заперты. Губернатор просил архиерея съездить: перед архиереем, конечно, не запрут ворот. Преосвященный Тимофей приехал в Юрьев также повечеру и прошёл прямо в келью настоятеля. Фотий был в своей мантии. «Совершив молитвы моя, правило и поклоны, – писал он потом митрополиту, – в поте лица выхожу из моленной и се вижу преосвященного. Я, подошед, в землю ему пад поклонился и благословился от него и той, меня объяв, облобызал: а я в другой и третий раз обе руки ему поцеловал. Владыко, не отпуская ни на шаг от себя, взял за руку, удержал и посадил подле себя на правую руку на диване за столом, где все бумаги и перья по столу были раскиданы, ибо днём я занимался письмом различным. Не помышляя ничего, в веселии духа, рад быв его посещению, сидя молчал и не знаю от чего, а токмо весьма, что-то, ему обрадовался, хотя и чувствовал, что посещение его не напрасно есть. Наблюдая строгость поста, безмолвия и молитвенного духа и обтирая пот платом со лба моего, ожидал, что будет беседовать и когда что спросит, то ему и отвечал от сердца моего, как Христу истину всю; осматривал мантийцу на мне и осязал одежду мою, в коей был я и спрашивал, что это?»

После этого посещения Фотия, преосвященный Тимофей подробно донёс обо всём митрополиту и, между прочим, писал, что Фотий совершенно обессилил себя своими неумеренными подвигами, с Рождества не выходит на свежий воздух, сделался затворником, наложил на себя молчание, никого не принимает из должностных лиц и никого не допускает к себе из братии.

По поводу этого донесения, митрополит писал Фотию: «вот ты убеждал меня не верить ложным слухам, которые рассказывают о тебе неблагонамеренные люди и я не верил им. Но теперь дошли до меня верные слухи от преосвященного Тимофея, коим я уже не могу не верить. Скажи мне, кто теперь из всех монастырских настоятелей ходит в таком одеянии, в какое ты вздумал одеваться? И к чему служит такая от всех отличка в платье? Ты не можешь сказать, чтобы она служила к спасению души твоей, ибо платье не спасает нас: так к чему же служит она? Ни к чему иному, как токмо к общему для всех соблазну монашествующих и светских людей. А ты знаешь, что соблазн есть грех и, зная сие, не токмо сам продолжаешь творить его, но, одевши некоторых из братий, живущих у тебя в кельях в таковую же странную одежду, заставил их помогать себе в делании соблазна сего». Дав ему потом совет достигать высоты и совершенства духовной жизни другими средствами, назначенными от Промысла Божия, исполнением обязанностей звания своего, в которое призван, так как обязанности все святы и богоугодны, митрополит писал в заключение: «не посетуй на меня, чадо мое, что письмо мое имеет некоторую жестокость: жестокость эта не есть следствие какого-либо неудовольствия моего. Послушай меня старца, пастыря твоего, который должен ответ Богу за душу твою дать; послушай меня, чадо мое: ибо ты меня всегда почитал за отца своего, так как и я всегда же почитаю тебя за сына моего: послушай убо меня и премени нынешний образ жизни твоей на прежний». Но, утешая Фотия и выражая ему на письме соболезнование, митрополит в то же время поручил бывшему в С.-Петербурге, Клопскому игумену, назначенному на эту должность из Юрьевских наместников, Кифы произвести под рукою расследование в Юрьевском монастыре о состоянии здоровья и действиях Фотия и если окажется нужным, то принять монастырь в своё заведывание.

Фотий был поражён этим распоряжением, так как видел в нём, с одной стороны, недоверие к нему митрополита, с другой, – предательство и тайный ков Кифы, своего постриженника и некогда любимого ученика. В продолжение многих лет Кифа был первым лицом в монастыре, после Фотия, и пользовался его полным доверием. Фотий взял его в 1825 г. в свой монастырь из псаломщиков Почтамтской церкви, в С.-Петербурге, постриг в монахи и, тотчас же по пострижении, сделал казначеем, а вслед затем наместником Юрьевского монастыря. Кифа был живой, оборотливый, весёлый и разгульный монах. Должность казначея в богатом монастыре давала ему способы вознаграждать себя за тяготу принуждённых уставных подвигов, а близость к Фотию и начальственная должность наместника выводила его из под общего монастырского надзора и давала удобства проводить время по желанию. Но где бы он ни был, к утрени являлся с первым ударом колокола. «Ты здесь, сын мой», – спрашивал Фотий, озирая братию из алтарной двери. «Здесь, отче святый». Когда Фотий выдумал хитоны, Кифа первый надел эту причудливую форму и являлся в ней на глаза настоятелю; но, приходя домой в келью, сбрасывал хитон, наряжался в красную рубаху и плисовые шаровары и лихо отплясывал. Целых пять лет длилась их приязнь; но, наконец, произошла между ними какая то неприятность и Фотий уволил его от должности наместника и, так как он заведовал всем монастырским имуществом, то приказал ему сдать монастырь новому наместнику. Но Кифа, не сдавая монастыря, отправился в С.-Петербург и так описал Фотия митрополиту, что митрополит приказал преосвященному Тимофею требовать от Юрьевского наместника еженедельного рапорта о состоянии здоровья Фотия, а Кифе поручил иметь тайный надзор над Юрьевским монастырём. Кифа не скрывал сделанного ему поручения. Скоро узнал о нём и Фотий. «Приехав из Петербурга, – писал он митрополиту в ответ на его письмо, 23 Марта, – тайно подошёл (Кифа) к трём старшим братиям и, показав им, удивил их подписом руки твоея и, делая тайно следствие по обители и в городе и объявляя градоначальнику и смущая владыку и приводя в уныние лжею дщерь мою и всех, доселе живя в городе, возмутил даже на целую неделю и человека три в монастыре, так что агнцы испугались волка и как Сим и Иафет, удивясь брату Хаму, студ на отца глаголющему, восскорбели, долго я не познал, но познав, утешил их упованием на Бога и они мирны и радостны стали. Господи, прости Кифе, от врага преодоленному в час искушения, и на меня не точно тебе, но всему Нову-Граду и оттоле, далече, поведавшему сверх зол многих, что уже без ума и монастырь ему вручнн³⁹⁶. Не погиб я умом, ни душою, ни духом. Ни в чем никто меня не прельстил: сам имею возраст и разум. Слушал я тебя, яко Христа доселе, слушаю ныне и послушаю до дня в онь же закроют руки мои тебе твои очи и орошу прах твой слезами моими, воздая тебе благодарение за вся. Тако хощу, тако и будет. Я чадо твое послушливое до смерти. Образ моей жизни совсем не таков, каковым тебе омолвили. Я такой имею, какой тебе угодно. Точно всё то творю, что ты пишешь мне, советуя о посте и о прочем. Но не давай другим дела из рук моих вырывать насильно»³⁹⁷.

Между тем, митрополит ли написал Фотию или внушение последовало иным путём, но Фотиния была удалена из Юрьевского монастыря и при содействии Фотия, а может быть и графини Орловой, устроила себе помещение в Переславском женском монастыре Владимирской губернии. Графине не нравилось пребывание её в Юрьевском монастыре.

Она страдала за честь Фотия – и рада была её удалению. Как и с кем она отправилась, не знаем: но Фотий, письмом от 15 Апреля, укорял графиню за какие-то подозрения на счёт Фотинии. «Ты пишешь, что Фотиния, твоя сестра о Господе, а моя дщерь, по слухам взяла³⁹⁸ где-то на пути. Боже мой, я ли тебе не говорил, что все от бесов разглашено. С нею Христос Сам Своею велиею милостию; с нею Господь: то кто же может ин быти ещё с нею, кроме единого Господа и всего, еже есть Господу благоугодно? Не верь слуху и духу людей: всё ложь: всё кознь сатаны и диавола. Ужели нет грешнее нас, что все об одних заговорили о нас? Что о тебе гласит демон и о прочем со мною? Остави бесов глаголати злая, ты внимай всему благому и святому о Христе Иисусе. Слышу, о чадо мое возлюбленное, что Дария поносит дщерь мою Фотинию. Она меня поносит, меня ругает, отца своего, а во мне Бога и Спаса Иисуса Христа, сущего и страждущаго. Параскева Н., безстудная жена, поносит деву чисту, святого ангела, но я не дивлюсь ей; она и тебя всячески прежде поносила. С сею непотребною женою не имей свиданья и не приемли: с нею дух сатаны. Дарию бес также смущает. Агриппина, яко Архангел Господень, крепко стоит за меня и гласит: да даст ей Господь благодать велию Свою. Благодарю Агриппину: она истинная девица и за истину Христову стоит. Да будет с нею Господь. Или ты меня не знаешь, чадо мое? Не мы ли с тобою един дух имеем? В нас един ум и едино всё о Господе. Веруй Господу, не оставляй твоего отца в сей жизни. Мир тебе, радуйся»³⁹⁹. Но так как о близости графини к Фотию знали при дворе, то история с Фотинией имела влияние на придворное положение графини. «Пишешь ты, – писал ей Фотий, – что хотели во плоти сущие бесы над тобою посмеяться в присутствии царицы, нечестивые ласкатели придворные: но слышала ты, что Царица им сие запретила сделать. Ежели же сделается когда-либо, потерпи Бога ради вся, да светлый венец за терпение обрящешь на небесах. Спаси Боже Царицу и помилуй за её благость, кротость и мудрость. Ежели бы сие осмелились сделать, то вышло бы то, что нога твоя бы не была во дворе никогда впредь: это была бы вина благословная не входить к Царице: убытка бы тебе не было».

Но убыток тотчас же оказался для самого Фотия. Ему хотелось освободиться из под надзора eпapхиальнoй власти и он просил графиню исходатайствовать у Государя обращение Юрьевского монастыря в ставропигиальный с подчинением только Святейшему Синоду. Но ходатайство графини не имело успеха. «Вчера, в полдень, – писала она к Фотию 26 Апреля, – только что я отправила к тебе письмо моё, пришёл обер-прокурор синодальный⁴⁰⁰ и мне объявил отказ от Царя на моё святое, так сказать, требование и весьма законное; а я ему на сие сказала: буди во всё воля Божия; удивляюсь же, что Царь сам мне не сказал, имевши несколько раз случай меня видеть, а дал поручение тебе, которое совершенно до тебя не касается и через тебя не шло. И наконец, он мне сказал, что через статс-секретаря ему самому объявлено. Вот как всё идёт. Ничего не делается, дабы любовь и привязанность в людях приверженных поддержать, а напротив последнюю искру погашают». «На сие тебе скажу я, – отвечал Фотий, – что давно заметили мы нечувственность, лесть и обман во всех тех, коих мы старались любить и им служить от сердца. Я уже не говорю о тех, которых ты сама видишь неблагодарными; но скажу то, что колико мы хотели, дабы с Филаретом о Господе едино в любви, но он во всё наше пребывание в 12 лет ни единого добра не сотворил ни мне, ни тебе, ни обители нашей; даже при случаях крайних утешения доброго слова не употребил. Где можно укусить по наваждению бесовскому, там случая не упускали. О Серафиме митрополите я тебе скажу то, что у него всё на внешнем основано. При малейшем случае он старался разорвать союз, нас связующий: у него вся цель была держать нас у себя в наружном благоволении; когда мир на меня или на тебя бросался со злобой и он в то время более всех язв нам делал и более всех чашу горести подносил испить. Он, ныне клеветников возлюбив, положил тайно тебя оторвать от меня, имея в виду, что он есть един паче и святее всех на земле судия, а через то хотел, дабы ты Софийскому собору в угодность ему приносила и привозила злато, сребро и вся благая, а тебе от него после посмеяние приять и презрение. Всем я служил и деньгами и противу врагов и любовью, не щадя живота и был яко родный сын ему, а он во дни святого и великого поста хотел меня убить руками врагов наших: ей, сотворил бы сие дело, но Господь не допустил до сего... Ты пишешь мне, наконец, письмо так: „очень что-то с некоторого времени у меня, чада твоего, не весело на сердце: но да буди во всё воля Божия надо мною окаянною: видно тако надобно для моего спасения“. На сие тебе аз, твой отец, скажу истину; послушай ты меня чадо, всегда непрестанно имей на сердце веселие, борися крепко с духами злобы и обличай везде нечестие и мерзость, где случай будет и лесть и обман тех, коих ты знаешь, яко тя боятся. Когда весьма тебе не весело, то с Богом лети в рай твой пресладкий для души. Это место твоего веселия; можешь сказать причину, что тебе нет приятности, а всяк старается чинить одне неприятности»⁴⁰¹.

В Январе 1833 г. митрополит пригласил его приехать в С.-Петербург. Фотий отказался, сославшись на болезнь и по этому поводу писал графине 18 Января: «Радуйся чадо о Господе, но радуйся не о том, что я еду скоро или приду в С.-Петербург для свидания с Владыкою: радуйся о том, что я не могу приехать в столицу: она для меня единого сделалась ад. В ней мне искушение и смерть: я из помысла не могу истребить того, что ежели после тяжкой болезни, после срама и позора общего обо мне, приду в столицу, добра не будет мне. Вообрази, чадо мое, куда я приеду. К тебе ли приеду? Я рад, мне у тебя хорошо: ты меня и мертвого вывезешь из дому и столицы и привезёшь в монастырь и предашь тело мое грешное земле. Но я от тебя должен приехать в Лавру, где митрополит; там с ним первый враг мой живёт; туда пишет его союзник, против меня клеветавший на меня. Там мне дадут старое жилище и отход смертельный для болезненного тела моего. Притом же я требуюсь не к радости, не для любви, а для слышания новых оскорблений и болезней. Зачем же я поеду? Нет дел никаких. Враг диaвoл молву пустит, что я на суд к ответу истребован: вообрази, чадо, что я приеду бледный, худой, тощий как смерть: буду посмешищем всем, все на меня, как на чудовище, будут смотреть. К чему? Разве толико лет митрополит не мог меня узнать? Ныне суд мне приходит. С 1826 г. я под надзором имеюсь у митрополита: где же любовь его, где же вера? Со всех сторон ему дуют в уши, и верит всему. Давно ли он меня благословлял? Давно ли удивлялся житию моему? Я живу явно. Что же еще от тайных слуг бесовских тайное о мне испытывать и меня мучить? Кому я что сделал? Митрополит паки не спит ночей. О Боже, я ли виноват сему? Винит моего Арсения, но это для того, дабы меня более уязвить. Скорбит на дщерь мою деву Фотинию; почто? Разве другие настоятели не имеют свидания со своими? Опомнись, Владыко, что ты делаешь? Желает Серафим митрополит, дабы я одну Фотинию дщерь многоболезненную бросил. Нет, вовеки сего не будет, что угодно пусть делает Серафим. И в огнь и в воду и на муки и на вся смерти гряду за Фотинию и Арсения. Когда бы митрополит, слушая словеса Божии, исполнял бы, то бы не уподобился храмине, на песке основанной. Всякое мирское смущение его обо мне смущает. Что он печется обо мне паче всех? Разве я один у него? Почто тайный надзор держит? Бог с ним. Когда бы он уши не отверзал к слушанию на меня слухов, никто не смел бы и говорить обо мне. Кто ныне виной смущения моего? Ужели паки Филарет? Ужели Палладий, Ефрем и подобные? Чадо, ты знаешь, колико мне было притеснений, дабы нас разлучить. Всё то искушение миновалось: тамо меня осуждали, что я с тобою ездил; а теперь судят, что с моей дщерью сын мой ездит. Кая беда, аще бы и правда была. Кому какое дело? Приидите, осудители мои, в Переславль, в девичий монастырь, там увидите, услышите, познаете от дел, а не от слухов, коль доброе древо есть Фотиния: она непрестанно больна, но более Богу годна, нежели всяка иная здравая плоть человеча»⁴⁰².

Фотий переписывался с Фотинией и с игуменьей Переславского женского монастыря, Серафимой. В Марте 1832 г. Фотиния писала ему: «Прошу тебя, отче святый, не забудь меня, когда предстоишь у Престола Господня: помяни мя, грешную, в твоих святых молитвах и заочно благослови меня и не остави меня своими наставлениями. Ты мне всё пишешь, чтоб терпеть. Истинно, отче, видно ты знаешь, что есть мне крест: но дай Бог, чтобы мне его снести с радостью; ибо более сего искушения, которое я теперь при Божией помощи несу, кажется, не может ещё быть более. Дай Бог, чтобы мне снести и тем попрать врага, который всячески старается наводить нам различные искушения. С нами Бог! да будет проклят сатана. Ибо, когда он не нашёл себе во мне жилища, и когда твоя святыня изгнала его, мерзость, из внутреннего храма: то он не нашед места, и старается наводить пакости, дабы тем привести меня в ропот и опять старается прийти в своё прежнее жилище. Но надеюсь на милосердую нашу Заступницу, Пресвятую Деву Богородицу, что не допустит его до сего; не ради моего окаянства, ибо по моему житию всякий час двери для него отверсты, но за твоими святыми молитвами ни ради твоих трудов, которые ты имел со мною, наверно Господь услышит тя, призывающего имя Его и даст ти, по прошению твоему. Прости, не забывай своего чада». Фотий отвечал ей на её письма обширными посланиями. Не зная ни в чём меры и границы он и в своём увлечении благочестивыми порывами Фотинии восхвалял и ублажал её как святую и непорочную Деву и, между прочим, писал ей: «аз тебя поминаю в молитвах моих и приношу жертву Спасу-Богу и за тебя: и яко тебя саму всю – часть вземлю и поставляю на Престол славы пред Богом». Послания его к ней начинались воззванием: «Радуйся, чадо мое, в Дусе святе возлюбленное, дщерь моя единородная, дева светлая! Радуйся, Господь с тобою».

Но Фотиния почему-то не полюбилась некоторым святым девам Переславской обители. О новой пришелице начали сплетаться разные басни и переносились из обители в город, из города в Москву. В Москве жила покровительница некоторых сестёр, Варвара Нарышкина, близкая с митрополитом Филаретом. Получая вести из Переславля, она передавала их Филарету, а Филарет сообщал обо всё митрополиту Серафиму. Это и было причиною раздражения Фотия против Филарета, резко выраженного им в письмах к графине Анне. «Он главный виновник всех нестроений во время князя Голицына, друг и союзник Кошелева и Лабзина и всех тайных и явных врагов веры и церкви. Никто не мог остановить его дерзости, так был сплетен с сильными века сего; кто противился и мог быть ему вреден, для церкви же полезен, он гнал тайно и вместо ссылки таковые удалялись, а иные умирали от горести, коея чашу Филарет с усмешками подносить любил. Таковую чашу испил Леонид архимандрит, епископ Иннокентий, Амвросий Тверский и другие. По его воле князья и прочие действовали; всё власти по влиянию Филарета творили. Ты знаешь, что в сокрушении зла всего Бог меня убогого употреблял. Хотя я щадил Филарета, он меня не щадил; он меня гнал; прежде Михаила митрополита смущал против меня, а потом непрестанно Серафима, лично, письменно, и сам, и через других. Я терпел от него всё, не мстил ему. Где бывало я коснуся разорить скопище злочестия, а тут везде Филарет виновник и участник. Честолюбие его снедало. После смерти Александра Императора колико мне было от него гонений, клевет; каких он хитростей не употреблял истребить меня и паче всего поссорить отца с сыном и успевал во многом. В настоящем же году хотя я заключился в ущелиях келий моих, но лукавство Филарета назирает и не даёт покоя. Открылось, что дщерь моя Фотиния близка ко мне: близость же по Боге. О, колико смущений сделалось! Обе столицы хотели меня пожрать; от царя до раба все смутились: князья и вельможи первые против меня вооружились как львы, все проклинали меня, Фотинию, тебя и молили Серафима, дабы меня истребить. Сему же виной более Филарет. А увидев свое заблуждение не раскаялся, не хотел мне написать, что виноват. Сам себя любит разрешать и думает, что он сам собою имеет право более других в Царствие Небесное внити».

Филарет был в С.-Петербурге, когда митрополит Серафим вызывал Фотия в С.-Петербург. Фотий сначала отказался и написал митрополиту, что не может приехать, особенно вскоре, но потом передумал и 23 Января прибыл в С.-Петербург, в дом графини. В тот же день написал митрополиту письмо и просил дать ему на короткое время помещение по-прежнему, у себя в кельях. Митрополит позволил и принял его «обняв и поцеловав, как бы не имея гнева». На другой день «началось слово о деле, между прочим, о хитоне». Митрополит беседовал с ним с 10 ч. вечера до 2 часов ночи, уговаривал оставить ношение хитона, но Фотий упорно отказывался; наконец в 2 часа ночи сказал ему, что запретит ему священнослужение, если не отречётся от хитона и отдаст его под суд. Фотий упал пред митрополитом на колени и сказал, что принимает запрещение за особенное пастырское благословение и за милость Божию. Митрополит сдёрнул с него рясу и начал осматривать, что такое есть хитон, который носил Фотий, и увидев красный пояс, которым был подпоясан, обругал и велел надеть рясу; а потом когда Фотий ушёл в свою комнату, снова пришёл к нему и сказал ему: сними с себя хитон и покажи мне подробно, что он есть такое. «Хитон, – пишет Фотий, – был на мне из лучшей агнчей шерсти цветом голубой и как Серафим сам коснулся снять с меня хитон, то я ему и подмог хитон снимать и, сняв, отдал ему, пусть что хочет, то делает и представляет, как вещь, в моё обличение, отдавая меня под суд. После того, увидев вериги, спросил, как называется то, на чём он носит их. Фотий сказал, что это короткий на вате для теплоты хитон. Митрополит спросил: ещё что у тебя под коротким хитоном. На теле нижний хитон или власяница. Отдавая голубой хитон, митрополит велел надеть и сказал, что нет ничего сумнительного».

Фотий был доволен своей поездкой. Но скоро отношения его с митрополитом опять обострились. Митрополит требовал, чтоб он прекратил сношения с Фотинией, но Фотий наотрез отказался. Тогда митрополит сказал, что Владимирский епископ Парфений выгонит её из монастыря, а ни он, ни Филарет не примут её в монастыри своих епархий. «Сказывает, – писал Фотий графине 20 Апреля 1833 г., – что он в свою епархию не примет в монастырь дщерь: да сему не бывать, если бы он день и ночь старался, чтобы она пошла: я не благословлю. Говорит, что и Филарет не возьмёт: ей, чести сей не будет иметь у себя, чтобы Бог под власть его привёл чадо моё. Хвалится Парфений, что лишь выедет⁴⁰³, то не примет Фотинию в монастырь. Но она не принята; живет без указа в своем жилище и имеет свободу уезжать и приезжать». «Весь гнев свой являя, – продолжает Фотий, – архиерей⁴⁰⁴ сказал дщери Агриппине, что хотя я и приуготовил кельи для него, но он не пойдет. А я на сие скажу, что, после таких худых поступков его, не можно идти ко мне на покой; я рад, что совесть его удаляет от меня и он сам по себе уже не желает идти ко мне. Ты ли не знаешь, чадо, мои услуги и мою любовь сыновнюю к нему? Кто виноват из нас? Кто кому зло учинил? Я трудился строить, а он из гордости презирает мои труды кровавые. Господи, устрой, дабы он не был у меня в монастыре. Зри чадо, был я в Генваре, всё в тишину претворил: но вот, с того времени, вместо мира сколько вражды он насеял. Сам вызывает и придумывает соблазны, а говорит, что другие соблазняются».

Последние годы жизни Фотия посвящены были строгому аскетизму. В кельях его, подле алтаря Спасского собора, им устроена была небольшая моленная кельица, высотою в рост человека, длиной в сажень и шириной в 16 вершков по образцу такой же моленной в кельях Иоанна архиепископа; там Фотий молился пред иконой Божией Матери, с неугасимой лампадой и оттуда был ход в усыпальницу подвальной церкви Похвалы Пресвятой Богородицы, где он приготовил для себя гроб и где был потом похоронен после кончины 26 Февраля 1838 г.

В Декабре 1828 год поступил на службу в Святейший Синод Степан Дмитриевич Нечаев. 6 Декабря митрополит Филарет писал к своему викарному в Москву: «Степан Дмитриевич Нечаев посажен за обер-прокурорский стол в Синод. О нём можно иметь добрые чаяния». По сообщаемым в «Воспоминаниях графа М.В. Толстого» сведениям, Нечаев, зажиточный помещик Рязанской губернии, в молодости занимался литературой; с 1819 г. был учеником в какой-то масонской ложе, потом служил в Москве при князе Д.В. Голицыне, женился на Софье Сергеевне (Мальцевой) и, пользуясь покровительством дяди её, обер-прокурора Святейшего Синода, князя Мещерского и князя А.Н. Голицына, получил место за обер-прокурорским столом в Синоде⁴⁰⁵.

В следующем 1829 году, 6 Апреля, назначен членом Комиссии Духовных Училищ (с жалованьем по 2.500 р. в год) и в отсутствие князя Мещерского, с Мая по Сентябрь этого года за границу, исполнял его обязанности по Синоду и по Комиссии; в 1831 г. 8 Декабря произведён в действительные статские советники, а в 1833 г. 2 Апреля определён на место князя Мещерского обер-прокурором. Бывший обер-прокурор, князь Мещерский, произведён в сенаторы, но остался членом Комиссии Духовных Училищ и в отсутствии Нечаева, в 1834 г. с Июля по Декабрь, исполнял его обер-прокурорские обязанности. С.Д. Нечаеву довелось быть обер-прокурором Святейшего Синода в трудное время, когда начавшееся, за несколько лет перед тем, сближение западно-русских униатов с православной церковью приняло весьма значительные размеры и надлежало принять решительные меры к верному и твёрдому направлению и к успешному окончанию этого важного, сложного и трудного дела. Чтобы ознакомиться с положением его на месте, он предпринял, с Высочайшего соизволения, личное обозрение униатских епархий и в продолжение полугода, с Июня по Декабрь 1834 г., изучал там обстоятельства и ход событий, наблюдал за направлением умов униатского духовенства и населения и, с одной стороны, направлял духовные и гражданские власти действовать по той системе, которая была выработана правительством, с другой – поверял на месте правильность самой этой системы как в основаниях её, так и в важнейших подробностях. Результатом этого обозрения были весьма важные доклады его Государю, отличающиеся ясностью и основательностью его взгляда на тогдашнее положение вещей.

При нём Святейший Синод перешёл в 1835 г. из дома 12-ти Коллегий в новое здание (нынешнее помещение), выстроенное по Высочайше утверждённому плану на капитал Комиссии Духовных Училищ. Здесь же отделено было помещение и для Комиссии⁴⁰⁶. 29 Мая, в день сошествия Святого Духа, освящена была Синодальная церковь, а 4 Июня, в первое присутствие Святейшего Синода в новом здании, Государь удостоил Синод своим посещением. Прибыв в оный с Цесаревичем, в 12 часов дня, и встреченный членами Святейшего Синода в мантиях, а первенствующим и в омофоре, со святым крестом, Государь слушал в синодальной церкви краткое молебствие, а затем вступил в зал присутствия, где занял место не на приготовленном троне, но на креслах, имея по правую руку Наследника Цесаревича и повелел членам Синода занять свои места. Государь пробыл в Синоде почти всё время присутствия, а по выходе из синодального зала, посетил присутственную комнату Комиссию Духовных Училищ и канцелярию Синода⁴⁰⁷.

Присутствие Святейшего Синода составляли в это время митр. Серафим, Моск. митр. Филарет, митр. Иона (бывший экзарх Грузии), архиепископ Тверской Григорий, протопресвитер П.В. Криницкий и обер-священники, протоиереи И.В. Музовский и В.И. Кутневич.

Членами Комиссии Духовных Училищ в это время были: митрополит Серафим, Московский митрополит Филарет, Казанский архиепископ Филарет⁴⁰⁸, Тверской архиепископ Григорий, духовник покойной Императрицы Maрии Феодоровны Криницкий, обер-священник, духовник И.В. Музовский, сенатор князь Мещерский и обер-прокурор Святейшего Синода Нечаев. Криницкий скончался в Декабре 1835 г. На его место членом Комиссии Духовных Училищ назначен, занявший с 1832 г. после Г.И. Мансветова († 12 Ноября 1832 г.) должность обер-священника армии и флота и с 1833 г. присутствовавший в Святейшем Синоде, протоиерей Василий Иванович Кутневич. Правителем дел после Чичагова, уволенного 12 Марта 1832 г., определён был 27 Августа того же года состоявший при Министерстве финансов чиновником особых поручений, надворный советник Александр Иванович Карасевский⁴⁰⁹.

В 1835 году Высочайшим указом Комиссии Духовных Училищ 19 Декабря повелено перевести в её ведение греко-униатские духовные училища и по делам этих училищ присутствовать в Комиссии греко-униатскому митрополиту Иосафату (Булгаку) и Литовскому епископу Иосифу (Семашко). В первый раз они присутствовали 25 Апреля 1836 г. и подписались Иосафат после митрополита Московского Филарета, Иосиф после Григория. В последующее время 1837–1838 гг. они были всегда приглашаемы, когда происходили рассуждения о семинариях и училищах греко-униатских епархий (Литовской и Белорусской), о вызове из них воспитанников в духовные академии и назначении их, по окончании курса, на службу в эти епархии.

В это время на сцену выступило лицо, которому суждено было играть продолжительное время очень важную роль в духовном управлении России. Это был граф Николай Александрович Протасов.

В начале 1836 года, Нечаев принуждён был болезнью жены сопровождать её для лечения на южный берег Крыма. Князь П.С. Мещерский, который прежде исполнял его обер-прокурорские обязанности, был в отсутствии. Чиновник за обер-прокурорским столом, А.Н. Муравьев, не имел ещё надлежащего авторитета, чтобы поручить ему исправление обер-прокурорской должности; притом же он не пользовался доверием Нечаева. Поэтому Нечаев просил Государя поручить доклады по делам Синода товарищу министра народного просвещения графу Протасову. Государь соизволил и 24 Февраля граф Протасов вступил в исправление обер-прокурорских обязанностей, а 21 Июня определён членом Комиссии Духовных Училищ.

Нечаев находился ещё в Крыму, где имел несчастие потерять жену, как Протасов назначен был 25 Июля обер-прокурором Святейшего Синода, а он, бывший обер-прокурор, к присутствованию в Сенате, с пожалованием в тайные советники и с оставлением членом Комиссии Духовных Училищ⁴¹⁰. Но, получив назначение присутствовать в одном из Московских департаментов Сената, он уже не присутствовал в Комиссии Духовных Училищ.

Граф Протасов происходил из дворян Московской губернии; воспитание получил домашнее; в 1817 г., 15-ти лет отроду, поступил в л.-гв. гусарский полк юнкером; с 1819 г. проходил должность адъютанта при генерал-адъютанте Васильчикове, графе Бенкендорфе, и генерал-фельдмаршале графе Дибиче-Забалканском; в 1831 г. пожалован в флигель-адъютанты. Но затем карьера его направилась в другую сторону – с военной на гражданскую службу. В 1834 г., в чине полковника л.-гв. гусарского полка, он назначен был членом Главного правления училищ, Главного правления цензуры и Комитета по устройству учебных заведений; в 1835 г. 11 Апреля исправляющим должность товарища министра народного просвещения. В том же году ему поручено было наблюдение за главным Педагогическим институтом и Румянцевским музеем, обозрение Белорусского учебного округа и затем ближайшее заведывание этим округом. С назначением в следующем году обер-прокурором Святейшего Синода, он уволен только от должности товарища министра народного просвещения, но остался членом Главного правления училищ и цензуры. Граф Протасов женат был на Наталье Дмитриевне княжне Голицыной, дочери Московского военного генерал-губернатора (с 1820 г. до кончины в 1844 г.) князя Дмитрия Владимировича Голицына.

Московский митрополит Филарет, бывший, во время назначения его, в Москве, приветствовал его письмом. «После долгих и неопределённых слухов, удостоверясь на сих днях указом Святейшего Синода о Высочайшем назначении Вашего Сиятельства обер-прокурором Святейшего Синода, налагаю на себя приятный долг приветствовать Ваше Сиятельство с сим новым опытом Высокомонаршего доверия; и сие исполняю не просто по обычаю, но с полным участием, удовольствием и благими надеждами, которые естественно возникли из опыта временного служения Вашего по Святейшему Синоду. Молю Бога, да благословит служение Ваше и управит к пользам церкви и к исполнению благотворных намерений благочестивейшего Государя»⁴¹¹. Многие другие преосвященные приветствовали графа Протасова. В Августе прислал ему поздравительное письмо ректор Киевской академии, архимандрит Иннокентий. «Хотя в единодесятый час, но спешу, по возвращении моём из двухмесячного странствия, явиться мысленно и к Вашему Сиятельству для приветствия Вас с новым знаком особенного доверия Монаршего к талантам и трудам Вашим. Не моё дело оценять важность звания, на Вас возложенного (посредник между престолом и церковью не может и сам не быть в некотором смысле лицом священным). Я, как очевидец, могу сказать только, что весть об избрании Вас пронеслась во многих местах самым приятным образом и возвеселила многих и многих. А для нас, школьников, приятно уже и то, что жребий попечительства о церкви пал на того, кто столько известен усердием к пользе наук. Вертограды просвещения издавна Вашему Сиятельству свои; посему и вертоградари их надеются быть не чуждыми вас. После сего остаётся только молить Господа, чтобы Он даровал Вам дух премудрости и сил, и благословлял успехом все благие начинания и труды Ваши на пользу святой церкви, и молитва сия будет произноситься искренно и постоянно от всех истинных чад церкви, разумеющих всю важность служения Вашего».

Первый «вертоград наук», посещённый графом Протасовым, был С.-Петербургская духовная академия, которая потом долго помнила это посещение. Достопамятное происшествие это подробно и не без юмора описано бывшим очевидцем его, покойным профессором академии, Д.И. Ростиславовым, в статье, напечатанной в «Вестнике Европы» за 1885 г. Последствием его для начальствующих в академии лиц было то, что ректор, архимандрит Виталий переведён викарным к Московскому митрополиту Филарету, инспектор, архимандрит Платон ректором в Костромскую семинарию, а оттуда вскоре – в братство Виленского Свято-Духова монастыря.

Отпуская графа Протасова на новую начальственную должность в духовное ведомство, Министерство народного просвещения снабдило его проектом преобразования духовных училищ. В проекте этом осуждалось отдельное существование духовных училищ, как порождённое вредным эгоизмом звания (сословным сепаратизмом); указывалось на отсталость духовных училищ от светских и самые уставы их, действовавшие с 1814 г. без перемены, назывались неподвижными, стереотипными; порицалась система воспитания в духовных училищах, как основанная на страхе; показывалась неудовлетворительная постановка учебной части в академиях и семинариях; выставлялся на вид недостаток учебников; в особенности указывалось на вред философии, стремящейся превратить в миф всё непостижимое в христианстве. В заключение проект предлагал соединить уездные и приходские духовные училища со светскими. Московский митрополит Филарет разобрал этот проект по пунктам и показал неосновательность обращаемых на духовные училища обвинений и неудобство соединения духовных училищ со светскими⁴¹².

Но граф Протасов не удовлетворился доводами митрополита Филарета относительно совершенства духовных училищ. Соглашаясь, что духовные училища, ближайшим образом семинарии, имеют специальное назначение приготовлять достойных священнослужителей, он находил, что они недостаточно приспособлены к этой цели, – что в них есть излишества, не требуемые специальностью их назначения, и напротив, нет предметов, изучение которых необходимо или полезно для будущих пастырей народа, что будущих священников мало знакомят с церковным уставом и церковными законоположениями и с примерами из истории христианской жизни и что в преподавании богословских наук нет однообразия и раз введённые и устаревшие уже классические книги не заменяются новыми.

Комиссия Духовных Училищ не нашла в этом повода к пересмотру самого устава семинарий и училищ и к преобразованию в них учебной части, но полагала только пересмотреть учебные и вспомогательные книги и для однообразной и лучшей постановки преподавания богословских наук в семинариях потребовать от академических и семинарских ректоров конспекты богословского учения.

«Комиссия Духовных Училищ, – сказано в журнале её 6 Мая 1837 года, – имев рассуждение о том, чтобы при возрастающем образовании и умножаемых способах образования, преподавание богословских наук в духовных училищах возводимо было к большему совершенству, систематической правильности и единообразному порядку, с ближайшим приспособлением не только к догматам, но и к преданиям и чиноположениям православно-кафолической Восточной церкви, признала за нужное:

1) при конференции С.-Петербургской духовной академии составить особый комитет для рассмотрения классических и вспомогательных книг по всем частям богословского учения с тем, чтобы определить, какие из прежних книг могут остаться в учебном употреблении, какие могут быть приняты вновь, какие требуют усовершения и по каким частям должно составить новые учебные книги. В состав комитета, под председательством С.-Петербургского викария, преосвященного Венедикта Григоровича, епископа Ревельского, назначены ректор и инспектор академии (архимандрит Николай и Платон Городецкий), ректор С.-Петербургской семинарии, архимандрит Макарий, находившиеся в С.-Петербурге, на чреде, ректоры семинарий (Черниговской – Иустин и Костромской – Афанасий Дроздов) и придворный протоиерей Бажанов. Комитет должен был представить свои заключения не позднее Декабря 1837 г.,

2) от ректоров академий и семинарий потребовать конспекты богословского учения, обязав их доставить оные также не позднее Декабря. Составителям поручено не держаться раболепно принятого порядка и способа учения, но употребить собственные свои мысли и предположения к усовершению и облегчению учения, к устранению ненужных, излишних, любопытством или духом школы изысканных, любопрений, к пополнению сведений о предметах нужных, полезных и употребительных в священном служении церкви, к которому готовятся образующиеся в духовных училищах»⁴¹³.

26 Июля граф Протасов доложил Государю об этих распоряжениях Комиссии. Прочитав копию с журнала её 6 Мая, Государь выразил удовольствие по поводу столь полезного для духовных училищ распоряжения и повелел озаботиться приведением этого дела к скорейшему окончанию⁴¹⁴.

После подписания журнала 6 Мая, оба Филарета отправились в свои епархии. Киевский – для ознакомления со своей новой епархией, в которую только в Апреле этого 1837 года переведён был из Ярославля и для обозрения Киевской академии, в которой, как и в С.-Петербургской, было в том году окончание курса; Московский – по своим епархиальным нуждам; и возвратились в С.-Петербург Киевский – в конце Октября, Московский – в конце Декабря.

21 Декабря Комитет представил доклад с подробными отзывами об употреблявшихся в семинариях учебных и вспомогательных книгах по богословским предметам и со своим заключением, которое, в сущности, сводилось к тому, что ни одна из принятых в классическое употребление книг не может быть признана совершенно удовлетворительным руководством и что некоторые из них необходимо требуют значительных исправлений и усовершенствования, иные совершенной замены их другими, а по некоторым предметам нужно составить вновь руководства, которых доселе не было.

Граф Протасов, по-видимому, отнёс такое положение дела к недостаточной деятельности Комиссии Духовных Училищ, а между тем, со стороны Комиссии встречал только, – как казалось ему, – противодействие к осуществлению предлагаемых им мер улучшения духовных училищ. Противодействие это особенно резко обнаружилось по поводу предложения вновь учреждённого Министерства государственных имуществ о введении медицины и сельского хозяйства в круг предметов семинарского преподавания. Не установив ещё и не определив своей ближайшей задачи, оно устремилось со своей заботливой попечительностью на сельское духовенство и предложило обеспечить его состояние новыми придуманными им способами, а через него облагодетельствовать народ обучением в семинарии будущих приходских священников естественной истории, медицине и сельскому хозяйству. Граф Киселев представил доклад об этом Государю. Государь отнёсся к этому предположению сочувственно и приказал сообщить оное графу Протасову. Граф Протасов предложил его на обсуждение Святейшего Синода. Московский митрополит Филарет писал отзыв за отзывом, разъясняя всю непрактичность предположений об обеспечении сельского духовенства, предлагаемыми Министерством государственных имуществ, способами и все неудобства введения в духовные семинарии медицины и сельского хозяйства⁴¹⁵. Отзывы эти представляемы были графом Протасовым Государю и, надо полагать, расположили Государя отнестись благоволительно к мерам, какие вслед затем он предпринял относительно духовных училищ. Граф Протасов повёл дело помимо Комиссии Духовных Училищ. 23 Марта 1838 года он представил Государю доклад, в котором изъяснял, что «Уставы духовных училищ, составленные в 1814 г., оставаясь доселе без изменения, требуют пересмотра и ближайшего приспособления к главной цели духовного воспитания и потребностям настоящего времени. Признавая необходимо нужным неотлагательное исправление тех уставов, он полагал бы первоначальные соображения об исправлении и дополнении оных поручить сделать двум или трём ректорам семинарий под непосредственным его руководством и наблюдением, придав им в помощь, буде окажется нужным, и гражданских чиновников». Вместе с тем граф Протасов испрашивал Высочайшее разрешение избрать ректоров для исполнения этого поручения, вызвать их сюда и назначить им помещение в зданиях духовного ведомства; по окончании поручения отправить обратно и, в случае нужды, заменить другими; а по окончании пересмотра, дать этому делу надлежащее движение и представить оное на Высочайшее усмотрение.

Выше мы упомянули, что от ректоров академий и семинарий потребованы были конспекты богословских наук. Из представленных конспектов графу особенно понравился конспект ректора Вятской семинарии, архимандрита Никодима Казанцева. Граф поручил Карасевскому попросить Московского митрополита прочитать конспекты и указать лучший и в особенности сказать мнение о конспекте Никодима. Митрополит Филарет дал одобрительное мнение и сказал, что в нём есть зерно мысли, а не одно перечисление заглавий. Граф вызвал Никодима в С.-Петербург, а по прибытии его, в Июне 1838 г., в продолжительных разговорах с ним изъяснил ему свои мысли насчёт образования духовного юношества и поручил ему пересмотреть учебную часть академий, семинарий и училищ, поощрив и обнадёжив его разными обещаниями.

«Мы вас позвали на работу. Прошу потрудиться. Ваш конспект отличный. Он доказал, что вы с талантами: нам такие люди нужны. Конспект будет напечатан. Вас ожидает докторство богословия. Прошу знать меня и ещё никого. Мы вас успокоим, дадим всё. Не бойтесь никого, ниже ваших архиереев. Я ваш заступник. Храните в тайне всё, что будет поручено вам». Разъясняя Никодиму свой взгляд на духовные семинарии, граф говорил: «Ваша богословия очень выспренняя. Ваши проповеди высоки. Мы вас не понимаем. У вас нет народного языка. Вы чуждаетесь церковности. Практическое богослужение вам неизвестно. Вы почитаете для себя низким знать и изучить его: оттого смешите, вступая в священную должность: не умеете ни петь, ни читать, не знаете церковного устава. Вас руководят дьячки; над вами издеваются начитанные мещане. В ваших школах нет специальности. Вы хотите быть и почитаться универсально учёными. Это ошибка. У нас всякий кадет знает марш и ружьё; моряк умеет назвать последний гвоздь корабля, знает его место и силу; инженер пересчитает всевозможные ломы, лопаты, крюки, канаты. А вы, духовные, не знаете ваших духовных вещей. Вы избрали для себя какой-то свой язык подобно медикам, математикам, морякам. Без толкования вас не поймёшь. Говорите с нами языком нам понятным, научайте Закону Божию так, чтоб вас понимал с первого раза последний мужик». Потом, объясняя, что нужно изменить в семинариях и как упростить существующие науки, говорил: «Помните, семинария не академия. Из академии идут профессоры: им много знать нужно. Из семинарии поступают в священники по сёлам. Им надобно знать сельский быт и уметь быть полезными крестьянину даже в его делах житейских. Итак, на что такая огромная богословия сельскому священнику? К чему нужна ему философия, наука вольномыслия, вздоров, эгоизма, фанфаронства? На что ему тригонометрия, дифференциалы, интегралы? Пусть лучше затвердят хорошенько катехизис, церковный устав, нотное пение. И довольно. Высокие науки пусть останутся в академиях». «Особенно, – прибавляет Никодим, – грустно было выслушивать оскорбительные речи графа о митрополите Филарете».

Вспоминая об этом первом разговоре с графом Протасовым, Никодим пишет, что вышел от графа грустный. Увидел, что его хотят сделать орудием унижения и расстройства нашей учёной части. Возражал против введения в семинарии медицины и сельского хозяйства и представлял, что разместись между ныне существующими науками, из коих ни одной нет бесполезной, они стеснят их и сократят, отчего произойдёт потеря, а не приобретение. Никодим долго также препирался, защищая философию. «Напрасно, – говорил он, – вы отнимаете у нас философию. Она у нас смиренна, ибо обуздывается богословием. У нас есть надзор: архиерей, ректор, инспектор, экзамены: мы не дозволим профессору заговариваться. Да и кто наш профессор философии? Наш же, из нас, и учился вместе с нами. Нам нужна философия для раскрытия и укрепления строгости и правильности мышления, для ознакомления себя с истинами естественными, умозрительными и нравственными, на коих святое откровение зиждет свои небесные истины. Самое откровение делается сознательным и твёрдым после правильного разумения истин натуры. Боитесь наших вольностей? Но дан ли повод к таким опасениям? Почти сто лет в наших семинариях преподаётся полная философия: наши ученики философии не запятнали себя никакой вольностью». Ответом на это было: «оставьте, не хочу слушать ваших апологий».

Митрополита Филарета не было в Петербурге, когда Никодим прибыл и явился на службу к графу Протасову. Но по возвращении Филарета, осенью, из Москвы в С.-Петербург, Никодим сообщил ему о своих занятиях. Митрополит Филарет едва сдерживал гнев и досаду, считая сочинение нового устава для духовных училищ лишнею затеей, тем более, что оно предпринято без ведома Святейшего Синода. Но так как официально не было заявлено об этом деле ни в Святейшем Синоде, ни в Комиссии, то о нём не было и разговоров и суждений в официальных кругах.

Официально через Комиссию Духовных Училищ проведены были только правила относительно преподавания предметов семинарского курса с ближайшим направлением их к целям духовного образования семинарских воспитанников. Правила эти касаются всех предметов семинарского курса как богословских, так и общеобразовательных и последних даже более, чем первых, и расположены по порядку преподавания их в семинарии, начиная с класса словесности.

«Наставник сей науки, – сказано в правилах о ней, – должен помнить, что прямая цель его стремления есть образовать человека, который бы мог правильно, свободно, вразумительно и убедительно беседовать с народом об истинах веры и нравственности. Посему правила и образцы светского красноречия должен он показывать мимоходом, дабы разносторонними взглядами на предмет учения способствовать более свободному раскрытию способностей учеников: напротив того преимущественное и полное внимание обращать должен на правила и образцы словесности духовной и красноречия церковного. Образцы из латинских, так называемых классических, писателей нужно представлять нередко для укоренения в учениках сего языка: но при сем или вовсе надлежит избегать таких мест из латинских писателей, которые проникнуты духом языческого мира, или, если нужно привести одно из таких мест, немедленно преследовать оное замечанием о несовершенстве языческих понятий относительно веры, нравственности и общежития.

Преподать весьма кратко правила стихотворства не излишне в семинарии, также для разностороннего развития словесной способности и для того, чтобы усилие собирать и разнообразить слова, для установления их в мерную речь, образовало привычку оборотливее владеть языком. Разные роды светской поэзии довольно наименовать и определить. Всемерно остерегать должно юные умы от незаконных порождений поэзии, в которых преобладает страсть и чувственность. Напротив того нигде так не должны быть знакомы, как в духовном училище, беспримерно высоте и чистые образцы истинно высокого и изящного в слове, которое представляет Священное Писание. Пусть пленяются его словами и с тем вместе неприметно напитываются его духом. Пусть ещё с поприща словесности усматривают, как высоко безыскусственное величие и изящество священного песнопевца или пророка, перед усильно выработанной прелестью стихотворца.

В классе языка греческого, языческих писателей с выбором употребить отчасти нужно, чтобы дать понятие о разных наречиях и видоизменениях языка: но преимущественно употреблять до́лжно писателей церковных. В классах новых языков от чтения светских сочинений должно удержаться, так как и от сочинений написанных в духе иноверия, секты или толка, односторонне и пристрастно; читать же проповедников и сочинения о религии, нравственности и церковной истории, благонамеренные и беспристрастные. Если в сем чтении встретится мысль, несогласная с православием, наставник должен исправить её замечанием, чтобы она не оставила ложного впечатления в умах неопытных.

Учение истории в семинариях надлежит охранить от нескольких односторонностей, которым оно подвержено в настоящее время и которые особенно вредны и неуместны были бы в училище духовном, как-то: а) от усиленного критицизма, который оружием односторонней логики покушается разрушать исторические памятники и особенно древнюю историю думает начать неизвестностью и баснями, забывая, что достовернейшие начала истории рода человеческого и древних народов находятся в Священном Писании; б) от произвольного систематизма, который, усиливаясь дать истории единство, по произволу, в известное историческое время, назначает какой-либо народ представителем рода человеческого и какого-либо человека представителем своего времени, и воображает народ и его историю невольным развитием какой-нибудь роковой для него идеи; в) от неосмотрительного политического направления, порождающего в незрелых умах наклонность мечтательно судить о том, что не должно подчиняться их суждениям. Излагая события просто, кратко, верно с чистыми первоначальными источниками сведений, преподаватель должен обращать особенное внимание в истории на черты нравственные, на следы провидения Божия в происшествиях общественных и приключениях частных, на связь и последовательность в судьбах народов нравственного улучшения и блaгoдeнcтвия, или, напротив, нравственного повреждения и упадка благосостояния. В особенности логика должна быть тщательно преподана в том отношении, чтобы научить правильно, последовательно и основательно мыслить. Надобно, чтобы сия часть учения, сколько можно, менее отуманена была отвлечениями критицизма, которых разбирательство для незрелых умов представляет более трудности, нежели пользы.

В метафизике надлежит осветить возможным светом естественного познания главные понятия о Боге, его свойствах, провидении и мироправлении, о духовности и бессмертии души человеческой и в то же время показать недостаточность естественного познания и потребность высшего света откровения. Так истинная, смиренная философия должна сделаться служительницею истинной религии, способною низлагать возношения ложной, гордой и самонадеянной философии, взимающейся на разум Божий. С тою же скромностью должны быть преподаны начала и нравственной философии. Напротив того, всемерно беречься должно недуга состязаний и словопрений лжеименного разума и отнюдь не вдаваться в исследования, или превышающие возраст учащихся, или находящиеся вне круга свойственного им образования и в стороне от цели, для них предпоставленной, каковы, например, исследования, относящиеся к праву естественному и вопросы политические. Сочинения учеников по классу философии должны быть писаны чаще на латинском языке, нежели на русском. Философия привыкла говорить латинским языком: и сочинения, на нём пишемые, должны усиливать знание его в семинарии.

Преподавание собственно богословских наук в высшем отделении семинарии должно быть тщательно сообразовано со степенью, которая занимает семинария в системе духовных училищ, с естественным и духовным возрастом учащихся и главнейшим назначением их, то есть, с приготовлением священнослужителей к церквам. Катехизическое наставление было бы здесь недостаточно, а некоторые исследования академические преждевременны и не по силам приемлющих наставление. Таковы суть пространные, более философские, нежели богословские исследования о религии вообще, не излишние в высшем образовании, для готовности отвечать вопрошающему из числа таких людей, для которых, по несчастью века, иногда нужно бывает разрешать сомнения о первых понятиях религии, но для семинариста и будущего сельского священника более обременительные, нежели полезные и даже возмущающие мыслью о возможности сомнений, которых неиспорченный ум и не подозревает. Вообще буквальное перенесение уроков академических в семинарию есть не только не похвальная небрежность, но погрешность и нерассудительность, требующая исправления. Чем более академический урок приспособлен к степени и потребности академического образования, тем более он или преждевременен, или посторонен для наставления семинарского. Семинарское вступление в богословию должно состоять из рассуждений о Божественном происхождении и достоинстве христианской религии, предложенных без излишних отвлечённостей, с систематическою правильностью, но с возможною общевразумительной простотой, так, чтобы сие учение священник без большой работы мог приспособить и употребить, когда получит случай беседовать с простолюдином, рожденным в магометанстве или язычестве, или совращённом от христианства. Подобным образом и преподавание и всех частей богословия тщательно должно быть приспособляемо к употреблению, по возможности освобождаемо от сухих и невразумительных форм школы и не преобладаемо стремлением к блестящей, но холодной учёности. Надобно, чтобы учением богословия проникнуто и согрето было сердце слушателя: только вместе с сим истинно просветится его ум и способен будет озарять и других светом живым, благотворным и спасительным».

Но самую важную особенность этих правил составляет то, что ими введены некоторые новые предметы в круг семинарского преподавания, именно: «Историческое учение о святых отцах» и «Православное исповедание веры» Киевского митрополита Петра Могилы. «В руководство богословского учения нужна книга такого достоинства, чтобы ею могли быть поверяемы другие. К сему служить может Православное исповедание кафолической и апостольской церкви Восточной Киевского митрополита Петра Могилы, утверждённое патриархами Восточно-кафолической церкви. Её употребить должно следующим образом: в начале курса прочитать непрерывно, с кратким объяснением и со строгим отчётом, в виде повторения катехизического учения и приготовления к богословскому; а потом уже преподавать догматическое и нравственное богословие, по назначенным классическим книгам, и поверять подробности сего учения с православным исповеданием».

Принимал ли участие митрополит Филарет в составлении этих правил и были ли они обсуждаемы в Комиссии при его присутствии и участии, мы не знаем; но под журналом Комиссии 16 Июня, которым постановлены эти правила, нет подписи ни его, ни митрополита Киевского. Они находились в это время в своих епархиях.

Так как для исторического учения о святых отцах не было в виду особого руководства, то академическим конференциям предписано было составить для преподавания этой науки особый конспект⁴¹⁶.

В 1838 г., по предложению графа Протасова, митрополитом Филаретом переведены с греческого на русский язык и изданы «Грамоты Восточных патриархов об учреждении Святейшего Синода в России», с посланием патриархов, содержащим «Изложение веры», составленное на Иерусалимском соборе 1672 года. В «Изложении веры», между прочим, находится мысль о не дозволении читать Священное Писание всем без разбора и о свидетельстве церкви, как авторитетном голосе Предания, имеющем не меньшую силу, как и Божественное Писание. Первая из этих мыслей имеет католический оттенок, а потому некоторые члены Святейшего Синода находили неудобным печатание грамот: но грамоты были напечатаны.

Тогда же граф Протасов предложил митрополиту Филарету пересмотреть и дополнить составленный им и издававшийся от Синода Катехизис и когда митрополит Филарет исполнил это, граф Протасов представил о сем Государю в следующем докладе: «По Высочайшему повелению издан в 1827 г. от Святейшего Синода пространный катехизис, составленный митрополитом Московским для единообразного преподавания по оному Закона Божия во всех вообще духовных и светских учебных заведениях и в высших училищах. При наблюдении за употреблением сего катехизиса усмотрено, что законоучители в высших классах учебных заведений делают в преподавании по оному дополнения, но иногда не в тех частях, в которых могли бы получить особенно полезное развитие. Посему митрополит Московский, по совещанию с митрополитами С.-Петербургским и Киевским, признал нужным пересмотреть означенную книгу и дополнить оную в главнейших частях учения, дабы при руководстве более полном учение менее подвергалось недосмотрам и произволу. Святейший Синод, по внимательном рассмотрении, находя сделанные в катехизисе дополнения вполне соответствующими важной цели сей книги и потребностям преподавания, полагает напечатать оной нужное количество экземпляров, для введения в преподавание по всем учебным заведениям, в замене прежних»⁴¹⁷. В этом исправленном виде катехизис напечатан был в 1839 году.

В Феврале 1839 года, граф Протасов представил Государю доклад о новом устройстве Высшего Управления православного духовного ведомства и об упразднении Комиссии Духовных Училищ.

«Духовное православное ведомство, – писал он во всеподаннейшем докладе, – совершенно отдельное от всех прочих отраслей Правительства, состоя из частей между собой разнородных, имеет своё особенное управление, свой суд и полицию, свою систему обучения, свои источники доходов и свой контроль. Все сии части, несмотря на множество предшествовавших благодетельных постановлений Правительства, требовали и ещё долго будут требовать усиленных мер к улучшению их: все прежние средства коснулись только высшего и средних слоёв духовного звания, но не проникли до низших или основных; сверх того, многие из прежних распоряжений были сделаны в половину; иные и вовсе оставлены. Вообще, в прошедшем столетии, когда на все классы народа обращаемо было самое бдительное внимание правительства, когда все части Государственного управления быстро совершенствовались, одно лишь звание духовное было предоставлено, так сказать, самому себе, и только блаженные памяти Государь Император Александр Павлович принял живое участие в образовании его и Высочайше даровал новое устройство духовно-учебным заведениям, в надежде, что, образуемые в них служители Слова Божия, возвысят свой сан в глазах народа и через то подействуют на утверждение в пастве веры и нравственности. Но тридцатилетний опыт ещё далеко не представляет удовлетворительных следствий и заставляет изыскивать причины столь малой успешности мер благодетельных. Ещё сельская, т. е. самая многочисленная часть духовенства, пребывает в невежестве и грубости нравов; не обеспеченная в средствах безбедного содержания, она, поневоле, существует такими доходами, из которых удобно делать злоупотребления⁴¹⁸; надзор за ним не приведён ещё в надлежащую определённость; самое епархиальное управление, а тем менее делопроизводство, не имели доселе общих, единообразных форм; правильная отчётность в суммах только лишь вводится в духовенстве; а по некоторым родам сумм ещё и вовсе не существует; источники церковных доходов требуют особого внимания правительства для их усиления; вся учебная часть – совершенного преобразования; духовный суд, и, что всего важнее, самые догматы церкви нуждаются в издании книг, которые служили бы основанием православию, и которых доселе в отечестве нашем не было. И все сии предметы требуют зрелых соображений и неусыпного надзора со стороны главного духовного управления: чего и быть не может без упрощённого устройства составляющих оное мест, и без самого правильного разделения трудов между ними».

В виду этого, как изъяснено в докладе графом Протасовым, после вступления его в должность уже предприняты были и Высочайше утверждены некоторые меры к упрощению устройства высшего духовного управления и улучшению делопроизводства в оном, именно учреждён был хозяйственный комитет при Святейшем Синоде для заведывания синодальным имуществом, с учреждением при нём контроля; учреждена канцелярия обер-прокурора Святейшего Синода⁴¹⁹, и наконец, одному из чиновников за обер-прокурорским столом поручено наблюдение за делопроизводством синодальной канцелярии. Меры эти произвели желаемые следствия. Производство дел в Святейшем Синоде улучшено и ускорено; но устройство, сосредоточенного в Комиссии Духовных Училищ духовно-учебного управления, осталось в прежнем неудовлетворительном состоянии.

«Вникая в недостаточности действий Комиссии Духовных Училищ, обременённой многими важными предметами, я нашёл следующие тому причины в самом её устройстве: Комиссию составляют почти те же лица, кои присутствуют в Синоде. Её обширной канцелярией с бухгалтерией и контролем, заведует правитель дел под главным начальством одного из членов с гражданской стороны: обязанность, лежавшая прежде на министре духовных дел, а потом, с другими его обязанностями, перешедшая к обер-прокурору. Таким образом, сие, по существу своему духовно-гражданское, место представляет в духовном ведомстве отдельную от Синода власть, при установлении коей без сомнения имелось в виду дать высшему духовно-учебному начальству более свободы в действиях; но такое раздвоение высшего духовного правительства необходимо отразилось и на целом ведомстве его, сделав повсюду духовно-учебную и епархиальную части одну другой чуждыми и устранив духовные училища от должного влияния епархиальных властей, так что, вопреки духу церковных правил нигде учебные заведения не знали над собой прямой власти особ архиерейского сана, кроме лишь тех, которые по Высочайшим указам заседают в Комиссии. Но следствия сего взаимного отчуждения заметны и в самой Комиссии. Её духовные члены, будучи епархиальными архиереями, привыкли взирать на учебную часть, как на нечто для них постороннее, и даже, заседая в Комиссии, не могут иметь по собственным епархиям прямого в ней участия. Сверх того, все они постоянно отвлекаются главными своими занятиями по званию членов и присутствующих в Синоде и другими ещё более прямыми обязанностями управления собственных епархий. При недостатке их досуга и при множестве обременяющих Комиссию разнородных, особенно же экономических предметов, ускользает поневоле из виду главная обязанность её по воспитанию юношества, которая требовала бы всего их внимании. Подобное неудобство устранено уже по Синоду учреждением хозяйственного комитета, где все хозяйственные предметы предварительно с полной ответственностью обсуждаются, и мелкие решаются, а важные поступают в Синод с мнением комитета. Но то же неудобство в Комиссии, ни чем доселе не отвращённое, затрудняет её несравненно в высшей степени, ибо и хозяйство Комиссии несравненно огромнее синодального. От того терпит и самая хозяйственная часть, по коей дела, имея единожды на всегда определённый ход, нуждаются в быстроте исполнения, несовместимой с порядком коллегиальным, требующим согласия членов и ежедневного подписывания определений, которые, при невозможности их собираться ежедневно, отправляются к ним по домам. Не менее, наконец, терпит и часть контрольная. До вступления моего в должность обер-прокурора, оставалось не обревизованных отчётов за 20 лет на 50 миллионов рублей и необходимость требовала испросить учреждения Временного контрольного отделения для исправления запущений. По всем сим причинам, могла ли Комиссия когда-либо приступить к первоначально возложенной на неё, при самом её учреждении, обязанности составить подробные штаты церковных причтов и привести в действие способы, назначаемые для их содержания? Что оставалось предпринять мне в столь затруднительном положении? Истощив все средства дать скорое движение делам её, и видя, что собственное устройство её противится желаемому их ходу, я долгом счёл, уже немедля далее, изложить пред Вашим Величеством столь важное обстоятельство. Но и, несмотря на все вышеписанные препятствия, я, между тем, спешил по возможности теми распоряжениями, которые не терпели никакого отлагательства, от которых зависит важнейшая часть учения, дотоле не имевшая прочных оснований: таковы были меры к повсеместному улучшению богословского преподавания на твёрдом камени православия: вновь рассмотрены все употребляемые для сего книги, отобрано от всех ректоров мнение касательно усовершенствования и облегчения учения, и впредь до нового устройства академий и семинарий постановлены для них правила, могущие восполнить замеченный в них недостаток единства и направления к главной цели духовного образования.

Вполне убеждённый, что существование Комиссии Духовных Училищ, по вышеизложенным причинам, вовсе не представляет на будущее время нужных средств к успешному ходу духовно-учебной части, как не представляло их прежде, и получая от членов Святейшего Синода согласные с моими замечаниями отзывы, что между управлением церкви и воспитанием приготовляемого к служению оной юношества должна существовать в главных распоряжениях тесная, неразрывная связь, я считаю долгом повергнуть на Высочайшее усмотрение Вашего Императорского Величества нижеследующие мои предположения:

1) Комиссию Духовных Училищ упразднить, и все предметы, касающиеся высшего попечения по учебной и хозяйственной части её, передать Святейшему Синоду, усилив канцелярию его двумя экспедициями.

2) Для исполнительного производства всех таковых дел, исключая контрольных, образовать при Святейшем Синоде Духовно-Учебное Управление.

3) Капиталам Комиссии Духовных Училищ именоваться отныне Духовно-Учебными капиталами и быть им по-прежнему отдельными от прочих сумм духовного ведомства, состоя в непосредственном заведывании Духовно-Учебного управления.

4) поскольку состоящий при Святейшем Синоде Хозяйственный комитет заведует Контролем духовного ведомства, то передать в оный и Контроль по суммам духовно-учебным.

5) Сей комитет, для большего удобства и соответствия, преобразовать в Хозяйственное Управление при Святейшем Синоде.

6) Как в Хозяйственном Управлении сосредоточится переписка обер-прокурора Святейшего Синода по синодскому имуществу, то передать в оное и из канцелярии обер-прокурора всё делопроизводство по сему предмету.

7) Все права Комиссии Духовных Училищ передать по важнейшим предметам Святейшему Синоду, а по прочим Духовно-Учебному и Хозяйственному Управлениям, на основании, изложенном в проектах положений оных».

«При столь значительно упрощённом устройстве, с упразднением Комиссии Духовных Училищ, высшее заведывание духовно-учебными делами сосредоточится в одном главном духовном правительстве – Синоде, который будет иметь более удобства обращать всё внимание своё на важнейшие предметы воспитания и хозяйства, не развлекаясь мелкими. За сим и коллегиальный порядок, принося существенную пользу в делах важных, не будет многосложностью форм своих стеснять движения остальных многочисленнейших дел, большей частью требующих скорого исполнения, ибо они получат в двух при Синоде управлениях, под главным начальством обер-прокурора, течение быстрое, соответственное другим отраслям государственного управления».

22 Февраля Государь утвердил доклад вместе с проектами положений Духовно-Учебного и Хозяйственного Управлений и штатами центральных учреждений духовного ведомства.

Последний журнал, подписанный членами Комиссии, помечен 23 Марта 1839 г.

Освободившись от Комиссии Духовных Училищ, граф Протасов энергично принялся за улучшение их, как он понимал его. Быстрота в действиях этого улучшения была изумительная; учреждались комитет за комитетом; один не успевал кончить порученного дела, как на смену его являлся другой; состав комитетов также был случайный, а потому ни в действиях не было ни связи, ни последовательности; заправляющим и объединяющим центром всех распоряжений по учебной части сделалось духовно-учебное правление, образовавшееся из канцелярии бывшей Комиссии Духовных Училищ. Вследствие всего этого, учебное дело в духовных семинариях вместо улучшения, начало колебаться и расстраиваться и расстройство пошло прогрессирующим порядком. Составленный Никодимом, проект преобразования семинарий, не удался или не понравился графу. Судя по вышеприведённым выдержкам из его воспоминаний, граф Протасов хотел преобразовать духовные училища в дьячковские школы, в которых учили бы только катехизису, уставу, церковному чтению и пению. Но это было равносильно уничтожению духовных училищ и, конечно, Никодим не мог составить устава причётнической школы под видом устава семинарии.

В Мае 1839 г. сделан был новый пересмотр всех употребляемых в семинариях и училищах учебных руководств как по богословским, так и по общеобразовательным предметам семинарского и училищного преподавания. Оказалось, что более чем по 20 предметам, т. е. почти по всем, требуется составить новые руководства. Граф Протасов препроводил списки этих книг к митрополитам С.-Петербургскому, Киевскому и Московскому и просил их поручить составление требуемых учебных руководств состоящим в ведении академических конференций лицам учебной и епархиальной службы, взяв от них отзывы о согласии и готовности их принять на себя это поручение и исполнить его в определённый срок. Академические конференции назначили в каждом учебном округе по два и по три лица для каждого учебника, так что во всех трёх округах для составления той или другой классической книги назначено было по четыре-пяти и до девяти лиц. Святейший Синод утвердил эти распоряжения 28 Февраля 1841 года⁴²⁰.

Но пока шло это дело, граф Протасов с директором духовно-учебного управления, А.И. Карасевским произвели важную реформу в учебной части духовных семинарий. В число предметов семинарского курса введены: Естественная история, Геодезия, Сельское хозяйство и Медицина и исключены некоторые, прежде преподававшиеся в семинариях, предметы (История философии и др.). Новым предметам нужно было дать место среди прочих предметов, распределить по классам, назначить учебные часы; но так как вместе с этим существенно изменялась постановка прочих предметов учебного курса семинарий, то академическим конференциям поручено было составить новые конспекты для всех наук семинарского курса, а для рассмотрения конспектов учреждён особый комитет при здешней духовной академии под председательством ректора, архимандрита Николая из членов: из находившихся на чреде архимандритов – ректоров Харьковской семинарии Иоанна и Казанской: – Стефана, бакалавра академии, иеромонаха Иоасафа и члена академической конференции, протоиерея училища правоведения, М.Богословского. В этот же комитет должны были поступать и учебные руководства от лиц, которые приняли на себя составление их. В 1841 г. ректор академии, архимандрит Николай назначен был епископом в Тамбов и оставлен в С.-Петербурге только до окончания академических экзаменов.

Граф Протасов озабочен был выбором, на место Николая, нового ректора в С.-Петербургскую академию. Забота эта была тем важнее, что графу всё не удавалось найти образованное духовное лицо, которое бы его понимало, разделяло его взгляды и помогло ему в осуществлении их. В это время особенным вниманием графа пользовался законоучитель Цесаревича и прочих Августейших Детей Государя, придворный протоиерей В.Б. Бажанов. Встретившись с ним во дворце, граф высказал ему своё затруднение в приискании ректора академии и просил его совета и указания. В.Б. Бажанов указал на ректора Херсонской семинарии архимандрита Афанасия, как на человека даровитого и бывшего уже ректором во многих семинариях. Вслед затем, Афанасий назначен ректором академии, а не оказавшийся соответствующим видам графа, архимандрит Никодим, тогда же переведён на его место ректором Херсонской семинарии.

Архимандрит Афанасий и рекомендовавший его протоиерей В.Б. Бажанов были товарищами – земляками; оба родом из Тульской губернии и воспитывались в одно время и в одной (Тульской) семинарии. За год до окончания семинарского курса, В.Б. Бажанов поступил в 1819 г. в С.-Петербургскую академию; через год после него, по окончании полного семинарского курса, Дроздов поступил в Московскую академию. Оба окончили академический курс в числе первых магистров и оставлены были Бажанов при Петербургской, Дроздов при Московской академии бакалаврами. В.Б. Бажанов был потом в 1826 г. священником законоучителем одного из кадетских корпусов; в 1827 г. законоучителем С.-Петербургского университета и вскоре за тем вновь учреждённого главного Педагогического института. Университет помещался тогда на углу Кабинетской и нынешней Звенигородской улицы⁴²¹. По соседству с ним, на углу Кабинетской и Ивановской улиц, находилась образованная из университетского пансиона первая гимназия, в которой Бажанов также преподавал Закон Божий. Здесь он сделался известным Государю при посещении им первой гимназии и, по собственному выбору Государя, назначен был, после Г.П. Павского, в Январе 1835 г., законоучителем Наследника Цесаревича. В следующем году В.Б. оставил университет, чтобы всецело посвятить себя своим высоким обязанностям; но, по настоянию министра народного просвещения, князя Ливена, оставался ещё профессором богословия в старших классах Педагогического института. В это время он сблизился с заведующим учебной частью при Цесаревиче, В.А. Жуковским, с воспитателем великого князя Константина Николаевича, Ф.П. Литке, с воспитательницей великих княжон, Ю.Ф. Барановой и пользовался их уважением и привязанностью и сам сохранил к ним такое же расположение во всю жизнь⁴²². В 1836 г. Российская академия избрала его в свои действительные члены; в 1837 г. Конференция С.-Петербургской духовной академии, по предложению митрополита Серафима, возвела его в степень доктора богословия, в которой он и утверждён Комиссией Духовных Училищ.

Афанасий, принявший монашество за год до окончания курса, после бакалаврства в академии по классу Священного Писания, назначен был ректором в Пензу; в 1828 г. поручено было ему обревизовать Костромскую семинарию, в которой он открыл большие беспорядки; Комиссия Духовных Училищ ему же поручила исправить эти беспорядки и перевела его в Кострому. В 1837 г. он вызван был в С.-Петербург на чреду и, как бывший на виду у начальства, по окончании чреды, в Декабре 1837 г. переведён в Рязань, а из Рязани ректором Херсонской семинарии. В Апреле 1842 года он назначен ректором С.-Петербургской академии. В Афанасии граф Протасов нашёл то лицо, какое нужно было ему для проведения его убеждений. «Граф Протасов – писал митрополит Филарет уже много после этого события – в архимандрите Aфанасии нашёл некоторые любимые идеи и понёс его на своих плечах»⁴²³. В академии, в первый же год своего ректорства, он запретил профессору Карпову читать философию по своим запискам, и дал ему в руки Винклера. Некоторые из образованнейших духовных лиц порицали его за это. Бывший ректор Московской академии, архимандрит Филарет, назначенный в том году епископом Рижским и прибывший для посвящения в С.-Петербург, писал с чувством негодования к своему сослуживцу и другу, А.В. Горскому «слышанное о философии в Петербургской академии, к сожалению, правда, точная правда. Вы знаете отвагу о. Афанасия. К тому присоединилась, как видно, сильная охота сделать угодное людям века». (Приб. к твор. св. отц. 1883 г. кн. I, стр. 230).

В то же время, в виду начатого пересмотра учебной части в духовных академиях и семинариях, он решился произвести реформу в самом преподавании богословских наук. Основным пунктом этой реформы было утверждение церковного и научного значения Предания в одинаковом достоинстве со Священным Писанием и даже с предпочтением его Священному Писанию в вопросах о достоверности священного текста и правильном его изъяснении. Сам Афанасий не занимал профессорской кафедры в академии и не преподавал никакой богословской науки; но, в качестве начальника академии, давал преподавателям богословских наук обязательные руководственные указания относительно направления, в каком они должны преподавать свои науки. В этих указаниях он иногда доводил дело до крайностей, которые возбуждали в то время много говору и толков. В 1841 г. он представил в академическую конференцию, а конференция – в Святейший Синод составленную им герменевтику, в которой высказал порицание еврейскому тексту Библии, требовал канонизации перевода LXX и говорил о недостаточности Священного Писания для указания истин веры. Граф Протасов с восторгом встретил это сочинение, увидев в нём выражение собственных убеждений. Нужно было ввести его в учебное управление в духовных семинариях. Не надеясь на Московского митрополита, граф Протасов обратился к Киевскому и просил его дать отзыв об этой книге. Но Киевский, подозревая, что здесь кроется недоброе, отказался, несмотря на самые настойчивые упрашивания Протасова. Граф обратился к Московскому митрополиту Филарету и просил его дать отзыв о книге Афанасия.

Московский митрополит указал в своём отзыве на весьма важные недостатки сочинения и выразил свои замечания, между прочим, в такой энергической форме: «Долг верности пред Богом и святым Его словом и святой Его церковью обязывает свидетельствовать здесь, что суждения о Священном Писании, основанные на усиленном внимании открывать в нём мнимые недостатки, без указания в то же время на истинные его совершенства, сколь не сообразны с достоинством богодерзновенного писания, столько могут быть опасны для православия. Сие предостерегательное напоминание нужным представляется для многих мест рассматриваемой герменевтики». «Таково же суждение, будто по множеству вариантов трудно определить, которое слово есть слово Божие и которое человеческое. Если бы принять суждение рассматриваемой герменевтики за справедливое, мы не знали бы достоверно ни в Ветхом ни в Новом Завете, которое слово есть слово Божие и которое человеческое. Страшно и помыслить о сем. Слава Богу, что суждение рассматриваемой герменевтики несправедливо». Прочитав половину сочинения, митрополит Филарет писал: «продолжать сии замечания недостаёт времени» и заключил, что, по сделанным замечаниям, можно видеть, что сочинение требует пересмотра и в чём требуется этот пересмотр.

Но Афанасий или граф Протасов не удовольствовались этим. Граф Протасов снова препроводил сочинение к митрополиту Филарету и, указывая на то, что сделанные замечания простираются только до 107 страницы рукописи, а, между тем, желательно иметь отзыв о достоинстве всего сочинения, просил сообщить мнение и об остальной части рукописи. Митрополит Филарет указал ещё с большей настойчивостью на главные принципиальные недостатки сочинения с замечаниями на некоторые отдельные места, выразил то же мнение, что рассматриваемая герменевтика, в настоящем её виде, не может быть с пользой употребляема в качестве классической книги и выразил надежду, что ревность графа о пользах православия и о мире православной церкви обратит на сие дело прозорливое и благопопечительное внимание.

Всегда осторожный в своих суждениях и действиях, Московский митрополит Филарет сообщил свои замечания Киевскому митрополиту. Киевский митрополит отвечал: «Заключение ваше о сей книге совершенно справедливо. Вы разобрали содержание её со свойственной вам проницательностью – даром Божиим, за который я всегда благодарил Господа. А сделали отзыв с ревностью о православии, достойной истинного пастыря святой церкви. Бог меня избавил от искушения дать поспешный о сем творении отзыв, который с необыкновенною настойчивостью силились от меня исторгнуть»⁴²⁴.

В то же самое время, как Афанасий в С.-Петербурге выступил с порицаниями еврейского текста и сделанных с него переводов Библии, началось другое дело, однородное с ним по существу, но ужасное по своему дальнейшему ходу, – в котором опять Афанасий был тайною пружиною интриги.

В конце 1841 года прислан был к митрополитам С.-Петербургскому, Киевскому и Московскому, из Владимира, безымянный донос на литографированный перевод Библии протоиерея Павского⁴²⁵. Киевский митрополит, получив этот донос, поручил ректору академии Афанасию достать ему экземпляр перевода Павского и потом (19 Января 1842 г.) препроводил донос вместе с экземпляром перевода к обер-прокурору, для соборного рассмотрения и принятия мер к открытию виновных в этом дерзком злоупотреблении и к прекращению распространения этой вредной книги в учебных заведениях и в народе. Граф Протасов, прежде чем предложить дело Синоду, поручил директору Духовно-Учебного Управления, Карасевскому произвести о нём предварительное дознание. Московский митрополит думал, что надобно посоветоваться с Киевским – что следует предпринять в таком важном церковном деле и поехал к нему для совета: но получил ответ, что он уже отослал экземпляр свой обер-прокурору. После этого Московский митрополит сделал распоряжение о дознании в своей, Московской академии, не находится ли у кого-нибудь в академии этого перевода, и о своём распоряжении донёс 11 Февраля Святейшему Синоду. Когда дело этим путём уже доведено было до сведения Синода, граф, 13 Февраля, предложил о нём Синоду, присовокупив сведения, добытые Карасевским. Митрополита Серафима не было в Синоде. При обсуждении этого дела, Московский митрополит, между прочим, выразил мнение, что полезно было бы составить и издать перевод от лица Святейшего Синода. Митрополита попросили изложить мнение это письменно, что он и исполнил. Затем, совершенно неожиданно для него, обозначилось, что мнение его сообщено было митрополиту Серафиму и что митрополит Серафим нашёл изложенные в записке митрополита Филарета предположения не только излишними, но даже опасными и предложил оставить священный текст Библии в том точно виде, в каком она теперь, и чтобы никто, ни под каким видом и предлогом, не отваживался посягать на преложение Священного Писания на русский язык⁴²⁶.

Граф Протасов доложил об этом Государю. Государь одобрил мнение митрополита Серафима и приказал произвести строгое дознание, кто из начальствующих и вообще из духовенства виновен в соучастии по сему делу и вместе с тем усилить меры к охранению книг Священного Писания в настоящем их виде неприкосновенно и к утверждению всего воспитания духовного юношества на истинных началах нашего древнего православия, посредством скорейшего преподания правильных к тому руководств. При расследовании, дело это поставлено было так резко и ведено было так горячо, что к нему боялись подойти близко. Допросы Павского, бывшего 25 лет профессором, доктора богословия, законоучителя университета, наставника Цесаревича, производили ужасное впечатление. Все видели, как два самых видных иерарха уловлены были на этом деле. Оскорблённые и униженные, митрополиты Московский и Киевский, особенно первый, с тяжёлым чувством отправились, в свои епархии (в Мае 1842 г.).

Афанасий торжествовал. К возвеличению его торжества, в Августе того же 1842 г. он возведён был в сан епископа, с наименованием Винницким, викарием Подольской епархии.

Между тем, граф Протасов предложил В.Б. Бажанову, вместе с присутствующим в Святейшем Синоде В.И. Кутневичем, окончательно рассмотреть дело о переводе Павского и составить заключительное постановление. Но они отказались от этого щекотливого поручения, не решаясь принять на себя ответственность в таком деле, из-за которого потерпели неприятность более их гарантированные синодальные члены, митрополиты Московский и Киевский. В.Б. указал на Волынского архиепископа Никанора⁴²⁷, которого в это время (в Мае 1842 г.) вызывали в Синод, как на человека с миролюбивым характером и который мог бы беспристрастно и безобидно закончить дело, из которого не знали как выйти. Действительно комитет составлен был (19 Октября 1842 г.) под председательством преосвященного Никанора; членами комитета назначены были В.Б. Бажанов, ректор академии Афанасий, епископ Винницкий, Варлаам, только что посвящённый из ректоров Курской семинарии в епископа Чигиринского, викарным Киевскому митрополиту, кафедральный протоиерей И.С. Кочетов и два светских чиновника – А.И. Карасевский и А.И. Войцехович. Комитет ещё не успел начать своих действий, как скончался (17 Января 1843 г.) митрополит Новгородский Серафим. Митрополиты Киевский и Московский находились в своих епархиях. В Синоде присутствовали Волынский архиепископ Никанор и Рязанский Гавриил. Но жребий преемства митрополиту Серафиму на кафедру Новгородской и С.-Петербургской митрополии и первенства в русской иерархии выпал на долю Варшавского архиепископа, Антония Рафальского. На его место в Варшаву переведён Никанор, с оставлением в его управлении и Волынской епархии. В комитете с особенной настойчивостью против Павского действовали только преосвященные Афанасий и Варлаам. Но Афанасий, наконец, присоединился к заключениям комитета, а Варлаам остался непреклонен и представил отдельное мнение. Святейший Синод постановил дело это дальнейшим производством прекратить, поручив только Полтавскому епископу Гедеону испытать келейно искренность раскаяния Павского. Государь утвердил доклад Святейшего Синода 12 Марта 1844 года.

Но если в этом комитете Афанасий должен был уступить, зато он наверстал в другом комитете, который учреждён был в Июне 1842 г. для исполнения по другой части Высочайшего повеления о строгом сообразовании воспитания духовного юношества с началами православия, и в котором Афанасий был председателем. По представлению его, при самом его учреждении, членами комитета назначены были ректор С.-Петербургской семинарии архимандрит Феогност, протоиерей училища правоведения, М.Богословский и законоучитель С.-Петербургского университета священник А.Райковский. В Ноябре того же, 1842, года, по предложению графа Протасова, членом комитета назначен придворный протоиерей В.Б. Бажанов; в 1843 г., по представлению председателя, состав комитета усилен ещё назначением новых членов: инспектора академии архимандрита Иоасафа Покровского, бакалавров иеромонахов – Макария Булгакова, Феофана Говорова и Иоанна Соколова и, кроме того, приглашены были к участию в трудах комитета чередные архимандриты, ректоры семинарий Екатеринославской – Иона и Костромской – Нафанаил. С помощью этих лиц, Афанасий надеялся пересоздать богословскую науку и утвердить на прочных основах православия. «Будучи ректором С.-Петербургской академии, – писал о нём впоследствии митрополит Филарет, – преосвященный Афанасий утверждал, что все русские богословы до него были не православны, что не до́лжно богословию учить систематически, а довольно читать Священное Писание и святых Отцов»⁴²⁸. Разумеется, в среде членов, людей высокообразованных, ему трудно было встретить полное сочувствие таким односторонним взглядам. Но Афанасий действовал крайне властолюбиво и притязательно. Монашествующие духовные лица ещё переносили тяжесть его надменного властительства; но лица белого духовенства не изъявляли такой покорности требованиям, основывавшимся только на властолюбии и человекоугодничестве. Первое столкновение произошло с М.И. Богословским.

В Октябре 1843 года, отношением на имя директора Духовно-Учебного Управления, Карасевского, он заявил, что протоиерей Богословский, имея поручение рассмотреть некоторые конспекты, несмотря на многократные побуждения, не представил доселе ни мнений о конспектах, ни возвратил самих конспектов; поэтому он просил сделать зависящее распоряжение об истребовании от протоиерея Богословского означенных конспектов, самого же протоиерея Богословского, как члена недеятельного, уволить от занятий по комитету⁴²⁹.

Граф Протасов предложил это отношение Святейшему Синоду и Синод 20 Октября уволил Богословского от звания члена комитета «по усмотренной в нём недеятельности в занятиях по комитету». Вслед затем, 5 Ноября, граф Протасов предложил Синоду для сведения, что для успешнейшего хода дел по комитету о рассмотрении конспектов для преподавания учебных предметов в семинариях, он признал нужным назначить в число членов этого комитета директора Духовно-Учебного Управления д.с.с. Карасевского, с тем, чтобы об успехе занятия означенного комитета он представлял обер-прокурору надлежащие сведения. Карасевский, в случае болезни Афанасия, председательствовал за него в комитете⁴³⁰. Такова была политика Афанасия держаться за светских и укрываться за них.

В Мае 1844 г. составленные комитетом конспекты главнейших богословских предметов: введения в богословие, догматического, нравственного и пастырского богословия препровождены были на рассмотрение к Московскому митрополиту Филарету. Но митрополит Филарет, в отзывах своих, признал их недостаточно полными, ясными и основательными и требующими дальнейшего пересмотра и усовершения, и, между прочим, заметил, что в них напрасно бросается тень на употреблявшиеся прежде учебные книги, как бы проникнутые рационализмом и чрезмерно возвышается значение Предания пред Священным Писанием.

В Мае 1845 г. граф Протасов снова препроводил к митр. Филарету два конспекта – введения в богословие и догматического богословия, исправленные комитетом по замечаниям митрополита. Но митр. Филарет не признал их и в этом виде достаточными. (Собрание мнений и отзывов м. Филарета, т. III №№ 286, 288–290). На этом, кажется, и закончилась работа комитета, наделавшего столько шума.

В числе членов комитета, рассматривавшего конспекты, находился, как мы сказали выше, и В.Б. Бажанов. Слыша много раз в комитете, как преосвященный Афанасий умалял достоинство и значение Священного Писания, возвышая пред ним Предание, В.Б. имел случай увидеть, что преосвященный Афанасий настойчиво проводит эти взгляды в академии. В 1845 был выпуск студентов XV-го курса. Ревизором в академию назначен был присутствовавший в Синоде, Курский архиепископ, Илиодор⁴³¹. В.Б. Бажанов, как член конференции, назначен был депутатом на экзамены по богословским наукам. Между прочим, ему поручено было прочитать экзаменские сочинения студентов, писанные на латинском языке. В.Б., прочитав их, возвратил в конференцию, кроме одного сочинения Тараса Серединского, относительно которого объяснил, что оно удержано им для рассуждения о нём в общем собрании членов конференции. Сочинение это возбудило в рецензенте недоумение тем, что в нём учение Иисуса Христа или Евангелие поставлено наряду, под одним общим именем Слово Божие, с сочинениями Феофила, Иринея, Киприана, Иоанна Златоустого, Амвросия, Иеронима, Августина и Феодорита, с тем только различием, ничего существенного в себе не заключающим, что Евангелие названо Словом Божиим писанным, а сочинения упомянутых церковных писателей Словом Божиим изустно преданным. Так как эта новизна совершенно противна учению православной церкви и касается важного пункта его, то рецензент счёл обязанностью обратить внимание конференции на то, откуда студент Серединский мог получить такое неправильное понятие о Слове Божием, – вина ли это его собственная или плод внушений сторонних и проч.».

Ректор академии назначил собрание конференции для окончательного суждения о студентах и присуждения им учёных степеней на один из царских дней, когда В.Б. не мог быть в её заседании. Конференция решила дело о Серединском без его участия. В.Б. представил свой отзыв митрополиту Антонию, объясняя в оном, что православная церковь, при всём своём уважении к вышеозначенным знаменитым учителям и святителям, никогда не равняла их сочинения с Евангелием и не всегда во всём согласовалась с ними. В.Б. отдавал своё заявление на суд митрополита, как первого из верховных блюстителей чистоты православного вероучения.

Афанасий страшно разобиделся этим отзывом. «Я архиерей и какой-то там священник смеет учить меня православию. Я присягу давал». Конференция в журнале своём прописала, что господин член, подвергая сомнению преподаваемое в академии учение о предметах веры, преступил пределы своих обязанностей и усвоил себе право судить о духе и направлении преподаваемого в академии учения, собственно принадлежащее тому лицу, которое уполномочено Святейшим Синодом обозреть академию, как в учебном, так и в других отношениях. Впрочем, конференция нашла не излишним занести в журнал, что от студента Серединского потребовано было объяснение на то место экзаменской задачи, в котором член конференции, рассматривавший эту задачу, нашёл якобы неправославное понятие о Слове Божием и из объяснения оказалось, что означенный воспитанник имеет о Евангелии Господа нашего Иисуса Христа и писаниях святых Отцов и учителей церкви понятие, совершенно согласное с учением о сем предмете, изложенным в православном исповедании кафолической и апостольской церкви Восточной и рассматриваемое место не представляет основания к тому заключению, какое он, господин член, из него вывел. Митрополит Антоний утвердил журнал конференции 16 Августа 1845 г., В.Б. Бажанов вышел из членов конференции.

Наконец эксцентричности Афанасия наскучили и графу Протасову. В 1847 г. он переведён был на архиерейскую кафедру в Саратов.

Чтобы не быть несправедливыми к преосвященному Афанасию, приведём отзыв о нём одного из его почитателей, покойного архиепископа Херсонского, Никанора Бровковича. Никанор был юношей – учеником С.-Петербургской семинарии, когда Афанасий был ректором академии и как имел уже наклонность к монашеству, то исполнял при Афанасии, во время его архиерейских служений, какую-то служебную должность.

После того, в бытность ректором в Саратове, ездил к нему в Астрахань, где Афанасий, в забытьи, доживал свои последние дни. Приподнятый тон в воспоминаниях преосвященного Никанора об Афанасии объясняется частью вообще склонностью его к увлечениям и преувеличениям, частью полемическим характером воспоминаний, направленных против сочинений, проникнутых клеветами на духовенство и, между прочим, против «Записок сельского священника», в которых Афанасий рисуется в непривлекательном свете.

«Этот иерарх, – так начинает преосвященный Никанор свой панегирик Афанасию, – был если не чудо по учёности, по громадности смысла, то, смело говорю, явление феноменальное, в своём роде исключительное. Жизнь его, до ректорства в С.-Петербургской духовной академии, была бурная, и я хорошо её не знаю. Это был ум острый, способный врываться вглубь предметов. Почему он и приобрёл себе с ранней молодости репутацию будто бы легкомысленного. К этому прибавить нужно и темперамент порывисто-холерический. По службе стали его толкать с первых же лет по окончании академического курса. Но как этот редкий ум постоянно бодрствовал над наукой и, обладая небывалой памятью, без устали и перерывов занимался изучением классической светской и духовной литературы, в направлении специально к изучению Библии в первоисточниках её происхождения и толкования; так как и по-еврейски он перечитал и изучил всё, что дошло до нас не только в цельных произведениях, но и в каких-либо открываемых фрагментах; так как и классические, латинский и греческий языки, знал он в исключительном совершенстве, и два новейших языка, французский и немецкий, знал в замечательной степени, а по-немецки и объяснялся совершенно свободно: то в Одессе, где он служил ректором семинарии, он был замечен, как учёнейший муж; замечен какими-то знатными иностранцами и, в этом качестве, отрекомендован обер-прокурору Святейшего Синода, графу Николаю Александровичу Протасову. Протасов в эту пору только что входил в небывалую силу, забирая по духовному ведомству всё в свои крепкие руки. Так как он начинал своё управление духовным ведомством с предрешения преобразовать духовно-учебные заведения, и во-первых академии, и, прежде всего, С.-Петербургскую духовную академию, – то, разогнав в этой последней всё прежнее академическое начальство, он посадил ректором преобразуемой с 1840 г. первой С.-Петербургской академии архимандрита Афанасия, как учёнейшего мужа, с возведением его для придания академическому ректору высшего авторитета, в сан епископа. Не стану говорить об академической службе преосвященного Афанасия, хотя и знаю её хорошо, о трагическом его положении между графом Протасовым – с одной стороны и митрополитом Московским Филаретом – с другой, между толчками с одной стороны вперёд и толчками с другой стороны назад; о том, как одному, графу Протасову, при посредстве дряхлейшего душевными силами, митрополита С.-Петербургского, Серафима, преосвященный Афанасий помог взобраться на вершину почти единодержавия в церкви, – помог, думаю, полубессознательно и невольно; а другому, митрополиту Московскому Филарету, нанёс тяжкий служебный удар, уронив значение власти как этого великого и тогда уже властного иерарха, так и всей высшей иерархии; о том, как всемощный граф, усиливаясь доказать благоплодность своего всемогущества, толкал преосвященного Афанасия вперёд к высокому подъёму не только одной академии, но и всего духовного образования по программам 1840 года, а святитель Московский, которому, как высшему авторитету богословского знания и мерилу чистоты православия, тот же всемогущий граф не мог не представлять всё замышляемое им, по части внутренних своих реформ, на просмотр, святитель Московский всё, измышляемое в Петербурге преосвященным Афанасием, директором Духовно-Учебного Управления (человеком малосведущим вообще), А.И. Карасевским и другими под их водительством, – святитель Московский всё это отталкивал назад, как незрелое или даже совсем негодное. Наконец, выбившись из сил в этой непосильной, даже своему всемогуществу, борьбе, измучившись сам до приближения к ранней смерти от постоянного возбуждения, всемощный граф Протасов, с бессердечием, выбросил совершенно измученного им, ректора академии Афанасия, как выжатый лимон, как разбитый горшок, вон из Петербурга, и пусть бы куда-либо на видное место, как многократно шумел в своих гаданиях духовный Петербург, а то, недолго думая, по-Грибоедовски, по-Фамусовски: В глушь, в Саратов. В Саратове Афанасий сразу же впал в какое-то столкновение со светской же властью, кажется, по делам раскола. В Петербурге, в то время, с осуждением рассказывалось, будто епископ Афанасий хотел анафематствовать, или уже анафематствовал Саратовского губернатора. На самом же деле, он только говорил в Саратове между своими, что за такие дела следовало бы по канонам изречь анафему. Но ходячая в Петербурге, даже в невысоких, однако же шедшая из высших сфер, молва имела тот смысл, что высшая духовная власть не соблаговолила поддержать епископа Афанасия в его ревности, быть может и неуместной. Это, конечно, уронило его дух.

Через несколько времени ему нанесена была и другая нелёгкая же обида. Когда в Саратове, по слову, данному Императором Николаем, в Риме, лично папе Григорию XVI, и, по широкой уступчивости, странно скреплённой рукой Д.И. Блудова, учреждена была в Саратове католическая архиерейская кафедра, с капитулом и семинарией; когда латинское духовное управление послало туда своих лучших, способнейших, испытанных слуг, епископа Фердинанда Кана, ректора каноника Тосифа Жельвовича, весьма способного и многоучёного мужа, и других, подобных же, тогда и мы задумались, как и нам своё дело направить там. Кто-то из Государей, не помню – Николай, не помню – Александр II, должно быть последний, спрашивает тогдашнего исправляющего должность обер-прокурора Карасевского: „А каков там православный архиерей?“ Не совсем благонадёжен, или что-то в этом роде ответил Его Величеству г. Карасевский о епископе Афанасии; тот самый Карасевский, который 10 лет тому назад, когда Афанасий был в силе и славе и в ходу у графа Протасова, почтительно, чуть не подобострастно целовал руку его преосвященства, а его преосвященство, не поднимаясь со своего председательского кресла, приветствовал, бывало, входящего, тогда ещё не очень преукрашенного, д.ст. советника Карасевского простым приветом: „Здравствуйте, Александр Иванович“. Да, времена переменились. Александр Иванович теперь уже около года правил должность обер-прокурора и имел надежду скоро наименоваться действительным обер-прокурором. Увы! Обманулся. На коронации 1856 года обер-прокурором не сделан, слёг от огорчения в постель, а скоро отправился и в могилу. Обер-прокурором, по указанию святителя Московского, наименован граф А.П. Толстой. Святитель Московский взошёл в зените земной славы. А оттолкнутое им, не малое же в своём роде, светило, как комета от солнца, епископ Афанасий закатился с запада на восток догорать последними несветлыми лучами гаснущей в тёмных тучах вечерней зари, в пламенной, песчаной, пропитанной солёной пылью Астрахани.

Теперь будем говорить о том, чем этот человек беспримерен. Это была глубина премудрости, если под премудростью разуметь то богатство ведения, о котором Соломон сказал: приложивый разум приложит болезнь. Начнём с того, что он в неслыханном среди духовной братии, совершенстве, знал естественные науки. Не говорим о физике, – это знание между ними, до последнего преобразования наших учебных уставов, было довольно распространено. Он специально изучал и отлично знал ботанику и имел у себя гербарии. Он в совершенстве знал геологию, насколько в его пору она развита была, как и минералогию, и собрал было у себя громадные минералогические кабинеты. Он изучал астрономию и занимался на обсерватории астрономическими наблюдениями при помощи весьма мощных телескопов. Он изучал и знал анатомию, для чего имел у себя анатомические атласы. Он знал математику, даже высшую, в таком совершенстве, что, в сане архиерея, будучи в Петербурге на экзамене в каком-то военно-учебном заведении, когда выставленный воспитанник делал пред учёным собранием сложную математическую задачу, а наставник только глядел и молчал, вдруг присутствующий архиерей озадачил всех ласковым, но резким возгласом: „Не так, милый друг“. Это было молнией, заставившей встрепенуться всех, начиная с наставника. „Не так, вы допустили ошибку там-то и там-то“, – продолжает архиерей и распутывает запутанное. Факт был тогда в Петербурге общеизвестен. Светские с тех пор провозгласили Афанасия светилом и, как говорилось тогда, носили его на руках. Буквально, генералы водили его под руки. Преходит образ мира сего и gloria mundi transit... Как знал он древние и новые языки, – начнём с того, что, в последние 25 лет своей жизни, он по-русски ничего почти не читал, хотя и получал всю текущую литературу, как светскую, так и особенно духовную.

„А я, братец, с русскими книгами, вот как“, – говорил он мне уже в Астрахани. Не взрезывая полученные с почты русские книги, а только оглядывая заглавия, он откидывал их на пол, а келейник подбирал и складывал рядами около стен во внутренних комнатах громаднейшего архиерейского дома в Астрахани. „Дребедень, братец ты мой“. По-французски, по-немецки он выписывал из Лейпцига и через Ригу всё, что выходило по части... как бы это сказать, всё, что, каким бы то ни было образом, относилось к Библии, что касалось египтологии, ассириологии, санскритологии; по части религии, откуда западные учёные переводят многое и в систему откровения; всё, что касалось классической истории, особенно же классической финикийской, греческой, римской религии; всё, что касалось старого и позднейшего израэлитизма в Палестине, Египте и рассеянии; всё, что касалось зарождающихся идей, близких к христианству, между евреями, особенно в период Маккавеев и позже, между Ферапевтами, Ессеями, иудейскими прозелитами; всё, что касалось происхождения Талмуда и состояния еврейства в Вавилоне, между аравитянами – в северной Африке, в Испании, в Крыму, между хазарами, караимами, даже в Афганистане, как и между русскими субботниками, которых он производит от древних хазар, блуждавших около устьев Волги и Дона. По-еврейски он знал если не глубже протоиерея Павского, то, без сомнения, шире, так как он имел у себя и перечитал всё, не только то, что имеется на еврейском языке в цельных произведениях, но и всякий ново-открываемый фрагмент. Греческих, латинских писателей, не скажу, что он перечитал всех, до отцов церкви, до Фотия патриарха, включительно. Нет. Он их изучил, он их проштудировал почти по всем изданиям от древних до новейших. Он изучил все фрагменты всех антихристианских писателей первых веков, Цельза, Порфирия и других. Филона, Флавия, писателей христианских первых веков, он изучил и сам сравнил во всех редакциях. Он имел у себя в медалях, монетах, снимки всех великих людей классической древности. Он изучал все новейшие открытия по части памятников первобытного христианства, римских катакомб, богослужебных остатков, первых живописных изображений и т. п. Он изучил и сам сравнил все редакции: как подлинного четвероевангелия, так и апокрифических евангелий. Конечно, он знал чуть не наизусть всю немецкую новейшую христологию, и говорил, что „немцы тупы, у них нет светлости мысли“. Вообще презирал и смотрел на этих Штраусов и Бауров как на недоучившихся глупых детей. О французских же антихристах, вроде Ренана, стыдился и упоминать, презирая их глубоко за их крайнюю несостоятельность. Он критически изучал всё, что истреблено в первые века неразумными ревнителями христианства, что вставлено, что изменено в первых памятниках, касающихся христианства. Он проследил все варианты текстов, как не христианских, так и христианских писателей, современных основанию христианства, касавшихся его, как-то: книг Сивиллы, Иосифа Флавия, Тацита, Плиния, Саллюстия, неканонических писаний Эздры, книг Еноха праведного, апостола Варнавы, Игнатия Богоносца, Поликарпа, Дионисия Ареопагита, Иустина Философа, разных апологий христианства, Феофила Антиохийского, Арнобия, Минуция Феликса и других. Он старался проследить, от первых источников, первые зачатки христианского восточно-православного богослужения, находя, что некоторая система устава нашего богослужения усматривается ещё в ферапевтизме, утверждая, что основы нашего восточно-православного богослужебного устава, не только литургии, но и утрени и т. д., современны самому основанию христианства, тогда как богослужение западной церкви очень мало сохранило в себе следов первоначальной христианской древности. В Саратове и в Астрахани он писал огромные исследования, полные и содержания и систематической связности. Писал и сочинял... Почему? Потому, что не усматривал возможности провести свои исследования в публику. Потому что, по совести, не признавал их даже полезными, потому что его выводы не во всём были согласны с общепринятыми положениями науки. Нашёл ли он покой своей душе, спускаясь до последнейшей глубины в кладезь мудрости? Скажу, и да и нет. Сперва больше – нет, а под конец жизни больше – да. Начать с того, что, потерпев тяжкое разочарование в блестящих служебных надеждах, при напряженнейшей служебной ревности в Петербурге и спервоначала в Саратове, он лет 20 не прилагал своего труда к служебным занятиям. „Брось ты, мой друг, всё это (служебные труды, насколько можно); займись вот этим“, – указывая на тысячи фолиантов, лежавших у него грудами на полу, в шкафах, на этажерках, на окнах, на диванах, креслах, везде, – говорил он мне лично. Конечно, он сам заправлял вверенными ему епархиями настолько, чтобы не разрушился текущий порядок. „Есть консистория, и пускай ею ведается“. Но, поставив себя выше житейских огорчений, он, тем не менее, подвергался, особенно сначала в Саратове, наитягчайшим скорбям внутренним, подвергался от болезней ума, болезней не тех, которые бывают плодом простого умственного помешательства, но болезней, которые проистекают от избытка знания, от невозможности сочетать умственные антиномии, от разгрома, иногда временного и преходящего, умственных принципов, всосанных с молоком матери, сросшихся с душою. Многолетняя охранительная верность своему призванию имела для него тот плод, что к старости лет он поборол в себе порядки своей душевной болезни, укротил ужасные порывы терзающей скорби и завоевал себе сравнительный покой души. Мы сказали, верность своему призванию, хотя, быть может, и не без преткновений. Да, он крайне боялся, до болезненности трепетал поводов подать собою какой-либо соблазн другим. Он жил в совершеннейшем одиночестве. Без крайности сам не выезжал к другим и у себя не принимал никого, разве только по делам. Для развлечений никого»⁴³².

Но новые поколения уже не только не преклоняются пред славой имени этого «гиганта мысли и знания», но даже едва ли знают это имя.

Граф Протасов занимал обер-прокурорскую должность двадцать лет; знал одного Государя, а Святейший Синод считал подчинённым учреждением для соответственных распоряжений по делам духовного ведомства. Первенствующие члены Синода – С.-Петербургские митрополиты Серафим, Антоний и Никанор были безгласны пред ним; а более независимые члены Синода, Филареты Московский и Киевский, в 1842 г. были удалены в епархии и после того не вызывались к присутствованию в Синоде.

Духовно-учебная часть находилась в заведывании Духовно-учебного Управления и директора его, А.И. Карасевского; синодальной канцелярией заведовал, со званием старшего чиновника за обер-прокурорским столом, А.И. Войцехович⁴³³; канцелярией обер-прокурора и всеми делами по обер-прокурорской части, имевшими вид особых поручений, заведовал К.С. Сербинович.

А.И. Карасевский назначал, награждал, перемещал и увольнял ректоров семинарий; распределял по местам окончивших курс академических воспитанников; назначал пенсии и пособия за духовно-учебную службу (капиталы бывшей Комиссии Духовных Училищ находились тогда в заведывании Духовно-учебного Управления); снабжал семинарии и училища новыми учебниками, соображаясь иногда не с учебною пригодностью книги, а с дешевизной; предлагал академическим и семинарским преподавателям, при служебных и случайных встречах, составить системку по тому или другому учебному предмету.

К.С. Сербинович был фактотумом графа Протасова, исполнял массы делаемых ему поручений, а сам придумывал их ещё больше. Как только открывалось какое видное место по учреждениям духовного ведомства или при участии лиц духовного ведомства, он непременно занимал это место. Начав с должности директора канцелярии обер-прокурора, он занимал последовательно должности директора хозяйственного управления и духовно-учебного правления, но, считаясь директором этих двух последних учреждений, он и не вступал в управление ими, оставаясь по особым поручениям при графе Протасове. Он составлял проекты всех преобразований в учреждениях духовного ведомства; вёл, по поручениям графа, переговоры по выдающимся текущим делам с С.-Петербургским митрополитом и присутствующими в Синоде архиереями и командируем был в Москву для таких же совещаний с митрополитом Филаретом⁴³⁴, заведовал сношениями обер-прокурора с начальством и учреждениями других ведомств, выбирал и назначал священников в заграничные посольства и миссии и проч.; но был ещё предмет, на котором он сосредоточивал особенное внимание, именно высшее заведывание духовной цензурой по званию члена, учреждённого в 1851 г. при Святейшем Синоде, секретного цензурного комитета для наблюдения за действиями духовной цензуры⁴³⁵. Помним памятью очевидного свидетеля, как не один раз книжки «Христианского Чтения», представленные, по напечатании и сброшюровании, К.С. Сербиновичу, возвращаемы были с приказанием исключить ту или другую статью (почему-то такому цензурному остракизму подвергались всего чаще относящиеся к церковному праву статьи архимандрита Иоанна) и забракованная статья заменялась другою, а не то – книжка рассылалась со следами вырезанной статьи. Такой же памятью свидетеля-очевидца помним, как, вскоре после учреждения секретного комитета, весной 1853 г., в Великий Четверг, граф Протасов приехал в духовную академию, обошёл, в сопровождении всего чиновного академического персонала, студенческие жилые комнаты и спальни и, на случай посещении академии Государем, (так как один раз, в 1838 г., Государь посетил академию именно в Великий Четверг) зашёл в ближайшую с подъезда квартиру эконома. И здесь-то инспектор академии, архимандрит Иоанн, принуждён был выдержать сильное начальственное внушение за то, что он, в качестве духовного цензора, пропустил к напечатанию брошюру Молитва у Креста с ариями и хорами (Оратория – Stabat Mater). Московская академическая цензура, видя на брошюре одобрение С.-Петербургского цензора, одобрила её к перепечатанию. Всё это упало на голову Иоанна и отягчило его вину. Тогда же, по Высочайшему повелению, Оратория воспрещена к исполнению, как неприличная в театральном пении⁴³⁶. Вскоре после этого Иоанна отправили ректором академии в Казань⁴³⁷.

Но при многих достоинствах исполнительного чиновника, Сербинович был в канцелярских делах и в личных сношениях формален до педантизма, до мелочности. В наследство чиновникам он оставил «Сборник наиболее удачных фраз» для обер-прокурорской переписки с архиереями и министрами.

Граф Н.А. Протасов умер 16 Января 1855 г., за месяц до кончины Императора Николая.

По смерти его, исполнение обер-прокурорской должности поручено было директору Духовно-учебного Управления, А.И. Карасевскому⁴³⁸. Временное управление его продолжалось недолго, но ознаменовалось многими весьма важными синодальными действиями и в особенности замечательным событием синодального постановления, в присутствии Святейшего Синода по случаю коронации Императора Александра II в Москве, о переводе Священного Писания на Русский язык⁴³⁹. Там же Москве, А.И. Карасевский тяжко заболел и, по увольнении от обер-прокурорской должности, назначен членом Комиссии прошений и вместе попечителем женских училищ духовного ведомства, состоящих под покровительством Государыни Императрицы, но вскоре скончался в Москве (25 Декабря 1856 г.).

20 сентября 1856 года обер-прокурором Св. Синода назначен был граф Александр Петрович Толстой.

Граф А.П. Толстой получил домашнее воспитание; в 1817 г. вступил в военную службу юнкером и в 1829 г. пожалован флигель-адъютантом; в 1830 г. оставил военную службу и назначен в звание камергера, с переименованием в коллежские советники; в 1834 г. пожалован в действительные статские советники и назначен Тверским губернатором; в 1837 г. переименован в генерал-майоры и определён военным губернатором г. Одессы с управлением и гражданскою частью; в 1840 г. уволен от службы; в 1855 г. вступил в службу начальником Нижегородского ополчения; в 1856 г. обер-прокурором Святейшего Синода⁴⁴⁰.

Граф А.П. Толстой был человек религиозный и набожный и, конечно, эти свойства его душевного настроения и характера были поводом к назначению его на такой высший и влиятельный пост в церковном управлении России.

Но ему нужно отдать справедливость в том отношении, что он привлёк на службу в своё ведомство и управление многих даровитых, образованных и практически подготовленных людей, которые были потом лучшими помощниками его в управлении. Он пригласил на службу в духовное ведомство П.И. Саломона, князя С.Н. Урусова и Т.И. Филиппова. Дав им способы ознакомиться с устройством духовных, учебных и административных, учреждений и с состоянием административной и судебной частей в центральных учреждениях и в епархиях, он поручил П.И. Саломону заведывание синодальной канцелярией, князю Урусову – состоявшему до того времени за обер-прокурорским столом в 8-м департаменте Правительствующего Сената – заведывание Духовно-учебным Управлением, со званием директора, Т.И. Филиппов назначен был чиновником особых поручений при обер-прокуроре Святейшего Синода. Тогда же, по желанию митрополита Филарета, перемещён на службу в духовное ведомство и определён чиновником особых поручений при обер-прокуроре Святейшего Синода бакалавр Московской духовной академии, Н.А. Сергиевский и юрисконсультом при обер-прокуроре Святейшего Синода надворный советник Полнер⁴⁴¹.

Почти в одно время с назначением графа Толстого обер-прокурором Святейшего Синода, Новгородским и С.-Петербургским митрополитом, на место скончавшегося митрополита Никанора, назначен был Казанский митрополит Григорий.

Лицо митрополита Григория почтенно в высокой степени. Прямой, честный и искренний в своих действиях, он был чужд угодливости и неспособен был приносить в жертву какому бы то ни было влиянию свои убеждения; но он был уже в преклонных летах, не обеспечивавших достаточной силы для самостоятельного действования на занимаемом им высоком и влиятельном посту первого иерарха русской церкви; оратором в собраниях он никогда не был; со сложными условиями и отношениями практической жизни был знаком отдалённо: между тем ему предстояли конференции и комитеты с участием многих высших государственных сановников по возникшим тогда весьма важным вопросам – о предоставлении гражданских прав раскольникам, об обеспечении православного духовенства, о греко-болгарской распре и проч.; при том, занимаясь во всю жизнь то профессорскими-преподавательскими, то учено-богословскими трудами (не говоря уже о непрерывной проповеднической деятельности) и незадолго до назначения по одной пастырской ревности, митрополитом, преподававший миссионерские предметы собранным из разных епархий священникам, готовившимся к миссионерской деятельности против раскола, митрополит Григорий сохранил эту склонность к учёным и проповедническим трудам до старости, но в последние годы жизни занимался ими с особенной настойчивостью, как бы считая их существеннейшей обязанностью пастырства. Начальству духовной академии он приказал представлять ему все статьи прежде напечатания их, а основанную им Духовную Беседу, особенно в два первые года, можно сказать наполнял статьями собственного сочинения. Цензурные облегчения печатного слова, выразившиеся на первой поре в некоторых мелких органах прессы и в некоторых литературных изданиях лёгким отношением к предметам общего движения, ещё более возбуждали в митрополите Григории ревность к охранению достоинства этих предметов путём такого же печатного слова.

Митрополит Григорий участвовал в священнодействии коронации Императора Александра II и в заседаниях Святейшего Синода, бывших в Москве при участии митрополита Филарета, архиепископа Иннокентия и прочих приглашённых на торжество коронации преосвященных.

В одном из этих заседаний Святейшего Синода постановлено было определение о переводе Священного Писания на русский язык. Митрополит Филарет редактировал это определение. Но граф Толстой, вступив в должность обер-прокурора, выразил сомнение насчёт удобности и пользы этого дела и состоявшееся по оному определение Святейшего Синода, как не облечённое ещё в законную форму (т. е. не подписанное членами), препроводил в качестве частного мнения Моск. митр. Филарета на заключение Киевского митрополита Филарета, и, по получении отзыва Киевского митрополита с выраженным в нём желанием о прекращении начатого дела державными словами Государя Императора, представил оный Государю и испрашивал Высочайшее соизволение внести оное в Синод на совокупное рассмотрение, но предварительно сообщить митрополиту Московскому. Со своей стороны, граф Толстой находил необходимым не приступать к сему важному делу без сношения с греческою церковью. Государь написал на докладе гр. Толстого: «Согласен, и спасибо вам, что вы в этом важном деле поступили так осторожно. Любопытно знать, что митрополит Московский скажет, прочитав примечательное письмо митрополита Киевского. 30 Янв. 1857 г.».