Руководство для сельских пастырей
1861. Т. 3. № 35–52

В России с принятием христианства введено летосчисление греческое, по которому церковный год начинается с марта, по библейскому счислению, а гражданский – с сентября, так как начинался он у римлян во времена кесарей. Но преп. Нестор и продолжатели его летописи ведут счисление лет от пасхи до пасхи. Таким образом в самом начале у нас допущена некоторая неопределенность в праздновании нового года. Это обстоятельство подало повод к спору о начале нового года. На соборе московском, бывшем в 1348 году, во время княжения Симеона Гордого, при митрополите Феогносте, определено: церковный и гражданский год считать с сентября. В 1505-м году, по случаю определения круга пасхального, который был составлен у нас Геннадием, епископом новгородским, и проверен Филофеем, пермским епископом, созванный собор вновь утвердил начинать год с 1-го сентября. Таким образом можно думать, что до 1348 года у нас новый год начинался с марта, а с 1348-го с сентября. Поэтому-то день – 1-е сентября, как день нового года, в старину был важен для наших предков во многих отношениях. День этот считался срочным для платежа оброков, податей, пошлин. Царь Иоанн IV определил срочный оброк в день Семена летопроводца. Это нечто в роде римского индикта¹. Поселяне и торговцы начинали свои счеты и расчеты со дня Семенова. Кто владел землями, имел рыбные ловли и другие угодья, тот обыкновенно отдавал их в наем со дня Семенова и окончательный платеж совершался в этот день. Даже форменные, или контрактовые условия писали подобным образом: „платить оброк ежегодно на срок, на Семен день летопроводца“. Кроме частных условий некоторых лиц между собою и разбирательства, какое могло быть в этом случае, были еще некоторые общественные или государственные дела, которые решались по преимуществу в Семенов день (1-го сентября). Великий князь Иоанн III-й повелел приезжать на Семен день в Москву ставиться на суд. Это значит, что, если кто-либо имел тяжебное дело, которое не могло быть удовлетворительно решено воеводами, и другими местными властями, то челобитчик, в Семенов день, должен был являться в верховную Думу, где решал дело сам великий Князь или Государь. Известна судебная формула Иоанна Васильевича –„копиться жалобным людям на судный день в Москву“². Уличенному в верховной Думе, перед лицом самого Царя, в каком-либо преступлении, обыкновенно объявляли решение в такой формуле: „пойман ты есть Богом и Государем великим“. Но, если бы ответчик не явился на срок, то челобитчику выдаваема была правая грамота, а не явившийся считался виновным и подвергался определенному наказанию. – День Семена летопроводца был один из сроков для слуг монастырских и крестьян ставиться на суд. Царь Борис Годунов постановил последний срок перехода крестьян от одного владельца к другому к 1-му сентября, так что после сего, кто из крестьян оставался на чьей земле, за тем владельцем и был записан. Иоанн Васильевич Шуйский в 1607-м году подтвердил это постановление Годунова и уложил: „если не подадут чилобитья по 1-е сентября о крестьянах, то, после того срока, написать их в книги за тем, за кем они ныне живут“.

Встреча и празднование нового года в старину достойны замечания. Вот как они происходили в Москве. С наступлением нового года, накануне 1-го сентября, москвичи собирались по-семейно к старшему в роде, и с тишиною и скромностью встречали новое лето. В полночь с Кремля вестовая пушка извещала всех о наступлении нового года; колокол призывал к заутрени. Все спешили в Кремль, желая встретить новый год с царем и патриархом, в успенском соборе. С рассветом, по окончании заутрени, народ толпился уже на площади, между архангельским и благовещенским соборами. Здесь устроялись два места, – одно для царя, а другое для патриарха. Патриарх, выходя из успенского собора, останавливался перед церковными вратами, где читана была ектения: „о еже благословити Господу венец лета благостию своею“. За тем, в великолепном облачении, в сопровождении всего духовенства московского, с крестами и хоругвями совершал крестный ход на площадь. На особо устроенном месте, поставляемы были два аналоя, – на одном полагалось евангелие, а на другом икона св. Симеона Столпника. Начиналось молебное пение с водоосвящением. Все с благоговением внимали церковному служению. По окончании молебствия, царь целовал св. евангелие и икону, а патриарх осенял его животворящим крестом и окроплял святою водою. При сем патриарх приветствовал царя приличною речью, в которой желал ему победы и одоления на врагов, возвышения его над всеми иноземными народами, устроения государства, и вообще всякого благополучия и благоденствия. Поздравив царя с новым годом, патриарх отправлялся в успенский собор, со всем духовенством, где и совершал божественную литургию. Между тем царь принимал поздравление от бояр и иноземных послов, и сам поздравлял народ с новым годом милостивым словом, на что народ восклицал: „на многия лета, надежа Государь!“ Из царской казны раздавалась в этот день милостыня нищим и неимущим. Бояре, со своей стороны, рассылали в этот день по странноприимным домам милостыню, наделяли бедных одеждою, давали им приют, и, таким образом, новый год ознаменовывался благочестивыми делами³. И во всей России, хотя и не с такою, как в Москве, обстановкою, единовременно праздновали новое лето 1-го сентября до 1700-го года. С наступлением 18-го столетия прекратилось и празднование нового года по-старому.

В 1700-м году новой год был празднуем в январе и несколько иначе, чем прежде. Еще в 1699-м году декабря 15-го и 19-го царскими указами повелено было повсюду начать новый год с 1-го января торжественным молебствием, с колокольным звоном, пушечною и ружейною пальбою, где это было возможно, – где были крепости и войска царские. В Москве же совершалась особенная церемония. Накануне 1-го января 1700 года улицы Москвы были устланы ельником, а дома украшены зелеными ветвями. Когда наступила полночь, во всех церквах зазвонили к заутрене; народ спешил во храмы; совершилось утреннее богослужение, а за тем и божественная литургия. В успенском соборе совершал богослужение Стефан, архиепископ рязанский, с многочисленным духовенством. Между тем находившиеся в Москве войска, выступили строем со всех концов Москвы и спешили в Кремль, с распущенными знаменами, с музыкою и барабанным боем. Сам Царь, расставив войска на Ивановской площади, спешил в успенский собор для слушания божественной литургии. По окончании литургии преосвященный Стефан произнес слово, в котором доказывал, что такая перемена необходима. За тем, со всеми архиереями и многочисленным духовенством, совершил он благодарственное Богу молебствие с коленопреклонением. Когда возглашено было многолетие Монарху и всему царскому дому, тогда начался колокольный звон во всей Москве, сопровождаемый пушечными и ружейными выстрелами. Царь принял поздравление и сам поздравил народ с наступлением нового года. За тем начались угощения, потешные огни и фейерверки. Народ долго смотрел с любопытством на всю эту новизну, но потом некоторые начали роптать, не понимая, каким образом Государь мог остановить течение солнца. Недовольные нововведением, долгое время, считали новый год по старому обычаю⁴.

С. И. Г.

В первые времена христианства, когда его принимали возрастные иудеи и язычники, прежде чем они допускаемы были в общение с церковью, пастыри церкви заботились передать им все необходимейшие сведения об истинах веры христианской. С этою целью существовали, как известно, училища, в которых преподавалось христианское учение готовящимся к просвещению. В знаменитейшем из них, огласительном александрийском училище новообращенные обучались начаткам христианства, а верные дальнейшим истинам евангелия. Но так как в настоящее время, во всей христианской церкви, крестят младенцев и следовательно человек входит в общество верующих прежде, нежели у него развивается сознание; то и обучение его истинам веры и нравственности христианской естественно отлагается до того времени, пока он сделается способным к сему обучению, т.е. до отроческого возраста. Долг сего обучения, очевидно, лежит на пастырях церкви. Обыкновенная форма огласительных поучений, какие были преподаваемы и ныне преподаются возрастным с церковной кафедры, не пригодна для детей. Понимание дитяти еще недостаточно развито и память не тверда. Если и возрастные не все и не всегда могут удержать в уме содержание огласительного поучения, то тем более не можно требовать, чтобы дитя, выслушавши однажды наставление в вере, помнило его твердо. Тут необходимо пособие книги и школьного урока. И с этой точки зрения сразу становится понятною обязанность пастыря принимать участие в обучении детей в школе закону Божию. Посему-то в уставах всех наших училищ положено, чтобы законоучителем был непременно священник. Но эта, легко сознаваемая всеми священниками, обязанность законоучительства должна начинаться ранее, чем дети станут учить священную историю и катихизис и непременно, по крайней мере, с того времени, как они принимаются за обучение грамоте. Мы хотим уяснить эту мысль, которая с первого раза кажется не довольно очевидною.

Обучение детей грамоте есть средство, при котором удобнее выполняется священником прямая его обязанность учить детей истинам веры. Конечно, обучение грамоте имеет не одну эту цель, посему-то не одним священникам и вменяется в обязанность. Заставить священника учить детей грамоте для того только, чтобы сделать их способными в последствии к отправлению общественных должностей и достижению собственных житейских интересов, было бы также не резонно, как и заставить священника же учить прихожан различным мастерствам. Если смотреть на грамотность без отношения к религии, то в таком случае распространение ее столько же обязательно для священников, сколько и для людей других образованных сословий. Но на грамотность не должно смотреть без отношения к религии ни в каком случае. Общая цель обучения грамоте – сделать людей просвещенными и образованными; но истинное просвещение, будет ли оно преподано в широких или тесных размерах, возможно только при свете божественного откровения, – равно и правильное образование, т.е. воспитание нравственной жизни в человеке невозможно без религии. Это аксиома для всякого христианина, тем более для священника. Итак, если священнику вменяют в обязанность первоначальное даже обучение детей, то он, по совести и убеждению, обязан начинать и направлять это обучение первее всего к тому, чтобы оно служило ему пособием в обучении детей истинам веры. Имея в виду эту священную цель, пастырь легко поймет, что даже труд первоначального обучения детей грамоте не чужд его обязанности. Земледелец прежде, чем пожнет плод, должен удобрить землю, вспахать и засеять ее и потом, с заботливостью о возрастающем посеве, ожидать жатвы. Тоже бывает и в прочих занятиях; можно сказать, что никакое дело не совершается без приготовительных работ. Хорошо, если есть кому поручить их; но если некому, то одно и тоже лицо исполняет и приготовительные и совершительные работы. Начатое и оконченное собственным трудом дело бывает приятным уже, и потому, что оно есть наше, как бы собственное, творение. Так и в деле религиозного воспитания – хорошо, если священник имеет кому поручить первоначальное обучение детей грамоте, но еще лучше, если сам займется им, или, по крайней мере, будет наблюдать за ним. Итак, пусть приходский пастырь проникнется тою благородною и справедливою мыслью, что религиозное воспитание прихожан он по преимуществу должен начать и совершить; тогда обязанность учить детей грамоте не будет казаться для него стороннею. Исполнение этой обязанности на деле оправдает нашу мысль.

Обыкновенно обучение грамоте начинается с букваря. Мы уже сказали, что обучение азбуке и вообще процессу чтения не составляет прямой обязанности священника. Он, повторяем, берет ее на себя только в крайнем случае, когда нет особенного учителя чтения; если же учитель есть, то достаточно, чтобы священник, как более знакомый с лучшими методами обучения, руководствовал самого учителя чтения. Но как скоро дитя начинает понимать чтение, тотчас же необходимо руководство священника. В букварях обыкновенно помещают молитвы, в иных в начале, в других в конце. Где бы они ни были положены, изучение их детьми непременно должно производиться под надзором священника. У нас священника обыкновенно называют отцом, батюшкою. Пусть же не напрасно и дети зовут его этим именем; пусть он примет горячее отеческое участие в том, чтобы дети не только правильно заучили молитвы по букварю, но и понимали, насколько это возможно и необходимо для них, Кому, о чем и для чего они молятся. Тут первее всего предстоит надобность объяснить детям, что такое молитва, и внушить, что она также необходима для человека, как пища, – что как пищу мы принимаем ежедневно по нескольку раз для того, чтобы поддержать жизнь и здоровье тела, так и молиться должны ежедневно и не однажды для того, чтобы вести богоугодную жизнь и быть достойными Божиих милостей. Поняв, по возможности, совершенную необходимость молитвы, как неотложной обязанности христианина, дитя поймет и то, что молитвы надобно непременно выучить, чтобы уметь молиться, и – с охотою примется за изучение их. Пусть, например, первыми уроками в молитвах будут: Во имя Отца и Сына и святаго Духа и проч. по Отче наш. Слова этих молитв не только дают повод, но и поставляют в необходимость сообщить дитяти первое понятие о Боге едином в трех лицах, внушить, что к сему-то Богу святому, крепкому и безсмертному, к сей-то пресвятой Троице, Господу и Владыке нашему должны быть обращены все наши молитвы, Его одного человек должен славословить, благодарить за благодеяния, у Него одного просить всего необходимого. При дальнейшем изучении молитв утренних и вечерних, сама собою представляется надобность изъяснить детям смысл прошений, заключающихся в молитве Господней. Символ веры дает необходимый повод раскрыть все главнейшие догматы христианские, преимущественно же учение о Боге, как Творце и Промыслителе, о Сыне Божием, как Искупителе нашем, о Духе Святом, как Подателе всех духовных благ, также учение о церкви и таинствах и наконец учение о загробной жизни. Молитвы ко Пресвятой Богородице наводят на мысль коснуться евангельской истории о Благовещении, Рождестве Христовом, и проч., а молитвы к ангелу-хранителю, Предтече и всем святым требуют объяснения связи между церковью небесною и земною. Таким образом при изучении молитв детями, священник преподает им необходимое оглашение о Боге и Его ипостасях и некоторых свойствах, о видах молитвы, о главнейших догматах христианства, о почитании Богоматери, ангелов и святых. Значит, он укажет детям все главнейшие догматические истины веры христианской. Само собою разумеется, что в этом случае нет еще ни возможности, ни надобности преподавать полное катихизическое объяснение указанных предметов; тем не менее недостаточно и одного перифраза, или только буквального изъяснения непонятных слов. Не достаточно, чтобы дитя понимало слова молитвы; надобно, чтобы оно разумело и смысл ее, а для того, чтобы привести его к этому разумению, требуется иногда пространное, а главное – совершенно православное объяснение. Нам могут сказать, что дальнейшее объяснение внутреннего смысла молитв раздельнее предложено будет детям при изучении катихизиса и священной истории, что тогда молитвы уяснятся сами собою. Но, во-первых, не можно быть уверенным, что все дети, учащие букварь, будут учить катихизис и священную историю, потому что многие, по крайней мере доселе, не редко ограничивались обучением чтению; во-вторых, нет надобности ожидать, пока дитя в состоянии будет учить катихизис и историю. По нашему мнению, даже невозможно не сообщать ему ранее, а именно при изучении молитв, необходимых исторических сведений и не познакомить его с главнейшими катихизическими истинами. Нужды нет, если бы пришлось после и повторять объяснение; это даже необходимо для детей. Содержание молитв даст предмет для этого объяснения, а степень понимания дитяти укажет границы его. Во всяком случае очевидно, что обучение детей молитвам должно производиться непременно под непосредственным наблюдением священника. Этого важного дела не можно поверить никому, не призванному для учительства истинам веры. Сторонние учители, какими обыкновенно в сельских школах бывают люди, не имеющие основательных познаний в истинах веры, не могут быть надежными наставниками детей в деле молитвы. Несведущий, или, сохрани Бог, неблагонамеренный толковник может с первого раза внушить детям неправые понятия о священных предметах веры. А если священник наблюдает сам за обучением детей молитвам, то эта опасность совершенно устраняется. Кроме того, учением молитв полагается в душе дитяти основание благоверия и благочестия. Чем тверже это основание, тем безопаснее на нем созидать дальнейшее образование человека в жизнь духовную. Прибавим к сему, что и другие статьи, кроме молитв, помещаемые в букварях, священник должен пересмотреть, и, – если бы между ними нашлись какие-либо сомнительного достоинства, (а таких есть не мало в букварях, составляемых мелкою книжкою промышленностью), – устранить детей от их изучения; поучительные же рассказы и правила нравственности так же пояснить, указав сообразность их с евангельским учением о добродетели; потому что в таком только случае они будут понятны и благоплодны для детей. Гораздо лучше, если вместо нравоучительных повестей, которых выбор редко бывает удачен в букварях, есть в них десятословие и евангельское учение о блаженствах. К ним можно и должно приурочить учение о грехе, виновности его пред Богом и необходимости удаляться от него и каяться в нем. Понятно, что нужно обращать внимание на такие особенно грехи, к которым наиболее склонны дети вообще, или которые будут замечаемы в учениках. Поэтому заповеди требуют объяснения не столько подробного, сколько приспособительного к детскому возрасту. Этим можно искоренить в детях, в самом начале, порочные наклонности, например, к божбе, нехождению в церковь, неповиновению родителям, воровству, обману, лжи, клевете и проч. Указывая детям поступки, нарушающие заповеди Божии, естественно указывать и на поступки сообразные с ними: отсюда учение о евангельских добродетелях и христианском совершенстве. Учение о грехе и добродетели должно быть преподано детям не для знания только, но для исполнения; сообразно с ним пусть направляется поведение детей на путь благочестия.

Таким образом, пока дети выучат только букварь, священник успеет, хоть в кратких чертах, преподать им всё христианское учение о вере и благочестии. Прекрасным поводом и вместе средством к развитию в детях благочестивого настроения мыслей и поступков может послужить дальнейшее упражнение в чтении. С давних времен и, можно сказать, доселе для этого упражнения назначались преимущественно часослов и псалтирь. Мы не думаем ограничить и теперь упражнение в чтении только поименованными книгами, но изучение часослова и псалтири несомненно принесет пользу в том отношении, что сделает мальчика способным читать на клиросе, хоть например, часы, шестопсалмие и псалтирь. Многие примеры, известные почти во всяком приходе, доказывают, что люди, приученные из детства к чтению и пению на клиросе, охотно посещают богослужения и с любовью читают и поют в церкви. Но положим, не все будут читать на клиросе, – по крайней мере всем будет знакомо многое из того, что читается там. И нет сомнения, что для знающих часослов и псалтирь гораздо более понятны многие богослужения, нежели для тех, которые не знакомы с сими книгами. Если священник со своей стороны присоединит к сему и объяснение богослужений, то он сделает разом два добрых дела: пручит детей усердно ходить в храм и научит их молиться в нем разумно.

„О как бы, – говорится в книге о должностях пресвитера, – похвально и полезно приходские пресвитеры с причетниками, во удовлетворение званию своему, сделали, если бы младых детей приходских от шести или седми до девяти или десяти лет по грамоте молитвы и заповеди Божии читать научили!“⁵. Наставлениями, которые они успели бы преподать детям, пока они выучат молитвы и научатся чтению, они подготовили бы их к разумному пониманию дальнейших пастырских наставлений, какие необходимо им преподавать во всю их жизнь. Будут ли дети продолжать учение, или не будут, в том и другом случае эти наставления для них полезны. Они облегчат понимание как школьных катихизических уроков, так и огласительных и других церковных поучений. Даже при тех и других от священника потребуется меньше труда, потому что он будет сеять на ниву, удобренную и возделанную; поэтому же можно ожидать от пастырских наставлений как школьных, так и церковных обильнейшего плода. „В духовном образовании детей,– по словам превосходного сочинения о пастырском руководстве пасомых⁶, – священник может иметь самый верный залог благоустроения своей паствы; потому что юное поколение, возросшее под его отеческим руководством и наблюдением, будет понимать его и следовать ему несравненно лучше, нежели те, которые поступили под управление его в совершенном возрасте, с укоренившимися в них привычками и с затвердевшими понятиями о вещах. Как в целом народе и государстве на молодом поколении всегда сосредоточивают надежды или опасения за будущее состояние народа и государства, смотря потому, в каких убеждениях и правилах возрастает это поколение; так и в каждом приходе, как в малом мире или государстве, дети всегда обещают улучшение или упадок духовно-нравственного и самого материального состояния паствы в будущем, смотря по общему характеру их воспитания. Таким образом в руках самого пастыря находится как бы ключ к надлежащему направлению пасомых, и он должен владеть этим ключом с надлежащим вниманием и искуством“.

К. Думитрашков

Беседа первая.

Я. Здравствуй, любезный! зачем пожаловал ко мне?

Молокан. Архиерей ваш прислал меня к тебе.

Я. А разве наш архиерей не есть вместе и ваш?

Молокан. Нет. Мы не признаём его.

Я. Значит, ты – молокан.

Молокан. Воля твоя назвать меня как-нибудь и хуже.

Я. Да как же назвать тебя?

Молокан. В Духа Божия мы веруем и молимся духом, а потому и называемся духовными христианами.

Я. Ну, хорошо! зачем же наш архиерей прислал тебя ко мне?

Молокан. Поговорить с тобой о вере.

Я. Душевно рад говорить с тобой. Но только есть ли у тебя желание слушать меня?

Молокан. От чего же, ежели будешь говорить правду?

Я. У меня нет причины говорить тебе неправду. Но только прошу и тебя говорить со мной правду, говорить откровенно. Ведь ты знаешь, что я твой не начальник, ты мне не подчиненный. Значит, нечего тебе скрываться от меня. Умеешь ли ты читать?

Молокан. Умею.

Я. Тем лучше; с грамотным человеком лучше можно разговаривать. Ну, скажешь теперь мне откровенно, что вас задерживает в вашей вере, когда и начальство не одобряет ее, как сам ты видишь, и люди умные не признаю́т, а держатся ее только одни простолюдины, да из купцов необразованные.

Moлокан. Мы исповедуем веру своих прадедов и отцев, и потому крепко держимся ее. Отцы наши уповали в сей вере иметь спасение, и нам заповедали не изменять ей до самой смерти, под опасением их проклятия. Помня эту заповедь наших отцев, а вместе и заповедь Божию: чти отца своего и матерь твою, да благо ти будет и долголетен будеши на земли, мы отстать от своей веры не можем и боимся проклятия родителей и суда Божия. Мы знаем из св. писания: у Ноя были три сына: Сим, Хам и Афет. Сим и Афет почитали отца, за то и благословены Богом. А Хам не почтил отца, за то был проклят со всем своим потомством. Вот я тебе сказал откровенно!

Я. Спасибо! Почитать родителей дело доброе! Но – только не знаю, хорошее ли дело – почитать в родителях то, что не заслуживает почтения, – напр., суеверие, неверие и отступление от истинной веры. Все люди ошибаются; очень могло статься, что ваши родители и деды, как люди, а особенно люди темные, могли ошибиться и уклониться от истинной веры. Так неужели вы, без всякого рассуждения, и должны следовать их вере потому только, что они держались ее? Это, по-моему, не совсем разумно. В деле веры надобно слушаться более Бога, который безгрешен, чем родителей, которые все, как люди, могут грешить и действительно грешат.

Молокан. Нет. Мы не слепо, а разумно держимся веры наших отцев. Отцы наши уповали, как я сказал тебе, иметь в сей вере спасение и мы также уповаем спастись по своей вере, и мним, что наша вера истинная.

Я. Хорошо! какое же вы имеете основание для такого упования, т.е. почему вы знаете, что вера ваша истинная?

Молокан. Потому что она согласна с писанием.

Я. А точно ли она согласна с писанием? И можешь ли доказать это?

Молокан. Вот на этот раз желал бы тебя свести с нашими Швецовыми⁸. Было что у них послушать; писание всё знали наизустъ, а речь имели такую бойкую и проворную, что с кем угодно говорить могли. Но отняли их у нас. Впрочем и я, по милости Божией, кое-что узнал от них и хотя не так бойко, как они, а могу доказывать свою веру.

Я. Очень любопытно слышать твои доказательства. Но прежде должно знать положения вашей веры, т.е. те пункты, из которых состоит она.

Молокан. Разве ты не знаешь их?

Я. Знаю, да может быть, не так.

Молокан. Ведь наших много перебывало у вас в Тамбове, и из наших шацких краев, и из Разсказова, и из Бокина и из других мест; да и у вас в Тамбове есть люди нашей веры. Говаривал, верно, с кем-нибудь?

Я. Несколько раз и со многими. Да только скажу, не к чести твоих единоверцев, что все они очень скрытны и подозрительны. Веру свою прячут и держат в секрете, скажут что-нибудь, а потом и стараются это замять, и склонить разговор на другой предмет. Вот, по-моему, правда не боится света. Если вера ваша истинная, так зачем же скрывать ее? И потому прошу тебя, если впрочем хочешь, насильно не навязываюсь, рассказать мне, в чем состоит ваша вера.

Молокан. Нет. Я ничего от тебя и не скрываю; ведь я сказал тебе, что мы называемся духовными христианами; значит, и наша вера состоит не в наружном, как ваша, а в духовном служении Богу.

Я. Это я знаю, но ты говоришь коротко и не ясно; есть и у нас, кроме наружного, внутреннее, духовное служение Богу. Ты мне расскажи подробнее.

Молокан. Бог есть дух, и иже кланяется ему, духом и истинною достоит кланятися. Вот и всё основание нашей веры!

Я, Я знаю, что это место из св. писания приводите вы в основание вашей веры, но мне хочется знать подробно все ваши положения, т.е. что именно отвергаете вы из нашей веры, и в чем соглашаетесь с нами. Вот если б ты спросил меня про нашу веру, я бы тотчас представил тебе сокращение ее. У нас есть для того книга – „Катихизис“, видал ли ты ее, читал ли?

Молокан. Видал и немного читал.

Я. Ну, вот в этом роде я бы желал слышать от тебя рассказ про твою веру.

Молокан. Вера – дело великое. Расказать всё вдруг не берусь.

Я. Т.е. не хочешь и ты, по примеру своих coбратий, рассказать мне свою веру.

Молокан. О нет! я только говорю, что это трудно.

Я. Трудно, но не хочешь ли, чтоб я тебе помог в этом деле?

Молокан. Помоги, если можешь.

Я. У меня есть письменное сокращение вашей веры, я его достал у одного из твоих единоверцев. Оно называется духовным обрядом. Знаешь ты его?

Молокан. Знаю.

Я. Ну вот и хорошо! теперь и я знаю главные положения вашей веры. Заутра прочитаем вместе ваш духовный обряд, и потолкуем об нем; теперь доколе, на первый раз, довольно. Прощай!

Павел Остроумов

Среди политического брожения умов юго-востока, под влиянием современных ходячих идей, в народе болгарском, издревле православном, выработалось неотрадное для міра православного событие, – явилась уния. Правда, уния в народе болгарском – явление не новое. Церковь болгарская, еще до отпадения Запада от Востока, старалась сблизиться с Римом. Это случилось во времена первого государя болгарского – Бориса. В XIII веке уния утверждается здесь на некоторое время. Наконец, униаты-болгары являются и в последующие времена и становятся известными в церковной истории болгар под именем Павликиан. Павликиане-болгары живут теперь по преимуществу в окрестностях Филиппополя и Свиштова, и составляют около 50 000 человек. Таким образом, самый первый народ из рода славян, принявший православную веру и сохранивший ее чистою и всецелою в продолжение тысячелетия, – болгары по временам не имели стойкости в своих религиозных убеждениях, колебались льстивыми обещаниями римских католиков. Подобным образом и теперь некоторые из них увлекаются всяким ветром учения, хотя большинство народа твердо стоит за православие. – Мы намерены представить в нашем очерке отпадение некоторых болгар из православия в римскую унию, совершившееся в конце прошлого и в начале настоящего года, в связи с церковными обстоятельствами, которые имели сильное влияние на образование унии у болгар.

Болгары издавна добиваются права иметь особого народного патриарха. На это есть у них, как замечает г. С. Палаузов⁹, все права юридические. Неоднократно обращались они с подобною просьбою и к патриарху константинопольскому, и к султану, и к посланнику греческому, представляя последнему все те печальные последствия, какие могут произойти от успехов католического прозелитизма в многочисленном народе болгарском. Но Дзано, посланник греческий, проникнутый идеей греческого преобладания, принимал просьбы болгар довольно сухо, холодно, и, на настоятельное требование их, отвечал, что болгары канонически подчинены константинопольскому престолу. Патриарх же не мог равнодушно смотреть на это волнение народа, угрожавшего ему, с отпадением, потерею существенных экономических выгод. Что же, в самом деле, оставалось предпринять болгарам, сознавшим свои юридические права на отдельное, национальное иерархическое бытие? Необходимо было вооружиться терпением, до поры до времени, которым и запаслись благоразумнейшие из них. Впрочем, надобно заметить, что, как бывший патриарх константинопольский, так и настоящий (избранный 4-го октября 1860 года), входили в разбор требований болгарского народа и обещали им нечто в роде самостоятельного бытия их иерархии. С соизволения прежде бывшего патриарха даже открыт был собор в Константинополе по делам болгарской церкви. На нем, кроме высшего греческого духовенства, присутствовали несколько представителей болгарских. Совещания продолжались более года. Но решение собора далеко не соответствовало ожиданиям болгар. Оставив прежний порядок неприкосновенным, собор наложил на болгар новое бремя¹⁰. Болгары много рассчитывали после сего на собрание народное, бывшее по случаю избрания нового патриарха, так как перемена патриарха была в тесной связи с их делом¹¹, и патриархат, приступая к избранию, обещал рассмотреть их дело; но собрание, по выборе патриарха, было закрыто, и не сделало ничего в пользу болгар. – Султан турецкий смотрел на волнение болгарского народа, в иерархическом отношении, как на такое обстоятельство, которое, рано или поздно, само собою установится. Притом же держать своих подданных в разладе между собою – мера, довольно верная у слабых правителей, служащая к поддержанию их владычества. Между тем нетерпеливое желание народа иметь отдельную иерархию, подстрекаемое римскою пропагандою, со дня на день, становилось сильнее и заставило наконец болгар решиться на последнюю меру. Живущие в Константинополе болгары, согласившись предварительно между собою, в первый день Пасхи прошедшего года, во время литургии, которую совершал их владыка, преосвященный Илларион¹², когда диакон по обычаю хотел упомянуть имя константинопольского патриарха, потребовали, чтобы, вместо патриарха, упомянут был султан, и с того времени во всех делах церковных стали исключительно обращаться к своему болгарскому епископу. Примеру их последовали болгары и других городов. Такой поступок привел в сильное движение патриархат и заставил Порту серьёзнее подумать о делах болгарских. Султан поручил великому визирю Киприсли-паше, который собирался путешествовать по провинциям европейской Турции всмотреться в это дело поближе и поверить на месте те обвинения, которые взносили болгары на греков фанариотов, а греки на болгар. В отсутствие великого визиря, делами его управлял Аали-паша. Последний был в хороших отношениях с болгарским преосвященным Илларионом, весьма благонамеренным и всеми уважаемым мужем и с именитыми гражданами болгарскими, которые живут в Константинополе. Вникая в иерархическое отношение болгар к престолу константинопольскому, и сочувствуя их стремлению к иерархическому самостоятельному бытию, Аали-паша обнадеживал их своими обещаниями в пользу народной иерархии. Но – в таких обещаниях прошло всё время его заведывания делами великого визиря. Возвратившись из путешествия и пригласив болгарских старшин в Порту, великий визирь, не известно почему, предложил собранным старшинам отправиться к патриарху, для целования его руки. Тут-то, когда болгары увидели, что все их надежды иметь народную иерархию не сбываются, не смотря на лестные обещания Аали-паши, произошло некоторое смятение. Немногие, впрочем, из болгар (человек 5, 6, не более), подстрекаемые иезуитами и армяно-католиками, вознамерились совершенно отделиться от православной церкви и склоняли к тому многих других. Когда сделалось это известным преосвященному Иллариону, то он не только сам не одобрил такого постыдного для болгарской церкви дела, но и усовещевал главных зачинщиков оставить свое намерение и не срамить церкви болгарской, обещая своим ходатайством перед великою Портою добиться желаемого, самобытного существования иерархии народной. Волнение на некоторое время приутихло. Предположено было беспристрастно разобрать неприязненные отношения болгар к фанариотам на особой комиссии, в состав которой должны войти равное число греков и болгар, в присутствии одного из турецких чиновников, и – если окажется возможным и справедливым – удовлетворить их желанию. Но и это дело как-то не пошло на лад: комитет не устроялся, главным образом потому, что патриарх не желал признать его. Впрочем, истые болгары не теряли еще надежды честным путем оправдать себя и достигнуть задуманного ими, самобытного иерархического управления. Порта решила составить комиссию, но в этом решении прошло время до месяца декабря прошлого года.

А между тем одно, весьма неважное, по-видимому, обстоятельство, разрушило предположенный план, и ускорило отпадение некоторых неопытных болгар в унию, которая уже зрела под влиянием армяно-католиков и иезуитов. Обстоятельство это было следующее: один из болгарских священников, рукоположенный в прошлом году преосвященным Илларионом в Бальчике (на Черном море, севернее Варны), был закован в цепи и посажен в патриаршую тюрьму, по наветам, за то, что он будто бы был русский агент и принадлежал к славянской пропаганде, а собственно говоря, как думают, за то, что он совершал требы на болгарском языке. В 12-й день декабря (прошлого года) в полдень, этот священник успел как-то вырваться из патриаршей тюрьмы и прибежал на болгарское подворье. Вслед за ним прибежал и греческий священник, в сопровождении полицейского чиновника. Но беглеца не нашли на подворье, потому что болгары успели скрыть его, и, дав ему переодеться, выпустили другим ходом.

Что же потом случилось? Случилось то, чего бы не хотели благомыслящие болгары. Священник-болгар, поблагодарив своих единоверных друзей, бежал от них к иезуитам, опасаясь попасть в руки греков-фанариотов, которые определили лишить его священного сана. Явившись в Сан-Бенедетто, он объявил, что желает принять унию. Можно себе представить, какова была радость, каково торжество иезуитов, когда, вслед за беглецом священником болгарским, успели они совратить и других несчастных: архимандрита соколского монастыря в Габрови – Иосифа, с диаконом его Виссарионом, другого священника болгарской церкви, по имени Феодора, простодушного монаха Макария, поверенного хилиндарского афонского монастыря, и др.; последнему иезуиты обещали патриаршество болгарское, из уважения к его большой бороде! Но каково же было и горе преосв. Иллариона и других благомыслящих болгар, когда узнали они, что из среды их явились отступники, которые отторглись от православия. Открылась энергическая деятельность с той и другой стороны.

Иезуиты не довольствовались одним только словесным обещанием совращенных принять унию; они потребовали от своих несчастных жертв, увлекшихся порывами мщения константинопольскому патриарху за оскорбление их священника, письменных актов, которые свидетельствовали бы о твердой их решимости – принять унию. Предположено было совершить торжественное богослужение униатское, и для этой цели армяне-католики уступили уголок в своей церкви. А между тем распущена молва между простым народом, что все болгары, купцы и архиереи, согласились на принятие унии и дали в том свои подписки, а нарочитые агенты приглашали всех присутствовать при совершении униатского богослужения в такой-то церкви. Простодушный простой народ поверил ложному и преувеличенному слуху. 25-го декабря униатская литургия была совершена, по окончании которой, армянский патриарх произнес к новообращенным слово на турецком языке, в котором, выразив свою радость о совращении несчастных с правого пути, между прочим заметил им, чтобы они, по случаю совращения своего, не надеялись получить покровительство какой-либо державы, но что они останутся раями того же султана, а только по вере – католиками. После сего иезуиты поцеловались с новообращенными и отправились в дом, где последние и подписали свое отречение от православия и признание папы наместником ап. Петра и главою всех христиан! „Безумные, – замечает один свидетель этого происшествия, – делая это, они даже не спросили, на каких условиях их принимают в унию, но слепо бросились в болото“.

Римская пропаганда, для удобнейшего распространения своих мыслей и достижения своей цели, открыла особенный свой орган письменно-литературный. Это – журнал, издающийся в Константинополе под именем „Болгария“, который благонамеренные болгары называют „Латиниею“. Главный редактор его Драган Цанков. Цанков, несколько лет тому назад, издал в Вене болгарскую грамматику на латинском языке, а в последнее время стал печатать статьи особого рода, в которых старается доказать, что „уния есть дело душеспасительное“, что болгары все и давно желают принять унию, так как ясно видят, что высокая Порта не может ничего сделать в их пользу, потому что патриарх не соглашается на отделение болгар от престола константинопольского, что давно следовало бы обратиться к папе и т. под. Цанков говорит это, и пишет так, конечно, не по внутреннему убеждению, а по внушению иезуитов и в следствие своекорыстных целей. Такого мнения о нем православные болгары, по свидетельству г. С. Палаузова, так понимается он и в „циркуляре константинопольских болгар и духовенства“.

Другой орган папской пропаганды – это французский ультрамонтанский журнал Ami de la Religion. В нем встречаем мы замечательное для нашего очерка письмо из Рима о последних обстоятельствах, происшедших в болгарской церкви. Отпадение нескольких болгар из православия в унию представлено здесь как торжество, как победа міра римско-католического над міром православным. Вот оно – это письмо. „Святый отец (папа) принял новообращенных с обычною ласкою, следуя постоянному преданию церкви; он утвердил их в национальном их существовании, в обычаях их вероисповедания, языка и их особенных обрядностей. Ныне, наконец, он дал блистательное подтверждение устройству болгаро-католической церкви, торжественно посвятив в епископы туземного прелата, которому вверил ее управление“.

Поборники православия не остались в молчании. Они заявили свое слово и против дерзких, или лучше, недальновидных отступников от православия, и против ложных, преувеличенных слухов, какие распустили по белому свету газета „Болгария“ и журнал „Ami de lа religion“.

Первый голос, для поражения болгарской унии, возвысил патриарх константинопольский Иоаким. Вслед за первою литургиею униатскою в Константинополе, явилось окружное послание его к болгарам. Но послание это направлено было резко, потому-то и произвело оно еще сильнейшее раздражение в больном организме болгар, не усмирило, а еще усилило волнение народное. Униатство народа болгарского представлено в послании патриарха в преувеличенном виде, а схоластический текст его, не содержащий в себе той теплоты чувства, которая необходима была для согреяния охладевших к нему сердец болгарского народа, убил в душе бедного народа и последнее уважение и всякое доверие к его святейшеству. Не удивительно, после этого, что патриаршее послание вызвало, со стороны народной православной церкви болгарской в Константинополе, ответ довольно резкого и неумеренного тона. Чтобы познакомить наших читателей с этим ответом, мы приведем здесь главное содержание его. „Святый отец (патриарх константинопольский), – говорится в ответе, – худо и не благоразумно исполнил свое дело“. Неблагоразумие это состоит в том, как говорит ответ, что „патриарх не удовлетворил желанию болгарского народа“, требовавшего церковной независимости, что „цареградские патриархи, вместе с окружающими их пятью старцами, незаконно присвоивая себе титло святой церкви Христовой, употребляют это титло всегда, когда говорят о своих собственных интересах и об интересах своих собратий-владык“, что они „притесняют невинных христиан, подают им соблазнительные примеры, потешаются, смеясь над языком и народностью болгарскою, закрывают училища и всячески препятствуют распространению их письменности, и всё это – в пользу какой-то великой их идеи; словом, что поведение фанариотского духовенства и было-то главною причиною того отступничества, которое совершилось в народе болгарском“. „Кто не знает, – говорится далее в ответе болгарском, – что святая вера наша более всего страдала от поведения нынешних греческих пастырей, которые только и знают, что собирать насильно, при содействии турецких чиновников, поболее денег, служить одному своему мамону и коснеть в невежестве? Не в состоянии будучи сказать ни одного поучительного слова на языке пасомой паствы, они смеются над нею и над ее языком. Вместо забот о попечении и благоденствии христиан и их преуспеянии, они то и дело, что клевещут на них и изгоняют учителей их. При совершении богослужения, они только и знают велеречиво ругать священников, посевая одни раздоры между гражданами“. Мы не беремся судить о тех обвинениях, какие взводит болгарская церковь на патриарха константинопольского, а равно – законны ли притязания болгар на самостоятельность народной иерархии. Желающие иметь данные для суждения об этом предмете, могут читать (в № 24 Северн. Пчелы 1861 г.) полный ответ болгарской константинопольской церкви, между прочим, и как любопытный документ современного настроения умов между болгарами. Из этого же ответа можно видеть и содержание послания патриарха Кир Иоакима.

Известно уже нам, что поборник католической унии Драган Цапков, в своем пресловутом листке, распустил слух, будто бы вся Болгария, от мала до велика – и архиереи и купцы и народ простой согласились принять унию, что и засвидетельствовали подписью. Да и у нас пронеслась молва¹³, что болгары, по случаю отказа Порты – дать им независимую народную иерархию, склонились к латинству; вслед за тем было добавлено, что происшедшее движение болгар к католичеству относится преимущественно к общинам константинопольской и филиппольской. Но, как листок, так и наша молва оказались не со всем верными. Мы имеем перед глазами „циркуляр константинопольских болгар и духовенства“, из которого видно, что масса народа болгарского вовсе не участвовала в принятии унии, и что это было делом немногих лиц. „Неповрежденная и большая часть народа, – говорит циркуляр, – верна вероучению своих отцов и постоянна в своей решимости – приобрести законным и честным путем то, чего желаем и ищем по требованию нашей религии, – то есть, независимой народной иерархии. Все мы имеем полную надежду, что высокое правительство е. и. в. нашего августейшего султана не оставит наш народ терпеть неправды от греческого патриарха, но удовлетворит законное наше желание“. „Главные же лица, совершившие отступничество, суть следующие: Драган Цанков, Георгий Маркович, Маноли Иванов Загралиев и Николай Евтимов Сетунов“. Все они, как сказано в циркуляре, отличаются бесхарактерностью и низостью. „Если бы же это было делом многочисленного народа и народного духовенства, то этот народ, это духовенство долженствовали принять унию в болгарской народной церкви, а не скрываться в уголках армяно-католической. А если бы эти папистские агенты были честнее, то должны были бы найти всё необходимое им для сей цели или разумными мерами принудить армян католиков дать им всё необходимое, и не вынуждать к тому бежавшего священника Феодора и способствовать ему в покраже из болгарской церкви священных облачений, книг и других вещей. Какое бесстыдство, какая низость! Это падает единственно на бессмысленные головы четырех главных агентов, противонародного поступка, который случился 18-го декабря“.

Каковы дальнейшие успехи католического прозелетизма в Болгарии, мы с достоверностью сказать не можем. Нам уже известно, что папа позаботился рукоположить им особого архиепископа, предоставив ему права, каких домогались болгары. Замечательно, что новопоставленный епископ болгаро-униатский, произнося речь папе, просил его, между прочим, восстановить независимость болгарского патриаршества. На это папа отвечал, что „для образования патриаршества в Болгарии необходимо существование пяти, шести епископов, в состав которых входило бы пять, шесть тысяч народа. Следовательно, заключает папа, от самих болгар зависит иметь особое патриаршество; возможность эта заключается в усердном вербовании, как можно, большего числа верных сынов для образования независимого патриаршества“.

После такого истинно-отеческого наставления, представители католической унии начали хлопотать из всех сил, чтобы завербовать в свою когорту как можно побольше людей слабых, не твердых в православии. С этою целью священник Феодор был отправлен в Адрианополь. Униаты успели, как видно, склонить на свою сторону и самого визиря, который снабдил Феодора открытым письмом, предоставлявшим ему право избрать и место для своего жительства, где ему угодно, и дом для совершения богослужения, впредь до постройки униатского храма. Священник Феодор остановился в квартале Кириш-Ганэ, где по преимуществу живут болгары. Здесь же он устроил и временную свою часовню. „Кажется, – говорит корреспондент Сев. Пч., – что католицизм принимает значительные размеры в Болгарии; поговаривают о 150-ти болгарских семействах, перешедших к римской церкви, со времени приезда в этот город о. Феодора. В самом Константинополе прозелитизм римско-католический делает значительные успехи. Говорят, что, со времени появления унии, когда число униатов было весьма ограниченно, в продолжении двух месяцев, это число возросло до 3 000 человек“. Жалкое заблуждение! – В Адрианополе архиепископ греческий, видя успехи римской пропаганды, скрывающейся под именем унии, обращался к совращенным болгарам, стараясь возвратить их в лоно церкви православной. Для большего успеха он просил патриарха, чтобы дозволено было болгарам совершать богослужение и прочие обрядности на их родном, болгарском языке. Патриарх сделал эту уступку (и давно бы пора) не только для адрианопольских, но и для других болгар. Что будет дальше, – мы не можем гадать, по неимению данных. Казалось бы, что болгары, достигши давно желанной цели отправлять богослужение на родном языке, станут менее требовательны, по отношению к патриарху константинопольскому, но из дальнейшего движения болгар видно, что и этого им мало. Они хотят совершенно отделиться от константинопольского патриархата и составить свою независимую иерархию. Но, так как в этом они не имели еще успеха, и многие из них на унию смотрят, как на дело постыдное, то в кругу некоторых из них вырабатывается новый план, не менее первого тревожащий истинных болгар, искренно привязанных к догматам православной церкви. По этому плану, некоторые из болгар обращались к свободной протестантской церкви, прося у нее защиты себе для поставления самостоятельного архиепископа. Протестанты, живущие в Константинополе, выразили полное свое сочувствие к жалобам болгар и обещали подтвердить канонически выбор архиепископа и принудить Порту признать его главою церкви болгарской. При этом протестанты высказали удивительное человеколюбие, которое и письменно готовы подтвердить, что они не станут обременять болгар никакими условиями, и во всяком религиозном вопросе готовы защищать болгар всеми силами, даже и в таком случае, когда они будут исповедовать какую угодно им религию. Сочувствие редкое! Но под этим чувством любви и сострадания к бедствующим болгарам, не скрывается ли хитрая мысль – навязать свой взгляд на религию? Бедные болгары! Мало им унии католической, еще хотят обзавестись и протестантскою униею! По крайней мере то очевидно, что, выражая свое сочувствие к болгарам, протестанты становятся в прямую оппозицию против патриарха константинопольского и вообще против православия... – Этот план, говорят, вырабатывается в головах некоторых болгар, и приверженцев его более, нежели приверженцев унии.

Православие есть спасительное достояние единой, святой, соборной, апостольской церкви; истинный христианин, сын православной церкви, дорожит этим достоянием более всего на свете; он готов даже положить душу свою, если бы обстоятельства того потребовали. Какое же скорбное чувство должно возбудить в душе каждого православного сына церкви то известие, что некоторые из членов церкви православной отделяются от нее и принимают унию римскую? Такое явление при свете православия, не иначе может быть объяснено, как влиянием страстей, при действии которых человек теряет и светлую мысль, и правую твердую волю. Уния болгарская, как мы видели, есть дело частное, и притом совершившееся в следствие раздражения народного, под влиянием злобы и своекорыстия. В светлые минуты, свободные от страстей, и самые поборники унии не могут не сознать своего горького заблуждения. Но будет время, когда совершенно отымется слепота заблудших. Тогда настанет истинное торжество православия. А пока не наступило это время, каждый христианин должен молиться и о том, чтобы Господь возвратил отторгнувшихся от православия в недра церкви православной и призвал бы всех людей в единение между собою по вере¹⁴.

С. И. Г.

Необходимую принадлежность христианского богослужения составляет пение. Вокальное пение, освященное заповедью и примером самого Господа Иисуса Христа, служило во все времена предметом особенного внимания св. церкви. Попечениями св. отцов и учителей оно возведено на такую степень чистоты и совершенства, что совмещает в себе всё, чего ищет и жаждет благочестивая душа христианина: „мы думали, что на небесах стоим и слышим ангельские гласы“, говорили те, кои в первый раз услышали богослужение православной церкви, а такое сильное впечатление в них, без сомнения, возбуждено было наиболее церковно-богослужебным пением.

Римско-католическая церковь, как известно, не довольствуется пением вокальным, а употребляет при богослужении инструментальную музыку. Сперва она только допустила употребление орга́нов при богослужении, потом начала заботиться о повсеместном введении их во храмах; а ныне католические духовные силятся доказать, что не только орга́ны, но и всякий инструмент может иметь место при богослужении, – не только прилична христианскому храму музыка древняя, но и музыка новейшая со всеми ее новоизобретенными мотивами и вариациями.

Так как и у нас очень часто бывают рассуждения между католическими и православными духовными о церковной музыке, то почитаем не лишним критически обозреть те доказательства, которые католики нынешнего времени представляют в подтверждение своего учения о необходимости инструментальной музыки при богослужении.

„Самая древнейшая музыка, о которой говорит нам священное писание, – пишет один из издателей церковной газеты Sion¹⁵, – есть музыка инструментальная. Стены Иерихона пали от звука трубного. Псалмопевец заповедует хвалить Бога во гласе трубнем, в псалтыри и гуслех, в тимпане и лице, во струнах и органе, в кимвалех доброгласных¹⁶. В римских катакомбах находят различные предметы роскоши и убранства, коими славился языческий Рим. Следовательно церковь не была ригористична при избрании средств для украшения богослужения. Неужели же одна музыка должна была служить исключением? Нет. Церковь всегда старалась обратить на служение Богу всякое новое изобретение человеческого духа (разумеется, доброе). Могла ли она не воспользоваться инструментальной музыкой, которая производит удивительное действие не только на людей, но и на зверей?“

„Церковь есть древо, которое должно разрастаться и с каждым десятилетием являть новые цветы. Ужели же одна музыка на веки должна остаться в зародыше, не имеющем никогда раскрытия? На этот вопрос церковь давно отвечала самым делом. Амвросий Медиоланский для церковной музыки сделал нечто новое; Григорий Великий – опять новое, – и к этому новому позднейшие римские композиторы непрестанно присоединяли новое, так например – Палестрина. Таким образом сама церковь фактически восстает против упорных приверженцев старого в церковной музыке“.

„Обыкновенно отвергают фигуральную музыку, потому что она не довольно проста, а церковь любит простое“.

„Но это совершенно несправедливо; потому что церковь, еще во времена апостольские, любила украшение. При том же, между простым и бедным есть различие. Иногда самое искусное представляется весьма простым, но не бедным: и видимая природа кажется простою, но она есть произведение удивительное. Характеристика изящного произведения и состоит в том, что в этом изящном труд художника сокрыт. Некогда я с одним достопочтенным духовным играл на скрипке художественную миссу Айблингера, как вдруг мой товарищ отложил скрипку и, распростерши руки, воскликнул: вот настоящая молитва! Напротив в одной деревенской церкви слушал я народное пение с аккомпанементом орга́на; оно было в высшей степени просто, но не трогательно. И на ярмарке я мог бы так же хорошо молиться, как при этой раздирающей уши музыке. Одним словом, не всё простое есть вместе и прекрасное“.

„Всеобщим опытом дознано, что наш простой народ в исключительном введении общего пения при богослужении думает видеть проникновение в наши церкви хлада протестантского богослужения; и кто несколько времени жил на баваро-виртембергской границе, тот замечал, что во время больших праздников виртембергцы переходят в баварские церкви: „православие, – говорят они, – лучше в Баварии“. Хотя этот взгляд их и не может быть назван совершенно правильным; однако ж он служит ясным указанием на то, что особенно может действовать на дух человека. – Да кажется, и сам Бог не любит слишком простого, – иначе, Он не сотворил бы природы так искуcно“.

„Говорят еще: песнь простая больше располагает к благоговению, нежели песнь фигурированная; инструментальная же музыка вовсе не располагает“.

„Если это и случается, то очень часто виновны в том учители и пастыри. Многие духовные смотрят на музыкантов, как на Парию (ненавистная каста индийская) и предрасположены к оппозиции против них. Без поощрения, без наставления и помощи со стороны духовных представителей (учители часто не имеют и понятия об изяществе церковной музыки) церковные капелланы грубеют, и музыка их тогда действительно бывает ужасна. При том же для составления хороших церковных пьес, а также для усовершенствования инструментов, употребляемых при богослужении, или очень мало сделано, или сделано дурное; Алоисий-Бауер, Бюйлер, Оневальд и подобные композиторы слишком стоят на виду, Айблингер же, Отт, Гейн едва известны по именам. Бывает, что пьесы Моцарта и Гайдена разыгрываются в храмах; но разыгрываются иногда так, что любитель инструментальных произведений должен в священной ревности воскликнуть: „прочь с этим негодным сбродом, с этим свистом и треском, – а дайте нам песнь народную!“ Когда духовные не принимают никакого участия в музыке, тогда церковь действительно бывает полна неискусных крикунов, и их музыка только служит прикрытием пустых разговоров. Слушатели начинают скучать и досадовать на вечное однообразие, и желают наконец изгнать всякую музыку. По моему мнению, тот не должен быть церковным капелланом, кто не изучил эстетики и хотя основных элементов музыки, – кто не образовал себя, слушая хорошие музыкальные произведения“.

„Какие инструменты не христианские?“

„По моему мнению, одни барабаны не могут быть употребляемы в храме. И литавры играют не дурную роль при торжественных процессиях, особенно во время: Те Deum laudamus. Я по крайней мере не слыхал, чтобы кто-нибудь был недоволен при процессии Тела Господня, когда трубы и литавры с особенною силою и величием возвещают приближение небесного Правителя. Конечно, если бьют в литавры во время Kyrie и Dona nobis, т.е. как будто хотят подкрепить прошение пушками, то употребление этих инструментом смешно. Самый потрясающий инструмент есть труба, но и его нельзя почитать не христианским: потому что труба есть в небесной капелле самого всемірного Судии, и возвестит некогда конец міра“.

Что сказать об этих мыслях новейших католиков относительно употребления инструментальной музыки при богослужении?

Мы убеждены, что при подобном рассуждении о музыке всегда должно помнить достоинство храма христианского.

Нет сомнения, что в ветхозаветной церкви инструментальная музыка имела благотворное действие на народ и была необходимою принадлежностью богослужения; из этого не следует, что она должна быть употребляема и в христианских храмах. У евреев был один только храм, куда в известное время стекался весь народ для слушания богослужения; и, следовательно, были сотни тысяч предстоявших и молившихся. При таком положении вещей огромная музыка в соединении с таким же певческим хором была самым действительным средством для возбуждения благоговения в предстоявших, и давала возможность всем участвовать в богослужении. Но у христиан много храмов, и эти храмы чаще бывают пусты от недостатка молящихся, нежели наполнены молящимися. Трудно представить случай, когда бы певческий хор не был слышен предстоящим.

Кроме того, не развитый, младенчествовавший народ еврейский способен был водиться более чувственным и видимым, нежели духовным и невидимым; от того и в богослужении ветхозаветном преобладала внешность.

Совсем иной характер имеет богослужение христианское. Церковь Христова к воспитанию человека для жизни вечной употребляет по преимуществу средства духовные.

Многие из римско-католических пастырей не одобряли употребления инструментальной музыки в христианских храмах. „Откуда теперь в церкви, когда уже сень и прообразования прошли, – пишет в превосходной речи своей аббат Айрлед, современник и ученик Бернарда (XII в.), – откуда столько орга́нов и цимбалов? К чему, спрашиваю, это страшное дыхание мехов, выражающее более гул грома, нежели приятность голоса?“¹⁷. „В ветхом завете, – говорит Фома Аквинат (XII в.), – были в употреблении музыкальные инструменты; потому что народ был сердца жесткого и плотских чувствований. При том же эти инструменты принадлежали к прообразам“¹⁸.

И так, скажем словами св. отцов, „ветхозаветные инструменты приличны христианам только в смысле духовном. Для христианина псалтирь и гусли суть члены тела, на коих поется песнь новая, состоящая не из слов, а из дел“¹⁹. Мы должны соделать из себя согласный и стройный орга́н, дабы прославлять Бога всеми чувствами, и внутренними и внешними²⁰.

Сочинитель разбираемой нами статьи говорит, что если в римских катакомбах сохранились разные предметы роскоши и убранства древней христианской церкви, то неужели одна музыка должна служить исключением?

Такие предположения можно делать, по нашему мнению, тогда, когда нет свидетельств исторических; но история ясно говорит, что в древней христианской церкви не было инструментальной музыки, а было одно вокальное пение.

Апостолы, следуя примеру Иисуса Христа, и сами возносили молитвы к Богу с песнопением, и других увещевали к тому же: егда сходитеся, пишет апостол Павел, кийждо вас псалом да имать²¹. Слово Христово да вселяется в вас богатно во всякой премудрости, учаще и вразумляюще себе самех во псалмех и пениих и песнех духовных, во благодати поюще в сердцах ваших Господеви²².

Общественное богослужение первенствующих христиан совершалось по чиноположению апостольскому. Об этом ясно свидетельствуют не только христианские, но и языческие писатели.

Филон о христианах 1-го века говорит: „их первосвященник, окончив слово, вставал и пел хвалебную песнь Богу, или вновь от него сочиненную, или заимствованную из древних пророков, при конце коей все возносили глас как мужи, так и жены. Они во время святых своих бдений, все восстав, разделялись на два лика посреди храмины, мужи с мужами, жены с женами, и на обоих ликах был свой искусный запеватель; потом они пели Богу песни, состоящие из разных стихов, то по одиначке, то попеременно, с приличными припевами. Наконец оба лика, насладившись особо сим сладко пением, как бы упоенные божественною любовью, совокуплялись в один общий лик или хор, подражая оному древнему примеру на берегу чермного моря, по совершении чуда, где море, по повелению Божию, одним послужило во спасение, а другим в погибель“²³. Плиний, проконсул римский в Вифинии, живший в начале 2-го века, после розысков о христианских собраниях, доносил императору Траяну, что „христиане в известные дни сходятся пред рассветом и попеременно поют песнь Христу, яко Богу“²⁴. Лукиан, языческий писатель, который имел некоторое понятие о христианском богослужении, в одном своем разговоре рассказывает, что он однажды, вошедши в благочестивое собрание христиан, слышал молитву, начинающуюся Отцем, и оканчивающуюся песнью многих имен²⁵. Какая бы ни была эта песнь, довольно того, что Лукиан говорит о песнях, которые в его время были употребительны в церкви.

Не было в употреблении музыкальных орудий и тогда, когда церковь восторжествовала над внешними врагами.

Василий Великий о собраниях азийских и африканских церквей пишет: „Обряды их согласны с обрядами всех церквей Божиих. Восставши от сна, народ в утреннее время молится дома. Потом, исповедавшись Богу со скорбью, сокрушением сердечным и горькими слезами, оканчивают молитву и начинают песнопения. И разделившись на две части, поют попеременно, и таким образом помогают друг другу благоуспешно совершать душеспасительные беседы с Богом. Потом, когда один из них начинает, дабы показать, что должно петь, прочие припевают, и проводят ночь, разнообразя ее то песнопениями, то молитвами“²⁶.

Католики хотят видеть в христианской церкви прогресс, который непременно должен был расположить ее к принятию столь полезного изобретения, как инструментальная музыка. Но, как самая сущность дела показывает, православная церковь, допустив у себя инструментальную музыку, не сделала бы через это своего богослужения ни более вразумительным, ни сильнее действующим на молящихся. Следовательно, допустив такое нововведение, она поступила не вперед, а скорее назад от цели своего богослужения. Усовершенствования в пении вокальном православная церковь допускала с древнейших времен²⁷; но что касается инструментальной музыки, то еще первенствующие христиане не почитали ее полезною для христианских храмов, а напротив видели от нее вред для богослужения. „Невозрожденным только, – говорит св. Иустин мученик, – прилично петь на бездушных инструментах“²⁸. „Лиры и орга́ны, – пишет блаженный Августин, – должны быть отвергаемы церковью; потому что их употребляют язычники для роскоши и похоти в театрах, собраниях и при жертвоприношениях“²⁹.

И в западной церкви долгое время употреблялось при богослужении одно вокальное пение, употребление же, кроме орга́нов, и других инструментов допущено только в позднейшее время. Вот как излагает историю этого дела Амбергер, приобретший на Западе отличную известность своим пастырским Богословием³⁰.

„До времен Амвросия Медиоланского в западных церквах было в употреблении древнейшее, простое пение. Амвросий, для утешения скорбящей братии, ввел пение греко-восточной церкви с его тонами, ритмом и метром. Народ начал петь гимны и псалмы по образцу восточных стран, и этот обычай, как замечает Августин, сохранялся, или вводился в его время во всех местах.

Но амвросианское пение стали употреблять во зло, так что многим казалось оно неспособным выражать вполне высокую важность церковной жизни; притом же для изучения его требовались предварительные сведения. Григорий великий окончательно образовал как литургию, так и церковное пение. Он отбросил ритм и метр, как значительные источники трудности пения, а положил в основание его музыку греческую. Думают, что к четырем главным тонам присоединил он четыре второстепенных. Григорий умел сообщить этому возвышенному пению и разнообразие и приятность. В его время церковная песнь получила такую простоту и легкость, что могла быть пета всем народом. Она имела и то достоинство, что все высокие мысли литургии находили в ней свое выражение. Для сохранения и распространения этого пения Григорий основал в Риме училище певческое, по образцу которого устроялись училища и при других церквах и монастырях.

Особенно заботился о введении григорианского пения в своем царстве Карл Великий. Когда певчие его капеллы были обличаемы римскими певчими в искажении григорианского пения и очень были недовольны этим обличением, тогда Карл Великий спросил их: что содержит чистейшую воду – ручей или источник? Певчие, разумеется, должны были отвечать, что чистейшую воду содержит источник. После такого ответа Карл сказал: „мы, кои доселе пили нечистую воду из ручья, должны возвратиться к присно-текущему источнику“, т.е. к пению григорианскому.

Когда на Западе вошел в употребление Григориев антифонарий, римская церковь старалась о том, чтобы он не был изменяем. Но строго придерживались григорианского пения только до 14 века. Народ, не будучи посвящен в тайны богослужебного пения, часто изменял оное по-своему. Мало по малу начали заступать место богослужебного пения искусственные композиции; а нередко, при звуке орга́нов, это пение почти не было слышно.

Тридентский собор хотел очистить и исправить богослужебное пение. Много рассуждали на этом соборе о совершенном изгнании фигурального пения из церквей; но по представлению царских посланников решили „терпеть оное“³¹, с удалением впрочем того, что не достойно божественной службы³². На этом же соборе было постановлено, чтобы в семинариях учили детей церковному пению³³. Когда таким образом григорианское пение было признано богослужебным, то поручили Палестрине, который по преимуществу способен был освободиться от всякого обмана в области искусства, представить григорианское пение во всей его чистоте и по духу этого пения восполнить недостающее. Палестрина приступил к этому великому делу с помощью своего ученика – Гюидетти, который по смерти учителя продолжал его труды“.

Иоанн XXII грозил наказанием тем, кои, отступая от антифонария, на место простого церковного пения вводят свои собственные, часто только прельщающие чувственность, композиции. Александр VII (1657) постановил, чтобы при богослужении были петы те слова, которые заключаются в богослужебнике или молитвеннике. Иннокентий XII (1692) запретил всякое пение, не имеющее отношения к литургии, и позволил только в праздник „Тела Господня“ петь нечто из служебника или молитвенника для народа.

„Употребление инструментальной музыки при богослужении дозволил Венедикт XIV буллою от 19-го февраля 1749 года. Но этот папа сделал весьма важное замечание: „Надобно, – сказал он, – избегать во время пения театральности и частых повторений и поглощений слов; надобно заботиться о том, чтобы все слова были совершенно понимаемы. Церковная музыка, как учит Исидор Севильский, имеет задачею своею возносить души людей к Богу; но как это может быть, если не слышно слов? Инструменты должны быть принаровлены к тому, чтобы дать песни новую силу, так чтобы смысл слов более и более проникал в сердца слушателей, и верующие воспламенялись к любви Божией и божественным предметам. Такое употребление инструментов, когда голос поющего и звук слов поглощаются, бесполезно и не позволительно“³⁴.

Из этой истории следует, что и западная церковь заботилась о чистоте и неповрежденности древнего пения, и что католические пастыри разрешили инструментальную музыку в храмах, только как аккомпанемент.

Теперь остается сказать несколько слов о той пользе, какую католики хотят видеть от инструментальной музыки. Нет сомнения в том, что хорошая игра на инструменте может производить в душе добрые чувствования, – может более располагать душу к благоговению, нежели дурное пение. Но при действии музыки на душу весьма много значит расположение и настроение самой души, слушающей оную. Кроме того психологическими опытами дознано, что инструментальная музыка не настраивает души к известному чувству с такою определенностью, как пение вокальное. Вокальное пение исходит прямо от души, а игра на музыкальных инструментах по существу своему мертва; она не имеет живых и членораздельных звуков, и потому, возбуждая в душе сильные ощущения, остается, так сказать, немым вещателем души. Музыкальный инструмент, мертвый и бездушный, как бы совершен ни был, никогда не может верно выразить и передать чувствований душевных; в следствие сего и самая музыка инструментальная приводит в движение, волнует большею частью только поверхность души и весьма редко касается глубины ее. Конечно, есть люди, которые и при инструментальной музыке могут обратить свои чувства к предметам высочайшим и вечным. Но не больше ли в церкви таких членов, кои неспособны дать определенного и верного направления своим чувствам? И следовательно не скорее ли может быть, что, увлекаясь приятностью и стройностью звуков, они остановятся на одной чувственности?

Искупленный и оправданный христианин не должен заимствовать у видимой природы бездушный и немой язык для прославления Бога, а должен сам быть живым органом славословия. Притом же, наша православная церковь весьма богата песнопениями, которые способны расположить всякого к умилению сердечному и благоговению. В этих песнопениях самым лучшим образом раскрыто домостроительство Божие касательно падшего человека и в разительных чертах представлены подвиги святых Божиих и воспеты чудные дела их. Нужно взять во внимание и то, что эти песнопения весьма много объясняют самое богослужение и самые обряды делают удобопонятнее и вразумительнее. Ибо кроме песней, составленных песнописцами нарочито на известные случаи, богомудрые отцы церкви самые псалмы, поемые при богослужении, применили ко времени и обстоятельствам.

Католики почитают своих пастырей виновниками того, что инструментальная музыка не производит на людей желанного действия в храмах. Но много ли можно найти не только пастырей, а и вообще людей, которые имеют способность сделаться отличными знатоками музыки? Пение – дело другое. Петь может всякий. Даже если кто не имеет хорошего голоса, то и это не есть существенный недостаток в храме; потому что здесь много значит мысль песни и правильность пения.

Католики говорят, что инструментальная музыка потому должна быть допущена при богослужении, что она служит приманкою для народа. Эта причина имеет такое же значение, как если бы кто сказал, что вообще для привлечения людей к религии христианской надобно ослабить посты и разрешить многие удовольствия. Слава дщери царевой внутрь ея, и важно не количество членов церкви, а качество их. Конечно, если богослужение совершается на языке непонятном для народа, то народ охотнее молится при звуке орга́нов; но на членов православной церкви такого действия католические орга́ны не оказывают. Когда пастыри и учители нашей церкви замечали вредное влияние на христиан со стороны театров, где раздавалась шумная и разнообразная музыка; то для отвращения такого зла они не прибегали к инструментальной музыке, а только старались усовершить пение вокальное, – в полной уверенности, что это самое лучшее средство для возбуждения в христианах усердия к богослужению. И действительно, когда препод. Ефрем Сирин, в противоположность еретику Армению, составил в честь св. мучеников возвышенные и умилительные песни, и облек овые в приятные звуки, то соделал празднества в честь мучеников, по выражению блаж. Феодорита³⁵, столько светлыми и торжественными, что сирийские христиане охотно стекались на эти празднества. Равным образом когда св. Златоуст, действуя против ариан, стал украшать искусственными напевами богослужебное пение и заботиться об усовершенствовании его, то христиане вовсе прекратили посещение арианских собраний³⁶.

Итак мы с полною основательностью можем утверждать против католиков, что инструментальная музыка вовсе не нужна для богослужения нашей православной церкви, – тем более, что это богослужение совершается у нас на языке обще-понятном.

К. Скворцев

Я. Ну что, пришел послушать свой духовный обряд?

Молок. Пришел, изволь читать.

Я. Слушай хорошенько, да говори, где переврано и не так написано.

Молок. Ну! у вас в семинарии писцы хорошие, буквой не ошибутся.

Я. Наши-то писцы хорошие, да ваши-то слишком плохи. И слова и смысл, – всё исковеркано.

Молок. Что ж делать? мы люди простые, малограмотные. Просим не прогневаться.

Я. Садись же и слушай.

„С подлинных списан обряд³⁷.

1) Взирающе мы на Начальника веры Исуса и веруем мы во единаго бога, что он пребывает в трех лицах Отец и сына и святый дух и свидетельство наша приемлем ко спасению душ по двум заветом по проческим сказанеем и Евангелию и апостольским учением: и сказанеем учением.

2) Священника и архиерея имеем единаго, иже седит одесную Бога то есть сына Божия сына по свидетельству апостола павла к Евреем гл. 4. ст. 14. и гл. 3 ст. да ст. ка, но также и апостоли подражатели были освященыя от духа святаго; – деяния гл. 20 ст. 28, в нем же вас дух святый постави Епископы пасти церковь Господа бога и спаса нашего Исуса Христа также к Ефесеем послание глава 4, ст. 8 соблюдающа заповеди Господня еще пророка Иеремеи писано гл. 5 ст. 1. аще обрящете мужа творящаго Суд и ищуща веры милосерд буду ему и к тимофею послания гл. 2, ст. 8, хощу да молитвы творят мужее на всяком месте и что о старцех свидетельствует 1 Петрово послание гл. 5, ст. 1. Старцы яже в вас молю пасите еже в вас стадо божие посещающе не нуждею, но волею и по бозе чем подражаем овы убо апостоли, овы пророки овы же благовестники овы же пастыри и учители также и в нашем слословли значутся именуем быти у себе мужей и называемыя старцы что о мужох свидетельствует Исуса Сирахова гл. 37. ЕА (Я) но токмо с мужем благовенным присно буду его же аще познаю.

3) От знаменей знаменаемся обетовани духом святым о том значит к Ефесеем гл. 1 ст. 8. и Еванг. от Матвея глав. 28 ст. 16 т.е. во имя отца и сына и святаго духа аминь, то есть и крест полагаем по Христову приказанию апостолом убо речено шедше убо научитеся вся языки крестяще их во имя Отца и сына и св. духа аминь.

4) Крещения наше состоит в покаянии в оставление по свидетельству евангелие от марки гл. 1. ст. 4, бысть Иоанн крестя в пустыни и проповедай крещенее покаяние в вутпущение грехов ас Коринфиам гл. 1, 16, свидетельствует слово воскресное погибающим юродство есть, а спасаемым нам сила божия ест еще павил апостол говорит к Евреем гл. 2. ст. 2. крещение есть учение на что и мы на духовном крещении расположились быть.

5) Исповедание свидетельствуем по свидетельству пророка Давида псалом 116 ст. 1, исповемся тебе господи всем сердцем моим в совете правых и в сонме и по свидетельству 1 послания соборное Иоанна гл 2. ст. 1. аще кто согрешит, ходатаи имамы ко Отцу Исуса Христа праведника и той отпущение есть о гресех наших.

6) О причастии разсуждаем причаститеся божественным и животворящим тайнам, аще кто бога боится и хранит заповеди тои и причастник его по свидетельству пророка Давида псалом 151 ст. ОН. причастник аз есмь всем боящимся и хранящим заповеди твоя к Евреем апостол пишет гл. 6 ст. 4. и причастников бывших и духа святаго и добраго в кусивших божия глагола и Христос глаголал от Матвея гл. 6 хлеп наш насущный даждь нам днесь и еще Евангелие Иоанна гл. 6, 52; глаголал аз есмь хлеп с щедый с небесе еще и книги Моисеивы и гл. 8, 3, писания яко не о хлебе едином и жив человек, но всяком словеси изходящих из уст божиих жив будет человек но еще Христос глаголал Иоанна гл. 6, 27, делайте не брашно гиблющее но брашно призыбающе в живот вечный еже сын человеческий дает вам, то мы самы приемлем хлеп сей как и причастник тому.

7) Церковь у нас почитается людское собрание по свидетельству Апла Павла 2 посл. Коринф. гл. 5. 11, выбо есте церкви Бога живи яко же рече бог яко всемог в них и похожду и буду им бог и тии будут мне людие, а в деяние гл. 1-е, 21, написано господь сый не в рукотворенных церквах живет и А Корин. гл. 14, 23, пишет аще убо снидется церковь вся вкупе тои же гл. 1, 25, егда убо сходится кождо вас псалом имать учение имать сказание имать откровение имать какже и Павел Апостол деяние гл. 20, пишет беседова протерши слово до полунощи в горнице и беседова даже до зари то и мы образ имеем собераемся и беседуем и провождаем всю нощь в собрании мужей и жен и дев в пенеи псалмов и в разсуждение пророческих и апостольских словес наконец производим моление.

8) Моление наше состоит по Христе во пророческих и апостольских молитвах по приказание сына Божия от Мат. гл. 3, 9, аще убо молитеся оче наш иже ecи на небесех и еще апостол Павел к Ефесеем гл. 6, 18, всякою молитвою и молением молящейся и на всякое время духом тако и мы образ имеем собираемся и молимся молитвами духом и когда молимся в собрании церкви наше стоим все друг другу лицем к лицу и коленоприклонением молились, тако и мы молимся и поклоняемся богу небесному невидимому как Христос во Евангелии Иоанна гл. 4, 23; сказал егда истинии поклоницы поклоняется отцу духом истинно ибо отецъ таковых ищет поклоняющихся ему.

9) Образ имеем не оцыненый по свидетельству Апла к Колосаям гл. 1 ст. 15, иже есть образ бога невидимаго перворожден все твари, яко тем создана была всяческая по како Христос избрал себе образов апостолом к римлянам гл. 8. 29, перед устави сообразных быти образу сына своего и в первом Петровом послание пишет гл. 2, 18, зане и Христос пострада за нас нам оставил образ свой да последуем стопам его иже грехи не сотвори еще к Филиппсеем гл. 3, 17 пишет якоже имате образ наш и второе послание к Тимофею гл. 1, 17. образ имей здровых словес учение тем образом и мы подражаим а нерукотворенным богам.

10) Рождение младенцев и в наречения им имени полагаем по свидетельству Евангелие от Луки гл. 1, 52. в нарождении Иоанна Крестителя приидоша обрезати отроча нарицаху его захарию и мати его нарекла именем но да наречется Иоанн на том и мы утверждаемся что в которые числы родятся отцы нарекают имена им.

11) О браке сочетовшихся зрим на прежде реченных пророк и постол когда Товия женился книги товита гл. 7, 10 и рече рагуил к товию яждь нии благодушествай тебе бо достоит детеще мое взяти и рече поими сыне по обычаю и призви сару дщерь и сем руку ея и придаде ея товли и рече по закону моисееву поими ю и отведи ко отцу твоему и по свидетельству апостола павла 1 коринфанам гл. 7. 27. привезался жене не ищи разрешения так же и у нас разсуждается сочетанию и с совокуплению законнаго брака должны предстать в собрании люде жених и невеста по любви ли между их полагать должно желания что желают ли они по волю друг другу взаимно въкупе жить и мужу не брать другу жену а жене не итить за другаго мужа и засвидетельствуется что познавется муж и жена.

12) О похоронении усопших располагаемся на прежде реченных пророков в образе товита что по исходи душе имеем псалтырное пение и в песени до погребение с псалмопением нашим провождаем до самаго гроба конец.

Этот обряд наш мы уповаем иметь для душ наших спасительным и твердым основанием к защите правости и истинности учения нашего по вере нашей“.

* * *

Я. Ну, ваш ли этот обряд, и верно ли он списан?

Молок. Наш, совершенно наш, и списан, как нельзя лучше.

Я. Но вот во многих местах есть ошибки.

Молок. Не знаю, а я и наизусть его так читаю.

Я. Что ж и крепко вы веруете в этот обряд?

Молок. Так крепко, как нельзя больше.

Я. А кем составлен он?

Молок. А Бог весть кем.

Я. Да как же это так? Не знаешь, кем составлен, а веруешь?

Молок. А мне что до того? Я верую, потому что отцы и деды веровали.

Я. Да это не резон! Может быть, составил его какой-либо балагур на смех другим, а ты веруешь словам его. В самом деле, от чего не означено в нем ни того, кто его составил, ни того, когда он и по какому случаю составлен? У добрых людей так не водится и с добрыми книгами этого не бывает, а особенно с книгами, в которых речь идет о вере. Вот взгляни на наши православные книги, – на них всё означено для того, чтобы не было никакого подлога и обмана. А ваш обряд, украдкой кем-то написанный, и в секрете вами содержимый, – ну право, походит на подложную монету, которую боятся показать в свет.

Молок. Уж это немножко обидно для нас изволишь говорить.

Я. Да, ведь я говорю правду.

Молок. Не совсем. Не знаю, кем составлен обряд, но знаю, что всё, что написано в нем, сущая правда, согласная с писанием.

Я. И ты уверен в этом?

Молок. Совершенно. Да ведь и ты изволишь шутить только, а сам видишь на самом деле, что каждый пункт нашего обряда закреплен Писанием.

Я. Не закреплен, а сшит на живую нитку, так всё и рвется, нельзя взять в руки.

Молок. Смеяться можно!

Я. Нет! Скажу я тебе без смеху, сериозно, – что все 12 пунктов вашего обряда составлены не верно, и места из св. писания в подтверждение их приведены неправильно, и даже бестолково. Сам ты увидишь это, когда мы с тобой подробно разберем все эти пункты.

В настоящее время довольно дружно принялись за распространение грамотности в народе. Нужно надеяться, что это усердие, для всех очевидное, не только не охладеет, но еще, по мере успехов, возрастет и усилится: тогда естественным последствием такого хода дел будет то, что всё молодое поколение простонародья сделается грамотным.

Но чтобы эта грамотность не заглохла, чтобы эти начатки просвещения развились, следует найти приложение для грамотности и при том такое, которое представляло бы народу и ясное, живое, осязательное доказательство той пользы, какую приносит грамотность и вместе служило бы средством к дальнейшему образованию народа, и постепенному его развитию. Ибо никогда не нужно забывать, что грамотность не есть конечная цель, а только средство к образованию. Чтение и пение в церкви на клиросе, конечно, имеют свое значение, представляя обучившемуся возможность публично засвидетельствовать перед всем народом о своих успехах в учении и вместе принести некоторую пользу обществу. Но нельзя не сознаться, что здесь представляется практическое приложение только для церковно-славянской грамотности и притом не для всех, так как, с умножением числа грамотных в каждом селе, только лучшие чтецы и певцы будут иметь свое место на клиросе: не поместить же там всей деревни. Занятия письменные канцелярскими делами в сельских управлениях и тому подобных местах доступны только для очень немногих, хотя бы и не порождали ябедников и кляузников, чего опасались некоторые писатели, вооружавшиеся против общего распространения грамотности в народе.

Лучшее употребление грамотности, представляющее наиболее возможности дальнейшего образования и развития народа есть чтение хороших, отборных книг.

Но где их взять, особенно в глухом селе? Ответ на это простой: нужно завести везде при церквах библиотеки и сделать их общими, публичными. Если в городах губернских и даже в столицах, где множество частных книгохранилищ, где живет народ, сравнительно богатый, могущий на собственные средства приобретать нужные для себя книги, – если и там нужны публичные библиотеки, то тем более они необходимы в селе для населения бедного, лишенного всяких средств для приобретения книг для чтения. В них нуждаются не только прихожане села, но и священники. Священники, даже с успехом окончившие курс семинарского учения, не могут остановиться на этом и удовольствоваться приобретенными знаниями. Среда, в которую они попадают, способна заглушить всю их ученость. Притом путь образования имеет то особенное свойство, что на нем нельзя остановиться безнаказанно, а нужно стремиться всё вперед и вперед. Кто остановился, тот необходимо делается человеком отсталым. Священник должен читать и читать не мало. Не ограничиваясь книгами и журналами духовного содержания, он должен заглядывать и в издания светские, если не хочет быть в пренебрежении у своих образованнейших прихожан, если не желает оставаться во многих случаях перед ними безответным. Где же ему взять все эти книги при его скудных до крайности средствах?.. Опять мы приходим к необходимости церковной библиотеки в каждом селе.

Каким же образом возможно устроить такое множество библиотек? Где средства для этого?

Прежде чем отвечать на эти вопросы, нам нужно объясниться, что под именем сельских библиотек мы ничуть не разумеем каких-нибудь обширных книгохранилищ со множеством шкафов, с тысячами томов. Довольно, очень довольно будет на первый раз, если сельская библиотека будет скромно занимать несколько полок церковной ризницы, где в чистоте и порядке будут стоять несколько десятков томов. Если читатель согласен на такой скромный размер сельской церковной библиотеки, то мы, в благодарность за его снисхождение, объявим ему, что такие библиотеки уже есть, или по крайней мере должны быть при каждой сельской церкви. Мы говорим это не шутя и немедленно постараемся подтвердить сказанное.

Мысль об учреждении сельских церковных библиотек не вчерашняя и изобретена не нами: она уже давно занимала гражданское и духовное правительство наше. Давно понимали, что невозможно причту церковному ограничиваться одними богослужебными книгами, и – по временам духовное начальство не только советовало выписывать для церквей полезные книги, но даже нередко обязательно рассылало некоторые важнейшие духовные сочинения для всех церквей. Решительный шаг на этом пути сделан был в 1832-м году, – и вот по какому случаю. На основании Высочайше утвержденного в 6 день декабря 1829 года положения Государственного Совета § 6, чтобы в церквах по мере возможности заводимо было необходимо-нужное число книг духовных, Святейший Синод поручил преосвященному Григорию, архиепископу тверскому, чтобы он составил список книг необходимо-нужных для каждой церкви. Преосвященный Григорий не замедлил представить такой список и святейший Синод, по рассмотрении его, утвердил и указом от 15-го февраля 1832 года предписал всем церквам позаботиться выписать содержащиеся в списке книги. В этом списке поименовано 38 важнейших духовных сочинений и не редко многотомных, так что общее число томов, которое предписывается иметь при каждой церкви одним этим указом, доходит до семидесяти пяти.

Прилагаем этот список вполне для любопытствующих.

1. Библия.

2. Святого Амвросия Медиоланского о должностях

3. Его же о покаянии и некоторые поучительные слова.

4. Его же избранные поучительные слова.

5. Св. Василия Великого богоугодных трудов 4 части.

6. Св. Григория Назианзина поучительных слов 2 части.

7. Св. Ефрема Сирина разные поучительные слова.

8. Святого Иоанна Златоустого:

Беседы на евангелиста Матфея.

Беседы на евангелиста Иоанна.

Беседы на Деяния святых Апостолов.

Беседы на 14 посланий

и прочие переведенные его слова и беседы.

9. Св. Игнатия Богоносца послания к верующим во Христа.

10. Святого Иоанна Лествичника Лествица, возводящая на небо.

11. Святого Иоанна Дамаскина Богословие, или обстоятельное изложение православной Христианской Веры.

12, Св. Иустина мученика Разговор с Трифоном иудеянином о истине христианского закона.

13. Святого Дионисия Ареопагита о небесной иерархии.

14. Его же о церковном священноначалии.

15. Св. Кирилла иерусалимского огласительные и тайноводственные поучения.

16. Преподобного Макария Египетского слова.

17. Его же беседы о христианском совершенстве.

18. Блаженного Августина Единобеседование души с Богом.

19. Его же святые и душеспасительные размышления.

20. Его же Таинственное Богословие.

21. Благовестник, или толкование на 4 евангелиста Феофилакта Болгарского.

22. Жития святых или Минеи-четии.

23. Пролог или Синаксарий.

24. Св. Димитрия Ростовского полное собрание сочинений.

25. Полное собрание сочинений Тихона Воронежского.

26. Собрание поучительных слов во св. Четыредесятницу Илии Минятия.

27. Православное исповедание веры, Петра Могилы.

28. Катихизис православной восточной греко-российской церкви.

29. О должностях пресвитеров приходских.

30. Наставление правильно состязаться с раскольниками.

31. Увещание на раскольников.

32. Начертание церковно-библейской истории.

33. Начертание церковной истории от библейских времен.

34. Ответы Никифора, архиепископа славенского на вопросы, предложенные ему старообрядцами.

35. Известие о возникшей в Польше унии, соч. Каменского.

36. О служении и чиноположении православной церкви.

37. Кормчая книга.

38. Регламент духовный.

Кроме этого общего распоряжения Святейший Синод по временам, по случаю выхода в свет новых важных сочинений, распоряжался рассылкою их во все церкви. Так были разосланы до 1839 года: 1) О нетлении святых мощей, соч. Димитрия Соснина, 2) Поучительные Слова Кирилла, архиепископа подольского, 3) Общее наставление священникам относительно заблуждающих от истинной веры, 4) Беседы к глаголемому старообрядцу, 5) Наставление священникам относительно отпадших в молоканскую секту, 6) Путь очищенный к познанию истинной Веры, соч. обращенного еврея Егора Темкина и 7) Царская и патриаршие грамоты об учреждении святейшего Синода, с изложением веры восточных патриархов. В новейшие годы (с 1840 г.) число книг, рассылаемых по распоряжению св. Синода, уменьшилось, но зато несравненно увеличилось количество выписываемых самими церквами, по предложениям епархиальных архиереев. Также, с появлением духовных периодических изданий, многие священники стали выписывать их на церковный счет: так было в первые годы издания Христианского Чтения, Воскресного Чтения, Творений св. отцев в русском переводе и др. Усердие к выписыванию журналов духовных увеличилось в прошлом году с появлением Странника, Душеполезного Чтения, Православного Обозрения и Руководства для сельских пастырей. Наконец в настоящем году указом святейшего Синода от 8 марта циркулярно предписано епархиальным преосвященным: „1-е, чтобы при рукоположении во священника воспитанников семинарии, обязывали их, а уже служащих обязали подпискою непременно иметь в своей или церковной библиотеке книги священного Писания, Догматическое Богословие преосвященного Антония, пространный катихизис и книгу о должностях пресвитеров приходских, приобретение каковых книг, по дешевизне их, никак не может быть обременительно для поступающих на священнические места, а также стараться приобретать в церковную библиотеку книги, назначенные для сего циркулярным указом 1832 года, и книги, по особенным обстоятельствам прихода, нужные в пособие священнику; 2-е, чтобы наблюдение за исполнением сего, со стороны священников, возложили на благочинных и обращали внимание сами преосвященные при обозрении епархий“.

Таким образом число книг духовных, высланных в каждую сельскую приходскую церковь, восходит, по нашему расчету, за сто томов. Это цифра для сельской библиотеки значительная, тем более, что в нее вошли именно отборные важнейшие книги, и что простой народ не имеет и досуга читать книги в большом количестве.

Другой вопрос состоит в том, везде ли все эти книги состоят на лицо? Имущество церковное должно быть неприкосновенно также, как и казенное и пропадать от небрежения не должно. Что было выписано для церкви, то легко проследить и доказать по книгам церковным, по делам Благочиния, Духовных Правлений, и Консистории и должно быть на лицо в каждой церкви. Где книги затеряны и нельзя отыскать их, там легко отыскать виновных, на счет которых и должно быть пополнено утраченное. Но так как у нас доселе не было правильного надзора за церковными библиотеками, то могли быть случаи, что священник, взявший для собственного употребления книги, принадлежащие церкви, умирал, а книги оставались в его семействе, которое вовсе не знало, что это церковное имущество и не отдавало книг никому, потому что никто их не требовал. Указываем, впрочем, на эти случаи, только как на возможные. Гораздо вернее то, что многие из книг, которые должны бы теперь составлять библиотеку каждой церкви, не везде были приобретаемы. Бо́льшая часть сельских церквей бедны средствами. Если и накоплялась иногда сумма от кошелькового сбора, то она употреблялась на ремонт церкви по постройке и церковной утвари. Приобретение же книг не считалось необходимо потребным священниками, которые не получили образования в семинарии, а для церковных старост оно казалось совершенно бесполезною тратою денег. Итак, во-первых, нужно выписать для церквей те книги, которых не достает по приложенному каталогу.

Но положим, что число книг, выписанных на церковный счет, для каждого прихода восходит за сто томов. Само собою разумеется, что этого мало, что останавливаться на этом числе (да и ни на каком) не следует. Собрание книг церковных должно быть пополняемо сообразно с современным состоянием нашей духовной литературы и вперед должно быть увеличиваемо выпискою лучших духовных журналов и отдельно выходящих сочинений.

Где же взять средства для этого пополнения библиотек церковных?

По нашему мнению, средства эти должны быть трех родов. Главный источник пополнения должен быть тот же, который был источником основания библиотек церковных, т.е. церковная кошельковая сумма, из которой обыкновенно уплачивалась стоимость высылаемых и выписываемых для церкви книг. Если не было обременительно для церквей прежде ежегодно отделять известную сумму на выписку книг, то, разумеется, не будет отяготительно и вперед. Дело только в том, что цифра расхода на книги, в иных церквах очень незначительная, должна быть увеличена. – Вторым пособием к устроению библиотеки церковной должны быть пожертвования причта церковного, старосты и особенно священника. Не нужно забывать, что он первый и более других будет пользоваться церковными книгами: естественно же после этого, что и пожертвование его для них должно быть значительнее других. Притом книги духовного содержания, раздаваемые народу для чтения, будут заменять в некоторой мере недостаток живой проповеди, на которую – нельзя не сознаться – так ленивы наши священники. Поэтому справедливость требует, чтобы священник делал особенное пожертвование на книги, которые некоторым образом пополняют недостаток его личной деятельности и работают за него. – Третий источник суммы на библиотеку составляют добровольные пожертвования прихожан. Как ни скудным покажется он для некоторых, но мы уверены по опыту, что при усердии священника, при его частых убеждениях, самое бедное и безграмотное семейство не откажется пожертвовать на доброе дело десять копеек в год; а могут найтись такие ревнители просвещения, которые принесут не копейки, а десятки рублей. Об одном только нужно позаботиться, чтобы на первый раз не было назначено никакой платы за чтение церковных книг: наш народ еще не дозрел до этого; его необходимо еще приохочивать к чтению. После, со временем, когда чтение книг сделается потребностью, тогда, разумеется, и плата будет уместна, и составит новый источник сумм на библиотеку, а теперь охотников платить не найдется, и, кроме того, требование платы за книги еще будет отбивать охоту к чтению.

И так каждая беднейшая церковь может ежегодно собрать на выписку книг такую сумму, на которую можно выписать в год несколько духовных журналов и хороших книг. Таким образом каждый год библиотека церковная будет увеличиваться.

Для обеспечения успеха этого дела необходимы три условия: доброе усердие священников, как естественных распорядителей церковных библиотек; введение строгого порядка и отчетности по библиотеке и наконец внимание епархиального начальства. – Правил для усердия не пишут и потому мы не будем распространяться о первом условии, но не можем не сказать нескольких слов о двух последних. Введение строгой отчетности и порядка в содержании книг церковных составляет conditio, sine qua non. Без этого, хотя бы удесятерили сумму на ежегодную выписку книг, они не перестанут валяться в пыли и пропадать безвестно. Прежде всего должны быть везде при церквах заведены надлежащие каталоги; потом ежегодно должны быть представляемы особые ведомости о библиотечной сумме и о количестве и употреблении книг. По нашему мнению, введение строгой отчетности в этом случае много подвинет дело; оно и здесь может принесть такую же существенную пользу, какую принесло в свечных суммах. – Под вниманием начальства мы разумеем то, когда благочинные, при обозрении церквей, будут поверять годовые библиотечные ведомости с каталогом и наличностью и о тех священниках, у которых найдут библиотеки в особенном порядке и значительном приращении, равно как и о небрежных, будут доносить епархиальным преосвященным, которые и сами при обозрении епархий будут обращать внимание на церковные библиотеки. Основание для этой мысли мы имеем во 2-м пункте упомянутого выше указа святейшего Синода от 8-го марта настоящего года.

Говоря обо всём, что может способствовать улучшению сельских церковных библиотек, нельзя умолчать о том пособии, какое может оказать этому святому делу Московское Общество для распространения дешевых книг и другие подобные, которые устрояются и будут образоваться и в других местах России.

Из желания истинной пользы народу нашему и успеха нравственного образования России, мы хотели бы, чтобы изложенные нами мысли поскорее нашли себе осуществление, хотя бы то в виде опыта. Успех первой попытки, – успех, в котором мы нисколько не сомневаемся, ободрил бы делателей и поощрил бы и ленивых и сомневающихся.

Прот. Н. Думитрашко

В 160-м № Северной Пчелы за нынешний год нам встретилась следующая любопытная заметка корреспондента этой газеты об обществе вспомоществования бедным священникам в Англии. „В Англии, – пишет корреспондент, – есть много благотворительных учреждений и для всех категорий бедных и больных существуют убежища и приюты; – кроме того у нас есть еще особый разряд бедных, который не встречается ни в какой другой стране, именно – бедные священники. Говоря вообще, положение английских священников нельзя назвать слишком жалким; иные из них наживают огромное состояние, напр. доходы лондонского епископа превосходят почти всякое вероятие. Зато половина английских священников, именно – до десяти тысяч, получают доход лишь во 100 фунтов стерлингов (600 р. с.), причем бо́льшая часть из них не имеет ни своего собственного состояния, ни других источников. Так как почти все они женаты и имеют многочисленные семейства, то разумеется, что ста фунтов стерлингов недостаточно для их содержания. Поэтому у нас существует благотворительное общество „для пособия бедному духовенству“. Оно учреждено пять лет тому назад и раздает пособия многим священникам.

Собираемые этим обществом сведения о нуждающихся священниках возбуждают грустное любопытство. Напр., один из них доведен был до такой крайности, что в продолжение целого месяца со всем своим семейством принужден был жить только на хлебе и воде: наконец, когда голод начал уже угрожать горячкою, эти бедняки получили вспомоществование. У другого священника умерла с голоду жена, у третьего дочь, и он не имел средств даже похоронить ее. Кроме того, в этих сведениях упоминается о священнике, который принужден был покупать старое платье, чтобы как-нибудь прикрыть свое бедное тело, и еще о другом священнике, который в продолжении целых месяцев, вместе с семейством, не ел говядины. В такой богатой стране, как Англия, подобные факты поневоле обращают на себя внимание“.

По поводу приведенной заметки нам невольно пришло на мысль положение нашего сельского духовенства, весьма сходное с описанным положением духовенства английского. Правда, есть разница в средствах содержания нашего и английского духовенства: тогда как английский священник живет одним денежным окладом, наши священники, кроме небольшого жалованья, которое дается в некоторых губерниях, получают денежное подаяние от прихожан, имеют пахотную землю и наконец пользуются иногда пособием, подаваемым прихожанами в виде разных продуктов, как-то хлеба в зерне и хлеба печеного, который дается и приносится при каждой почти требе, кур, яиц, овощей и т. под. Но где нет жалованья от казны, что значит там копеечная плата за требы, или вознаграждение сырыми, печеными и вареными продуктами? Бесспорно, – обработка земли есть надежнейший способ содержания наших сельских священников, и этому, кажется, способу мы обязаны тем, что в семействах наших священников нет случаев голодной смерти. Но зато на какой тяжкий труд обрекаются наши священники-землепашцы? Не касаемся западных губерний, где с назначением жалованья духовенство живет лучше; но посмотрите священника великороссийских губерний – в поле за сохой, дома на гумне, в овине и т. под. Его трудно отличить иногда от чернорабочего поселянина, и нет, кажется, такого черного труда в сельском хозяйстве, которого не брал бы на себя иной многосемейный священник. При всём том самые напряженные его труды иногда едва дают пропитание ему и его семье; когда ж дело коснется воспитания детей и устроения их судьбы, то тут священник испытывает самую горькую нужду. Такою бывает иногда жизнь приходских священников; а бывают священники безместные, уступившие свои места детям, или же просто уволенные за старостью, чтобы дать место молодым воспитанникам семинарии. Случается, что эти последние в собственном смысле страдают от голода и холода, если не имеют приюта у родных. Многие из таких священников идут в викарные на многолюдные приходы, особенно в города. А что сказать теперь о многосемейных причетниках, о вдовах и сиротах сельских священников и причетников? То-то бы удивилось английское общество для пособия бедному духовенству, если бы имело возможность понаблюсти горемычную жизнь этих лиц. Не нужно голодной смерти, чтобы испытать весь гнет нужды и бедности. – И при всём том у нас нет общества для пособия бедному духовенству, нет даже и помышления о нем. Укажут на попечительства о бедных духовного звания? – Но эти попечительства едва ли богаче всех тех, которым помогают. Есть у нас много благотворительных учреждений, – разных обществ, комитетов, домов для инвалидов, воспитательных домов, приютов, богаделен и проч., и нет ни дома, ни учреждения для призрения по крайней мере престарелых и беспомощных священников. Священник – это единственное служащее лицо, не обеспечивающее себя в течение всей своей службы, простирающейся иногда до 50-ти и более лет, и за тем уже никем и ничем не обеспечиваемое. Что же делать? как пособить горю? Ставим эти вопросы в ряд открытых вопросов и ждем ответа на них от самих священников. Нам кажется, что пока, кроме них никто не решит этих вопросов. Естественнее всего, чтобы бедным помогали достаточнейшие священники, соединясь в одно «Общество». Со временем, быть может, и общество наше, теперь занятое многими другими вопросами и всё еще довольно равнодушное к духовному сословию, примет участие в положении своих духовных пастырей.

От учебников, составленных для употребления в сельских школах, перейдем к книгам, предназначаемым для чтения простому народу. Большею частью мы будем только цитовать эти книги, предоставляя себе в конце высказать несколько общих замечаний о том или другом роде их. – На первом плане должны здесь стоять, как и всегда ставил сам народ, книги священного писания, сочинения св. отцов и вообще сочинения религиозно-нравственные.

Библия, в трех книгах, на серой бумаге, в 8-ю долю листа. Цена в кожан. перепл. 4 р. 55 коп. сер., без переплета 2 р. 90 коп. сереб., на перес. за 12 фун.

Библия, в одной книге, в 8-ю долю. Цена в кожан. переплете 1 р. 55 коп. сер., без перепл. 1 р. сереб. на перес. за 9 фун.

Библия, в 4-ю долю. Цена в кожан. пер. 2 р. 75 к. сер., без перепл. 2 р. 15 коп. сер., на перес. за 9 фунт.

Св. евангелие Господа нашего Иисуса Христа от Матфея, Марка, Луки и Иоанна на славянском и русском наречиях. На веленевой бумаге, с изображением 4-х евангелистов, в коже 1 р. 30 к. сер., на перес. за 3 ф., в печатной обертке 75 коп. сер., на перес. за 2 ф. – На белой бумаге, без изображений, в кожан. перепл. 75 коп., на перес. за 3 фун., в печат. обертке 35 коп., на перес. за 2 ф.

Святое евангелие на русском языке, в новом переводе, на велен. бумаге, с изображениями, 50 к. сер., без изображений 30 коп. сер., на белой бумаге 20 коп. сер. На пересылку во всех трех случаях за 2 фун.³⁹.

Книга премудрости Иисуса Сына Сирахова, в русском переводе. 1860 г. Цена 30 коп. сер., весов. за 1 ф. – Та же книга с объяснением, цена 60 к. сер., весов. за 2 фунта.

Книга Иова, в русском переводе. 1860.

Сочинения преосвящ. Тихона, епископа Воронежского, изд. 2-е Москва. 15 томов. Цена 6 руб. 85 коп. сереб. Со всем уважением должны мы указать в своем небольшом каталоге на сочинения этого св. мужа, всегда пользовавшегося у нас глубоким уважением народа, а теперь прославленного и Богом. Простой и открытый душею и сердцем, сочувствовавший всему доброму, искреннему, теплому, любивший беседы с простым народом, святитель излагал и свои сочинения в духе простоты, близости и важнейшего сочувствия к сердцу человека простого. Поэтому-то его сочинения и пользуются в простом народе таким уважением. Кому, например, не приходилось видеть в крестьянских избах, на большом листе, оправленном в рамы и висящем в ряд с иконами, краткое его сочинение: Христос грешную душу к себе призывает? Другие книжки его, по замечанию очевидцев, „исчитываются“ народом, когда попадутся ему в руки. Жаль, что издание их не удешевлено до той степени, чтобы мог покупать их и народ. Ожидаем этого от Московского Общества распространения полезных и дешевых книг в народе. Теперь особенно благовременно было бы такое издание.

Весьма благовременно также не давно вышедшее издание биографии святителя: Жизнь почившего в Задонске Тихона, епископа воронежского и елецкого. Спб. 1861. Цена 75 коп. сер., вес. 1 ф.

Избранные жития святых, кратко изложенные по руководству Четиих-миней. 12 месяцев. Москва. 1858−1860 г. Цена 2 р. 30 коп. сер., с перес. 3 руб. сер. Второе издание их, вышедшее в продолжение прошлого года тоже 12-ю книжками) еще дешевле, именно – каждая книжка, из которых в иной более 200 стр., стоит 15 коп сер.⁴⁰.

Существует у нас также множество отдельных изданий житий того или другого святого, на славянском и русском языках. Все эти брошюры можно получать в магазине Манухина.

Жизнь пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии. С 12 изображениями чудотворных ее икон. 1860 г. Ц. 1 р. сер., весов. за 2 ф. Написана эта книга языком простым и удобопонятным для каждого.

Примеры благочестия из житий святых. В. Б изд. 3-е 1860 г. Все почти примеры подобраны для наставления в делах обыденной простонародной жизни. Надписи или заглавия рассказов выражают не содержание, а вывод, цель, идею их, которая от этого тем легче понимается при чтении рассказа; они представлены иногда в виде целых логических определений, что еще больше утверждает их в мысли, например: Вражда против ближнего лишает нас помощи Божией; делись с ближним твоим всем, чем Бог благословил тебя; Во всяком звании можно спастись и подоб.

Училище благочестия, или примеры христианских добродетелей, выбранные из жития св. отцев. Протоиерея Мансветова. 2 т., 6 частей, изд. 8-е Спб. 1860 г. ц. 1 р. 50 коп., с перес. 2 руб. сереб.

Беседы пресвитера с детьми прихожан из священной истории ветхого завета, с извлечением уроков веры и правил жизни из каждого исторического события. Составил свящ. Муретов. С.-П-бург. 1854 г. Цена с перес. 2 руб. сереб.

Священная история для детей. А. Зонтаг. Нов. издание. Москва. 1860 г. ц. 2 р. сер., с перес. 2 р. 50 коп. сер.

О святых местах Палестины (Иерусалим). Для простого народа. С приложением 9 рисунков. Цена 15 коп. сер., с перес. 40 коп. сер.

Вечерние рассказы странника на родине о том, каким путем и как добраться до св. града Иерусалима. С. Г. Ш. изд. 2-е. Спб. 1859 г. Цена 50 коп. сер., весов. за 1 ф.

Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции, и св. земле. Постриженника св. горы Афонской, инока Парфения. 4 части. Москва 1856. Ц. 5 р. сер., весов. за 4 ф.

Инок Парфений – русский человек, грамотей, обратившийся из раскола, и изведывавший современное православие в жизни его, посредством путешествия по всем почти православным странам. Решимость высокая, убеждение, образовавшееся наконец после долгого наблюдения и самоуглубления, твердое, глубокое и ясное! При совершенной прямоте и искренности писателя, при простом, здравом взгляде на вещи, симпатичности натуры, автор, в своих описаниях всего виденного и слышанного, с одной стороны, чрезвычайно верен действительности, – с другой, совершенно доступен простому классу. Его сочинение в особенности доступно и поучительно для великороссийского простонародья.

Других церковно-исторических сочинений, пригодных и доступных простому народу, мы не помним в нашей литературе. Немного также можно указать для чтения народа и сочинений катихизических, обрядовых и нравственных. Вот почти все они:

О вере и жизни христианской. В. Б. изд. 2-е. 1860 г.

Это – изложение основных догматических, а более нравственных истин, в кратких определениях или наставлениях; язык их прост, сжат, тон наставительный в духе народном.

Беседы катихизические к сельским прихожанам. С.-П-бург. 1861 года. Свящ. Стратилатова. Цена 1 р. 50 к. сер., вес. 2 фунта.

Учение православно-кафолической веры, изложенное приходским священником в беседах к своим прихожанам. 4 т. Спб. 1860 г. Ц. 3 руб., на перес. за 3 ф.

О таинстве причащения или евхаристии. Цена 5 к. сер.

Объяснение Божественной лптургии. Беседы священника с инвалидом. Цена 25 коп. сер., с пересыл. 50 коп. сереб.

Об исповеди и приготовлении к ней. Домашняя беседа священника с солдатом. Протоиерея А. Знаменского. С.-П-бург. 1859. Ц. 30 коп. сереб., вес. 1 ф.

О Браке. Ц. 5. коп. сереб.

Беседы о молитве Господней, говоренные сельским священником П. Богоявленским. М. 1858 г. С перес. 60 коп. сереб.

Беседы к прихожанам о св. храме, его принадлежностях и о богослужении православной церкви. Сочин. свящ. Яковкина. С.-П-бург. 1857 г. Цена с перес. 1 р. 35 коп. сер.

Беседы об отношении церкви к христианам. Я. Амфитеатрова. С.-П-бург. 1853 г. Ц. 1 руб. сер., вес. 2 фунта.

Последняя книга нисана для читателей образованного круга; несмотря на то, ее можно рекомендовать для чтения простому народу. Автор этой книги беседует о своем предмете с такой стороны, которой наиболее сочувствует душа простая, именно – что церковь заботится о христианине от его рождения до гроба, как самая любящая мать не заботится о своем дитяти. Вообще приемы в изложении этой книги могут быть доступны пониманию простого народа.

Беседы сельского священника к прихожанам. Изд. архим. Антония (ныне епископ смоленский). С.-П-бург. 1852 г. Ц. с перес. 1 р. 20 коп. сер. Киевское издание 1854 года стоит 75 коп. сер., вес. за 1 ф.

В этой книге помещено несколько катихизических поучений автора вышеприведенной книги (Я. Амф.). Мы об этом упоминали выше, когда говорили о руководствах по катихизису⁴¹.

Поучения к сельским прихожанам. Протоиерея Иоанна Пискарева, в 2-х частях. С.-П-бург. 1854 г. Цена с перес. 1 р. 20 коп. сереб.

Домашняя беседа пастыря, или разговоры к сельским прихожанам. С.-П-бург. 1860 г. Ц. 75 коп. сереб., вес. 1 фунт.

Слова, говоренные преимущественно для назидания простого народа протоиереем Сергием Терновским. Цена 15 коп. сер., с перес. 40 коп. сереб.

В последнем нумере „Домашней Беседы“ мы прочитали объявление об издании г. Аскоченским книги для народа, под заглавием: Чтение для православного русского народа. Ц. 25 коп. сер., на перес. за 1 ф. – Из представленного там заглавия статей, вошедших в эту книгу, видно, что она заключает в себе беседы или толкования на предметы отчасти догматические (об ангелах-хранителях), но большею частью нравственных, иногда в форме простонародных изречений, например: Богово дорого, а бесово дешево; Ложь ходит на гнилых ногах. Судя по заглавиям, все статьи взяты из Домашней Беседы.

Вот почти всё, что доступно или назначено для простого народа в духовной нашей литературе. Упомянем здесь о единственной у нас попытке представить объяснение догматических и нравственных истин на языке малороссийском, именно – о проповедях Аннопольского протоиерея Василия Гречулевича. Проповеди отличаются крайними схоластическими приемами в изложении живых, божественных истин религии; можно сказать более: это не проповеди, а школьные упражнения на религиозные темы, притом упражнения старого и очень старого времени. Язык этих проповедей вовсе не малороссийский: слова, правда, большею частью малороссийские, но сочетание их, склад речи, дух языка вовсе не народны. Вообще в содержании этих проповедей и в их языке слишком мало народного. В IV книжке „Основы“ был поставлен вопрос „о народности в религиозной жизни“. Вопрос этот весьма важен для нас в настоящем разе: решить его, – значит открыть секрет, как писать и говорить о религии, чтобы быть вполне доступным для народа. По своеобразному мнению автора указанной нами статьи „Основы“, г. Г. Т., основанному на некоторых церковно-исторических явлениях в жизни нашего народа, начало и характер религиозной жизни великорусского племени составляет привязанность к обряду, слишком резко выразившаяся в расколе, а малорусского – независимость от обряда, буквы, – разумное служение Богу, примечаемое во всегдашнем враждебном отношении этого племени к расколу и спокойном принимании всех исправлений священных и церковно-богослужебных книг, какие производимы были в разные времена на юге России. По поводу этого вопроса мы сделаем несколько замечаний, несогласных с указанным мнением. 1) Если раскол есть самая широкая историческая форма религиозной жизни великорусского племени, то отсюда вовсе не следует, что начало и характер этой жизни есть привязанность к букве, к обряду. Большая часть писавших у нас о расколе убеждены, что он произошел от привязанности к букве и неподвижен в этой привязанности. Но мы укажем в расколе на множество отступлений от обрядности, не известных до конца 17 века, а также на множество толкований и вообще сочинений, основанных не на букве, не на обряде, а на личном понимании. Эта наклонность к толкованиям, к толковости, далеко преобладает в расколе над обрядом, буквою, и она-то была причиною раскола, – привязанность к букве была только поводом к нему – она-то произвела в нем такое множество толков или сект, с бесчисленными их оттенками, основанными на личном понимании, так что, по началу своему, раскольники скорее приближаются к германской реформации, нежели к строгим буквалистам. Присмотритесь и теперь к богомольцам и людям набожным, с каким напряженным вниманием они добиваются решения какого-либо неизвестного им религиозного вопроса, и пристают к грамотею: „растолкуй ты мне... расскажи-ка мне... люди мы темные... И потом постоянно повторяют за ним: „а, вон оно что!.. вишь ты как оно!..“ И тут же сами делают выводы и приложения: „стало, не делай того-то... значит, будь таков-то“… – Эта наклонность к толковости в чисто практических, холодных расчетах, преобладающая во всех житейских отношениях великорусского простолюдина, служит отличительною чертою его отношений и к религии. Растолкуйте ему просто, холодно предмет, укажите ему практические выгоды и невыгоды его, не прибегая ни к каким другим посредствам, например, чувства, воображения, особенно представления внутреннего удовольствия, возбуждения нежности и под. и вы совершенно удовлетворите его, ваше слово будет ему по душе т.е. ответит на все душевные его вопросы; 2) Исправления священных и церковно-богослужебных книг, совершавшиеся на юге России до времен митрополита Петра Могилы, при нем самом и после него не занимали народного внимания, потому между прочим, что это внимание было отвлечено внешним насилием вере и свободе совести со стороны поляков и униатов. Могила действительно сделал для обрядности гораздо более, нежели Никон; первый обратился исключительно к мысли, идее обряда, и по ней давал, большею частью, совершенно новый вид обряду, не говоря уже о частностях его, тогда как последний ограничился только переменою нескольких слов и выражений. Но реформы Могилы в современниках же его встретили сильную оппозицию, а затем требник его никогда не был во всеобщем употреблении, и издававшиеся потом в самой лавре киевской редакции держались ближе редакций до-могилинских. Впрочем, вся эта история прошла мимо внимания народа, который и не знал о ходе ее. Народ терпел за веру страшные муки и в вере старался найти для себя утешение. Природный характер южно-русского народа и вековые страдания за веру развили в этом народе глубокую сердечную привязанность к вере отцов и устраняли всякую пытливость в религиозных вопросах, которая, правду сказать, вовсе не в духе этого народа. Весь характер его религиозной борьбы с поляками и униатами, всё его поведение в этой борьбе проникнуто высоким нежным чувством, тоскующим про безвыходность в сильном горе. Прислушайтесь к народным религиозным легендам, например: „Странствование по тому свету“⁴², и др., – в них веет то же самое нежное грустное чувство, но тихое и спокойное. На том свете, по смыслу легенды, люди мучатся за недостаток братского участия, сострадательности, полного сочувствия к горю и нуждам ближнего. И так как малоросс в разговоре больше только сочувствует знающему, нежели задает ему вопросы, больше старается согреть и наполнить свое чувство, нежели делает от себя выводы и заключения: то и нужно относиться к нему с предметами религиозными так, чтобы быть близким к нему, понятным для него. Отступите от этого характера, заговорите только просто, толково, холодно, ваше слово не оставит тогда и следа в душе его. Конечно, в обоих этих случаях указываемый нами характер народа и отсюда характер изложения должен быть не целью, а средством, которым проводится религиозная истина в сознание и жизнь народа. Не распространяясь здесь об этом более, скажем наконец, что, кроме указанных нами поучений Амфитеатрова и весьма не многих других проповеднических опытов, в вашей литературе нет других, вполне доступных простому великороссу, толковых изложений религиозных предметов; для малороссов же нет ни одного, – проповеди Гречулевича не могут быть названы даже опытом.

Перейдем теперь к светским сочинениям, и прежде всего укажем сборники, энциклопедии для чтения народу.

Опыт книги для грамотного простонародья. Состав. помещик Зеленый. С.-П-бург. 1860 г. Цена 30 коп. сереб., с перес. 55 коп. сереб. – Кажется, это первая у нас, по времени, книга для чтения простого народа. Она состоит из 3-х частей. 1) Пчеловодство, луговодство, скотоводство, лесохозяйство; тут же приложена статья о порядке в семье и правила обхождения с подчиненными. 2) О болезнях и лечении домашнего скота; тут же вопросы для повторения всего, прочитанного в этих двух отделах, 3) отдел литературный: 12 басен Крылова, песня про Ивана Васильевича и купца Калашникова, сказка о рыбаке и рыбке, да несколько стихотворений Кольцова. Книга эта написана толково, но содержание ее довольно скудно: мы не говорим уже о скудости показанных отделов, в особенности литературного, где, кроме басен и сказок, нет ничего; мы не замечаем целого отдела предметов, которые для простого человека, стоят всюду на первом плане, – предметов религиозных: нет здесь ни рассказов из свящ. истории, ни объяснения напр. заповедей или молитвы Господней и т. под.

Народные беседы. Д. В. Григоровича. С.-П-бург. 1860 года. 10 книг, каждая от 5 до 8 печат. листов. Цена каждой книге 20 коп. сереб. – Содержание: география; история царя Петра Алексеевича; рассказы о морских сражениях и крушениях; правы и обычаи разных народов; замечательные русские простолюдины; путешествия вокруг света; рыбная ловля на морях и реках; песни и пословицы русского народа; жизнь и приключения Морозова. – Выходит и продолжение этого издания. Труд задуман огромный; к сожалению, выполняется он совершенно неудачно во всех отношениях. И выбор сторон в описываемых предметах и их значение, отношение к быту простолюдина, в особенности изложение, нисколько не соображено с потребностями и степенью развития нашего простолюдина.

(Продолжение следует).

Подобно св. Памфилу пресвитеру, св. Лукиан стяжал в церкви славу ревнителя христианского просвещения, достигшего на пути святой ревности своей венца мученического.

Оба пресвитеры-современники происходили из одной области – Сирии, где родиной Лукиана был город Самосата, на правом берегу Евфрата. Как единственный сын своих родителей, он был предметом особенных попечений их. Как ревностные христиане, родители Лукиана первою обязанностью своею считали воспитать в сыне своем доброго христианина. С той самой поры, как вместе с возрастом, начало развиваться сознание дитяти, они старались воспитывать в нем чувство любви к Христу Спасителю. Известно, как много значит семейное воспитание нравственной жизни человека, на сколько воспитательное влияние отца и матери участвует в определении жизненного направления и характера нашего. Потому-то на Лукиана родительское воспитание должно было произвести благотворное действие.

В самом деле, когда 12-ти лет он лишился родителей, скончавшихся в один год, – направление его определилось так резко, как трудно ожидать от отрока этих лет. Наследник немалого имущества, он был способен принять решимость – продать это имущество и вырученное раздать на бедных, чтобы, не озабочиваясь ничем житейским, посвятить свою жизнь и деятельность на то, к чему уже чувствовал внутреннее призвание. В скорби об утрате родителей Лукиан искал утешения и нашел его, приместившись к одному храму, где облегчал душу в молитвенных излияниях пред Богом. Вскоре потом перешел в Едессу, город неподалеку от Самосаты, и здесь поселился у одного христианского любомудра Макария, который занимался изучением и изъяснением св. писания и имел у себя школу, где разделял это занятие с другими. Занятие это именно отвечало внутреннему призванию Лукиана; он старался усвоить всё, что сообщал опытный наставник, близко ознакомился с книгами св. писания и некоторые, казавшиеся ему наиболее замечательными, собрал для себя, по выражению жизнеописателя его, то есть, как надобно думать, переписал: ибо в ту пору, и долго еще после, списывание книг священных было не только в обычае, но и считалось делом христианской набожности и ревности о распространении слова Божия через умножение списков его. То и другое совершенно сообразно с характером Лукиана.

Довольно просветившись поучением в слове Божием, молодой любитель христианской мудрости просвещается, наконец, таинством крещения, которое в ту пору было в обычае отлагать до полнейшего усвоения истин веры Христовой с тем, чтобы с более приспособленным и возвышенным духом, с более сознательною верою восприять таинственное действие благодати, возрождающей и просвещающей. К общим обетам крещения молодой христианин присоединяет особенные обеты девства и воздержания. Последнее доходило до необычайной строгости. Не останавливаясь на давнем отречении от вина и всех лакомых яств, он простирает свое постничество до того, что только раз в день принимает пищу, которая чаще всего состояла из хлеба и воды. В течении известных периодов времени были у него особые седмицы, в которые он ничего не вкушал. Строгий постник удерживался так же от сна, не только излишнего, но и умеренного, так что ночной отдых его был очень короток. Уклонялся он от забав и увеселений, предпочитал плач и слезы смеху и шутовству, помня слова Спасителя: блажени плачущии: яко тии утешатся. И: горе вам смеющимся ныне: яко возрыдаете и восплачете (Мф.5:4; Лк.6:25). Не любя лишних и праздных слов, он хранил молчание подвижника. Для всех казался он развитым, зрелым не по летам; на самом лице его был отпечаток твердости, а также постоянной задумчивости и грусти. И действительно, мысль его углублена была в истины веры, содержащиеся в слове Божием, которое он продолжал усердно читать и изучать. Во время этих размышлений часто сон совсем убегал от него, так что он, по выражению писания, день и ночь поучался в законе Божием. И, в исполнение слов писания, в этом занятии находил свое блаженство. Не смотря на внешний отпечаток грусти, он полон был внутренней радости от созерцания тайн спасения, от чувства своей невинности и правоты, от ощущения своей близости к Богу. Потому-то от духовных размышлений он непрерывно переходил к молитве, как бы непосредственной беседе с Богом Спасителем, источником жизни, света и блаженства. Что же? Был ли занят Лукиан только собою, своею душею? Но в том, кто уже раздал ближним всё свое достояние, было, конечно, довольно любви к ним. Он и теперь хотел служить им, но уже не золотом и серебром, а тем, что сам имел, – своим новым достоянием, духовным дарованием. Обыкновенно молчаливый, он открывал уста свои, кроме молитвы, еще для духовной беседы, – это была беседа от св. писания и о св. писании. Более и более становилось приметным учительское призвание Лукиана, достаточно приготовленного к нему подвигами нравственного очищения и самоусовершения.

Дознанная преданность вере и способность к учительству делали Лукиана, в глазах верующих, достойным священного сана. В ту пору на эти качества вообще много обращали внимания при избрании кого-либо на священство. Так напр. об одном пресвитере конца 3-го века в истории Евсевия говорится: „Малхион был муж ученейший, начальник одного греко-софистического училища в Антиохии, безмерно преданный вере во Христа: за сие он удостоен даже пресвитерства в тамошней (антиохийской) епархии“⁴⁴. В Антиохии, как главном городе провинции (Сирии), особенно собирались просвещенные христиане, выходившие потом на священные степени. Сюда пришел и Лукиан с целью служить церкви на более обширном поприще и был поставлен в пресвитера.

Первым делом Лукиана в сане пресвитерском было основание в Антиохии школы, подобной той, какую основал св. Памфил в Кесарии или Макарий в Едессе. Это школа катихизического учения в форме изъяснения св. писания с изложением по нему истин веры, мысли и жизни христианина. Слушателями нового пресвитера-учителя были не только дети, но и взрослые; последние чаще всего принадлежали к тем младенцам в вере, которые, быв уже обращены к ней из неверия, искали теперь более глубокого просвещения в истинах ее прежде благодатного, таинственного просвещения крещением. В числе учащихся у Лукиана были и женщины: между ними известны Евстолия, Дорофея, Севира, особенно же св. мученица девица Пелагия⁴⁵. Вообще, по словам жизнеописателя Лукиана, учеников у него было „множество“, в последствии мы видим их не только в Антиохии, но и в других городах, наприм., Никомидии. Многие из них сделались в последствии известнейшими пастырями церкви, как-то: Евсевий Никомидийский, Феогнес Никейский и др. Слава нового учителя привлекала в его училище даже неверующих – иудеев и язычников. Известно, что они посещали также и другие христианские училища, особенно александрийские; приходили иногда на епископские соборы, читали св. писание ветхого и нового завета. Всё это делалось из любопытства, любознательности, а очень часто и с целью критики, осуждения, опровержения, насмешки. Но благодать Божия, присущая слову Божию и слову учителей христианских, делала нередко то, чего вовсе не ожидали любопытствующие или враждебные испытатели христианства, – смягчала их сердце, озаряла ум и обращала к вере во Христа. Таким образом и Лукиану удалось в своем училище обратить ко Христу „многих иудеев и язычников“, о чем свидетельствует древний анфологий греческий⁴⁶. Вообще влияние Лукиана на своих учеников было необычайно сильно: составилось мнение, что самый взгляд его имел такую выразительность, такую привлекающую силу, что, побеседовав с ним, нельзя было не подчиниться внушениям его. Эта нравственная сила, конечно, и была выработана, подготовлена тем подвигом личного, духовного развития, в каком мы видели Лукиана еще до его священства и учительства. В жизнеописании его весьма удачно замечено, что Лукиан в святом житии почерпнул глубину мудрости, что мудрость его была не только мудрость книжная, но и духовная, слагавшаяся следовательно не из внешних познаний ума, хоть бы то познаний высоких, обширных, но из внутренних опытов духа и жизни духовной: от того и слово его, беседа его выражалась не в препретельных человеческия премудрости словесех, но в явлении духа и силы (1Кор.2:4). Этой-то духовной премудрости, духовной жизни учил он и своих учеников, направляя к тому самое объяснение им священного писания. Успех учения был так велик, что многие из его учеников и учениц сделались потом исповедниками и мучениками. Учительство Лукиана не ограничилось училищем; он пользовался всяким удобным случаем к тому. Некто язычник Феспесий отправившись с сыном своим Анатолием по торговым делам в Галатию, встретился на обратном пути с Лукианом. Продолжая путь с последним, отец и сын так увлеклись его беседою, что совершенно обратились ко Христу и попросили Лукиана крестить их в первой встретившейся реке. Но не личными и устными наставлениями только хотел Лукиан служить христианскому просвещению⁴⁷. Считая первым источником его священное писание, он старался как можно более распространять списки его. Имея необыкновенно скорый почерк, он сам написал много экземпляров его. В этом помогали ему, как надобно полагать, ученики, особенно любимейший из них Антонин, также имевший скорый и ясный почерк. Часть из написанных экземпляров Лукиан продавал, а полученные деньги отдавал бедным. Таким образом и после всех строгих и произвольных лишений, священник-учитель сохранил участие не только к духовным, но и вещественным нуждам ближних.

Частое чтение и списывание священных книг привело Лукиана к убеждению, что списки их не довольно исправны. Это и прежде замечали ученые христиане, пресвитеры и епископы. Было найдено, что еретики, ложные христиане злонамеренно искажают священный текст при списывании или переводе; были и ненамеренные ошибки, вкравшиеся по недоразумению и нараставшие со временем. По примеру Исихия, Оригена, Памфила, Лукиан решился составить верный список священных книг, и для этого сличал разные списки и переводы, вставлял пропуски, исправлял ошибки, и, в совершенстве зная еврейский язык, проверил греческий перевод семидесяти толковников. Составленный таким образом список он переписал собственноручно со всею тщательностью для передачи и употребления верующим: – и мы сейчас увидим, как уважала древняя церковь этот священный труд ученого пресвитера, оказавшего им величайшую услугу христианскому просвещению не только своего времени, но и последующих времен. – Рассказывают между тем, что и такой светлый ум, как ум Лукиана, был в опасности уклониться от чистоты веры. В Антиохии, где теперь жил и действовал Лукиан, еще держались следы двух почти однородных ересей: Павла Самосатского и Савеллия. Горячо опровергая Павла, своего одноземца, бывшего притом и епископом в Антиохии, и с ревностью вооружаясь против мнений Савеллиевых, Лукиан, увлекаемый спором, начал, казалось, впадать в крайность, противуположную савеллианизму. Вероятно, ошибка его была более в словах, чем в мыслях, по неопределенности тогдашнего догматико-богословского языка. Однако ж, если верить древним свидетельствам⁴⁸, местные епископы грозили церковным судом ученому пресвитеру, пока наконец он точнее уяснил и изложил правое исповедание св. веры. То, конечно, верно, что святость души, любовь к Богу и ко Христу всего более предохранили Лукиана от притемнения его веры и способствовали к достижению истинного познания ее: ибо любовь и есть вернейшее средство к богопознанию, по учению того, кто по преимуществу назван богословом (1Ин.4:7−8); она созидает тогда, когда разум с напряженною пытливостью угрожает разрушением. Надобно думать, что вера св. Лукиана, в следствие такой пытливости приближавшаяся к этой опасности, теперь, искушенная опытом, приобрела совершеннейшую твердость и светлость. Говоря о вере Лукиана, древний жизнеописатель замечает: „кто из живших в его время мужей сохранил в большей, чем он, чистоте божественные догматы?“

Вскоре св. Лукиан вызван был засвидетельствовать свою веру самым торжественным образом. Последнее гонение, тяготевшее над христианами при Диоклитиане и Максимиане (303−310 г.) и затихшее на время по сложении ими императорского достоинства, опять возобновлено было Максимином (311−313 г.) с прежнею жестокостью. Как почти всегда бывало, наибольшею тяжестью пало оно на епископов и священников. Тем скорее оно должно было коснуться Лукиана, известного своею ревностью по вере и своею славою христианского учителя. В виду неминуемой грозы, Лукиан, конечно, по просьбе своих учеников и почитателей начал укрываться. Но священник Панкратий, державшийся савеллиевой ереси, указал язычникам на его убежище, частью из зависти к учительской славе его, частью из мести за ревность в обличении савеллианизма. Взятый под стражу, Лукиан отправлен был в Никомидию. На пути в этот город увидел он в Каппадокии воинов-христиан, из страха мучений отрекшихся от Христа. Он поспешил войти в беседу с ними. „Как, – говорил он, – вы, готовые, по-видимому, как воины, жертвовать здоровьем и жизнью за царя земного, отказываетесь положить жизнь свою ради Царя небесного? Рассудите, что приобретаете вы послушанием первому и что теряете преслушанием последнему! За некоторую честь и выгоды от царя земного вы забываете, отрекаетесь Господа, давшего за нас кровь свою, уготовавшего нам неизреченные блага в вечном царствии с Ним! Ужели у вас менее терпения и мужества, чем у детей и женщин, которые в эти тяжкие дни так доблестно умирают за Христа? Вы будете безответны, когда Христос призовет вас на суд свой!“ Тронутые словами пресвитера, воины раскаялись в своем малодушии, твердо исповедали Христа и вскоре удостоились, в числе 40 человек, венца мученического. Устроив такой – славный подвиг, Лукиан продолжал путь в Никомидию. Она была в эту пору позорищем неимоверных жестокостей над христианами. За несколько лет перед сим здесь был сожжен огромнейший храм с 20 000 христиан. Около той же поры замучен в числе множества других и епископ никомидийский Анфим. Тут прилично было произнести торжественное оправдание христианству и осуждение язычеству, – тут-то и вызван был на это дело просвещенный священник. Судья, которому он представлен был, обратился к нему со следующим вопросом: „каким образом ты, человек умный и образованный, можешь держаться этой секты, в учении которой ты, конечно, не находишь ничего разумного? Или ты можешь доказать, что здесь в самом деле есть что-нибудь истинное и разумное? Изволь, я не прочь послушать“. –

Пользуясь таким вызовом, Лукиан говорил: „Дело гласное, не скрытное, что мы христиане чтим единого Бога, о котором возвестил нам Христос и поведал в сердцах наших Дух Святый Мы не увлечены каким-либо человеческим учением, как вы думаете о нас, не держимся безотчетно какого-либо предания отеческого: наше учение о Боге происходит от Бога. Ибо высочайшее Существо это не могло быть постигнуто умом человеческим иначе, как только через откровение своего Духа, Духа Божия и благовестие своего Слова, Бога-Слова. Заблуждали когда-то и мы, почитая за богов неба и земли идолов, сделанных нашими же руками, хотя в таком почитании должно было бы отличать нас то, что в этих идолах мы почитаем не что иное, как себя, свои образы и произведения, и что самое почитание это разнообразится со степенью художественной отделки истуканов. Но всемогущий Бог, не созданный нашими руками, но нас создавший по образу своему, умилосердился над невежеством и заблуждениями человеческими; послал в мір Премудрость свою, облеченную плотью. Она научила нас, что Бога не должно искать в вещах и существах сотворенных и видимых, что это Существо вечное и невидимое; Она дала нам заповеди и правила жизни, внушая нам воздержание, терпение, готовность на все лишения, незлобие, миролюбие, чистоту сердца. Она предсказала нам всё, что теперь вы предпринимаете против нас, сказав, что мы будем ведены пред царей и судилища, и сделаемся жертвою всякого позора и мучительства. Наконец и сам Учитель наш, будучи бессмертен, как Слово и Премудрость Божия, благоволил вкусить страдания и смерть во плоти, дав нам пример совершеннейшего терпения, – терпения до смерти. Смерть его не возмущает нас, потому что в третий день Он воскрес; вопреки выдуманным вами ложным актам⁴⁹ Пилата, Он, невинный, безгрешный, чистый, самую смерть принял для того, чтобы победить ее воскресением. То, что я говорю, делалось не в каком-либо тайном месте и не требует свидетелей. Впрочем засвидетельствует об этом большая часть міра; засвидетельствуют целые города, и если заподозриваешь их, то – и селения, жители которых люди простые, не знающие хитрости⁵⁰. Если еще не веришь, то укажу на свидетельство самого места, где это делалось. Укажу на Иерусалим и голгофскую скалу, рассевшуюся под тяжестью древа, на коем висел Распятый, на пещеру, вмещавшую в себе тело Его, которое потом, по разрушении Им дверей адских, восстало прославленным и вознеслось на небо. Если мало для тебя свидетельств с земли, то вот еще свидетельство неба. Солнце, не терпя взирать на дела нечестивых распинателей и хулителей Господа, сокрыло лучи свои, прекратило дневной свет, чтобы поразить землю внезапным мраком. И в ваших летописях ты найдешь сказание об этом событии, бывшем во времена Пилата в минуты крестных страданий Христа⁵¹. Теперь, если вы не верите свидетельствам земли и неба, не верите голосу крови тех, у которых такими жестокостями допытываетесь истины: то захотите ли поверить моим словам и речам?“ – После этого исповедания веры префект послал Лукиана в темницу. Впрочем, до нового допроса и суда, св. исповедник имел еще некоторую свободу. Он виделся с весьма многими христианами, в числе которых были и его ученики и ученицы. Все они были в великом страхе от свирепствовавшего гонения: некоторые готовы были бежать и скрываться, за иных боялись даже, чтоб не отпали от веры. Потому весьма благовременно явился к ним такой учитель, как Лукиан. Сильным благодатным словом своим он ободрил, укрепил их в вере и сделал бесстрашными перед мучителями. Скоро взялись гонители и за самого Лукиана. На ту пору прибыл в Никомидию сам Максимин. Он уже слышал о Лукиане, как ученейшем и сладкоречивом пресвитере, обладающем притом необычайною силою взгляда, который способен каждого подчинить своему влиянию. По суеверию, приписывая это какой-то магической силе, Максимин боялся встретиться лицом к лицу с Лукианом и говорил с ним на некотором расстоянии и через завесу. В этом разговоре он попеременно переходил к обещаниям и угрозам и, тщетно истощив их, велел опять бросить его в темницу. Здесь он постепенно вынес жесточайшие пытки, муки, в числе которых св. Златоуст, в своем слове в честь св. Лукиана, останавливается особенно на следующей: четырнадцать дней страдалец оставляем был без всякой пищи; среди мучений голода ему постоянно подносили идоложертвенные яства, увеличивая меру искушения. Но св. страдалец припоминал пример трех отроков вавилонских, лице которых процветало по мере того, как они удерживались от языческих яств; помнил слова Господа, что не о едином хлебе жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих. Укрепляемый благодатью, он мужественно выдерживал голод и своим примером и словом ободрял, укреплял, утешал других христиан, заключенных вместе с ним в темнице.

Между тем он чувствовал приближение своей кончины. Почитатели и ученики Лукиана, в числе которых были нарочно пришедшие сюда из Антиохии, между ними и Антонин, постоянно наведывались о ходе мучений св. пресвитера. Они стали опасаться, что скоро его не станет в живых. Усыпив бдительность стражи, они, накануне праздника Богоявления, проникли в самую темницу. Здесь, между прочим, они стали выражать сожаление, что едва ли придется им проводить с св. пресвитером наступающий праздник. „Я еще отпраздную с вами, – сказал он, – этот праздник, а на следующий день отойду от вас“. Назавтра, в самый праздник Богоявления, ученики Лукиана опять собрались в темницу и, согласно его желанию, принесли хлеб и вино. Теперь, как и прежде, он, связанный, лежал спиной на земле, усыпанной острыми кусками черепицы. „Обступите меня, – сказал пресвитер, – и будьте церковью, ибо, как я верую, церковь живая угоднее Богу церкви рукотворенной; совершим здесь божественную литургию и причастимся св. таин“. „Где же стол для священнодействия?“ – спросили ученики. „Положите хлеб и вино на моей груди; пусть она будет живым престолом живому Богу“. Итак, на груди пресвитера-мученика совершена божественная литургия со всеми надлежащими молитвами, и все присутствующие причастились вместе с ним божественных таин. После этого напутствия в жизнь вечную, св. Лукиан простился со своими учениками, дав им последнее благословение свое на подвиги веры и жизни христианской. На следующий день, слуги, посланные Максимином – узнать о состоянии мученика, услышали от него только троекратное повторение слов: „я христианин“. С этими словами он и скончался. По этому поводу св. Златоуст замечает, что св. Лукиан, при всей своей учености и красноречии, почитал наилучшим произнести в решительный час только это слово – „я христианин“, в котором одном заключается всё, что только мы можем сказать о своем звании, уповании, своих помыслах, желаниях, надеждах.

Итак днем кончины св. Лукиана было 7-ое января (312 года), когда, по римскому месяцослову, и празднуется память его. Тело мученика брошено было в море; но скоро потом, по особому откровению свыше, найдено учениками его и погребено в Вифинии близь города Дрепани. Славно было имя святого и просвещенного пресвитера-мученика в церкви. Святые равноапостольные Константин и Елена соорудили над гробом его храм в память его; а Константин ради сего обновил и самый город Дрепань, переименовав его – в Еленополь. В его время найден в Никомидии в каменной стене, в ящике, облитом известью, экземпляр книг священного писания, написанный собственною рукою Лукиана. Догадываются, что он был подарен церкви никомидийской Лукианом во время страданий его в этом городе. Экземляр этот представляет тот список, который, под именем Лукианова, столько был распространен и уважаем в церкви. По свидетельству Иеронима, он особенно уважался в церквах на пространстве от Константинополя до Антиохии, подобно тому, как в Александрии и Египте – список Исихия, а в Палестине – Оригенов, просмотренный и введенный в употребление св. Памфилом. Св. отцы и церковные писатели называли Лукиана разными похвальными именами, а св. Златоуст написал особое слово в память его. Некоторые выражались, что имя его было выражением его качеств: он сам сиял просвещением христианским и жизнью, светил ими и просвещал других, – и потому подлинно был светоносным, каким подобает быть и всякому христианскому пресвитеру.

Круг истин, которые необходимо знать христианину, очень обширен, и если бы пастыреучители ограничивались одними поучениями, которые произносят с церковной кафедры, большею частью только на литургии; то не скоро бы привели поучаемых к полному познанию истин веры и деятельности христианской. От того-то пастырские наставления не могут ограничиваться одною проповедью с церковной кафедры. Святые апостолы, по примеру Господа, проповедывали везде, где представлялся к тому удобный случай и заповедывали так же поступать и своим преемникам. Проповедуй слово, настой благовременне и безвременне, пишет апостол Павел к епископу Тимофею (2Тим.4:2). „Что значит: „благовременне“, – вопрошает святой Златоуст и отвечает: – не имей никакого определенного времени, всегда тебе да будет время, не только в мире и покое, и не в церкви только, но и в самых опасностях. В темнице ли заключен, окован ли узами, или по смертному приговору идешь на усечение, – и в то самое время обличи и не премолчи запретить; ибо тогда только не будет времени запрещению, когда твое обличение получит успех“⁵². Каждый священник по собственному опыту знает, что, кроме церковных поучений, часто настоит надобность давать наставления пасомым или общие, пригодные для всех прихожан, или же соответствующие частным нуждам некоторых. Недоумения по поводу уразумения истин веры, обрядовых действий или исполнения церковных правил, различные случаи жизни общественной и частной нередко настоятельно вызывают у пастыря слово назидания для пасомых. Кроме того есть предметы, которые близко относятся к религиозному воспитанию народа, но о которых не принято церковною практикою говорить в проповедях. В системах Пастырского Богословия, в книге „о должностях пресвитеров приходских“, „в письмах о должностях священного сана“ и в статьях „о пастырском руководствовании пасомых“ (помещенных в 21 и 22 годах Воскресного Чтения), достаточно раскрыто, в чем должно состоять пастырское попечение касательно разного рода потребностей пасомых, и указано подробно, как должны пастыри заботиться о благочестии, благочинии и благополучии пасомых. Но во всех поименованных сочинениях обращено внимание более на внутренний дух и характер пастырских наставлений, нежели на их внешний вид. Конечно, внешний вид пастырских наставлений, о которых мы здесь говорим, есть принадлежность их не первой важности, тем не менее полезно знать, в каких видах являлись доселе в нашей духовной литературе пастырские наставления вне церковной кафедры и в каких они более пригодны для сельских прихожан. Предъявляем свои замечания об этом, как потому, что наука церковного собеседования доселе обходила этот предмет, так и с тою мыслью, что они возбудят самодеятельность приходских пастырей и вызовут опытнейших из них к заявлению собственных замечаний о деле, имеющем самую тесную связь с просвещением и спасением верующих.

Пастырские наставления вне церковной кафедры, наичаще являлись в печати в форме бесед священника с прихожанами. Эти беседы редко касаются догматических предметов, а большею частью трактуют о правилах христианской деятельности. Обыкновенно в них священник направляет ход разговора и мало по малу, устраняя недоумения и решая возражения прихожанина, приводит собеседника к сознанию той истины, убеждение в которой было главною целью беседы. Печатные беседы священника с прихожанами суть то же, что так называемые в риториках литературные разговоры религиозного содержания. Задачею таких бесед служит раскрытие какой-либо истины с таких сторон, с которых она подвержена сомнению. Для достижения этой цели, возражения предлагают обыкновенно от лица прихожан, а решение их влагают в уста священника. Короче, бо́льшая часть бесед, о которых мы говорим, суть рассуждения, представленные только в диалогической форме. Многие из этих бесед, особенно принадлежащие покойному профессору Амфитеатрову, (помещены в первых годах Воскресного Чтения), проникнуты духом истинного благочестия и любви христианской и имеют высокое литературное достоинство; но ни об одной из них нельзя сказать, чтобы она была списана с натуры. Беседы с простолюдинами о предметах веры совершенно не возможны в том виде, в каком они являлись у нас доселе в печати. Будет ли предметом собеседования догмат, нравственная истина, или объяснение обряда, – во всяком случае наши сельские простолюдины едва ли могут быть хорошими собеседниками. Весьма трудно и с более образованными людьми, о чем бы то ни было, вести систематическую беседу, а с простолюдином не удобно собеседовать потому, что он недостаточно развит, и своими простодушными вопросами и замечаниями будет вас непременно сбивать с того порядка мыслей, какого требует правильное раскрытие предмета. Не сказать же собеседнику: ты не о том спрашиваешь, следует говорить о том-то, или спросить вот о чем. Это значило бы обнаружить, что у вас подготовлен ряд вопросов и ответов, и дать повод думать, что на вопросы, которых вы не имели в виду, вам трудно отвечать. Вообще диалогический метод пастырских наставлений не так удобоприменим на деле, как это кажется с первого раза. Нужно иметь терпение выслушивать ненужные вопросы и замечания, и уметь опять наводить разговор на избранный предмет. Попробуйте когда-нибудь записать, хоть приблизительно, ваши разговоры с прихожанами о религиозных предметах: сколько бы вы ни прилагали усилия вести их в порядке, – в них будет не много складу и ладу. Следовательно, если и бывают у священника с прихожанами разговоры об истинах веры, то это вовсе не те, которые нам случалось читать под именем бесед священника с прихожанами. Да если сказать правду, то настоятельная надобность диалогически исследовать истины веры настоит только в таком случае, когда собеседник священника имеет убеждения, противные православному учению. Тогда возможна и необходима беседа, тогда допускается даже состязание с целью вразумить заблуждающего, убедить упорного, или расположить к принятию истины отвергающего ее. Понятно, что подобные беседы уместны с иноверцами, раскольниками и людьми, не твердыми в православных убеждениях. Но в наставлении прихожан, послушных голосу церкви и пастырей ее, каковы у нас, слава Богу, сельские простолюдины, диалог у того, кто не умеет его искусно вести, запутывает предмет, да и у опытного отнимает много времени и не скоро приводит к цели. Впрочем, мы не устраняем совершенно бесед священника с прихожанами; мы только полагаем, что беседа в таком виде, в каком она доселе являлась в печати, мало пригодна как для священника, так и для прихожан, – именно ей не достает естественности и простоты.

Есть другая, несколько отличная от указанной, форма пастырских наставлений, это – воскресные беседы священника к прихожанам. В настоящее время, когда число воскресных школ возрастает более и более, воскресные беседы священников к прихожанам могут сделаться весьма употребительною формою пастырских наставлений. Первое сведение об открытии воскресных бесед в имении кн. Кантакузен, полтавской губернии золотоношского уезда при трех церквах, сообщено в прошлом году в С. п. б. Ведомостях⁵³; но в этом сведении не упомянуто о форме самых бесед и только очень коротко замечено, что „в воскресные и праздничные дни, между заутреней и обедней, священники этих церквей беседуют со своими прихожанами о предметах веры и научают их молитвам и символу веры с приличными толкованиями“. В № 7 журнала „Век“, за нынешний год, передано подобное же голое известие, заимствованное из Рязанских Губернских Ведомостей, что „в селениях государственных крестьян рязанской губернии учреждены воскресные беседы для толкования закона Божия, и что беседы эти происходят по праздникам в промежуток времени между заутренею и обеднею“⁵⁴. Наконец в недавно вышедшем нумере Воскресного Чтения мы нашли более подробное описание воскресных бесед с прихожанами, сообщенное священником рязанской губернии о. Ипполитом Мышкиным. Между прочим он говорит: „осенив себя крестным знамением (что повторяют и все присутствующие), я всегда начинаю свою беседу с дневных евангелий: прежде прочитываю их на славянском языке, потом перевожу на русский, а далее объясняю простым, разговорным языком самое содержание евангелий. Так как историческое содержание евангелий довольно понятно и легко напечатлевается в памяти крестьян, с охотою слушающих всякое повествование о чудесах и дивных делах; то я почитаю более нужным останавливать их внимание на вероучении и нравоучении из чтомых евангелий. Во все праздники кратко рассказываю, а иногда прочитываю по книге историю праздника и указываю его значение догматическое и нравственное. Во дни же великого поста занимаюсь по преимуществу объяснением молитв и христианскими назиданиями к покаянию“. Таким образом воскресные беседы о. Ипполита не имеют строго определенной формы, но, смотря по предмету их, получают вид то рассказа, то наставления, то наконец толкования и объяснения. Такими, конечно, и должны быть воскресные беседы; но они, как очевидно с первого разу, требуют большего запаса сведений, а при недостатке этих сведений – значительных пособий. Вот что говорит об этих пособиях тот же о. Ипполит. „В книгах духовного содержания, а более в духовных журналах, нахожу себе мудрых и добрых руководителей. Журнал же „Воскресное чтение“ преимущественно изобилует сведениями, относящимися к воскресным беседам: во многих статьях этого журнала объяснены евангелия воскресные и праздничные и изложена история всех церковных праздников и установлений, (например, объяснения воскресных утренних евангелий см. в Воскр. чт. за 1841−1842 г., а литургийные евангелия воскресные объяснены в Воскр. чт. более за 1846−1847, 1854−1855 и 1860−1861 гг.). Очень полезными для себя руководствами я почитаю также следующие книги: 1) Изъяснения воскресных и праздничных евангелий, для употребления в училищах министерства народного просвещения, 2) Беседы в воспоминание празднуемых церковью священных и великих событий. Соч. П. В. Нордова. Вологда. 1856 г. и 3) Собрание поучений на дни воскресные и праздничные и на дни св. четыредесятницы. 2 тома. Киев. 1854 г. Чтобы полнее и отчетливее изложить перед прихожанами живым языком беседу, для этого, конечно, нужно всегда подготовлять себя чтением руководств, накануне праздника, и иметь в виду наперед определенный план беседы и – пожалуй пособие для справок“⁵⁵. С последним замечанием о. Ипполита мы совершенно согласны. Не думаем, чтобы священники говорили свои беседы без предварительного приготовления, по крайней мере мы не советовали бы это делать. Как бы ни были известны священнику предметы, о которых нужно говорить, он должен наперед сообразить предмет своей беседы во всём его объеме и установить порядок мыслей до малейших подробностей. Известно, что в харьковской второй воскресной школе поставлено в обязанность преподавателям заблаговременно подготовлять беседы, излагать их письменно и подвергать предварительному обсуждению. Подобное требование было бы обременительно для священников в применении к воскресным беседам. Заставить священника писать все свои воскресные беседы значило бы сбить его на старый лад церковных проповедей и тем лишить беседу непринужденности и живости, свойственных живой устной речи. Но кто не имеет навыка говорить складно, кому предлежит беседовать о предметах довольно сложных и трудных, тому необходимо писать предварительно беседу. Лучшие из таких бесед можно бы печатать, как это и сделал только что упомянутый священник, составив из своих бесед книжку, напечатанную еще в 1858 году⁵⁶. Тогда и этот отдел пастырских наставлений, столь благовременных и необходимых теперь, имел бы сначала опыты, а потом и образцы. Относительно внешней формы воскресных бесед, мы так же согласны с о. Ипполитом. Если предметом беседы служит дневное чтение из евангелия или апостола, или состав, значение и принадлежности богослужения; то ей естественно иметь вид изъяснения или толкования; если в беседе касаются исторических предметов, – по поводу ли праздников, или с намерением познакомить слушателей с библейскими и церковными событиями, то всего удобнее излагать ее в поучительных рассказах; если наконец в беседе говорится о предметах догматических, то она может быть предложена в форме катихизического урока. Только во всяком случае пастырь должен помнить, что он не только учитель, но и руководитель, что он преподает наставления не просто, как уроки из науки, не для знания только, но научает для спасения. Поэтому все воскресные беседы священника с прихожанами, хотя бы предметы их были заимствуемы и из круга богословских наук, должны иметь характер более руководительный, нежели научный. Недостаточно сообщить слушателям сведения о том или другом предмете, надобно указать, и для чего нужны эти сведения, какое они имеют приложение к жизни и деятельности христианина. В этом отношении могут отчасти служить образцем воскресные беседы священника с прихожанами, помещенные в 1858 и след. годах „Воскресного Чтения“. Говорим отчасти, потому что это – собственно церковные поучения, а не беседы, как мы их здесь понимаем; сочинитель, предназначая, конечно, свои беседы для людей, знакомых уже с библейскою историею, слегка касается самих происшествий, а преподает языком проповедей нравственные уроки. Но в сельских прихожанах нельзя предположить ни знания истории, ни современного понимания литературного языка, – и в этом отношении упомянутые беседы, очевидно, непригодны для сельских прихожан. Вывод же практических уроков из событий исторических достоин подражания, только должен быть применен к нравственным потребностям сельских прихожан.

Наконец последний вид пастырских наставлений вне церковной кафедры должны составлять домашние наставления. Они также не имеют определенной формы, как и воскресные беседы; в них священник предлагает прихожанам в самом кратком виде объяснение непонятного в учении веры, нравственные уроки и правила поведения, увещания, советы, замечания, поучительные рассказы и тому подобные наставления. Они походят на краткие поучения, но отличаются от них большею безыскусственностью в составе и свободою в изложении, могут быть прерываемы вопросами и замечаниями, поясняемы эпизодами и допускают даже провинциальную речь, если она понятнее для слушателей. В первый раз, сколько помнится, домашние наставления явились под этим именем в нашем журнале⁵⁷. Но из этого ничуть не следует, чтобы они были нововведением, выдуманным только теперь. В книге „о должностях пресвитеров приходских“ находим следующее примечание: „во всяких домовых собраниях, в коих пресвитеру бывать случается, так-то: при поминовениях, при елеосвящении и просто при посещении больного, а паче при исповеди и приобщении святыми тайнами умирающего и других подобных тому случаях, не упустит тщательный пресвитер, чтоб тамо полезных как больному, так и собранию приличных поучений и бесед не сделать“⁵⁸. Утвердительно можно сказать, что домашние пастырские наставления существовали всегда в церкви христианской, как существуют и теперь. Мы даже думаем, что они преподаются гораздо в большем количестве, нежели церковные поучения, и этим между прочим объясняем ту особенность наших сельских простолюдинов, что они, не будучи доселе грамотными, не совсем не знакомы с религиозными предметами. Но так как случаи, по которым преподаются домашние пастырские наставления, приходят иногда неожиданно, то священники и говорят эти наставления без предварительного приготовления. Это же обстоятельство должно признать причиною и того, что у нас доселе очень мало заявлено опытов домашних пастырских наставлений. А между тем для многих, особенно молодых, священников весьма пригодно было бы знать, как опытнейшие их сослужители руководили своих духовных чад вне храма, в каких случаях и какое слово назидания предлагали им. Сборник таких наставлений на всякие случаи жизни общественной и домашней был бы дорогим подарком для многих приходских пастырей, и мы вправе ожидать его от пастырей же. Это очень легко сделается, если священники, во 1-х, будут подготовлять свои наставления в таких случаях, которые известны благовременно, например, по случаю новых распоряжений правительства, по совершении треб, по поводу особенных явлений природы, по радостным или печальным обстоятельствам жизни общественной и семейной и пр. При краткости и безыскусственности своей, домашние наставления не потребуют от священника много труда и времени для предварительного приготовления их. Для того, чтобы разрешить недоумение, преподать нравственный урок, обличить заблуждение или суеверие, сделать увещание и замечание, или дать полезный совет, достаточно указать, на основании священного писания, прямое учение или требование касательно того или другого предмета, или церковное правило. Весьма пригодно также раскрывать предмет примерами из истории библейской и церковной, из житий святых отец, из явлений природы – и даже ежедневных опытов. Средства для этого должны быть у каждого священника. Знание многих мест из священного писания, знание священной истории и жизнеописаний святых угодников, знание соборных правил и церковного устава, а главное – знание умственного и нравственного состояния пасомых, их потребностей духовных и даже вещественных, – всё это такие знания, ко- торых стыдно не иметь каждому священнику. Пособием и материалом в сем деле могут служить, кроме св. писания и систематических руководств богословских, Кормчая книга, Церковный Устав, Четии-минеи и другие жизнеописания святых. Училище благочестия, Сокровище духовное от міра собираемое (св. Тихона воронежского и задонского) и мелкие статьи исторического и нравоучительного содержания, разсеянные в наших духовных периодических изданиях: Христианском Чтении, Страннике и Душеполезном Чтении. Особенно богато такими статьями Воскресное Чтение. В прежних годах подобные статьи, которые могут быть взяты целиком для домашних наставлений, можно находить в конце почти каждого нумера. Во 2-х, – случаи, вызывающие у пастыря слово назидания, бывают иногда внезапны и резки, так что некогда подготовить наставление, зато они имеют то преимущество для священника, что сами же открывают ему предмет беседы и возбуждают в душе его особенные чувства; а слово назидания, сказанное в минуты одушевления истинным чувством, всегда почти бывает самым живым и действенным словом. Вот такие-то наставления и надобно непременно записать, пока еще не прошла сила впечатления, вызвавшего их. Таким образом частью из подготовленных наперед, а частью из сказанных без приготовления, по особенным случаям, пастырских наставлений со временем наберется у каждого священника достаточное количество домашних пастырских наставлений, из которых многие могли бы после тщательного пересмотра, быть напечатаны и составить сборник, о котором мы упоминали, и которого у нас не достает.

К. Думитрашков

К светским книгам для народного чтения мы относим и руководства, назначенные для постепенного умственного развития и наглядного знакомства с окружающими предметами. Таковы следующие книги:

Хрестоматия для простого народа. Изд. Москов. Общ. для распространения полезных и дешевых книг. Москва. 1861 года. 15 печат. листов. Ц. 30 кон. сереб.

Детский мip и хрестоматия. Книга для классного чтения, приспособленная к постепенным умственным упражнениям и наглядному знакомству с предметами природы. Назначается для детей 8−12 лет. С.-П-бург. 1861 г. Ц. 1 р. 80 кои. сер., весов. за 3 ф. – Сочинитель книги этой – г. Ушинский, ныне редактор „журнала министерства народ. просвещения“, преобразованного им в задачах и целях народной педагогии. Наблюдатели и преподаватели воскресных школ свидетельствуют, что книга эта читается детьми с большою охотою, знакомя их на довольно понятном языке со многими предметами природы, а также образцами литературы русской. Жаль, что хрестоматия довольно тоща по содержанию, и что сочинитель мало предложил рассказов из русской истории о лицах и событиях, близких к детскому и к народному чувству.

Беседы c детьми. А. Пчельниковой. Ч. I−VII. С.-П-бург. 1858−1860 г. Ц. 5 р. 25 коп. сер., с пересыл. 7 р. сереб. – В каждой из этих книг около 60 стр. и 1 картинка. Каждая часть начинается уроком наглядного обучения, к которому относится и раскрашенная картинка, изображающая в первой части кухню со всеми принадлежностями ее, во 2-й столярную, в 3-й цвета радуги, в 4-й домашних животных, в 5-й булочную, в 6-й плотников, в 7-й быка и корову и все предметы потребления, извлекаемые из этих животных. За уроками наглядного обучения следуют рассказы из естественной истории и детского міра вообще, потом сказки, басни, стишки, игры и под. Книга назначена, собственно, для молодых матерей, гувернанток и наставников. При употреблении ее в народе (хотя впрочем сомнительно, чтобы здесь выписывали ее, пока значительно не удешевится ее издание), нужно иметь в виду, что сочинительница ее стоит на общих педагогических началах, и очень сочувствует воспитанию французскому (она и составила ее по образцу Revue de l’éducation nouvelle Journal des Mères et des Enfants) и потому книга ее во многом требует разъяснения и перемен. Кроме того, книга бьет на сказки и басни, на которые народ наш смотрит не совсем выгодно. Однако нельзя не рекомендовать ее – так она хороша для руководства при воспитании и обучении детей, наглядно указывая, как приняться за это дело, чтобы сделать его, сколько возможно, увлекательным и плодотворным: рассказы, которых содержание взято из детской сферы, просты, живы, часто художественны и изложены в форме оживленных бесед между взрослыми и детьми.

Сельское чтение. Сост. В. Одоевским и А. Заблоцким. 4 кн. С.-П-бург, 1859 года. Ц. 1 р. 20 к. сер., с перес. 1 р. 50 к. сереб.

Сельские беседы для народного чтения. Соч. Трусова. Изд. 4-е. С.-П-бург. 1859 г. Ц. 1 р., с пер. 1 р. 50 к. сер.

Есть и еще несколько хрестоматий и книг для чтения, с претензиями на народность и возможную полноту разнообразных познаний. В последнее время они стали множиться, как материи, на которы вдруг явилась мода; но эти книги не пригодны для народного чтения, как по содержанию, так и по изложению. Даже поцитованные нами книги далеко не обнимают собою всех предметов, составляющих деревенский мір, и напрашивающихся в сознание селянина. Народные беседы Григоровича представляют бессистематичные и часто вовсе некстати поставленные объяснения самых разнородных предметов; Книга – Зеленого и Хрестоматия Ушинского ближе стоят к потребностям своих читателей и систематичны, но заставляют желать еще многого и многого. Последняя ограничилась только литературными целями, не имея в виду разнообразия познаний. Остальны состоят или из рассказов о разных разностях из деревенской или детской жизни, без полноты и законченности, или же ограничиваются (хрестоматии) только беллетристическими целями и состоят преимущественно из сказок, басен, анекдотических рассказов и под., не давая положительных познаний, необходимых для каждого более или менее сознательного человека. Вообще их система, выбор предметов и, почти всюду, изложение показывают в авторах весьма мало знакомства с кругом и характером потребностей селянина, со степенью развития его сознания. Самое слово: хрестоматия дико звучит в ушах каждого русского, тем более простолюдина, которому оно вовсе непонятно.

После сборников, энциклопедий, обращают на себя внимание сочинения по естественным наукам. В последнее время наука наша сильно заговорила о необходимости реальных познаний, а жизнь общественная устремилась преимущественно к практичности и пользе сведений, относящихся к производительности, промышленности, торговле и под. Отсюда в современной литературе нашей наиболее сочинений по части наук естественных, как более всего отвечающих показанному направлению в науке и жизни. Отсюда же, в последнее время, и в литературе народной начинают преобладать в количестве и достоинстве сочинения этого же рода. Назовем более известные из них.

Беседы Золотова, в 8 книжечках:

1) Всё ли оно так есть, как нам кажется?

2) От чего наука никогда не довершается и не сразу нам дается?

3) О ясном солнышке.

4) О движении земли и о том, как и что от того происходит.

5 и 6) О луне.

7 и 8) О затмениях лунных и солнечных, о кометах. Цена за все 8 книг 58 коп. сер., с перес. 83 коп. сереб. В таком виде эти беседы изданы Лермантовым и продаются в его магазине. Товарищество „Общая Польза“ предположило издать полный круг естественных сведений, под названием: Міроведение, соч. В. Золотова, и издало уже первый отдел этой естественной энциклопедии, под названием: Тела небесные. В этом отделе помещены, в измененном несколько и более систематическом виде, показанные 8 книжечек, под такими заглавиями: 1) общее обозрение звездного неба и планетной системы; 2) движение земли; 3) луна; 4) лунные и солнечные затмения, 5) кометы. Цена этому отделу 50 коп. сер., с перес. 75 коп. сер. В скором времени товарищество обещает издать по отделам и продолжение Міроведения в таком виде: 2-й отдел: о воздухе, от чего происходит ветр, гроза, роса, туман и проч., 3-й отдел: всегда ли земля была в таком виде, как она теперь и что в ней находится? 4-й отдел: от чего не везде на земле одинаково холодно и тепло, и что от того происходит? Следующие за сим 4 отдела будут посвящены физиологии и психологии, всеобщей истории, истории христианства, истории русского народа.

Мір Божий. Руководство по русскому языку для приготовительного класса. Состав. Разин. С.-П-бург. 1860 г. Ц. 3 р., вес. за 3 ф. Это – зоология, ботаника, минералогия, астрономия, отчасти география, физика в кратких очерках.

Рассказы о природе и ее явлениях. А. Разина. С 107 политипажами в тексте. С.-П-бург. 1861 г. 379 стр. Ц. 2 р. сереб.

Расказы о животных и растениях. А. Разина. С 87 политипажами. С.-П-бург. 1861. Ц. 2 руб. сереб.

Путешествие по разным странам міра. Чтение для детей старшего возраста. А. Разина. С.-П-бург. 1860 г. Ц. 2 р. 50 к. сер., с перес. 3 р. сереб.

Г. Разин несколько времени был редактором „Журнала для детей“, и многое из показанных его сочинений первоначально печаталось в этом журнале. Книжки его мы назовем самыми солидными и добросовестными из всех, писанных для детей. Впрочем, при употреблении их в народе, многое придется объяснять и толковать, потому что г. Разин пишет несколько сухо и сжато, хотя по большей части он прост и ясен до художественности, особенно в „Путешествиях“.

Беседы в досужее время. Рассказы для чтения простому народу. Тетрадь 1-я. Изд. А. Станюковича. С.-П-бург. 1860. Ц. 15 коп. сер. Рязанской губернии, ряжского уезда, села Жукова управляющего Андреева сын, окончивший курс в московском университете, приехал в деревню к отцу, и постоянно беседует с поселянами о домашних способах лечения обыкновенных болезней и о разных явлениях природы, находящихся перед глазами у простолюдина. Довольно обстоятельно изложены здесь статьи: о теплоте, электричестве, магнетизме, а также о распознавании болезней по пульсу и языку.

Из природы. С.-П-бург. 1860 г. Ц. 10 коп. сер. Неизвестный автор предположил издать ряд статей о природе, отдельными выпусками, в рассказах для простого народа. В этой первой книжке, после общих понятий о природе, автор говорит только о воде, рассматривая ее во всех видоизменениях (лед, пар и паровые машины, туман, дождь, снег, иней, град; вода морская, речная, ключевая, минеральные или теплые воды и проч.).

Добрая соседка. Рассказы о животных, или естественная история для малых детей. С.-П-бург. 1861 года. 58 стр. Ц. 1 р. 25 коп. сереб. Сравнительно с объемом книги, цена очень дорогая.

Міроздание. Чтение для всех. С 50 рисунками. Перевод с немецкого. Выпуск 1-й. Москва. 1860 г. 421 стр. Цена 20 коп. сер., с перес. 45 к. сереб. – Цена весьма дешевая. Этот 1-й выпуск „Міроздания“ сокращенно представляет полный обзор природы, или же только программу для обзора ее, который и обещается издателем в последующих выпусках. Здесь изложены начала философии природы, астрономии, геологии, физической географии, метеорологии, электричества, магнетизма, химии, ботаники, зоологии и физиологии. Всё „Міроведение“ будет только переделкою немецких периодических популярных изданій: Wochenbände für das geistige und materielle Wohl des deutschen Volkes и Die Schöpfung in ihrer Herrlichkeit. Русское Издание назначается так же для популярного чтения, и написано языком большею частью общедоступным, разумеется – с германскою туманностью по местам.

Упомянем еще здесь об одной книге во уважение давности и благонамеренности ее:

Книга Наума о великом Божием міре – Максимовича. Ц. 15 коп. сереб., с перес. 40 коп. сереб.

Есть много и других книг о предметах естественных, в особенности писанных для детей, в форме рассказов; но они частью пусты по содержанию, частью ничтожны по выбору сторон и изложению. Внимание общества к этого рода предметам и мысль о необходимости естественных наук для простонародья до того усилились, что ученый Комитет министерства государственных имуществ предложил редкую в подобных случаях премию (две тысячи рублей сереб. и золотая медаль в триста руб. серебр.) за составление „учебника по части естественных наук для употребления в земледельческих училищах“, который „состоял бы из простонародного, доступного каждому грамотному крестьянину изложения физических явлений и законов природы“⁵⁹.

Расказы из истории:

Открытие Америки. Исторический рассказ для детей. С чертежами и картою. Соч. Даневской. С.-П-бург. 1861 г. Ц. 75 коп. сер., вес. 1 ф.

Открытие Америки., Камчатки и Алеутских островов. Рассказы для детей. А. Разина. С.-П-бург. 1860 г. Цена 1 р. сер., с перес. 1 р. 25 коп. сер.

Исторические рассказы и биографии. Чтение для детей старшего возраста. А. Разина. С-П-бург. 1860 г. Цена 2 р., с перес. 2 р. 50 коп. сереб.

Рассказы из русской истории – Максимова. Цена 10 коп. сер., на перес. от 1 до 10 экз. 25 коп. сереб.

Чтение из русской истории. (С исхода XVII века). И. Щебальского. М. 1831 года.

Сочинение это автор назначает для молодых людей до 15 летнего возраста и к их понятиям применяет тон рассказа и самое содержание его; он обещает вести это дело так занимательно, чтобы его читали „не в исполнение только обязанности, а ради внутреннего его интереса“. Подобная книга давно ждется на Руси. В обществе нашем в последнее время сильно возбужден интерес к своему прошедшему, с жаром читаются в нем журнальные исторические монографии. Между тем до сих пор не явилось у нас связного, но чуждого схоластики, полного и популярного изложения русской истории: недавно вышедшие руководства Соловьева и Иловайского, имея несомненные достоинства значительной полноты, связности и достаточной обрисовки времени (особенно Иловайского), представляют однако-ж только перечень событий русской истории, которого нельзя понять без опытного постороннего руководства и пояснения. Существующие у нас для детей систематические изложения русской всеобщей истории – Бабушкины уроки и Маменькины уроки Ишимовой (мы их видели в первой части нашего каталога) только каррикатурят, а не воспроизводят исторические события. Г. Щебальский, кажется, значительно пособит этой нужде нашего общества показанным своим сочинением: он предложил себе такое чтение для детей до 15-лет. возраста, и выполнил эту задачу до значительной степени полноты, наглядности и занимательности. Но, судя по первому опыту, книга его будет доступною и народу, за чтение ее может приняться всякий, хоть немного грамотный человек. Разумеется, что для полного успеха ее в народе, она должна иметь несколько более простоты в изложении. Вышедший в свет первый том „Чтения“ заключает в себе три рассказа: 1) Россия при царе Алексее Михайловиче; 2) Россия при царе Феодоре Алексеевиче и 3) царствование Петра 1-го. В последнем рассказе заключается семь глав, и он занимает бо́льшую часть книги.

Упомянем еще о брошюрах:

Княгиня Ольга, первая русская правительница христианка. Соч. Н. С. С.-П-бург. 1861 года. 9 стр. Цена 3 коп. сереб.

И.А. Крылов, для простонародья. С.-П-бург. 1856 г. Цена 7 коп. сереб., с перес. 30 коп. сер.

Федор Никифорович Слепушкин. Н. Михайлова. Ц. 5 коп. сереб., на перес. от 1 до 10 экзем, прилагается 25 коп. сереб.

Нравоучительные расказы:

Дядя Тит Антоныч учит, как надо любить ближнего. Соч. Н. С. С.-П-бург. 1861 года. 22 стр. Ц. 3 коп. сереб.

Не изведав горя, не узнаешь счастья. Рассказ. Ц. 20 коп. сереб.

Кто человек, тому сродно всё человеческое (из Народного Чтения). П. Небольсина. Цена 10 коп. сереб. на перес. от 1 до 30 экз. 25 коп. сереб.

Два рассказа: а) добровольное признание и b) где тишь да гладь, там Божья благодать. Цена 10 коп. сер., с перес. 35 коп. сереб.

Обязанности крестьянина. Я. Флоренсова. Цена 20 коп. сереб.

Крестьянское счастье или мужичек домохозяин, М. 1861 г. 33 стр. Ц. с перес. 45 коп. сереб.

Жизнь без горя и печали. Солдатская сказка. Цена 50 коп. сереб., с перес. 75 коп. сереб.

Господин колодник. Рассказ Погосского. Цена 30 коп. сереб., с перес. 55 коп. сереб.

Дедушка Назарыч. Рассказ Погосского. Цена 25 коп. сереб., с перес. 50 коп. сереб.

Солдатские заметки. Соч. Погосского. Цена 50 к. сереб., с пересыл. 75 коп. сереб.

Все эти рассказы заимствованы из выходящих выпусками книжек г. Погосского, под названием: Солдатские Беседы. В прошлом году вышло таких книжек 6.

(следует окончание).

Продолжается подписка на „Странник“, духовный учено-литературный журнал, издаваемый священником магистром богословия Василием Гречулевичем. Годовая плата за 12 книжек (4 тома), с портретами и приложениями 3 р. 50 коп., а с пересылкою во все города и почтовые конторы России: 4 р. с. Кому и эту сумму внести вдруг затруднительно, может при подписке внести 2 р. с. А остальные 2 р. в сентябре месяце. Подписка на полугодие не принимается, так как „Странник“ на весь год каждомесячно печатается в одинаковом числе экземпляров. Подписавшиеся на журнал и по истечении 1-го полугодия получат все 12 книжек. Гг. иногородные благоволят надписывать свои требования исключительно так: В редакцию духовного журнала „Странник“, в С.-Петербург.

В редакции журнала Странник продаются недавно-отпечатанные следующие книги:

1. Изложение евангельской истории по руководству подробного сравнительного обзора четвероевангелия. Соч. священника м. б. В. Гречулевича. В 8 дол. 192 стр. Цена 50 к., с пересылкою 75 к. СПб. 1861.

2. Притчи Христовы, десять выпусков (20 притчей с 20-ю политипажами). СПб. 1860, 1861 г. Цена 30 к. с пересылкою 50 к. сер.

Выписывающие обе эти книги вместе платят 1 р. серебр. с пересылкою.

История нашего сельского духовенства весьма проста и немногосложна; нам представляется она в двух периодах, скудных, однообразных, – один продолжался до 18-го века, другой продолжается доселе. Первые века христианства в России не представляют данных для определения быта тогдашнего сельского духовенства. На севере Руси, куда в конце 12 века двинулся центр русского населения, сразу является в общественной жизни особый характер, отличный от характера южно-русского народонаселения: строгая централизация, развитие аристократии, кормление людей служилых, суровая семейная замкнутость, – таков был общественный характер в северной Руси, и на нем построевались все общественные в ней отношения. В этом духе должен был неизбежно построиться и быт северно-русского духовенства. До 18 века мы замечаем в нем следующие главные явления: вся забота о церковных делах находится в руках высших иерархов; приходское духовенство остается только при обрядах и требах, на которые смотрит, как на кормление; сельские священники без нужды, разом по-нескольку, определяются к одним и тем же приходам, и через то, нередко оставаясь без всяких средств содержания, принуждены бывают скитаться без приюта, или же – в торговые дни отправляться в города для того, чтобы наняться в услуги другим священникам; даже зажиточные из них дома держат себя не только в крайней простоте, но и совершенной грубости, – дерутся на кулачных боях, отбывают черные работы и т. под. – Отличительною чертою тогдашней южнорусской общественной жизни служит настаивание на „старые звычаи и вольности“. Это настаивание, к концу указанного нами периода, в сильной степени выразилось в борьбе всех сословий за унию, в войнах козацких и поголовном восстании крестьян против шляхты, и под. Тот же самый характер носило и южнорусское духовенство: оно сильно восстало против необходимости подчинения высшим местным иерархам и епархиальным их управлениям, и, рассчитывая на удержание за собой „старых звычаев и вольностей“, не приняло даже великих преобразований Петра Могилы в обрядности; братства в том же духе восставали против епархиальных властей. В самом иерархическом устройстве южной Руси того времени обнаружилось стремление монастырей, братств, приходов, протопопий и наместничеств к автономии, к независимому положению в епархии, протопопии, или в целой иерархии. Такими объяснениями мы хотим сказать, что тогда, как северно-русское духовенство рано, при самом почти образовании московского государства, стало изменять первоначальный свой характер, духовенство южнорусское, в продолжение всего упомянутого периода, сохраняло свое древнее устройство. Оно вовсе не существует, как особое сословие, выделенное из среды народа, отличенное от него разными привиллегиями. Прихожане сами избирают священника из своей же среды, их выбора не остановит даже местный епископ, в противном случае приход отделился бы от него и подчинился во всех церковных делах какому-либо ставропигиальному братству, а рукоположил бы избранного какой-либо молдавский, или греческий епископ-путешественник, которые часто странствовали тогда по южной России. В приходе, кроме исполнения треб и платы за свой труд, священник ничем не отличается от своих прихожан: усадьбу и пахотные поля он получает от помещика на одних с ними условиях, отбывает ему барщину, платит все поборы, дает третины и десятины, платит так же поцерковное, т.е. за право служить в церкви, и под. Такое же, общее со всеми прихожанами, отношение имел он и к правительству гражданскому: он не был для него лицом официальным, не служил для него в приходе посредником в выполнении различных его интересов, проводником его мнений. Отсюда-то происходило и тогдашнее теснейшее единение между интересами парода и интересами духовенства религиозными: впереди народных манифестаций – сказали мы выше – было духовенство: Петр (Могила) благословил Хмельницкого на войны с Польшею, священники были душею тогдашних гайдамацких загонов, всюду по Украйне уничтожавших панов и крепостную зависимость; в свою очередь и народ в своих восстаниях никогда не отделял самовластия шляхты и крепостного ига от притязаний унии и католичества, и с равным ожесточением губил и панов и ксендзов.

Между указанным нами положением духовенства сельского, продолжавшимся неизменно до 18 века, и положением его нынешним, в особенности положением духовенства малороссийского есть большая разница. Оно существует теперь особно от народа, по всем условиям быта: в его сферу из народа можно проникнуть только путем долгого учения и при этом многих затруднительных формальностей. Оно имеет не существующее для селянина право отдавать детей своих в духовные школы, где они, путем долгих и своеобразных занятий, приобретают склад ума и чувства, далеко различный от народных представлений и ощущений. И эти только школы дают право на приход, народный выбор в этом случае становится неуместным. В приходе священник получает усадьбу, пахотную и сенокосную землю, без всякого оброка за них, без всякого обязательства перед помещиком. В губерниях западных эту землю прихожане обязаны для священника вспахать и засеять, потом собрать с нее урожай и свезти к нему в двор. Здесь они обязаны так же давать ему квартиру со всеми хозяйственными службами и собственными средствами поддерживать их. Такие обязательства прихожан в отношении к священнику еще более отделяют его от них и заставляют их смотреть на него, как на второго пана в деревне, перед которым они так же обязаны на несколько дней в году. В отношениях своих к правительству священник стоит уже гораздо выше селянина и пользуется привиллегиями, недоступными для народа. В следствие указанных причин произошла резкая перемена и в частной жизни нашего сельского духовенства и отличие в домашнем быту от быта народного, начиная от уборов и стола до внутреннейших ощущений, до душевного такта.

Такая перемена в положении и быте сельского духовенства совершилась не вдруг: ХVIII век стоит на грани между прежним и нынешним его положением и служит переходом от одного к другому. Для духовенства северно-русского этот переход совершился тихо и скоро, потому что оно уже значительно подготовлено было к нему прежними общественными отношениями, – обособлением от народа и сильным развитием чиновничества, безучастием народа в его выборе и назначении, в безусловной обязательности „кормления“ его. Но что касается духовенства малороссийского, то такая перемена в его положении происходила медленно и с усиленною борьбою, потому что новый характер его, новые начала в его жизни ограничивали, стесняли и наконец совсем выживали начала прежние. Таким образом ХVIII-й век в истории малороссийского сельского духовенства представляет двойной и сильный интерес, скудно представляющийся в тогдашней истории духовенства великорусского: а) в нем мы можем узнать начала и характер древнего, первоначального быта русского сельского духовенства; b) в нем увидим отношение этих начал к началам нынешнего быта его.

Считаем нужным заметить, что в наших очерках мы будем иметь в виду сельское духовенство той части Малороссии, которая находилась под властью России, не касаясь быта духовенства заднепровского, находившегося до конца столетия (1794 г.) под властью Польши. Впрочем, условия быта этого духовенства, часто изменявшиеся в следствие смут в Украйне, сделаются для нас понятными, когда мы будем знать древние начала быта духовенства, жившего в московской Малороссии.

Сделаем еще одну оговорку. За недостатком исторических данных, мы не обещаем представить полную картину быта духовенства, даже отдельных очерков, вполне развитых и заключенных. Скажем об нем на столько, на сколько позволяют немногие архивные документы и рассказы стариков-священников, видевших в своих отцах и сохранивших еще по местам в себе самих типы священников XVIII века.

Состав сельского причта при малороссийских церквах в ХVIII столетии был разнообразнее и сложнее нынешнего: он представлял длинный ряд должностей, из коих каждая выполняема была большею частью несколькими лицами, исключительно или же преимущественно посвятившими себя церковной службе. Во главе причта и всей парафии (прихода) стоял священник, парох⁶⁰. Большею частью в приходе, имевшем менее 100 дворов, был один священник, имевшем более 100 дворов – 2 священника, – более 200 дворов – 3 священника. Последнего рода приходы были весьма редки; сами прихожане в больших приходах просили о разделении причта и строили другую церковь. Но вообще количество священников, как и всего причта в приходе, до 1778 года, времени преобразования приходских штатов, не было определено законом, и зависело единственно от воли прихожан, которая свято соблюдала в этом разе давний обычай деревни; не всюду, поэтому, указанный нами порядок соблюдался, как обязательный: бывало и по одному священнику в приходе, имевшем более 400 дворов, бывало напротив и по 2 там, где находилось не более 60 дворов. Когда в приходе был один священник, тогда он в своем титуле прибавлял: целостный, целопарохиальный. Где было два священника, там или оба они были равны в отношении к доходам и ко всем правам в приходе и назывались в таком разе половинными, или один был только помощником другого, на котором лежало всё управление приходом, и первый назывался викарным, последний настоятелем, командиром, парохом. Три священника в приходе редко были равными, но обыкновенно один занимал бо́льшую часть прихода, другой меньшую, а третий был викарным на части первого. Если священник получал „чин“ наместника, то к его приходу, или к его части в приходе присоединяли не менее 100 дворов от других приходов, „для доволения с оных в проезд духовных властей“. Епархиальные власти, в продолжение года, весьма часто являлись у этих низших сельских властей с различными предписаниями и порученностями; при объезде же епархии архиереем, они растягивались по епархии длинным табором, заключавшим в себе кафедральную кантору, часть кафедральной канцелярии, толпу лакеев, певчих, послушников, диаконов и под. Всех этих лиц духовенство сельское продовольствовало на свой счет. Сельским духовным властям это продовольствие епархиальных гостей обходилось особенно дорого, потому что, из особенного внимания к ним, они располагались в их доме на один и даже несколько дней. В этих видах высшим должностным лицам в духовенстве, протопопам придавались иногда целые приходы. В 1722 году киевский архиепископ Варлаам Ванатович доносил св. Синоду, что в Малороссии некоторые протопопы имеют в своем приходе по две и по три самостоятельные парохии, и нет возможности обособить эти парохии и дать им особых священников, потому что протопопы в таком случае отказываются исполнять архиерейские распоряжения.

Что касается диаконов, то в ряду сельской приходской иерархии они считались совершенно лишними. Никто из кандидатов на священнический сан не видел нужды остановиться на этой ступени, потому что она нисколько не усиливала их права на священство. С другой стороны, никакой священник не видел при своем служении нужды в пособии диакона, которого служба вся входит в обычные его действия; а между тем на содержание диакона необходимы особые расходы, значительно сокращающие доходы остального причта, или увеличивающие обязательные пожертвования парохиан. Диакон поэтому был в приходе роскошью, щегольством, и находился только в таком приходе, в котором кто-либо обязывался содержать его на собственном иждивении.

Все остальные лица причта назывались вообще церковниками. Они разделялись на служащих при богослужении церковном и на заботящихся о церковном имуществе. В челе первых стоял дяк (дьячек) – пан бакаляр, пан дирехтор⁶¹, управлявший клиросом и школою. На основании древнего обычая южнорусских причтов – приготовлять для своей церкви прислугу, из среды которой выходили бы потом дьячки и самые священники, в Малороссии и в 18 веке, когда уже существовали три специальные заведения для образования и приготовления молодых людей к духовным должностям (академия киевская, семинарии черниговская и переяславская) при каждой приходской церкви обучались по нескольку мальчиков, почти исключительно из бесприютных сирот, и потом навсегда приючивали их при церкви, поручая им различные случайные должности при ней, питая и одевая их из щедрых подаяний прихожан. Эти школяри (ученики) обучались в доме дьячка, называвшемся поэтому школою, под руководством самого же дьячка, носившего поэтому титул бакаляра и директора. Они заступали иногда место дьячка, или помогали ему в пении, чтении, и прислуживании при церковных обрядах; кроме того участвовали с ним в колядовании, чтении вирш и пении духовных гимнов в великие праздники. Старшим и более практичным, более честным из школяров священник и громада давали название поддячих, т.е. помощников дьячка, другим псаломщиков, клиросников и под. Паламарь (пономарь) редко бывал в тогдашних приходах, как известная личность с исключительною должностью в приходе: в алтаре, при всех обрядах и требах, прислуживал священнику то тот, то другой из школяров. Весь этот люд, взросший на клиросе и в алтаре, не увлекался уже другим положением в деревне, и большею частью навсегда оставался послушным исполнителем воли дьячка и священника, во всех церковных и хозяйственных их интересах, постоянно лелея в душе отрадную надежду заслужить у своей или у соседней громады должность дьячка, а со временем „выдряпаться и на попа“, как характеристично выражались об их усилиях в народе. Иным долго не счастливилось, они живали до 30 летнего и далее возраста в звании школяров, церковников, переходили из одного прихода в другой, преследуя заветную мечту, и наконец возвращались в первоначальную свою среду, крестьянскую или казацкую, и давали потомству своему фамилии Паламарчуков, Дьяченков и под. Количество так называемых церковников в приходе зависело единственно от воли священника и прихожан. Но дяк всюду был один, хотя бы в приходе было и три священника, и распределял певцов, чтецов и под. на все случаи в приходе, для каждого священника.

Во главе лиц, заведывавщпх церковным имуществом, стоял титарь (ктитор, староста). Он избираем был громадою (обществом) из самых почтенных жителей на неопределенное время, и был „хозяином церковных добр“, приходорасходчиком по всем статьям этого хозяйства, находясь всегда под наблюдением священника и громады. Это был представитель от громады, потому что громада главным образом давала от себя всё содержание церкви. Однако, даже до половины 18-го столетия, не во всех приходах известна была эта должность. Где помнили, что церковь построена старанием громады, там громада беспрепятственно управляла хозяйством церковным. Но было много церквей, построенных или самими священниками, или помещиками. Строители смотрели на церковь, как на свою собственность; священник-строитель содержал свою церковь на собственном иждивении, и сама громада ясно сознавала, что ей не следует мешаться в священное хозяйство своего пан-отця. Место этих строителей, по смерти их, заступали их роды, наследуя всё их имущество недвижимое и все права в приходе. Потом роды прекращались, парохии занимали люди, чуждые всяких отношений к своим предшественникам. Возникал тогда трудный вопрос: кому принадлежит храм? Новые священники считали себя преемниками всех прав прежних священников, а громада, насчитывая на храме значительное количество своих приношений, иногда починок, считала на своей сторонѣ всё право на наследство им. Или же, прежде чем прекращался в приходе род строителя храма, сам храм сильно ветшал, даже разрушался; прихожане, при несостоятельных наследниках, перестраивали его на свой счет, или же вновь строили. Опять трудное дело: громада, разумеется, видела в храме свою собственность, а наследники утверждены были в мысли о нем, как о собственности священника. В том и другом случае возникали споры между священником и громадою за право независимого управления церковным имуществом; громада избирала титаря и вручала ему храм, а священник прогонял его, мешал распоряжениям громады, вел свой приход и расход, забирал все деньги и вещи церковные к себе в дом. То же самое явление происходило, если церковь построена была помещиком, что впрочем бывало весьма редко. Споры эти были довольно часты. Киевский митрополит Рафаил Заборовский в своей епархии помирил обе стороны на основании обычая, существовавшего в Великороссии и вполне сообразного с существом дела; в 1734 году он приказал, чтобы при каждой церкви был от громады ктитор, который вместе со священником управлял бы церковным имуществом. Но давний обычай не скоро уступал место новому порядку; почти в продолжении всего 18-го века, держалось еще по местам понятие о праве священника в церкви, как в своем собственном доме, и ктиторов или вовсе не бывало при церкви, или они были только слугами священников, пока наконец духовное правительство взяло под свой надзор всё церковное имущество, весь приход и расход церковный, – обе спорящие стороны сделались тогда равнодушными к этому интересу, и легко помирились; ктитор стал повсюду непременным членом причта.

Где церковь была собственностью громады, там в среде самой громады, с незапамятных времен, сам собою без всяких внешних определений, существовал особый кружок, составляемый из лучших лиц в приходе, с исключительною задачею пособлять всем нуждам церкви и прихода. Кружок этот не ограничивался только временными пожертвованиями, вызываемыми тою или другою случайною нуждою церкви, как это водилось в громаде, но в урочное время непременно вносил в кружку определенную сумму, испрашивал доброхотные подаяния по соседним деревням, по ярмаркам, часто принимал в число своих членов и лиц другого прихода. Кружок этот называл себя братерством, а членов своих братчиками. Братерская скрыня хранилась всегда в церкви, а ключ от нее находился у одного из братчиков по выбору, который назывался поэтому ключником. Из этой суммы братчики, по общему соглашению, отпускали потом на все нужды своей церкви. Очевидно, что это те же самые братства, столько знаменитые в истории южнорусской церкви и идущие от самой глубокой древности в ней⁶², только со скудными средствами, с ограниченными задачами. Почти в продолжении всего 18-го столетия существуют остатки давних братерств при многих сельских церквах; в их заведывании, на их попечении находится всё церковное имущество; громада смотрит на них, как на своих представителей, которым уступает всё хозяйничанье в церковном добре, и в кружку которых охотно вносит по временам и свою жертву. По подобию братчиков, и громада там, где не было братчиков, имея свою сумму при церкви, поручала охранение ее особенному честному хозяину, с тем же титлом ключника. Кроме братств, видим следы цехов – в местах, где жили ремесленники. Цехи также принимали участие в содержании церкви и в распоряжении церковным имуществом. Это учреждение также древнее, как и братства, но с более ограниченными целями и средствами.

Здесь же упомянем еще об одном роде лиц, которые причитали себя к разряду людей, посвящавших себя на служение нуждам церкви. Почтенные старушки считали себя обязанными несколько раз в году сделать приношение в свою церковь и возбудить к тому же других. Обыкновенно две−три бабки, поблагословившись у пан-отця и взяв у титаря церковный воздушен и тарелочку, отправлялись по деревне из дома в дом, и, как пчелки, собирали, кто что пожертвует. Много потом копеек, денежек и прочего добра приносили они титарю, или же сами переводили вещи на деньги и покупали какую-нибудь вещь для церкви (икону, занавес, книгу, кадильницу и под). За их нежное усердие к церкви народ ставил их в параллель с братчиками, и ласкал их нежными титлами: сестрички, мироносицы, бабки-пчилочки. Число лиц, примыкавших к церковному причту, заканчивалось старцами. По уставу св. Владимира, все нищие в приходе, калеки, слепые, вдовы и сироты были „люди церковные“, т.е. церковь должна была содержать их и заведывать ими. Отсюда на юге России до конца 18 века при каждой почти церкви существуют шпитали (гошпитали), в которых живут старци⁶³, получающие всё содержание от причта и громады. Большею частью этот кружок ежедневно на обед, на ужин расплывался по деревне – один к одному хозяину, другой к другому и т.д.; один или два всегда питались и одевались священником, один ктитором и проч. На поминальных обедах, которые так часты до сих пор в Малороссии, старци эти были, как и весь причт церковный, необходимыми гостями, и подобно как священнику, и им подавали на молитвы, на поминовение души, как людям более пожившим на свете и, значит, более заслужившим милости у Бога. Впрочем все они, наравне с прочим причтом, имели и свои занятия при церкви, они собственно сторожили церковь, подметали и убирали ее и исполняли все черные работы при богослужениях (носили воду, угли и под.), сторожили церковную пасеку, были звонарями, мехоношами и под. В некоторых деревнях они же отбывали и службу громаде, – сторожили в царине (въезд в село с воротами), пасли череду (стадо). – В городах число старцев бывало довольно значительно: в 1718 году при гошпиталях шести старокиевских церквей было их 143, при тринадцати киевоподольских церквей 116. В городе Кролевце старци составляют особый старечий цех, управляемый старостою старечим; в гошпитале этого цеха хранится кружка старечая, считающая в себе значительное количество денег, которые расходуются не иначе, как за общим советом всех старцив, умножающих эту кружку промыслом с торбою и с протянутою рукою.

Так организован был причт церковный Приходская иерархия начинаясь в лице священника, обнимающего в своей службе наиболее нужд церковных, или лучше объединяющего в себе все службы церковные, постепенно дробилась в этом отношении, некоторых лиц навсегда привязывала к церкви; других только по временам, наконец сливалась с народом и делала интерес церкви интересом народным, громадским.

Такой состав иерархический наследовали малороссийские приходы „от давних часов“; народные понятия, обычаи срослись с ним, – ни духовные, ни міряне не думали об ином порядке. Но этот состав необходимо изменялся под влиянием преобразования всех местных общественных учреждений по идее московского государства – идее централизации и строгого отделения правительственной формы от народного вмешательства. Это стремление правительства русского, глубже и глубже проникавшее народные слои, отразилось в отделении сельских причтов от общества прихожан и ограничении состава первых.

Еще с 1722 году принято за правило, чтобы в тех приходах, в которых менее 100 дворов, причт ограничивался одним священником, одним дьячком и одним пономарем, чтобы число этих членов причта удвоялось при двухстах дворов в приходе, утроилось при трехстах. Император Петр І-й повелел записывать в подушный оклад всех детей священников, лишних против этого количества. Этот порядок тотчас стал прилагаться к Великороссии, где духовенства бывало в иных приходах едва не на половину всего населения⁶⁴. На Малороссию он распространен уже в 1778 году; от всех священников, оказавшихся лишними против штата, отобраны ставленнические грамоты, им запрещено богослужение, пока не приищут себе штатного места. Для священников впрочем не слишком заметна была эта реформа, потому что она немного только не согласовалась с существовавшим обычаем; она резко сказалась всей деревне только тем, что вводила строгую форму в это дело, и совершенно выделила его из притязаний обычая, из права громады, – между формою и обычаем стала строгая черта. Гораздо резче сказался этот порядок в среде церковников: весть о нем произвела в ней такое смятение, какое произвела на Запорожье весть об уничтожении Сечи, с которою школа много схожа была по своему характеру. Дьячек переставал быть уже бакаляром, дирехтором, как бы атаманом маленького, вольного и холостого братства, в котором всё основывалось на единодушии, отрешенности от хозяйственных забот и поджидании добычи, как на Запорожье поджидание татарина в степи. Он оставался теперь одиноким, безучастным, формальным работником на своей службе, видевшим подле себя, из всего прежнего общества, только одного, такого же работника, закрепленного в свои формы, пономаря. Прежним слугам и товарищам его тяжело было расставаться со своим батьком-братом, со своею долею-волею; они долго еще бродили подле своего коша... Прихожане лучше желали слышать на клиросе, на парастасах и под. дружное пение молодых церковников, нежели унылое и хриплое пение одинокого и скучного дьячка, и – продолжали давние свои подаяния на них. Таким образом церковники долго еще могли держаться в приходе. Еще в 1771 году киевский митрополит Гавриил Бужинский писал своей консистории: „в епархии киевской школьники разного звания люди с места на место бродят, и по имеющимся при церквах избам, так называемым школам, приставая, тунеядством кормятся, и не только никакой пользы обществу не приносят, но паче разными своими безчиниями вред и соблазн причиняют, а чрез таковых своевольных бродяг на церковнослужителей настоящих и постоянных напрасное наносится нарекание“. Затем он строго приказывает нигде не принимать их, а иметь при одном священнике двух причетников (дьячка и пономаря), при двух священниках – четырех, при трех – шесть. В 1778 году это стало всеобщим законом. Но еще в ведомостях 1780−1790 годов часто встречаем отметки: „№№ живет в послушании церковном“, или же: „живет в должности псаломщика в послушании церковном“ и под.; под такими формами думало укрыть себя вольное школярство от преследований нового порядка. Еще и в наше время приходилось по местам встречать то поддьячих, то школяров с усами; они век свой живут в услугах дьячку и священнику, стягивают по грошу, по копейке на подать, или отбывают помещику урочные дни барщины (если они из крепостных), отдаваясь всё остальное время самым разнообразным и тяжелым услугам причта, во имя титула церковника, доступа на все поминальные обеды, приема хозяевами при обхождениях прихода с крестом, с кропилом и проч.

Введение штатов в причтах отозвалось и на других прислужниках церковных. Утверждая определенные должности и лица в причте, правительство только им поручало все дела приходской церкви, приход и расход поручало только старосте церковному совместно со священником, расходы определяло только на нужды храма. Этим уничтожались общества братчиков и старцив, громада увидела определенную черту между своим правом и долгом причта. Для первых, после времен Польши и Унии, когда автономия приходов и насилия униатов открывали широкое поле для их благотворной деятельности, оставалось пока единственное утешение, – это честь в народе, название хозяев церкви, попечителей и благотворителей храма. Впрочем и это значение постепенно слабело, по мере того, как духовное правительство более и более подчиняло своему надзору управление и хозяйство приходских церквей. Сильно поколебало их охоту распоряжение о поверке приходо-расходных книг, церковных сумм и всего имущества протопопами и наместниками (в 1734 г.). Указом 1745 года 16 марта все цехи по городам подчинены общему городовому устройству и поступили в ведомство городовых магистратов и ратушей. Указом 1763 года все они обложены подушным окладом в пользу государства: подать, собиравшаяся с мастеров, за право производить свое ремесло в пользу храма, теперь сама собою получала другое назначение. Оба эти указы положили конец формальному существованию цеховых братств. Многие из членов их, единственно по воспоминанию о прошедшем, продолжали еще свою складчину в пользу своей церкви. Но окончательно уничтожилось их значение приходскими штатами. До сих пор в малороссийских деревнях, при литургии, во время пения херувимской песни, Тебе поем и достойно есть, староста или ключник раздает стоящим впереди, почетнейшим прихожанам зажженные ставники (большие свечи); при процессиях, держащие эти ставники окружают священника. Это одно, что до сих пор напоминает в приходе о братчиках, это было их отличием и почетом при богослужении. Что касается гошпиталей и старцив, то после распоряжения комиссии о церковных имениях 1768 г. употреблять церковную сумму только на прямые нужды храма, они забрали свои торбы и разошлись по ярмаркам, поминальным обедам, храмовым праздникам и под.

Из всего числа хозяев и слуг церкви от народа правительство признало только церковного старосту; обычай же в некоторых местах до сих пор оставляет при нем другое лицо, не признанное духовною властью, – ключника.

(Продолжение обещано).

В 10 № журнала „Сын Отечества“ за текущий год, на странице 283, между прочим, напечатано: „В заключение нашего обзора жизни России, не можем не указать на один, очень важный и замечательный, факт, – именно на открытие при всех сельских церквах минской епархии школ для обучения крестьянских детей грамоте. Таких школ, к 1 февраля текущего (1861) года, открыто 500; в них учащихся 5000 крестьянских мальчиков и девочек разного возраста. Первоначальное обучение детей возложено на дьячков и пономарей, под наблюдением и личною ответственностью приходских священников, из которых весьма многие принимают самое живое участие в открытии школ и в убеждении крестьян обучать детей грамоте. Такое явление, будучи важно само по себе, заставляет желать повторения его и в других епархиях. Кто что ни говори, а нигде нет приличнее места для школы, как при церкви, и никто лучше и больше не может иметь влияния на мужичка, как священник. Да, теперь, и именно теперь, на духовенстве лежит трудная задача, может быть, труднее, чем оно само думает“.

В этой „Заметке“ представляются два положения: первое – изложение факта, а последнее – вывод, из него извлеченный. Изложение факта, при всей своей благонамеренности, при всём сочувствии открытию школ при церквах, представляется читателю, знакомому с делом распространения церковных сельских школ в минской епархии, довольно не определенным и не полным. „Заметка“ говорит, что при всех сельских церквах минской епархии открыты школы для обучения крестьянских детей грамоте и тут же прибавляет: „к 1-му февраля текущего года таких школ открыто 500 с 5000 учащихся в них крестьянских мальчиков и девочек разного возраста“. Тут что-нибудь да не так. И самая круглота цифр наводит уже сомнение в их достоверности, и цифра сельских школ, открытых к 1 февраля, не соответствует фразе: „при всех сельских церквах“. Известно, что в минской епархии общее число сельских церквей 812, а приходских 535⁶⁵; следовательно, по статистике заметки, разница между количеством сельских церквей вообще или приходских в частности, и количеством открытых при них школ составляет цифру 312, по отношению ко всем и 35, по отношению к приходским церквам минской епархии. Для устранения этого разноречия, нужно или сократить цифру церквей, или увеличить цифру школ. Насколько невозможно изменение первой, на столько необходимо увеличение последней, – тем более, что в некоторых больших приходах (особенно местечковых и таких, к которым относится несколько значительных и отдаленных от приходской церкви деревень), еще к 1-му числу минувшего февраля месяца, открыто (как это нам достоверно известно)⁶⁶ даже по две школы, так что их было не 500, а около 600 (572 с учащимися 5804). С 1-м же февраля текущего года далеко не окончено открытие сельских школ в минской епархии; открытие их будет продолжаться далее и далее, и со временем, может быть, не останется без средств к посильному образованию ни одной деревеньки, ни одной рудни, ни одного застенка, ни одного захолустья⁶⁷. За повсеместное распространение школ грамотности в минской епархии ручаются не только настоящие опыты развития ее в этой епархии, но и дознанное и доказанное желание самих простолюдинов ее не отстать от своих собратий и соседей, а особенно то рвение пастырей этой епархии, с которым они стараются заявить фактами выполнение постоянных и энергических внушений своего архипастыря (архиепископа Михаила) о распространении грамотности в народе, о просвещении и вразумлении своих прихожан.

„Заметка“ умалчивает об имени того, кто, по Апостолу, благовременне и безвременне внушал, приказывал, настаивал, чтобы святое дело просвещения народного росло и росло, более и более, выше и выше, кто ободрял, утешал, поощрял, награждал усерднейших к обучению простолюдина делателей, обличал и возбуждал ленивых и небрежных; кто небогатые свои материальные средства жертвовал и жертвует на умственное развитие пастырей и пасомых, обласкал и наградил всякое прилежное и разумное дитя в своей епархии, – это, говорим, приснопамятное для всей церкви минской имя, пройдено молчанием. Но исчисление всего того, что сделал преосвящ. архиепископ Михаил для книжного образования своей паствы, далеко превышает объем и цель настоящей статьи. Что касается сотрудников этого архипастыря в деле развития грамотности простого народа, для них оказывается весьма недостаточным усвоение им „заметкою“ посредственного только влияния на обучение грамоте детей простого народа. В минской епархии все почти пастыри сельские считают важною своею обязанностью заботу о просвещении пасомых и посильное исполнение намерений и планов своего архипастыря. Вот что говорит один из образованных уроженцов минской губернии, специально изучавший развитие грамотности на его родине: „Развитие при церквах крестьянских школ составляет одну из лучших и благороднейших сторон деятельности здешнего (минского) духовенства“⁶⁸. Это развитие не ограничивается одним заохочиваньем крестьян к обучению детей своих грамоте и одним наблюдением за исполнением этой обязанности дьячками и пономарями. Многие сельские священники лично обучают детей простого народа, если не грамоте, то истинам веры и нравственности, посещая для того два−три раза (а уже не менее одного) в неделю сельскую школу, для объяснения учащимся истории ветхого и нового завета и для сообщения им понятия о некоторых других предметах догматики и практики православия, необходимых для этих младенцев умом и возрастом. Трудно определить, как скоро и как далеко это сугубое рвение архипастыря минского и его сотрудников подвинуло бы народное образование, если б оно не встречало препятствий своим благородным усилиям в местных обстоятельствах, или точнее – со стороны неправославного и нехристианского народонаселения минской епархии. В минской губернии едва ли не целая половина народонаселения – инославного исповедания: именно католиков, евреев и даже магометан. От этого зависит то, что самые благоразумные, энергические и христолюбивые меры духовенства к развитию образованности в народе, часто оказываются там полумерами, редко и на половину достигающими ожидаемых от них результатов. Вот что сообщает минский корреспондент „Указателя Экономического“ редакции этой газеты: „Воскресные школы у нас (в Минске и еще более, конечно, в других городах минской губернии) не пойдут в ход, по причинам совершенно местным. Главное народонаселение – евреи избегают общих училищ христианских. Хотя, по старанию здешнего архиепископа Михаила, учреждена воскресная школа при духовной семинарии (без сомнения, православной, хотя там есть и католическая), но туда не пойдут католики (прибавим от себя: другое большинство народонаселения в сравнении с православными) и к этому не допустит их духовенство (конечно, католическое), внушающее, чтоб они не ходили даже в православную церковь и налагающее тяжелые епитимии на ослушников“⁶⁹. Если присовокупить к этому татар-мусульман, то опасения корреспондента „Ук. Экон.“ еще утроятся. Но не в городах только неправославие и лжеверие препятствуют развитию грамотности в народе минской губернии, – и в селах, немного разве слабее, усиливалось и частью усиливается оно подавлять зародыши умственного развития простолюдина. Иные иноверные помещики, весьма еще недавно (назад тому около полугода), довольно неприязненно смотрели на это развитие. Они боялись, чтобы народное образование не подорвало их кредита у крестьян, не уяснило им прав их и отношений к земледельцу, не образовало и не утвердило в них того убеждения, что и они, как люди, не только могут, но и должны, для чести человечества, учиться уму-разуму, что и они имеют право на снисхождение и любовь других людей, кто-б они ни были. „На что мне учение крестьян! – говорило большинство этих господ, и по-своему было право. – Пусть лучше работают барщину, чем заниматься пустяками, бесполезными для холопа. Наука – дело панское. Ученый мужик сейчас зазнается: он уже не работник пану“. Понятно теперь, почему сельские пастыри, желавшие открыть где-либо сельскую школу, первоначально не только не встречали сочувствия своему предприятию со стороны владельцев, но и встречали иногда противодействие, инде весьма упорное, – так что, в случае дальнейшего рвения к осуществлению своих намерений, становились во враждебные к ним отношения. Понятно также и то, от чего в последнее время, когда простой народ почувствовал близость своей свободы, когда веяние ее, так сказать, проникло в самую атмосферу русскую, – простолюдин наш понял, что воля – ничто без ума, а его владелец догадался, что насильственное удержание простолюдина в цепях невежества делается co-дня на-день и большим анахронизмом и физическою невозможностью и прямым поводом – нажить со временем, в большинстве своих соседей, недоброжелателей и сильных и разумных и свободных; понятно, говорим, от чего в последнее время открываются в епархиях церковные сельские школы десятками и даже сотнями, – от чего и в минской губернии открыто их в течении последнего года почти вдвое больше, чем сколько открыто их в течении последнего десятилетия⁷⁰.

Вывод, сделанный автором „заметки“, по поводу рассказанного им факта, наводит также на мысли, весьма важные – и грустные, и отрадные. Три различные положения составляют этот вывод: а) желание повторения явления (открытия сельских школ) и в других епархиях; b) уместность сельских школ при церквах и с) трудность и даже непонятность задачи, предлагаемой духовенству развитием грамотности в народе. Эти положения, отличные одно от другого по содержанию, основательности и последовательности, нуждаются в некоторых уяснениях.

1) Желание автора „заметки“ умножения сельских школ сбывается. Жажда грамотности так сильна теперь, так повсемственна в народе русском (особенно на юге России), что утоляющие ее затрудняются удовлетворением этой потребности⁷¹. Невозможно в настоящую минуту исчислить все, открывшиеся в последнее время в разных местах пространной России, сельские школы. Едва ли проходит нумер журнала или газеты, в котором не заявлялось бы открытие – там и здесь – нескольких подобных школ. Цифра, которою захотел бы кто-либо определить количество открывшихся в течении хоть последнего года этих школ, не уловима. Она постоянно изменяется и увеличивается, так что, близкая к истине (если б это было возможно) сего дня, делается более не верною завтра. Возьмем для образчика хоть епархию киевскую, как более нам знакомую и более близкую в топографическом и этнографическом отношении к минской. Благодаря просвещенной деятельности киевского архипастыря, высокопреосвященнейшего митрополита Арсения, в течении последнего года, в киевской епархии открыты 893 сельские школы, с 14146 учащимися мужского и 2989 – женского пола (и того: 17135 учащихся), тогда как по 1860 год открыто только 150 школ с 3589 учащимися (2933 мужского и 665 женского пола), так что теперь в киевской епархии 1043 сельские школы, с 20724 учащимися обоего пола⁷². Приращение огромное, явление вполне утешительное!⁷³. При тех средствах, какими располагают двигатели народного образования, при той зависимости от нужд материальных, с которыми должно бороться духовенство, при той изолированности и житейской тесноте нашего простолюдина, которые мешали доселе нравственному его развитию, нельзя осуждать киевское сельское духовенство, если оно в самое короткое время не успело оказать еще бо́льших успехов в деле обучения простолюдинов грамотности. Ведь и теперь приходится один грамотный на 73 неграмотных (в киевск. губернии около полутора миллиона православного народонаселения), а в минской (там около 700 000 православных) грамотный относится к неграмотному, как 1 к 116. Что же будет, когда средства учащих и учащихся расширятся, когда освобождение простолюдина от крепостной зависимости окончательно совершится, когда нужда умственного развития сознается глубже и повсемственнее? С вероятностью, почти несомненною, можно сказать, на основании современных фактов, что года через два, а быть может – и к новому (1862-му) году, в киевской епархии едва ли не больше будет сельских школ, чем приходских церквей, и что, при дружном сочувствии сельского духовенства народному образованию, в непродолжительное время, останется в простом народе так же мало неграмотных, как назад тому лет 20 мало было грамотных. Да поможет всем нам Господь Бог, как можно скорее, увидеть эту победу света над тьмою и по силам способствовать ее одержанию!

2) Слова „заметки“: „нет приличнее места для школы, как при церкви“, довольно неточны. Значение фразы „при церкви“ – двоится. В буквальном смысле понимать ее, конечно, не следует. Как же? Не так ли, что сельские школы должны находиться под ближайшим и даже исключительным ведением и заправлением причта церковного, что он должен составлять начало этих школ – и административное и педагогическое? Кажется, так! На это толкование наводят и контекст заметки, и согласие этого толкования с истиной. Никто, кроме сельского священника, не может заохотить селянина к грамотности и заправлять ею. Но разве кто-либо в этом сомневался? К сожалению, сомневающихся и даже противоречащих этой истине оказалось более, чем сколько предвиделось, судя по ясности дела и непоколебимости положения. Иные теряли свою изобретательность на отыскание для молодого простонародья разных учителей и и руководителей, самых неблагонадежных и отдаленных от него – и нравственно и физически, забывая как-то нелогично или умышленно о самых близких и надежных – причте церковном⁷⁴; другие, менее сдерживающие себя при заявлении своей нерасположенности ко всему духовному, или более шаткие в религиозных убеждениях и более несостоятельные в этнографических воззрениях, усиливались, как можно, далее поставить сельское духовенство от образования простого народа, отбить овцу от пастыря, стращая кого следует (на подобие тех, которые стращают встречею с попом), и отсталостью его, и рутиной, и даже религиозностью направления (!). Быть может, кто подумает, что мы сражаемся с тенью, сочиняем и опасность и ее виновников? Всего менее! Мы только не называем по имени авторов, которые, и сочинений, в которых во что бы то ни стало стараются устранить духовенство от воспитания народного. И „заметка“, по поводу которой вынуждены мы были заявить несколько предыдущих истин, доказывает, что настоящая речь не безлична, не бесцельна. Той мысли, что „самое приличное место для сельской школы при церкви“, автор заметки предпосылает фразу: „что ни говорите“; стало быть, говорили, –^; и не редко, совсем противное⁷⁵.

3) Наконец в „заметке“ говорится о той трудной задаче, которую, по мнению ее автора, задала духовенству грамотность, и которая составляет будто бы для него проблему, может быть, не разрешимую. Опасение это несколько зловеще, и потому уже, что оно таинственно, – несколько недоброжелательно, и потому уже, что оно не могло отказать себе в удовольствии задеть слегка духовенство и несколько не логично, и потому уже, что не имеет связи с предыдущим. Таинственность этого опасения заключается прежде всего в темноте мысли и намерения. В чем трудность задачи, предлагаемой духовенству грамотностью простого народа? В самом труде? Но едва ли для духовенства представлялось когда-либо дело, легче этого. У него, и вокруг него – все средства к успешному прохождению этой, самой легкой, самой сподручной педагогии. В невозможности удовлетворить любознательности многих, желающих быть грамотными? Но разве не всё равно, что учить 5, что 50 мальчиков? Почти всё равно (особенно при методе взаимного обучения). Когда учитель говорит – это а, а это б, его так же могут видеть и слышать десятки, как и сотни глаз и ушей. Автор „заметки“, кажется, полагает трудность настоящей задачи и даже непостижимость ее для духовенства не в механических или моральных затруднениях к передаче грамотности народу, а в опасности нравственного развития простолюдина для достоинства его пастырей. Автор „заметки“, кажется, имеет в виду ту мысль, что простой народ наш, развиваясь весьма спешно, через каких-нибудь 5−10 лет, может сравниться со своим учителем, что этот учитель не должен убаюкивать себя мечтою всеведения, должен идти по лествице самоусовершения не вниз, а вверх, – что, упустив из виду это средство к сбережению своего влияния на прихожан и удержанию за собою прав учителя, он может весьма скоро оказаться несостоятельным в деле развития ума и сердца своих учеников и утратит то даже полувлияние на народ, каким он теперь пользуется. Если это действительно так, то нельзя отвергать того, что в словах автора есть часть правды. Конечно, духовенство наше довольно еще далеко от этой несостоятельности – удовлетворить моральным требованиям народа; но всё-таки не настолько, чтоб упустить ее из виду, нисколько ее не опасаться и коснеть в самообольщении. Образование сельского пастыря – семинарское, чтобы там об нас ни говорили, – такое образование, до которого или не скоро, пли никогда не поднимется образование большинства народной массы. Опыт подтверждает, что это образование оказывалось довольно надежным и в приложении к практике, менее привычной, более специальной и непредвиденной, чем общее назначение семинариста. Но, опять повторим, опасение отсталости священника не есть такое напрасное опасение, на которое он может не обращать своего внимания. Все идут вперед, должен идти и священник и даже впереди других; иначе он останется позади. Положим, что масса народная не опередит священника, но кто поручится, что его не опередят неделимые народа, – что эти неделимые, своим влиянием на толпу, не ослабят влияния на нее священника, не разочаруют ее убеждения в богатстве сведений своего отца духовного. Положим, что дельный ученик семинарии весьма силен в науках богословских и довольно ознакомлен с другими науками, преподаваемыми в семинарии; но это еще не дает ему полной возможности удовлетворить всем потребностям пасомых, – найти приличный ответ всякому вопрошающему. Вопросы, которыми захочет простолюдин удовлетворить своей любознательности, чаще и чаще, будут возникать в его уме, срываться с языка и, быть может, заставят иногда священника, даже очень образованного, или отделаться от вопрошающего ничем, или неожиданностью своею, поставить его в невозможность сразу и метко дать прямой ответ. Предположение это весьма естественно. Простолюдин, кроме предметов религии, может размышлять и о других предметах, – кроме книг духовного содержания, может прочитать и даже изучить какую-нибудь иную и, если с этим запасом знаний явится к священнику с вопросом, прикидываясь невеждою, то, быть может, окажется для священника опасным врагом, не только своею личностью, но и огласкою несостоятельности его по приходу и даже околице. То, что мудрецы-самоучки в подобных случаях начинают превозноситься перед всеми своими соседями и презорливо говорить перед ними о своем священнике, – это дело не только возможное, но и действительно случающееся. Что же делать священнику в этом случае? Конечно, не отвечать: „этому нас не учили в семинарии“. Таким ответом не только унизил бы он себя, но и семинарию. „Плохо же, – скажет, или хоть подумает сельский мудрец, – учат в семинарии, когда я, нигде не учившись, знаю больше тех, которые там учатся“. А если вопрос будет сделан священнику по части физики, медицины, земледелия (а священнику всего чаще нужно ожидать подобных, нелегких для него вопросов, и преимущественно из наук исторических и математических), то он не имеет права отделываться от вопроса простодушным признанием, что он не может припомнить решения его бывшими ему некогда наставниками⁷⁶. Что ж из этого следует? То, что по мере умственного развития простолюдина и пастырь его обязан расширять свои знания, и должен всегда помнить, что образование семинарское не есть окончательное, и что в школе жизни он может и должен развиваться и удобней, и продолжительней, и усерднее.

При первом намеке на нравственное усовершенствование сельского священника возникает в уме много вопросов: все почти они сходятся в той мысли, что священнику некогда этим заниматься. Но то не сомненно, что сельский священник не так уж недосужен, чтобы ему вовсе не доставало времени для умственной деятельности. Даже летом не всё его время расходуется на хозяйственные занятия; а зимой он совсем почти от них свободен и, на суде Домовладыки міра, конечно, подпадет общей участи рабов неключимых, если предпочтет бездействие чтению, сочинению, размышлению, выпискам из книг, а особенно изучению библии, поучению и вразумлению меньшей братии Христовой, вверенной его водительству Богом. Если простолюдин наш находит время и побуждение учиться недоведомой ему мудрости – читать, писать; то тем больше может найти их священник, желающий только продолжить свое образование.

Ив. Эремич

Величественное и священное торжество совершает ныне св. православная церковь русская в богоспасаемом граде Задонске. Собор архиереев, с многочисленным сонмом священнослужителей, предстоит ныне гробу святителя Тихона, чтобы открыть нетленные мощи его, для всеобщего чествования и прославления; бесчисленное множество народа, стекшегося со всех стран России, по случаю сего торжества веры и благочестия, в притрепетном ожидании всеобщего поклонения мощам новоявленного угодника Божия, тихо творит молитву. Минута важная и священная! Кто бы не пожелал присутствовать у гроба святителя, в настоящее время, чтобы облобызать нетленное тело св. угодника Божия!

Но, если Господь не сподобил нас видеть и лобызать нетленное тело святителя сего, то дух его и здесь может быть присущ духу нашему; и мы можем лобызать святителя духовно; если телесно удалены мы от места прославления сего угодника, то душею нашею можем всегда находиться с ним. Только бы душа наша была исполнена той веры святой и того благочестия христианского, которыми преисполнен был дух ублажаемого ныне святителя Христова!

Для того, чтобы мысленно приблизиться к святителю Божию Тихону, полезно вам, братие, будет узнать некоторые обстоятельства земной жизни его и те христианские подвиги, за которые Господь прославил его нетлением мощей. Из святой жизни его мы, конечно, можем вывести назидательные уроки для христианского жития нашего.

Святитель Тихон происходил не от знатных родителей. Отец его, Савва Кириллов, был дьячком в селе Корецке, валдайского уезда, новгородской губернии. Родился Тихон в 1724 году и в міре носил имя Тимофея. В доме родителей Тимофей обучился чтению и письму, но далее не мог продолжать учения, по бедности своих родителей. В 1737 году последовал высочайший указ, по которому дети священнослужителей, не учившиеся в школе, должны были поступить в военную службу. В числе их был и Тимофей Кириллов; ему было тогда около 14 лет. Бедная вдова мать, у которой на руках были еще и другие малолетние дети, представила Тимофея в Новгород, на усмотрение духовного начальства; начальство же представило его к исключению из духовного звания и определению в военную службу. Незавидная доля предстояла юному Тимофею. Но родной брат его, который был причетником в Новгороде, как только узнал об участи своего брата, начал хлопотать о том, чтобы возвратить его в духовное звание и поместить в духовную школу новгородскую, на своем иждивении. Старания брата, с помощью Божиею, увенчались успехом. В школе Тимофей оказал отличные успехи, и, со временем, из ученика сделан был учителем. Спустя три года, по окончании учения, будучи учителем, он принял монашеский сан, с именем Тихона, и продолжал образование духовного юношества, то в звании учителя, то в звании начальника заведения. В 1761 году он был уже епископом, а в 1763 году – епископом воронежским. В продолжение пяти лет управления воронежскою паствою, он показал отличную ревность и усердие. На всех равно обращал он внимание и заботливость – и на пастырей, и на пасомых. Отличительною же чертою его пастырского служения были ревность его о чистоте веры православной и любовь его к простому народу, а в частности к нищим и заключенным в темнице.

Будучи в Задонске, где проводил последние дни своей жизни, по причине расстроенного здоровья, святитель Тихон любил беседовать с простым народом. Являясь среди монастырского двора в одежде простого монаха, он заводил речь с простым народом о его работах, трудах и нуждах; узнавал их недостатки нравственные и материальные, пособлял и советом и деньгами. У кого не было земледельческих орудий или хлеба на посев, тому покупал и хлеб и орудие; у кого не было скота, тому покупал скот или давал деньги на покупку его. Кто страдал недугом душевным, того врачевал душеспасительным советом, наставлением; кто болел телесно, того или принимал в свою келлию, кормил и лечил до выздоровления, или нанимал ему квартиру и посылал туда пищу и лекарство. Узнавал ли, что оставались от отца и матери сиротки-девочки, – воспитывал их в духе христианском, и, по окончании воспитания, снабжал приданым. Видел ли обиженных и притесняемых, – заступался за них, ходатайствовал у начальства не редко и сам лично. Вот истинно-христианская жизнь, святое житие!..

Бывали случаи, что Господь посещал землю неурожаем и народ – гладом. Тогда келлия его была истинною житницею для бедных. То давал он деньги истаевавшим от глада на покупку хлеба, то раздавал самый хлеб алчущим, то испрашивал у добрых помещиков хлеб для раздачи бедным, то отсылал их к помещикам, прося у них пропитания, кормления для сих несчастных. В другое время он не только наделял нищих милостынею, но и учил их житию по Христе, жизни христианской. Любил он посещать заключенных в темнице, и для этой цели предпринимал путешествие из города Задонска в другой град Елец, когда находился там острог с заключенными в нем узниками.

Такими-то добродетелями сиял сей светильник Христов! Во всей жизни св. Тихона видна крепкая забота о том, чтобы верно исполнить сии слова св. евангелия: „взалкахся, и дасте ми ясти; возжадахся, и напоисте мя; странен бех, и введосте мене; наг, и одеясте мя; болен, и посетисте мене, в темнице бех, и приидосте ко мне“ (Мф.25:35, 36).

Высоко поучительна и жизнь его частная, подвиги его келейные. Молитва не сходила с уст его, во время пребывания в келлии. То становился он на колени пред образами, то повергался ниц и рыдал, при чем вырывались из груди его тяжелые вздохи и восклицания: помилуй Господи! пощади Господи! потерпи грехам нашим; не погуби нас со беззакониями нашими; услыши, Господи, и проч. По окончании молитвы занимался он чтением слова Божия и учения св. отцев церкви; это было любимое занятие его. Псалтирь он знал наизустъ; новый завет тоже. После такого душеспасительного чтения, он писал и свои сочинения, которых осталось довольно, и которые все исполнены истинного духа Христова.

Любил он посещать и своих знакомых, не для праздного препровождения времени, а с целью поучить их житию христианскому или примирить враждующих. Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся (Мф.5:9), – эту добродетель по преимуществу, так сказать, любил св. Тихон, и святая душа его никогда так не радовалась, как тогда, когда успевал он примирить враждующих.

За три года до своей кончины, св. Тихон заключился в своей келлии; он никуда не выходил и никого не принимал; милостыню же подавал через своего келейника; таким образом он совершенно предан был молитве и богомыслию. Но силы телесные, когда укреплялся дух его, слабели, приближилась и смерть; он предузнал и объявил свою кончину за три дня. Тогда доступ к одру его сделался свободным; он всех приходящих благословлял, со всеми прощался и всех убеждал жить по-христиански. Скончался он 13 августа (именно в этот день) 1783 года в исходе седьмого часа утра, предав праведную душу свою в руце Божии.

Благословен Бог наш, прославляющий верных рабов своих всегда и во всякое время! Благословен Бог наш, даровавший нам нового заступника и ходатая пред Ним! – Он явил нам, братие, что можно спастися и в наше время! Протекло около восьми десятков лет, со времени блаженной кончины св. Тихона, как Господь ускорил прославить его самым очевидным образом. За что же прославил его Господь? За те добродетели, которыми он сиял во время земной жизни своей. Вы слышали, как он любил нищих и неимущих, нуждающихся, и помогал им; любил посещать заключенных в темнице, чтобы преподать им евангельское слово утешения и пособие в их горькой жизни. Вы знаете, как он кормил бедствующих во время голода и принимал странствующих в свою келлию, питал и лечил их, или нанимал им квартиры, куда посылал и пищу и лекарство. Вам известно, как он питал и воспитывал сирот-девочек, устроял их судьбу, выдавал в замужество и снабжал приданым. Как старался он примирить враждующих, и не было праздника более отрадного для души его, как успех в примирении враждующих. За то Господь и прославил его.

Любил он читать слово Божие, из которого почерпал истины святые, во спасение свое и других. Творил он молитву день и ночь, стоял на коленях, простирался ниц во время молитвы, сердечные вздохи исходили из глубины души его. Ревновал он по вере Христовой и благочестию христианскому; и словом и делом заботился об искоренении языческих обычаев и празднеств. За то Господь и прославил его.

Как отрадно, бр. мои, должно быть для каждой души христианской видеть и слышать, что труд по Боге, житие во Христе приносит великую пользу. И благодарение Господу Богу, что мы живем в такое время, когда благодать Божия не иссякла на земли, что мы воспитаны в такой вере, в которой одной положил Господь спасение истинно приемлющим ее и живущим по ней. Итак не смей думать никто, что в церкви православной нельзя спастися. Какое разительное доказательство православия нашей церкви представляет настоящее торжество ее! Святитель Христов Тихон спасся и в наше время, спасся и по новым книгам. Какой упрек и какое опровержение раскольникам, которые напрасно думают и говорят, что нет спасения в церкви русской, православной! О, да вразумит Господь хоть этим новым своим чудом, нетлением православного святителя, сих несчастных заблудших, отторгнувшихся от православия, и да присоединит их к православию и святости единой, святой, соборной, апостольской церкви нашей.

Но для нас еще дороже должно быть и собственное спасение наше. А как спастися? – Этому довольно поучает нас жизнь святителя Христова Тихона. Святый апостол Павел говорит: „поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие, ихже взирающе на скончание жительства, подражайте вере их“ (Евр.13:7). Итак прежде всего и паче всего держитесь той веры православной, которую исповедали и наставники наши в вере – отцы святые. Имейте в виду и те добродетели, за которые прославлен Богом святитель Христов Тихон. Изберите одну из них и исполняйте ее во всю жизнь; а она – одна привлечет другую, другая – третью и т.п. Добродетели живут дружно и нераздельно. Где есть одна, там есть и другая; таково свойство добродетели. Не стану распространяться об этом много; испытайте самым делом, – и вы увидите, что истина не солжет себе.

Ты же, о святителю, новоявленный чудотворче! Помогай нам молитвами своими пред престолом Божиим, да возрастает, укрепляется и в нас тот же дух веры и благочестия Христианского, которыми преисполнена была душа твоя святая, во дни жизни твоей на земли; да, озаряемые истинным светом добродетелей, внидем некогда и мы в радость Господа нашего со всеми святыми. Аминь.

С. И. Г.

(Подорожнему не грех; – Различие между монашескою и общехристианскою жизнью; – Значение наших монастырей в прошедшее и назначение в настоящее время).

В семь часов утра отправился я на пароходе из К-а в К-н-в. Это было в великий пяток. Я остался на палубе, пока пароход шел мимо города, тянущегося на несколько верст вдоль берега реки, и безмолвно смотрел на его златоверхие храмы, жалея, что в такой день неотложная надобность заставляла меня удаляться от святыни к-ской. День был сумрачный, вода весенняя большая: пароход быстро летел вниз по реке.

Дул сильный противный ветер, быстрота движения еще более увеличивала напор ветра. Между палубными пассажирами приметно было сильное движение. Лишь в углу кормовой части неподвижно сидела небольшая группа православных простолюдинов. Вот один из них достал из сумки кусок черствого хлеба, перекрестился и стал есть. Соседи посмотрели на него косо, а один, поближе к нему сидевший, сказал: „а страстная пятница, а плащаница!“ „Подорожнему Бог простит“ – отвечал тот, к кому относились эти слова, и продолжал по-прежнему есть сухой хлеб. Я подошел к нему поближе и вступил в разговор с ним, не с тем однако ж, чтобы укорять или убеждать его, а чтобы добиться, какой смысл придает он слышанному мною и прежде в подобных случаях ответу. Оказалось, что это был слуга одного помещика, ехавшего тут же на пароходе, но занимавшего место в каюте 1-го №. После обычных расспросов: кто, откуда, за чем и с кем, я обратился к своему собеседнику с таким вопросом:

– А кто тебе сказал, что подорожнему Бог простит?

– Старые люди говорят, – отвечал мой собеседник.

– А ты и слушаешь их?

– Кого ж и слушать, как не их? – возразил собеседник мой.

– А старые люди будто всё уж знают и всегда верно говорят?

– А кто их знает. Видно, что так: на то они старые люди, чтоб мы их почитали, на то они больше нас жили, больше нас видели.

– Подорожнему Бог простит... да точно ли так и делают старые люди, как говорят? Или это, просто так себе, пословица?

– Нет, паничу, или пане. Жил я прежде у хозяина в селе; ездили мы в бор за сосною, подвод двадцать. Возвращались назад: вьюга была страшная, дорогу замело, а до села далеко. Стали мы в поле под корчмою; передрогли, перемерзли, да и волы пристали. А была неделя, и рано еще было, из церквей должно быть не вышли. „А что? – говорят наши старики, – корчма холодная, а подорожнему Бог простит“, – да и выпили мы все по чвертке.

– А ты продрог теперь?

– Гм, за то я и не пил водки. Боже, меня сохрани! Так только кусок хлеба себе достал.

– А ты первый раз едешь, на пароходе?

– Нет, ездил уже раза три с своим таки паном.

– А как лучше ехать, на пароходе, или на лошадях либо на волах?

– Гм... что и говорить! Там трясись, погоняй, за дорогой присматривай, а особливо осенью, либо вот весною, поедешь иной раз по таким горам и бескетам, где и сам измучишься и скотину измучишь; а тут сидишь себе на одном месте, рука и нога покойна, только ветерок под час подует, либо дождик пройдет.

– Так что же, тебе есть захотелось по трудах?

Собеседник мой видимо сконфузился, положил машинально хлеб на мешок и более не трогал его, а между тем всё-таки говорил:

– Да, захотелось.

– А ведь еще рано!

– Да что я вам скажу: служил я прежде у батюшки нашего, у священника. Ехали мы в К. Дорога далекая; ночевали мы раз на поле, да, вставши раненько, пробежали верст тридцать, и приехали к корчме, так в поле стояла. Вот батюшка и говорит: а что, хлопче? станем кормить коней, да и сами поснедаем. Солнце поднялось-таки высоконько, да праздник был какой-то, – Илии, ни то Ивана Купала, – не помню. Вот как стали мы снедать, то батюшка таки и говорит: хоть и рано еще, и, может быть, где-нибудь из службы Божией еще не вышли, да подорожним, говорит, Бог простит.

С удовольствием слушал я этот наивный рассказ, в котором добродушный собеседник мой, видимо поколебавшийся в своем доверии к старым людям, старался упереться на самый высший для него авторитет, – авторитет батюшки, священника. Он и сам, как видно, понимал, что старая поговорка, сложенная религиозною мудростью народною для таких крайних случаев, где человек пищею либо питьем спасает свое здоровье и жизнь, вовсе не идет к его положению; но ему стыдно было перед соседями, или просто поговорить хотелось. Мне оставалось после этого повторить только перед ним те самые слова, которые, перед началом нашего разговора, сказали ему соседи его, и я сказал, обращаясь к своему собеседнику:

– А теперь великий пяток; сегодня плащаницу будут обносить вокруг церкви. Знаешь ли, что сегодня жиды Христа распяли, и Он умер в этот день за грехи наши? Ведь и здесь есть жиды, а они знают, что значит наша страстная пятница; но посмотрят они на нас, по чем узнают, что мы христиане, что мы поминаем страдания и смерть Господа, в которого веруем и которому покланяемся? А случится у них праздник какой, – так ведь не поедет ни один из них даже на пароходе. Так-то они чтут свои дни священные, а мы христиане...

– Извините, паничу, – тихо проговорил мой собеседник и быстро сунул хлеб в мешок; между тем, всё-таки чувствуя неловкость своего положения, продолжал разговор.

– А паны-то, паны скоромное едят в великий пост, трубку до службы Божией курят и чай пьют. И письменные они люди, всё читают, всё, кажись, знают. На них глядя, и наш брат иной оскоромится. Боже мой, Боже мой!

В эту минуту промчался мимо нас другой пароход, плывший вверх по реке; народ, в том числе и мой собеседник, бросился смотреть проходивший пароход, а я между тем пошел посмотреть, что делают и в чем проводят время мои письменные спутники.

Я спустился в нижнюю каюту: там начинали завтрак. Один требовал котлет, другой бифштексу, третий маринаду – поросенка, с прибавкой водки, вина, либо пива, и не более трех человек ограничились икрой да пивом. Православный сидел рядом с иноверцем. Впрочем, такое различие можно было определить только по языку пассажиров, отчасти по их физиономии и костюму; что же касается поведения, стола, – то все они были как бы одной веры.

– „Устав, – заметил какой-то старичек, – разрешает в великий пяток для православных укрух хлеба с водою только тому, кто престарелся, или немощен есть, и то по захождении солнца; а тут каждый имеет свой устав, смотря по вкусу и средствам. Что ж? Не в этом, говорят, дело; были бы внутренние убеждения“... Завтракавшие говорили больше о том, кто какое кушанье больше любит, какое лучше пиво, как высоки цены в пароходном буфете и еще о некоторых мелочах.

За медленностью кухни и прислуги завтрак шел довольно долго, так что вскоре после того, как последние из моих спутников кончили завтрак, другие принимались уже за обед. Начался и обед, – всё та же история: мясо, мясо и мясо в разных видах, и опять вино, водка и пиво. „Что делать, – подумал я, – видно, подорожнему человеку не грех“.

Вошли в каюту два военных – не последнего ранга, и сели за стол. Для них приготовлена была уха, с какой-то рыбой, да жаренный лещ.

– А что это вы? – спросил господин из угла, когда они принимались за уху.

– Да вот на пищу св. Антония садимся, – отвечал старший военный.

– Что ж так? – иронически спросил господин.

– Да кто их знает, – говорят, будто мясное всё вышло.

– Неприятная комиссия!

– Что будете делать? Благодетельствуют люди; по неволе святыми станем.

– Святыми не святыми, а уж верно не грешнее монахов, – заметил военный-младший.

Господин, сидевший в углу, по поводу этой выходки, расходился против монахов не на шутку, точно получил от них личную обиду; его поддерживал младший военный, который также говорил с жаром, как будто речь шла о его личном благосостоянии. Все слушавшие этот разговор то лукаво улыбались, то кивали головой в знак согласия.

Вот они – письменные-то! – подумал я про себя, припоминая разговор на палубе с неписьменным. Впрочем, разговоры, в роде приведенного, приходилось мне выслушивать не раз – и в домах, но я мало обращал на них внимания, потому что не замечал в говорящих убеждения. Для меня однако ж теперь, как и всегда, казалось не понятным, откуда такое предубеждение против монашеской жизни, откуда такая вражда к монахам и такое голословное осуждение их жизни и поведения. Последующий разговор мой с одним из моих спутников разъяснил мне отчасти мое недоумение. Этот спутник принадлежал также к светскому званию и не был до сего времени знаком со мною, хотя и знал меня, равно как и я его. Соскучившись, вероятно, подобно мне, разговором других, он обратился ко мне с такими словами:

– А ведь согласитесь, что во всём, что говорят эти господа, есть много правды. Положим, что не все монахи так живут, как описывает их этот господин. Есть, конечно, и между ними честные, порядочные люди; но и они не приносят обществу никакой пользы, и самые монастыри по моему – совершенно бесполезные учреждения.

– Для тех, конечно, – отвечал я, – которые в них никогда не бывают, их не знают и не хотят знать.

– Что касается лично меня, то, признаюсь, я действительно бывал в них редко; однако же скажите, кому и на что нужны монастыри?

– Скажу вам первее всего, что монастыри, и первоначально и теперь, не учреждались и не учреждаются с какою-либо предзанятою мыслью приносить ту или другую пользу обществу, удовлетворять той или другой современной потребности, Сами в себе они имеют основание и цель своего существования. Учреждение их вызвано не какою-либо случайною, временною общественною потребностью, но вечно живым и неизменным стремлением к высшему нравственному совершенству. Стремление это присуще нашей природе, потому всегда было, есть и будет, конечно, во все времена существования христианской церкви.

– Но было время, когда монастыри не существовали, напр. в первые века христианства?

– Не было монастырей, но нельзя сказать, чтобы не было таких великих подвижников, какие потом просияли в пустынях. Апостолы, мужи апостольские – те же подвижники и еще выше их. Христианство явилось как бы в пустыни, на опустошенной грехом земле, среди растленного, истощенного в своих силах язычества. По своим внутренним началам оно представляло совершенный контраст с міром языческим, и последний нисколько не служил соблазном для него в его высших стремлениях. Мало того – мір ненавидел христиан, открыто и с неимоверною жестокостью гнал и преследовал их; потому первые христиане, живя в міре, жили как бы в пустыни.

– Так по-вашему в пустыни и монастыри идут за тем, чтобы избежать соблазнов: как же монастыри явились в разгар гонений на христианство, когда, как вы говорите, для христиан не было соблазна в міре?

– Гонения, как и прямые соблазны, равно могли служить препятствием для искавших высшего нравственного совершенства, и именно в то время, когда эти гонения усилились до крайней степени, некоторые из христиан стали удаляться в пустыни. Во всяком случае гонения, равно как и приманка, соблазн служили только поводом к удалению в пустыни, а цель этого удаления заключалась в искании высшего нравственного совершенства.

– Однако ж это искание было и в языческом міре, и не из подражания ли существовавшему обычаю, не по примеру ли, положим, индийских браминов учреждены и христианские монастыри?

– Не могу сказать вам, знал ли кто-нибудь из первых христианских пустынников об индийских браминах; но между обществом браминов и обществом христианских подвижников огромная разница, такая же разница, какая между религиею языческою и вероучением христианским. Если ж и в языческом міре проявлялось стремление к высшему нравственному совершенству, то это показывает только свойственность такого стремления природе нашей; а путь к самому совершенству указывает одно лишь христианство.

– О, конечно, одно христианство указывает наилучший путь к нравственному совершенству, но указывает равно для монаха, как для меня, для вас и для всякого другого.

– Извините, – не совсем ясно понимаю вашу мысль.

– Т.е., я хочу сказать, что начала жизни монашеской и общехристианской одни и те же. Христос не проповедовал особого учения для мірян и особого для монахов, которых и не было ни при жизни Его, ни гораздо после. Вся разница у нас с монахами в форме жизни, и я полагаю, что их форма, вынесенная, быть может, из древнего міра, отжила свой век и составляет теперь современный анахронизм. В самом деле то, на что монахи произносят особые обеты, что считают они своею как бы привилегией, не есть ли прямой долг всякого христианина, если он хочет быть христианином на деле, а не по имени только? Не всякий ли из нас обязан молиться Богу, жить целомудренно в браке и вне брака, показывать в своей жизни самоотвержение и быть настолько нестяжательным, чтобы, удовлетворив необходимые свои нужды, помогать другим во имя любви к Христу Спасителю? К чему тут какая-то мистификация, – особенные обеты на то, к чему мы обязались однажды данными обетами при св. крещении, к чему эти прибавки, дробные правила монашеской жизни, начиная положим с неядения мяса и кончая хоть четками и клобуком? Не ясно ли, что всё это форма, не имеющая особого содержания, и при том обветшалая, никуда негодная?

Собеседник мой говорил с таким непритворным убеждением и вместе с таким жаром и увлечением, что я почел необходимым поговорить с ним серьёзнее об этом предмете.

– Вы, – сказал я, – не полагаете различия между монашескою и общехристианскою жизнью, не считаете обетов монашества, чем-нибудь особенным, отличным от общих обязанностей христианских. Позвольте мне изложить вашу мысль честнее.

– Извольте.

– Вы, значит, не полагаете различия между кратковременною молитвою нашею, на которую мы уделяем утром и вечером несколько минут и непрестанным молитвенным бдением, в котором подвижники христианские проводят дни и ночи, в слезах и плаче о грехах своих и всех христиан, не полагаете различия между временным девством, брачною чистотою и воздержностью и совершенным отречением от брачной жизни, ведущим к великой борьбе с требованиями природы, не хотите отличить случайных подвигов самоотвержения от постоянного и совершенного лишения всех удобств и удовольствий жизни, простирающегося до забвения естественных привязанностей, не различаете наконец грошовой благотворительности нашей от совершенной добровольной нищеты и нестяжательности. Ах, если бы мы прожили хоть несколько дней так, как жили и живут великие подвижники христианские, мы не сказали бы тогда, что их жизнь не отличается от жизни общехристианской!

– О, кто же не признает этого отличия! Но я не беру в расчет этих излишков, этих крайностей в жизни, к которым никого не обязывает закон христианский. К чему этот вечный плач, вечное воздыхание, непрестанная молитва, жизнь более созерцательная, нежели деятельная, притом чуждая всех радостей и утех жизни, которые благословил сам Бог? Отбросьте все эти крайности, – тогда чем отличите вы жизнь монашескую от общехристианской?

– Конечно, ничем; но зачем называть крайностью то, что ведет к высшему нравственному совершенству и что люди добровольно избирают для себя не по прямому требованию, но по указанию закона христианского? Ведь согласитесь, что нравственность христианская имеет бесчисленное множество степеней, и чем выше степень, тем большие усилия требуются для ее достижения. Обеты монашества и суть те чрезвычайные усилия или средства, которые люди, обрекающие себя на жизнь отшельническую, употребляют для достижения высшего нравственного совершенства, хотя и сами они носят на себе печать великих нравственных подвигов. Эти подвиги кажутся вам странными излишками и крайностями, потому что выходят из ряда обыкновенных наших действий, превышают обыкновенные наши нравственные стремления; но на самом деле нисколько не противоречат высшим стремлениям нашего духа. Закон христианский точно не обязывает к этим подвигам никого, но предлагает их для тех, кои желают сделать более, чем сколько требует закон. Аще хощеши совершен быти, иди продаждь имение и даждь нищим, – сказал Спаситель одному юноше, который засвидетельствовал перед Ним, что он исполнил весь закон. Суть скопцы, сказал Он в другое время, иже сами себе исказиша царствия ради Божия, т.е. добровольно отреклись от брачной жизни ради высших нравственных целей, и при этом заметил: не вcu вмещают словесе сего, но имже дано есть. Могий вместити да вместит. Сообразно с сим и апостол Павел, восхваляя превосходство безбрачной жизни перед жизнью брачною, относительно первой замечает: о девах же повеления Господня не имам, совет же даю, яко помилован от Господа верен быти (1Кор.7:25).

– Согласитесь однако ж, что было бы, если бы все, или бо́льшая часть людей следовали этим советам? – сказал, улыбаясь, мой собеседник и вскоре сам почувствовал себя неловко, заметив, что повторил ходячую, избитую фразу.

– О, если чего, то именно этого опасаться нельзя, – отвечал я тем же почти тоном. – Люди так падки на удовольствия жизни, а жизнь иноческая так трудна и полна как внешних лишений, так и внутренних скорбей, что весьма немногие оставляют мір и идут в пустыни.

– И чем долее, тем менее, конечно, будет таких охотников. История подтвердит мое предположение. Было некогда царство монастырей, – в последнее время царства восстали против монастырей и стали уменьшать их число и прибирать к рукам их огромные имения, чтобы дать им лучшее назначение. Монастыри пустели и уменьшались в числе, и это идет до настоящего времени.

– Правительства старались только ограничить внешнее положение монастырей и уменьшить то число их, которое само собою было не лишне; но при этом дело не обходилось без крайностей и увлечений. Положительное, меркантильное почти направление прошлого и нынешнего века подавляет во многих стремление к иноческой жизни; но нельзя сказать, чтобы теперь число монастырей и монашествующих было мало и не увеличивалось. Так во Франции и в Австрии, так и у нас в России.

– Странно; но если и так, если и теперь есть довольно охотников до жизни монашеской, то всё-таки я не понимаю, к чему эта особность в их жизни, к чему эти строго замкнутые корпорации, с особенными воззрениями, с своеобразным складом душевным, с бесчисленными формальностями во внешнем поведении и образе жизни, в пище и даже одежде? Согласитесь, что вся эта обстановка, вся эта формальность не современна, не нужна и, если хотите, даже вредна; она-то возбуждает в нас антипатию, она отчуждает нас от монахов и наоборот. А разве нельзя без этих особенностей достигать высших стремлений? Нельзя напр., живя в міре, быть безбрачным, нестяжательным и т.п.? Ведь и без того существуют же монастыри в городах и даже в центре городов.

– Не монастыри шли к міру; но мір окружал их и приближался к ним, благоговея к их святыне. Впрочем, и там, где они сошлись, тем резче выступает их отличие, и это отличие неизбежно. Монашество имеет свою историю, свои предания, свои особенные цели, сообразно с которыми расположено как внутреннее устройство монашеских обществ, как и вся внешняя их обстановка. Можно, конечно, и в міре быть безбрачным, нестяжательным и т. под., но удаление из міра, подобно безбрачию и нестяжательности, есть также одно из средств к осуществлению высоких стремлений монашества. В монастырях есть старшие и юные, руководители и руководимые, достигшие значительной степени совершенства и только вступающие на этот путь. Скажу другими словами: монашеская жизнь есть великая мудрость и требует, чтобы ищущие этой мудрости действовали совокупными силами, – одни под руководством и наставлением других. Вот чем условливается необходимость общежительного подвижничества!

В то время, когда я доканчивал эти слова, один из спутников наших, глядя в окно парохода и приглашал к себе соседа, произнес: „а вот р…ский монастырь!“

– Пойдем на палубу, посмотрим монастырь, – сказал мне собеседник мой.

– Пойдем, – отвечал я, – и оба мы вышли на палубу. Собеседник мой начал:

– Много говорили мы о монастырях, а всё-таки не решили вопроса, какую пользу они приносят обществу. Ведь вот монастырь, стоит себе уединенно на берегу реки. Далеко от него жилища людей, и никому от него ни тепло, ни холодно. Торчат вон две−три монахини, и в келлиях, думаю, не больше. Закрой его – этот монастырь, никто бы не вздохнул кроме, быть может, живущих в нем старух.

– Я уже сказал вам, что монастыри учреждаются не для общества, но для тех, которые удаляются из общества. Впрочем, если уж вы непременно хотите видеть во всём общественную пользу, то я укажу вам хоть на значение этого и других монастырей, числом более десяти, лежащих здесь же на неширокой полосе вниз по течению реки. Три года назад тому я посетил все эти уединенные обители и довольно ознакомился с их историею, равно как и с историею края, в котором они находятся с давних и весьма давних времен. Не захожу далеко в историю, – не дальше, как в прошлом столетии, эти бедные теперь обители играли великую роль. Здесь царствовала тогда Польша, а под ее крылом уния, столько же своевольная и жестокая, как и ее покровительница. История ничего почти не говорит нам о судьбе этого края в прошлом столетии, и вы, не будучи знакомы с архивными документами, не можете себе представить, какие ужасные насилия совершали здесь над православным народом и духовенством поляки и униаты. Не было, кажется, кары, которой не изведали бы на православных украинцах их безжалостные мучители. Православные храмы были разоряемы, или с бою отбираемы на унию, священники изгонялись из приходов или подвергались неслыханным мукам и преследованиям, во всех захваченных приходах шляхта водворяла унию и священников униатских, которых народ знать не хотел. Дети оставались не крещенными, мертвые не погребенными. Народ шел в монастыри за требами и утешением; монахи расходились по Украйне, совершая требы, ободряя и наставляя народ – не щадить крови и жизни за веру. И не тщетны были их увещания, их помощь духовная. Народ до смерти стоял за веру отцов своих и не изменил ей до конца. Случалось, что враги православия с неслыханною лютостью нападали на монастыри; монахи, не говоря о других муках, выдерживали по 600 и 800 ударов киями, и не изменяли православию. Народ отстоял свою веру, но – во главе его всегда стояли иноки этой (тогда мужской) и других обителей.

– Признаюсь, ничто подобное мне не известно; а если и так...

– Именно так.

– То всё-таки сказать можно: то было время, теперь другое.

– А теперь подите в эти обители в праздники и даже дни воскресные, – сколько увидите здесь набожных богомольцев! Народ чутьем открывает свои прежние убежища и теперь спешит в эти убежища отвести душу от горя и печали, от нужды и забот.

– О, я знаю, что не только в простом народе, но даже в среде образованных людей молитва в монастыре считается более угодною Богу, нежели молитва в приходской церкви.

– Извините, не то это значит. Не потому народ наш идет в монастыри, что уверен в том, будто место сообщает силу молитве, но потому, что он глубоко чтит эти учреждения, их святыню, занятия и стремления живущих в них. Принцип монашеской жизни лежит глубоко в сознании народном. Кроме того, уединенность обителей монастырских, отрешенность всякого, вступающего в их стены, от всех забот и попечений житейских высоко настраивает душу к молитве. Монастыри самым существованием своим возбуждают нас от суеты житейской и напоминают нам о лучшей жизни, нежели какую ведем мы, находясь в міре. В них невольно настраивается душа на высший лад, чувствуется какое-то умиление, покой души и высшие порывы сердца. Монастыри – учители наши, если бы даже и не самым делом, то видом своим, – идеею. Вот не заменимая ничем, хотя и мало примечаемая услуга монастырей обществу! А в былые времена они были единственными хранителями и рассадниками просвещения, давали из среды себя пастырей церкви, проповедников слова Божия и т. под., кормили и одевали нищих во всякое время и особливо во время голода.

– А теперь делают ли они хоть что-либо подобное, есть ли в них какое-либо образование, какие-нибудь следы благотворительности? Нет, воля ваша, но теперь монастыри наши как чужеядные растения, – живут на счет общества, а обществу не дают ровно ничего, кроме высоких уроков, о которых вы сей час упомянули.

– Это уж слишком... Другое дело – сказать, что монастыри наши не имеют теперь такого значения для общества и государства, какое имели прежде. На это есть много и очень много причин; распространяться об них было бы слишком долго, но и помимо их монастыри и теперь приносят посильную пользу если не всему обществу, то некоторой части его. В них и теперь по преимуществу находят для себя приют и пищу нищие, они служат исправительными как бы учреждениями для виновных (епитимийцев) священников и причетников, в них наконец получают пристанище и некоторое воспитание сироты духовного звания, преимущественно исключенные из духовных училищ, наконец некоторые из монастырей, хотя еще весьма не многие, имеют при себе школы то для детей штатных служителей, то просто для крестьянских детей.

– Ну ради этого одного я готов мириться с святыми отцами, и помирился бы со всеми обителями, если бы они приняли теперь деятельное участие в образовании народном. А средств на это, кажется, достало бы, особенно у больших монастырей.

– А вы и не знаете, что большие, как вы их называете, монастыри издавна помогают образованию народа вообще, и в особенности детей духовенства. Так, например, мне известно, что на сумму одной из лавр ежегодно воспитываются десятки сирот в духовных училищах. Но всё-таки утверждаю, что обучение кого бы то ни было не первая обязанность монашествующих и не главная цель монастырей.

В исчезающей синеватой дали, прекрасен был вид р…ского монастыря.

– Посмотрите, – сказал я своему собеседнику, – какой живописный вид!

– Да, – отвечал мой собеседник; – монахи прежние обладали, как видно, отличным вкусом и выбирали для своего жительства самые лучшие, живописнейшие места.

– И полно вам нападать на монастыри! Ведь лучшие места, занимаемые теперь ими, были первоначально самыми худшими, – не обитаемыми, не проходимыми. Так-то справедлива, быть может, и бо́льшая часть нареканий, какие сыплются теперь на наших монахов со всех сторон.

– Нет, я уж сказал вам, что мирюсь с святыми отцами, только пусть учат грамоте народ православный. Конечно, и сами они имеют еще большую нужду в образовании.

– Кто ее не имеет? – отвечал я ему в то время, когда мы стали подходить к каюте. – Ну, хоть бы эти, (я указал на играющих в карты), либо те вон, что мясо едят – разве не имеют нужды в образовании? Только образование образованию рознь.

Быстро мчался пароход по пустынным берегам; погода становилась всё сумрачнее, ветер усиливался всё более и более. Всколыхался, заревел старый Днепр, волны с силою ударялись о борт парохода, брызги летели на палубу. Я упорно глядел в сумрачную даль. Это именно была пора дум, и много, много передумал я, припоминая всё виденное и слышанное в этот день и многое другое. „Образование, образование! – подумал я, – без тебя горе, да и с тобою не много радости. Вот один собеседник мой, не развитый, не грамотный, опирается в своем нравственном поступке на предание старины, не зная, как и где приложить его; вот другие образованные люди отвергают предания церкви, ее уставы, ее учреждения, а, может быть, и самые основные истины учения, ею содержимого и проповедуемого. Где же нам взять такое образование, которое, освобождая нас от грубого непонимания и предрассудков в деле веры и нравственности, в тоже время мирило бы нас с учением церкви, или лучше, подчинялось бы ему, вселяло в нас глубокую любовь к св. церкви, ее преданиям, уставам и учреждениям? Где нам взять такое образование?“... Об этом стоит подумать.

Кроме показанных брошюр, есть еще множество различных мелких рассказов, в особенности сказок, собраний басен, песенников и проч., и проч., написанных или скомпилированных для простого народа. Мы не упоминаем уже о печатных сочинениях другого рода, наполняющих столичные рынки, развозимых по городам и селам в десятках тысяч экземпляров и, к сожалению, преимущественно читаемых нашими грамотеями, например: Битва русских с кабардинцами, или прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга – сочинение, вышедшее в нынешнем году 14-м изданием, Францил Венециан, Мартин Задека, Ванька Каин, Соломон, Бова Королевич, Еруслан Лазаревич и проч. и проч. Скажем несколько общих замечаний об этих и вообще о книгах для народа. Сколько к первым народ привязан, столько же к последним он равнодушен, несмотря на то, что первые составляются так себе, без всякого расчета на служение простому классу, тогда как последние нарочито составлены для этого класса, напрашиваются к нему. От чего бы так? 1) Народ наш не слеп и не глух в отношении к себе, он ищет улучшения материального и нравственного своего быта, ищет для этого разумных советов и добрых наставлений. С такими требованиями он в особенности обращается к книге: он думает, что грамота дает ум, что книга учит разуму и добру, на нее он смотрит с уважением. Между тем каково содержание большей части народных книг, т.е. написанных исключительно для чтения народа? Они наполняются большею частью сказками, анекдотами увеселительными из простонародного же быта, баснями, пословицами, прибаутками и под., что вообще рисует перед нами мужика таким, каким является он в питейных домах, на базарах, в мастерских и проч. Правда, наш крестьянин любит в веселый час слушать сказочников, балясников, любит потешиться разными фарсами и прибаутками, но в душе не сочувствует всему этому, презирает и это ремесло и промышляющих им. Он требует от книги не потехи, не шутовства с ним, но вразумления себе, наставления. Не удивительно поэтому, что он не читает книг, противных здравому смыслу и вкусу. Мы приведем здесь слова одного тверского мещанина, которому один образованный турист предложил вопрос: „почему тверское мещанство и вообще простонародье не читает в городской, не давно там заведенной, библиотеке книг, когда для простолюдинов положена там невероятно дешевая плата, 30 коп. сереб. в год?“ „Что тут тридцать копеек за подписку, – отвечал он – или даром читать в библиотеке? Много нашлось бы охотников читать, которые заплатили бы трижды тридцать и больше; да вот извольте послушать... Что дадут читать? Спросишь Четью-минею, говорят – нет; спросишь Шестоднев – тоже; историю там какую-нибудь, говорят – семинаристам отдано; по хозяйству что-нибудь попроще, всё же нет; поучительное для жизни что-нибудь, и всё и всё нет. И пойдешь с пустыми руками... Ребята, подписавшись, носят вот сказки какие-то; я прочитал две, душу помутило. И полно, и в дом не надо за даром, а не то, что за деньги. Да уж что? Русской псалтири, Иисуса Сирахова русского, говорят, не добьешься“... (Соврем. Лет. Рус. Вест. № 22, стр. 8). Вот какие требования у простолюдина от книги! Ему нужно „поучительное для жизни что-нибудь“, вообще всё, что составлено в духе и мыслях слова Божия, а сказки и небылицы ему душу мутят. Но, как свидетельствует и приведенный пример, это-то „поучительное для жизни“ мало доступно для нашего простонародья. Ведь Четьи-минеи стоят у нас без переплета и без пересылки 15 руб. серебром; русская псалтирь стала библиографическою редкостью, шестоднев, Иисус Сирахов, поучительное что-нибудь не выписываются распорядителями городских библиотек, „по хозяйству что-нибудь попроще“ не существует, а есть, да всё не простое, „не наше“, как сказал бы простолюдин. Что же делать после этого человеку грамотному, у которого есть охота читать? Пробиваться, чем Бог пошлет. В лубочной литературе есть много произведений, туманно, часто бессмысленно, но совершенно в простонародном духе, понятиях и характере отвечающих положительным требованиям народа от книги. Битва русских с кабардинцами и под. удачно попали на самые живые струны народного самолюбия – храбрость красного молодца, победа над бусурманами, нравственная зависимость женщины от мужчины, простирающаяся до невозможности жить без него; Еруслан Лазаревич, Бова Королевич и под. – это прямые русские богатыри, вполне отвечающие эпическому состоянию нашего народа; Сонники, Соломон, Мартин Задека и под., имеют также солидные задачи и решают их в том характере, каким в пеленках еще пропитали нашего селянина бабушка да мать, которые и после внушали всё уважение к своим преданиям. 2) Книги и серьёзные, написанные нарочито „для простонародья“, „для простого народа“, заключают в себе довольно важный недостаток, – это неуменье приспособиться к духу и характеру народа. Эти сочинения думают сделаться доступными народу и приятными для него тем, что говорят ему его мужицким языком, подбирают обороты простонародной речи там, где и без них можно быть понятным, сыплют прибаутками, терминами этой речи, надписывают книгу „для простого народа“ и под. Но народ наш сколько не доверчив к себе, столько же и самолюбив. Неискусную подделку под его речь он принимает за насмешку над собой, слишком снисходительное участие и спесиво-наставительный тон равно возбуждают в нем недоверие и даже прямое отвращение. От этого-то неприятное впечатление производят на простой народ книги, написанные на его обыденном языке. Потому-то народ и не читает этих книг: он не принимался еще за Народное чтение (особенно прошлых двух лет, когда на самой виньетке его красовалась мужицкая семья), книги для грамотного простонародья, Народные Беседы и проч., не смотря на такое участие в них к „темному, „бедствующему“, „несчастному“ классу. Справедливо замечает г. Щербина (От. Записки за 1861 г. м. февраль), что пока наша литература не выгонит всех мужицких приемов в разговоре с простонародьем, пока не поумнеет сама до того, что сделается понятною ему на своем собственном языке, пока не изгонит из самых оберток даже термина „простой народ“, не найдет способа закрыть самое участие к его положению, до тех пор он не будет читать ее произведений, написанных нарочито для него. Народ хочет, чтобы с ним говорили без спеси барской и без пошлого сострадания и участия, хочет, чтобы с ним говорили так, как и со всяким человеком, – толково, задушевно, прямо, без всяких разстояний и задних мыслей. Вот почему мы предпочитаем для народа так называемые популярные⁷⁸ сочинения, т.е. писанные не для того или другого класса, а для всякого незнакомого с предметом человека: такой характер, какой представляют, например, сочинения Разина (хоть они и назначены для детей), или В. Б. „о вере и жизни христианской“, „Примеры благочестия“... так же „Беседы“ – Амфитеатрова, „Чтения – Щебальского (хоть и они назначены для детей) и некоторые другие, приобретет в народе полное уважение, если разовьется у нас.

Укажем еще один недостаток в произведениях народных. Все они составляются в духе и характере великорусского простонародья, говорят его языком, между тем как простонародье малороссийское и белорусское оставляется в них без внимания. Вопрос: нужна ли особая, своя народная литература для каждой из этих национальностей, или можно и должно найти для них один язык? Мы не беремся решать этого всегда спорного у нас вопроса здесь, потому что это завлекло бы нас далеко за пределы нашей статьи и слишком растянуло бы ее. Но мы не можем не помянуть его здесь, так как он примыкает к делу о книгах для народа, и ожидаем его решения от филологов и народных писателей, историков и исследователей нашей народной жизни.

Что касается, в частности, произведений солдатской литературы, то заметим, что она может и должна быть самою доступною для всего простонародья. Эта литература долго стояла у нас на каких-то своеродных началах, далеко не похожих на общенародные. Сочинения в роде рассказов генерала Скобелева, „Чтения для солдат“ за первые годы проповедывали особую мораль, особую выдержку для солдат: они смотрели на солдат исподлобья, говорили с ними языком старого фельдфебеля, называли их в знак приязни дурнями, оттрепывали за малую вину молодецки, дозволяли за глазами делать всё, что угодно, только бы не попадаться, вселяли презрение и грубость в отношении к другим народам, особенно неприятелям „белого царя“, выставляя их варварами и нехристями. Они выставляли, как особое достоинство и привилегию солдатского ума и нравственности, действия в роде того, как например в 1812 г., в жестокую вьюгу толпе голодных французов, убедительно просивших у русских солдат du pain (хлеба), последние отвечали только с презрением: „дуйте себе в кулак, коли вас берет охота“, или же как в такой-то войне такой-то с удовольствием мозжил головы встречному и поперечному „басурману“, или же как награжден один рекрут за то, что не отступил от приказа начальства полкового, которое долго учило его отвечать на вопрос: „сколько тебе лет?“ – 22, а на вопрос: „сколько лет ты на службе?“ – 2, и перед высокой особой, ревизовавшей полк, и задавшей ему те же вопросы, только в другом порядке, отвечал по приказанному, из чего выходило, что он на службе 22 года, а от роду ему только 2 года, – или же (не помним где именно) как солдат похвален ротным командиром за то, что, укравши у мужика индюка, спрятал его в барабан, барабанил потом всякий раз, как индюк принимался кричать, во время осмотра солдат подозревавшим их хозяином, и таким образом, отвлекши подозрение от барабана, спас честь солдат перед целою деревнею, и проч., и проч. Крымская война разубедила само военное сословие в достоинстве такой честности и выдержки, солдатство наше роднится теперь с общею, народною моралью. Этому последнему делу весьма много служит г. Погосский, которого литература наша признаёт талантом самостоятельным. В его рассказах (мы их указали в своем месте) русский солдат уже не представляется существом особого рода и вида, его герои – обыкновенные люди, которых встретишь на каждом шагу, в его типах – почти всё общенародное, близкое ко всякому простому человеку. Его взгляд на жизнь – в высшей степени симпатичный, тихий, милующий. Цель его – вдохнуть в солдата и простолюдина честные и благородные помыслы об исполнении долга и обязанностей, как бы подчас ни приходилась человеку жизнь тяжелою и грустною. Повторим при этом приятную весть, что г. Погосский получил разрешение издавать журнал для народа, под названием: Беседа.

Что касается книг для детского чтения, то из них мы указывали в своем каталоге только на такие, которые ближе подходят, по изложению своему, к чтению популярному. Разумеется, что таких сочинений не придется и сотой доли на тот хлам, который известен у нас под названием детской литературы, – так он многочислен! В прежние годы, пока у нас господствовало французское влияние, у нас одни за другими являлись „подарки маленьким детям, детские приветствия и праздники, рассказы для маленьких детей и подобные, издания, пропитанные приторною французскою нежностью. наивностью и томностью, развившими в детях нравственное бессилие, лицемерие, раздражительность. Даже и теперь еще потчуют наших детей произведениями, в роде: Подарок Маше – А. Беляевой, Корзинка с фруктами для маленьких детей и под., в которых пустейшие рассказы пересыпаны, как можно более сладенькими и миленькими выражениями. Но в настоящее время, как в общей литературе, так и в детской заметно преобладание германского влияния, и при том современного. Отсюда в ней много переводов и переделок с немецкого, отсюда же и главный предмет ее – естественные науки, который должен внести реальность и в воспитание русских детей, в противуположность той отвлеченной, мечтательной морали и сентиментальности, какою снабжали их, по милости французской спекуляции.

Остается нам сказать еще о периодической народной литературе. У нас один только журнал для народа – „Народное Чтение“, издаваемый с 1859 года. В статье: „Грамотность и сельские школы“ мы уже сказали наше мнение об этом журнале. Сама нынешняя, новая редакция его сознаётся, что „между простым народом это издание распространено было не в той степени, как было бы желательно“, потому что многие статьи его были изложены „не совсем доступно для понимания тех, которые между его подписчиками должны бы составлять большинство, и даже иногда самый выбор статей не вполне соответствовал назначению журнала, уклонялся от ближайшей цели просвещения мало развитых читателей... Художественные произведения, предназначавшиеся для народа, грешили по большей части тою важною ошибкой, что если не содержание их, то формы изложения, а часто и то и другое вместе, не имели ничего общего с произведениями чисто народной фантазии, т.е. с требованиями и средствами чисто народной мысли“. Нынешняя редакция, в объявлении об издании своего журнала в настоящем году, обещала избежать этих недостатков, и „обращать особенное внимание на практичность статей, на прямую связь их с действительною жизнью простолюдина, с его нуждами и заботами, и притом с тем, чтобы изложение статей по возможности соответствовало его мере понимания и переходило за круг его воззрений с величайшею осторожностью и последовательностью“. Редакция еще обещает при этом дать в журнале место юридической и экономической стороне быта простолюдинов, а также простонародной медицине и гигиене, что всё до сих пор оставалось в нем в пренебрежении. Но первая книжка этого журнала, поздравлявшая своих читателей с новым годом в июне, а некоторых в июле месяце, далеко не удовлетворила нас. Нам показалось, что новая редакция, горячо принявшись заглаживать грехи прежней, кинулась в противуположность и сделала еще бо́льшую ошибку, именно – она, после прежнего, всё-таки солидного направления, впала в излишнюю говорливость. Вот доказательства нашего об этом мнения. Первое – предисловие на стр. 7-й начинается так: „мы живем в Петербурге, и не то чтоб дальше Петербурга и не бывали, а всё-таки не можем знать до подлинно, какие есть нужды во всех местах широкой земли Русской, не знаем точно и того, чего наиболее желают наши читатели от Народного чтения, об чем мы более должны писать, какие статьи нашим читателям понравятся, какие нет“. Что за наивное сознание редакции, что она не знает нужд земли русской, не знает и того, чего наиболее желают читатели ее, о чем писать для них и проч.! Шутка, что ли? „А коли не знаешь, так и не берись, – скажет разумный мужичек, прослушав эту тираду редакции, – найдутся знающие, умные, которые не станут рядить с нами о том, что им пригоже; мы сами люди темные“... Второе – на стр. 168 кратенький отзыв о книге премудрости Иисуса Сына Сирахова заключается так: „Вообще настоящая книжка хорошая и очень будет любопытна и полезна для всякого, особенно для тех, которые любят читать божественное“. Редакция рискует потерять из среды народа и тех немногих подписчиков, которые достались ей от прежней. „Уж коли так о книгах божественных говорит, то что ожидать больше добра?“ – скажет прямой и честный простолюдин. Здесь именно редакция высказала уже самым делом, что она не знает, что именно нужно народу. Вспомним хоть тверского мещанина, который так искренно сожалел, что в тверской городской библиотеке „даже Иисуса Сирахова русского не добьешься!“ Этому самому мещанину чтение двух сказок „душу помутило“. А между тем вышедшая книжка „Чтения“, не заключая в себе, конечно, сказок или пошлых рассказов, преимущественно рассчитывает на повести и небольшие романы, к которым народ не привык еще на-столько, чтобы не считать их байками. Решения каких-нибудь вопросов юридических и экономических, а также статей о медицине и гигиене не нашли мы в новой книжке. Журнал этот издается книгопродавцем Лермантовым; к нему нужно и адресоваться с требованиями. Цена в год с пересылкой 2 руб. сереб.

Адрес журнала „Чтение для солдат“: „В главную контору журнала Чтение для солдат“, в С.-п-бурге, близ Конюшенного моста, в доме генеральши Нееловой, под № 13-м. Цена за годовое издание, состоящее, как и „Народное Чтение“, из шести книжек, с портретами или картинками, с чертежами в тексте и отдельно, 3 руб. 10 коп. сер., с пересылкой во все места. Он издается с 1846 года.

Детских журналов у нас есть несколько. Вот они:

Журнал для детей. Духовное, нравственное и литературное чтение. Выходит еженедельно. Цена с пересылкой 6 руб. 50 коп. сереб. Издается с 1851 года. Адрес его: „В С.-петербург, в контору „Журнала для детей“, при книжном магазине В.П. Печаткина, на Невском проспекте, против гостинного двора, в доме Армянской церкви“.

Детский журнал. Издается в Москве с 1859 года Б. Залесским. Выходит каждый месяц книжками от 6 до 8 печат. листов. Цена с пересылкой 7 руб. 50 коп. серебр. Адрес: „В Москву в редакцию Детского Журнала, в Хамовническом переулке, в доме Залесской“.

Собеседник. Журнал для детей и юношей обоего пола. Издается с 1859 года Н. Ушаковым, ежемесячно. Цена с пересылкой 8 руб. серебр. в год. Адрес: „В С.-петербург, в Редакцию Журнала „Собеседник“, во 2-й роте Измайловского полка, в доме Богданова“.

Час досуга. Журнал для русского юношества обоего пола, посвященный приятному и назидательному препровождению времени. Издается ежемесячно с 1858 года, под редакцией девицы Эсбе. Цена с пересылкой 6 руб. сереб. – Адрес: „В С.-петербург, в книжный магазин П. Крашенинникова, на Невском проспекте, у Адмиралтейской площади, в доме Греффа“.

Подснежник. Журнал для детского и юношеского возрастов, издаваемый с 1858 года В.Н. Майковым, книжками от 6 до 8 печат. листов. Цена с пересылкой 7 руб. 50 коп. сереб. – Адрес: „В С.-петербург, в главную контору журнала „Подснежник“, при книжном магазине В.А. Исакова, на Невском проспекте, против католической церкви“.

Есть и еще некоторые. Но все вообще этого рода журналы, как и книги для детей, не удались. Редко в том или другом из них та или другая статья, по характеру изложения и по форме, отвечает своему назначению. Большею частью они наполняются повестями, рассказами, сказками, играми и под., – раз в таком, другой раз в ином характере, что попадется; статьи же из истории, путешествий, естественных наук и проч. заимствуются или из иностранных детских изданий, или пишутся как для взрослых, и печатаются без всякого разбора. Более других отвечавшим своему назначению был „Журнал для детей“, пока в редакции его участвовал и г. Разин, бесспорно – даровитейший из детских писателей наших. Но с 1857 года, когда редактором остался один г. Чистяков, и „Журнал для детей“ сбился на общую колею.

Для наставников и учителей существуют у нас журналы:

Воспитание. Руководство для родителей и наставников. Издается ежемесячно. Цена с перес. 8 руб. сереб.

Русский Педагогический Вестник. Ежемесячное издание. Цена с перес. 8 руб. сереб.

Но оба эти журналы стоят на общих отвлеченных началах воспитания.

В духе чисто народного воспитания, в потребностях наставников и учителей первоначальных школ начал издаваться в нынешнем году „Учитель“, журнал для наставников, родителей и всех желающих заниматься воспитанием и обучением детей. Выходит 2 раза в месяц тетрадями от 2 до 3 печат. листов. Цена с перес. 4 руб. серебр. – Адрес: „в С.-петербург, в Редакцию журнала „Учитель“, в Галерной улице в доме под № 19“.

Мы решительно рекомендуем этот журнал наставникам сельских школ. В вышедших доселе 15-ти №№ его сказалось направление реальное, практическое; он печатает целый ряд уроков по некоторым предметам, например, закону Божию, геометрии, арифметике, и эти уроки могут служить для многих учителей не только примерами, но и образцами живого практического обучения, особенно по арифметике.

В заключение упомянем о двух, вновь предпринимаемых народных периодических изданиях, которые будут выходить с 1-го октября настоящего года, одно под названием Грамотей, другое под названием Ясная Поляна (от деревни, в которой будет выходить). Вся настоящая статья наша между прочим ведет к той мысли, что почти все существующие у нас издания для народа неудовлетворительны, и что остается желать и желать новых и лучших опытов в том же роде. Оба показанные журналы предпринимаются издателями их по этим именно побуждениям. „Мы убедились, – говорит редакция Ясной Поляны, – что почти все руководства школ дурны“. „До сих пор, – говорит редакция Грамотея, – мы не можем сказать, чтобы наши народные книги вполне удовлетворяли насущным потребностям народа и знакомили простолюдина с сведениями, для него необходимыми. Книги эти, за исключением весьма немногих, не содействовали умственному народному развитию... Поэтому мы решились предпринять такой народный журнал, который, по нашему крайнему разумению, ближе подходил бы к делу народного развития путем распространения здравых и полезных мыслей“... Но в задачах своих и взглядах на народное периодическое издание оба журнала расходятся. Грамотей будет следовать обычным журнальным программам, в применении их к народному быту; программа его одна и та же с программою Народного Чтения; напротив Ясная Поляна, разделяясь на два отдела, будет представлять – в первом народную педагогику (разные методы обучения, проекты учебников, самые учебники, отчеты о книгах для народа и под.), – во втором сборник книг для чтения народа, т.е. она хочет только возбуждать народное понимание и приготовлять его к различным случаям его среды, – берет, значит ту среду, которая лежит между состоянием неграмотности, совершенной непочатости понимания и между задачами журнала вообще, как чтения легкого, энциклопедического, предполагающего возбужденность и некоторую развитость умственных способностей.

Грамотей будет выходить в год пятью книжками, каждая от 4 до 6 печат. листов. Цена, с пересылкой, 1 р. 50 коп. сер., за весь год. Адрес: В С.-петербург, в главную контору журнала „Грамотей“, на Большой морской, в доме под № 20, при книжном магазине Сеньковского и К⁰. – Ясная Поляна будет выходить в 12 книгах. Цена с пересылкой 7 руб. 50 коп. сереб. Адрес: Тульской губернии в село Ясную Поляну, в контору журнала „Ясная Поляна“.

Е. Крыжановский

О святом Златоусте говорится, что он всегда имел уста свои готовыми к научению людей, нуждавшихся в наставлении, – и когда произносил слово, многие из слушавших получали пользу. Люди, не знавшие его, считали его горделивым и величавшимся, ибо он не редко изменял тон речи и образы. Но смиренномудрым следует называть не ласкателя и льстеца, а того, кто, при свободе слова, разумно удерживает себя. „Проповеднику, – как говорит Златоуст, – нужно быть великодушным, а не горделивым, мужественным и вместе кротким, но не раболепным, смиренномудрым, а не старающимся только показать смирение, свободным, а не рабом“. Учителю и пастырю нужно быть различным, смотря по обстоятельствам, т.е. уметь сказать нужное, – и, когда настоит потребность, быть кротким, или строгим. Одинаково ко всем, имеющим разные нужды, говорить нельзя; ибо и врачи телесные прописывают не одинаковое лекарство разным больным, и кормчие держат не один путь при различных ветрах. Учитель должен быть чужд тщеславия, далек гордости и выше всякой лести, не должен ослепляться мздою, или гневом, а должен быть долготерпеливым, милостивым, общительным и тихим. Избегая лести других, он сам не должен льстить, он должен избегать двух крайностей, т.е. не быть ни слишком строгим, ни раболепным. С добрыми должен иметь смирение, к непокорным же строгость: ибо добродетелью в пастыре в ином случае бывает кротость, в другом мужество. Разумея сие, святой Василий Великий сказал: по слову премудрого Соломона, время всякой вещи. т.е. и смирению и власти и утешению и обличению, и кротости и строгости, одним словом, всякой вещи свое время. Иногда нужно показывать смирение и быть подобным детям, по слову Господа; иногда же обнаруживать власть, которую дал Господь на создание, а не на разрушение. Во время утешения показывай благость, а при обличении ревность. Богоносный Исидор, ученик святого Златоуста, сказал некогда: начальствующий должен быть добр и вместе страшен, дабы делающие добро не ослабевали, а согрешающие не засыпали во сне греховном. Одно без другого составляет недостаток в начальствующем. Если бы все были благонравны и все любили добродетель, то одна благость была бы достаточна; но как есть грехолюбивые, то потребен и страх. Потому-то пастырь и учитель должен иметь благость и возбуждать страх в поучаемых, дабы благостью утверждать добрых и целомудренных, страхом же удерживать злых от падений. Не понимая сего, враги божественного Иоанна ненавидели его, клеветали на него, ибо считали его гневливым. Но пастырю подобает и таким быть, дабы учительство его не послужило для него укором, но было заслугою, по сказанному от Господа апостолу Петру: аще любиши мя… паси овцы моя (Ин.21:17). Принявший от Господа учительское дарование, по слову отцов церкви, заслуживает укоризну, когда в поучении побуждается тщеславием, угодливостью и другими страстями. Поучающие таким образом, т.е. руководимые пристрастием к поучаемым, снисходящие слабостям других, заслуживают похвалу от людей, а не от Бога. Аминь.

Полагаем, что ни для кого не будет новостью, если мы скажем, что наши причетники вообще не пользуются добрым мнением общества. Конечно, есть между ними люди хорошие, вполне достойные одобрения, но число таких редких причетников невелико в сравнении с огромным большинством негодных. Редко между ними можно встретить даже надлежащее знание и исполнение своей должности: чаще всего они и здесь не умеют и ступить. Но это еще не всегда может быть поставлено им самим в вину. Хуже всего то, что их нравственность, их поведение, зависящее конечно от них самих, повсеместно вызывает неодобрение народа. Вообще нехорошее мнение имеет народ о наших причетниках, так что, встречая изредка дьячка или пономаря не пьющего, не может скрыть своего удивления.

Это явление так печально, что над ним нельзя не остановиться, не призадуматься. Отчего оно происходит? Нельзя ли уничтожить те причины, которые пораждают это зло? Нельзя ли чем-нибудь поправить такой ход дел? Хорошие церковнослужители так же нужны, как и хорошие священнослужители, и дурное поведение первых много вредит успешному действованию на народ последних.

Сколько мы понимаем это дело, – то первая причина зла заключается в способе происхождения (образования) нашего причта. Кто поступает у нас в дьячки и пономари? – Причетнические должности занимаются, единственно почти, исключенными из духовных училищ и семинарий, – исключенными и за неуспешность в учении, но чаще всего за дурное поведение. Чего же доброго можно ожидать от таких личностей? Не приготовленные ни к какой определенной должности предварительным учением, иной раз едва умеющие хорошо читать и особенно писать, они естественно оказываются плохими церковниками, нуждаются в постоянном подсказывании и подталкивании, при исполнении своего дела. Но это еще не всё. Причетнические дети имеют у нас ту важную для них привилегию, что совершенно наравне со священническими детьми поступают в духовные училища, семинарии и академии, преимущественно перед всеми пользуются казенным пособием, во время своего воспитания в учебных заведениях никогда не слышат даже и намека на свое происхождение ни от товарищей, ни от наставников, а по окончании курса учения, смотря по успехам, пользуются такими же точно правами, как и священнические дети, т.е. получают места священников, наставников училищ и семинарии и т.д. Поэтому исключенные из училища, или семинарии, хотя бы они были и причетнические дети, как люди сбитые с прямой своей дороги (к священству) считают для себя унизительными причетнические должности и начинают проходить их с видимым пренебрежением. Наконец, считая себя обиженными судьбой и людьми, воображая себя потерпевшими несчастье, они по слабости, свойственной вообще русским людям, нередко начинают кутить с горя и печали, и предаваться порокам. Значит, что нужно сделать для устранения этого первого источника зла? – Нужно устроить такое заведение, которое специально приготовляло б к занятию причетнических должностей. Из него выходили бы люди и умеющие, и вместе желающие послужить Богу и обществу в церковно-служительских должностях. Нам возразят, что такого рода заведения уже есть и укажут на нынешние причетнические классы. Но возражающие это разве не знают, что эти классы почти везде пусты, что в них поступают пять-шесть человек, даже в тех епархиях, где ежегодно открывается около 200 причетнических вакансий? Мы согласны на те же причетнические классы и ничего другого не желаем; только для успеха дела находим необходимым, чтобы нынешние причетнические учители, сами не служившие ни в каких церковных должностях и редко понимающие церковный устав и правила богослужения, были заменены опытными и образованными священниками и диаконами. А главное, предварительно и навсегда нужно принять за неизменное правило, чтобы ни один исключенец из семинарии или училища, ни один посторонний человек, словом никто, не прошедший причетнического класса, не получил ни одного дьячковского, ни даже пономарского места⁸⁰. Тогда и причетнические классы будут полны и мы будем иметь причетников, надлежаще обученных и доброй нравственности.

Но и эти приличные причетники вряд ли вынесут ту жизнь, какая их ожидает на местах, вряд ли свыкнутся со своим положением, перемены которого к лучшему надобно желать и ожидать. Не завидна доля причетника, куда бы он ни попал, в город или в село. В городе бо́льшая часть прихожан относятся к причетникам с каким-то презрением. Не только тогда, когда он приходит по своему частному делу, – даже когда он приглашен для участия в совершении какой-нибудь требы, его редко пускают дальше передней. Здесь его место, здесь его и общество, потому что сюда ему высылается и стакан его чаю и скудная закуска, а собеседниками его могут быть только прислужники дома. Старосты церковные (обыкновенно из купцов) считают себя повелителями причетников и стараются помыкать ими, как подчиненными. Даже священники обращаются с ними, если не с видимым пренебрежением, то с черствою холодностью. И часто не выпадает на долю их бедных ни одного ласкового взгляда, ни одного доброжелательного слова. В селах положение причетников несколько иное. Здесь прихожане обращаются к ним с некоторым уважением, а иные даже готовы принять их в свое общество; но в этом обществе скрыта ужасная опасность для неопытных и слабых; там то их распоят и развратят и сделают неспособными к исполнению своей должности. Священники же сельские обходятся с причетниками, особенно с молодыми, совершенно деспотически, порабощают их и делают своими батраками. В старину дьячок или пономарь, большею частью из простолюдинов или причетнических детей, не имеющий своего хозяйства, т.е. не женатый, обыкновенно делался работником у священника: он у него был и кучер и дворник и лакей, – и что хотите. К тому же порабощенный причетник на каждом шагу тем же самым священником мог быть обижен и обсчитан даже в своих церковных доходах. И хотя бы за всю его работу, за все его лишения, за все его пожертвования, он пользовался какой-нибудь лаской от семейства священника, каким-нибудь вниманием: нет, он должен был довольствоваться грязным углом на кухне священника (это его квартира!) и черствым куском хлеба с пустыми щами (это его стол!). Это возмутительно, но смеем уверить читателей, не преувеличено. И это было еще не так давно сплошь да рядом. Теперь подобное порабощение встречается реже, однако же в иных местах еще есть. И хуже всего то, что из такого тяжкого положения почти нет выхода: перейти на квартиру – значит осудить себя на нужду и голод; наняться в работники и стыдно и не удобно; просить об улучшении содержания, – но кого просить? Благочинные, с редкими исключениями, также точно работают своими причетниками, да и других, подведомых им, употребляют в рассыльные. Понятно, что они, обижая причетников сами, будут покрывать и других, и потому жаловаться на священника загнанный и запуганный причетник не смеет, хотя бы и был им обижен.

В оправдание такого господства своего над причетниками, священники говорят, что причетники имеют за то даровую квартиру и стол. Но мы видели уже, что́ это за квартира и что́ это за стол. Мы все знаем так же, что нигде за одну квартиру со столом, какие бы они ни были, нельзя найти годового работника, а нужно еще уплатить денежное жалованье, в настоящее время везде очень значительное. Заметно, они сами чувствуют шаткость приведенного основания и потому, обыкновенно вслед за этим, ссылаются на праздность причетников. Указывают на то, что в течении целой недели – от воскресенья до воскресенья – дьячку или пономарю решительно нечего делать; две−три требы, случающиеся в это время, занимают собою едва два−три часа, и притом не редко обходятся без причетников (например крещение). Но, братья мои о Господе, если бы такое соображение приложить к вам самим, если б на основании его благочинный, или кто-нибудь другой, заставил вас работать в течении этих дней для него; что вы сказали бы тогда? Показалась ли бы вам резонною такая причина? Это первое. А с другой стороны примите в соображение, что вы сами в эти дни разве не так же ли свободны, как и церковники ваши? Однако же вы находите себе занятия, не сидите праздными. – Найдите приличное занятие и своим причетникам, но не порабощайте их себе. Приучайте их и к хозяйству: это дело доброе, но не делайте их своими батраками. Иное дело пригласить человека, свободного принять участие в работе, для собственного его научения, а иное дело постоянно работать им, словно волом. Да и тогда справедливость требует, за его помощь, вознаградить его если не деньгами, то отделением в его пользу надлежащей части тех самых продуктов, в возделывании которых он был вам помощником. А кроме хозяйства разве и нет других занятий? Разве не хорошо было бы открыть школу для детей ваших прихожан, где причетники могли бы учить грамоте и письму под вашим опытным руководством? Отчего также не дать им читать полезные и назидательные книги, которые и занимали бы их и развивали, просвещая ум, возвышая нравственность? От чего не посоветовать, даже примером своим не внушить причетникам заняться каким-нибудь полезным и приличным мастерством? Не говорим уже о том, что не мешает вам и служить почаще, как для собственной пользы душевной, так и для развития благочестия в прихожанах. Тоже и у вас самих и у причетников ваших не много будет не только праздного, но и свободного времени.

Св. Апостол заповедал нам: пасите еже в вас стадо Божие, не яко обладающе причту, но образи бывайте стаду (1Петр.5:2−3). Вот ваше правило, которым мы должны руководствоваться и в отношении к нашим причетникам. Мы должны с церковниками своими обходиться вежливо, ласково, внимательно, как со своими помощниками, а не как со слугами. Такое обхождение и нас не унизит, и их ободрит и возвысит, а прихожанам будет служить прекрасным примером. Если они увидят, что причетник не стоит более по целым часам, без дела, у порога священника, а имеет место на ряду с другими людьми, если заметят, что священник и его домашние внимательны к нему, то и сами перестанут быть с ним высокомерными и будут обходиться по-человечески. Тогда и причетники, видя, что их не считают более отверженцами общества, постараются вести себя как можно приличнее.

Прот. Н. Думитрашко

Ровно в 4 часа пароход прибыл к К…ской пристани, где я должен был высадиться на берег. Проплыли с полверсты по мелководью в лодке, и еще несколько шагов по мелководью же проехали в жидовской бричке, а за тем убогий возок еврейский повез меня и omnia тесит на постоялый двор. Впереди меня плыл ксендз местного костела, торжествовавший прибытие на пароходе нового орга́на, позади шли некоторые спутники мои, высадившиеся на берег и за тем почти не видно было никого на улицах. В городе царствовало как бы совершенное безлюдье и такая бедность, беднее которой трудно что-либо представить. Я вспомнил всю историю этого города, существующего более шести веков, его вековую кровавую борьбу за веру и свободу, вероломный плен поляками гетмана Остряницы, казненного потом в Варшаве, пребывание бесталанного гетмана Юрия Хмельницкого в обители к…вской в качестве послушника, борьбу этой обители с униатами, кипучую торговую деятельность города, шумный вид его в приезд Екатерины II-й и Станислава Августа, и невольно задал себе вопрос: что же парализировало жизнь этого города, что сковало деятельность его населения?... Я остановился наконец перед постоялым двором в центре города, столько же бедном, как и предместье. Евреи готовились к шабасу и ни один извозчик, которые все были из евреев, не решился везти меня далее, боясь, чтобы заход солнца не застал хотя на конце пути. Православные также не хотели ехать (на еврейских лошадях), ради наступивших великих дней. В виду этого, мне стыдно стало за себя, что я был в дороге в такие великие дни. Но таковыми были мои обстоятельства. „Понесло ж тебя в такую пору в дорогу“, – сказал отходя от меня какой-то мещанин, которого еврей договаривал ехать со мною на его лошадях, и – мне еще стыднее стало.

Между тем скучно было сидеть одному в грязной еврейской избе. Поглядев в окно, я увидел в нижней части города, расстилавшейся передо мною, церковь, подле которой, как пчелы подле ульи, лепились набожные прихожане. Было между тем более пяти часов по полудни. „Что это? – подумал я; – неужели еще не было вечернего служения и выноса плащаницы?“ В уверенности, что иначе не для чего было сидеть прихожанам подле церкви, я отправился к знакомому мне священнику этой церкви. Священник только что возвратился домой с прихода и совсем собрался идти в церковь.

– Поздненько служите, – сказал я, выходя с ним вместе в церковь; – прихожане, вероятно, соскучились, ожидая вас.

– Да, на этот раз немножко запоздал. Ходил по приходу с молитвою, осталось еще, знаете, несколько домов не обойденных. Не пойти нельзя, – крепко обидятся, гордым сочтут, либо не довольным за что-либо.

– Ну, а вы бы раньше несколько обошли, чтобы в эти дни быть свободнее.

– Не угадаешь обойти к сроку: требы случатся, там непогод, отчетность какая-нибудь, а тут в хозяйстве что выйдет, – ну и запоздаешь. Да и то сказать надо, – ведь это хождение с молитвою почти единственное для нас средство узнать прихожан, узнать, что делается у них дома. Вот, знаете, присядешь в одном доме, другом, третьем, десятом, там помиришь, в другом месте пожуришь, инде побеседуешь с больным, приласкаешь деток, чтоб не бежали от тебя, будто от волка, спросишь, умеют ли Богу молиться, хотят ли учиться в школе, – да так вот и время уйдет. Ну и запоздаешь, как сегодня.

– Вы правы и в самом замедлении своем, – сказал я рассудительному отцу.

– По уставу, – продолжал священник, – положено начинать сегодня вечернее богослужение в девятом часу, а это по-нашему значит в третьем по полудни, потому что в это время Иисус Христос испустил свой дух. А снятие со креста тела Спасителя и положение Его во гроб, которое мы теперь воспоминаем, происходило около этой поры и даже несколько позже. Позде же бывшу, повествуется в евангелии, пришел Иосиф к Пилату просить тела Иисусова, – и совершил погребение его. Разговаривая таким образом, мы подошли наконец к самой церкви. Все сидевшие близ церкви, завидя священника, почтительно встали и приветствовали его низкими поклонами. Священник приветливо поздоровался со своими прихожанами и сказал:

– Не погневайтесь, люди добрые; запоздал немного, – случай такой.

– Были бы вы, батюшка, здоровы, – отвечали прихожане, – всё будет хорошо. А в этот день мы равно не едим ничего до захода солнца.

Тут не то, – подумал я, – что в больших городах. Там бы за это ропот подняли, в другую церковь ушли бы, а здесь, как видно, больше привязанности у прихожан к своей приходской церкви, крепче связь между священником и прихожанами.

Началось вечернее богослужение великого пятка. Мне понравилось пение, полное простоты и искренности. Причетникам помогали в пении некоторые из грамотных прихожан. – Начался вынос плащаницы и пение умилительной песни: Тебе одеющагося. Слушая эту песнь, вдумываясь в ее глубокое содержание и соображая с этим выполнение ее как в этом, так и в других местах – по обиходу и по старинному ирмологию, я от всей души жалел о том, что напев этой песни не упрощен до того, чтобы ее можно было петь на ходу, и не улучшен настолько, чтобы соответствовал сколько-нибудь таким великим минутам, каковы минуты воспоминания смерти Христа Спасителя. Превосходное переложение старинного напева этой песни, известного по ирмологию, сделано даровитым духовным композитором нашим прот. Турчаниновым; но это переложение доступно только для целого хора, между тем в сельских церквах везде почти поют эту песнь по обиходу, и трудно представить себе что-либо хуже этого пения, совершаемого на ходу. Впрочем, эту неприятность заглаждал общий вид кругового обхождения с плащаницей. Не многочислен был круг участвовавших в крестном ходе, но в их глазах, выражении их лиц, их позе и поступи были видны благоговейное умиление, духовная скорбь и сердечная любовь к Распятому. Старцы, трепетными руками поддерживавшие края плащаницы, старухи с полными слез глазами и глубокими вздохами сердечными шедшие за плащаницей живо напоминали мне благообразного Иосифа с Никодимом и жен мироносиц, которые шли посмотреть, где положат Иисуса.

Кончилось печально-торжественное обхождение; мы вошли в церковь, и вскоре раздалось умилительное пение погребальных песней: Благообразный Иосиф и проч. Я давно уже не слышал такого теплого, задушевного пения, в котором душа поющего, не знающая искусства, вся отдается чувству и выливается в простых, но проникающих в глубь сердца и полных невыразимой грусти звуках, уносящих мысль и чувство и душу всю к небу. Я долго еще находился бы под влиянием впечатления, возбужденного этим пением, если бы не раздалось в заключение партесное пение: Приидите, ублажим Иосифа приснопамятнаго, поразившее меня неприятным образом. Тут разом сказались и бедность голосов и неискусность поющих и непонимание ими искусственного напева. Видно было, что один из певцов был когда-то в певческом хоре и помнил, хотя не совсем твердо, хоровое и трех-голосное пение этой песни; но помогавшие ему плохо переняли от него искусственный напев и старались, что называется, тянуть за ним.

Скоро совсем кончилось служение; благочестивое собрание стало расходиться, а я оставался еще в притворе или бабинце⁸¹, поджидая священника, пригласившего меня к себе в дом. Священник, подходя ко мне, обратился с таким вопросом:

– Как вам понравилась наша церковь, наше служение?

– Просто и не богато, но благоговейно и хорошо. По вашей церкви я припомнил себе сельские храмы; всё также, как и везде почти в нашей Украйне. Даже обычаи те же. Одного вот я не заметил у вас, что везде почти можно видеть в сельских храмах наших в этот и следующий день. Обыкновенно женщины, преимущественно старухи, приходя в церковь приложиться к плащанице, кладут при ней ладонь, смирну и яйца крашеные и писаные, первые из тех, какие готовятся к празднику, а у вас кладут только деньги.

– Да, у вас почти нет этого обычая. Носили в начале яйца, да я и то воспретил.

– Любопытно было бы, однако ж, доискаться, какой смысл лежит в основании этого обычая.

– Кто его знает. Мне вот приходилось слышать, что некоторые суеверные женщины, полагая два яйца в чашку при плащанице⁸², оставляют только одно, а другое берут с собою и делают по нем какие-то приметы, или шептанья.

– Приходилось и мне слышать подобное: говорят, например, что если женщина будет носить с собою яйцо во время обхождения с плащаницею, а потом, положив его на время близ плащаницы, станет держать при себе до Вознесения Господня, то ее не будет обижать муж, а если пьет, то перестанет пить. Жалкое, конечно, суеверие! Оно, вместе с другими подобными суевериями, показывает только, что народ в религии и соприкосновенных ей предметах старается найти средства от всех несчастий в жизни. Но подобное суеверие представляет, очевидно, черную сторону обычая, злоупотребление им; – должна же быть положительная, может быть, светлая сторона.

– Едва ли. Уж не учреждение ли это старых наших батюшек того времени, когда эти приносы заменяли денежную плату, или служили дополнением к ней?

– По чем знать? А может быть это плод простого усердия привязанных к своему священнику прихожан, которые и в других случаях старались дать своим батюшкам первую и лучшую часть того, что сами готовились вкушать, как напр. хлеб, рыбу и проч. в навечерие Рождества Христова, мед, яблоки и груши в день Преображения Господня. Но мне видится здесь и другое: ладан и смирна – обыкновенные принадлежности погребения, – а церковь воспоминает теперь смерть и погребение Христа Спасителя, – яйца, полагаемые как бы при гробе Спасителя, знаменуют, что в этом гробе – начало жизни и воскресения. И почему не предположить, что такой смысл первоначально лег в основание этого простодушного обычая? Народ, оторванный от своей истории, ничего не говорит о своих стародавних звычаях, их внутреннем смысле и значении, но, соблюдая их, он старается заплатить глубокую дань уважения к мудрости и благочестию своих отцов, и в тоже время верит, что приносит жертву Богу, совершает дело богоугодное. Мне кажется, что надо щадить это нежное религиозное чувство народа и, как можно, осторожнее относиться к его стародавним благочестивым обычаям.

– А если эти обычаи соединены с злоупотреблениями?

– Отсекать только злоупотребления и оставлять обычай, выясняя перед народом, как можно чаще, внутренний смысл того или другого благочестивого обычая.

– Да многие ли из нашей братии знакомы с историей не только народных обычаев, но даже более важных событий в церкви?

– Иногда смысл обычая виден сам собою, как напр. в том случае, по поводу которого мы говорим. В других случаях история ясно указывает на происхождение обычая или какого-либо учреждения, и кто захочет уничтожить то или другое, не справившись с историей, тот, по моему мнению, поступит не только поспешно, но и не справедливо. Расскажу вам такой случай. Пришлось мне, года три тому назад, иметь с одним из сельских священников нашей же губернии разговор о братствах. Говоря о великом значении братств для православной церкви нашей в прежнее время, я сказал, что это превосходное учреждение, вызванное частью историческими обстоятельствами, до того сроднилось с духом и жизнью нашего народа, что и теперь живет в нем, несмотря на то, что обстоятельства церкви изменились. При этом я спросил почтенного отца: „есть ли у вас что-либо подобное древним братствам“? Отец отвечал: „были братчики и сестрицы, да я уничтожил то и другое; это нечто униатское. Мой батюшка рассказывал, что за унии (во времена унии) были братчики и сестрицы“. Не малого труда стоило мне уверить этого, не молодых впрочем лет, священника, что братства не униатское изобретение, но учреждение нашей православной церкви, что остатки его есть во всех наших юго-западных губерниях и что это учреждение, в высшей степени нравственное и полезное для церкви, следовало бы поддерживать всеми мерами, давая больший круг и большее значение его деятельности, чтобы оно могло быть у нас чем-либо в роде приходских советов. Теперь, когда у нас заводятся школы по селам, кому бы заняться этим делом, как не братствам, которые и прежде, до конца прошлого столетия, содержали на свой счет не только школы, но и богадельни, существовавшие при всех церквах, где только были братства?

– Скажите, а он уничтожил у себя братство?

– Да, и, конечно, безвозвратно. Не станет же он после моих убеждений говорить прихожанам: я-де неправду сказал, не хорошо поступил, давайте снова по-старому. Поступи, по его смерти, на приход новый священник, вздумай снова заводить братство, – прихожане скажут ему: „новая выдумка! – покойный батюшка не то говорил, – и, пожалуй, ни за что не послушают.

– У меня вот так нет сестриц, а братчики есть, да я их не трогаю.

– Чем же они у вас занимаются?

– Распоряжаются общественными поминальными обедами, содержат на свой кошт ставники (большие свечи, которые, по примеру древних братств, зажигаются при чтении Апостола и Евангелия и держатся прихожанами), делают складчину и сборы в пользу церкви и т. под. Одно мне не нравится в них: я слышал недавно, хотя еще и не успел удостовериться, что они на поминальных обедах покупают водку на собранные деньги и пьют довольно много.

– В таком случае постарайтесь отучить их от неумеренного употребления водки и дать надлежащее назначение каждой пожертвованной на братство копейке.

– Думаете, легко искоренять глубоко утвердившиеся привычки?

– Не так трудно, быть может, как кажется. Вот вам один пример. Известен, конечно, вам обычай колядованья. Есть этот обычай по местам и на великой Руси; но там колядки не имеют религиозного характера, а у нас это – священные песни, поемые в честь рожденного Христа. Песни эти сочинены, правда, старинною школою; но тем не менее они глубоко привились к жизни народной и даже полезны для простого народа, потому что поддерживают и распространяют в них сведения о рождении Христа Спасителя и благоговейное чествование праздника. Что же? Один молодой священник на вопрос мой: есть ли в его приходе колядники и имеют ли вид младшего братства, как в других местах, – отвечал: „были, да я вывел этот зловредный обычай“. Спрашиваю: чем же он зловреден? – говорит: „это следы языческой коляды! Да и что пользы нам от этой коляды? Соберется вот молодежь, бродят целую ночь, кричит, пьянствует, людей беспокоит, и – соберет там каких-нибудь пять−десять рублей. А прислушались бы вы, как искажают они слова этих песней, как безобразно поют! Погодите, говорю, отец: в нашем селе так же колядовали издавна и было тоже бесчиние, что и у вас. Старик-священник, перешедши на этот приход из другого и заметив в первый год бесчиние колядников, позвал их к себе и объявил им, что, отправляясь на колядованье, они должны предварительно побывать у него также с колядкою и вместе за благословением. „Так годится“, – говорил он им ласково и добродушно. Колядники послушались и в следующий год явились к нему, а он – что бы вы думали? – заставил их пропеть перед ним все колядки, какие они имели петь, ходя по селу, – при этом нетрезвых укорил и пристыдил, искажающих слова песней вразумил и научил, не знающим текста или напева песней сказал не ходить, доколе не выучатся, всем же объяснял со всею простотой содержание колядок и убеждал всячески, при хождении по селу, соблюдать всевозможное благочиние, а в пении – благоговение. „Вы идете не колядовать, – говорит он, – а Христа славить. Будьте же, как ангелы, которые с трепетом воспевали хвалу Предвечному Младенцу! Тогда и Бог вас благословит“. С тех пор каждый год колядники являлись к нему в навечерие 2-го дня праздника Рождества Христова, а он терпеливо и с любовью выслушивал все их песни, наставлял и научал по-прежнему, и, благословив, отпускал в путь-дорогу. И верьте, – никогда ни малейшего бесчиния не происходило, а что выручали от колядованья, то приносили в церковь на хоругви, кресты и т. под. – Таким образом и обычай сохранился и получил новую силу и лучший смысл, и злоупотребления исчезли. – Ужели вы находите трудным подобное дело?

– Для нас оно гораздо труднее, нежели для отцов наших. И народ не тот, да и мы не похожи во многом на отцов наших. Признаться должно, что они более нас имели влияния на народ, даром что меньше нас учились. Вечная память почившим отцам нашим!

Меня очень тронуло это добродушное признание молодого священника и его справедливое уважение к памяти предшественников. В самом деле, что бы ни говорили о наших старых священниках, о их простоте и необразованности, их как бы беспечности к своему собственному развитию и развитию детей своих – плотских и духовных; но то несомненно, что народ любил их и слушался вполне: они стояли ближе к народу, принимали живое участие во всех радостных и скорбных обстоятельствах его жизни, и при всяком случае научали его то словом своим, то словом Божиим, насколько последнее известно было для них. Не говорили они народу писанных проповедей собственного сочинения, не старались учить его систематически; но их простое, задушевное слово, сказанное кстати, к случаю, проникнутое любовью и силою веры и убеждения, всегда имело желаемое действие. Молодое поколение наших священников как-то отшатнулось от народа, и если чего не достает ему иногда для успеха пастырского действования, то именно этой близости к народу, простоты, искренности и задушевности беседы, наконец силы внутреннего убеждения, которая почерпается из глубины веры и живости нравственного чувства: – Много можно было бы говорить об этом; но я опасаюсь прервать нить моего рассказа, и потому возвращаюсь к неоконченной беседе с о. Ф.

Когда мы вошли в его дом, он предложил мне чаю, сказав при этом:

– Дорогому, нежданному гостю позволительно, кажется, будет, – а меня увольте и не осудите.

– Помилуйте, – я понимаю всю важность нынешнего дня, и если готов принять ваше предложение, то вовсе не из прихоти, а по крайней усталости от непривычной и продолжительной поездки на пароходе.

За чаем и после чаю мы говорили о многом, касающемся быта сельского духовенства.

– Всего более занимают меня причетники, – говорил о. Ф. среди обычного рассказа о своем житье-бытье и своих пастырских трудах. – Вот к пению я их кое-как приладил, а с чтением никак не справлюсь.

– Да, у вас прекрасно поют; редко в каком сельском приходе можно услышать подобное пение и, признаю́сь, я слушал ваших певцов с большим удовольствием, доколе не запели они: Приидите, ублажим...

– А что, вам не понравилось?..

– И очень.

– От чего ж так? Помните, у нас в семинарии как прекрасно было поют эту песнь – целым хором и особым трех-голосным напевом.

– Там действительно прекрасно пели и теперь даже поют; но иначе может петь хор, искусно устроенный и обученный, и совсем иначе поет дьячек с несколькими полуграмотными помощниками.

– Ну, от наших певцов нельзя же и требовать многого.

– Зачем же они и берутся не за свое дело? Коли не поп, не суйся в ризы, – говорит старая пословица. Ведь и напева-то они не знают, как следует, и взялись притом не за трех-голосную, но за четырех-голосную пиесу. Чтобы петь по партесному, надо, по-моему, иметь достаточно развитый вкус, независимо от хорошего и образованного голоса, надо, кроме того, иметь склад души и ту высокую настроенность, какими дышит искусственно составленная пиеса. Совсем другое дело простое пение, особенно наше старинное: оно, как нельзя более, совпадает с душевным строем наших певцов, не требует даже особенно и хорошо обработанного голоса, была бы искренность, душевная теплота и непринужденная свобода в пении. Кто был в хоре, кто хорошо знаком с искусственным вокальным пением, для того невыносимы эти пародии партесного пения, которые так часто можно слышать не только в городских, но даже и в сельских церквах. Во всех приходских, городских и сельских церквах, где только употребляется партесное пение, поют большею частью с голоса, по памяти, а где память не хватает, там регент или поющие дополняют обыкновенно собственными вариациями. Таким образом в одном из местечек наших, где есть хор из крестьянских мальчиков, мне пришлось однажды слышать херувимскую, напев которой заимствован был по частям из херувимской Бортнянского, Турчанинова и Львова, с прибавкою собственных вариаций регента-мещанина, не имевшего ни вкуса, ни даже какого-либо понятия о музыке вокальной. Ваш дьячок допустил сего дня также несколько вариаций собственного изобретения.

– Он, видите ли, был прежде в хоре, и любит подчас вспомнить свое старое занятие, а я на этот раз не мешаю его удовольствию, – тем более, что не знаю наперед, каким напевом будет петь ту или другую песнь церковную.

– От чего же не осведомиться об этом предварительно и не дать надлежащего наставления? Мне кажется, что не только это нужно, но следовало бы также, чтобы причетники незнакомые и малознакомые песни пели дома и хорошенько затвердили их напев. Тогда они не будут сбиваться и перебивать один другого в пении, как это часто случается везде почти. Следовало бы даже делать некоторого рода спевку для тех, которые помогают причетникам в пении, особенно – по большим праздникам, когда этих помощников бывает довольно много. Ведь ни один порядочный хор не станет петь без предварительной спевки даже то, что уже известно ему. Приходилось мне прежде сего иметь разговор об этом предмете с некоторыми сельскими священниками. Говорят: „хорошо вам, выдумывать такие вещи, да как исполнять их? Кто, где и когда станет делать спевки?“ „Конечно, дьячок, – отвечал я, – в своем доме или квартире, иногда под личным наблюдением священника. Сами причетники могут спеваться во всякое время, какое найдут для себя удобным и свободным, а прихожане, участвующие в пении, собирались бы в квартиру дьячка между заутренею и обедней, – время ни у кого из них ничем не занятое“. „Так-то, так, – отвечали мне, – да к чему нам эти спевки? разве у нас требуется особенно искусное пение?“ „Не особенно искусное, но добропорядочное, стройное, благоговейное, сообразное с употребительным напевом, вообще такое, чтобы, не тревожа и не оскорбляя самого простого слуха и вкуса, могло в то же время настраивать молящихся на тон молитвенный“. Выдумываете, да и только, твердили привязавшиеся к импровизированному пению. Не было, дескать, никогда ничего подобного спевкам, так и не должно быть. Нет, – скажу вам: – старинные наши дьячки спевались часто и долго с своими школярами, от того и пели они лучше нынешних причетников.

– Я нисколько не оспариваю вашего мнения, и, если хотите, сам делал подобное тому, что вы предлагаете, по крайней мере всегда внушал это моим причетникам; что ж до грамотных прихожан моих, помогающих причетникам в пении, то они издавна знакомы с лаврским напевом, и этим напевом умилительно и благоговейно поют обедни. Но есть села, в которых вовсе нет грамотных прихожан, есть приходы, в которых священники вовсе не знакомы ни с новым, ни с старинным напевом; тут что прикажете делать? Ведь школа учит нас не тому пению, которое у нас употребляется, но тому, которое нигде, кроме школы, не употребляется.

– Вы сказали сейчас совершенную, хотя и горькую, правду. И не одни священники, но многие из причетников очень мало знакомы с древним церковным напевом нашим. Больно слышать, как коверкают они превосходные по напеву каноны: Волною морскою, Преукрашенная, Христос раждается и другие. Пропеть погребальный канон в наутрие великой субботы, Да молчит всяка плоть, или Вечери твоея тайныя, пропеть хорошо: Преславная днесь и т. подоб., считается теперь великою и редкою даже мудростью. Я изумлялся обширным познаниям в церковном пении старого дьячка нашего, а теперь, поверите ли, я находил таких дьячков, которые поют просто на глас не только отдельные какие-либо песни, но даже целые каноны, для которых существуют особые превосходные напевы. А между тем в школе убивают для пения по два класса в неделю в течении шести лет, когда учащимся, если они другим способом знакомы с церковным напевом, не придется во всю жизнь свою хотя однажды развернуть „Обиход“. Учи там тому напеву, который на самом деле употребляется в церквах, учи при том сведущие люди, тогда другое дело. Случалось, правда, раза два−три слышать в церкви „обиходное“ пение. То же впечатление, какое испытываешь, слушая это пение в классе. Я хорошо знаю старинный напев, знаком и с партесным пением по хору; но скажу вам по совести, что жальче, неприятнее „обиходного“ пения не находил. Один знакомый мой, которого судьба привела жить по соседству с училищем духовным и выслушивать по нескольку раз в неделю уроки по „Обиходу“, говорил, что он в жизнь свою не слышал ничего нестройнее и мучительнее этого пения.

– Скажите, от чего в самом деле так не приятно действует на душу это пение? Я сам не только учился, но и других учил ему, и – признаюсь – всегда чувствовал к нему невольную антипатию.

– Собственно говоря, „Обиход“, по которому и мы учились, не представляет самостоятельного, нового напева; в основании его положен старинный напев, но все песни предназначены для одного альтового голоса и написаны в альтовую ноту, с значительными впрочем изменениями, из которых наибольшее состоит в введении особого продолжительного размера, полезного отчасти в школе при первоначальном упражнении голоса, но совершенно не пригодного в церкви. Эти две особенности „Обихода“ портят всё дело. Напев в четыре голоса естественно кажется бедным, при выполнении его одним, quasi альтовым, голосом и по альтовой ноте, где слышатся подчас одни косвенные тоны без прямых, их определяющих и дополняющих тонов. Между тем ни учащиеся, ни сами учащие, ни наконец поющие в церквах не понимают этой особенности „обиходного“ пения. Тут можно еще пособить беде, именно – выбрать из поющих собственно альтовый голос и, предоставив ему выполнение по „Обиходу“, всем остальным подбирать соответственные основной ноте и сообразные с родом и ролью голоса тоны; но это – мудрость, которой не постигнут наши певцы, незнакомые с основными законами пения. Что касается размера пения, то живой наш церковный напев с его бесконечными, не редко игривыми и смелыми, модуляциями никак не укладывается в простые и бедные рамки, допущенные в „Обиходе“.

– Теперь я понимаю, от чего все мы забываем „Обиход“, коль скоро он перестает быть для нас обязательным. Не знаю, что скажете вы, а мне бы казалось, что необходимо составить четырех-голосный „Обиход“ для употребления в школах и при церковном богослужении.

– Подобный „Обиход“ был составлен у нас лет двенадцать назад сему, если не ошибаюсь, бывшим директором придворной певческой капеллы Львовым; но это не учебник и не „Обиход“, а книга для хоров, представляющая опыт переложения на четыре голоса старинного напева некоторых церковных канонов.

– Впрочем, что до моего причта, или хора, то он пока не нуждается в печатном руководстве по части пения: старинный и так называемый придворный напев довольно известны ему с голоса.

– Да, это пока единственный у нас способ выучиться церковному пению. Желалось бы, чтобы для поступающих в причетники учреждена была какая-нибудь практическая школа и чтобы затем обучившихся экзаменовали с особенным вниманием знатоки церковного пения. Много времени и труда требует это простое, по-видимому, но по местам до крайнего упадка дошедшее у нас дело.

– Извините, – я всё-таки свое: поют у меня весьма удовлетворительно, но с чтением, говорю, никак не справлюсь. Чем этому горю пособить?

– Разумного, согретого чувством и вообще приятного чтения, которое увлекало бы душу и располагало к молитве, вы никогда не добьетесь от нашего причетника: не так воспитан наш причетник, он не развит нисколько и часто вовсе не понимает того, что читает. Но чтобы церковное чтение было у вас сколько-нибудь сносное, для этого зовите к себе причетников, как можно чаще, и заставляйте их читать то, что приходится читать в церкви, но требуйте и наблюдайте, чтобы чтение было не спешное, внятное и раздельное, и чтобы остановки были правильные и главное – чтобы в чтении была какая-нибудь модуляция, т.е. повышения и понижения в тонах, усиления послабления в голосе. У нас иногда не выгодно еще смотрят на немонотонное чтение; мне самому попадались люди, которые считают неприличным для церкви чтение с повышениями и понижениями. Не правда ли, – жалкое и самое грубое заблуждение? Конечно, это чтение не должно быть декламаторское; конечно, модуляции в нем должны быть самые легкие и свободные, но тем не менее они должны быть, ибо этого требует содержание церковных чтений, разнообразное по движению мысли и чувства, которые не иначе могут быть выражены и определены, как переменами голоса. И так требуйте от ваших причетников, чтобы они при чтении усиливали и ослабляли свой голос не в начале и в конце пунктов, когда он сам собою становится то сильнее, то слабее, но при повышениях и понижениях в тоне, а для этой цели объясняйте им хоть понемногу смысл читаемого, если они его не понимают. В таких молитвах, которые постоянно читаются при богослужении, как например: Отче наш, Достойно есть и проч. можно раз навсегда определить для них главные остановки, равно повышения и понижения.

– Не легкую работу задаете.

– Что же делать? Другого способа пока нет и быть не может. Голые наставления, общие замечания, строгие приказы ничего не помогут. Причетники наши сами не подвигаются вперед; их надо учить – с терпением и любовью. А если вы не примете на себя этого труда, то кто станет их учить? Признаюсь, меня немало удивляло равнодушие многих священников наших к улучшению чтения и пения церковного. Впрочем, и то сказать надо: привыкнут с малых лет к плохому чтению и такому же пению, так оно и не тревожит уже их слуха. Иной попробует поправить, да трудно, ну – и делу конец. Вообще, не в обиду будь сказано, между священниками и причетниками мало внутренней, любовной связи: священник живет сам по себе, причетник сам по себе.

– Горькая правда; а что касается чтения, то я думаю, не помогут ли нам в этом деле школы. Перебитый язык трудно исправить, да если одному всегда читать, то мудрено и сохранить в целости не только язык, но даже грудь.

– А у вас есть школа?

– Да, с нынешнего года. Вот и дом, если заметили, строится на церковном погосте; пока школа помещалась в доме одного из причетников. – Трудненько, я вам скажу, заводить школу. Невежество и бедность полагают сильную преграду нашему труду. Когда я в первый раз предложил своим прихожанам завести школу, – почти все они завопили в один голос: „на что нам эта грамота? Отцы наши век изжили, хлеб имели, а грамоте не учились“. Иные говорили: „как нам отдавать детей в школу? И некогда, и не с чем. Благодарить Бога, что помощи хоть какой-нибудь от детей дождались, а тут отдавай их в школу!“ У иного действительно нечем обуть и одеть дитя, чтобы послать в школу. Особливо нынешняя зима, какой никто еще не запомнит, большую помеху нам сделала в ученьи. Когда пришлось набирать в школу девочек, так я уж не знал, что и делать с моими прихожанами. Не хотят, да и только! „Ну, не смех, говорятъ дивчат учить письму! Где это видано? Когда это бывало? Да и на что уж им-то грамота?“ На беду кто-то выпустил слух, будто обучившихся грамоте девочек будут забирать на какие-то фабрики. Тут уж я решительно становился в тупик. Большого труда стоило мне разуверить моих прихожан в нелепости распущенного слуха; но и потом они всё еще не решались отдавать девочек в школу: „не подобает, говорят, дивчатам учиться грамоте.“ Я обратился наконец к матерям с такою речью.

– А кто, – говорю, – у вас учит детей Богу молиться?

– Мы, – говорят; – чоловикам (т.е. мужьям) некогда.

– А вы, говорю, знаете все молитвы и знаете, как следует?

– Что знаем, – говорят, – а чего и не знаем.

– Вот-то несть, – говорю я им; – если бы вы были грамотные, так и сами хорошо знали бы молитвы, и детей ваших научили бы молиться Богу, как следует.

– Так, батюшка, так, – отвечали набожные женщины, и – согласились отдавать дочерей своих в школу, и теперь у меня вот до двадцати уже девочек учатся грамоте. Вот что значит тронуть, что называется, за живую струну!

– Это делает честь вашей находчивости, – ответил я, – и от новооткрытой школы перешел к старой базилианской школе и другим памятникам прежней жизни этого города.

Не скоро, может быть, кончился бы наш разговор, если бы не было такое время, когда нужно было пораньше дать покой и себе самому и радушному хозяину. Отказавшись от предложенного ночлега и удовольствовавшись обещанием доброго хозяина похлопотать для меня на утро у содержателя почты лошадей, я отправился ночевать на постоялый двор.

Евреи праздновали уже шабас, когда я пришел на временную свою квартиру. Всё было у них прибрано и по возможности чисто. Хозяева и их дети были в чистой, праздничной одежде; в комнате, где они молились, было большое освещение. Как много, подумал я, значит эта внешняя обстановка! Как живо напоминает она молящимся, что это не простой день, но день посвященный Богу! Недаром и наши простолюдины считают за грех не надеть в праздник или день воскресный чистого белья. И жаль мне стало людей, которые не желают, чтобы хоть что-либо напоминало им о празднике, о посте и т. под., которые в слепой заносчивости своей с презрением смотрят на всю внешность, сопровождающую наши религиозные празднества, начиная от убранства дома, праздничной одежды, лампадки перед иконою и кончая обрядами, освященными вековым употреблением в церкви.

С такими мыслями я отошел ко сну; а на утро следующего дня, по окончании заутрени, получив, по ходатайству о. Ф., почтовых лошадей, отправился в местечко К., где я имел провести первые дни наступившего праздника.

История ясно говорит, что, во всё время единства церкви, на Востоке и Западе было одно учение и один дух проповедников. Но, по отделении римской церкви от единства вселенской, только в православной восточной церкви можно видеть единство учения, хотя и неравные дарования проповедников. В этой церкви, по выражению св. Златоуста, „приснотекущий источник чистого учения никогда не иссякал“⁸³. Когда он не встречал препятствий на своем пути, тогда разливался обильнее; но и в самых неблагоприятных обстоятельствах не переставал орошать жаждущую землю. С тех пор, как греческая империя стала клониться к упадку, православная вера утвердилась в России, и здесь нашла достойных проповедников истинного учения евангельского. Совсем другое было на Западе. После великого разделения церквей, у римских проповедников к ревности о распространении и утверждении христианской веры примешалась ревность о распространении и утверждении папской власти. Вместо простоты и ясной истины евангельской, в проповедях появились схоластика, мистицизм, фразерство, – словом, весьма много недостойного церковной кафедры. Поэтому мы ограничимся кратким обзором проповеднической деятельности только в православной церкви, с тою целью, чтобы уяснить ту важную истину, что православная церковная проповедь, по самой непрерывности и, так сказать, преемственности своей, должна иметь, как и действительно имела во все времена и ныне имеет, характер единого, истинного православного учения святой соборной и апостольской церкви.

Образ учения Иисуса Христа, которого Дух Святой помазал благовестити нищим и послал исцелити сокрушенныя сердцем, проповедати плененным отпущение и слепым прозрение (Лк.4:18), служил во все времена идеалом истинного проповедания церковного. К этому идеалу более всего приближались св. апостолы как устным, так и письменным благовествованием. Будучи проповедниками собственно Его учения, св. апостолы благовествовали историю жизни и учения Иисуса Христа и этим давали ясное понятие о христианстве. Они не увлекали слушателей красноречием, не убеждали их силою умозаключений, но говорили просто, будучи сами проникнуты глубоким убеждением в истине учения Христова. Проповедь их состояла не в препретельных человеческия премудрости словесех, но в явлении духа и силы (1Кор.2:4), и подтверждалась бесчисленными знамениями и чудесами. Они, по заповеди Иисуса Христа, проповедали евангелие всей твари (Мк.16:15). При всяком случае они отверзали свои уста для проповедания распятого Господа: учили во храме и синагогах, в городах и селах, на площадях и в темницах: никакие гонения и преследования не могли ослабить ревность их о распространении христианства, и эта ревность была причиною того, что наконец во всю землю изыде вещание их и в концы вселенныя глаголы их (Рим.10:18).

Святые апостолы поставили в непременную обязанность и преемникам своим – пастырям церкви проповедовать слово Божие: проповедуй слово, пишет апостол Павел Тимофею, настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением (2Тим.4:2), и завещали проповедовать не иначе, как сами благовествовали. Аще мы или ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам; анафема да будет (Гал.1:8). В силу сего завещания, с самых апостольских времен, проповедь считалась неотложною обязанностью пастырей церкви, до того, что нерадившие о ней подвергались отлучению от церкви, по 58-му апостольскому правилу, и церковная проповедь навсегда удержала характер учения, обличения, запрещения и увещания, смотря по обстоятельствам, вызывавшим то или другое, а главное, неизменно сохранила образ здравых словес, слышанных от Апостолов, в вере и любви, яже о Христе Иисусе (2Тим.1:13).

В первые времена христианские проповедывал в храмах, по большей части, епископ; и потому называется он служителем слова, стражем науки, учителем веры и благочестия. Вследствие каких-либо препятствий, или по особенному поручению епископа, проповедывали священники, которые были посылаемы и в другие церкви для совершения богослужения и для проповеди. По свидетельству св. Амвросия Медиоланского, в древности предоставлялось и диаконам и даже мірянам право проповедовать слово Божие. „Для умножения и укрепления верующих, – говорит он, – в начале христианства всем позволялось благовествовать и изъяснять писания в церкви. Но когда число верующих умножилось; тогда установлены собрания, учреждены правители и прочие должности в церквах, дабы никто из клира, не будучи рукоположен, не принимал на себя той обязанности, которая предоставлена другому. Посему ныне диаконы не проповедуют в храме“⁸⁴.

Образ учения отцов церкви первых веков замечателен особенно тем, что проповедники, подобно апостолам, высказывали на кафедре только те истины, которые глубоко были вкоренены в их сердце. Они всячески старались приспособлять свои поучения к понятиям слушателей, и не столько заботились о красоте витийства, сколько о том, чтобы проповедь свою сделать вразумительною и понятною. Короче, приблизить свою проповедь к проповеди апостолов было единственным их желанием: „ни мне, ни другому подобному мне, – говорит св. Поликарп, – не достигнуть ведения блаженного и славного Павла, который верно и обильно поучал слову истины“⁸⁵.

Главным предметом проповеди мужей апостольских служила та истина, что христианская вера в высшей степени благотворна для человека. Но они чувствовали себя до такой степени облагодатствованными христианством, что не могли и представить, чтобы нужно было доказывать эту истину учеными исследованиями. На высшие вопросы и вопросы величайшей важности они искали небесного ответа и решения божественного. И благодать Христова нередко укрепляла своих проповедников не только внутреннею своею силою, но и внешними знамениями, которых в это время совершалось так много, что св. Ириней не находил возможным исчислить их⁸⁶. Врагам своим они представляли в доказательство правоты учения добродетельную жизнь и вразумляли их несокрушимым терпением. „Когда я, будучи еще последователем Платона, – говорит о себе св. Иустин Философ, – видел, что христиане бесстрашно встречают смерть и идут на самые ужасные мучения; то никак не мог поверить, чтобы такие люди преданы были порокам и жили распутно“⁸⁷. Подобные мысли и чувства пробуждались у всякого, сколько-нибудь беспристрастного, зрителя подвигов христиан; и мы видим, что многочисленность и терпение страдавших за веру вынуждали иногда сострадание у гонителей и заставляли их если не прекращать, то по крайней мере ослаблять гонения. – Но одного этого доказательства было недостаточно.

На христианство начали нападать ученые, которые в своих сочинениях старались чернить и веру и жизнь христиан: таковы были, например, Цельс философ, Фронтон ритор, циник Крескент. Дабы успокоить слушателей и укрепить в вере, св. отцы должны были в своих проповедях представлять ученые доказательства благотворности религии христианской.

Появились многие еретики, которые старались извратить православное учение и искали подтверждения своего неправомыслия в самом священном писании. Таковы были особенно гностики, желавшие примешать к религии христианской философию и мистические мнения. Они стали утверждать, что писания апостолов не полны и не имеют системы, что эти писания назначены только для простого народа, и потому не могут удовлетворить ученых. Для защищения истины от подобных людей христиане должны были прибегать также к оружию слова; должны были представить в своих проповедях ученые доказательства на то, что истинная вера не может быть не согласна со св. писанием, что это писание должно быть изъясняемо не так, как изъясняют его гностики, а так, как разумеет его вселенская церковь.

Сам промысл Божий помог христианам защититься от нападения ученых врагов. В это время начали принимать веру христианскую многие из неверующих, обладающие отличными способностями, основательным образованием и блестящим красноречием. Эти люди становились ревностными поборниками истины против неверия и заблуждения, и посвящали всю свою ученость и дарования на вразумление заблуждающих.

Эти новообращенные ученые старались о заведении и распространении училищ христианских, которые сделались рассадниками просвещения истинного и произвели мужей способных бороться с просвещением ложным. Особенно славно было училище александрийское. Воспитанники этого училища, подобные Пантену, Клименту Александрийскому, Оригену, смело вступили в борьбу с противниками, обращая против них их собственное оружие.

Мало мы имеем письменных памятников проповеднической деятельности пастырей церкви первых веков христианства. Например, – от знаменитого проповедника 3-го века св. Ипполита, который, со свидетельству Иеронима, не только обладал искусством учителя веры, но имел обширные сведения в философии и различных светских науках, дошло к нам только одно слово на Богоявление⁸⁸; от Оригена, которому поручено было в Александрии учить оглашенных, еще до рукоположения его, и который почти каждый день говорил народу проповеди без приготовления, – осталось самое незначительное число проповедей и при том в переводе⁸⁹. Это произошло от того, что первенствующие пастыри не имели обычая записывать свои проповеди; а записанное кем-либо из слушателей было уничтожаемо врагами христианства, которые нередко врывались в места общественных собраний и сожигали письменные памятники христианского учения.

Но никогда церковь не была так богата богопросвещенными учителями, как в 4-м веке, а частью в 5-м и 6-м.

С 4-го века церковь начала пользоваться внешним миром, который открывал пастырям возможность и средства заняться устроением внутреннего состояния церкви. Этот мир водворен в христианстве Константином Великим, и продолжался довольно долго и при его преемниках. Капища языческие были повсюду разрушаемы: а на место их воздвигались великолепные храмы во славу Бога истинного, в которых богослужение отправлялось со всею торжественностью и в которых пастыри церкви могли свободно проповедовать слово Божие. Христианские императоры не только защищали свободу вероисповедания православного, но и принимали живое участие в делах церковных. Любя истинное просвещение, они поставляли особенную честь в покровительстве наукам, и ревностно заботились о распространении училищ. Достойные проповедники слова Божия пользовались величайшим вниманием этих царей; часто вели с ними продолжительные дружеские беседы, и были от них щедро награждаемы. Словом – „теперь, – как выражается историк Евсевий, – светлый и ясный день, не омрачаемый никаким облаком, озарил лучами небесного света церкви Христовы во всей вселенной“⁹⁰.

Но тогда, как христианство пользовалось внешним миром, внутренний мир его был больше, нежели когда-нибудь, возмущаем умствованиями еретиков и схизматиков. „Враг человеческий, – по замечанию блаженного Августина, – пораженный вне церкви, решился воевать внутри; не могши победить христиан преследованиями, начал ослаблять силу их внутренними раздорами и несогласиями“⁹¹. Это величайшее зло обращено было Промыслом ко благу церкви. Умножение ересей в 4-м и 5-м веках вызвало множество сильных словом и писаниями отцов, которые должны были исторгать эти ереси с самым корнем. Особенное внимание эти отцы должны были обратить на ученость; потому что многие из еретиков были люди ученейшие: напр. Арий, Аполлинарий, Пелагий. Справедливо заметил блаженный Августин, что „ереси посылаются Промыслом для всестороннего развития и большего утверждения христианского учения, и священные истины тем точнее определяются, чем более делают на них возражений“⁹². Всё, чему мы должны верить, всё, что мы должны делать, определено проповедниками этого времени с такою подробностью и объяснено с таким искусством красноречия, блистательнее которого не было ничего ни прежде, ни после. Многие из пастырей имели такую способность и ревность к проповеданию слова Божия, что говорили проповеди по два раза в день и при том без приготовления⁹³. Слова их отличались изяществом слога, силою и возвышенностью мыслей; а самые проповедники еще более придавали им красоты и силы трогательным произношением, наипаче же ревностью ко благочестию и святости своей жизни. От того они часто, во время проповедания, видели слезы на глазах своих слушателей, слышали их рукоплескания, или глубокие вздохи.

Православный христианин найдет у отцов церкви рассматриваемого нами периода образцы для всякого рода проповедания. Кто хочет видеть величайшую ревность по вере, обширную ученость и всестороннее раскрытие догматов, тот пусть изучает слова святых: Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Богослова. Кто желает иметь подробное изложение правил нравственных и научиться точному приложению истин христианских к жизни; тот должен читать проповеди блаженного Августина, Льва Великого, Григория Великого. Образец увлекательного изображения красоты добродетели и безобразия порока найдет христианин у св. Ефрема Сирина. Образец ученого изъяснения и защищения истин христианских представляют проповеди Григория Нисского. Наконец в св. Златоусте можем найти и правое проповедание веры и настойчивую заботливость о спасении верующих и обличение заблуждающих и увещания согрешающим и утешение скорбящим, словом – все совершенства церковного витии.

Со времен Григория Великого повсюду замечается упадок просвещения. По-видимому, всё располагало к тому, чтобы и проповедь церковная была прервана.

Восток и Запад непрестанно возмущаемы были варварами. Они грабили и опустошали христианскую землю, преследовали не только просвещение христианское, но и всякую ученость и образование. В Александрии была сожжена знаменитая библиотека; в Сирии, Палестине и малой Азии было истреблено множество драгоценных памятников наук и искусств. И внутреннее состояние государств христианских было самое жалкое. На трон царский восходили цари не по достоинству, а по случаю и чаще по проискам; от чего нередко происходили кровопролития. Часто появлялись неспокойные честолюбцы, которые управляли партиями, каждый по своим видам и целям. Дух несогласия и распрей, т.е. первый враг просвещения обуял всеми сословиями. Частый голод и ужасные моровые язвы, продолжавшиеся десятки лет, заставляли людей не столько думать о жизни духа, сколько о жизни телесной.

Наконец учение, проповедуемое еретиками настоящего периода, служило или остатком прежних ересей, или же только видоизменением их, и, следовательно, было более или менее опровергнуто в своем основании прежними отцами. При таком положении дел, пастырям церкви оставалось заботиться не столько о созидании нового, сколько о собрании прежнего. И, действительно, мы видим, что они по большей части старались поучать народ из так называемых сборников, которые, по предписанию церкви, каждый духовный пастырь должен был иметь для своего употребления.

Однако же, несмотря на все указанные препятствия к развитию духовного просвещения, церковная проповедь не прервалась. Правда, золотой век христианского просвещения не возвращался более для церкви, – мы не встретим уже Василиев, Григориев и Златоустов; но и в настоящем периоде проповедники учились у отцов церкви 4-го века и старались подражать им. Преемники великих святителей не могли равняться с ними в красноречии, но они понимали всю цену наследованного ими сокровища и во всём следовали образцам своим. Многие из сих пастырей и учителей не уступали своим предместникам в учености, в силе слова и ревности по святой вере, т.е. во всём, что особенно потребно для успеха проповеди. Таковы: Иоанн Лествичник, известный высотою чувств и духовным помазанием; Софроний Иерусалимский, отличавшийся духом истинного благочестия и глубокими сведениями богословскими; Максим исповедник, которого писания исполнены высоких созерцаний и опытов духовной жизни, Иоанн Дамаскин, этот отец систематического богословия, прозванный „златою струей“; Феодор Студит, излагавший христианские истины весьма просто и ясно, но с величайшею силою.

С половины 9-го века настают для греческого государства времена бедствий и несчастий, которые никогда не прекращались совершенно. Кровопролитные междоусобия, раждавшиеся от искателей царской власти; частые войны, истощавшие силы греческой монархии и открывавшие во внутренность ее пути соседним народам; действия крестоносцев, которые хотя всячески старались о низвержении ига магометанского, но отвоеванные земли старались преклонять под власть римской церкви; частые треволнения внутренние, по случаю различных ересей; нашествия сарацин, турок, – эти и подобные сим бедствия были причиною того, что Греция, потрясенная в самых внутренних основаниях своих, сделалась наконец почти одним призраком столь могущественного некогда политического тела.

Но свет истинного просвещения никогда не погасал в греческой империи; дух благочестия христианского, возбуждаемый и поддерживаемый в греческом народе проповедниками слова Божия, был жив и силен и в самые смутные времена. Не много мы найдем после 9-го века в Греции проповедников оригинальных; но это потому, что греческие пастыри почитали за лучшее идти старым, но верным путем; нежели новым, но неверным. В творениях древних учителей они видели самый чистый и богатый источник богословских познаний, и потому по большей части старались о собрании и изъяснении прежнего; живой же голос возвышали только тогда, когда требовали того какие-нибудь особенные нужды церкви, или нравственное состояние пасомых. В это время пастыри церкви греческой обратили особенное внимание на то, чтобы учить народ примерами добродетельной жизни, – а потому начали составлять жизнеописания святых, которые обыкновенно и читаны были с церковной кафедры. Такие жизнеописания писали: Никита пафлагонийский, современник Фотия, Симеон Метафраст († 900), Евтихий, патриарх александрийский († 940), Экумений († 990). Но в 11-м веке, когда возобновились незаконные притязания римской церкви на первенство и преобладание, Греция, несмотря на свое бедственное положение, довольно представляет оригинальных проповедников слова Божия, из которых некоторые даже служили предметом удивления современников, – например: Михаил Пселл, наставник детей Константина Дуки († 1100), оставил множество сочинений во всех родах, и его проповеди (бо́льшая часть которых находится, впрочем, в рукописи) исполнены глубоких мыслей и написаны слогом в высшей степени правильным и красивым; Симеон, наставник Никиты Пектората, за свои сочинения о духовной жизни получил от соотечественников название нового Богослова.

Во времена крестовых походов, со стороны латинян, непрестанно были делаемы попытки подчинить греческую церковь римской. Но все предложения их были отторгаемы общим голосом клира и народа; и сколько папы ни повторяли свои нападения, – они были везде отражаемы пастырями церкви греческой. Для укрепления народа в вере православной, эти пастыри старались переводить и изъяснять в проповедях те писания древних отцов, в которых излагались догматы веры, оспариваемые римскою церковью, как делали, например, Феофилакт, архиепископ болгарский († 1107), и особенно Евфимий Зигабен⁹⁴ († 1118); или же изображали своим слушателям нравственное состояние современного католического общества, как это видно из слов известного классическою ученостью Евстафия, архиепископа фессалоникийского († 1170).

В 13 веке проповедническая деятельность греческих пастырей еще более усилилась, потому что увеличилась опасность для православия. Латиняне, для привлечения греков к римской церкви, убедили короля Филиппа Августа, основать в Париже константинопольскую коллегию, куда приглашаемы были молодые греки для образования. Император Михаил Палеолог, дабы помешать угрожавшему крестовому походу латинян, нашел нужным задобрить папу новыми переговорами о единении церквей, даже принуждал епископов быть снисходительными к требованиям латинян. Эти и подобные сим происшествия заставляли греческих пастырей, не щадя жизни, защищать православие. Патриархи, подобные Герману и Иосифу, не убоялись ссылки, доказывая несправедливость учения римлян об исхождении св. Духа, чистилище и опресноках. Проповеди этих пастырей сделали то, что народ не допустил погребсти императора Михаила с честью, приличною императору, за его намерение соединить восточное учение с западным; а преемник Михаилов Андроник открыто восстал против единения, и на константинопольском соборе согласился признать римскую церковь еретическою.

В 14-м и первой половине 15-го века греческие императоры, дабы отклонить опасность, которая грозила со стороны турок, почти непрестанно старались о соединении церквей. Но, кроме них и малого числа придворных, никто не хотел и слышать об этом. Переговоры императоров всегда оканчивались ничем⁹⁵, потому что пастыри церкви, подобные Григорию Паламе, патриарху константинопольскому Нилу, Симеону Солунскому, Марку Ефесскому, со всею силою слова защищали церковь от латинян.

С половины 15-го века, т.е. со времени падения греческой империи, пресеклись все пути к образованию православных. Находясь под игом турецким, Греция должна была способнейших людей посылать на Запад для образования. Эти посланные нередко возвращались в отечество с заблуждениями Запада, – и вместо света распространяли в народе тьму.

Однако же, и в это ужасное время ига турецкого, Греция не уклонилась от православия и не увлеклась вещаниями пророков чуждых. В недрах православия греки искали силы и утешения. Представителям церкви православной они поверяли свои желания и скорби. И пастыри церкви ревностно защищали догматы св. веры, не дремлющим оком смотрели за нравственностью народа и с полным участием сердца утешали изнемогавших под тяжестью креста. Но отчасти по скромности, а отчасти по неимению средств издавать сочинения, многие из них не обозначали своих имен на страницах истории. Так в начале этого периода явственно обозначается только лицо патриарха константинопольского Геннадия, имеющее право на одно из первых мест между проповедниками греческой церкви. Он глубоко знал св. писание и учение отцов церкви; имел сведения о всех науках своего времени, и в продолжение всей жизни был стражем и ревностным защитником древнего православия. Как просвещеннейшего и опытнейшего мужа, Греция посылала Геннадия на Флорентийский собор, и там был он в числе первых защитников православия. Летописи православной церкви греческой представляют, в 16-м столетии, не более семи замечательных деятелей на поприще христианского просвещения, успевших преодолеть все препятствия века и образовать свои дарования на пользу угнетенной церкви. Лица эти суть: 1) Мануил Пелопонесский; 2) Пахомий Ракендит; 3) Максим Маргунский; 4) Гавриил Север; 5) Максим Пелопонесский; 6) Иеремия Транос; 7) Мелетий Пигас. Характер сочинений, оставшихся нам от этих писателей, полемический: обличение отступления Запада от учения вселенской церкви составляет главный предмет их. (См. об этих проповедниках сочинение прот. Серафимова: „Писатели греческой церкви по падении Константинополя“).

(Продолжение будет).

В первые годы моего пастырского служения мне казалась трудными некоторые обязанности священника к прихожанам, особенно был для меня тяжел долг исповедывать больных и напутствовать умирающих. Иногда после тяжких трудов не успеешь успокоиться, как о полуночи зовут исповедывать больного. И добро бы еще больной в самом деле был при смерти, а то часто поднимают тревогу из ложного страха, или бывают больны от невоздержания.

Раз в летнюю пору, скоро после Петрова дня, приходит ко мне мальчик из соседней деревни, принадлежащей к моему приходу, и объясняет, что отец его умирает и просит, чтоб его приобщили. Я тотчас отправился к больному, и что же? Оказалось, что он несколько дней пьянствовал и был болен с похмелья. Жена ворчала на него: „сам виноват, – говорила она, – разговелся на день Петра да и запил, целую неделю лба не перекрестил, а теперь, как придавило, и до Бога лезешь и батюшку беспокоишь“. Мужик тяжело стонал; я заметил больному, что жена его отчасти говорит правду, что он сам причиною своей болезни, что исповедать свои согрешения и всегда не неблаговременно, но лучше после приготовления к сему молитвою, как это и делается в пост, а приступать ко святому причащению должно после надлежащего говения, что хотя больной самою болезнью приготовляется к сему, но его болезнь не такого свойства. – Так как от него несло еще хмелем, хоть он уже и не пил, притом же болезнь его была вовсе не опасна, то я не удостоил его св. причастия, впрочем исповедал его и дал ему приличное наставление.

Не успел я возвратиться домой, как остановлен был девочкой, которая просила приобщить ее бабушку.

„Ну эта могла бы и пообождать, – бормотал старый мой причетник, – ведь бабы не так-то скоро умирают; оставьте ее, батюшка, уже лет пятнадцать она собирается умирать, а, кажется, и нас переживет“.

„Не твое дело, Матфей“, сказал я, – и отправился к старухе. Приезжаю к хате, которая стояла почти на конце села, и застаю в ней одну только бабу. Маленькую ее внучку я привез с собою. Прочее семейство было в поле на работе. В небольшой, но весьма опрятной, комнате было накурено ладаном, а перед иконами, которые были драпированы пестрыми полотенцами, теплилась небольшая восковая свечка. Старуха была подлинно ветхая деньми. Покойный отец мой, бывший на этом же приходе лет около тридцати священником, застал ее уже по преполовении дней, да вряд ли кто-либо у нас и помнит ее молодость. В прежние годы она не пропускала ни одного богослужения; но вот уже года три, по слабости сил, не в состоянии ни прийти в церковь, ни простоять в ней всё богослужение. Поэтому я каждый великий пост ездил к ней в дом исповедывать и приобщать ее. Старуха одета была по-праздничному и с величайшим благоговением исповедала немногие грехи свои и приобщилась святых таин. Она была бодра, сколько можно быть бодрым в ее лета, проводила меня через двор и даже сама притворила за мною ворота. – После обеда прибежала заплаканная внучка старухи и просила позвонить по душе усопшей бабушки.

– Когда же она умерла? – спросил я.

– Как только, проводивши вас, – отвечала внучка, – бабуся пришли в хату, то перекрестившись сели, облокотились на стол и положили на него голову, потом, немного погодя, вздохнули тяжко, да и молчат. Я думала, что они вздремнули и не тревожила их, когда приходит соседка, смотрит, – а бабуся как сидели, так и Богу дух отдали.

Известие о кончине старухи не столько меня потревожило, как дня через три после того – другое известие о смерти мужика, о котором я тотчас рассказывал. Дело было вот какое: Упырь (так прозывали больного), успокоивши совесть, по отъезде моем хорошо заснул; ему сделалось легче и на другой день он уже почти оправился. Вечером приходит к нему сосед и просит его на завтра идти к нему косить на луг. Отказать было нельзя, потому что тут пользуются взаимными услугами. На косовице у нас обыкновенно хозяин не жалеет водки; ее пьют больше, чем в другую пору, и за тяжелою работою почти не бывают хмельны, только охотники напиваются уже к вечеру. С Упырем случилось не так. Он не успел еще оправиться от прежней попойки и потому скоро опьянел. Товарищи, заметивши, что он не тверд на ногах, советовали ему освежиться купаньем и он пошел к ближайшему озеру; вероятно, он нырнул и запутался в водорослях, которых было много на дне озера. Часа через два вспомнили об нем, начали искать и вытянули утопшим. Пособия утопленнику никто не умел оказать.

Вот два случая нежданной смерти после исповеди. Подобные случаи, правда, бывают редко, однако же бывают. И почему знать, что больной, к которому зовут священника, не может умереть таким или подобным образом? И хорошо еще, если бы он умер с таким душевным состоянием, в каком я оставил старуху! А не может ли случиться, что он или был закоренелый грешник, или из ложного стыда и страха не исповедал какого-либо тяжкого греха и носил его как застарелую язву во глубине своего сердца? Быть может, он хотел исповедать свое беззаконие перед смертью; быть может, с бо́льшим нетерпением, чем больной ожидает лекаря, он ждал духовного врача, который пролил бы целительный елей на греховные язвы его, и – как ангел Божий утешил бы его упованием отпущения грехов. А священник укоснил принять от него исповедь, и – грешник умирает в беззаконии своем. И если это укоснение произошло от нерадения священника, то не взыщет ли Бог от него крови погибшего грешника? – Это ужасно! А между тем это ужасное очень легко переменяется в утешительное, если священник неотлагательно спешит к больному во всякое время, когда бы его ни потребовали. Я часто заставал больного в предсмертном томлении, – он почти не узнавал уже никого; но коль скоро я подходил к одру больного, он как бы пробуждался. Исповедавши свои согрешения и укрепившись божественною трапезою, он, так сказать, ловил с жадностью каждое слово утешения и ободрения, сказанное мною, и умирал спокойно, с утверждением веры. Чаще же случается, что больной, по-видимому безнадежный, после исповеди и причастия святых таин выздоравливает. Думаю, что и в таком случае не напрасно звали священника; верую, что больной и выздоровел именно потому, что покаянием излечил душу свою от греховного недуга и укрепил всё естество свое приобщением пречистого тела и животворящей крови Христовой во исцеление души и тела. Скажу откровенно, что иногда не без усилия немощной плоти моей я иду к больным; но исполнивши свой долг, обыкновенно возвращаюсь домой спокойным и довольным, зная, что был орудием спасения погибающего и вместе с тем сделал приобретение для Бога.

В 32-м № „Руководства для сельских пастырей“, извещая наших читателей об открытии мощей новоявленного угодника Божия, святителя Тихона, епископа воронежского и елецкого, мы высказали желание, чтобы кто-нибудь принял на себя труд распространения в народе изображений сего угодника. При этом мы высказали мысль, что для подобного распространения полезно было бы перевести изображение святителя на бумагу и продавать в бумажных оттисках по возможно дешевой цене, а эти оттиски, для большей прочности и сбережения, могли бы быть наклеиваемы на доски. Так поступил недавно г. Каллистратов, предприняв с особенною целью распространение в народе образа Спасителя в память последовавшего освобождения крестьян⁹⁷.

Ныне в полученном нами на днях 177-м № Северной Пчелы мы прочли объявление, которое показывает, что подобную мысль уже приводит в осуществление книгопродавец С.П. Лоскутов. Вот это объявление.

„Посещая неоднократно задонский богородицкий монастырь, место упокоения в Бозе почившего святителя Тихона, епископа воронежского и елецкого, и пользуясь благорасположением бывшего настоятелем означенной обители отца архимандрита Серафима, я удостоился получить от него в 1851-м году благословение в память и изображение святителя Христова, написанное на полотне масляными красками.

Храня с благоговением драгоценный дар сей, я ныне, по случаю прославления сего угодника Божия и открытия нетленных мощей его, поручил иконописцу Фаддееву написать святую икону с имеющегося у меня изображения; но дабы поделиться с почитателями памяти Святителя и сообщить повсеместно по возможности точное изображение при писании св. икон, я вознамерился издать снимок сей посредством хромолитографии, который и выпущен будет в свет к концу настоящего месяца.

Приступая к изданию сему, я не проникаюсь исключительно вещественными выгодами, а потому, не смотрю на дорогой способ печатания хромолитографиею (при чем употреблено 12-ть различных цветов), делаю приобретение снимка со св. иконы совершенно доступным, назначая цену за каждый экземпляр на отличной толстой бумаге по 1 руб. 75 коп., а с пересылкой 2 рубли.

Так как некоторые изъявляли желание приобрести снимок сей, отпечатанный одною лишь черною краской с тоном, то таковые экземпляры, имеющиеся уже в готовности, можно получить по 75 коп. за каждый, с пересылкой 1 рубль.

С требованиями покорнейше прошу адресоваться ко мне, как издателю снимка, в книжные магазины мои в обеих столицах.

Книгопродавец С.П. Лоскутов“

С удовольствием мы прочли это объявление, как отклик на одну из живейших потребностей нашего православного общества в настоящую пору, и тем более порадовались ему, что это первое издание снимка с иконы св. Тихона выходит не из рук суздальских фабрикаторов, живущих на Москве и снабжающих Русь разного рода бумажными священными изображениями, столько же оскорбляющими, по своему небрежному выполнению, благоговейное религиозное чувство, сколько и книги ими созданной и носящей их название литературы. Одно, что не порадовало нас в приведенном объявлении, – это цена, которую издатель считает совершенно доступною. Очень может быть, что, приступая к своему изданию, он не имел в виду простого народа; но и кроме поселян есть много людей, для которых означенная цена не может быть совершенно доступна. Мы не знакомы со способом печатания посредством хромолитографии настолько, чтобы судить о степени ценности издания Лоскутова; но люди, знающие это дело, уверяли нас, что можно бы назначить цену несколько меньше указанной в объявлении. Мы делаем, кроме того, простое соображение следующего рода: иконы Спасителя, Божией Матери и другие, писанные на дереве масляными красками, ценою в 2 рубля, бывают очень порядочной работы, особенно при небольшом объеме; но такие иконы имеют и больше выразительности и несравненно более прочности. Конечно, есть люди, для которых два рубля – пустые деньги; но многие и весьма многие, не из простого даже класса, с трудом могут отделить эту незначительную, по-видимому, сумму. Что касается простого народа, то для него всё-таки остается желать издания гораздо более дешевого; но и за это спасибо С.П. Лоскутову. Если, как это может быть, объявленная им цена и не совсем умеренная; но всё-таки его издание дает возможность иметь приблизительно верное изображение при писании иконы св. Тихона. По этой собственно причине мы сообщаем нашим читателям известие об издании Лоскутова и рекомендуем это издание нашим сельским пастырям, конечно, не для распространения его в народе, так как цена издания не доступна для бедных поселян, но для сообщения означенных снимков тем из прихожан их, которые занимаются иконописанием и пожелали бы писать иконы св. Тихона. Весьма важно теперь на первых порах положить начало иконам, которые приближались бы к подлинному лику святителя, тогда и в дальнейшее время образа будут по возможности верны; но в этом святом деле право и долг руководства принадлежат, без сомнения, пастырям церкви.

Никтоже, святильника вжег, покрывает его сосудом или под одр подлагает: но на свещник возлагает, да входящии видят свет.

Лк.8:16.

Горел и здесь светильник, поставленный Богом, – и блистание его озаряло всех животворным светом разума и благочестия. Как путеводная звезда, он указывал истинный путь жизни и спасения во Христе Иисусе Господе нашем. То был великий Святитель воронежский и елецкий – достоблаженный Тихон.

Не могла не понимать воронежская паства великой милости Господа, пославшего ей доброго пастыря, по сердцу Своему (Иер.3:15); видя добрыя дела его, она прославляла Отца небеснаго. Поистине это был свет міра (Мф.5:14), соль земли (Мф.5:13). С любовью внимали слову его пасомые, когда Святитель Божий восседал на епископском престоле. С глубокою скорбью и слезами проводили любвеобильного отца, когда он, влекомый духом, сошел с архиерейской кафедры и уединился в скромную задонскую обитель, чтобы утомленному заботами и трудами духу дать некое успокоение и в безмолвии посвятить себя сокровенным подвигам строгой иноческой жизни.

Но никтоже, светильника вжег, покрывает его сосудом. Время истинного покоя для служителя Христова еще не наступило. Изменилось только поприще труда. Как не может град укрытися, верху горы стоя (Мф.5:14): так невозможно праведнику, стоящему на высоте добродетелей, укрыться от людей, ищущих просвещения и руководства в жизни по духу. Его найдут и в пустынях и в горах и в вертепах и в пропастех земных. Ибо свет везде светится, куда бы рука Божия ни переставила светильник. И слава людей Божиих тем сильнее привлекает сердца, чем более они смиряют себя пред Богом и людьми. Как благовонная масть, в каком бы ни находилась сосуде, распространяет вокруг себя благоухание: так святость жизни, под каким бы покровом ни скрывалась, духовно благоухает и услаждает всех, способных ощущать благодать Духа. Смиренный Тихон не замечал, – а благоговейные чтители его назирали все стези его, – слагали в сердце и передавали другим все слова его, – старались узнать даже сокровенные дела и подвиги его, в назидание себе и потомкам. Ничем невозмутимая кротость, благодушное терпение всякого рода лишений, искушений, огорчений, строгость к себе и отеческое снисхождение к немощам других, живое и сердечное сочувствие ко всем нуждающимся и скорбящим, – всё в нем наставляло на стезю заповедей Господних. Удивительно ли, что скромная келлия сего земного Ангела сделалась и училищем благочестия, и врачебницею от недугов душевных, и прибежищем для всех, жаждущих просвещения, назидания, утешения, вразумления и совета! Как елень на источники водные, стремились к нему не только обитатели мест ближних, но и отдаленных. Одно лицезрение любимого пастыря, одно благословение избранника Божия вливало в сердце радость, сугубо вознаграждало труд.

Если любовь пасомых так заботливо искала доброго своего пастыря и в уединении: то не паче ли любовь самого Пастыря, готового положить душу свою за овцы, совоздыхала о всех чадех его во Христе, о всех, требующих помощи и молитвенного заступления? Чем более воспламенялось сердце его любовью к сладчайшему Искупителю, пролиявшему кровь свою за спасение человеков: тем более оно расширялось, чтобы обнять всех, искупленных дорогою ценою, чтобы всех привлечь ко Христу. Господу Богу ведомы сокровенные от міра подвиги раба Его, теплые и неусыпные молитвы, воздыхания и слезы, какие он втайне проливал о спасении всего міра, о взыскании грешников, оставивших путь правды.

Отчасти знаете и вы от отцов ваших, какое богатство благости расточала повсюду эта боголюбивая душа. Неоцененным счастьем для себя почитал тот, кто удостоивался принять Святителя в дом свой и насладиться его беседою; ибо слово его было всегда во благодати солию растворено (Кол.4:6), и давало благодать слышащим (Еф.4:29). Но, чуждаясь славы земной, довольный в нищете, он не любил обременять собою славных земли. Сердце всегда влекло его в домы плача, чтобы с плачущими плакатъ (Рим.12:15). Милосердый, он отказывал себе в необходимом, чтобы облегчить участь страждущего. Сострадание к несчастным до такой степени занимало душу его, что, садясь за скудную свою трапезу, обливал ее слезами, воображая, что многие и того не имеют. Старались некоторые своими приношениями облегчить собственные нужды Святителя, а он всё приносимое тайно отсылал в Елец к заключенным в темнице! –

Жизнь Угодника Божия была истинным светом и благословением Божиим для здешней страны.

Приспело время, – подвигом добрым подвизавшийся Святитель течение скончал. Делателю винограда Христова подобало явиться к Домовлодыке, да восприимет мзду свою.

Угас ли Светильник? Или вместе с сосудом, его носящим, окончательно скрыт под тяжким покровом могилы? – Нет. Он перенесен на свещник к престолу Отца светов, чтобы с высоты освещал не одну, а все области отечества земного.

Любовь к почившему доброму пастырю подвигла чад его описать все деяния его, собрать и предать письмени все душеспасительные поучения сего нового Златоуста. И – дух великого Тихона, с распространившимся повсюду словом его, осенил всю Россию. Жаждущие духовной мудрости, знатные и незнатные, образованные и необразованные, почерпают из сего обильного источника и свет для ума и живительную пищу для сердца. Даже иноверцы отдаленных земель прелагают на свой язык слова Тихона богомудрого⁹⁸. Так далеко простерлись лучи светильника пренесенного от земли на небо!

Особенною благодатною силою дух Святителя Тихона проявлял себя в сей земной обители, удостоившейся хранить священную плоть его. Со дня блаженной кончины праведника, отовсюду начали притекать ко гробу его страждущие различными недугами душевными и телесными, прося молитвенного ходатайства у престола Божия. И вопль их к сострадательному отцу и другу несчастных не был напрасен. В течение семидесяти восьми лет⁹⁹, молитвами Угодника Божия, столько болящих получили исцеление, что слава чудотворений обтекла всё отечество наше. Не сомневаясь в святости Чудотворца, православные чада Церкви верили, что Господь не дал и плоти преподобного Своего видети истления (Пс.15:10). Единодушное повсюду слышалось желание сподобиться узреть цельбоносные мощи великого ходатая нашего пред Богом. –

И молитва веры услышана.

Чудным образом совершилось откровение воли Господней. Когда разобран был ветхий храм, под олтарем коего почивали мощи Святителя, и приступлено было к сооружению нового: оказалось необходимым разобрать и надгробие и могильный склеп. Это и послужило к обретению мощей Святителя и к удостоверению в их нетлении. Ужели это случайность? Нет. Люди сделали то, чего хотел Бог. Подобало в точности исполниться слову Христову, что возженного светильника не поставляют под спудом, но на свещнике, да светит всем, иже в храмине суть (Мф.5:15).

Следуя указаниям Промысла Божия, святая Церковь тщательно собрала ясные свидетельства о чудотворениях, благодатью Божиею совершавшихся по молитвам Святителя Тихона, и несомненно удостоверившись в нетлении многоцелебных мощей его, Соборным определением, с соизволения Благочестивейшего Государя Императора Александра Николаевича, положила открыть их для общего благоговейного поклонения во славу Господа, дивнаго во святых Своих, и в утверждение святой Православной нашей Веры.

Слава Тебе, Владыко всемилостивый, даровавшему Церкви своей новое ограждение и украшение, Державе Российской покров и утверждение, всем православным христианам скорого Помощника и Заступника!

Во свете светильника Божия да узрят свет входящий в храм сей, и да научатся, что есть благоугодно Богови (Еф.5:10). Лучезарный образ Святителя Тихона покажет пастырям и учителям, како подобает в дому Божии жити (1Тим.3:15) и искусна себе поставити пред Богом, делателя непостыдна, право правяща слово истины (2Тим.2:15). Иноки найдут в нем правило воздержания и чистоты, кротости и смиренномудрия, терпения и нестяжания. Все, хотящие спастися, увидят в нем назидательный пример, как любяй Бога любит и ближняго своего (1Ин.4:21), – любит до самоотвержения особенно меньших братий Христовых, алчущих и жаждущих, нагих и бесприютных, стенающих в скорбех, в бедах, в теснотах, в ранах, в темницах.

Да узрят свет истины и те несчастные братья наши, которые, удаляясь от Православной Церкви – источника воды живой, искапывают себе кладенцы сокрушенные, и несмысленно ревнуя о старине, не разумеют, что не старая или новая буква, а дела веры и любви поставляют нас пред Богом.

Тако да просветится свет твой пред человеки, Святителю Отче наш Тихоне, яко да видят святую жизнь и Богоугодные дела твоя, и прославят Отца нашего, Иже на небесех (Мф.5:16). Аминь.

Пустившись снова в путь-дорогу, я невольно остановился на той мысли, как много еще в нашем народе добра и правды, благоговения к религии и великим дням, освященным ею. Надобно только вызвать эти добрые качества и дать им свободное направление.

Покончив с этими думами, я обратился с разговором к ямщику; он был разговорчив и говорил не только с доверием ко мне, но и с особенным сочувствием.

Люблю я, читатель, эти искренние, задушевные беседы с народом; – они выясняют для нас многое, чего не скажет нам никакая наука; они в особенности благодетельны были бы для тех, кои поставлены пастырями и учителями народными, раскрывая перед ними душу и жизнь народа и преподавая уроки относительно того, как и чему учить народ.

– А что? – говорил я ямщику; – ведь вот и велик-день на дворе, пасху будем есть.

– Благодарение Богу! – отвечал ямщик; дождали праздника святого. Только я уже и не знаю, где-то мне придется пасху есть.

– От чего так?

– С почтою, может быть, пошлют. Да если б и дома остался, то что за пасха в жидовском дворе? К матери пошел бы, да не пустят. Придется на чужой двор идти – пасху есть. Такая-то наша бурлацкая жизнь!

– А ты бы женился, хатку купил бы, – вот и было бы с кем пасху есть.

– Э-ээ, паничу! Давно бы пора: – и перед людьми стыдно, и пред Богом грех... Но видно, такая доля моя! От хозяйства давно отвык, а пришлось бы жениться, так где его грошей у Бога взять? Вот и теперь жаль, как вспомню, как-то хорошо было в эти дни у отца да у матери, когда еще небольшим был. Тут это мажут, прибирают, паски пекут, поросенка жарят, крашанки готовят, а настанет ночь, пойдем к церкви, а там бочки вокруг смоляные, и когда зазвонят к утрени, зажгут эти бочки, и светло так да весело! Пойдут все вокруг церкви, рай да и только! А когда обойдут и станут у дверей, то ведьмы так и тиснутся к дверям, чтобы ухватиться за церковный замок, когда в первый раз запоют: Христос воскресе!

Ямщик забыл свое настоящее горе, пустившись в приятные воспоминания. Я знал давно о нелепом суеверии, на которое он намекнул в конце своего оживленного рассказа, но, желая выведать от него какую-нибудь особенность относительно этого поверья, спросил:

– Зачем же это ведьмы хватаются за замок церковный?

– А кто их знает. Говорят, будто это помогает им в чарах. За то, говорят, если кто на заговены на великий пост, ложась спать, положит за зуб кусочек сыру и проспит с ним, не проглотивши, а потом возьмет этот сыр и пойдет с ним на велик-день к заутрени, то тотчас увидит ведьму, и если схватит ее за мизинец, то уж ведьма никак не уйдет от него и не перекинется уже (т.е. не превратится) ни в свинью, ни в собаку, ни в кошку, ни в иголку.

Какое, подумал я, нелепое суеверие! А между тем оно живет в народе и существенно вредно, в общественном быту поселян, наводя на них ложный страх и открывая путь грубому и зловредному обману. Пора бы положить конец этому суеверию, а положить можно не иначе, как объяснив поселянам и преимущественно их детям – в сельских школах всю нелепость веры в существование ведьм и соединенных с этою верою толков и разных прибауток. На ком же, подумал я, лежит этот священный и непременный долг? На пастырях церкви, на которых почивают теперь надежды освобожденного народа. – Вот мое объяснение по этому предмету с упомянутым ямщиком.

– А ты видел хоть одну ведьму? – спросил я ямщика, когда он окончил рассказ о том, как ловить и удерживать ведьм.

– Не случалось, паничу! А другие вот видели и даже ловили ведьм.

– То-то другие; а спроси других, тоже небось скажут.

– Нет, паничу. Вот сосед таки моей матери А.П. рассказывал, как он поймал ведьму. Иду, говорит, раз по улице, поздненько уже. Смотрю под тином(плетнем) крадется ведьма, в белой сорочке, волосы распущены. Я, говорит, под хмельком был, – храбрость взяла, так я за нею, а она через тин, я себе туда же: смотрю, – собака белая; собакой, говорит, перекинулась. Я ее палкой, палкой, а она и не кусается и на меня не бросается, только всё уходит от меня. Смотрю, – уже кошка предо мной, а я всё бью да бью. Тут она иголкой стала, а потом опять женщиной, да начала проситься: „пусти, говорит, дядечку, умилосердись надо мною! До веку, говорит, не буду ведьмовать“. Смотрю на нее, а это жена С.К. (в нашем таки селе человек был); ну и пустил душу на покаяние. – Такое вот рассказывал сосед наш. А бедная была эта женщина, да тихая такая, – кто мог надеяться? Ну и было ж ей потом, как рассказывал сосед: все стали на нее пальцами указывать, ведьма, говорят, идет, а однажды в воду бросили, когда дождя долго не было¹⁰⁰.

– И ты веришь этим росказням?

– Как же не верить? Человек сам рассказывал, божился притом.

– Но ведь сам же он говорил, что под хмельком был на ту пору, – так уж тут чего не представилось ему! Это раз, а другое – кто таки видел, чтоб женщина собакой, кошкой либо иголкой стала? Ну, статочное ли это дело?

– Оно правда, да сам человек рассказывал и божился еще.

– Мало ли чего не рассказывают, когда некому обличить ложь? Ведьма – страшное дело; ее все боятся, хоть и нет ее на самом деле. Ну, коли кто хочет прихвастнуть удалью, так чего не наврет. Было бы к чему придраться. Первое дело – рассказывай, как ведьму поймал; все скажут: „вот молодец“, и бояться будут, а никому и в голову не придет, так ли и на самом деле, как рассказывает глупый, а подчас и пьяный хвастун. Может быть, и сосед твой любит прихвастнуть.

– Да, любит иногда.

– А когда рассказывал эту историю, – под хмельком был?

– Не помню хорошо; знаю только, что это было на святках в корчме; при всех рассказывал.

– Ну, коли во время святок, да еще в корчме, так уж верно не был трезв. Пьяный видел, пьяный рассказывал, а ты веришь.

– Коли ж божится человек.

– Пьяному, знаешь, и побожиться не долго.

– И то правда. Но вот говорит человек, что видел и бил жену С.К., а эта женщина точно была после этого больна.

– Ну, что ж? Она могла быть больна от чего-либо другого, а он мог врать. Никто не справлялся, от чего она была больна, а сосед рассказывал не скоро потом. Или он мог бить ее за что-нибудь другое, и прибавил только, что она ведьмовала.

– Так нет же; говорит, что была в одной сорочке, волосы распущены и дойница в руках.

– Так и есть. Вот они – ведьмы твои! Бедная женщина не имеет своей коровы и хочет попользоваться чужим молоком; вот идет она в глухую полночь на чужой двор и доит чужую корову; а чтоб никто к ней не подошел из страху, – она идет в одной рубахе с распущенными волосами. Если какой-нибудь мальчик погонится за ней, она ловко перепрыгнет через плетень и спрячется, а догоняющему действительно на ту пору попадется навстречу собака, либо кошка, но уж никак не иголка. Ну, говорит, собакой перекинулась. Погонится дальше, – и увидит свинью: ну, говорит, свиньей перекинулась. А прибавит еще столько, чего и не видел. У страха, говорят, глаза велики, особенно, когда с малых лет запугают ведьмами. Вот она и вся штука!

– В самом деле! Как же это мы не могли догадаться? Что-то значит – вы письменные.

– И без письма можно обойтись в этом деле; тут надо просто толком рассудить, а не принимать всё на веру.

– А я вот сам как-то ночью видел на дороге собаку белую, – тихо так прошла под плетнем, – так я и думал прежде, что это ведьма была.

– А она просто белая собака. Ну, не правда ли, что у страха очи велики?

– Правда, правда! Теперь уж ни за что не поверю.

Ямщик задумался на минуту, а потом снова заговорил:

– Только вот еще: говорят, будто ведьма из сохи (столба в сарае) молоко точит, а в хате у ней ужи есть...

– Что ж? Опять проделки какой-нибудь воровки, или так себе обман. Стоит напр. корова у сохи, женщина-воровка доит ее, спрятавшись за сохой, а видевший это не разглядит со страху, да и думает, что из сохи ведьма доит молоко. Ну, статочное ли дело молоко доить из сохи?

– Да ведьма, говорят, с нечистою силою знается. Выйдет на перекрестную дорогу, свиснет, – так и прилетят...

– Выйди и ты, и свисни; – прилетят ли?

– А пусть меня Господь сохранит!

– То-то и есть. Так небось скажет и та, которую ведьмою называют.

Оба мы замолчали на несколько минут, как бы соображая всё, о чем доселе говорили. Я первый прервал молчание моего собеседника такими словами:

– А что вот ужи водятся в хате, так и тут мудреного ничего нет: заползет иногда со двора, из навозу либо из болота; не ведьма же высиживает их.

Ямщик молчал, будто речь не к нему относилась; видно, крепко стыдно стало ему за себя самого. Я продолжал:

– А что вот о сыре рассказывают, будто, положив его за зуб на заговены, можно потом ведьму поймать, так это уж такая небылица, что хоть возьми да плюнь на нее. Видно, и сам выдумавший эту штуку зло посмеялся над теми, которые верят, будто есть на свете ведьма. Ну, если бы ты и мог удержать сыр во рту во время сна, то что он поможет тебе? Ты таки сам рассуди.

– Положим, – отвечал ямщик, – это так себе бабы выдумали.

– Ну, а что деньги горят в великодную ночь, – этому правда?

– Такая же правда, как и тому, что „на вербе груши растут“.

Я рассмеялся, а ямщик замолчал надолго.

– Что ж ты ничего не говоришь? – сказал я наконец ему, желая еще что-нибудь выведать от него.

– Да что говорить? Вы вот всё толкуете, что и то не правда, и это не так. Что ж мне говорить? Что не скажу, всё будет не так.

– А ты расскажи еще что-нибудь; может быть и так будет.

– Да, коли уж хотите, вот еще что говорят: – будто в эту ночь черти прячутся от нас и не знают, где место найти.

– Это, пожалуй, и правда. Для чертей, точно, страшно воскресение Христово; ибо Христос, воскресши из мертвых, победил их и разрушил их царство.

– Рассказывают также, – продолжал ободренный ямщик, – что когда Христос по смерти сходил с креста во ад, то Люцифер (начальник злых духов) сделал для него стул железный и с железными ручками, чтобы запереть Его на этом стуле. Вот, когда Христос пришел в ад, то Люцифер и говорит Ему: „сядь, говорит, Господи, на этом стульчике!“ Христос сел, посидел и опять встал. „Садись же ты“, – говорит Господь. Люцифер сел, и – тотчас схватили его со всех боков ручки железные и срослись так, что он не мог уже вырваться оттуда, и Христос забрал тогда грешные души и вывел из ада. Тогда Люцифер велел своим прислужникам забрать все пилы и пилить ими ручки железные, чтобы вырваться из западни, в которую попал. И пилят они день и ночь во весь год, и когда год кончается, так уж вот-вот перепилят. Сатана ждет не дождется..., а тут запоют: Христос воскресе! И опять срослись те ручки, и опять работают его прислужники, а сатана всё сидит, и так будет сидеть там до веку вечного. – Правда ли этому, или нет, только так рассказывают старые люди, – заключил ямщик с заметным умилением.

– Правда, голубчик, правда, только не так много, как ты рассказываешь: Христос не садился на железный стул, и Люцифер тоже; но Христос связал его словом своим, силою своею, вывел праведных из ада, разрушил царство сатаны, и с тех пор сатана не имеет уже такой власти над людьми, какую имел дотоле.

Кончая этот разговор, мы въезжали в село. Неподвижно, как бы мертвенно было село; нигде души живой не видно; только детки, спустя рукава своих рубашонок, грелись на солнышке весеннем под плетнями, у ворот на завалинах. Молодое поколение, молодое поколение! – подумал я, вздохнув глубоко за будущую долю его. – Что ждет тебя впереди и что привнесешь ты в общенародную жизнь? Пойдешь ли и ты вслед бабьих басней, как шли деды и отцы твои, или научат тебя, отвергши эти бредни, хранить веру отцов непорочно, ненарушимо? Вот рядом с истиной горькое заблуждение! Отвергнешь ли ты эти заблуждения, – просвещенное светом учения, и познаешь ли одну, святую истину? И кто будут учители твои? – Твои ли законные, Богом поставленные пастыри, или прелазящие отинуду, духи лестчии, которые поведут тебя на путь лжи и соблазна? Да хранит тебя, молодое поколение, Господь цело и невредимо! Пастыри стада Христова! пред вами поле не оранное, нива не возделанная. Храните и возделывайте эту ниву Господню; сейте на ней добрые семена: Господь одождит и возрастит. Ин есть сеяй, и ин есть жняй; но да возрадуется вкупе и сеяй и собираяй в житницу!..

К четырем часам пополудни я прибыл в местечко К…ь, в котором располагал провести первые дни праздника. Священник, у которого я остановился, был довольно известен мне, равно как и я ему; мы находились, кроме того, в частой переписке с ним, оттого разговор наш, после обычных приветствий, недолго держался на общих расспросах о житье-бытье, но скоро принял более серьёзное направление.

– Благодарю вас, – сказал мне между прочим о. А., – что вы уступили моей давнишней просьбе и наконец приехали-таки погостить у нас малое время. Теперь светлый праздник будет для меня еще светлее. Вы и не догадываетесь, какое удовольствие, – скажу более – какую существенную пользу доставляет нам посещение человека из другого места и другого несколько круга.

– Не только догадываюсь, но опытно – на себе самом дознал радушное гостеприимство наших сельских священников. Это высокая черта из жизни наших отцов, которую с редкою точностью доселе удерживают их дети. Помните, бывало, ездим в школу да из школы: – чего не переиспытаешь в пути, проезжая по нескольку раз в год значительное пространство на паре родительских, с медными грошами в кармане! Случится непогода, либо стужа и вьюга, ось сломается, другая беда приключится, или безденежье одолеет, – куда заехать? К священнику, хоть будь он знаком, хоть вовсе не известен. И везде тебя примут, во всякое время дня и ночи, примут с радушием и любовью, напоят и накормят, пожалуй, и беде пособят, коли беда постигла. Да будет во благословении память отцов, у которых и мне не раз приходилось найти для себя приют во время скорбного пути!

– Вполне согласен с вами, хотя и не принимаю такой высокой похвалы на свой счет: отцы наши были радушнее нас. Но, углубились ли вы в причины этого радушия, которое, говорите, и теперь еще живет между нашими сельскими священниками? От того ли в самом деле они с таким радушием принимают вас, что наследовали от предков добродетель гостеприимства? От того ли еще, что у иных вдоволь хлеба-соли и не для чего скупиться на это добро? Нет; тут есть, кажется, другая причина, более важная, нежели указанные. Это наша глушь, деревенщина, это наша жизнь неподвижная, однообразная, замкнутая, разобщенная со всем, что носит на себе отпечатки образования, следы жизни более разумной и сознательной. Не думайте, что оставляя школу, мы забываем ее, что, расставаясь с книгой, мы уже питаем совершенное равнодушие и к тому, что в ней, и к тем, которые не выпускают ее из рук. Мы рабы обстоятельств, рабы собственной жизни; против воли живем иногда не так, как бы следовало; но жажда лучшей жизни сказывается в нас часто в минуты раздумья с самими собою. Материальные заботы, физический труд, отнимая у нас время и силы, которые мы могли бы употребить на лучшие занятия, не подавляют в нас совершенно сознания необходимости лучшей жизни.

– Желал бы я, однако ж, знать, каким образом появление мое или подобного мне человека наводит вас на это сознание.

– Не только наводит, но иногда удовлетворяет в некоторой степени. Для первого достаточно одного простого сличения мнений, взглядов, познаний, второе зависит от того, с кем и как говоришь. Мы с жадностью расспрашиваем обо всём, что делается вне нашего маленького круга, для нас много значит новое сведение, случайно брошенный взгляд, невзначай высказанное мнение, особенно же свободный обмен мыслей, которым мы, к сожалению, не имеем возможности пользоваться.

– Разве между вашими соседями-священниками нет дельных и развитых людей, с которыми можно было бы беседовать обо всём, что касается вашей пастырской деятельности?

– Нашлись бы, конечно; но у нас, к несчастью, подобного рода беседы не сделались еще сознательною потребностью, да к тому же мы и видимся друг с другом очень редко.

– От чего же редко? Можно, думаю, и чаще; стоит лишь захотеть.

– Так вам кажется, но не так на самом деле. Мы разобщены друг с другом по самому положению своему; ведь это не то, что у вас в городе, – видитесь вы с вашими знакомыми во всякое время дня и ночи. У нас это невозможно. Придет рабочая пора, великий пост или подобное время, так, право, тут некогда и подумать о том, чтобы поехать куда-нибудь на досужую беседу. Говорю: видимся мы редко, и то больше по случаю или по требованию необходимости.

– А праздники пасхальные и рождественские, а дни храмовые, крестины, свадьбы и т. под.? Ведь тут бывают иногда большие съезды.

– Да, бывают, только характер этих съездов другой и цель совсем иная. Тут не до того бывает, чтобы вести серьёзную беседу о предметах, не относящихся к обыденной жизни.

– Что ж? можно бы, по временам, устроить и нарочитые съезды, – сказал я, прибавив полушутливым тоном: – съезжаются же из разных стран политико-экономисты, агрономы, естествоиспытатели.

– Э, многого требуете от нас, – отвечал о. А. – Мы только еще начинаем просыпаться от прежнего, впрочем не нам одним общего сна, а вы сразу хотите поставить нас на ноги. Дайте нам наперед очнуться: на Бога надежда! Вот посмотри́те, в прежнее время у нашего брата не увидишь бывало книжки в доме, а теперь весьма многие из нас выписывают и читают книги, газеты и журналы. Чтение, скажу вам, шевельнуло нас довольно сильно. Правда, много еще в наших духовных журналах такого, что пригодно не для всякого из нас, но есть статьи, которые невольно будят мысль, развязывают язык. Вот хоть бы и „Руководство“. Об нем я хочу особенно поговорить с вами на досуге, а теперь скажу, что с появлением этого журнала разговоры наши приняли другое направление. Недавно обрадовались мы появлению Епархиальных Ведомостей. Дай Бог здоровье тому, кто принялся за это дело, столько необходимое для нас! Теперь всё-таки узнаешь иногда, что там делается в центре епархиального управления, осведомишься об ином сослужителе своем – сельском иерее, прочтешь что-нибудь касающееся истории местного края, узнаешь ту или другую новость, или прочитаешь назидательное поучение. Особенно интересно для сельских священников то, что их труды по пастырству и по сельским школам приводятся теперь в известность посредством Епархиальных Ведомостей. Ведь подумайте, что прежде бывало проживет иной из нас весь свой век и не знает, что делается от него за пятьдесят или за сто верст; товарищи, вышедши из школы и поступив на приходы, навсегда теряют из виду друг друга, – один не знает, где и как живет другой, что он делает и чем знаменует свою жизнь и свое пастырское служение, и жив ли он или давно уж ко отцам отошел. А согласитесь, что приятно всё это знать, и – не только о тех, с которыми жили мы некогда, как братья, но и о других соработниках наших в вертограде Христовом. Жаль, что при Епархиальных Ведомостях не напечатан хотя на первый раз адрес-календарь нашей епархии, на манер того, как печатаются, адрес-календари губернские, помещаемые в „Памятных Книжках“, издаваемых от редакции Губернских Ведомостей, или адрес-календари по учебным округам.

– Жаль и этого, но еще более того, что никто из сельских священников не принимает участия в этом издании; по крайней мере, сколько мне известно, доселе, так было. Епархиальные Ведомости, как выразился кто-то в 1-м № херсонских Епархиальных Ведомостей за прошлый год, „предназначаются к оживлению епархиального управления и сближению священно-служителей“: – как же возможно это оживление и это сближение, если вы не будете принимать участия в Епархиальных Ведомостях? Стоя лицем к лицу с жизнью, вы видите иногда больше и дальше нас, ведущих по преимуществу затворническую жизнь; ваш практический смысл скорее откроет то, что именно пригодно для вас. Мы если и знакомы с жизнью, то не с тою, в среде которой вы живете, по крайней мере знакомы с нею гораздо менее вас.

– Положим, что и так; но когда нам писать и как писать? Погодите, говорю, дайте нам очнуться; – тогда и мы, быть может, покажем свою долю участия в общем деле, а пока пусть это дело ведется без нас, но только для нас.

– Да оно и ведется для вас, – не для кого другого.

– Т.е.: я хочу сказать, чтобы в Епархиальных Ведомостях помещалось именно то, что нужно для нас, – что было бы полезно нам, служило бы пособием в нашей пастырской жизни и деятельности.

– А разве вы не довольны Епархиальными Ведомостями?

– Нет, я не разумею тут киевских Епархиальных Ведомостей: об них рано еще судить по первым нумерам, хотя и эти уже нумера порадовали нас. Я более говорю вообще о задаче Епархиальных Ведомостей.

– Что же вам нужно? – спросил я о. А., вызывая его на дальнейшее объяснение.

– Давайте поучения, которые писаны были действительно для простого народа, а не озаглавились только: „поучения ко простому народу“; давайте нам объяснения служб и праздников церковных, писанные в том же духе; давайте опыты преподавания закона Божия для крестьянских детей, которыми мы могли бы пользоваться в сельских школах, толкуйте с нами обо всём, что входит в состав нашей пастырской практики, сообщайте пожалуй и другие сведения, которые способны были бы расширять круг наших познаний и возвысить уровень нашего сознания, тогда мы скажем вам спасибо, великое спасибо.

– Весьма рад, что имею удовольствие выслушивать ваше откровенное объяснение и постараюсь при случае заявить его устно или письмено тем, до кого дело это касается. Полагаю, что и другие сопастыри ваши разделяют ваши убеждения, с которыми и я вполне согласен. Мне кажется, что Епархиальные Ведомости, сохраняя свой местный колорит, должны раздробить общую задачу Руководства для сельских пастырей“ и быть для каждой епархии тем же, чем „Руководство“ должно быть для всего сельского духовенства нашего.

– Именно так, именно так, – с живостью заговорил о. А. – Уж извините за откровенность.

– С вами я привык говорить без застенчивости. И не один я заявляю такие желания. Мы-таки толковали когда-то по поводу Епархиальных Ведомостей, – так и другие говорят то же, что я теперь говорю вам. Скажу более: вот упрекают вас частенько, таки в недостатке любознательности, в неохоте к чтению книг и журналов духовных. Нечего греха таить, много правды в этих упреках; но не одни мы в том виноваты. Если прежде мы мало занимались духовною текущею литературою, то потому между прочим, что и она занималась нами весьма немного. „Руководство“ первое обратилось к нам и стало по времена говорить с нами живым задушевным языком о нас же самих и о том, что прямо касается нас. Ну, нам и приятно, что наконец-то вспомнили и об нас и обратились прямо к нам.

В то время, когда о. А. доканчивал слова, маленькие дети его, и прежде прерывавшие своим шумом и беготней наш разговор, теперь до того расшалились, что совершенно заглушали насъ и мешали нам слушать друг друга.

– Полно вам шалить! – сказал им о. А., а потом, обращаясь ко мне, проговорил: – да впрочем их не скоро уймешь. Пойдемте лучше в мои покои, которые я предоставлю в ваше полное распоряжение на всё время вашего пребывания у меня.

Я догадался, о каких покоях идет речь, заметив при въезде на двор на правой его стороне маленький домик. Познакомлю вас, читатель мой, с этими покоями, так как они имеют особенное значение.

Мы вышли на двор. Перед нами был домик в три окна – с лицевой стороны, разделенный на две половины. На одной половине устроена небольшая кухня, а на другой две жилые комнатки с маленькой прихожей. Половина сеней отведена для кладовой. В к…ской губернии на усадьбах священнических можно встречать весьма часто такие и подобные домики, независимо от дома, в котором помещается священник и его семейство. Скажете: что за странность? – Вот ее объяснение. Когда в 1842-м году последовали особые высочайшие постановления об обеспечении православного сельского духовенства в юго-западном крае России и по силе этих постановлений назначены церковным причтам квартиры от общества прихожан, то все наличные дома их куплены были прихожанами, а где таких домов не было, там устроены вновь квартиры от общества прихожан. С тех пор причты не имеют собственных домов. Беды тут, конечно, нет еще никакой; но умрет, наприм., священник, и – его семья в собственном смысле не имеет, где голову приклонить, если отец не оставил никакого обеспечения, как это всегда почти бывает. Я хорошо помню время, когда вводились эти постановления, и знаю, что с тех пор священники стали особенно беспокоиться за будущую участь своих семейств. Чем же было пособить горю? Закон дозволял священникам иметь на церковных усадьбах, если местность дозволяет, кроме общественных домов и свои собственные и давать им назначение по своему усмотрению. Этим-то постановлением воспользовались священники для обеспечения своих семейств, на случай сиротства последних, – и вот на церковных усадьбах появились собственные домики священников в роде того, о котором я сейчас упомянул. Само собою разумеется, что осиротелое семейство должно входить в особые сделки с вновь поступающим священником, чтобы он не препятствовал ему жить в доставшемся по наследству домике, иначе домик должен быть снесен.

Подходя к своим покоям вместе со мною, о. А. говорил:

– Тут моя молельня, моя канцелярия, мой кабинет, моя библиотека; сюда удаляюсь я для своих занятий, а иногда и для того, чтобы подумать о чем-нибудь. Умру, – пусть приютится семейство, если дозволит мой преемник. Признаюсь, не без грусти подхожу я каждый раз к этому домику. Что-то будет, не дай Бог моей смерти, с моей семьей?! Где-то она приютится? Боже! как мало мы имеем возможности обеспечить наши семейства при жизни, и как мало обеспечиваются они потом. Прежний священник умирал покойнее; он знал по крайней мере, что оставляет хоть какой-нибудь уголок своему семейству. И помещики прежние были как-то добрее и сострадательнее, даром-что католики; они отводили иногда особые усадьбы для новых священников, а прежние оставляли осиротелым семействам.

– Но вы вот имеете домичек, имеют и другие священники подобные домики, – значит, и теперь то же, что было прежде: разница только в том, что жить осиротелому семейству в наследственном доме зависело прежде от помещика, а теперь от священника.

– То же да не тоже: прежний священник, умирая, оставлял своему семейству настоящий дом со всеми службами и пристройками. Денежного наследства никто из нас не оставляет по себе; – трудно из грошовых доходов составить какой-нибудь капиталец, тем более, что и эти доходы имеют всегда свое ближайшее и безотлагательное назначение. Иное дело дом, службы, пристройки, – это достояние целой жизни сельского священника, которое приобретается по-маленьку, неприметно – день за днем, и это-то достояние свое оставлял по смерти своей священник прежнего времени, а семейство его или пользовалось само таким наследством, или же передавало его вновь поступавшему священнику, по большей части родственнику, с правом пользоваться от него каким-либо содержанием и даже помещением. Вновь поступающий священник, не имея для себя помещения, по большей части охотно вступал в сделки с сиротами своего предместника, и дело улаживалось безобидно для обеих сторон. Теперь совсем не то, и потому сироты наши остаются иногда без всякого приюта. Вот о чем горюем мы! И как не горевать? Видно, уж так суждено из всех служащих лишь одним только священникам оставаться без пансиона, хотя иной выслуживает едва не двойной срок для пансиона.

– Да, незавидная доля! Но мне кажется, что священники наши при большем развитии и при большем общении между собою могли бы сами изыскать какие-нибудь способы для обеспечения своих семейств.

– А какие например?

– Да вот хоть бы что-нибудь в роде эмеритальной кассы, как в морском ведомстве.

– Когда-то я читал об этой кассе, да, признаться, не помню подробностей, так как меня это дело не интересовало.

– Впрочем, на что нам эмеритальная касса? У нас есть свое учреждение в подобном роде; это – попечительство о бедных духовного звания. Оно имеет свой капитал, свои особенные источники для поддержания и увеличения основного капитала: надобно только усилить его средства, но усилить так, чтобы пособия сиротам духовного звания, или престарелым и больным священникам выдавались гораздо в бо́льших размерах, равняющихся напр. жалованью, и выдавались притом не из капитала, но из процентов.

– Т.е. надо образовать особый и притом огромный капитал.

– Да; и прибавить к нему капитал попечительства с его нынешними источниками.

– Мудреное дело! Или вам не известна бедность духовного звания, которая вошла у нас даже в поговорку?

– Как не знать? Но она не должна пугать вас. Говорят же: с міру по нитке, голому рубаха!

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, и это говорят. – Поди вот, жди, пока-то там станут стягивать по нитке; и кости твои согниют в земле, разве уж правнукам достанется какой-нибудь рубль.

– От чего же правнукам? От чего же не внукам, даже детям и, пожалуй, вам самим, если Господь продлит вашу жизнь?

– Мудреное дело, мудреное дело! Кто возьмется за него? Начальство не возьмется; – у него и без того хлопот много.

– Конечно, уж это ваше дело.

– Как? мое лично? Подшучивать, вероятно, изволите.

– Нисколько. Это столько же ваше дело, как и всякого другого сослужителя вашего. Потолкуйте, обсудите, да начните, – вот и дело пойдет в ход.

– Заговорите-ка вы с кем-нибудь из нашей братии об этом, – рукой махнет, а иной и осмеёт, пожалуй: нечего, скажет, делать человеку, так на выдумки пустился.

– Ну, а вы бы подняли этот вопрос в Епархиальных Ведомостях, – вашем местном о́ргане, заявили бы ваше собственное мнение и вызвали бы мнения других, да так сообща и обсудили бы дело. Ведь знаете ли пословицу: noд лежачий камень вода не течет?.. Или как говорили в старину: ex nihilo nihil fit.

– А мне ответят также народною поговоркою: дурень думкою богатие, назовут прожектером, выскочкою, и вдобавок расскажут, пожалуй, анекдот о том, как баба, неся на голове кувшин, мечтала сделаться богатою, продав его на базаре и производя на вырученные деньги всё большие и большие торговые операции…

– И как потом, – продолжал я, улыбнувшись, – она уронила кувшин, который разбился вдребезги, и снова почувствовала всю свою бедность.

– Да, да. Не правда ли, скажут что-нибудь в этом роде?

– Чего доброго. Но в том-то и горе наше, что мы боимся выступать со своим мнением, не привыкли печатно сообща обсуждать сословные нужды наши, а иные из нас не привыкли и думать об них. Жалуемся на бедность нашу, а не хочем сами шевельнуться, чтобы помочь ей, и считаем невозможным всё, что выходит из обыкновенного круга нашей жизни и наших представлений, что превышает, по-видимому, наши средства.

– Однако как же вы приютили бы нашу старость, обеспечили бы наших вдов и сирот?

– Трудно, конечно, для этого найти сразу какое-нибудь верное и достаточное средство, но, подумавши, можно найти. В нашей епархии около полутор тысячи причтов. Положим, что каждый из них вносит ежегодно на образование пансионного капитала по пяти рублей, т.е. не более трех процентов с получаемого жалованья. Это составит в год тысяч семь, а в десять лет тысяч семьдесят, не считая процентов. Полагаю, что зажиточные священники как при жизни, так в особенности при смерти делали бы пожертвования преимущественно в пользу этого капитала. Нельзя отрицать возможности посторонних пожертвований, если бы духовенство с ревностью занялось этим делом. Можно надеяться, что трудящихся для этого дела епархиальное начальство поощряло и награждало бы, как теперь оно поощряет и награждает тех, которые прилагают особенную заботливость об увеличении средств попечительства о бедных духовного звания. Если к капиталу, который при таких условиях мог бы образоваться в десятилетний срок, присоединить капитал попечительства о бедных духовного звания, то составилась бы сумма, которая, находясь в обращении в каком-либо частном коммерческом учреждении, позволяла бы давать сиротам духовного звания пособие по крайней мере в пятеро больше того, какое они получают теперь. Присоедините к процентам с основного капитала ежегодный доход от трехпроцентного взноса со стороны наличных причтов, и – это почти удвоит пансионные оклады.

– Семьдесят тысяч... сто тысяч... пожалуй, даже больше, – всё же это не такая сумма, проценты с которой могли бы вполне обеспечивать наших вдов и сирот, да и нас самих на старость лет.

– Кладите больший процент с вашего жалованья, – больше будет.

– Есть с чего откладывать: каких-нибудь сто двадцать рублей жалованья. Да у нас и без того довольно вычетов на разные потребы. Иной не согласится давать и тот процент, который вы полагаете. На что, скажет, я буду давать, когда, быть может, ни мне, ни детям моим не придется воспользоваться тем, что я должен давать.

– Но ведь жалованье не есть единственный источник вашего содержания. Я указываю на жалованье, потому что здесь вы можете отложить готовые деньги. Если у вас и есть какие-нибудь вычеты из жалованья, то они также не значительны, как и тот вычет, на который я указываю, а обеспечение собственной старости, обеспечение собственного семейства, конечно, должно быть для вас дороже всего. Правда и то, что найдутся, быть может, между священниками такие, которые не согласятся на предполагаемое мною ежегодное пожертвование из опасения, что пособиями от вновь образуемого капитала не придется пользоваться ни им самим, ни их детям. Но если так будем и все рассуждать, то так и останемся нипричем. Пора уже нам самим сериозно начать заботиться о своей участи и участи близких нам. Эту справедливую истину сознали уже везде. Пожертвования с целью подобною той, какую я указываю, производятся и там, где этого, по-видимому, еще нельзя было ожидать. Вы читали, конечно, об обществе для пособия нуждающимся литераторам или об обществе чиновников для устроения дешевых квартир в столице.

– Как же, помню. Но ведь и у нас найдется много таких, которые с большею готовностью отозвались бы на ваши или подобные предположения, только вот некоторые...

– А на рассуждения и опасения этих некоторых я отвечал бы следующею дилеммою. Вы и ваши дети или не будете иметь нужды в пенсии и пособии, или будете ее иметь. Если не будете, то вы и не теряете ничего, делая незначительное пожертвование в пользу других; если же будете, то останетесь в выигрыше.

– Я, пожалуй, согласен с вами, но есть люди, которых трудно разубедить и главное – расшевелить.

– Вот для этого-то и полезно было бы печатное обсуждение вопроса, к которому мы теперь так неожиданно пришли.

– Подумаю, да потолкую прежде с соседями.

– Дело это можно еще передумать десять раз, – изобретать такие и другие средства, но самая необходимость его не подлежит ни малейшему сомнению. Мне кажется, впрочем, что и тот способ, на который я указал, мог бы быть весьма пригодным. Ведь подумайте-таки, – три или пять рублей в год – это малость, ничего для вас не значащая. Застраховывают жизнь, дома, другое имущество, и платят гораздо больше, и никогда застраховывающий не бывает в убытке, а напротив очень часто получает очевидный выигрыш. Согласитесь, что ваши ежегодные пожертвования для образования епархиального пансионного капитала были бы именно застрахованием вашей жизни и жизни ваших детей. Где нет жалованья, там можно бы положить какой-нибудь процент с доходов. Главное тут – в обязательном как бы сбережении денег, которые сберегаются у нас с большим трудом. Кто умеет сберегать их, или у кого их много, тот, поверьте, не обеднеет от незначительного ежегодного взноса, а для других подобное учреждение было бы истинным благодеянием. Вносите каждый год понемножку, – проценты получатся не вами, так детьми вашими. Знаю, что многие из священников нашей епархии всякую лишнюю сотню рублей, какую удастся им сберечь, кладут обыкновенно в Коммерческий Банк за незначительные проценты; но придет нужда, и – эти деньги немедленно получаются обратно, а в случае смерти отца, семейство его всё-таки остается беспомощным.. Один товарищ мой по семинарии рассказывал мне, что по поступлении во священники он устроил у себя особый сундучок, в который бросал сквозь небольшую скважину всякую десятую копейку с получаемого им дохода. „Прошло, – говорит, – года два, денег набралось больше ста рублей; но вдруг в одну темную осеннюю ночь у меня украдены лошади и – я выбрал из сундучка, что было в нем, да больше и не бросал туда ни гроша. Все равно, говорю, не та, так другая нужда случится, и денег не убережешь, не стоит значит хлопотать“. Конечно, кто-нибудь найдет, что этот отец поступил непоследовательно; но у всякого своя практическая логика.

И книги имеют свою судьбу и свою историю, поучительную не менее истории человечества. Не только в их содержании, но даже во внешности их, в обстоятельствах, от них не зависящих, но соприкосновенных им, лежит отпечаток характера, деятельности, воззрений того народа, среди которого они появляются и существуют. Различные изменения в значении их, даже самое уничтожение их – всё поучительно не менее самой разительной истории живых общественных деятелей.

Мы хотим обратить внимание на одну часть истории книг, значение которых вечно, бытие которых продолжится до тех пор, пока будет род человеческий на земле, – одним словом, на часть истории книг св. писания. Эта часть тем занимательнее, что она принадлежит нашему отечеству. Мы намерены представить очерк истории славянского перевода св. писания. Мы думаем, что особенно теперь, – когда в одних сильно возбуждено желание иметь перевод св. писания на живом русском языке, в других – едва ли не в такой же сильной степени – недоверие к этому делу, поучительно припомнить те события в истории славянского текста, которые могут иметь отношение к современным желаниям.

Не имея предзанятого намерения, но только соображая все обстоятельства этой истории, мы надеемся показать одним, что, как бы ни было благоразумно и законно желание иметь новый перевод св. писания, всё-таки не должно терять уважения к прежнему, теперь существующему, переводу; другим – что в этом желании нет ничего нового, опасного, предосудительного. При изложении этой истории, нам придется повторить несколько фактов, более или менее известных нашим читателям; но мы думаем, что они не посетуют на нас за желание представить в цельном очерке факты, которые до настоящего времени были известны отрывочно из разных не всем доступных источников, имевших в виду уяснить или исследовать ту или другую часть истории славянского текста библии.

В этой истории есть три различные эпохи: 1) от происхождения перевода до введения его в Россию; 2) существование и судьба его в России до времени печатных изданий; 3) всё время печатных изданий.

Трудно представить в кратком очерке восьмивековую историю сближения племен славянских с образованными христианскими народами Европы, дабы видеть, что Христово учение не было совершенно чуждо славянам с первых лет распространения его вне Палестины. Тем не менее, для этой цели, мы не должны обойти молчанием по крайней мере обстоятельства первоначального появления св. писания на славянском языке и соединенные с ними вопросы.

Предание называет апостола Андрея первозванного апостолом славянским. На первых вселенских соборах являются представители епархий славянских; а во время св. Иоанна Златоуста поселения славян, постепенно двигавшихся с берегов Черного моря внутрь владений восточных императоров, оглашалась с успехом проповедью евангелия. Но все примеры обращений славян были явлениями более частными, случаями отдельными. Новообращенные принадлежали, вероятно, к числу лиц, которые, в силу разных обстоятельств, сближались с греками до того, что с течением времени усвоили себе их язык и обычаи, почему могли довольствоваться проповедью на языке чуждом для большинства своих единоплеменников.

Между тем, как одни славянские племена остановились в коренных владениях греческих императоров, в областях, по церковному разделению принадлежавших ведению константинопольских патриархов; – другие племена проникли далее на запад, – в области, где власть императоров константинопольских (единственных в это время представителей римской императорской власти) признавалась только по имени, где папы римские, пользуясь неточным разграничением пределов своей патриаршей области, хотели распространить, вместе с Христовою истиною, ложь своего первенства и преобладания в церкви.

В тех и других областях славяне удерживали свою самостоятельность, даже образовали сильные государства, и – союз с ними был очень важен для оседлых европейских народов. В промежутки между враждебными столкновениями славян с греками и западными областями, проповедники из Константинополя и из Рима старались ознакомить страшных соседей с миром Христовым. Славяне всё более и более осваивались с мыслью о всеобщем принятии христианства. Не зная причины и значения споров, волновавших представителей двух главных церквей, они обращались с просьбами то в Константинополь, то в Рим о присылке к ним учителей христианства. Нам не известны условия, на каких славяне, ближайшие к Риму, обращались со своими просьбами к папам; но можем от известного посольства в Константинополь и из уступок, какие папы вынуждены были делать желанию славян – употреблять свой язык в богослужении, заключить, что и из Рима они просили учителей, сведущих в языке славянском. Но римские патриархи, верные своей политике, всегда преследовали стремления национальные. Они утверждали, как догмат, необходимость богослужения и чтения св. писания (не всем дозволенного) на латинском языке, конечно с тем, чтобы через пастырей церковных навсегда привязать и народ к столице латинского міра. Сообразно с этим и славяне, подчинившиеся Риму при благоприятных для пап обстоятельствах, не только не получали удовлетворения своей просьбе, по даже в последствии предостережены угрозою отлучения от церкви за любовь к своему языку, как будто за ересь.

Совершенно иначе действовали патриархи константинопольские, заботившиеся не столько о расширении своей личной власти, сколько о распространении христианства. С давних времен пастыри церкви греческой признали, что сильнейшее средство утвердить христианство в народах иноплеменных состоит в том, чтобы не только передавать основные истины христианства на языке природном тем, к коим обращена проповедь, но и содействовать образованию пастырей церкви из новообращенного народа, или по крайней мере из людей, хорошо знающих тот народ. Для этого, в первые же времена обращения целых народов, церковь греческая или сама заботилась о переводе св. книг, или дозволяла переводить необходимейшие из них на туземный язык. Так, в первые же века появились переводы св. писания армянский, грузинский, готский.

Так же точно поступало церковное и гражданское правительство Константинополя, когда хазары, болгары, моравы, – одни за другими просили прислать к ним учителей, сведущих не только в христианских догматах, но и в их языке.

Удовлетворяя просьбам страшных соседей, император Михаил каждый раз избирал проповедниками христианства двух братьев иноков Мефодия и Кирилла, известного под именем Константина философа.

Заслуга сих братьев для славян, современных им и до ныне существующих, так велика, что не будет уклонением от нашего предмета, если мы в немногих словах передадим сведения о их жизни и трудах.

Св. Мефодий и Константин были сыновья одного из военачальников, по имени Льва. Их род происходил из племени славянского, жившего в Македонии. Родиною их называют Солунь. Старший из двух братьев по примеру отца вступил в военную службу; известный умом и мужеством, он скоро возвысился на службе и был воеводою в одной из областей, населенных славянами, признававшими верховную власть восточных римских императоров. Но, наскучив мірскою суетою и не желая служить императору-иконоборцу (Феофилу), оставил службу и поселился в монастыре, бывшем на горе Олимпе. С этого времени, до исхода его на великое служение апостольства, о нем ничего не известно.

Меньший брат Константин, с малых лет отличавшийся остротою ума и любознательностью, был взят ко Двору для воспитания вместе с сыном Феофила, будущим императором, Михаилом. Не смотря на блистательную будущность, ожидавшую его, ка совоспитанника наследника престола, и как человека, обладавшего светлым умом и высоким образованием, он принял монашество и должность библиотекаря при патриаршей библиотеке. Но и это скромное звание он оставил и скрылся из столицы. Только через полгода, после усиленных поисков, нашли его и едва убедили снова возвратиться в Константинополь.

Скоро, после возвращения, Константину открылось обширнейшее поприще служения церкви. Один из эмиров арабских прислал в Константинополь гордый вызов на состязание о превосходстве – веры христианской ли, или мусульманской. Избран был Константин, – и если не обратил последователей лжепророка к Христу, то по крайней мере показал им превосходство мудрости христианской перед суеверием магометанским. Эмир отпустил его с честью и дарами. Это было, по сказанию одного древнего жизнеописателя св. братьев, в 851 году, когда Константин имел от роду 23 года.

Спустя несколько времени. Константин удалился в монастырь к брату Мефодию, откуда был вместе с ним вызван императором Михаилом и патриархом Игнатием (858 г.) для проповеди христианства между хазарами. С этого времени начинается совместная деятельность обоих св. братьев. Недолгое пребывание их между хазарами ознаменовалось обращением ко Христу многих язычников, мусульман и иудеев, живших между хазарами. В 860 году болгарский царь Богорис, предрасположенный в пользу христианства, просил императора прислать к нему искусного живописца. Имея в виду не только удовлетворение просьб, но и более существенную для Богориса пользу, Михаил отправил к нему Мефодия, который пригласил с собою и Константина. Убеждения сестры, а еще более сила проповеди св. братьев склонили нерешительного Богориса принять христианство. Три года проповедовали здесь Мефодий и Константин, в самую страшную пору горячих распрей между папою Николаем и патриархом Фотием за право духовной власти над Болгарией, и – только благодаря убеждениям Мефодия, Богорис (при крещении принявший имя Михаила), несмотря на свою нерешительность, склонялся более на сторону Константинополя. В 863 году князья моравские просили себе учителей христианских, и св. братья переменили место служения. Четырехлетняя проповедь их в Моравии увенчалась полным успехом. Из Моравии, по приглашению папы Николая, они отправились в Рим, где скончался св. Константин (в схиме Кирилл, 14 февраля 869 г.). Старший брат пережил его 15-ю годами и после великих подвигов, после сильной борьбы с властолюбием римских и немецких епископов, скончался 6 апреля 885 года.

Из этого очерка видно, что собственно проповедническое служение просветителей племен славянских, от исхода их на проповедь до смерти Мефодия, составляет около 30 лет. В этот-то период времени не только совершилось великое дело обращения славян, но и положено твердое начало просвещения потомства их, продолжающегося и до ныне. И то и другое сделано с помощью славянской азбуки, составленной Константином, и перевода св. писания на славянский язык.

Некоторые указывают на 862 год, как на начало этих великих для нас событий. Было бы очень приятно, если бы можно было с определенностью указать этот год, знаменательный для всех славянских племен, занимающих большую половину Европы. Если бы это указание было верно, мы имели бы утешение в следующем году воспоминать тысячелетнюю годовщину великого для нас события. Но, к сожалению, нельзя не отказаться от точности этих указаний. Есть почти современное св. братьям свидетельство, что Константин составил азбуку в 855 году. И это время, как нельзя более, соответствует обстоятельствам жизни св. братьев. Конечно, для этого труда и для немедленно последовавшего за ним перевода св. писания св. братья должны были избрать время самое спокойное в своей жизни. А таким временен могли быть только годы, проведенные Константином в монастырском уединении вместе с братом Мефодием между 852 и 858 годами, т.е. между возвращением от эмира и путешествием к хазарам. Как образованные славяне, св. братья, еще и не имея в виду собственного деятельного участия в обращении единоплеменников, могли понимать необходимость более правильного искусства писать, нежели каким обладали славяне прежде¹⁰¹. Первым опытом переложения на славянский язык, с помощью нового алфавита, был перевод избранных мест из евангелия и апостольских посланий, по вероятнейшему свидетельству одних, или перевод евангелия Иоанна, по красноречивому сказанию других. Мы отдаем предпочтение первому свидетельству, потому что естественно было проповедникам христианства, уже принявшего определенные формы, при обращении язычников, прежде всего, заботиться об установлении у них богослужения в тех самых формах, в каких оно совершалось в церкви, уже давно устроенной, и с этою целью переведены чтения евангельские, по крайней мере для важнейших дней в христианской церкви. Не известно, что было сделано обоими св. братьями вместе; но есть свидетельство, что все книги св. писания, кроме книг маккавейских, при конце жизни св. Мефодия, были переведены им, при содействии образованных уже им славян. Есть другое свидетельство, что св. Мефодий с сотрудниками перевел „60 книг уставных“. Что значит это число, что значит выражение „уставный“, на счет этого есть несколько различных мнений. За невозможностью в точности определить, что именно сделано для славян в эту пору, мы думаем вернее всего сказать, что в числе этих 60 уставных книг были не только книги св. писания, принятые уставом церкви для общественного чтения, но и другие книги, употреблявшиеся в то время при богослужении¹⁰².

Мы сознаемся, что по нашему очерку нельзя составить точное понятие о том, когда именно и что сделано св. Моравскими, как называют их по главному месту проповеди, братьями. Но в этом извиняет нас неопределенность, или неточность древнейших сказаний о жизни и подвигах св. Мефодия и Кирилла, и еще более разногласие новейших исследований на этот счет. Несомненно для нас только то, что славянский перевод св. писания сделан Мефодием и Кириллом, что ими переведена бо́льшая часть св. писания, и что это сделано во 2-й половине 9-го века.

И это мы называем несомненным, потому что мы не можем не отдать предпочтения древним свидетельствам, как восточным, так и западным; между тем не только на Западе, по и у ревнителей древности славянской образованности было не мало попыток доказать, что наш перевод не может принадлежать сим св. мужам.

Не входя здесь в подробный разбор этих, вообще неосновательных, возражений, указываем на важнейшие из них, именно:

Одни, соглашаясь, что св. Мефодий и Кирилл в 9-м веке проповедовали христианство между славянами, думают однако, что прежде этого времени должен был существовать перевод св. писания.

Другие, признавая существующий ныне славянский перевод трудом св. братьев, считают невозможным признать его первым опытом в этом роде, по причине его совершенства, какого, говорят, он не мог иметь с первого раза.

Наконец, есть и такие, которые хотят найти основание своим возражениям в писаниях отеческих. Это едва ли не древнейшее возражение, придуманное римскими католиками. Говорят: блаженный Иероним был далмат, следовательно славянин; но он в своем письме к Руфину говорит, что он перевел св. писание на язык своих людей, след. на славянский.

Вот важнейшие возражения. Мы с намерением, в начале статьи, коснулись тех обстоятельств в жизни славян, которые могут свидетельствовать против этих возражений. Мы показали, что если и были ранние обращения славян, то это были частные случаи между славянами, находившимися в ближайших сношениях с греками, и след. для них греческий язык вовсе не был так чуждым, чтобы они имели настоятельную нужду в переводе св. писания. Потом, на основании свидетельств древних, мы заметили, что св. Мефодий и Кирилл были славяне и в тоже время были образованнейшими людьми своего времени (Кирилл при дворе, т.е. в средоточии образованности заслужил имя философа). Поэтому перевод священного писания такими людьми вовсе не представляет ничего удивительного, особенно если намеренно не преувеличивать его достоинств.

Что касается последнего возражения, то его можно предлагать только тем, которые не имеют возможности справиться с подлинником, или не знают, что блаженный Иероним, в своем письме к Руфину, на которое ссылаются возражающие, несколько раз повторяет, что его перевод св. писания – „латинский“. В других своих сочинениях, где он говорит о своих ученых трудах, о своем языкознании, он нигде не говорит ни о знании славянского языка, который действительно едва ли и был известен в то время в Стридонте, родном городе его, ни о переводе на славянский язык библии; напротив, очень определенно называет себя трехъязычным, т.е. латинянином, греком и евреем.

Говоря о переводе св. писания св. братьями, древние писатели называют язык перевода просто славянским. Новейшие исследователи считают это указание недостаточным. Зная, что и во время св. переводчиков славяне разделялись на несколько племен, каждый из них, по своим соображениям или по пристрастию, указывает, на то или другое наречие славянское. Только не многие подошли ближе к истине, говоря, что хотя в 9-м веке славяне и различались по племенам, но эти племена не успели еще образовать слишком различных наречий, и потому язык перевода был общеславянский. Из мнений первого рода самое общепринятое то, что язык первого перевода св. братьев был болгарский.

На самом деле не может быть верно ни одно из этих мнений в отдельности. Племена, разделенные с давнего времени в политическом отношении, и по месту жительства входившие в ближайшие связи с различными соседними народами, в течение веков не могли сохранить в совершенно одинаковой чистоте язык своих предков. Каждое племя имело свой оттенок в языке. Но так как перевод, назначался не для одного какого-нибудь племени в частности, а для всех вообще, то естественно, что св. братья не могли исключительно пользоваться одним каким-нибудь наречием; хотя в то же время им естественно было пользоваться словами и оборотами речи, свойственными главным племенам, преимущественно тому, которое было многочисленнее прочих и было ближе к ним и по месту и по духу. А таким племенем было племя болгарское. В тоже время в их переводе должно было отразиться и влияние подлинника, язык которого был для них также близок, как и язык славянский, на который в первый раз нужно было передавать понятия, еще не вполне знакомые славянам. И, действительно, по сличении древнейших отрывков перевода Мефодиева с другими славянскими переводами и современными славянскими сочинениями, можно заключить, что язык первого славянского перевода всего ближе подходит к болгарскому; но в нем встречаются слова и из других наречий, и вы речи болгаро-славянской, особенно в местах затруднительных, встречаются обороты, иногда даже переделанные слова, напоминающие текст греческий.

На основании этого последнего замечания, не входя в обширные исторические соображения или сличения различных иностранных текстов св. писания, должно заключить, что славянский перевод сделан с текста греческого, какой был принят в употребление церковью константинопольскою¹⁰³.

Таково первоначальное происхождение нашего славянского перевода. Для большей ясности сокращаем всё сказанное в несколько кратких положений:

Ранее всеобщего обращения славяне не могли ощущать настоятельной нужды в христианских книгах на своем языке.

Проповедники римские и германские не удовлетворяли общему желанию славян – учить и молиться на славянском языке.

В половине 9-го века славянские государи, бывшие то в дружественных, то враждебных сношениях с греками, просят греческого императора прислать им учителей сведущих в славянском языке.

Такими учителями были избраны св. Мефодий и Кирилл – уроженцы греко-славянской области.

Проповедуя славянам на их языке, Мефодий и Кирилл переводили для них св. писание и богослужебные книги.

Перевод был делан с греческого текста, по одобрению константинопольского патриарха.

Папы римские то допускали, уступая необходимости, употребление перевода, то порицали его. Мудрость Мефодия и Кирилла поддерживала связь славян с греками, хотя сами св. братья, по требованию обстоятельств, не чуждались близких сношений с папами.

Перевод св. братьев остался в употреблении только у тех славян, которые признавали власть патриарха константинопольского.

(Продолжение следует).

Икона имеет весьма большое значение для нашего простого народа. Из всех средств, какими православная наша церковь действует на народ, иконы составляют самое могущественное и самое действительное в отношении к простому народу. Справедливо думают, что наш простой народ всем своим просвещением, если можно так назвать совокупность немногих истинных его религиозных понятий, также некоторыми добрыми сторонами в своих нравах и обычаях обязан христианскому храму. Но что такое в нашем православном христианском храме действует на простолюдина? Действует, без сомнения, учение пастырей, действует богослужение, действует пение; но прежде всего и едва ли не успешнее, в известном отношении, действует церковная живопись. При входе в каждый храм, прежде всего представляются взору святые иконы, составляющие видимое украшение храмов, и потому они производят на нас первое впечатление во храме, которое важно для всякого, а особенно для человека простого. Содержанием икон служат те же самые предметы, хотя не все, какие излагаются в пастырском учении, которые воспроизводятся в богослужебных действиях, которые прославляются в церковных песнях. Но представленные на иконах видимым образом, эти предметы делаются гораздо доступнее для людей мало развитых, которых мысль обвыкла вращаться в сфере видимого и осязаемого. А потому многие религиозные представления нашего народа, благочестивые чувствования и расположения возбуждаются, поддерживаются, воспитываются преимущественно церковною живописью. Например, состояние души человека по смерти, будущие мучения грешников и блаженство праведных, образ Саваофа, Лице Богочеловека, рождение Его по плоти, воскресение и другие религиозные предметы народ наш представляет себе так и не может иначе представлять, как изображаются они на иконах. Вот почему народ наш так любит храмы, украшенные многими иконами или стенными изображениями: вот почему он толпами по нескольку часов стоит перед священными изображениями, особенно его поражающими. – Всякий человек, потому уже, что он человек, существо чувственное, нуждается в видимом, чувственном представлении религиозных истин, какое дается нам иконами. Потому-то православная церковь признала иконы необходимою и важнейшею принадлежностью всех христианских храмов, притом постановила, чтобы в каждом христианском храме собрание икон имело возможную полноту и сохраняло свой, раз на всегда определенный, порядок или систему, чтобы в каждом храме был иконостас, на котором бы, в определенном порядке, были представляемы, после Божественного лика Спасителя, изображения важнейших деятелей и важнейших событий религиозных, и который бы таким образом обнимал собою всю историю спасения рода человеческого.

Христианскому храму народ наш подражает в своих домах. Привыкши во храме питать свое религиозное чувство священными изображениями, он старается непременно иметь иконы и в своих жилищах. Таким образом икона считается у нас, преимущественно в низшем и среднем классах общества, необходимою, притом первою и важнейшею принадлежностью всякого человеческого жилья; простолюдин наш, без особенной нужды, не станет жить в доме, если в нем нет иконы. Простой народ наш привык иметь перед собою иконы; перед ними он молится, при взгляде на них вспоминает о Боге; они возбуждают и поддерживают в нем веру и упование на Бога. Кроме того, он глубоко верит в особенную благодать икон, освящаемых церковью; по его убеждению, где изображение Господа Бога, там особенным образом присутствует сам Бог вездесущий; где икона Божией Матери, там и сама Она пребывает своим покровом и заступлением; где лики святых угодников Божиих, там и они со своим ходатайством и помощью; напротив, где нет святых икон, те места как бы забываются, – по крайней мере, лишаются особенного покровительства Господа Бога и святых Его, и там имеет простор в своих действиях злая сила. Такая вера не каждым из наших простолюдинов отчетливо может быть высказана, однако нет никакого сомнения, что почти каждым из них она содержится в сердце, притом содержится живо, глубоко и твердо; ибо она утверждается на непоколебимом основании; эти основания составляют великие и многочисленные чудеса, которые совершались и совершаются ныне по временам в нашем отечестве от святых икон.

Между тем, у нас как самое дело иконописания, так и дело распространения в народе икон ведутся далеко несоответственно важности этого предмета в религиозном отношении. Во-первых, вполне хороших иконописцев, которые имели бы надлежащие способности, познания и искусство в этом деле, у нас очень мало; да и те, какие есть, все почти сосредоточиваются в больших наших городах, которые служат центрами политической и религиозной жизни нашего отечества, в которых сосредоточивается и торговля иконами. Есть немалое количество у нас иконописных мастеров, которые, хотя не имеют особых дарований и призвания, не имеют надлежащего эстетического развития и образования, однако навыкли писать и пишут иконы довольно сносно; но и эти живут всегда или в губернских городах, или в более значительных уездных; а в селах, где столько же, если не более, нужны иконы, как и в городах, только забродом или по нарочитым приглашениям на время являются порядочные иконописцы. Таким образом, в случае надобности в иконе, каждый сельский обыватель должен совершать иногда значительно отдаленное путешествие в город. Имея это в виду, наши селяне стараются запасаться иконами во время предпринимаемых ими благочестивых путешествий по святым местам русским, в которых, поэтому, и образуется обширнейшая торговля иконами; таковы места – Киев, Москва, Воронеж, Ростов и пр. Но в этих местах огромному требованию в несметном количестве стекающегося народа никак не могут удовлетворить своими произведениями хорошие иконописцы. – Во-вторых, духовная власть наша не касалась доселе писания и продажи икон, может быть потому, что имела в виду ограниченное количество иконописцев и опасалась еще более ограничить оное; до последнего времени иконы писались и продавались, кем угодно, и как угодно¹⁰⁴.

Вследствие этих обстоятельств, явился у нас особый вид иконописцев-промышленников, или маляров. Маляры эти отнюдь не считают нужным испытывать себя, имеют ли они способность к живописи, не считают нужным и никогда не трудятся систематически изучать искусство иконописания; они смотрят на это дело, как на ремесло, им нужно только наломать руку, приобрести навык писать кое-как лица человеческие, руки и ноги, и только. Скопировав лицо святого кое-как, лишь бы оно похоже было на лицо человеческое, и дав изображению святого какую-нибудь обстановку, они считают свою икону конченною. И такими произведениями наполняется у нас множество лавок, и они раскупаются преимущественно простым народом; они составляют святыню домов наших селян и даже украшают храмы сельские, в которые часто дарят их сельские прихожане. Мало того, что такие иконы никогда не сохраняют никакой верности своему подлиннику; на них весьма часто нестерпимо уродуются лица человеческие и другие предметы, без всякого смысла употребляются цвета и краски. Подобные иконы оскорбляют религиозное чувство и невольно ослабляют благоговейное уважение к священным предметам, которые служат их содержанием.

Вследствие тех же обстоятельств, в нашем народе попадаются иконы и рисунки, погрешающие против чистоты православного учения нашей церкви, что зависит от неправых понятий самых иконописцев той или другой местности. Так, в юго-западных наших губерниях, на которые более или менее имело влияние католичество, на иконах, изображающих крещение Господне, Иоанн Креститель нередко представляется не погружающим Спасителя в воды иорданские, но только обливающим Его водою посредством черпала. Это зависит от того, что здесь, по влиянию католичества, бывало в обыкновении совершать таинство крещения через обливание. В свою очередь, подобные иконы поддерживали это неправое обыкновение; на них иногда указывали в доказательство верности крещения, совершаемого через обливание.

Наконец, вследствие вышеупомянутых обстоятельств и полного невежества наших иконописцев-промышленников, в простом народе довольно распространено икон, погрешающих против истины исторической, искажающих исторические религиозные факты. А если только наш селянин имеет у себя в доме или видит в церкви икону, на которой неверно представлено то или другое событие; то он составит и неправильное понятие об этом событии, и, – чтобы исправить его понятие, нужны чрезвычайные усилия.

Должно думать, что между нашими сельскими пастырями многие всё внимание обращают на то, какими иконами украшены вверенные им храмы, также – какие иконы распространены по домам их прихожан, и предпринимают те или другие средства к тому, чтобы в их приходах были иконы удовлетворительных достоинств и не было икон, не благолепных и не сообразных с историческими сказаниями. Жаль однако ж, что деятельность пастырей по этому предмету и средства, предпринимаемые ими, не приводятся в общую известность; а если бы они были приводимы в общую известность, то могли бы быть обсуждаемы общим голосом пастырей, и тогда иные из этих средств, может быть, оказывались бы неудовлетворительными, напротив другие бы были признаваемы вполне удовлетворительными и более распространялись.

При этом случае, мы решаемся заявить о средстве, предпринятом одним из наших сельских пастырей к распространению в его приходе икон удовлетворительного писания.

В борисо-глебском приходе села Вышгорода¹⁰⁵ заведена местным священником постоянная продажа икон при церкви. Для открытия этой продажи, священник, с дозволения начальства, употребил небольшой капитал из церковных сумм. На каждый год он заблаговременно заказывает в Киеве известным ему мастерам достаточное количество икон, наиболее требуемых в его приходе, каковы иконы – Спасителя, Божией Матери, Николая Чудотворца, святых страстотерпцев Бориса и Глеба и пр. По изготовлении, иконы доставляются на место и хранятся при церкви, – и в течение года распродаются прихожанам по возможно-умеренным ценам. Такая мера оказывается полезною во многих отношениях. Прихожане имеют возможность приобретать иконы во всякое время, когда им нужно, не предпринимая иногда безвременного путешествия в город, чтобы купить иконы ради нарочитого какого-нибудь случая, например: для благословения вступающих в брак, при входе в новый дом и пр. Притом, приобретение икон обходится прихожанам гораздо дешевле: в церковной лавке иконы продаются им 20–30-ю копейками дешевле, нежели в Киеве. Это потому, что в Киеве селяне покупают иконы у лавочников, которые барышничают иконами и продают их иногда вдвое дороже, чем покупают. Между тем, священник имеет возможность относиться прямо к иконописцам и заказывает им в большом количестве иконы по умеренной цене, а потому, взяв необходимые проценты на обращающийся капитал церковный и на нужные издержки, он может продавать своим прихожанам иконы гораздо дешевле, чем как продаются они киевскими торговцами. Наконец, открыв при церкви продажу икон, священник преградит доступ в свой приход иконам дурной или неверной работы. Сам он обращается только к таким иконописцам, которых находит вполне способными к своему делу, и осматривает иконы прежде, нежели они поступают в продажу. В Вышгороде существует продажа икон при церкви с 1845 года, и в настоящее время, по уверению местного священника, почти ни у кого из прихожан нельзя найти иконы, которая была бы приобретена не из церковной лавки. Это показывает, что сами прихожане действительно находят для себя полезным и выгодным покупать иконы при церкви.

Предлагая на суд читателей этот опыт одного из наших сельских пастырей, скажем от себя, что если таким образом оказалось полезным завести продажу икон при церкви вышгородской, то тем более это может быть полезно в приходах, гораздо более отдаленных от тех мест, где сосредоточивается торговля иконами. В приходах, которые на несколько сот верст отстоят от наших больших городов, – вблизи которых нет даже губернского или хорошего уездного города и не бывает порядочных ярмарок, открытие продажи икон при церкви было бы истинным благодеянием для прихожан, особенно если взять во внимание, что вместе с тем могло бы пресечься распространение в приходе икон дурной работы. Кстати, в некоторых наших семинариях открыты классы иконописания, и – можно думать, что со временем духовно-училищное начальство введет повсемственно иконописание в курс образования готовящихся к пастырской должности. Если когда уместна продажа икон при церкви, то особенно в том случае, когда сам священник будет писать иконы, как прошедший школу иконописания. С одной стороны, познания его еще более могут ручаться за безошибочность выбора икон для своего прихода; с другой – здесь представляется естественный путь к сбыту и для его собственных произведений.

За две недели получено было официальное известие, что Их Императорские Величества Государь Император и Государыня Императрица соизволяют посетить 23-го августа херсонисский первоклассный монастырь и осчастливить Высочайшим Своим присутствием закладку в монастыре храма св. равноапостольного князя Владимира. Вследствие чего, для совершения этого священнодействия, прибыл в монастырь преосвященный Алексий, епископ таврический и симферопольский, с клиросом своим.

С наступлением утра 23 августа, началось ожидание Августейших Путешественников, и богомольцы стекались в монастырь; когда же на водах морских, омывающих берег херсонисский, показалась, сопровождаемая военными пароходами, Императорская яхта „Тигр“, на грот-мачте коей развевался брейд-вымпел Государя Императора, взоры всех устремились к этому походному покоищу Царя православного. Монастырские колокола первые приветствовали Владыку земли Русской, в отдаленном краю его необъятного царства, откуда пролился на Россию свет христианства, – и из существующего монастырского храма совершен был его преосвященством крестный ход ко рвам фундаментов нового храма, где и началось молебствие водоосвящения, во время коего показался из Севастополя Императорский поезд.

В 9½ часов утра, Их Императорские Величества Государь Император и Государыня Императрица с Их Императорскими Высочествами, Великою Княжною Мариею Александровною и Великим Князем Константином Николаевичем, в сопровождении чинов Двора и свиты, изволили прибыть к св. воротам монастыря, где были встречены его преосвященством со всем духовенством, со св. иконами и хоругвями, и приветствованы в следующих выражениях: „Радость для нас и один слух о посещении Вашими Величествами древних, великих, святых обителей. Радость и для всех, любящих православную Россию, потому что Высочайшим примером сильно поддерживается в целом царстве прибежность народа к святой церкви и ее служителям, а это составляет твердыню царства и корень благосостояния общественного. Теперь же, когда Ваши Величества, достигнув отдаленного края Вашего царства, первым делом соблаговолили иметь посещение новоначальной обители нашей, малой, скудной, едва устроившейся, богатой только именем равноапостольного Князя и царскими милостями Вашими, сретаем Ваши Величества не только с живейшим чувством радости, но и с удивлением. Удивляемся высокому снисхождению Ваших Величеств к такому убожеству нашего иноческого здесь уединения. Счастливые лицезрением Ваших Величеств, радостно-молитвенно благословляем снисхождение Ваше, поистине христианское. Упрочьте наше счастье благоволительным взором на радость нашу и на дела рук наших на этом обширном поле развалин, на этой ниве совершенно каменной, но тем не менее драгоценной для каждого сына православной церкви“.

За тем, целовав св. крест и приняв окропление св. водою, Их Величества изволили шествовать, при пении тропаря Святому, в храм св. семи Священно-мучеников Херсонисских, где, по кратком молебствии с провозглашением многолетия, прикладывались к св. мощам равноапостольного князя Владимира, и, внимательно осмотрев храм, в предшествии всего местного духовенства и в преднесении, под осенением рипид, св. мощей равноапостольного Князя с крестным ходом следовали к месту закладки нового соборного храма.

По прибытии Их Императорских Величеств во рвы фундаментов и по занятии приуготовленного царского места по правую сторону будущего престола, при троекратном пении тропаря: „Спаси, Господи, люди твоя“, погружен был в воду св. крест с частью животворящего древа; деревянный крест сей, с отличной и явственной резьбой Господских праздников и с греческими надписями, которому считается более тысячи лет, найден при раскопке древнего крещального храма; Господу угодно было, чтобы этим, драгоценным по древности и по святыне, крестом освящено было место сооружения храма нового.

Тогда Преосвященный окропил основания храма св. водою на четыре стороны и произнес, с соизволения Его Величества, следующее „Слово“.

„Благоволиша раби Твои камение его: и персть его ущедрят (Пс.101:15)“.

„Девять веков самобытности православной России смотрят на святое начинание настоящей минуты, и все миллионы русских отзовутся радостным сочувствием, когда услышат о нынешнем начинании Твоем, Благочестивейший Государь.

Много веков царству русскому надлежало ожидать того, чем теперь ознаменовывается достопамятное место крещения равноапостольного нашего Князя. Древний Корсунь, или Херсонис, давно, давно в разрушении. Около столетия протекло уже и от того дня, когда вековая могила святыни всей России стала собственностью России. Но и тогда, как Крым окончательно примкнул к областям русским еще при императрице Екатерине II, ни разу не пробуждалось чувство благоговения к сим священным для нас камням и любезной для нас персти, с такою силою, с какою оно, в виду России, в назидание России, исходит из Твоего, Благочестивейший Государь, сердца. К нимъ или не прикасались вовсе, или только выбирали из них годное для строений возникавшего к новой славе соседнего с ними Ахтиара, под новым именем Севастополя.

Время течет и учит. Мысль, в память крещения св. Владимира, а в лице его, и всей России, воздвигнуть великолепный храм, минуя Херсониса, в Севастополе, не состоялась. Положено и основание храма почти уже под огнем современных завистников России; но Господь судил иначе.

Благодарение Господу! Он возглаголал благая в сердце Твоем, Боговенчанный Помазанник, о достойном прославлении вековечной святыни русской на самой местности Херсониса, на месте самого крещения Владимира. Дремавшие столько лет развалины Херсониса испытательною рукою пробуждены, и показали то родное нам место, где была св. купель св. Владимира; основание и не малые части стен крещального храма открыты. Задуманный памятник, в благодарность Просветителю России и в освящение новой жизни России, по непосредственным указаниям Твоим, начертан. План храма, который должен обнять собою изведенную из могилы родную святыню, уже получает теперь крепкое начало исполнения. Средства к сооружению храма готовы из открытого Царским благоволением источника; остальное восполнит усердие благоговеющей к св. Владимиру семьи русской. Обитель иноков, ставшая стражем духовной для всего царства русского родины, облагодетельствованная царскими милостями, поспособствует успехам храмоздания и молитвами и трудами начальствующего в ней.

Не промысл ли Божий, во свидетельство своего благоволения, устроил то, что и первый камень храмоздания, посреди каменных холмов разрушения, на месте русского Сиона, полагается ныне Твоею, Благочестивейший Государь, державною рукою?

Братия, христиане и соотечественники! Благоговея перед судьбами промысла Божия, молитвенно радуясь и радостно молясь о Царе своем, открытым слухом сердец выслушаем то, что внушается в настоящую минуту совершающимся перед нами.

Что мы видим перед собою? Не подобное ли тому, что было перед очами Псалмопевца, когда он, в духе пророческом, говорил о древнем Израиле и разрушенном Сионе: „яко благоволиша раби твои камение его: и персть его ущедрят“? Венчанная глава царства русского преклоняется в чувстве благоговения, любви, умиления перед древнею святынею, благоволительно взирает на самые развалины, камни и персть, как остатки святилища, драгоценного в жизни и памяти православного царства его. Видя некогда такие расположения духа в отношениях древнего Израиля к древней святыни иерусалимской, Давид признавал их столь угодными Богу, что не усумнился основать на них надежду особенного благоволения Божия к народу. Как пророк, взывал он ко Господу: „Ты воскрес ущедриши Сиона: яко время ущедрити его, яко прииде время. Яко благоволиша раби твои камение: и персть его ущедрят“.

Видите, возлюбленные, пример Царя, благоговеющего к древней святыне, заботливо простирающего руку на самые развалины, камни и персть ее: пользуйтесь примером; с признательностью чтите дела благочестия предков.

„Видите такое дело Царя, богоугодность которого столь велика, что ради его (основываясь на неизменной силе пророческого слова, дерзаю сказать) на православное отечество наше низольются новые благословения Божии: благодарите Царя делами достойными; воздержитесь от всего, чем вызываются громы гнева Божия и общественные бедствия.

„Не думаете ли, что случайно выпал жребий сему Помазаннику Божию украсить и прославить место крещения св. Князя, крестившего Россию? Не думайте. Вы именуете Его Царем-освободителем, конечно, для того, чтобы почтить в Нем высокохристианский подвиг – водворить в царстве Русском новое начало к движению народной жизни, более равномерному, стройному, сильному, свободному, в духе христианской любви взаимной, в духе человеколюбия и братолюбия. А таким образом не довольно ли ясно открывается путь Господень в том, что благоговение Русской державы к равноапостольному Князю, внесшему в жизнь народа христианское зерно новой жизни, ознаменовывает Царь, положивший новое начало раскрытия народной жизни, по возвышенным понятиям христианским?

Отсюда напоминание для нас: „яко свободни, а не яко прикровение имуще злобы свободу, но яко раби Божии. Всех почитайте: братство возлюбите, Бога бойтеся, царя чтите (1Петр.2:16 и 17). Аминь“.

Когда, после сего, протодиакон возгласил: „с умилением преклонше колена, Господу помолимся“, – Государь Император стал на колено и преклонил свою венценосную главу пред величием Божиим; примеру Его последовала Государыня Императрица, Их Высочества и все предстоявшие, – и преосвященным прочитана была умилительная молитва, положенная, по уставу, на основание храма.

По окаждении места закладки и окроплении св. водою приготовленных: извести, камней и инструментов, Его Императорское Величество, взяв лопаточкой извести, положил на место, потом взял поддерживаемый Преосвященным первый камень и положил его на известь, при произнесении слов: „основа и Вышний, Бог посреде его и не подвижется, поможет ему Бог утро и заутра“, – потом ударил трижды по камню молотком и положил на него золотую монету; затем, точно таким же порядком, положены были другие камни Ее Величеством Государынею Императрицею Мариею Александровною и Их Императорскими Высочествами, Великою Княжною Мариею Александровною и Великим Князем Константином Николаевичем, – причем также положены были золотые монеты. После Августейших Особ камни полагали: настоятель монастыря, Гг. новороссийский и бессарабский генерал-губернатор, генерал-адъютант граф Строгонов, Командующий Императорскою Главною квартирою генерал-адъютант граф Адлерберг 2-й, шеф жандармов генерал-адъютант князь Долгоруков, обер-гофмаршал граф Шувалов, генерал-адъютант Тотлебен и севастопольский 1-й гильдии купец Петр Телятников.

Затем Государь Император соизволил водрузить с Преосвященным деревянный восьмиконечный крест на месте, где должен быть престол, и священнодействие окончено было, по отпусте, провозглашением многолетия Их Императорским Величествам и всей Императорской Фамилии, причем, по целовании креста, поднесены были Преосвященным Их Величествам и Их Высочествам св. иконы.

На приготовленной медной доске для покрытия закладки изображено: „во славу Всесвятой Троицы, Благочестивейший Государь Император Александр II, Самодержец Всероссийский, собственноручно положил сей первый камень во главу угла новосозидаемого храма св. равноапостольного князя Владимира в обители херсонисской, на месте крещения Просветителя России, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот шестьдесят первое, благополучного же и мирного царствования своего в седьмое. Месяца августа в двадцать третий день“. Прочитав надпись, Его Величество изволил взять доску в свои руки и положил оную сверх первого камня; тогда всё это место было покрыто огромною плитою и следующими камнями.

Выйдя из рвов, Их Величества почтили благоговейным поклонением развалины храма, где крестился равноапостольный князь Владимир, причем певчие пели величание благоверному и равноапостольному князю Владимиру.

Обозрев открытия древности и остатки зданий знаменитого Херсониса, на месте коего теперь стоит монастырь, Их Императорские Величества осчастливили Высочайшим посещением настоятельские келлии, где поднесена была Их Величествам настоятелем просфора. Здесь Их Величества рассматривали планы храма, начертали, для памяти монастырю, на бумаге Высочайшие Имена свои, и – в 12 часов дня, при колокольном звоне, изволили благополучно отбыть в г. Севастополь. Таким образом совершилось то знаменательное событие, которое напишется неизгладимыми буквами в истории церкви православной и государства русского.

24-го августа, в 10-ть часов утра, Их Императорские Величества Государь Император и Государыня Императрица с Ее Императорским Высочеством Великою Княжною Мариею Александровною изволили посетить бакчисарайский успенский Скит, и были встречены при начале лестницы, ведущей в иссеченную в скале церковь Успения Богоматери, преосвященным Алексием, епископом таврическим и симферопольским. Целовав св. крест и приняв окропление св. водою, Их Величества, во время отдыха на площадках длинной лестницы, ведущей на скалу, выслушивали от преосвященного следующие сведения о святой успенской скале: „Предание гласит, что здесь, еще во времена близкие к первым векам христианства, было греческое селение христианское, с церковью, именовавшееся селом Марьиным¹⁰⁶. При владельце села, греческом князьке Михаиле, на полувысоте этой громадной скалы явилась, в 15 день августа, чудотворная икона Пресвятой Девы Марии; и вскоре за тем, по усердию владельца, устроена, в самой скале иссеченная, малая церковь, с посвящением в честь успения Богоматери, – церковь та самая, в которой ныне мы молимся. Когда нахлынули орды татар в Крым, когда устроился Бакчисарай вблизи этой скалы, – промысл Божий сохранил церковь села Марьина неприкосновенною. Ханы близь своей столицы терпели село христианское. И в летописях наших замечено, что в 1626 году послы русские, по окончании дел своих у Хана, правили молебен в церкви села Марьина. Впоследствии здесь имел кафедру крымский митрополит Игнатий, – тот самый, с которым все греки села Марьина, в 1777 году, переселились отсюда в Мариуполь (ныне заштатный город екатеринославской губернии), унося с собою и явленную икону Богоматери. По завоевании Крыма, при императрице Екатерине, церковь села Марьина сделалась полковою. А когда устроился христианский храм в самом Бакчисарае, здешняя церковь опустела, и в запустении находилась полвека, пользуясь однако особенным уважением, как со стороны окрестных обитателей, так и со стороны путешественников. В свое путешествие по Крыму, император Александр Благословенный, в 1818 году, посетил село Марьино, и, поднявшись на скалу, своими руками поставил свечу к написанной на стене против церкви иконе Богоматери, видимой и ныне. Устроение здесь обители иноков началось с 1850 года. Обитель устраивается, можно сказать, без всяких средств и обеспечений, под небесным покровом Матери Божией, трудами иночествующих, довольно успешно. Примечательно, что и татары, которыми поныне наполнен соседний Бакчисарай, оказывают немалое уважение к нашей святой скале, и благоприятствуют возникающей обители“. – За тем Их Величества изволили выслушать в Успенской церкви краткое молебствие с провозглашением многолетия, при чем поднесены были Преосвященным Их Величествам св. иконы. С церковного балкона Их Величества осматривали место над церковью, где явился лик Богоматери. Отсюда изволили посетить церковь св. евангелиста Марка, находящуюся также в скале, и другую, под скалою, св. равноапостолов царей Константина и Елены и иссеченные в скале братские келлии. В 11 часов изволили благополучно отбыть в Чуфут-Кале.

25-го августа, в 9 часов утра, Их Императорские Величества с Их Императорскими Высочествами Великим Князем Сергием Александровичем и Великою Княжною Мариею Александровною изволили посетить балаклавский Георгиевский монастырь, и были встречены в церкви св. великомученика Георгия Преосвященным Алексием, епископом таврическим и симферопольским. Целовав св. крест и приняв окропление св. водою, Их Императорские Величества слушали краткое молебствие с провозглашением многолетия, при чем были поднесены Преосвященным Их Величествам с Их Высочествами св. иконы.

По желанию Государя Императора, совершена была в Георгиевской церкви краткая лития за упокой князя Александра Голицына и графа Василия Перовского. Затем, Их Величества, осмотрев берег морской, сход к морю и посетив кладбищную Крестовоздвиженскую церковь, в 9¹/₂ часов утра, изволили благополучно отбыть на южный берег.

Херсонисский монастырь.

Светлое ныне торжество, братие, у нас, в нашей отечественной церкви. Господь являет ныне нам нового своего угодника, блаженного Тихона, святителя воронежского, коего честные, нетленные и чудотворные мощи торжественно открываются ныне в месте блаженного успокоения его в городе Задонске.

Не в далекое от нас время жил и почил сей Святитель Божий; но жил и почил в благоухании святыни, достойной древних, лучших времен христианства. Не в первый час исшел он на работу в вертоград Христов: но поработал Господеви с ревностию работавших в первые часы и получил мзду от небесного Домовладыки наравне с ними.

Жизнь святителя Тихона, от самой юности до гроба, исполнена была плодов Духа Святаго: живой веры, терпения скорбей, трудолюбия, целомудрия, молитвы, ревности к подвигам духовным, пламенной любви к Богу и ближним, милосердия к несчастным и благотворительности, кротости и смирения. Он родился в 24 году минувшего столетия, в новгородской губернии, от бедного сельского причетника, и наречен был при крещении Тимофеем. Скудное состояние родителей и простое их звание, конечно, не позволяли никому думать, чтобы Тимофей когда-либо был тем, чем соделался в последствии, благодатию Божиею. До четырнадцати лет возраста, он едва имел возможность только обучиться грамоте в доме, под руководством отца. На дальнейшее образование средств не предвиделось. Последовавшая смерть отца и сиротство еще более отягчили его участь. Мать, не имея средств содержать сына в училище, готова была уже отдать его в военную службу, в другой раз, один богатый поселянин, не имея своих детей, просил Тимофея у матери, чтобы сделать его наследником и своего имущества и своего ремесла, и мать уже отвела было сына в чужой дом. Но в оба раза Господь отклонил от него не свойственный ему жребий, рукой родного его брата. Наконец Тимофей определен был в школу. Учение его было исполнено ревности и сопровождалось благословенными успехами. Но как мать не могла доставить ему достаточных средств к содержанию, то он должен был доставать себе хлеб насущный трудами рук своих, в свободные от учения часы, доколе не был обеспечен помощью от своего начальства. Еще в сие время детства, сверстники его, без сознания, предуказывали его будущий высокий сан, когда в играх они воздавали ему святительские почести. Одаренный быстрыми способностями, Тимофей успешно совершил поприще учения и из учеников сам сделался учителем. С сего времени он почувствовал в себе влечение к иноческой жизни и стремление посвятить себя всецело на служение Богу. Видение отверстого над ним неба и неизреченного там сияния и светлости, которое имел он в одну ночь среди размышления о вечном блаженстве праведников, и о котором во всю жизнь воспоминал он с неизреченною радостью в сердце, утвердило его в благом намерении, и он, на 34 году жизни своей, принял иночество, с именем Тихона. Шесть лет проходил он служение св. церкви, в звании наставника учащихся, а потом начальника и руководителя самих учащих, в Новгороде и Твери, а наконец (в 1761 году), по особенному указанию свыше, избран и поставлен в сан святительский и назначен сперва викарием новгородского архиепископа, а потом архипастырем воронежской паствы.

Здесь, первее всего, внимание блаженного святителя обращено было на приготовление достойных служителей алтаря Господня, и, при тогдашней крайней скудости средств, только с великим трудом и скорбью успел он устроить удовлетворительный для цели рассадник будущих пастырей церкви. Во всё время управления паствою, он отечески заботился о сем рассаднике; сам часто посещал классы, указывал учащим и учащимся порядок и предметы занятий, писал наставления, неусыпно пекся о благоповедении и доброй нравственности питомцев, а лучших и беднейших снабжал от себя средствами к учению.

Пастыри церкви также составляли предмет ревностной заботливости святителя Тихона. Для руководства и пособия им в прохождении пастырского служения, он написал много сочинений; в облегчение труда их в научении народа, сам составлял разные поучения и рассылал по епархии для чтения в церквах. Нашедши нравы народные, в пастве своей, искаженными грубыми языческими преданиями и обычаями, святитель вооружился всею силою пастырской ревности для уничтожения последних. Нечестивый народный праздник ярилы, бесчинное празднование масляницы были совершенно искоренены силою его слова, которое дышало в устах его духом Златоуста. Вот пастырский подвиг его против праздника ярилы: однажды, среди самого разгара сего неистового и буйного праздника, он лично прибыл на место празднования, вступил в самую средину бесчинствующей толпы и начал обличительное, трогательнейшее, слово к народу. Приведенный в стыд самым присутствием святителя, народ вдруг прекратил игрища свои. Многие от стыда разбежались по домам, а на лицах оставшихся видно было безмолвное угрызение совести. Одушевляемый ревностью пастырскою, Святитель то обличал, то умолял и советовал, то, с угрозою отлучения от церкви, повелевал прекратить противное христианскому благочестию игрище. Наконец так успел, что народ, в тоже время, перед его глазами, разрушил игрищные палатки и разошелся по домам. В следующий воскресный день, Святитель, нарочито созвав народ в церковь, произнес еще там к нему слово, которое, быв одушевлено пламенною пастырскою любовью и ревностью, имело решительный успех. В церкви всё собрание рыдало, и частыми стонами слушателей заглушаемо было даже слово. Все с сокрушением сердца раскаялись, и с тех пор бесчинный сей праздник никогда уже в Воронеже не повторялся.

Посвятив всего себя на служение пастве, святитель Тихон готов был душу свою положить за нее и не хотел знать меры в своей пастырской деятельности. Всё время дня, от раннего утра до полуночи, он то занимался епархиальными делами, то писал поучения, то упражнялся в чтении св. писания и сочинений св. отцов, из которых преимущественно любил Златоуста, так что дух сего отца приметно отражался и в его поучениях. Но при сем, он находил время и для приема посетителей, искавших у него назидания на пользу душевную, и для беседы с нищими и бедными, которым всегда открыт был доступ к нему, и наконец для посещения заключенных в темницах.

Но такая напряженная и не знавшая покоя деятельность Святителя скоро истощила его силы и расстроила слабое его здоровье. Почувствовав припадки болезни, которые препятствовали ему, с прежнею ревностью, трудиться в вертограде Господнем, он, после четырех лет служения своего, решился оставить паству и удалиться на безмолвное житие. Получив увольнение (в 1762 году), Святитель поселился в задонской обители, столько прославленной его именем. Здесь он сперва терпел сильное искушение от скуки, томившей его вследствие недостатка прежних занятий, но потом, примирившись со своим положением, всецело предался Богу и всё остальное время жизни своей, 21 год, посвятил то подвигам иноческой жизни, то чтению слова Божия и писаний отеческих, то составлению собственных сочинений, то делам любви и благотворительности христианской. Смиренно подчиняясь правилам монастырского послушания, он как простой инок, ходя в церковь на каждое богослужение, становился на клирос, читал и пел с клирошанами. В ночное время, совершая свое обычное келейное правило, он нередко так предавался молитвенному излиянию души, что слышно было, как распростертый на земле, он рыдал и восклицал: „Господи помилуй! Услыши Господи! Потерпи Господи грехам нашим!“ и под. В таком же положении видели его иногда в лесу, среди уединенных прогулок. Слово Божие так часто было в устах его, что он знал на память целые книги, как то: Псалтирь и большую часть Нового Завета. В задонском уединении написаны блаженным Тихоном и наиболее замечательные сочинения его, каковы: „об истинном христианстве“, „Сокровище от міра собираемое“. Но кроме сего, он вел и живые поучительные беседы как с братией монастырской, так и с посторонними посетителями, которых не чуждался и в монастырском безмолвии, в особенности же с простым народом и нищею братией, и любовь его к сим последним не знала пределов. Встречая на монастырском дворе богомольцев, он заводил с ними разговор, расспрашивал с живейшим участием о их нуждах и старался всякому помочь, кому добрым советом, кому деньгами; иным давал хлеб на посев, другим покупал земледельческие орудия, рабочий скот и под. Народ тек отвсюду к своему благодетелю и никто не отходил тощ. Во время случившегося голода, истощив всё свое имущество на пособие нуждающимся, Святитель склонял других к сострадательности и благотворению. Особенное попечение имел он о детях, которых всеми мерами привлекал к хождению в церковь и учил молиться Богу. К узникам он не только часто посылал милостыню, но отправлялся не редко сам, для посещения их, одеваясь простым иноком, чтобы его не узнавали. Узнав, что в каком-либо семействе или между соседями был нарушен мир и согласие, Святитель являлся туда миротворцем.

Среди таких богоугодных подвигов, верный раб Господень посещаем был по временам чрезвычайными явлениями. Так в одно время, среди благочестивого размышления, он слышал над собою ангельское пение; и в другой раз, когда страдал болезнью и чувствовал сильное уныние, то же пение исцелило его от болезни и исполнило сердце духовною радостью. Однажды, в тонком сне, он видел Богоматерь на облаках с предстоящими Ей апостолами – Петром и Павлом, и в ответ на молитву его о продолжении милостей Божиих всему міру, услышал голос апостола Павла: егда рекут мир и утверждение, тогда внезапу нападет на них всегубительство. За два года перед кончиною, Святитель увидел однажды, внезапно озаривший его келлию свет, каковое явление с тех пор стало повторяться не редко. Приняв это за знамение скорого отшествия своего к свету невечернему, Святитель усугубил духовные свои подвиги, отказался от свиданий и бесед с посторонними и, живя неисходно в келлии, всё время посвящал молитве и богомыслию. За три дня предузнав предстоявшую ему кончину, Святитель трогательно прощался в сие время со всеми, знавшими его и окружавшими его болезненный одр во множестве, – и наконец, 13 августа (1783 года), в воскресный день, рано утром предал праведную душу свою в руце Господа, на 59 году богоугодной и труженической своей жизни. К дню блаженной кончины, а особенно к дню погребения, совершенного через девять дней, стеклось несметное множество народа из окрестных стран, который, при совершении надгробного пения, чтении затем глубоко умилительного духовного завещания почившего и последнем целовании, рыдал и проливал потоки слез.

Такова была жизнь и блаженная кончина новоявленного ныне угодника Божия Святителя Тихона! И как верно исполнилось на нем слово писания: Праведницы во веки живут; в память вечную будет праведник! И ко гробу Святителя, как прежде к нему живому, не перестал стекаться народ во множестве; с самого времени кончины его, память о нем непрерывно чтилась повсюду, и день от дня делалось известнее и досточтимее имя Святителя. От гроба праведника, как от него живого, все чтившие его получали невидимо потребное для души: наставление и вразумление духовное, утешение и отраду в скорбях, укрепление и опору в добрых намерениях, помощь и содействие в благих дела. Наконец Господь, дивный во святых своих, начал и видимым образом прославлять своего угодника. Честное тело праведника оказалось непричастным тлению во мраке и сырости могилы; призывавшие его молитвенно в болезнях начали получать благодатные исцеления, и с давнего времени видна была общая уверенность в святости блаженного Тихона и выражалось общее желание, дабы он торжественно причтен был церковью к лику Святых Божиих. Ныне имеем мы радость видеть исполнение сего. Ныне память Святителя Тихона, поистине, яко солнце светозарное возсия нам. Ныне красуется задонская обитель, радуется воронежская паства, торжествует вся православная церковь, в первый раз память совершающе Святителя Тихона.

Возблагодарим убо, братие, Господа, дивного во Святых своих. В новоявленном угоднике Его мы имеем залог великой Его к нам милости, и во-первых – залог к утверждению веры нашей, что наша церковь православная есть истинная церковь Христова, что с нею несомненно пребывает сам Глава церкви Господь Иисус Христос, и несомненно живет в ней Дух Святый, и всё, что есть в ней – ее учение, ее таинства, ее установления и чиноположение несомненно есть не мертвая буква, но дух животворящий, и имеет действенную силу к освящению чад ее, к совершению духовному и уготовлению для царствия небесного и славы вечной. Да посрамятся же сыны иноверного Запада, которые в гордости своей презорливо мыслят и говорят о церкви нашей, будто бы она не подвижна, мертва, не действенна и чужда признаков истинной благодатной жизни. Да заградятся уста и наших собственных братий, заблудших и отпадших от церкви, которые также хулят ее и не хотят признать в ней, со времени Никона патриарха, присутствия благодати, совершающей святых и верно руководящей чад ее ко спасению вечному.

Имеем мы, в новоявленном угоднике Божием, во-вторых, залог к утверждению надежды нашей. Это новый сродник наш в Сионе небесном и южик в горнем Иерусалиме, новый заступник и молитвенник наш пред престолом Господним, новый предстатель в бедах и скорбях наших, новый врач и целебник в болезнях наших; новый споспешник наш в избавлении от грехов и беззаконий наших, в преспеянии в жизни святой и богоугодной и спасении душ наших.

Имеем наконец в новоявленном угоднике Божием залог к утверждению душ наших в любви Божией, к воспламенению в нас ревности к подвигам духовным, к жизни истинно добродетельной и богоугодной. Ныне обыкновенно говорят: „не те теперь времена; не возможно уже ныне, при нынешних обстоятельствах, с теперешнею немощью нашею, так подвизаться и угождать Богу и спасаться, как древние угодники Божии“! Так говорят – одни по лености и беспечности, ища мягкого возглавийца для успокоения глубоко спящей своей совести; другие – по малодушию и нетерпеливости, по которым первая встретившаяся неудача их усилий на тесном пути спасения лишает их бодрости и приводит в уныние. Первых обличает, а последних ободряет и утешает Святитель Тихон, столь близкий к нашим временам, утверждая несомненно ту истину, что и ныне, во единонадесятый час, мы можем с полным успехом работать Господу, при Его благодатной помощи и заслужить мзду от Него по труду своему.

Возблагодарим же, повторно, Господа Бога за милость Его к нам, ниспосланную в новоявленном угоднике Его. Вознесем и к сему великому угоднику и новому молитвеннику нашему в первый раз ныне наше молебное пение.

О преблаженне Отче Тихоне! – предстоя ныне престолу Господа и веселяся с небесными лики в вечном царствии, не забуди нас земных и скорбных; испроси державе Императора крепость, церкви мир, всем же верным в вере утверждение, грехов оставление и от бед избавление. Аминь.

К открытию нетленных мощей святителя Тихона, епископа воронежского и елецкого, прибыли в г. Задонск 9-го августа, в 7-мь часов по полудни, высокопреосвященнейший Исидор, митрополит новгородский и с.петербургский и Иосиф, архиепископ воронежский и задонский, – 10-го числа прибыл преосв. Феофан, епископ тамбовский и шацкий и 11-го числа утром – преосв. Сергий, епископ курский и белгородский. 12-го числа преосв. Феофан совершил божественную литургию в монастырской Рождество-богородичной церкви, где с 1846 года почивали мощи святителя Божия Тихона. По окончании литургии, все четыре преосвященные с сослужащими совершили пред находящеюся в той же церкви чудотворною иконою Владимирской Божией Матери молебен с водоосвящением.

Того же числа, в час по полудни, начался благовест с перезвоном в монастыре и в градском соборе. – Монашествующие (в числе коих было 7-мь архимандритов) собрались в монастырскую соборную Богородичную церковь, – а белое духовенство (коего много было из отдаленных губерний) в градский Успенский собор. В половине 2-го часа начался звон во все колокола в монастыре и градском соборе, и открылось шествие крестного хода из градского собора в монастырь. Этот крестный ход происходил в следующем порядке: „Причетники с фонарями – впереди. Причетники с запрестольным крестом и запрестольною же иконою Божией Матери. – Причетники с 4-мя парами хоругвей по два в ряд. Причетники в стихарях по два в ряд. Диаконы в облачении по два в ряд. Два причетника с большими свечами. Два диакона с кадилами. Священники с иконами по два в ряд; священники по два в ряд; протоиереи – также; ректор воронежской семинарии, архимандрит Феодосий“. В этом ходе участвовало до 20-ти пар причетников в стихарях, 24 пары диаконов и до 80-ти пар священников и протоиереев.

У ворот монастыря соборный крестный ход встречен был настоятелем задонского монастыря, архимандритом Димитрием, со всею братией, в облачении, с хоругвями и иконами. Причетники и послушники монастырские с хоругвями остановились на паперти монастырского собора в надлежащем порядке, – священники и иеромонахи с иконами вошли в церковь и алтарь.

Вслед за тем высокопреосвященнейший митрополит Исидор с преосвященными: Иосифом, Феофаном и Сергием в мантиях, с обычною свитою, прибыли в монастырскую соборную церковь и, приложась к св. иконам, облачились в алтаре в полное архиерейское облачение – Всё духовенство, белое и монашествующее, с иконами вышло из алтаря и заняло свои места; архиереи же, став на своем месте посреди церкви, раздали духовенству и народу свечи. По предначинательном молитвословии, высокопреосвященнейший Исидор прочитал молитву, с коленопреклонением, ко Господу Иисусу Христу о благословении к неосужденному совершению открытия честных мощей угодника Его, святителя Тихона.

За сим, при умилительном и протяжном пении 50-го псалма, совершился общий крестный ход из Богородичного собора западными дверьми по южной стороне оного в Богородично-рождественскую церковь, в которой находились мощи святителя Тихона. По входе в эту церковь, певчие пели 33-й псалом: Благословлю Господа на всякое время... – Первенствующий архиерей кадил св. престол, св. иконы и св. мощи и предстоящих; потом все архиереи и назначенные к несению св. мощей священнослужители стали вокруг раки; митрополит Исидор, окропив св. водою гроб, лентионы и покровы для св. мощей, прочитал, с коленопреклонением, молитву к святителю и чудотворцу Тихону о милости ко всем, с верою к нему прибегающим.

По прочтении молитвы, архиереи и архимандриты подняли крышу с тумбою металлического надгробия. Митрополит Исидор снял печать и шнур, опоясывавший гроб, – прочие архиереи подложили под оный лентионы и с сослужащими вынули гроб из металлического надгробия, при громогласном возглашении всем духовенством (коего было до 300 человек): Господи помилуй! Это возглашение продолжалось до тех пор, пока св. мощи перенесены были на средину церкви и гроб поставлен был под балдахином, после чего возложены на гроб покровы и сверх оных архиерейская мантия св. Тихона.

Воздав благоговейное чествование новоявленному чудотворцу земным поклонением и начав молебное пение ему, архиереи, при протяжном пении начинательного молитвословия и трисвятой песни, кадили св. мощи окрест, по чину святительскому; при пении тропаря св. Тихону, как архиереи, так и все сослужащие опять поклонились до земли. По возглашении первенствующего: „с миром изыдем“, св. мощи подняты были для перенесения их из рождество-богородичной церкви в монастырскую соборную церковь.

Ход со св. мощами совершен был в следующем порядке: „Причетники с фонарями, рядом; причетники с запрестольными крестами; причетники с хоругвями по два в ряд; два послушника с большими свечами; диакон с кадилом; священники с иконами по два в ряд; иеромонахи с иконами так же; протоиереи ст. иконами так же; хор певчих – по два в ряд; – два диакона, с кадилами. – Иеромонах кропящий путь. – Два иеромонаха с чудотворною иконою. – Два диакона с кадилами. – Два диакона, с дикирием и трикирием. – Двенадцать священнослужителей с ракой св. мощей; четверо несли над нею балдахин, по бокам шли с свечами и рипидами. – Позади раки шли четыре архиерея“. – В продолжение хода певчие повторяли тропарь св. Тихону.

Когда рака св. мощей перенесена была таким порядком в соборную церковь и поставлена на возвышении среди собора, продолжалось молебное пение св. Тихону. После молебна провозглашено было многолетие Государю Императору и всей Августейшей Фамилии, Святейшему Правительствующему Синоду и проч. После сего началась малая вечерня; архиереи и сослужившие с ними вошли в алтарь и разоблачились, а крестный ход градского собора в прежнем порядке возвратился в тот же собор.

В 6-ть часов по полудни начался благовест ко всенощному бдению, которое совершали все четыре архиерея с 24-мя сослужащими, назначенными к совершению литургии 13-го августа.

После первой кафизмы преосвященный Иосиф произнес приличное событию слово.

Когда пропели певчие 4-ре стиха: хвалите имя Господне, архиереи с сослужащими, приступив ко гробу святителя, сделали три земные поклона со всем предстоящим народом. В это время первенствующему архиерею, митрополиту Исидору, подан был ключ от гробницы, хранившийся за печатью, и он, осенив себя крестным знамением, отпер гробницу и открыл св. мощи, которые находились в особом гробе, без крыши. Затем архиереи на лентионах подняли гроб из деревянной гробницы, которая была принята в сторону и поставлена, после, под приготовленный балдахин, на особом месте, а св. мощи с внутренним гробом оставлены посредине церкви, покрыты покровом, сверх оного святительскою мантией, которую употреблял святитель Тихон, – и тотчас всем священным собором воспето было, при выражениях благоговейного восторга и умиления всего предстоявшего народа, величание новоявленному чудотворцу. – По прочтении евангелия, прикладывались к св. мощам духовенство и народ; все четыре архиерея помазывали освященным елеем. Служба продолжалась медленно. Августа 13 совершали божественную литургию все четыре архиерея с 24-мя сослужащими.

На малом выходе св. мощи внесены были в алтарь и поставлены на горнем месте, лицом к св. престолу. Архиереи стояли по сторонам их, как сослужащие. В обычное время, высокопреосвященнейший Исидор произнес слово¹⁰⁹.

Во время причастного стиха духовенство занимало в церкви свои места. По окончании литургии, св. мощи изнесены были из алтаря и поставлены на уготовленном для них месте посреди собора.

Пред св. мощами началось молебное пение и совершился с ними, в прежнем порядке, крестный ход вокруг монастыря. Духовенство, идя по два в ряд, не более как на один шаг одна пара от другой, занимало пространство на 570 шагов. Народа, стекшегося на сие священное торжество, по исчислению полиции, которая на всех входах в г. Задонске имела тщательное наблюдение, было до 250 тысяч¹¹⁰; но, при таковом множестве народа, удивительное и даже изумительное было его благоговение, при обнесении св. мощей вокруг монастыря. На 8-мь саженей от стен монастыря – кругом, по распоряжению настоятеля задонского монастыря, о. архимандрита Димитрия, протянута была цепь. Народ в густых массах стоял за цепью. Место для крестного хода и для св. мощей было открыто и совершенно свободно. Тишина в народе была не выразимая: стоя за цепью, православный народ Божий в необыкновенной тишине, преклонив колена, вторил только слова священнослужителей: „Святителю отче Тихоне, моли Бога о нас“. Широкие улицы около восточной и западной стороны, большая площадь с северной стороны монастыря и с южной стороны – косогор, – всё было покрыто тьмой народа, ограды и кровли домов покрыты были народом; с восточной стороны разобраны были черепичные крыши домов и между частым решетником видны были головы богомольцев, из коих каждый наперерыв старался видеть святителя Божия Тихона, шествовавшего на раменах священнослужителей.

При вшествии Спасителя нашего Иисуса Христа во Иерусалим, народ устилал ему путь ветвями и одеждами: подобное усердие теперь явили православные святителю Тихону. Из многих тысяч православных, стекшихся к открытию мощей угодника Божия Тихона, едва не каждый жертвовал, чем только мог, для приготовления пути новоявленному чудотворцу, шествовавшему на раменах священнослужителей вокруг монастыря. Запасшиеся, предварительно, женщины бросали холсты; прочие, взирая на них, жертвовали, что было под руками: мужчины снимали с себя пояса, женщины срывали повязки с голов, с плеч платки и даже верхние свои одежды, – и бросали по пути, по которому долженствовал шествовать св. Тихон, и путь так был устлан, что ноги шествующих, едва не до колен, утопали в жертвах.

По входе в церковь, св. мощи поставлены на уготованном для них месте на левой стороне собора в средине арки, под сенью. Первенствующий архиерей, митрополит Исидор, прочитал молитву св. Тихону; а по отпуске и многолетии, прикладывались к св. мощам, как духовные, так и светские.

Архиереи вышли из собора в мантиях, благословляя многочисленный народ, и затем возвратились в свои покои. В соборе продолжались молебны св. Тихону, по желанию богомольцев. Колокольный звон в монастыре и в градском соборе продолжался во весь день.

Трапеза для странных учреждена была в монастыре и усердием горожан на дворе Тихоновского странноприимного дома сестер милосердия.

13-го числа всенощное бдение и на другой день, 14-го августа, божественную литургию совершал высокопреосвященный Иосифа с 24-мя сослужащими.

15-го числа совершал литургию в монастырской соборной церкви высокопреосвященнейший Исидор с преосвященными Феофаном и Сергием, а высокопреосвященный Иосиф – в градском соборе. – 15-го числа в 3 часа по полудни, высокопреосвященнейший Исидор служил напутственный молебен у св. мощей угодника Божия, в присутствии преосвященных, духовенства и многочисленного народа, – по окончании которого, простившись с преосвященными, духовенством и, благословив народ, в 4 часа выехал из Задонска в Санкт-Петербург.

16-го числа совершил литургию преосвященный Сергий. 14-го на 15-е, в два часа по полуночи, посетил задонский монастырь Великий Князь Николай Николаевич, слушал молебен св. Тихону и, приложившись к св. мощам, отправился в дальнейший путь.

При открытии св. мощей присутствовали Обер-прокурор Св. Правительствующего Синода, граф Александр Петрович Толстой и директор канцелярии св. Синода д. ст. сов. Петр Иванович Саломон.

12-го и 13-го августа было 56 исцелений, – слепые презирали, хромые стали ходить и расслабленные, не владевшие руками и ногами, получили вожделенное здравие, – а по настоящее время было всех исцелений до 50. Обо всех исцелениях будет подробно сказано в новом жизнеописании св. Тихона, которое имеет быть издано г. статским советником Николаем Васильевичем Елагины.

Примеч. В 188-м № Московских Ведомостей за нынешний год напечатано: „Из Задонска, где, как известно, 13-го августа происходило открытие мощей св. Тихона, нам пишут, что при сем торжестве было до полумиллиона разного народа. Не было ни одного свободного угла в городе. Дороговизна была страшная. Один благочестивый богомолец говорил нашему корреспонденту, что за угол, в котором он едва мог только лечь, с него взяли 100 р. за 6 суток. Четверть овса стоила 8 р. сер., лимон 1 р. 50 к., обыкновенная 5-ти копеечная булка 15 к. c.“

В опровержение таких несправедливых известий некоего г. Б., корреспондента Моск. Ведомостей, считаю нужным сказать следующее. – Народа всякого сословия действительно было много, но не полмиллиона, а около трехсот тысяч. Число, определяемое полицией в двести пятьдесят тысяч, по признанию самой полиции, не полно. Несмотря, однако ж, на такую многочисленность богомольцев, не было в Задонске особенной тесноты и недостатка в помещении: экипажи вовсе не стояли на пространстве 7-ми верст от Задонска, но все помещались на дворах жителей города и на площадях его; некоторые домохозяева г. Задонска безмездно принимали благочестивых богомольцев; у иных оставались приличные комнаты, не занятые постоем. – Правда, что в гостинице Л. платили за нумер 7 р. с. в сутки, – но в этом прекрасном нумере заключались три комнаты: приемная с приличною мебелью, особая спальня с кроватью и тюфяком и передняя для прислуги, – а не так, как объявил г. Б., что за один угол, в котором он едва только мог лечь – за 6 суток заплатил 100 р. Овес продавался по 31¹/₂ к. за меру, которая заключает в себе 8 гарнцев, след. 2 р. 51¹/₂ к. за четверть. Лучший лимон покупался за 10 к. с., а не за 1 р. 50 к. Вообще, во время открытия нетленных мощей св. Тихона, все съестные припасы продавались по установленной таксе. Ржаной решетный хлеб 1 к. сер. за фунт, и только на несколько часов, за недостатком хлеба, восходил до 1¹/₂ к. Пеклеванный ситный прекрасный хлеб от 1¹/₂ до 2 к. с. за фунт, – булка фунтовая 5¹/₂ к., – говядина лучшая от 6 до 7 к., баранина тоже. Рыба, так называемая – бирючки или волчки, от 20 до 25-ти к., – но по недостатку оной, да она и в настоящее время покупается по 15-ти к. за ф. Словом, дороговизны не было на фураж и съестные припасы¹¹¹.

Г. Задонска Свящ. Иоанн Попов

Ныне мы, православные христиане, празднуем воспоминание славного вхождения преблагословенной Девы Марии – Матери Господа нашего Иисуса Христа в храм Господень. – Что это за событие? И для чего оно совершилось?

Началом воспоминаемому ныне событию послужил существовавший в ветхозаветной церкви обычай посвящения некоторых лиц на служение Богу, при храме. На служение и вместе воспитание при храме, отдавались и девицы, которые могли быть там до четырнадцатилетнего возраста, поступали и вдовы, не желавшие более вступать в брак; при храме жили и, так называемые, назореи, которые представляли собою образ иноков церкви новозаветной. Для каждого рода сих лиц существовали при храме особые жилища, и все эти лица определялись ко храму, большею частью, по обету, который давали или сами, или за них – их родители.

Святые праведные Иоаким и Анна – родители преблагословенной Марии, долго не имея детей, молились Господу о разрешении их неплодства и дали обет посвятить Богу дитя, имеющее родиться от них. Плодом их святых молитв была Дева Мария. И вот, когда ей было только три года, они спешат выполнить свой священный обет, – приводят пренепорочную Марию в храм Господень, чтобы она там воспитывалась и занималась, по примеру прочих, службою Богу.

Так как, в судьбах промысла Божия, преблагословенная Дева Мария имела чрезвычайное назначение, т.е., долженствовала соделаться Матерью предвечного Сына Божия; то как вхождение ее во храм, так и пребывание при храме было особенное, ознаменованное видимым явлением невидимой силы и благодати Божией.

Вход преблагословенной Марии во храм, как будущей матери Царя царствующих и Господа господствующих, совершен был, по устроению промысла Божия, с чрезвычайною торжественностью. Она украшена была царским благолепием (ибо и рода была царского); в сопровождении родителей, всех сродников и знаемых, с ликом честных дев, державших в руках горящие свечи, при пении священных песней, при стечении народа от всего Иерусалима, она при вступлении в храм была встречена священниками храма¹¹².

Для всех дев, которые, до времени их возраста, приводились в храм на служение Господу, местом молитвы назначалась средина храма, бывшая между церковью и алтарем; но преблагословенная Мария, по наставлению Духа Святого, введена была первосвященником Захариею в самое святилище храма или во Святая Святых, – такое священное место, в которое не только женский пол, но никто даже из священников не мог являться, а только архиерей входил однажды в лето, и – то не без крове, как замечает Апостол, т.е. не иначе, как с принесением очистительной жертвы за себя и народ (Евр.9:3, 7). Потому-то и Ангелы, как воспевает церковь, вхождение пречистыя зряще, удивишася, како Дева вниде во Святая Святых. „Надлежало, – замечает один священный писатель, – чтобы освященная и оправданная от утробы, высшая ангелов, в которой обитала благодать совершеннейшая, – не подлежала закону, данному для грешных людей“¹¹³.

Как жила преблагословенная Мария при храме? Что делала? Чем занималась? – Священное предание представляет, в поучение наше, не многие, но в высшей степени назидательные и умилительные черты из этого времени ее жизни. Главнейшим упражнением пресвятой Девы была молитва, которой она, пришедши в больший возраст, посвящала целые ночи и большую часть дня. Кроме этого, она занималась чтением книг священных и рукоделием. „Она была Дева остроумная и любящая учение, – говорит о пресвятой Марии св. Епифаний; – не токмо в писании святом поучалась, но и упражнялась в прядении волны и льна и в швении. Благоразумием же своим удивляла всех: она работала по преимуществу такие вещи, которые могли быть потребны священникам при служении церковном, и навыкала такому рукоделию, посредством которого, впоследствии, живя при Сыне своем, могла иметь честное пропитание; Она своими руками соделала Господу Иисусу и хитон не швеный, но свыше истканный“¹¹⁴. Пресвятая Дева имела особое место для молитвы и – особое для занятий книгами и рукоделием: на молитву входила во Святая Святых, а книгами и рукоделием занималась в храмине своей. В распределении времени следовала определенному порядку, или уставу. „Преблагословенная Дева, – пишет блаженный Иероним, – еще в детстве своем, когда находилась при храме с прочими девицами – сверстницами своими, весьма чинно провождала житие свое: ибо от утра до третьего часа дня стояла на молитве, от третьего же часа до девятого упражнялась в рукоделии или чтении книг. От девятого часа опять начинала свою молитву и продолжала дотоле, пока являлся ей Ангел, от которого она принимала пищу“¹¹⁵. Так, братие. Преблагословенная Мария, святым житием своим, вошла в ближайшее общение и некое содружество с небесными силами. „На всякий день, – пишет блаженный Иероним, – Ангелы посещали ее; и если бы кто меня спросил, как пречистая Дева, при храме, провождала время своего юношеского возраста, – я отвечал бы: Богу то известно и Гавриилу архангелу, неотступному хранителю ее с прочими ангелами, часто к ней приходившими и с нею любезно беседовавшими“. Таким образом, пречистая Дева, с ангелами во Святая Святых пребывая, вожделела в чистоте ангельской и неврежденном своем девстве вечно жить.

Возрадуемся же, братие, и возблагодарим Господа, что Он – премилосердый, призрев на бедное человечество, в лице преблагословенной Марии обрел достойную нам посредницу, соединившую нас с Богом. Но в примере пресвятой Девы уразумеем и примем к сердцу и жизни уроки нам Божии: 1) и произвольные обеты имеют священную важность: никто не заставляет давать их; но коль скоро они даны, то делаются для нас обязательными и в точности должны быть исполняемы. 2) Первое и наилучшее место воспитания нашего есть храм Божий; блаженны, поэтому, живущие в дому Господнем, так что один день во дворех Господних вожделеннее тысящ и лучше приметатися в дому Бога нашего, нежели жити в селениях грешничих (Пс.83:5, 11). 3) Главнейшим упражнением нашим, усовершающим и возвышающим нас, должна быть молитва. 4) Составляя постоянное и всегдашнее настроение нашего духа, она должна иметь, для своего совершения, особые места и определенные времена. 5) Для всякого человека, какого бы кто звания и состояния ни был, честный труд вообще и в частности занятия для благолепия храмов Божиих полезны и в житейском быту, и в деле спасения души. Аминь.

Я. Ну что, подумал ли ты хорошенько о своем духовном обряде?

Мол. Зачем думать; я его знаю хорошо.

Я. Разберем же по порядку все его пункты. Первый пункт читается: „Взирающе мы на начальника веры Исуса и веруем мы в единаго бога, что он пребывает в трех лицах. Отец и сына и святый дух, и свидетельство наше приемлем ко спасению душ по двум заветом“. – В этом первом пункте, и я скажу, дурного ничего не содержится. Вы веруете в единого Бога в трех лицах, – так верует и православная церковь. Вы веруете в ветхий и новый завет, – так верует и православная церковь. Только вот что, во-первых, дурно, что вы не умеете правильно называть начальника веры – Иисуса!

Мол. Как же это так?

Я. Вы пишете и говорите Исус, а надо и писать, и говорить Иисус.

Мол. Да разве есть в этом какая разница? По-моему – одно слово короче, другое длиннее, а всё одно и тоже слово.

Я. Нет, – не одно и тоже. Ты не знаешь еврейского языка, из которого взято это слово, и растолковать тебе это мудрено. Но вот тебе новый завет, прочитай у всех евангелистов те места, где говорится об Иисусе, – и ты увидишь, как надобно называть. (Мф.1:21, 4:1; Мк.1:17; Лк.1:31; Ин.1:17). Ведь сам ты знаешь, что называть полуименем и начальника не хорошо; – тем более не хорошо называть так Бога.

Мол. Не знаю, а только все наши и отцы и деды так называли, – и никто нам замечания не делал: только от тебя в первый раз об этом я слышу. Да и то надобно сказать, что буквы и письмена ничего не значат, по слову писания: письмя убивает, а дух животворит. Надобно хорошо веровать во Христа, да исполнять Его заповеди, а одно имя значит не много.

Я. О, нет, святое имя Иисуса значит много, так много, что без него и спастись нельзя (Деян. гл. 4. ст. 10), и потому надобно произносить его с благоговением и без ошибки. А ваше неправильное и, надобно думать, намеренно неправильное произношение имени Иисусова как-то невольно заставляет предполагать, что вы не имеете правильного понятия и о самом Иисусе.

Мол. Не знаю; мы думаем и понимаем о Нем так, как понимать повелевает слово Божие.

Я. Как же вы думаете?

Мол. Мы веруем, что Исус Христос есть Сын Божий; веруем так, как и апостол Петр Его исповедал.

Я. Но и все христиане суть чада Божии. Значит, ты сказал не всё.

Мол. Да разве можно сравнивать христиан со Христом? Все христиане грешны, а Он один без греха, Он несравненно выше всех, один только Отец больше Его есть.

Я. Значит, Сын Божий Иисус Христос не равен Богу Отцу?

Мол. Не равен!

Я. Вот я тебе и сказал, что вы не имеете правильного понятия об Иисусе Христе. Так учили прежде еретики, и вы им подражаете.

Мол. Еретики? Помилуй Бог! Да какая ж тут ересь, когда сам Спаситель говорит: Отец болий Мене есть? Уж не из ума-ли меня выводить изволишь?

Я. Нет! На ум хочу навести. Спаситель так говорит о себе по человечеству, а не по божеству. Ведь ты знаешь, что Он был и истинный Бог, и истинный человек. Как человек, конечно, Он ниже Бога, – и находясь на земле, в состоянии уничижения, Он мог о себе говорить таким образом: Отец болий Мене есть. Но когда говорил о себе по божеству, тогда говорил: Аз и Отец едино есма. А чтобы тебе видеть яснее, что Иисус Христос есть истинный Бог, равный Богу Отцу, прочитай об этом в послании апостола Павла к филипписиям гл. 2-ой ст. 5–8. Там сказано: сие да мудрствуется в вас, еже и во Христе Иисусе, иже во образе Божии сый, не восхищением непщева быти равен Богу: но себе умалил, зрак раба приим, в подобии человечестем быв, и образом обретеся якоже человек, смирил себе, послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя. Слова: не восхищением непщева быти равен Богу – ясно показывают, что Иисус Христос равен Богу Отцу по естеству своему, и что вочеловечение Его, ради очищения грехов наших, не уменьшает Его божественного достоинства. Ну, понял ли теперь свою ошибку?

Мол. Нет! Ты толкуешь по-своему, а мы понимаем так, как Христос велит. Он сказал, что Отец болий Его есть, – мы так и веруем и боимся перетолковывать слова Его по-вашему; в писании сказано: „аще кто прибавит, или убавит что-нибудь к слову Божию, проклят да будет“. И потому приди хоть Ангел с небеси, хоть сам Павел сойди на землю, – мы и им не поверим, если они иначе толковать будут¹¹⁷.

Я. Ну, нет, любезный, не так рассуждать изволишь. Слова проклятия совсем не туда относятся. Другое дело что-нибудь изменить в словах Божиих, или что-нибудь прибавить к ним лишнее, – и совсем другое – стараться понять их хорошенько. Спаситель не запретил нам вникать в писание, а напротив заповедал уразумевать его. Испытайте писаний, сказал Он, яко вы мните в них имети живот вечный. А испытывать писание, это и значит стараться понимать его, как следует, понимать так, как понимает его вселенская православная церковь, а не как понимаете его вы. Вот, например, в одном месте писания говорится об Иисусе Христе, что Отец болий Его есть, а в другом месте говорится, что они одно и тоже: Аз и Отец едино есма. Очевидное противоречие! Какому же месту надобно верить? Вот для этого и сказал Спаситель: испытайте писаний, т.е., смотрите и разбирайте, к чему, что́ и где сказано, соображайтесь с другими местами того же писания, сличайте их, а не толкуйте по-своему и не держитесь бестолковых понятий. В противном случае, т.е., когда не будем стараться вникать в смысл священного писания, мы можем очень легко впасть в заблуждения и будем понапрасну отстаивать свои заблуждения, станем понапрасну призывать на других проклятие Божие, как вы и делаете к стыду вашему.

Мол. Но ты наговорил мне очень много, так что я всего и в толк взять не могу. Притом как-то и страшно много рассуждать о Боге, а о Троице и подавно¹¹⁸.

Я. Вот это – другая речь! О таинстве пресвятой Троицы действительно рассуждать много и не следует, а надобно только несомненно верить, что все три лица Святой Троицы единосущны и равночестны. Каков Бог Отец, таков и Бог Сын, таков и Бог Дух Святый. А теперь поговорю я с тобой о другом недостатке, который нахожу я в первом пункте вашего духовного обряда.

Мол. Какой же это недостаток?

Я. А вот какой: сказано у вас в этом пункте: „свидетельство приемлем ко спасению душ по двум заветом“.

Мол. Что ж тут неверного?

Я. Неверного тут нет, а недостаток есть, и недостаток большой. Кроме двух заветов нужно для спасения души и учение церкви, которую апостол Павел называет столпом и утверждением истины.

Мол. Да разве учение церкви не заключается в двух заветах?

Я. Заключается, но не всё; многое в нем взято из священных преданий, которых нет в библии, а которые необходимы для спасения человека.

Мол. Любопытно знать, что это за предания; расскажи мне об них.

Я. Предания суть то же слово Божие, только не писанное, а устно переданное от Иисуса Христа апостолам, а от апостолов преемникам их и так далее. Сказать тебе проще, всё то, что Иисус Христос передал не на бумаге, а на словах своим ученикам, и что также на словах передали ученики Его другим, – всё это и называется священным преданием.

Мол. И вы не стыдитесь верить этим преданиям? Да Бог весть, что вам наскажут о том, что говорил Христос и Апостолы. И кто может вас заверить в правде? Нет, я с тобой в этом не согласен. По-моему, всё нужное для спасения души передано нам Христом и Его Апостолами в писании, – и выдумывать еще что-нибудь лишнее грешно. Прочитай, что пишет Павел: нецыи суть смущающии вы, и хотящии превратити благовествование Христово. Но и аще мы, или Ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет (Гал.1:7, 8).

Я. Угрозы эти слышал я от тебя и прежде; – и как прежде говорил, так и теперь скажу, что слова апостола Павла ты приводишь не кстати. Апостол Павел говорит о людях, которые совсем противному учат и превращают благовествование Христово, а мы, по милости Божией, крепко стоим в учении Христовом. Вот и наше учение о преданиях, которым ты не веришь, не наше учение, а учение Божие.

Мол. Как же это так? Не написано в слове Божием, а учение Божие; – это что-то мудрено!

Я. А напротив очень просто! Не всё то, что творил Иисус Христос, и чему учил Он, написано в книгах. А многое, и можно сказать, бо́льшая часть из Его дел и Его учения осталось только на памяти Апостолов. Прочитай в последней главе евангелия от Иоанна следующие слова: Суть же и ина многа, яже сотвори Иисус, яже аще бы по единому писана быша, ни самому мню всему міру вместити пишемых книг (21:25). Значит, очень много дел Христовых осталось неописанными в книгах. Всё равно, как не написано в книгах и о том, чему именно учил Иисус Христос апостолов, являясь им, по воскресении своем, в продолжение сорока дней, а сказано только, что беседовал с ними, яже о царствии Божии (Деян.1:3). Но Иисус Христос и учил и творил дела не для того, чтобы они остались неизвестными. Апостолы передали об них, без всякого сомнения, своим преемникам, преемники своим преемникам, и таким образом учение это дошло до наших времен. Тоже надобно сказать и об учении Апостолов. Не всё то, чему учили они, заключено в письменах, а многое осталось в предании. Так апостол Павел говорит, что он три года, и день и ночь, не преставал учить пресвитеров ефесских (Деян.20:21). Чему же учил Он? Бо́льшая часть из этого учения, без сомнения, осталась в предании, – и конечно не утратилась, но сохранилась доселе. И потому тот же апостол Павел, проклятием которого грозите вы нам за то, что верим преданиям, – заповедует держаться оных: Братие! стойте и держите предания, имже научистеся или словом или посланием нашим (2Сол.2:15); хвалит тех, которые их держат: Хвалю вы, братие, яко вся моя помните, и якоже предах вам, предания держите (1Кор.11:2); заповедует передавать их и другим верным людям: и яже слышал ecu от мене многими свидетели, сия предаждь верным человеком, иже довольни будут и других научити (1Тим.2:2). Ну, что ты мне скажешь после всего этого?

Мол. Ничего! А понять-таки не могу, как эти предания Христовы могли так долго уцелеть. Другое дело – во время Апостолов; тогда они были еще свежи. А сколько лет с тех пор прошло? Быть не может, чтоб многие из них не затерялись, а те, кои остались, не были испорчены; это уж всегда так бывает со всеми рассказами. Вот ты что-нибудь передашь мне; я, передавая это другим, непременно что-нибудь изменю, – или прибавлю, или убавлю; а другие уже и вовсе переврут, так что в речах их ты и не узнаешь своего рассказа. Так же думаю я и об ваших преданиях.

Я. Напрасно! Слова Божии ты хочешь сравнить с рассказами людскими. Знай, что слово Божие никогда не пропадает.

Мол. А переврать слово Божие можно.

Я. Это правда, как вы и перевираете. Но слава Богу, что в церкви апостольской мало было таких людей. За истинность и целость преданий наших ручается ревностная привязанность христиан, в первые века христианства, к преданному Апостолами учению, каковую ревность, как я выше сказал, похваляет и сам Апостол. Сия ревность христианская блюла эти предания, стояла на страже, чтоб из них что-нибудь не затерялось и не изменилось. Еще ревностнее в этом деле были пастыри и учители церкви, которым Апостол поставлял в обязанность держаться вернаго словесе по учению (Тит.1:9), образ иметь здравых словес и доброе завещание соблюдать Духом Святым (2Тим.1:13, 14), и которых обязывал как самих блюсти эти предания, так и передавать их людям благонадежным, которые могли бы научить и других (2Тим.2:2). Но главное – предания сии, в ограждение от всякой порчи, скоро заключены были в письмена святыми отцами и учителями церкви, и введены были в общее употребление святой церкви, которая, будучи столпом и утверждением истины, крепко их и держит и, поданной ей от Господа благодати, не допускает им ни утратиться, ни измениться, несмотря на все усилия неверующих и еретиков поколебать верования христиан в эти священные предания.

Мол. Ну, хорошо! Какие ж эти предания, которым вы верите, и о которых ничего не написано в священном писании?

Я. Преданий этих очень много. Одни руководствуют христиан в правильном разумении священного писания, другие в правильном совершении таинств, а иные нужны для соблюдения священных обрядов, в чистоте первоначального их установления. Всё, касающееся церковного устройства, благочиния и богослужения, как-то: установления постов, праздников, употребления священных одежд, устройства храмов, почитания икон, честного креста, крестного знамения и проч., – всё это заимствовано в церкви из священных преданий. Ежели об чем-нибудь из показанных предметов и говорится в священном писании, то говорится очень коротко, а подробное развитие всего этого находится в преданиях. Посему церковь Божия, назданная на основании апостол и пророк сущу краеугольну самому Иисусу Христу, и на основании Христовых и апостольских преданий, действительно и представляется так благообразно и в таком прекрасном чине устроенною, в каком чине и благообразии желал видеть ее апостол Павел (1Кор.14:40).

Распространение грамотности и просвещения в простом народе есть одно из тех предприятий, которых успех зависит, кроме уменья взяться за дело, от бескорыстной любви к труду и постоянства в исполнении раз принятой на себя обязанности. В других занятиях можно найти побуждение к труду в каких-нибудь личных видах; – здесь нет места ни для славолюбия, ни для корысти. Одна молитва и вседействующая благодать Божия могут поддержать труженика, в случае упадка сил. Благодарение Господу, – труды многих и на этом тернистом поле не остались безуспешны. Воскресные школы по городам и приходские школы при церквах по селам растут, можно сказать, непрерывно и раскинулись необозримою сетью по всем краям нашего отечества. Главными деятелями и ныне, как в 1804 году, при открытии народных училищ по городам, призваны духовные лица. Епархиальные преосвященные показали всю пастырскую заботливость об общем благе, а подчиненное им духовенство, несмотря на всю скудость средств, вызвалось на дело с любовью и терпением. – В смоленской епархии число приходских школ быстро возросло особенно с 1860 года, – времени поступления на паству нынешнего преосвященнейшего Антония. В числе первых забот его преосвященства было сделать воззвание к местному духовенству, чтобы оно употребило все, зависящие от него, меры к открытию школ, если можно, при каждой церкви. В циркуляре его окт. 1860 г. указаны: предметы преподавания, порядок, время и способ занятий, – а для устранения препятствий, дозволено обратить, на первый случай, церковные сторожки в училища, взять из кошельковой суммы до 5-ти р. на самые нужные потребности и снабдить беднейших учеников книгами. В непродолжительный срок, с 1860 года по настоящее время, число школ возросло до 300, а учащихся в них более 6000, в том числе 300 девочек. В смоленском уезде – 22 школы, в дорогобужском 25, в вяземском 30, в ельнинском 16, в духосщинском 40, в сычевском 25, в гжатском 25, в бельевом 25, в рославском 15, в юхновском 16, в поречском 18, в краснинском 17. Сравнительное количество учащихся в каждой школе порознь, по неодинаковости местных удобств, весьма несоразмерно: есть школы, в которых не более 5-ти учеников, и есть имеющие до 60-ти. Более многолюдные школы: в ельнинском уезде: стрыгинская имеет 60-тъ мальчиков, мархоткинская – 45, устьевская 43, новоспасская 32, ушаковская 30, белицкая 35, новоивановская 24, в Даниловичах более ста учащихся; в сычевском уезде: дугинская имеет 50-тъ учащихся (41 мальч. и 9 девочек), хотьковская 55-ть (52 мальч. и 3 девоч.), гривская 30-ть, баскаковская – 22, ильинская – 14, ивановская 25; в дорогобужском уезде: усвятская 32, николо-погореловская – 32, благовещенская – 30; в духовщинском уезде: новосельская – 30, горковская – 25, в вяземском: красновская – 30, богородицкая – 27, сережанская – 26, осташевская – 26, городищенская – 22, чепчуговская – 22; в гжатском у.: будаевская – 35, брызгаловская – 22, дятловская – 22, вырубовская – 21; в бельском у.: две холмовские – в одной 53, в другой 47, будинская – 28, боголюбовская 25, травинская – 22, монинская – 22, батуринская – 22, васильевская – 22, крапивенская – 22, крюковская – 22; в рославском у.: марьинская – 30 мальч. И 26 девоч., гореновская – 22 мальч. и 4 дев., рогнединская – 22 м., в поречском у.: берновичская – 23, гвоздевицкая – 33, красно-дубровинская – 17-ть мальч. и 10 дев., в юхновском у.: знаменская 20 м., в смоленском уезде: дресенская – 25, новосельская – 25, катынь-покровская – 25, егорьевская – 24, раевская 20.

Не везде с одинаковою скоростью и удобством удавалось открыть школы; часто приходилось уговаривать крестьян на дело, касающееся их благополучия, и выпрашивать помощи у людей достаточных. Но там, где усилия были успешны, день открытия школы был настоящим праздником, как для пастыря, так и для пасомых. Чтобы освятить начало учения благословением Божиим, священник собирал во храм родителей с детьми, совершал литургию, молебствие, и потом с крестным ходом отправлялся в самое здание училища для водоосвящения. По окончании богослужения, крестьяне с радостью подводили детей к причту, просили вписать их имена, и со всею доверенностью поручали их попечению будущих наставников. – Много было говорено, будто препятствие к распространению грамотности заключается в грубом невежестве крестьян, которые даже не сознают нужды грамотности. В смоленской епархии было несколько опытов, которые доказывают совсем противное. Так: во многих местах крестьяне, независимо от епархиального начальства, сами нанимают грамотных учить детей в домах их¹¹⁹. Встречались даже жалобы на отказ принять некоторых в число учеников. Главное препятствие к открытию школ заключается в недостатке помещения; сторожки при церквах так тесны, что едва могут поместить до 10-ти учащихся, между тем как число изъявивших желание учиться доходит иногда до 50-ти. При многих церквах совсем нет сторожек, и священнослужители принуждены у себя в доме отделить комнату для школы. – Впрочем, в некоторых селах, где крестьяне зажиточнее, уже выстроены особенные домы для школ. Обыкновенно эти домики поставлены близь церкви, и сквозными сенями разделяются на две половины: в одной – классная, в другой – квартира для живущих далеко от церкви; комнаты просторны, чисты и светлы. Вообще лучшие училища там, где владельцы вместе с крестьянами приняли участие в них. Таковы: в селе Дугине и Хотькове сычевского уезда, где князь Мещерский и его супруга (урожденная Панина) показали редкую заботливость о просвещении крестьян. В Дугине – выстроен особый каменный домик с тремя классными комнатами (2 для мальчиков и 1 для девочек) и квартирою для учителя. Училище снабжено всеми учебными принадлежностями и весьма достаточной библиотекой для чтения. Книги для чтения: Душеполезное чтение, Народное чтение, Сельское чтение, Примеры благочестия, Домашняя беседа, о Исповедании грехов и св. Причащении, о Вере и Христианской жизни, о сострадании к животным, об отравлении вином, Исторические Повести для детей, История России в рассказах для детей, места из сочинений св. Димитрия Ростовского, Памятная книжка для православных христиан. Для церковного пения выписаны: партитурное собрание духовных песней – Бортнянского, полный круг простого церковного пения – Львова, собрание духовных песней – Турчанинова. Учителю школы, окончившему курс смоленской семинарии, положено 120 р. жалованья. В Хотькове теми же благотворителями выстроен просторный дом для школы, детям даны все учебные пособия и положено жалованье учителю. – Юхновского уезда в селе Знаменском владелец кн. Шаховской также подарил новый дом для школы, принял на себя поддержку его и доставку всего нужного для учащихся. Бельского у. в селе Будине г. Ельчанинов, кроме училища для мальчиков, открытого им, уступил в своем доме помещение для женской школы, пригласил одну из воспитанниц смоленского духовного училища для преподавания, определил ей жалованье и во всём обеспечил ее содержание. В том же уезде близь села Комаров генеральша Татьяна Гаузен устроила в своем имении школу для девочек и обеспечила содержание наставниц, приглашенных ею для детей.

При всех этих утешительных явлениях, слышны однако ж и доныне недоброжелательные возгласы против образования крестьян. В донесениях священнослужителей из разных уездов выражена почти общая мысль, что одно из препятствий к распространению грамотности заключается в безучастии владельцев, из которых многие на дело образования крестьян смотрят, как на излишнее. Нет никакого сомнения в том, что прямая, непосредственная обязанность – заботиться об училище и учениках – лежит на родителях; но есть села до такой степени бедные, что крестьяне не в состоянии одеть детей своих, особенно в зимнее время, и прокормить их отдельно от семьи. „Для этого, – пишет один священник, – крестьянин должен отделять от своего семейства небольшой кусок хлеба, который в нашем селе приобретается с большим трудом и даже нищенским образом“. – Прибавим к этому, что в самых бедных избах большею частью рождаются многочисленные дети, и между ними нередко бывают самые способные к учению; но они, за скудостью средств, должны на всю жизнь остаться неграмотными. Как помочь в таком случае бедности? Нельзя не радоваться тому, что некоторые священнослужители, для найма учителей, соглашаются даже сделать вычет из своего жалованья; но само собою разумеется, что такая мера, при ограниченности средств самого духовенства, не может быть постоянна. Гораздо прочнее была бы благотворительность, если бы каждый приход взял содержание школы и пособие бедным ученикам на общее попечение, как это издавна делается у саратовских колонистов; небольшая прибавка к годовому, подушному окладу, по нескольку копеек с души, могла бы с избытком покрыть все издержки по этому предмету. Потом, если бедные священники находят возможность сделать вычет из своего жалованья в пользу училища, то почему бы нельзя было сделать того же самого лицам, непосредственно заведующим благосостоянием крестьян, и получающим за то щедрые вознаграждения?

Поступившим в школу детям первоначально преподаются молитвы, с истолкованием, азбука церковно-гражданская, счеты, письмо; потом начатки христианского вероучения, св. история и церковное пение. В некоторых школах, как напр. в Дугине, сверх этого преподаются: русская грамматика, география, русская история и арифметика. Девочки учатся еще рукодельям: пряже и шитью. Закон Божий священники исключительно взяли на себя и преподают безмездно. Другим предметам, под наблюдением священника, обучают диаконы, причетники и грамотные міряне, – некоторые безмездно, другие с платою от 5 до 40 коп. в месяц за каждого ученика. Есть села, в которых занимаются с детьми грамотные дочери церковнослужителей и вдовы священников. В настоящее время, при скудости средств, трудно делать строгий выбор между наставниками; между тем эта статья едва ли не первой важности в сельских школах. Один священник поставляет (в своем поучении) самое главное преимущество церковных школ перед домашними крестьянскими именно в превосходстве учителей. „Здесь, – говорит он, – т.е. при церковной школе, дети ваши получат образование приличное званию, знание прочное, на основании слова Божия. Но ваши учители, которых мы встречаем при посещении ваших деревенских школ, сами ничего не понимают и не знают, кроме голого механизма чтения по русско-славянской книге, без всякого понимания содержания в читаемом. Судите сами, можно ли ожидать вам пользы от такого распространения грамотности, которое производится, по воле вашей, при посредстве людей полуграмотных“. Без нарушения справедливости, можно прибавить к этим словам, что для сельского учителя не столько нужно богатство познаний, сколько религиозность и безукоризненная жизнь. Здесь, при неограниченном доверии мальчиков к наставнику, недостаток искренней религиозности и дурной пример могут легко сообщить заразу огромной массе. Нечего говорить о том, что лучшие наставники для детей – священники; но за частыми отлучками на требы, они не могут постоянно заниматься; а помощники их могут быть различного достоинства и легко могут встретиться такие же полуграмотные, от каких предостерегают вышеприведенные слова священника. Чтобы избегнуть таких случаев, в циркуляре преосвящен. Антония рекомендуется самим священникам испытывать наставников, а благочинным поверять. Труд весьма нелегкий, и, дай Бог, чтобы он сопровождался успехом!

Ежедневно дети бывают заняты 7 или 8 часов; именно – от 6-ти до 8-ми утром, 9-тый на отдых, потом опять занимаются от 9-ти до 12-ти, 1-й и 2-й часы на обед и отдых, потом занимаются с 2-х до 4-х, иногда до 5-ти часов. В воскресные и праздничные дни собираются заблаговременно к богослужению; живущие далеко от церкви приходят накануне праздника и ночуют в школе. На другой день все вместе отправляются в церковь к заутрене и обедне. Между заутренею и обеднею идут в класс и слушают у священника объяснение молитв, богослужения, или дневного чтения из слова Божия. Такой порядок обучения продолжается до начала полевых работ, с 1-го октября по 1-е мая. В летнее время занимаются только по воскресным и праздничным дням, больше для повторения выученного зимою.

В преподавании употребляется большею частью простой, старинный способ. Один показывает, а дети, сидя за длинным столом с указкой в руках, вторят за ним разом, пока выучат заданный урок; потом выписывают буквы по прописям, лежащим перед ними. В некоторых школах, при изучении алфавита, употребляют Золотовские таблицы букв большой формы; по словам одного священника, „учащиеся, присмотревшись к этим буквам, весьма легко знакомятся с буквами в книгах“. Подобным образом употребляются таблицы при изучении слогов: „на доске подле гласной ставятся с разных сторон и попеременно согласные, и дети“, пишется в том же рапорте священника, „к чтению слогов и разбору самих слов легко и скоро приучаются“. – Чтобы сообщить преподаванию бо́льшую наглядность, при изучении св. истории употребляют картины, представляющие события евангельские и ветхозаветные. В назначенный для истории урок учитель обращает внимание учеников на одну из картин, соответствующую уроку и объясняет событие наглядностью лиц местности. „Это живее впечатлевает в памяти рассказанное, и дети со всею отчетливостью передают выслушанное, без затверживания по книге“. В некоторых местах, чтобы возвысить значение школьных занятий, употребляют для сбора учеников звон в небольшой церковный колокольчик. „Дети, слыша зов, крестятся, поспешно одеваются, берут книжки и бегут в школу“. Лучшим ученикам дарят евангелие, крестики, иконки, „что и в ленивых иногда возбуждает охоту к занятиям“.

Усердие некоторых наставников к своему делу не осталось без добрых последствий. Во многих школах найдено, что дети с большою охотою берутся за книги, скоро приучаются к чтению и отвечают на вопросы развязно и смело; писать четко и ясно обыкновенно навыкают в две зимы. В некоторых церквах, во время богослужения, исправляют должность чтецов и певцов на клиросе, и довольно стройно поют литургию. „Способнейшие из моих учеников, – пишет один священник сычевского уезда, – в воскресные и праздничные дни постоянно становятся на клиросе, читают шестопсалмие, часы, каноны; а из мальчиков с лучшими голосами составлен хор певчих, которые обучены петь по нотам“. „Из числа моих учеников, – пишет священник из ельнинского уезда, – 9-ть понаслышке поют литургию и всенощное бдение, в настоящее время учат по нотам великопостное: да исправится молитва моя“. „В училищах моего ведомства, – пишет благочинный духовщинского уезда, – полчаса каждый день уделяется нотной италианской азбуке. Италианскую ноту я предпочел обиходной, потому что при посредстве ее удобнее передать детям простое, придворное пение“. Канон во св. Пасху особенно занимает их, и часто в поле и на улицах села слышен пасхальный напев на устах их. Некоторые священники заметили, что, со времени введения грамотности, дети во многом переменились: вместо нескромных игр и забав по улицам – чаще слышны церковные напевы. Особенное удовольствие родителям доставляет, когда они слышат, что дети их читают, или поют на клиросе. Один крестьянин, отдавая своего сына в училище, говорил священнику: „возьми отец не 10-ть, а 20 коп., только научи так, чтоб читал в церкви“. Некоторые добиваются этой чести уже в зрелом возрасте, когда семейные заботы лежат на их ответственности. В этом отношении особенно замечательный случай передает священник ельнинского уезда села Новоспасского.

Один 33-х-летний крестьянин, имеющий жену и детей, стесненный и барскою и домашнею работой, выпросил букварь, и в часы досуга начал заниматься первоначальным чтением с помощью обучающихся малюток. Через несколько времени священник спросил его об успехах. „Плохо, – отвечал он, – трудно учиться в таких летах, да и некогда за работою, а если и есть время, то не всегда найдешь, кто бы показал; вот в полгода научился только разбирать слова. Хотелось бы и мне прочитать что-нибудь в церкви Божией, но знать умереть, не достигши этого“. Священник, видя в нем охоту к ученью и способность к пению, вызвался помочь ему своим руководством. На первый случай, он назначил ему, за 6-ть недель вперед, дневное чтение апостола, разделил его на 5-ть уроков, и каждый воскресный день выслушивал назначенный урок. Наконец приблизилось 6-ое воскресенье; накануне, после всенощной, священник, оставив клир в церкви, захотел сделать пробу над своим новым чтецом: для этого он велел причту петь трисвятое, диакону произносить возгласы, а чтецу говорить сначала положенный прокимен, потом прочитать весь апостол по правилам устава. На другой день, Марк (так звали обучившегося крестьянина), к неописанной радости своей и удивлению прихожан, прочитал во время литургии апостол нисколько не хуже какого-нибудь записного псаломщика. Через две недели он снова приготовил назначенное зачало, и прочитал, без сомнения, еще с большею развязностью. „Теперь, – пишет священник, – мой Марк совсем не таков, каким был прежде: читает почти всякий праздник апостол, поет с малютками на клиросе исправно, в часы досуга обучает одного крестьянского сына грамоте, выучил нотную азбуку, купил себе некоторые книги, – и спешит к богослужению, несмотря на далекое расстояние от церкви и во всякую погоду“.

Не одна Европа восстает в настоящее время против светской власти самодержавного владыки Рима и усиливается устранить властолюбивое римско-католическое духовенство от вмешательства в несвойственные его званию и назначению дела политические; и в Новом Свете, в той стране, где до сих пор католическое духовенство более других сословий имело влияние на гражданские дела, его влияние, значение и сила подвергаются, в наши дни, стеснительным и крайним ограничениям. Видно, по судьбам правды Божией, наступает время, когда римско-католическое духовенство должно получить возмездие за тайные интриги, за явные насилия и за прочие неправедные дела, которыми оно усиливалось подчинить весь мір владычеству римского престола, чтобы господствовать над всеми и владеть всем безраздельно.

Около трех сот лет католическое духовенство, идя дружно об руку с испанским правительством, имело огромное влияние в Мексике. Оно имело сильное влияние на правительство и на массы населения сей страны, пользовалось громадными льготами и обладало несметными богатствами. Самые населенные части городов составляли собственность духовенства, а вне городов ему принадлежали обширные земли. Обращая в капиталы свои доходы, мексиканское духовенство, под залог частных имуществ, раздавало свои деньги и таким образом почти весь край сделало своим неоплатным должником. – Такое неестественное положение дел, в последнее время, возбудило зависть и ненависть к духовенству и вызвало борьбу народа против своих пастырей. Долго мексиканское духовенство выдерживало эту борьбу, употребляя неимоверные усилия, чтобы не выпустить власти из своих рук. Оно содержало на собственные деньги значительные военные силы, чтобы только удержать мексиканскую революцию, а для сего за ничтожную цену продавало имущество свое и богатые поместья. Но, несколько времени тому назад, оно пало, и настоящий президент Мексики, Жуарес, не делая никаких посягательств на религию, господствующую в сей стране, „прибрал наконец к рукам католическое духовенство“. Он, в ущерб интересов католической церкви, „распространил покровительственную сень веротерпимости“ на все вероисповедания без различия, разрешил гражданам Мексики учреждение религиозных общин и товариществ и построение храмов, и воспретил всем религиозным общинам, в том числе и католикам, какие бы то ни было не дозволенные нравственностью средства к умножению числа своих членов, или к насильственному удержанию тех, которые не пожелали бы более оставаться в своих общинах. Новый устав в Мексике дозволил правительственным лицам вмешиваться в дела религиозные, если общественные интересы потребуют вмешательства гражданской власти; отменил старый обычай католических стран, в силу которого церковь могла давать убежище виновному против закона. Тот же устав уничтожал всякое завещание и приносы, сделанные в пользу духовника, и католическая церковь, как и всякая другая духовная корпорация в Мексике, не может принять дарственной записи, состоящей в уступке поземельной собственности. Всякий дар, приобретенный средствами, которые воспрещены законом, или правилами, отбирается. Сборы в пользу церкви не могут производиться без особенного на то разрешения правительства.

Полагаем, что порядок и состав служб Октоиха известен всем священнослужителям. Знакомые с ним могут легко видеть, как стройно сочетаваются в этой книге и отдельные песни и целые службы. Нет песни, которая была бы лишнею и не имела значения; нет службы, которая не выражала бы высокой мысли о христианстве и его назначении. В службах и песнях Октоиха в высокой степени сочетаваются единство и разнообразие. Чем более любитель богослужения вникает в их состав и значение, тем более находит в них духовной красоты и величия, тем более перед ним открывается достоинство Октоиха. Но достоинство этой богослужебной книги еще более видно будет, если мы обратим внимание на внутреннее содержание ее служб и рассмотрим, как в них раскрываются догматы веры и правила нравственности христианской.

1. Св. песнописцы и составители Октоиха не показывали ясно, какая мысль лежит в основании настоящего порядка их песнопений. Но, при внимательном разборе служб Октоиха, находим некоторый порядок мыслей. Так, по отношению к составу всякой службы порознь, находим, что содержание всякого кондака, полагаемого обыкновенно по шестой песни канона, составляет главную мысль (тему) службы; первым развитием кондака служит содержание тропаря, ближайшим развитием тропаря и кондака служит содержание икоса, а раскрытием сего последнего мысли стихир на „Господи воззвах“, стиховных, хвалитных. Полнейшее развитие их составляет канон. Седальны, антифоны степенные, екзапостилларии, светильны, евангельские стихиры и прочие отдельные и краткие песни Октоиха своим разнообразным содержанием способствуют к отдохновению для духа, утомленного продолжительною молитвою, и собирают его от рассеяния среди множества церковных песней¹²¹. По отношению к взаимной связи служб восьми гласов, находим, что служба всякого гласа имеет особенные мысли, что главные мысли какой-нибудь службы первого гласа встречаются в соответственных службах следующих гласов, как мысли не главные. Именно: в первом гласе излагаются мысли основные и самые главные о каком-либо догмате; в следующих гласах, – втором, третьем, четвертом, пятом и шестом – это учение раскрывается с разных сторон; в седьмом раскрытие заканчивается; в восьмом гласе кратко перечисляется всё то, что сказано в семи предыдущих гласах. Притом содержание гласов косвенных, от 5-го до 8-го, несколько сходно с содержанием гласов прямых – 1-го, 2-го, 3-го и 4-го. Как в музыке основных тонов семь, а восьмой возвращается к своему началу, только в удвоенной мере; так и учение догматическое раскрывается в службах семи гласов Октоиха, а в восьмом кратко повторяется всё, прежде сказанное. Для доказательства этого, нет нужды разбирать все службы порознь; они составлены по одному образцу. Достаточно показать, как раскрываются в Октоихе два главных догмата нашей св. веры: догмат о пресв. Троице, содержащийся и раскрытый в троичных канонах Октоиха, и догмат о воплощении Господа нашего Иисуса Христа, о двух Его естествах, о приснодевстве Богоматери, заключающийся в догматиках.

При внимательном чтении троичных канонов, легко заметить, что учение о пресв. Троице в первом гласе излагается в общих чертах, – говорится, что непостижимый Господь различным образом сообщал человеку познание о Себе, как Триедином Боге – Отце, Сыне и св. Духе. Во втором гласе раскрывается это учение: Божественные ипостаси между Собою равны, единочестны, различаются личными свойствами, совокупляются единством совета, славы и божественной сущности. В третьем гласе объясняется, каким образом Бог Отец безстрастно раждает Сына и изводит св. Духа. В каноне четвертого гласа говорится, что второе лице пресвятой Троицы – Сын Божий воплотился и сделался человеком. Он и Его ученики таким же образом учили о пресвятой Троице. Впрочем, Она безпредельна и неописанна. Хотя сказано выше, что Бог Отец безстрастно раждает Сына и изводит св. Духа, но это само в себе непостижимо и неизъяснимо. В каноне пятого гласа приводятся пророческие свидетельства о бытии и высочайшей святости Бога Отца предвечного, Бога Сына, от Отца рожденного, и Бога Духа Святого, от Отца исходящего и Сыном являемого. В шестом гласе излагается апостольское учение о Триедином Боге, о Его промышлении и любви к роду человеческому. В седьмом гласе говорится, что хотя мы созданы по образу Божию и получили некоторые сведения о пресвятой Троице, но всё это не выражает ее непостижимости. Излагаемый догмат заканчивается указанием различия ипостасей и – вечной их неизменяемости. В троичном каноне восьмого гласа, краткими словами, перечисляются различные общие и ипостасные свойства Триединого Бога, изложенные в прежних гласах.

Подобным образом излагается догмат о воплощении Господа нашего Иисуса Христа, о двух Его естествах и о приснодевстве Богоматери, в богородичных догматиках. Вот его изложение:

В догматике первого гласа раскрытие догмата начинается указанием всемірной славы пресвятой Девы. Этим как бы воспоминается обетование о Семени жены, данное прародителям в раю и исполнившееся на пресвятой Деве, родившей Христа Спасителя. В догматике второго гласа показывается отношение ветхозаветных преобразований к новозаветным событиям; за сим, в догматике гласа третьего, говорится о самом рождении по плоти Господа нашего Иисуса Христа, и образе соединения в Нем двух естеств. – поскольку необходимо знать цель воплощения Сына Божия, то это раскрывается в догматике четвертого гласа. „Цель рождения по плоти Христа Спасителя состоит в том, чтобы опять обновить в нас образ Божий, истлевший страстями, обрести нас, и в своем лице принести наше естество к Отцу и всех совокупить с небесными силами“. Далее, нам непостижимо, как Матерь Божия, будучи Девою, родила Христа, и как по рождестве пребыла Девою: это несколько приближается к разумению нашему в догматике пятого гласа, ветхозаветными прообразами. – Мы не знаем, каким образом в лице Иисуса Христа соединяются два естества, Божеское и человеческое: посему, об этом говорится в догматике шестого гласа, – то есть, что два естества неслитно и нераздельно соединены в одном лице Богочеловека. Впрочем, при всех объяснениях, воплощение Бога Слова есть тайна, уразумеваемая верою, а не испытующим умом. Посему в догматике седьмого гласа говорится, что оно совершилось сверхъестественным образом. „Таким образом пресвятая Дева сделалась Материю паче естества и пребыла Девою паче слова и разума“. В догматике восьмого гласа догмат о воплощении Бога Слова излагается положительным и кратким образом. „Итак, Царь небесный, по своему человеколюбию явился на земле (во плоти) и пожил с людьми (как человек). Воплотившись от чистой Девы и воспринявши на Себя естество человеческое, Он сделался одним Сыном в двух естествах, но не в двух, а в одной (Божественной) ипостаси. А потому проповедуя, что Он, по истине, есть совершенный Бог и совершенный человек, мы исповедуем Его Христом Богом нашим“.

Так раскрываются и другие догматы, содержащиеся в службах Октоиха. Различие же содержания служб одного гласа от содержания служб другого, как можно видеть из сделанного нами разбора, состоит в том, что в каждом гласе один и тот же догмат раскрывается с известной стороны и притом всё более и более. Как в музыке тоны всё более и более возвышаются, так и в службах Октоиха соответственно гласам, догматы постепенно раскрываются.

2. Нравственные правила жизни христианской в Октоихе выражены в разных молитвенных чувствованиях и песнях к Богу. Нет песни Октоиха, из которой бы нельзя было извлечь для себя назидания. По причине множества таких правил нравственности, нельзя искать в них какого-либо искусственного порядка. Святые отцы желали, чтобы их песни были полезны для христиан, стоящих на разных степенях нравственного совершенства, удовлетворяли их разным душевным требованиям, во время одного и того же богослужения церкви. А потому, не нарушая главного, господствующего духа служб какого-либо дня седмицы, они почли нужным соединять чувства радостные с печальными и правила нравственности излагать в песнях и для младенцев о Христе и для усовершающихся в духовной жизни. Впрочем, среди множества разных правил жизни, святые отцы изложили в воскресных степенных антифонах духовную лествицу добродетелей, дабы христианин все правила, рассеянные в песнях Октоиха подводил под образец указанной лествицы. Всех степеней этой духовной лествицы: 75.

В этой лествице антифонов видим тот путь добродетелей от земли на небо, по которому сам прошел и который в антифонах изобразил св. Феодор Студит. Идя сим путем, верующая душа изливает перед Богом свои чувствования, соответствующие степени ее усовершенствования в добродетели; она возносит к Господу – то скорбный глас об освобождении своем от страстей и наветов вражиих, – то молитву упования на Его неизреченные милости и непреложные обетования, – то сетования о своей нечистоте, – то радость о служении Богу в Его церкви, – то трепетное помышление о смерти и страшном суде Христовом, – то всецелую надежду на премилосердого Спасителя своего. Она чувствует себя еще в плену или, по крайней мере, только на пути к вечной свободе, к небесному отечеству; а потому ее скорби и радости, сетования и надежды – все относятся к одному предмету, именно к тому, чтобы водвориться у Бога, – во дворех дому Его, от Него одного зависеть, Ему одному служить и повиноваться. Сообразно с самым содержанием своим, стихи антифонов кратки, как кратко воздыхание наше. Они поются таким напевом, который выражает, хотя глубокое, но тихое чувствование души, устремляющей очи свои горе, и мирное желание сердца, ищущего любви и блаженства в Господе Боге.

Как догматическое содержание служб Октоиха соответствует, некоторым образом, расположению восьми тонов греческой музыки, так догматическое и нравственное содержание Октоиха прямых гласов соответствует несколько содержанию гласов косвенных. Это соответствие видно или в надписании канонов прямых и косвенных гласов, или в начальных тропарях. Напр. краестрочие (акростих) троичного канона первого гласа: „едино Тя пою трисолнечное естество“, подобно краестрочию сего канона 5-го гласа: „правило пятое светилу трисолнечному“. Краестрочие третьего троичного канона (3-го гласа): „хвалю, Троице, Тя, едино Богоначалие“ – сходно с краестрочием седьмого канона (7-го гласа): „хвалю, Троице, Тя, единоначальное естество“. – Второго канона троичного первый тропарь первой песни читается так: „Троичное и единоначальное естество Божества песненно воспоем“, а первый тропарь шестого канона той же песни читается: „три ипостаси поем Богоначальныя“. Иногда содержание вторых тропарей канонов прямых гласов служит образцом для содержания первых тропарей канонов гласов косвенных. Сравним, напр. каноны Кресту 2-го и 6-го гласов. Второй тропарь первой песни 2-го прямого гласа читается так: „Кресту водрузившемуся на земли, ниспаде шатание врага..., прежде же отриновенный человек паки в рай входит“; а первый тропарь того же канона и той же песни 6-го гласа читается так: „Ты длани простер на кресте, объял еси, Владыко, отриновенныя человеки и к Твоему привел еси Отцу“. Второй тропарь 4-й песни второго гласа того же канона читаем так: „распростерта на древе, видевше Тя, солнце скры свет“ и проч., а 1-й тропарь той же песни и канона 6-го гласа – так: „распята на древе Тя, Солнце незаходимое, Христе, зря солнце помрачашеся страхом“ и проч. Подобное сходство можно заметить и в воскресных антифонах. Представим пример: первая степенна первого антифона первого прямого гласа читается: „внегда скорбети ми, услыши болезни моя, Господи, Тебе зову“. Такая же степенна и 5-го гласа: „внегда скорбети ми, давидски пою Тебе, Спасе мой“.

Это, хотя и краткое, обозрение внутреннего содержания служб Октоиха само собою дает видеть всю важность и значение книги Октоиха. Она объемлет весь состав христианства, совмещает в себе всё учение веры и правила христианской жизни. Догматы веры, в ней раскрытые, возводят всех, желающих в разум истины прийти, к той высоте боговедения, ради коего сам Сын Божий пришел с неба на землю. Правила и чувства, в ней выраженные, настрояют и устрояют жизнь души боголюбивой по образу и по подобию, указанному нам в лице нашего Искупителя. Это – в строгом смысле книга веры и жизни, зерцало истинного ведения и училище благочестия.

Удерживает ли достоинство и значение свое Октоих теперь, когда в церкви есть уже много и других церковно-богослужебных книг? Какое книга эта имеет значение и употребление при других книгах? – Круг или год церковный разделяется на 52 седмицы. В сем кругу – три отделения. Первое заключает в себе время от светлого Христова воскресения до недели всех святых. Второе начинается неделей всех святых и продолжается до недели о мытаре и фарисее. Это самый большой круг. Третье – от недели мытаря и фарисея до святого Христова воскресения¹²². Это разделение церковного года имеет важное значение в церковном богослужении и в отношении к вере и жизни христианской. Как год естественный, своими переменами четырех времен года, изображает круг жизни каждого человека: так и год церковный изображает круг жизни всего человечества. На церковный круг можно смотреть, как на указателя веры и деятельности нашей по духу церкви. С недели мытаря и фарисея до святого воскресения Господня поется в церкви Триодь Постная. В своих службах она изображает состояние падшего человека¹²³. От светлого воскресения Господня до недели всех святых поется в церкви Триодь Цветная. Она изображает состояние восстановленного человека¹²⁴. В остальное время церковного года поется при богослужении Октоих с Минеею. Всё, что мы видели и что слышали в течение триодного времени, должно составить предмет внимательного размышления, должно быть постоянно нашим уроком и назиданием¹²⁵. Поэтому употребление в церкви Октоиха выражает жизнь восстановленного о Христе человечества. Начиная с недели всех святых до недели мытаря и фарисея, Октоих при богослужении употребляется в каждый день седмицы, исключая Господских и Богородичных праздников, случающихся не в воскресные, а в прочие дни седмицы. В Триодное время она поется с Триодями только по воскресным дням. Но его гласы чередуются своим порядком во весь год. Подробнейшие правила об употреблении Октоиха при богослужении вместе с Триодями и Минеями излагаются в церковном уставе, или Типике.

Имеет ли Октоих какое-нибудь преимущество в сравнении с прочими песненно-богослужебными книгами? – Имеет. Так, по составу своему, Октоих в кратком виде заключает в себе все службы и всем святым, какие в пространном виде находятся в прочих богослужебных книгах. Например, в Постной Триоди – службы покаянные: в понедельники и вторники всех гласов Октоиха помещены также службы покаянные. В Цветной Триоди службы радостные: таковы же и все воскресные службы Октоиха. В месячных Минеях – службы порознь апостолам, пророкам, святителям и всем прочим святым, по их именам, а в Октоихе службы – общи всем святым. В понедельник напр. службы ангелам; во вторник – св. Предтечи; в среду и пяток – честному кресту и Богоматери; в четверток – св. апостолам и св. Николаю; в субботу – всем святым и об усопших. На повечериях всякой седмицы читаются общие каноны Богоматери. Вообще, по внешнему составу, Октоих можно почесть основанием всех других церковно-богослужебных книг. Ибо он служил образцом для их составления, как по отношению к известным службам, так и по самому их напеву. Из сего видно, что Октоих в богослужении, в крайних случаях, т.е., при совершенном отсутствии напр. Миней, может заменять оные, при отправлении вечерних и утренних богослужений. По внутреннему содержанию, Октоих кратко содержит то же учение веры, какое пространно находится в прочих упомянутых книгах. Нужно ли знать учение церкви о Боге и триипостасных Его свойствах? Оно заключается в троичных канонах Октоиха. Хотим ли иметь понятие, согласное учению церкви, о воплощении Бога Слова, о двух Его естествах, волях, действиях, о приснодевстве Богоматери, об ангелах, апостолах, пророках, мучениках, преподобных, о почитании святых, о поклонении кресту, о поминовении усопших, вообще о всём домостроительстве нашего спасения? Об этом говорят Богородичные догматики, стихиры, тропари, каноны и прочие песни Октоиха. Самое употребление в церкви Октоиха преимуществует перед употреблением прочих песненных книг. Тогда как сии последние в известные времена года употребляются в церкви, а в известные – не употребляются, – Октоих поется во весь год. Соединяясь в богослужении с другими книгами, он всегда имеет первенство; поскольку его службы предшествуют службам прочих книг. Эти достоинства Октоиха весьма важны для чад православной церкви. Древнее происхождение его может укреплять их веру в неизменность древнего богослужения нашей церкви. Учение, содержащееся в нем, может убедить их в той непреложной истине, что наша церковь есть истинно вселенская, от рода в род – словом, писанием и своими священными песнями неизменно передающая истинное учение веры и деятельности христианской.

В настоящее время более, чем когда-либо, пастыри церкви изъявляют готовность служить делу образования народного, и, судя по огромному числу школ, в короткое время открытых и поддерживаемых преимущественно сельскими священниками, едва ли кому-нибудь из них можно отказать в усердии, любви и охоте к этому великому делу. Нельзя однако ж сказать, чтобы каждый из наших сельских пастырей обладал надлежащею опытностью и уменьем вести это дело, как следует, – чтобы т.е. учение веры и христианской нравственности было удобовразумительно для слушателей, усвояемо ими и применяемо к жизни. Применительность преподавателя закона Божия к понятиям учащихся – важное дело; она требует большого терпения и достигается, можно сказать, через преобразование понятий самого учителя по понятиям дитяти. Если преподаватель не снизойдет с высоты своих понятий на степень понимания дитяти, если он не сумеет представить предлагаемые истины в образах и понятиях, доступных детскому возрасту, если не сумеет душу дитяти ввести в тот мір, к которому относятся передаваемые им сведения; то изучение закона Божия не принесет желаемой пользы. Пожалуй, дети будут знать на память всё пройденное; но они не будут иметь сознания о выученном, тем больше – в них не зародится сочувствие к предметам обучения, если при самом обучении не существовало жизненного начала, не доставало той оживляющей теплоты, которая, исходя от преподавателя, объединяла бы его душу с душами слушателей, возбуждала бы в их сердцах сочувствие и любовь к христианскому вероучению, которыми должно быть преисполнено его сердце. Нет сомнения, что никакой учебник, никакое руководство не научат преподавателя входить душею в сродство с душами воспитанников; – это выходит из пределов науки и условливается любовью преподавателя к воспитанникам, – тем искренним желанием, по которому он готов, так сказать, передать каждому из них свою душу, вдохнуть в них свои мысли и чувствования. Но с другой стороны, и незнание приемов в преподавании также может вредить успешному ходу преподавания, как недостаток любви – сочувственному усвоению слышанного и изучаемого. Опыт показывает, как и очень умные преподаватели немного успевали в деле преподавания, потому именно, что преподаваемых истин не могли соделать доступными пониманию дитяти. К сожалению, не много у нас и руководств, которые, с одной стороны, помогали бы самим законоучителям вести дело успешно, знакомя их с методом преподавания детям, а с другой стороны, по раскрытию истин приспособлены были бы к детскому пониманию. Правда, довольно у нас священных историй, обширных и кратких, написанных в форме обыкновенного повествования и в вопросах с ответами, с надписями: „для детей“ такого или другого возраста. Но трудно назвать ту или другую историю хорошим, собственно детским, руководством, хотя теперь-то собственно и нужны нам детские руководства, когда тысячи детей взялись за грамоту, – таких детей, у которых, по самому внешнему положению, по первой их обстановке и обращению в мало развитом круге, познание стои́т на низшей степени развития в сравнении с детьми других классов общества, которые по преимуществу и учились прежде и для которых писаны существующие руководства. За недостатком таких руководств, сельский священник-законоучитель приходской школы должен заботиться о собственных приемах в преподавании закона Божия, чтобы облегчить изучение его для неразвитых детей по тем учебникам, какие у нас в употреблении. Об этих-то приемах мы и хотим теперь сказать несколько слов.

Главный недостаток преподавания закона Божия, не в одних впрочем сельских школах, состоит в механическом заучивании задаваемых уроков, способном убить в дитяти всякую мысль, всякое чувство. С последним согласится всякий, кто смотрит на обязанность законоучителя не как на одну форму. Нелепость этого приема сознана уже, кажется, всеми, и теперь, благодарение Богу, уже гораздо реже можно встречать законоучителей, которые одобряли бы талой способ учения закона Божия. Никто не станет сомневаться в том, что вера наша должна быть не слепая, но разумная, сознательная, а эту разумность нашим религиозным верованиям и убеждениям сообщает разумное изучение закона Божия, как способствующее раскрытию в нас закона внутреннего, как возбуждающее любовь к нему и утверждающее сознание необходимости исполнять его. Такое изучение закона Божия требует многих условий. Вот некоторые из них.

По нашему понятию, преподавание закона Божия по тому или другому печатному руководству должно быть предварено раскрытием и уяснением тех первых неопределенных, неясных понятий о Боге, которые более или менее присущи каждому, начинающему учиться, дитяти. Всякая печатная священная история, в какой бы форме и каким бы тоном она ни излагалась, всегда начинается теми уже сведениями, которые сообщены нам божественным откровением. А это для дитяти совершенно новый мір, новая область понятий и представлений, которые ему не известны и не мыслимы им, и следовательно трудно восприемлемы. Потому-то и нужно наперед, хоть сколько-нибудь, познакомить дитя с тем новым міром сведений, в который оно имеет вступить, – нужно, так сказать, издалека, на основании имеющихся малых данных, путем собственных его детских размышлений, ввести его в круг положительных, откровенных сведений, которые оно будет изучать в истории. И, так как священная история начинается повествованием о сотворении міра и человека, – как о таком действии Божием, в котором открываются главнейшие свойства всемогущего Творца: то и предварительные беседы с детьми должны быть первее всего обращены на видимую природу, в которой и с которой они постоянно обращаются, – на те явления в ней, которые каждое дитя соединяет с мыслями о Боге, в которых признаёт те или другие действия Божии. Обратите внимание дитяти на эти явления с религиозной точки зрения: его собственными детскими суждениями доведите его до того убеждения, что во всей природе, во всех ее явлениях, благотворных и грозных, действует Господь Бог, что по Его повелению светит солнце, Он возжег на тверди небесной звездочки, Он посылает на землю и дожди и град и снег, Он дает хороший или худой урожай, Он хранит и питает самых малых птичек и т.п.; потом наглядным образом укажите во всех подобных явлениях те или другие, удобовосприемлемые детским умом, свойства Божии; после сего, очевидно, легче уже будет дитяти слушать повесть о сотворении міра. Из предварительных бесед, хоть сколько-нибудь, оно уже будет знать о всемогуществе, премудрости и благости Божией; а священная история в этом случае фактами, событиями дополнит, уяснит и утвердит в голове его те мысли, которые возбуждали в ней, – те суждения, на которые наводили его, при рассматривании видимых явлений.

После видимой природы, обратите внимание детей на них самих. Здесь первый предмет – душа, затем – нравственные поступки и религиозные потребности. Что же знают дети о душе своей? Как думают об ней? Знание их в этом случае почти ничтожно; не всякой мальчик, пожалуй, скажет, что у него есть душа. Потому путем самых наглядных проявлений душевной деятельности, свидетельствующих о различии души от тела, нужно познакомить детей с душою, с ее потребностями и свойствами, особенно с нравственным чувством, по которому каждый из них стыдится своих дурных поступков, всегда старается скрывать их, и напротив бывает доволен, весел, спокоен при совершении поступков добрых. Что значит эта стыдливость и это внутреннее довольство? Что значит этот страх, эта боязнь – быть наказанным Богом за тот или другой проступок? Откуда всё это происходит? Доступное детскому уму уяснение подобных вопросов приготовит детей к более удобному восприятию и усвоению истории грехопадения наших прародителей и к уразумению происшедшей оттуда наклонности нашей ко греху, к познанию в нас борьбы добра со злом, к познанию нашей слабости делать добро, при всём желании делать его, и отсюда к сознанию необходимости высшей помощи для приобретения утраченного блаженства и спасения.

Наконец, в самой обыкновенной жизни нужно указать пути промысла, управляющего всеми нашими действиями. Можно в каждом почти семействе найти такие события, из которых наглядно открывается, как Господь Бог, заботясь о нашем спасении, для ободрения нашего, немедля награждает добродетель, – для вразумления нашего, для пресечения зла наказывает порок, – посылает различные искушения для испытания нашей твердости в вере, нашей любви к Нему и проч. Предварительное знакомство со всем этим облегчит для учащихся понимание всей священной истории, которая, повествуя о судьбах промысла Божия в роде человеческом, – о том, как Господь Бог вел людей к принятию Спасителя и спасению, первоначально вращается в семейном кругу (до самого размножения евреев в Египте и образования их в отдельный народ); в семействе патриархов раскрывает нам устройство церкви Божией на земле; через ряд семейств ведет нас к познанию всех действий Божиих в роде человеческом; за тем и на народ еврейский, который один из всего рода человеческого избран был для сохранения истинного богопознания и веры в обетованное Семя, научает так же точно смотреть, как на одно великое семейство.

После таких предварительных бесед с детьми, в заключение которых должно быть объяснено еще, что все наши познания о Боге, всё, о чем будет повествовать св. история, сообщены нам самим Богом в божественном откровении, нужно начать и преподавание самой священной истории. Здесь первый вопрос, – что и сколько преподавать из св. истории.

По нашему понятию, забота законоучителя должна состоять не в том, чтобы преподать, как можно, больше, а в том, чтобы всё преподанное было понято и усвоено. Конечно, кто не желал бы, чтобы вся священная история была преподана детям и усвоена ими? Но тут нужно сообразоваться и со способностями детей и с временем, какое предоставляется в распоряжение законоучителя для преподавания закона Божия. – На крайность, достаточно и того, если дети, во-первых, будут знать главнейшие события ветхого и нового завета, и поймут и усвоят их на столько, что в состоянии будут сознательно рассказать как частные стороны того или другого события, так и округленно, в целом его составе; если, во вторых, изучат характеры тех священных лиц, которых деятельность и вся жизнь стояли в ближайшем отношении к священным событиям, которых поведение представляет образцы для подражания, – и изучат настолько, что будут в состоянии рассказать как отдельные случаи из жизни, так и всю жизнь того или другого лица; если, в-третьих, будут знать те священнодействия, которые в ветхом завете служили прообразами событий и священнодействий новозаветных, в новом – составили основания существующего христианского богослужения. Что касается до нравственных выводов, т.е. чтобы уроки священной истории переходили в жизнь дитяти, выражались в его деятельности: то, во-первых, в каком священном событии или в поступке лица нравственный урок так очевиден, что дитя без затруднения может понять, усвоить его и приложить к себе самому, то пусть он будет указан, – и дитя не забудет его. Не нужно только везде и особенно с натяжкой выводить нравоучения; тогда они действительно составят скучную часть урока и будут скоро забыты. Во-вторых, собственно вероучение христианское, как совокупность догматов, которые нужно знать каждому христианину, и нравоучение, как совокупность нравственных правил, с которыми нужно нам сообразовать жизнь свою, должны быть преподаваемы после священной истории. В этом отношении, мы смотрим на священную историю, как на фактическое, жизненное выражение всего учения, – следовательно, как на материал, из которого должна быть построена вся система катехизиса. И здесь-то, в катехизисе, священная история должна иметь всё свое приложение, как подтверждение, оправдание действительными фактами каждого понятия, каждой мысли. Объясняя слово за словом, понятие за понятием – символ ли веры, или заповеди, законоучитель должен указывать из св. истории те события, на основании которых образовано и составлено догматическое понятие; должен указывать на те действия лиц, в которых выражалось приложение нравственного закона к жизни. Тогда вероучение и нравоучение не будут непонятными, сухими, отвлеченными, скучными, неприложимыми к жизни; потому что святые люди исполняли закон, хотя и могли подвергаться человеческим слабостям. Тогда действительно правило и пример сольются в представлении дитяти в одно целое и найдут сочувствие в его сердце; потому что мы всегда скорее переводим в свою жизнь то, что видели в жизни других, что знаем как факт. Такое сопоставление катехизиса с историей будет весьма полезно еще в том отношении, что дитя повторит св. историю и повторит уже не как простые рассказы, но как рассказы, в которых содержатся основания для его религиозных убеждений, которые представляют образцы для его собственной жизни и деятельности. А что бы, в-третьих, жизнь детей-воспитанников действительно слагалась по изучаемым нравственным образцам, чтобы изучаемые нравственные правила осуществлялись в их жизни, чтобы, т.е., не было разлада между наукою и их жизнью, то этого достигнет законоучитель, на сколько то возможно, не наукою, не преподаванием – с проведением по священным событиям тех или других общих, целостных взглядов, а преимущественно своим нравственным влиянием на детей; только своею теплотой сердечною может он развить теплоту и в их сердцах, только своею искреннею любовью может он расположить и их ко взаимной любви, только своим нелицемерным поведением и точным исполнением христианских обязанностей может он вкоренить в них любовь к добродетели и отвращение к пороку.

В заключение, что касается катехизического метода преподавания закона Божия, то, признавая этот метод действительно самым удобным для детей, мы считаем не лишними следующие замечания. С одной стороны, удобнее и полезнее в изложении религиозных истин по этому методу идти синтетическим путем, т.е., сначала полагать в уме дитяти общее понятие, а потом, в собеседовании, разлагать его на те частные представления, из которых оно составлено. При таком ходе дитя видит, к чему клонится каждый вопрос, и когда вопросы будут окончены, оно легко частные мысли сложит в общую, и общее положение объяснит частными доказательствами. – С другой стороны, катехизического метода нельзя назвать единственным методом для детей. Достоинство этого метода состоит в том, что он способствует развитию самостоятельного мышления, приучает детей самих углубляться в предмет; но, будучи постоянно прилагаем к делу, может и наскучить, может обратиться в совопросничество, может даже послужить поводом к мыслительной лени, когда дитя будет ждать всего от вопросов законоучителя. Далее – простые исторические события совершенно не нуждаются в катехизировании. Вообще, по нашему понятию, метод преподавания должен быть столько же разнообразен, сколько разнообразно содержание свящ. истории. В одном случае – катехизирование, в другом – простой рассказ, в третьем – наглядное объяснение и т.п., – всё должно быть употребляемо в дело, только бы достигалась цель – усвоение сообщаемого. Говоря другими словами, каким бы методом, по своему усмотрению и соображению, ни преподавал законоучитель, он должен заботиться о том, чтобы в его объяснении, в его рассказе не встречалось ни одного понятия, непонятного слушателям, ни одного образа, не восприемлемого детским воображением. Здесь собственно – весь секрет успешного хода дела, здесь-то нужно всё уменье приспособиться к детским понятиям, уменье снизойти в своем объяснении на степень детского разумения. И кто сумеет это сделать, делание того не останется бесплодным для юных сердец.

А. В…кий

Посмотревши в окно, о. А., поспешно вышел из комнаты. Через минуту он вошел опять, видимо озабоченный чем-то, и, не обращаясь ко мне, произнес скороговоркой:

– Извините, я должен оставить вас на короткое время; – требуют исповедовать больную старушку. Прошу вас расположиться здесь, как у себя дома, – пожалуй, отдохнуть с дороги, а я скоро возвращусь.

Говоря это, он в тоже время взял требник и крест, завернутые в епитрахиль и, захватив, по пути из комнаты, шляпу и палку, лишь в двери сказал мне: до свидания!

– До свидания! – проговорил я, и подошел к окну. Мне видно было, с какою поспешностью шел о. А. через двор свой, обгоняя пришедшего с известием прихожанина, может быть, сына или внука больной старушки. Быть может, думал я, не напрасно так торопился о. А. Почем знать, может быть минуты жизни больной старушки уже сочтены. Опоздай он, и душа христианская может отойти без напутствия в жизнь вечную. И жалкими показались мне, в виду этого случая, возгласы тех, которые так мало ценят деятельность наших пастырей сельских, или говорят, что им делать нечего. Спасение души христианской – что может быть важнее этого? Путешествие за две, за три версты, после продолжительного богослужения, хлопот хозяйственных, иногда в грязь, дождь, стужу и вьюгу, пожалуй, еще в ночную пору – разве это малый подвиг? А таких подвигов наберется в жизни сельского пастыря довольно, не считая других многочисленных его хлопот и занятий.

Не более, как через час, о. А. воротился домой и прямо пришел ко мне в комнату. Спокойствие и внутреннее довольство проглядывали в лице его, несмотря на видимую усталость.

– Здравствуйте! – проговорил он любезно, входя в комнату. – Вы соскучились, может быть, сидя тут одни.

– Извините. В отсутствие ваше я думал между прочим о вашем пастырском подвиге, на который вы поспешили с такою заботливостью.

– Какой подвиг?

– А путешествие к больной, может быть, на далекое расстояние, в такую притом пору, когда вы видимо устали.

– Что за подвиг? Это просто долг наш и долг, надобно заметить, самый приятный. Я, конечно, не разумею здесь самого хождения. Идти пешком на край села, особливо в ненастную погоду и в ночное время, без сомнения, тяжело; у одра больных наталкиваешься на такие ужасные, раздирающие душу сцены, которых никогда не желал бы видеть: но зато ни с чем нельзя сравнить того высокого удовольствия, какое чувствуешь в душе после того, как исполнишь свой долг и вовремя подашь помощь душе, отходящей в вечность. Вы не можете себе представить, с какою любовью и благодарностью встречают и провожают нас в подобных случаях; радости больных, когда они находятся еще в сознании, и передать нельзя. А какое высокое назидание получаешь для себя самого от тех, к которым сам приходишь с назиданием и утешением! Это глубокое и самое искреннее раскаяние, которого, кажется, мы никогда не испытываем, это сердечное умиление, пламенная молитва, нежнейшая любовь к Спасителю, крепкое упование на Него, – всё это более поучает нас, нежели мы поучить в состоянии. Как же нам жаловаться на трудность такого дела?

– Не приведи Бог жаловаться! Но нельзя, я вам скажу, не чувствовать этой трудности; а для облегчения ее не лучше ли было бы вам проехать, чем идти пешком?

– Не всегда это безопасно. Пока-то отыщешь работника, пока он запряжет лошадей, – время уйдет, а больной мучится ожиданием, а смерть не ждет. Конечно, не всегда это бывает: иной раз проедешь, а в другое время пешком скорее поспеешь. Вот хоть бы сегодня: ехать пришлось бы в объезд – по мосту, да по горе, верст шесть, а пешком через сад версты две. Прошел скоро и, слава Богу, застал старушку в полном сознании. Вот уж рада была, и сказать вам не могу.

– Что же, опасно больна?

– Да. Дай Бог, чтобы завтра разговелась!.. Болезни особенной нет, а так старческая немощь, совершенное истощение сил: догорает, как свечка перед образом. И знаете ли, при такой слабости, вот уж третий день, не принимает ни пищи, ни питья.

– От чего же так? Слаба очень?

– Не потому. Может быть, она и съела бы чего-нибудь немножко, либо воды хоть напилась, да не хочет. Я, говорит, благодарение Богу, уже двадцать лет ничего не ем от чистого четверга и до самого великодня, так и теперь не буду. – Умрешь, говорю, до завтра не доживешь. – Умру, отвечает, – до Бога дорога, а останусь жива, то, коли ваша ласка, потрудитесь запричастить меня. Мне уже не жить; вижу, что смерть за плечами. Дай-то, Господи, великодня дождать! – И этого обычая держится не она одна!

– Знаю, знаю о существовании в нашем народе такого обычая, только недоумеваю относительно побуждений к соблюдению его. – В XVI столетии, в западной Руси, именно в Галиции, существовало суеверное понятие о пасхальных хлебах, которое, кажется, приравнивало их к святым тайнам и которое осудил константинопольский патриарх Иеремия. Не есть ли современный нам обычай отголосок старых понятий? Один священник нашей же епархии уверял меня, что народ питает чрезмерное уважение к пасхе и между прочим ради этого держит пост с великого четверга и до утра светлого Христова Воскресения.

– Не верьте. Набожные женщины держат этот пост просто из благоговения к великому дню, а если и все с особенным благоговением вкушают пасхальные яства прежде всякой другой пищи, то потому, конечно, что эти яства благословляются церковью и окропляются освященною водою. Может быть и прежде так было, да судившие не разобрали, в чем дело. Подобную мысль я встретил в одной из статей „Руководства“ за прошлый год, и совершенно согласен с нею.

– Позвольте, а старушка, которую вы теперь исповедовали, ничего на этот счет не сказала?

– Признаться, ее-то я не спросил об этом. Прежде спрашивал других, так говорят просто: „дни такие дал Господь, и старые люди часто постят в эти дни“.

– Ну, и слава Богу, – одним предрассудком меньше!

Мы оба замолчали.

– Поверите ли, – сказал спустя минуту о. А., – я так устал, что ног вот не слышу. Сегодняшний день с двух часов по полуночи и до сей поры я почти не приседал; только с вами отдохнул немного. Сперва утреня, потом исповедывал душ сто, дальше с молитвою ходил, там обедня, после обедни разные хозяйственные хлопоты, – так и время всё ушло.

– Хлопотливая-таки служба ваша.

– В другое время ничего, особливо зимой; но за великий пост, ей, выбьешься из сил. У меня приход не малый, да и разбросан крепко, а тут еще на первой и на страстной седмице двойная почти служба церковная.

– Это как же?

– Да видите ли, помещик старик говеет два раза и просит служить для него особо в его доме все дневные службы, исключая, конечно, литургии преждеосвященных Даров.

– Признаюсь, два раза служить каждую великопостную службу – это большой труд.

– Оно бы еще ничего, если б только и дела было: а то вот исповедывающихся много, – каждую неделю до трех сот обоего пола. С ними так я, право, не знаю, что дальше делать. Хотелось бы с каждым подольше поговорить, вникнуть в душу каждого, обо всём порасспросить, да и советы пригодные преподать, а тут времени не хватает. Вы не поверите, как это смущает душу мою. Не успеваю, а чувствую, что не хорошо. Что же мне делать?

– А вы бы начинали исповедь пораньше, со среды например.

– И то делаю, а всё-таки не успеваю, как хотелось бы, исповедывать. Нельзя, поверьте, нельзя; сами догадаетесь, почему. Иные только и начинают говеть, что со вторника и даже середы; нужно же дать человеку одуматься, прийти в себя, почувствовать, что он говеет, очищает себя от грехов; иначе что будет значить и самая исповедь?

– В таком случае часть говеющих исповедывать в субботу, а приобщать в воскресенье, особливо тех, которые начали поздно говеть.

– Не легко узнать, кто когда начал говеть, а между тем издавна существует обычай говеть к субботе, а не к воскресенью, и те легко обиделись бы, которых я оставил бы до воскресенья.

– Что же вам делать? – В самом, деле это вопрос, который в состоянии разрешить разве глубокая практическая мудрость и самая напряженная деятельность.

– Признаться, я не о том уже думаю, с какого дня начинать и каким днем оканчивать исповедь говеющих, но о том, как в возможное для меня время исповедывать их таким образом, чтобы цель исповеди, по возможности, была достигнута. Хорошая исповедь – великая мудрость. Сказать по правде, мы нуждаемся в руководстве и пособии по этому делу.

– Мне кажется, что как бы ни были хороши правила об исповеди, – всё дело – в их применении, а для этого требуются собственные наблюдения и соображения и, кроме того, некоторого рода опытность. Священникам это более должно быть известно по опыту, а прочие могут делать только общие соображения, более или менее приближающиеся к опыту. Я думаю, например, что в деле исповеди весьма много значит знать не только частный характер исповедывающегося, его наклонности, привычки, образ жизни, занятия, пол и возраст, но и такие особенности его натуры и поведения, которые вытекают из общего племенного или народного характера. В малороссийском народе приметна наклонность к лени, к особенного рода брани, полной самых ужасных проклятий, к употреблению водки, ради наслаждения и времяпрепровождения, и многие другие дурные привычки, неизвестные, положим, хоть великорусскому племени; но в то же время в нем развиты чувства страха Божия, благоговения ко всему святому, почтения к родителям и чувства чести. Все эти и другие особенности простолюдинов надо бы, по моему мнению, иметь в виду при исповеди кающихся и, стараясь искоренить дурные наклонности, утверждать в кающихся чувства страха Божия, самоуважения и т. под.

– В самом деле, наши простолюдины сами пользуются доказательствами, на которые вы указываете, в тех случаях, когда обличают или увещевают кого-нибудь. Обычные фразы их в таких случаях: „как ты Бога не боишься, людей не стыдишься? – Нет тебе стыда, ни сраму“.

– И не забудьте, что в устах народа эти фразы чужды всякой злости и жесткого укора, напротив в них веет какая-то особенная кротость, умиление и как бы сострадание. Вообще мягкость характера – отличительная черта в жизни нашего народа; но он способен переходить от нее к самому крайнему ожесточению и упорству. Как то, так и другое следовало бы иметь в виду нашим духовным отцам. Легко растрогать нашего простолюдина, говоря с ним о предметах религии тоном благоговения и умиления, с любовью, ласкою и нежностью; но попробуйте заговорить с ним строго, холодно, с недостаточным уважением к его личности, – слова ваши никогда не произведут на него желаемого действия; мало того: он сам почувствует к вам нерасположенность и неуважение, а при угрозе с вашей стороны или строгих мерах, легко ожесточится и тогда ни за что уж не послушает вас.

– Довольно изведал я это на своих прихожанах. Скажи просьбою, ласкою, всё сделает; требуй, приказывай, погрози, побрани, – наперекор пойдет. Такой уж народ!

– Именно такой народ. А есть еще одна особенность в народе, которую также следует иметь в виду при исповеди. В нем сильно развито сознание своей греховности и виновности пред Богом; фразы в этом роде, сопровождаемые глубокими вздохами, слышатся часто в обыкновенных разговорах, особливо в устах женщин. Но при этом у наших простолюдинов, как может быть и в другом простом народе, нет надлежащего, раздельного понимания нравственного закона; они не всегда знают, какие поступки можно считать добрыми и какие дурными. Так, в некоторых из них недостаточно развито понятие о праве собственности, другие пьянства не считают пороком, еще у иных слово „чорт“ и разные проклятия не сходят с языка, как вещь обыкновенная, и т. под. От того, как мне часто приходилось слышать от многих духовников, наше простолюдье весьма часто говорит на исповеди: „всем, батюшка, грешен или грешна!“ – и, произнося это признание с полным чувством, в то же время не может представить из своей жизни ни одного почти нравственного проступка. Случается также, что простолюдины наши на исповеди винят себя в том, что на самом деле нравственно-безразлично, и не признают себя виновными в таких поступках, которые очевидно имеют характер греховный. Таким образом духовнику приходится терять много времени на одни и те же почти расспросы и объяснения, а этим много усложняется и замедляется исповедь, и всё-таки он не достигает вполне своей цели. Понятно, что для устранения этого неудобства, как и вообще для успеха исповеди, необходимо не только учить народ десяти заповедям Господним, но объяснять ему эти заповеди, как можно, проще и яснее, применительно к его положению и образу жизни.

– Очень рад, что угадал вашу мысль задолго до этого времени. Будучи еще на прежнем моем приходе, я читал говеющим катехизические поучения о десяти заповедях Господних во все дни их говенья. Главная цель этих поучений была выяснить говеющим требования нравственного закона и показать, какие именно поступки в их жизни противоречат этим требованиям. И действительно, теперь я припоминаю, что тогда исповедь у меня шла скорее и успешнее.

– Так от чего же вам не употребить теперь того же способа?

– Да так, видите ли, не хочется читать прежних поучений, – для этого прихода они и не совсем пригодны, а вновь написать не пришлось. Всё откладывал прежде; но теперь непременно займусь. Очень благодарен вам, что вы напомнили мне мое прежнее занятие. Но правду сказать вам, – для подобных дел у нас очень мало времени. Вот, хоть бы к завтрему, хотелось бы написать что-нибудь, так совсем не до того. И так я уже устал.

– О поучении для завтрашнего дня вам, кажется, не для чего беспокоиться. К счастью, у нас есть это драгоценное слово св. Иоанна Златоуста. Оно дышит такою нежною любовью, полно такого трогательного умиления, такого высокого восторга душевного и наконец так просто и глубоко – поучительно, что лучшего для этого праздника и желать, кажется, невозможно. Не напрасно церковь считает это слово как бы принадлежностью богослужения, включив его в последование пасхальной службы, и мне кажется странным, что оно не читается иногда в городских и сельских церквах. Может быть, кому-нибудь не нравится в нем славянский язык; но прочтите это же слово в русском переводе, который помещен в Воскресном Чтении за первый год, – право, оно теряет там часть своей силы, простоты и торжественности; по крайней мере так может казаться иным от привычки к славянскому языку.

– Нет, не язык тут виною того, что это слово иногда не читается, но просто нежелание удлинять богослужение в такое время, когда многие, не спав всю ночь, могут чувствовать усталость.

– Какое же тут удлинение богослужения? Лишних десять минут!.. а между тем наша пасхальная утреня короче обыкновенной.

– То правда, но утреня у нас соединяется с обедней; притом же много времени требуется на христосованье и на освящение хлебов пасхальных для простонародья. В церкви у нас не тысяча душ: христосоваться со всеми нет сил, а не похристосуйся, обидятся, да еще и как. Вы не знаете, какою честью поставляет для себя наш селянин – похристосоваться со священником.

– Что выше сил, того не потребуют от вас ни устав церковный, ни приход. Христосуйтесь, на сколько достанет у вас времени и сил. По моему мнению, довольно было бы похристосоваться с пожилыми людьми, – представителями прихода; ибо в то время, как вы христосуетесь с одними, другие стоят праздно и производят иногда только шум и беспорядок в церкви. Самое пение: Христос воскресе, протяжное, вялое, прерывистое, показывающее явную усталость поющих, лишено обыкновенной своей торжественности и не производит на предстоящих оживляющего своего действия. Что касается литургии, то ее никак не следовало бы в сельских церквах соединять с заутреней. Сельские прихожане имеют существенную нужду в том, чтобы в первый день Пасхи литургия начиналась не раньше, как через полчаса по рассвете. В промежуток между заутреней и обедней они обыкновенно приносят и привозят к церкви пасхальные яства для освящения и располагаются с ними в ограде церковной, в один или два ряда вокруг церкви. Не приходится же им таскаться в ночное время с этими часто многосложными ношами по горам и оврагам, через плетни, огороды и сады; да если бы они расположились со своими ношами вокруг церкви в начале заутрени, то невозможно было бы совершить крестный ход. Скажу еще, что сельские прихожане сами чувствуют невыгоду соединения в этот день литургии с заутреней.

– Нет, невозможно их разделять: во-первых обычай, утвердившийся с давних пор, во-вторых – приход разбросан на весьма далекое пространство, и многим из моих прихожан действительно затруднительно было бы идти от заутрени домой и потом снова приходить к обедни.

Разговор наш прерван был приходом помещичьего лакея, который явился с известием, что всё у них готово к освящению пасхальных яств.

– Хорошо, сейчас буду, – отвечал ему о. А., но на озабоченном лице его выразилось неудовольствие.

– Не приятно? – спросил я его.

– Да; но что будете делать? Обычай, цивилизация своего рода... и лакей иной, в отставке живущий, также зовет… Не понесут же к церкви всего, что там бывает нагромождено у них на столах. Их много, а ты один. – И хорошо бы это днем, в добрую погоду, а то иногда в грязь и дождь, да впотьмах еще... Раз чуть повозки не сломал и сам едва удержался на ней. Но что всего неприятнее, это – плата, получение которой ставит нас всегда почти в неловкое положение, коль скоро имеешь дело не с простым мужиком, дающим всегда от чистого сердца. Не возьми, – обидятся; возьми, осудят, пожалуй, хотя конечно не все. Точно вот и едешь будто за тем, чтобы получить какое-нибудь вознаграждение. – Что прикажете делать?

– Ваша жизнь представляет много таких вопросов, которые никак не могут быть решены а priori людьми, удаленными от нее. Мне кажется однако ж, что для облегчения себя в том деле, о котором у нас теперь речь, вам полезно было бы исподволь высказать своим цивилизованным прихожанам, что освящение пасхальных хлебов по домам сопряжено для вас с большими затруднениями и неудобствами, и что гораздо лучше для вас и сообразнее с существом дела перенести это освящение на утро первого пасхального дня. Тогда, по окончании обедни, вы объехали бы все дома, в которые вас приглашали, и благословили бы всем скоромную трапезу, – пожалуй, и сами где-нибудь приняли бы в ней участие.

– К сожалению, и это трудно выполнить. После обедни, когда все расходятся и разъезжаются по домам, я остаюсь еще в церкви для освящения приносу пасхального. За тем, я сам, как отец семейства и хозяин дома, захочу разделить праздничную радость со своей семьей и разговеться вместе с ней и с домочадцами или прислугой. Пока-то потом я объеду всех, так многие и соскучатся, дожидая меня, а пожалуй и проголодают.

– Что же? домой вы заходили бы на самое короткое время, а кому не понравилось бы ожидать вас, тот, поверьте, будет присылать, что нужно, для освящения к церкви. При том объезде можно делать с наибольшею скоростью, что гораздо удобнее днем, нежели ночью. Мне рассказывали про одно знатное семейство, живущее в нашем городе, что оно никогда не разгавливается прежде, чем придет приходский священник и благословит трапезу. Думаю, что и у вас нашлись бы подобные семейства, которые с таким же усердием стали бы дожидать вашего посещения. Одним словом: так или иначе, но освящение пасхальных хлебов с вечера следовало бы совершенно вывести из обычая. Не так легко это у вас, но гораздо удобнее в тех селах и местечках, где находится не более двух или трех семейств, которые приглашают священника в домы свои для освящения пасхальных приготовлений.

На дворе были уже сумерки. Раздался благовест к началу чтения Деяний апостольских.

– Надо будет зайти еще в церковь и благословить чтение Деяний апостольских, – сказал о. А., уходя из дому.

– Да и мне желательно послушать этого чтения. – Между тем, собираясь в церковь, я припоминал по частям весь почти разговор свой с о. А. – Как много, думал я, в жизни сельского священника таких вопросов, которых доселе не касалась ни наука пастырского богословия, ни наша духовная литература. А между тем, эти вопросы напрашиваются сами собой на человека мыслящего, и каждый из священников, приходя то к тому, то к другому вопросу, решает по-своему, а иной и вовсе не решает, подчиняясь во всём установившемуся обычаю и каким-нибудь случайным обстоятельствам. Что мешало бы нашим сельским священникам подвергать все подобные вопросы печатному обсуждению? Тогда жизнь пастырская, со всеми разнообразными ее проявлениями, выступила бы на свет Божий; тогда между самыми сельскими пастырями установился бы более общий взгляд на нее, и на многие из более постоянных случаев своей пастырской практики они имели бы готовые решения.

По пути в церковь, я зашел в дом о. А. В зале у стены стоял прекрасно убранный стол. На нем расположены были в симметрическом порядке пасхальные снеди различных форм. Огромная белая скатерть спускалась до низу и вся унизана была свежими цветами. Промежду баб и куличей стояли также цветы. Маленькие дети священника, привлеченные запахом скоромного, прыгали около стола, или дергали цветные букетики, а мать то удерживала их от шалостей, то защищала стол от повреждений.

– Как прекрасно убран у вас стол! – сказал я ей, входя в залу.

–_: У нас везде так убирают, – скромно отвечала хозяйка.

– Однако ж каких хлопот и труда стоит убирать таким образом!

– Что же делать? На то праздник Бог дал. По чем же мы и дети наши знали бы праздник?

– Что ж, – улыбаясь, заметил я, – и в другое время убрали бы так стол, и был бы, значит, праздник?

– Вот еще смех! Кто же в другое время так убирает стол? Потому и убираем, что праздник Бог дал; а сделали бы в другое время, люди осмеяли бы.

В этих простых, не многих словах было столько глубокого, хотя не ясно понимаемого смысла, что я более не стал говорить об убранстве стола ради светлого праздника. Враг обрядовой внешности, враг стародавних наших обычаев (а таких врагов развелось у нас довольно) непременно сказал бы тут: „вот как люди понимают праздник! Убрали стол, вот и праздник! Потому дескать и знаем праздник, что стол у нас убран. Вот что значит недостаток просвещения, вот что значит слепая привязанность к внешности“! – Эх господин! – ответил бы я такому пуристу; – по чем же ты знаешь светлый праздник? Потому ли, что ложишься спать раньше обыкновенного и велишь слуге твоему будить тебя пораньше? Потому ли, что зайдешь из любопытства или из приличия в церковь, поглазеешь там по сторонам, пошутишь над стародревним обычаем христосованья и скажешь, от чего же не христосуются кавалеры с дамами? Потому ли наконец, что, надев установленную форму, ты бегаешь по чужим домам, без мысли и чувства, произнося кой-где полное глубокой мысли и глубочайшего чувства приветствие праздничное? Ни мысль, ни чувство без внешней оболочки не имеют ни полноты, ни всей прелести своей. Непосредственная, по-твоему, неразвитая натура не отделяет обстановки праздничной от внутреннего содержания праздника. Она спешит в церковь с первым ударом колокола и молится со всем усердием, она полна там глубокой радости и живейшего восторга; – придет домой, и здесь повсюду и всегда та же радость: живет эта радость в душе, сияет в лице, блестит в глазах, сказывается в приветствиях и поцелуях, в обмене крашанками и писанками, в убранстве дома и стола, в светлом наряде, наконец в движении и даже отдыхе.

Поговорив еще с хозяйкою дома о некоторых мелочах, я отправился в церковь, находившуюся на противуположном конце площади, расстилавшейся перед домом о. А.

Пришедши в церковь, я застал почти на самое начало чтения Деяний Апостольских. Церковь была почти совершенно пуста. Посредине стоял дьячок и читал; его окружали пять–десять старух, с благоговейным выражением в лице, с умиленно-наклоненными головами. Старухи покачивали иногда головами, иногда слегка вздыхали; но это были обыкновенные выражения благоговейного настроения души, зависевшего от времени и места, но нисколько от самого чтения, которого старухи явно не понимали. Неправильные остановки в чтении, самое чтение – протяжное, на распев, не давали ясно и легко разуметь содержание читаемого даже мне, хорошо знакомому с содержанием Деяний Апостольских. Спустя четверть часа, причетник передал чтение какому-то грамотному прихожанину. Пошли остановки еще более произвольные, не основанные ни на смысле читаемого, ни на знаках препинания, самое чтение было весьма не свободно и исполнено ошибок и поправок. Еще через несколько времени явился новый чтец, а за ним опять другой, – все также из грамотных прихожан. Началось мучительное грызенье, которое, скажу мимоходом, можно в это время слышать во всех сельских и многих городских церквах.

Несовершенство нашего церковного чтения резко бросается в глаза особенно при чтении Деяний Апостольских, в котором участвуют не одни причетники, но и едва грамотные поселяне. Скоро ли, думал я, наши сельские школы дадут лучших чтецов, и будут ли эти новые чтецы настолько грамотны, настолько развиты, чтобы читать без запинок, читать с правильными остановками, со смыслом? В самом деле, что ни говорите, а нашим причетникам нужны деятельные помощники в чтении и пении из среды прихожан. И как хорошо было бы, если б эти помощники по чтению и пению были лучше самых причетников. Старого учить, что мертвого лечить, – говорит старая пословица. А между тем, если бы наши причетники были гораздо искуснее в чтении и пении, то всё-таки им так много приходится читать и петь, что иногда не выносит самая крепкая грудь и самая здоровая гортань. Вот хоть бы теперь, в ночь под первый день Пасхи, возможно ли одному и даже двум причетникам читать безостановочно в течении пяти и более часов, после того, как они пели и читали с самого раннего утра, и за тем еще петь пасхальную утреню и обедню? Нет, не помогло бы, кажется, исполинское здоровье. От того-то дьячок, по большей части, только начинает чтение Деяний Апостольских, а за тем поручает это дело грамотным прихожанам, которые, что называется, ползут в чтении, и коверкают священные слова. От того-то и при чтении Деяний Апостольских присутствуют весьма немногие, большею частью набожные старухи, которые, соскучившись непонятным и неприятным чтением, часто дремлют преспокойно. Будь хорошие, свободные чтецы, читай они со смыслом, внятно и раздельно, и – не на распев, но обыкновенным способом, скажи при этом священник поучение, в котором дано было бы предварительное общее понятие о книге Деяний Апостольских и ее содержании, тогда несравненно больше явилось бы желающих, по обычаю древних христиан, проводить пасхальную ночь во храме, и все они слушали бы чтение со вниманием и душевною для себя пользою.

Давно уже скромная русская церковь в Париже, находящаяся в улице „Берри“ (rue de Berri) оказывалась тесною, потому что число русских путешественников, посещающих Париж, непрерывно увеличивается. В удовлетворение потребности большего храма, 3-го марта 1859 года заложена была новая русская церковь в Париже, в улице Креста (rue de la crоix), в предместье св. Гонория (Saint-Honore), а в настоящем году она приведена в окончание.

Новая церковь эта есть образцовое произведение архитектуры в византийско-русском стиле. Первоначальный план ее был составлен г. Кузьминым. Выполнение плана поручено было г. Штрому, который многое в нем изменил. Вся внутренняя орнаментария храма скопирована г. Штромом с орнаментарии св. Софии в Константинополе. Иконостас и фрески писаны г. Евграфом Сорокиным, при помощи Сорокина младшего, Бронникова и Васильева. Здание новой церкви имеет прекрасный вид; золотые верхи храма видны за 20 верст на север и восток от Парижа.

30 сентября настоящего года этот храм освящен преосвященным Леонтием, епископом ревельским, викарием митрополии санкт-петербургской, который по Высочайшему повелению нарочно для сего отправлялся в Париж.

Освящение происходило следующим образом: В девять с половиною часов утра открылась процессия духовенства, которое вышло на встречу преосвященного Леонтия. Нам известны имена следующих лиц, принимавших на этот раз участие в богослужении: архимандрит Аввакум, протоиерей Полисадов, протодиакон Оболенский, диакон Флеров, – все четверо приехавшие из С. Петербурга; затем настоятель русской церкви в Штутгарде протоиерей Базаров; настоятель русской церкви в Висбадене, протоиерей Янышев; настоятель русской церкви в Женеве, протоиерей Петров; настоятель русской церкви в Берлине, протоиерей Серединский; священник русской церкви в Мадриде, о. Колоссовский; священник русской церкви в Ницце, о. Васильев; протоиерей Васильев, священник Прилежаев и диакон Белороссов, служащие при русской церкви в Париже. Певчих было два хора, – один приехавший с преосвященным Леонтием из С.-Петербурга – высокопреосвященного митрополита с. петербургского и другой – обыкновенный хор русской церкви в Париже, составленный из русских и французов.

Преосвященный Леонтий, после обычного облачения в святительские одежды, надел поверх облачения большой покров из белого батиста; всё духовенство сверх облачения надело подобные же покровы. За тем началось освящение храма. По чину православной церкви, известному нам, освящен был и одет святой престол, и возложен на него антиминс, а также освящена и вся церковь. Затем преосвященный и всё духовенство сняли белые покрывала. Подняты были хоругви и совершен крестный ход вокруг церкви.

Непосредственно за сим началась литургия, которую в первый раз в Париже совершал русский епископ. По окончании литургии преосвященный Леонтий произнес „Слово“. Среди своей речи преосвященный, обращаясь к протоиерею Васильеву, призывал благословение Божие на него, так как он с неутомимою ревностью по преимуществу содействовал сооружению нового храма. Тогда глаза всех обратились на о. Васильева: его душевное волнение выразилось слезами. По окончании литургии, совершено было молебствие, по случаю тезоименитства Его Императорского Величества Государя Императора Всероссийского.

Преосвященный Леонтий три раза совершал литургию в новом храме. С любопытством в первый раз, с чувством почтения и благоговения в последующие дни, парижане проследили за всеми действиями православного архипастыря и достойного, образованного духовенства, окружавшего его от первого дня его прибытия в Париж до самого отъезда. Благодарение Богу! Русская церковь нашла доступ в сердцах нескольких тысяч людей, не принадлежащих к ее недрам. Затемненная в продолжении столетий истина просияла и явилась и тем, которые были далеки от нее. Скажем, что на этот раз парижан, в особенности англичан и итальянцев, поразила необычайным образом внешняя, обрядовая форма восточного богослужения, исполненная величия. Храм во все три раза, когда священнодействовал преосвященный Леонтий, наполнен был множеством иностранцев. Толпа, каждый раз состоявшая из 1400 до 1800 присутствующих, в которой были перемешаны всевозможные сословия общества, единодушно объявляла, что богослужение русской церкви поражало ее отпечатком древности и апостольского характера. При совершении богослужений были и некоторые высокие сановники французского духовенства, скрывшие свой сан под мірскою одеждою, и эти-то сановники объявили, что в обрядах православной церкви нет ничего скудного, неуместного, нет в особенности и тени новизны. Епископ перигесский, известный в ученом міре археолог, прямо объявил своим приближенным, что богослужение русской церкви сохранило в себе в точности все обряды, установленные в первые века христианства. О преосвященном Леонтии он относился с необыкновенным восторгом. „Трудно вообразить себе, – говорил епископ перигесский, – более достоинства, более благоговения в исполнении высоких обрядов церкви, чем сколько мы видели в преосвященном Леонтии“.

Полное и величественное пение, не поддерживаемое орга́нами или какими другими музыкальными инструментами, внушало умиление пресыщенным и притупленным всякою новизной парижанам. Приобщение детей чрезвычайно всех удивило и обрадовало. Многие отзывались, что православная церковь с истинно-материнскою любовью приобщает Христу и малолетних детей. Одна старушка-католичка, узнав при этом, что у нас причащаются все и телу и крови Христовой, сказала: „Господи! хоть бы пред смертью удостоиться мне приобщиться крови Христовой“. – По окончании богослужения, под благословение к преосвященному подходили, вместе с русскими, и многие иностранцы. У латинян епископ обыкновенно дает только общее благословение, – преосвященный Леонтий благословлял каждого отдельно и, благословляя детей, возлагал им на головы руки, по древнему обычаю.

Официально известно, что, в течение пяти первых дней после освящения храма, во время богослужения присутствовало более 6 000 человек народа и осматривало храм до 84 000 человек. Невольно припоминаются при сем слова из речи о. протоиерея Васильева, сказанной им при заложении этого храма: „Приводя настоящее святое начинание в скромные пределы, – говорил он, – нельзя однако ж заранее не утешаться благими плодами оного. Служа местом молитвы для отечественных сановников, устрояющих дружественное отношение держав, храм сей будет духовным и родным убежищем для всех соотечественников, благословною виною посещающих сию страну. Он же будет и местом христианско-братского общения нашего и со всеми православными, для которых всегда будут отверсты наши сердца. Сколько прольют здесь молитв и воздыханий, сколько обретут утешения и назидания, сколько воспримут освящения и спасения!“ (Дух. бесед. 1859, № 13).

Недолго племена славянские могли свободно пользоваться великим трудом просветителей своих – Кирилла, и Мефодия. С одной стороны, опустошительные набеги венгров, с другой – строгие преследования от римского духовенства, без жалости уничтожали списки славянского перевода св. книг. Папа Иоанн 13-й, в 968 г., не только запретил употреблять славянский язык при богослужении, но возбранял и домашнее чтение св. писания на языке не-латинском. По его приказанию, римские священники должны были отыскивать и сожигать священные и церковные книги, писанные языком славянским. Такое постоянное гонение, хотя и направленное только против тех из славян, которые подчинены были церковному управлению папы, имело последствием своим то обстоятельство, что св. книги на языке общеславянском могли сохраниться, притом – в незначительном количестве, только у болгар, пребывших верными православию и иерархии константинопольской и, за отдаленностью местопребывания от поселений венгров, мало терпевших от их набегов. Это послужило к счастью России. По принятии христианства св. Владимиром, первые вероучители из болгар явились в Киев с готовым запасом свящ. книг, нужных для богослужения и народного образования.

Но мы не можем утверждать, чтобы этот запас книг свящ. писания был совершенно достаточен для удовлетворения нуждам всех русских христиан, и чтобы он непрерывно сохранился до позднейших времен. Есть основания думать, что если первоначально были переданы в Россию и все св. книги в славянском переводе, то не все вдруг сделались известными во всех концах тогдашней земли русской.

Мы имеем не много данных для истории славянского текста библии в первые века распространения христианства в России; но эти данные, сравненные с позднейшими славянскими рукописями св. писания, достаточны для того, чтобы по ним судить о состоянии и употреблении у нас свящ. перевода до того времени, пока печатные издания не дали возможности духовной власти иметь надзор за правильностью и однообразием священного текста, а всем русским – приобретать священные книги без крайних затруднений.

Нет возможности строго разграничить эпохи в употреблении рукописных св. книг, хотя несомненно, что их можно было бы подметить, если бы мы имели более письменных остатков нашей старины. Поэтому мы должны ограничиться общим обзором всего периода времени употребления рукописей.

Этот период обнимает почти семь веков, от принятия христианства до конца, по крайней мере, 17-го века. Хотя в 17-м веке были уже печатные книги, но от привязанности ли к старине, или, быть может, от высокой цены книг зависело то, что, некоторое еще время, рукописи оставались в употреблении. Но с течением времени, распространение печатных книг сделало рукописи редкостью, и – мы имеем возможность судить о них только по описаниям лучших общественных и частных книгохранилищ¹²⁷.

Между тем, только эти, относительно говоря, не многие рукописи могут дать нам понятие о судьбе и характере славянского перевода в нашем отечестве.

Из известных до сих пор рукописей, содержащих в себе текст св. книг, древнейшая есть сборник, писанный попом Упырем для новгородского князя Владимира Ярославича, в 1047 году¹²⁸. В этом сборнике заключается текст пророческих книг с толкованием разных отцов церкви. За ним, по времени, следует известный список евангелия, писанный в 1056 году диаконом Григорием для новгородского посадника Остромира.

От 12-го века (1136 г.) известен по копии 15-го века список Пятокнижия Моисеева, писанный диаконом Кириком, в Новгороде.

К этому же веку принадлежат три списка четвероевангелия 1144-го, 1164-го годов и, как определяют по почерку и другим признакам, конца 12-го века¹²⁹.

Эти шесть древнейшие из известных списков св. книг, не говоря уже о положительных свидетельствах касательно времени их написания, имеют в себе явные признаки связи с первоначальным славянским переводом. Не только обороты речи, но и правописание приближаются к болгарскому, или древнему общеславянскому языку. Это особенно заметно в трех первых рукописях, тогда как последние три носят уже на себе следы применения к правописанию русскому; в них даже встречаются слова, не употреблявшиеся в древнейшем списке евангелия – Остромировом.

Особенности, представляемые этими рукописями, приводят к мысли о том, что полные сборники всех св. книг, если и существовали с первого времени в России, то были величайшею редкостью.

Гораздо чаще употреблялись отдельные списки тех или других книг, смотря по желанию заказчика или переписчика, свободно жертвовавшего свой труд в какую-нибудь церковь. Более распространены были книги, общепонятные и чаще употребляемые в церкви, напр. евангелия. Но и здесь представляется та особенность, что первоначально, как и в последствии, в большем употреблении были списки евангелия, не по ряду евангельского повествования, а по ряду церковных евангельских чтений, и притом назначенных только на субботние, недельные и праздничные дни.

По отношению к книгам ветхого завета можно заметить то, что наши предки дорожили только важнейшими книгами, каковы – пятикнижие, пророки и псалтирь, и притом любили читать с рассуждением; почему книги малопонятные, например, – пророческие, сопровождали выписками толкований отеческих.

Списков псалтири от 10-го до 12-го века хотя не сохранилось, но что они существовали, это несомненно видно из повествований патерика о препод. Феодосие и других подвижниках, которые всякое занятие свое сопровождали чтением псалмов наизусть.

Итак, от древнейшего времени нам осталось немногое. Нельзя ли из такой малочисленности списков заключить, что первоначально книги св. писания не все и не в большом числе были распространены в России? – Действительно, побуждение к такому заключению представляется очень сильным. Древние летописи свидетельствуют только о нескольких князьях и епископах, как о книголюбцах, с усердием составлявших библиотеки в своих палатах, или при кафедральных церквах. В Киеве, в Новгороде, быть может, и в других значительных городах, кроме библиотек княжеских или епископских, хотя существовали школы, в коих главным предметом занятий было учение от божественных писаний: но от книгохранилищ этих школ до нашего времени сохранились только не многие и притом не полные списки св. книг. Далее, очень естественно, что на первый раз любовь к книжному учению могла, волей-неволей, распространяться только в кругу людей или ближайших к князьям, или, по самому званию своему, обязанных более знакомиться с св. книгами. Но при этом число книг и не могло быть велико. Оно могло ограничиваться только книгами самыми необходимыми при богослужении. Наконец мы не можем представить себе, чтобы знаменитейшие книгохранилища, более других уцелевшие от невзгод политических, не сохранили в себе полных списков св. книг, если бы они существовали в древности.

Но, по зрелом обсуждении, эти основания не могут быть признаны непоколебимыми. Можно только предположить, что действительно число списков, особенно полных, было не велико. В большей части церквей были только книги необходимейшие, что подтверждается и теперь остатком списков, содержащих в себе только избранные места из св. писания, как-то: евангелия на дни праздничные и воскресные, апостол на те же дни и паремейник. Но из этого еще не следует, чтобы тем и ограничивались наши переводы св. книг. Против этого говорят, хотя бы и единственные в своем роде, списки целых книг и даже с толкованием. Если же от древних библиотек в значительнейших городах ничего не осталось, то единственно потому, что и от самых городов, столько веков страдавших от разных причин, не осталось ничего, кроме места и имени. Московская патриаршая библиотека в этом случае не может быть доказательством неимения свящ. книг. Святители московские и всероссийские не имели в виду определенной цели собрать остатки священной древности; в их палатах сохранились книги, только случайно поступившие к ним; да если бы они и хотели действительно образовать собрание древних памятников, из уважения не к содержанию книг, а к их древности, то уже и в свое время едва ли могли успеть в этом: так политические перевороты и бедствия опустошили Россию к 15-му столетию. И если после всех опустошений, постигавших почти все края России, можно было найти хотя некоторые св. книги, то это служит сильнейшим доказательством того, что некогда существовали все. Нам представляется это тем вернее, что и до сих пор нельзя сказать, чтобы теперь было известно всё, что уцелело в России от древнейших времен. Кому случалось заниматься розысканием старинных литературных памятников, тот не раз мог заметить, что у нас и сами владельцы таких памятников не всегда знают о их существовании. Не преувеличивая дела, мы можем сказать, что не только у частных людей, но даже в общественных местах известны далеко не все сокровища древности. При нашем равнодушии к труду, не доставляющему прямых выгод, очень естественно, что, с распространением печатных изданий библии, рукописи были забыты теми, кто не имел особенного пристрастия к старине. А чтители старины, по мнимо-религиозным убеждениям, берегут древние рукописи от чужого взгляда. И нет ничего удивительного, если мы не знаем о существовании полных списков древнего, славянского перевода св. книг. А что они существовали, – это подтверждается разными древними свидетельствами. Древние святители – проповедники наши: Иларион, Кирилл Туровский часто приводят места из таких книг, списков которых в настоящее время мы не имеем. Патерик печерский свидетельствует, что преподобный Феодосий знал псалтирь наизусть, что кроме него были иноки сведущие в писании, занимавшиеся перепискою св. книг, а характеристическое повествование о св. Никите Затворнике, знавшем весь ветхий завет, по внушению духа-обольстителя, было бы вовсе неуместным, если бы в то время не было возможности знать его и другим путем, более естественным.

Мы утверждаем, впрочем, только существование у нас перевода всех св. книг, но не существование их в одном полном сборнике. Очень естественно, что до печатных изданий, когда каждый, желающий иметь у себя св. книги, должен был отдельно заказать писцу переписку их, выбирал более для себя интересные, или те, для коих мог найти оригинал для переписки. От того, в течение тяжелого времени набегов татарских на востоке и севере, и – литовских на северо-западе, эти отдельные списки могли растеряться и вовсе утратиться. Утрата ощутилась прежде всего в тех местах, где сохранилось более средств к образованности, – в области новгородской. Тогда как в других местах довольствовались тем, что было под рукою, – в Новгороде, имевшем сношение с образованными иностранцами и волнуемом религиозным движением еретиков, пробудилась потребность иметь полный список св. писания. Но, после более двухсотлетнего запустения, трудно было найти что-нибудь, особенно в местах, более страдавших. Такими местами были именно города, некогда богатейшие. И блаженный ревнитель духовного просвещения, архиепископ новгородский, Геннадий должен был относиться в разные места с просьбою о доставке св. книг, которые он исчисляет порознь, а не как целый сборник¹³⁰.

Замечательно, что к этим розысканиям блаженного Геннадия, между прочим, побудило то, что у еретиков (жидовствующих) были те книги, о высылке которых он так усердно просил, конечно с тем, чтобы увериться в справедливости еретических списков. Не менее замечательно и оскудение св. книг в Новгороде, тогда как древнейшие, известные нам, списки были писаны в Новгороде и для новгородцев. Наконец, достойно внимания и то, что архиепископ богатого Новгорода обращается за списком книг к архиепископу ростовскому и указывает на монастыри, как надежнейшие места, где можно найти требуемые книги. Не служит ли это свидетельством, что в 15-м веке нелегко было найти где-нибудь даже и части библии? Архиепископ Геннадий, до вступления на новгородскую кафедру, был архимандритом чудова монастыря, и однако не обратился туда, вероятно, зная, что и богатый московский монастырь не имеет полного собрания св. книг.

Таким образом письмо Геннадия ведет к следующим заключениям: 1) к концу 15-го века славянский перевод некоторых св. книг был величайшею редкостью; 2) потребность перевода чувствовалась весьма живо, и некоторые, имея частые сношения с иностранцами, могли пользоваться западными изданиями и списками и делали для себя переводы св. книг, не ожидая их от представителей русской церкви; 3) св. книги, и то по частям, сохранились в монастырях, которые имели более средств и досуга приобретать рукописи.

Эти заключения, как нельзя более, подтверждаются обозрением позднейших рукописей.

(Окончание впредь).

Епархиальный римско-католический клир делится на следующие четыре степени: первую, низшую степень составляют носящие тонсуру, т.е. простые постриженцы. Ко второй степени относятся quatvor ordines minores; этим термином обозначаются следующие четыре служения: – звонаря или привратника, чтеца, заклинателя и аколита или свещеносца. Третью степень составляют ordines majores; сюда относятся иподиаконство, диаконство, священство. К четвертой степени относятся епископство и различные достоинства, составляющие виды прелатуры¹³². Так как все духовные лица, отправляющие должности епархиальные и входящие в состав учреждений епархиальных, относятся непременно к той или другой из указанных иерархических степеней; то мы будем рассматривать эти должности и учреждения в порядке самых степеней, – а именно: сначала рассмотрим должности, обыкновенно возлагаемые на прелатов, принадлежащих к последней высшей степени клира, за тем должности, также учреждения, составляемые преимущественно из лиц следующей низшей степени и т.д. Впрочем, не беремся представить во всей полноте состав епархиального римско-католического клира и рассмотреть во всех казуистических подробностях права и обязанности каждого чина, а постараемся дать понятие преимущественно о таких должностях и учреждениях, которые составляют особенность римско-католического епархиального духовенства и которые притом более распространены и более важны, и обратить внимание на те стороны в правах, обязанностях и положении различных чинов, которыми особенно резко характеризуется римское каноническое право и римско-католическая иерархия.

К высшей иерархической степени относится в епархии только епископ; он один есть прелат, в полном смысле слова. Впрочем, по справедливости могут быть отнесены и относятся к прелатам суффраганы епархиального начальника и коадъюторы, когда таковые есть в епархии. Затем, некоторый вид прелатов составляют епископские викарии и оффициалы, хотя они обыкновенно имеют степень только священства. Об этих чинах мы прежде и будем говорить.

Мы указали уже некоторые особенности в отношениях католических епископов к епархиальному духовенству; теперь обратим внимание на отношение их собственно к пасомым.

От Иисуса Христа, через апостолов, епископы получили только духовную власть над своими пасомыми; получили власть определять, как должно веровать, и решать всякие недоумения и вопросы о вере, возникающие между их пасомыми; получили высшую богослужебную власть, которая дает им право распоряжаться общественным богослужением и, в некоторых случаях, назначать общие в своих паствах посты и моления; получили власть наблюдать, как исполняются их пасомыми правила христианской жизни и как отправляются различные служения церковные в их пастве. Средства, данные епископам от самого Иисуса Христа, для приведения в действие их определений, решений, постановлений, опять также чисто духовные; это – раздаяние многоразличных дарований и благ духовно-христианских и наоборот – лишение оных. Посему всех, погрешающих против учения и заповедей церкви, епископы могут исправлять и наказывать только увещаниями, умолениями, обличениями, запрещениями, наконец – отлучением от общества верующих; даже всякие преступления по должности, вчиневаемые лицами служащими церкви, епископы могут наказывать также только духовными наказаниями. Крайнее из этих наказаний, извержение из сана, есть ни что иное, как отнятие дарований духовных, данных тому или другому служителю церкви для прохождения должности. Но если в том или другом обществе человеческом христианская церковь признаётся самою гражданскою властью, как одно из общественных учреждений, притом самое первое и важнейшее, – в таком случае епископы, не теряя главного своего значения пастырей Христовой церкви, принимают в то же время характер общественных деятелей, – и полученные ими от Иисуса Христа права по учению, священнодействию и церковному управлению, не преставая быть правами богодарованными, получают новое значение прав гражданских, потому что они признаю́тся за епископами самою гражданскою властью. В таком случае и употребление этих прав может быть не только церковное, но и гражданское. Чтобы это было яснее, возьмем во внимание частный пример. По праву богодарованному, которого никто не может отнять от епископов, всякого из своих пасомых, произносящего хулы на предметы священные, они могут обличить наедине, т.е. предать внутреннему суду совести; кроме того, могут обличить перед лицом всей церкви, т.е. предать общественному суду церковному. Но когда, в известном обществе христианском, вера и нравственность христианская признаю́тся главными основами самого гражданского общества и епископы признаю́тся блюстителями их и судьями всех преступлений против них от самой гражданской власти; тогда епископы могут всякого, богохульствующего в их паствах, не только предавать суду совести и суду церкви, но и преследовать путем гражданским и предавать общественному суду гражданскому. Всякие преступления против заповедей и уставов церкви рассматриваются уже, в таком случае, как преступления не только против церкви, но и против общества гражданского, и могут быть преследуемы наказаниями не только церковными, но и гражданскими. Впрочем, чрезмерное усиление гражданского значения епископов может вредить духовному характеру их власти, может из пастырей церкви обращать их чисто в гражданских чиновников; поэтому здравые начала канонические требуют особенной осторожности и умеренности в умножении гражданских прав и преимуществ епископов: полезно для церкви и для общества, когда самая гражданская власть признаёт за епископами духовные их права по учению, священнодействию и церковному управлению; ибо через это они приобретают надлежащую свободу в своих действиях; но нет никакой надобности им получать особые, новые, чисто гражданские права над своими пасомыми. Полезно также для церкви и отечества, чтобы сама гражданская власть признавала епископов главными блюстителями веры и нравственности в их паствах и главными судьями в духовных делах их пасомых: в делах, касающихся таинств, религиозных обетов, церковной дисциплины и пр.; но им неприлично вести полицейский надзор за поведением своих пасомых, не прилично, без посредства гражданских судей, определять наказания, состоящие в лишении каких-либо временных благ и преимуществ чисто гражданских.

В таких именно границах, какие мы сей час указали, и находятся права епископов над их пасомыми в нашей православной церкви¹³³; что же касается до римско-католической, то там совсем иное, и в теории и на практике.

По учению римского канонического права, церковной Власти, через апостола Петра, дарована от Бога власть не только духовная, но и светская, гражданская; положим, что в евангелии нет ясных указаний на то, что церкви даруется власть гражданская; но если ей дарована власть духовная, то вместе с нею дарована и светская, потому что последняя необходимо соединяется с первою, как в человеке тело соединяется с душою. Однако не каждый член иерархии обладает этою двоякою властью. В собственном смысле, вся полнота власти, предоставленной церкви, сосредоточивается в лице папы, который есть верховный глава всей церкви и самодержавный владыка церковного государства (папские владения составляют как бы семя, зародыш, из которого должно образоваться это государство)¹³⁴. Прочие служители церкви суть только папские наместники или викарии, т.е. они только более или менее полные представители папской власти, пользующиеся, по уполномочию папскому, теми или другими правами, на самом деле принадлежащими папе, а не им. Наиболее полные представители папской власти, духовной и вместе светской, суть кардиналы и нунции или легаты; а что касается до епископов, то это представители одной только духовной власти папы. Итак, по теории римского канонического права, епископы должны бы иметь, как и у нас, только духовную власть над своими пасомыми; на самом деле выходит несколько иначе.

На епископское достоинство папы всегда смотрели и смотрят с некоторою недоверчивостью, потому что это достоинство может становиться и становится при благоприятных условиях в соперничество с папскою властью. Поэтому папы всегда стараются разными средствами стеснять духовную власть епископов; но, вместо того, охотно предоставляют им всю возможность распространять и усиливать гражданское значение в своих паствах, так как с этой последней стороны епископы совершенно безопасны для пап. Следствия этой политики римского двора такие: в папских областях, где папы беспрепятственно и прежде всего достигают своих целей, епархиальные епископы чрезвычайно стеснены в своих духовных правах беспрестанным вмешательством в епархиальные дела римских конгрегаций и придворных папских канцелярий; но зато они имеют огромное гражданское влияние на свои епархии. Здесь епископы не могут самостоятельно решать самых маловажных вопросов о религиозных предметах, возникающих между их пасомыми; зато имеют право решать и решают в своих куриях многие гражданские, даже уголовные дела своих пасомых; мало есть таких чисто гражданских дел, которых, если верить публицистам, нельзя бы было в папских областях разными средствами переносить из гражданских судов в епископские. Здесь епископы не имеют полной и безусловной власти над епархиальным клиром, часто бывают не в состоянии лишить церковной бенефиции оскорбляющего их клирика и молчаливо переносят обиды от него; зато каждый мірский член их паствы бесконечно страшится их; ибо каждый очень удобно может попасть на суд епископский. Наблюдение епископов за нравами своих пасомых здесь имеет характер не в меру строгого полицейского надзора, который не столько опасен для преступников, сколько для добрых и мирных граждан. Не говоря уже о богохульстве, преступных связях и других важных преступлениях против веры и нравственности, – епископ может налагать денежный штраф и даже определять на заключение в темницы, не прибегая к посредничеству гражданской власти, за всякое неумышленно сказанное хульное слово, за нарушение поста, за опущения богослужения, за неблагоговейную походку и проч.¹³⁵.

В нунциатурах, где допускается, с бо́льшими или меньшими ограничениями, влияние кардинальских конгрегаций Рима, духовная власть епископов стесняется вмешательством нунция, как главного агента римской курии. Впрочем распространение влияния нунция на духовные местные дела, равно как и влияние епископов на гражданские дела, зависит от направления, какое принимает политика местной гражданской власти в отношении к римскому двору; во всяком случае гражданское значение епископов здесь никогда не возрастает до той степени, на которой оно находится в папских областях¹³⁶.

Наконец, в приматствах, где очень стеснено влияние римского двора и где его нунциев нет, он по необходимости предоставляет епархиальным начальникам полную свободу в употреблении их духовной власти; но зато здесь он особенно зорко следит за поведением епископов, через своих тайных агентов, и особенное внимание обращает на выбор кандидатов к епископскому сану. Вообще, в этих странах, вследствие договоров с местною гражданскою властью, Рим принужден бывает наиболее уважать древнюю церковную дисциплину, в ущерб своим нововведениям и особенным планам. От того, в подобных странах права различных иерархических чинов определяются так, как они определены в канонах вселенских соборов; от того и в нашем отечестве католические епископы поставлены в таких же отношениях к своим пасомым, как и православные епископы¹³⁷.

Должность епископского викария, о котором нам следует говорить, есть одна из важнейших епархиальных должностей; она есть во всех католических епархиях, хотя иногда под другим названием, и составляет особенность в устройстве католического епархиального духовенства.

Викарий епископский есть состоящий при епархиальном начальнике священник, который избран и уполномочен им заведывать от его имени некоторыми делами епархиального управления. По мнению некоторых из западных канонистов, установление этой должности в католической церкви оправдывается примером знаменитых отцов древней христианской церкви, Григория Великого, Иоанна Златоустого и других. Известно, что Григорий Великий, приняв сан священника, состоял при отце своем, который был епископом города Назианзена, в последние годы его жизни, и вспомоществовал ему в управлении паствою; а Иоанн Златоустый подобным образом вспомоществовал в деле управления паствою епископу антиохийскому Флавиану¹³⁸. Кроме того, многие распространение этой должности в католических епархиях не без основания приписывают влиянию римского гражданского права. В римской империи было весьма много чиновников, которые состояли при разных гражданских начальниках для того, чтобы заступать их место в случае их болезни, отсутствия и при других подобных обстоятельствах, и которые потому назывались их викариями¹³⁹.

Должность викария известна и в православной церкви; но у нас викарии полагаются только при некоторых, весьма немногих из епархиальных начальников, именно при тех, которых епархии наиболее обширны и многолюдны, и которые, по другим обязаностям своим, например, – для присутствования в Святейшем Синоде, часто должны оставлять свои паствы. Что же касается католической церкви, то, по ее установлениям, епископы обязаны назначать викариев в своих епархиях в следующих случаях: в случае отсутствия своего из епархии, в случае болезни или другого терпимого законом препятствия к надлежащему отправлению епископских обязанностей, в случае разнохарактерности составных частей епархии, т.е. когда, например, различные части епархии принадлежат не одному государству или не одному округу государства¹⁴⁰. Отсюда следовало бы, что нет надобности викариям быть непременно в каждой епархии; между тем на деле видим, что они есть действительно, почти во всех католических странах, в каждой епархии, не исключая самых малых¹⁴¹. Что же это значит? Кажется, римский двор, через распространение и умножение в своей церкви викариев, надеется поддержать одну из любимых своих мыслей, что все служители церкви не более, как викарии, т.е., что они служат церкви и управляют ею не сами от себя, но вместо (vice) папы, и что они сами по себе не имеют никаких прав и никакой власти, но пользуются правом и властью, принадлежащими папе, по его воле. Как бы то ни было, но очень знаменательно это обстоятельство, что так распространена в римском клире должность викариев. Кроме викариев епископских есть там, как мы видели, викарии апостолические, есть викарии – каноники, викарии – священники. – Римский двор, ревнующий всегда о большем и большем сосредоточении церковной власти и церковных прав в руках одного папы, не благоприятно смотрит на сосредоточение этой власти и этих прав в руках кого бы то ни было из своих подчиненных, не благоприятно смотрит между прочим и на централизацию епархиальную, на сосредоточение в одних руках епархиального начальника всех прав и всей власти, какими только может располагать клир епархиальный; ибо в таком случае ему труднее удержать епископов в полном подчинении. Между прочим, может быть, и это обстоятельство служит причиною того, что римский двор охотно допускает своим епископам раздроблять свою власть на две руки, через учреждение викариев.

В нашей церкви должность викариев возлагается на лица, облеченные саном епископским; потому что у нас считается несообразным отправлять обязаности епископа лицу, не имеющему этого сана. Напротив, в католической церкви эта должность возлагается обыкновенно на священников, и такие лица, за исключением одних богослужебных преимуществ епископа, пользуются всеми правами епископскими: это обстоятельство стои́т в связи с тем, что, по римскому каноническому праву, власть правительственная, обыкновенно усвояемая епархиальным начальникам, не неразрывно связана с саном епископским, что эту власть папа может поручать и такому лицу, которое еще не возведено на степень епископа. Действительно, в католической церкви избранные в епархиальные начальники, по получении папской буллы, могут немедленно вступать в управление своими епархиями, хотя бы они еще не получили посвящения в сан епископский; могут раздавать должности священников, хотя они и не имеют пока права рукоположить во священника¹⁴². Поэтому, не считается несообразностью – и викариям-священникам раздавать церковные бенефиции, давать разрешительные грамоты, решать дела, подлежащие суду епископскому.

Викарий епископа обыкновенно называется великим или генеральным, если власть, предоставленная ему от епископа, простирается на всю епархию. Но епископы имеют право избирать не одного, а нескольких викариев, если это оказывается нужным, предоставляя управлению каждого из них особую часть своей епархии. Викарий епископа, управляющий одною какою-нибудь частью епархии, называется генеральным викарием – местным. Пространство власти викария по управлению епархиальному определяется самим епископом: епископ может предоставлять ему бо́льшие и меньшие права, поручить ему бо́льшую и меньшую область дел епархиальных; кроме того, епископ имеет право наблюдать за тем, как отправляет викарий свою обязанность; имеет право изменять его распоряжения и действия, а иногда даже совершенно отменять их; наконец епископ имеет право, когда ему угодно, отрешать викария от его должности. Но как о назначении викария должно быть письменное извещение по всей епархии, за подписом епископа и двух, по крайней мере, свидетелей, а пока не последует такого извещения, распоряжения и действия викария не признаю́тся; так и наоборот, отрешение викария должно быть формально опубликовано по всей епархии, а до тех пор его распоряжения считаются действительными. Таким образом, должность викариев может прекращаться по воле избравшего его епископа; кроме того, она пресекается с смертью епископа, с перемещением его, с лишением власти епархиального начальника. Вообще, как скоро пресекается в той или другой епархии власть известного епископа, по каким бы то ни было причинам, – вместе с тем пресекается и власть избранного им викария. На случай подобного внезапного лишения пастыря, католические епархии пользуются особенным правом. В каждой епархии есть кафедральный капитул, который имеет право, в течение 9-ти дней от смерти или отбытия епископа, избрать из среды себя викария; этот последний викарий называется викарием капитулярным; он пользуется своими правами до назначения нового епископа¹⁴³.

В настоящее время, в папских областях, в бывшем королевстве обеих Сицилий и других католических странах, великие викарии обыкновенно председательствуют в епархиальных куриях, или консисториях. Глава епархиальной курии, по законам, есть епископ; но епископы передают это значение своим викариям, а последние, иногда сами, иногда в присутствии других членов консистории, решают все дела, поступающие в консисторию¹⁴⁴. На содержание викария каждый епископ определяет известную часть своей собственной бенефиции; в указанных странах обыкновенно епископы жертвуют своим викариям все денежные пени, которыми в епископской курии штрафуются различного рода преступления против веры и нравственности; при чем викарии берут на себя содержание епископских слуг и темниц. В Италии великие викарии пользуются титлом Monsignori, которое усвояется только прелатам¹⁴⁵.

В других странах, как, например, во Франции, епископы могут поручать великим викариям только одну известную часть из дел, подлежащих епископскому управлению, а для других дел должны иметь так называемых оффициалов. Наконец, что касается наших католических епархий, то в них при епархиальных начальниках не положены великие викарии-священники, по уставам, ныне действующим в нашем отечестве, а положены только епископы-суффраганы или коадъюторы. Права и положение последних должностей почти тожественны с правами и положением наших викарных епископов, за исключением того, что коадъюторы пользуются иногда так называемым правом преемства (futura successione), т.е. правом, в случае смерти или увольнения епископа, немедленно заступать его место, без всякого нового избрания и определения¹⁴⁶.

Оффициал есть церковный судья, который уполномочен от епископа рассматривать и решать все спорные дела, подлежащие суду епископскому. Должность эта является во французской и других католических церквах с XI века¹⁴⁷. Исторические обстоятельства, послужившие причиною установления этой должности, были следующие. Христиане первых веков, по заповеди апостола Павла¹⁴⁸, избегали языческих гражданских судов того времени и во многих делах и спорах между собою, касавшихся интересов мірских и временных, обращались к суду епископскому, избирая епископов как бы мировыми посредниками. Епископы придавали большое значение этой случайной своей обязанности, по тому убеждению, что пресечь вовремя тяжбу и ссору значит иногда уничтожить повод к преступлениям, предохранить целые семейства от разорения и пр. Поэтому, они с особенною заботливостью и вниманием рассматривали дела, представляемые на их суд, и старались, как можно, справедливо решать оные. Мудростью, осмотрительностью и справедливостью, мало по малу епископы приобрели авторитет своему суду, – так что, даже с переменою обстоятельств, когда императоры приняли христианскую веру и гражданские суды получили характер христианский, когда, следовательно, не было уже надобности избегать их, епископов по-прежнему часто избирали их пасомые посредниками в гражданских спорах и тяжбах. Императоры не только не запрещали епископам принимать на себя роль таких посредников; напротив сами законным образом признали за ними право рассматривать и решать, за исключением не многих, всякие гражданские споры, которые добровольно представляют на их суд лица тяжущиеся¹⁴⁹. После императоров, подобное же право за епископами признали в своих странах многие из европейских государей¹⁵⁰. Таким образом, церковь приобрела особого рода трибуналы, образовавшиеся под председательством епископов в каждой епархии и получившие обстановку и формы чисто гражданских судов. Но когда церковная юридикция, мало по малу развиваясь, всё более и более распространялась и усложнялась, и отправление ее становилось более и более трудным, ревность прелатов так же мало по малу охладела. В скором времени они не только перестали обращать особенное внимание на гражданские дела, представляемые на их суд, но даже перестали сами заниматься ими и начали поручать их избранным лицам из подведомственного им клира. Эти лица первоначально назывались просто викариями епископов, но потом получили особенное название оффициалов, и таким образом явилась новая в епархиях должность оффициалов.

В настоящее время, вышеуказанным правом – судить гражданские споры и тяжбы пасомых епископы нигде не пользуются, за исключением разве папских областей; но, как у нас, так и в католических странах, везде епископы пользуются правом суда в отношении ко многим таким делам, которые имеют характер двоякий, – церковно-гражданский, если можно так сказать. Мы замечали, что где вера и нравственность христианские признаю́тся основами самого гражданского общества, там преступления против них суть преступления не против церкви только, но и против отечества, и за такие преступления, с церковными, каноническими наказаниями там могут быть соединяемы наказания гражданские, по воле гражданской власти. Кроме того, где церковь признаётся основным общественным учреждением, там все служения церковные рассматриваются, как служения не только церкви, но и обществу. Отсюда, с одной стороны, эти служения там могут и должны быть вознаграждаемы не духовными только благами, но и временными вещественными выгодами; с другой стороны, преступления против обязанностей, соединенных с тем или другим служением, там могут быть наказываемы лишением не только духовных благ, но и известных гражданских преимуществ. Право суда подобных дел называется у западных канонистов правом суда внешнего, т.е. публичного, гражданского; оно противополагается праву суда внутреннего, т.е. духовного, в полном смысле, церковного. Дела, подлежащие суду внутреннему, епископ или решает сам, или поручает своему викарию; точно также он, сам или через своего викария, решает и те из дел, подлежащих суду внешнему, в которых нет споров между различными партиями, и которые составляют ведомство мирных дел, Jurisdictio voluntaria. Напротив, те дела суда внешнего, в которых есть или могут быть предполагаемы споры партий, и которые составляют ведомство спорных дел (jurisdictio contentiosa, jurisdiction contenticusc), во Франции в настоящее время епископ не может ни сам решать, ни через своего викария, но непременно обязан передавать своему оффициалу. Таким образом в древних оффициалиатах, где когда-то епископы, сами или через своих викариев, судили одни чисто-гражданские споры и тяжбы своих пасомых, ныне сами оффициалы, без участия епископов, рассматривают и решают споры, касающиеся дел церковных, но таких, на которые по праву имеет влияние и гражданская власть. Сюда относятся споры между клириками, касающиеся имущества церковного, всякие споры между клириками с одной стороны и мірянами с другой, преступления мірян против таинств, религиозных обетов, церковной дисциплины, важные преступления по должности клириков, влекущие за собою заключение в темницы, отрешение от должности и пр.¹⁵¹.

Отношения оффициалов к епископу, как видно отсюда, не так неопределенны, как отношения викариев. Епископы не имеют права ни распространять, ни сокращать ведомства дел, подлежащих суду оффициалов; они не имеют права также изменять определения и решения оффициалов. Так постановлено соборами, вследствие многих злоупотреблений епископов¹⁵².

Церковная юрисдикция обыкновенно разделяется на несколько степеней, именно – юрисдикция, принадлежащая епархиальному начальнику, составляет одну степень; юридикция, усвояемая митрополиту, другую степень; юрисдикция, усвояемая примату, третью степень. Сообразно с этим, и должность оффициалов имеет несколько степенных видов, по крайней мере – в некоторых католических церквах. Есть оффициалы епархиальные; это – церковные судьи, рассматривающие и решающие спорные дела, подлежащие ведомству епархиальных начальников. Есть оффициалы митрополитанские; они состоят при митрополичьих кафедрах и рассматривают апелляции, подаваемые на решения оффициалов епархиальных. Есть оффициалы приматские; это те, которым архиепископы, пользующиеся правами приматов, поручают рассматривать дела, переносимые по апелляциям на их суд из суда оффициалов митрополичьих. Таким образом, митрополит может иметь двух оффициалов: епархиального – для своей собственно епархии, и митрополитанского – для всех епархий своей митрополии. Примат может иметь трех оффициалов: одного – для епархии, непосредственно ему подчиненной, другого – для митрополии, ближайше от него зависящей, наконец третьего – для целого своего приматства. Предоставляется однако ж на волю архиепископам и приматам соединять эти должности в одном лице¹⁵³.

Право юридикции спорной усвояется иногда, в известных границах, кроме епархиальных начальников, самим кафедральным капитулам, аббатствам и другим учреждениям; посему и оффициалы бывают, не только при прелатах, но и при подобных учреждениях и в таких самых отношениях поставляются к последним, как к первым.

Кроме церкви галликанской, оффициалы есть и в других католических церквах; но их нет в папских областях и в других государствах Италии. Там не наблюдается различие между мирною и спорною юрисдикциею епископов, и все дела, подлежащие епископскому суду и управлению, поступают в одну и ту же епархиальную курию, где решаются, как мы видели, самим епископом или великим викарием. В русских католических епархиях есть оффициалы, но здесь несколько иное их значение и отношение к епископам: они считаются здесь председателями консисторий. Предварительному рассмотрению местных консисторий подлежат, правда, почти такие же епархиальные дела, какие во Франции подчиняются суду оффициалов; но голос консистории имеет значение только совещательного голоса. Епископы не обязаны непременно следовать заключениям консистории. Притом есть епархиальные дела такие, которые епископы могут поручать, могут и не поручать на рассмотрение консистории. Значит, наши католические епископы имеют возможность распространять и сокращать ведомство тех дел, на которые имеют влияние оффициалы.

Кроме рассмотренных нами чинов, некоторый вид прелатов епархиальных составляют еще архидиаконы; но лица, облеченные этим достоинством, обыкновенно входят в состав кафедральных капитулов; поэтому мы будем иметь случай коснуться их прав и их значения, при рассматривании самых капитулов, члены которых, в большинстве, относятся уже к низшей иерархической степени, следующей за прелатами.

(Продолжение следует).

Постоянный читатель „Отечественных Записок“, я не без удовольствия заметил резкую перемену в их суждениях о духовенстве в последнее время. Когда в первый раз поднят был вопрос о всеобщем распространении грамотности между крестьянами, „Отечественные Записки“, вместе с другими журналами, сильно восставали против назначения учителями, в сельских школах, сельских священников. В них они видели отсталых рутинеров и вообще людей, совершенно не способных к учительству. Но всеобщая потребность и настоятельная нужда в распространении грамотности в простом народе заставили открыть приходские школы в очень многих селах и, несмотря на противоречащие возгласы многих журналов, поставить в них учителями сельских священников, за недостатком ли других более способных учителей, или в убеждении, что и священники в состоянии заняться с успехом первоначальным обучением народа. Когда начали открываться во многих местах сельские школы и в открытии их духовенство приняло участие, более всех других сословий, когда начали во всех повременных изданиях публиковать о большем и большем развитии этого предприятия, когда успехи многих школ, руководимых священниками, обратили на себя всеобщее внимание; – возгласы в журналах о неспособности и отсталости священников стали появляться реже и реже. Наконец часто стали появляться отзывы о деятельности священников по распространению грамотности, проникнутые сочувствием и благодарностью к ним. Да, нужно быть слишком предубежденным и вооруженным против духовенства, чтобы остаться невнимательным к его всеобщему горячему участию в деле народного образования. Духовенство принесло на общую пользу – всё, что могло: свое знание, свои труды и даже скудные средства. Таким образом неумолимый ход событий поставил на другую точку зрения противников духовенства и заставил их переменить свое мнение о сельских священниках.

Из этого мы можем заключить, что для них, как и для нас, истина дороже всего, и что они готовы отказаться от своих мнений, если неопровержимые факты докажут их неосновательность. В этом убеждении, мы решились высказать несколько замечаний на суждения о русском духовенстве, высказанные в современной хронике России в июльской книжке „Отечественных Записок“.

Говоря о развитии образования в разных сословиях нашего государства, составитель хроники в таких выражениях отзывается о русском духовенстве: „Обратимся теперь к духовенству, которое, после войска, составляет, как известно, первую опору престола и отечества. Преобразований в духовном ведомстве никаких еще не последовало. Замкнутость, кастовое устройство, семинарское воспитание, отчуждение от общества, бюрократическое управление, произвол местных властей, отсутствие живой проповеди и, следовательно, живых убеждений – вот те старые действия, которым подчинено сельское духовенство, и на которые постоянно жалуются лучшие духовные журналы. Ко всему этому следует присоединить крайнюю бедность сельских священников и нравственное принижение их быта“. Не признавая всего сказанного за очевидные и неопровержимые истины, мы не намерены однако же опровергать здесь всех положений автора, – тем более, что некоторые из неверных суждений, с которыми мы наиболее не согласны, хорошо изъяснены или опровергнуты уже в повременных духовных изданиях. Мы разумеем здесь семинарское образование и отчужденность сельского духовенства от общества. О семинарском образовании помещена обстоятельная статья в „Трудах“, издаваемых при киевской академии, за настоящий год. Что же касается до отчуждения духовенства от общества, то еще в прошлом, 1860-м, году „Православный Собеседник“, один из лучших духовных журналов, ясно показал, что в этом отчуждении виноваты не столько священники, сколько общество, среди которого они действуют; и потому мы не намерены более распространяться об этих вопросах. Мы собственно имеем в виду остановить внимание на бедности духовенства, вину которого составитель хроники, кажется, вполне взваливает на само духовенство. По крайней мере, такой вывод можно сделать из следующих его слов: „Зная, как велика сила обрядного почитания церквей и монастырей в россии и порядков, соединенных с преподанием духовных треб православному люду¹⁵⁴, трудно постигнуть причины недостаточного содержания большинства нашего духовенства. Рассчитывая, сколько каждое православное семейство, в течение года, расходует на удовлетворение всех своих религиозных потребностей, считая тут: крещение, венчание, похороны, исповедь, причащение, миропомазание, водосвятие, панихиды, молебны, освящение жилищ, сельские праздники, праздничные объезды со крестами и т.д., – нельзя не придти к заключению, что цифра, жертвуемая народом собственно в пользу духовенства, должна быть очень значительна“. Прочитавши этот многосложный перечень доходов русского духовенства, мы невольно пришли в coмнениe – не шутит ли автор, не издевается ли он над скудными приношениями в пользу духовенства. Но серьезный тон всей хроники не позволяет нам допустить и в этом месте шутку или насмешку. Автор, по-видимому, вполне убежден, что плата за молебны, панихиды, водосвятия и проч. и проч., составляет весьма важный и богатый источник священнических доходов. Надеемся, что он переменит свое убеждение, когда из предлагаемого нами теперь обозрения доходов сельского священника с прихода, увидит, как они малы и недостаточны для содержания сельского духовенства.

Само собою, автор хроники не всё русское духовенство включает в категорию бедных. Духовенство обеих наших столиц, большей части губернских городов и некоторых уездных, живет совсем не бедно и по всей справедливости может быть отнесено к среднему классу общества, как по своему образованию, так и по состоянию. Оно не только имеет возможность жить прилично, содержать и воспитать свое семейство, но даже большею частью имеет средство обеспечить его и по смерти своей, так что дети его не остаются без приюта, подобно детям духовенства сельского, которые, по смерти своих отцов, часто не имеют где главы преклонить, – особенно там, где домы священников построены на церковной земле и принадлежат обществу. Это, без сомнения, и автору известно; и, говоря о бедности русского духовенства, он разумел, конечно, собственно сельское духовенство. Если только действительно составитель хроники здесь разумел сельское духовенство, то смеем уверить его, что он очень мало знаком с бытом и источниками доходов его. Длинный ряд треб и таинств, перечисленных автором, представляет только богатый перечень, но ничуть не доставляет богатых доходов. Если бы священники содержались исключительно этими доходами, то бо́льшая часть из них жила бы в десять раз беднее, нежели теперь живет, и положительно не имела бы средств не только воспитать, но, может быть, даже пропитать свое семейство. Автор, вероятно, доходы сельских священников от разных треб почитает хоть сколько-нибудь подобными доходам духовенства столичного или хоть духовенства губернских городов. Напрасно. В этом отношении, нет и тени сходства между тем и другим духовенством¹⁵⁵. Хотелось бы провести параллель между платою за требы сельского и городского или даже столичного духовенства, чтобы показать громаднейшую разницу между ними. Но цифры любят точность. А мы хотя и знаем приблизительно доходы городского и столичного духовенства, но точным знанием – особенно последнего – не можем похвалиться. Мы с уверенностью можем только указать на доходы сельского духовенства, и потому ограничимся указанием только на них. Как ничтожна плата за все исчисленные церковные требы, можете видеть из прилагаемой здесь таблицы приблизительного расчета этих плат¹⁵⁶. Если бы все эти духовные требы были совершаемы для всякого прихожанина, или по крайней мере для всякого двора, тогда действительно цифра доходов от них для священника (кроме причта) могла бы быть довольно значительна, – от 300 до 500 рублей. Но все исчисленные требы, исключая необходимых – исповеди и причащения, посещения с крестом и молитвою и некоторых других, – совершаются не многими и не очень часто. Возьмем для примера приход, в котором состоит до 500 душ мужского пола; – это средственный приход. В нем в течение года может быть до 25 крещений, 18 погребений, 9 браков, и за всё это всему причту придется получить рублей около 55. Далее – водосвятие, молебны, акафисты и панихиды большею частью совершаются в церкви, в дни воскресные и праздничные, когда бывает литургия. Положим, что литургий будет сто в году и что при всякой из них священник с причтом получит 75 коп.; – это даже максимум для среднего прихода. Теперь, пусть в домах прихожан будет 15 панихид, – это 3 р.; освящений домов, молебнов и прочих треб в домах 20, – это принесет причту, положим, 5 рублей. Затем остаются еще – посещение домов с молитвою, с крестом и со святою водою. Полагая в селе 250 домов (?) и считая с каждого дома по 9 коп. в год, – получим 22 р. 50 коп. Прибавим к этому еще сорокоусты, общие панихиды в великий пост, годовые поминальные дни – вторник фоминой недели и дмитриеву субботу; – это принесет причту дохода до 40 рублей. Вот вам весь общий доход причта – 180 рублей. По отделении из этого третьей части для причетников, на долю священника остается 120 рублей. Прибавьте к этому доходы, поступающие исключительно в пользу священника, – за исповедь и даваемые священнику благочестивыми людьми на молитвы. Пусть это принесет ему еще 50 рублей. Таким образом 150 рублей составляет ежегодный доход сельского священника на средственном приходе. На приходах лучших эта цифра несколько возвышается, а на меньших она бывает гораздо ниже. И эта цифра, жертвуемая прихожанами в пользу священника, по-вашему, очень значительна! Да, если бы священник жил, как все его прихожане, если бы дети его, обучившись при нем грамоте, тем и оканчивали курс своего образования, – еще бы можно было ему как-нибудь извернуться сто пятьюдесятью рублями. Но согласитесь, что он получил хоть какое-нибудь образование, что это образование развило в нем вкусы и потребности совершенно неизвестные простолюдину; что ему необходимо воспитать детей своихъ иначе, чем воспитываются дети его прихожан. Ему часто приходится содержать двух–трех детей своих в училищах – в уездных или губернских городах, где на содержание каждого из них нужно употребить не менее 75 рублей. Тут уже решительно нет возможности священнику извернуться своим доходом с прихода. – Нет, не огромна эта цифра, какою она вам кажется, и нисколько не удивительно, что священники не богатеют от этих доходов; напротив, трудно пришлось бы им жить, если бы все жизненные средства их ограничивались одним этим скудным доходом. Может быть, они жили бы беднее, нежели каждый из их прихожан.

Еще менее приносят доходы духовенству перечисленные автором далее источники. „Нужно сюда присоединять, – продолжает он, – еще продажу церковных свечей, которая составляет также не маловажный сбор, продажу образов и других предметов у св. мощей, приношение чудотворным иконам, лепты бросаемые в церковные кружки и т.д. Куда же деваются эти суммы?“ – Суммы эти имеют свое назначение; но только непосредственно в пользу приходского духовенства никогда не поступают. Деньги, выручаемые от продажи церковных свечей, а также от продажи венчиковых листов и разрешительных молитв, не поступают ни в пользу причта, ни в пользу церкви, при которой они выручаются. Первые из них¹⁵⁷ через консистории поступают в общие капиталы духовного ведомства, а последние через консистории же непосредственно передаются в духовно-учебные ведомства своей епархии и употребляются на другие нужды епархиальные. Но ни те, ни другие не составляют неотъемлемой собственности консисторий, или высшего духовно-учебного начальства. Они имеют обширное и важное назначение: на них содержатся все духовно-учебные заведения империи. Может быть, составителю хроники не известно, что на содержание духовных училищ, семинарий и академий ничего не отпускается из государственного казначейства; а все расходы их покрываются собственными средствами духовного ведомства. Возьмите во внимание и то, сколько у нас есть духовно-учебных заведений. У нас более двухсот духовных училищ, до пятидесяти семинарий, четыре академии. Значит, не многим меньше учебных заведений министерства народного просвещения. Но не в числе заведений всё дело: ни одно ведомство не принимает такой огромной опеки над сиротами, как духовное. И потому у нас, в духовных заведениях, чрезвычайно много казеннокоштных воспитанников; студенты всех четырех академий содержатся на казенный счет; потом – в каждой епархии, в училищах и семинарии, целые сотни казеннокоштных, известных под именем бурсаков (напр., в киевской епархии их более пятисот). Конечно, на содержание стольких заведений и стольких воспитанников требуется очень значительная сумма. Положите ее хоть вполовину той, которая отпускается на учебные заведения министерства народного просвещения. Вот вам и назначение свечных и отчасти венчиковых сумм духовного ведомства. Сюда поступают они, здесь и расходуются все, а не истощаются в консисториях и других духовных присутственных местах, как наговорили вам какие-то опытные люди.

Что касается перечисляемых далее источников доходов и продажи образов и других предметов у св. мощей, и приношений чудотворным иконам, то от этих доходов нисколько не теплее всему, а особенно сельскому, духовенству, как потому, что при огромном большинстве сельских церквей вовсе нет продажи образов и проч., так и потому, что если она где-нибудь и есть, то вся выручка от нее поступает в пользу церкви, но ничуть не в пользу священников или причта. Монастыри, в этом отношении, вы должны отделять oт белого духовенства. Благодаря религиозной ревности нашего народа, его благочестию и любви к благолепию храмов, наши монастыри, особенно важнейшие, с древних времен были обогащаемы значительными вкладами и приношениями, как государей, так и частных лиц; можно даже сказать, что и в настоящее время источники монастырских доходов не оскудевают, благодаря тому жe благочестивому усердию православного русского народа. Но все эти приношения и вклады, равно как и выручки денег за продаваемые при монастырях священ. вещи, всегда составляли достояние монастыря, и никогда не поступали в дивиденд монашествующим.

Наконец скажем и о назначении упоминаемых вами лепт, бросаемых в церковные кружки. Лепты эти, известные под именем кошельковой суммы, ни малейшею долею не идут на содержание духовенства. Вам, конечно, известно, что все наши храмы ремонтируются, украшаются и не редко строятся собственными средствами прихожан, и – иногда других посторонних благотворителей. Вот на эти-то потребности назначается вся кошельковая сумма. Прихожане знают ее назначение и строго следят за нею. Сумма эта не находится даже в полном ведении приходского священника; общество избирает из среды себя церковного старосту, который должен ведать эту сумму и давать в ней отчет обществу. Нередко оно избирает, кроме старосты, еще нескольких благонадежных хозяев, которые обязываются по временам поверять кошельковую сумму. Очевидно, что сумма эта нисколько не составляет источников доходов нашего духовенства.

Итак, из всех перечисленных вами источников обогащения духовенства, одни вовсе не принадлежат ему, особенно сельскому белому духовенству, а другие доставляют очень скудные средства существования. И если бы духовенство опиралось единственно на эти средства, – мы видели бы его еще в большей бедности и в большем нравственном принижении, нежели как теперь оно нам представляется. В настоящее время даже нельзя назвать всё наше сельское духовенство бедным. Бо́льшая часть его живет прилично, в своих домах; воспитывает своих сыновей, а иногда и дочерей, в губернских городах, на что издерживает довольно значительные суммы. Откуда же, спросите, берет оно эти средства, если доходы его так ничтожны, что с трудом могут доставлять ему пропитание? Да оттуда же, откуда берут средства жить прилично, служащие в губернских городах или в столицах, на небольшом жалованьи, благородные труженики. Посмотрите, сколько есть для них занятий, приносящих больший или меньший доход, вне круга их служебной деятельности. Одни занимаются переводами с иностранных языков, или составлением оригинальных статей для каких-нибудь журналов; другие заведывают делами своих доверителей в различных присутственных местах; иные управляют домами богатых людей, или занимаются обучением детей в частных домах и т.п. Подобными же занятиями, не входящими в круг служебной деятельности, и священники сельские приобретают средства, улучшающие их житейский быт. Само собою, по своему положению среди сельского народонаселения, по своему образованию, по недостатку средств, а иногда и охоты, следить за умственным движением и современными потребностями общества, не многие из них посвящают свои досуги умственным занятиям, с целью извлекать из них какую-нибудь материальную пользу. Их занятия соответствуют общественной сфере их положения. Все священники, за очень редкими исключениями, непременно занимаются земледелием. Земля для них есть тот капитал, из которого они извлекают себе всё необходимое для их житейских нужд. Отсюда они получают себе и своему семейству пропитание, одежду и удовлетворение вообще всех домашних потребностей; отсюда же они имеют небольшие избытки, которые употребляют на содержание своих детей, воспитывающихся вне семейного круга. Конечно, земля и труд суть капиталы, которые нельзя мерить одной обшей меркой. Здесь, как и в других сферах деятельности, кроме количества и качества возделываемой земли, много значит способность, уменье, предприимчивость, настойчивость в преследовании своих целей и другие нравственные качества делателя; равным образом здесь имеют также значение вспомогательные капиталы, при помощи которых производитель делает большие или меньшие обороты. Поэтому-то священники сельские, возделывающие землю, не все извлекают из этого одинаковые выгоды. По крайней мере, можно утвердительно сказать, что половина из них, если не бо́льшая часть, извлекает из земледелия достаточные средства, вполне удовлетворяющие всем потребностям их быта. Есть даже немало таких священников, которые из этого источника добывают очень богатые доходы, прекрасно обеспечивающие положение их семейств. – Мы не говорим здесь о других занятиях, как умственных, так и материальных; они являются как редкие исключения, к которым прибегают очень немногие священники. Земледелие есть общее достояние всех наших сельских священников, при настоящем их общественном положении; потому мы и остановились исключительно на нем. Вот на этот источник доходов нашего духовенства не мешало бы указать автору рассматриваемой нами хроники. С этой стороны, он вправе был бы упрекать наших священников; многие из них действительно не извлекают из земледелия тех доходов, которые они могли бы извлечь, при большем образовании и старании, при большей предприимчивости и настойчивости.

Наконец, считаем не лишним указать еще на одно средство в жизни русского духовенства, – на жалованье. До сороковых годов всё русское духовенство содержалось исключительно двумя указанными нами способами: – доходами от церкви и земледельческими трудами. Но слишком бедные средства, извлекаемые из этих двух источников духовенства некоторых епархий, заставили правительство обратить внимание на его положение. Бедность поставляла духовенство этих епархий в полную зависимость от своих необразованных прихожан, неминуемым следствием которой было нравственное унижение его и жизнь вовсе не согласная со званием и назначением духовенства. Чтобы вывести его из этого положения, чтобы поднятъ упавшее духовенство в глазах общества, правительство нашло нужным дать ему жалованье. Таким образом, с сороковых годов начали постепенно назначать жалованье у разных епархий, и в настоящее время почти половина русского духовенства пользуется этим благодетельным пособием правительства. Конечно, это жалованье не слишком значительно, – сельские священники получают от 80 до 140 рублей, смотря по классу их прихода; – но и это не большое пособие, приложенное к прежним средствам духовенства, оказало очень заметное влияние на положение священников. Для тех, которые помнят положение духовенства в период, предшествующий назначению жалованья, хорошо известна та благодетельная перемена, которую произвело жалованье в житейском его быту, в общественном положении и в самой нравственной жизни. С назначением жалованья, священники стали приличнее одеваться, порядочнее содержать свои домы или квартиры; в отношении к прихожанам получили бо́льшую самостоятельность, и вследствие этого стали оказывать на них гораздо большее влияние. Самый нравственный и умственный уровень духовенства значительно возвысился с тех пор, как оно начало получать жалованье. Улучшение его материального быта дало возможность сознать в себе и отчасти удовлетворять более высокие и человечные потребности. Многие священники стали выписывать журналы и через эти органы следить за современным движением общества во всех его отношениях. Вам странно покажется, каким образом незначительное жалованье могло произвести в быту духовенства такую значительную перемену. Для людей, имеющих огромные средства к жизни, для людей познакомившихся с роскошью, прибавка к их средствам столь малого жалованья была бы совершенно не заметна. Но для духовных, которые помнят бедность своих дедов, которые знают бедность своих отцов, которых воспитание сопровождалось скудостью и недостатками, которым роскошь едва известна по имени, – для духовных прибавка эта очень много значит. Только пусть назначением этого незначительного жалованья не устраняют, или не лишают их прежних способов существования – доходов от прихожан и хозяйственных промыслов. Странно слышать, как некоторые господа, пользующиеся влиятельным общественным положением, обеспеченные значительным жалованьем, претендуют совершенно лишить священников доходов от прихода и упрекают тех, которые получают эти доходы, в чем бы вы думали?.. в любостяжательности, в жадности! Да помилуйте, можно ли священнику, человеку по необходимости семейному, а иногда и многосемейному, прожить на сторублевом жалованьи? Многие господа, получающие до тысячи и более рублей жалованья, следовательно, обеспеченные гораздо лучше священника, не лишают себя удовольствия получать за свои труды, – труды по службе, – кое-какую благодарность, как они называют это на своем деликатном языке. А бедного священника, взявшего пятнадцать или десять копеек за молебен или за панихиду, эти самые господа обвиняют в жадности и любостяжательности! Ведь плата духовенству за требы не есть взятка; это способ вознаграждения его за труды, – способ, дозволенный правительством, и во многих местах единственный. Это остатки того кормления, которым в древности содержалось почти всё русское чиновничество. И если все другие классы служащих избавлены от этого жалкого способа существования, а духовные как бы прикреплены к нему, – в этом не их вина. Духовенство само чувствует тягость этих копеечных доходов; священники сами чувствуют унижение от этих жалких поборов со своих прихожан; но не имеют средств избавиться от них. Желательно, чтобы были устранены эти доходы; но только не сторублевым жалованьем.

Д. Пономарев

Простой народ любит чудесные истории; мамки и няньки при всяком удобном случае рассказывают их детям и не простых людей. Родители не обращают на это должного внимания, почитая слушание подобных историй занятием невинным и полезным для развития умственных способностей дитяти. Есть даже педагоги, которые ученым образом доказывают пользу сказок. Один из них выражается следующим образом: „Детство народов говорит языком поэзии к потомству, и детство каждого человека не менее бывает восприимчиво для міра поэзии. Детство народов хочет вдохнуть в бездушную природу свою живую жизнь; оно заставляет говорить деревья и источники; оно переливает полноту своих кипучих чувствований как на одушевленные, так и бездушные предметы внешнего міра, и смотрит на этот мір не светлым оком разума, который различает субъект от объекта, но оком сердца, которое с любовью открывает себя міру и заставляет его являться в розовой одежде очаровательной фантазии. Детство человечества, равно как и каждого человека в частности, живет верою, любимое дитя которой есть чудо. Вот из этих-то ранних дней жизни народов, из этого богатого верою и воображением времени происходят наши сказки, – эти любимые цветы невинного детского чувства, цветы, которые и теперь с удивительною силою привлекают к себе неиспорченную юность“¹⁵⁸.

Как ни красноречиво изложены эти мысли, но они не верны; и на пастыре церкви лежит обязанность предостеречь родителей от подобных советов новейших педагогов.

Чувство истины, которое непременно должно быть пробуждаемо и воспитываемо в сердце дитяти, находит в сказках не маловажное оружие против себя.

Детство каждого человека в частности не всегда можно уподоблять детству человечества вообще. Детство народов было временем язычества, – временем, когда люди, не имея божественного откровения, чувством испорченного сердца своего старались достигнуть общения с невидимым міром. Почитая этот мір прекрасным, но не имея ясных и верных сведений о нем, они предавались мечтаниям и изображали его красками своей живой и богатой фантазии.

При таком взгляде на предметы, вера в диковинные вымыслы была, можно сказать, естественна. Но естественна ли она теперь, когда мы имеем ясное учение о невидимом міре в слове Божием? Если сказки происходят из богатого вымыслами фантазии міра языческого, то вопрос о пользе их для детей христианских скорее может быть решен отрицательно, нежели положительно. Ибо, разве не может быть, что дитя, слушая языческие сказки, по наивной простоте своей прельстится міром ложным? И следовательно, разве не может быть, что чем больше этот мір будет казаться дитяти привлекательным, тем меньше оно станет следовать чувству истины, тем меньше будет восприимчиво к внушениям высшим?

„Детство живет верою“. Но это было бы ужасное несчастье, если бы оно не жило верою, если бы сомнение было древнее веры! И если дитя живет верою, поэтому самому мы обязаны внушать детям только истину, должны предлагать им сущую действительность; и в этом случае нет ничего полезнее для дитяти, как библейская и церковная история.

Дитя еще не различает истины от вымыслу. Оно и вымысл принимает за истину; точно также, как принимали его народы младенчествующие. Сказки языческие потому и вкоренились в памяти народа, что им некогда „верили“. Если бы сказка ддя наших детей имела только значение занимательного произведения фантазии, тогда можно было бы не запрещать дитяти такого невинного занятия. Но сказки имеют притязание на веру; они укореняются в жизни народа и, следовательно, легко могут, даже против знания и воли воспитателя, подавить в детях чувство истины. Дети всегда бывают настроены слушать фантастические повести; и эти повести, подобно ползучим растениям, имея корень в древности языческой, расстилаются и на нашей почве и приносят плоды по роду своему и подобию. Напрасно думают, что вред, происходящий от сказок, будет уничтожен дальнейшим воспитанием и наставлением детей. Это тоже самое, как если бы кто думал, что яд, который он вливает в рану, не распространится на прочие части тела, когда, в последствии, будет принято внутрь противуядие. Яд быстро распространяется по организму; а противуядие, принятое не вовремя, очень часто бывает бессильно для того, чтобы остановить смертоносные следствия. Как бы воспитатель ясно ни сказал, что сказка не истина, – фантазия детей продолжает обрабатывать данную материю и, скорее или медленнее, претворяет ее в свою духовную жизнь.

„Детство живет верою, любимое дитя которой есть чудо“. Это положение совершенно ложно. Ибо что такое чудо? Для Бога, который сотворил и содержит весь мір своим всемогущим словом, нет чуда; а для нас, кои ничего не можем постигнуть, всё есть чудо. И если не каждый предмет видимого міра изумляет воображение человека взрослого; то это потому, что с многими предметами мы уже свыклись. Что же касается дитяти, которое еще не сделалось рабом привычки, то для него всё в видимом міре ново, всё носит в его глазах печать чудесного, – и самая действительность кажется ему чем-то таинственным и необыкновенным. Скоро однако ж пробуждается в дитяти жажда истины, и оно старается „уразуметь“ чудеса міра.

И так, неужели только не истинное, не действительное и баснословное может быть чудом, которым вера детства забавляется, как своею любимою игрушкою? Неужели история веры и жизни христианской менее представляет любопытного, чем баснословный мір языческий? Нет, когда воспитатель старается занять мысль дитяти не истинным и не действительным; то это служит доказательством того, что он не умеет облечь действительность в приятную форму и рассказать об ней увлекательно. Для неиспорченного дитяти, которое в следствие мудрых наставлений воспитателя познало истину, истина приятнее всего.

Перо мое весьма слабо, чтобы изобразить ту полную, сердечную веру, пламенное усердие, с каким православный народ прибегал к ходатайству святителя Тихона. И вера его на многих низвела благодать Божию.

Я был ближайшим свидетелем множества чудесных исцелений, совершившихся благодатною силою святителя и чудотворца Тихона. Упомяну теперь только о некоторых: 12 августа, две женщины около 30-ти лет и девица 20-ти лет, имевшие потемнение зрачка в обоих глазах, так что не могли ничего видеть и ходили с проводниками, – первые – по несколько лет, а последняя с февраля месяца текущего года, быв приведены ко гробу св. угодника Божия, помолясь приложились к оному, и тотчас все получили прозрение. Некоторые бесновавшиеся во время поднятия гроба св. Угодника и перенесения св. мощей на средину храма, неистово рвались и производили чрезвычайнейший крик и шум до самого крестного хода на двор монастыря из храма Рождества Богородицы со св. мощами; в это время в сильном ослаблении падали на землю и лежали на ней около четверти часа без чувств; потом сами вставали и старались приложиться ко гробу св. угодника Божия; исполнив это, отходили от раки св. Угодника в совершенном исцелении и с полными силами. – Также, во время всенощного бдения во храм Рождества Пресвятой Богородицы, того же 12 августа, приносили увечных крайне расслабленных от сильной, застарелой простуды и испуга, и других больных, не имевших никакого движения во всех оконечностях, которые у них были сведены к туловищу; больных этих клали на пол, на то место, где почивали св. мощи угодника Божия, святителя и чудотворца Тихона, служили там молебны; после чего больные сами вставали, радостно и слезно благодарили Господа Бога и угодника Его святителя Тихона.

13 августа, когда св. мощи были поставлены в соборе с левой стороны на приготовленное для них место под сенью, девица 22-х лет, не имевшая зрения от рождения, отслужив молебен и приложившись к св. мощам святителя Тихона, тотчас прозрела. Благодати чудного исцеления при св. мощах Угодника Божия сподобился мужчина около 27 лет, имевший с младенчества от ушиба спереди и сзади два больших горба, из коих первый – спереди, начинаясь с верху от нижней части шеи и простираясь вниз до так называемой подложечки, продолжался по сторонам до обеих подмышек; второй – сзади, начинаясь вверху также от нижней части шеи и продолжаясь вниз, оканчивался соответственно переднему горбу, и по сторонам также продолжался к боковым частям переднего горба, так что между им и подмышками оставалась незначительная промежность, не занятая горбами; на средине эти горбы имели довольно значительные тупые возвышения около 2⅓ вершк. вышиною, а в окружности более 8 вершк. В каждом. Когда этот страдалец отслужил молебен и благоговейно приложился к св. мощам, горб спереди вдруг уничтожился, но сзади еще остался; – после я видел сего страдальца, видел и сам утешался, как он с радостными слезами на глазах благодарил Господа и Его святого Угодника. Подобным образом исцелившихся, видел я и других больных, имевших различные раны на разных местах тела, цынготного и золотушного свойств. Всё это ясно доказывает обильную благодать Вседержителя, дарованную Им угоднику своему святителю Тихону. Описанные больные, получившие исцеление от св. угодника Божия Тихона, являлись на месте исцеления к местному начальству для объявления оному о полученной ими милости Божией; другие же исцеленные, не ведая, кому заявить об их исцелении от болезней, объявляли о полученных ими от Святителя благодеяниях одному лишь народу, – некоторым сторонним лицам, бывшим около их вблизи. Вероятно, описанные чудотворения, по собрании полных сведений, будут в свое время опубликованы.

Право на парохию представляло в себе два, по-видимому, разнородные и независимые одно от другого начала, избирательное и наследственное. Первое имело всю силу только тогда, когда наличный священник умирал, не оставляя по себе детей мужского или женского пола, или же выбывал в другую парохию; второе – когда он умирал или выходил за штат, оставляя после себя детей.

Как только священник умирал бездетным, или выбывал в другую парохию, местное духовное правление тотчас посылало от себя в деревню депутата – кого-либо из священников своего ведомства. Приехав в деревню, депутат объявлял о себе громаде, и, по совету с лучшими хозяевами, назначал день выбора. Деревня оживлялась тогда больше, нежели в храмовой праздник, – самый веселый для нее в году день. Священники и лучшие хозяева соседних деревень считали долгом на этот раз приехать „до громады в гocти“, тем более, что в будущем священнике они ожидали приятеля или неприятеля себе, – вообще человека, с которым нельзя оставаться в неопределенных отношениях. В каждом почти дворе, поэтому, был гость, обычные работы прерваны. Между тем, как только становилось гласным, что парохия осталась без наследника, в деревню с различных сторон собирались претенденты на нее; это были: священники других, худших парохий, диаконы, дьячки, праздные поповичи, вообще люди грамотные всякого звания, часто бурсаки из киевской академии, черниговской и переяславской семинарий, особенно же священники безместные. На ту пору громада делалась „великим человеком“: претенденты униженно искали ее внимания; они долгом считали явиться с поклоном к зажиточным хозяевам, каждого из них величали то дядьком, то батьком, обещали почитать громаду, слушаться хозяев; чернь по целым дням угощалась ими, образуя около каждого кружки, а потом партии. Разумеется, что каждый из них пользовался различными способами выдвинуть себя в общем внимании перед прочими искателями. Резче всех выдавались между ними безместные священники. Их было четыре рода:

1) Выходцы из польской украйны, между которыми были: а) православные, спасавшиеся от фанатизма униатов, и b) униаты, желавшие принять православие. Они являлись на форпосты, откуда отправляемы были в киевскую губернаторскую канцелярию. Последняя, приведши их к присяге на подданство России, отсылала к киевскому митрополиту. От первых, по соображении всех обстоятельств побега, которые они излагали в консистории под присягою, и после исповеди у кафедрального духовника, требовалась только ставленническая грамота; митрополит утверждал эту грамоту своею подписью, и затем выдавал особую грамоту „на приискание места“ в его епархии. Иные же переступали границу вовсе не в видах подданства России, а приезжали или на ярмарки, или на богомолье в Киев, или к знакомым „в гости“ и под.; в веселом кружке священников, или громады, в котором не шептались, озираясь по сторонам, не рассказывали о свежих кровавых сценах в какой-либо соседней деревне, приезжий проникался потребностью свободы от необузданности польского шляхетства и фанатизма униатов, – и шел в губернаторскую канцелярию... Что касается униатов, то, после допроса и исповеди, над ними совершали обряд присоединения к православию. В присутствии консисторском они должны были громко прочитать исповедание православной веры и присягу в том, что они оставляют „богомерзкую унию ради единого благочестия“ и „до кончины жития своего пребудут во святом благочестии, а на богомерзкую унию никогда не возвратятся“¹⁶⁰. Понятно, что как бежавшие, так в особенности случайно принимавшие подданство русское являлись большею частью без всяких документов, свидетельствующих об их звании. Как узнать, действительно ли они имеют сан священства? В таком случае распрашивали по ярмаркам, искали свидетелей из украинцев, которые или видели их служащими в какой-либо церкви, или же положительно знают их, как священников показываемых приходов; свидетели присягали в консистории, после чего искателям выдавалась от местного архиерея ставленническая грамота, а потом и грамота на приискание прихода.

2) Священники, получившие сан в Молдавии или в Греции. В XVIII столетии еще сильно держался в низших слоях Малороссии обычай иметь священный сан „про запас“. В период всеобщего иерархического расстройства в юго-западной Руси, громада и помещики большею частью сами прогоняли своих священников, если они не поладили с ними, и принимали других, не сносясь ни в том ни в другом случае с местным епископом, – принимали всякого, от какого бы епископа он ни получил священный сан, лишь бы громада знала, что он священник и честный человек. Отсюда для многих лиц в народе было побуждение держать на всякий случай сан священства, чтобы не было за ним остановки, когда ближайшей громаде вдруг понадобится парох, а с другой стороны не было никакой нужды обращаться за священным саном к епархиальному архиерею, но к тому, от которого скорее и легче достается он. В то время юго-западная Русь наводнена была греческими путешественниками-митрополитами, епископами, – которые, переходя с места на место, то за милостынею для своей епархии, то как изгнанники из отечества, ищущие приюта, раздавали священный сан всякому, кто бы ни пожелал его, считая это для себя одним из средств к жизни¹⁶¹. Малосостоятельные искатели священного сана поджидали таких архиереев и спешили к ним, потому что плата, которую они требовали за посвящение, была гораздо меньше той суммы, которую приходилось расходовать в кафедре местного епископа при рукоположении. Получивший таким образом сан жил, как и прежде, – пахал землю, отбывал панщину, или же служил наймытом и под., заискивая при этом внимание соседних громад и поспешая в праздные парохии на выборы, пока судьба наконец приютит его. В 18-м веке правительственные нити и в этом отношении затянуты крепче; но обычай, сжившийся с характером народа, не тотчас мог уничтожиться; тайком проповедовал он свою законность, часто то там, то сям робко и судорожно прорывался наружу, и потом, как невольный преступник, ожидал себе милости или наказания. Нельзя было уже в то время громаде прогнать старого и принять нового священника без воли местного архиерея; строго преследовались святокупство и безместные священники; греческие архиереи-путешественники не могли даже совершать здесь богослужения без согласия правящего архиерея. Но а) при поступлении на парохию, желание громады считалось еще и у правительства настолько же законным и необходимым, как и воля местного архиерея: если громада сильно стояла за выбранного ею священника, архиерею трудно было отказать ей, особенно если она доказывала его честность и его „невольное прегрешение“ в незаконном приобретении сана; иначе происходил сильный беспорядок, потому что определение на парохию по воле одного архиерея, мимо желания громады, считалось незаконным. б) В смежных с украйною турецких областях греческие епископы держали себя точно так же, как некогда в юго-западной Руси. Там каждый почти значительный приход имел своего особого епископа; кроме того, повсюду было много епископов безместных, получивших сан в награду за услуги патриарху или турецким сановникам. Те и другие епископы получали право рукополагать всякого, кто пожелает, если он не имеет препятствий, указанных церковными правилами. Так как все эти епископы жили крайне скудными доходами и под слабым надзором, условливавшимся на каждом шагу турецким произволом, то они пользовались правом рукоположения – одним из существенных источников своего содержания – в широких размерах... Священный сан можно было получить у них всякому за ничтожную плату. В 1728 году таким путем явился у киевского митрополита викарий, епископ украинский, рукоположенный ясским митрополитом¹⁶². Таким образом, существовала еще возможность получить священный сан помимо епархиального архиерея и с ним добиться парохии. На допросах в консистории такие священники однообразно рассказызывали историю своего рукоположения. Например: „Жил я, – говорит о себе один из них, – при тесте своем, священнике Феодоре, 7 лет; умер мой тесть, и я остался с семейством своим без пропитания и приюта. Думал я и думал, откуда бы добыть себе пропитание, и поехал с одними купеческими детьми в город Яссы, рассчитывая на вспоможение одного знакомого мне там священника. Когда я просил его посоветовать мне службу какую-нибудь, или какое занятие, посредством которого я заработал бы себе что-нибудь на пропитание, – он мне отвечал: „здесь приходящих в попы посвящают“. „Я пошел к Никифору, митрополиту волошскому (валахскому) и ясскому, тот и посвятил меня во священника ни на какую парохию, за деньги, которые дал мне знакомый священник Феодор“¹⁶³. Другие говорили, что „желая священного сана“, они не могли ехать к своему архиерею „за неимением денег на посвящение“, а греческие и волошские епископы посвящают дешевле. Летом, в косовыцю и в жнева. они отправлялись в бедную рабочими руками Бессарабию и Молдавию „на заробитки“, нанимались у кого-либо косить или жать хлеб, получали за это значительную, по сравнению с местною, плату, шли потом с нею к ближайшему епископу, и возвращались к своему семейству с священным саном, имея и оригинальную грамоту на свой сан, писанную часто на клочке бумаги, оторванной от какой-либо тетради¹⁶⁴. И вот он – священник, но безприходный, и потому опять-таки не имеющий с чего жить, нуждающийся с семейством своим в пропитании. Если не вызывается ходатайствовать за него какая-либо громада, он решается сам явиться к местному архиерею, понести какое угодно ему наказание, чтоб получить от него прощение в своем поступке, признание священного сана и парохию. Дознать подлинность ставленнической грамоты положительным путем не было никакой возможности; поэтому, после исповеди и подробного допроса в консистории и соображения всех обстоятельств его жизни, пользовались разными патриархальными способами, как например – если рукоположивший архиерей подписан был на какой-либо бумаге, имеющейся в консистории, то отыскивали эту бумагу и сличали подпись его с подписью ставленнической грамоты; или же требовали представить свидетелей его рукоположения и под. В кафедре долго держали их, грозили судить их, „яко похитителей священного сана“, часто решали оставить их на всю жизнь „без богослужения, рясоношения и рукоблагословения“, но почти всегда потом прощали их и выдавали им грамоту на приискание места. Получивший эту грамоту мог, в продолжении целого года, объезжать всю епархию, расспрашивая о праздных парохиях, и просить согласия громады, а также совершать богослужение, где угодно, с согласия местных священников.

3) Священники, продавшие свою парохию. Право продажи прихода было так же осколком прежних бесправных времен. В 16 и 17 веке по всей юго-западной России помещики располагали церковью и парохиею своего имения по своей воле, – пускали их в аренду жидам, мещанам, зажиточным крестьянам, которые от себя уже содержали священника и проч., а так же вольным священникам, или же награждали ими кого-либо из своих слуг за верную службу, подобно как король награждал своих придворных епископскими и игуменскими кафедрами, – с правом продать или подарить свое право другому, или же передавать его из рода в род в своем поколении¹⁶⁵. Претензии на награду дворовых слуг парохиями высказывались малороссийскими помещиками и в 18 веке. Так в 1743 году графиня Наталья Разумовская посылает к митрополиту Рафаилу Заборовскому своего лакея Богдановского, прося рукоположить его во священника в село Орловку (нежинского уезда) единственно за то, как пишет она к митрополиту, что „оной Богдановский как прежде, так и поныне ко двору моему благоприятний и во услугах не ленивий и добропорядочний“¹⁶⁶. Тем же самым путем и у священников 18 века, в особенности у тех, которые наследовали свою парохию от деда и прадеда, и знали по преданию, что парохия эта подарена их предку таким-то паном, осталось в обычае и право продажи своей парохии. Здесь должно отличать уступку парохии за деньги и продажу ее. Искатель прихода обыкновенно подседал к безсемейному и безродному старику священнику, предлагал ему условленную сумму, содержание и приют до смерти, с тем чтобы тот уступил ему свою парохию. Но другие продавали свои парафии, или из побуждений бедности, подобно как продаются необходимые вещи с целью приобрести на место их более дешевенькие, а остатком залатать дыры, или же с целью – на полученные за продажу деньги добыть себе лучшую парохию. Иной же продавал ее без этих видов и побуждений, просто увлеченный кучею карбованцев и разгоряченный веселою компанией, в которой не выходила из рук чарка. Покупатель успевал заранее задобрить громаду и уверен был в ее согласии; а продавец извинялся в кафедре, что он должен покинуть свою парохию единственно из видов родства или хозяйства, из-за недоброжелательства к нему громады и помещика и под.; – он добывал себе грамоту на приискание новой парохии.

4) Священники, произвольно покинувшие свою парохию. „Жил я на своем приходе – в селе Бортничах, – говорит один из таких священников, – до мая 1747 года, а с того времени, за неимением чем себе с женою в помянутом селе прокормить, оное село оставил, и жил по настоящее время (июля 5-го 1748 г.) в Киеве“¹⁶⁷. Иной покидал свою парохию, поссорившись с громадою, ходил по соседним деревням, вымещал свое недовольство на громаду, черня ее перед другими громадами, и так бродил несколько месяцев, приючиваясь у хозяев, у священников, в деревенских школах и под., пока его парохия не предложена была громадою другому. Иные со всем семейством оставляли дом и деревню, и в компании с другими семействами из своей парохии отправлялись на заробитки в Бессарабию, Молдавию, особенно в запорожскую Сечь, где то косили, то жали, молотили, в Сечи возили соль, рыбу, и таким образом сбивали копейку, мечтая о довольстве и покое, по возвращении в свою парохию; а между тем наместник (благочинный) доносил начальству „о побеге“, и парохия, по сношении с громадою, отдаваема была другому. Но обыкновеннее всего парохии покидаемы были безсемейными вдовцами. До сих пор для малоросса вдовство кажется самым тяжким, самым болезненным горем; за ним он видит совершенную бесцельность жизни, полное сиротство маленьких детей, решительный упадок хозяйства, разрыв с обществом, потому что он весь проникнут казацким, бурлацким духом, а жена – домоседка, потому и хозяйка, скрытая заправительнпца всего домашнего порядка. Скука и туга – единственные и постоянные товарищи вдовца; он находит все побуждения пить и бросить все прежние занятия. 18-й век ближе к временам всеобщего казачества и бурлачества... Для священника, вышедшего из той же среды народной, это состояние усиливалось и казалось совершенно безвыходным, по невозможности жениться другой раз. Вдовцы оставляли часто детей, шатались по соседним деревням, приставали в городах к цехам, в Киеве и Чернигове к бурсакам, живали с ними по году и более, распевая известные просительные канты под окнами мещан, участвуя с ними и дьячками в похоронах и поминках, и вообще бурлакуя, как человек, всё потерявший, бесцельный, ни к чему не привязанный. Часто, уже по истечении года, мать или теща и под. Открывали убежище такого вдовца, и просили архиерея заставить его возвратиться в парохию. Но обыкновенно духовное правительство скоро узнавало о том, что парохия покинута и заставляло громаду избрать на место беглеца другого священника, а бежавшие, часто „пришед в покаяние“, являлись с просьбою о грамоте на приискание новой парохии.

Эти четыре рода кандидатов были самые многочисленные; приютив у кого-либо из родных или приятелей свою семью, они бродили из деревни в деревню, расспрашивая о праздных парохиях, являлись на выборах в парохиях отдаленных, и, обойденные здесь, тянулись еще дальше, там пообедав, там переночевав, там заступив, на неделю–другую, место заболевшего или отлучившегося на время из деревни пароха и под. Народ называл их дикими попами, и обходился с ними не совсем церемонно, зная, что их участь зависит существенно от милости громады, которой они так униженно раболепствуют. На выборах в деревне они-то более всех других кандидатов заискивали у громады, кланялись хозяевам, угощали бедных, иных, более влиятельных, задаривали кто хлебом, кто деньгами, кто лошадьми и коровами и под., подбирая таким образом себе голоса и вооружая толпу против других кандидатов. Их примером невольно увлекались и кандидаты случайные, которые имели свой приют и не видели решительной необходимости в парохии, а искали ее в видах большей выгоды, как наприм. священники других парохий, диаконы, дьячки и под. Деревня представляла таким образом несколько парохий, между которыми всегда была сильнейшею партия хозяев, аристократов деревни, а в помещичьих – партия, к которой примыкал сам помещик.

В назначенный день собиралась вся громада, обыкновенно перед церковью. Депутат от духовного правления читал вслух всех протопопский лист, которым громада приглашаема была избрать, при участии духовного депутата, кого-либо на свою парохию, и представить его к рукоположению. Прочитав лист, депутат громко спрашивал: „кого волите, панове громада?“ Этот момент был самым тревожным для кандидатов; каждый умиленно глядел на своих патронов и ходатаев, каждый стоял со смиренным видом; иной не мог вытерпеть, входил в круг, кланялся всем и просил принять его парохом своим. Начинались толки, споры, крики. Подавали свои мнения и прибывшие „до громады в гости“ и часто заставляли громаду отменить решение, произнесенное ею. Громада в особенности неприязненно смотрела на священника, продавшего свою парохию, и такому тотчас отказывала, хотя бы он и не был прямоуличен в этом. Наприм., так: в селе Великоселицах происходил выбор на парафию. На этот выбор прибыл в качестве кандидата священник Стефан Сидоров, известный великоселицкой громаде и почти обнадеженный ею в получении парохии. „Депутат, – пишет этот священник в своей жалобе митрополиту Рафаилу Заборовскому, – прочитал перед громадою дозволение от духовного правления избрать кандидата; тут были многие священники и светские, приехавшие до громады в гости. Я выступил перед громадою, поклонился и сказал: „прошу и я вас, панове парохияне, еже будет воля ваша, и меня принять“. „Тогда стоявший тут священник Дубровский, приехавший к громаде, крикнул: „а ты чего лезешь сюды? ты продал свою парохию и людей за сем-сот злотых, а ежели ты станешь, то и тут тое сделаешь. Он вас, панове парохияне, всех попродает“. „Громада тотчас отказала Сидорову, и хотя он доказал потом несправедливость слов Дубровского, однако ж громада не приняла его на свою парохию“¹⁶⁸. Напротив, со всем уважением относилась она к священникам, бежавшим из польской украйны. Иной являлся на выборы с ожженною бородою, с клочками волос на голове, с избитым телом, страдальческим видом, рассказывал про гонения от униатов и католиков, про жестокость жидов, ксендзов и панов, изображал разные кровавые сцены и под., и скоро покорял себе общую симпатию. Но дело быстро решалось, толки и споры не возникали, громада весела была и единодушна, если среди нее был грамотный и честный хозяин; его приводили в собрание и провозглашали своим парохом, пан-отцем; отказов, отнекиваний никто не слушал, ему тотчас делали разные пожертвования, делали складку на его посвящение, снаряжали подводу и отправляли „промазаться на пoпа“.

Понятно, откуда явился такой порядок замещения праздных приходов. Он виден в Малороссии во всех общественных кругах, и идет от самых древних времен. Громада (в 16-м веке – купа, нынешняя сербская – скупштина) – это остаток древних веч; избирательность – древнее право русское, которому иногда подчинялись самые князья, особенно в Новгороде, и по которому каждые круги народные – погосты, города, например, Новгород, Псков, войско и проч. – имели, кроме княжеских, и собственных старшин (старшины, посадники, тысящники и проч.). Этим началом проникнута была вся общественная жизнь Малороссии, представляющая сельскую борьбу всех сословий с польским аристократизмом и с притязаниями варшавской политики. Гетман, полковники, все чины генеральные, вся старшина козацкая были избираемы козаками и поспольством: гетмана избирала вся страна, полковника полк, сотника – сотня и под. То же самое начало действовало и в определении всех чинов духовных: до 18 века кафедры киевского митрополита и черниговского архиепископа, настоятельство киево-печерской лавры и прочих монастырей, так же протопопии замещаемы были по выборам: митрополита избирала вся страна, архиепископа – его епархия с участием генеральной старшины, настоятелей в монастырях – монастырская братия, протопопов – окружные священники. Отсюда же и приходские священники избираемы были самими приходами. В избирательности приходских священников внешними основами были, кроме того, их значение и содержание. Священник в малороссийской деревне был в собственном смысле слугою Божиим, блюстителем совести и религиозного чувства, закрытых для формальности правительственной; он не служил формально правительству, не был в руках его проводником разных планов, целей, приказов и под., и, освобожденный с семейством от разных общественных повинностей, ради святости сана, во всём прочем имел для него значение члена громады. Священник в строгом смысле нужен был только для прихода; поэтому о существовании его и должен был заботиться сам приход. С другой стороны, все чины, духовные и светские, получали определенное содержание от правительства: земли, поборы с подведомых, плата за суд и расправу и проч. Один только приходской священник в этом отношении ничем не пользовался от правительства и – всем от громады, которая обязывалась ему разными, как постоянными, так и случайными доходами. Единственным обеспечением этого содержания был контракт, заключенный между священником и громадою. Таким образом всё существование священника в приходе было делом самих же прихожан, а потому и определение его на приход должно было зависеть главным образом также от прихожан.

(Окончание следует).

Я. О первом пункте вашего духовного обряда поговорили мы с тобой довольно. Теперь поговорим о втором. В этом пункте вы идете уже прямо против святой церкви. На основании неправильно понимаемых вами слов апостола Павла в послании к евреям (гл. 4, ст. 14): имуще архиерея велика, прошедшаго небеса, Иисуса Сына Божия, – вы утверждаете, что и не должно быть больше архиереев, и потому отвергаете священство.

Мол. Против церкви святой мы не идем и идти не хотим, а действительно священника и архиерея признаём единого, иже седит одесную Бога, т.е. Сына Божия; признаём и апостолов людьми освященными от Духа святого, по сказанному об них в Деяниях апостольских (Деян.20:28): но больше не признаём мы никаких ваших архиереев и священников.

Я. И делаете худо.

Мол. Бог весть, кто делает худо, – мы или вы.

Я. Сам ты узнаешь это, если хорошо вникнешь в дело, и захочешь выслушать меня.

Мол. Говори, а буду слушать.

Я. Вы, на основании помянутых слов апостола Павла, отвергаете священство. Но ни в этих словах апостола, ни в целом этом послании, ни во всех его посланиях, нет нигде основания, даже намека на то, чтобы можно было отвергнуть священство. Апостол Павел во всём этом послании говорит о превосходстве нового завета перед ветхим, а в указанном месте доказывает превосходство нового завета превосходством самого лица Иисуса Христа, которого называет Священником (Евр.6:20), иереем великим (–10:24), Архиереем и ходатаем нового завета (12:21). И как вы выводите отселе, что не должно быть ни архиереев ни священников, – понять мудрено. Напротив, тот же Апостол везде говорит о божественном учреждении священства. Так в послании к ефесеям, говоря о лице Иисуса Христа, пишет: Сшедый, той есть и возшедый превыше всех небес, да исполнит всяческая. Той (Иисус Христос) дал есть овы убо апостолы, овы же пророки, овы же благовестники, овы же пастыри и учители, к совершению святых в дело служения (Еф.4:10–12). И к пресвитерам ефесским говорит: Внимайте убо себе и всему стаду, в нем же вас Дух святый постави епископы пасти церковь Господа и Бога, юже стяжа кровию своею (Деян.20:28). В послании к Титу пишет: сего ради оставих тя в Крите, да недокончанная исправити, и устроити по всем градом пресвитеры (Тит.1:5). И в послании к Тимофею: руки скоро не возлагай ни на кого же, – через что̀ показывает и самый образ, как были посвящаемы пресвитеры. Так Павел и Варнава (быв в Ликаонии) егда возвратишася в Листру и Иконию и Антиохию, рукоположиша им пресвитеры на вся церкви, предати их Господеви. (Деян.14:21, 23).

Мол. Но это всё было во времена апостольские, а ныне нет этого.

Я. Как это было во времена апостольские, так точно есть и ныне. Чин рукоположения апостольского первоначально предан церкви иерусалимской, а от нее греческой, а от греческой церкви – нашей русской. И так будет до скончания века.

Мол. Не знаю, а только видно, что вы крепко держитесь закона Моисеева и чина левитского, которому в новом завете, при новой духовной благодати, быть не должно (Евр.7:12, 13, 14). С новой благодатью, прешла сень законная; ныне не нужно ни видимых жертв от овнов и тельцев, ни видимых священников; прелагаему бо священству, по нужди и закону пременение бывает. Ныне и поклонение Богу не привязано к одному месту, и священство не заключено в известных лицах; ныне все истинно верующие суть царское священие, люди обновления, цари и иереи Богови.

Я. О нет! Слишком много вы берете на себя. Никто же сам себе приемлет честь, но званный от Бога, говорит Апостол (Евр.5:4), т.е. тот, кто призывается к этому, по установлению божественному, по чину, власти и преемству от апостолов, продолжающемуся доныне в истинной церкви Христовой. А чтоб каждый, кто бы ни захотел, мог быть иереем, это слишком дерзкое и ужасное дело. Это всё равно, вот если б ты теперь самовольно принял на себя какую-либо важную должность правителя без всякого на то согласия со стороны высшего начальства.

Мол. Как же Иеремия говорит: аще обрящете мужа творящаго суд, и ищуща веры, и милосерд буду ему, глаголет Господь (Иерем.5:1); и апостол Петр говорит: старцы, иже в вас, молю, пасите еже в вас стадо Божие, посещающе не нуждею, но волею, и по Бозе; ниже неправедными прибытки, но усердно. И явльшуся пастыреначальнику, приимете неувядаемый славы венец. Такожде юнии повинитеся старцем: вcu же друг другу повинующеся, смиренномудрие стяжите (1Петр.5:1, 2, 4, 5).

Я. Что ж из этого следует?

Мол. Следует то, что мы, на этом основываясь, и избираем из среды себя людей богобоязливых, и старцев бескорыстных, которые и учат нас спасению, – а священников ваших не приемлем.

Я. Ну, право, с тобою без греха согрешишь. Оторвешь один текст из какой-нибудь главы, и толкуешь его по-своему, – а на то, о чем тут говорится у священного писателя и о чем смысл идет, ты не обращаешь никакого внимания. Что людям богобоязненным, как говорит Иеремия, милостив Господь, в этом нет никакого сомнения; что старцам должны повиноваться младшие, и что старцы, как более других опытные, должны учить и вразумлять младших, как говорится у апостола Петра, и это несомненно: но чтобы на основании сего можно было отвергать законных пастырей, этого ни откуда не видно. – Своевольничать вам хочется, и не хочется иметь никаких властей над собою, вот вы и толкуете, как хочете, слова Божии. Ну скажи откровенно, ведь вы нисколько не уважаете и избранных вами мужей и старцев своих, которые, сказать правду, и не заслуживают никакого уважения.

Мол. Не правду говоришь. Мы слушаемся своих учителей и уважаем их от всего сердца за то, что наставляют нас на истину. Да и учителей выбираем с разбором, людей сведущих, честных и бескорыстных: укорить их нечем. Вот иной раз поглядишь на ваших священников, да сравнишь со своими, оно и выходит, что наши много лучше ваших, – денег не домогаются, водки не просят, табаку не нюхают, песен не поют и проч.

Я. Клевещешь ты на наших священников¹⁶⁹. Деньги им дают за разные требы, и они берут, но это не порок; это справедливая плата за труды. Ежели угощают их православные, во время храмовых праздников, на крестинах и похоронах, – и это не порок; почему им не откушать от предлагаемой трапезы, особенно когда прихожане просят благословить ее? Петь же священные песни и вовсе не грех, – а песней мірских, а особенно каких-либо срамных я от них не слыхал. Что касается до нюхания табаку, то это конечно не хорошая, но довольно мелкая привычка, которая и не вредит и не помогает делу спасения. Но пусть будет по-твоему, что некоторые из наших священников ведут себя не хорошо, – и я защищать их не стану; что же следует из этого? Следует то, что они сами за себя должны отдать отчет Богу, должны отвечать за то, что они надлежащим образом не заслуживают благодати священства, им от Бога сообщенной; но всё-таки благодать Божия остается при них, и через их священнодействие сообщается другим. Значит, всё-таки наши пастыри, как люди освященные благодатью Божией, и при всём выставляемом тобою недостоинстве их, много выше и лучше ваших самозванцев учителей.

Мол. Как же это так? Выше и лучше, потому что на самом деле ниже и хуже наших учителей.

Я. Но послушай! Что же ты хвалишься своими учителями? Ежели ты клевещешь на наших Богом освященных пастырей, то позволь сказать правду и о ваших не освященных учителях, история которых частью мне известна.

Мол. Говори, что знаешь. Но только сказать ничего худого об них не можешь.

Я. Потому что дела свои вы держите в секрете! Но сказано в писании: несть тайна., яже не открыется. Вот и я кой-что знаю об ваших учителях.

Мол. Едва ли!

Я. Знаю, что некоторые ваши учители действительно не требуют денег, а сами дают вам для поддержания вашей веры. Это богатые купцы в Шацке, Моршанске и Тамбове, у которых вы живете на фабриках, мельницах и заводах, и, не в пример православным, получаете больше. Знаю, что и ваши учители не отличаются большою трезвостью; и сами любят пить вино, и других склоняют в свою веру вином и деньгами¹⁷⁰. Знаю, что совершается в ваших ночных собраниях вашими учителями, и чем эти собрания заканчиваются.

Мол. Не знаю, что худого знаешь о наших собраниях. Поем псалмы, читаем молитвы, и молимся Богу, – вот и всё.

Я. Псалмы и молитва – дело хорошее; но худо, во-первых, то, что собрания ваши бывают все по ночам, украдкой; во-вторых, худо то, что они совершаются под крепкою стражею, взаперти. Хорошие дела не стыдно делать и днем и без караула. Значит, есть что-нибудь у вас не хорошее, когда вы кроетесь от других¹⁷¹. Ну если ж речь дошла до наших пастырей и до ваших учителей, так лучше бы тебе замолчать.

Мол. От чего же?

Я. От того, что люди-то они не совсем хорошие. Как я расскажу тебе, так и сам увидишь. Знаешь село Горелово и село Уварово – притон вашей братии молокан и, можно сказать, первое гнездо вашей секты?

Мол. Знаю, что есть в этих селах Божии люди, духовные христиане.

Я. Ну так выслушай же историю, кто были учителями этих, по-твоему, Божьих людей, этих духовных христиан. Первый начальник вашей секты в селе Горелове в начале 18 века был горельский мужик Ларя Побирохин, который набрался этого лжеучения от какого-то мордвина. Человек он, как видно, был очень ловкий, умел скоро привлечь к себе других, так что стали стекаться к нему из разных мест и ссылочные беглецы, для которых построил он особенный дом за рекой Цной на прорве, от чего это место и поныне называется Лариным затоном. Вот из этих беглецов образовал он отчаянную шайку воров и разбойников, которые производили грабежи и убийства. В половине 18 века, этот ІІобирохин сослан был в Сибирь, и его гнездо было разрушено. Но, к несчастью для села Горелова и к прискорбию для веры православной, имел он сына Савву, который отправился с ним в Сибирь и принял там от него зловредное учение, а после унтер-офицером возвратился на свою родину. Принявши новую фамилию Капустина, вместо Побирохина, – этот Савва сделался вторым ересеначальником в селе Горелове. И к нему также, как и к отцу, стали стекаться разные беглецы, и он старался особенно склонять богачей, приговаривая иногда, что на его век дураков достанет. Пресыщенный богатством и упоенный славой ересеначальника, Савва Капустин, в чаду безумной гордости, дерзал иногда называть себя богом. И потому только одних богатых людей допускал целовать свою руку и ногу, а бедных не удостоивал этого. А между тем, этот мнимый бог дозволял и себе и другим – своим сообщникам все мерзости плотской любви и пьянства. Третий ересеначальник был так называемый Семенушка Уклеин. Он был выходец из села Уварова, прежде состоял в шайке Капустина, и действовал с ним за одно. Но после захотел сделаться сам начальником секты: от чего между ними произошла зависть и непримиримая вражда. Открытая распря началась у них про святую библию. Капустин отвергал св. иконы и библию, говоря, что как иконы, так и библия рукотворены, и не надобно слушать из библии слово Божие; а Семенушка, задумавши прекословить своему сопернику, утверждал, что библия ко спасению необходима. За тем последовала у них брань и драка до кровопролитья; от чего и разделились они с единомышленниками своими на две секты. Последователи Капустина остались духоборцами, а Семеновы назвали себя духовными христианами¹⁷². Ну вот каковы были ваши первоначальные учители! Едва ли что-нибудь доброе от них произойти могло!

Мол. Не знаю я этих учителей, и в первый раз от тебя слышу. Наши учители не походят на этих. Да и что мне нужды до учителей Гореловских и Уваровских? Были-б наши хороши, а до других дела нет.

Я. Все ваши учители, как говорит пословица, одного сукна епанча.

Мол. Едва ли!

Я. Одно и тоже, я тебе говорю. Знаешь ли, кто был первый учитель молоканства в вашем селе Рыбном?

Мол. Нет, не знаю.

Я. Ну так я тебе скажу, порадуйся!

Мол. Чему ж тут радоваться? (молокан понял, о ком я хочу вести речь, и изменился в лице).

Я. Ересь эта в селе Рыбном появилась назад тому лет 70. Она занесена к вам не простым мужиком, а бывшим камердинером графа Шереметьева; – звали этого камердинера Савельем или Исаем, хорошо не знаю. Но только вот что известно о нем: жил он у графа в Петербурге, потом за какие-то худые дела сослан в Сибирь на каторжную работу. Оттуда он убежал, и с какою-то женщиною проповедовал у вас свое лжеучение. Бабу эту называл духовною сестрою¹⁷³. Ну что хороши были ваши учители?

Мол. Пустяки совершенные! (сказал молокан прерывающимся от досады голосом).

Я. Ну коли пустяки, так и говорить об них не станем, а начнем говорить дело.

Не так давно привелось мне быть волгского уезда в селе Воскресенском¹⁷⁴, довольно богатом по внешнему благосостоянию его жителей, но крайне бедном и жалком в религиозном отношении. Едва ли третья часть из них истинно и нелицемерно принадлежит к церкви православной; остальные все раскольники всех известных доселе толков: поповцы Спасова согласия, беспоповцы, перекрещенцы, были и скопцы. И в этих-то известных раскольничьих толках проявились такие суемудрия, что из-за них они еще отделяются друг от друга и составляют новые, доселе неизвестные, толки, неприязненные друг другу, толки правиков и левиков¹⁷⁵. Откуда же произошли эти толки? Из суемудрого толкования известной молитвы Иисусовой, произносимой нами при ограждении себя крестным знамением. Правики толкуют, что слова „Сыне Божий“ должны быть произносимы в то время, когда рука, совершающая крестное знамение, полагается на правом плече, на том, как говорят они, основании, что Сын Божий восседит одесную Бога Отца; а слова „помилуй нас“ – в то время, когда рука полагается на левое плечо, потому что последними словами просим мы, чтобы Сын Божий избавил нас на будущем суде своем шуией стороны. Вот толк правиков. Левики толкуют иначе; они говорят, что рука крестящегося, при произнесении слов: „Сыне Божий“, должна касаться левого плеча, на том основании, что слова „помилуй нас“ в этой молитве прибавочные, т.е. относятся к сущности молитвы, и по произнесении их нужно делать только поклон, чтобы Сын Божий, владычествующий и над шуией стороной, помиловал нас. Вот всё велемудрие воскресенских простецов-раскольников! Велемудрие немудрое, но из-за него большая часть раскольников разделилась уже и составила два новых бестолковых толка – правиков и левиков.

Вот и еще суемудрие воскресенских раскольников и невежество в их мнимом старообрядстве. По издревле идущему и благочестно хранимому в православной церкви преданию, покойников в доме, до выноса их в церковь, обыкновенно кладут на столе, а потом и во гроб головами к иконам, или попросту – вперед, а по принесении в храм для отпевания, их ставят наоборот – лицем обращенным к иконам, к олтарю. Это различное положение покойников в храме и доме навело воскресенцев на такую суемудрую мысль, что нужно покойников и в доме, до выноса в храм, ставить лицем к иконам. Вот опять какое суемудрие воскресенских раскольников и даже не раскольников, которое как те, так и другие невежественно защищают, упорно отстаивают, и неприязненно смотрят на несогласных с ними в этом нововведении.

В том же селе Воскресенском я слышал от священника – моего товарища, что причетник их церкви в прошлом году срубил в займище ветловое дерево, довольно толстое. Дерево это росло развилками. Причетник по этим развилкам расколол его, – и что же? находит внутри расколонной ветлы небольшую медную икону с вычеканенным изображением Божией Матери. Об этом скоро узнали воскресенцы, и естественное, обыкновенное дело приняли за сверхъестественное, – за чудесное явление этой иконы, и теперь к ней, как к явленной, относятся с особенным благоговением, берут ее к себе в дома и молятся. Воспретить такое благоговение и уважение к этой иконе духовенству села Воскресенского, где раскольник на раскольнике, опасно; пожалуй, объявят православных священников еретиками-иконоборцами. – Остается объяснить, что в представленном нами случае вовсе нет чуда, что найденная в дереве икона без всякого чуда могла там очутиться. Займище, где срублена ветла, находится на берегу реки Волги. В селе Воскресенском издавна много было рыболовов, и очень вероятно, что на том месте, где находилась срубленная ветла, они имели свое пристанище. Легко также предположить, что рыбаки имевшуюся при них икону поставили на небольшом дереве в развилки, чтоб не упала, и потом, при новом перекочевье, забыли об ней, а дерево росло, утолщалось, и мало по малу покрывало икону корой, а наконец вовсе затянуло ее древесиною. Если же не от рыбаков это произошло, так от простых рабочих косарей, которые тоже могли поставить эту икону и потом забыть про нее. Такое объяснение о найденной иконе предлагается воскресенцам; но они, по своему невежеству, не приемлют этого объяснения, а остаются при своем, – что это чудо, что эта икона явленная.

А. Ф.

24-е июля 1861 года.

Саратов.

От Редакции. Сообщивший нам эти заметки просит уведомить его, могут ли иметь место в издаваемом нами журнале подобного рода заметки, обещая при положительном ответе сообщат нам такие известия и наблюдения и на будущее время. Считая ответом на этот вопрос самое помещение заметок и принося искреннюю благодарность почтенному их автору, мы находим нужным, по поводу их, сделать несколько общих замечаний, в надежде, что ими при случае воспользуется кто-нибудь из наших сельских священников.

Первые две из представленных здесь заметок касаются исключительно раскольников, последняя может относиться и ко всем православным. Скажем отдельно по поводу тех и другой.

Раскол, не смотря на внутреннее свое убожество и несостоятельность, находит и теперь для себя последователей, и не только не умаляется, но еще более увеличивается в числе своих последователей. Усиление раскола есть факт, справедливость которого не подлежит сомнению. Но рядом с этим усиливаются и заботы правительства, преимущественно духовного, об обращении раскольников. Ныне стало ясно, как нельзя более, что строгие, принудительные меры в деле обращения раскольников, не ведут к желаемой цели, и – с одной стороны, в них самих рождают упорство и ожесточение, с другой – в окружающей их среде возбуждают сострадание и даже сочувствие. Никто также не станет сомневаться и в том, что в этом деле были бы оскорбительны для святости нашей веры меры ласкательные или льготы, употребляемые с целью обращения раскольников к православию. Для достижения этой цели одно и единственное, согласное с духом православной веры и церкви, средство – действовать на совесть и убеждения раскольников спокойным и серьёзным раскрытием их учения, а при этом считается необходимым полное знакомство с историей раскола и теми источниками, на которые опираются раскольники в своих толкованиях религиозных истин. В таких видах наше высшее духовное начальство обратило в последнее десятилетие особенное внимание на историко-критическое изучение раскола в духовных учебных заведениях и не только назначило в академиях и некоторых семинариях особые кафедры для преподавания раскола, но учреждает особый миссионерский институт с целью приготовить достойных и опытных провозвестников чистого православия заблуждающимся раскольникам.

Но раскол, не совершая правильного логического развития из своих начал, но остается неизменным и верным первоначальному своему виду. Чуждый единого связующего начала, не имея высшего охраняющего и руководящего авторитета, он необходимо дробится на многоразличные секты и толки. История раскола занесла на свои страницы много таких дроблений, но эти дробления неизбежны и во всё время существования раскола, на основании внутреннего его характера. Случаи в роде представленных выше далеко не исключительные, в разных видах они повторяются в различных местностях, так что нынешний раскол в честнейших своих проявлениях далеко не тот, каким он был за сто или более лет. Из этого следует, что для успешного действования в обращении раскольников нам столько же, если не более, необходимо знать современное состояние раскола, как и его прошедшее. А между тем нельзя не согласиться, что мы более знакомы с историей раскола, и слишком мало знаем его настоящее положение.

Где же нам взять сведения о современном состоянии раскола?

Обыкновенно эти сведения получаются официальным путем – правительством гражданским и духовным. Но не говоря уже о том, что такие сведения не публикуются в изданиях общедоступных и, как всякие вообще статистические данные, получаемые путем официальным, не могут быть свободны от погрешностей, – они касаются только внешней стороны современного раскола (числа раскольников, мест, ими занимаемых, их промысла и занятий, числа часовен и единоверческих церквей, числа обратившихся в православие и т. под.), и ничего почти не говорят о внутреннем его состоянии, а это особенно важно и необходимо для нас, если мы хотим с успехом действовать против раскола. Нам кажется, что удовлетворительные сведения о внутреннем состоянии современного нам раскола гораздо удобнее могли бы быть получаемы путем частным и тем лучше, если они будут приводимы в известность посредством текущих духовных изданий; а лучшими составителями таких сведений могут быть, без сомнения, священники тех приходов, в которых или в соседстве с которыми живут раскольники. Со своей стороны, поместив вышеприведенные заметки, мы открываем страницы нашего издания и на будущее время для всех подобного рода заметок и наблюдений и о доставлении их покорнейше просим всех сельских и городских священников, имеющих к тому возможность. Но при этом считаем необходимым заметить, что в подобного рода заметках и наблюдениях важно не то одно, в каком достоянии пребывает раскол в известной местности и что в нем особенного или нового, но и то, какие средства употребляет против него местное православное духовенство и какой успех имеют эти средства. Таким образом мы имели бы вместе со статистическими данными о современном состоянии раскола и ряд актов пастырского действования против раскольников, а эти опыты приносили бы несомненную пользу для тех из пастырей, на долю которых выпадает противодействовать расколу. В представленных выше заметках о разделении раскольников села Воскресенского на два толка – правиков и левиков, равно и об отвержении ими древнего общехристианского обычая полагать покойников в домах головою к образам, ничего не говорится о том, как действовало местное православное духовенство против новых раскольнических суемудрий, небезопасных и для их паствы, а между тем, полагать надо, оно действовало же как-нибудь в указанных случаях. От чего же не заявить всем об этих действиях? Быть может, они послужили бы уроком для других в подобных случаях, или же вызвали бы лучшие способы для подавления новых раскольнических заблуждений. Очевидно, что в споре правиков и левиков важен не предмет спора, подавший повод к разделению, но самое разделение, сопровождаемое ненавистью и ожесточением спорящих сторон. Против этого-то разделения и следовало бы православному духовенству села Воскресенского направить свои увещания к раскольникам. Понятно для всякого, что в молитве главное не внешний знак, но внутреннее расположение души, с которым произносятся слова молитвы; но не легко убедить в этом простецов-раскольников, у которых всякий толк держится именно на том, что они придают важное значение всякой обрядовой внешности, понимаемой так или иначе. Итак, пусть бы каждая из сторон оставалась при своем, только бы не было разделения, противного заповеди Христовой о любви, только бы мнение той и другой стороны не получало от самого спора важности и значения, которые могут соблазнять и простодушных православных, живущих в соседстве с раскольниками. Образцом такого снисходительного отношения ко всем обрядовым особенностям вероучения раскольнического служит сама православная церковь наша, дозволяющая в единоверческих церквах совершение богослужения по старопечатным книгам, хождение посолонь, седмипросфорие и т. под. То же почти самое можно сказать и относительно того, какое положение давать покойникам в доме и в церкви. Нечего и говорить о том, что повсеместный и древнейший, в этом случае, обычай имеет свой особенный смысл, которого не предъявляет новоизобретенное суемудрие воскресенских раскольников. По обычаю православной церкви, когда покойника кладут в доме головою к образам, а ногами к выходу, то это знак того, что душа, оставляя свое временное жилище, должна идти к Богу; обратное же положение в церкви означает, что душа предстоит алтарю Господню.

Гораздо большее значение имеет последний из представленных в вышеприведенных заметках случаев. Подобные случаи (а их можно насчитать много) показывают, что нашим сельским священникам следовало бы обратить строгое внимание на так называемые явленные иконы, чтобы в признании их достойными особенного чествования, какое воздается иконам чудотворным, не скрывалось намеренного или ненамеренного обмана. – Явленная и чудотворная икона, по народному употреблению этих слов, – два различных названия: первое говорит только о чудесном обретении иконы, второе – о том, что, по молитве верующих, перед известными иконами совершались чудеса, замеченные историей, летописным сказанием, или местным изустным преданием. Тех и других икон в нашем отечестве большое множество. Некоторые из чудотворных икон имеют общественное, историческое значение, как напр., икона казанской или владимирской Божией Матери, для торжественно-благоговейного чествования которых определены церковью особые дни в году; другие имеют более частное значение, хотя также свою историю, каковы иконы Божией Матери – почаевская, киево-печерская, киево-братская и проч.; еще иные имеют совершенно местное значение и историю, опирающуюся на одно изустное, не всегда древнее, предание. Последнего рода иконы находятся в каждом почти городе, в каждом почти монастыре и в некоторых сельских церквах. К разряду их близко подходят так называемые явленные иконы, с тем, однако ж, отличием, что предание редко усвояет им древнее происхождение и никогда почти не может с определенностью указать на какое-либо чудо, совершившееся по молитве перед ними. На вопрос о происхождении подобной иконы весьма часто можно услышать, что она найдена в колодце или на реке. Нам кажется, что самая полная вера в действительность и возможность чудотворных икон и самое глубокое, благоговейное уважение к ним не воспрепятствуют спросить, каким образом икона может очутиться в колодце или на реке. Бывают разные случаи, но мы не можем не указать здесь на повсеместный почти в нашем народе обычай пускать на воду, старые, неудобные к употреблению иконы. Случается, что на воду пускают икону, которая от продолжительного существования до того закоптела, что на ней невозможно разглядеть лика. Действием воды копоть очищается, икона принимает свой прежний вид, и, если будет найдена в колодце или плывущею на реке, то износится с особым торжеством и считается чудесно явленною и обновившеюся. Неодолимая сила влечет нас ко всему, что носит на себе печать таинственности, и естественное, но только неизвестное, признаётся иногда чудесным, сверхъестественным. Беспредельная вера в возможность чудесного и как бы желание видеть и приблизить к себе чудо, нежное чувство благоговения к святыне не допускают в подобных случаях ни на минуту испытующего сомнения, не позволяют задать вопрос о происхождении иконы, решение которого могло бы отвергнуть чудесный характер известного случая и объяснить появление иконы в каком-либо месте естественным образом. Что действительно и теперь народ наш держится обычая пускать на воду неудобные к употреблению иконы, в подтверждение этого расскажем следующий недавний случай. В начале нынешнего года, по служебным некоторым обстоятельствам, нам пришлось быть в полиции г. К. При входе в присутствие, нам бросились в глаза разные обломки, лежавшие на окне присутственной залы, и между ними икона с разломленною рамою. У дверей залы стояла женщина, принесшая эти обломки, и разговаривала с судебным следователем. По разговору их было видно, что в доме этой женщины происходила драка нетрезвых людей, причем, в числе других вещей, упала со стены и разбилась икона, оправленная под стекло. В заключение разговора, судебный следователь предложил разговаривавшей с ним женщине забрать с собою лежавшие на окне обломки вместе с иконой. Женщина подошла к окну и, взяв икону, спрашивала судебного следователя: „что ж теперь делать мне с иконой?“

– Что хочешь; – она твоя, как и была, – отвечал следователь.

– Ах, Боже мой! – почти заголосила женщина: – икона поругана; так нельзя держать ее в доме, на чердак либо в комору поставить также не годится, всё же икона; придется на воду пустить.

И взяла икону с видимым намерением пустить ее на воду. – Нам и тогда, как и теперь, приходил на ум вопрос: что если эта икона течением воды будет прибита к берегу и найдена кем-нибудь из поселян? Что скажут об ней? Как объяснять ее появление на воде?.. Расскажем кстати и другой случай, показывающий, что не одно появление иконы на воде может послужить поводом к неправильному признанию иконы чудотворною. Лет двадцать назад сему в одном селе к…ской губернии приходит дьячек к священнику и объявляет, что у него в доме плачет икона. Дьячек-старик, полный благоговения к совершившемуся будто бы у него чуду, рассказывал со слезами и представлял во свидетели всех домочадцев своих и всех соседей, приходивших взглянуть на плачущую икону и помолиться перед нею. Священник, тронутый рассказом дьячка, немедленно отправился в дом дьячка видеть совершающееся чудо. Несмотря на раннюю пору, комната полна была набожными женщинами: все крестились и молились, иные плакали от умиления. На одной из икон, именно иконе Божией Матери, действительно приметны были капли, имевшие совершенный вид слез, и находились в таком месте и в таком порядке, в каком обыкновенно падают слезы из глаз. Священник, после минутного колебания, подошел к иконе и коснулся пальцем одной из капель; капля была твердая и не стиралась. Священник, послюнив палец, потер им каплю и попробовал на язык; вкус был сладкий. Дело было об Рождестве, а в навечерие этого праздника в Малороссии едят кутью с маком и медом рассыченным, при чем кто-нибудь из членов семейства бросает ложкою кутью под потолок¹⁷⁶.

Священник спросил причетника и его жену: „когда вы ели кутью, бросали ль ее под потолок?“ „Как же, батюшка! такой обычай“, – отвечал причетник с женой. „Так и есть, – заключил священник. – Стол под образами, и когда кутья была брошена вверх, то капли меду брызнули на икону и от времени засохли. Издали эти капли блестят на подобие слез, но они затвердевшие и вкус имеют сладкий. Пробуйте, кто хочет!“– Попробовал дьячек, и сказал: „так, батюшка!“ Попробовала жена его и некоторые из присутствовавших, и также подтвердили признание священника. Разочарование было неприятное, но тем делом всё и кончилось. А между тем, будь священник также легковерен, как и его причетник, эта история наделала бы шуму в целом околотке, и, чего доброго, икона признана была бы чудотворною в мнении окрестных жителей.

Такие и подобные случаи (а их, повторяем, может быть много) приводят к тому заключению, что священники, соблюдая полное благоговение к существующим уже чудотворным иконам и наставляя в нем своих прихожан, должны тщательно смотреть за так называемыми новоявленными и обновившимися иконами, во избежание напрасной иногда тревоги и обмана. Правда, что о таких иконах священники обязываются доносить епархиальному начальству и не иначе, как с его разрешения, выставлять новоявленную икону в церкви для всенародного поклонения. Но прежде, чем совершится эта, иногда довольно длинная процедура, общественное мнение в известном околотке будет встревожено, а в случае неблагоприятного ему решения, неизбежен ропот и нарекание. Лучше, если можно и нужно, загодя предупредить и напрасную тревогу и несправедливый ропот. С этою целью, принимая во внимание существующий в нашем народе обычай пускать старые, неспособные к употреблению, иконы на воду, мы советовали бы сельским священникам убеждать своих прихожан, чтобы такие иконы они отдавали в церковную ризницу или кладовую, а когда наберется их сколько-нибудь значительное число, – поступать с ними так, как вообще с церковною утварью, вышедшею по ветхости из употребления, т.е. сожигать и золу бросать на воду в скрытном месте, дабы предохранить ее от попрания. В такой мере нет, конечно, ничего оскорбительного ни для святости икон, ни для чувства благоговейного уважения к ним, и если она признана возможною для церковной утвари, даже для святых даров, если они будут по какому-либо случаю пролиты на пол, то тем более может быть допущена в отношении к иконам. Эта мера, с одной стороны, избавила бы от множества поводов к соблазну и обману, неизбежных почти в тех случаях, когда случайно попадается икона на реке или в колодце, с другой – она послужила бы наилучшим решением необходимого в быту поселянина вопроса: куда девать старую икону? Без нее старым иконам дают иногда место в кладовых и на чердаках вместе со всяким хламом, или же употребляют для накрытия разных сосудов, что оскорбительно как для святости иконы, так и для религиозного чувства.

В настоящее время иностранные газеты, особенно италианские и французские, а в след за ними и наши русские очень часто упоминают об о. Пассалие и, очевидно, усиливаются обратить особенное внимание своих читателей, как на сочинение очень важное, на изданную им брошюру, в которой автор – о. Пассалиа доказывает, что италианская революция нисколько не повредила церкви, и приглашает Ватикан, для избежания раскола, уступить общему желанию Италии и всех благомыслящих людей, т.е. отказаться от светской власти.

Что светская власть несовместима, в лице первосвященника римского, с духовною, что для пользы самой римской церкви и для блага человечества, папы должны отказаться от сей власти, об этом говорят и пишут, этого желают сами христиане западные не только светские, но и духовные. Но слово Пассалии, призывающее папу отказаться от власти, незаконно присвоенной его предшественниками, очень важно в глазах западных христиан по личным качествам и достоинству автора, по его положению, которое он до сих пор занимал при римском дворе, по тому отношению, в котором он находился с представителями римской церкви, и наконец по той доверенности и расположенности, которую питал к нему до сего времени первосвященник римский.

Вот некоторые сведения об о. Пассалие и краткое содержание его брошюры.

По словам туринского корреспондента газеты Constitutionel, о. Пассалиа – иезуит тосканского происхождения, долгое время был поддержкою столицы католицизма и профессором догматического богословия в римской коллегии. Авторитет его был особенно велик в деле догмата о беcпорочном зачатии пресвятой Богородицы, в недавнее время внесенного в число догматов римско-католической церкви. В то время Пассалиа принадлежал еще к корпорации ордена иезуитов. В последствии времени он вышел из этого ордена; но Пий IX и после сего оказывал Пассалии благосклонность свою до той поры, пока он не высказал мысли, вполне благоприятные отделению светской власти от духовной. Впрочем, и в настоящее время Пассалиа, хотя его отношения к папе и к кардиналам изменились, всё еще пользуется огромным авторитетом в Риме и между всеми католиками.

Брошюра Пассалиа, под заглавием: Pro cavsa italica, ad episcopos catholicos avtore presbytero catholico (за италианское дело, католическим епископам от католического духовного писателя), – произвела в Ватикане глубокое впечатление, и от Пассалии требовали объяснения, признаёт ли он себя автором этого соблазнительного и еретического, в глазах римского духовенства, сочинения. Главный пункт, из которого выходит противник светской власти папы, и на котором он основывает свои доказательства, следующий. Первая обязанность католической церкви состоит в том, чтобы образовать из всех наций одну нацию, помощью догматов католичества. Единство церкви – главная цель, к которой должны стремиться все усилия католического духовенства. Но, к несчастью, италианское духовенство идет совершенно другим путем. Пастыри оставляют свое стадо и возбуждают распри между духовными и мірянами. Сам пастырь пастырей не делает ничего для восстановления согласия между ними. Если такое положение дел не переменится, то необходимым следствием сего будет раскол, составляющий, по словам Августина, ужаснейшее из преступлений. Присоединитесь же, убеждает Пассалиа сторонников ультрамонтанской партии, присоединитесь к италианскому королевству и примите новый порядок вещей.

Папа не может признать италианского королевства, по трем причинам, – дает возражение сам себе Пассалиа. Во-первых, он объявил, что никогда не признает ничего, созданного италианскою революцией; во-вторых, он дал клятву не уступать ничего из достояния св. Петра; в-третьих, потеря мірской власти влечет за собою, по его мнению, утрату духовной.

Относительно первого пункта, говорит автор, декларации папы не имеют характера неизменности, по той простой причине, что они не догмат. Что же касается мнений папы, как светского властителя; то ему следовало бы скорее отречься от них, если он хочет исполнить первую из всех обязанностей, лежащих на нем, как на отце церкви, т.е. не допускать Италии отделиться от церкви и сделаться добычею раскола.

Относительно второго пункта автор пишет: действительно справедливо, что Пий IX дал такую же клятву, какую давали Урбан V и Пий II-й; но эта клятва обязует его только не уступать достояния церкви в видах своей собственной выгоды и для доставления каких-либо прав или преимуществ своим родственникам. Впрочем, если клятва действительно важна, то, поскольку папа находится в полной невозможности исполнить ее, – он может нарушить обещание. Видно, принципы иезуитства глубоко проникли и крепко вкоренились в авторе разбираемой брошюры; и, отказавшись от ордена, он остался верным началам иезуитским!

Третий пункт Пассалиа считает совершенно не основательным. Церковь дарована нам небом, и потому ничего не имеет общего с интересами міра сего. Первые папы не имели владений и достояния, а между тем это не мешало церкви быть в полном блеске славы и благополучия.

В виде прибавления, автор присовокупляет, что католическая церковь всегда считала долгом признавать, в видах соблюдения духовных интересов католицизма, государства, образовавшиеся фактически.

Да, несмотря на отчаянные усилия сторонников светской власти папы, на интриги иезуитов и подобных им, на союз с разбойниками италианскими, на наемные войска и прочие средства, употребляемые для того, чтобы отстоять власть, приятную сердцу первосвященника римского, ему трудно устоять против стремительного напора исторических событий. Ныне или завтра, теперь или несколько после, – но папа, и не хотя, принужден будет признать совершившийся факт образования италианского королевства и отказаться „от достояния св. Петра“ в пользу нового государства.

Мы заметили выше, что с половины 9-го века настали для греческой монархии времена бедствий. Вскоре после этого промыслу Божию угодно было просветить Россию светом христианской веры и избрать ее блюстительницею православия.

Рассматривая историю нашего отечества, нельзя не заметить, что судьба российской церкви весьма похожа на судьбу первенствующей церкви христианской. Быстро распространилась христианская вера в нашем отечестве, так что св. Иларион, спустя несколько лет после равноапостольного просветителя России, уже взывал к нему: „Восстань от гроба твоего и посмотри на процветающие церкви и возрастающее христианство; не прошло и одного века с тех пор, как идольский мрак от нас удалился, и гром евангельский огласил нашу землю, – и в России, вместо зари благочестия, явился самый день благочестия“¹⁷⁷. Но не замедлили настать для России времена мученические, когда наши предки более двух веков должны были страдать под тяжким игом татарским. За тем, со всею силою начинают нападать на нашу православную церковь еретики и схизматики, желая подклонить ее под власть римской церкви. Наконец, очищенная страданиями и укрепленная в борьбе с еретиками, она достигает мира внутреннего и спокойствия внешнего.

Но во все времена, и в счастливые, и в несчастные, наша церковь свято хранила единство учения и веры, и никогда не отступала от православия. История не представляет ни одного происшествия, имевшего большее или меньшее влияние на чистоту веры и нравственности, в котором не принимали бы деятельного участия наши православные пастыри-учители. Напротив, всё ознаменовано постоянным стремлением их – блюсти православие, преданное нам греческою церковью, – содержать единение с истинным ее учением и верно следовать духу ее обрядов и постановлений. Ничто, в продолжение тысячелетия, не могло ослабить этого направления нашей церкви, – ни притязания пап, ни противоборство еретиков и раскольников, ни перевороты реформации, долго колебавшей Запад. Управляемая пастырями, проникнутыми православием, она всегда отвергала власть западных владык, всегда ревностно заботилась об искоренении ересей и расколов и внимательно следила за нравственным состоянием народа. Русская церковь уже выразила свое уважение и благодарность ко многим из великих деятелей, подвизавшихся на ее проповедническом поприще, прославив имена их, как имена святых покровителей и хранителей земной отчизны своей. Летописи истории хранят славу их дел, как драгоценный памятник прошедшего, в назидание настоящему и будущим векам.

Раскроем эти мысли яснее.

Россия приняла православную веру в то время, когда догматы этой веры были обстоятельно исследованы, определены и утверждены на семи вселенских соборах; когда все истины нравственные и канонические были вполне раскрыты и защищены в многочисленных писаниях богомудрых отцов и учителей церкви. Следовательно, и благоразумие и дух христианского смирения требовали, чтобы учители русской церкви руководствовались опытностью вселенских отцов. Россия приняла православную веру от Греции, в которой только одной в это время торжествовало древнее православие и сиял свет истинного просвещения и благочестия христианского. Итак, нет ничего удивительного, если для наших древних поучений по большей части служила источником греческая духовная литература. Сношения с Грецией, которые с течением времени делались близкими и частыми, давали нашим пастырям возможность приобретать творения великих учителей восточной церкви, и их наставления они старались переводить на русский язык и объяснять своим пасомым. Сперва подобные переводы и объяснения составлялись в обителях афонской горы, куда любили путешествовать наши предки. Но потом делаемы были и в самой России: так напр. Иоанн, экзарх болгарский, живший при князе Симеоне, составил „Шестоднев“ из сочинений Василия Великого, Севериана Гевальского и Златоуста; Константин, епископ болгарский, ученик св. Мефодия, написал „недельные поучения“, выбрав их из Златоуста и Исидора Пелусиота.

Но как учители народа новопросвещенного, наши пастыри, кроме того, обязаны были применять учение евангельское к разнообразным потребностям сего народа. Насаждая одною рукою христианство, другою они должны были истреблять остатки язычества; должны были подавить начала жизни старой, проявлявшиеся в народных суевериях, в языческих обычаях, нравах и пороках, к которым русский народ показывал довольно сильную привязанность. А для этого требовалось живое слово, проповедь собственно отечественная.

Когда христианство распространилось и утвердилось на земле русской, на пастырях церкви лежала обязанность заботиться об искоренении неправильных мнений и ересей, которые возникли очень рано в нашем отечестве, и которые, чем скрытнее зарождались, тем большего внимания требовали со стороны пастырей, – требовали твердых защитников православия, которые своим отеческим словом укрепили бы слабых в вере и вразумили совратившихся с пути истинного.

С привычками языческими и неправославными мнениями действовал, во вред христианству, дух времени. История древней России представляет печальную картину диких раздоров, кровавой вражды, междоусобий. Князья дрались друг с другом; брат восставал на брата; нередко дети поднимали оружие на отца и отец на детей. В такое время кто, кроме пастырей, мог объединить, оживить и укрепить разнородные силы России духом православия?

И Россия не имела недостатка в подобных деятелях. Наши древние училища, в которых возрастало поколение Россиян и из детства воспитывалось в истинах веры Христовой, не замедлили образовать потребное число достойных пастырей из Русских.

Зная степень образования и характер своего народа, эти пастыри обращали особенное внимание на потребности общества, и всегда соображались с понятиями своих слушателей. Когда они имели дело еще с младенцами по вере, тогда старались питать их „млеком духовным“, т.е. говорили весьма просто, иногда даже с детскою наивностью: таковы напр. поучения Луки, епископа новгородского († 1050) и препод. Феодосия, игумена печерского († 1071). Но когда они видели перед собою слушателей, достаточно просвещенных и утвержденных в вере, тогда предлагали им и „духовное брашно“, т.е. высказывали в своих проповедях высшие богословские сведения и заботились о художественной обработке слова. Поучения, напр. св. Илариона, митрополита киевского († 1067), отличаются глубокими познаниями и проникнуты самым живым и в высшей степени сильным чувством. Кирилл туровский († 1171) так прославился своими поучениями, исполненными красноречивых рассказов, что его называли „златословесным учителем, воссиявшим паче всех“; и некоторые „Слова“ его до сих пор служат образцом церковного витийства.

Пользуясь доверием соотечественников, как свои родные, наши древние пастыри принимали деятельное участие во всех делах гражданских и семейных. Все преступления семейные и противные чистоте нравов предоставлены были ведомству и суду церковному, так что духовенство христианское наблюдало за нравственным поведением каждого из верующих, входило непосредственно в самый быт семейный, и, искореняя в нем остатки прежней языческой жизни, преобразовывало его по началам христианства. И как часто, в смутное время раздоров княжеских, когда в высшей степени обнаруживались самые низкие страсти человеческого сердца, – когда совершенно забывались и родство и дружба, – как часто одно слово кротости и убеждения пастыря предотвращало кровавые междоусобия и водворяло между врагами мир и братскую любовь!

Но особенное внимание наших пастырей было обращено на чистоту и единство веры в народе. Проповедуя истины христианские, они не опускали случая сказать нужное против замеченных ими в народе суеверий, и нередко с нарочитою подробностью распространялись об них. Когда же замечали, что кроткое слово увещания не вразумляет упорных приверженцев старины, тогда присоединяли к слову самое дело. Пользуясь властью вязать и решить, подвергали их разного рода наказаниям и даже грозили им отлучением от церкви. Когда проникла в наше отечество ересь Богомилов (1004), отвергавшая все обряды и постановления церкви и превратно толковавшая внешний чин ее, – она была обличена пастырскою ревностью митрополитов Леонтия и Никиты. Когда потом начал возмущать нашу церковь некто Мартин, доказывавший, что вера восточная не во всей чистоте передана нам: тогда восстал против него митрополит Константин (1149) и своими обличениями и угрозами заставил его сознаться в заблуждении. Во время споров о соблюдении поста в среду и пяток, явились твердыми защитниками православия Кирилл туровский и Феодор суздальский. Что же касается до веры латинской; то пастыри наши не хотели, чтобы россияне и слышали об ней. „Если кто скажет тебе, – говорит в одной проповеди Феодосий, – ту и другую веру дал Бог, – ты отвечай: разве Бог двоеверен? Не слышишь ли, что сказано: един Бог, едина вера, едино крещение? И не сказал ли апостол Павел: аще и ангел благовестит паче, еже благовестихом вам, анафема да будет?¹⁷⁸“

С 1236-го и почти до 1488-го года Россия была под тяжким крестом страданий, и внутренних и внешних. Дикий монгол, вторгшись в Россию, не щадил ни пола, ни возраста, ни состояния. Грабил и разорял наши города и веси; уничтожал памятники наук и искусств, тысячами отводил жителей в плен, или беспощадно умерщвлял. Почитая себя богом земным, монгол, пока был еще язычником, ненавидел тех, кои знали единого Бога неба и земли, и потому разрушал наши храмы, жег иереев, или обагрял кровью их алтари. Когда монголы сделались мусульманами, в то время еще бо́льшая опасность открылась для церкви: возымев непременное намерение обратить Русских к исламизму, Узбек в 1338 г. через своего посла Щелкана велел предложить Русским одно из двух: или счастливую жизнь в вере магометанской, или позорную смерть в христианстве.

И папа, пользуясь подобными обстоятельствами, гораздо сильнее, нежели прежде, начал нападать на наше отечество. На северную Россию он поднял крестовые походы из Лифляндии и Швеции, огнем и мечем принуждая Русских к принятию латинской веры. Но когда это средство не удалось, тогда он обратил внимание на юго-западную Россию, и старался склонить ее на свою сторону разного рода обещаниями и угрозами: например, князю галицкому Даниилу был предложен королевский венец за покорность папе; несколько доминиканцев отправлено в Россию для проповеди, а в Галиче основана была даже инквизиция для непокорных.

В эти бедственные времена церковь была единственным ковчегом спасения для верующих. Нашествие татар остановило успехи нашего народного образования; но не остановило деятельности проповедников, которых голос возвышался и во времена несчастий. Пастыри церкви старались врачевать раны народа пособиями веры православной, учили его смотреть на общественные бедствия, как на казнь Божию за нехранение правил св. отцов, и указывали единственное средство, для преклонения гнева Божия на милость, в исправлении греховной жизни по духу веры православной.

Время лишило нас многого, чем пастыри наши утешали и наставляли свою паству в период монгольский. Вторжения татар с огнем и мечем, несчастные междоусобия князей – останавливали или истребляли то, что делали для просвещения труженики веры и благочестия: напр. от знаменитейшего проповедника 13 века, Серапиона Владимирского († 1275) осталось только четыре слова. Но из истории известно, что ряд святителей русских, в период монгольский, был почти непрерывным рядом проповедников, утешавших Россию в эти дни „общего плача и туги“, и вселявших в соотечественников наших то христианское терпение, с которым они два с половиною века носили цепи рабства. История говорит нам также, что эти святители: 1) поставляли в непременную обязанность священникам „почерпать знание веры и обязанностей из полезных книг и учить народ в храме“¹⁷⁹. И в этом отношении, особенно замечательны их грамоты и послания, в которых они со всею силою религиозного чувства доказывали пастырям необходимость отчетливого знания и проповедания веры православной. Таковы напр. пастырские послания митрополита Кирилла († 1280), Петра († 1326), Феогноста († 1353), Алексея († 1377), Киприана († 1393), Григория Цамблака († 1419), Кирилла Белозерского († 1427), Фотия († 1531), Ионы († 1461). 2) Старались иметь тесную и постоянную связь с церковью греческою и тем поддерживали просвещение в церкви русской. По зависимости наших митрополитов от патриарха и собора греческого, наши архипастыри почитали необходимым изучать греческий язык и через то знакомились с просвещением церкви греческой. По усердию к православию, они нередко посещали Константинополь и надолго оставались там, занимаясь списыванием книг, полезных для России.

Ревность пастырей наших о распространении духовного просвещения сделала то, что православная вера во время рабства татарского не только не упала в России, но еще распространилась на самых татар. Известно, что епископ Митрофан (1265) жил в самом стане орды, утешая и наставляя там русских пленников. Следствием такого пребывания епископа было крещение многих татар и некоторых царевичей. Высокие добродетели и чудеса первосвятителя России – Алексия привлекли в недра церкви русской множество знаменитых мурз. А при митрополите Киприане в некоторых татарских поселениях даже были устрояемы храмы христианские.

Дружественные сношения наших пастырей с пастырями греческими принесли величайшую пользу нашей церкви во время нападения на нее латинян. Когда король шведский Магнус, в 1347 году, явился с сильным войском в пределах Новгорода и требовал, чтобы к нему прислали „умных людей для прения о вере“, – новгородцы отвечали: „мы приняли веру от греков, и потому, если король хочет узнать, чья вера лучше, то пусть отправит послов к патриарху“.

Незавидно было состояние русского государства и по освобождении от рабства татарского; потому что это рабство оставило везде глубокие следы, которые не скоро могли быть изглаждены. Притом же, очень часто в это время опустошали наши города князья литовские, и для распространения латинской веры подвергали ужасным пыткам православных подданных. Народ русский, не видя никакой надежды и после вековых страданий достигнуть мира, до того упал духом, что казался равнодушным ко всякому самоусовершенствованию. Трудно было и пастырям нашим достигнуть высшей степени образования; потому что верховная светская власть не имела средств или же не хотела заботиться о распространении духовного просвещения, и школы, разоренные татарами, по большей части не были восстановляемы. Изредка только правители предоставляли подданным право искать просвещения за границею; но это было весьма опасно для православия.

Несмотря однако ж на все подобные препятствия, Россия не имела недостатка в достойных проповедниках, которые своими словами и писаниями защищали православную веру от нововведений. Таковыми особенно были проповедники, действовавшие против ересей и расколов.

В 1470 году появилась у нас ересь „жидовствующих“ и 34 года обуревала русскую церковь. Укрываясь под личиною наружного благочестия, она быстро разлилась в простом народе и произвела смятения, долго волновавшие церковь. Среди таких смятений восстали против ереси Геннадий новгородский († 1506) и Иосиф волоколамский († 1515) и опровергли ее в самых коренных основаниях¹⁸⁰.

Другая опасность в это время угрожала русской церкви от слепой привязанности предков наших к старинным книгам и обрядам. Народ начинал думать, что живая проповедь в храме есть проповедь еретическая. И многие из пастырей, чтобы не вооружить против себя народа, почитали достаточным предлагать ему только уставные чтения из древних учителей. Но является в Россию Максим Грек († 1556), и доказывает всю нелепость подобного суеверия. Хотя преподобный Максим тяжко пострадал за свою проповедь; но обличения его не остались бесплодным семенем в лучших сердцах, и заставили многих сознаться, что сборники и книги церковные действительно требуют исправления.

Наконец, когда дух вольномыслия, пробужденный Лютером на Западе, начал проникать и в Россию: со всею силою восстал против этого лжеучения митрополит Даниил († 1539), который своими проповедями всячески старался отклонить народ от религиозных нововведений, и требовал от христиан безусловной покорности правилам и постановлениям церковным.

Эти пастыри не только сами ревностно изучали писания отеческие и правила соборны, но и от низшего духовенства требовали знания этих руководств для жизни и деятельности. В своих грамотах они предписывали иереям постоянно поучаться в законе Господнем и твердо держаться обычаев православной восточной церкви: „дело твое буди учитися закону Господню день и нощь, и заповедей прехвальных Апостолов и вселенских седми соборов и поместных св. отец правил. Книг возбраненных не читай, или доселе научился еси несведомая словеса, и ты ныне тых престани“¹⁸¹. Когда же слова кроткого убеждения не производили желанного действия на священников, тогда наши архипастыри прибегали к более решительным мерам. Геннадий новгородский поставлял правилом удостаивать священства только тех людей, которые хорошо понимают это звание; и по этому случаю писал множество посланий к разным лицам, доказывая со всею силою убеждения и чувства необходимость достойных пастырей. Даниил, митрополит московский, нередко обличал духовенство публично, укоряя его за участие в светских удовольствиях. Митрополит Сильвестр доносил королю (1558) на священников, которые не хотели ездить в известные времена в собор „для науки духовной“¹⁸².

К чести нашего духовенства надобно сказать еще и то, что русская церковь в 16 веке не видела между своими проповедниками споров бездушной диалектики, или отвлеченных мечтаний метафизических, которыми хотели в это время прославиться проповедники иностранные. Наши пастыри не убивали сил и не отнимали времени у русских схоластикой, или мистикой; но заботились о простоте веры и приложении истин христианских к жизни. У нас в это время написано много сочинений аскетических, между которыми особенно замечателен „Устав скитской жизни“ Нила Сорского († 1508), который для этого путешествовал по обителям Афона и перечитал всех лучших аскетов Востока. Очень много издано правил благоразумия житейского, что можно видеть, напр., из „Домостроя“ и „Послания от отца к сыну“ иерея Сильвестра († 1560). Есть также довольно сочинений, драгоценных для церковной истории: таковы например: „минеи четьи“ митрополита Макария († 1564), в которых, кроме полных жизнеописаний, помещены многие слова на праздники и обширные рассуждения из отцов церкви.

17-й век ознаменован событиями необыкновенными.

1) Народ русский, более 8-ми веков не отступавший от своих коренных убеждений, глубоко и беспрекословно преданный царю и отечеству, в начале 17-го века ниспровергает престол царский, разрывает все узы законного порядка и вдается в ужасы безначалия, которое во времена самозванцев готово было совершенно погубить Россию.

Но находясь, по-видимому, на краю погибели, Россия внемлет гласу пастырей, и уничтожает гибельные замыслы внешних врагов и внутренних крамольников. За избранного народом царя – Бориса Годунова, с величайшею твердостью, стоит патриарх Иов († 1607) и в своих проповедях обличает клятвопреступников. Когда избран был на царство Василий Иванович Шуйский, делается столпом церкви и царства Гермоген (†1612). Он останавливает мятежи народа, убеждая его сохранять верность законному царю; и наконец принимает мученическую смерть за свое влияние на народ, во время нашествия Сигизмунда. В царствование Михаила Федоровича, Филарет († 1633) занимает место первосоветника и даже соправителя царского. При Алексее Михайловиче принимает живое участие в судьбе церкви и отечества патриарх Никон († 1681), которого грамоты и письма показывают в нем изумительное знание церковных правил.

2) Юго-западная Русь подпадает под иго польского владычества. Польское правительство ставило себе задачею уничтожить всякую возможность народного развития, а главное – оно хотело сокрушить коренную основу жизни народа, т.е. православную веру, и ввести в России унию. Когда же увидело, что народ русский, наставляемый в вере твердыми защитниками православия, подобными, например, Гедеону Балабану († 1606), Леонтию Карповичу († 1620), не хочет и слышать об унии, – тогда позволило открытые грабежи и насилия. Польские солдаты с обнаженными саблями принуждали в храме народ преклонять колена и ударять себя в грудь по обычаю римскому. Духовенство латинское переезжало от храма к храму на повозках, запряженных людьми вместо скотов; храмы отдаваемы были в аренду жидам, или были разоряемы. Следствием подобных притеснений был упадок церковного красноречия в конце 16-го и начале 17-го веков, и народ часто жаловался на недостаток живой проповеди; „устали учители, – говорит он, – устали проповедачи слова Божаго; наступило зпищенье и уменьшенье хвалы Божое в церкве, наступил голод слуханья слова Божого“¹⁸³. Это печальное явление заставило, между прочим, князя Острожского со всею силою религиозного чувства убеждать высшее духовенство, чтобы оно позаботилось, о средствах для поддержания духовного просвещения.

Но то, что сперва служило препятствием просвещению, в последствии времени весьма много способствовало успехам его. Справедливо сказал Лаврентий Древинский на сейме варшавском: „если бы некоторых из духовенства нашего отступление от законного своего в вере пастыря не последовало; если бы изшедшие от нас на нас не восстали: то таковые науки, таковые училища, толико достойные и ученые люди в народе российском никогда бы не открылись. Учение в церквах наших было бы прахом нерадения покровено“¹⁸⁴. Уния вызвала множество просвещенных и ревностных защитников православия, которые своими сочинениями не редко вынуждали похвалы у самых злейших врагов своих – иезуитов.

Собор (1621-го года), на котором духовные и светские лица очень много рассуждали о средствах для поддержания православия, предписал пастырям, чтобы они предлагали проповеди в церквах каждый воскресный и праздничный день, и постановил правилом: „в архиерейский сан возводить только ученых, исполненных мудрости и известных своею жизнью мужей; в иерейский посвящать только достойных, разумных и несомненных ревнителей благочестия“¹⁸⁵. Но так как повсюду замечаем был недостаток в духовных училищах; то на этом же соборе было предписано заводить при церквах так называемые „Братства“, которые своими училищами и типографиями очень много помогли пастырям нашим в споре с противниками православия.

Особенную услугу православию оказало училище киево-братское. Просвещенный и ревностный защитник православия, Петр Могила переименовал это училище в „коллегию“ и очень много заботился об улучшении его. Имея в виду приготовить в этом училище достойных поборников православия, он присоединил к прежним классам философский и богословский классы, и снабдил училище разного рода учебными пособиями. И труды его увенчались полным успехом. Когда в половине 17-го века иезуиты и униаты стали издавать разные бранные сочинения против восточной церкви, называя ее „новою и схизматическою“: тогда, для борьбы с ними, избраны были воспитанники киево-братского училища – Лазарь Баранович († 1691) и Иоанникий Голятовский († 1688); и последний опровергал ложные мнения неправославных с таким диалектическим искусством и с таким знанием священного писания и истории церкви, что его сочинения с жаром были читаны не только православными, но и униатами, и заставили последних сознаться, что еще не было между православными такого сильного обличителя. Когда в конце 17-го века открывалась славяно-греко-латинская академия в Москве, туда были посланы в наставники также воспитанники киево-братского училища, и многие из этих воспитанников, напр. Епифаний Славенецкий († 1675) и особенно Симеон Полоцкий († 1682), явили себя отличными проповедниками и защитниками древнего православия. В киевском же училище, наконец, воспитывался знаменитый проповедник 17-го века, Димитрий Ростовский († 1709), который такую славу приобрел своими проповедями, что служил предметом общего внимания и подражания.

О сотворении ангелов и отпадении злых духов; о грехопадении первых человек.

Вот, дети, из двух прошлых уроков узнали вы, что из всех тварей, какие создал Господь Бог в продолжении шести дней, один только человек мог назваться и называется разумным созданием Божиим; потому что только одного человека Бог создал по образу и подобию своему (а помните, в чем состоят образ и подобие Божие?), только одному человеку Бог дал разум, а прочим тварям не дал. Но еще прежде создания человека, прежде сотворения всего видимого міра, Бог создал других разумных тварей, о которых мы ничего еще не говорили. Что же это за разумные твари, которых Бог создал прежде человека, и как они называются?

Читаем в книжке: прежде видимой разумной твари… …ангелами. Итак, прежде человека, Бог создал разумную тварь – духов. Существа эти называются духами потому, что они не имеют такого, как мы, тела, потому они невидимы, т.е. нельзя их видеть нашими глазами; они похожи на наши души, а ведь мы своей души не видим. Эти духи, или святые ангелы несравненно выше и лучше нас – людей; – они умнее нас, они добрее нас, они святее нас, они живут на небе, они ближе нас к Богу, постоянно видят Его; называются же ангелами, т.е. посланниками, вестниками, потому что Господь Бог посылает их с неба к нам – на землю возвещать волю свою. После я расскажу вам, как и кому из людей являлись св. ангелы и сказывали, что Бог приказывал людям.

Сколько ангелов создано Господом Богом?¹⁸⁶

Ангелов Господь создал чрезвычайно много, и мы не можем знать числа их; знаем только, что они разделяются на чины или порядки и имеют различные названия. Одни из них, которые ближе всех к Богу, называются херувимами, другие серафимами (что изображаются на иконах с шестью крыльями), третьи престолами, далее – господствами, властями, силами, началами, архангелами и просто ангелами. Из архангелов, верно, все вы знаете архистратигов Божиих Михаила и Гавриила, потому что Господь Бог чаще всего посылает их на землю к нам грешным людям. Знаете Михайлов день? Это праздник в честь архистратига Божия Михаила. А архангел Гавриил сходил с неба к пресвятой Богородице и возвестил ей, что от нее родится Спаситель наш Господь Иисус Христос. Когда читаете молитву ко пресвятой Богородице: „Богородице Дево, радуйся“ … так помните, что вы повторяете слова архангела Гавриила.

Я сказал, что все ангелы были созданы Богом добрыми, святыми, чистыми, светлыми, – они слушались своего Творца, повиновались Ему; но все ли они остались такими навсегда? Все ли они пребыли верными Творцу своему?

К сожалению, между ангелами – этими светлыми духами произошел беспорядок. Один из самых приближенных к Богу духов или ангелов слишком загордился, начал думать, что он равен самому Богу, Творцу своему, и вместе с несколькими другими возымел дерзость не повиноваться всеблагой воле Божией, не захотел слушаться Бога. Гордость довела их до безумия не повиноваться своему Творцу и Владыке.

Что же сделал Господь Бог с непокорными, противниками своими?

Когда они слушались Бога, то находились близ Него и наслаждались светом Божиим и блаженством, – а как скоро перестали слушаться Бога, Он низверг их в ад, где нет света и блаженства, где вечная тьма и ужасные мучения. Так Господь Бог наказал ослушников своей воли! Господь не простил их и не принял опять к Себе, потому что они не просили у Него прощения и помилования. Эти непокорные духи не захотели раскаяться в вине своей пред Богом, которого прогневали своим противлением, но еще более стали злобствовать против Него и оскорблять Его; за то и остались навсегда в аду, в муках.

Как называются отпадшие от Бога ангелы, и каковы их свойства?

Эти отпадшие от Бога ангелы теперь называются дьяволами, нечистыми духами, а главный начальник их называется сатаной. С этих пор ангелы разделились на два разряда: одни, которые пребыли верными Богу, не послушались гордеца, возмутителя, называются добрыми ангелами, святыми ангелами; они – хранители и покровители наши, – они – ходатаи и молитвенники наши пред Богом. А те, которых Бог низверг в ад, называются ангелами злыми, противниками Божиими (в просторечии их называют чертями). Эти злые духи, как сами отпали от Бога, так стараются и людей удалить от Него, как сами делают одно зло, так и людей учат тому же; они, враги наши, только об том и думают, как бы нас ввести во грех, в непослушание Богу и через то повергнуть нас в ад. Сейчас же мы узнаем, как самый главный из злых духов – сатана приступил с своим лукавым обольщением к первым людям – Адаму и Еве и склонил их преступить заповедь Божию. Слушайте эту историю со всем вниманием, потому что из нее собственно узнаете вы, каким образом пали наши прародители – Адам и Ева, а вместе с ними и все мы лишились рая и подверглись гневу Божию, проклятию и смерти.

Как же это случилось?

И самому главному зачинщику зла – сатане, и всем, которые послушались его, конечно, было очень плохо в аду; между тем первые люди – Адам и Ева, как мы знаем, блаженствовали в раю. Диаволу и стало завидно, что он мучится, а другие блаженствуют; зависть и злоба взяли его. В этой злобе, чтобы лишить наших Прародителей дарованного им от Бога блаженства, он придумал такую хитрость: вошел в змия, вполз в рай и стал искать случая, как бы склонить Адама и Еву к неповиновению Богу – Творцу Своему. Вы помните, что в раю было одно древо, древо познания добра и зла, от которого Бог запретил Адаму и Еве вкушать плоды. Праматерь наша Ева, верно, шла мимо древа познания добра и зла (лучше бы ей не ходить тут), а диавол в виде змия уже ждал ее, и обратился к ней с хитрым вопросом: правда ли, говорит, что Бог запретил вам вкушать плоды от всех деревьев, которые находятся здесь в раю?

Нет, – отвечает ему Ева, – не правда; мы едим плоды от всех деревьев, которые в раю, только вот с этого дерева действительно Бог запретил нам рвать плоды, и не только рвать их, но прикасаться к ним (это уж Ева сама прибавила; Бог не велел только есть), иначе, сказал Бог, умрем мы.

Тут змий или диавол начал лгать и клеветать на Бога: нет, – говорил он, – вы не только не умрете, если вкусите от этих плодов, но сделаетесь гораздо лучшими и совершеннейшими. Бог знал, что как скоро вы вкусите от плодов с этого дерева, у вас откроются глаза, вы сами будете знать всё, вы сами будете как боги; потому-то Бог и запретил вам вкушать плоды эти.

Выслушавши такие льстивые слова, Ева усомнилась в справедливости угрозы Божией. Может быть, в самом деле, подумала она, пожалуй по зависти, запретил нам Бог вкушать плоды древа познания добра и зла (как на этот раз показала она мало любви к Господу Богу, доверия к Его словам и уважения к Его св. заповеди!); при том разве плохо сделаться богом? а плоды-то так красивы и, верно, вкуснее всех других, которые находятся в раю... Всё это так увлекло Еву, что она, вопреки заповеди Божией, сорвала плод, вкусила сама, принесла к Адаму, и он вкусил по ее примеру. Так прародители наши, забыв угрозу Божию – смертью умрете, поддались хитрому обману диавола, поверили больше ему, чем Богу Творцу своему и вкусили от плода запрещенного древа познания добра и зла!

Что же они сделали через это?

Как нельзя больше оскорбили Господа Бога, оказались непочтительными к Нему, ослушниками святой Его воли. Бог не хотел, чтобы Адам и Ева вкушали плоды от указанного дерева, – им и нужно было исполнять волю Божию, не трогать запрещенных плодов, кто бы что ни говорил об них. Бог сказал: не ешьте вот этих плодов, иначе умрете; и нужно было не есть, как бы они ни казались красивыми и вкусными. Адам и Ева вкусили, значит – они не поверили Богу, не поверили Его угрозе, а поверили обещанию кого-то другого, которого совершенно не знали, и которым был враг их – диавол; этим самым прародители показали непочтение к Творцу своему, показали нелюбовь к Богу, потому что кого мы любим, кого почитаем, и уважаем, того и слушаемся во всём. Бог заповедал Адаму и Еве не вкушать плодов от запрещенного древа, и слово Его, заповедь эта должна бы быть для них законом; но они вкусили, значит – поступили против заповеди Божией, нарушили закон Божий, сделались преступниками пред Богом, одним словом – согрешили, сделали грех.

Как мы должны судить о грехе Адама и Евы?

Как ни худо сделали Адам и Ева, вкусив от запрещенного плода, но мы не должны ни осуждать их, ни жаловаться на них. Несчастное грехопадение их должно служить для нас самым лучшим нравоучением, как и нам самим избегать грехов, не поддаваться соблазнам.

Что погубило Еву? Прежде всего лишнее любопытство. Не ходи она к запрещенному древу, не засматривайся на него, – ей конечно не захотелось бы узнавать вкуса плодов его. Не нужно, значит, и нам засматриваться на то, что запрещено нам. Чего не видит глаз, того и не хочется. А если будешь засматриваться, до греха тут не далеко; лишнее любопытство также может погубить и каждого из нас, как оно погубило Еву.

Что еще погубило Еву? Легкомыслие, т.е., что она слишком скоро поверила словам змия обольстителя. Уж если Бог сказал, что не нужно вкушать плодов запрещенного древа, так кого еще больше слушать? Конечно, никого. Как часто и мы, знавши заповеди Божии, внимаем злым советам и исполняем их. „Сходим, Ваня, в старостин сад, нарвем там яблоков, никто нас не увидит, а яблоки слишком хороши“. Не слушай такого совета, если бы кто его тебе давал, не ходи в чужой сад, хотя бы ты и знал, что никто тебя не увидит. Ты знаешь одно: Бог не велел красть, и больше никого не слушай, кто бы ни убеждал тебя нарушить заповедь Божию, эту или какую другую.

Почему вкусил Адам от запрещенного плода? Он последовал примеру Евы. Худо он сделал, что забыл приказание Божие, а послушал жены. Бойтесь следовать худым примерам, убегайте от тех, которые увлекают вас к пороку А у нас-то чаще всего так и бывает: куда один, туда и другие. Когда добро делает кто, тому действительно нужно подражать, – а если делают дурное и многие, не нужно им подражать. Не выучил такой-то урока, его не спросили, ему с рук сошло это; плохо, кто, понадеясь на то, что и ему сойдет, будет подражать ленивцу. Раз сойдет с рук, а в другой не сойдет.

Вот мы узнали теперь, как согрешили прародители наши, поддавшись обману змия обольстителя и увлекшись любопытством: в следующий раз узнаем, как Бог наказал преступников святой Его заповеди.

Л. В.

Возвратившись домой, я не скоро еще дождался о. А. Наконец он зашел ко мне и взял „последование светлой седмицы“, или, по выражению наших причетников, воскресенчик.

– Что это вы хотите делать? – спросил я о. А.

– Да вот хочу просмотреть предстоящую службу, вникнуть в ее содержание, определить, где и как надобно действовать. Признаться, доселе я как-то не делал подобных приготовлений, а теперь мне пришла такая мысль, и я думаю, что это будет не бесполезно для благолепия служения. Согласитесь, что в действовании священника во время служения много значит иногда, как он станет, как выйдет и пройдет, как сделает возглас и т. под. Наши простые прихожане показывают к нам большое внимание, особенно в церкви, во время служения, и как настроены мы, так поступают и они сообразно с сим.

– Это правда. Священник своим поведением в служении невольно настроивает и предстоящих на такое расположение, в каком сам находится. Когда вы служите, на вас по преимуществу смотрят все, и вы служите для всех образцом молитвы, даже внешнего положения, внешних знаков, соединяемых с молитвою.

– Да, да. Чувствую, что великий долг лежит на нас; но, знаете, в служении вдруг не сообразишь иногда, что и как сделать. Потому-то я и хочу теперь просмотреть предварительно по крайней мере последование утрени.

О. А. удалился в дом для приготовления к служению, а я, оставшись один, додумывал то, на что навел меня своею беседою почтенный пастырь. Конечно, думал я, найдутся и другие пастыри, которые считают необходимым такое приготовление к совершению служб церковных, выступающих почему-либо из ряда обыкновенных; но как хорошо было бы, если б подобное приготовление стало, по возможности, общим и постоянным обычаем. Еще лучше было бы, если б священники не только сами предварительно просматривали и обдумывали предстоящие службы, но и причетников своих заставляли просматривать и даже пробовать то, что предстоит им петь и читать во время той или другой службы. Тогда не случалось бы тех погрешностей, пропусков и остановок в богослужении, какие не редко приходится теперь встречать, и самое богослужение было бы благолепнее, и сильнее действовало бы на предстоящих. При этом, я припомнил один факт, которого сам я был свидетелем лет двенадцать назад сему. Молодой, новорукоположенный сельский священник служил обедню в день Рождества Христова, а по окончании обедни – молебен об изгнании галлов в 1812 году. Последование молебна издано в царствование Александра благословенного, потому и царская фамилия в ектениях и многолетии помещена в том составе, в каком была в тогдашнее время. Священник читал ектению и многолетие буквально по книге, и если поправлялся, то уже после того, как промах его был очень приметен. Другой и – уже немолодой священник на отпусте во время всенощного бдения в день усекновения главы Предтечи и Крестителя Господня Иоанна читал: Молитвами пресвятыя владычицы нашея, Богородицы и Приснодевы Март... и – святаго усекновения честныя главы… Конечно, ни тот, ни другой не допустили бы указанных погрешностей, если бы первый предварительно просмотрел последование молебного пения, а второй – подумал о том, как применить название праздника к отпусту. Приходило мне на мысль и то, как иной дьячек долго и с видимым неудовольствием отыскивает неизвестный тропарь или кондак, либо зачитает вдруг не тот тропарь, какой следует, а священник поправляет его из алтаря, что весьма неприятно действует на предстоящих и в иных возбуждает даже соблазн. Ничего подобного не было бы, если бы существовало предварительное приготовление, необходимое во всяком деле и случае, когда кто выступает перед более или менее значительное собрание.

В таких и подобных думах незаметно пролетало для меня ночное время. Вдруг в окнах моей квартиры показался сильный свет. Сперва я вздрогнул и даже испугался, но потом догадался, что это иллюминуют снаружи церковь. Вскоре раздался благовест к заутрени, и я поспешил в церковь. Когда я вышел со двора, глазам моим представилась чудная, никогда невиданная картина. Чтобы сообщить о ней понятие, считаю нужным сказать вам, читатель мой, слов несколько о самой церкви. Она построена по образцу знаменитейшего собора Петра и Павла в Риме, хотя, конечно, в несравненно меньших размерах. При ней – колокольня вышиною около сорока саженей, – со шпицем и крестом. Вокруг – обширная каменная квадратной формы ограда с деревянными штафетами, а с внутренней стороны ее повсюду посажены роскошные деревья, тогда только что распускавшиеся. И всё огромное здание церковное, все ярусы колокольни, вся ограда буквально усеяны были плошками и стаканчиками. Яркий свет боролся с глубокою тьмой полуночи, и эта борьба отдавалась невыразимою прелестью в глазах наблюдателя. Церковь с колокольнею, деревьями и оградою, казалось, тонули в огне. Издали чрезвычайно живописными казались в этом ярком свете темные и нестройные толпы парода, спешившего в церковь. С намерением распространяюсь несколько об этой иллюминации, ибо она составляет единственное, может быть – беспримерное явление в сельском захолустье, где нередко богач-помещик равнодушно относится к храму, созданному его предками, или просто обществом прихожан.

Войдя в богато освещенную церковь, я едва мог добраться до средины ее. По окончании погребального канона, когда плащаница отнесена была в алтарь и затворили царские врата, о. А. с намерением промедлил несколько минут, и вдруг, когда повсюду во храме водворилась глубокая тишина, когда все как будто погрузились в одну печальную думу об умершем и погребенном Спасителе, из глубины алтаря раздалось величественное, успокаивающее душу: Воскресение Твое, Христе Спасе... и пошли из церкви и вокруг церкви. По временам звон заглушал огромный хор, то вдруг пение раздавалось со всею силою, или замолкал хор, прекращался звон, набожные люди тихо подвигались нога за ногой по обширному погосту. Невыразимое впечатление! Кончилось обхождение и началась пасхальная утреня.

Не стану описывать дальнейшего хода выслушанной мною пасхальной службы, в которой обедня следовала непосредственно за утреней. Скажу только, что эта служба совершена была с редкою – даже в городах – торжественностью, совершена в самом строгом порядке и с подобающим благоговением. Что особенно обратило на себя мое внимание, это то, что причетники, не принимая участия в пении, потому что пел хор помещичьих певчих, не шатались по церкви, как это можно примечать в других местах, но стояли на своих местах также чинно, как чинно ходили они вокруг церкви. Считаю впрочем не бесполезными еще некоторые заметки.

Один из диаконов, состоящий на причетнической вакансии, в чтении обнаруживал самый скудный басовый голос; несмотря на то, напрягался изо всей мочи, чтобы заинтересовать слушающих силою своего голоса. Когда он начал читать апостол, его голос едва был слышен на низких нотах; но когда добрался до самых высоких, то раскричался так неестественно и как бы болезненно, что мне даже жаль его стало. Но не эта личность заняла меня, а то, что подобных личностей у нас много не только в городских, но и сельских приходах, на диаконских и причетнических должностях. Наклонность к обнаружению, даже к приобретению баса чрезвычайно сильно развита в нашем духовном сословии, и именно в той части его, которая специально занимается чтением и пением церковным, или только подготовляется к этому занятию. Припоминая при этом случае многие из бесчисленного числа самых жалких претензий на сильный и густой голос, слышанных мною в разных местах, я пожелал в душе, чтобы священники наши, как можно, чаще внушали своим диаконам и причетникам читать и петь не борзяся и не дмяся без ума, но – тем голосом, каким одарил кого Господь.

Другой диакон, находящийся на штатном месте, составлял совершенный контраст с только-что описанным. В нем встретил я редкое сочетание богатого и хорошо обработанного голоса с прекрасною выдержкою и такою же осанкой. Он в служении ходил и действовал степенно, аккуратно и даже изящно. Между провинциальными протодиаконами и архидиаконами попадаются люди с отличными голосами, но редкий из них свободен от угловатых и даже грубых манер в походке и действовании голосом. Диакон, о котором я говорю, представляет как бы счастливейшее исключение из малообразованных наших диаконов. Полнота и явственность его голоса удивительны. Когда он начал евангелие в так называемое contra се, каждое слово его слышно было явственно во всех концах церкви; кончая евангелие в si, он нисколько не изменил естественности своего голоса. При всём том, на меня неприятно подействовала эта обычная всем почти нашим диаконам и причетникам манера – чтение евангелия, апостола, паремий и символа веры начинать с возможно низких нот и оканчивать самыми высокими. Странно, подумал я; обычай почти всеобщий; но откуда он, и когда явился у нас и есть ли в нем хотя малейший смысл? Людей с богатыми голосами, которые при этом методе чтения, обнаруживали бы всю полноту и прелесть своего голоса, у нас, как и везде, очень мало, да подобная цель и не уместна была бы в церковном богослужении. Бо́льшая часть наших диаконов, причетников и певчих подобным чтением обнаруживают только бедность и неполноту своих голосов, производя в тоже время самое неприятное впечатление на предстоящих. Так думал я, и хотя испытывал большое удовольствие от чтения упомянутого мною диакона, однако и в то время не переставал желать, чтобы наши пастыри, и преимущественно сельские, постарались вовсе изгнать из употребления эту нелепую, ни на чем не основанную манеру чтения, постоянно возвышаемого от нижнего края до верхнего. Желательно также, чтобы влиянием, советом и наставлением пастырей смягчены и облагорожены были внешние приемы наших диаконов в служении. Образец я нашел в действительности.

Расскажу кстати и о хоре, пение которого мне пришлось теперь слышать. В разных местах нашего отечества приходилось мне ознакомиться с самыми разнообразными хорами: духовным, университетским, кадетским, гимназическим, купеческо-мещанским, кантонистским и наконец крестьянским. В голосе человека, как в слове и лице, отражаются особенности его характера, душевного строя, степени развития, занятий, быта и т.п.; потому слыша в первый раз пение какого-либо хора, я всегда безошибочно мог определить происхождение и общественное положение поющих. В университетском, напр., и гимназическом хоре примечается свобода пения, доходящая до небрежности и нестройности и при всём том сбивающая поющих на тон обыкновенных песен и романсов; в пении кадетов видна та же дисциплина, которая правит ногою и рукою кадета в маршировке и других воинских экзерцициях; в хоре кантонистов та же команда, только в более резких приемах; в хоре купеческо-мещанском – дикий и неразумный разгул, ничем не сдерживаемый; наконец в хоре крестьянском – рабство, барщина, пение обязательное. Тот же крестьянин, становясь на клирос в качестве дилетанта пения, поет, правда, грубо, но с большею искренностью и даже чувством. В хоре, о котором я говорю, слышалось именно обязательное пение. Правда, в нем была большая стройность, но за то совершенно уже не было никаких других качеств хорошего и приятного пения. Самая стройность дышала мертвящим формализмом; каждый звук каждого голоса рабски подчинялся резкому и решительному взмаху руки регента, на которую поющие смотрели, как на барина в своем роде. Таких хоров, по крайней мере доселе, было у нас довольно на святой Руси; это хорошо, но то прискорбно, что пение этих хоров бедно и неприятно. А причину и здесь отыскать не трудно. В прежнее время страсть к партесному пению доходила у нас до крайности, да и теперь еще удерживается многими из содержателей и правителей подобных хоров. Каждый регент иначе не представляет себе церковного пения как партесным. Партесных обеден, концертов, канонов и других песней церковных наберется у нас множество; но в них часто сказывается вся бедность слагателя и совершенное непонимание им законов и условий вокального искусства, в применении его к церковному богослужению. Но если бы для сельского хора употреблялись пиесы лучших духовных композиторов, то и тогда как одолеть партесное, иногда вычурное, пение простому не развитому поселянину, даже в образе жизни своей не имеющему благоприятных условий для развития своего голоса? А помещику какое до того дело? Он сам часто ничего не понимает в пении и содержит хор, потому только, что богат и может содержать хор. Тратит он иногда большие деньги на содержание хора, потому и требует, чтобы пение было самое лучшее, а лучшим пением считается партесное. Какова пиеса, каково выполнение пиесы, это другие вопросы, которых не касаются в сельских хорах. На священниках, скажу мимоходом, лежит прямой долг распространить свое влияние и на эти хоры, и, действуя за одно с их содержателями, дать им лучший вид, водворив в них здравые понятия о пении, применительно к церковному богослужению.

* * *

Тихо и безмятежно протекли для меня первые дни праздника. Только причт, по окончании литургии, огласил дом о. А. песнью пасхальною, да разговелся со своим батюшкой. Никогда жизнь городская не казалась мне так резко противоположною жизни деревенской, как теперь. Там суета всеобщая: простой народ пьет напропалую, а люди цивилизованные бегают из дома в дом, точно за делом, – ни себе, ни другим покоя не дают. Тут – невозмутимое спокойствие, так приличное дню праздничному и так естественное после великопостного и всенощного бдения; тут отдыхаешь душою, наслаждаешься вполне радостью праздничною, носишься в бесконечных думах, светлых и приятных, – сидишь без дела, а точно делом занят. И еще упрекают люди цивилизованные народ простой в предрассудках, думая, что сами свободны от них. Нет, если уж дело идет на упреки, то тут не может быть недостатка во взаимности. В самом деле, не предрассудок ли это – визиты праздничные, и особенно в такой праздник, как светлое Христово Воскресение? – Простой украинский народ наш во многих местах считает даже за грех ходить в гости в первый день праздника Пасхи. Только дети приходят к родителям – так себе посидеть, но отнюдь не угощаться. Этот же народ считает непозволительным спать в первый день пасхи, также точно, как и в день приобщения св. таин. Тут не предрассудок, но самая глубокая мысль, понимаемая только чувством религиозным: в такой великий и всерадостнейший праздник не должно быть, по смыслу жизни народной, развлечений, но – покой, сосредоточенность, самоуглубление, полное проникновение радостью, праздничное и всецелое наслаждение ею. Отступления от этого взгляда запечатлены другим не менее утешительным характером. Я живо припоминаю себе времена детства, село родное, кров родительский, когда глядишь бывало из-за плетня родного, как соберется в этот день к церкви всё почти село и расположившись тут на лехи и споды, по полам и возрастам, проводит таким образом в невинных разговорах, играх и забавах всё время от обеда до вечерни. Никто бывало в этот день не пойдет в корчму, хотя она тут же под боком; старые люди отдельными кружка́ми ведут тихие речи, молодежь, отдельно по полам, строит хороводы с песнями веснянками, а дети обоих полов не отходят от колокольни, – звонят, бегают, играются писанками и крашанками. Так и теперь еще ведется в некоторых селах, где нет фабрики, завода, либо помещичьего двора. В местечке, в котором я жил в это время, своеобразная цивилизация, к несчастью, оказала значительное влияние на изменения характера народной жизни как вообще, так и по отношению к празднеству пасхальному.

Разговевшись и отдохнувши довольно, я снова принялся беседовать с о. А. На этот раз беседа его была особенно интересна для меня.

– Теперь будете принимать гостей? – спросил я его промежду обыкновенным разговором.

– Каких гостей? – Хоть бы день отдохнуть.

– А поздравителей с праздником? Ведь и у вас, я думаю, есть визиты.

– Есть, да я, слава Богу, свободен от них.

– Как так? Ну, хоть у помещика вашего вы бываете и он у вас?

– Ни я у него, ни он у меня. Где нам знаться с такими великими панами? Он бывает правда с визитами у своих даже подчиненных, состоящих у него на службе, у соседей вот бывает, а у меня нет.

– Что же так?

– Таков, видите ли, у нас взгляд на священника, и не у нас только, а везде, может быть, такой: нужно отслужить, совершить какую-нибудь требу, освятить хлебы пасхальные, нас просят и принимают, спасибо, вежливо, а не нужно ничего подобного, так и не приходи. За чем же без дела являться? В храмовый праздник просят на обед в квартиру управляющего, – вот и всё. Впрочем, спасибо помещику: нужно что-нибудь для церкви, для школы или вот для дому, редко когда откажет.

– И вы ни с кем здесь не знакомы?

– По крайней мере не знаком настолько, чтобы бывать без дела. С покойным управляющим я надеялся было сблизиться, да одно обстоятельство показало, что между нами великая преграда. – На первых как-то порах по поступлении моем на этот приход, я отправился к нему поздравить его с праздником Рождества Христова, отправился один, без причта, как обыкновенный знакомый, а не как священник. Он принял меня радушно и вежливо; посидели довольно; только я стал уходить, а он мне сует в руку деньги. „Что вы?“ – говорю. „Примите за посещение“, – отвечает! Таков уж взгляд на священника! Коли пришел священник, так надо заплатить ему за посещение: без дела да без платы не принимают. Кто тут виноват: мы, или те, которые так относятся к нам, – рассудит един Бог.

– Грустно; тем более грустно, что это явление, слишком часто повторяющееся, и в городах более, чем в селах. Замечательно, впрочем, что у людей истинно образованных и стоящих даже на высокой степени в обществе гораздо более уважения к священникам, чем у людей помазавшихся только просвещением, выбившихся из простой среды. Мне кажется, что в значительной части нашего общества недостает основательного образования для того, чтобы уважать священников, и относиться к ним без предубеждений, без предрассудков, завещанных стариною; будь это образование, тогда другое дело.

– Может быть, и так; но я думаю, что с тем вместе необходимо поднять образование и в нашем сельском духовенстве. Ведь правду надо сказать, что и между нашею братиею попадаются всякие. Бывают, конечно, случаи, что священник стоит выше помещика и его оффициалистов; но гораздо чаще случается наоборот. Впрочем, одним образованием не пособить беде. Много значит здесь материальная зависимость, неравенство по положению в обществе, своего рода местничество. Русский помещик в старину смотрел на священника, как на своего крепостного, которого он увольняет от барщины для того, чтобы он мог исполнять другие обязанности в его имении. Этот взгляд не уничтожился совершенно с переменою отношений священника к помещику; он установлялся и переходил из рода в род, его поддерживала притом всегдашняя материальная зависимость священника от помещика; потому-то взгляд этот есть еще и теперь, хотя уже в другом виде: помещик смотрит на священника то как на своего клиента, то как на официанта по части духовных нужд, с которым, однако ж он ни в каком случае не может иметь простого знакомственного общения. До каких крайностей доходит иногда этот современный нам взгляд, можете усмотреть из следующего случая, который я вам передам. Один молодой священник рассказывал мне, что когда он, по поступлении своем на приход, явился вместе с другим священником к помещику для поздравления с праздником Пасхи, то, по окончании освящения пасхальных яств, их пригласили закусывать к особому столу, собственно для них приготовленному и поставленному у порога, при входе в залу, тогда как помещик, его семья и гости, преимущественно из лиц служащих у помещика, разгавливались у большого стола, стоявшего среди залы. „Озадаченный, – говорит, – такою странностью, я не подходил ни к тому ни к другому столу. Заметив это, помещик подошел ко мне и усердно просил закусить, указывая на стол, стоявший у порога. Я поблагодарил его, не сказав более ни слова, и всё-таки не приступал к закуске. Так повторилось до трех раз. Наконец помещик догадался, в чем дело; видимо сконфуженный, он пригласил меня самым радушным образом к общему столу, и – с того года не являлось более особого стола для духовенства“.

– Хорош барин; нечего сказать. За кого ж он принимал священников? Неужели считал их хуже своей челяди?

– Да. А бывает еще хуже: придет священник по делу и стоит на крыльце, либо в прихожей, дожидая наравне с крестьянином, иногда и вместе с ним, пока-то изволят принять. А примут как? Не попросят садиться, конечно, а сухо спросят: что вам, батюшка, надо? и также сухо ответят. То и хорошо только, что долго не держат: да или нет, вот и конец всем объяснениям. Таков уж обычай, не взыщите. Не знаю, что там в городах делается, а у нас так. Виноват, впрочем, – забыл один беспримерный случай. Известный вам г., не давно купивший здесь имение, показал такое уважение, доверие и расположенность к священнику, что мы не знаем, как и ценить его. Вообразите, с первого приезда, не будучи совершенно знаком с священником, остановился у него, советовался с ним об управлении имением, бывает у него каждый раз, когда посещает имение, а священник, приезжая в город, имеет у него квартиру и стол.

– Это значит, что г. имеет образование и здравый взгляд на вещи, без предрассудков, без предубеждений. В городах найдется довольно людей с таким светлым взглядом, стоящих в правильных отношениях к священнику; но есть у нас люди, которых я по многим причинам называю нравственными пролетариями. Таких людей много найдется в среднем сословии. Это обыкновенно люди, не имеющие никакого почти религиозного образования, оторванные от семьи обстоятельствами жизни и службы, не связанные семейными и никакими другими священными сердечными узами, преследующие житейские только выгоды и такие же удовольствия. Заговорите с ними о священниках, – волосы дыбом станут. Слово поп не сходит у них с языка: попов они клеймят всеми позорными именами, рассказывают о них самые скандалезные истории, считают их невеждами, пьяницами и корыстолюбцами, приписывают им распространение и поддержание в народе превратных будто бы понятий о религии, считают их виновниками неподвижности просвещения, и т. под. Какие дикие и превратные понятия существуют у этих людей, можете судить по тому, что один чиновник уверял меня, что лютеране не признаю́т Христа Богом, а другой говорил, что христианская религия выродилась из древних языческих религий, и на вопрос мой, из каких именно, не только не мог отличить их одной от другой, но и определить их по названиям. А есть и такие, которые не в состоянии отличить православную веру от католической или протестантской. Можно ли при такой бедности понятий требовать уважения к священному сану?

– Скажу вам, и у нас есть подобные люди. Не говорю об их уважении к священному сану, на недостаток которого нельзя особенно жаловаться; но вот что всегда поражало меня в них: это недостаток нравственных убеждений, отсутствие нравственной физиономии, или, как говорите вы, нравственный пролетариат.

– Странно однако ж, откуда у вас могли взяться подобные люди, и кого вы именно тут разумеете?

– Это наши, так называемые, дворовые люди. Одинаковые причины производят одинаковые действия. Вы, говоря о городских нравственных пролетариях, указали между прочим на оторванность их от семьи, на недостаток у них семейных и других связей. Действительно и семейная жизнь между прочим служит охраною и поддержкою веры и нравственности. А наши дворовые люди иногда очень рано отрываются от семьи и растут при самых неблагоприятных условиях для нравственного их развития. Нет над ними внимательного и сочувственного надзора, ничто не согревает их чувства. Я не говорю о тех дворовых людях, которые живут семьями, я разумею собственно прислугу дворскую, которой большое множество содержится, положим, хоть здешним помещиком. Положение лакеев худшее из всех положений человека, созданных общественною жизнью. С малых лет приучаются они к притворству, обману, иногда воровству. Отсутствие нежной родственной любви, строгие внушения и наказания ожесточают только душу. Никакой добрый совет, никакое кроткое наставление не западает в их сердце. Собственная бедность и чужое богатство располагают к лести и ласкательству. Поставленные как бы в необходимость всегда преклоняться перед чужою волею и чужим мнением, они отучаются иметь собственное мнение, а есть и такие господа, которые собственное мнение в слуге считают дерзостью и величайшим пороком, и строго требуют, чтобы слуга не рассуждал, но был только немым исполнителем их приказаний. Малодеятельная жизнь, чуждая самостоятельного и серьезного труда, плодит пороки, образцы которых слуги часто видят в своих господах. Доброго чего-нибудь не переймут, а худое всегда переймут. Влияние священника на этих людей очень незначительно, по крайней мере весьма трудно иметь на них влияние. В церкви иного увидишь разве во время говенья, а дома он недоступен за воротами господского дома, в который можно являться только по делу.

– А это разве не дело – наблюсти, как живет дворовая прислуга?

– О конечно, и весьма важное дело! Но попробуй сделать этой прислуге выговор, замечание, – нажалуется помещику, скажет: притесняет священник. Тут только станешь в разлад с помещиком, – и дела не сделаешь. Гораздо лучше иметь дело с обыкновенными прихожанами; тут ничто не стесняет моего влияния на них, напротив в них же самих я нахожу поддержку для своего влияния.

Приветствуем тебя, возлюбленный брат, именем христианина. Имя – незвучное в мірском смысле, но великое и славное для самих небожителей. Несть иного имени, о нем же подобает спастися, токмо о имени Иисусове, вещает слово Божие; а спасение есть такой дар, лучше и драгоценнее коего нет и не может быть для человека. Вот почему верою в Господа Иисуса Христа жили и одушевлялись святые всех времен; благодушно переносили скорби и лишения, мужественно встречали поношения, клеветы и гонения: жертвовали самою жизнью. Лица, коего имя ты восприял ныне, чаяли патриархи, цари и пророки, и радовались, когда издали только прозревали день Его, или время пришествия Его на землю; – Оно было утехою всего израиля, чаянием всех язык; Оно – предмет веры, надежды и любви, цель, к коей стремится ныне лучшее и избранное из всего рода человеческого. Нужно ли больше побуждений, чтобы внушить тебе благоговейное уважение к имени Христа, коим ты назнаменован? Правда, с этим именем не соединены обширные преимущества в обществе человеческом: оно, само по себе, не составляет громкого титула, поставляющего на высших, государственных степенях, не делает богатым, не вводит в родство со знатными людьми; но оно дает тебе значение, выше коего нет для человека даже на небе; оно приобщает тебя к сонму святых, предстоящих лицу Божию, делает живым членом царства Божия, и, о тайна милосердия, удостаивает тебя быть благодатным сыном Бога Отца и сонаследником Единородного, прежде век рожденного Сына Божия, Господа и Спасителя нашего. А посему, отныне посылаются в служение твоему спасению ангелы Божии, и приемлет под свое покровительство церковь небесная и земная; преподает тебе в снедь собственное тело и кровь Царь царствующих и Господь господствующих; вселяется в душу твою Дух истины, утешитель и наставник на всех путях жизни твоей. Словом: особенный покров всемогущего Творца неба и земли над тобою; высшая, благодатная сила внутри тебя; ополчение бесплотных сил, всегда готовых охранить душу и тело твое от козней вражиих, вокруг тебя. А мало ли этого? Можно ли скорбеть, если со званием христианина не всегда соединяются выгоды мірские, житейские, – выгоды, которые сравниваемы были с уметами от лиц, опытно дознававших, какой неоцененный дар – христианство? – Впрочем, благочестие, т.е. живое деятельное христианство, на всё полезно, обетование имуще живота нынешнего и грядущего, по неложному уверению Апостола. Восприими душою и сердцем святые истины Христовой веры, переведи их в жизнь свою, поставь их основным правилом всей твоей деятельности, и ты опытно убедишься, что истинное счастье и на земле есть удел не людей от міра сего, не тех, кои живут и действуют по влечению страстей своих и по правилам суетного, общественного мнения, а тех, кои живут по духу евангелия, под руководством начал, преподанных Богом Спасителем и раскрытых учрежденною им на земле церковью. Где источник истинных, мирных наслаждений духа? В чистой совести. А это есть достояние истинного христианина. Где утешение и подкрепление в скорбях и лишениях, так неразлучных с земной жизнью человека? В нравственной силе духа, упокоевающегося в Боге. А такая сила опять сообщается только христианством и христианину. Что делает человека добросовестным гражданином, заслуживающим почести и уважение нелицемерные, – мирным семьянином, невольно внушающим к себе любовь всех присных, общительным и дружелюбным с чуждыми, благоразумным и честным во всех делах? Опять христианство. А все исчисленные достоинства и составляют истинное, не подлежащее превратностям, счастье человека и в жизни земной, общественной. Что касается богатства, знатности и других условий земного благоденствия, то хотя они и не всегда достаются на долю истинных последователей Христа Спасителя, за то лишение их и не составляет предмета тяжкой скорби тех, кои, по внушению евангелия, довольствуются и малым, хорошо помня наставление Спасителя, что сам Отец небесный заботится о существенных нуждах присных своих, ищущим прежде царствия Божия и правды Его прилагает всё благопотребное без особенных их усилий.

Так много благ, возлюбленный брат, приобретаешь ты через вступление в царство Христово дверью крещения. Блюди же, еже приял еси. Стяжевай сокровище, открытое для тебя, преимущественно верою, надеждою и любовью к нашему милосердому Господу и Спасителю. Особою, таинственною печатью Духа Святого назнаменован ты ныне. Соблюди же ее нерушимою до того последнего дня, когда вскроются печати книг живота каждого из нас и воздастся комуждо по делом его. Будь христианином не именем только, но и делом. Пользуйся благами, дарованными тебе ныне через посредство Христовой церкви, но умей и благодарить за них послушанием и беспрекословным исполнением всего, чего потребует от тебя новая, благодатная Матерь сия, которая отселе будет бдеть над тобою и хранить тебя заботливее всех земных матерей, – возвеселит и напитает душу твою в награду за подвиги твои; ободрит и утешит в злоключениях твоих; поддержит и примирит с Богом и с собственною совестью, если бы ты и подвергся, по немощи человеческой, каким-либо грехопадениям.

Протоиерей Григорий Крамарев

Иной порядок замещения парохии был, когда священник умирал, или выходил за штат, имея детей. Выше мы упоминали, что в предыдущих столетиях у панов и магнатов было за обычай – дарить своим слугам в награду за верность, или и лицам сторонним из низшего сословия, оказавшим им какие-либо услуги, парохии, с правом передавать их своим потомкам, пускать в аренду, закладывать, продавать и под., как всякую собственность. И отсюда уже в южной России должно было явиться много таких парохий, на которые, по смерти священника, дети его смотрели, как на свою собственность, в которой никто не мог отказать им. Но основания наследственности парохий, как показывает ее характер, гораздо древнее этого обычая и гораздо глубже кроются в общественных отношениях Руси. Известно, что, от самых древних времен на Руси, на священниках лежала обязанность приготовлять для церкви своего прихода прислугу, из которой потом кто-либо мог бы занять и место священника, в случае смерти последнего. Трудность отыскать грамотея, и притом знающего богослужебный чин и порядок, отдавала совершенно на волю священника – приготовить себе преемника по своему усмотрению. Но кого же приготовить, кому ближе передать свое место, дающее приют, значение и довольство в деревне, как не своим детям? Оттого право наследственности приходов явилось, по всей вероятности, вместе с обязанностью священника – приготовлять прислугу для своей церкви и преемника себе, и сразу сделалось всеобщим и неизменным. Это право в древней Руси находило опору в другом праве – на наследственность общественных должностей: не только сын князя имел право на удел в княжестве отца, но и сын боярина, дружинника и под. имел право на такое же место в ряду других бояр, дружинников и под. (местничество), потому что служба отца давала детям содержание, имущество, на которое они имеют полное право и по смерти его. Чисто материальный взгляд на общественную службу, неизбежный в младенческом обществе, каковою застало Русь христианство, перешел и на службу духовенства. Парохия давала священнику и его семейству средство к жизни и имущество, точно таким же путем, по наружности, как владельцу земли, леса, озер, или же стад и под., давали содержание и имущество эти последние предметы. Отсюда, наследство парохиею так же представляется законным, как и наследство землею, скотом и под. Как бы то ни было, но в юго-западной Руси, где наиболее сохранились первоначальные русские обычаи, наследственность приходов является всегда правом древним. В начале 17 века это право так сильно развито, что, – если только верить униатскому ренегату Саковичу, справедливость многих свидетельств которого оправдывается другими источниками, – часто бывало, по смерти священника, сын его тотчас заступал его место и совершал обряды без рукоположения в священный сан, что прихожанам не казалось слишком странным¹⁸⁷. В 18 столетии наследственность была общим народным интересом, за который стояла громада, дворянство и все классы общества. Как только умирал священник, сын его (если их несколько, то – старший), кто бы он ни был – священник ли другого прихода, диакон, дьячек, ученик латинских школ, ремесленник, простой селянин и под., тотчас беспрекословно овладевал парохиею, и, если имел законные лета (30), отправлялся в кафедру архиерейскую за рукоположением, если же не имел полных лет, то, до окончания их, отдавал парохию в аренду другому, безместному священнику, который именовался его викарием и, по достижении наследником совершеннолетия, оставлял свое место. Ни в том, ни в другом случае, ни архиерей, ни громада не делали никаких препятствий. Обыкновенно, священник, обучив детей своих грамоте – всех или только старшего, оставлял их при себе; в латинские школы, т.е. в киевскую академию, в черниговскую и переяславскую семинарии, отдавали редко, считая лишним для их цели – получить парохию – образование, потому что эта цель всюду достигалась только грамотностью и законным числом лет (30). Старшего из сыновей, на 19-м и далее году его возраста, обыкновенно женил и оставлял при себе, в качестве помощника в хозяйстве и наследника недвижимой собственности. Если же у него не было сына, то он принимал к себе, на таких же правах, старшего зятя, кто бы он ни был – крестьянин, мещанин, козак, попович и под. Редко решался отец, до заветного сроку наследника, определить его на какую-нибудь службу – диакона, дьячка в другом приходе, пищика (писца) духовного правления и под.; это горе было уделом меньших, они отправлялись искать счастья на поприще попыхачей людских, наследник же жил при отце, занимался единственно его хозяйством и ни о чем прочем не заботился. Когда наследнику исполнялось 25 лет – законное число лет для получения диаконского сана, отец посылал его к архиерею, с просьбою рукоположить его в диакона в свою парохию. Прихожане не могли противоречить ему в этом, потому что новому диакону они не обязаны были никакими платами: он жил при отце точно тем же, чем и прежде, прямее только ставши к богослужебному чину, который он должен изучить до получения священного сана. Таким же точно порядком, если наследнику исполнялось 30 лет, отец отсылал его для рукоположения во священника в его же парохию, „в помощь старости своей“. Новому священнику, точно таким же образом, как и прежде, парохиане ничем не были обязаны: он был помощником своего отца, совершал иногда богослужение, вместо отца, по его приказанию, ни за что не отвечал, не имел никакого значения для правительства духовного, – жил при отце в том же отношении к нему и значении для деревни, как жил диаконом и до диаконства. Если наследник умирал прежде своего отца, его место заступал следующий сын или зять, по старшинству лет; если этот последний был неграмотен, он спешил кое-как изучить грамоту и шел потом по степеням. Если священник был слаб, детей имел малолетних, в таком случае он принимал „в помощь себе“ викария из чужих, назначал ему третью или четвертую часть доходов своих, и располагал им в приходе по своей воле. В случае смерти его, викарий, делаясь ответственным за парохию перед правительством, в отношении к делам и угодьям находился на тех же условиях, как и при жизни своего настоятеля, называясь викарным его семейства. В случае, если парох умирал прежде, чем успевал принять викарного, осиротевшее семейство само вступало в договор с каким-либо священником безместным или же обыкновенным человеком, способным к священству, и поселяло его, с согласия архиерея, в своей парохии на правах викария. Когда кто-либо из сирот достигал совершеннолетия, викарий тотчас оставлял парохию, ее занимал наследник. Даже внуки священников женского пола, состоявшие „в светском стане“, по смерти своих дедов, претендовали на наследство, и доставляли их парохии своим мужьям. Викарный, при поступлении на свою должность, обязывался иметь своего настоятеля „вместо отца и командира“, в случае же смерти его быть „во всём послушным госпоже (жене) его и деткам“, иметь их „за старших своих“, „настоятельскую честь отдавать, уважать, ничего не делать без них“ и под. Контракт оканчивался со стороны викария обязательством за неисполнение условий „подлежать вине архиерейской 100 рублей и наказанию консисторскому“, „непослабному на теле наказанию в консистории“, „нещадному наказанию барбарами“ (плетьми), „киями“, „батогами“ и под. Отсюда множество приходов оставалось, и даже до сих пор остаются некоторые, за одними и теми же родами в продолжении столетий. Так, напр., при покровской церкви г. Василькова, от начала прошлого века до сих пор, священствует род Кашинских в прямой нисходящей линии, переходя от отца к сыну. Подобных примеров множество. Что касается остального, то в определении его действовала единственно воля прихожан. Не было положено законом содержать в парохии диакона; хотела громада, принимала его, не хотела – его не было; епархиальное начальство не мешалось в это дело. Не имеющие видов на наследство считали диаконство одним из средств к скорейшему получению парохии. Диакон а) необходимо и постоянно участвует в богослужении, значит скорее и вернее может изучить богослужебный чин и всё поведение священника в приходе; б) он „служит громаде“, довольствуясь только тем, кто что даст „з ласки“, тогда как священник и дьячек получали от нее необходимо, по контракту; на такой службе можно заискать расположенность, заслужить внимание; громада нечестно поступит, если не наградит бескорыстной службы; она должна будет, если священник парохиальный выбудет от нее, или умрет, не оставив по себе наследника, дать ему парохию, или же зарекомендовать его другой громаде. Вот побуждения, заставлявшие иных грамотеев, или сирот-поповичей искать диаконского сана. Со стороны же громады единственным побуждением иметь диакона была бо́льшая торжественность богослужения и честь перед соседями, что она не скупа для церкви, и „заботится об умножении хвалы Божией“. Обыкновенно искатель являлся к громаде, заискивал у нее; громада, без ведома духовного правления, даже мимо воли иногда своего священника, давала от себя письменное удостоверение в том, что согласна принять его; тот отправлялся с ним в архиерейскую кафедру, где ему беспрепятственно давали диаконский сан, лишь бы он имел 25 лет от роду, умел читать и писать. Иногда же существование диакона в парохии было делом одного прихожанина, который, из „усердия к славе Божией“, обещал содержать его всегда на своем иждивении. Выше мы уже видели, каким образом ставал диаконом в приходе сын или зять местного священника.

Еще легче и незаметнее поступал на приход новый дьячек и пономарь. Претендент, если он уже занимал где-либо дьячковскую должность, являлся к священнику и старосте церковному, представлял свои аттестаты, выданные ему от громад и причтов, которым он служил до того времени, получал позволение послужить в приходе две–три и более недели, чтобы приглянулась к нему громада. Громада в особенности прислушивалась к его голосу; если рекомендация оказывалась удовлетворительною, священник и староста заключали с ним контракт – что будет он получать от каждого обряда за свою службу, и потом только извещали громаду, которая редко не соглашалась, потому что плата дьячку была всегда ничтожная. Так же тихо происходило дело, когда священник хотел поставить в своей парохии дьячком кого-либо из меньших сыновей своих, лишенных надежды на наследство отцовской парохии: он приглашал к себе старосту и нескольких хозяев, выражал им свое желание, ставил перед ними нареченного, давал ему несколько наставлений в роде: „шануй громаду, поважай хозяев“ и под., а затем всё собрание, порешив „на чем ему жить“, обыкновенно – на чем жил прежний дьячок, вместе с семьею священника, – провожало нового дьячка в школу, где „запивали его“, наделяя его всякими наставлениями и благожеланиями, в особенности желанием когда-либо „выдрапаться на попа“, т.е. быть священником. Тем и оканчивался весь процесс производства в дьячки. Если же на праздное дьячковское место не являлся никто из этих двух родов претендентов, что случалось чаще всего, то священник со старостою обыкновенно нарекали в эту должность кого-либо из школяров, разумеется – более послужившего и честного, особенно имевшего уже титул поддячего, из какого бы звания он ни был – крестьянского, козацкого, мещанского и под. Во всех этих случаях воля громады действовала безусловно, дело причетническое было для нее делом домашним; даже не извещали об этом ни наместника (благочинного), ни протопопа, ни архиерея, и только в клировых ведомостях писалось потом, что дьячком в приходе N. N. (крестьянин, козак и под.).

Такова была первая ступень для каждого, кто желал сельской духовной должности. Это право, как древнее, сросшееся с натурою народною, в обоих своих видах сильно стояло за себя против всяких стеснений и ограничений. В 1768 году, киевский митрополит Арсений Могилянский доносил св. синоду, что прихожане и владельцы с криком и бранью прогоняют священников, которых он от себя назначает в приходы, минуя кандидатов, представляемых прихожанами, по их неспособности. Иродион Жураковский, архиепископ черниговский, человек раздражительный, целый век свой провел в борьбе с этим началом, и пал в этой борьбе. В феврале 1729 года он рукоположил к успенской церкви г. Мглинска Иоанна Якимовича, „человека блага, философского учения добре навыкшего“, – мимо бывшего там наследника. Когда Якимович прибыл в приход, то его не пустили в церковь, не дали ключей церковных, не захотели слушать архиерейской грамоты, выданной ему. Якимович упросил священника другой церкви – позволить ему прочитать там грамоту, пригласив туда своих непокорных прихожан; когда он, став среди церкви, начал читать грамоту, последние, собравшиеся здесь в довольном количестве, подняли крик, шум, „аки вепри возгоготаша“, крича, что не желают иметь его своим священником. Якимович должен был уходить. Иродион тогда же послал об этом жалобу гетману Апостолу¹⁸⁸. Но он не только не нашел себе сочувствия в гетмане, даже вооружил против себя как его самого, так и всех владельцев и всех светских и духовных лиц епархии; духовные не повиновались его распоряжениям, бранили и не признавали поставляемых им протопопов из монашествующих, владельцы заводили с ним тяжбы. Иродион не уступал: в конце того же года он разослал по епархии грамоту, строго предписывая священникам отдавать сыновей своих „в латинские школы“, дабы епархия не имела недостатка в людях, способных проходить пастырское служение, которых можно было бы рукополагать на приходы, мимо кандидатов, представляемых прихожанами и владельцами. Раздражительно говорит он здесь о тех и других, – утверждает, что кандидаты избираются владельцами и парохиями единственно за взятки – „то за искуп, то за утаенье церковных доходов, то за удоволенье парохиян – иных напоем, иных же дачею хлеба и протчьим подаяньем требуемым, еднак же не изученные добре чтенья и разуменья книг“. Но здесь он уже с радостью признаётся, что, за отказы его этим кандидатам, „владельцы и парохияне ропщут и, щось непотребное в уме своем вмещая, на нас архиерея клевещут“¹⁸⁹. Скоро открылось, что̀ именно против него вмещали в уме своем владельцы и парохияне. Грамота эта писана 15 ноября 1729 года, а через три месяца Феофан Прокопович стал правителем духовных дел в России; от гетмана и из черниговской епархии посылались к нему жалобы на Иродиона, письма, просьбы. Прокопович, который до вступления на престол Анны Ивановны у всех искал дружбы, всем льстил, теперь высокомерно глядел на самых высших сановников духовных, предавал их, одного за другим, тайной канцелярии, потребовал Иродиона в Москву, где сам тогда находился с двором. Быв прежде, как и многие из архиереев, другом Прокоповича, и зная его душу, Иродион так испугался этого свиданья, что сказался больным и тотчас подал в отставку. Прокопович послал ему площадный выговор, по жалобам некоторых помещиков. Иродион снова подал в отставку, и на этот раз его велено, как можно скорее, удалить из Чернигова в межигорский монастырь на покой. – Но иногда оппозиция выражалась и гораздо грубее, чем в деле Якимовича. В 1768 г. в местечке Хорове умер священник успенской церкви Симеон; детей у него не осталось; но одна из дочерей его была замужем за значковым товарищем, Семеном Родзянкою, у которого тогда была совершеннолетняя дочь. Прихожане и Родзянка, поэтому, считая эту девицу наследницею парохии, но вместе с тем желая иметь у себя священником „кого-либо из людей ученых“, просили митрополита Арсения Могилянского избрать кого-либо из студентов киевской академии, чтобы он женился на наследнице и занял ее парохию. Но Могилянский, по своим видам, назначил на эту парохию выходца из вновь образованной тогда епархии екатеринославской, священника Луку Мартоса. По существовавшему порядку, Мартос прибыл в парохию с депутатом от духовного правления, который должен был ввести его в должность и объявить об этом прихожанам. Оба они пришли в церковь, куда собралось много народу; пришли также и Родзянки со всею фамилией (один из них был обозным миргородского полка, другой подкоморым, третий бунчуковым товарищем, четвертый – отец невесты), хотя все они не принадлежали к этому приходу. Депутат стал перед алтарем к народу и начал читать ставленническую грамоту Мартоса и указ митрополита, – Родзянки потребовали, чтобы он не читал и убирался из церкви; депутат не слушал их, продолжал чтение, – Родзянки стали грозить ему, заглушать чтение, требовали, чтобы народ выходил из церкви. Когда же депутат не обращал на них внимания и народ стоял, Родзянки, держа в руках палки, бросились на народ, стали бить его и толкать, крича: „прочь из церкви, не слушайте указа“. Народ весь повалил из церкви, только на клиросе оставалась любопытствующая куча дьячков и подьячих этой и других церквей местечка. Родзянки повернули к ним, и выместили на них свою досаду, – били всех, по чем попало, выгоняя из церкви. Мартос должен был уехать ни с чем. Могилянский жаловался Синоду, просил содействия гражданской власти; но не видно, чем кончилось это дело¹⁹⁰. – Иногда право наследственности неприязненно сталкивалось с правом избирательности, – тогда возникало длинное и трудное дело, решения которому не находили в существовавших законах. В 1768 году, прихожане киево-подольской васильевской церкви (сгоревшей в 1812 году, и после того не восстановленной), по смерти одного своих половинных священников, Павла Лобка, проведшего весь свой век в драках, ябедничестве, пьянстве, подали митрополиту Могилянскому прошение, чтобы он не рукополагал на его место наследника парохии, сына его, окончившего философский класс в академии и пошедшего отцовскою дорогою, – постоянно разгуливавшего по улицам и загородным местам, пьянствовавшего, задиравшегося с прихожанами. Наследник, разумеется, не преминул заявить перед митрополитом свои права. Завязалось дело: прихожане настаивали, наследник не уступал и не хотел отказаться от своих прав, а между тем делал новые обиды и шалости, чем возбуждал новые и новые жалобы и следствия. Дело тянулось 10 лет. В продолжении этого времени Лобко удерживал в приходе все права наследника: имел свою седмицу, на которой заведовал всеми делами по приходу, распоряжался дьячками, к нему шли „годиться“ за требы, за которые он и получал священническую плату, уступая половину из нее тому, кто совершал тогда обряд. Прихожане отчаялись побороть своего соперника, и тем только покончили дело, что упросили митрополита вовсе уничтожить при их церкви другое священническое место¹⁹¹. Часто этого рода дела возбуждали процессы гораздо сложнее. Если наследник был уже священником другой парохии, он тотчас, по смерти своего отца или тестя, забирал свое семейство и имущество и, не дожидаясь решения архиерея, поселялся в новой „своей“ парохии, в отцовском доме. Между тем избранному громадою помещик (или сотник) давал квартиру. И вот в приходе два священника. Архиерей затруднялся решить, которого из них право на парохию сильнее. Духовный регламент в таких случаях повелевал давать преимущество „способнейшему“. Но это еще более затрудняло решение: прихожане прогоняли наследника из церкви, если ему выпадала доля „способнейшего“. Обиженная сторона протестовала, посылала жалобы в синод, сенат.

Но как ни силился этот порядок, он не мог уже устоять против другого начала, которое особенно в 18-м веке быстро разрасталось и охватывало все сферы народные, все явления общественной жизни. И во время польского владычества в Малороссии шла непрерывная борьба между этими двумя началами. Правительство варшавское постоянно пыталось от себя назначать гетмана, полковников и всю старшину казацкую, полагало в имениях безусловную власть помещика; король от себя раздавал высшие духовные должности своим слугам, которые в таком же характере пробовались относиться ко всем подведомым им местам и учреждениям. Всё население более и более восставало против этого порядка: казачество прогоняло не своих старшин, крестьяне резали помещиков, братства постоянно ссорились с митрополитом и епископами, приходы часто отделялись от своего архиерея и поддавались братствам. Такое же отношение к стране приняло и правительство русское; но оно действовало систематичнее, умереннее, и, разумеется, без религиозного фанатизма, служившего главною пружиною раздора в Польше; от того старый порядок сходил со сцены как бы сам собою, – и, как подточенное и подгнившее дерево, падал, издавая едва слышный глухой гул. После Мазепы гетманство стало предметом, которым располагала прихоть придворных императорских; они давали его, кому хотели, по своим видам, но вместе с тем старались показать, что они не нарушают древних прав народных – избрания гетмана вольными голосами. В избрании Разумовского, именно, когда Елисавета Петровна приказала всем чинам малороссийским избрать его в гетманы „вольными голосами“, обнаружилось совершенно падение права вольного избрания. Нечего и говорить после сего об остальных чинах; они точно так же выбирались своею сферою по приказу высших чинов. Великорусские чиновники, назначаемые в Малороссию от правительства, резко относились к избирательному началу народной жизни. Теплов писал Елисавете Петровне, что в этом начале кроется корень всего зла для страны, „противность самодержавному государству“ и „республиканский дух, противный натуральному праву“, почему и предлагал для блага самого народа искоренить его¹⁹². С другой стороны, сама громада в настоящем веке, со своим началом избирательным, представлялась уже отжившею свой век, разлагающеюся. По мере того как развивалось в козацких селах значение сотника, в помещичьих – владельца, громада, меньше упражняясь над общественными вопросами, теряла в них понимание, а с ним – уважение и охоту к ним, молчала, грубела, и при случаях участия в обсуждении общего интереса, требовала таких достоинств от предмета, которые ближе подходили к ее грубой жизни. Теплов говорит, что громада козацкая того избирала своим сотником, кто выкатит ей больше бочек водки и отчаяннее перепоит всех. Выбранный потом правит как хочет, заглушив все притязания звуками чарок и фляжек. Тоже самое происходило и во всех избирательных кругах. Такой порядок разрушал сам себя. Теплов много содействовал к уничтожению гетманства Екатериною, к концу царствования которой по всей Малороссии уже существовал тот же порядок, как и в Великороссии. – В духовенстве это начало стало умирать со смертью митрополита Иоасафа Кроковского и перемещением в Тобольск архиепископа черниговского Антония Стаховского. На их кафедры Петр 1-й назначил преемников, и это сделалось с тех пор законом. Скоро потом и киево-печерская лавра потеряла право избрания своего архимандрита. От кафедр архиерейских этот дух повеял до последних пределов духовной среды, повсюду ограничивая права избирательные. Еще духовный регламент повелевал окончивших курс богословия, „яко мужей учительных“, рукополагать на приходы мимо наследников и выбираемых народом. Этого рода священники независимо держали себя от громад, не будучи обязаны им своими местами, и гордо выступали перед своими собратами, избранными народом, называя их „громадськими наймытами“. Последние тупо острили над своими преследователями, называя их „латынниками“; однако ж не могли не видеть их преимущества перед собою, состоявшего главным образом в независимости от громады. Зависимость от нее не могла не сказаться перед ними всею печальною стороною своею. При выборе священника еще более притязательною была громада в своих грубых требованиях, чем при выборе сотника и под., потому что первый не имел за собою в будущем той силы и власти над нею, какую имел последний; посему Иродион архиепископ черниговский справедливо говорил (выше), что громада избирает кандидатов на парохию „то за изкуп, то за утаенье церковных денег, то за удоволенье иных напоем, и иных же дачею хлеба и протчьим подаяньем требуемым“. И впоследствии эта зависимость сказывалась подобною же тяжестью: каждый оскорбленный, пьяный парохианин бранился, кричал, что выгонит попа из парохии, также как и принял его – с громадою. Скоро явились узаконения, которые и этим громадским слугам доставили те самые выгоды, какие „мужам учительным“ давало только богословие. В 1765 году высочайше определена для сельского духовенства такса для взимания платы за совершение треб в приходе. Положение это по видимому направлено было против духовенства, и имело целью оградить народ от случаев корыстолюбия причта, а между тем это самое уложение произвело для священников и причта решительный шаг к независимости от народа, потому что полагало эту плату для причта безусловно – был ли то выбранный от народа, или наследник, или присланный непосредственно от архиерея. – Далее: до 1778 года сельское духовенство получало пахотные земли, усадьбы и другие угодья единственно от милости громады (в казацких селах) или помещика (в помещичьих); каждый священник мог получить и не получить ее, получить больше или меньше, в лучших или худших местах, смотря по вниманию к нему его избирателей. Но в 1778 году, по Высочайшему повелению, отмежеваны для сельских причтов земли пахотные, сенокосные и усадебные, которые остались навсегда потом за причтами, кто и каким бы путем ни входил в них. Таким образом, причт окончательно высвобождался от зависимости громады; он не нуждался более в избрании ее, соединяемом с долгими поклонами, значительными расходами, унижением и проч.; искатели приходов шли прямо в архиерейскую кафедру, там справлялись о праздных парохиях, приобретали их, и являлись к громаде смело, зная, что немногие пойдут к ней с поклоном. – Оставались еще наследники. В год высвобождения причта из решительной материальной зависимости от громады, т.е. 1778, когда преобразованы сельские приходские штаты, велено запретить богослужение всем священникам, рукоположенным к своим отцам и тестям в видах наследства их парохии и предоставить им искать праздных парохий. На новой парохии наследник заводился хозяйством, ему не было выгоды переходить на парохию отца или тестя, где такая же пропорция земли, та же такса платы за требы. Что касается наследников, остававшихся до смерти отцов своих нерукоположенными и потом уже искавших сана, то их было весьма мало, сравнительно с прочими искателями приходов; архиереям ничего теперь не значило заставить их подчиниться общему порядку.

От избирательного права, в обоих его видах, в 19-й век перешли только два явления: 1) одобрение от громады; искатель парохии должен был представить архиерею письменное удостоверение от громады, что он поведения одобрительного, и что весь приход желает иметь его своим священником. Но это одобрение не было уже проникнуто тою властью, какую заключало в себе прежнее избрание; искатель мог с ним получить искомый приход и не получить его, смотря по вниманию к нему архиерея, управляемому экзаменом и под. От одобрения свободны были только воспитанники духовных учебных заведений, окончившие курс, и понятно, что, по мере размножения сих последних, оно меньше и меньше имело действительности и таким образом само собою ослабевало. Иногда и теперь оно пытается стать на ноги и действовать, – диакон, ищущий священства, и теперь ищет одобрения от прихожан, но значение его теперь ничтожно. – 2) Предоставление приходов за сиротами – остаток права наследственности. И в продолжении всего 18 века епархиальная власть, под видом покровительства и защиты некоторым сиротам, налагала свою власть на парохии наследников, и делала некоторые изменения в праве их. Так напр., еще в 1748 году киевский митрополит Рафаил Заборовский делал распоряжение, чтобы парохии оставались за тем только осиротелым малолетним семейством, в котором „имеется дитя хотя едино мужеска полу сгодное к обучению латинского учения“, – сироты содержали бы тогда от себя викария, на третьей части всех доходов, и заботились бы обо всём, нужном для учащегося в латинских школах, и этот только последний может наследовать парохию отца. Тимофей Щербицкий, преемник Заборовского, пошел еще далее: он сам определял священников на парохии малолетних наследников, обязывая первых давать последним только третью часть доходов, и потом уступить парохию тому из сирот, кто будет в состоянии ее занять; если же из осиротевшего семейства кто-либо обучался в латинских школах, тогда священник должен был давать наследникам половину всех доходов и потом уступить парохию способному занять ее¹⁹³. В этом отношении к парохиям наследников различие то, что они находятся уже в полном распоряжении архиерея: он определяет в них викарных, хотят ли, не хотят его наследники, викарному этому и наследникам сам назначает оклад, викарный потому распоряжается всем в парохии, – наследники, прежде крикливые хозяева парохии, правители причта, теперь тихо живут в деревне, принимая от священника известную часть дохода. Постепенно отселе вытесняемо было из парохий древнее право наследников. К концу 18-го века сироты уже всюду просят отцовских парохий, с правом держать викария, как милости архиерея, не смея и заикнуться о своем праве. Милость эта существует теперь, с большими, разумеется, ограничениями, условиями, для сирот женского пола, как имеющих менее средств определить себя в жизни.

Что касается причетников, то они легко и скоро подчинены в этом отношении епархиальному начальству. В 1771 году, киевский митрополит Гавриил Бужинский в своей епархии сделал решительное распоряжение об этом: он строго приказал, чтобы, с одной стороны, ни при одной церкви не было школяров – этого подручного для громады материала для замещения дьячковской должности, с другой стороны – чтобы кандидатами на эту должность считаемы были только дети духовных родителей, но отнюдь не разночинцев, и наконец, чтобы претенденты предварительно являлись в кафедру его для посвящения в стихарь, „как делается в великороссийской церкви“. Стихарь пленил дьячков и пономарей; он самым наглядным образом выделял их из толпы, давал им в глазах прихожан значение священное, ставил в одно положение со священником, а с другой стороны – делал их независимыми в отношении к громаде, так как они получали свои места не от нее, а от архиерея. В 1778 году, при определении приходских штатов, повелено остающихся за штатом (при одном священнике 2, при двух 4, при трех 6) причетников всех удалить в свои ведомства, штатных же оставить в духовном ведомств, поручив определение их на места архиереям. Но еще по ведомостям 1783 года находим в переяславской епархии при 307 приходских церквах дьячков „духовных“ только 97, а пономарей только 40, остальные, значит, поставлены на свои места по древнему порядку – из кого попало, самою громадою. В 1786 году на малороссийские епархии распространен весь порядок епархий великороссийских, где дьячек уже не мыслим был без стихаря, данного ему по усмотрению архиерея.

Е. Крыжановский

Учреждение, известное под именем кафедральных капитулов, к рассмотрению которого мы должны приступить, держась принятого нами порядка, составляет, также как и рассмотренные выше должности, характеристическую особенность в устройстве епархиального римско-католического клира. Нечто подобное этому учреждению, особенно если взять во внимание его назначение, есть и в нашей церкви, – это духовенство наших кафедральных соборов; но устройство, права и положение нашего кафедрального духовенства далеко не тождественны с устройством, правами и положением католических епархиальных капитулов.

Вообще капитулом называется у католиков совокупность духовных лиц, служащих при кафедральной или коллегиальной церкви¹⁹⁴. Представим вкратце историю этого учреждения. В первые времена христианства, весьма часто клирики того или другого города жили все вместе, при епископе, имели общую трапезу и пользовались общим имуществом. Этот обычай весьма долго сохранялся в церкви. Когда с умножением церквей явилось различие между приходскими и кафедральными церквами и последовало отделение первых от последних, тогда всем клирикам того или другого города, а тем скорее – той или другой целой местности не было более возможности жить вместе; но общежитие продолжалось по крайней мере между теми из клириков, которые служили при епископских, кафедральных церквах. Некоторые из древних епископов, особенно ревновавших о благе своих церквей, старались подчинять эту общую жизнь своего кафедрального духовенства особенным правилам и уставам, а потому и самых членов оного называли иногда канониками (от греческого κανών), т.е. людьми жизни, подчиненной правилам, регулированной. Название каноника прежде является в восточной церкви, потом переходит и в западную, в которой распространяется особенно со времен Карла Великого. В западной церкви к числу лиц, особенно заботившихся о распространении общей правильной жизни между духовенством, принадлежит блаженный Августин, епископ Иппонийский¹⁹⁵.

Когда папы начали распространять власть свою в церкви, то прежде всего встретили себе врагов в недрах самой церкви, во многих членах церковной иерархии, преимущественно в лице епископов. История много представляет нам примеров того, как епископы с подчиненным им духовенством восставали против пап.

Но папы скоро нашли верное и, как нельзя более, удачное средство к полному обессилению и подчинению епископов и всего белого духовенства: это образование нового вида духовенства монашествующего. Бывшие искони в церкви общества монашеские, преследовавшие одни нравственно-религиозные цели и не участвовавшие в особенном служении церкви, признаны новою составною частью церковной иерархии, притом частью привилегированною, которая была изъята из обыкновенного иерархического управления и поставлена в особенной близости к папскому престолу. Когда эти общества распространились по всем странам католическим и везде обратили на себя особенное внимание; тогда епископы со всем белым духовенством много потеряли своего влияния и значения в народе и почувствовали себя не в состоянии вступать в соперничество с папами. Монашествующее духовенство брало перевес над белым особенно потому, что оно жило и действовало целыми обществами; каждый член его был поддерживаем и укрепляем в своей деятельности общим духом целой корпорации, между тем как члены белого духовенства действовали разрозненно, не наблюдая строгого единства в действиях и не поддерживая друг друга. Замечая это, некоторые епископы, для поддержания себя и всего белого духовенства, начали стараться возобновлять и распространять приходивший в забвение древний обычай клириков – жить всем вместе и действовать сообща, начали образовывать из белого духовенства общины, наподобие монашеских, членам которых давали общие правила для жизни и деятельности¹⁹⁶. Покрытые благовидным предлогом исправления нравов духовенства, эти учреждения получили юридическое признание от самого правительства папского; подробный устав для них написан епископом Мецским (de Metz), Кродегандом (Chrodеgand)¹⁹⁷. Членам этих учреждений дано, давно известное, название каноников, а самые учреждения названы капитулами. С течением времени, они довольно распространились и приобрели значительное влияние и силу; в некоторых епархиях, между прочим, они явились рассадниками приходских пастырей. Но как скоро эти общины получили значительную силу, на них обратили внимание папы и изъяли их из ведомства епархиальных начальников, причислив к монашеским обществам. В епархиальном ведомстве оставлены только те из этих общин, которые состояли при кафедрах епископских и члены которых служили в кафедральных церквах. Капитулы, изъятые из епархиального ведомства, названы капитулами монашескими, а члены их регулярными канониками. Капитулы, оставленные в епархиальном ведомстве, получили название кафедральных капитулов, а члены их названы просто канониками. Кроме кафедральных капитулов, также оставлены в епархиальном ведомстве капитулы, состоявшие при соборах, бывших когда-нибудь епископскими кафедрами или по чему-нибудь другому особенно знаменитых, хотя бы они находились и не в епископских городах. Эти последние капитулы известны под именем коллегиальных¹⁹⁸.

В настоящее время, как и следовало ожидать, та цель, которую имели в виду первые основатели капитулов, уже забыта: нынешние капитулы белого духовенства не могут вступать в борьбу с монашескими орденами, в интересах епископов и всего епархиального клира, и не для этого существуют; напротив, весьма часто они вступают, как увидим, в соперничество с самими епископами. В постановлениях церковных указывается им теперь совсем другое назначение; это постоянное, торжественное отправление богослужения в кафедральных и коллегиальных соборах; кроме того, в некоторых отношениях они имеют еще значение советов епископских. Отсюда выводятся все главные настоящие права и обязанности как вообще целых капитулов, так и в частности каждого каноника¹⁹⁹.

Каждый капитул имеет непременною обязанностью заботиться, чтобы в той церкви, при которой он состоит, не только неопустительно совершалось общественное богослужение, но чтобы оно имело всегда надлежащую красоту и благолепие. Сообразно с этою обязанностью, капитул имеет право установлять, изменять, исправлять порядок общественных служб, молитвословий и праздников в вверенной ему церкви. Хотя постановления и определения, касающиеся этих предметов, исходят от лица епархиального епископа; однако они непременно должны быть утверждаемы согласием всех членов капитула.

В управлении епархиальном капитул не участвует, когда есть на лицо начальник епархии, за исключением только тех дел, которые имеют близкое отношение к самому капитулу вообще, или к тому и другому из членов его. Но когда кафедра епархиального начальника делается вакантною и когда нет в епархии епископа-коадьютора; в таком случае все права начальника епархии переходят к капитулу. Он назначает от себя генерального викария и оффициала, где положена должность последнего, и через них заведывает всеми делами епархии до прибытия нового начальника²⁰⁰.

Каждый каноник непременно обязан безотлучно находиться на своем посте: всякие отлучки, не оправдываемые крайнею нуждою, строго ему воспрещаются. Каждый обязан неопустительно участвовать в церковном богослужении, являясь в церковь к своим обязанностям, по крайней мере, три раза в день. Каждый имеет право на известное определенное место в соборе церковном и в собрании капитула; каждому определяется известная часть общего церковного дохода²⁰¹.

Богослужение каноники совершают собором; кафедры, ими занимаемые в церкви, расположены двумя рядами, идущими от нашего горнего места по обеим сторонам престола. В служении каноники отличаются от других церковно-служителей одеждами, которые видоизменяются в различных епархиях²⁰².

Достоинство каноников дается по большей части престарелым пресвитерам, которые зарекомендовали себя прежнею службою, поведением и знаниями; но бывают в числе каноников и епископы, равно допускаются в число их и диаконы и иподиаконы, даже лица, относящиеся к низшим степеням клира. Впрочем, последние отправляют в капитуле только низшие служения, свойственные их степеням, и не могут пользоваться всеми правами действительных его членов. Есть капитулы в некоторых католических странах, особенно в Германии, в состав которых принимаются только лица благородного происхождения.

Весь состав капитулов распадается на следующие три отделения. Первое низшее отделение составляют капелланы; так называются лица низших иерархических степеней, несущие разные служебные обязанности в капитуле²⁰³, пользующиеся только в половину правами каноников, от чего они иначе называются полу-пребендатами²⁰⁴. Второе отделение составляют каноники в собственном смысле; они пользуются всеми правами, усвоенными их учреждению, и называются пребендатами²⁰⁵. Третье отделение капитулов составляют так называемые достоинства – dignitates; сюда относятся те из членов капитула, которые, кроме общих прав и обязанностей, свойственных всем каноникам, пользуются какими-либо особенными правами и несут особенные частные обязанности в капитуле. Между этими достоинствами различают, во-первых, достоинства, соединяемые с известными правами чести и власти (praeeminentia cum iurisdictione); это достоинства в собственном смысле. Сюда относятся архидиакон и архипресвитер, которые иногда, по воле епископа, принимают участие в епархиальном управлении; декан²⁰⁶ и пробст²⁰⁷, из которых тот или другой весьма часто стоят во главе капитулов, первенствуют при богослужении, за отсутствием епископа, и наблюдают за поведением и действиями всех членов капитула: сюда также относится примикарий или великий кантор, который наблюдает за пением и распоряжается собором каноников во время богослужения²⁰⁸. Во-вторых, между достоинствами капитулярными различают достоинства, пользующиеся правами чести, но не власти (praeeminentia sine jurisdictione); эти достоинства называются иначе персонатами (personatus). Весьма часто значение персонатов имеют в капитуле пробст, декан и другие титулы; это значит, что весьма часто им усвояются некоторые почетные преимущества, но не дается никаких прав по управлению. Наконец, есть в капитулах достоинства, которые имеют значение простых служений (administratio sine jurisdiсtione). Сюда относится ключарь или камилиарх, заведывающий церковною утварью (trésorier), духовник (poenitentiarius) и проч.

Впрочем, со всеми указанными капитулярными достоинствами не необходимо соединены те или другие права и те или другие обязанности. Так, инде великий кантор считается главою капитула, инде с этим достоинством соединяются только какие-нибудь почетные привилегии, а инде оно рассматривается, как простое служение; тоже самое можно сказать и о прочих почти всех достоинствах. На этот раз каждый капитул имеет свои особые обычаи и свои частные постановления. Есть в католической церкви капитулы, которые претендуют быть свободными от полной подчиненности епархиальному епископу, предъявляют права, исключающие их из епархиального ведомства и поставляющие их в непосредственную зависимость от римской курии. Отношения к епископам всех вообще капитулов довольно неопределенны, особенно отношения к ним, так называемых, изъятых (exempts) капитулов до крайности запутаны и смешанны; самые постановления церковные, касающиеся этих отношений, так сложны и так разнообразны, что нет никакой возможности надлежащим образом понять их, по отзывам самих западных канонистов²⁰⁹. Отсюда объясняется то бесконечное множество спорных дел, которые возникают постоянно между епископами и капитулами и которыми всегда бывает завалена римская курия²¹⁰. Не лишено основания мнение некоторых публицистов, что такая неопределенность в церковных постановлениях, касающихся отношений капитулов к епископам, нарочито допущена папским правительством; потому что неопределенность и запутанность этих отношений весьма часто служит для него прекрасным орудием его честолюбивых замыслах. Так, между прочим, католические епископы, состоящие в нунциатурах и приматствах, нередко довольно тесно сближаются с местною гражданскою властью и значительно ослабляют в себе ультрамонтанскую преданность к папскому двору... Связанный собственными договорами с местною властью, римский двор не может стеснить и ограничить как-нибудь забывчивых епископов, чтобы напомнить им о себе. В таком случае он обращается к капитулу; возбуждает его тайно к начатию какого-нибудь спора с епископом. Спор этот, как бы ни был маловажен по своему предмету, при неопределенности церковных постановлений легко доходит до самого папского престола путем апелляций, и тогда каждый замешанный в нем епископ вполне сознаёт, что католические епископы не могут безнаказанно забывать интересы папского двора. Если, таким образом, в приматствах капитулы могут вступать в борьбу с епископами; то тем более это для них возможно в папских областях; там капитулы всю свою жизнь наполняют большею частью спорами с епископами, иногда они делают последним оскорбления во время самого богослужения; в свою очередь тамошние епископы питают самые неприязненные чувства к своим капитулам, и иногда с кафедры, вместо того, чтобы обращаться к народу с поучением, обращаются к собору каноников с выговорами и упреками²¹¹.

Заключим наше обозрение капитулов белого духовенства отзывами самих католических писателей о жизни и деятельности каноников и об общем значении капитулов в католической церкви.

„Единственное занятие каноников, – говорит один из католических писателей, – читать псалмы, сидя в покойных и удобных креслах. Но и такое занятие кажется еще очень тягостным для их преподобий; каждый из них обязан ежедневно вычитать известные молитвословия; но иное дело вычитать их дома, где никто не наблюдает, как вы исполняете свою обязанность, и иное дело ходить для сего на несколько часов в церковь. Посему, каноники стараются распределять свои обязанности и занятия таким образом, чтобы поочередно одному за многих исполнять их. В обыкновенные буднишние дни в церковь приходит только часть каноников, которые вычитывают молитвы и песни за всю общину; весь же состав общины является к своему посту только в торжественные праздники. Через это каждый член капитула имеет возможность освобождать себя от обязанности ежедневно три раза приходить в церковь, если только он не дорожит доходом, т.е. частью пребенды, выдаваемою обыкновенно при каждом служении присутствующим каноникам²¹². Войдите, в Риме, в богослужебные часы, в какую-нибудь церковь, в которой есть коллегия или капитул, вы увидите кафедры около престола, от двадцати до тридцати числом; но все они пусты, за исключением трех или четырех, сидящие в которых читают свои молитвенники в полусонном состоянии. Поистине, каноники во всём католическом духовенстве самые покойнейшие и самые счастливейшие, отчего вошло даже в пословицу выражение жизнь каноника, которым означается жизнь епикурейская… Каноникаты ищутся не столько честолюбцами, сколько лентяями между католическим духовенством“. Это говорит писатель, который в настоящее время, правда, будучи в ссылке, находится под влиянием неприязненного чувства к католическому духовенству, но прежде занимал многие должности при папском дворе и имел случай хорошо изучить различных чиновников римского клира²¹³.

„Нельзя не видеть, – говорит другой писатель, – что капитулы белого духовенства не составляют учреждений, действительно полезных для церкви... Мы не видим, чтобы из этих учреждений, которые тысячами считают своих членов, вышло довольное число людей замечательных своею ревностью по вере, благочестием, образованием, познаниями. Лучшие между их членами отличаются только постоянным присутствованием при богослужении; но еще можно спросить, не для получения ли доходов бо́льшая часть из них постоянно являются в церковь? Некоторые из этих учреждений просто странны, – это именно капитулы благородные; в состав их входят лица, представившие доказательство благородного происхождения, и эти гордые патриции стыдятся преклонить колено, во время возношения даров, если служба совершается каким-нибудь священником-плебеем. Много раз пытались возвратить каноников к истинному духу их учреждений, но, странное дело, нужно было изобрести плеоназм для того, чтобы означить тех между канониками, которые начали жить более или менее по канону, по правилу, нужно было назвать их канониками регулярными, и тем показать, что есть каноники, которые отнюдь не регулярны“. Этот отзыв сделан аббатом, который не имел никаких особенных причин неприязненно смотреть на устройство католического духовенства²¹⁴.

Александр Громаковский

Напрасно противополагают суеверие неверию. Эти пороки могут казаться друг на друга очень непохожими, потому что суеверие, как и правая вера, признаёт существование невидимого міра и допускает связь его с видимым міром, а неверие отрицает эти истины. Но на самом деле суеверие и неверие друг к другу очень близки, потому что оба имеют корень в одном и том же своеволии, и оба одинаково вооружаются против откровения Божия: первое не знает или не хочет знать откровения; а последнее старается оспорить оное и отвергнуть. Напрасно также почитают веру и суеверие сродными. Истинная вера ищет опоры в воле Божией и по существу своему есть подчинение самолюбия воле Божией, напротив, суеверие есть противоборство божественной воле. Правда, и суеверие есть вера, но вера суетная, пустая. По учению слова Божия, оно совершенно противоположно истиной вере и следовательно есть вера ложная, вера лжи и благоволение к неправде (2Сол.2:11).

Обыкновенно суеверие является в двоякой форме:

1) Как теоретическое суеверие, т.е. когда человек путем, не указанным от Бога, старается достигнуть высших познаний, в которых слово Божие ему отказало. Сюда принадлежит, напр., вера в откровения и пророчества сомнамбулистов и духовидцев; вера в предзнаменования, предчувствия и т.п. Ошибка веры в этом случае не состоит в том, чтоб почитать возможным сверхъестественное действие и следовательно допускать действительность существования, напр. предсказаний и пр. Она состоит главным образом и преимущественно в том, что, вместо повиновения Богу, обнаруживают непослушание, вместо того, чтобы верить слову Божию, верят неправде (τῷ ψεύδει), которая лжет даже и тогда, когда говорит истину; потому что говорит против ясных заповедей св. писания.

2) Как практическое суеверие, т.е. когда стараются подчинить себе высшие, внеміровые силы, дабы при помощи их производить такие действия в видимом міре, каких, по их мнению, нельзя достигнуть путем прямым и обыкновенными естественными средствами. К практическому суеверию принадлежит чарование, магия, бо́льшая часть так называемых симпатических лечений, заговоров и т.п. Но опять скажем, что и здесь суеверие не в том состоит, что допускают существование невидимого духовного міра, или возможность связи с ним и действия его на мір видимый, но в том, что человек, обходя путь, открытый в слове Божием, старается найти другой, Богом не заповеданный, доступ к невидимому міру и его силам; или же старается войти в общение с духами тьмы, которое Бог воспретил в своем слове. Иногда практический суевер думает, что эти высшие силы суть силы божественные; иногда он имеет ясное сознание, что эти силы происходят из царства тьмы; а бывает и так, что он не имеет никакого ясного сознания о предметах своего суеверия. Этим и определяется степень его вины.

Из этих понятий о суеверии открывается, что оно не может быть преследуемо тем путем, который обыкновенно избирают для его преследования. Суеверие, по своему существу, не есть ошибка разума, посему и не может быть устранено через просвещение разума. Опыт показывает, что суеверие бывает и у так называемых образованных людей, и оно еще более распространилось бы между ними, если бы не удерживал их стыд; и следовательно лечить суеверие просвещением разума – будет тоже самое, что болезнь сердца лечить головными повязками. Не помогут здесь и естественные науки, как бы глубоко они ни проникали в существо природы. Естественная история, физика и т.п. могут сделать то, что люди не будут приписывать демонским силам явлений, происходящих естественно; но этим уничтожится собственно не суеверие, а легковерие. Если естественные науки захотят подавить суеверие, сперва уничтожив ту почву, на которой оно возникает, т.е. захотят уничтожить предположение о действительном существовании невидимого міра и возможности непосредственной связи с ним, то они употребят средство ужасное и не ведущее к добру. К этому средству для уничтожения суеверия очень нередко прибегали философы; т.е. иногда грубее, иногда утонченнее, старались изгнать суеверие неверием. Но в последствии оказалось, что одного беса прогонял другой, и сам еще крепче становился на его месте. Всякому известно, что смертный удар не есть лечение; а потому и все те войны против суеверия, которые для уничтожения его старались уничтожить веру, не только не были полезны, но в высшей степени были пагубны для человечества. Между тем, как одних они совратили к неверию, другие еще более укреплялись в суеверии. Ибо как ни скрывали цель войны, – но люди не могли не заметить, что, под предлогом суеверия, идут против веры; и для того, чтобы сохранить эту веру, привязанные к ней еще крепче старались придерживаться суеверия. Таково всегда будет действие подобных стремлений, – потому что каждый знает, что суеверие менее достойно порицаний, нежели неверие; каждый знает, что первое имеет по крайней мере вид истины, а последнее совершенно отрицает истину. Словом, доколе существует неверие, дотоле существует и суеверие.

Итак, холодный ветер неверия и его просвещения не может разсеять суеверия. Только свет Христовой веры может попалить плевелы на почве сердца человеческого. Суеверие не может обитать в том сердце, которое проникнуто верой; потому что христианская вера представляет человеку богатое вознаграждение за то, чего обыкновенно ищут в суеверии. Она показывает ему истинный путь к возвращению потерянного господства над природой и всеми враждебными силами видимого и невидимого міра; она же и руководит его на этом пути и снабжает всеми благодатными средствами для скорейшего достижения предположенной цели. Значит, если мы хотим посредством народного образования обессилить господствующее в народе суеверие: то этого всего лучше можем достигнуть насаждением в сердцах людей живой христианской веры. И следовательно, обязанность искоренять суеверие лежит главным образом на пастыре церкви, как учителе религии и нравственности.

Пастырь церкви должен внушить пасомым глубокое уважение к св. писанию, как истинному слову Божию, и приучить их к тому, чтобы они беспрекословно повиновались его заповедям, чтобы они о всём рассуждали во свете писания, и свою жизнь и свои действия всегда соображали с вещаниями слова Божия. При пособии священной истории, он не замедлит показать им, как человек через грех, через отпадение от Бога, потерял врожденное господство над природой и подвергся влиянию враждебных сил, и как в следствие падения явилось в нем чувство одиночества и бессилия, чувство страха перед враждебными силами. Он объяснит им и то, как это чувство издревле заставляло людей искать защиты в связи с высшими силами, и как они, не желая воздать чести единому истинному Богу и не повинуясь надлежащим образом Его святой воле, незаметно подверглись власти тьмы, и таким образом произвели язычество с его суеверием. Как учитель веры и нравственности, он должен объяснить, что суеверие, имеющее свое начало в міре языческом, крайне недостойно христианина; потому что оно удаляет человека от Бога, омрачает нашу душу, и открывает мрачным силам возможность действовать на человека и покорять его себе. Он должен сказать, как Бог через Иисуса Христа разрушил царство враждебных для человека духов, как Он открыл нам доступ к общению с Собою и указал нам средства для победоносной брани с диаволом и для возвращения господства над природой, и как мы через веру в Иисуса Христа можем вступить в общение с Богом и воспользоваться Его благодатными дарами.

Очень много значит, когда, по руководству сей веры, пасомые будут иметь сознание своей греховности и необходимости благодатных средств для достижения истинного блаженства. Они не станут увлекаться суеверными средствами, когда будут уверены, что через веру и молитву веры всё может быть достигнуто, – не только то, чего хочет достигнуть суеверие своими средствами, но и то, чего не может достигнуть никакое искусство человеческое. Они не будут увлекаться приманками суеверия, когда узна́ют, что область, в которой живет оно, есть царство лжи, что вражеские силы нередко облекаются в одежду светлую для того, чтобы обмануть человека и удалить его от истины и спасения во Христе. Но так как, по слабости ли веры нашей, или по особенной Божией воле, не всегда наши желания исполняются; то на пастыре церкви лежит обязанность представить веру с такой стороны, чтобы христиане оказывали безусловное и детски доверчивое повиновение св. воле Божией; надобно внушить им, что вера не только тогда повинуется Богу, когда Бог исполняет наши желания и прошения; но и тогда, когда не исполняет их. Господь знает, что не всегда то есть счастье, что нам кажется счастьем, и следовательно отказаться от осуществления своих желаний, если они не угодны Богу, есть бо́льшая выгода, нежели какую может доставить суеверие.

На пастыре церкви лежит обязанность ослаблять естественную падшему человеку боязнь мрачных сил и доставить христианину средства для защищения от них. В этом случае по преимуществу надобно обращать внимание на то, чтобы христиане не прибегали к суеверным средствам для побеждения диавола. Пастырь должен внушить пасомым, что Христос разрушил царство диавола, и силен защитить от него своих рабов; следовательно, кто истинно верует в Бога, кто любит Его и молится Ему, тот не должен ничего бояться, хотя бы был самым слабым младенцем.

Надобно внушать и то, что суеверие есть не только невежество и глупость; но и величайший грех, который может разрушить всё наше благополучие и быть пагубным для души нашей. И в самом деле, когда человек хочет помочь себе какими-либо механическими движениями и действиями, когда он ищет защиты в каких-либо словах и знаках: то не ясно ли, что он не верит Божественному слову и не хочет знать Христа, этого единственного пути к Богу, единственного посредника между Богом и человеком? А это не есть ли самое неблагодарное оскорбление всемогущего и всеблагого Бога? Суеверие есть самый опасный и разрушительный для души грех; потому что суеверный, думая приблизиться к Богу, на самом деле более и более удаляется от него, подвергается действию диавола, и через то ослабляет в себе чувство и желание истины, привыкает верить неправде, так что наконец не остается места в душе его для истинного страха Божия, для истинной надежды на Господа и любви к Нему. Кто же лучше всего может раскрыть эти истины, как не учитель религии и духовный отец пасомых?

К. С.

Между рукописями 15-го века уже появляется несколько полных списков библии. Если бы, кроме времени и места написания их, нам было известно и время поступления их в патриаршую библиотеку, мы имели бы возможность судить о значении их для общенародного употребления и цели их хранения в патриаршей палате. Но и не имея таких данных, мы можем догадываться, что эти списки не случайно перешли в Москву из Новгорода, где они были писаны. Один из них, и притом старейший (1499 г.), писан по приказанию архидиакона новгородского архиепископа Геннадия; следовательно, на него нужно смотреть как на плод заботливости святителя новгородского о собрании всех книг св. писания. Из Новгорода этот (как и другие полные списки) перешел в Москву, где уже позже, быть может – в следствие вопроса, поднятого Геннадием, почувствовалась потребность в таком сборнике. Менее нежели через столетие, эти сборники, начало которых в России мы смело приписываем мысли Геннадия, вознаградили попечительный труд блаженного архиепископа: один из хранящихся доныне полных списков, почти во всём согласный с первым новгородским списком, послужил основанием острожскому первоначальному изданию библии, в 1581 году.

Острожский князь, предпринимая печатное издание библии, обратился с просьбой к царю Иоанну IV о высылке исправнейшего списка библии, и в московском государстве, после тщательных разысканий, не оказалось других полных списков, кроме сделанных в Новгороде и, быть может, по этому именно случаю перешедших в Москву. Но что же представляют эти списки, служащие, таким образом, первым основанием нынешнего нашего славянского текста?

Внимательное рассмотрение их показало, что к времени их составления не было возможности найти славянского перевода всех книг св. писания. Иначе как объяснить, почему – с одной стороны перевод некоторых книг сделан едва ли не в то самое время, как в Новгороде почувствовалась потребность иметь полный состав св. книг; с другой стороны – от чего те книги, которые несомненно принадлежат древнейшей редакции славянских переводов, или даже представляют остатки первоначального славянского перевода, те, говорим, книги существуют и в отдельных списках, писанных в разное время и в разных местах, тогда как книги сравнительно новейшего перевода почти неизвестны отдельно?

Такими древнейшими, по переводу, книгами можно признать только пятикнижие, псалтирь, книгу Иова и книги пророческие²¹⁵. В тексте их замечательно, что переводчик не следовал исключительно какой-нибудь из известных ныне древних редакций греческих списков, но свободно и со знанием дела отступал от буквального греческого чтения, особенно там, где этого требовала правильность славянской речи. Перевод этих книг отличается вразумительностью и чистотой языка. Другая особенность этих остатков древности та, что только Пятокнижие и псалтирь переведены с собственного библейского текста, книга же Иова и пророческие очевидно извлечены из древних сборников, содержавших в себе толкования на эти, не совсем понятные без объяснения, книги. К тому же разряду извлечений нужно отнести и песнь песней, хотя ее перевод новее и сделан не столь искусною рукою.

Книги – Иисуса Навина, Судей, Руфь – по переводу представляются новее пятокнижия, и переводчик оказывается не довольно знающим греческий язык, иногда даже ошибочно читавшим греческие слова. По местам, он допускает отступления от греческого текста и дополнение его. В последней книге заметно уже, что переводчик имел под руками латинский перевод. Это еще яснее открывается в переводе притчей и экклезиаста. В первой из этих книг порядок изречений установлен по вулгате, ближе к еврейскому тексту. Перевод экклезиаста показывает, что нелегко было найти в России исправные иностранные списки, так как нельзя же одною невнимательностью переводчика объяснить то несоответствие известным древним греческим спискам и подлинному тексту книги, какое заметно в переводе. Быть может, после этих книг, по времени происхождения нужно поставить перевод Иисуса сына Сирахова, сделанный с греческого, но приведенный в порядок по вульгате. – Последним переводом с греческого текста представляется перевод книг царств. Хотя и видны в нем следы древности, но во всяком случае он сделан уже тогда, когда знание греческого языка не было сильно в России, чего конечно нельзя сказать о первых временах по распространении у нас христианства. Переводчик этих книг обращается очень произвольно с греческим текстом, – то придавая свой смысл греческим словам, то вовсе оставляя их без перевода, или же в разных местах одни и те же слова переводя различно.

Все прочие книги, кроме Эсфири, равно как и не достававшие, вероятно, в сборнике Упыря, главы в книге пророка Иеремии (1–25, 46–54) и Иезекииля (45, 46) переведены с вульгаты. В одном списке этих книг, принадлежащем императорской публичной библиотеке, сохранилась подпись, свидетельствующая о времени и лице переводчика. Из нее видно, что они переведены, по распоряжению архиепископа Геннадия, монахом доминиканского ордена, Вениамином, который, вероятно, жил в Новгороде. Этот Вениамин – католик по вере, родом славянин, но не русский, знал „латинский язык и грамматику, отчасти и греческий и фряжский“. Воспитание и вероисповедание переводчика служат объяснением особенностей, встречающихся в его переводе. Переводчик, хотя славянин, но олатинившийся, не знает лучших форм древнего славянского языка, оттого его язык приближается более к современному народному, нежели древнеславянскому книжному языку; затрудняясь ли переводом или из довольно обычного у западных ученых того времени щегольства иностранными фразами, он часто оставляет латинские слова без перевода и объяснения, и слова славянские хочет подчинить правилам речи латинской.

Исключительное явление в этом сборнике представляет книга Есфири. В тех частях, какие существуют на еврейском языке (первые 9 глав), она несомненно переведена с еврейского. Остальные главы, не существующие в еврейском тексте, – с вульгаты. Перевод еврейский представляется как нечто отдельное, и, по языку его, можно думать, что он сделан около Польши, тогда как перевод с латинского напоминает переводчика прочих книг, взятых из латинской библии.

Есть сведения, что этот перевод книги Есфири с еврейского был не единственною попыткой переводить св. писание с подлинного текста. Не известно, один ли и тот же перевод псалтири с еврейского – существовал в Москве при митрополите Филиппе 1-м (1464–1473) и при архиепископе Геннадие в Новгороде. Можно предполагать, что появление этих переводов совпадает с развитием у нас ереси жидовствующих, и усиление этой ереси заставило святителей смотреть подозрительно на такие переводы; почему они не распространились в народе. Книга Есфири осталась единственным памятником переводов с еврейского.

Кроме полных сборников, дошло до нашего времени несколько списков, содержащих те или другие части ветхозаветного писания; но эти отдельные списки не представляют ничего особенно замечательного или нового для истории славянского текста. Большинство этих рукописей содержат в себе псалтирь²¹⁶, затем Пятокнижие и книги пророческие; реже других – ряд книг от Иисуса Навина до 4-й царств, также как и собрание, так называемых, книг учительных (притчи, екклезиаст, песнь песней и обе – премудрости). К этим отдельным сборникам, смотря по роду входящих в них книг, совершенно прилагается то, что сказано о полных списках. Небольшое число отдельных рукописей и время их написания не позволяют сказать ничего решительного о значении их в истории текста. Между ними были списки и других редакций, как показывают некоторые незначительные отступления от текста полных сборников, но большею частью текст их буквально сходен с полными списками. Нельзя ли из этого заключить, что все эти списки обязаны своим существованием собранию св. книг, сделанному Геннадием, после которого желающие получили более возможности переписывать те или другие книги?

Списки новозаветных книг, помещенные в полных сборниках, не представляют в своем тексте никаких замечательных особенностей. Язык перевода очень близок к нынешнему славянскому тексту. Это объясняется тем, что новозаветные книги, бывшие в большем употреблении, гораздо чаще подвергались исправлениям. Одна только книга апокалипсис напоминает собою особенность пророческих ветхозаветных книг; текст ее переведен не с отдельного греческого списка, а извлечен из толкования Андрея Кесарийского.

Особенное внимание к книгам нового завета подтверждается большим числом списков как евангелий, в двух видах (в порядке церковных, и притом, большею частью, только субботних, недельных и праздничных чтений и в порядке полных повествований евангельских), так и апостола также в двух видах. Многие из этих списков представляют более или менее значительные разности в тексте.

Разнообразие текста тех и других, то ошибочное, то более правильное чтение; язык ближайший то к древнему – общеславянскому, то к главным местным наречиям не только подтверждают мысль о большем употреблении св. писания нового завета, но и свидетельствуют о постоянном стремлении наших предков приближать св. текст к разумению современников. Самое собрание этих разнообразных списков в патриаршей библиотеке, по мнению составителей описания ее, с которым нельзя не согласиться, показывает, что постоянною заботою патриархов было, через сравнение большого числа разнообразных рукописей, установить возможно правильное чтение.

Говоря о списках св. книг, нельзя обойти молчанием и тех статей, какие почти в каждом сборнике предшествуют и последуют священному тексту. В полном сборнике, таких статей, большего или меньшего объема, до шестидесяти. Они заключают в себе несколько предисловий и оглавлений, общих для всей библии; предисловия и оглавления к отдельным книгам; месяцеслов, росписание евангельских и апостольских чтений. Статьи эти замечательны во многих отношениях. Прежде всего бросается в глаза то, что, за исключением одной небольшой заметки после книг Паралипоменон „о значении римского таланта и русской гривенки“²¹⁷, нет ни одной оригинальной статьи; даже в месяцесловах и росписаниях евангельских чтений нет ни одного русского или славянского Святого. Зато, неискусные или несмелые наши грамотеи, без разбора выбирали, что попадалось им под руку на иностранных языках. Так, кроме нескольких статей, взятых из греческих сборников и, вероятно, находившихся в первоначальных славянских рукописях, есть статьи, взятые с латинского переводчиком тех св. книг, которых не было в древних славянских списках. Почти все эти статьи принадлежат блаженному Иерониму, которого переводчик или писец, подделываясь ли под русский лад, или по ошибке, именует „св. пресвитером Герасимом“. Есть переводы и с немецкого, наивно повторяющие замечания, которые нужны были только в немецком тексте. Наконец, есть и одно предисловие ко всей библии, взятое из перевода библии на западно-славянский язык доктора Франциска Скорины, изданного в 1517–19 годах, в Праге.

В сборнике новгородском, 1499 года, замечателен и месяцеслов. Не упоминая, как мы уже сказали, русских святых или местных праздников, он приводит еврейские названия месяцев, заметки, взятые, очевидно, из еврейской пасхалии, лунный круг с сентября, еврейские хронологические таблицы, известные в то время под именем шестокрыла, и наконец – замечания о времени, когда можно и когда нельзя пускать кровь²¹⁸.

Замечательно и то, что в предисловиях исчислены главы всех св. книг, по нынешнему разделению их, первоначально вошедшему в употребление на западе; в самом же тексте разделение очень разнообразно. Так, напр. книги нового завета делятся на главы, бывшие в употреблении в некоторых греческих списках; но и это разделение как будто случайное, главное же значение имеет разделение по церковным чтениям. Книги ветхого завета не все делятся на главы; а для пятокнижия удержано еврейское разделение на 52 отделения или параши.

Вообще, по статьям, помещенным в полных списках, можно думать, что доминиканец Вениамин принимал большое участие в образовании сборника и хотел придать ему единство предварительными и заключительными статьями; но не смел касаться как текста, так и предисловий тех книг, какие были известны прежде.

Статьи, находящиеся в полных сборниках, переписаны в большей части списков отдельных книг, и таким образом делаются, как бы, необходимою частью св. писания.

На многих рукописях, из ныне существующих, есть подписи, означающие место их написания и принадлежность их тому или другому лицу. Другие списки свидетельствуют о своем происхождении самым языком. Из этих подписей, равно как из языка, можно вывести заключение, что если не употребление, то, по крайней мере, переписка св. книг принадлежит преимущественно пограничным северо- и юго-западным областям России, имевшим более сношений с иностранцами, у которых библии, со времени распространения печатных изданий, были вовсе не редкостью. А это, конечно, не могло не возбуждать и в наших грамотных людях желания иметь такие книги, и только затруднительность переписки должна была заставлять ограничиваться списыванием книг по частям.

Далее, большинство известных рукописей принадлежало монастырям, немногие – приходским церквам; еще меньшее число частным лицам. Но из этого нельзя заключать, что употребление св. писания было преимущественно распространено только в монастырях. Такое заключение, принятое без ограничений, будет слишком поспешно. Правда, что и самое звание и большие удобства могли располагать монахов более заботиться о приобретении таких рукописей, но они не исключительно сосредоточивались в монастырях. Монастыри только имели больше возможности сохранить то, что им принадлежало издревле, тогда как приходские церкви и частные лица, получив печатные издания библии, переставали дорожить старыми списками, против которых к тому же предубеждали их правительственные распоряжения об истреблении старинных книг, подававших повод к упорству староверов.

Вообще взгляд на состояние славянского текста в древних списках св. писания дает основание предполагать, что, после потери первоначального перевода всех св. книг, предпринимались переводы в разное время неизвестными лицами, но и при всём том, к концу 15-го века, нельзя было найти всех книг, а между тем в России вовсе не было людей способных восполнить такой недостаток. Необходимо было обратиться за содействием к иноверцу и быть не очень разборчивыми в выборе подлинника для перевода св. книг и статей для предисловий. Крайность заставляла даже снисходительно смотреть на вкравшиеся в самый сборник статьи, очевидно проникнутые сочувствием к иудейству; самый текст, собранный из разных списков, переведенный с разных языков и – с неодинаковым знанием дела – был очень далек от совершенства. Это понимали многие, и оттого, прежде нежели духовное правительство приняло решительные меры к общему исправлению св. книг, по местам – частные лица сами заботились разными средствами об улучшении текста. Как следствие недовольства общераспространенным текстом, явились местные переводы, не входившие в общее употребление, но тем не менее свидетельствующие о том, что, прежде московского раскола, вовсе не было такого слепого пристрастия к букве, какое обнаружилось в 17-м веке. За два столетия до общего исправления св. книг, смотрели без предубеждения на переводы с латинского, с немецкого, даже с еврейского текста, и в переводах не осуждали посильных поправок и приближения общеславянского языка к местным наречиям. В этом отношении, замечательный пример представляет перевод псалтыри на южнорусский язык, неизвестно кем сделанный, в 16-м веке²¹⁹. Известна, кроме того, попытка, бывшая немного позже, перевести на малороссийский язык четвероевангелие. Но что̀ было возможно на юге России, сравнительно более образованном, то на севере ее, особенно во время разгара споров за старину, казалось возмутительным вольнодумством. В 1686 году сдана из стрелецкого приказа в палату патриаршую псалтирь, переведенная с немецкого языка, Авраамием Фирсовым, переводчиком посольского приказа. По указу патриарха Иоакима, „той книги без указу не велено никому давать смотреть.“ Явись подобный замечательный труд века за два ранее, он был бы принят с благодарностью и включен в составлявшийся тогда сборник: теперь же ему суждено было сохраниться от потери только в силу строгого запрещения давать смотреть на него.

Перевод Фирсова замечателен, кроме своего внутреннего достоинства, и в том отношении, что он был последним проявлением древней свободы в выборе подлинника и участия не одних духовных лиц в доставлении лучших переводов св. писания. Предисловие его²²⁰ к этому труду показывает, как живо чувствовалась потребность в исправнейшем тексте, даже после нескольких печатных изданий. Но понятное дело, что после возбуждения вопроса об исправлении текста, о приведении его в однообразное состояние, через сличение древних рукописей и исправление сообразно с лучшим греческим текстом, подобные переводы с немецкого или с еврейского были неуместны, потому что не гармонировали с общим строем предполагаемого исправления.

Впрочем, дело, раз начатое, не могло остановиться, и то, что прежде более просвещенные люди делали для себя и для близких им лиц, с течением времени, с распространением образованности, должно было сделаться делом общим. Так действительно и было. После того, как на юге острожское издание сделало библию более доступною для всех имевших усердие к священному писанию, на севере стыдно было, при больших средствах, хотя и материальных только, оставаться при прежнем способе распространения слова Божия – через рукописи, не всем доступные. Поэтому, едва только в Москве отдохнули от вековых внутренних раздоров, царь Алексей Михайлович, „советом и благословением преосвященных митрополитов и архиепископов, и епископов и всего освященнаго собора, скудости ради велия сих божественных книг в велицей России... повеле вскоре издати их с готоваго перевода князя Константина Острожскаго печати, неизменно“. Это было в 1663 году.

Таким образом, Россия обратно получила то, что почти за столетие дала взаем князю, хотя единоверному, но, в то время, почти иноземному, и первое издание московское было ничто иное, как повторение острожского.

Следовательно, начало новой эпохи истории славянского текста, в России, по справедливости должно считать с 1581 года, хотя после него еще продолжалось общее употребление рукописей, как и в эпоху предшествовавшую. В Москве приступили к печатному изданию тогда, когда недостаточность списков выразилась самым резким образом в несогласии самых употребительных книг, ни с подлинником, ни между собою по разным спискам. Необходимость исправления и приведения св. текста в однообразное состояние сделалась очевидна для всех. Против исправления восстали только такие люди, которые без этого повода нашли бы другой, чтобы восстать против законной власти и господствующего учения церкви. Что не исправление св. писания было главною виною раскола, это можно заключить из того, что до сего времени древняя буква не имела, как мы видели, никакого особенного значения, и пока рукописи, появлявшиеся в разных местах, не имели общей обязательности, до тех пор, люди знающие или люди смелые, могли исправлять их по своему усмотрению, дорожа более смыслом, нежели буквою. Правда, эти исправления не всегда были лучшими; но они имеют цену в том отношении, что через них поддерживалось общее участие и внимание к св. тексту, по крайней мере – в том круге, где распространялась известным образом исправленная рукопись. Со времени введения в общее употребление печатных изданий, это сделалось ненужным, потому что такие издания идут из одного источника и своим однообразием успокаивают все стремления к изменению буквы.

Таким образом, со времени появления печатных изданий, начинается новая эпоха истории текста, не с внешней только стороны, но и с внутренней. Эта история, несмотря на кажущееся однообразие, так богата замечательными событиями, что мы предполагаем со временем представить особенный обзор ее.

(Повторение предыдущего урока – истории грехопадения). Вот вы узнали, дети, как наши прародители, Адам и Ева, вкусив запрещенного плода, преступили Заповедь Божию – согрешили. Теперь я расскажу вам, что постигло наших прародителей за нарушение заповеди Божией, чем Бог наказал ослушников святой воли Его.

Читаем в книжке: первыми последствиями греха были стыд и страх. Да, дети, вспомните, что чувствовал в душе своей каждый из вас, когда в первый раз делал что-нибудь непозволенное, худое? Не правда ли, что тогда прежде всего на лице вашем являлась краска, оно горело; в душе, в груди, как-то было тяжело, беспокойно, как будто кто-то говорил вам: „не хорошо сделано“; это совесть тогда мучила вас, вам становилось стыдно самих себя. За тем, непременно становилось вам страшно, что вот, вот узнают о вашем проступке и накажут за него; потому – один старался убежать куда-нибудь, чтобы никто его не увидел и не узнал, что он это сделал, а другой, если попадался, то или запирался, что знать не знать, ведать не ведает, или старался сложить вину свою на другого. „Если бы не такой-то подучил меня, я не сделал бы этого“... Так ведь бывает?.. Тоже самое сделалось и с нашими прародителями, как скоро вкусили они от запрещенного плода. Прежде всего, совесть начала мучить их, что они сделали худо; в душе у них сделалось тяжело, беспокойно. У них открылись глаза, как сказал змий; но что же они увидели? Увидели, что оба наги, и стыдно стало им. Потому они тотчас же сшили себе широкие пояса из листьев и опоясались ими.

Далее, Адаму и Еве стало страшно; они познали, что сделали худо, почувствовали и то, что за преступление нужно подвергнуться наказанию (правду сказал змий, что с вкушением от запрещенного плода они будут знать не только добро, но и зло, которого прежде не знали); потому начали бояться, что вот, вот Господь Бог накажет их за непослушание. В этой боязни и от стыда, конечно, им не хотелось встретиться с Богом, увидеть Его; но Господь сам приходит в рай. Что же делают Адам и Ева? Они, в страхе, в трепете стараются скрыться от Него, прячутся между деревьями, как будто можно куда-нибудь уйти от Бога. Так грех изменил души наших прародителей, такую произвел перемену в них! Прежде они были веселы, спокойны, чисты, невинны; всё радовало их, всё доставляло им блаженство, особенно беседа с Господом; а теперь они сделались робки, совесть мучила их, и от стыда они забыли даже, что нельзя спрятаться от всеведущего Бога. Грех затмил ум их.

Как же Господь поступает с виновными?

Господь, как отец, не тотчас наказывает преступников, а старается вызвать у них раскаяние, довести их до того, чтобы они сами сознали вину свою и просили прощение. Потому, как бы не зная ничего и как бы ища Адама, Господь спрашивает: „где ты, Адам?“ Адам отвечает Богу из-за деревьев: „я услышал, что ты ходишь в раю и испугался; я наг, потому и скрылся.“ Слышите, Адам не говорит, что он виноват, потому и стыдно и страшно стало ему; но говорит, что ему стыдно стало от наготы. Почему же прежде не стыдился он наготы своей? Он знал почему; но ему не хотелось сознаться в вине своей. После такого ответа, в котором нисколько не видно было раскаяния, Господь всё еще не хотел прямо обличить Адама, и желал, так сказать, навести его на путь покаяния; потому опять спросил его: „кто же тебе сказал бы, что ты наг, как если бы ты не вкусил от плодов того дерева, от которого Я запретил тебе вкушать?“ Когда, таким образом, сам Бог указал, почему Адам стыдился наготы своей и скрылся, ему нужно было понять, что Богу всё известно, что нельзя скрыть от Него вины своей, и потому ничего более не оставалось делать, как сказать: „да, Господи, я виноват, я нарушил твою заповедь, вкусил от запрещенного плода, но прости вину мою.“ Так нет; он не сознавал уже благости Божией, которая призывала его к покаянию; он начал защищаться перед Богом, доказывать свою невинность, и для оправдания своего слагал грех свой на Еву, а с тем вместе и на самого Бога. „Жена, – говорит он, – которую Ты же мне дал, она принесла мне плодов с дерева, и я ел.“ Так Адам остался нераскаянным, не сознался в грехе своем! После сего Господь обратился к Еве и ее спросил: „ты что сделала? Ты зачем вкусила плоды?“ И она, вместо того, чтобы просить прощения, тоже не сознавала себя виноватою, а слагала вину свою на змия. „Меня обольстил змий, – отвечала она, – потому я и ела“. Итак, ни Адам, ни Ева не сознались, что виноваты они сами, когда вкусили от запрещенного... Да, совсем испортил их грех; они не стали уже понимать, что нельзя обмануть Бога, и своим оправданием, в котором слагали вину свою то один на другого, то на змия, еще больше увеличили ее. После этого, Господу нужно уже было исполнить свою угрозу, нужно уже было наказать нераскаянных грешников. И Он наказал их со всею строгостью.

Но прежде Бог проклял змия обольстителя. Что это значит? То, что змий с этого времени сделался отверженным от всех тварей земных; осужден, кроме того, ползать на чреве и питаться землей. И теперь, все живые существа удаляются от змия. Самое название гадины возбуждает в людях отвращение. Так Бог наказал змия-животное. Но ведь вы помните, что в змия вошел диавол. Бог наказал и его. Бог сказал ему: „с этих пор завяжется борьба между тобою и между людьми, и хоть ты, соблазнивши на грех людей, сделал их преступниками заповеди Моей, и после еще будешь соблазнять их; но, в свое время, родится от жены такой Сын, который сотрет твою голову и уничтожит твою власть и силу“. Но, об этом, после узнаете больше. Теперь же слушайте, как наказал Бог согрешивших людей.

Грешные Адам и Ева осуждены были Богом на изнурительные труды, болезни и смерть. Это наказание теперь нам может показаться невеликим; потому что, с первых минут рождения, мы подвергаемся различным болезням, всю жизнь работаем до пота, до изнеможения, а затем и все умираем. Но припомните, какова была жизнь Адама и Евы до вкушения от запрещенного плода. Они не знали ни нужды, ни печали, ни изнурительных трудов, ни болезней; всего у них было довольно; они блаженствовали, и если бы не согрешили, то могли бы блаженствовать вечно, потому что никогда не умерли бы. А теперь, Бог сказал Еве: „до крайности умножу печали твои и воздыхания твои; в болезнях родишь чада“, а потому сказал и Адаму: „в поте лица твоего ты будешь есть хлеб, т.е., чтобы достать себе пропитание, ты будешь трудиться до поту, до изнурения сил, до изнеможения, пока возвратишься в землю, от которой ты взят: потому что ты земля, и в землю отыдеши“. Так-то естественно, за изнеможением сил, за болезнями и должна была следовать смерть. Всё это, и труды, и болезни и смерть, необходимо должны были, по слову Божию, постигнуть Адама и Еву; как же тяжело им было подвергнуться такому состоянию после блаженства в раю?

Как же Бог исполнил это осуждение? Адам и Ева блаженствовали в раю: там для них всего было в изобилии, там росло древо жизни, плоды которого избавляли их от болезней и смерти, там они беседовали с Богом; теперь же Бог выгнал их из рая и приставил ко входу его херувима с огненным мечем, чтобы он не пускал туда никого. С этих пор, Адам и Ева не были уже больше в раю, и, вместо готовых плодов, должны были добывать себе хлеб своими руками. Мало этого. Доколе Адам и Ева не вкушали запрещенных плодов, не только в раю, но и на всей земле всё росло в изобилии; а теперь и самую землю Бог лишил прежнего благословения, и для того, чтобы она давала плоды, нужно стало пахать и обработывать ее; и это – новые тяжелые труды для Адама, которых он не знал прежде. Кроме сего, все звери не стали уже, по-прежнему, слушаться Адама; он должен был бояться их и защищаться от них; самый воздух начал причинять телу его болезни, – ему нужна стала одежда для защиты от холода, непогоды и других воздушных перемен. Горька, горька была жизнь Адама и Евы, по изгнании их из рая; она наполнилась слезами, воздыханиями, трудами и болезнями. Тяжелее же всего для Адама и Евы было то, что они удалились от Бога – источника всякого блаженства, а жить без Бога – всё равно, что не жить. И вот, сие-то греховное удаление от Бога называется смертью души, смертью духовною, которая страшнее смерти телесной, потому что она ведет душу в ад, на вечные мучения.

От кого происходят все люди и какими они рождаются?

Все люди происходят от Адама и Евы – грешных, осужденных на болезни, страдания и смерть, и потому все родятся грешными же, достойными тех наказаний, которые Бог определил Адаму и Еве. Как на худой яблоне не растут хорошие яблоки, как из нечистого, испорченного источника не течет чистая вода: так и от Адама и Евы грешных естественно не могли уже рождаться дети праведные, святые, невинные пред Богом, а должны были рождаться такие же именно, каковы были родители, т.е. нечистые и виновные пред Богом. Такими рождаемся и все мы... И лучше бы было никому не рождаться, если бы Господь Бог, по милосердию своему, не подал утешительной надежды, что горькая участь как Адама и Евы, так и всех людей, происходящих от них, изменится.

В чем же состояла эта надежда? Чем Бог утешил Адама и Еву в горестном их состоянии?

Господь Бог, по неизреченному милосердию своему, при определении наказания змию (как сказал я выше), обещал, что Адам и Ева и все их потомки не всегда будут находиться во власти диавола, не навсегда осуждены на страдания и мучения, – но что придет время, когда родится от жены Спасителъ, который отнимет у диавола обольстителя ту власть над людьми, какую они дали ему над собой своим послушанием ему, и избавит всех от греха проклятия и смерти. Этот обещанный победитель диавола, избавитель наш, есть Господь Иисус Христос, который, родившись от пресвятой Девы Марии, своею смертью на кресте попрал смерть, разрушил царство диавола, вывел из ада в рай всех, прежде умерших, которые с верою ожидали Его пришествия, избавил всех верующих в Него от греха и проклятия и даровал всем нам средства к получению жизни вечной, блаженной.

А. В.

Отдавая должную похвалу игривому, веселому характеру русского человека, характеру, широко раскрывающемуся в дни народных торжеств и праздников, не охуждая сплошь да рядом всех его святочных игр, забав, развлечений, живописующих былую жизнь наших предков: ее незатейливые утехи и радости, – не можем однако же не сказать, что в этом широком святочном разгуле русского человека, в его играх, забавах, песнях и развлечениях, которыми он наполняет досужее святочное время, есть нечто и такое, что не мирится с современными потребностями народного образования, что не безопасно для его веры и нравственности. Мы разумеем: колядки, переряживания и гадании, в которых, между прочим, ваш народ проводит рождественские святки.

Скажем несколько слов о происхождении, современном состоянии и отношении к религии и нравственности народа – каждого из этих народных святочных обычаев. Обращаем на них внимание в том убеждении, что для пастырей церкви чрезвычайно важно знакомство даже и с несветлою стороною народной жизни, потому что они должны вносить в нее благотворный свет религии Богочеловека и преобразовать ее по духу сей религии.

1) Колядованье.

Колядованье известно в России, как и в других славянских землях, с древнейших времен, и теперь носит не везде одинаковое название. В северных и северо-восточных губерниях оно чаще называется авсенем и таусенем; в Белоруссии и Литве удержано его древнее название; в Малороссии называют его и колядою и, что гораздо чаще, выражением: „Христа славить“. Колядование у нас, в России, бывает в промежуток времени между Рождеством Христовым и новым годом. В дни рождественских праздников, оно называется собственно колядованьем или колядою рождественскою, а перед новым годом – Васильевскою, по местам – щедривкою; в некоторых местах и накануне Богоявления колядуют, и эта коляда называется крещенскою колядкой. Колядованье происходит так: собираются обществами парни и девушки, иногда ребятишки, редко и молодые замужние женщины, и, переходя от двора к двору, поют, по получении дозволения на это от хозяев, под окошками или в избе, песни, то в честь праздника, то в честь и поздравление хозяев дома, то просто – для их потехи и развлечения. Колядующие носят иногда так называемый вертеп и звезду²²²; за колядование, или „славление“ Христа, их дарят деньгами, печеным и зерновым хлебом, а инде и потчуют водкой.

Так, или с небольшими местными разностями происходит в наше время колядованье. Как смотреть на этот обычай?

Связь нынешнего обычая колядованья с язычеством несомненна. Правда, у Нестора и у других древнейших наших писателей не встречается слов: коляда, колядовать; однако самый обычай существовал и имел у наших предков-язычников религиозное значение. Он, как видно из стоглава, свидетельствующего о языческом его происхождении, состоял в том, что накануне нынешних наших праздников – рождества Христова и Богоявления „мужчины и женщины сходились на нощное плещевание, игры, глумление и бесовские песни..., с воем и криком кликали мертвых, плясали, пели“ и пр. Этот-то языческий обычай, совершавшийся в честь зимнего солнцеповорота, застала на Руси христианская вера. Нет сомнения, что пастыри христианские старались искоренить и колядованье, как искореняли и другие, противные христианству обычаи, оставшиеся на Руси от времен языческих²²³. Не смотря на то, не так легко было искоренить совершенно обычаи, которые утвердились в продолжение веков, которые имели в себе много привлекательного для воображения и чувства народного и, так сказать, вросли в быт народа. От того-то нисколько не удивительно, что обычай колядованья, веселый и разгульный, уцелел долее других обычаев, не имевших особенной прелести для народа, и пережил целые века в народе христианском. Так, патриарх Иоаким, в половине XVII столетия, с прискорбием говорит о колядованье следующее: „в навечерие рождества Христова совершаются скверные и бесовские действия: мужи и жены, соединяясь вместе, ходят по улицам и поют бесовские песни, изрекают сквернословия и пляшут для возбуждения блудных вожделений и прочих грехопадений“²²⁴. Но с течением времени, народ совершенно забыл о древнеязыческом праздновании солнцеповорота и следовательно о происхождении и значении колядования, и так как упомянутый обычай приходился во дни христианских праздников Рождества и Богоявления; то, по наставлению ли вероучителей, или по собственному религиозному чувству, начал применять колядованье к христианским праздникам и петь в эти дни, по-прежнему, песни, но не в честь прежних ложных богов, а в честь Иисуса Христа. Для этого, без сомнения, были составлены и приличные песни с содержанием христианским. Когда и кем они составлены, неизвестно; но судя по складу, содержанию и языку песней в честь рождества Христова, дошедших до нас, можно думать, что они составлены грамотеями, вероятно, учившимися уже в южнорусских духовных школах. Таким образом, обычай языческий, будучи применен к христианским праздникам, мог бы получить характер, если не вовсе религиозный, то по крайней мере не противный христианству; но к сожалению и в современном колядовании есть много не христианского, а иногда и не благоприличного.

Хотя народ начал петь песни в честь христианских праздников; но в то же время продолжал петь, хоть и бессознательно, песни и совершать действия, противные духу христианства, или песни, составленные во времена христианские, смешивать со словами и оборотами песней языческих, или, наконец, до того стал уродовать и изуродовал песни с содержанием христианским, что они скорее стали унижать, чем прославлять величие и святость христианских праздников.

В многочисленных колядках великорусских постоянно звучат слова: коляда, таусень, авсень, кстати и некстати прибавляемые к словам и оборотам шуточного, поздравительного и даже религиозно-христианского содержания. „Пришла коляда, на кануне Рождества; мы ходили, мы искали коляду святую!“ Или: „где хозяин? на торгу! таусень! а чаво ж он на торгу? таусень!“ и проч.. Эти и подобные выражения, прямо указывающие на время совершения языческих торжеств в честь зимнего солнцеповорота, конечно, потеряли для народа прежний смысл и потому не опасны для христианских его убеждений; но всё-таки не хотелось бы слышать этих и подобных слов языческого эпоса в песнях, предназначенных для „прославления“ новорожденного Христа Спасителя. И что особенно странно и неприлично: вслед за песнью религиозного содержания слух ваш поражают и колядки шуточные до неприличия.

Заметим вообще, что великорусские колядки менее, чем южно-русские, имеют элемента религиозно-христианского и большею частью не соответствуют идее праздника, в честь которого они, по видимому, предназначаются; но и южная русская колядка представляет, в этом отношении, явления не более отрадные. Правда, в Малороссии, потому ли, что здесь началась религиозно-христианская жизнь народа русского, или от того, что здесь на колядки издавна обращали должное внимание вероучители народные, – поют, большею частью, или тропарь и кондак празднику: „Рождество Твое Христе Боже наш; ... Дева днесь“... или песни исторические религиозного содержания и поздравительные, проникнутые воззрением христианским.

Но в числе малороссийских колядок, есть довольно не соответствующих цели „Христа славить“ и даже оскорбляющих святость праздника; да и песни религиозного содержания страдают от одного весьма важного недостатка: разумеем чрезвычайное искажение этих песней народом, происходящее от того, что он учится им по слуху у неграмотных колядников, – искажение до невероятности иногда уродливое и безмысленное²²⁵.

Из того, что сказано нами о колядке, отправляемой народом в рождественские праздники, сами собою выходят следующие заключения: если в продолжение веков нельзя было уничтожить народный обычай колядования, то нет, пожалуй, и надобности прилагать усилие для истребления его. Народ, не знающий о его происхождении и языческом значении, отнюдь не соединяет с ним ничего враждебного христианству. Он, напротив, соединяет с обычаем колядования мысль о прославлении Христа и Его рождества. В этом отношении обычай колядования может быть терпим, в видах религиозного интереса. Но допуская, на улице и в домах, песни в честь рождества Христова, нужно обратить особенное внимание на следующее: все колядки и песни, своим содержанием и словами напоминающие языческий праздник коляды и таусеня, также шутки, каламбуры и песни мірские, не приличные христианскому празднованию и оскорбляющие святость праздника, очевидно, должны быть воспрещаемы и выводимы из употребления. Не худо бы иметь надзор над колядующими и дозволять колядовать тем из них, которые поют песни правильно: этим, с течением времени, излечился бы недуг, которым страдает южнорусская колядка, т.е. ее уродливое искажение. В том и другом случае, мы совершенно согласны с автором „путевых заметок“; опыт старика-священника, облагородившего в своем приходе обычай колядования²²⁶, может служить примером и для других сельских священников. Считаем нужным прибавить только, что и самые песни религиозного содержания, потерпевшие порчу в устах неграмотного народа, требуют в настоящее время исправления и перечистки. При увеличивающемся со дня на день распространении грамотности, можно требовать от колядующих, чтоб они представили список своих песней; тогда не составит, например, для священника большого труда пересмотреть их и исправить. Наконец, надобно с особенною заботливостью смотреть, чтобы все колядники вели себя благоприлично. Тогда не было бы тех грязных сцен и картин, бесчестящих колядников и их дело, которые легко видеть в любом селе Малороссии, в вечера первых рождественских дней; тогда был бы устранен из колядования тот нестерпимый, пугающий детей гам и крик, от которого часто дрожит вся деревня; тогда не были бы слышны непристойные шутки, щедро расточаемые подгулявшими „парубками“, и колядование сделалось бы приличным обычаем песненного поздравления с праздником христианским.

2) Переряживанье.

В числе народных забав и развлечений рождественских святок, обычай переряживанья заслуживает не менее внимания, как и колядки.

Когда измыслило человечество этот уродливый обычай, достоверно неизвестно. Несомненно только то, что обычай переряживаться весьма древний и, сколько известно, повсемственный у народов языческих. У Греков и Римлян, маскированья существенно входили в число праздничных обрядов, или январских календ, и стояли в тесной связи с понятиями язычников о первом дне нового года и влиянии этого дня на судьбу человека. Греки и Римляне верили, что первый день года определяет судьбу человека на весь следующий год. С новым годом начинается для человека новый образ жизни, и кто встретит и проведет первый день года в веселии и радости, того и в продолжении целого года ждет счастье, и наоборот. Занятые такою мыслью, язычники всячески старались первый день нового года провести в необузданном веселии. Отсюда пьянство, игры, пляски, которыми встречались и провождались январские календы у язычников; отсюда же вытекало и переряживание. Происхождение и связь сего последнего с язычеством, с его взглядом на значение нового года святой Златоуст объясняет так: „язычники измыслили и ввели у себя обычай переряживаться для того, чтобы, в надежде остаться не узнанными, дать себе большую свободу и возможность предаваться необузданному распутству и веселию, обещавшему, по их мнению, счастие и веселие на весь будущий год“²²⁷. Самый образ ряжения был различен у язычников. Рядились, как могли и во что хотели, и кто замысловатее был наряжен, тот более заслуживал одобрения. По словам св. Амвросия, „женщины наряжались мужчинами, мужчины – женщинами... Иные превращали себя в чудовищ, или одевались в шкуры животных, приделывали себе головы зверей и очень были довольны, если им удавалось преобразиться так искусно, что они переставали уже походить на людей. Некоторые рядились даже демонами, а иные в образе своих богов старались олицетворять в своих действиях всё, что сохраняло предание о пороках и страстях тех богов. Наряженная толпа бегала по улицам, шумела и кричала: шутка следовала за шуткой, обида за обидой, дерзость за дерзостию“²²⁸. Так совершался языческий обычай переряживания, соблазнявший христиан первых веков, переживший греко-римскую империю, продолжавший существовать до позднейших времен в государствах, возникших на ее развалинах, и давший, как известно, начало праздникам: „вольности, дураков и ослов“, совершавшимся в католических государствах западной Европы до конца XVI века.

Русские – обычай переряживаться и в этом виде петь и плясать по улицам и по домам – заимствовали, без сомнения, у греков и римлян. К такому заключению приводят нас, между прочим, названия переряживавшихся, встречаемые в наших летописях, где переряживавшиеся по преимуществу называются скуратами (от scurra – шут), лудами (от ludex) и под. В наше время, переряживающиеся известны – в Великороссии под именем окрутников, скоморохов, личников; так называли их и при Иоанне Грозном, при Алексее Михайловиче, Петре Великом, – в Малороссии – под именем „машкар“, т.е. замаскированных шутов. Обычай переряживаться о рождественских святках, как видно из пастырского послания новгородского архиепископа Луки (XII в.), воспрещавшего в числе языческих обычаев „масколюдство имети“, появился на Руси весьма рано и был во всеобщем употреблении и в избах простолюдинов и при дворе государей: переряживание составляло, как известно, предмет святочных увеселений Иоанна Грознаго и даже Петра Великого.

В наше время, переряживание о святках рождественских далеко не пользуется древнею повсемственностью употребления, хотя всё-таки продолжает существовать. Мы не говорим здесь о маскарадах, известных и у потребительных в больших городах. Обращаем внимание только на то, как переряживается в селах и, пожалуй, в городах простой народ. В Новгороде, доселе, со второго дня до крещения, окрутники ходят в те дома, где увидят на окнах свечи, и тешат хозяев плясками и шутовскими представлениями. В Тихвине, где переряживающиеся называются кудесниками, куликами и щеголями, окрутники в разнообразных личинах и одеждах ездят по городу на разукрашенных лошадях и лодках, поставляемых с знаменами и убранствами на несколько саней. Народ провожает по городу толпами шутов, которые поют, играют и кудесничают, а богачи щедро угощают их. В орловской губернии и в разных местах Малороссии и Белоруссии, парни и ребятишки любят в вечера рождественские переряживаться козою, собакою, медведем, петухом, жидом, татарином; любят надевать страшилищные машкары и в таком виде ходить по домам для потехи и для напуга баб и девушек.

Вселенские учители и пастыри нашей церкви смотрели на этот обычай, как на изобретение демонское, пагубное для веры, нравственности и благосостояния народного. Лука Жидята смотрел на окрутников, как на слуг сатаны, „воителей его и сынов погибельных“. Стоглав строго восстает против скоморохов, „гудников, пригудников“ и личников, как на людей „богомерзских“, подкапывавших веру и благочестие народа. Патриарх Иоаким, строго преследовавший переряживание и личины, так смотрит на них и описывает их (в 1648 году): „переряживаются в неподобные от Бога создания и изменяют человеческий образ. Надевают личины кумирские, бесовские, косматые и, одетые в бесовские одежды, скачут и пляшут... Те же самые бесовские игрища происходят с рождества Христова до крещения Господа нашего, 12-ть дней“. Патриарх Адриан, следуя кормчей и номоканону, запретил, в 1697 году, хоронить на кладбищах тех, которые, во время переряживания и игр, утонут или убьются с качели. Петр Хрисолог так рассуждает о переряживанье: „кто в состоянии будет оплакать тех, которые сами себя делают идолами? Таковые не теряют ли образ Божий, не теряют ли Его подобие, не снимают ли с себя одеяния, принимая на себя святотатственные формы идолов?“ „Это не шутки, – продолжает он, – а преступление. Кто играет нечестием? Кто шутит святотатственно? Кто грех называет смехом? Довольно ошибается тот, кто так мыслит. Тот враг Богу, кто делает себя богом. Тот не хочет носить на себе образ Божий, кто хочет носить образ идола; кто хочет ликовать с диаволом, тот не может радоваться со Христом“... „Если есть у нас благочестие, – заключает он свою речь, – если есть любовь к человечеству, если есть желание спасения ближнему, удержим сих, так стремящихся к своей погибели, тех, кто уподобляет себя зверям, кто только делает себя похожим на животных и превращает себя в демонов!“²²⁹. Эти и подобные отеческие воззрения на переряживания и на зло, от них проистекающее, не оставляют никакого сомнения в том, что переряживанье относится к таким явлениям народной жизни, на которые должно обращать внимание блюстителям чистоты веры и нравственности христианской. Как же они должны смотреть теперь на обычай переряживанья? – Народ теперь смотрит на этот обычай, как на забаву и шутку, и не соединяет с ним ничего противного религиозным убеждениям своим. Поэтому, нет надобности называть переряживания делом демонским, языческим. По нашему мнению, простолюдину достаточно сказать, что человеку не прилично строить из себя скотину, чорта или другое подобное, не прилично и глупо уродовать себя, Богъ знает – чем; достаточно указать на гибельные следствия бестолковой забавы, сказать: что можно, перерядившись, перепугать, напр., кого-нибудь до смерти, и простолюдин охотно признает, что нужно бросить пустую, вредную и неприличную забаву святочных переряживаний.

3) Гаданья.

„Вечера рождественские – вечера святые“, – говорит наш народ. Вот веселая молодежь, особенно девицы, устрояет свои посиделки; на посиделках этих она „играет и поет славу и песни подблюдные“... Это наконец, надоедает пылкой молодежи; ей хочется поскорее решить свою заветную думу о своем будущем житье-бытье, о своей судьбе, и – она гадает о счастье в будущем...

Гаданья, производимые с 25 декабря по 5 января и особенно под новый год, совершаются не в одно время дня: одни гадают вечером, другие в полночь, а третьи приготовляясь ко сну²³⁰.

Что такое наши святочные гадания, какой имеют они смысл, где и когда впервые появились, отвечать удовлетворительно на эти вопросы нет никакой возможности: предания наших предков ничего не говорят нам обо всём этом. Несомненно только то, что святочные гадания наши имеют самую тесную связь с языческими гаданиями, особенно отправлявшимися у римлян и греков в январские календы, т.е. во время празднования нового года.

Язычник верил, как мы уже знаем, что, судя по тому, как встретит и проведет первый день года, так будет проводить весь наступающий год. Но всё веселье, которому он предавался в дни нового года, весь этот разгул не давали еще уверенности, что весело пройдет для него весь наступающий год. Мысль о том, что̀ будет в продолжении года, всё еще беспокоила язычника: ему хотелось знать свою будущую судьбу, и он вопрошал о ней у своих прародителей. Так является общее обыкновение между язычниками, в день нового года, обращаться с вопросами о будущем к ворожеям, чародеям и особенно к гадателям. Вместе с язычниками и христиане, как видно из обличительных бесед отцов и учителей церкви, принимавшие участие в праздновании январских календ, дозволяли себе гадания, определяли состояние своей будущности по пустым приметам, гадали о судьбе своей по наблюдениям над птицами и зверями. Этот-то языческий обычай, переживший века и народы и перешедший к нашим предкам во времена незапамятные, послужил, по всему вероятию, основанием нынешним святочным гаданиям нашим. Сравним несколько святочных наших гаданий с гаданиями, совершавшимися в Греции и Риме задолго до явления христианства, и мы еще более убедимся в справедливости нашего предположения.

Любопытнейшее и самое обыкновенное гадание наших сельских девушек о суженом, ряженом, состоит в слушании лая собак и воя волков; по качеству, отдаленности и направлению звуков судят о месте жительства, скорости появления и качествах суженого. Греки и римляне-язычники также весьма часто гадали о будущем по крику животных – собак, волков и особенно крыс. Было время, когда весь Рим трепетал при вое собак и появлении и крике крыс и воронов. Гадание этого copтa известно было под именем миомантии.

У греков, в числе их прародителей, известны были, так называемые, гидроманты. Они делали свои предсказания по цвету и движению воды. Гадания наших поселян водою, оставшеюся после подблюдных песен, также водою в рюмке, куда кладут кольцо и выставляют на мороз и под., как нельзя ближе, сходны с языческою гидромантиею.

Греко-римские катоптроманты, или зеркалогадатели, посредством наблюдения над зеркалом, гадали о счастье и несчастье, о таком или другом исходе болезни и проч. Наша суеверная молодежь в святочные вечера тоже предлагает зеркалу заветные вопросы о суженом и крепко-накрепко убеждена, что в полночь можно увидеть в нем его как наяву, если только гадающей суждено иметь его. Самое вызывание суженого словами: „суженый, ряженый! приди ко мне поужинать; суженый, ряженый, поезжай мимо окна“ и проч., – похоже на древнюю языческую гонтию, гадавшую вызыванием духов и теней людей живых и умерших.

У язычников важную роль играло гадание на воске, известное у них под именем керомантии. Оно производилось различно; употребительнейший же способ состоял в том, что растопленный воск лили в воду или вино и, по фигуре, какую принимал он, и изображениям, являвшимся на нем, гадали о том, или другом. Наши святочные гадания воском ярым совершаются точно таким же образом.

Можно бы и другим нашим святочным гаданиям найти сходное, или подобное в числе гаданий языческой Греции и Рима; но и приведенных здесь весьма достаточно для того, чтобы видеть поразительное сходство между теми и другими и убедиться, что святочные гадания нашего народа суть остатки язычества. Если так, то не говорит ли это одно о неестественности гаданий на нашей христианской почве, о их бессмысленности, пустоте? У язычника, верившего в судьбу, гадания имели, по крайней мере, какое-нибудь основание; у русского они не имеют никакого: религия наша не дает опоры гаданиям, а здравый разум считает их весьма опасными для веры и нравственности народа, даже физически вредными для него. Дерзкое, легкомысленное желание проникнуть в будущее, сокрытое от нас самим Богом, не заслуживает ли справедливого осуждения и порицания? Не говорит ли оно прямо или не прямо о недостатке веры и упования на Бога в тех, в ком оно возникает? – Это глупое доверие к куску стекла, к рюмке воды, к перстню, к воску, воде, у которых вопрошают о будущем житье-бытье, о суженом и ряженом, которых едва, подобно язычнику, не называют: „вы боги мои – и знаете мою судьбу“, – разве это доверие, совершенно анти-христианское, мало чернит имя христианина, мало говорит о непрочности его религиозного воспитания, о сомнительной вере и нравственности того, кто высказывает подобное суеверие? Благо, если бы по крайней мере народ смотрел на гадания, как на забаву, на развлечение; но ведь он смотрит на них гораздо глубже и знаменательнее! Доказательством служат бесчисленные перепуги, болезни и даже неожиданные смертные случаи, которым нередко подвергаются гадающие. Всё это свидетельствует о глубоком веровании гадающих в силу и значение гаданий.

С сильным словом обличения, порицания и страшного прещения судом Божиим восставали отцы церкви против обычая гадания, стараясь раскрыть и показать всю пустоту и богопротивность его и искоренить его из жизни христианской. „Многим из христиан, – говорит св. Василий Великий, – кажется безвредным собирать приметы и верить гаданиям. Что бедственнее и богопротивнее такой мысли?.. Разве не знаем, что еще древле, по закону Моисееву, чарования, волхвования, ворожба, птицегадания отринуты, как изобретения демонов? Сказано: не вражите, и ни сраща смотрите от птиц (Лев.19:26); язы́цы бо, которых Господь Бог потребит от лица твоего, сии чарований и волхвований послушают, тебе же не тако даде Господь Бог твой“²³¹. „Самые неразумные, – пишет Максим Турский, – это те, которые ищут предзнаменований и по пустым приметам определяют судьбу, которые исследывают будущее наступающего года по непонятным знакам птиц и зверей, между тем как одному Богу принадлежит ведение будущего и самый закон воспрещает это, говоря: не чаруйте, не птицеволшебствуйте (Втор.18:10). Как хочет быть христианином тот, кто участвует с презрителями веры в таком их заблуждении?“²³². „Последствия (гаданий), – говорит блаженный Августин, – не для всех бывают одинаковы, но большею частью сообразны с мыслями и предубеждениями каждого и всегда душепагубны“²³³... Не довольствуясь словом убеждения и обличения, ревностные пастыри на соборах строго осуждали гадания, как и другие языческие обычаи²³⁴, и в видах искоренения их установляли строгий пост в первый день января, когда они совершались, и перенесли празднование нового лета на первое сентября, или – так называемого – индикта. – Не менее строго были преследуемы, словом и делом, гадания и в нашем отечестве. Кирилл Туровский, в поучениях своих, не находит слов, чтобы изобразить противозаконность, „мерзость и пагубу гаданий, измышленных бесом на пагубу людскую“. В грамотах игумена Памфила и митрополита Фотия и в стоглаве, гадания поставляются рядом с чародейством, волхвованием, называются делом сатанинским и строго воспрещаются. В грамоте царя Алексея Михайловича Шуйскому воеводе Змееву 1649 года²³⁵ запрещается, между прочим, лить олово и воск, т.е. ворожба и гадания на олове и воске. Судебные дела 1635 и 1637 г. свидетельствуют, что за колдовство, ворожбу и гадания „вредящие“ били плетьми и наказывали ссылкой в Сибирь. Не менее строго преследовал гадающих и суд церковный. В номоканоне, который имел силу у нас, не только в церковных, но и в гражданских делах, строго воспрещается гадать на воске и олове: „восколей и оловолей 20 лет да не причастится“. Гадавшие с цыганами над больными и о судьбе, отлучались от св. причащения на 5 лет, гадавшие ячменем, или на бобах – на 6 лет. Так древняя вселенская и наша православная церковь смотрела на гадания; так и делом и словом преследовала она этот вредный, анти-христианский обычай. Неужели наше просвещенное время должно смотреть на это дикое явление народной жизни миролюбиво, гуманно и дать ему права гражданства и оседлость в народе христианском?

Нельзя, впрочем, не заметить, что неусыпное и весьма строгое преследование народных суеверий и в частности гаданий, которому они подвергались в былые времена, более отдаляло, чем приближало к цели. Принуждение к чему бы то ни было, без предварительного выяснения дела, скорее порождает упорную привязанность к нему. Поэтому, напрасно израсходывают свое сожаление об утрате прежней строгости суда церковного те, которые думают, что суеверия можно истребить только епитимиями и отлучениями, обозначенными в номоканоне, но теперь не прилагаемыми к делу. Наказание не врачует зла. Не лучше ли, в видах искоренения народных суеверий и в частности – привязанности к гаданиям, действовать на сознание и убеждение суеверных, показывать им глупость и бессмыслие гаданий и при этой несостоятельности и пустоте их противозаконность и тот великий вред и для души и для тела, который тайно или явно влечет за собою доверие к гаданиям? Простой, но толковый рассказ о начале и характере гаданий святочных, о том, что гадания неверны, что они неприличны христианину, как дело богопротивное, за них суеверы часто платят покоем душевным, даже жизнью, – действительнее, по нашему мнению, всяких самых строгих епитимий и продолжительных запрещений.

В заключение считаем нужным сделать следующее замечание. Народ наш, как имели мы случай видеть в предложенном обозрении, еще довольно, чтобы не сказать слишком, твердо стоит на почве старой древне-славянской жизни; в его заповедных обычаях, обрядах и верованиях есть еще много такого, что несовместимо с требованиями христианской веры и нравственности, что вредит ему физически и морально. Забота об очищении сознания и жизни народной от анти-христианских гибельных, по своим следствиям, суеверий, предрассудков и суеверных обычаев, есть самая законная забота сельских пастырей в наше время. Время подумать об уврачевании многовековой болезни, удручающей православный наш народ, задерживающей его духовное развитие и подкапывающей его благосостояние.

С. Гр…ский

Мысль об учреждении женской воскресной школы возникла в Полтаве уже давно. Немедленно по открытии мужской воскресной школы, учрежденной при губернской гимназии 23-го апреля 1860 года, поданы были начальству прошения о дозволении открыть женские воскресные школы, разом от 4-х содержательниц частных пансионов: Лерцер, Дейнекиной, Кумминг и Антиповой. Но из этих 4-х школ в настоящее время не существует ни одна. Причиною неудачи их, большею частью, считают то обстоятельство, что в Полтаве существует ежедневное открытое женское училище 1-го разряда, в 1-м классе которого обучаются бесплатно совершенно безграмотные девочки всех сословий. Действительно, этот класс женского училища до того переполнен, что его принуждены были разделить на 2 параллельные отделения, и то в каждом из них учится более 40 учениц. Но нельзя не заметить, что там учатся только девочки не выше 10-ти-летнего возраста. А между тем, нет сомнения, что, кроме таких малюток, многие и из возрастных желали бы также учиться, и недостаток училища для возрастных женского пола составлял очень заметный пробел в системе народного образования.

Полтавскому женскому училищу суждено было пополнить и этот пробел в народном образовании нашего города. Один из преподавателей этого училища, Иван Антипович Антипов, предложил ученицам высших классов училища, чтобы они приняли на себя труд преподавания в женской воскресной школе, которую он задумал открыть при училище; ученицы, к чести их, с охотою согласились на это благородное предложение. Положив ожидать установленного разрешения на это учебного начальства, учредительницы вместе с тем согласились самое открытие свое воскресной школы отложить до начала нового учебного года. Сделано было только избрание тех лиц, которые должны быть главными двигателями задуманного заведения, и тех, которые принимали на себя особенные обязанности по школе, т.е. библиотекаря, секретаря и проч. Главною попечительницею или распорядительницею школы единогласно была избрана жена статского советника Елизавета Ивановна Милорадович. Помощницею ее избрана жена учителя гимназии и вместе содержательница частной элементарной школы Софья Ивановна Кизимовская; обязанности библиотекаря, письмоводителя и пр. приняли на себя ученицы высших классов училища; руководителем же школы упросили быть г. Антипова, который подал первую мысль учредить эту школу.

Самое открытие школы последовало 3 сентября. После молебна, при начале учения, сделан был первый урок, к которому явилось десять желающих учиться, преимущественно из домашней прислуги; 2-й урок происходил 8-го сентября; учениц уже было 20; 10 сентября, на 3-м уроке, их было 32; на 4-м уроке 37 и т.д. 29 октября их было 100.

Преподаванием закона Божия, в новооткрытой женской школе, занимаются поочередно два законоучителя: протоиерей Павел Павловский и священник Николай Кузнецкий; преподавательниц больше 30-ти, две из них классные дамы училища, а все остальные ученицы училища. Школа открывается каждый воскресный и праздничный день, в половине 3-го часа по полудни, и в течении 2-х часов преподаются: грамотность, арифметика, чистописание; с половины 5-го часа начинается урок закона Божия, во время которого происходит совет преподавательниц. Так как бо́льшая часть обучающихся в школе принадлежат к малороссийскому народу, то советом школы определено начинать обучение грамоте по-малороссийски, приняв в пособие азбуку, нарочно для этой цели составленную и изданную в Полтаве в нынешнем году. Азбука эта есть близкое подражание известной азбуке Золотова или, лучше сказать, – применение методы г. Золотова к малороссийскому языку²³⁶. Школа помещается в классах женского училища, разумеется – бесплатно. Относительно средств содержания своего школа довольно обеспечена. Она имеет в настоящее время наличной суммы более 600 руб. сер. Сумма эта составилась из пожертвований частных лиц: 200 р. пожертвованы в пользу школы тайным советником Михаилом Павловичем Поземом; 200 р. помещиком Мазараки и др. Сверх того, все текущие расходы по школе обещает принять на себя распорядительница школы г-жа Милорадович во всё время, покуда она будет нести это звание.

Пользуемся этим случаем, чтобы заявить, что мужская воскресная школа, учрежденная в Полтаве при губернской гимназии, существует уже полтора года и не только не упадает, но всё больше и больше разрастается. Вот самое очевидное доказательство ее процветания: по настоящее время учеников записалось в нее 638; преподавателей состоит 25, не считая законоучителя; денег на лицо находится 216 рублей, не считая того, что на книги и другие учебные пособия издержано уже более 200 рублей²³⁷.

Пр. Н. Думитрашко

Полтава. Ноябр. 4-го 1861 г.