Валентина Патронова для «Азбуки веры»
Наверное, самая большая опасность – успокоенность: долго шла, наконец, пришла и вот я в вере, с Богом – стою благообразным подсвечником на литургии, расслабленной и довольной, не особенно сомневаясь в своём спасении и нормальной духовной температуре, средней по больнице. Вроде не хуже и не больнее всех. Как там один батюшка говорил – у нас тут не конкурс красоты, а дом инвалидов.
Вот, работаю в Церкви, распространяю Слово Божие. Спасибо, Господи, что я в храме дома и даже на работе, а не как тот мытарь Лёша, который стоит у двери и жмётся к стенке, чувствуя себя недостойным пройти дальше…
…И когда ловишь себя на этих евангельских – фарисейских – интонациях, то понимаешь: нет его, никакого моего прихода к Богу. Нет смирения и видения своих грехов. Нет настоящей близости в личных отношениях с Господом. Есть только слабенький вектор, тонкий штрих душевного движения, и пока не ясно, куда он меня заведёт.
А всё остальное – гордыня, самомнение и мечтание о Небесном Царствии вопреки грустной клинической картине болезни души, как лёгкие больного, процентов на сорок поражённой действием греховного вируса…
Каждое утро Он разрешает начинать сначала. Звенит будильник, и спросонья, впотьмах, заново слышится Его – «Встань и иди». А значит, всё не безнадёжно и спасение ещё возможно.
Тёплая щека Бога
Зачатки маленькой веры были всегда. Мне года четыре, апрель, Пасха – весеннее утро, яркие веснушки мать-и-мачехи по пути к храму. Белый-белый снаружи и сверху донизу расписанный изнутри фресками Спас-на-горе.
С высоты моего крошечного роста мало что видно в толпе, только высоко над головами – люди в нарядных старинных одеждах, сказочные цари. Нарисованные кем-то святые. Они обступали со всех сторон и принимали в своё Тридевятое царство.
Свечечки, куличи и крашенки, пасхальный стол. Благой и тёплый Бог, которого можно поцеловать при встрече, как тётю Лизу или дядю Володю – запросто, по-родственному, в румяную и душистую тёплую щёку. Простота и счастливая безусловность младенческой веры в её начале. Увы, ненадолго можно в ней задержаться.
Вася, крестный отец
Крестил меня отец Василий по фамилии Гаджега, что на одном редком диалекте означает «высокая сосна». Родом из прикарпатских крестьян, теперь он – седой и крепкий уважаемый протоиерей, и правда, напоминающий раскидистое хвойное дерево, чьими руками с широкими ладонями восстановлено и построено столько тульских обителей и храмов. А тогда робкий молоденький парень хиппового вида в дефицитных джинсах.
В домике его близких недалеко от собора в восьмидесятом году прошлого века собралось с десяток мам и орущих младенцев. Все, как положено, комсомолки и коммунистки. Не дай Бог сообщат в институт или на работу – жди скандала, отчисления или увольнения.
«Мы с тобой годовалой пошли креститься к Васе, знакомому Аллы. Зачем, особенно не размышляли, просто так, по знакомству», – вспоминала мама о том времени.
Покрестить младенца в те годы – волевой акт, тогда в этом было что-то рискованное, смелое, диссидентское.
Никаких записей о крещении не велось, всё происходило под покровом тайны, как в катакомбной церкви первых христиан, а точнее, в атмосфере нестрогой шифровки советского времени. Со стороны казалось: просто друзья с маленькими детьми съехались на квартирник к Васе.
Длинноволосый хиппи переоблачился в подрясник, кухонный таз преобразили в купель. Младенцы жизнеутверждающе голосили, а в окнах, раскрытых в сад, бушевало лето.
Потом отец Василий на много лет потерялся из виду. Мама не успокаивалась: я, мол, была совсем молодая, ничего не знала о церковной жизни. Найти бы твоего крестного отца, вдруг вспомнит: читал он тогда разрешительную молитву, совершено ли таинство как следует?
Сорок лет спустя мы неожиданно встретились с отцом Василием на интервью для газеты «Епархиальные ведомости» к его шестидесятому дню рождения. Мой крестный отец разложил передо мной гору пожелтевших фото с руинами церквушек и обителей и долго рассказывал, как впятером с друзьями по кирпичику собирал и строил.
Как было страшно и горько, когда начинал – без денег и материалов, а старую кладку растаскивали на сараи местные жители. Местные проявляли недовольство, власти жёстко контролировали, а рабочим нечем было заплатить. Но любимая с семинарских лет святая Ксения откликалась на молитвы и помогала ему с кирпичиками.
Отец Василий, как оказалось, строителем никогда не был и дела этого совсем не знал – помнится, даже сломал пятки на обеих ногах, неумело спрыгнув с верхотуры храма Борогодице-Рождественского монастыря. Но архиерей ободрил словом, и батюшка почувствовал Божье призвание. Поверил в Его помощь и немного в свои силы.
Моему личному вопросу в конце официальной беседы отец Василий почти не удивился, только добродушное лицо его расплылось в улыбке, добавив светлым глазам новые лучики морщин.
«Надо ли тебе перекреститься? Да разве можно? Нет, я тогда молодой был, старательный, ничего не мог пропустить. И разрешительную читал. Да я же этот день хорошо помню. Ох и много вас было! А как вы тогда связки разрабатывали… Сорок лет в ушах звенит».
Моя несвятая святая
В те же восьмидесятые и девяностые годы каждое лето мы приезжали с семьёй в Якшино – на базу отдыха одного из оборонных КБ Тулы. Это место облюбовал директор предприятия Михалёв, любитель природы и русской старины, собиравший рисунки, чертежи и фото старинного княжеского имения, которое было там раньше.
Благодаря ему от усадьбы кое-что сохранилось, хотя чего только не перебывало на этом месте: детский интернат, рабочая артель.
До сих пор стоит разрушенным храм Преображения Господня, где при советском строе обосновался молокозавод – от трубы сепаратора и сейчас зияет отверстие в алтаре, а через всю апсиду проходит глубокая трещина, похожая на след молнии. В окнах пробивается травка – свято место не пусто, жизнь жительствует.
Пятнадцатилетней девочкой, рисуя этюды с якшинских княжеских прудов, я встретила словоохотливого сотрудника базы, знатока местной истории.
– Тебя зовут Валентина? Ты чем-то похожа на хозяйку усадьбы. Длинное платье, русые волосы, акварельные краски… Расскажу тебе про Валентину Гордееву, урождённую Ушакову. Она тоже любила ходить на этюды, любовалась природой этих мест. Сохранились её стихи, наброски и зарисовки.
– А разве это не родовая усадьба князей Голицыных?
– Нет, это родовая ушаковская вотчина. У нас хранятся старинные фото, где вот по этим аллеям, ведущим к реке, выставлены пальмы в больших кадках из оранжереи. У алтаря храма недавно вели земляные работы и нашли гранитные плиты с надгробий, жаль, надписи не разобрать. Местные жители вспоминают, что где-то в Якшино похоронен муж Валентины курский губернатор Николай Гордеев…
Рассказ о якшинской княгине запомнился. Шёл 1994 год, до канонизации Царской Семьи оставалось всего шесть лет. Из того, что известно сейчас о Валентине Гордеевой, тогда не было известно почти ничего.
Было невозможно представить, что из захолустной деревни Якшино под Тулой потянутся нити в Марфо-Мариинскую обитель, к Романовым и святой великомученице Елизавете, а от них – к Валентине Гордеевой – второй настоятельнице обители после Великой Матушки.
Под началом сестры Валентины Марфо-Мариинская обитель милосердия в советское время прожила целых семь лет. Чтобы понимать, как это много, надо представить себе реалии того времени, когда каждый день происходили большие и страшные перемены в жизни народа и Церкви.
С того мимолётного разговора из моей юности начались и продолжаются мои встречи с удивительной несвятой святой. Валентина Сергеевна словно сама идёт мне навстречу, появляется в рассказах людей, в книгах, документах, словно просит: найдите, расскажите о моей жизни и смерти другим. Не славы ради, а чтобы Господь прославился.
Так не раз начиналось: сначала местное почитание подвижников веры, потом всецерковное. Будут ли основания для канонизации? Бог весть. Но встреча с Валентиной Сергеевной для меня – не обжигающий, а тёплый опыт веры. Это прикосновение божественного, чудесного – того, что не вписывается в рамки обыденного. Хотя, любое чудо, кроме невероятного, всегда имеет и земное, обыденное объяснение.
Всё произошедшее со мной побудило начать сочинять повесть о несвятой святой. Увы, именно сочинять, потому что количество белых пятен в её биографии-житии со временем не уменьшается.
Читая и изучая материалы о ней и её необычайном окружении, о святом Митрофании Сребрянском, о Елизавете Фёдоровне, о Сергее Александровиче Романовом и Царской Семье, глубже постигаешь веру. Благодаря этим добрым лицам, хочется сказать – ликам, вера перестаёт быть чем-то высоким и далёким, а вплотную приближается к сердцу, становясь интимным, глубоко личным опытом. Хочется верить: это приближается к сердцу Сам Господь.
Недавно в журнале местного отделения Императорского Палестинского православного общества вышла моя статья о матушке Валентине. Может, кто-то ещё встретится с ней и удивится её негромкому подвигу веры.
Оптинское чудо
В девяносто втором, когда мне было тринадцать, добраться от Тулы до Оптиной Пустыни без машины само по себе было чудом. Автобусом до Калуги ещё можно доехать. Но до Козельска тесные ПАЗики ходили раз в несколько часов, а число желающих попасть в маленький захолустный городок во много раз превышало вместимость транспорта.
Мои родители, я и наша знакомая семейная пара, все мы – только приобщившиеся к церковной жизни, очень хотели попасть в Оптину и много ждали от паломничества. От друзей слышали, что будет непросто, но понадеялись на Бога и русский авось и одним ласковым летним днём сели в калужский автобус.
В Калуге на остановке на Козельск нас уже встречала плотная толпа, через которую, мы поняли, не пробиться. Толпа в девяностые – совсем не то, что сейчас, в двадцатые. Раздавались недовольные крики, мелькали локти и кулаки, а общее недовольство приближалось к точке кипения.
Подошёл разбитый ПАЗик, и толпа со стоном ринулась к дверям. Когда автобус был забит под завязку, и мы почти смирились, что придётся добывать билеты обратно в Тулу и трястись домой ещё два с половиной часа, не солоно хлебавши, случилось чудо.
Мой отчим Виктор, не иначе как осенённый свыше, вдруг решительно раздвинул толпу и зычным голосом произнёс: «Пропустите, мы с ребёнком». Толпа от неожиданности замерла и покорно пропустила отца невидимого ребёнка.
Следом за Виктором мы поднялись по ступенькам и еле-еле протиснулись в салон. Стоять и дышать было почти невозможно, но главное, мы вошли. Когда двери за нами медленно и тяжело закрывались, мы услышали шумный выдох и раздражённый гул. Вдогонку послышались крики: «Нет, ну посмотрите, каков наглец, и где у него ребёнок, да какой там ребёнок? Стой, высади их, эй!» Но до отказа набитый ПАЗик уже загудел, оторвался от облепившей его толпы и скоро запылил по полям.
Те, кто ехал с нами, тоже удивлённо посмотрели в нашу сторону. Я, рослая и довольно нехрупкая тринадцатилетняя барышня, и правда, очень мало смахивала на ребёнка. Но мой отчим Витя не погрешил против истины: подросток, девочка, ребёнок – это же факт. Все мы, в конце концов, дети Божьи.
Вот так Господь довёз нас до Оптиной.
До сих пор помнится замедленное время около монастыря, старые янтарностволые сосны и тёплый перед закатом песок на берегу речушки Жиздры. Вечерняя служба. Полутемнота храма и близкие лики святых. Безлюдье и тишина обители.
Мощёная площадка с колоколами под дощатым навесом посреди травы, снизу подсвеченной закатным солнцем. Движение моего прутика по песку, рисующее лик, и ветерок, тотчас стирающий мой рисунок. Опыт веры и живое прикосновение благодати – такие ощутимые, что словами не передать.
Эту историю мы очень часто вспоминаем в кругу семьи за праздничным столом. Какое чудо, что мы всё-таки доехали.
Белые конверты
Особенно остро начинаешь чувствовать присутствие веры через страдание. Своё и близких людей, тех, кто оказался рядом. Только погружаясь в страдание, в болезнь, боль, начинаешь прикасаться к Богу. Обретаешь его живым, личным, не постусторонним, а Самым что ни на есть настоящим, здесь и сейчас.
Неслучайно архимандрит Савва (Мажуко) назвал страдание неким восьмым Таинством. Тем, что не поддаётся нашему пониманию и объяснению. Это тайна Бога и человека, где страдание становится содержательным, и, если оно принимается без ропота, то не разделяет, но сближает обоих.
В первое десятилетие нового века на большом предприятии я руководила газетой и радио. Кроме статей и радиопередач о производстве, мы вели церковную страничку и рубрику – рассказывали о православных традициях, о праздниках, о святых, публиковали и транслировали проповеди настоятеля нашего заводского храма, его интервью.
Наше сотрудничество с батюшкой во многом стало откровением. Того немногого, что я знала о вере с детских и юношеских лет, было недостаточно. К тридцати годам душе требовалась более твёрдая пища.
То, что рассказывал и проповедовал наш духовный наставник, жадно впитывалось мной и всеми, кто читал нашу газету и слушал заводское радио. Для рабочих и служащих, всю сознательную жизнь проживших в Стране Советов и далёких от православия, это стало глотком свежего воздуха.
Батюшку приглашали в цеха, понемногу освящали заводские пространства. Каждое такое освящение было не механическим исполнением требы, а поводом для встречи с людьми, от простого человеческого разговора – к духовной беседе, проповеди веры.
Мы получали благодарные отзывы за передачи и публикации и сами благодарили Бога за такую редкую и драгоценную возможность.
Поначалу службы служились в полупустой церкви. Бывали дни, когда причастников не было, а за богослужением молились два человека. Но постепенно церковная жизнь начала собирать вокруг себя всё больше верующих: по специальным пропускам начали приводить на закрытую территорию завода в храм своих близких и детей.
Многодетные семьи исповедовались и причащались, молились на двунадесятые праздники. Чаще стали слышаться детские голоса, пространство храма понемногу заполнялось молящимися.
Повторялся церковный круг, совершалась череда богослужений. В храме Воскресения Христова праздновали Пасху, затем отдание. На престольный праздник приезжал архиерей, и было всеобщее торжество.
На литургию и крестные ходы собиралось всё больше народу – заводской храм притягивал людей, что-то менялось в самом воздухе. Социальные перипетии начала века – проблемы с госзаказом, задержки зарплат, волнения рабочих благодаря церковной жизни не уходили, но как будто теряли остроту. Чувство безысходности сменялось надеждой на Божью помощь.
Настоятель храма не только проповедовал о Христе, но и своим тёплым отношением к людям показывал, что такое христианство. Безотказно совершал требы заводчан в любое время суток, помогал в сборе средств погорельцам и нуждающимся, старикам.
Однажды на очередной юбилей Победы пригласили ветеранов. Они пришли на родное предприятие воодушевлёнными, радовались встрече, радушному приёму. Перед торжественным собранием их попросили зайти в храм за подарками – денежными конвертами. Но, похоже, организаторы учли не всё: к алтарю за материальной помощью подошли все ветераны, участники войны и труженики тыла, а помощь почему-то полагалась только участникам.
Когда конверты закончились, а очередь из заслуженных пожилых людей ещё только начиналась, отец настоятель мягко и деликатно исправил ситуацию. Уже через несколько минут средства, кем-то пожертвованные на ремонт храма, разлетелись по узким белым конвертам, а те, как будто письма Богу, легли во внутренние карманы кителей и пиджаков героев – поближе к орденам и медалям, к сердцу.
Потом батюшка говорил много сердечных слов старшему поколению, которое беспримерно уважал и искренне любил. Старики ушли расчувствованными и счастливыми. Никто ни на минуту не ощутил себя обделённым.
Бедро Иакова
По осени прихожан поразила горькая новость: настоятель храма тяжело болен, у него рак. В церковной жизни образовалась пустота. Была большая потребность молиться, и городской отец благочинный прибыл и совершил молебен о здравии. Пришло огромное количество людей. Молились коленопреклонённо, плакали.
Потом молились о здоровье настоятеля дома по соглашению, собирались группами, посещали батюшку в больнице.
Как руководителя информационного отдела меня сразу подключили к помощи. Помню, как приходилось искать доноров на предприятии и за его стенами, ездить и договариваться на станции переливания крови, в военные части. Где-то встречать сочувствие, а где-то – полное равнодушие, а бывало, и сопротивление, злобу, агрессию.
Заводчане паломничали по святым местам, молились у образа Всецарицы в Новоспасском монастыре. Мы сдавали кровь. Мы очень верили.
Все мы надеялись, что Господь сохранит батюшке жизнь. И чудо случилось – на какое-то время его состояние улучшилось, наступила длительная ремиссия. Помню, как всеобщий стон и выдох прозвучали под сводами храма, когда отец настоятель впервые после долгого отсутствия наконец-то вышел на амвон. Тогда на литургию собралось множество заводчан. Молитвенный порыв был необычайным.
Борьба с онкологией длилась не один год. Мы то обретали надежду, то теряли её. …Наверное, участвуя в процессе спасения отца настоятеля вместе с другими, я слишком полагалась на человеческие силы. Искала практические способы помочь, звонила и писала в благотворительные организации, сопровождала доноров на кровосдачи, размещала объявления в местные СМИ: убеждала, упрашивала, как могла.
Временами ничего не оставалось как ломать руки от бессилия: двери передо мной закрывались, руководители отказывались оказать помощь, огромные усилия обращались в ничто. Вера схлёстывалась с огромной сердечной болью от невозможности чем-то помочь. С моим сомнением, ропотом и вопрошанием: почему?
Теперь мне это напоминает борьбу Иакова с Богом, когда Иаков повредил бедро.
Словно драчливый и упрямый сын решил на кулачках сразиться с Отцом, доказать свою силу, не понимая, как он мал и слаб и как бессмысленна эта борьба. Что Отец давно позаботился обо всём и у Него есть Свои решения.
Возможно, тогда я ещё не приняла близко к сердцу слова апостола Павла о том, что смерть – не наказание и… даже бывает приобретением.
Вероятно, «спасая» нашего настоятеля, я вовсе не в том видела спасение, а спасение души представлялось мне чем-то абстрактным.
Мне, почти как апостолу Петру, воскликнувшему Христу: да не будет этого с Тобой, Господи – хотелось простых, обывательски-земных вещей: чтобы наш батюшка жил и был здоров, продолжал служить, наставлять в вере, чтобы никогда не покидал нас.
Тогда неочевиден и странен был и ответ Христов Петру: отойди от меня, Сатана. Это всё суетное, человеческое, не Божье. Тогда мне было непонятно, что Божья воля и логика – совсем другая.
Вскоре я перешла на другую работу, но вести о заводской церковной жизни и здоровье настоятеля продолжали поступать и тревожить. Однажды утром позвонили и сообщили, что батюшка оказался в больнице в тяжёлом состоянии и отошёл ко Господу.
Принять этот факт было непросто. Прошли годы вопрошания, уныния и глубокой печали, прежде чем пришло понимание, что всё в Божьих руках и всё было задумано именно так.
Что у каждого человека наступает время его духовного созревания и готовности встретиться – за пределами земной жизни – с Отцом Небесным.
Это как клёв рыбы-души, которую мудрый Рыбарь умеет подсечь и вытащить из воды в самый нужный, единственно возможный момент. И не надо этому сопротивляться.
Когда уходят родители
Вера касается сердца и через дочернюю любовь.
Мама и отец расстались давно, в моём младенчестве. Но я никогда не чувствовала себя оставленной: папа всегда приезжал ко мне из первопрестольной, где прочно обосновался и обзавёлся новыми семьями и детьми.
Свободный художник, он всю жизнь посвятил одной книге. В романе менялись герои и сюжетные линии, одно оставалось неизменным – сложные, не прояснённые отношения автора с Богом. Критики и читатели в один голос называли роман атеистическим, да и самым близким было очевидно, что у писателя к Создателю накопилось много вопросов, претензий и личных обид.
Погружаясь в церковную жизнь, я почти перестала видеться и разговаривать с отцом. Убрала на задние ряды полок его книги. Пока один знакомый священник на мои сетования о безбожном отце, любимце женщин, в шутку не произнёс: «Говоришь, женщины любят? Наверное, хороший человек. Женщины – они ведь сердцем чувствуют. Их не проведёшь».
Шутка шуткой, но его слова почему-то запали в сердце.
Прошло время, пока вера и миролюбивая интонация доброго протоиерея сделали меня немного мягче и снисходительнее по отношению к ближним. Мы снова стали общаться с папой. Не сразу, но я оставила свою агрессивную манеру спорить и доказывать, отчаянно защищая своего Бога. Бог поругаем не бывает, а вот человека можно обидеть, уязвить и отвратить, и многого уже не исправишь.
Чудо – с того момента, как смягчилась я сама, наши отношения стали родственнее и теплее. Я приезжала к отцу в Москву, и мы на радостях шли в останкинский храм Живоначальной Троицы, к образу святого Георгия, небесного покровителя папы, который отец особенно любил.
Туда он продолжал приходить и без меня, подолгу сидел на скамеечке в притворе и слушал церковное пение. Там ему было хорошо и мирно на душе.
Каждый раз мы ставили свечи святому Георгию. Отец никогда не зажигал свою свечу – ждал и требовал чуда: пусть Господь её затеплит, явит Себя ему. На обратном пути у нас обычно происходила полушутливая перебранка. Я: «Сказано: не искушай Господа Бога твоего. Ну, что тебе Бог, мелкий фокусник?» Он: «Пусть докажет мне, что Он Есть. Ну, что Ему стоит – Он же Бог!» Правда, теперь этот диалог не перерастал в ссору и изнурительный спор о вере. И во всякий мой приезд мы снова шли и ставили свечку в этот храм, к этому образу.
В этом упорном повторяющемся действии я не видела ни кощунства, ни суеверия. Зная характер отца, в котором много было искреннего и детского, я понимала, что за его упрямством стоит вопрос: «Господи, где ты?» Его горячее и непритворное желание поверить. Как апостол Фома, он просто хотел вложить персты.
Девятого февраля двадцатого года, на Собор исповедников и новомучеников Церкви Русской и день памяти свт. Иоанна Златоуста, мы с отцом поставили перед образом Георгия Победоносца его последнюю свечку. Через полгода папа упал в дух шагах от дома и шагнул в мир иной. Наверняка теперь он уверился в том, что Господь Есть.
Через его жизнь и смерть в который раз уверилась в этом и я.
На цыпочках
Новое измерение веры, наверное, приходит с рождением детей. Рождение моего сына не было чем-то особенным. Правда, мне пришлось оставить Литературный институт, надолго забыть о работе, творчестве и учёбе. Но вопрос выбора: маленький человек или учёба, карьера – никогда не ставился, он был заведомо невозможен – хотя тогда вера была только набором юношеских восторгов и прекраснодушных впечатлений.
Только становясь родителем, начинаешь отчасти понимать Любовь Божию. Понимать, что такое дети. И не просто дети – а купленные дорогой ценой. Что такое – всё в доме моём твоё. Бессонные ночи у кроватки. Бессонные ночи у окна, когда подросток гуляет допоздна с друзьями. «Возвращайся, сыне. Вот тебе жирный телец и перстень на руку. Вот тебе твои первые одежды – я ждал тебя и всё это сохранил».
Любовь родителя к ребёнку – настоящая, именно она жертвенна и бескорыстна и не ожидает практического результата, того, что подрастут и окупятся вложенные инвестиции. Она просто есть. Отдаётся даром.
В годы родительства моя вера стала более осмысленной и снисходительной к слабостям другого и менее требовательной к Богу и ближнему. «Господи, дай» понемногу стало заменяться на «Господи, слава Тебе! Господи, спасибо». Отчая – по-настоящему родительская – рука всё очевиднее начала проглядывать в событиях жизни.
…Наверное, вера – это как твой крошечный ребёнок, которого нужно кропотливо и бережно растить с первого дня его младенчества. Ходить на цыпочках, чтобы не потревожить. Питать и окормлять, воспитывать и нежно взращивать каждый Божий день. Сдувать пылинки, беречь от падений, переломов, ожогов и простуд.
Для этого дела не бывает выходных.
Иногда приходится вставать ночью – молиться и убаюкивать плачущего малыша. Каждое утро – просыпаться и начинать заново.
Вот она, вера, нетвёрдо встаёт на ножки. Встала и понемножку пошла. Заговорила с твоей душой детским лепетом на своём ангельском эсперанто.
Я вхожу в зрелость, и она понемногу растёт. У неё совсем другое ощущение пространства и времени. А куда ей спешить? Впереди – вечность.
«Вера – хождение на цыпочках»
(о. Иоанн (Шаховской))
На цыпочках – как будто босиком
Трёхлетний сын к родительской постели,
Подходит вера – робко и легко,
И дух сквозь дрёму встрепенётся в теле,
И, молчаливо, рядышком дыша
Со спутано-льняными волосами,
Пребудет вера. Замирай, душа,
От теплоты доверчивых касаний.
Не задремать, залюбоваться так,
По волоску распутывая локон,
Сердечный ритм настраивая в такт,
Сердечко наполняя кровотоком.
Родное чадо – веру – уберечь
От зол и бед, чтоб не упал и волос,
Дух, тело и душа, теряя речь,
Спешат, благоговением исполнясь.
Комментировать