В жизни каждого человека обязательно должна произойти главная встреча ‒ с Богом. А встрече этой всегда предшествует путь ‒ прямой или извилистый, но так или иначе поставивший наконец человека перед Тем, Кто сотворил и ввел его в этот мир и, Кто любит его больше, чем может любить себя даже он сам. И путь, и встреча всегда заключают в себе тайну ‒ тайну неповторимости каждого человека, его единственности и как следствия ‒ его бесконечной ценности для Бога. Наверное, отчасти именно поэтому так интересно бывает читать или слушать о том, как пришел к Богу кто-то, кого мы знаем или же только узнаем. Или же оттого это интересно, что в чужом пути и в чужой встрече, мы каждый раз узнаем что-то свое…
Киселев Владимир Васильевич родился в 1956 году на Украине, в Донецкой области. В 1983 году окончил факультет журналистики МГУ, с 1981 по 1987 год ‒ сотрудник отдела военно-патриотического воспитания «Комсомольской правды». С 1987 по 1990 ‒ работа в газете «Социалистическая индустрия» (заместитель редактора отдела информации, редактор отдела информации). С 1990 по 1993 ‒ обозреватель еженедельника «Московские новости». Затем в течение 9 лет был заместителем главного редактора «Общей газеты». В настоящее время ‒ руководитель направления «Энергия России» в ежемесячном журнале «Мировая энергетика». Женат, двое сыновей.
***
Полвека, считай, прошло, но я отчетливо помню, как отец нашел мой нательный крестик, смял его сильными пальцами и велел мне, малышу, бросит медный комочек в унитаз.
Мама крестила меня тайно, но все равно, узнав об этом, отец вышел из себя. Не думаю, что он испугался. Ну, был коммунистом, однако должности особой не занимал, служил начальником железнодорожной станции в маленьком донбасском городке. Да и времена уже были не жестокие сталинские, а хрущевские, либеральные. Неужели он был до такой степени, как нынче говорят, упертым атеистом? Не знаю. И теперь не спросишь. Отца давно нет в живых…
Мановение крыла
«В Сибири, на берегу Иртыша близ Омска, впервые за десятилетия советской власти прошло православное богослужение. До сих пор весеннее половодье вымывает здесь человеческие кости. На территории нынешнего зверосовхоза «Речной» располагались ГУЛАГовские колонии, где погибли десятки тысяч заключенных. Глухими ночами тела сбрасывали в большие ямы, чуть присыпая землей. При этом палачи лакомились ягодами боярышника, а косточки сплевывали в братские могилы. По буйно разросшимся боярышниковым кустам и были недавно обнаружены тайные захоронения. «Верующие решили поставить на этом месте Крестовый монастырь ‒ копию храма Христа Спасителя в миниатюре», ‒ сказал мне архиепископ Омский и Тарский Феодосий. ‒ Начали сбор пожертвований, открыли счет…».
Эту маленькую заметку «Московские новости», где я работал обозревателем, опубликовали 8 марта 1992 года. Сократил текст вполовину, втискивая в отведенное на газетной странице место. Но общий смысл остался понятным. А главное ‒ обнародовали банковский счет, на который неравнодушные люди могли переводить деньги.
Для меня эта заметка особая, напоминание о начале долгого пути, по которому я пошел к Богу.
В Омск приехал, чтобы подготовить материал о белогвардейцах. После развала СССР мы балансировали на грани очередной гражданской войны, во многих российских городах появились молодежные группы, объединенные идеей возрождения белого движения. В Омске сформировался корниловский полк. Хотелось понять: это просто ряженые, марширующие по улицам в мундирах старого образца, или некая нарождающаяся серьезная сила, создающая боеспособные группы? Омские корниловцы, во всяком случае, уже перешли от слов к действиям. В частности, вместе с казаками захватили храм, бывший некогда в городе главным, но после революции приспособленный большевиками под свои нужды. Забарикадировавшись внутри, они потребовали вернуть незаконно отторгнутую собственность Церкви. Местные власти посчитали за лучшее так и сделать. И уже вскоре в храме возобновились после долгого перерыва службы.
А потом высокопреосвященный Феодосий, архиепископ Омский и Тарский, белогвардейцев обидел, отказавшись освятить их черное знамя. Объяснил тем, что на полотнище изображен череп над перекрещивающимися костями. Убеждениям командования полка, что это череп Адама, не внял.
Я искал с владыкой встречи. Он, узнав об этом, сам позвонил мне в гостиницу и пригласил к обеденной трапезе. Обед был постным. Разговор ‒ интересным. Договорились встретиться еще раз. И я попал под обаяние этого человека, первого священнослужителя, с которым свела меня жизнь.
Ну что я знал о церковных служителях? Собственно, ничего. Мы существовали в разных мирах, и до их мира мне не было никакого дела. Ничего не имел против Церкви, но и за ‒ тоже. С выключенными мозгами сдавал в университете зачет по научному коммунизму. Так же бесчувственно пробегал глазами сцены, описывающие религиозные терзания, у русских литературных классиков. Наиболее отчетливо в памяти отложился пушкинский «поп ‒ толоконный лоб» ‒ уж больно талантливо написана сказка.
Лоб у владыки Феодосия был отнюдь не толоконным. Не зашоренный исключительно на церковных делах, глубокий, разносторонний, мыслящий, не по годам энергичный человек, начинающий день с купания в проруби. С ним было настолько интересно, что старался провести рядом каждую свободную минуту. А владыка ‒ не препятствовал.
Наблюдал архиепископа на службах. Как вдохновенно он произносил проповеди! Во время молебна в казачьем Никольском храме, куда пришли вместе с одетыми в корниловскую форму белогвардейцами, я впервые перекрестился сам. Чтобы не перепутать, к какому плечу прежде поднести сложенные в щепоть пальцы, косился на ребят ‒ как делают они? Мне потом еще долго служило подсказкой, что на левой, согнутой в локте руке, корниловцы держали фуражки, и, творя крестное знамение, касались сначала свободного плеча, правого.
Один из дней владыка посвятил инспектированию восстанавливаемых церквей. Такие советы молоденьким батюшкам давал, что тебе многоопытный прораб. Вернувшись в Омск, провел собрание православной общины. Затем лично учил матушек, как правильно поется тропарь. Было уже темно, когда на белой «Волге» архиерея поехали в его резиденцию.
Деревянный дом был просторен, но стар. Внутри все добротно, но без роскоши. Скатерть на обеденном столе застирана. Архиепископ уютно умостился в огромном, потемневшем от времени кресле. По праву руку ‒ профессор Сорбонны Николай Яценко, навестивший историческую родину русский парижанин. По леву ‒ известный польский фотохудожник Адам Буджак, задумавший фотографический альбом о возрождающемся в постсоветской России Православии и нашедший на время работы в Омске приют в доме владыки. Напротив ‒ необычайно популярный тогда доктор юриспруденции Алексей Казанник, отказавшийся в прямом эфире от вероятного президентства в пользу Бориса Ельцина. Беседовали… Тепло того давнего вечера греет меня до сих пор.
На прощание владыка Феодосий велел собрать мне в дорогу пакет с едой (как не отнекивался, что ни к чему, через несколько часов буду уже в Москве, он настоял на своем) и подарил две книги ‒ для моих сыновей редкую тогда «Мою первую Священную историю» и репринтное издание «Закона Божиего» ‒ самому пройти ликбез, коль будет на то желание.
Обретение
Желание ‒ было. Со временем обстояло хуже. Из командировок не вылезал. Возвращался в редакцию, отписывался ‒ и снова в самолет, либо на поезд. «Священную историю», содержащую адаптированный для детей краткий пересказ Ветхого и Нового Заветов, одолел быстро. А вот с «Законом Божьим» тянулось с год. Начинал и бросал чтение многократно. Заставлял себя и откладывал снова. Что-то не понимал, другое сходу забывал, было скучно, продирался через силу.
Так длилось до тех пор, пока после очередной поездки на воюющую таджико-афганскую границу не попал в госпиталь. Предстояла операция на позвоночнике, и пока дожидался ее ‒ проглотил довольно толстую книгу на одном дыхании.
Накануне операции позвонил жене и объяснялся в любви. У нас в семье не принято злоупотреблять такими вещами, но случаются моменты, когда можно ‒ да, наверное, и нужно ‒ выплескивать родному человеку переполняющие душу чувства.
Ночью, когда уже перевели в отдельную палату и выбрили на пояснице место, которое вскоре предстояло кромсать нейрохирургу, я молился в темноте Богу. Смотрел полными веры глазами в пустой угол и просил Его не оставить с бедой один на один. Слов не подбирал, они вышептывались сами.
Вхождение
Через несколько месяцев, очухавшись, снова тянул привычную газетную лямку. Что-то во мне, несомненно, изменилось, но та горячечная, заполняющая все без остатка вера, которую испытал на госпитальной койке, куда-то улетучилась.
Понемногу читал рекомендованные воцерковленными приятелями книжки, обсуждали, как сейчас понимаю, достаточно общие вещи, бывало ‒ спорили. Чувствовал, временами я приближаюсь к Нему, иногда ‒ отдаляюсь, но все больше ‒ топчусь на месте. Храм не посещал, потребности не было.
Пока не приснился сон. Я бреду знойным днем по пыльной дороге. Вижу крест. На нем распят человек. Молодой, мускулистый, черноволосый, голова упала на плечо, голубые спокойные глаза смотрят на меня, не отрываясь.
Проснулся, как от толчка, и долго еще колотилось сердце.
«Он зовет тебя к Себе, иди в церковь, не тяни больше», ‒ сказал мне коллега, мнением которого дорожил. ‒ «Хочешь, давай вместе».
В храме на московском подворье Троице-Сергиевой лавры он стал у самого входа. Сосредоточился, пытаясь отрешиться от суетного, это было видно по лицу. Чтобы не мешать, я прошел дальше, к правой колонне с большой иконой Сергия Радонежского на ней.
Так с тех пор и стою там на молебнах. Если, конечно, пришедшие раньше место не займут. Немного жаль, правда, что икону святого старца перевесили ближе к алтарю, привык к нему за годы.
Очищение? Отторжение?
А исповедовался впервые, скорее, неосознанно. Вдруг возник из небытия, казалось бы, навсегда исчезнувший давний приятель Вадим Кирьянов. Поведал, что страшно пил, трижды безуспешно кодировался, и дело шло к логической развязке. Спасло то, что узнал о находящейся в Серпуховском Высоцком монастыре чудотворной иконе «Неупиваемая чаша», исцеляющей от пьянства. Его рассказ о том, с какими сложностями добирался в монастырь, что приключилось там и как живется теперь, был настолько интересен и, представлялось мне, поучителен, что решил написать об этом в газету. Но сначала, естественно, надо было самому побывать в обители.
Вадим вызвался сопровождать. Монахи его встретили как доброго знакомого, а он аж светился весь. Переночевали в келье для паломников. С рассветом отстояли утреню, послушали акафист. Народ потянулся исповедоваться.
‒ Давай и ты, раз в таком месте оказался, ‒ подтолкнул Вадим.
До сих пор помню чувство растерянности вперемешку со страхом. Ведь не готовился к исповеди, да толком и не знал ‒ как это делать. Но то ли несколько часов, проведенных в храме, подействовали, то ли еще что, но послушно стал в очередь к священнику.
Думал, расскажу об этом, об этом и вот об этом… А уж потом ‒ о том, самом главном, которое давно жгло изнутри и с которым не знал, как поступить. Но одеревеневшие губы вдруг сами собой, помимо моей воли, сразу сказали то, что намеревался отложить напоследок. Я застыл в ужасе, плохо соображая и почти ничего не слыша.
‒ Идите, ‒ донеслось откуда-то издалека.
Вспомнил, что надо поцеловать батюшке руку и, испытывая неловкость от предстоящего, попытался через силу приложиться к его деснице.
‒ Идите, ‒ уже строже повторил исповедник, убирая руку.
По-моему, он еще наложил епитимью, велев какое-то время отбивать по двадцать поклонов. Но совсем в этом не уверен. В таком был состоянии ‒ что угодно могло пригрезиться. А переспросить не решился. Да и сил не осталось.
Можно и не успеть
В храм на подворье ходил уже регулярно. Встав пораньше, дабы никому не мешать в нашей маленькой квартире, молился по утрам и дома, приспособив икону на взгроможденный на кухонный стол табурет. Держал среду и пятницу. Понимал, что назрела пора исповедей и Причастий, но все оттягивал.
В день, когда в очередной раз решил, что уж завтра ‒ непременно, решили с женой проведать могилу ее мамы, которая умерла совсем молодой. На Хованском кладбище, где она похоронена, был не раз, а тут завернул случайно в другую аллею и наткнулся на памятник черного мрамора с моими именем и фамилией ‒ Владимир Киселев. И год рождения – мой. Мороз по коже…
У фотографии выбита на камне летучая мышь, символ спелеологов. Вгляделся в снимок и узнал ‒ много лет назад делал материал об этом парне. Володя был спелеологом-ассом, исследовал пещеры по всему миру. Его коньком были так называемые сифоны, заполненные водой подземные лазы, которые необходимо пронырнуть, чтобы идти дальше. Каждый новый сифон таит для первопроходца смертельную опасность. Не знаешь ведь, пробираясь наощупь в водогрязевой смеси, какая ширина и конфигурация затопленного участка, насколько он тянется и хватит ли ограниченного запаса кислорода в специально сконструированном для преодоления узостей маленьком баллончике акваланга, чтобы дождаться помощи, если застрянешь среди рвущих гидрокостюм острых выступов.
В одной из таких ловушек Володя и погиб. Выяснил я это позже. А тогда, ошарашенный, отправился с кладбища прямиком на подворье ‒ сил не было дожидаться начала очередной службы.
Исповедовавший меня в пустом храме настоятель успокоил:
‒ Это не дурное предзнаменование. Скорее, напоминание, что все в руках Божьих и нельзя откладывать благое намерение «на потом» ‒ можешь и не успеть.
Ты не один…
Храм на подворье Троице-Сергиевой лавры давно стал моим.
Прихожу сюда, чтобы в сложную минуту попросить Господа за своих уже взрослых детей. Сюда привел креститься жену, когда она высказала такое намерение. Здесь же, накануне «серебряной свадьбы», мы с ней обвенчались. Здесь все чаще подаю теперь записки об упокоении близких людей. Надеюсь, что, когда придет мой час, будет кому зажечь в дорогих мне стенах свечу и обо мне.
А вот прихожанин из меня не очень. Все носит из крайности в крайность. То так начну по возрастающей службы посещать (чем дальше, тем больше понимаешь ‒ каждая из них важна и обязательна), что жена взревнует:
‒ Если ты решишь в монастырь уйти, хотя бы заранее нас предупреди.
То только воскресными литургиями ограничиваюсь. А то и вовсе провал последует, месяцами в храме не показываюсь.
Одно соблюдаю неуклонно ‒ строго держу Великий пост и обязательно отстаиваю пасхальную ночную службу. Потом ‒ и так повторяется из года в год ‒ иду домой по предрассветной, просыпающейся Москве и пою (в зависимости от окружающей обстановки) то в голос, то про себя: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». И счастье переполняет. И никто больше не нужен.
Потом это чувство может и притупиться. Однако, как бы ни складывалось, как бы ни ласкала, или ни била жизнь ‒ Его присутствие ощущаю неизменно.
Владимир Киселев
Источник: информационно-аналитический портал «Православие и современность»
Комментировать