Июль-декабрь 1905 года
5 июля
Вместо Н. П. Степанова назначен к нам генерал Бернов, по-видимому довольно взыскательный. Он все время был в Корее и не воевал, а стоял на одном месте, караулил дорогу на Владивосток и потому питался там с настоящим поваром. Теперь прямо не знают, чем его кормить: на сале не ест, мяса рубленого не ест и т. д.
Не знаю, писал ли я про нашего ветеринарного врача Медведева, который был после Алалыкина. Этот Медведев приехал в армию после сражений на реке Шахэ, так что мукденские битвы были для него первые. Он был в обозе, и отступление так подействовало на него, что он помешался и застрелился. Бедный, не вынес: ему все стало казаться, что японцы нападают, и вот он умер.
Мы сейчас числимся официально живущими в Чжэнцзятуне, а на самом деле давно уже перебрались на берег реки Силяохэ и живем в фанзе среди рощи пригородной деревни Удяганза, верстах в трех от города. Теперь мы так уже свыклись с названиями китайских деревень, что так же просто произносим их, как наши родные Владычня, Ильинское, Медное и т. д. Сначала, бывало, не мог я выговорить. Но зато если бы вы только знали, как надоели, опостылели нам все эти Цудявазы, Санвайзы, Цудиопы, Удяганзы и их обитатели! С каким бы удовольствием переселились мы хотя и в грешные, бунтующие, но все же родные края!..
11 июля
Сегодня день ангела жены. Второй раз приходится мне встречать и проводить этот день одному. Как хорошо, что мы не знаем будущего! Ведь если бы в прошлом году 11 июля мне сказали, что и следующее 11 июля проведу в Маньчжурии, то Бог знает, совладал ли бы я тогда с собой. Отслужу молебен, как только перестанет дождь. Еще ночью полил страшный ливень и вот льет и льет.
16 июля
Вопрос войны и мира, кажется, стал уже вопросом нескольких дней. У нас говорят, что если мирные переговоры не примут теперь же благоприятного для России оборота, то Линевич в конце июля перейдет в наступление и, значит, произойдет страшный бой. У нас теперь солдаты почти все молодые, сильные, совсем другие, чем были в прежних битвах, и результата будущего сражения японцы, очевидно, боятся. Они пять месяцев собирают и формируют новую армию, хотят довести ее до семисот тысяч, а резерв — до трехсот тысяч: забирают студентов, гимназистов; не хватает лишь офицеров. Если мира не будет, то нам трудно будет выдерживать лишь первый натиск, когда японцы обрушатся всей массой; потом будет легче: они уже все исчерпали и пополняться им больше нечем. Впрочем, все в руках Божиих.
Вот уже неделю идут страшные дожди, и грязь такая, что двуколки двигаться не могут. Я хотел было выписать сюда на несколько дней церковную двуколку, чтобы пересмотреть вещи, но теперь это прямо немыслимо.
Сегодня похоронил казака: умер от тифа, но это единичный случай; в общем здоровье у всех хорошее.
19 июля
Почти две недели дожди идут без перерыва. Везде сырость. Все переболели инфлюэнцей. На улице такая грязь, что движение обозов невозможно. Послали в Харбин и Гунчжулин двух офицеров за покупками; они купили припасов, а привезти не смогли, едва сами верхом добрались сюда. Скука смертная. Одно утешение — письма. Какое великое спасибо солдатикам, доставляющим нам почту! Ведь совершить сто сорок верст каждый день по неописуемой грязи под дождем — дело прямо каторжное, а солдатики до сих пор почти ежедневно аккуратно доставляли.
Какой хороший учитель нужда! Я теперь отлично моюсь без посторонней помощи, сам пришиваю пуговицы, чиню одежду, раз даже превосходно заштопал чулки.
27 июля
Дожди уже прекратились. Если мира не будет, то в конце августа наша армия пойдет в наступление и произойдет великий бой. Мы прямо убеждены, что японцы при отступательной войне долго не выдержат. Ведь не всякая армия может отступать по полтора года и все же существовать; а Линевич на одном месте зимой стоять не будет. Все, конечно, в руках Божиих, только, несмотря на страшное желание всех нас увидать родину и близких, никто не хочет мира без победы, тем более что японцев, право же, можно победить.
Нового командира нашего, кажется, скоро произведут в генералы. Будет очень жаль расстаться с ним: мы его полюбили.
30 июля
27 июля у нас в разъезде погибли три солдата 4-го эскадрона.
Приехал Ксенофонт с двуколкой, и я весь день перебирал и просушивал вещи. Устал страшно. Многое из церковного подмокло, но, слава Богу, ничего не испортилось. Сейчас буду служить молебен по случаю царского дня, а потом поставим церковь и будем служить всенощную, а завтра литургию.
Расставил кровать. Ах, как хорошо спать на кровати! Очень уж надоело валяться на кане. Хочу оставить ее у себя, а в случае похода переправлю ее в обоз; если же не удастся это сделать, брошу ее. Сейчас приходил монгол; говорит, что японские разъезды подходили к нам верст на тридцать. Что-то будет? Мир или война? Неужели придется платить контрибуцию? Ох, позор какой! Господи, спаси честь России!
1 августа
Опасность похода все еще не миновала, так как слухи о появлении отряда японцев из пехоты и кавалерии в Монголии все крепнут и крепнут. Вот как японцы соблюдают нейтралитет, а Китай и державы молчат.
Весь июль мы, штабные, простояли на «даче», а бедные эскадроны почти без перерыва работают. Вот обычный порядок службы наших полков за это время. Всего двенадцать эскадронов и батарея. Один эскадрон ежедневно держит летучую почту до штаба 17-го корпуса; это восемьдесят верст только в один конец. Два эскадрона ежедневно уходят верст на пятьдесят пять на юг, в деревню Тавайза, и оттуда высылают разъезды в Монголию и к реке Даляохэ. Один эскадрон ежедневно занимает сторожевое охранение вокруг всего города Чжэнцзятунь и расположения отряда, а это значит целые сутки не спать, коней не расседлывать, патрулировать и сторожить входы, выходы и переправы, обыскивая всех приезжающих и уезжающих. Один эскадрон ежедневно посылает одну половину своего состава на тридцать верст к северу, другую — по границе Монголии «освещать» полосу в сто десять верст. Наконец, один эскадрон несет такую службу: половина эскадрона выходит ежедневно на заставу у горы Пуэршань, с которой видна окрестность верст на сорок-пятьдесят; другая половина отправляется под командой офицера за покупкой скота, что хуже разъезда. И так в службе, и очень тяжелой, ежедневно находится половина отряда, другая половина сутки уж только отдыхает, а случается, что и из этой отдыхающей половины посылают разъезд по чрезвычайным обстоятельствам, как, например, позавчера наши 3-й и 4-й эскадроны ушли в Монголию искать эту самую японскую пехоту. Вот она служба-то конницы какова! И это ведь в затишное время, а когда идет большой бой, то один Бог знает, что только творится и что выносят наши солдатики. Я потому это пишу, что многие, не понимая службы конницы на войне, думают, что наш полк ничего не делает. Конечно, о нас в газетах не пишут, а если и пишут, то под именем вообще конницы, так как объявлять, какие конные части стоят у нас на флангах, строжайше воспрещается.
Вчера служил святую литургию, а сегодня возил церковь в Нежинский полк, где служил их новый, очень симпатичный, батюшка о. Николай Сейфулин.
8 августа, деревня Удяганза
Я давно не писал; причина следующая: 5 августа в 7.30 утра я, поручик Свидерский, Михаил, два солдата верхами и Ксенофонт с двуколкой отправились в деревню Улантунь в обоз; я собирался послужить там 6 и 7 августа и приобщить Святых Таин тех солдат, что Великим постом были с дивизионным обозом на станции Куанчэнцзы и не говели. Погода была прекрасная. На пароме переехали реку Силяохэ, затем перешли вброд еще две речки, и мы для сокращения пути поехали прямо, без дороги, взяв направление по компасу на восток, и сбились. Степь необозримая, деревень нет, трава такая густая и высокая, что лошади скрывались, в некоторых местах едва проехали. Наконец набрели на одинокую фанзу. Голый китайчонок вывел нас на дорогу, и таким образом мы выбрались на линию наших передовых постов. Закаялся я после этого сокращать дорогу в неизвестной местности. Зато я утешился, когда мы приехали в обоз. Там оказалось много желающих исповедоваться и причаститься Святых Таин. У меня от дороги заболела голова, и я не мог служить всенощной. Ночью пошел дождь и шел почти весь день 6-го числа, так что утром не пришлось служить. К 4.30 погода прояснилась, и мы в рощице отслужили всенощную, прославляя Преображение Господне и величая святителя Митрофания. После всенощной правило читать пошел я в поле, недалеко от фанзы. Местность песчаная; ветром разрушило китайские могилы; валяются человеческие кости, череп. Долго смотрел я на них. Вот все, что осталось пока от внешнего человека с его заботами, суетою, чувственными наслаждениями! Даже костей некому собрать. Да, надо усугубить заботу о внутреннем своем человеке, который, конечно, не разрушится, а пойдет к Богу, Который дал его. Я собрал кости в могилу, пожелав душе отрады. Не могу выразить, насколько сильное впечатление произвела на меня эта могила. «Помни последняя твоя, и вовеки не согрешишь», — думалось мне. Вечером я беседовал с солдатами, приготовляя их к святому причащению. Утром 7 августа я встал рано и правило читал около той же могилы. В 7 часов утра под деревом я начал исповедовать, а Михаил с Ксенофонтом ставили церковь. Просфоры не удались, хотя Ксенофонт пек их в котле не в первый раз. В 9.30 начал служить литургию. Погода была хорошая; пели все. После службы один запасной солдат подошел ко мне и благодарил за то, что я приехал к ним и «праздник сделал» им. За литургией приобщилось Святых Таин двадцать шесть человек. Какие же хорошие есть солдаты!.. Отрадно еще и то, что почти у каждого есть Евангелие, и они часто читают его. Я радовался, причащая их. После литургии отслужил молебен святителю Митрофанию. В 11 часов разобрали церковь, закусили и в час дня сели на коней и двинулись в обратный путь. Версты четыре до реки Даляохэ ехали почти все время по воде; за рекою же начались сразу пески, и мы покатили рысью. Свою речку, Силяохэ, переезжали по такому глубокому броду, что хотя я и пересел на время переправы на большую лошадь, но все-таки ноги почти до колен были в воде; лошадь почти плыла. Я не промочил ног, ибо был в новых чудных сапогах, присланных мне милым И. Х. Шицем[47].
В 5.30 вечера мы были уже дома, проехав тридцать восемь верст.
У нас здесь плохо верят в мир. Особенно стоят за войну Линевич и Куропаткин, так как, по их мнению, наша армия теперь более чем когда-либо готова к бою. Мы прямо поражаемся, почему японцы так долго сидят на месте. Затеяли люди эти мирные переговоры и тянут без конца. На войне хуже нет, как быть в неопределенности. Всем хочется поскорее выяснить положение; что-нибудь одно — война или мир, только бы скорее. Представить невозможно того положения духа, какое мы испытываем теперь здесь. Едим хорошо, но скука, скука невообразимая. Я прямо дрожу при мысли об обратной поездке и свидании с родными. Родственные чувства, оказалось, так велики, что ради них перенесешь и стыд проигранной кампании. Кажется, землю родную целовать буду!
15 августа
Война, кажется, будет продолжаться. Ох и битва же народов предстоит в сентябре или даже в конце августа! Теперь уже больше миллиона воинов будут сразу сражаться на протяжении почти трехсот верст. Горе японцам, если только наша армия будет иметь успех. Я уже видел собственными глазами, что делается с нашими солдатами, если они одолевают. Если же, с другой стороны, мы отступим, то у нас в тылу теперь все разработано: и дороги, и мосты; обозы же отодвинут назад в самом начале битвы. Мы уже имеем опыт отступления и знаем японскую тактику в это время. Но что будет с японцами, если начнут они отступление? Наших тогда не удержишь… В предстоящей битве мы, наверное, присоединимся к отряду генерала Мищенко и пойдем в тыл японской армии, а генерал Ренненкампф со всей своей конницей пойдет тоже в тыл японцам с другого конца. Оба генерала — люди надежные.
Нашего генерала Бернова уже перевели в корпус генерала Мищенко, а к нам пока еще не назначили нового.
27 августа
Перемирие заключено; скоро будет подписан государем и микадо мирный договор, а нас это не веселит… Вчера приехал к нам из штаба 17-го корпуса ординарец генерала Бильдерлинга корнет Крупский и сообщил, что уже получено распоряжение о том, чтобы войска шли отсюда тем же порядком, как и направлялись сюда, то есть первым пойдет 10-й корпус, а за ним и наш, 17-й.
До ратификации мирного договора войска будут в полной боевой готовности: в Японии народ также недоволен миром и боятся революции.
Я часто бываю так поглощен мечтами о свидании со своими присными, женою и родными, а также мыслью о восстановлении прежней, тихой жизни для Бога и ближних, что и острота горечи возвращения с войны без победы становится меньше; хотя, с другой стороны, как вспомнишь о пропавших трудах, так и защемит сердце. Ну, да слава Богу за все!
5 сентября
Сегодня получили из штаба 17-го корпуса радостную телеграмму, что мы выедем в Орел в половине ноября. Ведь целый год или даже более нужно на то, чтобы только развезти отсюда войска, и вот мы попадаем в число первых… Да оно и справедливо, ведь сражалась-то сравнительно небольшая армия: 1, 2, 3, 4, 5 и 6-й Сибирские корпуса и 1, 8, 10, 16 и 17-й армейские корпуса. А уж после Мукдена приехала целая новая армия: 1-й и 2-й стрелковые корпуса, шесть пластунских баталионов, одна резервная дивизия, Кавказская казачья дивизия, 4, 9, 13 и 19-й корпуса, пулеметные роты и, наконец, сто пятьдесят тысяч новобранцев и запасных. В самом деле, какая масса времени потребуется на развоз этой громады. И вдруг раньше других повезли бы не сражавшихся!.. Тем не менее был слух, что наша бригада остается до конца эвакуации, чтобы следить за порядком отправления войск, но сегодняшняя телеграмма опровергла этот слух и успокоила нас.
Получил письмо от князя Вадбольского, которого я очень люблю; много месяцев мы прожили с ним вместе, и даже в одной фанзе, не говоря уже о совместных походах и сражениях. Князь Вадбольский состоит преподавателем Николаевской академии генерального штаба, очень умный человек и, по общему признанию, способный военачальник. Он уехал в Петербург к месту своего служения в академии, и вот со станции Гоцзядань он прислал мне письмо. Без Вадбольского еще скучнее, томительнее стало.
16 сентября
С 9 по 11 сентября я пробыл в обозе, служил там. В оба конца это будет верст семьдесят-восемьдесят. Получили сведение, что наш полк пойдет отсюда почему-то только в январе или даже в марте. Ой, горе горькое! С одной стороны, невыразимо хочется домой к родным, с другой — не хватит духу оставить полк, если бы даже представилась возможность выехать отсюда раньше. К тому же и новый священник 52-го драгунского Нежинского полка сильно заболел; я опять один в отряде. А сегодня от генерала Линевича получен приказ, в котором он просит священников усилить духовные беседы с солдатами, чтобы спасти их от скуки и уныния, и в то же время по возможности чаще совершать богослужения.
18 сентября
Получил телеграмму от главного священника, в которой он настоятельно предписывает усугубить духовные беседы и службы. Действительно, вы представить себе не можете, что за томительную жизнь мы теперь ведем: ведь смысл пребывания нашего здесь уже потерялся: войны нет; прежде хоть безысходная постоянная опасность нашей службы в передовых линиях невольно бодрила нас, не давала опускаться. А теперь? Прямо беда! Разумеется, нам, священникам, нельзя бросать своих приходов, так как для простых солдат в настоящее время только ведь и утешения, что Бог и молитва. Хотя, грешный человек, временем на меня нападают такие минуты, что я готов умолять главного священника умилосердиться надо мной и исходатайствовать мне пред командующим 3-й армии отпуск. Господи, подкрепи!..
19 сентября
Вчера получил от главного священника 3-й армии телеграмму, в которой он предписывает мне прибыть к 21 сентября к нему в деревню Людиаза в штаб армии на братское собрание всего духовенства и дать отчет о деятельности моей на войне. Сейчас выезжаем с Михаилом верхами. Путь дальний: более ста верст только в один конец; зато переговорю с главным священником об отпуске.
23 сентября, город Чжэнцзятунь
Слава Богу, сегодня я благополучно вернулся из штаба 3-й армии с братского собрания духовенства. Чувствуется страшная усталость. Главный священник дал надежду на отпуск, если только найдет священника для нашей бригады; хотя он решительно сказал, что до последних чисел октября он ни одному священнику отпуска не даст. И странное дело, я как будто рад, что нельзя отпуска получить. Если бы я не попросился, то все как-то думалось бы, а теперь и думаться не будет. Очень уж жалко оставить солдат.
Получил сегодня посылку с собственноручным от 29 июля письмом от великой княгини Елисаветы Феодоровны в ответ на мои слова утешения после ее страшного февральского горя. Письмо простое, любезное, полное христианского смирения. Наш августейший шеф, как попечительная мать о своих детях, все заботится о своем полке и боится, как бы мы не остались к своему полковому празднику 1 октября «без подарочков». Да утешит Господь эту глубоко истинную христианку!
Пока я ездил на братское собрание, наши здесь перешли в город, и мне нужно снова устраиваться в фанзе.
Трудная была наша дорога в Людиазу: туда ехали — пыль, оттуда — дождь и грязь, промокли ужасно. Местность пустынная. 21 сентября в 10 часов утра мы благополучно прибыли в эту самую Людиазу, где в высшей степени приветливый прием главного священника о. протоиерея Каллистова и общество пятидесяти двух съехавшихся священников скоро заставили забыть все трудности дальнего двухдневного пути. После молебствия в походной церкви штаба 3-й армии и речи протоиерея Каллистова нас, собравшихся иереев, приветствовал генерал Батьянов, после чего все мы перешли в большую штабную шатер-столовую, где главный священник и открыл братское собрание. Из присутствовавших иереев в битвах участвовали далеко не все, а лишь иереи 17-го корпуса (с Ляояна) и также отчасти иереи 5-го и одной дивизии 1-го сводного стрелкового корпусов; священники же 4, 9, 19 и 2-го стрелкового корпусов прибыли сюда уже после Мукдена. Посему преобладали на собрании иереи, так сказать, мирные. Ввиду этого главный священник предложил прежде всего благочинным боевых корпусов поведать собранию как о своей деятельности на войне, так и о деятельности подведомственных им священников, а также сообщить об известных им выдающихся подвигах офицеров и солдат, так как все такие сведения должны были интересовать присутствовавших мирных иереев. Сначала говорил благочинный 35-й дивизии, а за ним в качестве благочинного 61-й дивизии говорил и я. Кое-что из моей речи главный священник записал. После благочинных говорили и другие священники, свободно и откровенно выражая то, что так или иначе было пережито ими. Благодаря умелому руководству и радушию о. Каллистова братское собрание прошло оживленно и с пользою для дела. Говорили между прочим и о том, что нужно вообще военному священнику для похода. Я тоже сделал доклад о безусловной необходимости кавалерийскому священнику церковного казенного вьюка и двух верховых лошадей (для священника и церковника), без чего священнику почти немыслимо быть всегда с полком. При настоящих же условиях только любезность командира и офицеров может сделать возможным неразлучное пребывание кавалерийского священника с полком. По окончании заседания командующий армией генерал Батьянов предложил всему присутствовавшему духовенству от себя трапезу, в которой лично он, впрочем, не участвовал. После трапезы штабной топограф-фотограф всех нас снял. При расставании иереи не находили слов выразить инициатору и устроителю братского собрания протоиерею Каллистову свою искреннюю благодарность за его руководство и чисто отеческое радушие.
5 октября
1 октября вся наша бригада справляла свой годовой праздник. Утром я совершил святую литургию, а затем на городской площади молебен, после которого генерал Баумгартен произвел полкам парад. Я не мог без слез смотреть на проходивших мимо меня драгун; все шли молодец к молодцу; я видел и знаю их честную и храбрую службу на протяжении всей войны, и вдруг едут домой побежденные, опозоренные. А временем прямо-таки невыносимо бывает: появилась масса пасквильных стихов на армию, а некоторые из запасных, чиновников, докторов открыто насмехаются над армией.
Погода сырая, холодная. Служа сегодня по случаю именин нашего царственного крестника на площади молебен, я немного простудился. Впрочем, у нас теперь хороший новый доктор — Гаусман, который до войны занимался в Орле частной практикой: он не даст мне разболеться.
12 октября
Служил я вчера всему отряду молебен по случаю заключения мира. Грустный был молебен. Не привыкла русская армия так встречать окончание войны. У многих в глазах были слезы. Никаких торжеств. Молча выслушали манифест и молча потом разошлись с площади, как будто после похорон. Ни музыки, ни кликов «ура». Только я громче обыкновенного произнес многолетие христолюбивому воинству и с полным убеждением в правильности назвал его по-прежнему победоносным, так как и в эту войну русская армия была геройской. Вообще, радостно встретили мир только кой-кто из запасных, офицеры же действительной службы — по большей части очень-очень грустно. Да, даром опозорена армия, сражавшаяся в неимоверно неблагоприятных условиях.
28 октября, деревня Паучеинза
Мы благополучно перешли на зимнюю стоянку походом в двести сорок верст к станции Яомынь и расположились в деревне Паучеинза. Шли с двумя дневками десять дней. Было морозно, дул ветер, выпало много снегу. Теперь устраиваемся на новых местах. Полк разбросан по деревням верст на шесть-семь. Китайцев сбили по нескольку семей в одну фанзу. Мы поместились в маленькой деревушке и шестеро занимаем одну фанзу. Сыро, холодно. Но нам поставили еще печку, которую сильно натапливаем, а бедные солдатики уж подлинно прохлаждаются в холодных фанзах. Впрочем, и им на днях будут устроены печи.
Устроили мы учебную команду. Хожу версты за две на урок закона Божия да по эскадронам беседую в обоих полках. В Нежинском полку все еще нет священника.
Пишу, а не знаю, дойдет ли до родных это мое писание, живы ли они. Нет ни писем, ни телеграмм. У нас все здесь говорят, что Москву и Петербург сожгли и даже России уже не существует, а на ее месте пепел и реки крови. Здесь забастовала Забайкальская дорога, и две недели уже не было движения; в городе Чите будто бы происходила стрельба. Господи, что же это?
2 ноября
30 октября пришел от главнокомандующего приказ, которым он назначает меня в комиссию по устройству кладбищ павших воинов на полях битв. Председателем этой комиссии назначен генерал Сахаров, что был начальником штаба у главнокомандующего генерала Куропаткина. Придется объехать все поля битв 3-й армии, начиная чуть-чуть не от Порт-Артура. Опять, значит, побываю в Инкоу, Ляояне, Шахэ, Мукдене, Телине, Сыпингае и пр. Это дело, конечно, нескольких месяцев. Впрочем, командир нашей бригады генерал Баумгартен послал в штаб армии телеграмму с просьбой об освобождении меня от этой обязанности, так как я один священник на целую бригаду. Нет худа без добра, и, может быть, именно это-то самое обстоятельство, то есть что я один на бригаду, и спасет меня от этой, откровенно говоря, неприятной для меня миссии мыкаться вновь по Маньчжурии. Да будет на все воля Господня!
8 ноября
Вышел приказ генерала Линевича немедленно уволить всех запасных, а их ведь шестьсот тысяч человек. Итак, раньше весны или даже лета нашему полку отсюда, значит, не выбраться. Почты нет. Я иногда решительно не знаю, что с собой делать: такие бывают приступы тоски. Ах, как трудно стало мне! Во время войны легче было. Впрочем, видно, Богу так угодно, что мы здесь задерживаемся, зато беспорядки в России, может быть, затихнут к нашему приезду.
22 ноября
Эти дни мне было очень трудно: ездил по эскадронам, два раза был в Нежинском полку и так уставал, что не мог писать. Да и стоит ли теперь писать? Письма перестали доходить по назначению. До освободительного движения не пропало ни одного письма, ни одной посылки, хотя посылки иногда так запаздывали, что я считал их уже погибшими и понапрасну нарекал, как и другие, на существующие порядки. Теперь с получением свободы люди прежде всего остановили движение поездов и действие телеграфа. Какое странное понимание и применение дарованной свободы!
18 ноября произошло незначительное, в сущности, событие, причинившее, однако, мне великую радость в наши скорбные дни: моему церковнику, неотлучно бывшему при мне и разделившему со мной все трудности походов и поездок, моему доброму во всем помощнику Михаилу Максимовичу Сытнику командующий 2-й армией лично повесил Георгиевский крест. Как я рад за него! Ох, и трудно же достаются солдатикам эти беленькие крестики!
16 декабря
С начала ноября ничего не получаю из родных краев, никаких известий. Живы ли родные? Ведь от свободных россиян, как видно, всего можно ожидать. Мы положительно как в могиле, отрезаны от всего мира и ничего не знаем, что теперь творится на белом свете. Благодаря забастовкам везут отсюда столь тихо, что, несомненно, не скоро мы выберемся из Маньчжурии.
Устроили мы в фанзе довольно приличную церковь, человек двести помещается. Каждый праздник совершаю в ней литургии. Почти ежедневно объезжаю верхом эскадроны для бесед. Жизнь по своему томлению неописуема. Солдаты прямо заявляют: «Ну, батюшка, если бы не церковь да не беседы, то хоть умирай; пожалуйста, не уезжайте». Это солдаты потому так говорят, что я тут на днях сильно прихворнул и они боятся, что я уеду в Россию. Я отвечал им: «Верую, что Господь даст мне счастие донести с вами до конца наш общий крест войны и разлуки с родиной».
29 декабря
Все эти дни с 25 декабря я был занят: служил у себя, объехал все эскадроны (восемь деревень), везде служил молебны (у солдат и офицеров), съездил и в 3-й эскадрон, который стоит на самой станции Яомынь (шестнадцать верст), вчера служил всенощную в 4-м эскадроне. Немного забылся от ужасной действительности; уже два месяца мы не имеем с родины ни писем, ни телеграмм, а через Шанхай приходят известия самые тревожные, тяжелые и нелепые. В свою очередь, вероятно, и про нас в России распространяются такие же нелепые слухи. Между тем у нас все время тихо и спокойно во всех трех армиях.
В Нежинский полк командирован иеромонах о. Иларион, но он из простых и наотрез отказался вести беседы с солдатами, а они необходимы.
[47] И. Х. Шиц — крупный орловский продавец обуви, почитатель о. Митрофана
Комментировать