Май-июнь 1905 года
1–10 мая
Стыдно, а сознаюсь: я как бы отупел, чувствую усталость, переутомление, напала какая-то апатия, так что трудно с нею бороться. Иногда вдруг слезы приступят к горлу, и я едва не разрыдаюсь: томительно скучно. Состояние души такое, будто я замер и все родное так далеко, так далеко, что и во сне стало трудно повидаться с вами. Одеревенелость какая-то, равнодушие какое-то, и это испытывают здесь решительно все, все. Ведь шутка ли: одиннадцать месяцев все двигаемся, идем, болеем душою от вида окружающего разрушения, горя, от постоянных опасностей, мучаемся телом среди грязи и удушья и при этом — ни одной радости, ни одной победы. Не думайте, что я заболел или явилась мысль отдохнуть. Нет, просто хочется заявить, что есть на душе, высказаться или даже выплакаться, как перед близким существом, которое сумеет понять меня и не осмеет этого моего душевного состояния. Я не малодушествую; я верен долгу, присяге; я рад этой верности и открыто свидетельствую, что большинство здешних военных все еще так же мощны, крепки, тверды в деле исполнения принятого на себя долга, как и прежде. Но как-то невольно лезет в голову: может быть, и вправду плохие у нас начальники… Как ведь мы сражались! Как все смиренно терпели! А результат — отступаем. А в России, в родной России, которая здесь нам иначе не представляется, как в образе матери, — непорядки; эта мать как будто бы забыла нас, не поддерживает, обрекает на позор; мы, ее дети, столько претерпевшие и горя и трудов, должны бросить все и вернуться побежденными для нового горя, для проклятий. Теперь нас бранят, над нами смеются во всем свете: смеются над армией, смеются над патриотизмом россиян… Поймите же, ведь право есть от чего заскучать и впасть в апатию. К этому прибавьте разлуку с женой, с родными, близкими… Но все-таки вернуться назад опозоренными мы не хотели бы. Будем еще и еще трудиться здесь, пребудем до конца верны нашему долгу пред Богом, царем и родиной. Буду трудиться и я, благо Господь хранит мое здоровье, а отдых… Ох, в вечности-то сколько отдыха предстоит нам! 1 мая было воскресенье, но служить не пришлось: как из ведра лил дождь целых три дня. Сидели дома все время, а бедные эскадроны в такую-то погоду, изволите ли видеть, безропотно держат сторожевое охранение и несут трудную службу дальних разъездов. Город — болото; о санитарных условиях китайцы понятия не имеют: всюду зловоние, масса свиней бродит на улицах. 3 мая две свиньи издохли у нас на дворе; хозяева сейчас же их съели. Недавно едва не поймали в городе японца — спрятали китайцы. За город одному выезжать нельзя; 4 мая выехал один офицер из охотничьей команды да и пропал: вероятно, его убили или утопили. 6 мая, в царский день, среди дождя наскоро отслужили молебен и устроили парад войску. Какая разница от прошлого года![44]
8 и 9 мая я обходил эскадроны всего отряда и везде служил обедницы и молебны, говорил поучения. Погода в последние дни была хорошая, солнечная. Я выписал себе из обоза подушку, а то голова даже заболела; будем как-нибудь возить эту подушку. С 1 мая у нас и хлеб есть, и сухари, и мясо всякое, так что питаемся хорошо. Дневник писать не могу: как будто голова опустела.
11–16 мая
Вот и мы отдохнули денька четыре: холодная была погода, а последние три дня снова дождь, и далеко не жарко. Во время дождя город наш превращается буквально в сплошное болото, причем каждая улица окопана глубокими канавами, в которых вода стоит подолгу, валяются свиньи; кругом такое зловоние, что невыносимо становится. В частности, огромный двор нашего помещения во время дождя делается озером, и вот по приказанию Н. И. Чайковского китайцы ведрами переливают эту воду в канаву (спустить ее нельзя, слишком низкое место); работа идет быстро: тысячи по две ведер выливают в час; таким способом дня в два и осушается наше озеро до нового дождя. Гулять, понятно, негде: хожу по фанзе из угла в угол да читаю присланные в посылке книги. Питаемся теперь мы очень хорошо. В городе всего много: кур, уток, яиц, картофеля, мяса; даже много очень хорошей рыбы: карпы, сомы, караси и пр. Цена не дорогая: курица — пятьдесят копеек, картофель — один рубль пуд, яйца — сорок копеек за десяток, утка — пятьдесят копеек, гусь — один рубль, мясо обходится двадцать копеек за фунт, рыба — тридцать копеек. Так все дешево потому, что мы сейчас находимся в ста двадцати верстах от железной дороги и от своей армии в восьмидесяти верстах; здесь войск еще не было. Хлеб нам привозят из города Юшитая, и, конечно, черствый, но все-таки хороший. Вообще за эту последнюю неделю мы все порядочно отдохнули и подзаправились, хотя эскадроны несут тяжелую службу: разъезды верст на восемьдесят — сто двадцать делают, или, как здесь выражаются, освещают местность. Район нашему отряду дан немаленький: надо «освещать» большой четырехугольник вокруг города Чжэнцзятуня: на север семьдесят верст, на юг — пятьдесят, на восток — тридцать и на запад — двадцать. Таким образом, наши армии окружает завеса из кавалерии: на юге генерал Мищенко, в середине мы и на севере конные полки пограничной стражи. Каждый отряд завоевал в конце апреля свой четырехугольник и вот теперь охраняет его. Кроме разъездов, ежедневно вокруг города расставляется сторожевое охранение, и в самом городе один эскадрон (дежурный) занимает приспособленную для обороны импань. Трудновато приходится, но благодаря хорошей пище и корму люди и лошади чувствуют себя хорошо. В царский день, 14 мая, собрались свободные люди во дворе 6-го эскадрона; дождь прекратился, но грязь была такая, что я едва добрался туда. Все-таки в 10 часов утра отслужили обедницу и побеседовали на слова Спасителя: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас». Я просил воинов вспомнить, что все люди трудятся и все люди имеют скорби, также все желают в трудах быть успешными, а в скорбях утешенными, но не всегда этого достигают. Часто люди в трудах своих надеются только на свои силы и уменье или полагаются на помощь других, таких же ограниченных и несовершенных людей, а потому и в ошибки они впадают, и дело у них не спорится. Также и в скорбях люди ищут только земных утех, но эти утехи так ничтожны, что люди впадают в уныние и в отчаяние… Нет, и в трудах, и в скорбях нужно обращаться нам за помощью, приходить к Господу, соединяться с Ним посредством молитвы, святых таинств, и Он, как всемогущий и бесконечно благий, упокоит нас, то есть даст благодать Свою и благословение на труды наши, изгонит уныние из сердца нашего, дарует нам мир и покой. Когда я шел обратно в свою фанзу, мне пришлось наблюдать тяжелую сцену. Погонщик-монгол положил верблюда на землю и начал нагружать на него разные товары. Он прямо бросал на спину мешки, корзинки; седла никакого нет, и вся кладь прикручивается веревками прямо к коже, боль при этом верблюд испытывает ужасную и все время ревет и охает.
Вы тоскуете и сетуете, зачем я всегда с полком, а не в обозе, но, во-первых, я полковой священник, а не обозный; во-вторых, один батюшка был всегда в обозе, главный полевой священник 3-й армии узнал про это, и батюшку того уволили в отставку. Вот видите, от какого позора я избавился, находясь всегда на своем месте. Нового командира ожидаем со дня на день.
17 мая — 11 июня
Хотя я и бросил писать дневник, но все-таки решил сделать краткий перечень пережитого в мае и в первых числах июня, чтобы таким образом закончить год[45].
Я уже писал, что май для нас начался грустно: дождь как из ведра, на улицах невообразимая грязь и вонь. Пришлось сидеть дома все время. Город Чжэнцзятунь расположен в низине, на берегу реки Силяохэ, среди болот, посему опасаемся заболеваний.
Мы поместились на китайском постоялом дворе, семь человек в одной фанзе, в сенях устроили столовую, а в пустом сарае на скорую руку солдаты-печники сложили русскую печь, от которой наш кухарь пришел в восторг и обещал испечь даже булку. Среди города выбрали фанзу богатого купца, обнесенную большою китайскою стеною с башнями, и приспособили ее «на случай», для обороны; в ней поместился дежурный эскадрон, выставив на башнях часовых. Вскоре нас посетил тифан-гуан (губернатор) города, очень важный и выхоленный китаец, причем его приезд сопровождался целой церемонией: впереди бежал китаец и бил в гонг (таз), за ним другой, с флагом, третий — с балдахином, четвертый — верховой, затем фудутунка с самим тифан-гуаном, по сторонам которой восемь китайских солдат с длинными алебардами, а сзади еще два верховых. Тифан-гуан получил от нашего генерала выговор за то, что его солдаты принимали участие в сражении с нами заодно с хунхузами; в наказание генерал приказал отобрать оружие у его войска. На другой день четыреста винтовок китайские воины сложили на дворе, вместо этого они получили палки, а семь человек, заведомо сражавшихся с нами, хорунжим Гудиевым были казнены. Несмотря на это, любезности китайцев продолжались (как же иначе?): полковник китайский в честь нас устроил смотр своим войскам (с палками-то!), а тифан-гуан прислал нам обед из… тридцати двух блюд. Первые дни по приходе в этот город мы не имели ни хлеба, ни сухарей и пекли лепешки, но скоро подошел транспорт из обоза, привезший нам хлеб, сухари, сахар, крупу, посылки, и у нас появилась даже ветчина, колбасы. В городе войск никогда не было, поэтому припасов всяких много: куры, яйца, мука, лук, даже свежая рыба, которую покупаем у китайцев, а однажды солдаты ловили сами. Оригинальная была эта рыбная ловля: голые рыболовы с винтовками за плечами (война!)… Таким образом, питаться мы стали очень хорошо; а кухарь наш действительно испек нам белый хлеб, ухитрившись вместо дрожжей употребить картофель.
Так томительно однообразно и прошел весь май. Это, конечно, для нас, штабных, а эскадроны все время несли трудную службу, разведывая огромное пространство. Все праздничные дни я совершал богослужения, и притом большею частью на воздухе; понемногу и беседовали. Пережили новое страшное горе, гибель нашего флота, но затем мы, как христиане и русские, решили не предаваться унынию, а напрячь все силы, чтобы восстановить попранную честь отечества. По правде сказать, наши военные неудачи не так огорчают нас, как внутренние беспорядки. В битвах мы чести не потеряли: бились по совести с храбрым и гораздо сильнейшим врагом, а вот внутренние-то подвиги изменников родине действительно до глубины души возмущают нас, так как это есть уже настоящий позор, полное бесчестие. Ну да Господь рассудит всех в свое время, а теперь, нужно сознаться, Бог совершенно справедливо карает нас: слишком мы отступили от Него и низко пали.
Выдающимися событиями в нашей жизни в мае были следующие: 19 мая приехал к нам новый командир полка — полковник фон Кауфман и 20-го на площади у кумирни я служил полку молебен, молитвой провожая прежнего и встречая нового командира. 28 мая, по русскому обычаю, проводили мы дорогого Виктора Семеновича Зенкевича хлебом-солью, обедом, чем Бог послал. Проводы вышли очень сердечные: ведь мы на войне почти год были неразлучны. Дай, Господи, Виктору Семеновичу благодати на новом поприще его служения, а нам под управлением нового симпатичного командира помощи по-прежнему с честью исполнять свой долг. 3 июня утром из отряда генерала Мищенко получено известие, что японцы наступают и с часу ночи идет бой, а 4 июня в 7 часов утра по приказу из штаба армии и наш отряд двинулся на юг для поддержки генерала Мищенко. Погода была чудная. Вся степь покрыта прекрасной травой, и мы без особенной усталости прошли тридцать верст и стали на ночлег в деревне Холабтунь, в той самой богатой фанзе, в которой мы жили 28–29 апреля[46]. Но от богатства в фанзе уже ничего не осталось: все разрушено, разбито, растащено, целы только стены. Сердце сжимается, видя все это. И кто же виновник разрушения? По некоторым данным можно заключить, что сами хозяева все вывезли, а после уже, вероятно, хунхузы похозяйничали, ища денег. Солдаты очистили от мусора фанзу, набросали травы, окна завесили попонами, и мы на ночь сносно приютились. 5 июня — день Святой Троицы. Богослужение совершал в саду под развесистым деревом в расположении 2-го эскадрона, где притом и эскадронный праздник. Солдаты из ветвей сделали подобие алтаря, стол и пол усыпали травою и цветами, мне и господам офицерам сделали по букету из полевых цветов. Перед началом богослужения в кратком поучении я просил воинов поусерднее помолиться, чтобы Господь послал на нас благодать Святаго Духа и ею оживотворил все силы нашего существа. Как земная почва, только будучи согрета солнцем, приносит плод, так и наши труды только тогда будут увенчаны успехом, когда благословение Божие осенит их. В 11.30 утра здесь же, в рощице, ротмистр Подгурский устроил всем трапезу, а в 2 часа дня мы выступили далее на юг и заняли деревню Тавайза, в которой раньше стоял генерал Мищенко. Он разбил довольно значительный отряд японцев, силою до десяти тысяч человек, и наша помощь оказалась ненужною. Японцы так поспешно отступили, что оставили много амуниции, около ста трупов своих солдат бросили в печь кирпичного завода, но сжечь не успели, тела только поджарились. Ужасное зрелище представляла эта печь: торчат обгорелые руки, ноги, и стаи собак хозяйничают в этой «могиле». Так вот в этой деревне Тавайза мы теперь и стоим; в ней же я встретил и скорбное 11 июня, годовщину разлуки нашей.
Я ушел на гору один и от души возблагодарил Господа, милостию Которого я пережил этот страшный год благополучно. Итак, прошел год; и сколько горя, стыда пережили мы за это время?! Теперь говорят о мире; мы мириться не хотим. Но если мир все же будет заключен и мы побежденные поедем домой, то невольно напрашивается вопрос: что же это за причины нашего бедствия? Постараюсь посильно ответить на него. Во-первых, история народа Божия должна быть всегда пред нашими глазами. Когда беззакония евреев превосходили всякую меру, то благодать Господня оставляла их — и народы языческие, сравнительно слабые, побеждали Израиля. Однако покаяние и возвращение к Богу снова привлекали на них благословение Господа, и они восставали к лучшей жизни. Россия испытала теперь на себе то же самое. Государство, хранящее истинную религию, так опустилось духовно, так забыло Бога и развратилось, что многие города и веси ее по дурной жизни своей стали вполне подобны древним Содому и Гоморре. Вот правосудие Божие для нашего вразумления и наказания избрало народ языческий, сравнительно слабейший с нами, и Россия наказана. Вразумимся же, раскаемся и обратимся к Господу, по любви Своей наказавшему нас: да приобретем снова милость и благословение Божие на нашу бедную отчизну! Во-вторых, условия для ведения войны были для нас невыразимо тяжелы, и только русское мужество и терпение сделали то, что мы более года смогли воевать и армии не потеряли. Ведь каждое сражение — это Бородино, а потери японские всегда превышали наши, кроме Мукдена, где они равны (по восемьдесят семь тысяч выбыло из строя с каждой стороны). Россия была неготова: на месте не было ни войска, ни снарядов, а у генерала Куропаткина в апреле самое большее было девяносто тысяч с порт-артурским гарнизоном, да и потом японцы всегда превосходили нас численностью. Затем, японцы от своей базы были всего в пяти-шести днях пути, а мы имели только один путь, связывающий нас с базой, до которой от театра войны восемь-десять тысяч верст, причем каждый эшелон шел не менее тридцати дней (а японский не более шести дней). Наконец, в-третьих, в Японии есть патриотизм, ободряющий войска благими вестями с родины, а у нас во время войны завели беспорядки, разные стачки, что все время страшно угнетало дух армии. Здесь самый большой вопрос не о войне, а о том, что-то теперь в России. Ну, пусть рассудит все Господь и история, а мы делали здесь, насколько сил хватало, все, что требовала принятая нами присяга.
11 июня
Сегодня ровно год, как мы расстались… И как это мы его пережили?! Ответ один: только помощью Бога. Он дал силы все перенести, Ему и слава за все. И все-таки мы не хотим мириться, мы в огромном большинстве жаждем отстоять честь отечества, попранную внешними и внутренними врагами. Мы готовы еще страдать, смиряться, терпеть и трудиться, лишь бы восстановить попранное. Сейчас Н. И. Чайковский с двумя эскадронами остался гарнизоном в городе Чжэнцзятуне; а мы, то есть 52-й Нежинский полк, остальные наши эскадроны да казачья батарея (она в нашем отряде), стоим в резерве у генерала Мищенко в деревне Тавайза. Я живу в фанзе вместе с командиром полка, адъютантом Горяиновым, Гуровым, Щеголевым, штабс-капитаном генерального штаба Махровым, доктором Пиотровским, начальником штаба нашего отряда полковником князем Вадбольским и генералом Степановым. Обедаем, конечно, вместе, причем я заведую расходами и доходами. Кругом степь Гоби-Шамо; травы много, но зерна почти нет. Стол имеем и здесь порядочный: скот покупаем в Монголии, хотя с трудом, хлеб подвозят транспорты, есть еще колбасы из посылки 27 октября. Сахар недавно транспорт привез, чай еще есть. Варим супы и супы, засыпаем рисом или чумизой и порой жарим мясо.
Вчера Чайковский прислал девять кур, луку, сотню яиц, барана — такой был восторг. Обедаем на свежем воздухе под деревом. К генералу Мищенко от нас проведен телефон (десять верст). Ходит слух о перемирии, а Мищенко завтра посылает полк казаков и батарею на боевую рекогносцировку.
12–17 июня (набег на японцев 17–18 июня)
Мы пришли на поддержку генералу Мищенко. В ожидании, когда действительно потребуется с нашей стороны эта поддержка, мы расположились биваком в деревне Тавайза. Она стоит на склоне горы среди рощицы; с южной стороны расстилается огромный луг, покрытый чудной травой, и, кроме того, у самой Тавайзы протекает река. Солдаты наши были в восторге, устроили себе шалаши из ветвей, в свободное от службы время стали купаться, косить сено и пасти лошадей на лугу. А мы устроили под деревьями стол и по-дачному, на вольном воздухе начали обедать и пить чай. Одно плохо: жители все до единого бежали, а потому ни скота, ни кур, ни яиц, ни зелени — ничего нет; только и поддерживал наши бренные силы Н. И. Чайковский, присылая из Чжэнцзятуня съестные припасы; он остался с двумя эскадронами в этом городе на время нашего отсутствия. Так и жили мы. Я ежедневно гулял на холме, любовался видами, кое-что читал. Полк вел усиленные и дальние разведки в Монголии, но подозрительного ничего обнаружено не было. Наконец 16 июня генерал Мищенко известил нас, что он задумал на 18 июня произвести набег на японцев всем отрядом, и предписал нам прибыть к вечеру 17 июня к месту его стоянки (деревня Ляоянвопа). «Набег, набег с генералом Мищенко!» — эти слова понеслись по всему нашему отряду. Сразу все ожило: пошли толки, предположения, куда пойдем, надолго ли. Все радовались предстоящему делу. 17 июня я встал пораньше, взял Святые Дары и пошел на холм, где и приобщился Святых Таин. Это я делаю всегда перед походом; после сего становится отрадно на душе, и я совершаю путь покойно.
В 2 часа дня налетела туча и прошел сильный дождь; все освежилось, а в 5 часов вечера, благословясь, мы выступили в деревню Ляоянвопа, где расположен отряд генерала Мищенко. После дождя воздух чудный, сыпучие пески стали более проходимы, и мы без усталости проехали верст пятнадцать и остановились у штаба отряда. Скачет казак с донесением, что сейчас выйдет генерал Мищенко здороваться с бригадой. Все повеселели, оживились: ведь этот славный генерал искренно любим и уважаем войском. Между тем из леса, окруженный своею свитою, вышел с палочкой в руках генерал Мищенко и, по обыкновению растягивая слова, громко сказал: «Здравствуйте, славные драгуны!» Громовое «Здравия желаем и рады стараться!» понеслось из наших рядов в ответ на приветствие любимого генерала. А кругом гремело «ура». Это казаки Кавказской и Урало-Забайкальской дивизий приветствовали драгун.
Уже стемнело, когда мы подошли к назначенной нам деревне Халамуза. Сейчас же в нашу фанзу собрались командиры полков, эскадронов и батарей для получения диспозиции завтрашнего дня. Зажгли свечи, разложили на столе карты, и начальник штаба отряда полковник князь Вадбольский прочитал громко диспозицию и дал соответствующие разъяснения и указания. Я сидел сзади, взобравшись с ногами на кан, и смотрел на эту оригинальную красивую картину ночного военного совета. Невольно припомнился такой же совет во время набега на Инкоу, и, смотря на оживленные лица офицеров, думалось: «Быть может, завтра кого-либо из этих молодых симпатичных людей уже не будет на сем свете». Нет, не нужно теперь грустить, а вот поскорей отдохнуть; а то ведь по диспозиции завтра нужно подниматься в 3 часа утра.
18–22 июня (набег на японцев, окончание)
«Батюшка! Без пяти минут три часа, вставайте» — слышу голос солдата. Вскочил я, голова тяжелая: почти не спал. Быстро встали все, попили чаю и… «Седлай! К коням!» Поехали. Началось… Господи, благослови! По диспозиции весь отряд разделился на три колонны. Правую колонну составили Уральская бригада, две конно-охотничьих команды с двумя пушками; среднюю — наша драгунская бригада, 1-й Верхнеудинский казачий полк, четыре охотничьих команды и десять пушек; левую — Кавказская казачья дивизия, Забайкальская бригада и двадцать четыре пушки. При нашей колонне находился сам генерал Мищенко. В шестнадцати верстах к югу от деревни Ляоянвопа японцы занимали сильные позиции; ими укреплены деревни Санвайза, Вандяганза и Чансямбатенди, а также лежащие за этими деревнями холмы. Укрепления состояли из нескольких рядов окопов, волчьих ям и засек. По диспозиции предстояло средней колонне остановиться у деревни Цудиопа и отсюда усиленно обстреливать артиллерийским огнем неприятельские позиции, выжидая результата действий остальных колонн, которые должны были с двух сторон обойти японцев; затем предполагалась общая атака позиций. Необходимо было выяснить, какие войска японцев стоят перед нами и в каких силах. Еще не рассвело как следует и звезды ярко блестели, когда мы выступили. Начальство не здоровалось, чтобы не производить шума. Приказано идти быстрее. Рысью прошли мимо нас охотники, за ними тронулись мы в Ляоянвопу, где к нам присоединился генерал Мищенко. Пропустив кавказских казаков, мы продолжали идти. Шли крупным шагом без остановки три часа, остановились у деревни Цудиопа и поставили орудия на позицию. 2-й эскадрон пошел занимать сторожевое охранение и прикрывать коноводов-охотников, которые, спешившись вместе с казаками-верхнеудинцами, залегли в передовой цепи. 5-й эскадрон стал в прикрытие 4-й батареи, остальные были тут же в резерве. В 7.30 утра послышались глухие пушечные выстрелы — это завязала бой правая колонна. В 8 часов открыли пальбу по деревне Санвайза и наши десять пушек. Я с штабом полка сидел в роще рядом. Гром и визг начались страшные, скоро, однако, привыкли. В 10 часов денщики вскипятили чайку, достали из лазаретной линейки хлеба, колбасы, и под грохот выстрелов мы подкрепились. Так шла канонада до 2 часов дня, когда пришло приказание нашей колонне передвинуться вперед, а в 3 часа мы подвинулись еще дальше; в 4 часа генерал Мищенко подал сигнал к общей атаке японских позиций и сам поскакал вперед. Резерв наш подошел еще ближе и стал у горы не далее версты от деревни Санвайза. Чудный вид боя открылся пред нашими глазами! Без бинокля ясно видны позиции противника; там идет адская ружейная стрельба; внизу под нашими ногами палят пушки; слева Кавказская дивизия галопом несется в атаку; с нашей горы под командой самого командира нашего полка полковника фон Кауфмана понесся на японцев 6-й эскадрон, за ним 3-й и 2-й. Подскакали почти к деревне, быстро спешились и бросились в штыки. Справа лезли на гору пехотные охотники. Сердце замирало, глядя на все это. Неприятельские холмы курились от разрывов наших снарядов. Наконец раскатистое мощное «ура» донеслось до нас. «Взяли, взяли!» — слышу крики вокруг себя. Действительно, ясно видно, как наши драгуны, казаки и охотники помчались вперед. Все преодолели: и ямы, и засеки, и рвы — выбили японцев отовсюду, и они бегут. Бой так разгорелся, что офицеры не могли остановить солдат и едва спасли от смерти одиннадцать захваченных японцев.
У нас во 2-м эскадроне произошел интересный случай. В конце мая командир полка произвел солдата 2-го эскадрона Проходько в унтер-офицеры и, поздравляя, сказал шутя: «Ну, смотри: в первом же бою доставь мне пленного японца». «Слушаю», — отвечал тот. И вот теперь смотрим — идет этот самый унтер-офицер Проходько и ведет в поводу свою лошадь, на которой сидит японец; очевидно с испугу, он бледный и руки все поднимает к небу, голова в крови. Подходит Проходько к командиру полка и докладывает: «Так что ваше высокоблагородие изволили приказать мне доставить пленного японца, вот я доставляю». «Молодец, — говорит командир. — Да как же ты взял его?» «Я, значит, вскочил в окоп ихний, а он на меня с штыком; ну я его толкнул два раза прикладом по голове; он винтовку-то бросил, а я его в охапку и схватил». Рана у японца оказалась пустая — просто ссадина, и оба врага стали друзьями, не расставаясь до города Чжэнцзятунь. У нас особенно отличились офицеры Африкьянц, Подгурский, Решетников, Сахаров, князь Голицын, Дьяконов, братья Булацели, Гуров. Из солдат трудно кого-либо выделить: все сражались храбро, но первый ворвался в окоп унтер-офицер 2-го эскадрона Штельмах (православный). В нашем полку ранено двадцать девять солдат, убит один, из раненых затем умерли двое, легко ранен в ногу корнет Сахаров. Ранены мои два певчие: Щербак и Шевченко; оба получили серьезные раны, но для жизни не опасные. Между тем у нас здесь в резерве кипела своя работа: три врача перевязывали раненых, здесь же я приобщал тяжело раненных. Опять пришлось наблюдать скорбные сцены. Раненые идут, поддерживаемые товарищами; других несут на носилках, на ружьях; стоны… Принесут, положат на траву и скорее назад за новыми страдальцами. Я приобщил пятнадцать тяжело раненных и тут же похоронил двух убитых. Оригинальны были эти похороны. Видим, мчится охотник и у него через седло перекинут труп. Подскакал, положил убитого товарища на землю и прямо ко мне: «Батюшка, ради Бога, похороните по-христиански!» Только отпели мы с Михаилом этого, как кричит доктор: «Батюшка, вот еще убитого принесли, нельзя ли похоронить?» — «Сейчас, сейчас идем». Лопат нет, да и земля песчаная; живо шашками солдатики вырыли неглубокую могилу, и мы похоронили героев… «Батюшка, пожалуйте приобщить тяжелого». Иду. На носилках лежит офицер-забайкалец: мертвенная бледность разлилась по лицу, глаза мутные, глухо стонет. Мне показалось, что он без сознания, благословил его и хотел уже отойти, как вдруг он рванулся, схватил меня за руку и заговорил прерывистым голосом: «Бог, Бог… приобщиться хочу…» Конечно, приобщил. Ведь вот какое бывает горе: под Инкоу убили его брата, а теперь тяжело ранили и его самого, едва ли выживет; фамилия Некрасов. Так и прошел бой до темноты. Наши далеко гнали японцев, убили и ранили у них до тысячи человек солдат, много офицеров и самого полковника. У нас же в отряде выбыло из строя всего до двухсот пятидесяти человек. Японцы стреляли из двух пушек вечером, но вреда не нанесли. В 8 часов вечера разразилась страшная гроза, и мы из набега возвращались уже не только среди тьмы, но и по воде и промокли до костей, так как непромокаемые плащи оказались превосходно промокаемыми.
Шли до часу ночи; спать хотелось страшно, и усталость так одолевала, хоть вались с седла. На ночлег стали в знакомой уже деревне Халамуза. Пока разобрали вьюки, погрелись чайком, было уже 3 часа утра; таким образом, ровно сутки без перерыва мы пробыли на ногах. Во время боя нервы так были натянуты, возбуждены, что усталость не замечалась, а теперь к ногам будто гири привязаны…
На другой день полки нашей бригады и 2-я Забайкальская батарея с песнями двинулись к ставке генерала Мищенко, чтобы проститься с ним перед уходом на свое старое место в 3-ю армию (во время набега мы были в районе 2-й армии). В 11 часов подскакал к нам генерал Мищенко, поздравил с победой, благодарил за храбрость и оказанную ему помощь. Нужно было видеть восторг солдат наших! Простились и пошли в город Чжэнцзятунь, куда и прибыли 21 июня в 3 часа дня. Последний переход (сорок верст) был очень труден вследствие страшной жары. Кажется, мы выберемся из этого города на «дачу», то есть в окрестные деревни, а то в городе от жары и мух прямо жить невозможно.
22 июня в 6 часов вечера собрались все боевые эскадроны и я отслужил благодарственный по случаю победы молебен и по убитым панихиду. В речи, сказанной мною перед молебном, я воздал должную честь верности присяге и храбрости, которую проявили мои воины в славном бою 18 июня, пригласил их вознести усердное благодарение Господу, помогшему нам, уверяя, что благодарных тружеников-воинов Бог и впредь не оставит Своею милостию. Так закончился второй наш набег с генералом Мищенко на японцев!
Вчера в 3 часа дня мы благополучно вернулись из набега на японцев у деревни Санвайза в прежний свой Чжэнцзятунь и поместились в тех же самых фанзах. Пища хорошая; появились огурцы, редька. Получил письма… Милые, милые мои! Неужели я не люблю вас? Неужели я из тщеславия, из-за наград всегда с полком? Как священник, говорю вам: я обязан быть при полку. Что же делать, если Господь поставил меня священником в конном полку? Не по прихоти своей езжу я с полком. Святой антиминс у меня всегда на груди вместе со Святыми Дарами, значит, в двуколке только иконы. Успокойтесь, родные, я берегу себя, мне жизнь тоже дорога, нарочно я никуда не лезу, а тем более под выстрелы. Полковой врач и священник всегда находятся при полковом резерве, куда, конечно, может случайно залететь снаряд… Но на то уж воля Божия. В последнем бою, 18 июня, я приобщил пятнадцать тяжело раненных (одного офицера), из которых пять после по дороге умерли. Если бы меня не было там, они умерли бы так, без напутствия. Семь человек я похоронил по-христиански. Узнавши, что есть священник, солдаты на седле везли ко мне мертвых, лишь бы они были отпеты: так они дорожили этим. А ведь солдатики не жалели живота своего: нельзя было для них не потрудиться. Наши 2-й и 6-й эскадроны и половина 3-го эскадрона по сигналу генерала Мищенко полетели в атаку, спешились и пошли в штыки, а казаки с обеих сторон работали шашками и прикладами. Всю атаку эту славную мы видели с горы резерва и даже слышали раскаты нашего «ура». Врукопашную наши взяли три деревни и выбили японцев с сильно укрепленных позиций (два яруса окопов с волчьими ямами и засеками). Так неужели же при таких-то храбрецах, солдатиках, нам, священникам, истинно русским людям, труса, как говорится, праздновать и быть по вашему желанию при двуколке в обозах? Нет, родные, бывают, как видите, моменты, когда долг гражданина, сына отечества, надо ставить выше, дороже самой жизни, не говоря уже о долге службы, о присяге.
23 июня
Сегодня в 6 часов вечера мы, то есть штаб бригады и полка, выступаем из этого противного душного города на «дачу», то есть расположимся в пригородных деревнях. Сколько времени продолжится эта наша дачная жизнь, сказать трудно, все зависит от японцев — шпионы недавно донесли, что очень скоро начнется их наступление.
Вчера торжественно служили мы молебен, благодаря Бога за одержанную нами победу; служили и панихиду по убитым.
Началась жара, и последние сорок верст возвращаться из набега было очень трудно. Мы от Чжэнцзятуня на юг прокатили семьдесят пять верст, набежали, разбили неприятеля и марш назад. Памятен будет японцам наш герой, славный генерал Павел Иванович Мищенко. Люблю и почитаю я его. Он здесь с самого начала войны, все время на передовых позициях на фланге, был довольно сильно ранен и все-таки воюет с успехом. Конечно, он устал, поседел, а о мире и слышать не хочет. Теперь если он сердит, то верный признак, что кто-нибудь ему говорил о мире. Истинный патриот и честный воин этот дивный генерал. Между прочим, он знает меня и при обращении называет кратко — «отец».
30 июня
Генерала Н. П. Степанова перевели в Петербург в главный штаб. Все меньше и меньше остается нас, коренных орловцев-черниговцев. Счастливый Николай Петрович. Он увидит родную землю, родные лица… А мы? Ох, и не знаем, когда настанет для нас это блаженство. Приехал наш офицер Ведерников и нашел, что я не изменился, а он не видел меня десять месяцев. Да и правда, физически я здоров, только душевно устал страшно. Hу да что ж делать? Надо смириться и даже благодарить Бога за Его великие к нам, грешным, милости.
В воскресенье 27-го и в праздник 29 июня я служил обедницы и молебны на воздухе; немного и беседовал, хотя был сильный ветер и деревья шумели.
Комментировать