Февраль 1905 года
5 и 6 февраля, деревня Каулоуцзы
Чуть опять я не ушел в кавалерийский рейд. Пришло вдруг приказание, чтобы пять эскадронов Нежинского полка и три эскадрона нашего полка шли к городу Синминтину истреблять хунхузов и переодетых японцев. Мы уже приготовились, но потом пришла перемена: идет весь Нежинский полк и только два эскадрона от нашего полка под командой полковника Стаховича, значит, наш командир остался и я тоже при четырех эскадронах. Поля не поехал в этот поход: его оставил командир, потому что много лошадей больных в полку. Спасибо вам за письма. Это невыразимое утешение; пишите нам. Душа летит к вам неудержимо; утешаюсь только мыслью, что, даст Бог, меньше осталось, больше пережили. Я как-то зачерствел и писать дневник не могу. Многие пишут мне, чтобы я продолжал дневник, но что же писать? Ведь если я вообще решился писать, то решился, исключительно имея в виду свою личную жизнь, дабы главным образом себе для памяти кратко записать пережитое, перечувствованное. Но вот все, что только оставляло в душе моей малейший след из нашей жизни походной, боевой, иерейской и обыденно-житейской, — все это уже записано. Теперь стоим на одном месте. Зима, сравнительная тишина, однообразие ужасающее. Что же писать? Решительно не знаю. Если бы я был заправский корреспондент, то, конечно, нарочно поехал бы туда-сюда, спросил бы, разузнал бы что-либо интересное. Но я не корреспондент, а полковой священник, сижу с полком в Каулоуцзы — Тацзеине и никуда ездить не должен, а обязан сидеть при полку и исполнять посильно свое иерейское дело; вот и все. Это я пишу потому, что многие думают, что я нарочно бросил писать дневник. 29 января у генерала Степанова служил всенощную; благодаря тесноте фанзы была такая жара, что все мы в первый раз за всю зиму потели и испытывали духоту. Представьте, это всем нам было приятно: напомнило Россию. Особенно было приятно мне. Сразу вспомнилась родная моя церковь, из которой я часто приходил домой совершенно мокрый. После всенощной условились 30-го служить святую литургию в палатке на воздухе. Однако надежде нашей не суждено было сбыться: утром 30-го оказалось четырнадцать градусов мороза да ветер. Ограничились тем, что собрался на обычное наше место молитвы (огород) каулоуцзинский гарнизон, и мы отпели молебен Спасителю, Богородице и трем святителям великим. В краткой проповеди я советовал в деле спасения души особенно руководствоваться писаниями святых отцов Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста: теперь поусерднее молиться им, а после войны читать неленостно их творения. Разошлись богомольцы по землянкам, а мы с Михаилом остались, и я отслужил панихиду по мамаше[42] и всем нашим усопшим сродникам; нас было только двое. 1 февраля ездил в Тацзеин и служил там всенощную, а 2-го, в день Сретения Господня, там же в фанзе 5-го эскадрона совершил святую литургию. Вместо концерта пели «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», так как в следующее воскресение едва ли придется служить. После литургии ездил в 17-й саперный батальон (деревня Далянтунь) и там служил молебен. Вот и вся моя жизнь за это время до 6 февраля. Остальное время читаю и читаю. Свыкся с положением военным, с мыслью об опасности (ведь всего шесть верст от позиций) и достиг такого состояния душевного спокойствия, что, видите, могу читать и даже гулять. Вера в промысел Божий, мудрый и благий, укрепила мои силы душевные, и я теперь в состоянии переносить снова все российские и военные испытания. Что могло быть хуже положения древних христиан? Их били, терзали, гнали, казнили; нигде на земле защиты они не находили. Ведь могли бы, кажется, и усомниться в вере, однако все вынесли они с верою в промысел Божий, со смирением, терпением и благодарением. И они победили. Мы теперь должны быть особенно подобны им, так как новое язычество, лицемерное и гнусное, охватывает все большую часть людей и гонит все истинно Христово. Так потерпим же! Смиримся под руку Спасителя нашего! Не изменим Ему, а среди всех испытаний, гонений и бед будем благодарить Его за все, молиться Ему о помощи, надеяться, что будет время, когда Христос выведет, как свет, правду нашу.
7 февраля
Сейчас служили мы панихиду по новом мученике царствующего дома, великом князе Сергие Александровиче. Царство Небесное мученику за правду! Бедная наша страдалица великая княгиня! Да утешит ее Господь, а злодеев да судит Бог по правде Своей. Злодеи! Вы кричите о свободе, а сами действуете насилием. Это что же за логика такая, несчастные погибшие люди? Господи, тяжело!..
Гнусное убийство великого князя Сергия Александровича страшно поразило меня. Я сейчас же послал великой княгине Елисавете Феодоровне сочувственную телеграмму и вчера получил от нее ответ: «Благодарю за молитвы; в молитвенном единении почерпаю силы переносить незаменимую утрату. Елисавета».
10 февраля, деревня Каулоуцзы
Нет слов выразить, как потрясла нас всех ужасная весть о мученической смерти великого князя Сергия Александровича от руки злодея. До слез жаль бедную страдалицу великую княгиню! Такая сердечная, чудная женщина и какое тяжелое горе выпало на ее долю! Я два раза служил панихиду по великом князе; всем нам хотелось помолиться об усопшем. Командир полка, сообщая полку о смерти великого князя, расплакался. «До чего мы дожили, о россияне? Что видим, что делаем?» Действительно, дожили до трудных времен; дай, Боже, силы пережить, перенести это страшное испытание. Я часто, часто смотрю теперь на картину Васнецова «Преддверие рая». Чудная картина! Пред глазами цари, царицы, князья, мученицы Екатерина, Варвара и другие мученики, знатные, убогие — все труженики, и у всех одно в глазах: исполнен долг, завещанный от Бога. О Господи, помоги же и нам среди заслуженных нашими беззакониями страданий не пасть духом, не ослабеть в вере в Тебя, в промысел Твой!
Странно, как это христиане мечу тся туда-сюда и ищут ответа на вопрос: как жить, чтобы на земле счастье и правда царили? Неужели могли они забыть, что Господь Иисус Христос так ясно и просто раз навсегда разрешил этот вопрос, сказавши, что «Царство Божие внутри нас». Кажется, ясно: займись каждый переделкой себя, своей внутренней жизни, преобразись по образу Христа, а внешнее, формы жизни сами собою будут хороши. Человек, преобразившийся по Христу, никого не обманет: ни Бога, ни людей. Мне всегда представляется, что, если воду грязную, находящуюся в глиняном сосуде, перелить в золотой, она от этого не станет чище, так как не в стенках сосуда находится грязь, а внутри самой воды. Отсюда, конечно, вывод прост: как бы ни были совершенны внешние формы жизни, они сами по себе не очистят внутренней порчи, а, наоборот, замаскировавши внешним блеском внутреннее разложение, только долее продержат людей в обмане. Нет, дай, Господи, нашему дорогому отечеству, потрясенному бедами и злодействами, под управлением помазанника Божия самодержавного царя и при святом руководстве Православной Церкви, возродиться во Христе, да так, чтобы каждый русский мог всегда сказать: «Теперь уже не живу я, но живет во мне Христос». Вот тогда и воцарится на нашей родине правда и счастье. Под влиянием последних событий так было всем тяжело; и что было бы с нами, если бы не вера в промысел Отца Небесного, Который знает, что и для чего делает. Выйдешь на наш огород, взглянешь туда, в синеву небес, вознесешься мыслью и сердцем к Нему, сладчайшему нашему Отцу, вздохнешь пред Ним глубоким вздохом покаяния, смирения, просьбы о помощи; и вдруг так ощутительно почувствуется Его внутренний голос: «Зачем усомнился, маловерный? Ведь Я же сказал заранее, что в мире скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мир, что претерпевый до конца спасется, что не будьте подобны тем, кои во время счастия веруют, а во время напасти отпадают, Я с вами до окончания века!» И самому становится стыдно: как это я мог предаться унынию? Ведь сила наша — Христос, Который претерпел ужасные страдания, мученическую смерть и победил всех врагов воскресением. Он же, Спаситель, и верным последователям Своим дает победу; эта побеждающая сила с нами! Пусть все силы ада идут на нас, пусть мы останемся «малым стадом», но слово Спасителя: «Не бойся, Я с вами» — никогда не забудем. Уныние прочь.
Я послал великой княгине телеграмму, а потом написал и письмо: не мог удержаться. Ведь горе-то, горе какое! Сколько раз она на войне утешала нас и близких наших.
11–12 февраля
На 8 февраля пришелся сороковой день смерти наших убитых под Инкоу героев; 3-й эскадрон был занят, почему панихиду пришлось отложить на сегодня. Утром мы с Михаилом верхами поехали в деревню Тацзеин. Ветер в лицо, пыль. Невольно припомнился набег на город Инкоу, когда от ужасающей пыли, казалось, вот-вот задохнешься или ослепнешь. «Ох, батюшка, — говорит Михаил, — вовек не забуду я этого похода. И как это мы целы остались? Бог сохранил! Если вернусь живым домой, будет что вспомнить! Помните, как мы подходили к Инкоу и особенно когда ночью отходили назад? Я скакал за вами, а в уме так и казалось: вот сейчас на какой-нибудь канаве полетим!» Действительно, памятная была ночь под 31 декабря. В 9 часов вечера мы пошли обратно от Инкоу, и, чтобы не затормозить движение сзади идущих колонн, нам пришлось верст десять ехать рысью, а иногда и галопом. Ночь; хотя и луна, но тучи пыли окутали всё и всех; нужно было стараться не оторваться от своих, а между тем хвоста передней лошади не было видно. Что под ногами: дорога, борозда или канава, — не разберешь, а ехать нужно, и непременно рысью; ведь отстать нельзя и некуда: впереди, сзади, кругом все едут, едут — всадники, артиллерия, транспортные мулы и лошади. Лицо горит и щиплет, глазам прямо больно от пыли, а зрение все сильнее напрягаю вперед; левая рука замерзла, держа повод; правою стараюсь поддерживать Святые Дары на груди; в душе одна мысль: «Господи, сохрани!» И сохранил Спаситель: глубокие борозды, валяющиеся на дороге камни лошадка вовремя перескакивала. Особенно испугался я на одной канаве. Ехали прямо по полю, вдруг лошадь едущего впереди всадника как будто взвилась на дыбы, шарахнулась и исчезла. Не успел я глазом моргнуть, как и моя лошадка сразу вскочила на холм, а за ним — глубокая канава, и в ней лежит упавшая уже туда белая лошадь из транспорта. На мгновение остановился мой конь; думать некогда: ведь сзади нагоняют. Помню, крикнул я «но!» и… на другой стороне: перепрыгнул! Слава Богу, и Михаил тоже перескочил. Как же облегченно вздохнул я, когда наконец скомандовали: «Шагом!» Затем подъехали к реке Ляохэ; ужасный туман покрывал нас; и вот ручьи, черные, грязные от пыли, потекли по нашим лицам, а подрясник мой покрылся разными интересными узорами. «Да, — говорю я Михаилу, — помню все, не забыть… Слава Богу, что пережили!»
Едем рядом с конно-железной дорогой. Дорогу эту давно уже проложили на несколько десятков верст по всему фронту наших войск; по ней ходят платформы, нагруженные пушками, снарядами, разными припасами; на позициях и раненых на них же кладут. Везут платформы лошади, по две на каждую вагонетку. Оглянулся я: Михаил смеется. «Что ты смеешься?» — спрашиваю. «Да вспомнил про курицу, что на походе сама к солдатам прилетела!» Это было так. Проезжали мы по какой-то деревне; конечно, куры больше всех перепугались и разлетелись по крышам. Впереди уже идет перестрелка. Вдруг одна курица, особенно рьяная, сорвалась с крыши и прямо полетела на дерево и села. Смеются солдаты. Как же? Курица — и на дереве сидит! Но с непривычки на дереве хохлатке показалось неудобно; бросила она и эту свою позицию и полетела прямо над головами солдат вдоль колонны. Что тут произошло! Хохот, свист, полетели шапки. Вдруг, к общему удивлению, хохлатка опустилась среди колонны и успокоилась на солдатском седле… до ужина. Законная добыча: ведь сама прилетела, не крали. Только выехали из деревни, новая потеха: заяц скачет, и с испугу прямо на нас. Снова гиканье, снова шапки полетели, и одна попала в косого; перевернулся беглец и, сразу переменивши курс, ускакал. А в соседней деревне, к которой мы подъезжали, был уже пожар, гремели выстрелы. Я потому записал это, в сущности пустое, что меня тогда страшно поразило именно спокойствие наших воинов. Ведь в версте или даже менее уже сражались; мы подходили туда же; может быть, и нам сейчас грозила смерть, раны. До курицы ли и до зайца ли тут? Да, русский солдат в руках хорошего начальника — это золотой солдат, чудо-богатырь: он никогда не унывает и пред лицом смерти покоен.
Тацзеин; приехали. Выходит из фанзы унтер-офицер и говорит, что вахмистр Жучин просил зайти к нему отслужить благодарственный молебен. Вхожу; встречает Жучин, бледный еще. «Вот, батюшка, Господь помог: рана зажила; хочу поблагодарить Бога». — «Прекрасно!» Служим; вахмистр на коленях усердно молится, плачет. Дай, Господи, ему оправиться совсем! Из фанзы в облачении пошел я на огород, где уже ожидали офицеры и солдаты 3-го эскадрона. Я сказал воинам, чтобы они не грустили об оставшихся далеко на поле брани павших в честном бою товарищах; они умерли, свято исполняя свою присягу, и смерть их честна пред Богом. К тому же они незабытые лежат в могиле, нет, я совершил там над ними христианское погребение. «Потому, усердно молясь сейчас о упокоении их душ, не скорбите, — говорил я, — ваши товарищи, такие герои, и нам оставили пример так же свято исполнить святую присягу». Холодно было, посему служили поскору. По окончании панихиды вахмистр Жучин удивил меня. «Батюшка, — говорит он, — позвольте предложить вам бутылочку настоящего коровьего молока, свежего, сегодняшнего удоя!» — «Да что ты говоришь? Откуда же у вас корова?» — «А это купили корову среди прочего скота на убой; ну, солдаты и отдоили ее; трудно было: китайцы-то не доят коров; ничего — сладили». Вот уже никак не ожидал такого сюрприза. Конечно, вернувшись в Каулоуцзы, после обеда устроили коху с настоящим молоком, предварительно его прокипятивши; это первый раз с начала военного похода.
12 февраля утром отслужил молебен о здравии скорбящей великой княгини Елисаветы Феодоровны, прося Господа, чтобы Он подкрепил ее силы в перенесении постигшего ужасного горя. После обеда ходил в Суютунь, представлялся главному полевому священнику 3-й армии о. протоиерею Каллистову. Принял очень ласково, утешил; спасибо ему.
13 февраля
Недалеко от нашей фанзы стоит развесистая верба, ее рубить запрещено, и вот все здешнее птичье царство собирается и нежится на ней на солнышке. Там жизнь: вороны, воробьи целыми массами сидят на ней, и их карканье и чириканье далеко разносится по деревне. Подолгу стою я под этим деревом и любуюсь птичьей жизнью, радостной, оживленной. Только вечером это дерево становится страшным: на нем всегда ночует сова и стонет, стонет…
Сегодня воскресенье. В 10.30 утра решил отслужить молебен у себя и затем поехать в деревню Тацзеин. Во время молебна мы пропели «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче» и беседовали о покаянии. Окончили богослужение среди страшной метели. Ветер с севера. Ехать в деревню Тацзеин немыслимо: из штаба корпуса прислано приказание, чтобы в Тацзеине солдатам запретили выходить из землянок, так как начинается с нашей стороны канонада, японцы станут отвечать и, по всей вероятности, снаряды их будут попадать и в Тацзеин. Действительно, не успел я дойти до своей фанзы, как раздался страшный пушечный залп, и пошло… Буря, метель, грохот залпов — все смешалось; получилось что-то страшное. Я забился в свой угол и просидел безвыходно до ночи.
14 февраля
Сейчас получился приказ генерала Куропаткина: нашу бригаду присоединить к конному отряду генерала Грекова во 2-й армии. Значит, через день-два идем мы на правый фланг. Полк уже устал: ведь после Инкоу три эскадрона в морозы неделю пробыли в 10-м корпусе, затем два эскадрона (5-й и 6-й) только в субботу вернулись с ловли хунхузов; прошли они не менее четыреста верст, а теперь вот опять. Ну да ничего: пойдем потрудимся. Если пойдем на неделю или две, то обоза не возьмем, а если совсем, то и обоз пойдет с нами. Постараюсь писать, а если с неделю писем не будет, не пугайтесь.
15 февраля, деревня Каулоуцзы
Всю ночь не спал: была страшная пальба из осадных и полевых орудий. Наши брали железнодорожный мост на реке Шахэ и соседнюю рощу. Утром я ходил в Суютунь, в лазарет, но напутствовать никого не пришлось, так как в одном госпитале находился пехотный батюшка, а в другом приобщал раненых сам главный полевой священник, протоиерей Каллистов. Потом он позвал меня к себе, и мы долго беседовали. Сейчас японцы стреляют из осадных орудий, и раненых подносят в госпиталь. Очевидно, что скоро надо будет укладываться, путешествовать опять вперед или назад, но вероятнее назад, потому что в течение зимы японцы собрали целую новую армию. Ну да что Бог даст! Не унывайте. К лету, думаю, окончим войну.
16 февраля
Опять поход кавалерийский! В 11 часов из штаба корпуса приходит посыльный, просит командира полка к командиру корпуса. У меня как-то дрогнуло сердце: не даром это приглашение. Действительно, скоро возвратился командир полка и говорит: «Ну, батюшка, с походом! Через час приказано выступать к Синминтину, выследить обходное движение японцев». Боже мой, какие предстоят хлопоты!.. Ведь нужно все уложить в обоз, который остается; возможно, что он без нас выступит. А я опять взял с собою только то, что уложилось в кобуры, то есть самое необходимое. Иначе нужно бы устроить на войне священника в кавалерийском полку. Теперь имеется церковная двуколка; в ней уложено все нужное для богослужения, причем полагается только одна верховая лошадь. На деле же выходит так: выступает полк на боевую разведку, часто дальнюю; могут быть убитые, раненые, наконец, может выдаться свободное времечко и для богослужения. Полк не берет с собою колесного обоза, значит, и церковная двуколка остается. Что делать священнику? Долг и совесть, понятно, побуждают ехать с полком, но как? Верховая лошадь одна, а нас двое: я и церковник. Затем, куда класть ризы и другие вещи, самые необходимые? Вот и получилось, что свою лошадь я отдал церковнику; от убитого солдата достал ему седло; а мне командир 3-го эскадрона подарил китайскую лошадку по прозванию Крокодил; но вьюка все-таки нет и возить его не на чем.
Я лично сопровождаю всегда полк во всех его походах, но можно себе представить, с какими лишениями сопряжены эти путешествия. Нужно бы для кавалерийских священников обязательно иметь одну верховую лошадь кроме двуколки, чтобы можно было на эти походы во вьюк брать все необходимое, как для совершения богослужения, так и для собственного обихода, и, кроме того, церковнику дать казенную лошадь с седлом.
Через час выступать… Однако нас не торопили, и мы выступили только в 3 часа дня. Вынесли штандарт. Оставил я свою фанзу, простился с Ксенофонтом, поехал к строю и благословил полк в поход. Двинулся наш полк и два эскадрона нежинцев. Опять пыль. Я еду сзади с Михаилом, беседуем, вспоминаем инкоуский поход, думаем, гадаем, что-то будет с нами теперь. Подходит масленица, Великий пост: где-то и как приведет Господь нам отговеть?! Вступили в незнакомые места, осматриваю окрестности; война еще не коснулась их: большие деревни, много народа, священные рощи на кладбищах — все еще цело, а в душе скорбный вопрос уже стоит: надолго ли? Ведь если мы отступим от Мукдена, то в этих окрестностях должна разразиться страшная битва и все эти рощи, деревни, люди — все сгорит, разрушится, разбежится. Темнеет. Налево ясно слышна пальба и видно огромное зарево пожара. Что такое? Ответ не замедлил. На взмыленной лошади скачет офицер-топограф, за ним несколько казаков. Он говорит, что идут в обход японцы и его едва не захватили на съемке, а десять солдат из его конвоя пропали. В 9 часов вечера приехали в богатую деревню Салинпу; здесь ночлег. На ханшинном (водочном) заводе собрались наши начальники для совещания; пришел и я. Большая хорошая фанза, на канах столики, на них лежат груши, и китайцы-хозяева предлагают чай. У задней стены фанзы маленькая очень красивая домашняя кумирня (божница); над нею курятся свечи. Я выпил китайского чаю и освежился. Фанза полна офицеров; при свете свечей оживленно разговаривают, передают слухи, что японцев оказалось до шестисот тысяч и что в обход идет не дивизия, как предполагали, а целая армия генерала Ноги тысяч в сто. Ну что же делать? Нам не привыкать к скорбям: смиримся и теперь, если Господь судил нам новое отступление. Многие говорят, что японцы погубят себя этим обходом, а мое сердце-вещун говорит мне другое… Поздно разошлись; 5-й и 6-й эскадроны пошли в сторожевое охранение. Поужинали, я лег прямо на кан, подложивши под голову накидку. Пришел вахмистр, и долго сквозь сон слышно было, как командир эскадрона отдавал ему приказания: «Ты раздай по два фунта мяса сейчас да сахар и чай, а завтра в шесть часов утра чтобы готов был мясной завтрак». — «Слушаю». «Эй, пошли за сахаром», — понесся зычный голос вахмистра по двору. «Пошли за сахаром», — громко вторили солдаты. И я заснул.
17 февраля
Плохо спалось: и жестко было, и жарко — сильно натопили. В 4 часа встали, напились чаю, оделись. Вдруг приказ: сегодня весь день стоять в деревне Салинпу. Сейчас же опять улеглись и задремали, но ненадолго: в 7 часов новое приказание — выступить немедленно и соединиться с отрядом генерала Грекова. Вскочили все, и снова горячка. «Седлай! Мундштучь!» — понеслось во все концы деревни. Только стало светать, мы уже были на конях за деревней. Прохладно. Благословил я отряд свой, и мы двинулись дальше. Часов в одиннадцать утра соединились с казаками и познакомились с новым нашим начальником генералом Грековым. Составилось совещание, и мы пошли на Синминтин. С нами идет старая знакомая по Инкоу — 20-я конная батарея. До часу дня шли благополучно, как вдруг из соседней деревни раздалась пальба по нашему отряду: мы наткнулись на обходную японскую колонну. Какое скверное чувство испытываешь, когда знаешь, что именно по тебе стреляют: раздается гул выстрела, и напряженно ждешь, где это разорвется снаряд, над чьей головой. А вдруг над моей?.. Это обстреливание обошлось сравнительно благополучно. Только в 1-м эскадроне шрапнелью убило лошадь; всадник же каким-то чудом остался цел. Обошли эту деревню, определили силу обходной колонны и рысью пошли далее. Поднялся страшный ветер, пошел снег, и образовалась настоящая российская вьюга. Выбрались на большую Синминтинскую дорогу и идем все время параллельно с японскими колоннами, определяя их силы, и притом идем так близко, что видно даже простым глазом. Наш полк все время обстреливался и японцами, и хунхузами, но продолжал вести разведку до вечера. Определили по крайней мере четыре дивизии и донесли главнокомандующему. Остановились на ночлег в 6 часов вечера в деревне Ляомынь. Сделали переход в шестьдесят-семьдесят верст; я крепился, вертелся в седле, устал страшно. Завтра, предполагают, будет бой. Улеглись; от усталости я заснул моментально. Вдруг в час ночи раздался на дворе страшный крик: «Горим, пожар! Ваше превосходительство, выходите скорей!» Вскочили мы, наскоро привели себя в порядок и выбежали на двор. Оказалось, буквально в аршине от нашей квартиры горит фанза; так она и сгорела дотла, а мы промучились до утра.
18 февраля
Рано утром прибежала к дымящейся фанзе хозяйка-китаянка и стала рыдать, приговаривая: «Фанза ломайло, сыпи-сыпи нетула». Она бегала кругом, хватала меня за рукав, тащила к пожарищу и быстро что-то говорила. Сердце мое разрывалось. Вышли офицеры; сочувствие, конечно, общее; тут же дали ей тридцать рублей и записку комиссару в Мукден. Пока седлали, готовились, я долго сидел на обрубке дерева и смотрел на огонь… Ах, эти ужасы войны! Ночью пришло донесение, что японцы нас окружают. Послали разъезды и наняли шпиона, который побежал в Синминтин разузнать японские силы, занимающие этот город. Утром выступили среди страшной, сильной и холодной бури, осторожно мы проехали верст пятнадцать, ежеминутно ожидая появления японцев. Однако разъезды донесли, что японцы всей массой повернули на Мукден; значит, и нам нужно идти туда же, не теряя соприкосновения с противником. Этот день прошел благополучно для главных сил отряда, а наши боковые четыре эскадрона все время имели сильную перестрелку с японцами и хунхузами, при чем было ранено два солдата, офицер Залесский и несколько лошадей. Остановились на ночлег в деревне Сяомяопау недалеко от большого японского бивака, огни которого пылали ярким заревом на горизонте.
19 февраля
В 7 часов утра вся колонна уже выстроилась на опушке деревни. Мороз порядочный; солдаты развели костры, и мы греемся около них. Ротмистр Тупальский советует греть особенно ладони, тогда теплота быстрее распространяется по всему телу; способ испытанный. Я так и сделал; действительно, довольно скоро согрелся. Перешли верст десять в другую деревню, куда вскоре привезли раненного в ногу офицера Залесского, а двух солдат раненых отправили на арбе кружным путем в Мукден. Интересен рассказ Залесского. Он с разъездом в двадцать человек перешел реку Ляохэ и пошел вниз южнее города Синминтина. Деревни все полны хунхузами, состоящими на службе у японцев, и конными японцами. Только что остановился Залесский у деревни покормить лошадей, как его часовой докладывает, что один эскадрон японской кавалерии идет на них и с ними много конных хунхузов. Сейчас же наши сели на коней и, отстреливаясь, на рысях стали уходить к своим главным силам. В это время две лошади у нас оказались убиты; Залесский, несмотря на преследование уже двумя эскадронами, остановился, посадил пеших солдат на крупы лошадей и продолжал отходить. Минута была критическая. Залесский ранен, однако солдаты наши не растерялись, слушались команды офицера, расстреляли все патроны, и все погибли бы, если бы в это время не выехали на помощь наши два эскадрона. Разведка нашего полка так была хороша, что командующий 2-й армией два раза присылал благодарить полк. Начальники составили совет и решили догнать японцев и обстрелять их колонну; но, когда стали догонять, начало уже вечереть, пришлось отложить это намерение, и мы остановились на ночлег в трех верстах от японского бивака. Лошадей, конечно, ни разу не расседлывали. От подобного близкого соседства дрожь пробирала, но усталость брала свое, и я спал хорошо, подостлавши на кане чумизной соломы.
20 февраля
Ложился я и невольно задавал себе вопрос, каково-то будет пробуждение? Однако, по милости Божией, утро наступило благополучно, и мы, благословясь, выступили на опушку деревни. Рядом с деревней находился огромный ров, в который мы и укрылись. Батарею поставили на позицию, а 5-й и 6-й эскадроны под командой подполковника Чайковского послали выбить японцев из занимаемой деревни. Я благословил своих воинов, приготовил Святые Дары и напряженно стал всматриваться в ту сторону, куда скрылись наши эскадроны. Томительное ожидание продолжалось недолго. Вижу простым глазом, как поскакали наши к деревне, ближе, спешились, и затрещала ружейная перестрелка. День был ясный, солнечный; все видно. Не хотелось верить, что там, впереди нас, так недалеко идет сражение и мои духовные дети, быть может, уже страдают. «Бум, бум» раздалось почти рядом: заговорили наши пушки, и с визгом полетели в деревню снаряды. Оттуда бегут несчастные китайцы: волосы растрепаны, в глазах ужас… ведь пули или снаряды не различают виновных от невинных. Как же жаль их! «Батюшка, — говорит молодой наш врач В. И. Пиотровский, очень религиозный, — пойдемте, раненого привезли». Подходим; ранен в руку, и пуля осталась там; после перевязки сейчас же приобщил его Святых Таин. Привели раненую лошадь корнета Калинина; он пересел на другую и продолжал сражаться. Бедная лошадка вся дрожит, кровь льет из раны; вскоре она повалилась на землю и умерла. Несут еще четырех раненых наших и Нежинского полка; сейчас же и их приобщил. Наш орловский солдат Требухин тяжело ранен в ногу с раздроблением кости; он очень страдает и дрожит: озяб. Вспоминая, что у меня в седле есть немного коньяку, бегу, достал бутылочку и дал раненым по полрюмочки. Оживились. Их укрыли, чем можно было. Бой кончился; наши выбили японцев из двух деревень. Убитых, слава Богу, нет, а ранено у нас человек десять. У офицера Сущинского прострелено седло и полушубок, а сам остался цел. Японцы нас сегодня больше не беспокоили, и мы расположились на ночлег. Нам досталась очень хорошая фанза; каны протопили. Привезли наших раненых и устроили их удобно в фанзе, причем я приобщил еще одного раненого Нежинского полка. Михаил принес чумизы, и я улегся, конечно не раздеваясь.
21 февраля
Как обычно, к 7 часам утра наш отряд вышел из деревни. Собрали раненых и больных, чтобы довезти их до железной дороги и сдать в санитарный поезд. Поразил меня один наш раненый солдатик. Смотрю, немного прихрамывая, подходит он к командиру полка и убедительно просит оставить его в строю. «Да ты куда ранен?» — спрашивает командир. «В руку и ногу, — отвечает. — Я это ехал в дозорах; только, значит, подъезжаю к деревне, а ён как зачал палить по мне. Я не сробел, еду все ближе, потому надо высмотреть лучше. Вдруг чувствую, в руку — хлоп; ну, думаю, одна есть; еду дальше; потом в ногу — хлоп; ну, думаю, другая есть. Осмотрел все и вернулся к эскадрону. Дозвольте остаться в строю!» Вот молодец-то, и ведь драгуны все такие; вот если бы все-то войска здесь были молодые, строевые, а то прислали много старых, запасных, которые и службу-то забыли. Только что проводили своих раненых, как пришло донесение, что на нас наступает японская пехота. Неприятное чувство: сейчас начнется бой!.. «К коням, — понеслась команда. — Орудия на позицию!» Все шесть наших пушек стали на позицию шагах в пятидесяти от китайского кладбища, усаженного развесистыми деревьями. Я и доктора находились на кладбище, а полк наш пошел в обход занятой японцами деревни. Я хожу по кладбищу, а рядом почти без перерыва гремели наши пушки и визжали снаряды. К вечеру японцев выбили, но они подвезли свои пушки к другой деревне и оттуда начали обстреливать наш полк шимозами, которые, к счастию, не долетали. В 6 часов на китайской арбе привезли тяжело раненного солдата Нежинского полка, положили в фанзу; сейчас же я его приобщил; умирает. Ночлег назначили в той же деревне, а в сторожевое охранение пошли наши четыре эскадрона под командою подполковника Чайковского и стали совсем рядом с японцами. Надеемся, что ведь неприятели наши — люди, устали и, наверное, ночью будут отдыхать; почему, невзирая на опасность, мы прилегли на каны, чтобы на рассвете подняться и выбраться из деревни, так как утром, почти наверно, японцы начнут обстреливать нас артиллерией. Страшно тревожно прошел день; опасная наступила ночь; но есть все-таки хочется, и денщик генерала сварил нам суп, которым мы и напитались.
22 февраля
Страшную ночь пережили мы: темно, а кругом сверкают огни от выстрелов. Явилось предположение, не окружены ли мы. Около 5 часов утра генерал Греков потребовал к себе на совещание командиров. В 6 часов выступили, и только что заняли вчерашнюю позицию, как рядом с нашими фанзами затрещала ружейная перестрелка. Скачет наш драгун с донесением от подполковника Чайковского, что много японской пехоты и восемь эскадронов кавалерии рано утром напали на наше сторожевое охранение, с криком «банзай» ворвались в деревню и только благодаря прекрасной дисциплине наши драгуны, отстреливаясь, отошли на нашу деревню. Господь спас: остались целы. Вскоре приехал и сам Чайковский, донося словесно, что японцы приближаются уже и к нашей деревне. Действительно, пальба становилась все сильнее, и простым глазом видны были перебегающие цепи. В сравнении с наступавшими силами наш отряд был слишком слаб, да и пехоты у нас не было. Тогда спешились наши два эскадрона, заняли деревню, в которой мы ночевали, и открыли ружейную стрельбу. В это время отряд отошел назад, выбрал позицию и открыл орудийную пальбу, а эскадроны присоединились к отряду. Мы с доктором отошли немного от пушек и прилегли на солнышке. Все время я недосыпал, и спать ужасно хотелось: положил под голову камень и, пригревшись, задремал. Прислали сказать, что привезли убитого казака 5-го Уральского полка и уже роют могилу. Сейчас же сел я на свою лошадку и отправился. Недалеко от нашей батареи вырыли могилу, и я отпел усопшего. Только что отъехал немного, как раздался орудийный выстрел с японской стороны по нам, затем другой, третий, до пятнадцати подряд, и столбы черного дыма с громом стали взвиваться; японские снаряды разрывались сначала не долетая, а потом совершенно рядом с нашей батареей и 1-м эскадроном. Отошедши немного из-под выстрелов, отряд наш стал на привал; я пошел в 1-й эскадрон и приобщил раненого: пуля попала ему в бок и там осталась. Своею ружейною и артиллерийскою стрельбою мы остановили японцев и назад больше не отходили; да вообще все наши сегодняшние передвижения были маневрирования. Остановились на ночлег в деревне Личипуцза. Все наши запасы иссякли, и я набил свои кобуры одними сухарями.
23 февраля
С раннего утра со стороны Мукдена стала доноситься страшная канонада; там, вероятно, ад. По нашему отряду тоже стреляли шимозами, но они не долетали. Сегодня среда недели мясопустной (масленицы); по уставу святой Церкви полагается читать великопостную молитву «Господи и Владыко живота моего». Прочитал ее с умилением. Грустно стало на душе. Наступает Великий пост, а нам даже нет возможности отслужить молебна. Как-то Господь приведет нам говеть! Да и придется ли?.. Чтобы не допустить японцев до железной дороги, решено продвинуться вперед. Первыми пошли терско-кубанцы с пулеметами; за ними двинулись мы. Отъехали не более версты, как вдруг раздались артиллерийские выстрелы, и японские шимозы стали падать не более как в ста шагах от меня; за ними полетели шрапнели, с визгом разрываясь вверху приблизительно на таком же расстоянии. Сознаюсь, очень страшно стало; но колонна наша не дрогнула, и японцев ближе к дороге мы все-таки не пустили. Два раза в этот день они обстреливали; оба раза остались мы на месте, и Господь сохранил от потерь. В 3 часа дня подошли к отряду наши разъезды и привезли мягкого хлеба. Как же рады мы были! На ночлег стали в деревне Чиндяпу. Деревушка маленькая, и посему нас десять человек поместились в одной фанзе; спали, конечно, в страшной тесноте.
24 февраля
Сегодня с утра страшная буря: ветер с ног валит и несет тучи песку. Мы с доктором на перевязочном пункте в фанзе, пьем чай; против нас на кане сидит старый китаец, собирает ползающих по его телу насекомых и с аппетитом ест, приговаривая «шанго, шанго». На что я уже не брезгливый, но этого вынести не мог: сразу меня стало тошнить, и я не помню, как вылетел из фанзы. Весь день простояли; сражаться немыслимо. Заночевали в деревне Таушу; кругом страшное зарево; кажется, жгут мукденские склады, значит, опять отступать. Ходит слух, что японцев оказалось четыреста шестьдесят батальонов, то есть более пятисот тысяч человек. Все мы обветрились страшно; у меня лицо, руки потрескались до крови.
25 февраля
День начался скорбно; приехал офицер из квартиры генерала Куропаткина и сообщил, что хотя войска наши отбили все атаки японцев и остались на своих позициях, но главнокомандующий решил отступить, так как считает, что армия наша после страшного десятидневного боя сейчас перейти в наступление не может. В 4 часа дня приехал к отряду генерал Мищенко и сообщил, что Мукден сегодня нами без боя очищен.
Итак, опять отступать! Опять после стольких жертв ушла надежда на скорое окончание войны! Господи, доколе забудеши ны? Неужели до конца? Впрочем, не как мы хотим, а как Ты: воля Твоя да будет! Значит, беззакония наши так велики, что правосудие Божие определило еще наказать нас. Смиримся!
Я сижу около кумирни и с невыразимой скорбью смотрю на роковую пыль, что наши отступающие войска вздымают около железной дороги. Задача нашего отряда теперь прикрыть отступление армии и стараться как можно больше задерживать неприятеля. Нелегкая задача и опасная; впрочем, к опасностям мы уже привыкли. Как-то мой Ксенофонт с церковной двуколкой двигается! Успел ли выехать их Мукдена? Только бы церковь осталась цела, а собственных вещей не жаль. Кругом офицеры громко обсуждают совершившееся тяжелое событие, но я ушел в кумирню: хочется быть одному. В 6 часов вечера вдруг поднялась стрельба недалеко от нас; драгуны и казаки помчались на выстрелы узнать, в чем дело, а отряд пошел на ночлег. Среди полной тьмы и страшной пыли втянулись мы в деревню; артиллерию едва протащили — так узки оказались улицы. Вот и отведенная фанза. Вхожу; мерцает светильня; ни души; китайцы уже побежали, и как? Все бросили; ушли, очевидно, в чем были, так как в фанзе все вещи на месте и топится кан. На дворе бегают свиньи, а собаки так испугались нашего нашествия, что забились за фанзу и прямо дрожат.
Совсем собрался было я присесть вздохнуть; в груди — камень, горло сдавило, в мысли одно только — горе, горе; ведь только и вырвется облегченный вздох, как внутренне скажешь: «Да будет воля Божия». Да, собрался было посидеть немного, но входит казак и докладывает, что много японской пехоты и два полка конницы идут по линии железной дороги, прошли уже нас. Если это верно, то, значит, мы отрезаны. Собрались начальники и решились здесь умереть, если придется. Куда же теперь идти? Все истомлены, да и тьма. Послали разъезд казачий узнать поверней. Я вышел во двор… Целый рой мыслей. С полной ясностью представилось: быть может, сегодня последняя ночь, ведь не такие наши кавалеристы, чтобы сдались в целях сохранения нашей жизни. Вспомнилось как-то само собою многое-многое из прошлой моей жизни; вспомнилась и пронеслась в какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут чуть не вся моя жизнь. Михаил стоит около лошадей; я подошел к нему, благословил его и сказал: «Если меня убьют, а ты каким-нибудь чудом останешься жив, передай тогда всем мое благословение и скажи, что мы с тобой были там, где нам нужно было быть, и что я не унывал». Прилег на кан. Как ни был уставши, а глаза не смыкались. В 2 часа ночи вернулся разъезд и донес, что конница японская действительно прорвалась на линию железной дороги и произвела панику в наших обозах, а пехоты нет. Часа на два забылся я тревожным сном.
26–28 февраля
Только что выступили рано утром из деревни, как в отряд пришел солдат из нашего обоза. Испуганный, дрожит. Несвязно рассказал, что наш обоз вчера вечером японцы обстреляли артиллерией и ружейным огнем, и прибавил, что он сам видел, как в моей церковной двуколке убили лошадь и двуколка брошена. Так меня поразила эта весть, что я остолбенел. Господи! Неужели церковь погибла? Жив ли Ксенофонт? Смотрю: прислонившись к дереву, Михаил мой плачет. Ну тут уже не выдержал и я… Однако среди этой скорби, как луч солнца, вдруг возникла мысль: «А может быть, еще и спасли церковь!» Припомнил и слово апостола, что «надежда никогда не посрамляет», и немного успокоился.
Целый день до глубокого вечера мы медленно отходили, стараясь насколько возможно больше задержать японцев, которые сильно наседали и шли буквально по пятам нашим. Наступила снова тревожная, холодная и темная ночь. Костров разводить не велено, а донесения о продолжающемся движении неприятеля печальные. Лошади и люди устали, отдых необходим, и мы остановились в деревне верстах в сорока от города Телина. Прилег я на кан, но мысль о церкви решительно не давала покоя. Утром 27-го в 7 часов японцы открыли пушечную пальбу уже по нам, но ни одна граната не долетала. Наши орудия стали на позицию и начали отстреливаться, а я решил ехать в Телин, догнать обоз и узнать достоверное о судьбе моей церкви — иначе не жизнь, а мука. Мне дали конвой из пятнадцати драгун, и я отправился. Предстояло проехать не менее двадцати верст такого пространства, где мы ежеминутно могли встретить японские разъезды. Действительно, отъехали мы приблизительно верст восемь, как вдруг я вижу, что в соседнюю деревню карьером проскакали какие-то два всадника. Подозрительно. Мой унтер-офицер подъезжает и говорит: «Батюшка, это, наверно, японские дозорные; значит, ихний разъезд должен быть близко; я думаю приказать зарядить винтовки». «Хорошо, — говорю, — приказывай». Слышу сзади голоса солдат: «Смотрите-ка, братцы, японцы-то уже выезжают». Оглянулся я, смотрю: на другом берегу реки Ляохэ высыпало человек пятнадцать всадников в фуражках, а не в папахах; несомненно, японцы. Затем выехали еще человек тридцать (версты полторы от нас), остановились и начали нас рассматривать. Забилось во мне сердце. Поехали мы рысью, но и японцы стали спускаться с берега на лед. Спасибо еще, лед-то чистый, скользкий, не сразу перейдут. Мы все рысим; ведь нас только пятнадцать, что можем сделать мы против пятидесяти? Однако решили, в случае если близко станут наступать, все-таки стрелять, для чего назначили десять солдат на более сильных лошадях для спешивания, чтобы дать сразу несколько залпов, потом на коней и далее за нами, а мы, семь человек, безостановочно едем в виде авангарда, едем, оглядываемся. Уже почти перешли реку японцы; а мы тем временем версты на две с половиной от них отъехали. Вдруг навстречу нам какой-то конный отряд. «Наши, наши! — кричат мои солдаты. — В папахах, и флаг на пике; это казаки!» В самом деле, оказалась сотня уссурийцев. Господи! Как же радостно вдруг стало на душе: спаслись! Поздоровался я с офицером и сообщил ему о японцах. «Вы теперь езжайте спокойно, — говорит он, — верстах в семи уже становится первый Сибирский корпус на временную позицию, а мы поедем к реке, разведаемся с друзьями вашими».
Скоро показалась деревня и около нее наша пехота. Миновали мы один полк и остановились часа на полтора передохнуть, покормить лошадей да и самим подкрепиться пищей. Вскипятили в ведре воды, засыпали туда чаю и с наслаждением попили с сухарями — я из кружки, а солдаты хлебали прямо из ведра ложками. В 2.30 дня прибыли мы в Телин. Там такое скопление обозов и людей, что двигаться вперед можно было только по течению массы; навстречу же ехать или перегнать невозможно. Пыль невообразимая. Масса складов, из которых каждый берет, что и сколько хочет, без всяких документов: все равно скоро сожгут, если что останется, ведь и Телин решили оставить. Слышны взрывы: рвут мосты. Теперь японцам путь по железной дороге затруднен; до Мукдена мы уходили, не взорвав ни одного большого моста, а теперь все решительно уничтожаем. 25 февраля в обозах произошла паника, и многие солдаты бросили пушки, ящики, повозки и путешествуют верхами на лошадях в хомутах или пешком и служат предметом общих насмешек. «Сражатели! Воители! — слышится кругом по их адресу. — Эх вы, такие-сякие, куда пушки-то девали да казенное и господское добро? В каком сражении отличились? От десятка шимоз убежали. Вас бы в окопы посадить!» Часа два проезжали мы город, переехали вброд реку Ляохэ (лед растолкли), выбрались на пашню и продолжали путь рысью сбоку обозов. Масса мертвых животных постоянно встречается — одним словом, знакомая скорбная картина отступления. В 6 часов вечера нагнали обоз Нежинского полка, и я встретился с дорогим Полей. У них благополучно, а у нас, по слухам, семь повозок погибло. Поделился я с ним грустною новостью относительно моей церкви, и мы до ночлега ехали вместе. Наш обоз впереди. Поля дал мне свою бурку, и я первый раз спал не на голом кане. Как велика милость Божия ко мне, грешному: после двух недель такой тяжелой жизни я здоров и не потерял способности двигаться и мыслить! Удивительное существо человек! Чего только не может перенести! Слава Богу, аппетит с горя не пропал еще, и я подкрепился хорошим ужином. Спасибо офицерам Нежинского полка: покормили супом и жареною говядиною, да еще с хлебом. Это тоже первый раз за две недели.
28 февраля выехали рано утром, и около города Кайюана я нагнал свой обоз. Встретил Ксенофонт один. «Рассказывай скорей про двуколку», — говорю ему. «Двадцать пятого февраля, — начал он, — часов в двенадцать дня верстах в десяти от Мукдена мы шли в массе обозов. Вдруг по обозам японцы стали стрелять из пушек, начали падать снаряды, некоторых убило. Что тут пошло, Боже мой! Друг на друга стали лезть. Потом ружейная пальба поднялась, и скоро лошадь моя была убита, двуколка перевернулась, вещи рассыпались. Наши обозные все ускакали. Я побежал вперед, чтобы догнать своего офицера, доложить, но не смог: ведь я пешком. Вижу, все равно не догоню, вернулся обратно, иду, смотрю, наш унтер-офицер Рыженко везет двуколку; он отстегнул лошадь от какой-то пристяжки и впряг в двуколку. Слава Богу, спасли церковь. В суматохе некоторые вещи остались неподобранными: кровать, шуба, два драповых подрясника, белье, камилавка, одеяло, подушка, икона Иверской Божией Матери, письменные принадлежности». «Не грусти, — говорю ему, — Слава Богу, церковь-то спасли да ты жив». Ночевали в городе Чантуфу. Думаю доехать до станции Гунчжулин, где обозы станут; приведу в порядок церковные вещи, куплю кое-что себе и потом возвращусь назад к полку, который идет по линии железной дороги последним из всех, прикрывая отступление 3-й армии.
[42] 30 января годовщина смерти богобоязненной, чадолюбивой Юлии Петровны, матери о. Митрофан
Комментировать