Письмо из детства
Когда я открыл входную дверь и вошёл в дом, отец сидел на кухне за столом и молча ел холодное мясо. Он отрезал от большого куска маленькие кусочки, макал их в соль и отправлял в рот. Казалось, он ни о чём не думает, а просто ест и наблюдает из окна за прохожими.
Зато мама, о, я редко видел мою мамочку в таком раздражении. Она металась из одного угла нашей маленькой кухни в другой, перманентно заполняя собой всё её пространство, и без того ограниченное газовой плитой и холодильником «ЗИЛ». Вообще-то мои родители всегда жили мирно, потому, что любили друг друга, хотя отцу иногда и доставалось, но это только в том случае, если он позволял себе «лишнего». Но в тот день отец был, как стёклышко, а мама, тем не менее, ругалась.
Незаметно прошмыгнув к себе в комнату, я прислушался к её голосу: — Нет, вы посмотрите на этого «исусика», да ты должен был плюнуть в его наглую жирную рожу! Да-да, именно плюнуть. Ведь это не человек, это мразь. Мало того, что они здесь воровали и пропивали всё на свете, так он тебе ещё и карьеру загубил. А ты забыл, как он тебя оскорблял прилюдно? И ты всё прощаешь?!
Оказалось, что отец на похоронах сослуживца встретил Снегирёва, своего бывшего командира дивизии. Тот уже был на пенсии, а отец дослуживал в армии последние годы. Бывший комдив действительно терпеть не мог моего батю, но, тем не менее, уважал. И свидетельством того был факт, что уходя в отпуск, Снегирёв неизменно оставлял за себя моего отца.
Мой батя вообще был удивительный служака и редкий специалист своего дела. Не знаю, есть ли ещё в нынешней армии люди такого типа? Как практик, в своей области военных знаний в течение целого ряда лет он считался лучшим специалистом в вооружённых силах страны. И ещё, будучи воспитанным в простой крестьянской верующей семье, он никогда не брал чужого и не позволял воровать окружающим, в том числе и своему командиру. И тот нашёл способ ему отомстить.
Три года мы прожили в Монголии, где отец, вместе с другими нашими советниками, фактически создавал монгольские танковые подразделения. Монголам он очень понравился своим отношением к делу, и уже через несколько лет после нашего отъезда, они, продолжая помнить, наградили его своей высшей наградой орденом «Сухе — Батора» и обратились к нашему руководству с просьбой снова прислать моего отца, но уже на должность главного военного советника, что соответствовало званию генерал-лейтенанта. Когда в нашу дивизию пришёл запрос на моего отца с просьбой характеризовать его на предмет выдвижения на указанную должность, Снегирёв в ответ составил на батю настолько разгромную бумагу, что даже орден вынуждены были вернуть назад. Понятно, что всё это было сделано тайно, и отец ничего не знал.
Годы прошли, и вот встретившись на поминках, Снегирёв отозвал в сторону своего бывшего подчинённого и сказал: — Илья, мне нужно перед тобой покаяться, я когда-то совершил в отношении тебя большую подлость, — и он рассказал как в тайне от всех лично подготовил, порочащую отца бумагу. — Ты меня прости, позавидовал тогда тебе, и вот ношу теперь на душе этот камень. Мой отец, человек по природе незлопамятный, скорее даже жалея своего бывшего командира, ответил: — Бог тебе судья Николай, а я на тебя зла не держу. И чокнувшись рюмками, они выпили в знак примирения.
Вот об этом разговоре со своим бывшим гонителем, и последующем с ним примирении, отец по простоте душевной и поделился с супругой, о чём, судя по маминой реакции, скорее всего, потом пожалел.
Конечно, мама не преминула пожаловаться мне на отца и рассказала об их разговоре со Снегирёвым: — Нельзя до такой степени быть бесхребетным, сынок, тебя унижают, тебя превращают в посмешище, а ты продолжаешь с ним здороваться. Ладно, я могу ещё понять, если ты зависишь от своего врага, а здесь-то уже никто ни от кого не зависит. И ведь сам же, негодяй, сознался в своей подлости. Возьми и плюнь ему в рожу, ну, хоть один только раз, за всё, за все эти годы унижений. Так нет же, словно ни в чём не бывало, пьёт с ним на двоих.
Спустя время я выбрал подходящий момент и всё-таки поинтересовался у папы, почему он простил своего врага? — Я никогда не считал его врагом, — ответил отец. Снегирёв войну прошёл, у него вся грудь в орденах, он не может быть мне врагом. А подлость, которую он совершил, пускай остаётся его проблемой, я его прощаю и судить не хочу. Время вспять не повернуть, и изменить ничего не изменишь. Злиться на человека, ненавидеть его, даже если он и виноват перед тобой, бессмысленно. Бог с ним, да и потом, может, он действительно раскаялся. А если он завтра умрёт, тогда его зло останется со мной? Батя словно в воду смотрел, на самом деле, Снегирёв вскорости умер.
В эти же дни тяжело заболел мой шестилетний племянник. Неудачно упав с дерева, мальчик ударился ногой, а через несколько дней место удара воспалилось. Помню как поздно вечером к нам приехала скорая. Горящего огнём ребёнка увозили в больницу, а от соседей на весь коридор неслось зажигательное: «Каляровы ярмарки». Утром следующего дня ему сделали операцию, и в жизнь нашей семьи прочно и на много лет пришло до того неведомое и страшное слово: «остеомиелит».
Мне раньше не приходилось навещать кого то больнице, а теперь пришлось. Как сейчас помню эти бесконечные больничные переходы, отделение хирургии, и я с неизменными баночками с едой. Открываю дверь в детскую палату, мой мальчик лежит на кровати у окошка. У него тоненькие ручки и бледное измождённое личико. Малыш ест мало и плохо. — Серёга, — спрашиваю его, — может, ты чего хочешь? И всегда одна неизменная просьба: — Саша, почеши мне между пальчиками на ножке. Его нога от колена и ниже в большой неудобной гипсовой повязке, и мальчик не может дотянуться до пальчиков.
Но через месяц его уже привозят домой, и он на костылях гуляет по двору, и даже умудряется гонять с пацанами в футбол. Мы его возим в поликлинику, где всякий раз хирург при помощи большого шприца отсасывает кровь и гной из свища на ноге. Не знаю, сколько бы всё это продолжалось, если бы однажды мою маму не остановила медсестра из хирургического и не спросила: — Вам что, совсем не жалко ребёнка, вы понимаете, что ещё немного и мальчику просто ампутируют ногу, и это в лучшем случае. Я чужой человек, у меня сердце кровью обливается, а вам, словно, всё равно. Мама в ужасе: — Что же нам делать? — Как что!? — передразнивает та. — Послушайте, вы же не дети, давно бы пора догадаться, — и даёт адрес человека, от которого зависело дальнейшее лечение нашего мальчика. После посещения нужного человека и передачи ему конверта с благодарностью, наш Серёжка был наконец направлен на лечение в костно — туберкулёзный санаторий города Волковыска.
Волковысск старый уютный городок, когда-то здесь располагался штаб 2‑й армии генерала Багратиона. Недавно проезжая по его улицам, таким ухоженным и красивым, вспоминал Волковыск, каким он был больше тридцати лет тому назад. Сегодня уже и не помню дорогу к санаторию, а тогда я мог пройти по ней с завязанными глазами. Почти два года, каждые выходные кто-то из нас садился в поезд и ехал сюда за сотню километров от дома.
Помню больничные деревянные корпуса, похожие на дачи, а другие — на длинные бараки. Маленькие домики предназначались для детей, а большие — для взрослых. Сколько же там было людей. И почти все в инвалидных колясках или на костылях. Наш Серёжа снова лежал у окна. Тогда не было таких современных красивых окошек со стеклопакетами. Окно, рядом с которым находилась его кроватка, было старым и множество раз перекрашенным. Рама странной конструкции делила окошко на множество маленьких стёклышек, поэтому и смотреть в него было неудобно. Но мордашка шестилетнего мальчика вполне умещалась в этом маленьком стёклышке, и когда я подходил к его домику, он меня уже ждал и было видно сколько радости приносил ему каждый наш приезд. Для него угадать, кто приедет в очередной раз превращалось в некое подобие игры, иногда он даже кричал: — Я выиграл, выиграл, я знал, что ты приедешь! — это значит угадал.
С продуктами тогда было плохо, а едешь к больному лежачему ребёнку, хочется привезти что-нибудь вкусненькое. Вот и ищешь всю неделю это самое вкусненькое, и покупаешь его втридорога. Но это всё ерунда. Ради любимого человечка можно побегать и поискать, тем более, что ему нужно-то было всего чуть-чуть. Правда была одна трудность, для меня, во всяком случае. Это их лечащий врач. Не помню уже ни его имени, ни даже его врачебной специализации, запомнилась только его улыбка. Добрая ласковая улыбка бесконечно любящего тебя человека, и не только любящего, но и стремящегося тебе всячески угодить. В выходные дни, то есть когда шёл основной поток посетителей, врач всегда стоял и всех встречал на одном и том же месте. И я знал, что все приезжающие что-то обязательно ему давали. Если ехали из деревень, то везли сумки свойских продуктов, а городские, как правило, деньги или дорогие коньяки и вина. Сестра специально ездила в Москву, и через знакомых закупала в Елисеевском для доктора коньяк, который он предпочитал.
Давали ему все, только, я, тогда ещё школьник, воспитанный на ярких положительных примерах, никак не мог перешагнуть через себя и сунуть человеку взятку. Не потому, что мне было жалко, а не мог, и всё тут. Почему-то представлялось, что врач, человек самой гуманной профессии, не сможет взять у меня взятку и вдруг обидится. Ведь это ужасно, обидеть такого человека. Поэтому, когда я первый раз в одиночку приехал навестить моего Серёжку, то только поздоровался с милым доктором и прошёл в домик. Врач был сама любезность, он проследовал за мной в палату, рассказывал о лечении, показывал какие у ребёнка чистые простыни, и просил обратить внимание на то, что и мальчик ухожен. Я только кивал головой и, словно попугай, всё время повторял: — Спасибо, доктор.
Зато в следующий мой приезд врач не пошёл за мной в палату, но я и без него увидел, что мой мальчик лежит на грязной простыне, продукты, которые привозили ему в прошлый раз, почему-то не поместились в холодильник и их сразу же выбросили. — Саша, а меня не помыли, всех ребят мыли, а меня нет, — поделился со мной малыш. Но самое главное, ребёнку больше не давали лекарств и перестали делать необходимые процедуры. Я, с ужасом представив, что Серёжка ещё целую неделю не будет получать необходимого лечения, выбежал из палаты. — Доктор, доктор, простите меня, я всё понял, и в следующий раз обязательно привезу. Только, пожалуйста, не прекращайте лечения.
Врач, изменившись в лице, с настороженным видом произнёс: — Не волнуйтесь, юноша, скорее всего произошло какое-то недоразумение, я разберусь и всё немедленно исправим. В моём присутствии ребёнку перестелили постель, а уже после того, как я уехал, мальчика помыли и впервые за неделю он стал получать лекарства.
На следующий год, в один из тёплых весенних дней мы с Серёжей прогуливаемся по дорожкам санатория. Мальчик передвигается на костылях, поэтому мы идём очень медленно. Мимо проходит кто-то незнакомый, вдруг он останавливается рядом с нами, и, указывает в сторону одного из колясочников: — Этот человек управлял автомобилем, в котором разбился генерал Беда.
Будто он в курсе, что это имя в нашей семье особенно в последние месяцы произносили с особым уважением, а я так просто благоговел перед ним. Ещё бы, лётчик — штурмовик, на фронте с 1942 года, в 25 лет майор дважды Герой Советского Союза. 214 боевых вылетов, это при том, что основная масса штурмовиков погибала, чуть ли не во время первых вылетов. Леонид Игнатьевич командовал авиацией Белорусского военного округа и однажды выручил моего отца в очень сложной для него ситуации.
Дело обстояло приблизительно так, папа подал рапорт с просьбой об увольнении, а командование, имея под рукой такого деятельного работоспособного человека, не хотело его отпускать и решило назначить его на более высокую должность, позволяющую значительно увеличить срок его службы. Помню, как жаловался отец: — Я устал работать за всех, и надолго меня не хватит. Но папа был членом партии и за отказ идти на должность с повышением на него завели персональное дело, которое и должно было рассматриваться на президиуме ЦК компартии Белоруссии. А на таком уровне с людьми особенно не церемонились, человека могли исключить из партии и лишить военной пенсии. Единственный, кто заступился перед Машеровым за отца и дал ему прекрасную характеристику, и был генерал-лейтенант Беда. Папа смог уволиться с максимально возможной пенсией, что позволяло нам, его семье не думать о куске хлеба.
И такая беда. В конце декабря 1976 года руководство Белоруссии во главе с Машеровым провожали из Белой Вежи Рауля Кастро, который вместе с семьёй отдыхал в наших местах. А потом, возвращаясь по дороге на Брест, машина в которой ехал генерал, попала в катастрофу. Кстати, через четыре года при схожих обстоятельствах погибнет и сам Пётр Машеров, который ещё через две недели должен был бы уйти в Москву и сменить Косыгина.
Есть свидетельство, что в день аварии Беда, человек обычно весёлый, разговорчивый, молчал и ни с кем в разговоры не вступал. Когда его спросили, не заболел ли он? Леонид Игнатьевич ответил, что с самого утра у него почему-то очень нехорошо на душе. Человек, который действительно 214 раз смотрел смерти не просто в лицо, а заглядывал в самые её пустые глазницы, в то утро предчувствовал свою гибель. Погода была отвратительная. Самолёт с Кастро чудом взлетев, взял курс на Ташкент. А когда Машеров предложил им самим лететь в Минск на втором самолёте, генерал резко воспротивился и не разрешил лететь никому. Выехали на автомобилях и Беда погиб.
В следующий раз, кроме обычных гостинцев, которые я вёз Серёжке, в моей сумке лежало и изумительной красоты яблоко. Наш мальчик очень любил яблоки, и когда сестру кто-то угостил таким замечательным экземпляром, было решено, что его обязательно отвезут порадовать ребёнка.
Когда я уже шёл по дорожке санатория, то лоб в лоб столкнулся с бывшим водителем генерала Беды. Он сидел в коляске, и какая-то женщина медленно толкала её перед собой. Было видно, что человек очень слаб, даже сидеть ему было трудно.
Смотрю на него, а у меня перед глазами стоит отец, я снова вижу его в те тяжелые для него дни перед заседанием партийного бюро. И такое чувство благодарности вспыхнуло во мне к покойному генералу, что немедленно захотелось сделать что-то очень хорошее, если не ему, так хотя бы его водителю. В этот момент, машинально поправляя висящую на моём плече сумку, я нащупал то замечательное яблоко. Угостить бы им водителя, но ведь я вёз его для мальчика, и даже представлял как обрадуется ему Серёжка. И не решился, и прошёл мимо.
А вернувшись потом домой, всё никак не мог забыть эту встречу и о том, как пожалел угостить человека. Думаю, ладно, в следующий раз специально съезжу на рынок, найду такое же замечательное яблоко и обязательно отвезу его бывшему водителю генерала. Но выбраться в Волковыск мне удалось только через несколько недель. В тот раз, возвращаясь из детской палаты, специально ходил искал того водителя. Но не нашёл. Оказалось, что больному стало хуже, и его увезли обратно в Минск. Не успел, хотел, а не успел. Добрые дела нужно делать вовремя.
Я так расстроился, что даже не подумал отдать яблоко кому-нибудь другому. Возвращаясь домой, сижу в полупустом вагоне и читаю книжку. Яблоко лежит в сумке, а съесть его у меня нет никакого желания. На одной из остановок, напротив садится молодой и не совсем трезвый парень. На его лице и руках виднелись следы недавних, но уже заживающих ран. Он достаёт начатую бутылку пива и понемногу отпивая из горлышка, молча смотрит в окно. А потом, словно сомневаясь, делать ему это или нет, обращается ко мне: — Слушай, пацан, смотрю на тебя, и почему-то мысль пришла с тобой посоветоваться. Вот, как ты скажешь, так я и поступлю. Понимаешь, я её люблю, ещё до армии с ней познакомились. Она меня ждала, потом мы поженились. Нужно деньги на семью зарабатывать я и пристал к бригаде, что занимается ремонтом и покраской котельных труб. Работа разъездная, часто приходилось уезжать. В общем, согрешила она, понимаешь. Каялась потом, плакала, а я никак ей этого простить не могу. Недавно во время работы лопнул страховочный ремень, чудом не разбился. Вишу на верёвке, а меня ветром раскачивает и бьёт об стенку. Так, поверишь, она от меня в больнице, пока я в себя не пришёл, ни на шаг не отходила, это я потом её прогнал. А сейчас из больницы вышел и думаю, что же мне дальше делать? Простить её или окончательно уйти. Знаешь, пацан, вот как ты скажешь, так я и поступлю, — и смотрит напряжённо, что я ему скажу.
А что я ему скажу? Ведь у меня ещё совсем ни какого опыта. Что же ему ответить? И тут вспоминаю отца, и словно повторяю вслед за ним: — Прости её и помиритесь, — в этот момент моя рука снова нащупала яблоко, — и постарайся сделать это не откладывая, чтобы не опоздать. В Гродно, уже выходя из вагона, достаю из сумки яблоко и протягиваю его парню: — Вот, это вам на двоих от меня, и начинайте всё с начала. Глядя на яблоко, он улыбается: — С самого начала? Это как Адам и Ева?
Как представлю, сколько с тех пор воды утекло, страшно становится. Кстати, мой отец пришёл к вере, и, несмотря на почтенный возраст, несколько раз в году причащается в храме, в том числе и неизменно на Пасху. Недавно заезжал к родителям, копаюсь в книжках, и из одной выпадает маленький листок бумаги из тетрадки в клеточку. На нём печатными буквами детской рукой написаны несколько строк. — Помилуй Бог, ведь это же Серёжкино письмо ещё из санатория! «Мама у меня плохо у меня нет друзей. Приезжай бабушка я плачу по тебе и по деду. Дед кажица в окне ты наверна помнеш меня. Бабушка ты не плачи по мне. Саша я тебя люблю ты приежай. Бабушка я люблю тебя а ты приежай».
Серёжка уже не Серёжка, а давно и всеми уважаемый врач хирург. Интересно, он берёт с людей или нет? Хотя, хирурги брали всегда. Ладно, не вымогал бы только. А это письмо из санатория я берегу, так, на всякий случай. Вдруг слухи начнут доходить, тогда я ему записочку из его детства заказным письмом и отправлю.
Комментировать