Основание

Эпиграфом к трактату прп. Симеона Нового Богослова «О трех образах внимания и молитвы»⁶ послужил небольшой гимн, написанный преподобным и озаглавленный переводчиком «Путь к созерцанию Божественного света». Повторим и мы эти слова прп. Симеона в качестве напутствия нашему читателю:

«Кто хочет узреть оный свет, тот должен следующее в сердце хранить: блюстись от телесных страстей и непотребных скверн, божбы и всякого гнева и возмущения, и рассеяния и памятозлобия и совершенно людей не судить, а быть в самом помысле и сердце чистейшим от плотских скверн, кротким, смиренным, спокойным, откровенным и чадом мира, воздержанным в пище и питии и неослабно заниматься молитвой; началом же и концом во всем этом иметь главу добродетелей – любовь»⁷.

Умная молитва – ровесница человека, ее происхождение святые отцы связывают со временем пребывания человека в раю: «по неложному свидетельству богомудрого преподобного и богоносного отца нашего Нила, постника Синайского, еще в раю Самим Богом дана первозданному человеку умная божественная молитва, приличествующая совершенным»⁸. В самом деле, иначе и быть не могло, ведь Адам до грехопадения пребывал в прямом богообщении, иначе говоря, в созерцательном состоянии, которое и есть высшая форма умно-сердечной молитвы. Умная и сердечная молитва заповедана человеку и в Ветхом, и в Новом Завете. Спаситель, отвечая на самый важный для человеческого существа вопрос: что же делать, чтобы наследовать жизнь вечную, указывает на исполнение заповеди о любви к Богу как на необходимое условие для спасения в вечности, условие, на котором утверждается весь закон и пророки⁹. Очевидно, что исполнения этой, наивысшей из всех заповедей, требующей любви всем сердцем и всем умом, невозможно достичь иначе, как посредством умно-сердечной молитвы, с помощью «которой молящийся отделяется от всей твари, весь, всем существом своим, устремляется к Богу». Именно посредством такой молитвы «ум, сердце, душа, тело, доселе рассеченные грехом» могут, связуемые под действием благодати «воедино о Господе», восстановить свою целостность¹⁰. Вне этого единства всецелая любовь к Богу и самоотверженная любовь к ближнему, заповеданная тем же наивысшим законом, остаются недосягаемы, так как Божий завет имеет в виду отнюдь не нашу душевную, пристрастную любовь, которая свойственна всякому человеку в его ветхом состоянии. Устами евангелистов Господь заповедал нам любовь духовную.

Речь идет о любви всею крепостию, то есть всеми силами человеческой души, о таком состоянии, когда к Богу устремлены все три основных вида жизненной энергии: мысль, чувство и воля¹¹. А такое гармоничное взаимодействие внутренних сил возможно только в исцеленной от ветхости, в преображенной благодатью душе. Это коренное перерождение нашего естества достигается путем очищения от страстей и полной перестройки действия сил души, поскольку в исходном своем состоянии душа, которая «трехчастна и созерцается в трех силах: мыслительной, раздражительной и желательной», больна, поражена врожденным недугом¹². Это невольное наше наследие, следствие грехопадения пра’отцев. Единственной лечебницей, способной исцелить человека, как мы знаем, является Церковь, где через участие в таинствах и исполнение добродетелей, заповеданных Богом, вершится наше преображение¹³. Однако и эти средства оказываются бесплодны, когда человек причастен к ним только внешне, по форме, когда действует по образу столь сурово обличаемых Христом фарисеев. Новозаветное учение открывает нам, что всякая добродетель в полноте своей осуществима не иначе как через подвиг внутренний, сущность которого составляет внутреннее, или умное, делание (noerav pràxi»)¹⁴.

Духовная практика умно-сердечной молитвы, известная как священный метод трезвения и молитвы, или просто умное делание, – это тот предмет, исследованию которого посвящена вся наша книжная серия.

Понятие умное делание напрямую связано с судьбой первого человека, а в его лице с судьбой всего человечества. Адам при сотворении получил от Бога созерцательную способность – возможность непосредственного богообщения. Этот высочайший дар был утрачен в грехопадении, однако не окончательно – созерцательная способность может быть возвращена в процессе преображения души.

Более того, ее обретение признается святыми отцами необходимой предпосылкой к стяжанию полноты благ Царства Небесного, которое по сути своей и есть пребывание души в Боге, созерцание Бога – богообщение, богопознание¹⁵. А умное делание оказывается тем уникальным, незаменимым практическим средством, которое приносит двойные дары: с одной стороны, это вид оружия, обоюдоострый меч трезвения и молитвы, которым ведется мысленная брань (pavlh), очищающая и исцеляющая душу, возвращающая ей способность богообщения; с другой – это своего рода инструмент, посредством которого человеческий дух вводится под действием благодати в непосредственное общение с Духом Божиим.

Из сказанного уже ясна ключевая роль умно-сердечной молитвы в деле нашего спасения. Еще полнее проникнется пониманием этого тот, кто пожелает углубиться в учение православной аскетики. Умное делание эффективнее прочих подвигов ведет к очищению сердца от страстей и, одновременно, это наиболее прямой путь к стяжанию благодати. Понятно, что без чистоты сердечной, как и без благодатной помощи, немыслимо надеяться на исполнение Божественных заповедей, а значит, под сомнением оказывается сама возможность спасения души. Не говоря уже о дальнейшем духовном росте, о достижении святого бесстрастия, дара благодатной молитвы и созерцательного богообщения – всего того, что не обретается вне пути умно-сердечного делания.

Бесплодность внешнего подвижничества, не одухотворенного сердечной молитвой, удостоверяется Евангелием и подтверждается многовековым опытом святых. Царствие Божие созидается внутрь нас¹⁶, а это означает, что любое реальное достижение на этом поприще является результатом подвига внутреннего. Страсть, по отеческому учению, имеет два измерения – и внешнее и внутреннее, соответственно и подвиг спасающихся обязан быть двусторонним¹⁷.

Церковная жизнь в послушании, доброделание по заповедям и всестороннее аскетическое самообуздание в борьбе со страстями тогда принесут духовную пользу, когда эта внешняя деятельность будет освящена внутренним умным деланием. Иначе все благие плоды внешних усилий будут неизбежно расхищены, так как душе безоружной не сберечь своего достояния. Только мечом сердечной молитвы возможно вести невидимую брань и соделать «ум чистым и крепким для борьбы», дабы «сражаться с бесами за все силы души»¹⁸. Только так возможно удержать благодать, сообщаемую в причастии Святых Тайн, и уберечь сердечную чистоту, завоеванную в самоотверженной духовной борьбе.

Вот почему Господь ждет от нас не только постов, поклонов и бдений, не одного выстаивания служб и вычитывания правил, не только послушания и милостыни, но прежде всего жертвы внутренней – сердца, очищенного в трезвении. Ибо обилие внешних подвигов, при недостатке внутренней чистоты, делает человека бессильным в привлечении и удержании Духа Утешителя¹⁹.

Основным инструментом умного делания является Иисусова молитва, краткое молитвенное обращение, содержащее имя Иисуса Христа, разновидность односложной²⁰, или единопомышляемой²¹, молитвы, то есть короткой фразы, состоящей из нескольких слов, обычно предназначенных для постоянного повторения. Самая простая и древняя формула односложной молитвы – «Господи, помилуй» (Kuvrie e*levhson), наряду с которой существовали различные вариации, например заимствованная из евангельского текста молитва мытаря: Боже, милостив буди мне грешнику²² или псаломские строки: Боже, в помощь мою вонми’ и Господи, помощи’ ми потщися²³.²⁴ Однако новозаветная эпоха ознаменована фактически полным переходом к практике Иисусовой молитвы. Причин тому несколько, и прежде всего то значение, которое имеет личное, по имени, обращение к Спасителю²⁵. Из самых архаичных форм Иисусовой молитвы чаще всего встречаются две: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» и «Господи Иисусе Христе, помози ми», иногда с некоторыми добавлениями. К VI веку наибольшее распространение получило прибавление к среднему члену первой формулы слов «Боже наш» или «Сыне Божий». В древнейшем тексте IV века содержится следующее высказывание, принадлежащее известной подвижнице, последовательнице прп. Антония Великого блаженной амме Феодоре: «Сокровенное же поучение есть непрестанная в уме молитва: Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Сыне Божий, помози ми»²⁶. Полная формула Иисусовой молитвы (Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя) встречается в тексте V века «Беседа об авве Филимоне», представленном в Добротолюбии.

Краткость Иисусовой молитвы это одно из важнейших ее свойств, дающее многие преимущества перед прочими молитвенными текстами. Только краткая молитвенная фраза может служить действенным средством перехода от словесной молитвы к умной. Состоящая из восьми–пяти слов, а у опытных и еще более краткая, Иисусова молитва позволяет последовать пророческой заповеди: слова твои да будут немноги²⁷. Такая молитва разом охватывается умом, а это именно то, что требуется при обучении молитве умной.

Множество образов, запечатленных в богослужебных текстах, в псалмах, канонах или акафистах, неизбежно порождают череду ассоциаций, взывают движения мысли и чувства, направленные вширь и вовне. То же происходит при выражении просьб и пожеланий в собственных пространных молитвах. Иисусова молитва, напротив, за счет своей лаконичности ведет от внешнего к внутреннему, помогает собраться в себе, уйти вглубь. Ум, не развлекаемый множеством образов, перестает распылять свои силы. Сосредоточиваясь на одной мысли, он заостряется и все глубже проникает в сердце.

Самое значительное свойство Иисусовой молитвы дало ей наименование молитвы круговой, или круговращательной²⁸. Только умно-сердечное делание такой молитвы дает человеку возможность восходить в сверхъестественное состояние непосредственного, реального богообщения, дает способность «соединяться с Богом» или, иначе говоря, «через самого себя восходить к Богу»²⁹. В процессе такой молитвы, когда ум соединяется с сердцем, энергия ума оказывается воссоединенной со своим сущностным началом. Это означает, что дух человека полностью собран сам в себе, а это и есть то состояние, в котором дух человеческий способен соприкоснуться с Духом Божиим.

Заметим также, что лишь при этом мы обретаем способность исполнить заповедь о непрестанном молении – на всякое время³⁰. Все это недостижимо при прямолинейной направленности энергии ума, которая, в отличие от круговой, присуща обычной словесной молитве. Здесь причина того, что человек, не имеющий умно-сердечной молитвы, лишен возможности непосредственного богообщения, – при отчужденности ума от духа нет средств для живой связи с Духом Божиим.

Иисусова молитва, как духовная практика, зарождается во времена земной жизни Господа, затем, в III–IV веках, получает развитие в среде первоначального монашества и, наконец, в русле классического исихазма³¹ обретает для православных христиан значение основы внутреннего подвига. В русской традиции эта исихастская практика была воспринята от начала христианизации Руси и именовалась подвигом священного трезвения или священного безмолвия³².

Самые первые сведения об Иисусовой молитве находим уже в Новом Завете, ее образ впервые преподают нам евангельские слепцы – иерихонский и два галилейских: Иисусе Сыне Давидов, помилуй мя; Помилуй ны, Иисусе Сыне Давидов³³. Святые отцы безусловно относят рождение молитвы Иисусовой «ко временам евангельским, отсюда и берет свое начало тайное поучение»³⁴.³⁵ Многие свидетельства уверяют, что моление именем Господа Иисуса Христа было неотъемлемым деланием во времена апостольские³⁶. «Апостолы уже знали отчасти силу имени Иисуса: они исцеляли им неисцелимые недуги... Именем Господа Иисуса они совершали поразительнейшие знамения»³⁷. С молитвой Иисусовой, как свидетельствует Священное Предание Церкви, связано наименование Богоносцем одного из первых мучеников за Христа – сщмч. Игнатия Антиохийского.

Богословским основанием Иисусовой молитвы послужило учение Самого Спасителя, преподанное Им в последние часы земной жизни и выраженное в заповеди: просите во имя Мое. Божественное обетование: аще чесо просите во имя Мое, Аз сотворю и откровение о том, что без Мене не можете творити ничесоже³⁸, прямо указывают, что в молитве надлежит призывать Господа Иисуса Христа по имени. «Отче наш» была единственной молитвой, данной людям Спасителем, но то было во время Его земного подвига. По искуплении человечества Иисусова молитва обретает приоритет перед молитвой Господней. Это следует из слова Христа о познании Отца, которое принадлежит исключительно Сыну и даруется только тому, емуже аще волит Сын открыти³⁹, что и обязывает нас просить во имя Его. То есть получить доступ к познанию Отца Небесного, приблизиться к Отцу возможно лишь через Сына, Который Сам приводит к Отцу тех, кого пожелает. Отсюда же уясняется необходимость в заповеданной нам настойчивости и непрестанности мольбы, обращенной к Иисусу Христу, подтверждающей серьезность нашего прошения и твердость намерения, дабы Сын пожелал открыть нам Отца. Заповедь о непрестанной молитве, то прямо, то косвенно, дается во множестве мест Священного Писания⁴⁰. Обоснование умно-сердечному деланию находим в новозаветном учении о злых помыслах, исходящих из сердца⁴¹, убеждающем в необходимости внутреннего очищения души. Все эти положения указывают христианину на неотложную нужду овладевать умно-сердечной молитвой. Евангельское слово, руководя на пути ко спасению, сущность которого в Иисусовых словах: Аз есмь путь, подразумевает в том числе и путь умного делания. Говоря Аз есмь путь, Господь отвечает на апостольский вопрос: Како можем путь ведети? И тут же поясняет: никтоже приидет ко Отцу, токмо Мною⁴², – тем самым вновь утверждая, что истинный путь только один: через Его крест и через молитву Его именем.

Видим, что молитва Иисусова «есть установление Божественное», преподанное даже не через пророка, апостола или ангела, но «Самим Сыном Божиим и Богом», и в самый ответственный момент: «после Тайной Вечери», пред восхождением на Крест. Вместе с другими «возвышеннейшими, окончательными заповеданиями и завещаниями Господь Иисус Христос установил моление Его именем, дал этот способ моления как новый, необычный дар, дар цены безмерной». И апостолы исполняют то, что «было преподано и заповедано» и «укреплено двукратным повторением и подтверждением». Если не находим в Писании подробностей на эту тему, то «единственно потому, что моление это было в общем употреблении».

Наконец, древнейшая распространенность «молитвы Иисусовой явствует со всей очевидностью из постановления Церкви, которым повелевается неграмотным заменять для себя все молитвословия молитвой Иисусовой»⁴³. Церковь знает, какова сила этого имени: «Если просишь чего у Отца Небесного или совершаешь что-либо о имени Господа нашего Иисуса Христа, то Отец Небесный о имени Своего возлюбленного Сына все подает тебе в Духе Святом». При условии, конечно, что «ты творишь заповеди Его». Тогда воистину: «где употребляется с верою имя Божие, там Он созидает силы: ибо само имя Божие есть сила»⁴⁴.

Все мольбы и прошения человеческой души выражаются в Иисусовой молитве одним кратким словом – помилуй. Емкость этого понятия, как и глубина богословского содержания, чрезвычайно велика. Мольба о помиловании вмещает в себя две главные просьбы – о прощении и спасении. Первая – есть покаяние, без чего невозможна вторая – о едином на потребу⁴⁵. Осознанно взывать о помиловании может тот, кто уже осознал, что значит: милости хочу, а не жертвы, кто уже, не смея очей возвести на небо, но только бия себя в грудь, повторяет: Боже! милостив буди мне грешнику⁴⁶. В этой просьбе о милости отражается смиренное понимание неподъемности дела спасения личным усилием человека, исповедуется невозможность упования на собственные заслуги.

Спасти человека, осужденного на смерть грехопадением пра’отцев, может только помилование, когда Бог, по милости Своей, простит и спасет. Потому смертнику не остается в жизни ничего иного, как вымаливать помилование, плодами покаяния подтверждая искренность своих прошений. Что значит – помилуй?

«Это – сознание человеком погибели его» и вместе с тем ощущение всепрощающей Божественной милости, без чего «нет надежды спастись погибшему. Милость Божия есть не что иное, как благодать Всесвятаго Духа». Слово помилуй означает: «умилосердись, Господь мой, над бедственным состоянием моим... водвори во мне благодать Твою Духом Владычным; Духом силы Твоей укрепи меня... пошли мне дух целомудрия... даруй мне дух страха Твоего... насади в сердце мое любовь к Тебе... даруй мне мир Твой... даруй мне дух кротости... даруй мне дух смиренномудрия... милостив буди мне грешнику⁴⁷»⁴⁸. Невозможно «правильнее и отчетливее выразить желание и прошение бедной, грешной души, как этими словами: помилуй мя. Всякое другое слово не было бы достаточно полно», а эти слова «изображают не только желание получить прощение грехов страха ради, но есть также искренний вопль сыновней любви, надеющейся на милосердие Божие и смиренно сознающей свое бессилие»⁴⁹.

Помилуй – это слово в молитве становится понятием обширным, вмещающим в себя все оттенки переживаний обращенной к Богу души. Краткость формы не обедняет, но побуждает к обогащению смысловой полноты слова, отчего естественным порядком расширяется гамма чувств. Одним этим словом удается высказать множество разнообразных прошений, выразить покаяние и благодарение, мольбу о заступлении и ходатайство за ближних, излить свою скорбь и плач за себя и за весь исстрадавшийся мир.

Помилуй – означает будь мил ко мне, пощади и прояви Свою милость, Ты, рекший: милости хочу, а не жертвы⁵⁰. Пока мы опасаемся гнева Божия, осуждения и наказания – мы в рамках законнических отношений. Но, возрастая духом, мы уже просто просим: дай любовь Твою, Господи, и не попусти уйти на страну далече⁵¹. Прося милости у Бога, мы словно говорим: Господи, я не могу ничего заслужить, но, по любви Своей, прости меня. Дай мне время и силы на покаяние, дай мне вырасти в меру полного возраста Христова⁵², помоги мне жить по заповедям Твоим и чутко распознавать волю Твою. Исцели ветхость мою, близкую к уничтожению⁵³, обнови и преобрази меня, сотвори цельным и освяти, дабы стал я живой частицей, полноправным членом Святого Христова Тела. В молитвенном обращении помилуй мя сокровенного смысла исполнено и второе слово: «какая глубина в слове мя! Ведь речь идет не только обо мне самом, но и о всех, получивших гражданство в Державе Христовой, в Святой Церкви», ведь все они составляют часть моего и Его – нашего Тела⁵⁴.

Господи, помилуй! – едва ли не чаще всего звучит и в церкви, и в домашней молитве, и всегда и везде. Сочетание этих слов так привычно, что смысл их готов ускользнуть от нас. «Почему же, в то время как иерей призывает к молитве о многих и разнообразных вещах, предстоящие верные молят об одном только помиловании», на все возгласы отвечая вместе с поющими одним этим словом? Потому так, что эта молитва «заключает в себе и благодарение, и исповедание. Притом просить у Бога милости – значит искать Его Царствия... и не только его, но и при нем все прочее, в чем мы имеем нужду; поэтому и достаточно одной этой мольбы, имеющей силу исходатайствовать все вместе».

Откуда видно, что милость Божия означает Царство? Из того, что милостивые, – говорит Христос, – помилованы будут; и далее говорит, разумея милостивых: наследуйте Царство, уготованное вам⁵⁵. Кто по делам своей милости сподобится милосердия Божия, убедится, что оно состоит в даровании Царствия, ибо достойный – «уже не раб, а сын», сыны же суть наследники не только Царствия, но и более – Самого обладающего Царствием – сонаследники Христу⁵⁶. «Таким образом, просить у Христа милости – означает просить у Него улучить Царствие»⁵⁷.

Молитва, в сущности, «есть дыхание души, живущей с Богом». Но способны ли мы, умеем ли «дышать молитвой»? Не всегда. «Если человек вовсе не ощущает в себе начал духовной жизни, жизни духа, то он живет жизнью только животной, душевной, с миром духа не соприкасается, дух в нем как бы замер, не дышит»; такому существу, уподобившемуся скотам несмысленным, «становится как бы естественно уже и ощущать себя – только животным»⁵⁸. Сравнение человека с бессловесными не редкость в устах подвижников, и «святые отцы учат, что отступивший от Бога ум становится либо скотоподобным, либо звероподобным»⁵⁹. В этом нет особого преувеличения. Человек создан Богом для богообщения, дабы через него восходить к обожению, достигать конечного своего предназначения, становясь богом⁶⁰ по благодати.

Способность богообщения дана человеку как сущностное свойство, и это одно из принципиальных отличий его природы от природы животных. После того как эта способность была повреждена в грехопадении, каждый потомок Адама, появляясь на свет, первостепенной задачей своей имеет восстановление способности богообщения – научение молитве, без чего он не может полноценно реализовать себя как человеческое существо, существо, сотворенное ради обожения своего естества, ради вечной блаженной жизни в Боге. Судите сами, справедливо ли в таком случае существо, живущее без молитвы, наделять высоким званием человека?

Если забвение молитвы обращает человеческий ум в скотоподобное состояние, то, «напротив, через молитву, наипаче же умную⁶¹, ум становится боговидным и озаряется Божественным сиянием». А от этого «зависит спасение человека», так как сияние Божественной благодати в умно-сердечном делании очищает и ум и сердце – «приближает душу к Богу и соединяет с Ним. А когда человек с Богом, тогда он не сбивается с нравственного пути, потому что следит за каждым своим шагом», ведь «диавол, несмотря на нашу осторожность, не прекращает подкарауливать нас», надеясь застигнуть в минуту немощи, в момент расслабления внимания, мысли, воли.

Поэтому «совершенно необходимое условие» – вооружаться непрестанной Иисусовой молитвой. Как диавол ни хитер, но «побеждается молитвой и трезвением». К этому и призывают нас отцы всех времен: «Не прекращайте молитву Иисусову ни на миг... Непрестанно призывайте на помощь Христа... К раскаленному железу невозможно ни приблизиться, ни прикоснуться, так и демоны... попаляемые Божественным огнем, не приближаются к душе», в которой звучит умная молитва с теплотой сердечной⁶². «Призываемый нами простирает к нам содействующую руку»⁶³ всякий раз, когда от сердца взываем к Нему, посему из всех подвигов «наибольшее внимание уделите молитве, ибо через нее устанавливается наша связь с Богом, и связь эта должна быть постоянной»⁶⁴.

Дивный пример такого делания явил в наш век прп. Иосиф Исихаст, который «часами творил сердечную молитву. Когда он уставал, то отдыхал в созерцаниях, и потом снова сердечная молитва. До семи-восьми часов кряду он творил молитву», и так – годами. Умно-сердечная молитва, в отличие от более простых видов молитвы, обладает целебным свойством очищать душу от страстей. «Постепенно в молитвенной беседе с Богом человек внутренне совершенствуется. Сердце непрестанно очищается». Годами «занимаясь молитвой, святые отцы достигали высоких состояний. Они приходили в созерцание, в исступление, как апостол Павел⁶⁵», вкушая плоды умной молитвы – «великую любовь к Богу и пленение ума в созерцание». В духовной жизни все определяется внутренним деланием: «только с помощью умной молитвы человек достигает бесстрастия», никаким внешним подвигом, «никаким другим образом невозможно достичь бесстрастия», стяжать дары созерцания и обожения.

Поэтому в жизни христианина «молитва – это главнейшая и мощнейшая сила, которая возрождает молящегося и дарует ему телесное и духовное здоровье». Полностью изгнать из себя всякую демоническую мысль и реально очистить душу возможно «только молитвой... Ничто так не помогает человеку бороться со страстями и побеждать их, как непрестанная умная молитва», достигаемая при сведении ума в сердце⁶⁶.

О чудесных свойствах умно-сердечной молитвы веками проповедовали подвижники исихазма. «Совершенно невозможное дело, – повествует рукопись XIX века, – чтобы человек изгнал и изгладил из сердца прилоги диавольские иным способом, кроме сердечной и сокрушенной молитвы. Если он небрежет о ней, то подвергается опасности душевной смерти». Именно этот и только «этот образ молитвы изгоняет из нашего сердца и уничтожает страсти и демонов, которые воюют с нами посредством наших страстей». Таким образом, «человеку, чтобы освободиться от страстей и искоренить их из своего сердца, необходимо стяжать внутри сердца умную молитву. Ибо если в том месте, откуда исходят страсти, не будет обитать умная молитва, то страсти не отсечь. А если страсти не будут отсечены, то не отступят от человека и демоны». Это «духовное делание умной и сердечной молитвы есть венец всех добродетелей и самая мощная сила в твоей душе, и без нее никто не сподобится увидеть невидимые и духовные вещи», посему дерзай и усердствуй – «умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли».

Плоды занятия истинной молитвой сверхъестественны. «Когда ты, возлюбленный, непрестанно молишься в глубинах себя этой сердечной молитвой с умилением, когда ты непрестанно совершаешь умную молитву в сокровенности своего сердца», тогда сами ангелы подвизаются вместе с тобой. Они «исполняются благоговения пред человеком, сердце которого непрестанно занимается молитвой, и сохраняют его невредимым от всякого греха, потому что он возлюблен Богом, как и сам возлюбил Бога от всего сердца». Если утвердишь «в сердце молитву, которая является именем Христовым, ангелы будут не только почитать тебя... но и станут твоими неразлучными друзьями на протяжении всей твоей жизни. Они будут невидимо сопровождать тебя... Ночью они будут хранить тебя от страха нощнаго, а днем – от стрелы летящия⁶⁷. Во время работы они чудесным образом будут помогать тебе и укреплять тебя. Во время беседы они будут вразумлять тебя отвечать на вопросы премудро... Во время молитвы они, исполненные радости, будут стоять и молиться вместе с тобой, умоляя за тебя Всевышнего. В опасности они станут для тебя утешением и нежданным спасением»⁶⁸.

«Молитва – есть по существу своему действие Бога внутрь нас»⁶⁹, поэтому «глава всякого благочестивого жительства и верх всех добрых дел есть постоянное пребывание в молитве»⁷⁰. «Свят, велик, душеспасителен подвиг молитвы. Он – главный и первый между подвигами иноческими. Все прочие подвиги – служебные этому подвигу; предприемлются они для того, чтобы подвиг молитвы совершался успешнее, чтобы плоды молитвы были обильнее»⁷¹.

«Истинная молитва всегда есть борьба со смертью и отрицание смерти. Истинная молитва всегда – борьба за жизнь и утверждение жизни», она «побеждает страх и ужас смерти». А если нет, то «знай: молитва твоя не была настоящей». Если же после молитвы почувствуешь равнодушие к смерти, то «молитва твоя истинна». Когда ощутишь «желание как можно скорее соединиться с истинной жизнью, знай: молитва твоя была победительной». Такова молитва Христа – «прежде чем взойти на Крест, Спаситель уже победил смерть, когда молился в Гефсиманском саду.

Гефсиманская молитва суть единственный образ совершенной и победительной молитвы, когда-либо явленный и завещанный роду человеческому»⁷².

Наша «молитва показывает ту или иную степень нравственного совершенства. По молитве можно узнать меру высоты любого человека». Более того, она – показатель готовности нашей ко спасению. По мысли прп. Иоанна Лествичника, она есть «суд прежде Страшного Суда»⁷³.

«Умная молитва есть непрестанное делание ангельских воинств. Это хлеб, жизнь и язык общения этих бесплотных существ, выражение их любви к Богу. Так и монахи-подвижники, ведущие равноангельское житие, возжигают любовь к Богу постоянным творением умной молитвы». Чем бы был мир без молитвы? «Сердце без молитвы похоже на целлофановый пакет, который от груза быстро рвется и выкидывается».

Имене Твоего ради, Господи, живиши мя⁷⁴, – сказал царь Давид. Человек жив только в молитве. «Движутся губы или нет, важно только то, чтобы из глубины вырывался крик, подобный громкому гулу, землетрясению, колеблющему небеса». Так мы в конце концов вынуждаем Бога откликнуться: Что ты вопиешь ко Мне?⁷⁵ Наш вопль должен быть «столь сильным, что вот-вот разорвется грудь. Этого хочет от нас Господь»⁷⁶.

«Сколь неизмерима наша беда, если мы не умеем молиться!.. Совершенно очевидно, что не наученный молитве человек, по сути дела, несчастен. У него нет возможности прожить жизнь полноценно. Даже став монахом, он все равно будет земным, а не небесным человеком». Никогда он «не сможет уподобиться ангелам, не овладев правилами пользования молитвой». Ужас в том, что если «я не умею молиться, то ничего и не делаю. И все заканчивается катастрофически, то есть саморазрушением». Как не бывает «человека без души, так не может быть и живущего во Христе без молитвы»⁷⁷. Потому поистине – «кто умеет молиться, тот уже спасается»⁷⁸. «Молитва есть великий дар Божий, но подается он только тому, кто за ним простирает к Богу руки», кто ищет, чье сердце жаждет, кто вопиет в душе: Господи! научи нас молиться⁷⁹.⁸⁰

Удивительно легкомыслие некоторых христиан. Казалось бы, очевидно, что любому делу и ремеслу необходимо учиться: чтению, пению, вождению автомобиля... Но многие почему-то предполагают, что молиться можно начать просто так, без азбуки, без школы, без знания теории и специального обучения. И это притом что нет, пожалуй, ни одного подвижника благочестия, не повторявшего: молитва – есть наука из наук и искусство из искусств, то есть дело не только более важное, но и не менее сложное, чем иные виды науки и искусства.

«Без непрестанной молитвы, – говорит великий учитель безмолвия, – не можешь приблизиться к Богу»⁸¹. И это не гипербола. Молитва – средство богообщения, но далеко не всякая. Только истинная молитва приводит к реальной встрече с Творцом, встрече необходимой, без нее как войдем в Его Царство, которое есть полное слияние с Ним? О каком слиянии с Богом можно помыслить, если мы не способны даже к общению с Ним? Если в молитве нет встречи с Богом, она теряется свой смысл, не исполнив своего назначения; это еще не молитва, но только упражнение. «Вступившего в истинный молитвенный подвиг руководствует Сам Бог»⁸², – сказано, подчеркнем, о вступившем именно в подвиг истинный, то есть не искаженный отклонениями в заблуждения, а потому и доставляющий благодать Божественного руководства. Но это означает, что водительству свыше предшествовало верное руководство через наставника или через отеческие писания, что человек получил благие знания и сумел разумно ими воспользоваться.

Какова же истинная молитва? Где грань, за которой начинается самообман и обольщение? Встречаюсь ли я в молитве действительно с Самим Богом или только с самим собой, как всегда погрузившись в нескончаемый внутренний диалог? От Бога ли приходят в молитве помыслы, ложащиеся мне на сердце, или это всего лишь страстные прилоги, всплывающие из подсознания? Или, может быть, посылаемые от демонов? Не есть ли то состояние, что я принимаю за молитву, всего лишь благочестивое размышление, а возможно – фантастические мечтания или только эмоциональное возбуждение? Как распознать, не обратилась ли наша молитва в свою противоположность, не перешла ли в состояние медитации, в ту практику, что сродни припадкам экзальтации у католиков или демонообщению у оккультистов?

Сказано, что, «не имея правильных понятий о своей умной природе, то есть о себе, о своей душе, нельзя правильно совершать и умное делание, нельзя правильно совершенствоваться в молитвенном труде. Умная работа только тогда может быть благословенной и успешной, когда у нас будет ясное и правильное понятие о своей умной сущности»⁸³. Не различая ум от рассудка, а умную сущность души от энергии ума, можно ли без ошибок прийти к соединению ума с сердцем в умно-сердечной молитве? А не зная начал и пределов основных периодов духовной жизни, как определить меру своего внутреннего состояния, как понять: какую в данный момент ставить перед собой задачу и куда направлять усилия?⁸⁴

Нужно ли напоминать о том, сколь много огорчений приносит неумение управлять вниманием, неверное представление о сердечном месте или приемах художества. Подход стихийный, интуитивный не оправдывает себя в области умного делания. Сказано, что пока «естественные силы души не будут очищены», то нам «нет никакой возможности исполнить волю Божию»⁸⁵.

Но как приступим к очищению страстной части своего я, когда не ведаем основ святоотеческой антропологии, не понимаем законов взаимодействия трех основных сил души? А ведь «от незнания того, о чем мы теперь говорим, многие христиане, несмотря на то, что в великих подвизаются подвигах, все еще остаются немощными и больными и, выходит, трудятся напрасно. Многие так и умирают неисправленными и неуврачеванными, и там, конечно, должны бывают испытывать огнь вечного осуждения»⁸⁶.

Сколько вопросов возникает из-за неясности в том, что есть образ и что – подобие Божие в человеке. А сколько проблем и настоящих несчастий порождает смешение понятий ипостаси и сущности, когда, теоретизируя, неточно определяют различия и взаимосвязи между личностью и природой. Отсутствие ясности в этих вопросах порождало многие еретические учения: от Евномия (IV) до антипаламитов (XIV), приводило ко множеству других заблуждений⁸⁷.

Происходит путаница и таких понятий, как личность и индивидуальность. «То, что мы обычно называем личностным, обозначает индивидуальность. Мы привыкли считать эти два выражения – личность и индивид – почти что синонимами; мы одинаково пользуемся и тем и другим, чтобы выразить одно и то же». Однако эти понятия имеют скорее противоположное значение. Здесь опять сказывается «смешение личности и природы». Такая неразборчивость «свойственна падшему человечеству». Неспособность к различению этих понятий есть следствие своего рода недуга души, который в аскетической литературе обозначается термином «самость»⁸⁸.

На самом деле все необходимые познания возможно получить из писаний святых отцов, имевших «умы, просвещенные благодатью Божией», писавших в состоянии духовного озарения. «Об умной и сердечной молитве писали многие святые отцы, излагая свои мысли богословски, возводя молитву к христологическим и антропологическим предпосылкам, анализируя природу души, связь ума с сердцем, распространение в теле действий благодати». Они глубоко постигли природу «умного созерцания, действия сил души, необходимость единения трехчастного ее состава и многие другие проблемы души и жизни во Святом Духе». Святые отцы, будучи учителями благодатными, сочетали в себе «богословское и светское образование с богатым озарением нетварными энергиями. Они обращались ко всей полноте Церкви, внутри которой всегда существуют умы созерцательные по натуре, ищущие анализа и богословского обоснования»⁸⁹. Однако иногда встречается скептическое, неодобрительное отношение к книжным знаниям, в них подозревается излишний рационализм, который кажется неуместным в столь деликатном деле, как сердечные молитвенные чувства.

Есть мнение, что лучше молиться «в простоте», не мудрствуя, без лишних поучений, которые могут только запутать. Главное, говорится в таких случаях, было бы чувство, чтобы воздохнуть к Богу от всей души, от всего сердца. Многие пастыри поучают: для настоящего обращения к Богу достаточно, мол, простоты – возымей лишь сердечное чувство. Но не все так просто.

Человек, знакомый с азами православной аскетики, понимает, что сердце, как средоточие чувств, может источать энергию разного свойства, в нем есть место и страстной чувственной силе, и силе духовной, частично очищенной и преображенной в Крещении. Когда мы в простоте, отождествляясь с обыденными своими переживаниями, обращаемся к Богу с излиянием чувств, то мы возбуждаем наше эмоциональное начало.

А поскольку чувственность наша далеко не чиста, то мы, исходя, конечно, из самых лучших побуждений, впадем в мечтательность, несвободную от пристрастий, воображая при этом различные ситуации, своих родных и близких, или Господа, или святых. Такие состояния часто по неопытности принимаются за подлинную молитву, на деле же эти переживания являются так называемой молитвой мечтательной. Пока мы не достигли бесстрастия, сердце будет источать чувства нечистые, смешанные со страстным началом, и потому их проявление в молитве, как нежелательное, выражается в понятиях, несущих отрицательную оценку, – чувственность, душевность, кровяное разгорячение. Чтобы не мечтать, а действительно молиться, требуется совсем иное, нам нужно не просто чувствовать, но пробудить чувство духовное.

Для этого надо владеть умом, уметь управлять вниманием. Обычно наша умственная энергия, в соответствии с направленностью внимания, либо устремлена вовне, к объекту восприятия или общения, либо локализована в районе головы, в области действия рассудка. В молитве истинной внимание ума бывает собрано в сердце, сосредоточено в определенной точке, именуемой в аскетике сердечным местом⁹⁰. Тогда умственная энергия со временем соединяется с человеческим духом и, образовав одно целое, устремляется к Духу Божию. Отсюда берет свое начало молитва истинная – молитва в духе и истине⁹¹. Только при таких условиях, только в таком состоянии сознания и души становится возможным реальное богообщение – связь духа с Духом. Поэтому желающим овладеть деятельной умно-сердечной молитвой и стяжать молитву благодатную недостаточно просто чувствовать, им нужно учиться искусству умного делания.

С другой стороны, тот, кто не расположен к поиску внутренней исихии, не стремится к достижению бесстрастия, стяжанию обожения, кто не ищет осуществления полноты Богом данных человеческой природе возможностей ради воплощения замысла Творца о Своем творении, – тот может, конечно, удовлетвориться самым простым деланием, оставаясь навсегда в пределах молитвы словесной. Хотя надо оговориться – такой простой подход на деле тоже не безопасен. И в этом случае человек неосведомленный очень уязвим, он рискует в любой момент уклониться в один из многих видов самообмана, распознать который едва ли сумеет.

Начавший взывать к Богу в простоте заметит ли, как подключается к его мольбе действие воображения, поймет ли, куда оно поведет его, сумеет ли вовремя исправить положение? Простота в лучших своих проявлениях – как доверчивость и непосредственность – хороша при постоянном окормлении у благодатного старца, у опытного наставника в молитве. В противном случае мы со своей простотой лишь вооружаем нашего противника, тогда как познания в аскетике стали бы нашим собственным оружием. Когда человек действует наугад, стихийно, пренебрегая учением, когда молится так, как подсказывает естество, – он всегда балансирует на тонкой грани, рискуя соскользнуть в пучину прельщения.

Конечно, далеко не всегда простота, неосведомленность или даже беспечность доводят нас до беды. Большинство христиан, как известно, останавливается на самом простом, словесном уровне молитвы. Да, можно прожить, не повреждаясь, и с такой молитвой. Но нельзя забывать новозаветное учение, где обещание, что всякий, кто призовет имя Господне, спасется, сопровождается уточнением, о каком призывании идет речь: если не только устами твоими будешь исповедывать Иисуса Господом, но и сердцем твоим, – если именно так молиться, то спасешься. Здесь дан образ молитвы сердцем, то есть молитвы умно-сердечной, о которой еще прежде Христос говорит: тщетно чтут Меня, когда молятся одними устами, сердце же их далеко отстоит от Меня⁹².

И все же пути к спасению многообразны. Кому-то, конечно, и словесной молитвы может хватить для спасения души, ведь мученическая кончина или тяжкий недуг могут в последнюю минуту жизни исторгнуть из сердца истинную молитву, сильные страдания и глубокие потрясения невольно отверзают сердца, побуждают к раскаянию даже зачерствевшие души⁹³. Насколько разнообразятся пути спасительного подвига на земле, по степени приближения христианина к Богу, – настолько же различна мера приближенности ко Творцу в вечности, где, как сказано, обителей много. Чем выше зрелость духа праведников, тем более светлые чертоги в доме Отца они наследуют⁹⁴. Конечно, участь у всех у них райская, но, как сказано Самим Господом, одних Он «только помилует», другие же в Царстве Небесном «будут Его друзьями»⁹⁵. И последние это те, кто взрастил добродетели во всей возможной их полноте.

Напомним об откровении, дарованном старцу отшельнику на Афоне, после многолетней молитвы о спасении душ, гибнущих вне подвига. У старца возникло недоумение: если могут спастись в миру даже те из христиан, что всю жизнь провели «в великом невежестве», в нерадении о высоком духовном подвиге, то «зачем тогда мы так мучаемся на всякий день», в чем смысл суровой пожизненной брани иноков, к чему десятилетия жестоких лишений и самоумерщвления? И тут внезапно явившийся старцу Господь дал на это исчерпывающий ответ: «Те, что страдают за заповедь Мою, в Царствии Небесном будут Моими друзьями, а остальных Я только помилую»⁹⁶.

Ко всему этому надо добавить, что из живущих в простоте и пребывающих на словесном уровне молитвы в относительной безопасности оказываются лишь те, кто находятся под защитным покровом глубочайшего смирения. Если же возомнить себя неким «делателем», стяжателем «духовности» или начать проявлять усердие во внешнем, так называемом телесном⁹⁷, подвижничестве, то человек подвергается самому настоящему риску, о котором говорилось выше. Святые предупреждают: «будет он находиться в крайней опасности пострадать»⁹⁸.

Дело в том, что словесная молитва, если не преобразовывается в умную, то имеет тенденцию развиваться в двух тупиковых направлениях, известных под названиями мечтательной и головной молитвы. Оба пути связаны с самообольщением и сопряжены с угрозой серьезных искажений духовной жизни⁹⁹. Повторим, что только в одном случае не опасны ни неведение, ни простота – при наличии благодатного наставника и предании себя во всецелое ему послушание. Так, отец Алексий Мечев призывал своих чад только «в простоте творить молитву Иисусову». Но то были чада святого.

От заблуждений не застрахован никто. Те, у кого мы учимся, чью святость почитаем, в свое время не могли избежать ошибок и заблуждений. Так, например, прп. Силуан Афонский, рано получивший высокие дары благодати, но не имевший поначалу достаточных знаний и не обретший должного руководства, подвергался серьезному риску. У старца в то время «не было опытных руководителей, и вследствие этого он шел неверным путем и мог бы погибнуть в прелести, если бы не особая милость Божия»¹⁰⁰. Подобными фактами полны жития святых подвижников, и потому строги их собственные оценки: осуждения достойно духовное невежество, настоящим злом должно признать «недостаток благоразумия и недостаток самопознания»¹⁰¹. «Великое зло – неведение. Оно не ведает своего неведения. Полагая делать добро, неведение совершает зло»¹⁰².

Духовное оскудение христианского общества начинается с пренебрежения к святоотеческому учению, оно всегда связано с отходом от традиции. Как следствие очередной упадок духовности всегда сопровождается непониманием и забвением пути умного делания – «оттого, что не изучали его», оттого, что «нисколько не занялись им». В свою очередь, отсутствие практики и невостребованность учения ведут к исчезновению наставников. Тогда приходится обращаться к отеческому преданию: «когда беструдное получение какого-либо духовного знания от человека редко, должно доискиваться в книгах до каждого такого познания»¹⁰³. Иначе, как часто бывало в нашей истории, «бо’льшая часть монахов» оказывалась необразованной, не знающей законов «монашеской науки». А отсюда происходят пагубные ошибки, когда преждевременно «ищут раскрыть в себе благодатные действия», не уготовив «сердце к приятию Божества»¹⁰⁴.

Это элементарное невежество, неосведомленность о законах духовного развития. «В действии молитвы Иисусовой имеется своя постепенность: сперва она действует на один ум, приводя его в состояние тишины и внимания, потом начнет проникать к сердцу, возбуждая его от сна смертного». Со временем «она мало-помалу начинает действовать во всех членах души и тела, отовсюду изгонять грех, повсюду уничтожать владычество, влияние и яд демонов»¹⁰⁵.

Между тем далеко «не все понимают, что молитва духовная начинает действовать в человеке только после того, как он приступает ко всецелому исполнению воли Божией. До этих пор молитва бывает лишь деятельной», и горько ошибается тот, кто возомнил, что уже стяжал дары благодати. «Если неоконченное еще делание плотского ума принимается за духовное, то это есть прельщение и горе»¹⁰⁶. Труды деятельного периода и «вся вообще борьба со страстями должны развиваться последовательно и планомерно, соответственно ходу развития страсти». Причем если страсть зарождается с помысла и воплощается во внешнем действии, то борьба с ней ведется в ином, более сложном порядке: на первой стадии брань, предваряемая аскезой, «начинается с уничтожения внешних проявлений зла по плоти и заканчивается внутренней борьбой с помыслами»¹⁰⁷; на второй – все начинается с мысленной брани, с умно-сердечного трезвения, не позволяющего страсти развиться до плотских проявлений. Естественно, что такая стратегия борьбы предполагает наличие некоторых теоретических знаний.

«Великое горе – духовное невежество»¹⁰⁸, оно становится причиной неплодотворного блуждания в самодеятельных поисках. Неосведомленность приводит и к наихудшему – к необратимой утрате разума. На духовном пути шаг в сторону – влево, вправо – и человек заблудился, а враг еще подталкивает вперед или назад, пытаясь ввергнуть в падение. Невежество обычно скрывает под собой духовную лень или гордыню. И то и другое опасно.

Но мы предупреждены святыми и о своих обязанностях, и об ответственности: «Ты имеешь великих, доблестных наставников в благочестии: Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Василия Великого, Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника и других. Потому, если ты вознерадишь о своем научении, ты истязан будешь на Страшном Суде гораздо строже собратий своих, кои не имели таких учителей»¹⁰⁹.

Невежество предосудительно и наказуемо: если даже «язычники осуждаются за неведение¹¹⁰, тем паче будут осуждены христиане, которые, находясь в ограде Церкви Христовой, не знают истинного учения о христианском благочестии, потому что не позаботились поучиться ему где и как следует, по нерадению и презорству к столь великому делу, совершенному для нас Сыном Божиим»¹¹¹.

Наставники оставили свои писания, уча нас избегать ошибок, беречься неведения и самонадеянности. «Те, кто занимается умной молитвой, пребывая в послушании, подвиге, смирении и посте, советуясь со святыми отцами», через их писания, «и богоносными духовниками», когда они имеются, – «те от умной молитвы получают плод спасительный».

Но неподготовленные и непомерно гордые сходят с ума. Иисусова молитва у таковых «одурманивает рассудок, помрачает душу, ослепляет сердце и предает их во власть развращенного ума. И когда таким образом они станут безумными... то уже не могут ни слушать кого-либо, ни испрашивать совета. Ибо сатана, который вселился в них по причине их возношения, учит их своему... а остальные им кажутся прельщенными»¹¹².

Именно невежество бывает причиной распространения многих еретических учений. А среди невежд встречаются две крайности: одни считают, что «все знают», другие, напротив, – и «знать ничего не хотят». Первые уверены, что не нуждаются в учении, им все ясно. Они «по-своему» понимают Писание и безрассудно берутся его истолковывать. Но «изобретение своих домыслов – опасная стремнина и пропасть глубокая». Тут истина «лукавыми словами перетолковывается так, чтобы развращать простецов». Буква убивает, а дух животворит¹¹³, – много в Священном Писании встретим такого, «что следует понимать не буквально, но отыскивать с большой осторожностью сокрытые в нем плоды Духа: это и значит – дух животворит. Если же не рассуждать, но понимать буквально, то буква убивает и люди впадают в различные ереси». В Писании «есть места, смысл которых утаен и скрыт от нас: Бог сотворил это на благо нам, чтобы мы не подверглись большему осуждению за несознательные преступления. Ведь тот, кто сподобился разума, но не подвизается, как древние святые отцы наши, в посте и молитвах, в целомудрии и смирении, – таковой, как недостойный, с прещением изгоняется от благодати Святого Духа, как Саул от царства» – не способен он постичь истинного смысла Писаний. Если же мы смиренны, то «многим трудом и молитвами взыщем желаемого, прочтем один раз, и два, и много раз» – доколе не стяжаем вразумления. Свт. Иоанн Златоуст говорил: «Понятное – запомни, непонятное же и неясное – многократно прочти, если же и при частом чтении не сможешь уразуметь – ступай к мудрейшему, пойди к учителю»¹¹⁴.

Вторая крайность невежества – это предпочтение оставаться в неведении, к которому располагает или леность ума, или губительное чувство самодостаточности. Речь о тех, которые «не знают и знать не хотят»¹¹⁵.

О них сказано: «незнание Писания привело к растленному житию, породило ереси и небесное сделало земным», между тем как «человеколюбец Бог дал нам книги для того, чтобы мы, наставляемые ими, не были соблазнены скверными еретиками». Посему «следует всем православным христианам стремиться к тому, чтобы Господь просветил, вразумил и научил»¹¹⁶. Что, как не невежество, стало в конце XV века причиной распространения на Руси одного из самых разрушительных изобретений сатаны – ереси жидовствующих¹¹⁷.

Лжеучение было занесено к нам с Запада, и лишь по причине «невежества и духовной необразованности значительной части русского населения это движение смогло проникнуть в широкие слои народных масс»¹¹⁸.

Апостасийные процессы отмечались проницательными умами задолго до революции, а на рубеже XIX и ХХ столетий лучшие представители русской духовной мысли уже ясно провидели катастрофу революции и ее грядущие последствия. Достаточно писалось в то время о кризисе православного самосознания и еще более говорилось с амвона. Многое было сказано «о надвигавшемся крушении России из-за потери духовных и национальных устоев»¹¹⁹. В полный голос звучала, исполненная боли и тревоги, проповедь наших святых пастырей: Феофана Затворника, Иоанна Кронштадтского, Андроника Пермского, Иоанна Восторгова... Было понятно, «насколько необходимо религиозное образование», без коего неминуемо суждено было «пострадать духовно от той расшатанности религиозно-нравственной, какая нас окружает» и «опуститься до полного религиозного одичания и извращения или даже убийства религиозного чувства».

Людей, не понимающих этих истин, «их неразвитое религиозное чувство сделало совершенными дикарями в этой области, зачерствевшими духовно настолько, что они не способны были познать высоту христианской жизни»¹²⁰. Без учета этих мотивов не уразуметь глубинных причин крушения монархической православной России. Без этого не разобраться и в сегодняшней действительности, во многом напоминающей ту пору, предшествующую краху. Религиозное невежество ведет к ущербности молитвенной жизни как таковой, а следствие этого – духовный распад. Что, бесспорно, и наблюдалось к началу ХХ века: «пастырь объединяет прихожан в молитве, но так как молитва зависит не только от чистоты сердца, но и от научения и просвещения», – а в среде русского народа «многие лишены знания и начатков веры и являются лишь исполнителями обрядов, – то молитвенного единения с пастырями и между собой в храмах не происходит. Основная цель не достигается, остается разъединение»¹²¹, а значит, общее оскудение духовности.

Очевидно, что «человек чувственный, плотяный смотрит на мир и видит его почти как животное неразумное», таковой «читает Священную Книгу и видит в ней только букву», а когда молится, то «механически пробегает умом молитвы, не проникает в дух их и не знает искусства поклоняться в духе и истине¹²²». Настало время, – а это, заметим, писано в 1860 году, – когда «плоть господствует и в образовании людей. Смотрите, научаются ли в [учебных] заведениях важнейшему христианскому делу молитвы, научаются ли зреть Бога?.. Люди впали в безверие оттого, что потеряли совершенно дух молитвы... короче: оттого, что не молятся. Князю мира сего¹²³ простор для действия в сердцах таких людей: он господин в них»¹²⁴. И вот, спустя полстолетия, доходит уже до того, «что Священное Писание, книги богослужебные и святоотеческие писания пренебрегаются, а читаются почти только светские книжонки и газеты; вследствие этого вера и благочестие падают; правительство либеральничающее выучилось у Льва Толстого всякому неверию и богохульству и потворствует печати, смердящей всякою гадостью страстей». Но в свое время «все дадут ответ Богу – все потворы»¹²⁵.

К концу XIX столетия образованное общество оказалось практически отчужденным от Церкви, и причины этого бедствия отчасти в том, что «мы отделили науку от веры, вопреки завету единого нашего учителя Христа и Его апостолов, научающих нас при вере и чистоте сердца быть мудрыми яко змии во всех движениях мысли и жизни и не быть детьми по уму»¹²⁶. Как признавалось еще в 1891 году, «уверовав в механический прогресс человечества, мы поддались заблуждению, что наш народ, требующий еще учения, сам будет выбирать для себя истину из множества сообщаемых ему мыслей, противоречивых и ложных», вместо того чтобы довериться наставникам, просвещенным Христовым учением. «Мы упустили из виду, что дурные примеры вредят народу больше, чем ложные мысли, и забыли, какое строгое наблюдение за общественными нравами имели наши допетровские предки»¹²⁷.

«Отчего же столь великое, бывшее столь твердым, могущественным и славным прежде, царство русское ныне так расслабело, обессилело, уничтожилось, всколебалось?» Причины этого были очевидны к началу ХХ столетия: «Оттого, что оно сошло с твердой и непоколебимой основы истинной веры и в большинстве интеллигенции отпало от Бога... Вот отчего царство наше колеблется... шатается, близко к падению... от безбожия и анархии». И сколько прежде великих царств стерто бесследно с лика земли «за неверие и беззаконие...»¹²⁸.

За два месяца до кончины отец Иоанн Кронштадтский в своем дневнике записывает: «Господи... вразуми власти... Господи, да воспрянет спящий царь, переставший действовать властью своею; дай ему мужество, мудрость, дальновидность... Земное Отечество страдает за грехи царя и народа, за маловерие и недальновидность царя, за его потворство неверию и богохульству Льва Толстого и всего так называемого образованного мира министров, чиновников, офицеров, учащегося юношества. Молись Богу с кровавыми слезами об общем безверии и развращении России... Скорби о том... что сердце твое далеко от Бога»¹²⁹.

Во время одной из последних своих служб на подворье Леушинского монастыря в Петербурге отец Иоанн уже не говорил, а, поднимая вверх руки, кричал с амвона: «Кайтесь, кайтесь, приближается ужасное время, столь ужасное, что вы и представить себе не можете!»¹³⁰

Просвещаемый благодатью ум отчетливо понимает происходящее. Еще в 1903 году отец Иоанн пророчествует: «Уже близко время, что разделится народ на партии, восстанет брат на брата, сын на отца и отец на сына и прольется много крови на Русской земле. Часть русского народа будет изгнана из пределов России»¹³¹. После событий 1905 года святой предупреждает: «Держись же, Россия... Если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, – то не будешь уже Россией или Русью Святою, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга. Помните слова Христа неверным иудеям: отнимется от вас Царство Божие...¹³²

И чем бы мы стали, россияне, без царя? Враги наши скоро постарались бы уничтожить и самое имя России», а «без него Россия – не Россия»¹³³. «Душа, закосневшая во грехах всякого рода, – говорит отец Иоанн в 1907 году, – нелегко поддается чистке и врачеванию, но с большим принуждением, и только через долгий опыт терпения и страданий осваивается с добродетелью и начинает горячо любить Бога, Коего была чужда, научившись всяким грехам плотским. Вот цель бед и скорбей, посылаемых нам Богом в этой жизни. Они нужны как отдельным лицам, так и целому народу, погрязшему в нечестии и пороках. Русский народ и другие населяющие Россию племена глубоко развращены, горнило искушения и бедствий для всех необходимо, и Господь, не хотящий никому погибнуть, всех пережигает в этом горниле»¹³⁴.

Нам суждено было убедиться в неложности предчувствий и пророчеств наших не столь далеких предков.

Когда в народе начинает преобладать мироощущение, при котором утрачивается понимание жертвенности как высшей духовной ценности, то это предвестие катастрофы. И катастрофы не только личной, но и целых сообществ. Тут коренятся причины и русской трагедии. С началом XX столетия русские люди, «называвшие себя христианами, стали все дальше отходить от христианского идеала»: они все менее «постигали органическую связь спасения своей души с очищающими душу страданиями». Все явственнее преобладало желание поудобнее устроиться в этой жизни, а мир, о котором говорит Священное Писание¹³⁵, начинал пониматься исключительно как душевный и даже прямо по-протестантски – как материальный комфорт. Все это вело к тому, что христианин утрачивал понимание истинного смысла бытия как хождения перед Богом¹³⁶, отдавая предпочтение законам мира сего¹³⁷. Внешне люди продолжали жить внутри Церкви, но по существу – уже без Церкви.

Воля русского человека настолько поддалась соблазнам мира сего, что уже открыто склонялась к избранию пространного пути¹³⁸. Это грозило массовым отпадением от Христа, от пути к спасению. И тогда Господь снизошел, чтобы вернуть к Себе теплохладных христиан, вернуть путем мученическим. «Он как бы встряхнул их, снова напомнил им о Себе», напомнил, что спасение души для жизни вечной – это путь исповеднический, жертвенный. В соизмерении с вечностью, в категориях Царства Небесного существенным становится только одно – «жил ли христианин с Богом, стал ли он исповедником или, будучи крещенным в смерть Христову, будучи мирянином ли, священником или епископом, оставался всего лишь умным, образованным, психологически тонким человеком», человеком, действующим не в предстоянии Христу, не с единой мыслью о спасении души, но исходящим в своих поступках из земных, душевных соображений, из земной, преходящей выгоды.

В свете предстояния Господу значение имеет только одно: «насколько внутреннее внимание человека направлено к Богу, насколько человек готов пожертвовать различными пристрастиями... даже и самой жизнью»¹³⁹.

Было когда-то время, в эпоху Вселенских Соборов, когда «богословские споры выносились даже на улицу и базарные площади, жаждой богословствования была пропитана вся жизнь христианина». Богословие и религиозное знание не было уделом избранных, а жизнь «по Христовым заповедям не ограничивалась узким кругом подвижников, как в наши дни. Все не только интересовались богословием, но жили им»¹⁴⁰.

Не то ныне. В последнее время «колоссальное ускорение ритма жизни создает перегрузки в эмоциональной и интеллектуальной жизни человека и приводит к парадоксальным последствиям». С одной стороны, становится доступным небывалый и все более возрастающий объем информации, с другой – появилась и продолжает расти масса людей «со сниженными познавательными способностями, с потерей интереса к подлинным ценностям – религии, культуре, науке и искусству. Налицо очевидная деградация человека, переход на уровень примитивных инстинктов и рефлексов»¹⁴¹. Непросвещенность в вопросах аскетики и духовная неопытность приводят к тому, что даже в пастырской и иноческой среде подвергается уничижению, а то и хуле, богословие исихазма, практика умного делания. «Многие из-за невежества считают суетным путь отцов и из-за недостатка рассуждения именуют его путем прелести... А всех тех, кто идет по нему, называют прельщенными... Велико неведение и неразумие говорящих это». Беда в том, что в наш век почти «не стало учителей, которые обладали бы деятельным опытом».

Но когда нет руководителя, старайся, повторяют современные старцы древний совет, «верно соблюдать путь отцов», изучая их творения, «тогда будешь иметь многих спутников и не будешь бояться прелести». Надо исследовать «всю совокупность речей и деяний святых отцов», но вместе с тем «оставлять место сомнению» в правильности своего понимания их учения и всегда советоваться с «более совершенным подвижником»¹⁴².

Современный человек сравнительно с предками заметно ослаблен. Мы в большинстве своем не приспособлены к высоким духовным напряжениям: к настоящему воздержанию, к длительному, то есть полноценному, уставному богослужению. Мы не расположены к исполнению истинного послушания или серьезных келейных правил, предполагающих бдение, не способны понести строгие требования покаянной и внутрицерковной дисциплины и так далее. В таких условиях важна роль житийной и аскетической литературы: надо иметь перед собой образ высокого благочестия и духовных подвигов предков, пусть и непомерных для нас, важно иметь представление о подлинных уставных нормах богослужения, хотя и непосильных для нас. Нужен ориентир, стоящий выше наших наличных возможностей, тогда человек, сознавая свою немощь, удерживается в смирении и вместе с тем получает стимул тянуться вверх.

Снижение требований расслабляет в успокоении и самодовольстве, не дает побуждений к росту. Особое значение это имеет в отношении умного делания. Без навыка постоянно «поджимать» себя трудно ожидать продвижения в Иисусовой молитве. В деятельный период возрастание достигается через упорное самопонуждение: «С помощью понуждения... вложи все свои силы в сердечную молитву... С понуждением твори молитву, доколе не вселится в твое сердце Господь... Благодаря понуждению сердечной молитвы, это Божественное имя Христово написано внутри... Диавол не осмеливается войти в сердце, раскаленное молитвой с понуждением»¹⁴³.

Ориентиры не только помогают выверить направление, но вдохновляют, порождая здоровое рвение по мере сил подражать святым. «Я желаю, – говорит подвижник, – узнать о более совершенном: о том, что превосходит мою меру. Но это не потому, что я притязаю на высшее меня, – нет, но потому, что мне представляется необходимым как-то узреть путеводящую звезду, чтобы проверять себя, на верном ли я пути... Я хотел бы иметь в духе видение истинного критерия, пусть чрезвычайно высокого, чтобы не успокоиться на том малом, что до сего часа познал»¹⁴⁴. Вместе с тем чтение всегда таит в себе повод для искушений. В новоначалии многие заблуждения и падения случаются оттого, что человек, нарушая правильный порядок, пренебрегает подготовкой и, «читая где-либо о совершеннейшем и понимая читаемое интеллектуально, начинает стремиться к тому совершенству незаконным путем»¹⁴⁵, то есть не своевременно. Он полагает, что сможет сам дотянуться и сорвать плод.

Но вместо этого требуется терпение и смирение, тогда плод под действием благодати сам падает человеку в руки. Безрассудный энтузиазм всегда подогревается диаволом, чтобы удобнее «вовлечь в погибель, предлагая несвойственные возвышенные добродетели». Часто новоначальный не умеет правильно «применить книги к своему положению, но непременно увлекается». Является, например, «сильнейшее желание удалиться в безлюдную пустыню». Не имеющий рассуждения «не сообразуется с действительностью» и может «всуе искать поприща подвигов», не соответствующих его духовному возрасту¹⁴⁶.

Сегодня в поиске аскетических знаний нам не обойтись без книг, но эта проблема в наш век духовного плюрализма приобретает особый оттенок. На книжных полках церковных лавок рядом с трудами святых отцов можно видеть писания тех, кто потрудился над искажением и разорением их учения. Между тем далеко не каждый из нас готов распознать подмену истинных знаний ложными. «Лжеучение не останавливается ни перед каким вымыслом, ни перед каким обманом, чтобы басням своим дать вид истины и тем удобнее отравить ими душу», – предупреждает свт. Игнатий Кавказский. А «душу может убить одна мысль, содержащая в себе какой-нибудь вид богохульства, тонкий, вовсе не приметный для незнающих». И «опыт доказывает, как гибельны последствия безразборчивого чтения». Эти слова святителя напоминают о необходимости учиться хотя бы в самых общих чертах различать дух пагубы.

Трудно рассчитывать на преуспеяние в умном делании без знакомства с теорией. Православная аскетика представляет собой «точную дисциплину», святоотеческую «науку духовного опыта»¹⁴⁷. Всякая наука требует системности при изложении, а значит, и при обучении. Взять, например, одного из отцов исихазма прп. Григория Синаита. «Свое учение об исихии он свел в сложную, детально разработанную систему, которая указывает подвижнику путь к высшим ступеням духовного роста – созерцанию и обожению». «Центральным пунктом во всей системе прп. Григория является учение о созерцании». Он преподал «в сжатом виде все, что создала до него аскетика и со стороны теоретической, и со стороны практической». Или, как выражается прп. Нил Сорский: «Этот блаженный Григорий объял писания всех духовных отцов»¹⁴⁸. Особое значение среди аскетических писаний имеют обзорные трактаты с поэтапным описанием подвижнического пути: от новоначалия до высших степеней благодатных состояний¹⁴⁹. Общая картина позволяет отчетливо видеть предлежащие цели. Это важно, так как помогает не застрять на месте, не увязнуть в частностях и не сбиться с узкой тропы, ведущей к цели. Даже малый уклон чреват падением великим¹⁵⁰, очевидно, что отклоняющийся от маршрута рискует никогда не попасть в «пункт своего назначения». Так, «если наша душа во время молитвы ступит на витиеватый путь, она никогда не придет к Богу и будет подобна лодочнику, который не занимается ничем другим, кроме гребли, но в результате кружится вокруг одного и того же места»¹⁵¹.

Сказано отцами, что «монашеское жительство – наука из наук, божественная наука. Это относится ко всем иноческим подвигам, в особенности – к молитве». Как «в каждой науке имеется свое начало, имеется своя постепенность в преподавании познаний», так и «в обучении молитве существует свой порядок, своя система». А «последствием беспорядочного упражнения в молитве» бывает блуждание в дебрях прелести. Обычная причина этого – нетерпеливость и чрезмерное рвение самонадеянных характеров. «Многие, ощутив расположение и усердие к духовному подвигу» приступают к делу «опрометчиво и легкомысленно. Они предаются ему со всею ревностью и разгорячением, со всею безрассудностью», не понимая, что тут «нужно самое верное руководство, нужны величайшее благоразумие и осторожность»¹⁵². Путь молитвенный «нуждается в тщательнейшем исследовании и изучении: он не только тесный путь, но и путь, вводяй в живот¹⁵³», ибо именно на этом пути достигается цель, ради которой Бог сотворил человеческое существо. «Достижение же бесстрастия, освящения или, что то же, христианского совершенства без стяжания умной молитвы невозможно: в этом согласны все отцы»; от них же мы унаследовали само это сокровенное «знание пути к совершенству»¹⁵⁴. С другой стороны, незнание теории приводит к трагедии: «Замечено, что весьма многие, не ведая о порядке духовного роста христианина... отпадают от Бога... Хотя и нет общих рецептов для жизни в Боге, но есть некоторые основные положения, которые мы должны иметь в нашем сознании, чтобы путь наш мы совершали с разумом, – чтобы не стали мы жертвой неведения»¹⁵⁵.

Древнее святоотеческое обращение к инокам, призванным на безмолвие, в известной мере относится и к нам – мы вправе рассматривать его как назидание, адресованное всем желающим вступить на стезю молитвенного делания: «Если желаешь, брат, в краткие дни свои обрести жизнь нетленную, то с рассудительностью да будет вступление твое на безмолвие. Войди в исследование сего делания... вникни, углубись, подвизайся и потщись со всеми святыми постигнуть, что такое глубина и высота сего жития». На духовном пути необходимо ясное целеполагание, христианин «во все продолжение своего шествия устремляет внутреннее воззрение на ту цель, к какой положил идти», это «укрепляет ум к понесению трудности дела», облегчает тяготы и «жестокости опасностей, встречающихся ему в шествии его». Тот же, кто с самого начала ясно не обозначил себе «этой цели в предстоящем делании, тот поступает нерассудительно, как и сражающийся с воздухом»¹⁵⁶.

«Те, кто в наши апокалиптические дни снова пришли к Богу и Церкви, не знают и не могут знать православия, его неисчетных богатств и неизмеримых глубин»¹⁵⁷, – это говорилось в 1928 году, когда еще оставалось немало живых носителей традиции. Что же можно сказать в наше время? Нам тем более необходимы познания в области вероучения и богослужения, не пастырю только, но любому христианину, особенно если учесть проникающие на самых разных уровнях обновленческие влияния. Но и в далекие 1920-е годы было уже очевидно, что христиане «разучились понимать божественный язык церковных песнопений... разуметь смысл иконного писания. Все это скрыто, непонятно, чуждо нашему слуху и зрению. Привыкшие к реализму передвижничества и академизма, мы уже не понимаем истинной красоты неземных образов наших икон и Божественных откровений из другого мира¹⁵⁸. Воспитанные на современной поэзии декадентства¹⁵⁹, мы не понимаем поэзии церковной, ее глубокого неизреченного смысла».

Если некогда храмовая служба была училищем не только благочестия, но и истин веры, то сегодня «внутреннего богатейшего содержания нашего литургического богословия мы не разумеем. Богослужение перестало быть для нас источником боговедения. Вернулись в Церковь, а того, что поют в церкви, не понимаем... Пришедшая к вере и Церкви интеллигенция» нуждается в «толковании того, что происходит в храме, в благодатной жизни церковной. Надо раскрывать наше богослужение как источник боговедения»¹⁶⁰.

Один из признаков нашей духовной необразованности – мы разучились «читать» икону, которая испокон веков воспринималась как «Евангелие для неграмотных», по выражению святых отцов. В XIV–XVII веках прочитывать содержание иконы мог любой русский крестьянин, теперь же это доступно только узким специалистам. Мы уже «не знаем языка иконописи, смысла тех символов, с помощью которых икона разговаривает с человеком». Но это следствие проблемы более значительной: «мы не обучены теории и практике богопознания, не занимаемся тем деланием, в процессе которого человек познает Бога, достигает богообщения»¹⁶¹, – то есть мы чужды делания умного, возводящего к созерцанию. Что же касается иконы, то ее назначение не однопланово. Если на первых порах она призвана образовывать, просвещать, то затем она содействует управлению вниманием, помогает прийти в молитвенное состояние – дабы духом отступить от земли, восходя к мысленному небу, следуя заповеди исихастов: желающий поучаться Божественному «должен отступить от мира»¹⁶².

Различные стороны византийской религиозной жизни и церковного учения были естественно и органично восприняты на Руси в первые века христианизации. У нас существовали благоприятные условия для «преуспеяния в книжной премудрости», и тот, кто «книжного разума и лежащая в них благодати напитася», обладал всеми необходимыми познаниями. «Восточная система образования, в частности русская, до XVII века в корне отличалась от западной¹⁶³. Грамматика, языки, богословие, а также любые виды искусства, и певческого и живописного, изучались без отрыва от молитвы и духовного христианского делания». В этом главная особенность и принципиальное отличие древнерусской системы обучения, основанием которой была духовность, а стало быть, сам познавательный процесс оплодотворялся содействием Божией благодати. «Молитва, богослужение как раз и являлись основным источником знаний.

Это приводило обучающегося к внутренней духовной собранности и целостности мировоззрения, а также помогало сосредоточивать все свои духовные и физические силы на достижении главной цели христианской жизни – соединении с Богом»¹⁶⁴. Потому не приходится удивляться глубине, прочности и творческой силе полученных с Божией помощью познаний. «Всякому известно, что христианская религия, христианское религиозное образование могущественно и больше всякого другого содействует развитию в человеке отвлеченных понятий, высших, даже в научном смысле, начал жизни»¹⁶⁵.

Характерно, что «удовлетворение всех своих духовных запросов люди Древней Руси находили в богослужении». Все «вероучительные и нравственные истины усваивались через церковную службу, она же давала чувство близости Бога», а это вело к «гармонии внутреннего состояния». Интересно, что само славянское слово православие, как и греческое ортодоксия¹⁶⁶, свидетельствует о том, что для древних христиан первостепенное значение имело не просто правильное представление о Боге, а правильное прославление Бога, то есть действие, и такое действие, которое заведомо предполагает опыт молитвенного общения с Богом. Этим подчеркивается, что одних верных понятий и даже веры недостаточно для христианина, ибо и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе¹⁶⁷.

Богослужение в Московской Руси «занимало центральное место в духовной жизни», отсюда подчеркнуто внимательное и строгое отношение к обрядовым, уставным нормам. Вот почему «искажение обряда считалось недопустимым». Наши представления о собственном историческом прошлом по ряду причин весьма искажены. Так, «вопреки распространенному мнению о низком культурном уровне москвитян факты свидетельствуют о широком распространении грамотности в их среде, любви к чтению. Излюбленным домашним чтением были жития святых, дававшие образец для подражания. Центрами просвещения являлись монастыри, многие из них имели богатейшие библиотеки».

Важнейшая особенность, отличавшая Московское государство и вообще допетровскую Русь от России петровской и императорской, – «это нравственное единство общества. Вера, обычаи, уклад жизни боярина и крестьянина XVI века были едины. Существовало различие в уровне жизни, но оно было количественным, а не качественным, и лишь со времени Петровских реформ между высшими и низшими классами образовалась пропасть»¹⁶⁸.

Образованность в древней России была развита «до такой степени, что и теперь даже она кажется нам изумительной»¹⁶⁹. Ведь «некоторые из удельных князей XII и XIII веков уже имели такие библиотеки, с которыми многочисленностью томов едва могла равняться первая тогда на Западе библиотека парижская». Многие из князей «говорили на греческом и латинском языке так же свободно, как на русском, а некоторые знали при том и другие языки европейские».

В некоторых памятниках XV века¹⁷⁰ упоминаются такие русские переводы «творений греческих, которые не только не были известны Европе, но даже в самой Греции утратились после ее упадка и только в недавнее время и уже с великим трудом могли быть открыты в неразобранных сокровищницах Афона». В кельях русских иноков, «часто в глуши лесов, изучались» славянские переводы самых глубокомысленных писаний отцов Церкви, «исполненные высших богословских и философских умозрений». Греческие святые отцы «были переведены, и читаны, и переписываемы» в наших обителях, находившихся к тому же «в живом, беспрестанном соприкосновении с народом».

Русская образованность была настолько распространена, развита, глубоко и крепко укоренена, что и к середине XIX века, когда «монастыри наши перестали быть центром просвещения», а «вся мыслящая часть народа своим воспитанием и своими понятиями значительно уклонилась», а то и вовсе отделилась от традиции, – «русский быт, созданный по понятиям прежней образованности и проникнутый ими, еще уцелел» и сохранил «чистые христианские начала». Это было следствием того, что «коренной русский ум» сложился и воспитался под влиянием учения святых отцов Церкви.

Бескрайняя «русская земля, даже во времена разделения своего на мелкие княжества, всегда сознавала себя как одно живое тело» – не столько по единству языка, сколько по единству духа во Христе. Все необозримое пространство Руси было «покрыто, как бы одной непрерывной сетью» неисчислимым множеством монастырей, пустынных скитов и келий, пронизано «нитями духовного общения». От этих истоков напитывался дух народа, от них же проистекал свет знания, исходили «понятия нравственные, общежительные и юридические».

Допетровская Русь «не блистала ни художествами, ни учеными изобретениями, не имея времени развиваться в этом отношении самобытно». Вместе с тем избегали перенимать иноземные достижения, несущие с собой дух, чуждый христианскому. В отличие от Запада, у нас «образовательное начало заключалось в нашей Церкви», где, «вникая в высокий смысл церковного богослужения», изучая катехизис, духовные и богослужебные книги, постигая смысл церковных молитв и Священного Писания, обретали те познания, что «всего важнее для человека». Венцом же, объемлющим всю систему, являлся личный молитвенный опыт, «ибо вся сущность религиозного знания заключается не в догматике, не в символе», а в бытийном усвоении «духовной жизни Церкви»¹⁷¹.

Исторические памятники свидетельствуют о необычайной высоте благочестия наших предков. Иноческая жизнь «возникла у нас почти одновременно с Крещением Руси», и, как повелось изначально, миряне всегда «руководствовались в жизни наставлениями иноков», по монастырскому же образцу устраивался их образ жизни – «сильная природа их и могучий характер выносили монашеские подвиги твердо, до последнего часа жизни», при этом живущих подвижнически «было несчитанное множество во всех сословиях». Трогательно проявлялась вера в наших селах среди крестьян: «сами они жили в хижинах, крытых соломой, с земляными полами, а храмы их возвышались, как дворцы. Сами они в своем домашнем обиходе пользовались сосудами из дерева и глины, а сосуды для святейшего Евхаристического таинства ими делались из серебра и золота».

Облик Святой Руси поражал иностранцев, посещавших наши земли в XVII столетии. «На всех улицах стояли часовни, иконы в окладах, с зажженными свечами»; миряне сочетали повседневную жизнь с настоящим аскетическим подвигом, «многие посещали церковь каждый день; мещане и купцы в городах ежедневно ходили к ранней литургии... Ежедневное посещение церкви входило даже и в придворный этикет». Государь Алексей Михайлович «в Великий пост выстаивал службу церковную по четыре часа, полагал по 1500 земных поклонов».

Следуя монастырскому уставу, наши предки, помимо церкви, много молились дома: «собиралась вся семья и прислуга, зажигались лампады и свечи, курили ладаном. Хозяин читал вслух утренние молитвы, иногда заутреню и часы, умевшие петь – пели... Несмотря на всю трудность осуществления мирянами молитвенных правил, помещенных в Следованной Псалтири, эти правила они старались выполнять неуклонно. Каждый русский православный человек ежедневно вычитывал или выслушивал всю Псалтирь, весьма многие клали ежедневно до 1200 поклонов с молитвой Иисусовой... Кроме того, они читали молитвы во всякое время за делом, чтобы не развлекаться суетными помыслами».

Русские люди Древней Руси отличались особенно строгим воздержанием во дни Великого поста и в посты, которые налагались на них по поводу общественных или государственных бедствий». Миряне Великим постом «питаются редькою, капустою и хреном», вареное – только в субботу и воскресенье. «Благоговейнейшие постятся за грехи свои строже; только хлеба кусок съедают пополудни, обмакнув его в пепел. А монахи, неравно мирским, держат жестокое житие: всегда, когда постятся, съедают только кусок хлеба с водою в сутки»¹⁷². В обычае было среди мирян брать на себя подвиг пожизненного воздержания от мяса и рыбы. «Послабления в Древней Руси не допускались, и высшие лица были образцом строгого воздержания. Царь Алексей Михайлович в понедельник, среду и пятницу в течение каждой седмицы Великого поста ничего не ел, а в остальные дни только обедал. При общественных бедствиях Церковь налагала на всех трехдневный пост, не делая исключения в данном случае и для детей».

Высокий общий уровень благочестия не означает, конечно, совершенной безукоризненности наших предков в области нравственной жизни. Естественно, что «наряду с высокими добродетелями им свойственны были и многие недостатки». Но что бесспорно – «насколько наши предки тяжко грешили, настолько умели и каяться». Покаянный дух «был отличительным свойством русского народа. Покаяние его было искренним и глубоким»¹⁷³.

Очень важно осмыслить, что были времена, когда наши предки все зачатки духовной культуры и богословской образованности получали в Церкви, в храме, в процессе богослужения, а церковный клирос и амвон заменял духовные учебные заведения. Так веками в «живом опыте Церкви воспитывалось крепкое благочестие, вырабатывалось православное мировоззрение»¹⁷⁴. «Искони русский ребенок учился читать по Часослову и Псалтири. Сопоставляя звучащие в его душе слова и выражения молитв и псалмов, многократно слышанные в храме, с их зрительным, буквенным воплощением, он самостоятельно и как бы Духом Святым устанавливал звуко-буквенные отношения. И неожиданно для себя и для своих родителей он вдруг осознавал, что умеет читать не только знакомые, но и незнакомые тексты. Это формировало трепетное отношение к букве, к печатному слову, как к чему-то возвышенному, богоданному, несущему отблеск Слова Божия». Не случайно «древнерусские книжники полагали, что степень грамотности обусловлена степенью начитанности», а «любимым чтением русского человека были жития святых и Добротолюбие».

Даже и позже, несмотря на реформы Петра I, «традиционное обучение детей чтению шло тем же путем» и «русская орфография сохраняла теснейшую связь с церковнославянским языком вплоть до реформы 1918 года»¹⁷⁵.

В древности отсутствовал противоестественный разрыв между бытовой и духовной сферой. Так, вся повседневная жизнь человека XVI столетия, да и более позднего времени, «была пронизана церковным духом и предписаниями Домостроя¹⁷⁶». В результате «упорядоченность быта оказывалась почти обрядовой, даже приготовление пищи – почти церковным таинством, послушание – почти монастырским, любовь к родному дому и хозяйствование в нем – настоящим религиозным служением»¹⁷⁷. Вместе с тем имелись возможности для получения основательного образования. По свидетельству историков, в то время, «кроме книг Священного Писания, переводов отцов Церкви, летописей и хроник, в обращении было очень много всякого рода переводных книг и сборников; особенное, образовательное значение имели так называемые «Азбуковники» – целые энциклопедии тогдашних знаний; в них помещались статьи по философии, богословию, естествознанию, истории, толкованию иностранных слов и множество других необходимых сведений»¹⁷⁸. Азбуковник, Часослов и Псалтирь были «основой всего школьного обучения, всякого дальнейшего образования», и достоинство, и сила этого «курса первоначального обучения были налицо»¹⁷⁹.

Особенности русской души связаны с глубинными истоками, веками питавшими и формировавшими строй русской жизни. «Наша народная культура есть исключительно культура духа... с каковой стороны расценивается и вся земная жизнь и деятельность человека. Она есть подвиг нравственный, как подготовка для высокой духовной жизни за гробом в Божием Царстве... Все прочее чисто внешнее имеет уже второстепенный и попутный смысл и значение... Духовный мир – самое главное для простого русского человека. Все остальное есть только неизбежность по пути к главной цели».

И ради нее он уходит в лесные пустыни, несет любые тяготы и лишения, ревнуя о воздержании, об очищении своей души. В поиске духовного утешения и ободрения, вразумления и душеспасительного обличения «он идет к старцам и пустынникам, к строгим и учительным духовникам, к мудрым наставникам на жизнь и целителям жизни». Отсюда же «старинная народная любовь к далеким и трудным паломничествам, к длительным и бодрым церковным служениям». Без всего этого не может оставаться душа русского человека – «без утешения веры, без духовных переживаний... влагающих не земной, а небесный смысл во всю жизнь... с чем и все скорби и трудности ничтожны»¹⁸⁰.

Духовный рост требует углубления познаний в области литургики, но прежде чем углублять, нужно иметь их хотя бы в зачатке. В наши дни во время службы часто можно заметить, как на возглас: «Оглашении, главы ваша Господеви приклоните» – часть постоянных прихожан склоняет головы, тем самым исповедуя себя людьми некрещеными¹⁸¹. Однако после следующего возгласа: «Елицы оглашеннии, изыдите» – никто из них, разумеется, храма не покидает, выказывая тем самым явную непоследовательность. Понимают ли люди, о чем молятся, в чем участвуют? Возможно, это мелкое недоразумение, но оно настораживает, и оно показательно: прихожане годами не удосуживаются поинтересоваться, в чем смысл их действий, их собственной молитвы. А ведь упомянутым возгласам предшествует ектиния «об оглашенных», вполне разъясняющая суть дела: «Вернии, о оглашенных помолимся, – призывают нас, – да Господь... соединит их Святей Своей... Церкви». В духовном же отношении дело еще серьезней, здесь нет мелочей. Тем, кто, склоняя главу, сам не знает, верный он или оглашенный, надлежало бы понимать, что это не пустое кивание, что священник в этот момент молится о них, преклонивших главу, дабы сподобиться им Крещения, стать членами Церкви: «Господи... призри на рабы Твоя оглашенныя, подклоньшия Тебе своя выя... соедини их Святей Твоей... Церкви... сопричти их избранному Твоему стаду»¹⁸². Если в этот момент со склоненной главой стоит человек крещеный, если при этом он верует в тайносовершительную силу молитвы священника, то он либо невольно кощунствует, уничижая молитву, либо, невольно же причисляя себя к оглашенным, отрекается от своего Крещения¹⁸³.

Это самый простой пример, но он-то и озадачивает: если прихожанам неведом смысл простейшей ектении, то какое же значение придается другим, более сложным, моментам службы, какой вкладывается в них смысл, каков вообще уровень понимания церковных священнодействий?

Что уж говорить о безразличии к священным уставным нормам, когда, например, не только несведущие миряне, но и пастыри и иноки пренебрегают каноническим чином временной отмены земных поклонов и коленопреклонений¹⁸⁴. А ведь такие ограничения не внешняя формальность. «Не преклонять колен» в определенные моменты свт. Василий Великий относит к нормам «сакраментальной и литургической жизни Церкви»¹⁸⁵.

Все в православном ритуале несет в себе глубокий богословский и аскетический смысл, здесь затрагивается таинственное внутреннее взаимодействие между душой и телом. Поскольку не только ум, но «все душевно-телесное существо человека участвует в богослужении», важна адекватность каждого движения. Отсюда особый символический язык жеста, который «Церковь включила в богослужение как органичную часть молитвы», к нему относятся и поклоны, и коленопреклонения – «безгласный язык, где слово заменяется движением»¹⁸⁶. Поэтому так важно осмысленное исполнение ритуальных действий и строгое следование каноническому чину¹⁸⁷.

Нарушение чина поклонов далеко не мелочь. Не признак ли это выхолащивания церковной жизни, зарождения культа обрядоверия, когда чинопоследование превращается в «бессодержательные внешние действия»¹⁸⁸ или, хуже того, когда им придается лжеритуальное суеверное значение. Отцы предупреждают, что, «не углубляя своих познаний в этой области, человек легко может впасть в привычку, мертвящую и опустошающую». Чтобы духовная жизнь не вырождалась в бессмысленную обрядность, «необходимо непрестанно возрастать в познании Божием и не допускать, чтобы литургия превратилась в деталь нашего благочестивого быта. Именно оттого, что она вместо литургии стала обедней, был пережит всеми нами глубокий кризис»¹⁸⁹.

Приблизиться к умному деланию позволяет глубокая воцерковленность. Духовный рост и преуспеяние в молитве немыслимы без полной включенности в круг церковных служб, без укорененности в богослужебной жизни, постоянного участия в таинствах Церкви. Для этого нужен труд, нужны определенные познания. Едва ли сможем «единеми усты и единем сердцем славити и воспевати» Бога¹⁹⁰, если не ориентируемся в чинопоследовании служб, если не знакомы с уставными нормами. Христианин, не радеющий об изучении устава, сам себя духовно обкрадывает. «Богослужение является важнейшей составной частью Священного Предания Церкви, а православный человек, собственно, и отличается от протестанта тем, что не довольствуется одним Священным Писанием». Не ведающий Предания оказывается вне Предания, без коего нет и самой Церкви. На изучении богослужения настаивали прп. Серафим Саровский, прав. Иоанн Кронштадтский и другие святые отцы.

Литургия, как и любая церковная молитва, есть общее дело¹⁹¹. Каждый, направляясь в храм на службу, призван осознать, что он идет сослужить. Сила Церкви в соборности, которая в том и проявляется, что «каждый из нас в меру своих сил сослужит священнику». Но можно ли сослужить, не понимая смысла службы? Наставление об осознанном служении дано и в Писании: Пойте Богу нашему... пойте разумно¹⁹². «А для того чтобы петь Богу разумно, нужно и знать, и чувствовать богослужение»¹⁹³.

Некогда «через богослужение истовое, торжественное, благоговейное воспитывалась в вере и в христианственности вся наша Древняя Русь, когда школьное просвещение было слабо, а условия жизни далеко не содействовали просвещению»¹⁹⁴. В эпоху Московской Руси «литургическая жизнь была средоточием религиозности» и формировала догматическое сознание народа. Московский мирянин прекрасно знал последование «долгих богослужений, с которыми он внутренне сроднился», хорошо понимал смысл молитв и обрядов. Древнерусский верующий более всего любил и ценил в богослужении содержание церковных песнопений, риторическое богатство священных историй, строгую мудрость церковного устава. «Он мог, к удивлению греков, выстаивать многочасовые всенощные, погруженный в словесную красоту стихир, канонов или житий святых дня. В богослужении его душа находила полноту и единство мировоззрения». В стенах «древних русских монастырей мы находим все начала русской культуры. Вне их мы не можем ее ни понять, ни объяснить»¹⁹⁵.

В Византии и во времена «расцвета Святой Руси народ был действительно живым хранителем благочестия... Даже в самые тяжелые годы своего исторического бытия, при всех трудностях своего культурного развития народ... строил свою жизнь в Церкви». Духовная культура и богословская грамотность приобретались «в храме, в богослужении, в литургическом богословии как живом опыте Церкви. Не было семинарий, академий и теологических факультетов», миряне и иноки постигали Христово учение «из стихир, канонов, седальнов, Прологов, Четьих-Миней. Церковный клирос и амвон заменяли тогда профессорскую кафедру». Во время всенощной, утрени, повечерия «под звуки древнего знаменного и греческого распевов, а не концертных рулад и солирований, воспитывалось благочестие крепкое, кондовое¹⁹⁶, незыблемое, вырабатывалось православное мировоззрение, воплощаемое в жизнь». Но не то ныне... Забыты, чужими стали малопонятные богослужебные выражения и образная речь древних иноков, «стоим и не понимаем, внимаем и не разумеем... Не можем даже понять того, в чем смысл нашего богослужения»¹⁹⁷.

Самая сущность церковной жизни заключена в таинствах – через них «возрождение и обожение человеческой природы становятся доступными всем людям». Ни очищение от страстей, ни единение с Богом недостижимы «без благодати таинств и непрестанной молитвы». Здесь тайна взаимосвязи духа и материи: «таинства – это тварные средства, передающие нетварную Божественную благодать. Человек, как тварное создание, нуждается в этих тварных средствах, чтобы стяжать нетварную благодать Святого Духа», но за завесой материальности нужно духовно прозревать «скрытое внутри Божество».

Когда в течение земного существования человек постоянно питается в таинствах благодатной энергией, пронизывающей все его существо, когда продолжает жить в подвиге и в согласии с волей Дарителя благодати, – то посредством этого он соприкасается с Богом и постепенно силой Святого Духа обретает богоподобие – обожение. «Нас учит самое распятое Тело Христово... мы питаемся Им и учимся приобщаться Его добродетелям и страданиям, дабы жить вместе с Ним и соцарствовать с Ним вечно». Нам ясно указывается путь любви, на котором «и Сам Он по любви к нам положил душу Свою за нас, показав нам путь смирения... путь послушания... путь, дарующий нам жизнь вечную через умерщвление страстей»¹⁹⁸.

Постоянное участие в церковных таинствах и деятельное следование заповедям вместе составляют таинство христианской жизни. Не все способны воспринять обоживающую благодать в равной степени, мера приближенности к Богу определяется сердечной чистотой. Человек, хотя и приобщается жизни Христа и Его нетлению, тем не менее продолжает еще жить в смертном теле и остается подверженным действию страстей, а потому вновь и вновь утрачивает благодатные дары, столь щедро подаваемые каждому. Наша нынешняя неустойчивая приобщенность – это только залог будущего всецелого единения с Творцом, ныне же, по немощи и недостоинству своему, мы нуждается в поддержании постоянного общения с Ним через святыню таинств¹⁹⁹.

Сущность литургического богослужения в том, что, участвуя в нем с глубокой верой и сосредоточенностью, мы обретаем Воплотившегося Господа «обитающим в себе и исполняемся Божественной благодати, подаваемой Им»²⁰⁰. Да и «что же украшает вселенную, если не чин церковный, охватывающий и небесное, и земное»?²⁰¹ Богослужение есть школа духовной жизни. Осознанное и прочувствованное переживание церковных последований есть залог возрастания духа. Если бы мы до конца понимали, «каким богослужебным сокровищем обладаем! И если бы мы входили в дух молитвенный не так, как каждому хочется или «по настроению», а как именно Церковь нас руководит, то можно было бы не только научиться истинной духовной жизни, но дойти и до вершин ее, живя в миру»²⁰². «Наше богослужение заключает в себе полное и подробное изложение всех догматов». Если бы народ понимал службу, то не нуждался бы даже в учении катехизиса, зная несравненно более, ибо каждая истина веры усваивалась бы через молитву, «просвещая вместе и разум и сердце»²⁰³.

Православное богослужение проникнуто догматическими истинами и построено так, что полноценно включенный в него христианин из самой «гимнографии может научиться высокому богословию». Если человек внимателен на службе, «то богослужебный круг становится для него курсом богословия, он воспринимает его вместе с молитвой, то есть глубиной своего сердца. Человек, живущий ритмами Церкви, становится одного духа с ней»²⁰⁴. В то же время полнокровное соучастие, глубокая вовлеченность в службу нуждаются в определенной молитвенной подготовке. Богослужение «существует как высшее проявление нашей молитвы и отправная точка к продолжению молитвы. Только тот, кто молится и держит имя Иисуса на устах перед тем, как пойти в церковь, может сказать, что он полноценно участвует в литургии, что он все понимает»²⁰⁵. Тогда и всенощная может стать «лучшей учительницей молитвы Иисусовой»²⁰⁶. «Нет лучшего способа к раскрытию умно-сердечной молитвы, как бывать на церковных службах... со вниманием ко всему читаемому и поемому», тогда со временем «загорится молитвенный огонек в сердце» и уже «будешь бежать в церковь, как на пир царский, и ничто тебя не удержит», но «без внимания ничего не будет»²⁰⁷.

Богослужение есть область таинственного, где «христианин может истинно жить во Христе со всеми святыми, восходить в духовный мир, как бы спускающийся к нам». Ведь «все молитвы и песнопения – это творение богомудрых людей, в молитве и духовном подвиге проводивших жизнь, Господу угодивших и душу свою набожную и богопреданную вложивших в эти свои творения». Потому когда молимся «их святыми молитвами, их устами, вместе с их душами», то и на нас нисходит тот же Дух Божий, что осеняет их святые души. В недрах нашего богослужения благодатный «неиссякаемый источник для научения» – оно может быть «научением и без проповеди»²⁰⁸. Очень многое зависит от духовного устроения совершителя богослужения. «Когда душа его полна молитвенной благоговейной сосредоточенности, когда поэтому ему дорога как святыня всякая подробность как в составе, так и в обрядности богослужения», – тогда наилучшим образом «дух молитвы укладывается во внешние формы, содействуя возвышенному молитвенному настроению души. Тогда богослужение всех объединяет, всех возвышает, всех исполняет молитвенного дерзновения... и вводит душу в предощущение Божественного Царства». Так служил отец Иоанн Кронштадтский, всем своим существом переживая духовное содержание молитв и песнопений, «созерцая в них как живых тех святых, которых эти песнопения прославляют» и всех возводя «к тому же торжеству молитвенному». Это и «создает в человеке чувство богосыновства, благоговения, богопреданности... делая его христианином сознательным и твердым»²⁰⁹.

В отеческой традиции недостаточная воцерковленность понималась как состояние греховное: «грех нецерковности» чаще всего проявляется «в виде церковной недисциплинированности» – это прежде всего «отсутствие любви к богослужению». Люди, лишенные с детства церковного воспитания и традиционного православного быта, часто плохо понимают, что Церковь евхаристична, что нет Церкви и церковности без частого регулярного причастия. Долг пастыря призывать и направлять к «возрождению евхаристической жизни, к пробуждению евхаристического сознания и чувства»²¹⁰.

В богослужении сокрыты «глубины догматических истин, величайших Откровений Божиих», а «нравственные заповеди прикровенно содержатся в стихирах, тропарях, канонах и синаксариях». Но подходить «к этим хранилищам Духа Истины» надо не с мерками человеческой логики, а «с чувством особой смиренной веры». Церковность «недоступна рассудку, это жизнь в Духе», и постигается она духовным восприятием. На ниве личного подвига, в высоком напряжении духа святые угодники Божии взрастили плоды своего гимнографического творчества. Так, в «догматиках святого Иоанна Дамаскина, поющихся на вечерне, содержится вся полнота церковного учения. По ним лучше, нежели по ученым догматическим трактатам кабинетных богословов, постигается сокровенный смысл Божественной тайны воплощения». Такие тексты слагались в подвиге. В строгой аскезе, в посте и глубокой молитвенности стяжалось отцами озарение духа.

«Песнопения, вышедшие из глубины сердца иноческого, уже не простые слова», это слова иной действительности, содержание их – «богодухновенная полнота церковного познания». Так же готовились отцы к иконописному подвигу и создавали «целые философские системы, целые догматы в красках». Поэтому икона – «это уже не искусство, а иная действительность». Вечно живые плоды святоотеческого творчества хранятся в изводах иконописного канона, в Минеях, Октоихе и Триоди. Все, что необходимо для спасения души, можно услышать в богослужении, где «наиболее жизненно сосредоточено все наше мировоззрение», где «Церковь молитвенно переживает свои самые сокровенные мысли»²¹¹.

Богослужебный обиход насыщен содержательными песнопениями, которые переплетаются с чтением из Ветхого и Нового Заветов, с поучениями из святых отцов, аскетических сборников и житийной литературы и составляют неисчерпаемый источник богословских знаний. Тексты Октоиха, особенно догматики, то есть Богородичные песнопения на «и ныне» на «Господи, воззвах» воскресных дней, обнаруживают «богатейшие мысли о догмате воплощения Сына Божия, искупления, приснодевства и другие», они дают «прекрасный материал для изучения тринитарных, христологических и мариологических споров». В этих гимнах устами вдохновенных поэтов излагается то же догматическое учение Церкви, что и в богословских трактатах и символических вероопределениях. Степенные антифоны недельных служб дают не менее богатый материал по учению о Святом Духе. В Постной Триоди находим важнейшие песнопения, говорящие о зарождении в нас греха, о борьбе с ним, о посте, молитве и прочих видах аскезы.

А Требник – это богословский кладезь по вопросам антропологии, демонологии и космологии. Такие особенности православного богослужения способствовали тому, что в древней Византии и Москве, еще прежде существования семинарий и академий, общество было богословски просвещенным. Однако под влиянием западного рационализма начался процесс выхолащивания: «при сокращении богослужений, упразднении поучительных уставных чтений, а главное, при безвкусном и безграмотном совершении богослужения» оно стало «терять свой назидательный смысл», обретая в сознании народа значение преимущественно обрядовое²¹².

Богослужебный чин нашей Церкви – «это монументальное здание, над постройкой которого трудились люди разных веков и разных стран. Благоговейное отношение к историческому прошлому Церкви изначала наложило на работу строителей печать консерватизма». Но неизбежно «кое-что приходило в ветхость и рушилось, кое-что строилось вновь, кое-что реставрировалось и совершенствовалось. В результате перед нами памятник исключительной церковно-исторической ценности»²¹³.

Ныне в мире «миллионы людей духовно питаются православным богослужением» и очень многие приходят к православию «именно через литургическую традицию», находя в ней «связь с апостольской верой первых веков христианства». Велика наша задача – «хранить богослужение», хранить, «как живое свидетельство о вере».

Это требует знания его истории, богословского образования и аскетического подвига, ядром которого является церковная молитва. Русская Церковь обрела богатейший и в то же время особый, часто трагический, веками выстраданный опыт, возведший ее к высотам духовной зрелости, оттого «именно русскому богословию, русским литургистам и русскому священноначалию принадлежит особая ответственность в деле» хранения православного богослужебного предания²¹⁴.

Здравая рассудительность – это способность верно оценивать и учитывать особенности настоящего момента. Мечтая о благоприятных условиях для духовной работы, не стоит воздыхать о прошлом и полагать, что в иные времена спасаться было удобнее. А такое искушение часто подстерегает. Кому-то кажется, что спасению препятствует отсутствие монархии, а кому-то недостает обрядов первых христиан апостольского века. Желание вернуть ушедшее, надежда восстановить утраченные возможности и внешние условия, чтобы в них найти спасение от проблем сегодняшнего дня, – все это бесплодно, а при настойчивости граничит с безумием. Это не столько наивная иллюзия, сколько диавольская ловушка, когда приманкой служат позывы нашей потаенной страсти – потребность оправдать свою духовную инертность, лень, преступное бездействие.

Так же, с рассуждением, необходимо принимать слова прп. Серафима Саровского о том, что христианам чем далее, тем менее достает решимости. Это не означает, что в прошлом было легче. Если у предков было больше решимости, то и мера требований к ним возрастала, и натиск внутренних искушений, воздвигаемых врагом по Божиему попущению, был мощнее. Зная эти закономерности, святые отцы утверждают, что тот, «кто ныне, слушая Христа, каждодневно взывающего к нему во святых Евангелиях и объявляющего волю благословенного Отца Своего, не повинуется Ему со страхом и трепетом и не соблюдает того, что Он ему заповедует, тот, если бы и тогда жил, видел Самого Христа и слушал Его учение, – не уверовал бы в Него»; даже больше того, есть поводы опасаться – «не стал ли бы поносить и злословить Его», уподобляясь Его распинателям²¹⁵.

«Нельзя девятнадцатый век сделать четвертым или пятым и Вологодскую губернию Фиваидою». Да и есть ли нужда в этом – «разве идеи православия и нравственности уже не суть современные? Разве они остались в прошедших временах?» Во всех наших бедах «не время виновато, а мысли неправославные и безнравственные, распространяемые некоторыми людьми»²¹⁶. Что нужно, так это разумное восприятие действительности. Внешних преимуществ ни у кого нет в деле спасения. Спаситель, давший жизнь всякой душе, ко всем же и обращается – ко всем же сказал: если кто хочет... следуй за Мною²¹⁷.

Призывается каждый, и нет обделенных Богом. Он утвердил справедливость²¹⁸ высшую, это означает, что у каждого крест свой²¹⁹ и путь свой²²⁰ – своя мера тяжести и свое время призвания – одни наняты рано поутру, а другие – работники одиннадцатого часа²²¹. У всех обстоятельства различны, но тому единому, что есть на потребу, они содействуют в любое время, на каждом месте: се ныне время благоприятно, се ныне день спасения²²². В отношении спасения внешние обстоятельства всегда соответствуют внутреннему устроению каждой души, и спросится с каждого согласно тому, сколько дано было ему по его силе²²³. А главное то, что каждый всегда может получить соразмерную помощь Божию, была бы она только востребована. Поэтому в сопоставлении различных эпох, путей и судеб, в анализе тех или иных условий подвига мы прежде всего хотим яснее понять свое время, найти доступные для нашей немощи пути к стяжанию обоживающей благодати.

За последнее столетие непомерно возрос темп жизни и увеличилась плотность воспринимаемой информации. Уже в детские годы на сознание обрушивается поток сведений, значительно превосходящий тот, что человек XIX века воспринимал на протяжении всей своей жизни. Учитывая, что зрительные образы наиболее информативно емкие, можно смело сказать, что нашим предкам не хватило бы жизни, чтобы увидеть то, что наш школьник успевает обозреть за неделю посредством ТВ и видео, заглядывая в электронный микроскоп или телескоп, облетая все континенты, оказываясь в открытом космосе, под водой, в джунглях, в местах военных действий, стихийных бедствий и так далее. При этом перегруженный, скользящий по поверхности в темпе видеоклипов ум лишается тех драгоценных преимуществ, которые имел наш предок – не отвлекаясь на внешнее и лишнее, он мог молитвенно углубляться в самопознание.

Все внешние условия нынешней городской жизни направлены на то, чтобы завладеть вниманием человека, поглотить или рассеять его. Между тем вовлеченность в происходящее вокруг нас есть состояние прямо противоположное тому, которое необходимо для молитвенной настроенности, то есть состоянию максимальной собранности внимания, погруженности в собственную внутреннюю жизнь. Окружающая человека среда становится откровенно враждебной, когда открыто, как это происходит теперь, культивируется пропаганда разврата, насилия и оккультизма, навязывается принудительное разжигание самых низменных страстей, что, безусловно, оказывает разрушительное воздействие на душу.

«Если человек живет среди соблазнов, среди тяжких примеров нечестия и развращенности, в атмосфере безудержных страстей, если он живет в атмосфере глупости и пошлости, то не может эта атмосфера не заражать его психику. Изо дня в день вдыхает он этот ядовитый воздух, который кишит микробами злобы. И заражается несчастная душа, и сама становится жилищем зла»²²⁴. Мы видим, что в наше время «чрезмерная алчность к материальным благам и неестественный для человека темп жизни, навязанный ему технократической цивилизацией, стали причиной глубочайшего стресса, усталости и болезненности, физической и душевной»²²⁵.

Сегодня мы становимся невольными свидетелями еще одного зловещего процесса. Некогда большевики были одержимы идеей мировой революции, и вот ныне она на наших глазах вершится. С середины ХХ столетия началось создание глобальных цифровых сетей, что стало технологической основой сетевого информационного общества. Главная задача, над которой трудится современная нетократия²²⁶, это организация сетевых структур различного уровня, образующих в результате единую глобальную сеть. Когда удастся полностью опутать этой паутиной все человечество, тогда будут достигнуты необходимые условия для воцарения антихриста. Нетократическому принципу организации противостоит единственное в мире начало, абсолютно ему неподвластное, – это Иерархия²²⁷ с большой буквы, та «едина Святая, Соборная и Апостольская» Иерархия, что образует мистическое Тело, глава которого – Христос. Такая Иерархия объективно непобедима: врата ада никогда не одолеют ее, ибо Христос уже победил мир²²⁸. Соответственно, неподвластны врагу и непобедимы те, кто приобщились к этой победе, стали причастниками Иерархии Христовой, привились к Лозе.

Сети антихристианских ухищрений плетутся силами человека и диавола, это всего лишь взаимодействие твари с тварью. Такой союз совершенно беспомощен перед силой иной природы, обретаемой человеком в единении со своим Творцом, силой, действующей одновременно в двух мирах: нетварном и тварном, – только такой, несотворенной, силой достигается истинная победа над злом, овладевшим тварью. Единство во Христе зиждется на общей евхаристической Чаше и соборной молитве, связующих христиан через нетварную Божественную благодать, через общение в Духе Святом. Это то мистическое начало, которое преобразует человеческую организацию в живой богочеловеческий организм Церкви.

Одно только доступно воинствующим силам ада – отторгать от единого организма и поглощать отдельные ослабленные, отмирающие члены Христова Тела. Такое возможно, когда в неокрепшей еще душе удается расшатать, исказить или вовсе разрушить веру. Сюда нацелены происки диавола, над этим трудятся его слуги: духовные чада и преданные рабы, заложившие ему свои души. Но обо всем этом заведомо нас извещали: Положиша грешницы сеть мне. Из ветхозаветной глубины веков пророки предупреждают: Берегись, чтобы ты не попал в сеть; Нечестивый желает уловить в сеть зла; Нечестивец поглощает того, кто праведнее его... Всех их таскает удою, захватывает в сеть свою... и от того радуется и торжествует; Ищущие души моей ставят сети... и замышляют всякий день козни; Но посрамились и сами запутались в сеть²²⁹.

«Сеть – это продукт распада Иерархии, утратившей связь с Богом». Поэтому «целью сети является опутать и запутать душу, чтобы она перестала различать, видеть единственную Истину». В связи с этим главная «задача сети – превратить Иерархию, имеющую один центр по вертикали вверх, в горизонтальное образование, имеющее множество мелких иерархических ячеек»²³⁰. Этому служит идеология плюрализма и релятивизма²³¹, практика тотальной лжи и подмен. Все это необходимо для размывания идеи единства во Христе и разрушения иерархической вертикали, связующей душу с Небом и питающей Божественной благодатью. Ради этого стараются подменить «едину Святую Соборную» Вертикаль множеством частных «вертикальных связей» и системой корпоративных «горизонтальных связей», как и предлагают некоторые современные «проекты»²³².

Это известный, отработанный прием: «множественность как общий принцип мышления активно внедряется в сознание нашего народа, разлагая его изнутри. Так делается попытка заменить иерархическое сознание на сетевое, которому присущ полицентризм и признание многих эталонов вместо одного, коим является Истина»²³³.

Все хитросплетения противника нашего, лжеца искони²³⁴, строятся исключительно на обмане, что и присуще служителям церкви лукавнующих²³⁵. Чуткая настороженность нужна сегодня по отношению к новым переводам святых отцов, а особенно к новооткрытым святоотеческим текстам и различным комментариям к ним. Поле вселенской²³⁶ брани лежит в пространстве духовно-ментальном, и бдительность необходима духовная. Ум, не просвещенный благодатью, легко запутывается в сетях. Смотрите, бодрствуйте, молитесь²³⁷, – повелевает Христос. «Я только желаю, чтобы смиренная мысль помогала нам быть осторожными»²³⁸, – учат святые. «Молитесь. Будьте в жизни всегда и во всем осторожны»²³⁹, – предупреждают старцы.

Особенная настороженность нужна сегодня в отношении различного рода проектов по спасению России, скрытой целью которых может быть разрушение традиционного иерархического мировосприятия, основанного на Евангелии, и подмена его более «прогрессивным» сетевым принципом «горизонтальных связей», присущим структурам сатанинского сборища²⁴⁰. Именно это и будет внедряться некоторыми «консервативно мыслящими» интеллектуалами, в попытке соблазнить христиан идеями патриотической или духовной «элитарности».

Однако обо всем этом христиане предупреждены от начала Христовой эры: посылаю вас яко овцы посреде волков и будете ненавидими всеми²⁴¹, поэтому нет поводов к унынию, но есть задача – отыскивать среди этого недружелюбного мира спасительный путь внутреннего делания, способный из любого мрака вывести на свет, к подножию Фавора. Условия жизни не могут не сказываться на состоянии психики и сознания. Вероятно, и борьба с помыслами сегодня носит уже несколько иной характер, чем, скажем, тысячу лет назад. Поэтому чтение древних отцов должно быть особенно вдумчивым, а руководство их писаниями требует рассуждения, учета реального состояния наших умов и душ. Мы призваны умудряться в различении духа времени, в распознании подходящих приемов и методов, понимая, что есть основы, которые незыблемо сохраняются веками, но вместе с тем и во внешней, и во внутренней жизни есть вещи неизбежно переменчивые. Следуя заветам великих учителей Церкви, подобает «смотреть на христианство с двух сторон»: во-первых, как на незыблемое хранилище основ веры, во-вторых, как на живое ее воплощение в умах и сердцах «верующих каждого века и поколения».

Священную традицию, хранимую Преданием и Писанием, мы соотносим с особенностями своей эпохи, «одобряя всякую истину и отвергая всякое заблуждение». Если же «буквально изучать некогда писанные законы веры», вне такого соотнесения, то «учение христианское остается у нас мертвою буквою»²⁴².

В древности, во времена духовных богатырей, когда преобладал подвижнический дух, даже нерадивого человека невольно «увлекал за собой общий поток добра». Сегодня же, «если человек захочет жить честно и духовно», ему нужны могучие усилия, чтобы устоять, иначе «мирской поток унесет его вниз». Поэтому когда христианин, «живя в миру, подвизается и хранит свою жизнь в чистоте, это имеет немалую цену» в очах Божиих. Праведники, хотя редкие и одинокие, всегда остаются, «в любые тяжелые времена ко злу увлекаются не все. Бог сохраняет закваску для грядущих поколений». Господь учитывает конкретные обстоятельства, Он «примет во внимание и особенности нашей эпохи, и условия, в которых нам приходится жить, и спросит с нас в соответствии с этим».

Сегодня, когда все резче обозначаются признаки последнего времени, ужесточается глобальная власть тьмы и нарастает тяжесть уз²⁴³, все сложнее становится под этим гнетом совершать правильный выбор. Но тем он и ответственней – ведь выбираем, с кем мы: «либо на стороне Христа, либо на стороне диавола». И если во времена германской «оккупации ты становился героем, когда не приветствовал немца», то теперь «становишься героем, когда не приветствуешь диавола». Наша небесная награда будет высокой «потому, что сейчас наш враг... сам диавол»²⁴⁴.

Архимандрит Софроний Эссекский, жизнь которого вместила в себя весь ХХ век, признавал, что ныне христианину как никогда тяжело бороться «за свою духовную жизнь в том всеобщем смятении, тьма которого покрыла землю». В наше время заметно возрастают всесторонние препятствия к занятию внутренним деланием, к овладению умной молитвой. «Современные люди, становятся все менее способными именно к такому виду молитвы»²⁴⁵. Это явление старец объясняет «усилением интеллектуальной деятельности людей. Умы наши находятся почти в постоянном возбуждении от множества поступающих к нам за день впечатлений всякого рода: видимых и слышимых». Постоянная включенность в общественную жизнь «вовлекает наш ум и чувства в ход мировых событий», и настолько, что «в каждый момент вся земля знает, более или менее, о всех событиях, в подавляющем большинстве преступных и мрачных». В таких условиях невозможно «достичь того покоя ума и ровности сердца, которые так потребны для молитвы». Найти нормальные условия для молитвы все сложнее, а «вырваться из этой зависимости» означает победить мир²⁴⁶. Однако все более овладевает человечеством дух рационализма, в мире воцаряется разобщенность, конфронтация, атмосфера «напряженности, ненависти», непресекаемая череда «взаимных убийств, войн, преступлений».

На этом фоне у христиан часто отсутствует знание самых элементарных основ духовной жизни. Многие даже не понимают, что каждое слово Христа «пришло в сей мир свыше; оно принадлежит к сфере иных измерений и усвояется не иначе как путем долгой молитвы со многим плачем. Без этого оно навсегда пребудет непонятным человеку, как бы он ни был «образован» даже богословски». Как следствие всех условий современной жизни формируется ущербное состояние психики и искаженные представления о духовных ценностях.

«То, что монахам давалось десятилетиями плача, люди современные думают получить за короткий промежуток времени, а иногда за несколько часов приятной «богословской» беседы»²⁴⁷. Наше время порождает духовное уродство: «сегодня в миру люди хотят работать мало, а деньги получать большие», точно такое же «настроение овладело и многими из тех, кто пытается жить духовной жизнью. Хотят достичь святости, не прилагая усилий»²⁴⁸.

«Мы имеем много оснований думать, что история человека на земле стоит пред опасностью своего конца, – говорил в последний год своей земной жизни 97-летний старец Софроний (Сахаров). – Мы раздавлены страданиями, находящими на нас извне... Окружающий нас мир сделал колоссальный прогресс в смысле техническом, но не в отношении культуры сердца. В христианском смысле – сердца, открытого для страданий всего человечества». Россия подверглась «самым безумным гонениям против христиан», гонениям, основательно разорившим церковную жизнь. И так как почти столетие «народ был отрезан от настоящего учения» и многовекового опыта Церкви, «то сейчас в сознании этих людей наблюдается большая путаница... Бесподобное по жестокости гонение разрушило культуру в России: культуру аскетическую и культуру богословскую. Три поколения были лишены всякой возможности воспитываться в Церкви».

А ведь еще в первой половине ХХ столетия на Афоне была совсем иная обстановка. Хотя «образованных людей там было очень немного... но, будучи мало осведомлены о делах всего мира, они молились за весь мир». То «были люди великого духа» – это и игумен Мисаил²⁴⁹, и старец Силуан, и многие другие духовники и простые монахи²⁵⁰.

Но будем смотреть на вещи трезво. Истинные созерцатели, способные видеть Бога как Он есть²⁵¹, имеющие полное право сказать о себе: «видехом Свет Истинный»²⁵², всегда были и будут, и пребудут до скончания века, несмотря на то, что каждый век неизбежно порождает своих скептиков, готовых твердить: «нынче не то время», «мы слишком немощны», «это нам не дано»... Сомнения такого рода, по сути своей, греховны, так как посягают умалить силу Божественной благодати, а присущий им дух лукавства сразу выдает вдохновителя этих идей. Почему и святые отцы так строго обличают смутителей, считающих невозможным для их современников стяжать ту же благодать созерцания, что была доступна подвижникам древности. Свт. Григорий Палама и прп. Симеон с негодованием называют таковых богоборцами, еретиками и антихристами²⁵³. Так и прп. Серафим проповедовал и словом и делом, что благодать и ныне та же, что прежде, стало быть, можно жить так же, «как древние отцы»²⁵⁴. Каждый век подтверждает эту истину, являя все новых ревнителей высокого подвига. А ушедшее столетие обогатило нас целым Собором мучеников и исповедников.

Свидетельства современников не оставляют сомнений в том, что и «в наше растленное и бездуховное время, когда мир стонет под властью демонических сил, а в самом христианстве преобладает мертвящий дух теплохладности» по-прежнему «возможно стяжать благодать, подобную благодати древних подвижников: были бы только горячая решимость и твердое произволение»²⁵⁵.

Эти слова сказаны о старце схиигумене Савве (Остапенко), но в той же мере их можно отнести к таким подвижникам последнего времени, как Силуан Афонский, Паисий Святогорец, Серафим Глинский (Амелин) и Иоанн (Крестьянкин), Софроний Эссекский и Никодим Карульский, Серафим Платинский (Роуз) и Иосиф Исихаст с пятью своими учениками, и, конечно, ко многим другим. Это целый сонм почитаемых русских старцев и стариц, а также безвестных подвижников, несших молитвенный подвиг на всех континентах этого враждебного к ним мира.

Вместе с тем мы вынуждены признать, что силы зла к настоящему времени настолько организованы и сильны и настолько «переменились условия мировой жизни», что становится очевидным: «древние отцы стояли выше нас не только в области умной молитвы», но превосходили нас «и в общем состоянии духа». Ясно, что к тем видам подвига, к той исихастской практике, которой владели «наши отцы и деды, мы менее способны». Но в свою меру все же способны. Даруемая нам Божественная благодать остается той же, и сила ее столь же неисчерпаема. Где действительно идут перемены, так это в сфере распределения наших усилий. Слишком много энергии требуется на преодоление прогрессирующей собственной немощи и в то же время на одоление небывалых препятствий, воздвигаемых миром, в котором по причине умножения беззакония катастрофически охладевает любовь²⁵⁶. За счет таких затрат сил естественно снижается высота подвига и ограничивается доступная человеку глубина созерцания. И если мы не имеем права сказать, «что якобы Господь в наше время действует не так, как Он действовал раньше»²⁵⁷, то мы вправе утверждать другое: «в условиях современного мира молитва требует сверхчеловеческого мужества». Вот почему устоять сегодня «в нерассеянной молитве означает победу на всех уровнях» бытия²⁵⁸.

Умение держаться разумного, среднего пути всегда понималось как ценнейший дар Божий, способность эта похвалялась отцами как одна из высших добродетелей. Основание таких взглядов коренится в Писании: Так говорит Господь: остановитесь на путях ваших и рассмотрите, и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдете покой душам вашим... Смотрите, поступайте так, как повелел вам Господь, Бог ваш; не уклоняйтесь ни направо, ни налево; ходите по тому пути, по которому повелел вам Господь, Бог ваш, дабы вы были живы, и хорошо было вам... Пойдем путем царским²⁵⁹. Успешное прохождение духовного пути зависит от рассудительности – искусства держаться золотой середины, удерживать равновесие на царском, среднем направлении. Чувство меры и рассуждения приходится противопоставлять нашей неуемной склонности к крайностям, потребности упростить сложные, многоплановые явления, полные нюансов.

Рассуждение твое да будет с разумными... Без рассуждения не делай ничего²⁶⁰, – учили пророки. «Всякому деланию должно предшествовать рассуждение, – учат святые отцы. – Без рассуждения и благое дело обращается в злое по безвременности и неумеренности. Когда же рассуждением определяется время и мера благому, тогда бывает чудный прибыток»²⁶¹. Более того, «рассуждение намного ценнее пророчества. Прозорливость и пророчества приносят пользу Церкви и отчасти созидают ее. Рассуждение же созидает и совершенствует прежде всего самого человека, обладающего этим даром, а затем он может принести пользу всем остальным»²⁶². Поэтому «более всего другого мы нуждаемся в духовном рассуждении и должны в поте лица просить его у Бога... просить, чтобы было нам дано духовное ведение с рассуждением». Без этого даже «то, что нашим глазам видится хорошим, на самом деле оказывается дурным и вывернутым наизнанку. И там, где мы видим мед, – на самом деле яд»²⁶³.

Три добродетели называются основными: смирение, любовь и совершенное рассуждение, успешно «руководящее последующих ему и безбедно переправляющее их по мысленному морю. Это рассуждение надлежит и тебе взыскать у Бога и умолить Его даровать тебе оное». Это в первую очередь нужно в новоначалии, «чтобы мог ты верно определить свое состояние и соответственные тому взять на себя подвиги». Особенно важно то, что «рассуждение избавит тебя от опасности последовать за волком вместо пастыря, или вступить в такое стадо, которое болеет какою-либо болезнью душевною и страстью, или оставаться одному в уединении прежде времени – чтоб не попасть в зубы душегубительного волка диавола»²⁶⁴.

Известно, что, «если не рассуждать... люди впадают в различные ереси»²⁶⁵. А дара рассуждения не заменит и врожденная мудрость, потому что «одно дело – ум, другое – рассуждение. Духовное рассуждение есть высший дар, и дается не сразу. Человек может быть очень умным, но в то же время не будет иметь дара рассуждения»²⁶⁶.

Итак, «о всяком деле, если делаешь оное без размышления и исследования, знай, что оно суетно», хотя бы и было «благоприлично, потому что Бог вменяет правду по рассудительности», посему рассуждение выше всякой иной добродетели²⁶⁷.

В особенности это касается столь тонкого предмета, как умное делание. «Внутренняя молитва есть высочайший, труднейший и многоскорбнейший подвиг, требующий и полного самоотвержения, и правильности мыслей, в противном случае – отец лжи, приемлющий вид ангела светлого, приближается к сердцу с притворным услаждением, которое ощутив и почитая оное благодатью Божественной человек утверждается в своей прелести и начинает показывать ее плоды с некоторыми признаками как бы сумасшествия»²⁶⁸, – вот куда заводит неискушенность в рассуждении.

То же в отношении аскетики: «Помни, что спокойствие и рассудительность в духовной жизни – есть самое важное дело. Рассудительность эта необходима как в делах добродетели, так, особенно, при находе страстей»²⁶⁹. Но даже самые «добрые и благолепные делания подобает совершать с рассуждением, благовременно и в подобающей мере... Среднею мерою, как видится, делание проходить удобнее, ибо и Писание свидетельствует, что средний путь – непадателен»²⁷⁰. Посему «надобно стараться и добрые дела вести с осторожностью, чтобы впереди их не шло наше мудрование и наша воля»²⁷¹.

Требуют разумного подхода и дела милосердия. «Кто имеет только необходимо-нужное для него самого, тот не должен сего издерживать на милостыню... Все должно делать с рассуждением, а умерять себя есть дело рассуждения... Делать же сверх силы милостыню или что-либо другое – нерассудительно, потому что приводит впоследствии делающего к смущению, унынию и ропоту. Хорошо, подобно евангельской вдовице, подавать нуждающемуся, но если человек благо делает сверх силы, то он не может понести сего. Да и Бог требует того, что по силе человеку». Даже столь бесспорная, казалось бы, добродетель, как сострадание, и та может быть не всегда уместной. Молодой монах просил прп. Иоанна Пророка рассудить, право ли он поступает, сострадая чужой скорби, не отвлечет ли сочувствие брату, находящемуся в болезни или брани, от памятования о своих собственных грехах. И далее: «Должен ли я поминать его в молитве, тогда как сам нахожусь в еще большей беде и больших грехах, между тем как брат тот просит меня о сем?» Рассуждение преподобного может показаться несколько неожиданным: «Слова отцов «никто не должен, оставя своего мертвеца, идти оплакивать другого» относятся к юным, ибо совершенным свойственно сострадать ближнему. Если же юный будет оказывать сострадание другому, это есть поругание демонов, ибо он несмысленно почитает того больным и бедствующим, а о себе думает, что он делает как бы доброе дело; гораздо же полезнее ему вовсе не заботиться об ином. И если вспомнит его в сердце своем или от других услышит о нем, пусть скажет: «Бог да помилует меня и его!..» Если же кто-нибудь скажет тебе: «Помолись о мне», то также ради заповеди скажи: «Господи! прости нас», или: «Боже! помоги нам», или: «Покрой нас в сем деле»... А чтобы сострадать кому-нибудь, хотя и по любви, – ты еще не пришел в эту меру»²⁷².

Самые, казалось бы, святые чувства, такие как жертвенность и любовь к ближнему, составляющие суть высших заповедей христианства, не исключают осмысленного, духовно-разумного отношения к делу. Не всякая жертва приемлется. Даже жизнь положить за ближнего своего не станет подвигом богоугодным, когда совершается безрассудно. Так, многие порывавшиеся мученически пострадать за Христа, но не разумевшие своей меры, не получали на то Божиего благословения и бывали Христом же удержаны от безрассудства. «Если по Богу любишь друга твоего и он подвергается опасности в отношении спасения души своей или потери имения, то постарайся помочь ему по силе своей, если не видишь в этом душевного вреда. Если же предстоит душевный вред, уклонись и не вмешивайся в сие дело, предоставь его Богу и молись Ему, чтобы Он оказал помощь ближнему твоему, и Он силен вместо нас сделать то, что полезно для него... Ибо Бог, как говорят отцы, не хочет, чтобы человек делал что-либо выше силы своей. Если видишь, говорят они, кого утопающего в реке, не подавай ему руки своей, чтобы он не увлек тебя за собою и таким образом и ты не утонул бы вместе с ним; но подай ему жезл свой, и тогда, если возможешь извлечь его, – хорошо, если же нет, то оставь в руках его жезл свой и ты спасешься»²⁷³.

Даже вера, которая превыше знания и рассудка, даже она не должна упразднять здравое рассуждение, иначе может произойти то, что некогда случилось в Америке, когда «группа индейцев приняла христианство и крестилась». Вдохновленные знакомством с житиями православных святых, новокрещеные индейцы, исполненные простоты и искренней веры, «возвращаясь домой, подумали перейти реку, по водам шагая. И в порыве своей веры вступили на воду и все утонули»²⁷⁴.

Нет способа предостеречься от всех возможных преткновений и искушений. О многом, в упреждение ошибок, будет говориться впоследствии, но об одной проблеме хотелось бы упомянуть уже теперь. Это самообман по поводу действия благодати. В таких случаях гордыня и мечтательность могут порождать разного рода иллюзорные представления о собственных достижениях. Кому-то, например, может казаться, что он уже стяжал благодать непрестанной сердечной молитвы. Разбирая один такой случай, глинский старец Ефрем объясняет: «Это прелесть. Истинная благодатная сердечная Иисусова молитва – очень редкий дар Божий, и люди, обладающие этим даром, находятся вне мира, под спудом... Обычно то, что принимают за благодатную сердечную молитву, – просто произнесение слов со вниманием умом в сердце». Это в принципе всем доступно в деятельный период, но когда принимают эту способность за дар высшей благодати, то здесь уже «тонкая лесть бесовская»²⁷⁵.

Иными словами, деятельную умно-сердечную молитву, для которой свойственна самодвижность, ошибочно принимают за молитву высокоблагодатную непрестанную, присущую созерцателям. Деятельная самодвижность – явление закономерное, но в очередной раз подчеркнем, что здесь совсем иной уровень действия благодати, нежели в непрестанной молитве созерцательного периода. Самодвижность при сердечной деятельной молитве возникает вполне естественно, это свидетельствует о том, что умное делание становится образом жизни. Но такая молитва еще далека от той, что порождается и бывает движима полновластным действием Святого Духа.

Благодать же, освящающая молитву, и в том и в другом случае ниспосылается только по Божиему усмотрению, и никак невозможно «генерировать» ее напряжением своих умственных сил или иных человеческих усилий.

Человек может даже при самых благих намерениях уклоняться в ошибки, поддаваясь самообману. Прежде всего в тех случаях, когда устремленность к благой цели зиждется на самонадеянности или отравлена ядом тщеславия, гордыни. А духовный враг всегда помогает человеку запутаться. Главная угроза здесь – обмануться, приняв проявление собственных сил за действие благодати, плотское расценить как духовное: например, если телесное согревание при молитве будет сочтено теплотой благодатной. На самом деле, как мы знаем, человек своим усилием не может достичь духовных результатов, его усилие имеет цену только как выражение произволения.

Совершаются же реальные изменения и достижения силой Божией благодати. С другой стороны, нас постоянно остерегают – не принимай результат своих собственных действий за благодатные дары, так как это самообман, по сути – прелесть. Но ведь если есть некое достижение, значит было действие благодати... Тогда почему же прелесть? Чтобы не запутаться в противоречиях, мы и призваны овладевать искусством среднего пути, находя гармонию даже в том, что кажется парадоксальным. Здесь нужно, балансируя на тонкой грани, найти разумное равновесие между пониманием того, что сам я действительно ничего не могу без благодати, и того, что плод человеческих усилий нельзя принимать за дар благодати, хотя он и получен не без помощи благодати.

Особенности своего времени необходимо учитывать не только при чтении книг, но и при их написании. Немалого рассуждения, учитывая специфику восприятия современных читателей и слушателей, требует поиск выразительных средств для жизнеописаний, проповедей или бесед. Серьезные трудности, например, возникают в такой области, как современная агиография, где в последнее время перед исследователями встала задача создания целого корпуса житий новопрославленных святых.

«Можно выделить два основных принципа написания житийных текстов, – отмечает протоиерей Олег Митров²⁷⁶. – Первый – про’ложный, когда агиограф, следуя традиции древних мученических актов, беспристрастно излагает одни только факты из жизни святого. Второй принцип – публицистический, или авторский, свойственный более позднему времени. Здесь составитель жития пытается самостоятельно осмыслить события, дать им свою оценку, а при недостатке фактов решается делать свои предположения. Зачастую писатель на этом пути увлекается излишним психологизмом и литературным украшательством». Различные жанры житийной литературы, как правило, соответствовали духу своего времени. Скупые сказания о мучениках первых веков были целиком основаны на подлинных проконсульских актах. Им на смену после окончания гонений пришли в IV веке «Жития отцов» с описанием их святой жизни и назиданием в христианских добродетелях.

«В более позднее время, а особенно в иконоборческий период... в агиографии начинает преобладать риторическое направление... В этой традиции гораздо меньшее внимание уделяется фактической истории, а предпочтение отдается «похвале» святого, причем в житии преобладает общая риторика». Появляется литературный шаблон, переносимый из одного жития в другое. «Допускается вымысел. Житие становится более похожим на нравоучительную проповедь в день памяти святого, чем на рассказ о его реальной биографии».

В Русской Церкви агиография представлена разными жанрами. Самые ранние жития, как например святых Бориса и Глеба, Феодосия Печерского, составленные прп. Нестором, и некоторые другие, отличаются лаконичностью, они имеют характер проложной памяти о святом и написаны простым сжатым языком. Наиболее распространенные до революции Четьи-Минеи свт. Димитрия Ростовского принадлежат к традиции риторической. «Жития, составленные в этом жанре, вызывали серьезную критику церковных писателей и историков как до революции 1917 года, так и в наши дни».

В последнее время вопрос этот стал особенно актуальным: «Соборное прославление святых новомучеников и исповедников Российских на Архиерейском Соборе 2000 года и подготовка к этому прославлению поставили перед Церковью задачу составления житий новопрославляемых святых». Сегодня, «после разрыва в церковном Предании, вызванного гонениями XX века, перед нами стоит вопрос: к каким традициям в агиографии мы должны вернуться? Очевидно, что при выборе нужно руководствоваться сотериологическим принципом. Ведь, в конечном счете, жития пишутся именно для того, чтобы помочь христианам в деле спасения, дать назидательный пример, вдохновить на подвиг. Исходя из этого принципа можно сделать вывод о том, что в наши дни правильнее обратиться к историческому, проложному образцу». Нельзя не учитывать «особенности восприятия современного человека», а они «таковы, что информационный текст, основанный на фактах, легче усваивается умом и даже сердцем, чем благочестивая риторика».

Кроме того, «искусственное подражание стилю другой эпохи» невольно, в ущерб достоверности, привносит оттенок фальши.

Главное отличие проложного изложения от авторского письма в том, что в первом случае «личность писателя как бы скрыта от читателей, агиограф только собирает факты и излагает их, уподобляясь летописцу». С другой стороны, «при авторском подходе в житии присутствуют размышления автора, отражающие его духовное устроение, и если в этом устроении не все благополучно, то появляется опасность заразить своими духовными недугами многочисленных читателей». Субъективность автора может привести его к фактической неточности, к неверной интерпретации события.

«Жанр, который допускает подмену фактов домыслами, пусть даже из самых благочестивых соображений, дает повод упрекать христиан во лжи. Жанр должен быть адекватен исторической обстановке, в которой мы живем». К публицистике обращаться полезно, «когда основная масса фактов об эпохе не только поднята и изучена историками, но и стала достоянием церковной общественности. Тогда на основании всем известных фактов писатель может выражать и свое мнение».

В наше время, когда был несколько приоткрыт доступ к архивам и мы только начали изучать документальные факты²⁷⁷, «любое навязывание своей точки зрения недопустимо. Это ведет к искажению реальности. При переходе от фактов к личным мнениям и предположениям легко впасть в мечтательность и оказаться за рамками церковно-исторической действительности. Пока не введены в научный оборот архивные документы, всегда существует опасность искажения истории. Недобросовестные публицисты и историки за последнее десятилетие издали большое количество книг и статей по некоторым проблемам церковной истории, основанных не на фактах, а на весьма сомнительных свидетельствах, зачастую сознательно сфальсифицированных.

В результате такого недобросовестного и ненаучного подхода широкой церковной общественности были, по сути дела, навязаны различные мнения по отдельным эпизодам истории РПЦ. И уж совершенно недопустимой является та ситуация, когда подобными методами современного PR²⁷⁸ пользуются для того, чтобы оказать давление на священноначалие и добиться канонизации какого-либо лица»²⁷⁹.

Углубляясь в проблемы духовного состояния русского народа и его культуры, можно видеть, что мы еще «продолжаем переживать страшную трагедию, вследствие отхода от своей естественной национальной жизни». В наши дни «процесс универсализации культуры по западному стандарту приобрел тотальный характер» и главной проблемой оказывается «отсутствие православного мировоззрения и национального самосознания у подавляющего большинства народа, хотя при сохранении пока еще некоторого национального инстинкта. Между тем «без национального самосознания невозможно никакое возрождение и никакие реформы».

Важнейшая задача сегодня «ложится на священников, преподавателей, прежде всего гуманитарных дисциплин, ученых и публицистов, – это возвращение к национальным ориентирам в воспитании молодежи». На каких же «примерах возможно сформировать национальное мировоззрение современного человека»?

Очевидно, что в русской истории их более чем достаточно. «Не говоря уже про допетровское время, столь богатое образцами высокой духовной жизни и любви к своему Отечеству, можно остановиться на примерах из XVIII–XIX веков, когда множество мыслителей, поэтов, писателей, православных подвижников прошли путь от увлечения Западом и его идеями к национальному мировоззрению.

Поскольку эти люди получили европейское образование, вполне понятно, что начинали они с вольномыслия, вольтерьянства, а позднее гегельянства». Но постепенно они приходили к осознанию того, что «это тупик, путь в никуда, что на этом багаже нельзя строить, и возвращались к национальной культуре, к изучению русской истории, летописей, святоотеческих творений. Это был нелегкий путь, требовавший большой работы ума и нравственных сил, но этот путь прошли Карамзин, Пушкин, Гоголь, Достоевский, вся плеяда славянофилов, Данилевский, Тихомиров и многие другие. Их труды после этого возвращения домой – бесценная сокровищница русского народа, к которой пора обратиться всем желающим возрождения России».

Если же такого обращения не последует, то, как предрекал Н. Я. Данилевский²⁸⁰, болезнь европейничания, «иссушив самобытный родник народного духа», лишит «историческую жизнь русского народа внутренней зиждительной силы», а следовательно, станет совершенно «бесполезным, излишним самое его существование; ибо все, лишенное внутреннего содержания, составляет лишь исторический хлам, который собирается и в огнь вметается в день исторического суда²⁸¹»²⁸².

Опыт подвижников говорит о том, что самопознание есть плод исихии. Углубление в себя происходит в молчании. К посещению благодати располагает умиротворенный дух, она нисходит в душу, погруженную в состояние умственной, молитвенной тишины. И тогда «Святой Дух Своим пришествием словно лучом освещает сердце», давая видеть крупицы истины. В этом свете начинает осознаваться собственная нищета и нагота. «Я понимаю глубину неведения и забвения Бога в своей жизни, – говорит в покаянном признании подвижник. – Ведь крича и взывая: «Боже мой, Боже мой!», я не к Богу взываю на самом деле, но интересуюсь только собой: я молюсь, потому что так велит поступать Евангелие, потому что этого от меня требует мой старец, потому что сейчас я имею в этом нужду... Я Бога не помню и не знаю. Почему? Мои страсти скрывают Его от меня.. Мое сердце заключено, словно на засов, моими страстями... Я начинаю понимать, что объят ими... что я не знаю Бога!» В свете самопознания постигается, как «часто мы прячемся за своим эгоизмом от познания себя и от любви Бога», открывается мера загрязненности собственного я, которое трудно признать своим из-за отталкивающей скверны. Но надо.

Необходимо распознать всю эту грязь в себе, чтобы исторгнуть. «Это не происходит посредством одной-двух исповедей... Это жизненный выбор», и, только «все оставив и от всего освободившись», возможно «достигнуть соединения со светом Божественной благодати»²⁸³.

Часто в очень кратких словах раскрывается природа молитвенного делания, сущность покаянного подвига. Из оброненных подвижниками фраз мы понимаем, что они мыслят о молитве как об инструменте самопознания. «Каждый из нас может стяжать внутреннюю молитву – средство общения с Господом... Погружение в самих себя и исследование нашего внутреннего мира даруют нам возможность познать, что это за тайна – человек, почувствовать радость самопознания и пролить горькие слезы покаяния о своем падении и о немощи нашей воли... Это и есть молитва: постоянное покаяние, непрерывное призывание Божественной милости»²⁸⁴. И это самое главное, остальное Господь совершает Сам, устрояя нашу судьбу, – «человеческие привнесения в дело своего спасения состоят лишь из сознания греховности и из немощных усилий выйти из нее»²⁸⁵.

Молитва служит христианину и орудием брани, и орудием труда. «Постоянная работа над своим сердцем в борьбе с грехом приводит к сознанию своей полной греховности... полной немощи и бессилия. Молитва Иисусова при таком делании становится деланием сердца, дыханием души, духом жизни... И оставаясь в уединении, и выделяя свободное время для молитвы, и отражая помыслы, не нужно убегать от себя, вне своего сердца искать пути ко Господу». В сердце «причина наших грехов, в нем же и причина сокрушения», через него же пролегает и наш путь к спасению. Если изо всех сил держится человек за имя своего Бога, не выпуская его из сердца, то и «самый ад бессилен поколебать душу верующую и смиренную»²⁸⁶.

Двухтысячелетний опыт Церкви убеждает, что подлинное покаяние это не просто понимание своего падшего состояния, такое возможно и вне христианства. Покаяние рождается из «глубоко разумного, свободного, личного... осознания своей вины»²⁸⁷ – личной вины пред Личностью распятого за нас Бога. «Учение святых аскетов и отцов Церкви пронизано сознанием, что всякий раз, когда человек приносит молитву Богу не как грешник, молитва его не достигает Престола Божия». Борьба с некоторыми страстями ведется и вне христианства, многие иноверные пытаются преодолеть отдельные пороки, но у них «отсутствует ведение о глубинной сущности греха – гордыне». А поскольку корень зла остается неисторгнутым, то и «трагизм истории не перестает возрастать».

Но сами христиане всегда ли владеют искусством покаянного самопознания? Это не так просто, как представляется многим. Ведь «всякое движение, даже мимолетное, сердца или мысли оставляет некий след в общей сумме нашей жизни. Предположим, что за весь срок моего земного существования всего лишь раз чрез мое сердце пробежала злая мысль, например – убийства. И эта единственная мысль останется темным пятном на теле моей жизни, если не будет извергнута чрез покаянное самоосуждение... Самая возможность такого движения моего духа является показателем моего греховного состояния. И кто может быть совершенно уверенным, что он вне власти посещающих его страстных идей? И где гарантия, что момент прикосновения ко мне недоброго помысла не превратится в вечность», ведь любой момент моей жизни может оказаться последним. Поэтому самое приличное для нас состояние, когда покаянно оплакиваем себя, когда грех мой предо мною есть выну²⁸⁸. Но «духовный плач по природе своей совсем иной, нежели плач душевный. Он связан с непрерывной мыслью о Боге в болезненной печали разлуки с Ним. Страстный, душевный плач убивает тело, угашает его жизненность, тогда как духовный очищает человека от смертоносных страстей и тем оживотворяет». Будем знать, что когда горечь покаянного плача перейдет со временем в теплоту тихих слез, побуждаемых Божией любовью, – «это есть знак, что молитва наша услышана и что ее действием мы вводимся в новую, уже нетленную жизнь»²⁸⁹.

Мы свыклись с тем, что в русском слове раскаяние звучит «сожаление о содеянном... Горечь о непоправимости занимает тут главное место», слышится в этом нечто «пассивное и негативное». А вот греческое metavnoia, напротив, передает не столько печалование о содеянном, сколько «призыв к новому деланию, обратному тому, которое привело ко греху». Оно и буквально означает «перемена мышления», а расширительно толкуется как «перемена жизни, поступков». Здесь звучит начало «активное, созидательное». В нашем термине слышится уклонися от зла, тогда как в греческом – сотвори благо²⁹⁰. В этом преимущество последнего, ибо тут, как и в проповеди апостола Павла, покаянный зов «приобретает характер не одного только сожаления о содеянном», но несет в себе дух «творения нового, доброго, положительного дела»²⁹¹.

Думается, что покаянный настрой мог бы обогатиться и стать глубже, если бы вобрал в себя обе эти составляющие. Именно в таком синтезе должна рождаться истинная молитва покаяния. Тогда она может быть действенна, тогда бывает услышана Богом, потому что преобразуется в подлинный покаянный порыв, образ которого преподан нам жителями Ниневии.

Ведь как каялись они тогда, в Ниневии? Каялись все. Каялся народ: И объявили пост, и оделись во вретища, от большого из них до малого. Каялся царь Ниневийский: И он встал с престола своего, и снял с себя царское облачение свое, и оделся во вретище, и сел на пепле, и повелел... чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих. Такое покаяние приемлет Господь: И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел²⁹².

Крепостная стена на покаянном пути – гордыня. Это чудовище и это корень страстей, это главный недуг души и самая сущность сатанинской природы. Гордость, по учению великого исихаста прп. Симеона Нового Богослова²⁹³, «рождается в душе человека от неведения себя самого». Не понимающий, что он на самом деле из себя представляет, впадает в ложное, преувеличенное мнение о своей персоне. Это сродни некоей тяжкой болезни, так как гордыня «растет вместе с возрастом» и прогрессирует, человек мало-помалу «делается буим²⁹⁴ и бессмысленным... А когда выйдет он из ума, по причине гордости своей, тогда делается орудием диавола во всех своих словах и делах и становится врагом Богу».

По этой причине «нужно всякого человека сызмальства, прежде чем познает он что-либо другое, научать познанию себя самого – из чего он создан, что он есть и чем окончит жизнь». Жизненно важно «всякому человеку знать, что он – ничто. Того, кто не знает, что он ничто, не может спасти Сам всемогущий Бог». Так что каждого «необходимо научить самопознанию, чтоб он, зная себя, смиренномудрствовал».

Только при осознании собственного ничтожества «способен человек принести Богу сокрушенное и смиренное сердце». Это та единственная жертва Богу, которую Бог не уничижит²⁹⁵, но приемлет, «зная, что человек ничего не имеет собственного, что мог бы принести Ему». Этим спасались «все цари, вельможи, благородные, низкородные, мудрые, неученые, богатые, бедные, нищие, воры, обидчики, лихоимцы, развратники, убийцы и всякий род грешников... И самые праведники и преподобные, и чистые сердцем... Самый великий подвиг мученичества и все другие жертвы возжигаются от воспламенения сей жертвы – сокрушения сердечного... Болезни, скорби, тесноты, самое падение, страсти душевные и телесные – все для того бывает, чтоб всяким богобоязненным человеком приносима была Богу сия жертва».

И «пусть кто раздаст все свое имущество бедным, пусть постится, совершает бдения, спит на голой земле, творит молитвы день и ночь, а не взыщет от Бога стяжать себе сердце сокрушенное и смиренное – никакой не получит пользы от трудов своих». Пока смирение христианина не составит «естественное как бы его свойство, ничего не получит он от Христа». Сам Бог не может ничем помочь ему, ибо «таковой не знает ни Бога, ни себя самого». И потому отчаянно взывает к нам прп. Симеон: «О, братия мои и отцы! Умоляю, да восподвизается каждый из нас... ибо кто не познал прежде себя самого, тот никак не может познать что-либо из духовного и Божественного».

Коль скоро ясно, что «смиренномудрие есть то, чтобы познать и сознавать свою человеческую немощь», должно быть понятно и то, что «бывает сие не иначе как от просвещения, свыше Христом Господом посылаемого». Родитель «смиренномудрия есть ум, просвещаемый благодатью Христовой и помощью сего Божественного света ясно видящий немощь свою», а иным «каким-либо способом познать самого себя и сознать свою немощь нет никакой возможности». Но всему свое время: «приять же дары Духа никто не может без кротости и смирения», только «когда душа очистится слезами соответственно явленному ею покаянию и исполнению заповедей, тогда человек удостаивается благодатию Духа познать свое состояние». И только «потом, после тщательного и долговременного очищения сердца и укоренения глубокого смирения, начинает он мало-помалу... постигать яже о Боге и Божественных вещах». Горделивым же «Бог не дает стяжание благодати», по известной причине – «да не впадут в суд диаволь». Да не навредят себе более, чем может навредить им сатана. «Ибо если они не возымеют добродетелей, то осудятся, как недобродетельные; а если стяжут их благодатью Святого Духа и возгордятся... как бы не свыше от Бога получили их, а от своих трудов и усилий, то осуждены будут вместе с диаволом». Посему пусть каждый «так да верует, что благодать Всесвятого Духа живет в нем и совершает все добродетели, а не он сам. Таковой воистину есть и верно именуется духовным человеком, поскольку вседействует в нем Дух Святой».

Рассуждения прп. Симеона это не отвлеченное морализирование, но введение в начала высшей школы исихазма. Его учение в этой части закладывает основание, без коего не на чем утвердить духовную лествицу, возводящую к вершинам созерцания. Кто постиг, «что он создан из ничего и что нагим вошел в мир сей, тот познает и Творца своего»; тогда сможет Его единого бояться и любить, сможет Ему единому служить, «убеждаясь из познания себя самого, что странник он есть для всего земного». Это уже не малая мера, и тому, «кто уразумеет все сие», предлежит сердечный и умный плач «не о себе только одном, но и о всех сродных с ним людях».

Когда прозреешь «и познаешь себя самого и состояние свое», вслед за тем «ты от всей души начнешь почитать несравненно высшими себя и святыми не только благочестивых и добродетельных людей, но и всякого вообще человека, большого и малого, праведного и грешного, даже тех, которые грешат явно. И сие да будет тебе явным знамением, что ты получил отпущение всех грехов твоих». Истинное и «святое смирение на этой мере находится, и тому, кто достиг сей меры, первым даром дается то, чтоб он думал, что из всех людей никого нет грешнее и ничтожнее его, и чтоб всем чувством души, с полным убеждением, одного себя почитал грешным и верил, что он один имеет погибнуть и быть преданным на вечные муки». А «чем более кто имеет себя в чувстве души беднейшим и нижайшим всех людей, тем он бывает первее и выше всех людей, как определяет Господь и Бог наш: Иже аще хощет в вас вящший быти, да будет вам слуга²⁹⁶». Как видим, подобное состояние родится не от надрывных усилий наших, не от душевных потуг или ухищрений ума, но есть благодатный дар Божий, ниспосылаемый только по Его произволению.

Как ни просты эти идеи, но далеко не всем доступны. По духовному закону, душевный человек не принимает того, что от Духа, – тех понятий, что имеют иную природу, он просто не способен, не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно²⁹⁷. И тогда «те, над которыми господствуют страсти, – когда услышат, что совершенный по Богу человек почитает себя нечистым паче всякого человека, всякого животного и всякого зверя и что он, будучи бесчестим, радуется, будучи злословим, благословляет и хвалит, будучи гоним, терпит и со слезами и болезнью сердечною молит Бога о врагах своих, – не верят всему этому». Мало того – человек душевный почитает это безумием²⁹⁸.

«Но ты, чадо мое возлюбленное и брат мой, восподвизайся», дабы стяжать тебе смирение истинное, благодатное. И никогда не говори: «это невозможно для меня», да не согрешишь пред Богом. Не ложны слова Его, не требует Он ни с кого чего-либо непосильного: «Христос заповеди Свои определил вообще для всех и ничего не законополагал особо для монахов и особо для мирян».

До той поры, пока не стяжали благодатного дара самопознания и естественного самоумаления, нам подобает труд и болезнь²⁹⁹. Понудим себя к подвигу самоотвержения, преодоления своей ветхости: «на всех верных мы, верные, должны смотреть как на Единого и думать, что в каждом из них есть Христос, и относиться к каждому с такой любовью, чтобы быть готовыми положить за него души свои. Никак не должны мы о ком-либо говорить или думать, что он зол, но всех видеть добрыми». Когда же «увидишь кого-либо обуреваемого страстями, ненавидь не брата, но страсти, воюющие против него, и если увидишь одержимого похотями и приражениями, еще больше пожалей его, чтобы и самому тебе не впасть в искушение как находящемуся под властью переменчивой и непостоянной материи»³⁰⁰.

Всякому, желающему обучаться умному деланию, необходимо прежде суметь достичь хранения совести: подобает «творити вся дела твоя с чистою совестию аки пред лицем Бога»³⁰¹. Поскольку мир души, очищенной покаянием, это состояние, вне которого молитва утрачивается, то и очищение требуется человеку постоянное. Ведь на этом пути не только злоба или вражда, но и малейший упрек или обида, ранящие душу ближнего, становятся серьезным препятствием. По мысли отцов, слово может ранить чувствительнее, чем камень, брошенный в человека³⁰². Христос вообще «поручился за нас на условии покаяния: отвергающий покаяние отвергает Спасителя»³⁰³, поэтому «покаяние должно быть душою молитвы, без него она мертва, смердит вонею мнения гордостного и обольстительного. Покаяние – единственная дверь, посредством которой можно о Господе обрести пажить спасительную». Но «вознерадевший о покаянии чужд всякого блага»³⁰⁴.

«Путь к совершенству есть путь к сознанию, что я и нищ, и слеп, и наг³⁰⁵». Видение своего непотребства, а вместе «сокрушение духа, или болезнь и печаль о нечистоте своей, изливаемая пред Богом» – это и есть «непрестанное покаяние». А оно необходимо: «покаянные чувства суть отличительные признаки истинного подвижничества. Кто уклоняется от них и избегает, тот уклонился от пути»³⁰⁶. Поэтому и сказано издревле, что «хотя бы мы проходили многие возвышеннейшие подвиги, но они не истинны и бесплодны, если при них не имеем болезненного чувства покаяния»³⁰⁷.

Прежде покаяния любая добродетель бессильна: когда «добрые дела падшего естества чужды покаяния», тогда они «вводят в самомнение и ошибочно требуют спасения как законной награды»³⁰⁸. «Добрыми делами естества, без покаяния, мы не можем совершить ничего заслуживающего помилования от Бога»³⁰⁹. С другой стороны, если молитва наша проникнута покаянным чувством и освящается духовным плачем, то «и прелесть никогда не воздействует в нас»³¹⁰. Бог снисходит к нам уже за одно «расположение души, настроенной покаянием». Постоянно пребывающий в таком устроении «спасается за понуждение себя» к покаянию, «хотя бы и подвергся некоторым согрешениям; обетовано это Господом в Евангелиях». Напротив, мы бываем осуждаемы уже «за то, что не хотим покаяться»³¹¹. Что же, вы думаете, что пострадавшие до смерти галилеяне были грешнее всех?.. Нет, говорит Сама Истина, но если не покаетесь, все так же погибнете³¹².

Само «основание молитвы заключается в том, что человек – существо падшее». Им движет подсознательная ностальгия, стремление «к получению того блаженства, которое имел, но потерял», – и потому он молится. Искаженное страстями естество не утеряло свою таинственную память и потому взыскует рая. Но если «молитва не одушевлена покаянием, тогда она не исполняет своего назначения, тогда не благоволит о ней Бог». Поэтому пускай, доколе не взойдет душа во брачные чертоги Агнца³¹³, молитва будет «постоянной жалобой на насилующий тебя грех», поскольку Божественная благодать, необходимая для нашего исцеления, преображает «только тех, которые признают себя больными», а «истинное признание себя больным доказывается тщательным и постоянным пребыванием в покаянии». Надо понимать, что «печаль мысли о грехах есть честный дар Божий», а «носящий ее в персях своих» обладает святыней, которая «заменяет собой все телесные подвиги, при недостатке сил для совершения их», и только от юного и «сильного тела требуется при молитве труд», без коего «сердце не сокрушится». В любом случае «чувство покаяния хранит молящегося человека от всех козней диавола: бежит диавол от подвижников, издающих из себя благоухание смирения, которое рождается в сердце кающихся».

Особенно же «при упражнении молитвой Иисусовой, и вообще молитвой, вполне и со всею верностью предохраняет вид смирения, называемый плачем. Плач есть сердечное чувство покаяния, спасительной печали о греховности и разнообразной, многочисленной немощи человека. Плач есть дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно, которое Бог не уничижит³¹⁴». Это «та единственная жертва, которую Бог принимает от падшего человеческого духа», и в то же время «смирение есть единственный жертвенник, на котором дозволено человекам приносить молитвенные жертвы Богу», с которого они Богом приемлются. Посему «приноси Господу в молитвах твоих младенческое лепетание, простую младенческую мысль», но не красноречие, не высокоумие. «Младенец выражает плачем все свои желания: и твоя молитва пусть всегда сопровождается плачем. Не только при словах молитвы, но и при молитвенном молчании пусть выражается плачем твое желание покаяния и примирения с Богом, твоя крайняя нужда в милости Божией». Отречемся от всех притязаний на нечто возвышенное: от наслаждений духовных, «от всех высоких молитвенных состояний, как недостойные их и неспособные к ним. Нет возможности воспеть песнь Господню на земли чуждей в сердце, обладаемом страстями. Если же услышим приглашение воспеть ее, то да знаем наверняка, что приглашение исходит» не от кого-либо, но от пленивших нас. Ибо что подобает пленнику и скитальцу на реках Вавилонских³¹⁵ – здесь можно и должно только плакать³¹⁶.

В земной жизни, учит отеческое предание, нет конца покаянию. Не подобает утрачивать бдительность даже тем, кто достиг высокого созерцания и усмирения страстей. Даже подвижник, давно не совершающий явных грехов, по-прежнему нуждается в покаянном плаче сокрушенного сердца. Отчего так?

Оттого что нет лучшего оружия на земле. Враг не отступает до конца земной жизни ни от грешников, ни от святых. Об этом сказано: «Поскольку диавол всегда борется с тобой и искушает тебя, то и ты стенай всегда ко Христу». Стенающее сердце и дух сокрушен непременно привлекают к себе Божию благодать – таков закон духа. Присутствие же благодати всегда и охранит, и защитит: «Как человек боится взяться рукой за раскаленное и искрящееся железо, так и диавол боится сокрушения сердца». Поэтому отцами и заповедано всем до гроба хранить покаянный плач: «Сокрушением сердца всегда противоборствуй с силой лживому сатане, дабы сокрушилась его лукавая глава»³¹⁷.

Главной опорой внутренней работы, ведущей к стяжанию смирения, отцами всегда признавалось такое делание, как самоукорение. «Смиренными мыслями самоосуждения исполнены все молитвословия Православной Церкви», – замечает свт. Игнатий, подвижник, сам постоянно сосредоточенный на этой теме, наставник, «добродетель сию во основание всех подвигов иноческих полагати заповедавый»³¹⁸, как гласит текст службы, посвященной самому святителю. Тема эта основательно развита в его писаниях.

«Самоукорение есть умное делание, противопоставленное и противодействующее болезненному свойству падшего естества, по которому все люди, и самые явные грешники, стараются выказывать себя праведниками и доказывать свою праведность при помощи всевозможных ухищрений. Самоукорение есть насилие падшему естеству, как служит ему насилием молитва и прочие иноческие подвиги», коими Царствие Небесное нудится³¹⁹.

«Самоукорение есть обвинение себя в греховности, общей всем человекам и своей частной. При этом полезно вспоминать и исчислять свои нарушения Закона Божия, кроме блудных падений и преткновений, подробное воспоминание которых воспрещено отцами, как возобновляющее в человеке ощущение греха и услаждение им... Самоукорение имеет то особенное, полезнейшее, таинственное свойство, что возбуждает в памяти и такие согрешения, которые были совершенно забыты или на которые не обращено было никакого внимания». Надобно уделять «ежедневно часть времени на упражнение именно в самоукорении», дабы убедить себя в собственной греховности, вопреки падшему естеству, которое ни за что не хочет этому верить.

Когда же укорять себя становится делом привычным, то, при посещении какой-либо скорби, тотчас «является действие навыка и скорбь принимается как заслуженная». Если же, напротив, мы не имеем обыкновения себя осуждать, то тут, говорит прп. авва Дорофей, и есть главная причина всякого нашего смущения. «Отсюда проистекает всякое расстройство; по этой причине мы никогда не находим спокойствия».

Поэтому и слышим от святых: «поистине, если человек совершит тьмы добродетелей, но не будет держаться этого пути, то никогда не перестанет оскорбляться и оскорблять, губя этим все труды свои». Поистине, если кто исследует себя и совесть свою со страхом Божиим, то «всячески найдет себя виноватым». Наконец же, «самоукорение, достигнув полноты своей, искореняет окончательно злобу из сердца, искореняя из него совершенно лукавство и лицемерство, не престающие жить в сердце, доколе самооправдание обретает в нем место».

Заметим, что «самоукорение имеет, при начале упражнения в нем, характер бессознательного механизма, то есть произносится языком без особенного сочувствия сердечного», однако со временем сердце откликнется, и с опытом самоукорение зазвучит от всей души. Тогда оно «закроет от нас недостатки и согрешения ближних... доставит внимательную, исполненную умиления молитву... При самоукорении безмолвник увидит всех человеков святыми и ангелами, а себя грешником из грешников и погрузится, как в бездну, в постоянное умиление... Чудное дело! начиная укорять себя машинально, насильно, мы достигаем наконец» столь убедительного самоосуждения, «что при помощи его переносим не только обыкновенные скорби, но и величайшие бедствия.

Искушения уже не имеют такой силы... они становятся легче, хотя бы сами по себе были тяжелее. По мере преуспеяния крепнет душа и получает силу терпеливо переносить случающееся». Откуда же берется такое чудодейственное свойство? Известно: крепость сия подается «углубившимся в сердце смирением»³²⁰.

Итак, человек, сокрушенный самоукорением, исполненный смиренномудрия, узнает в себе – самого себя, постигает свою ничтожную величину, сознает исчезающе малую цену своих добродетелей. Но это еще не конец пути. Завершенное в своей полноте, истинное в духовном понимании самопознание достигается только тогда, когда, «освободившись от тела, душа вступает в естественную вечную жизнь». Вот где – за порогом тленного бытия – открывается во вневременной перспективе «совершенное самопознание, полное сознание всего прошедшего и настоящего», состояние, которого «на земле достигают весьма немногие, при самом строгом и внимательном самонаблюдении».

Здесь же неминуемо осознается все существо истекшего земного жития, всех помыслов и деяний – теперь уже «как основание загробного состояния, блаженного или отверженного». Это «загробное самопознание», став неотъемлемой участью каждой души в новой жизни, определит и состояние совести – ее покой или, теперь уже бесконечное, самоосуждение – и таким образом «наполнит ту жизнь либо вечным блаженством, либо вечным упреком, при котором уже быть не может и тени покоя», ибо покой истинный бывает там, где нет ни укоризны, ни упрека³²¹.

В самой непосредственной, обращенной к нам просьбе Бога нет речи ни о посте, ни о милостыне, ни даже о молитве: научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем³²². Только об одном Господь умоляет нас и через пророка Своего разъясняет: вот на кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим³²³. Мы призываемся Спасителем к богоподобному состоянию: «кротость есть такое расположение духа, соединенное с осторожностью, чтобы никого не раздражать ничем и ничем не раздражаться». Этим словом свт. Московский Филарет вторит Лествичнику: «Кротость есть неизменное устроение ума, которое и в чести, и в бесчестии пребывает одинаковым»; и вместе с тем кротость в том состоит, чтобы «при оскорблениях от ближнего без смущения и искренно о нем молиться»³²⁴. Начало греха – гордыня, говорит Писание, но как смертное бывает поглощено жизнью, так проявлением кротости и смирения истребляется гордостный дух души, изгоняется сам отец лжи³²⁵.

Исправление человеческого сердца начинается с осуждения самого себя, особенно при виде падения ближнего. Во все времена замечалось действие одного и того же закона: «Кто строг к себе, тот снисходителен к ближним; а кто снисходителен к себе, тот строг к ближним»³²⁶. Не стоит «обольщаться кажущейся добротой нашего сердца. Пока перед судом собственной совести не поставим себя ниже отъявленных грешников, пока мы не будем сокрушаться о падении ближнего, как о своем собственном, до тех пор мы только подавляем и скрываем страсть, но далеко еще не умертвили ее»³²⁷.

Братия! – взывает апостол, – если согрешил ближний, исправляйте его единственно кротостью; и помните: кто почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, тот обольщает сам себя³²⁸. Святые не обольщались; призывая к подвигу смирения, отцы древности обращаются одновременно к самим себе, и к нам, и ко всякому христианину: «Ты ли, из плоти и крови сложенный человек, земля и пепел³²⁹, и увы! вовсе не причастный ничему доброму, но сущая нечистота, высоко о себе думаешь и кичишься?.. Все доброе приписывай Господу, а худое своей немощи!.. Душа боголюбивая, если и все добро сделает, обыкновенно приписывает каждое дело не себе, но Богу... Всего приятнее Ему, если душа, хорошо познавшая отношение вещей, все, что делает доброго, в чем трудится для Бога, что уразумевает и познает, – Ему вменяет и Ему все восписует»³³⁰.

Таково учение апостола Павла, говорящего о душах, просвещенных познанием Иисуса Христа: Сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам³³¹.

«Смирение состоит в том, чтобы считать себя землею и пеплом... Желающий приобрести истинное смирение отнюдь ни в коем случае не должен почитать себя чем-нибудь... Почитай себя за ничто... Вменять себя ни во что – значит ни с кем не сравнивать себя и не говорить о своем добром деле: «и я это сделал»... Берегись же высокоумия, чтобы не потерять всего... Господь сказал: Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе и во’змет крест свой³³². Отвергнуться же себя и взять крест свой – значит отсекать свою волю во всем и почитать себя за ничто... Три вещи всегда победоносны: укорять себя, оставить волю свою позади себя и почитать себя ниже всей твари»³³³. Ту же тему в Добротолюбии развивает свт. Диадох: «Истинный Христов подвижник непрестанно пребывает в таком горячем желании, чтобы Бог славился в нем, что сам остается как бы несуществующим. Такой человек и не знает, что он такое, и не чувствует наслаждения в самых похвалах словесных; но при сильном желании смирения он и не думает о своем достоинстве». «Если бы можно было, – наставлял афонский пустынник и молитвенник старец Неофит³³⁴, – представить человека самого худейшего и мерзостнейшего, то нельзя считать себя не только лучшим его, но и достойным лобызать ноги его. Бог ничего другого так не хочет от нас, как смирения»³³⁵. Посему «если всегда будешь себя смирять, то это принесет тебе огромную пользу. Непрестанно ругай себя и никогда не оправдывай. Это значит: при любом искушении и в любом деле почитай брата правым и говори, что ошибаешься всегда ты. Это называется смирением»³³⁶.

По слову Господа и Его апостолов, именно тот будет блаженствовать в Царстве Небесном, кто осознал свое ничтожество духовное. Но уже и теперь, на земле, именно через таковых, признавших немощь свою, действует в полноте сила Божия³³⁷: «Душа пусть падает в уничижении пред Богом, пусть в сердце своем обратит себя в ничто. Тогда вседейственная благодать из сего ничто сотворит в ней все. Кто в конечном самоуничижении полагает себя в руку Божию, тот... сильным становится Его силою»³³⁸.

Познание самого себя неотделимо от осуждения самого себя, через которое болезненно утесняется путь к духовному совершенству. «Все блага рождаются в человеке от познания собственной немощи... Восчувствовавший грехи свои лучше того, кто молитвою своею воскрешает мертвых... Кто один час провел, воздыхая о душе своей, тот лучше доставляющего пользу целому миру... Кто сподобился увидеть самого себя, тот лучше сподобившегося видеть ангелов... У праведника, не познавшего своей немощи, дела его как бы на острие бритвы, и вовсе не далек он от падения... Кто не знает своей немощи, тому недостает смирения, а кому недостает его, тот не достиг до совершенства». Посему и скорбь искушений неминуема на пути совершенных. «Никому не исправить дела своего без смирения и не вразумиться без искушений, а без вразумления никто не достигает смирения»³³⁹.

Во второй половине ХIХ века молодой священник Иоанн Сергиев из Кронштадта, ведя откровенный диалог с самим собой, записывает в дневнике то, что ему удается открыть и проверить на практике: «Надобно, чтоб исходною точкою молитвы всегда было сознание своего окаянства, своей бедности, нищеты и слепоты... Помни, что ты ничто больше, как порождение истекшей влаги, и смиряйся... Для приведения себя в глубочайшее чувство смирения на молитве и во всякое другое время мысленно обращай себя в ничтожное семя, из которого ты вырос, и в земной прах, в который ты некогда распадешься... Не забывай при молитве упадать в глубину своего ничтожества... Ты ни в душе, ни в теле, ни около – ничего своего не имеешь, и имеешь только то, что дарует Бог... ты сам по себе и окаянен, и беден, и нищ, и слеп, и наг...³⁴⁰ Господи! Даруй мне помнить чаще, что Ты из ничего меня произвел на свет и все, что я имею, дарствовал»³⁴¹.

«Хорош тот, кто искренне считает себя нехорошим, тот только еще начинает быть хорошим»³⁴², – это сказано епископом Иннокентием (Солотчиным)³⁴³. А будущий священномученик Андроник (Никольский), при постриге своем в монашество, получил такой наказ от маститого иерарха: «Почитай себя стоящим над пропастью или висящим над нею на протянутом сверху вервии и громко взывающим о помощи к Совершителю нашего спасения»³⁴⁴. И еще одно старческое размышление: «Если кто и исполнит подвиги прп. Серафима Саровского», то все равно прп. Серафимом не станет, «потому что не сможет вместить без вреда для себя таких даров Святого Духа – они гибельны, если их получить преждевременно и не по своей мере. Весь секрет спасения – в смирении, но мало кто его понимает – требуется очень много труда, чтобы понять его: понять, что ты грешник, и желать одного покаяния и помилования»³⁴⁵.

А вот размышления наших современников. «Господь взял меня на Себя; как только Он прекратит освящать меня Своими лучами, я погасну... Кто есть я, вступающий в славу и святость Бога? Никто... Сами по себе мы ни на что не способны... Моя сущность есть ничто, небытие... Итак, я должен постичь свое ничтожество... Осознание своей ничтожности происходит вследствие познания Бога, Его святости, непостижимости Его величия... видя Его славу и величие, ты начинаешь замечать свою собственную ничтожность»³⁴⁶.

«Творение само по себе нуль, совершенное ничто; оно и было создано из ничего... Оно не имеет силы существования: продолжает существовать благодаря Божественной энергии... Мы, сотворенные существа, ангелы и люди, будем жить в вечности, но не потому, что в нас есть сила вечности, а потому, что на то есть воля Бога, Который нас любит. Сами же по себе мы ничто. В нас нет ни малейшей жизненной энергии, в нашей природе нет самостоятельной силы существования; та же, которая животворит нас, полностью исходит от Бога, – нашего в ней нет ничего³⁴⁷. Мы прах земной, и когда мы забыли об этом, Бог по Своей милости попустил нам вернуться к тому, что мы есть, чтобы мы становились смиренными и на опыте познали, что мы ничто»³⁴⁸.

Размышлял о смирении и смиренный инок Василий (Росляков), жизнь которого оборвалась в Оптиной пасхальным утром 1993 года. На предпоследней странице дневника убиенного иеромонаха Василия среди самых последних записей можно прочесть: «Пимен Великий говорил: «Наверное, чада, где сатана, там и я буду». Он не только так думал, он так чувствовал. Господь дает видеть сердце, клевещущее на братию, на Господа, на весь мир день и ночь, и тогда видишь всю невозможность исправления себя, всю бесконечность своего падения, бездну адскую. Тогда отчетливо сознаешь, что где сатана, там и ты будешь. Но это сознание, это мысль. А у Пимена Великого это чувство. Это земля и небо. Поэтому ты только сетуешь о своей греховности, а Великий проливает непрестанные слезы. Душа его чувствует реально адские муки, она знает их»³⁴⁹.

Другой дневник. Начало трагического ХХ века. Все более явственны признаки грядущего страстотерпческого пути. Государыня Александра Феодоровна записывает: «Ближе к Богу мы бываем, когда считаем себя самыми недостойными. И приятнее всего для Него мы тогда, когда смиряемся и раскаиваемся до пыли и пепла... Радость спасения рождается из скорби раскаяния. Пепел великих бедствий удобряет почву жизней человеческих, и добродетели произрастают на ней в изобилии... Сила обожения в том, чтобы отвергнуться себя. Самый опасный грех, в который могут впасть деятельные, думающие, приносящие много пользы христиане, – это духовная гордость... Давайте поэтому не удивляться, что нам... после того, как мы испытали величайшую милость, посылается и испытание, чтобы мы не теряли смирения»³⁵⁰.

«Пока нет в душе смирения... далеко от нее спасение, – говорит накануне революции епископ Фаддей³⁵¹, святитель, сам смирившийся до смерти, и смерти мученической. – Человек может обратиться к Богу от всего сердца лишь тогда, когда осознает свои недостатки, полное бессилие свое исправить их без Бога». И «возлюбить Бога от всего сердца может лишь тот, кто осознал и почувствовал всю свою немощь и всю нужду в общении с Богом, то есть глубоко смирившийся»³⁵².

В конце своего исповеднического пути, вернувшись из ссылки, епископ Вениамин³⁵³ делился с близкими: «Опыт жизни, знаете ли, приводит в конце концов к живому убеждению, что мы не только ничто, но без Бога – пустое ничто... Все наши мысли, чувства, слова и действия должны истекать именно из такого чувства. А поскольку у нас подобное чувство является лишь временами, то мы – развороченное ничто, опустошенное от Бога. Потому необходимо пред началом всякого дня молиться Господу о том, чтобы Он положил печать силы Своей на все, что мы мыслим, говорим и делаем... Подобная молитва должна быть первым криком больной души к Богу, первой молитвой о содействии свыше... Сила Божия при чтении молитв приближается к вам... небесная стихия вторгается в вашу душу... Как нам нужен Бог ежемгновенно»³⁵⁴.

Смиренной молитвой вымаливается смирение, и дается оно только Богом. «А вы, наверное, стараетесь сами, своими силами стать смиренными, – говорил зосимовский старец Иннокентий. – Вот у вас ничего и не выходит. Предайтесь воле Божией, всецело предайтесь ей в сознании полной своей немощи, и она научит вас смирению, научит вас всегда ходить перед Богом со страхом и трепетом, чувствовать всегда Господа нашего в сердце своем». Смиренно вымаливайте смирение: «Ты видишь, Господи, что я без Тебя – ничто. Все во мне немощно, только сильны во мне пороки и страсти, научающие меня противиться всеблагой воле Твоей. Научи меня Сам покоряться Твоей воле. В руки Твоего превеликого милосердия вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя и души моея движения»³⁵⁵.

Сегодня думающие люди, осмысляя трагедию России в ХХ столетии, обращают особенное внимание на то, что подвиг мученичества, в котором проявляется духовное величие человека и который есть чудесное явление помощи Божией, в основании своем имеет такое качество человеческой души, как смирение. «Большинство оклеветанных, униженных, подвергнутых физическим и моральным истязаниям пастырей и мирян Русской Православной Церкви отрицали свою вину, не лжесвидетельствовали ни против себя, ни против ближних, ни против Церкви... Мученик – это не просто мужественный, сильный человек. Мученическая кончина – плод той духовной жизни, которую вел христианин до этого, это – плод любви ко Христу и такого смирения, когда христианин, не надеясь на свои силы, уповает лишь на Бога». Тогда только сбывается обетование Спасителя: Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать... ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас³⁵⁶. Озабоченность тем, что ответить, означает попытку действовать самому, полагаясь на свои собственные силы. Того же, кто способен всецело вручить себя Господу, Сам Дух Святой научает, что ему говорить, что делать, вдохновляет его Своей силой. И тогда человек совершает поступки, превосходящие его человеческие возможности, тогда «непризнание вины, зафиксированное в протоколе допроса обвиняемого, свидетельствует о присутствии Духа Божия в мученике или исповеднике»³⁵⁷.

Но почему все же этот совершаемый человеком подвиг и это являемое Богом чудо имеют основанием своим добродетель смирения? Почему именно смирение необходимо для того, чтобы устоять в страданиях? Казалось бы, подвиг мученика требует прежде всего силы, мужества, твердости. Ответ на этот вопрос находим в размышлениях архимандрита Дамаскина³⁵⁸, исследователя, которому мы обязаны документальным воссозданием истории гонений ХХ века. Примечательно, что труд отца Дамаскина на этом поприще выходит за рамки научно-исторического исследования и глубоко проникает в сферу духовности. Это плод того, что монах-ученый выстрадал в личном подвиге: жития мучеников за веру не просто исследованы им, но судьба каждого из них прошла сквозь его сердце.

При внимательном изучении истории гонений на Церковь становится ясным, отчего далеко не каждый мог выдержать мучения и пытки. Не выдерживал тот, кому не удалось преодолеть гордыню и смириться. Гордость – сила, не совместимая с благодатью, то, что никак не приемлется Богом. Господь отворачивается от такого человека. Если в критический момент в душе исповедника возобладает гордыня, то благодать покинет его, отступит Божия помощь.

Такому человеку невозможно, опираясь на собственные силы, устоять в серьезных испытаниях. С другой стороны, подавляя гордостное начало, мы уже одним этим привлекаем к себе благодать. Смиряясь, человек при поддержке Бога становится неуязвимым даже для диавола. Действие этих законов духа можно отчетливо проследить по фактам гонений последнего времени, – достаточно обратиться, например, к житию священномученика Фаддея Тверского³⁵⁹. Весь духовный опыт владыки, предшествующий крестным испытаниям, взращивался на почве глубокого смирения, отчего и мог быть увенчан плодами мученичества и святости. Когда такой человек оказался в лютых условиях заключения, он незамедлительно был поддержан и укреплен сугубой Божественной благодатью.

Очевидно, что с того момента, как арестованный попадал под власть коварных, злобных и жестоких людей, полагаться на свою силу, на свой разум и мужество ему было уже невозможно. Гонители – это непосредственные слуги самого диавола, люди, вручившие свои души его злой воле, и потому через них сатана мог воздействовать на гонимых. Человек в тюрьме становился совершенно беспомощным перед прямым духовным давлением сил зла, которое диавол осуществлял через своих служителей. Самым подавляющим оказывалось даже не столько физическое воздействие, сколько тот демонический ужас, который исходил от этих людей. И не сами они были столь страшны, но то, что стояло за ними.

В таких условиях, если арестованный реально осознавал свое истинное положение, ему, конечно, ничего иного не оставалось, как только смиряться. Человек, понявший, что он не имеет собственных сил сопротивляться силам ада, всем своим существом обращается только к Богу. И тогда он получает укрепление. Благодать Духа Святого нисходит, вселяется в душу и дает возможность устоять там, где человеческими силами выдержать невозможно. Свершается чудо Божие.

Устоявшие мученики смирялись перед гонителями, конечно, не в том смысле, что уступали и угождали следствию. Смирение проявлялось иначе. В сознании мученика, при реальной угрозе смерти, вся жизнь его начинала восприниматься по-новому. Возникало ощущение незаконченности главных дел своей жизни, обостренное чувство собственной греховности, искреннее признание недостоинства и незаслуженности каких-либо благ будущей жизни. В покаянном самоукорении человек оставлял все и вся и ни за что земное уже не держался, ничего не ждал в этой жизни, ничто не имело для него значения, кроме веры, кроме Христа. И тогда он становился готовым к мученичеству.

Тогда он был даже спокоен. Если человек оставлял все, кроме Христа, то враги сами от него отступали, потому что он становился для них в некотором роде неуязвимым. Таких людей не удавалось сломить, и следствие перед ними было бессильно. Это тот феномен, когда, как и в древности, пытки не были вполне чувствительны для таких людей. Господь ставил определенный предел того, что человек может вынести. Дальше мучения уже теряли свою силу.

В тюрьме от христианина требовался подвиг, высокая духовность, которую он должен был в себе к этому времени воспитать. Если же случалось, что в тот момент недоставало смирения, то Дух Святой, никогда не вселяющийся в такую душу, не мог и тут ее укрепить. Человек оказывался покинутым, предоставленным самому себе, один на один с чудовищной силой зла. Чекисты очень хорошо понимали, с кем они имеют дело. Не своим, конечно, человеческим разумом, но с помощью демонической силы они на духовном уровне понимали, кто перед ними. Если они видели в человеке слабость, – не просто человеческую, а именно духовного свойства, то есть признаки гордости, – то они начинали нажимать на него.

И тогда человек запутывался. Он считал, что, входя с ними в переговоры, сможет протянуть время и, как-то лавируя, выиграть в изнурительной следственной борьбе, которая длилась иногда месяцы, а иногда и более года. Но такой человек ошибался. Тот, кто пытался переиграть такого врага, не полагаясь на помощь Божию, старался что-либо предпринять своими силами, – тот был обречен и неминуемо проигрывал³⁶⁰.

Можно понять недоумение тех, кто при знакомстве с житийной и аскетической литературой обнаруживает загадочное свойство, присущее святым, – подвижники, из тех, что в силу своей чистоты уже приблизились к Богу, вместе с тем отчетливо сознают безмерность своей худости, безжалостно себя осуждают и почитают заслуженной для себя адскую муку. Действительно, может казаться странным – как это люди святой жизни, пребывающие в совершенной праведности и уже потому особенно проницательные, видящие реальность без искажений, – как могут они при этом самих себя видеть «худшими всяких грешников»?

Будучи ангелоподобным существом, победившим страсти, сияя чистотой и обладая высшими дарами благодати, – возможно ли, не кривя душой, ощущать себя наихудшим из собратий и рыдать о своей погибели? Мало того, такие светильники благодати, как правило, умудряются окружающих их немощных маловеров почитать за праведных и святых. Что движет ими? Остаются ли они искренними при этом?

Ответы можно найти у самих святых и подвижников. Отчасти, например, в нескольких словах из письма великого старца: «Вам известно, что Бог ведет ко спасению каждую душу верную, как Он Сам один то ведает, а потому и восходящие к совершенству не могут видеть своего совершенства и оттого часто мучаются сомнением о своем спасении»³⁶¹. По милосердию Божию не все бывает открыто даже премудрым и прозорливым – собственная святость утаивается от святых. Так пастырствует над своими чадами Господь, заботливо храня и опекая их, попуская, во избежание обольщений, не ведать людям присущих им добродетелей.

Но полезно знать, что подобным образом оберегаются не только святые – истинные духовные приобретения остаются сокрытыми и от самых простых христиан: преуспевает ли кто в духовной жизни и насколько – «этого заметить не дается... Неведение это держит в страхе и постоянно подновляет ревность, уверяя, что ничего еще не сделано и что, следовательно, надо снова начинать. Снова начинать – такой закон духовной жизни»³⁶². Есть и другие мотивы. Часто «Бог не раскрывает нам уродство нашей души, пока не обнаружит в нас достаточно веры и надежды, чтобы мы не были сломлены зрелищем собственных грехов». Господь ожидает, пока не увидит в нас «достаточно силы духа, чтобы позволить нам прозреть», пока не убедится, что «мы уже в силах действовать»³⁶³.

Однако главная причина «перевернутого» самосознания святых все же в другом. Дело в том, что оно-то как раз и объективно. «Праведники подвергаются весьма часто тонким согрешениям, и так как они очень внимательно наблюдают за собою, то и признают себя грешниками гораздо более, нежели все вообще люди; притом они по чистоте ума гораздо яснее других людей видят свою ничтожность». Они отчетливо созерцают свое человеческое естество, ничего благого, помимо незаслуженно дарованного образа Божия, в себе не имеющее. Свое, человеческое, – это лишь тленный прах, сотворенный из ничего, и наследие немощей поврежденной в Адаме природы. «На этих основаниях они усваивают себе чувство покаяния и плача гораздо более своих собратий, мало внимающих себе»³⁶⁴. «Кто плачет о себе, тот не видит, плачет ли другой и пал ли он; и не станет судить других»³⁶⁵. Восприятие человека, пребывающего в подвиге, необычайно обострено, отсюда подобные состояния: «Нас, монашествующих, величие Божие повергает в покаяние ежеминутно, а не только ежедневно»³⁶⁶.

Иначе, нежели мы, праведники воспринимают и окружающих. «Если бы мы имели любовь, то сия любовь покрыла бы всякое согрешение, как и святые делают, видя недостатки человеческие. Ибо разве святые слепы и не видят согрешений? Да и кто столько ненавидит грех, как святые? Однако они не ненавидят согрешающего и не осуждают его, не отвращаются от него, но сострадают ему, скорбят о нем, вразумляют, утешают, врачуют его, как больной член, и делают все для того, чтобы спасти его... Святые долготерпением и любовью привлекают брата... Как мать, имеющая безобразного сына, не только не гнушается им и не отвращается от него, но и украшает его с любовью, и все, что ни делает, делает для его утешения. Так и святые всегда покрывают, украшают, помогают, чтобы и согрешающего со временем исправить». А через то и им самим удается «более преуспеть в любви Христовой»³⁶⁷.

Насколько полезно сокрытие праведности или покрытие немощей ближнего, настолько же необходимо христианину видение своей собственной греховности. Но обычная причина нашего неведения – помраченность ума и сердца. Лишь когда Бог проливает Свой свет в нашу душу, начинаем мы что-то видеть. Однако далеко не всегда мы достойны такого просвещения – его надо заслужить своей верностью: проявляя твердость намерения и прилагая усилия преодолеть собственную ветхость. Покаяние требует и решимости, и самоотверженности. Видение собственной греховности оказывается не столь простым делом, особенно когда, углубившись в церковную жизнь, человек уже явных и грубых грехов обычно не совершает. Тогда покаянный труд переходит в иную, утонченную плоскость.

Обычно жизнь наша крайне поверхностна, она не затрагивает духовных глубин, даже не приближается к тем рубежам, за которыми раскрывается глубокое сердце, а ведь только там обретается начало истинной, духовной молитвы. Поверхностно скользит наша мысль, поверхностно колеблются чувства, не глубоко, не основательно покаяние, мелка душа человека, живущего внешне, душевно. Такой же поверхностной обречена быть наша молитва. А исихия покоится в глубине. Туда, вглубь, во внутренние пределы самого себя устремлен, ради встречи с Богом, взыскующий умно-сердечного делания – тот, кто знает, что не на внешнем дворе стяжается богообщение, зане дан бысть языком, но во внутренней скинии, глаголемой святая святых, там, где внутрь нас раскрывается Царствие Божие³⁶⁸. Потому поверхностность – это не просто немощь души, но состояние нижеестественное и греховное. Такой человек «подобен древесной стружке, которая свернулась вокруг внутренней своей пустоты»³⁶⁹.

А что же вы – «не находите себя грешниками, великими грешниками? Вы не чувствуете и не припоминаете своих грехов? А вот если вы не любите Бога всем сердцем – разве это не великий грех, и любите другое кроме Бога. Если вы не имеете в сердце живой искренней веры и надежды, – разве это не великий грех? Разве самая бесчувственность не есть грех – хула на Бога? Аще речем, яко греха не имамы...³⁷⁰ Мы видели на исповеди и таких бесчувственных, которые стояли и ничего не говорили, как бы ничего преступного не сделали»³⁷¹. «Господи! – записывает святой чудотворец в своем дневнике за два месяца до кончины. – Непрестанно согрешаю я пред Тобою и пред людьми отсутствием живой и деятельной любви, самолюбием, сластолюбием, недоброжелательством, завистью, гордостью, лицемерием, жестокосердием, скупостью, корыстолюбием, нетерпением, ропотом, леностью, маловерием, иногда сомнением, непослушанием, презорством, блудными помыслами и движениями плотскими. Ветхий человек живет и царствует еще во мне, и я, непотребный, есмь раб Твой, достойный всякого осуждения»³⁷².

Пример святого показывает, что если мы, подобно ему, не судим себя, если тех же грехов не видим в себе постоянно, то значит мы еще не приблизились к самопознанию. Если мы столь невнимательны и не отдаем себе отчета, что происходит с нами, то мы имеем о самих себе совершенно превратное представление, находимся в состоянии обольщения. Эта мысль подтверждается теми, кто возрос в мужа совершенна, кто, стяжав благодать созерцания, достиг в меру... возраста Христова³⁷³. Прислушаемся к ним.

«Чем больше приближаешься к Богу посредством исполнения Его святых заповедей, тем больше видишь себя удаленным от Бога. И чем больше очищается твое сердце молитвой и просвещается твой ум приснотекущими слезами, тем более тебе кажется, что ты грешен и распутен. Но почему до очищения сердца и просвещения ума ты не видел себя таковым? Прежде всего потому, что не знал, что такое ангелы, Сам Бог и рай. Но теперь, когда созерцало сии тайны твое сердце... ты видишь себя таким никчемным и распутным, потому что удостоверился, какой крайней чистотой обладают божественные ангелы и какую непостижимую и невыразимую красоту и чистоту имеет Господь... Когда ты достигнешь меры совершенной молитвы, тогда гнев исчезает сам, а вместо него внутри тебя царствует сладчайший мир Христов.

Тогда ненависть и вражда против ближнего совершенно не имеют места в твоем сердце, потому что в нем царствуют сочувствие и благодатнейшая любовь к брату. Потому ты скорбишь за брата больше, чем скорбит он сам. Тогда ты не знаешь, что такое осуждение, ведь Бог открыл у тебя внутри умные очи сердца, которыми ты видишь только лишь немощь своей души, свои природные недостатки и свои долги пред Богом. Этот дар покрывает тебя от осуждения братьев... Дар этот имели все святые. Потому один называл и считал себя блудником и распутником, не будучи таковым. Другой называл и считал себя варваром и псом. Третий говорил, что он первый и главнейший среди всех грешников на земле»³⁷⁴.

Человек, достигший созерцания, созерцательной молитвой преображенный, воспринимает действительность в обратной, иконописной перспективе. Обратная она потому, что возвращает святого тайнозрителя обратно – от искаженной картины мира, гадательно видимой сквозь тусклое стекло³⁷⁵, к реальному созерцанию истины. Он «ощущает совершенное свое ничтожество и ставит себя ниже всякой твари». Если же созерцателя нетварного света «спросят, что он думает о самом себе после стольких благодатных Божественных посещений», то «сам он не может найти в себе ничего достойного и хочет, если возможно, не сравнивать себя ни с какими другими созданиями, но скрыться и стать для людей неизвестным, словно несуществующим»³⁷⁶.

* * *

Смирение святых неподражаемо, как неподражаема сама святость, и выразимо вполне лишь на языке Писания, когда устами царя Давида исповедуется: Аз же есмь червь, а не человек и чрез Авраама прорекается: Аз есмь земля и пепел³⁷⁷. Замечателен, например, тот факт, что великая книга Лествица была написана по послушанию, но отнюдь не по воле автора. Игумен Синайской обители Иоанн, после сорокалетнего подвига в пустыне, был почитаемым почти восьмидесятилетним старцем, когда получил письмо от другого святого мужа, Иоанна Раифского, с просьбой составить руководство к духовной подвижнической жизни. Ради послушания и с искренним страхом «покоряясь повелевающим», будущий Лествичник вынужден был согласиться. В ответном же послании он пишет: «Тебе, чудный отец, надлежало спрашивать о сем и учиться сему у тех, которые хорошо знают это дело; а я состою еще в чине учащихся»³⁷⁸.

Известно, что свт. Филарет Московский не чуждался искать уроков и наставлений у лиц скромных и малозначащих, много низших его во всех отношениях. В письме святителя к ректору Московской Духовной академии находим такие строки: «Можно подивиться премудрости нынешних людей. Прослужив тридцать лет в архиерейском звании, я чувствую в некоторых случаях нужду советоваться с протоиереями, учениками моих учеников, а они не находят подобного нужным... Я только желаю, чтобы смиренная мысль помогала нам быть осторожными»³⁷⁹. А насколько строг был к себе великий старец прп. Паисий Молдавский, выдающийся переводчик святоотеческих трудов, видно из того, что, критически относясь к своим переводам и опасаясь широко распространять их, он искренне полагал, что они «по всему храмлющи и несовершенни»³⁸⁰. Отказывался всерьез считать себя старцем прп. Нектарий Оптинский. О себе он так говорил: «Я в новоначалии, я учусь, я утратил всякий смысл. Как я могу быть наследником прежних старцев? У них благодать была целыми караваями, а у меня ломтик». А вопрошавшим совета иной раз отвечал: «Вы об этом спросите моего келейника Стефана³⁸¹, он лучше меня посоветует, он прозорлив»³⁸².

Каково было устроение древних святых, можно судить по примеру высочайшей самоотверженности, какую явил свт. Павлин³⁸³. Раздав беднякам все свое имущество, он уже не имел, что подать одной бедной вдове, чтобы помочь ей выкупить сына из рабства. Тогда святитель самого себя вручил ей для продажи в рабство вместо ее сына. Освободив юношу из неволи, он сам долгое время оставался за него на низких работах.

Еще один праведник отличался крайним смирением и редким самоотвержением ради пользы ближних – прп. Серапион³⁸⁴. Он продал себя в рабство за двадцать монет греку скомороху ради обращения его в христианство. Затем он жил в постоянном посте, не вкушая ничего, кроме малого количества воды и хлеба, а ночи проводил в слезной молитве. Своим примером он в конце концов привел хозяина к вере во Христа. После того как весь дом крестился, Серапион вернул им двадцать монет и удалился. Позднее, уже будучи старцем, Серапион вторично продал себя в рабство градоначальнику манихею. Через два года раб-старец убедил хозяина отречься от ереси, и тот всем своим домом присоединился ко Святой Церкви. Вернув хозяевам полученные от них деньги, Серапион отправился в дальнейшие странствия.

Вот еще пример одной жизни, более близкий к нам по времени. Греческий чудотворец Арсений из Фарасы Каппадокийской³⁸⁵, святой целитель и прозорливец, всю жизнь посвятил служению простому народу. Явные чудеса, совершаемые отцом Арсением, невольно побуждали людей почитать его за святого. Это ставило старца в затруднительное положение, заставляя выискивать пути для сокрытия Божественных дарований. Более всего он опасался человеческой славы. Единственным выходом было прибегать время от времени к юродству. «Чтобы не слыть кротким, он притворялся озлобленным. Чтобы не слыть постником, он прикидывался чревоугодником».

И совершал многое тому подобное. Однако часто, когда отец Арсений пытался прикинуться раздраженным, это выходило не слишком удачно, его выдавали глаза, которые светились любовью. Но он все же старался убедить людей в том, что был грешником, отягощенным многими страстями. Он предпочитал казаться безумным, но утаить свою святость, сохранить покой и продолжить свой подвиг, который обыденным людям было слишком трудно понять.

По отношению к благоговевшим перед ним женщинам он старался казаться особенно суровым, выказывал разные странности, отпугивая желавших проявить какую-либо заботу. «Если бы я хотел, – говорил старец, – чтобы обо мне заботились женщины, то стал бы женатым священником и моя супруга занималась бы этим. Монах, о котором заботятся женщины, это не монах». Неоднократно предлагали отцу Арсению епископский сан, Иерусалимский патриарх даже прибегал к уговорам. Однако старец упорно отказывался, отговариваясь тем, что у него раздражительный нрав. А тому, с кем был откровенным, объяснял: «Я не могу стать епископом, так как боюсь гордыни. Чем выше горы, тем больше там собирается грозовых туч». Епископскому саккосу он предпочитал нищенскую накидку из мешковины, скрывавшую Царство Божие, воссиявшее у него в душе³⁸⁶.

В преклонении пред Промыслом Божиим подвизался греческий старец Иероним Эгинский. Когда этот пастырь святой жизни лишился руки при взрыве гранаты, то он, не переставая благодарить Бога, молитвенно восклицал: «Господи, ничего у меня не было, когда я родился. Ты меня создал и даровал мне все... Если это полезно для моей души, то возьми и вторую мою руку»³⁸⁷.

А вот только один штрих из жизни мученика наших дней. Убиенный чеченскими бандитами в 1999 году протоиерей Петр Сухоносов³⁸⁸ произносил, как вспоминают, вдохновенные, впечатлявшие прихожан проповеди. Слушатель «невольно проникался его покаянным духом, оставался пораженным той внутренней силой, которая исходила от батюшки. Его слово звучало всегда неподкупно правдиво, в нем не было ничего лишнего, оно устремлялось в самое сердце человека». При этом отец Петр, опасаясь людской похвалы, старался всячески скрыть, что говорит по вдохновению, из скромности он «клал перед собой раскрытую церковную книгу и делал вид, что читает по ней»³⁸⁹.

Смирение святых, которое они являли в своей жизни, неизменным оставалось и при их кончине. Так, прп. Нил Сорский, умирая, пишет завещание ученикам своим, не дозволяя хоронить его по христианскому обычаю, почитая себя не заслужившим того: «Аз недостойный Нил моих присных господий и братий, иже суть моего нрава, молю: по скончании моем повергните тело мое в пустыне, да изъядят е зверие и птицы, понеже согрешило есть Богу много и недостойно есть погребения»³⁹⁰.

В том же духе повелевал братии прп. Александр Свирский, готовясь к своему отшествию: «Братия моя любезная, молю вы, да сотворите сице: свяжите тело мое грешное по ногу у’жем³⁹¹, и совлецыте е в дебрь блата, и, покопавше во мху, потопчите ногами своими»³⁹². Еще одно предсмертное письмо. Старец Иоасаф Пустынник³⁹³ пишет к ученику своему: «Попроси отца строителя с братиею... погребсти окаянное мое тело при вратах на самой дороге неотменно, чтоб через мой гроб люди и скоты ходили и ездили по вся дни, хотя таким уничижением окаянная моя душа малую от Бога отраду получила бы, понеже от дел моих несть мне спасения»³⁹⁴.

Смирение святых простирается и за грани земного мира, за пределы сей жизни. Так, прп. Нил Мироточивый Афонский, отшельничая в недоступной для прочих пещере и усердно бегая «человеческой славы при жизни, не восхотел ее и по смерти. Посему, умирая, сделал клятвенное завещание, чтобы никто не дерзал отрывать его останков, как то водится на Святой Горе, где кости умерших открываются через три года».

Но Господь тогда Сам прославил праведника небывало обильным мироточением от его могилы. Неслыханное это чудо стало известно всему православному свету, и корабли во множестве устремлялись к Афону, дабы «почерпнуть миро из чудесного потока». Святой же по-прежнему тяготился земной славой, и Господь, по его желанию, пресек дивное истечение благодати от мощей, и «тогда же миро иссякло»³⁹⁵.

Прп. Феофил Мироточивый подвизался на Афоне в XVI веке. Смиренный в течение всей своей жизни, святой Феофил не желал и по смерти человеческого почитания. Готовясь к исходу в вечность, он призвал ученика Исаака для объявления ему последней воли и дал заповедь: не объявлять о его смерти, когда он предаст дух свой Богу, и не призывать иереев для совершения над ним обычного погребения. Он повелел, чтобы Исаак оцепил ноги его веревкой и выбросил тело. Послушный ученик в точности исполнил волю святого старца. После его кончины, привязав веревку к ногам, он увлек мощи в лес. Тем временем по всей Святой Горе разнесся слух о смерти преподобного; стечение монахов было большое – все желали поклониться его могиле и принять при ней благословение усопшего. Но верный ученик хранил тайну.

После многих поисков монахи Иверской обители и Пантократора обрели в лесу святые мощи Феофила и, забрав их к себе, хранили, от всех сокрывая. Когда со временем и эта тайна открылась, то на Святую Гору прибыл Макарий, епископ Ериссы, и собрал афонских игуменов для чествования святых мощей. Тогда перенесли их торжественно в келейную церковь святого Василия, где в свое время безмолвствовал прп. Феофил, и с тех пор «начали они источать благовонное миро во свидетельство богоугодной жизни его»³⁹⁶.

Был случай уже в наше время, когда некий монах, в поисках места для постройки кельи возле скита Святой Анны, начал копать и нашел остов целого тела. Место благоухало. Он, естественно, возжелал рассказать собратьям, что нашел такое сокровище. Но во сне ему явился святой, тот, чьи были кости, и сказал: «Оставь меня спокойно там, где я нахожусь, и никому ничего не говори. Перед своей смертью скажешь, что нашел тело мое, которое благоухало. Ничего другого. Не скажешь и где нашел меня».

«Святые прячутся, – говорит старец Ефрем Катунакский, – и не желают славы здесь, на земле», они «если и видят ангелов, то тебе этого не скажут. Многие старцы открывались только после смерти»³⁹⁷. Как свидетельствует прп. Паисий Святогорец, произошло посмертное явление прп. Силуана Афонского, который посетил русского отшельника Тихона Калягрского. Это случилось, когда отец Софроний (Сахаров) впервые опубликовал жизнеописание старца Силуана. Сам старец явился тогда отцу Тихону с такими словами: «Этот благословенный отец Софроний написал множество похвал в мой адрес. Я бы этого не хотел». Потому эти люди и становятся святыми, Бог тех прославляет, кто бежит от славы человеческой³⁹⁸. Сам упомянутый старец Тихон, преисполненный благодати духоносный подвижник³⁹⁹, не упускал случая подчеркнуть важность смирения. Он говорил о нем так: «Один смиренный человек имеет больше благодати, чем множество людей. Каждое утро Бог благословляет мир одной рукой, но когда видит смиренного человека, благословляет его двумя руками. Да, дитя мое, тот, кто имеет больше смирения, – тот больше всех»⁴⁰⁰.

«Возвращение в ничто» – такова сквозная тема в писаниях и письмах старца Иосифа⁴⁰¹, в них звучит слово человека, достигшего меры самопознания. Начало всего – это познать, что ты – ничто, ноль, ибо все произошло из ничего: рече, и быша... повеле, и создашася⁴⁰². Сказал, и стала земля, взял глину и создал человека. Это и есть твое существо, всех нас – земля и месиво. Творец вдохнул в тебя дух жизни, и ты стал разумным человеком. Но не забывай, что корень твой – земля, основа твоя – прах. Состав твой – богозданная глина, а жизненная сила твоя – дыхание Божие. Все – Божие, сам ты – ничто. Что ты имеешь, чего бы не получил?⁴⁰³ Познай самого себя, что ты – ничто, и имей терпение в искушениях, чтобы избавиться от них и стать богом по благодати, ибо ты – дуновение Божие. Имей во всем терпение до смерти. Молодой ли ты или состарился в подвигах, если не имеешь терпения до издыхания, почтутся ветошью твои дела пред Богом.

Спуститься в ничто – это высота и восхождение. Не вырастить крылья, но стать землей, чтобы по тебе ходили. Из ничего ты стал землей – вот твое происхождение. Не забывай, откуда взят. Ты – глина. Земля еси, и в землю отыдеши⁴⁰⁴. Не возносись. Ты – месиво. Ты стоишь того, чтобы при надобности тебя употребили на штукатурку. Не ропщи, не злись, не злословь другую глину, ибо все мы из праха рожденные и все согрешаем. Глина возносится над глиной, глина над глиной начальствует, глина пред глиной воображает себя мудрее, сильнее, богаче, благороднее, честнее, – обогащаясь безумием и неведением собственного естества.

Не просто говори: «я грешен», не праздные слова смирения произноси, а стань сором, чтобы по тебе ходили, – если хочешь, чтобы тебя посетил Христос. Сердце твое пусть смягчится, станет ватой, и склоняйся пред тем, с кем говоришь. По земле ходят, землю топчут и попирают ногами. Стань трупом, чтобы все ходили по тебе. Стань землей. Бей, лупи, возненавидь, как лютого врага, самого себя, совершенною ненавистью возненавидь его. Ибо если ты его не поразишь, то он тебя поразит. Мужайся и не жалей его.

Вот ты узнал, что ты – глина, нищ и наг. Теперь же проси от Могущего воссоздать естество и обогатить тебя. И если Он тебе дает, много или мало, окажи почтение своему Благодетелю и не присваивай чужое как свое. Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься?⁴⁰⁵ Познай, смиренная душа, своего Благодетеля и не присваивай чужое – Божие как собственное достижение. Познай, несчастная, свое существо, осознай свое происхождение. Не забывай, что ты здесь чужая и все – чужое. А если дал тебе что-то благодетель Бог, воздай Ему в чистой совести «Твоя от Твоих». Всякое благо имеет начало в Боге. Помысл не становится благим, если он не от Бога, и злым, если он не от диавола. Что хорошее ни подумаешь, ни скажешь, ни сделаешь, – все от Божиего дара, собственного не имеем ничего. «Всяк дар совершен свыше есть, сходяй от Тебе Отца светов»⁴⁰⁶.

Если только помыслишь, что сделал нечто благое без Бога, – благодать сразу отходит, чтобы ты познал свою немощь. Это первый урок желающим стяжать благодать так, чтобы она навсегда осталась. Так получают знание, а из него происходит смирение. Тогда не праздными словами смиреннословствуя, но на твердом основании стоя, знаешь: я – земля, я – глина, я – пыль. Твоя цель – привести в движение благодать. Когда же она подействует – это и есть всё. Христос не многого от тебя просит, чтобы вручить тебе Свои святые дары, только признай, что, если имеешь что-то хорошее, это Его. И сострадай тому, кто не имеет. Не осуждай его за то, что он не имеет, за то, что он грешный, злой, лукавый, болтливый, вор, блудник и лжец. Если овладеешь этим, никогда не сможешь никого осудить, даже если видишь его смертно грешащим. Сразу помыслишь: «Нет у него, Христе мой, благодати Твоей, поэтому он согрешает. Если Ты уйдешь от меня, то сделаю еще худшее. Если я стою – то потому, что Ты меня держишь. А брат слеп и нищ, дай же ему богатство. Дай ему глаза, чтобы видел».

Если потребуешь справедливости, когда твой ближний не прав, когда опозорит тебя, оскорбит, ударит, выгонит, покусится на твою жизнь, – то сам окажешься несправедлив, посчитав его виновным или пристрастно его осуждая. Ты требуешь от него того, чего ему Бог не дал. Если уразумеешь это, все будут для тебя неповинными, только сам будешь во всем виноват. Тот, кто видит лучше и кто чуть более просвещен, должен прощать и сострадать единострастному своему брату.

Праведный, если падает тысячекратно, – не теряет своего дерзновения. Поднимается снова и собирает силы, а Господь засчитывает ему победы. Но втайне от него, чтобы не превозносился, а падения ставит ему на вид, чтобы страдал и смирялся. Когда же воин пройдет сквозь лагеря врагов, Господь начинает мало-помалу открывать ему, что он побеждает, начинает награждать его явно. Так испытывается воин Христов, так совершенствуется. Мужайся, крепись в Господе и не снижай готовности, но проси и взывай непрестанно, независимо от того, получаешь просимое или нет⁴⁰⁷.

Вдыхая душу в наш бренный состав, Жизнодавец наделил человека Своим Божественным образом и Своим же подобием⁴⁰⁸. Образ Божий дан нам как первый дар, и получаем мы его даром, но подобие Божие завоевывается через подвиг. Подвижники могут стяжать дальнейшие дарования: второй дар – это спасение, третий дар – совершенство, или обожение. Их старайся приобрести, а не тленные вещи, золото или дома, не власть и не славу. Знай, что оставшийся только с первым даром подобием Божиим не обладает. А если еще оскверняет душу свою, то и образ Божий помрачает в себе и обрекает себя на адский мрак⁴⁰⁹.

Чем же может ответить Богу на первый дар человек, не имеющий ничего своего, когда он и нищ, и слеп, и наг?⁴¹⁰ Только одним – воздает человек благодарением, он отдает «Твоя от Твоих»⁴¹¹, возвращает то, что получил от Творца, – всю душу свою, всю свою жизнь он посвящает Богу, полагает ее на алтарь самоотверженного служения. Это и есть ответ на тот призыв, что ежедневно во всем христианском мире возглашается в ектениях: «Весь живот свой Христу Богу предадим». Такая самоотдача, жертвенное стремление отблагодарить своего Создателя составляет суть христианского подвига, и только через такое подвижничество обретаются человеком высшие дары от Бога: спасение души и ее обожение.

Каждый из нас ежевечерне произносит страшные слова молитвы: «достоин есмь всякаго осуждения и муки»⁴¹². Осознаем ли, что говорим, повторяя слова святого исповедника, которые некогда вырвались из его уст сердечным стоном? «Ничего благого и благоугодного пред Тобой не сотворил, – молился другой подвижник. – Я достойный сын ада. Так что если я и буду предан вечной муке, то это мне полагается по справедливости»⁴¹³. Такое признание может позволить себе тот, кто достиг реального самопознания. Как и признание еще одной истины: «Путь в Царство Небесное лежит через ад», – говорил выстрадавший это знание старец Софроний Эссекский.

Святые отцы, опытно постигшие и преодолевшие покаянный путь, оставили нам свое завещание: «Ныне, во время земной жизни, часто нисходи умом в ад, чтоб не низойти туда навечно душою и телом»⁴¹⁴. Это не просто гимнографические образы. В подобных заветах надо видеть не что иное, как указание на конкретную аскетическую практику. Отцы предлагают нам выверенные в смертельной брани методы внутреннего подвига: «Стремись к стяжанию чистой молитвы, соединенной с чувством покаяния и плача, с воспоминанием о смерти, о суде Божием, о страшных темницах адских, в которых пылает вечный огонь и присутствует вечная тьма: такая молитва, соединенная с такими воспоминаниями, есть непогрешительное, превосходное, душеполезнейшее богомыслие»⁴¹⁵. Поколениями праведников дознано, что «сознание своей греховности, сознание своей немощи, своего ничтожества – необходимое условие для того, чтобы молитва была милостиво услышана и принята Богом».

Вот почему «все святые полагали в основание молитвы сознание и исповедание своей греховности». Они учат: «Глубокое и точное познание падения человеческого весьма важно для подвижника Христова. Только из этого познания, как бы из самого ада, он может молитвенно, в истинном сокрушении духа, воззвать ко Господу... Святость человека зависит от сознания и исповедания этой греховности»⁴¹⁶. Сам «Дух Святый есть Учитель смирения; вселившись в сердце, Он вздыхает воздыханиями неизглаголанными и показывает человеку ничтожность праведности его, как говорит Исаия: Вся наша правда, яко порт жены блудницы⁴¹⁷»⁴¹⁸. И «чем больше света в нашем сердце, тем яснее видны грехи наши, – продолжают проповедь древних отцов пастыри нашего века. – Макарий Великий считал себя достойным геенны огненной. И нам нужно видеть себя грешниками, достойными ада, а не думать о Царствии Божием. Истинным состоянием человека должно быть состояние поверженности»⁴¹⁹.

Искреннее и глубокое осознание своей духовной нищеты⁴²⁰ ведет человека к ощущению всепронизывающей греховности. Несмотря на то, что такое состояние благо, до блаженства еще далеко, и человек, став на покаянный путь, может подвергнуться чувству подавленности, безысходности. Как устоять в таком положении, как жить с этим грузом, где искать облегчения и поддержки, где взять силы для преодоления отчаяния?

Дело в том, что покаянное самопознание – это лишь первый шаг, и шаг – низводящий. При правильном ходе дела он должен быть уравновешен. И это требует второго шага, возводящего к чувству надежды, – шага навстречу милосердию Божию. Продвигаться вперед по пути ко спасению – означает удерживать равновесие на грани между двумя состояниями души. Здесь требуется искусство – искусство среднего пути, чтобы сбалансировать две крайности: понимание своей обреченности на гибель в аду и крепкое упование на то, что Господь, Иже всем человеком хощет спастися⁴²¹, не даст нам погибнуть. Заметим, что не только самообреченность, но и спасительная надежда на Божию помощь зиждется на смирении, чему свидетельством служит мысль пророка: аще не Господь помогл бы ми, вмале вселилася бы во ад душа моя⁴²².

Основанием для первого из указанных – низводящего шага служит понимание той истины, что спасение невозможно достичь собственными усилиями, поскольку нет способа для человека самостоятельно войти в Царство Небесное. Ни безупречная нравственность, ни предельный аскетизм не могут обеспечить соединения с Богом. Это лишь подготовка. И поскольку вводит в Царство спасения только Сам Бог, то человеку, в полной его беспомощности, остается только одно – умолять Его. Совершить первый шаг означает: «в чувстве сердца содержать свое окаянство и свою безответность пред Богом. Это есть первая о нас самих истина». Она понуждает «непрестанно пребывать в чувстве самоуничижения и смирения, взывая из глубины души: Господи, спаси мя, погибаю!» Когда вживаются в подобное состояние, возникает потребность движения по восходящей, появляется нужда во втором, из отчаяния возводящем, шаге. Безотрадное ощущение своего окаянства и ничтожества «надо растворять познанием и чувством богатства Христова». Человек есть существо не только нищее благом и погибающее, но он еще «и спасаем, и обогащаем в Господе Иисусе». Ведь «над человеком гибнущим простерто Божественное осенение благодати спасающей».

А посему надо не только зреть «на себя, как мы ничтожны, но и на Господа – как Он богат и благ». В столкновении этих двух движений души, уничижающего и воспаряющего, высекается, словно искра, «действие Божеское, коим творится внутрь нас новый потаеный сердца человек⁴²³». Он зарождается в этой стихии: «Я, погибающий, погиб бы навеки», но «Господь воспринял меня в милость Свою – и Им я спасаюсь»⁴²⁴.

На этих же двух началах устрояется наша литургическая жизнь. Богослужебный канон и гимнографические тексты не сочинялись в уюте кабинетов, но творились подвижниками, чьи души истощались в напряженном поиске златой средины между двумя этими крайностями. Службы слагались в умах песнотворцев, охваченных сознанием нищеты своего духа и ощущением высоты своего призвания. Это плод молитвы сердец, зрящих свою наготу и свое богатство, сознающих, что в немощи их совершается сила Божия⁴²⁵. Поэтому не прост процесс вхождения в православное богослужение. Воцерковление требует постепенности: человеку надлежит учиться, молитвенно приобщаясь тем основным переживаниям, которые удерживают его в равновесии между двух полюсов.

Когда мы вынуждены противостать низводящим, долу влекущим силам, то порой теряем устойчивость, начинает ослабевать наша вера и истощается мужество. Тогда стоит прислушаться к важному старческому совету о допущении некоторых нарушений обычных аскетических правил. «Всегда так бывает, что полезно не видеть своих добродетелей. Но когда враг приводит человека к отчаянию, говоря, что нет надежды ему на спасение», когда нападает «страшная тоска и неизъяснимая печаль... тогда полезно грехи свои повергать на милосердие Божие, а добродетели свои открывать и увеличивать их пред врагом своим»⁴²⁶. Вместе с тем не лишним будет учесть обнадеживающее замечание афонского подвижника: «Если от боли сокрушенного сердца ты уже отчаялся в своей жизни», то знай – «тебе открылось одно из сокровенных Божиих таинств»⁴²⁷. О том же по-своему говорит другой старец: «Чтобы обрести переживание Бога, надо пережить тысячу мраков Его отсутствия», и «когда ты почувствуешь, что погружен во мрак своей греховности, и осознаешь полное бессилие, тогда ты удостоишься получить в качестве приданого Божественную благодать»⁴²⁸.

Чтобы суметь противостоять отчаянию, нужны душевные силы. Человеку, сокрушенному искренним покаянием, нужно найти веские основания для оптимизма. Такую опору всегда можно обрести в отеческих писаниях, и в частности в следующей утешительной мысли: «Если человек хочет быть с Господом и здесь, и вовек и докажет это хотение посильным деланием заповедей и покаянием об опущениях, то никто и ничто не может воспрепятствовать ему: ни демоны, ни люди, ни свои страсти и недостатки, ибо Господь больше самого человека хочет ему спасения. А кто может идти против Бога, кто сильнее Его? Никто и ничто. Поэтому пусть всякий хотящий спасения не унывает и не боится, что не спасется. Пусть лишь твердо желает быть с Господом, постоянно взывает к Нему и открывает Ему свои немощи, свои страсти, влечения, обнажая пред Ним всю душу и прося исцелить и очистить от всего недолжного. А Господь все сделает»⁴²⁹.

Под действием двух внутренних движений души созидается наше спасение. Одно из них – в покаянное нисхождение, безо всякой пощады к себе, другое – в духовную высь, с надеждой на Бога. Балансируя между этими разнонаправленными силами, человек удерживается на узкой стезе, словно двигаясь по канату. «Душа должна всегда находиться на распутье между упованием на милосердие Божие и страхом вечной гибели за нерадение» – так описывает состояние спасительного равновесия подвижник, пронесший крест исповедника⁴³⁰. «Держи ум свой во аде и не отчаивайся» – так определяет наше предназначение подвижник, стяжавший на этом пути преподобие⁴³¹.

«Жить по-христиански невозможно, по-христиански можно только умирать» – эти слова отца Софрония⁴³² точнее всего отражают суть настоящей темы. Продолжая мысль, старец пишет: «Умирать, но смертью в земной форме нашего существования. Однако и это умирание не легко, не просто: оно есть те тесные врата, тот узкий путь⁴³³, который ведет в жизнь, но который лишь немногие находят»⁴³⁴. В письмах отца Софрония немало строк, которые говорят о том, насколько глубоко он воспринял учение своего наставника – прп. Силуана. Сущность этой святоотеческой науки выражается кратко и незамысловато: «Есть только одно созерцание и видение, к которому должно стремиться всесильно, это – видение греха своего, – и большего не надо нам для спасения». Следуя путем учителя, отец Софроний пережил свою личную драму духовной борьбы.

В его опыте ярко и полновесно сочетаются две ипостаси жизни духа. Это высокий пример аскетической практики, с одной стороны, и дар богословского осмысления пережитого – с другой. Оба начала получили всестороннее развитие в его натуре, нам же, в качестве творческих плодов, оставлено богатое письменное наследие старца.

«Путь в Царство Небесное лежит через ад, – постулирует отец Софроний. – Надо всеусильно сознательно умом низводить себя во ад, то есть почитать себя окаянным, недостойным милосердия Божия, достойным за злобу свою, за все окаянства, за противление Богу вечных мук во аде». И «только когда душа изнеможет от этого сознания, – тогда уповать на милость Божию, чтобы не отчаяться». Когда «подвижник сознанием своим постоянно низводит себя во ад, сколько есть сил на это душевных», усиливаясь «сознанием, умом и чувством сердца», однако не допуская никакого «воображения чувственного», – тогда «человек сознает себя грешным, оскорбившим Бога, достойным ада и недостойным рая». Известно, что за этим последует: «Когда начнешь смирять себя до земли, – тогда Бог вознесет тебя на небо. Когда будешь почитать себя достойным ада, искренно, от глубины души, – тогда рука Божия введет тебя в созерцание бесконечных невещественных, сверхчувственных, над-умных, сверхмысленных благ небесных». Такие следствия закономерны для жизни духа, и, понимая это, «истинный подвижник Христов, чтобы избежать ада, эту жизнь делает адом», сознанием своим он постоянно нисходит во ад.

Хотя бы он мог чудеса творить, но говорит себе: «Окаянный я человек; воистину я хуже всех, грешнее всех. Все спасутся – один я погибну. Еще немного – придет смерть, и окаянная душа моя навеки снидет во ад на неисповедимые страдания». Так, осуждая себя на казнь, подвижник изо всех сил удерживает себя на грани отчаяния⁴³⁵. И тогда «душа при этих мыслях смиряется и обретает покой», по слову Господа: Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим⁴³⁶.⁴³⁷

В таком подходе к себе, в таком самовосприятии нет ни надуманности, ни преувеличения. Это честное самосознание, оно основано на той реальности, которую каждый открывает для себя, когда искренне усиливается жить по заповедям Божиим. «Естественным следствием благоговейного стремления сохранить заповеди будет ясное осознание себя бессильным». Тут человек постигает, что заветы Христа сводятся по сути своей не к чему иному, как к стяжанию нетварного света Божества, а стало быть, мы можем убедиться, что «ни одно наше действие не достигает совершенства, требуемого Всесвятым Богом». Подвижник, посвящающий себя умному деланию, убеждается – «бодрствование ума и трезвение сердца приводит к тому, что многим неопытным может казаться невероятным или преувеличенным, а именно: христианин обнаруживает в себе и явно, и скрытно присутствующее внутри всякое зло». Тогда «он видит себя воистину худшим всех и всего». И вот тут, «возвращаясь в ничто», из которого были созданы, мы вновь «становимся «материалом», из которого свойственно творить Богу нашему»⁴³⁸. Так мы возвращаемся к началу. И только теперь из этого праха может быть воссоздана новая тварь⁴³⁹.

В сущности, здесь представлен один из методов духовной брани, путь к преодолению «внутреннего греха». После того как новоначальный христианин перестает совершать грехи грубые и преодолевает в покаянном подвиге свои явные греховные наклонности, ему предстоит борьба с более тонкими проявлениями своего ветхого естества. Тут он оказывается бессилен справиться с теми состояниями, когда «не удается не осуждать в мыслях, не гордиться, не испытывать неприязни», когда в сердце холод и равнодушие, когда в безразличии отталкиваем от себя людей или испытываем нечто подобное.

Здесь может помочь опыт прп. старца Силуана, который однажды, в поиске решения этой проблемы и уже находясь «на грани отчаяния», получил от Господа вразумление, выраженное в известных словах: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся». Следуя указанию свыше, старец начал с усердием «осуждать себя во ад», и постепенно у него «исчезли все осуждения людей, оставалось только одно сострадание... В этом состоянии человек действительно не осуждает, не отвергает, все терпит, всем хочет добра». Объяснить это трудно, но здесь рождается вдохновение, которое есть не что иное, как «пришествие Духа Бога Вечного». В этом «и заключается изначальный смысл слова вдохновение». Бескомпромиссное самоосуждение приводит к состоянию глубокого смирения, в котором уже действительно невозможно никого судить, мир воспринимается сквозь призму чувств жалости и сострадания ближнему. Так зачинается добродетель любви. В этом состоянии особенно ясной становится общность природы любви и смирения. «Смирение есть Божественное свойство, атрибут Божественной любви... Любовь и смирение – это нечто единое. Вне смирения или без смирения – нет любви и не может ее быть»⁴⁴⁰.

Парадоксальное состояние «колебания между адом и светом, когда душа то возносится к небу, то срывается в сумрачные долины ада» становится основой подлинного духовного опыта. Яркий пример тому подвиг старца Силуана, познавшего «самые крайние духовные состояния», и «хождение по мукам» его ученика Софрония, для которого «призыв к постоянному самоосуждению – есть самая прямая и надежная дорога к совершенству».

На этом опыте сформировалось основное положение учения старца Софрония: «Через унижение самих себя, как недостойных Бога, через самоосуждение на вечные муки ада мы сумеем уничтожить в себе всякую страсть, соделать свое сердце смиренным и свободным для приятия Божественной любви»⁴⁴¹.

Последний этап борьбы со страстями есть брань с гордыней. Это, как познано на долгом опыте, главный враг, виновник всех преткновений, приводящих к потере благодати. «В первый период подвижник борется с грубыми плотскими страстями, затем с раздражительностью, и наконец, с гордостью. Последняя борьба есть, несомненно, самая трудная». И ведется она уже описанным методом. «Подвижник особым внутренним движением сходит душою во ад и адским огнем выжигает в себе действие всякой страсти». Однако доступно это далеко не всякому. «Большинство людей, приближаясь к этим граням, малодушно ужасаются и не выдерживают»⁴⁴². Это и побудило прп. Сисоя Великого к известному изречению: «Кто сможет понести помысл Антония?»

Старец Силуан Афонский⁴⁴³ пояснял, что прп. Сисой имел в виду то молитвенное помышление, которому Антоний Великий научился у александрийского сапожника, «когда было ему указание, что в меру сапожника он не пришел». А мера совершенства сапожника, как известно, открылась в его ответе прп. Антонию, когда этот ничем не приметный городской ремесленник смиренно заметил, что не несет никаких подвигов, а лишь за работой поглядывает на прохожих, помышляя: они все спасутся, один только я погибну. Подобное делание, оставаясь тем же по сути, принимает у разных отцов свою форму. Прп. Пимен Великий, например, говорил ученикам: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду».

Хотя делание это признано необходимым для очищения от страстей, многие подвижники, по замечанию старца Силуана, подойдя к этому состоянию, не способны двигаться дальше. Преуспевает лишь тот, кто вполне постиг, как «Господь много нас любит». Таковой «избегает губительного действия последнего отчаяния и умеет мудро стоять на грани его»⁴⁴⁴, тогда он и в самом деле «пожигает в себе всякую страсть».

Чтобы лучше понять «образ и тайну борьбы за стяжание смирения», которую вел прп. Силуан, нужно остановиться на его словах: «Моя любимая песня – скоро я умру, и окаянная душа моя снидет во ад... Скучает душа моя о Господе и слезно ищу Его...» Когда старец говорит о «схождении во ад», то это не просто слова, а «подлинное переживание адских страданий, которые привились его сердцу, так что он мог сознательным внутренним движением духа возобновлять их в себе». Он добивался того, что «огнь адского мучения убивал страстный помысл», и тогда этому истребляющему действию «он противопоставлял спасительное действие любви Христовой, которую тоже знал и носил в своем сердце».

Первая часть его «любимой песни» помогала погружать и держать ум во аде, вторая – возвращала к памяти о любви Божией и позволяла не отчаиваться. «От постоянного пребывания в этом подвиге душа приобретает особую привычку и выносливость – память об аде настолько усваивается душой, что становится почти неотходной». Постоянство же в этом деле необходимо, поскольку человек «непрестанно подвергается влияниям окружающего его греха», а тут, «как броней, защищается душа тем, что смиряется даже до ада». Как объяснял старец: «Этим побеждаются враги; а когда я умом выхожу из огня, то помыслы снова приобретают силу». Однако совершать такой подвиг могут немногие⁴⁴⁵.

В своих записках прп. Силуан многое сам поведал о науке спасения. Труднее всего сражаться с самостью, – «чтобы победить самолюбие, необходимо всегда смирять себя. Это – великая наука, которую скоро не одолеешь». Ради этого «нужно считать себя хуже всех и осудить себя во ад... Хорошо душу свою приучить помышлять: я буду гореть в огне адском. Но жалко, что мало кто разумеет это. Многие отчаиваются и пропадают». А «надо осудить в душе самого себя, но не отчаиваться в милосердии и любви Божией. Нужно стяжать смиренный и сокрушенный дух, тогда отойдут все помыслы и очистится ум. Но надо знать при этом свою меру, чтобы не перетрудить душу. Изучи себя и давай душе подвиг по силе ее».

Святые, учит старец, несмотря на то, что могли творить чудеса, помышляли: я буду мучиться во аде. «Они опытом познали, что если душа осудит себя во ад, но будет вместе надеяться на милосердие Божие, то сила Божия приходит в душу». Чрез самоосуждение, при содействии Святого Духа, «душа смиряется, и уже нет в ней никаких помыслов, но чистым умом предстоит она Богу. Вот мудрость духовная». Здесь речь уже о плодах, очищенный ум – это результат значительного преуспеяния. А метод стяжания благодати все тот же: «смиряй себя как можно больше, держи ум свой в сердце и во аде. Чем больше смиряешь себя, тем большие получаешь дары от Бога». Подлинное смирение зарождается не скоро, оно вызревает под нажимом самопринуждения, но при этом всегда бывает плодом благодатного просвещения.

«Когда душа познает Господа Духом Святым, какой Он смиренный и кроткий, тогда видит себя хуже всех и рада сидеть на гноище, как Иов, в худых одеждах, а людей видеть в Духе Святом, сияющими и похожими на Христа». В чувстве истинного смирения человек желает «других видеть в славе; тогда душа рада, что она хуже всех... От любви душа всякому человеку хочет больше добра, чем себе, и радуется, когда видит, что другим лучше» и вместе с тем по-настоящему «скорбит, когда видит, что они мучаются».

Это подлинное воинское искусство, в этой мысленной, духовной войне подвижник, под водительством благодати, оружием смирения противостоит демонической гордыне. «От многого опыта монах ведет брань с гордыми врагами, и Дух Святой научает и вразумляет его и дает ему силу побеждать их». Мудрый искренне мыслит о себе: «Я недостоин Бога и рая. Я достоин мук адских и буду вечно гореть в огне. Я воистину хуже всех и недостоин помилования». В этой брани помощь Божия и предваряет ее, и последует ей: «Дух Святой научает так о себе думать; и Господь радуется о нас, когда мы смиряем себя и осуждаем, и дает душе Свою благодать». Отсюда главный закон духовной науки: «Кто смирил себя, тот победил врагов. Кто в сердце своем почитает себя достойным вечного огня, к тому не может приступить ни один враг». Посему если «увидишь сатану и он будет опалять тебя своим огнем и захочет пленить твой ум, то не убойся, но крепко надейся на Господа и говори: «Я хуже всех», – и отойдет от тебя враг».

Вне этого пути невозможно спасение, «потому что гордого если и силою посадить в рай, он и там не найдет покоя, будет недоволен и скажет: почему я не на первом месте?» И на земле «из-за гордости теряется благодать Божия, а вместе с нею любовь к Богу и дерзновение в молитве; и тогда душа мучается злыми мыслями и не понимает, что надо смириться и надо любить врагов, ибо иначе нельзя угодить Богу».

А Бог творит чудеса не только по молитвам святых, но «и грешному сотворит чудо, как только смирится душа его, ибо, когда человек научится смирению, тогда Господь слушает его молитвы». Итак, «если хочешь познать Господа, то смири себя вконец, будь послушлив и воздержан во всем, люби истину, и Господь непременно даст тебе познать Себя Духом Святым... Помышляй, что все люди добрые и любит их Господь. За эти смиренные мысли благодать Святого Духа будет жить в тебе... Душу послушливого любит Дух Святой, и потому он скоро познает Господа и получит дар сердечной молитвы»⁴⁴⁶.

Внимательно вглядываясь в святые образы подвижников древних и новых времен, стремясь хотя бы отчасти проникнуться их духом, можно распознать ту основу, на которой зиждется их благочестие, выявить то благодатное, всем им присущее свойство, которое православная традиция определяет как всецелое вручение себя Господу, как полнейшую преданность Его святой воле. К такой всецелой преданности побуждает завет Христа: Не заботьтесь о себе сами и не беспокойтесь. Так увещевает нас Бог. Нас – неспособных своим усилием увеличить собственный рост хотя на один локоть. Что мы, когда и Сын Божий признается: Я ничего не могу творить Сам от Себя, но только – по воле Отца. Тем самым явлено высшее назидание в послушании и отвержении самости. Отсюда и у апостолов право повелевать: Все заботы свои возложите на Него, ибо Он печется о вас⁴⁴⁷. В этом евангельском поучении находит свое основание возвышенный и властный призыв, с предельной серьезностью звучащий в нашей молитве, ежедневно возглашаемой в храме: «Сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим».

Не менее дерзновенны слова святых отцов и подвижников, зовущих нас последовать за ними, предавая всю свою жизнь в Божии руки: «Когда душа всецело предалась на волю Божию, тогда Сам Господь начинает руководить ею, и душа непосредственно учится от Бога, а раньше наставлялась учителями и Писанием»⁴⁴⁸. Принцип этот впрямую касается и молитвенной практики: «непрестанная молитва есть держание ума во многом благоговении, горячей преданности Богу и постоянном уповании на Него; она означает доверие Богу во всем – во всех делах и обстоятельствах»⁴⁴⁹.

В опыте отцов раскрывается содержание духовных законов: «Где уже ничего не остается своего, там привлекается действо Бога, все творящего из ничего». «Кто, в конечном самоуничижении, полагает себя в руку Божию, тот привлекает Его к себе» и «сильным становится Его силою»... Единственно верное расположение духа есть – «буди воля Божия! Жить ли, умереть ли, да будет, как Богу угодно». «Кто Господу отдаст себя совсем, тому дается сила владеть собою»⁴⁵⁰. Во всяком же обстоятельстве «для того, чтобы с нами был Бог, надобно, чтобы мы были с Ним»⁴⁵¹.

Если удастся восчувствовать свое реальное духовное состояние и последовать отеческим призывам, то человек, со всей своей беспомощностью и ничтожностью, оказывается вдруг существом могучим, ведомым самим Всемогущим Промыслом. Тогда приходит полное осознание значительности этой таинственной взаимосвязи и не остается сомнений, что во всем – в великом и в малом – полагаться имеет смысл только на Бога. Тогда не остается ничего иного, как от всего сердца исповедать: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой!» Целиком вручая себя Господу, мы предаемся Ему в послушники, и это есть высшая форма послушничества. О силе этого действа в Патерике приводятся слова аввы Мины: «Послушание за послушание: кто слушается Бога, того слушается Бог». А авва Исаия уточняет: «Невозможно, чтобы Бог не послушал человека, который слушается Бога. Бог недалеко от человека, но наши желания не позволяют Ему услышать нас»⁴⁵².

Достоверно познано, что «познавший волю Божию и посильно ее исполняющий малыми трудами избежит трудов великих». В то же время то, «что сделаем без молитвы, не возложив упования на Бога, оказывается впоследствии вредным и погрешительным». Если сумеем возложить «в каком-либо обстоятельстве упование на Бога», то «уже не вступаем по этому поводу в столкновение с ближними». Замечено: «о чем благоволит Бог, тому и вся тварь содействует служением своим, а от чего отвращается Бог, тому и вся тварь противодействует. Противящийся скорбным наведениям противится, не понимая того, повелению Божию; принимающий же их с истинным разумом терпит Господа. Когда придет напасть, не изыскивай, для чего и отчего она пришла, ищи того, чтоб перенести ее с благодарением Богу, без печали и без памятозлобия»⁴⁵³. «Нет трудностей, которые не имеют решения во Христе. Предайся Христу, и Он найдет тебе решение. Не бойся трудностей. Возлюби их, благодари Бога за них. Они имеют какую-нибудь святую цель для твоей души... Возлюби искушения, и не будешь возмущаться и огорчаться»⁴⁵⁴.

Ежели «все попечение возложим на Бога, Он исполнит все наши нужды». Истина в том, что «нигде, никогда, ни в какой нужде не оставляет Бог несомненно и всецело надеющихся на Него, работающих Ему всем сердцем в любви к Нему. Если поживем в надежде на Бога хотя и один день и так скончаемся, то это лучше многих лет, проведенных в двоедушии. Невозможно спастись, не оторвав своего ума от суеты и всякой заботы», не направив его всецело к Богу, так же как «невозможно смотреть одним глазом на небо, другим – на землю»; и если «кто не предаст всего себя Богу... то не может спастись».

Все «святые отцы заботились только о нынешнем дне. О завтрашнем же, касательно всякой вещи и нужды, заботу возлагали на Бога, предавая в руки Господни душу и тело, – да Сам Он промышляет о жизни их и заботится о всякой потребности». «Не знаешь ли, бедный, что насколько святые оставляли всякую суету и заботу сего мира, настолько Бог восполнял их нужды и недостатки. Как неистощимое сокровище имели они Божественную помощь. Насколько же суетится человек, настолько Богом оставляется... Однажды положившийся на Бога во всех нуждах своих ради Царствия Небесного и умерший для мира потом уже не заботится о том, как скончаться. Однажды положившийся на Бога уже не заботится о себе и, что ни сделает, во всем найдет пользу своей душе.

Пусть же знает таковой, что предающий себя на все скорби ради Бога на всяком месте найдет спасение». «Если хочешь, человек, узнать в чем-либо волю Божию, скажу тебе кратко: в продолжение всего твоего подвига, во всяком деле присоедини, по силе твоей, скорбь ради Бога – вот воля Божия благая»⁴⁵⁵.

Издревле дознано, «если бы мы имели надежду на Бога, то Он Сам управлял бы нами по воле Своей. Итак, возверзи на Господа печаль твою⁴⁵⁶, и Он силен подать тебе и домашним твоим все необходимое без печали и скорби. Скажи Ему: да будет воля Твоя, и Он не оставит тебя в печали и скорби». Если истинно веруешь Богу, «то предоставь Ему и заботиться о тебе, возложи на Него все свои попечения, и Он устроит все, что до тебя касается, как Ему угодно. Если же ты сам станешь заботиться о какой-либо вещи, или о телесной болезни, или о душевных страстях, то и о всем должен заботиться как знаешь». «Кто предает себя Богу, даже до смерти, должен предаться Ему от всего сердца. Он лучше нас знает, что нам полезно по душе и по телу, и сколько попустит тебе поскорбеть в теле, столько подаст и облегчения в согрешениях твоих. Бог ничего от тебя не требует, кроме благодарения, терпения и молитвы о прощении грехов». Мы имеем «Владыку сострадательного, милостивого, человеколюбивого и простирающего руку грешнику до последнего его издыхания. Прилепись Ему, и Он устроит все лучше, нежели мы просим или думаем»⁴⁵⁷.

В одном из писем свт. Игнатий Кавказский, будучи совершенно больным и заключенным безвыходно в келье, делится своим переживанием: «Будущее мое – неизвестно. И я махнул на него рукою! Сказал Всесильному Богу: «Твори с созданием Твоим что хочешь. Верю слову Твоему! Что влас главы моей не упадет без соизволения Твоего». Душа моя! Плыви бестрепетно по волнам житейского моря, не доверяя тишине его, не страшась бурь его. Не думай о завтрашнем дне, не утомляй себя никакими предположениями, никакими мечтаниями, не истрачивай на них времени и сил твоих. Довлеет дневи злоба его⁴⁵⁸, – сказал Бог твой. Веруй! Плыви, несись по волнам! Жизнь земная – обман. Не увидишь, как уже пред тобою – пристанище гроба. Где вера, там нет ни печали, ни страха; там мужество и твердость, ничем не одолимая»⁴⁵⁹.

Доверие Божией воле приводит человека к душевному умиротворению, а в итоге к обретению внутренней исихии, благодатного умного безмолвия. «Следствие возложения полного упования на Господа – совершенный покой души» среди треволнений мира. «Образ этого – спокойно спящий Господь, когда корабль бьют волны и все в страхе». Та же надмирная мирность объемлет тех, «кои с Господом и с коими Господь. Источник такого безмятежия – мужественная любовь к Богу, не колеблемая волнами бед внешних, недоступная смятениям внутренним и стрелам вражеским». Сердце тогда отрешается от всего земного, и никакие потрясения уже не достигают и не тревожат его. Вручение себя Богу, преданность в Его волю неразлучно связывается с молитвой: «крепкое имел он упование и совершенно успокоился в Боге, – сказано о пророке Давиде, – но не опускал молитвы».

Упование – это только основа молитвы, но не замена ее; судьбы Божии сокровенны, потому уповаем, но молимся: «Ускори на помощь!» Спасение «не исключает человеческих средств», прежде всего – молитвы, тем не менее все остается во власти Бога, «без Него все эти средства – ничто»; если же «Он благоволит, то спасение устрояется неведомо как», даже когда вокруг все рушится. «Какое великое утешение!.. Вера рождает упование. Упование с верой рождает молитву, низводящую утешение в сердце и благословение в жизнь»⁴⁶⁰.

Отцы учат нас и такому предмету, как правильное содержание молитвенных прошений: «Хорошо держаться главной заповеди: ни о чем в частности не заботиться и ни о чем в частности не молиться, но и молитвою, и всею деятельностью искать единственно Царства и Слова Божия». Не того ли искал в молитвах своих Псалмопевец: Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего⁴⁶¹. Нам оставлен святоотеческий завет: «Вдайся в младенческий плач перед Богом. Не проси, если можешь не просить, ничего у Бога; отдайся с самоотвержением в Его волю... Принеси Ему молчащее сердце, готовое последовать Его воле». Из снисхождения к нашей немощи добавляется: «Если же мы еще находимся в таком положении, что должны заботиться о каждой потребности нашей, то и должны молиться о каждой». Или иначе: «Если же по младенчеству твоему не можешь погрузиться в молитвенное молчание и плач пред Богом, произноси пред Ним смиренную молитву, молитву о прощении грехов и исцелении от греховных страстей»⁴⁶². В целом же надо ориентироваться на извечный принцип: «кто желает правильно служить Богу», тот не должен испрашивать себе неких определенных даров, «как-то: слез или чего другого, сообразного воле своей». Но «должен просить у Бога, чтобы Он дал то, что полезно для души его. Человек не знает, что именно полезно для его души. Кто в прошении своем отрекается от своей воли для воли Божией, тот может получить истинное смирение»⁴⁶³. А это свойство души открывает доступ ко многим тайнам. Как свидетельствуют праведники, Господь творит чудеса даже по молитве грешного человека, когда тот смиренен, – тогда «Господь слушает его молитвы»⁴⁶⁴. Ибо тогда «велика сила молитвы даже нашей, – нас, грешных, грехом смердящих»⁴⁶⁵.

В известной молитве, составленной свт. Филаретом Московским, есть такие слова: «Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя. Ты один ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить Тебя. Отче, даждь рабу Твоему, чего я сам просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения, только предстою пред Тобою, сердце мое отверсто; Ты зри нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей; порази и исцели, низложи и подыми меня! Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе... Нет у меня иных желаний, кроме желания исполнять волю Твою. Научи меня молиться, Сам во мне молись!» Не о том ли все мы просим, готовясь к причащению, когда вторим прп. Симеону, усиливаясь, дабы его слова стали нашей мыслью: «Приими моление, Христе мой... паче же и научи мя, что ми подобает творити и глаголати...» Тем же духом проникнут еще более древний завет: «Не молись об исполнении желаний своих, ибо они не всегда созвучны воле Божией. Лучше молись, как тебя научили, говоря: да будет воля Твоя на мне. И во всяком деле так проси Бога, чтобы была Его воля. Ибо Он желает только доброго и полезного душе твоей, а ты не всегда ищешь этого»⁴⁶⁶.

Во все времена подвижники находили бесчисленные образы для выражения этой молитвенной мысли: «Если молишься Богу, не говори: Господи! отклони от меня сие, даруй мне это, но так говори: Господи Боже мой! Ты знаешь, что мне более полезно, и в сем помоги мне, не попусти, чтобы я согрешал пред Тобою и погиб в грехах моих, ибо я немощен и грешен; не предай меня врагам моим... Господи! защити меня, ибо Ты крепость моя и надежда моя»⁴⁶⁷. Иное время и место, но мысль та же: «Никогда не надо просить у Господа ничего земного. Ему лучше нашего ведомо то, что нам полезно. Молитесь всегда так: «Предаю, Господи, себя, детей своих и всех родных и ближних в Твою святую волю"»⁴⁶⁸. А один из наших ссыльных епископов в 1930-е годы признавался: «Я ни одного раза не молился о своем освобождении или о чем-либо, касающемся своего благополучия. Я боялся такой молитвы, как своей, и только говорил: «Да будет воля Твоя»... Боюсь молиться о чем-либо, кроме исполнения на мне воли Божией»⁴⁶⁹.

Подобный настрой так важен в молитве, что соответствующие требования были введены в иноческий Устав, составленный еще свт. Василием Великим. В главе о молитвословии читаем: «Проси, чего должен ты просить, то есть не богатства, не славы земной, не здравия телесного, потому что Сам Он создал тебя и печется о твоем спасении и знает, что полезно каждому, здоровым ли быть или больным, – но, как повелено тебе, проси Царствия Божия». А далее существенное добавление: Бог «негодует, если кто попросит у Него какой малости, если кто из нас попросит у Него недостойного. Поэтому молитвою своею не наводи на себя негодования, но проси себе того, что достойно Царя Бога»⁴⁷⁰.

Христианской традиции изначально присуща та мысль, что в молитвах «не должно просить ничего иного, кроме того, что содержится в молитве Господней⁴⁷¹». Сей «образ молитвы предложен нам от Самого Судии, Коего мы должны умолять оною. Здесь нет прошения и даже воспоминания ни о богатстве, ни о почестях, ни о власти и силе, ни о телесном здравии или временной жизни. Творец вечности не хочет, чтобы мы просили у Него чего-нибудь суетного, маловажного и временного». Величайшее оскорбление благости Божией нанесет тот, кто «захочет умолять Его о чем-либо скоропреходящем и тленном; такой человек маловажностью прошений скорее навлечет на себя негодование Судии своего, нежели привлечет Его благоволение»⁴⁷².

Немало на эту тему сказано в писаниях прп. Исаака Сирина. «Истинно смиренномудрый не осмелится счесть себя достойным молитвы или просить чего-либо... но только молчит всеми своими помышлениями, ожидая одной милости и того изволения, какое изыдет о нем... И осмеливается он только так говорить и молиться: «По воле Твоей, Господи, да будет со мною!» То же говорить и мы будем о себе... Будем же всегда молиться Господу так: «Христе, полнота истины, да воссияет в сердцах наших истина Твоя и да познаем, как по воле Твоей ходить путем Твоим!"». Когда все же вынуждаешься нечто просить, то «будь мудр в своих молитвах», ведь «если кто попросит у царя немного навоза, то не только сам себя обесчестит маловажностью своей просьбы, как показавший тем великое неразумие, но и царю своей просьбою нанесет оскорбление. Так поступает и тот, кто в молитвах своих у Бога просит земных благ». Ангелы и архангелы, взирая на тебя, «изумляются и радуются, когда видят, что ты, земной, оставил плоть свою и просишь небесного; и, напротив того, огорчаются, смотря на того, кто оставил небесное и просит своего гноя». И далее: «Когда молишься, произноси такую молитву: «Сподоби меня, Господи, действительно быть мертвым для собеседования с миром сим». И знай, что совместил ты в этом все прошения». Стать же мертвым для мира означает: «в беседе ума своего не вожделевать мирских благ». «Молящийся прилежно есть то же, что умирающий для мира; и терпеливо пребывать в молитве – значит отречься человеку от себя самого». Так что да будет прошением нашим единое: «Сподоби меня, Господи, возненавидеть жизнь свою ради жизни в Тебе!» Молись так, дабы не только не изнемочь в борьбе, но и стяжать вышеестественные силы. «Сподобишься же этого, если прежде с верою понудишь себя попечение свое возвергнуть на Бога и свою попечительность заменишь Его Промышлением. И когда Бог усмотрит в тебе сию волю, что со всею чистотою мыслей доверился ты Самому Богу более, нежели себе самому, и понудил себя уповать на Бога более, нежели на душу свою, тогда вселится в тебя оная неведомая сила... та сила, которую ощутив в себе многие идут в огонь и не боятся и, ходя по водам, не колеблются в помысле своем опасением потонуть»⁴⁷³.

Тем не менее жизнь вынуждает нашу немощь молиться о многом и различном. Тогда, не удостоенные меры святости, мы задаемся вопросом: «должно ли о каждом предмете упоминать», перечисляя свои просьбы? «Если хочешь, – отвечают учителя святости, – помолиться о многих предметах, то, поскольку Бог знает, в чем мы имеем нужду, молись так: Владыко Господи, Иисусе Христе, настави меня по воле Твоей! Если же о страстях, то говори: исцели меня по воле Твоей. А когда об искушениях, говори: Ты знаешь полезное мне, помоги моей немощи и даруй мне, по воле Твоей, избавление от искушений».

Когда долго пребываешь в молитве, то нет нужды повторять одно и то же прошение, но должно «вникать в силу» слов молитвенных. «Надобно наблюдать, чтобы предоставлять все воле Всемогущего Бога, и самая цель молитвы должна быть та, чтобы просимое нами было по воле Божией». Что касается исцеления от недугов телесных, то, по мысли святых, «не хорошо с усилием молиться о том, чтобы получить исцеление», ибо не можем знать, что нам полезно. «Предоставь это сказавшему: Весть бо Отец ваш, ихже требуете, прежде прошения вашего⁴⁷⁴.

Помолись же Богу, говоря так: «Владыко! Я в руках Твоих, помилуй меня по воле Твоей и, если мне полезно, исцели меня вскоре». Проси помолиться о том же и святых и веруй несомненно, что Бог сотворит полезное для тебя, и благодари Его во всем... и получишь пользу душевную и телесную»⁴⁷⁵.

Особые молитвенные переживания посещают, по мере стяжания опыта, предавшихся умно-сердечному деланию. «Молитва Иисусова так творится душою, что при ней ни о чем не просит душа, сердце ничего не желает, ум молчит – только вера живая в силу Иисуса, только сознание своего недостоинства, своей немощи, греховности. При молитве Иисусовой я никогда ни о ком не молилась... Мне кажется, я и за себя не молюсь при молитве Иисусовой. Я только чувствую силу, действующую во мне, силу имени великого Бога, Бога живого, Которому верует моя душа всеми своими силами, всеми жизненными действиями»⁴⁷⁶. Что касается возросшего в духе подвижника, то таковой, обращая свой ум к молитве, уже не просит Бога: «дай мне то-то и то-то»; и это потому, что Господь и так «подает ему более, нежели он сам мог бы просить». Так что все устремления его слагаются в едином помысле: «Да будет святая воля Господня»⁴⁷⁷.

В этом направлении и к этой цели ведут нас наставления отцов афонской традиции: «Надо ожидать от Бога не того, чего мы желаем, а того, что Бог даст» по Своему усмотрению. «Преподобные отцы утверждают, что память о смерти равносильна самой молитве... Всегда и во всех своих делах приучи себя, при помощи Божией, переходить от видимых предметов на невидимое – Божественное, соединяющее нас со спасительным именем Христовым... Действуя так, будешь творить все во славу Божию... Я, говорит Господь, все знаю – и настоящее и будущее. Молитесь же и не стужайтеся, то есть не мучайте себя собственными мыслями и ожиданием просимого; Я лучше вас знаю и больше люблю вас, чем вы своих детей, а потому Мне и доверьтесь, как дети, Отцу и Создателю вашему»⁴⁷⁸.

Предание вбирает в себя и хранит те отточенные формулы, в которые сложилось открытое и пережитое во многовековом подвижническом опыте: «Чем больше человек забывает себя, тем больше помнит о нем Бог. Когда мы все возлагаем на Бога, тогда Он обязан нам помочь». «Доверие к Богу есть постоянная тайная молитва. Она бесшумно призывает силу Божию туда, где она нужна». «Надежда на Бога является наилучшей страховкой для человека. Самоуверенность является нашим наибольшим и наихудшим врагом, который безжалостно и неожиданно нас разоряет и оставляет в несчастном положении»⁴⁷⁹. Если человек «имеет сколько-нибудь дерзновения к Богу, то совершаются чудеса.

Живя по Евангелию, человек живет со Христом и имеет право на Божественную помощь». Когда это так, «то бояться нечего... Тогда благословение Христово, Божией Матери и святых пребудет на нас, тогда на нас будет почивать Святой Дух»⁴⁸⁰. Творец, «Который создал нас и для Которого мы – дети, заботится о нас, потому что чувствует необходимость» этого. Вот почему «Бог обязан нам помогать», и «помогать постоянно» – это естественно. Истинно довериться Господу означает, что «человек должен действовать лишь до определенного момента – потом начинает действовать Бог. Будем же иметь к Нему безусловное доверие»⁴⁸¹.

Прислушаемся к пустынной мелодии Святой Горы, запечатленной в молитвах старца Софрония и столь созвучной сердечным ритмам, рождающимся в исихии. «Господи, немощен я... Приблизься ко мне, ничтожному, но жаждущему. Вселись в меня и Сам Ты совершай во мне все, что Ты заповедал нам. Господи Иисусе Христе, помилуй мя, пощади мя, научи мя, утверди мя на пути заповедей Твоих. Аминь»⁴⁸². «Чтобы найти верный путь, лучше всего так просить об этом Бога: Господи, Ты сам научи меня всему. Дай мне радость познания воли Твоей и путей Твоих. Научи меня воистину любить Тебя всем моим существом, как Ты заповедал нам. Устрой мою жизнь так, как Сам Ты в предвечном Совете Твоем мыслил о мне, ибо Ты никого не забыл и никого не создал на погибель. Я безумно растратил данные Тобою мне силы, но теперь, при конце моей жизни, Ты Сам все исправь и Сам всему научи меня... чтобы воля Твоя совершалась в жизни моей, разумею я о том или не разумею... Не попусти мне ходить чужими путями, ведущими во тьму, но прежде, чем усну я смертным сном, дай мне недостойному увидеть свет Твой»⁴⁸³.

«Господи, ты веси, яко аз немощен есмь. Со страхом ищу аз путей к Тебе, не удалися от Мене в падении моем; предстани ми, ничтожному, но жаждущему; вселися в мя и Сам Ты совершай во мне вся, яже заповедал еси нам; сотвори мя Твоим на веки вечныя, в любви неколеблемей... Скажи мне, Господи, путь воли Твоея, по безмерной благости Твоей, и даруй мне непорочно ходити пред Лицем Твоим. Ты, мирный Царю, испытуяй сердца и утробы, веси всю нищету мою и безумие; Ты веси ослепление мое и неведение, но и желание сердца моего зриши, и болезни и скорби души моея не скрыты пред Тобою...

Сподоби мя призывати Тебе, яко Сам Ты заповедал еси учеником Твоим вся просити во имя Твое. Силою святаго и страшнаго имене Твоего очисти мя от всякия скверны плоти и духа и даждь ми молити Тя, якоже достоит. Но Ты зриши, Господи, яко не вем, како подобает молитися. Ты еси Бог мой от чрева матере моея, но пути, ведущаго к Тебе, не обретох; и доселе во время старости моея пребываю во тьме неведения. Но ныне, егда приблизися кончина моя, егда готовится душа моя снити во вечный мрак ада, помилуй мя, пощади мя и Сам Ты, Спасе мой, Духом Твоим Святым научи мя молити Тя. Подобно разслабленному, глаголавшему Ти: не имам человека⁴⁸⁴, и аз призываю Тя – прииди ко мне, оставленному, заблудшему, безпомощному, и Сам Ты буди ми вся»⁴⁸⁵.