- Часть первая
- Глава 1. Двое вышли из леса
- Глава 2. Асинкрит и другие
- Глава 3. Последний рейс
- Часть вторая
- Глава 4. Оборотень
- Глава 5. Посмотри в мои глаза
- Глава 6. Собиратель
- Глава 7. Бесы
- Глава 8. О вреде чтения газет
- Глава 9. Его величество — жизненный опыт
- Глава 10. Странные люди
- Глава 11. Женщина в белых одеждах
- Глава 12. Вот скоро настанет мой праздник
- Глава 13. Кое-что о ежиках
- Глава 14. Светлячковая поляна
- Глава 15. Маня и немец
- Глава 16. Девочка среди берез
- Глава 17. Я не волшебник…
- Глава 18. Крестный ход в лесу
- Глава 19. Живи, как дождь
- Глава 20. Старый особняк
- Глава 21. Спорят ли о вкусах?
- Глава 22. Зачем тебе это нужно?
- Глава 23. Белый родник
- Глава 24. Еж и заяц
- Глава 25. Домик в сказочном месте
- Глава 26. Кто такие шиши?
- Глава 27. Четыре строчки, оставшиеся от жизни
- Глава 28. Отец Николай
- Глава 29. Старые сказки на новый лад
- Глава 30. Что у нас за душой?
- Глава 31. Русский солдат Григорий Гребенюк
- Глава 32. Журавли
- Глава 33. Ангел в маленьком городе
- Глава 34. Была бы жизнь, а смысл найдется
- Глава 35. Вспоминая Шерлока Холмса
- Глава 36. Земля под ногами
- Глава 37. Вы любите Вознесенского?
- Глава 38. Кто такой котерь?
- Глава 39. Альфа Лебедя
- Глава 40. О пользе чтения детских книг
- Глава 41. Умеют ли прощать женщины?
- Глава 42. У жизни нет черновика
- Глава 43. Что такое любовь?
- Глава 44. Просто Петрович
- Глава 45. Вам пришлось ведь тоже трудно умирать
- Глава 46. Нет земли красивей
- Глава 47. Прощальное дерево
- От автора
Глава 34. Была бы жизнь, а смысл найдется
Сидорин уже видел здание железнодорожного вокзала, когда мелодией из кинофильма «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона» дал о себе знать мобильник.
— Да, я слушаю.
— Ну наконец-то, дозвонилась. Все странствуешь, путник? — это была Галина.
— Привет! Ты представляешь, я нечаянно «убил» свой мобильник и…
— Асик, только обещай, что не будешь волноваться…
— Галя, что-то случилось?
— Вообще-то да, но ты обещай…
На том конце возникла пауза. Сидорин услышал мужской голос: «Что ты резину тянешь?» — это был Вадим.
— Асинкрит, здравствуй! Приезжай как можно скорее.
— Вадим, что случилось?
— Лизу Толстикову арестовали.
— Слушай, вы там белены что ли объелись?
— Если бы. В музее кража. Украли картину Богданова. Говорят, все улики показывают на Алису. Тип один, депутат Исаев объявил крупное вознаграждение тому, кто поможет найти картину, вот милиция и роет вовсю. Алису даже не выпустили под залог, как мы не просили. Объяснили это интересом следствия.
— Картина, следствие, улики… Чушь какая!
— Но это еще не все. Лиза-маленькая в больнице. Ее сначала Рыбкин, директор детского дома, не отдал Толстиковой на выходные, затем забрали какие-то люди, которые объявили девочке, что они готовятся… слово забыл…
— Удочерить?
— Да, удочерить ее, а про вас с Лизой-большой сказали, что вы… вы… отказались. Даже не верится, Асик, что такая сволочь живет на свете.
— Вадим, я не понял, от чего мы с Лизой отказались?
— От нее. И больше видеть не желаете. Теперь все понимаешь?
— Теперь понимаю все. В какой больнице малышка?
— В детской, на Большой Московской. Сегодня к ней заходил. Плоха она очень. На контакт ни с кем не идет. Пожалуйста, приезжай. Вместе что-нибудь придумаем.
Сидорин издал глухой стон:
— По самому больному бьют, гады.
— Ты думаешь — это все не случайно?
— А я уже давно не верю в случайность, Вадим. Все, завтра я у тебя. Ждите.
Первая растерянность исчезла. На смену ей пришла холодная, спокойная злость. Асинкрит посмотрел на часы — время приближалось к полуночи. Вскоре Сидорин стоял в толпе людей — молодых, пожилых и даже совсем юных — обвешенных огромными мягкими игрушками. Это было похоже на фантасмагорию: Асинкрит буквально утонул в плюшевом море. Львы, тигры, медведи, зайцы, обезьяны, крокодилы… Некоторые в человеческий рост. От продавцов Сидорин узнал: поезд на Москву только что ушел, следующий остановится здесь через три часа. Три часа! Нет, он не может ждать, зная, как плохо сейчас его девочкам. И Сидорин решил идти на трассу ловить попутку. При других обстоятельствах он сделал бы элементарные расчеты и понял, что только до трассы по ночному городу идти больше часа и остался на вокзале ждать московского поезда. Но сейчас любое ожидание казалось Сидорину предательством.
Вырвавшись из игрушечного окружения, Асинкрит направился к выходу, с разбега чуть не налетев на худенькую светловолосую девушку лет двадцати двух. Безрукая и безногая, она сидела на деревянном помосте, к которому были прикреплены четыре подшипника. Краем глаза Сидорин заметил кусок картона с надписью, которой теперь никого не проймешь: «Люди добрые! Помогите Христа ради!» Рядом — кургузая кепка, в которой несколько медяков. Асинкрит сумел избежать столкновения и быстро, почти бегом, устремился к двери, думая о своем. И вот когда он уже открыл дверь, чтобы затем раствориться навсегда во мраке холодной осенней ночи, Сидорин почувствовал на своей спине, на затылке чей-то взгляд. Оглянулся. На него смотрела нищенка. Без осуждения, спокойно, но с какой-то печалью в огромных серых глазах. Асинкрит остановился в нерешительности. Ведь наверняка какая-то мафия, деньги у нее все равно отберут или пропьет… Нащупал в кармане мелочь. И пошел назад. «Зачем я это делаю, идиот? Мне же спешить надо». Неужели эта девушка гипнотизер? Нет, она уже смотрит в другую сторону, туда, где стояла женщина с целым пакетом кукол. Куклы были забавные, с волосами всевозможных цветов, от красного до зеленого, а под цвет волос — модные платьица и рюкзачки. Асинкрит подошел к женщине:
— Мне две куклы, пожалуйста.
— Выбирайте!
Сидорин взял две одинаковые — с зелеными волосами. Затем подошел к нищенке. Сначала достал сторублевую купюру и положил в кепку. Девушка ничего не сказала, только поблагодарила — кивком головы. И, Боже мой, сколько в этом кивке было достоинства и благородной сдержанности! Сидорин, сказав чуть слышно: «Ради Христа!», вслед за деньгами протянул девушке одну из кукол. Ее бледное лицо озарила улыбка. В огромных серых глазах он прочитал благодарность.
— Спасибо вам! — Асинкрит скорее догадался по движению губ, чем услышал эти два слова.
Ему захотелось сказать ей что-то доброе, может быть, смешное, но, краснея от невесть откуда появившегося смущения, Сидорин только и смог произнести:
— Держись, родная.
— И вы тоже, держитесь, — вновь еле слышно ответила девушка.
Асинкрит уже не увидел, как женщина, у которой он купил куклы, наклонилась к девушке и бережно прислонила куклу к ее груди:
— Теперь тебе будет веселее…
Асинкрит не мог этого видеть, ибо с криком: «Асинкрит! Не может быть!» к нему на всех порах шел высокий молодой человек в спортивном костюме, поверх которого была накинута кожаная куртка. А еще сразу бросалась в глаза огромная золотая цепь на мускулистой шее.
Вряд ли на вокзале был еще хоть один человек с именем Асинкрит, но Сидорин на всякий случай оглянулся по сторонам.
— Какая встреча! — и вот уже Асинкрит оказался в объятиях незнакомца.
— Мы знакомы? — ошарашено спросил он, тщетно пытаясь освободиться от объятий.
— Шутник! «Мы знакомы»… Я Саня Михайлов, из Красногорска. Вспомнил теперь?
— Извини… извините, нет. Наверное, это было в моей прошлой жизни.
— Это когда мы с тобой были котами? — и вновь смех на весь вокзал.
Но когда Сидорин объяснил Михайлову, что он имеет в виду под словами «прежняя жизнь», тот вмиг посерьезнел.
— Эка тебя брат стукнуло! Ну ничего, все вспомнишь, верно тебе говорю. По глазам твоим вижу, что вспомнишь… А я вот тоже в переделку попал. В Москву с юга на поезде ехал. Как назло, пиво кончилось. Думал, что минут десять здесь простоим, а он, гад, через минуту отсюда слинял, пока я пива в этой гребаной дыре искал.
— Слинял кто? Поезд?
— А кто же? Тормозишь, брат.
— Нет, просто думаю, как мне до Москвы добраться.
— Так и я об этом думаю! И почти удумал: частника нашел, но, чую, ему моя физиономия не нравится.
— В смысле, боится ехать?
— В смысле, очень боится.
— Так что же мы стоим? Поехали!
— Поехали! Только мне надо пива купить. Что ты смеешься?
— Не обращай внимания, это все последствия удара.
Минут через пятнадцать видавшая виды «шестерка» бодро мчалась по московской дороге. Михайлов, по просьбе Асинкрита, рассказывал об обстоятельствах их знакомства.
— День пограничника был. Мы с моим другом договорились у памятника Пушкина встретиться. И очень хорошо встретились. Смотрим, ты сидишь на скамейке и что-то пишешь. Друг мой, Митяй, говорит: смотри, это или писатель, или журналист. А мне журналист позарез как нужен был.
— Зачем?
— Рассказываю. Нет, ты и правда, все забыл? В наших местах село одно есть — Поршино. Стоит на высоком берегу Москвы-реки — красотища, одним словам. Там же на берегу — церковь. Перед ней кладбище, даже два — новое и старое. От старого одни холмики остались. И вот на старом кладбище какие-то черные решили особняк себе строить. С сельсоветом они быстро договорились, с местным батюшкой, судя по всему, тоже.
— Не может быть! — невольно вырвалось у Сидорина.
— Да, ты действительно головой крепко стукнулся, Васильич, — сочувственно произнес Михайлов. — Поршинский батюшка из современных. Они шустрые ребята.
— Но ведь доказательств нет?
— Как это нет? А почему когда приехал бульдозер ровнять землю, и из нее косточки человеческие полезли, из всей деревни только Михал Михалыч прибежал?
— А это кто?
— Михал Михалыч? Майор, в Афгане воевал. Там и контузило. Крепко контузило. Он-то всю кашу и заварил. Прибежал с ружьем, встал перед бульдозером: убью, говорит, гады, если дальше кости моих предков выворачивать будете.
— А они?
— Черные? Милицию вызвали. На какое-то время Михалыч мародеров задержал, но понятно же — эти своего добьются. Тем более, все бумаги у них в порядке. А я в Поршино иной раз к теще наведываюсь. К Михалычу захожу. Вот он мне все и рассказал. Решили мы с ним, что надо куда-то писать. А писари мы с ним еще те, да и куда лучше писать не знаем.
— А тут я у Пушкина…
— Точно. Ты мне понравился тогда: чего, говоришь, зря время тратим, поехали в Поршино. Тебя Михалыч и на кладбище водил, и в храм. Правда, батюшки не было, но тебя тогда одна местная старушонка впечатлила.
— Чем же, интересно?
— Рассказала о чудесах, которые стали происходить в церкви после того случая. Сначала на Крещение, когда из шланга воду в специальный чан наливали, чтобы святить потом, вода пошла кровавая.
— Серьезно?
— Вот те крест, — и Санек перекрестился. — Сколько людей это видело! Все же воду ждали, а она красная. Ее слили, бак промыли, а вода опять такая же. Народ повернулся — и в другой храм пошел. Только ушли люди, вода нормальная потекла. А еще через неделю икона Николая Угодника заплакала.
— Может, замироточила?
— В том-то и дело, что заплакала. Из глаз, будто серебряные, слезинки потекли, и застыли.
— Н-да.
— А статью ты написал.
— Как газета называется, не помнишь?
— У Михалыча вырезка есть. Статью потом наша районка перепечатала. Классно ты написал. Пушкина цитировал, про Михалыча написал, что он сейчас в Поршино за Россию ответчик…
— А что я из Пушкина взял, не помнишь?
— Эх, я на стихи не мастак. Прочитал — забыл… Там про пепелище что-то было, гробы.
— Понятно.
— Вспомнил?
— Увы, только стихи.
И Сидорин продекламировал:
Два чувства равно близки нам,
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу
Любовь к отеческим гробам.
— А мы сейчас только деньги любим, — неожиданно подал голос таксист.
— Друг, как тебя зовут? — спросил Михайлов.
— Степаном.
— Ты, Степа, лучше крепче держись за баранку и смотри вперед, а мнение твое меня сейчас меньше всего интересует.
— Понял.
— Вот и хорошо.
— Не надо ругаться, — примирительно сказал Сидорин, — ты, Александр, лучше еще что-нибудь про меня расскажи.
— В каком смысле?
— Я о себе что-нибудь говорил?
— Понял, дай вспомнить. Говорил, что у какого-то лесника живешь. Ты его все Петровичем называл.
— А где этот лесник живет — не говорил?
— Вроде нет. Хотя… Нет, не помню.
— Значит, Петрович?
— Петрович — это точно. Ты еще фразу сказал, до сих пор ее помню: мол, Петрович научил меня зверей любить, найти бы того, кто научит любить людей.
— Так и сказал?
— Слово в слово.
— Ну и как, нашли такого человека? — спросил Сидорина Степан, не оборачивая головы.
— Слушай, мужик, тебе же сказали: крепче за баранку держись шофер.
— Не кипятись, брат, — мягко остановил Александра Асинкрит. — Вопрос вполне законный, да и кто знает, может человеку поговорить необходимо: нормальные люди спать должны, а он нас в Москву везет.
— Деньги любит, вот потому и везет, — буркнул Михайлов.
— Эх, сказал бы я тебе, — таксист впервые повернул голову и бросил на сидоринского спутника красноречивый взгляд, — много ты о моей жизни знаешь.
— А я тебе не мать Тереза, мне плакаться не надо, — не сдавался Михайлов. — Самому есть что рассказать.
— Молодые люди, предлагаю пообщаться на нейтральные темы, — прекратил перепалку Асинкрит. — Начинай, брат, — и он посмотрел на Александра.
— Я? — удивился тот. — Моя главная тема — на вокзал раньше поезда попасть.
— Представляешь, и мне надо… очень-очень рано. И не в Москву, а еще дальше.
— Куда, если не секрет? — поинтересовался таксист.
— В Т., где я имею счастье в данный момент жить… Ладно, тогда еще одно предложение. Одна моя знакомая девочка в такие моменты, когда душа не на месте, а моя точно сейчас не здесь, предлагает в города играть. Степан, начинай.
— Желание клиента закон. Житомир.
— Почему Житомир, Степан? — спросил его Сидорин.
— А я родом оттуда.
— Теперь понимаю, чем ты мне не глянулся, — сверкнул глазами Михайлов. — Западенция. Бендера.
— Сам ты Бендера! — не на шутку обиделся таксист. — Какая западенция — мои все из-под Малина, это всего километров восемьдесят от Киева.
— А у вас сейчас, что Киев, что западенция — все одно и то же.
— Слушайте, петухи, вы мне надоели. Твоя очередь, Александр.
— Только из уважения к тебе, Васильич. На какую букву надо?
— На «р».
— А на «р» есть города?
Таксист хмыкнул.
— Прошу без комментариев! «Р», «р»… О, вспомнил, Ржев!
— Есть ассоциации? — спросил Сидорин.
— Что есть?
— Ну, вспомнил ты его почему?
— Там у меня столько друзей! Кстати, во Ржеве все друг с другом спорят: нужно ли немцам, в смысле фашистам, на кладбище памятники воздвигать, или нет.
— Мне кажется, нужно. Их же насильно к нам погнали. В армию забрили — и погнали. Кто же их спрашивал? Пусть хоть похоронят по-человечески, — произнес таксист.
— Резон есть, — подумав, ответил Михайлов. — А ты как думаешь, Васильич?
Сидорин сам предложил «пообщаться», однако сейчас понял, что думает только о своих Лизах. Но и попутчиков обижать не хотелось. И вот здесь, в ночном такси, он впервые прибегнул к приему, которым позже станет пользоваться очень часто. Пришли на выручку стихи — не зря же Асинкрит так их любил. Они позволили Сидорину все объяснить, в сущности, ничего не объясняя и не тратя лишних слов.
— Я против.
И неожиданно для своих спутников, стал читать стихи:
Повесил фонарь немец в полночь,
Бомбил нас и станцию Колочь.
Огнем полыхала теплушка,
В ней хлеба осталась краюшка.
Грожу кулаком прямо в небо
За ломоть сожженного хлеба,
За трупы в снегу под откосом.
Я плачу… И сопли из носа.
И мать тоя, сгорбясь, устало
Идет мне навстречу по шпалам…
Потухни, фонарь, ради Бога,
Скорей над железной дорогой.
— Да, не все так просто, — после долгого молчания произнес Михайлов. — Скажи, Васильич, стихи сам написал?
— Нет, конечно. Есть такой городок на Смоленщине — Рудня, там этот автор живет — Виктор Куневич.
— Не слыхал такого.
— Да и я, признаться, не слыхал. Сейчас такое время — не до поэзии. Степан правильно сказал: люди деньги зарабатывают… Кто-то из друзей мне подарил книгу стихов Куневича. Вот и все.
— Слушай, ну и память должно быть у тебя!
— Это точно, — горько рассмеялся Сидорин, — все что в книгах прочитал — помню, а что было со мной когда-то в жизни — забыл… Но все равно, привет Михалычу передавай.
— Не сомневайся, Васильич. Да я думаю, ты к нам еще приедешь.
— Обязательно! Вот только с делами управлюсь — и приеду.
Они надолго замолчали. Первым тишину нарушил Степан.
— А у меня по литературе всегда тройки были. Да и те — с минусом. Физику любил, химию. А когда пятый десяток разменял, на книги запал, представляете? Из-за чтения даже монархистом заделался. И это еще что, я с женщиной одной работал в таксомоторном парке. Анной Петровной Нелюбовой зовут, не слыхали?
— Кажется, нет, — ответил Сидорин.
— Поинтересуйтесь. Она в Переславль-Залесский из Москвы переехала, на пенсию вышла и вдруг — стихи начала писать. Ни с того ни с сего — в пятьдесят восемь лет.
— Ни с того ни с сего не напишешь, — глубокомысленно изрек Санек.
— Тоже верно. Но я, когда с ней работал, представить себе не мог, что она поэтессой заделается.
— А может — баловство все это? — вновь подал голос Михайлов.
— Ты что? Уже две книги выпустила. Мне одну подарила. С дарственной надписью.
— Степан, — спросил таксиста Асинкрит, — вам ее стихи нравятся, или все дело в том, что вы с ней вместе раньше работали?
— И то, и другое, — честно признался тот.
— Наизусть что-нибудь помните? Чтобы представление составить.
— Помню. Книжка тонкая — всю за год наизусть выучил. Но вот вслух читать…
— А ты братан не ломайся, как тульский пряник. Сам сказал, желание клиента — закон, — поддержал Сидорина Александр.
— Ну, хорошо.
И, откашлявшись, таксист стал читать:
Я в России не гостья,
Не чужая родня,
На российском погосте
Похоронят меня.
Под отеческим небом,
У свечного огня
Русской водкой и хлебом
Помяните меня!
У Нелюбовой Анны
Громких титулов нет,
Напишите на камне:
«Переславский поэт».
— Про водку и хлеб — хорошо, — одобрил Санек. — Ладно, ребята, давай дальше в города играть. Васильич, твоя очередь.
— Подожди, брат. Вы хорошо читаете, Степан, — Сидорин не лукавил. — Что-нибудь еще вспомните, пожалуйста.
Попросил, а сам загадал: если новое стихотворение будет светлым — то все закончится хорошо, если же…
— Что бы еще прочитать? Пожалуй, вот это:
Трава живет и нет ей дела,
Зачем она на свете белом,
И рвут ее, и мнут, и косят,
Все терпеливо переносит,
Пригреет солнце, дождик брызнет, —
Растет и радуется жизни!
Живу по принципу травы
И не ломаю головы
В чем жизни смысл, живу и ладно!
Пишу стихи довольно складно,
Кормлю собак бродячих, кошек,
Шью платье синее в горошек,
Гляжу на мир глазами внука:
Жизнь — замечательная штука!
Так и живу, пока живется,
Была бы жизнь, а смысл найдется!
— Спасибо, — странно, но Сидорин теперь совершенно искренне верил, что все будет хорошо.
А Степан не только хорошо читал стихи, но и быстро вел машину, успев, во-первых, приехать в Москву раньше поезда, от которого отстал Александр, а во-вторых, рассказать любопытному Михайлову, почему книги сделали его монархистом.
— Точнее, одна книга. «Мать» Горького.
— «Мать»? — удивлению пассажиров не было предела.
— Горького с пьедестала снимают. Идиоты! Это же — великий писатель. Читайте Горького — и вы не пожалеете об этом.
— Считай, что убедил. Рассказывай дальше, полиглот.
— Полиглот — это из другой оперы, Александр, — поправил друга Сидорин. — Степан у нас библиофил.
— Понятно. Продолжай библиофил.
— Да, собственно, и продолжать нечего. Хорошая книга заставляет человека думать. А очень хорошая может всего его перевернуть наизнанку. Вот так и у меня с Горьким получилось. В школе проходил, что «Мать» — первый пролетарский роман, очень своевременная книга, как сказал Ильич.
— Какой Ильич? — переспросил Михайлов.
— Ленин, разумеется. И тут читаю о том, как Павел Власов, в сущности, пацан, жизнь свою рабочую начинал. Наверняка, подмастерьем. И понимаю, что настоящий писатель лгать не будет. Так вот, прочитал я, как Павел на свои первые зарплаты и гармонь купил, и рубаху модную, и галстук, и галоши, и трость, а еще вначале пить умудрялся, да еще мать неработающую содержал, — и подумал, что мне сейчас, в мои-то не юношеские годы, такое не под силу будет. Ружье Павел, если помните, думал купить — денег хватало, просто охотой не увлекся. Постоянно в театры ходил. Выходит, можно было нормально жить при батюшке-царе? А потом я еще кое-какие книги прочитал — и понял, что хотел бы жить в то время. Но, увы, ребятки — времена не выбирают…
— Это точно, — думая о своем, меланхолично ответил Асинкрит.
…Когда Александр исчез в чреве Курского вокзала, Степан неожиданно предложил Сидорину:
— Ну что, поехали в ваш город?
— Боюсь, мой друг, у меня денег не хватит. Буду добираться электричками. Спасибо за то, что помогли.
— Хватит денег, вот увидите. А спасибо еще успеете сказать.
Комментировать