Единственный крест - Глава 43. Что такое любовь?

• Часть первая
• Глава 1. Двое вышли из леса
• Глава 2. Асинкрит и другие
• Глава 3. Последний рейс
• Часть вторая
• Глава 4. Оборотень
• Глава 5. Посмотри в мои глаза
• Глава 6. Собиратель
• Глава 7. Бесы
• Глава 8. О вреде чтения газет
• Глава 9. Его величество — жизненный опыт
• Глава 10. Странные люди
• Глава 11. Женщина в белых одеждах
• Глава 12. Вот скоро настанет мой праздник
• Глава 13. Кое-что о ежиках
• Глава 14. Светлячковая поляна
• Глава 15. Маня и немец
• Глава 16. Девочка среди берез
• Глава 17. Я не волшебник…
• Глава 18. Крестный ход в лесу
• Глава 19. Живи, как дождь
• Глава 20. Старый особняк
• Глава 21. Спорят ли о вкусах?
• Глава 22. Зачем тебе это нужно?
• Глава 23. Белый родник
• Глава 24. Еж и заяц
• Глава 25. Домик в сказочном месте
• Глава 26. Кто такие шиши?
• Глава 27. Четыре строчки, оставшиеся от жизни
• Глава 28. Отец Николай
• Глава 29. Старые сказки на новый лад
• Глава 30. Что у нас за душой?
• Глава 31. Русский солдат Григорий Гребенюк
• Глава 32. Журавли
• Глава 33. Ангел в маленьком городе
• Глава 34. Была бы жизнь, а смысл найдется
• Глава 35. Вспоминая Шерлока Холмса
• Глава 36. Земля под ногами
• Глава 37. Вы любите Вознесенского?
• Глава 38. Кто такой котерь?
• Глава 39. Альфа Лебедя
• Глава 40. О пользе чтения детских книг
• Глава 41. Умеют ли прощать женщины?
• Глава 42. У жизни нет черновика
• Глава 43. Что такое любовь?
• Глава 44. Просто Петрович
• Глава 45. Вам пришлось ведь тоже трудно умирать
• Глава 46. Нет земли красивей
• Глава 47. Прощальное дерево
• От автора

Глава 43. Что такое любовь?

От отца Николая Сидорин пришел задумчивый и даже мрачный. Как ни пытала его Лиза, он упорно отказывался передать свой разговор со старцем.

— А я тебе все рассказала, — делала она очередную попытку, — а ты…

— Прости, душа моя, но мне велено молчать, аки рыбе.

— Но ко мне ведь это не относится?

— Относится в первую очередь. Придет время…

— И что?

— И ты все узнаешь.

Зато в качестве возмещения «морального ущерба», Асинкрит подробнейшим образом рассказал Лизе о своих планах. О том, что выбор его новой «штаб-квартиры» от него не зависит. Завтра-послезавтра он узнает будет ли это Смоленск, Брянск или Калуга. Рассказал о предстоящей через неделю показательной охоте на волков, где он должен быть обязательно.

— И ты не можешь отказаться? — спросила Лиза, зная нелюбовь Сидорина к подобным мероприятиям.

— Меня не поймут, душа моя. Охота будет проходить где-то на рубеже моей прежней территории…

— Хочешь сказать — нынешней?

— Ну да, и той, что скоро станет моим новым рабочим местом. С кем-то попрощаюсь, с кем-то познакомлюсь. Говорят, ожидается приезд всяческих знаменитостей, вроде политиков и артистов, но это можно пережить.

Лиза вздохнула и, пытаясь придать своему взгляду строгость, посмотрела на Сидорина:

— Только обещай мне на охоте не пить…

— Сколько раз я тебе говорил, что на охоте не пьют?

— А что же столько мужиков, собравшихся в одном месте, делают?

— Охотятся. Пьют после охоты. Но я постараюсь оттуда побыстрее смотаться. И вообще, мы сейчас с тобой не о том говорим.

— Да? А мне кажется, ты со мной вообще разговаривать не хочешь. Вхожу в привычку?

— Конечно же, нет, но если мне было сказано…

— Я все поняла, Сидорин, — перебила Асинкрита Лиза, — старец запретил тебе говорить. Но просто о батюшке ты мне можешь что-то сказать?

— Ты же недавно видела его?

Лиза встала.

— Все, я пошла. Посуду вымоешь сам, конспиратор.

Сидорин взял ее за руку.

— Прости. Сядь. Ты права. Просто старец очень…

— Огорчил тебя? — подсказала Толстикова.

— Точнее будет сказать — опечалил. Так опечалил, что о каких-то деталях вспомнить трудно. Но все-таки можно. Прихожу, а он читает. Знаешь, что?

— Судя по твоему загадочному виду, явно не жития святых.

— Точно. «Два капитана» Каверина.

— А может, он смотрел картинки?

— Нет, читал. Сказал мне, что хорошая книга — любви в ней много. Как же, отвечаю, помню. «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

Старец, заметил мою улыбку, говорит: «Между прочим, очень мудрая мысль. Люди, действительно борются только тогда, когда что-то ищут, а находят — и сдаются». Как это сдаются, спрашиваю. Он отвечает: «Возьмем, к примеру, тебя. Когда искал любви Лизы, ведь боролся же? А теперь сдался». Кому, интересно, я сдался?

— Спрашиваешь ты, — было видно, что, слушая эти слова, Лиза торжествовала.

— Спрашиваю я, а кто же еще? И как он мне здорово ответил: «Сдался своей собственной победе». Вот так-то. Неужели это правда?

— Не знаю, старцу виднее, — Лиза была сама скромность.

— А потом я спрашиваю, а как, мол, сама Елизавета Михайловна?

— А он что?

— Давно, говорит, капитулировала, полностью и окончательно…

— Врешь!

— …позорно бежав с поля боя!

— Мерзкий ты тип, волчок!

— А мы, серые, все такие.

— Он же другое сказал…

— Другое, — вновь посерьезнел Сидорин. — «Такие, как она, не сдаются», сказал. И добавил: «Кто много терял, тот ценит даже малое». Чувствую, что старец на философский лад настроен, набираюсь наглости и задаю глупейший вопрос.

— Ты спросил, что такое любовь?

Сидорин с удивлением посмотрел на подругу.

— Да. А как ты догадалась?

Лиза улыбнулась:

— Мы с тобой две половинки одного целого… Так что же ответил батюшка?

— А я то думал, что только мне дано удивлять других… Урок мне.

— Сколько у тебя их еще будет, зубастый.

— Вот и с эпитетами у тебя все нормально.

— А то! Но ты мне зубы не заговаривай, что же сказал старец в ответ на твой вопрос?

— Сказал, чтобы я не умничал: «Не определений взыскуй, а любви. Не голову грузи, а сердце». И только посоветовал перечитать тринадцатую главу из первого послания апостола коринфянам.

— Тринадцатую? — с этими словами Лиза встала и подошла к книжной полке. Через минуту она вернулась на кухню с книгой. Нашла нужную страницу и стала читать вслух: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,

Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

Не радуется неправде, а сорадуется истине;

Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не пересыхает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»…

Она умолкла, молчал и Асинкрит.

— О чем ты думаешь? — наконец, после долгого молчания, спросила Лиза.

— О Любови.

— О любви?

— О Любе Братищевой.

— Ты знаешь, я о ней очень часто думаю.

— Как она?

— Плохо. Если ты не видел ее неделю…

— Я не видел больше.

— …ты вряд ли узнаешь Любашу.

— О, Господи! А что говорят врачи?

— Обычные в таких случаях слова: делаем все возможное, но… И разводят руками. Метастазы у нее в позвоночнике. Боли нестерпимые.

— Наркотики колют?

— Колют, и про хоспис говорят. Он в нашем городе маленький. Вадим уже ищет место… Страшно ей, особенно ночи Любочке тяжело даются. За Олю очень переживает, плачет.

— Она знает, что…

— Знает, — сразу поняла Сидорина Лиза, — хотя ей про остеохондроз говорят. Впрочем, одна хорошая новость все-таки есть. Мы с Галиной разыскали непутевого отца Олечки.

— И что, не совсем безнадежен?

— Мне показалось, что совсем. Но у типа этого есть сестра, очень порядочная женщина. Одинокая. Сейчас она здесь, откуда-то из-за Урала приехала. Представляешь? Говорит, чтобы мы за Олю не переживали… О чем ты молчишь?

— Я вспоминаю, есть ли у тебя гитара.

— Есть. Миша не играл, но всю жизнь мечтал выучиться. А при чем здесь гитара?

— А при том, что сегодня воскресенье, в больнице вот-вот тихий час кончится, к больным придут родные и друзья…

— Ты хочешь…

— А какие люба песни любит? — похоже Сидорин не слышал Лизу.

— Традиционно — Окуджава и все песни, что мы в юности в походах у костра пели. Да, Визбора очень любит, Клячкина, Егорова.

— Отлично. Собирайся, душа моя, поехали.

— Ты уверен? Нас могут не пустить.

— Пусть только попробуют.

— Нельзя, — поняла все Лиза, — нам нельзя сдаваться.

— И мы поборемся с ней за Любу. Так легко мы друзей не отдаем.

— С ней? — удивилась Толстикова. — Ты о ком говоришь?

— О черной попутчице в белых одеждах.

* * *

Но их действительно не пустили, вернее, не пустили Сидорина с гитарой. Он категорически не пожелал оставить инструмент в приемном покое. Лиза прошла к Братищевой в палату и укутала подругу заранее приготовленным пуховым платком. В этот вечер Асинкрит пел только по заявкам Любы, которая впервые за много месяцев была искренне счастлива. В палате кроме нее были Лиза, дочь Оля и Нина — та женщина, что приехала из-за Урала. Олечка или Толстикова поочереди высовывались в форточку, и называли ту или иную песни, а Сидорин пел — без перерыва. Лиза видела, что поначалу Асинкрит волновался, но с каждым новым аккордом голос его звучал все увереннее. А голос был совсем не плох, но самое главное — и это почувствовали все — Сидорин поймал кураж. Уже после первой песни раздались аплодисменты: Лиза и Люба не могли видеть, что все окна пятиэтажного здания больницы облеплены больными. Асинкрит поначалу прижал палец к губам, тем самым попросив не хлопать ему, но потом решил, что это было бы неправильно: если уж концерт — так концерт. Пусть люди чувствуют себя зрителями.

А когда он запел самую «затертую» песню Визбора — «Милая, моя, солнышко лесное», то вдруг почувствовал, что ему вторит большой «хор». Пели люди в больничных пижамах, пели молоденькие сестрички и пожилой врач, пела Люба. Пела и плакала, по-детски размазывая слезы по щекам. На какое-то мгновение комок подкатился у Асинкрита к горлу, и только усилием воли Сидорин заставил себя улыбнуться и петь, как ни в чем не бывало:

Не утешайте меня, мне слова не нужны

Мне б отыскать тот ручей у янтарной сосны…

Но закончил он свой импровизированный концерт другой песней. Своей любимой. Пел ее Сидорин в такой тишине, что когда в конце концов умолкли усталые струны, и слушатели будто впали в оцепенение, из которого их вывели только крики, раздавшиеся одновременно на нескольких этажах: «Больные, на ужин». Асинкрит положил гитару на землю и подошел вплотную к окну Любиной палаты. Нарисовал на стекле сердечко и прокричал:

— Сестренка, готовься к путешествию!

Лиза и Люба переглянулись.

— Мы не поняли, акын, — так, разумеется, назвать Сидорина могла только Лиза, но глаза у нее тоже были заплаканы.

— Придет время, поймете.

— Когда придет, Асик? — тихо спросила Люба, но Сидорин услышал ее.

— Очень скоро, очень…

А вот та песня, которой он закончил свой концерт под окнами больничного корпуса:

Я бы новую жизнь своровал бы, как вор,

Я бы летчиком стал, это знаю я точно,

И команду такую: «Винты на упор!»

Отдавал бы, как Бог, домодедовской ночью.

Под моею рукой чей-то город лежит,

И крепчает мороз, и долдонят капели,

И постели-метели, и звезд миражи

Освещали б мой путь в синеглазом апреле.

Ну, а будь у меня двадцать жизней подряд,

Я бы стал бы врачом районной больницы.

И не ждал ничего, и лечил бы ребят,

И крестьян бы учил, как им не простудиться.

Под моею рукой чьи-то жизни лежат,

Я им новая мать, я их снова рожаю,

И в затылок мне дышит старик Гиппократ,

И меня в отпуска все село провожает.

Ну, а будь у меня сто веков впереди,

Я бы песню забыл, я бы стал астрономом,

И прогнал бы друзей, просыпался один,

Навсегда отрешась от успеха земного.

Под моею рукой чьи-то звезды лежат,

Я спускаюсь в кафе, словно всплывшая лодка,

Здесь по-прежнему жизнь, тороплюсь я назад

И по небу иду капитанской походкой.

Но ведь я пошутил, я спускаюсь с небес,

Перед утром курю, как солдат перед боем.

Свой единственный век отдаю я тебе:

Все, что будет со мной, это будет с тобою.

Под моею рукой твои плечи лежат,

И проходит сквозь нас дня и ночи граница,

И у сына в руке старый мишка зажат,

Как усталый король, обнимающий принца.

* * *

А через полчаса Сидорин, не объяснив ничего, исчез из города. Он только поцеловал на прощание Лизу и попросил ее:

— Очень тебя прошу, не спрашивай ни о чем. Когда я вернусь — все объясню.

— А когда ты вернешься? — неожиданно робко спросила Толстикова. Она уже поняла, что с этим человеком спорить бесполезно.

Появился Асинкрит через четыре дня, как раз накануне своего отъезда. Вернулся сияющий. И вновь умудрился удивить Лизу. Да что Лизу! В больнице, куда он направился первым делом, главный врач долго пытался образумить Сидорина. Рядом сидел Глазунов и молча смотрел в пол.

— Вы с ума сошли, молодой человек. Ей уход нужен, понимаете?

— Уход будет. Обещаю.

— Я имею в виду квалифицированный уход.

— Я тоже.

— Там в монастыре будет сиделка? Медсестра?

— И сиделка, и медсестра в одном флаконе, простите, в одном лице.

Впервые за все время разговора Глазунов улыбнулся и оторвал глаза от пола.

— Игорь Иванович, а может действительно, стоит попробовать? Вера, она же чудеса творит.

— Вадим Петрович, дорогой мой, о чем вы говорите? Вы, человек науки! Вам известно, в какой Тмутаракани находится этот Баклуковский монастырь?

— Нет.

— Вот видите!

— Не такая уж Тмутаракань, — прервал их диалог Сидорин, — город К., отсюда ровно сто сорок километров.

— Вы же сами сказали, в монастыре одна настоятельница и три послушницы.

— Две послушницы. Третья — просто пришла и живет, но вы не переживайте: повторяю, Люба Братищева ни в чем нуждаться не будет.

— Нет, если вы берете на себя такую ответственность…

— Беру, — негромко, но очень твердо сказал Асинкрит.

— Но почему?! — Игорь Иванович даже снял очки. — Вы хоть понимаете, что рискуете жизнью человека?

— Если вы сейчас мне скажете, что у Братищевой есть хоть один шанс из ста, я извинюсь, и уйду отсюда. Один.

— Но я же не Господь Бог…

— Игорь Иванович, — подал голос Глазунов, — вы же мне сами говорили, что нет шансов.

— А в монастыре им откуда взяться? Но в нашей больнице или в хосписе она хоть уйдет по-человечески, а что там?

— Там матушка Анна — практически в одиночку обитель восстанавливает.

— Такая волевая? — спросил главный врач.

— Такая молитвенница. А еще там святой источник есть, который некогда одна старица выкопала.

— Что еще там есть?

— Там есть шанс.

— Один из ста? Вы уверены?

— Богу возможно все.

— Чувствую, мы говорим с вами на разных языках, Асинкрит Васильевич. Что ж, я умываю руки, но в конце нашей беседы все-таки еще раз прошу ответить на мой вопрос: почему? Почему вы берете на себя такую ответственность?

— А зачем вам это, Игорь Иванович? Вы же повторили слова Понтия Пилата. Мойте руки, а мы с Любой будем собираться. Вадим, поможешь оформить бумаги?