Единственный крест - Глава 33. Ангел в маленьком городе

• Часть первая
• Глава 1. Двое вышли из леса
• Глава 2. Асинкрит и другие
• Глава 3. Последний рейс
• Часть вторая
• Глава 4. Оборотень
• Глава 5. Посмотри в мои глаза
• Глава 6. Собиратель
• Глава 7. Бесы
• Глава 8. О вреде чтения газет
• Глава 9. Его величество — жизненный опыт
• Глава 10. Странные люди
• Глава 11. Женщина в белых одеждах
• Глава 12. Вот скоро настанет мой праздник
• Глава 13. Кое-что о ежиках
• Глава 14. Светлячковая поляна
• Глава 15. Маня и немец
• Глава 16. Девочка среди берез
• Глава 17. Я не волшебник…
• Глава 18. Крестный ход в лесу
• Глава 19. Живи, как дождь
• Глава 20. Старый особняк
• Глава 21. Спорят ли о вкусах?
• Глава 22. Зачем тебе это нужно?
• Глава 23. Белый родник
• Глава 24. Еж и заяц
• Глава 25. Домик в сказочном месте
• Глава 26. Кто такие шиши?
• Глава 27. Четыре строчки, оставшиеся от жизни
• Глава 28. Отец Николай
• Глава 29. Старые сказки на новый лад
• Глава 30. Что у нас за душой?
• Глава 31. Русский солдат Григорий Гребенюк
• Глава 32. Журавли
• Глава 33. Ангел в маленьком городе
• Глава 34. Была бы жизнь, а смысл найдется
• Глава 35. Вспоминая Шерлока Холмса
• Глава 36. Земля под ногами
• Глава 37. Вы любите Вознесенского?
• Глава 38. Кто такой котерь?
• Глава 39. Альфа Лебедя
• Глава 40. О пользе чтения детских книг
• Глава 41. Умеют ли прощать женщины?
• Глава 42. У жизни нет черновика
• Глава 43. Что такое любовь?
• Глава 44. Просто Петрович
• Глава 45. Вам пришлось ведь тоже трудно умирать
• Глава 46. Нет земли красивей
• Глава 47. Прощальное дерево
• От автора

Глава 33. Ангел в маленьком городе

Асинкрит уже подошел к гаражам, не сомневаясь, что больше никогда не увидит ни дом-саркофаг, ни собирателя бутылок, как вдруг Константин издал восторженный вопль:

— Друг! Друг! Это она! Она!

Сидорин оглянулся. Подпрыгивающий, как орангутанг Корин показывал рукой на угол дома. Оттуда шла невысокая женщина. Забавно, но она была одета в такую же куртку, как и та девочка, у которой он спросил про время. И вышла из-за того же угла унылого дома.

И снова безжалостное неумолимое время дохнуло на Сидорина, и вновь ощутил он холод одиночества, мрак пустоты — и тоску. Глухую, как этот вымирающий городок. Как те дубовые леса, которые семьсот лет назад стояли на его месте. Всего семьсот лет — миг для вечности и кому теперь есть дело до вятичей, добывавших себе и своим семьям пропитание в тех дубравах? На месте лесов теперь высятся терриконы шахт, которые новая власть поспешила закрыть. Только местный дурачок вспомнил о стоявшем здесь бараке, в котором жил дядя Леша. А ведь прошло всего двадцать с небольшим лет…

Нет, не то, опять не то — думалось Сидорину. Цифры, цифры: семьсот, двадцать, меньше, больше, разве в них суть? Пройдет семьсот лет — наступит забвение, пройдет двадцать — и вновь то же самое. Главное заключалось в том, что совсем скоро, а по меркам времени вообще через мгновение очаровательная девочка-подросток превратится в пожилую, согбенную от работ и печалей женщину. А потом еще немного, еще один миг — и как не будет этой пятиэтажки, так не станет девочки-женщины, как раньше не стало барака и дяди Леши…

А может, девочка уже состарилась? Асинкрит тряхнул головой, как лошадь, отбивающаяся от надоедливого слепня. И впрямь — с кем поведешься. Так недолго и поедет «крыша». Только тут до Сидорина дошло, что женщина и Корин стоят рядом и смотрят на него.

— Вам плохо? — спросила Любовь Евгеньевна.

— Очень, — честно признался Асинкрит. — Но не беспокойтесь, пожалуйста: сейчас все пройдет. Кстати, подскажите, как пройти в гостиницу?

— У нас нет гостиницы.

— Вообще?

— При химзаводе есть, но туда трудно попасть, если вы не по химической части.

— Я не по химической, но… прорвусь.

— А стоит ли? У меня заночуете — места хватит.

Сидорин недоверчиво посмотрел на женщину.

— Неужели вот так возьмете — и пустите к себе незнакомого человека?

— Вот так возьму — и пущу. Мы с Костиком свободные люди и ничего и никого не боимся. — И Любовь Евгеньевна рассмеялась:

— Не бойтесь, я не собираю бутылки.

— Вообще-то я тоже совершенно свободен. До понедельника. Только…

Видения исчезли, но на их место пришло глухое беспокойство. Вроде бы надо радоваться: удачно приехал, все узнал, теперь вот берут на ночлег, и кто берет? Хорошая знакомая шахтера-поэта. Асинкрит, глядя ей в глаза, не сомневался: ей есть, что рассказать о Старосельском. Но именно сейчас захотел наш разгадыватель снов совсем другого: бросить все и умчатся туда, где ждут его — он свято верил в это — две его Лизы. В этом городке Асинкрит понял, как они нужны ему. И почему несколько дней молчит мобильник — непонятно.

Пауза затягивалась.

— Извините меня, пожалуйста, — улыбнулся женщине Сидорин, — я, наверное, действительно странный человек. Вчера готов был на все, чтобы побывать здесь, а сегодня что-то гонит меня назад.

— Что-то или кто-то?

— Один Господь это знает, Любовь Евгеньевна. Даю вам слово, мы обязательно посидим с вами и поговорим. Вы мне расскажете про Алексея, почитаете его стихи…

Неожиданно женщина нахмурилась.

— Леша никогда не публиковал своих стихов. Откуда вы про них знаете? Кстати, я так и не спросила, что привело вас сюда?

— Эх, Любовь Евгеньевна, боюсь, если я расскажу вам, откуда мне известно, что ваш друг писал стихи, вы просто мне не поверите. Кстати, а почему Старосельский не публиковал своих стихов? Вроде бы в то время поэтов из рабочих привечали?

— Почему я должна отвечать, если вы не ответили на мой вопрос?

Сидорин пожал плечами:

— Зря обижаетесь. Просто есть вопросы, на которые нельзя ответить. Ладно, пойду я.

— На здоровье. А ты Костя, — обратилась женщина к Корину, — все-таки в следующий раз будь поосторожней. Люди ведь разные бывают.

Сидорин не обиделся. Так, легкая досада вспыхнула в сердце: ниточка доверия, которая легко возникла при знакомстве с Костей, вдруг оборвалась. Кого винить, себя или эту женщину?

Двое новых его знакомых, не попрощавшись, пошли своей дорогой. С грустью глядя им в спины, Сидорин, скорее для себя, чем для них, произнес негромко:

Донниковое поле, донниковая грусть…

Женщина резко остановилась, как от удара. Даже в наступивших сумерках, Асинкрит увидел, как побледнело ее лицо.

— Вы… что-то сказали… сейчас?

Сидорин так же негромко закончил фразу:

Донниковое море, донниковая Русь.

Потом они сидели в маленькой квартирке Любови Евгеньевны, и пожилая женщина, волнуясь и сбиваясь, словно боясь не успеть досказать что-то очень важное, говорила, говорила, говорила. О необыкновенном человеке Алексее, однажды решившем, что с помощью слова он может изменить окружающий мир, о своих чувствах к нему, о его одиночестве среди людей…

— Вы представляете… нет, вы не можете себе представить… Вокруг матерщина, пьянки, жена, которая… которая не понимает тебя и считает бездельником. А он прочитал однажды: «Вначале было Слово» — и поверил в это. И решил: раз Слово было вначале, то оно всевластно, оно в силах изменить нашу жизнь к лучшему, очистив ее от грязи, скверноты, животности… А все решили, что он после смерти сына свихнулся. Но он был самым нормальным из всех, кого я знала. Про то, что Леша пишет стихи, я узнала почти случайно. Я у них в классе, в вечерней школе как-то раз подменяла заболевшую учительницу литературы. Грамотности Леше, конечно же, не доставало, но поверьте, там совсем не было про любовь и морковь. Он… он… вы не будете смеяться?

— Нет.

— Алексей искал те строки, которые… Господи, как трудно просто сказать о главном! Вы, наверное, про мантру у индусов слышали? Вот и Старосельский искал… нет, не мантру, а те слова, которые, если их постоянно произносить, сделают мир другим. И, в конце концов, нашел. По крайней мере, он так считал.

Женщина замолчала и пристально посмотрела в лицо своему гостю. Вот уже час она говорила ему о том, что верно хранила в своем сердце, словно великую тайну. Леша любил говорить, что люди так затаскали слова, что правдивыми остались только глаза, а не уста. Любовь Евгеньевна смотрела в голубые глаза незнакомца, даже имен которого она не знала. На кухне сидел и что-то бормотал, играя с котом, Костя, за окном загорелся единственный фонарь на их маленькой улочке. Если в этих глазах будет… нет… она тогда не переживет своего предательства по отношению к Лешеньке. Но, кажется, ни насмешки, ни скуки в этих глазах не видно. Только какая-то нездешняя печаль. Так бывает, когда твое сердце находится где-то далеко-далеко от тебя…

Похоже, незнакомец догадался о буре, бушевавшей в сердце своей женщины и решил помочь ей, спросив:

— А что в них особенного, Любовь Евгеньевна? Читать их, между прочим непросто: первый слог требует усилия.

— Правильно! Вы видели, как бьют в очень большие колокола? Сначала — тишина, безмолвие, хотя мы знаем, что било пришло в движение и вот-вот оно встретится с колоколом. И вот — встреча. И мы слышим — «дон», «дон».

— «Дон» — это звон колокола.

— Не только. Разве все вокруг нас можно объяснить? Кстати, самая русская из всех рек тоже так называется — Дон.

— А Волга?

— Нет, Дон, — упрямо повторила Любовь Евгеньевна. — Но я продолжу. Читаем дальше: дон-ник-ово-е, — нараспев произнесла она. — Ник… ника. Победа по-гречески. А мы от греков веру приняли.

— Победа?

— Да. Это только кажется, что всегда побеждает смерть. Побеждает жизнь.

— «Смерть, где твое жало?» — задумчиво произнес Асинкрит.

— Вот, — обрадовалась Любовь Евгеньевна, — Лешенька мне тоже эти слова говорил.

— Хорошо, допустим, так оно и есть: в начале мы имеем нечто необъяснимое. Начало, которое воспроизводится нами скорее интуитивно, бессознательно. Затем — победа, а что дальше?

— Ово. Яйцо по латыни. Разве яйцо не символ жизни?

Сидорин даже хлопнул ладонью по столу.

— Верно! Я все понял, Любовь Евгеньевна. Ах, какой же он молодец!

— Правда? Я ведь, если честно, не каждое слово могу объяснить. Что-то забылось, что-то я и тогда не понимала… Но точно знаю, здесь нет ни одного лишнего или случайного слова.

— И все имеет отношение к России…

— Самое прямое.

— А в результате… нет, как же здорово! И в итоге — образ. Любовь Евгеньевна, вы когда-нибудь видели море донника в русском поле?

Женщина вдруг устало и счастливо улыбнулась:

— Конечно, видела… Простите, а как вас зовут?

— Асинкритом зовут.

— Конечно видела, Асинкрит. И Леша видел. Теперь вот и вы увидели…

— Теперь? Но я же… А впрочем, вы совершенно правы. Знаете, я много хожу пешком по России. Иной раз поднимешься на гору или холм какой-нибудь, посмотришь с него вокруг — и захолонет сердце от восторга и радости. И хочется все это — травы, тропинки, рощи, ветерок, который колышет желто-белое море донника — поместить сюда, — и Сидорин показал себе на грудь. — А потом зарядит дождь, пойдет снег, и ты спешишь под кров, забывая за разговорами и делами, чаще всего пустыми, о том, что у тебя здесь, — и он вновь показал на свое сердце, — хранится.

— А Леша об этом никогда не забывал.

— Поэтому и увидел то, что другие не видели…

— Только никому это не было нужно, — женщина тихонько заплакала. Так тихо, что если бы не маленькая слезинка, покатившаяся по ее щеке, Асинкрит ничего не заметил бы.

Сидорин встал и обнял ее.

— А вот тут вы не правы, дорогая Любовь Евгеньевна. Нам с вами это нужно, разве не так?

— И мне тоже, — донесся го из кухни голос Костика.

— Асинкрит, — сквозь слезы улыбнулась Любовь Евгеньевна, — нас ведь всего лишь трое.

— Нас уже трое. Прекрасное число, не находите?

— Нахожу. Нахожу, что вы утешаете меня. Леша… он был очень светлый и добрый. Никому слова плохого не сказал. Любил на кладбище ходить, к сыночку. Сядет на скамеечку и… Там его и убили.

— Убили?

— А я думала, вы все знаете. На Пасху. У нас народ привык в этот день на кладбище ходить. Выпивают, закусывают, покойникам вроде что-то оставляют. Наш батюшка ругается за это, язычниками их называет, а они все равно ходят… Ну вот, а после бродяги всякие по могилам рыскают.

— За что ж они его?

— А кто же знает? Избили так, что только по одежде потом и узнали… А еще лежал он рядом с могилкой сына. Говорят, лежал — будто ребенок — свернулся калачиком, а одна рука на могилке…

— Не плачь, теть Люб, — вновь подал голос Константин.

— Простите, не буду.

Сидорин вдруг резко встал.

— Все-таки решили ехать? — спросила Любовь Евгеньевна, — а то переночуйте, а утром без проблем уедете в Москву.

— Я бы с радостью, но отчего-то сердце не на месте. Интересно, а где моя сумка?

— Вы, наверное, ее в прихожей оставили. Костик, принеси, пожалуйста.

Когда Костик выполнил просьбу женщины, Асинкрит достал из сумки небольшую книжечку в мягком переплете

— Хочу на прощание подарить вот эту книгу. Недавно побывал в Старице

— Что-то слышала.

— Обязательно побывайте — чудный городок. Много старины, Волга.

— Я Волгу в Кинешме видела. Тоже красивый город.

— Верно, и люди там хорошие живут. Так вот, в Старице зашел я в книжный магазин. Смотрю — лежит сборник местных поэтов. «Первоцвет» называется. Они ведь разными бывают, местные поэты. Не знаешь, на что набредешь — то ли на золотой рудник, а то ли, как вы говорите, на любовь-морковь. Попросил я посмотреть книжечку. Открываю — как люблю — наугад…

— И что?

— Видите, приобрел.

— А теперь спешите подарить ее мне?

— Во-первых, расстаюсь с болью, а во-вторых, дарю при одном условии: если вы сейчас раскроете ее на той же странице, что и я: Что вы так смотрите на меня? Берите, и открывайте смелее.

— Вы издеваетесь?

— Отнюдь. Я не сомневаюсь, что вы откроете книгу там, где надо.

— Кому, простите, надо?

— Мне. Вам. Константину.

— Открыла. Читать?

— Читайте.

— Зоя Кузнецова. Это, наверное, ее портрет. Знаете, Асинкрит, не хочу ее обидеть, но внешность… не очень поэтическая.

— Плохо, Любовь Евгеньевна. Забыли вы уроки Алексея. Видеть то, что видят все — не мудрено.

— Но вы не сказали, я открыла ту самую страницу?

— Ту самую, Любовь Евгеньевна.

— И вы не разыгрываете меня?

— Под фотографией стихи. Прочитайте их вслух, пожалуйста.

— Я вообще-то…

— Неправда. Вы чудесно читаете.

— А откуда… Впрочем, хорошо, если гость просит.

— Вот именно.

И откашлявшись, Любовь Евгеньевна стала читать. И чем дальше она читала, тем глуше становился ее голос. Константин, закрыв глаза слушал «тетю Любу», а Сидорин почти с нежностью глядел на эту невысокую женщину. Так глядят на очень дорогих людей, с которыми, однажды соединив нас, судьба разлучает навсегда.

Наш маленький город. Глухая окраина.

Привычная слякоть и лужи.

По улицам Ангел бродил неприкаянно

И людям заглядывал в души.

А мимо все шли горожане уставшие

Под грузом обычной заботы

И белые крылья небрежно топтавшие,

И вслед бормотавшие что-то…

И шел он меж нами, светло и отчаянно

Дрожала в ладонях лампада…

А снег вдруг просыпался с неба нечаянно,

И падал, и падал, и падал.

В комнате воцарилось молчание. Его нарушил Сидорин.

— Ладно, мне пора. Счастлив был познакомиться с вами, Любовь Евгеньевна.

— А со мной? — спросил Корин.

— И с тобой, Константин.

— Асинкрит, — тихо сказала женщина, — спасибо… за подарок. И, если можно, скажите: это правда, что страница — та же самая?

— Правда, — улыбнулся одними глазами Сидорин.

Когда дверь за ним захлопнулась, Любовь Евгеньевна спросила своего друга:

— Костик, как ты думаешь, откуда этот человек…

— Узнал про стихи дяди Леши?

— Да.

— А ты не поняла? — спокойно ответил Константин, — он сам ему об этом и рассказал.

— Не понимаю.

— А чего тут понимать? Тот, который с белыми крыльями, и рассказал. Я вот тоже много чего слышал, только помалкиваю об этом.

— Слышал? — Любовь Евгеньевна смотрела на Константина, будто впервые его видела.

— Ну да. Это же просто. Здесь главное, когда он к тебе близко подойдет, на крылья ему не наступить.