Единственный крест - Глава 47. Прощальное дерево

• Часть первая
• Глава 1. Двое вышли из леса
• Глава 2. Асинкрит и другие
• Глава 3. Последний рейс
• Часть вторая
• Глава 4. Оборотень
• Глава 5. Посмотри в мои глаза
• Глава 6. Собиратель
• Глава 7. Бесы
• Глава 8. О вреде чтения газет
• Глава 9. Его величество — жизненный опыт
• Глава 10. Странные люди
• Глава 11. Женщина в белых одеждах
• Глава 12. Вот скоро настанет мой праздник
• Глава 13. Кое-что о ежиках
• Глава 14. Светлячковая поляна
• Глава 15. Маня и немец
• Глава 16. Девочка среди берез
• Глава 17. Я не волшебник…
• Глава 18. Крестный ход в лесу
• Глава 19. Живи, как дождь
• Глава 20. Старый особняк
• Глава 21. Спорят ли о вкусах?
• Глава 22. Зачем тебе это нужно?
• Глава 23. Белый родник
• Глава 24. Еж и заяц
• Глава 25. Домик в сказочном месте
• Глава 26. Кто такие шиши?
• Глава 27. Четыре строчки, оставшиеся от жизни
• Глава 28. Отец Николай
• Глава 29. Старые сказки на новый лад
• Глава 30. Что у нас за душой?
• Глава 31. Русский солдат Григорий Гребенюк
• Глава 32. Журавли
• Глава 33. Ангел в маленьком городе
• Глава 34. Была бы жизнь, а смысл найдется
• Глава 35. Вспоминая Шерлока Холмса
• Глава 36. Земля под ногами
• Глава 37. Вы любите Вознесенского?
• Глава 38. Кто такой котерь?
• Глава 39. Альфа Лебедя
• Глава 40. О пользе чтения детских книг
• Глава 41. Умеют ли прощать женщины?
• Глава 42. У жизни нет черновика
• Глава 43. Что такое любовь?
• Глава 44. Просто Петрович
• Глава 45. Вам пришлось ведь тоже трудно умирать
• Глава 46. Нет земли красивей
• Глава 47. Прощальное дерево
• От автора

Глава 47. Прощальное дерево

Сидорин стал пленником бесконечной русской дороги. И не жалел об этом. Вот и сегодня, он шел с раннего утра — то чистым полем, то высоким, как готический собор, сосновым бором. А вот и речка, из тех, которые были так любы Асинкриту: быстрое течение прозрачных струй, каменисто-песчаное дно, от одного Серега до другого — всего с десяток метров.

Он разделся до гола и бросился в воду. На миг перехватило дыхание, холод обжог до самых костей, а потом пришли нега и блаженство. Асинкрит лежал на спине, а река несла его на своих заботливых руках меж кувшинок и лилий. Над Сидориным, словно инопланетные корабли, пролетали стрекозы. Там, где становилось совсем мелко, Асинкрит останавливал свой полет на речных струях, возвращался по берегу назад, и все начиналось сначала. Пока, наконец, он в счастливом изнеможении не упал на бархатную мураву и не забылся сном.

Долгим ли, коротким — Бог весть. Проснулся Сидорин будто от прикосновения. Он вскочил и увидел, что в нескольких шагах от него сидит старик. В руках суковатая палка, редкими седыми волосами ласково играет ветерок. Старик не отрываясь смотрел на воду, пока Асинкрит сконфуженно натягивал штаны. Затем повернул голову в сторону Сидорина и приветливо улыбнулся.

— Славная речка Кермиська. Не правда ли?

— Правда.

Нескольких мгновений было достаточно, чтобы он поразился тому, насколько молодые у старика глаза. Глядят так, словно видят тебя насквозь. Сидорину даже стало не по себе.

Слово за слово — завязался разговор, неспешный, как летние облака. Через какое-то время Асинкрит с удивлением обнаружил, что успел рассказать незнакомцу и об уходе в назначенный час отца Николая, и о смерти после трех дней жизни маленького Федора, ребенка Галины и Вадима, о тяжелой болезни Любы. В глазах старика было нечто по-отечески родное, и, пусть говорил он мало, но Сидорин нисколько не сомневался в том, что его понимают. И тогда Асинкрит стал рассказывать от увиденном на российских дорогах — о вымирающих деревнях, их жителях, никому не нужных и спивающихся. О больших городах, где позорная нищета соседствует с не менее позорной роскошью. И, самое главное, о том, что из его души, как-то тихо ушла радость. Вроде бы и грех жаловаться, но отчего-то все, даже хорошее, принимается, как должное. а все плохое, как страшная несправедливость. К примеру, почему так судьба несправедлива к Глазуновым, его друзьям? Почему как только он, Асинкрит, нашел себе учителя, тот покинул его?

— А зачем вам учитель? — вдруг спросил незнакомец.

— Как это зачем? — искренне удивился Сидорин, — чтобы… чтобы… учить меня, дурака, уму-разуму.

— Это заблуждение: дурака нельзя научить.

— Но я же про дурака — образно…

— Вот как? А мне показалось, что вы отвечаете за свои слова.

Асинкрит был сбит с толку. Самое интересное, ни спорить, ни гневаться не хотелось. А старик продолжал, глядя Сидорину прямо в глаза:

— Вам же было сказано: благодари Бога и неси с благодарностью свой крест. И поверьте, человек от которого вы это услышали, меньше всего хотел, чтобы его называли учителем. Учитель у нас всех один — и у него, и у меня, и у вас. Ваш друг ушел тогда, когда должен был уйти…

— Я это понимаю… умом.

— Поймите и сердцем.

Сидорин опустил голову. Он не пытался понять, кто этот человек, откуда, почему он так с ним разговаривает. Старик был прав, во всем прав. Если разобраться, с чего он, Асинкрит взял, что отныне, после встречи с обеими Лизами, после возвращения памяти, вся его жизнь будет сплошным праздником? Вот за него он был готов благодарить Бога. А когда пришло время утрат, скорбей и болезней — вспомнил ли ты завет отца Николая?

Неожиданно старик улыбнулся и, протянув руку, потрепал Сидорина по голове.

— Не горюй. А у отца Николая и Феденьки все хорошо. Кланяться тебе велели.

Нет, это уж слишком. Асинкрит с удивлением посмотрел на старика, но тот не отвел взгляда.

— А откуда…

— Думаешь, вот возьму, и все тебе скажу. Хочешь верь, хочешь нет — твое дело.

— Почему-то верю… А вас случайно не Николаем Угодником зовут? Простите, — последнее слово Асинкрит произнес неожиданно для себя самого.

— По-разному меня называют, — уклончиво ответил старик, — стоит ли об этом говорить. Ты, знаю, стихи очень любишь. Хочешь, я тебе кое-что почитаю?

— Хочу, — Сидорин был совсем сбит с толку.

Старик стал читать. Это были стихи Виктора Гаврилина, поэта из Солнечногорска, с которым Асинкрит познакомился совсем недавно. С восемнадцати лет, после несчастного случая, Виктор был прикован к постели. Не то, что двигаться, даже есть без посторонней помощи, он не мог. А стихи его, глубокие, пронзительные сразу запали в душу Асинкрита. Среди них было Ито, что читал сейчас незнакомец:

Стена берез, где проступила медь,

еще постой в обилье августовском,

не облетай, не дай мне разглядеть

ни ворона, ни тучи над погостом,

куда нескорый протянулся путь

через чужую скорбь, через долину.

О, как легко еще с лица смахнуть

не сеть морщин, а только паутину!

Ее полно в запущенном лесу,

где никогда не навести порядок,

где дым костра колеблем на весу.

И я не знаю, почему он сладок.

Кадит, сгорая, небыль и былье,

и нету слез — иль брага жизни слаще,

чем горькое отечество мое,

иль этот мир уже не настоящий?

И кажется мне, Родина моя,

ты просто даль, и выдумка, и память.

И в долгих святцах, за тебя моля,

осталось свечи возжигать и плавить.

И дней земных пусть и сурова нить —

как рвется все! — боюсь с тобой разлуки,

и всю тебя мне не с кем разделить,

как одиночество предсмертной муки.

Они надолго замолчали. Первым тишину нарушил Асинкрит:

— Выходит, я не случайно познакомился с Гаврилиным?

— О, люди! — выдохнул старик, — когда ты будешь отвечать за свои слова? Ты спрашиваешь о том, о чем знаешь сам. Ты же другое хотел спросить, правда?

— Правда, — тихо признался Сидорин. — Его крест… намного тяжелее моего?

— Так нельзя говорить, — ответил старик, — и сравнивать нельзя. Главное, что каждому из вас он дан по силам, по его силам. То, что несет Виктор — ты не смог бы понести. И наоборот. Что так смотришь на меня? Вот сегодня твой путь в Богословку лежит, так?

— Так.

— Название тебе очень понравилось. А завтра в Шацк. Верно?

— Да, там у меня друг живет. Чудесная женщина, мы с ней…

— Я все знаю. Ты сейчас, наверное, в предвкушении встречи?

— Конечно. Нам есть, что вспомнить. Слава Богу, я теперь умею это делать — вспоминать…

— Мы предполагаем, — перебил Сидорина старик.

— Что вы хотите этим сказать?

— Надоел ты мне! — вдруг сверкнул глазами незнакомец, — что за удивительная манера выражаться. Почему «хотел»? Говорю! Сегодня ты придешь под вечер в Богословку, будешь стучаться в каждый дом, но никто тебя не пустит переночевать.

— В целой деревне — и никто? Быть такого не может!

— А в Шацке тебе скажут, что твоя знакомая умерла несколько месяцев назад.

— Шутите? Ей и пятидесяти нет. На здоровье никогда не жаловалась…

— Ладно, пора мне дальше идти, — старик поднялся.

— Постойте, пожалуйста, — Асинкрит тоже встал с земли, — зачем вы все это мне сказали?

Старик вновь посмотрел Сидорину прямо в глаза. Улыбнулся, на этот раз грустно:

— Опять столько лишних слов. Ты же все понял?

— А если я не пойду в Богословку? Вот здесь, на карте, — Асинкрит полез в рюкзак, — есть еще одна деревня. Вот она — Парсаты. Я туда пойду.

— Попробуй. Но Богословки тебе не миновать.

— Ну почему?!

— А это твой крест — почувствовать себя бездомным псом среди людей, которых ты любишь. А в Шацке будет еще горше.

— И за это тоже… благодарить?

Старик кивнул.

— Обязательно. Если ты, конечно, наш.

И с этими словами старик, взмахнув на прощание рукой, шагнул в сторону лесной тропинки, удаляясь с каждой секундой все дальше и дальше.

— Отче! — вскрикнул Асинкрит, — постойте! Пожалуйста…

Человек обернулся.

— А мне можно… с вами? Я не буду обузой…

— Прости, нельзя, — старик был очень серьезен, — у каждого из нас свой путь.

— Но мы еще увидимся?

Человек ничего не ответил, перекрестил Сидорина — и исчез в лесных зарослях.

* * *

К вечеру Асинкрит подходил к Богословке. До нее оставалось не больше пяти километров, когда внутри у Сидорина вызрел самый настоящий протест. Ну почему я должен, думал он, идти в эту деревню? Сейчас дни долгие, ночи короткие, глядишь, доковыляю до Парсат. Не зомби же я? Да, сегодня утром думал одно, но имею я право передумать. В конце концов, за мной право выбора…

Сзади кто-то просигналил. Сидорин не заметил, как его нагнал старенький «Белорусь». Трактор остановился и из него выглянула грязная физиономия.

— Если тебе в Парсаты, братан, садись — подвезу. — Судя по всему, тракторист был уже изрядно навеселе.

Вот она, удача, которая любит смелых и решительных, тотчас подумалось Асинкриту.

— Именно туда, — ответил он и бодро забрался в кабину трактора. Правда, вскоре, его энтузиазм немного поугас. Дороги, мягко говоря, были не очень, зато тракторист…

— Вы не боитесь в таком виде выходить на работу? — спросил Сидорин своего нового знакомого, который назвался Александром.

— Так я не выхожу, а выезжаю — мой савраска всегда возле дома. И чего бояться? Чай, не по городу езжу.

— А как же начальство?

— А что мне начальство? Пусть спасибо скажут, что я за такую зарплату работаю. Ну, уволят меня, кто на эту рухлядь сядет? Давай, браток, иди ко мне в напарники. Молчишь? То-то и оно.

— Но ведь если каждый день пить, долго не протянешь? — не сдавался Асинкрит.

— Не скажи, браток. Тут все от сердца зависит. И от меры. Вот я свою меру знаю.

— И какая же она?

— Вот, смотри: я трактор веду?

— Ведешь.

— Нормально веду? Только без лести.

— Не знаю.

— А что тут знать. Если усну за рулем, тогда норму превышу.

— И часто такое случается?

— Редко. Раз-два в месяц, не чаще.

— Вы меня успокоили. И что, другие тоже пьют…

— «Другие тоже»… У нас тут девка одна — к врачу пошла. Двенадцать лет. Смехота — во-первых, оказалась беременной, во-вторых, хронической алкоголичкой, а в-третьих, сифилис у нее нашли.

— Смехота…

— Во-во, я и говорю. Мы вообще юмористы. У меня друган в автоколонне работает. Вкалывает, вкалывает, а потом, как водится, в запой уходит. Однажды, когда из него вышел, начальник на ковер позвал. Поорал, знамо дело, но выгнать не может — умные люди давно в Москву подались, где он еще найдет дурака за две тысячи работать? Пиши, приказывает, объяснительную. Ну, тот и пишет, причем, заметь, чистосердечно: «2 июля я ходил на рыбалку, там выпил и не смог остановиться, и это продолжалось до 11 июля. Постараюсь, чтобы больше такого не повторилось. Ежели такое повторится, то прошу уволить меня по 33 статье».

— Забавно.

— Вот и я говорю: юмористы мы.

— Вы сами-то писали такие объяснительные?

— Мы-то? Писали. Одну наш главный до сих пор хранит, говорит, где у них пьянка какая, он обязательно ее читает. Мол, лучше всякого анекдота проходит. А я правду написал.

— Расскажите.

— Да пожалуйста! На память никогда не жаловался. Написал, что в понедельник вечером 17 июля 1996 года выпил с соседом на двоих бутылку водки, через два часа мне стало плохо. Я пошел, взял еще бутылку, чтобы было получше, а утром и меня и его рвало. Сильно. Я выпил две таблетки от рвоты и пошел 18 числа на работу. До обеда как-то продержался, а в обед опять зашел к нему…

— К соседу?

— К кому же еще? Выпили по 150 и опять на начало тошнить, и так тошнило почти трое суток. Решил написать административный и ничего лучше не придумал, как написать, что теща померла, прости меня, Господи! И так, как меня продолжало рвать, я прогулял до 25 июля.

В конце рассказа тракториста паузы между словами становились все длиннее и длиннее. Впереди показался бревенчатый мостик, съезд с которого не добавил Сидорину оптимизма.

— Вы бы осторожней, Александр…

— Да я по сто раз на дню здесь езжу. Так что не дрейфь, браток.

В этот момент трактор резко перекосился на бок.

— Каскадерам за это хоть деньги платят, — пробормотал Сидорин, вцепившись в какую-то железку.

— А мы здесь по жизни каска…

Он не успел договорить. Взревев на прощанье, трактор упал на бок и заглох, а Александр упал на Асинкрита, благо, весил тракторист не много. Чертыхаясь, Сидорин стал выбираться из западни, но несостоявшийся каскадер вместо того, чтобы помочь, безжизненно повис, обхватив руками шею Асинкрита.

— Александр, что с вами? Вы слышите меня?

В ответ раздался богатырский храп.

Пока Сидорин извлекал из трактора почти бесчувственное тело, пока ходил в ближайшую деревню, а ею, разумеется, оказалась Богословка, наступила ночь. В первом же доме Асинкриту популярно объяснили, что за Сашку можно не беспокоиться, ему же в ночлеге отказали. У Сидорина даже появился азарт, сродни спортивному: он методично обходил дом за домом — и везде слышал отказ. Так и пришлось ночевать подле куста бузины на околице деревни, размышляя о сложности человеческой природы и превратностях быта. Огромные звезды над головой только способствовали философскому течению мыслей Асинкрита. Дневная встреча с незнакомцем помогла подавить обиду. Сидорин понимал, что неспроста все произошло именно так. Дело не в предначертанности событий, а в нас самих. И когда, лежа под этим огромным небом, он поставил себя на место тех людей, к которым просился на ночлег, на душе стало легче. В следующий раз надо будет делать это по-другому, решил Асинкрит.

А потом был Шацк, маленькое кладбище в пригородной слободе, знакомая фотография на скромном памятнике… Он долго ходил по улицам городка, возвращаясь в памяти в тот дальний и давний летний день, когда Людмила, к которой Асинкрит приехал в гости, водила его по этим же самым улицам. Да, улицы и дома на них те же, а Людмилы больше нет.

В гостиницу идти не хотелось. На втором этаже здания, где размещалась местная библиотека еще горел свет, и Сидорин открыл входную дверь… Все-таки, добрые люди есть везде. Ему было тепло в компании простых и душевных людей, по-женски жалостливо вспоминавших Людмилу. Вспомнил и Асинкрит, как во время своего первого приезда в Шацк, Люся обещала свозить его на редакционной машине в какое-то место с очень красивым названием, но что-то не сладилось.

— А у нас очень много таких названий, — ответили ему. — Завидное, Богословка…

— Как же, как же, — с улыбкой кивал Сидорин, — знаем…

— Шарик, Выша, Желанное…

— Вот, оно! — обрадовался Асинкрит. — Желанное. Люда говорила, что там даже краеведческий музей есть.

— И какой музей! — И женщины стали с гордостью рассказывать о создателях музея Николае Ивановиче Панине и Николае Терентьевиче Кошелеве, которые…

— Простите, — перебил своих собеседниц Сидорин, — их обоих Николаями зовут?

— Ну да. Первый — директор музея, второй — учитель биологии.

И Асинкриту почему-то очень сильно захотелось поехать в Желанное.

* * *

И опять у него ничего не получилось. Желанное, поманив, вновь осталось где-то вдали, как потерянный Рай. Жизнь шла своим чередом, события, значимые и не очень сменяли друг друга. Близкие и друзья Сидорина словно соревновались в том, кто кого больше удивит. Сначала Лиза родила двойню — Коленьку и Анечку, затем Люба объявила о своем выборе — она решила навсегда остаться в монастыре. А Глазуновы усыновили двухлетнего мальчика, которого звали Федор.

Когда малыши смогли более или менее спокойно переносить тяготы путешествия, Асинкрит, не взирая на протесты Лизы, повез свое семейство в Желанное.

День выдался ласковым и солнечным. Под ногами хлюпала весенняя грязь. Широко раскинувшаяся деревня словно вымерла. Замок висел и на двери музея.

— Сейчас посевная, наверное, в поле все, — предположила Лиза. Ей хотелось поддержать Асинкрита, хмуро оглядывавшего бревенчатое здание музея.

— Смотрите, идет кто-то, — воскликнула маленькая Лиза.

И действительно, из соседнего дома, опираясь на палку, медленно ступая, вышла пожилая женщина.

— Здравствуйте, бабушка! — хором поздоровались Сидорины.

— Здравствуйте, милые. Видать, туристы?

— Что-то вроде этого, — ответил за всех Асинкрит. — Как-то пусто у вас.

— Так ведь в лесу все.

— Где?

— В лесу, милые. К Прощальному дубу пошли. Школьники с учителями, музейные, старушки — все пошли. Мне вот не дойти с ногами моими… Вы что, ничего не слышали о Прощальном дубе?

И Матрена Степановна, так звали женщину, рассказала о том, что с незапамятных времен рос в окрестностях Желанного дуб. Сколько было ему лет — не знал никто. Как не знали, когда появился этот обычай — провожая молодых парней в армию или мужчин на войну, люди шли со своими близкими за пять километров от села к дубу. Сколько бабьих слез слышал дуб, от которого уходили желанновские и завидновские мужчины на крымскую, первую германскую, гражданскую, финскую, Отечественную… Только до дуба доходили провожающие, а потом долго стояли, глядя вслед уходящим, многим из которых так и не судил Господь вернуться обратно. Так и стал дуб Прощальным.

И кто знает, сколько бы простоял дуб, не приди сюда чужие люди. Они проводили через лес новую электролинию и Прощальный дуб оказался на их пути. никто не узнает, о чем думал лесной великан, когда впились в него железные зубы. Но упал навзничь, как солдат, сраженный в бою…

Как человека оплакивали в Желанном и Завидном Прощальный дуб. Словно частичку души отняли у каждого. Старый учитель и солдат Николай Терентьевич Кошелев сказал тогда:

— Не случайно все это. Вот так и Россию нашу…

— Что же делать? — спросили его.

— Мне — помирать. Вам — не знаю. Не вернешь дуб.

— Постой, тезка, — неожиданно возразил Николай Иванович Панин, — рано ты на покой собрался. Мне помощь твоя будет нужна.

— Или задумал что?

Леса в этих местах богаты березой, ольхой, а вот дубов мало. Долго искали нужный саженец, чтоб и крепким был, но еще не очень большим, чтобы…

— Постойте, Матрена Степановна, — перебил старушку Асинкрит, — так они сегодня у Прощального дуба новое деревце сажают?

— Я и говорю — два села там.

— Подскажите, как туда добраться?

— Трудно, милые. Лес ведь, а вы не местные… Постойте, а может, и меня возьмете? — вот я и покажу.

— Ты погляди, — говорила Матрена Степановна, усаживаясь на первое сиденье, — как меня Господь утешил — святому месту поклонюсь.

Многое повидал на своем веку Сидорин, но такого не видел. Почти в мертвой тишине несколько ветеранов войны, когда-то юношами ушедшие отсюда на войну, сажают маленькое деревце — новый Прощальный дуб. Вот в ямку льется вода из ведер. Ветераны водрузили дубочек на место, поправили его и слегка присыпали землей. Затем передали лопаты двум другим людям. Сидорины догадались, что это были Панин и Кошелев. Еще немного земли летит в яму. Погрустнели глаза у школьников, стоявших рядом. Николай Иванович все понял. Они переглянулись с Николаем Терентьевичем, и передали свои лопаты ребятам. Очереди никто не устанавливал, Панин тихо ронял имена ребят, и лопаты без вопросов и слов возражения переходили в другие руки.

— Подождите, — изредка говорил кто-нибудь. Лопаты останавливались, и детские ладошки обнимали у ствола дубочка рыхлую землю. Одни раз работу остановил Николай Терентьевич.

— Нужно поставить столбик, — пояснил он.

— Может потом? — возразил кто-то.

— Нет, потом придется забивать, а этим можно повредить корни.

Ну вот и все. Дубочек стоял ровно, прямо, как на родном своем месте. А потом девочки стали поливать деревце из кружки, которая тоже переходила их рук в руки. На глазах Сидориных происходило почти ритуальное действие, только священника не хватало.

— Папа, — Лиза посмотрела на Асинкрита, — а мне… можно?

— Подойди, попробуй.

Лизу увидели.

— Откуда такая красавица? Поучаствовать хочешь? Бери кружку.

— Ты думаешь, она все поняла? — спросила Лиза-старшая мужа.

— Может быть даже больше, чем мы с тобой.

А потом деревенские женщины понесли цветы к огромному пню, стоявшему в нескольких шагах от новосела. На них были праздничные одежды и черные платки. Вдовы. Простые русские бабы, не дождавшиеся мужей с войны. Не было ни крика, ни стона. Женщины обложили цветами пень и преклонили колени, уткнувшись седыми головами в оставшуюся твердь Прощального дуба.

— Ты плачешь, Лиза? — тихо спросил Сидорин жену.

— Скажи мне, мы ведь не случайно приехали сегодня сюда? Извини, глупость спросила.

-. Ты просто опередила меня: я хотел спросить тоже самое…

И вдруг на полуслове Сидорин осекся.

— Лиза, посмотри, ты видишь его?

— Кого?

— Старика с белой бородой. Он там за пнем стоит… стоял.

— Нет, не вижу. Может быть, показалось?

Асинкрит вздохнул, и нечего не ответил. Потом улыбнулся, показывая глазами на малышей:

— Дрыхнут, разбойники. Хоть бы поплакали за компанию.

— Да ну тебя, молчи! Успеют еще.

— Это точно: и поплакать успеют, и посмеяться, и свое дерево успеют посадить.

— А я им помогу, — это неслышно подошла Лиза, — опыт у меня теперь есть.

— Мы видели, дочка, — без тени иронии похвалил девочку Асинкрит. — А что у тебя в руке?

— Ой, совсем забыла. Когда бабушки понесли цветы к Прощальному дубу, я в сторону отошла, а ко мне дедушка подошел…

— Волосы седые, редкие, борода тоже седая, — заволновался Сидорин.

— Точно. Сказал, что я умница и попросил тебе передать вот этот камушек.

— Ты что-нибудь понимаешь, Асинкрит? — спросила мужа Лиза.

Тот кивнул.

— А еще он просил передать тебе… сейчас… Дедушка сказал: «Передай папе, пусть не забывает… Кермись». А потом сказал: «До встречи!»

— Спасибо, дочка. Так и сказал: «До встречи»?

— Да. А кто такая Кермись?

— Это речка, Лизок. Маленькая быстрая речка. Завтра ты увидишь ее.