Когда жизнь истинствует… Культура благотворения Великой княгини Елисаветы Феодоровны - Глава 11. Духовные наставники и друзья Великой княгини

• Когда жизнь истинствует...
• Введение
• Глава 1. Истоки
• 1.1. Рейнская Сивилла
• 1.2. Св. Елизавета Тюрингенская: жизненный путь и жертвенное призвание
• 1.3. В родительском доме принцессы Гессенской и Рейнской
• Глава 2. Русский избранник принцессы Елизаветы
• 2.1. Детство и юность Великого князя Сергия
• 2.2. Великая мать Великого князя
• 2.3. Венчание Елисаветы и Сергия
• Глава 3. Петербург. Вхождение в мир русской культуры
• 3.1. Образ дома
• 3.2. «17 тетрадей»
• 3.3. Колокола рая
• Глава 4. Хлеб-соль Москвы — Великому князю и Великой княгине
• 4.1. В Александрийском дворце и на Тверской
• 4.2. Откровение о народной душе
• 4.3. Феномен благотворительного базара
• 4.4. Дружба с творческой интеллигенцией Москвы
• 4.5. Музыка в жизни великокняжеской четы
• 4.6. Контакты Великой княгини с дирекцией императорских театров
• 4.7. Поддержка образовательных начинаний
• Глава 5. Жизнь в подмосковном Ильинском
• 5.1. В окрестностях Саввино-Сторожевского монастыря
• 5.2. Жизнь в Ильинском в дни коронования Николая II
• 5.3. Детские воспоминания Великой княжны Марии Павловны о бытии Елисаветы Феодоровны в Ильинском
• 5.4. Культурная среда в подмосковном имении великокняжеской четы
• 5.5. Екатерина Шнейдер о повседневной жизни в Ильинском
• 5.6. Ильинское в дневниковых записях Великого князя Константина Константиновича
• 5.7. Отклик Великой княгини на беды и радости Ильинского
• 5.8. Дворец великокняжеской четы в Усово
• Глава 6. Августейшая попечительница детских приютов в Москве
• 6.1. Елисаветинское благотворительное общество
• 6.2. Комитет по устройству детских очагов в Москве
• 6.3. Награды Елисаветинского благотворительного общества
• 6.4. Общество попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях в Москве
• Глава 7. Трагедия Великой княгини
• 7.1. Завещание Великого князя
• 7.2. Москва в трауре
• 7.3. Молитвенный памятник в Кремле
• 7.4. Возведение Сергиева скита
• 7.5. В память всех погибших во время смут
• Глава 8. Милосердная помощь русским воинам (1904–1905 гг.)
• Глава 9. Великая обитель Великой Матушки
• 9.1. Устав Обители. Основные учреждения
• 9.2. Повседневная жизнь Обители
• 9.3. Великая матушка в дни стихийных бедствий
• 9.4. Великая княгиня и M.B. Нестеров в годы создания Покровского храма Обители
• 9.5. Освящение Покровского храма
• 9.6. Игумен Серафим о подвиге сестер Обители в дни Первой мировой войны
• 9.7. Неотвратимость надвигающейся бури
• 9.8. Последние годы святого духовника Обители
• Глава 10. Августейшая паломница
• 10.1. Кашинские торжества
• 10.2. Посещение обители великого Вышенского затворника
• 10.3. Верхневолжское паломничество великокняжеской четы к христианским святыням
• 10.4. Орел. Паломничество в город воинского служения Великой княгини
• 10.5. Великая княгиня в Уфимской епархии
• 10.6. Паломнические путешествия Великой княгини в 1911 и 1912 гг.
• 10.7. Соловки
• 10.8. Паломничество Великой княгини в Оптину пустынь
• 10.9. Белогорье — путь на Сибирский Афон
• 10.10. Паломничество в Кострому
• Глава 11. Духовные наставники и друзья Великой княгини
• 11.1. Духовное учительство
• 11.2. Помощь ближним
• 11.3. Память о почивших друзьях
• 11.4. Поклонение святым
• Глава 12. Комитет Великой княгини в дни Первой мировой войны
• 12.1. Основные направления деятельности
• 12.2. Источники средств
• 12.3. «Под благодатным небом»
• 12.4. Личное внимание к страждущим
• Глава 13. Святыни Дармштадта и Майнау
• Глава 14. Уроки великокняжеской четы: русская святость и русская культура
• Послесловие
• Примечания

Глава 11. Духовные наставники и друзья Великой княгини

11.1. Духовное учительство

По мере погружения в мир монастырской культуры Великая княгиня все более глубоко постигала понятие и явление «духовное учительство», смысл которого улавливался ею как в ходе православного паломничества, так и в процессе чтения житийной и святоотеческой литературы. Смысл этого понятия тесно связан с сущностью самого христианства, которое представляет собой не рассудочную теорию, а определенный уклад жизни. Духовные учители Церкви Христовой (монахи, отшельники, старцы, священнослужители и некоторые миряне), пройдя трудный путь христианской жизни, всем своим бытием, глубоко и очевидно свидетельствовали о возможном обожении человека, а потому и даровании ему жизни вечной.

Духовное учительство — это соборное и непосредственно-личностное научение бытию, основанное на традиции повседневного христианского служения, несущее в себе опыт духовного делания, вне освоения которого совершенствование обучаемых невозможно.

Елисавете Феодоровне было очевидно, что неверно было бы отождествлять институт духовного учительства с каким-либо, пусть даже хорошо организованным и успешно функционирующим учреждением и сообществом. Представление о «духовном учительстве» было бы для Великой княгини неполным, если его рассматривать в отрыве от влияния на судьбы народа, отечества и культуры, особенно в условиях критической ситуации.

Институт духовного учительства характеризуется прежде всего качественной определенностью совместного (или индивидуального) жительства, протекающего в рамках многовекового опыта, нравов, норм, обычаев, следование которым придает этому институту особую устойчивость, укорененность во времени и пространстве.

Эти хорошо организованные целостности не учреждались как специальные институты для систематизированного духовного образования, но вместе с тем прекрасно выполняли свою функцию, не имея аналогов в системе народного образования.

Каждый институт духовного учительства развивался в русле своих принципов, сложившихся правил, норм, ценностей.

Духовные учители народа, встречавшиеся Великой княгине в ее путешествиях по монастырям и в повседневной жизни в Москве и Петербурге, поучая ее, застывали пораженные духовным совершенством ее облика. Пожалуй, лучше других это изумление выразил архиепископ Анастасий, который отметил исключительность, уникальность Елисаве-ты Феодоровны как особого духовного явления. «Не всякому поколению, — писал он, — суждено встретить на своем пути такой благословенный дар неба, каким явилась для своего времени Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

Это было редкое сочетание возвышенного христианского настроения, нравственного благородства, просвещенного ума, нежного сердца и изящного вкуса… На ее челе лежала печать прирожденного высокого достоинства, выделявшего ее из окружающей среды».

Стремясь к культурному и духовному преображению общества, Елисавета Феодоровна предпочитала воздействовать на него языком церковного искусства и красотой православного богослужения. На всем, что создавала Великая княгиня, отмечал архиепископ Анастасий, «лежал отпечаток изящества и культурности не потому, что она придавала этому какое-либо самодовлеющее значение, но потому что таково было непроизвольное действие ее творческого духа… Ее ум везде был на высоте ее сердца»[609].

Разумеется, на процесс духовного возрастания Елисаветы Феодоровны оказывали влияние все путешествия по святым местам. Но необходимо выделить особую группу духовных лиц, которые, более или менее регулярно беседуя с Великой княгиней, осуществляли духовное учительство, поддерживали ее главное богатство — благодать.

Не случайно каждый шаг в развитии Марфо-Мариинской обители Великая княгиня сверяла с мнением своих духовных наставников. В их ряду особое место принадлежит Великим старцам земли русской. Путь Елисаветы Феодоровны к старцам проложил, в частности, духовник Марфо-Мариинской обители о. Митрофан Сребрянский, постоянно посещавший их в Чудовом монастыре и Свято-Смоленско-Зосимовой Пустыни. Свое влияние оказали встречи со старцами в Опти-ной пустыни о. Нектарием и о. Анатолием (младшим — Потаповым), а также с о. Гавриилом Зыряновым.

Особого внимания заслуживает духовное наставничество строителя Зосимовой пустыни схиигумена Германа. В этом отношении примечательны воспоминания епископа Арсения (Жадановского). Жизнь старца складывалась таким образом, что с детства в нем формировалась способность все принести в жертву Богу. С юных лет обучаясь иконописанию, он все праздники с раннего утра проводил в храмах Кремля. На собственном опыте он ощутил, что церковь, по слову Феофана Затворника, есть «вместилище сосудов благодати». Первое послушание о. Герман проходил в Гефсиманском скиту, близ Троице-Сергиевой лавры. Он расписывал пещерный храм и реставрировал знаменитый чудотворный Черниговский образ Божией Матери.

Став настоятелем Зосимовой пустыни, он внешнее созидание монастыря направлял так, чтобы оно содействовало внутреннему устроению братии. Игумен совмещал настоятельство и старчество (т. е. он не только управлял монастырем, но и духовно созидал насельников). Стремясь провести черту, ограждающую братию от прискорбного влияния мира, он скупает земли вокруг пустыни с тем, чтобы рядом с монастырем не строили дач, отводит в сторону дорогу от пустыни, вводит физическую работу для всех насельников с целью уташения страстей. Требует обязательного посещения служб, подчеркивая, что утреня есть наша жертва Богу, а Божественная литургия — жертва Господа за нас. Большое внимание уделяет украшению храмов и благоустройству монастыря.

Однако далеко не все понимали решимость старца в устроении обители. События развернулись так неожиданно, что по доносу старец был удален из Зосимовой пустыни в другой монастырь. Но через два месяца по неотступной просьбе духовных чад возвращен туда. «В деле возвращения отца Германа из ссылки, — замечает владыка Арсений, — имело большое значение, между прочим, ходатайство одной высокой и святой подвижницы, участие которой несомненно зачтется перед Господом в большую заслугу и будет одним из драгоценных перлов в ее небесном венце»[610]. В данном случае речь идет о заступничестве Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

После 1917 года о. Герман терпел большие скорби, но, где бы ни приходилось жить, строго соблюдал суточный богослужебный круг. Спал в подряснике, то и дело вставал с постели, чтобы положить несколько поклонов. Очень любил пить святую воду. Последние два года ежедневно принимал Святые Тайны. Жил в состоянии глубокого самоукорения, вспоминал все новые грехи, боялся умереть с неочищенной совестью.

Перед смертью, в январе 1923 года, после соборования о. Герман вспомнил Великую княгиню Елисавету Феодоровну и своего отца (в монашестве Симеона) и стал просить отвезти его к ним. Успокоился батюшка только после того, как келейник сказал, что Елисавета Феодоровна сама обещала прийти[611].

В письме к Николаю II Елисавета Феодоровна упоминает также имя другого старца Зосимовой пустыни, который оказывал ей духовную поддержку, особенно в дни создания Марфо-Мариинской обители: иеросхимонаха Алексия (вначале московского священника). Через два года после женитьбы он овдовел, но не мог сразу уйти в монастырь, так как на руках у него оставался маленький сын. Последнее место службы — Большой Успенский собор. Уже в монастыре этот период жизни в миру о. Алексий назовет самым светлым: «Ведь Успенский собор — центр Кремля, центр Москвы, центр России»[612]. Как только сын окончил Высшее техническое училище, о. Алексий немедленно ушел в Зосимову пустынь. Обладая хорошим голосом, вначале пел в монастырском хоре. Но очень скоро стал духовником обители и одним из наиболее почитаемых русских старцев.

Глубина православного исповедания о. Алексия привлекла к нему много духовных чад. Людской поток значительно возрос после смерти знаменитого о. Варнавы — старца Черниговского скита (близ Троице-Сергиевой лавры). Отец Алексий привлекал православных не только как праведник и сильный молитвенник, но и как «нежный целитель душ»[613]. Он имел прекрасную духовную библиотеку. Спал, не раздеваясь, в подряснике и сапогах, чтобы легче вставать на молитву. «Я — миниатюра оптинских старцев, как и сама Зосимова пустынь», — нередко говорил он. Повсюду знали о его духовной опытности и необыкновенной доступности, а также о том, что любовь старец ставил выше поста и молитвы (владыка Арсений приводит на этот счет весьма характерный пример суждений о. Алексия — если брат просыпается от твоей молитвы, не беспокой брата, ибо любовь выше всего).

По просьбе Великой княгини Елисаветы Феодоровны и духовника обители о. Митрофана Сребрянского о. Алексий стал старцем Марфо-Мариинской обители. Сестры говорили, что его исповеди буквально переворачивали людям всю душу, рождали заново. По свидетельству Сергея Фуделя, старец Алексий был духовным центром монастыря. Поражала красота его облика, когда в длинной мантии он выходил из своего полузатвора на исповедь богомольцев: «…и седые пряди волос на плечах, и какая-то мощность головы, и рост, и черты лица, и удивительно приятный низкий баритон, а главное — глаза, полные внимания и любви к человеку. Эта любовь покоряла и побеждала…»[614].

Воплощая собой предел человеческого подвига в повседневной жизни, о. Алексий стал не только среди прихожан, но и в кругу монашествующих выдающимся авторитетом, о чем, в частности, свидетельствует место, отведенное ему на монашеском съезде в Троице-Сергиевой лавре летом 1909 года. Один из участников съезда вспоминал, что на съезде особенно властно, горячо, убежденно говорил о. Алексий Зосимовский. Большая часть постановлений сделана под его непосредственным влиянием. А когда на Всероссийском Соборе решался вопрос о восстановлении патриаршества на Руси, Собор предложил право вынуть жребий для принятия сана патриарха именно о. Алексию[615].

Среди многочисленных заветов старца обратим внимание на один: в смертельной опасности о. Алексий советовал петь тропарь Казанской иконе Божией Матери («Заступнице усердная»), особенно в час разлучения души с телом.

Как отмечают в своей работе о старце Алексии И. и Е. Четверухины, среди духовных детей старца к этому времени было много известных людей, таких как Великая княгиня Елисавета Феодоровна, матушка Фамарь — основательница Серафимо-Знаменского скита под Москвой и многие другие. Сестры Марфо-Мариинской обители нередко приезжали сюда, в Зосимову пустынь, во главе со своей игуменией. Об этих посещениях свидетельствовала Евгения Леонидовна Четверухина: «Там я встретила многих сестер Марфо-Мариинской обители во главе с самой Великой Матушкой. Бывало, что отец Алексий беседовал с ней по четыре часа. А как она стояла за богослужением! Как свечка — прямо, не шевелясь, руки по швам, только очень истово осеняя себя крестным знамением и кладя глубокие поклоны. Она была для всех духовным примером истинной христианки»[616].

Зосимову пустынь часто посещали члены известного в те годы религиозно-философского кружка, основанного М. А. Новоселовым, с которым была дружна Елисавета Феодоровна. Совместно написав и издав книгу о Г. Распутине, они вынуждены были полностью уничтожить тираж по настоянию Государя. В 1938 году М.А. Новоселов, к тому времени епископ, был приговорен к расстрелу. В настоящее время канонизирован Русской Православной Церковью. Освящена икона епископа-новомученика, построена часовня вблизи от мемориальной усадьбы писателя М.М. Пришвина в Дунино.

Великая княгиня Елисавета Феодоровна так искренне потянулась к этим старцам потому, что они воплощали собой православную культуру как систему жизни. Не случайно в письме к Николаю II Елисавета Феодоровна, сообщая о своих поездках к о. Алексию весной 1909 года, говорит о старце: «Он чудесный, настоящий святой»[617].

Особого внимания заслуживают отношения Великой княгини с замечательным русским старцем — схиархимандритом Гавриилом. В письме к брату Елисавета Феодоровна пишет: «Я немного отдыхаю в маленьком монастыре в лесу около Пскова, там, где проживает дорогой старец Гавриил… Какое это сокровище, как это прекрасно!»[618]. Она знала старца еще по Седмиезерной пустыни возле Казани, куда неоднократно приезжала с сестрой Марфо-Мариинской обители Варварой Яковлевой. Более тесное духовное сближение произошло, когда он был переведен в 1908 году в Спасо-Елеазаровскую пустынь под Псковом. В 1910 году для старца решили построить домовую церковь. Елисавета Феодоровна вначале пожертвовала деньги на строительство, затем иконы в иконостас, выполненный по ее проекту и под ее наблюдением. Кроме того, она пожертвовала подсвечники, одеяния на престол и жертвенник, а также облачение для батюшки, который лично отправился в Москву, чтобы поблагодарить Великую княгиню и пригласить ее на освящение храма, состоявшегося в присутствии Елисаветы Феодоровны. Она всегда видела старца кротким, любящим, чистым, как дитя, человеком, который не выносил грязных рассказов и намеков[619].

Елисавета Феодоровна всегда радостно принимала у себя в обители старца, куда он приезжал полечиться. В 1912 году во время пребывания Елисаветы Феодоровны в пустыни старец попросил помочь в строительстве усыпальницы для него. И пожертвование было немедленно сделано. Погребение о. Гавриила Елисавета Феодоровна почтила своим приездом на отпевание.

Перед смертью старец Гавриил писал одной из духовных дочерей: «Прошу тебя всегда помнить о смерти, ибо кто смерти не памятует, тот муки вечной не минует»[620]. Эта память у самого старца выражалась в огромном желании оказывать всем святую любовь и в усиленной молитве о людях.

Своим духовным чадам старец Гавриил оставил завещание:

— когда почувствуешь себя грешным и не находишь выхода, затворись один и читай канон с акафистом Сладчайшему Иисусу Христу;

— когда страдаешь от разных напастей, читай молебный канон Божией Матери («Многими содержим напастями»), и пройдут все напасти бесследно;

— когда необходимо внутреннее душеосвящение, читай со вниманием 17 кафизму Псалтири, и откроются внутренние очи, последует потребность осуществлять то, что в ней написано;

— чаще исповедайся и причащайся. И явится тогда страх Божий. В терпении почувствуешь в себе присутствие Царства Божия в силе Его[621].

В работе архимандрита Симеона (Холмогорова) «Един от древних» содержится единственное письмо старца к Елисавете Феодоровне с ответами на ее вопросы. Начиная свой ответ на эти невидимые нам вопросы в дни Рождества и Богоявления Христова, старец восклицал: «Благословенная матушка, благословите! Желалось бы мне выразить Вам радость мою, а через Вас и всей обители, возлюбленным о Христе сестрам»[622]. Не видя вопроса Елисаветы Феодоровны, мы отчетливо ощущаем суть ответа, продиктованного особенностями духовного состояния общества того времени.

Одним из глубоко почитаемых духовных учителей в Марфо-Мариинской обители был старец Аристоклий, благодаря усердию и авторитету которого в Обитель поступило много сестер. Его называли великим светильником своего времени. Сестры были свидетелями многих исцелений, совершаемых по молитве батюшки Аристоклия. Тропа к могиле старца и его келейника схиархимандрита Исайи не зарастает. Обе могилы утопают в живых цветах.

Такое почитание старца до сего времени имеет серьезное основание. Более четверти века подвизался Аристоклий в Свято-Пантелеймоновом монастыре на Святой Горе Афон. В середине 1880-х гг. он начинает служить в подворье этого монастыря в Москве, на Полянке. Москвичи сразу потянулись к батюшке за духовным окормлением, получая от него разнообразную помощь. Старец продолжил в Москве развивать книгоиздательскую деятельность афонского монастыря.

При Афонском подворье начал выходить «Душеполезный собеседник», где приводились жизнеописания афонских подвижников, письма старцев к своим духовным чадам, мудрые мысли святых отцов. Много публиковалось рассказов об исцелениях от святых икон, от привозимых в Москву хлопотами старца Аристоклия святынь. В 1894 году старец вернулся на Афон, но вскоре по решению собора духовников Свято-Пантелеймонова монастыря возвратился в Москву уже настоятелем Афонского подворья. Много чудес, исцелений больных совершалось по молитвам старца в Пантелеймоновой часовне на Никольской и в храме на Большой Полянке. Сестры Марфо-Мариинской обители видели, что о.

Аристоклий, несмотря на свою тихость, доброжелательность по отношению к людям, имел твердую волю и не разрешал своим духовным детям малейшего непослушания[623].

В течение нескольких столетий согласными усилиями народа, государства и духовных учителей формировался высокий уровень национально-религиозного самосознания и культуры. Характерно, что знаменитое, соборно утвержденное «Уложение» 1649 года относится к тому типу документов, по которым судят о мере верности главным ценностям отечественной культуры. Характерно, что «Уложение» открывает глава, посвященная не вопросам экономики и политики, но перечислению недопустимых преступлений против православной веры и Церкви. Вторая статья «Уложения» ограждала от поругания Божественную литургию.

Проповедь духовных учителей, творимая в лоне православного государства, совершала чудо — человек учился главным ценностным основам жизни, даже не подозревая об этом.

Однако эпоха расцвета духовной культуры России стала одновременно рубежом в развитии русского общества, которое после петровских реформ постепенно распадается на две ценностно противоположные части. Противостояние культуры православной части народа и культуры утратившего веру меньшинства определило трагедию России рубежа веков.

Это противостояние не могло не отразиться на изменении акцентов в проповедях духовных учителей народа. В мир почти одновременно были посланы преподобный Серафим Саровский, Оптинские старцы, митрополит Филарет Московский, святители-подвижники Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник, святой праведный Иоанн Кронштадтский, старцы Глинской пустыни, схиархимандрит Гавриил, старец Седмиезерной и Спасо-Елеазаровской пустыни.

Если в прежние века достаточно глубокое внутреннее концептуальное единство народа позволяло основные акценты ставить на защите веры православной от нашествия иноплеменников, то в XIX-XX вв. духоносные светила вынуждены были напомнить о цели христианской жизни — стяжании Духа Святого. В проповедях, ответах на вопросы интенсивно ставится вопрос о признаках души здоровой и больной.

По-своему ставит эти вопросы в письме к Елисавете Феодоровне старец Гавриил, размышляя о том, переменилась ли ныне земля в небеса: «…не сама ли земля… небо тому, который здесь в страдании радуется, под огнем смеется (это факт), под сечением играет дух его (и это факт) и вся побеждает за возлюбившего ны…

Да, правда, что мы живем теперь на небесах, так сказать, надеждою (ср. Рим. 8, 24-25), которая и велика и так крепка, что от разжжения ее да от рождаемого ею неограниченного терпения и самую землю и все земное не чувствует человек, что все это есть»[624].

Старец говорит здесь Елисавете Феодоровне о той главной задаче, которую ставили перед людьми духовные учители — о сознательной защите христианского содержания земного бытия. Душа здоровая видится старцу как союз Бога с человеком, союз, которому радуются Ангелы. Именно в такой, живой душе обитает Бог: «отселе узресте небо отверстым» (Ин. 1,51).

«Когда наше житие должно быть небесное, то какая здесь от нас требуется чистота души? Не небесная ли? Какая любовь? Не ангельская ли? Какая святость? Не блаженных ли? Какая нищета, смирение духа!…

Как же быть? Да нужно делать все, что только во славу Божию. Первое, мы остановимся и рассудим: „богоугодно ли предприятие? Во спасение ли мое? Не повредит ли ближнему? И да не прильпнет к сердцу нашему что-либо лукавое! Да истребим злое пред очима нашима в самих себе! Если таким образом направим путь нашей жизни, то наше житие на небесах есть»»[625].

Именно в таком богоугодном служении видел свое назначение родоначальник московских князей святой Даниил, сын святого Александра Невского. Его мирное правление лежит в основе быстрого промыслительного расцвета Москвы. Другой московский князь по благословению преподобного Сергия Радонежского решается на кровопролитное сражение именно потому, что чувствует себя защитником веры православной.

Размышляя таким образом, старец Гавриил пишет Елисавете Феодоровне, что, уповая на Бога, нельзя жить в расслаблении, опустив руки. «Это значило бы искушать Бога. И как бы нашему расслаблению и лености мог бы Он Помощником быть?

Не в том упование наше, чтобы Бог управлял дела наша во благое нам; нет, — но чтобы и мы… исполняли всемирно все Его заповеди, и тогда-то встретится добродетель наша с милосердием Божиим и будет о ней благоволение Его…

Радуйтесь, ибо имена ваша написаны суть на небеси (Лк.10:20).

Ваш богомолец Гавриил»[626].

Так завершается послание старца к Великой княгине. Смысл этого послания, как и в целом института духовного учительства, в том, что бытие подвижников благочестия есть яркое свидетельство истины, одной и той же во все времена: Бог — единственный источник всех благ, земных и небесных. Их жизнь есть предостережение каждому: нельзя заниматься никакой деятельностью, которая становится искушением или заблуждением для многих.

Близость Елисавете Феодоровне великих старцев обусловлена, разумеется, не только внешним признаком их единства. Чистота сердца достигалась через подвиг, поэтому соблазн мира не перешел в страсть, вырабатывая способность приносить в жертву все. Таким образом сложилось глубочайшее понимание того, что жертва не принимается, если принесено то, без чего человек может спокойно обойтись, то, что второстепенно.

Нельзя умолчать еще об одной подвижнице, которая была близка Великой княгине, близка своим постоянным предстоянием перед Богом, трепетом души перед Царством Небесным. Речь идет о схиигумении Фамари, которая духовно окормлялась у старцев Чудова Кремлевского монастыря, где был похоронен Великий князь Сергей Александрович. Схиигумения Фамарь находилась в тесном духовном общении с Великой княгиней Елисаветой Феодоровной, принявшей монашество с именем Алексия в честь Святителя Московского Алексия, мощи которого покоились в Чудовом монастыре.

Начало ее глубокой внутренней работы было неожиданным, ибо первоначально матушка Фамарь собиралась поступать в Петербургскую консерваторию, обладая хорошим голосом. Однако вскоре она решительно отметает пристрастия, несовместимые с делом спасения, становится монахиней, а затем и игуменией. Постоянно испытывает на себе влияние св. Иоанна Кронштадтского. Ее ценили схиигумен Герман и старец Алексий Зосимовский за безукоризненную монашескую жизнь, серьезность, ответственность. Идеалом матушки Фамари был прп. Серафим Саровский, поэтому она хотела спасаться в скиту возле прп. Серафима. Направилась за благословлением к о. Алексию Зосимовскому, который не благословил уход в скит прп. Серафима, но предложил построить новый скит, куда можно периодически удаляться.

С июля 1909 года по сентябрь 1912 года Серафимо-Знаменский скит был построен матушкой Фамарью в ближнем Подмосковье. Все планы внешнего и внутреннего распорядка скита, как замечает владыка Арсений (Жадановский), она поверяла одному высокому духовному другу, от которого получала поддержку и одобрение. Этим другом была Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

В самом построении Серафимо-Знаменского скита отчетливо просматриваются основные характеристики духовного мира матушки Фамари[627]. Скит был обнесен оградой в 33 сажени по числу земных лет Спасителя. С наружной стороны храм имел 24 уступа по числу 24 апокалиптических старцев и венчался одной главой, знаменующей Господа Иисуса Христа. По числу апостолов в скиту 12 келий, каждая из которых была посвящена одному из них с соответствующей иконой. День прославления Церковью того или иного апостола являлся храмовым праздником домика-кельи. В скиту могут жить только 33 сестры (по числу земных лет Спасителя).

В скит и храм не допускался никто из посторонних, кроме священнослужителей. Для свидания с родными отводилась комната в гостинице за пределами скита. Нельзя было праздно ходить по чужим кельям, заводить знакомства в миру. Сестры ничего не должны были иметь в собственности. Требовалась абсолютная чистота в кельях. Необходимо было хранить целомудрие и чистоту во всем путем откровения помыслов духовному отцу или духовной матери. Требовалось всегда соблюдать молчание, особенно утром, до службы. Запрещалось празднословить, громко, дерзко, повышенным тоном говорить и смеяться. Все насельницы должны были творить Иисусову молитву, а во время общей работы — тихое пение псалмов и чтение акафистов. Нельзя было поддаваться унынию. Радуясь о Господе, ту же радость передавать всем. Владыка размышлял далее об особенностях келейного правила в скиту, о специфике трапезы, о характере множества непременных вопросов, которые каждая насельница должна задавать себе ежедневно, о повседневных обязательных упражнениях в той или иной добродетели.

Создание Серафимо-Знаменского скита как символа особого духовного мира во всей его чистоте, возможной для грешных людей, образ самой настоятельницы скита матушки Фамари позволяли Великой княгине Елисавете Феодоровне увидеть этот монастырь как вершину христианского домостроительства. Это был достойный ответ человека Богу. Елисавета Феодоровна ощущала особый религиозный смысл скита, который виделся ей как своеобразное уплотнение духовного мира, свидетельство того, как может просиять Бог в очищенной душе. Мир в единстве его природных и идеальных связей представал здесь как неписанное откровение, обнаруживая первотворческие свои основания.

Все священнослужители, посещавшие скит, отмечали, что атмосфера здесь светлая и святая, почитание и прославление святых угодников — искреннее и сердечное. В скиту приносится чистая молитва, а поэтому земля соединяется с Небом. Видя такой уровень духовного, дружеского общения, путники восклицали: «Что может быть дороже искреннего, преданного и при том святого друга?»

Епископ Арсений, пребывая в Серафимо-Знаменском скиту, писал: «Душа наша, будучи удобоподвижна, ищет развлечения и созерцания… Обрати же, христианин, свой просвещенный взор на природу и красоту ее, на жизнь животных, птиц и главным образом на то, в чем выражается высшее развитие человеческого духа — святую поэзию, музыку, живопись, — и ты настолько насладишься всем этим, что уже с легкостью откажешься от всего плотского, дурного, скверного»[628].

Свою радость от пребывания в скиту и Марфо-Мариинской обители неоднократно выражал добрый пастырь того времени о. Николай Смирнов (Кадашевский). Он не занимал высоких должностей, трудился в своем храме, вдали от городского шума, но был известен всей церковной России того времени. Жизнерадостный, спокойный, приветливый, обаятельный, он душу свою полагал за пасомых. Превосходный проповедник, чтец, певец, молитвенник, духовный писатель, о. Николай много сделал для организации паломнических поездок. Как утверждали современники, он открыл пользу коллективного хождения по святым местам[629]. И дело не только в том, что в таком путешествии душа отдыхает от городского шума, а сердца бьются в унисон, — через знакомство с церковной историей закрепляется любовь к старине, святыням, родине.

Родственным духовным чувством о. Николай был связан с Марфо-Мариинской обителью, откуда всегда возвращался просветленный и ободренный на новые подвиги[630].

Среди всех духовных лиц, которых глубоко почитала Великая княгиня, наиболее близким человеком в повседневном созидании Марфо-Мариинской обители был ее духовник, настоятель обительского храма во имя Покрова Пресвятой Богородицы о. Митрофан Сребрянский (в будущем архимандрит Сергий). «Это широкий человек, — пишет Николаю II Великая княгиня, — в нем нет ничего от ограниченного фанатика, все основывается на безграничной любви о Господе и всепрощении — истинно православный священник… Никакой экзальтации, но ведь ты хорошо знаешь, что я люблю спокойную, глубокую веру и никоим образом не могла бы остановить свой выбор на священнике-фанатике»[631].

Несовместимость духовной сущности отца Митрофана со злыми ветрами времени, втягивающими Россию в пропасть, способность мгновенного отклика на чужую боль и многое другое было известно людям и привлекло к нему внимание царствующих особ[632].

Государь Николай Александрович просил о. Митрофана быть его духовником. При всем благоговении перед монаршей властью, смирении и кротости о. Митрофан не принял предложения из-за иного, нежели у императрицы Александры Федоровны, отношения к Распутину. Боясь своим мнением потревожить покой государевой семьи, отец Митрофан остался в стороне от этой важной и почетной миссии. Государь высоко оценил искренность и честность отца Митрофана, пожаловав ему золотой крест с аметистами, который и ныне хранится как великая святыня.

Известно, с каким трудом о. Митрофан оставлял место прежнего служения в Орле и приступал к главному делу жизни — духовному окормлению Марфо-Мариинской обители. Но после слез, воздыханий и просьб не уезжать пришло осознание значимости и неотвратимости грядущего служения. О. Митрофан встал на путь духовного окормления сестер и противостояния повсеместному духовному распаду.

Все духовные авторитеты XIX века предупреждали о роковых последствиях расцерковления русского народа.

Кратчайший и любвеобильный архипастырь Феофан Затворник был беспощадно строг ко всем сеятелям безверия и нечестия, требовал запретить разлагать народ под угрозой смертной казни, запретив внедрять вредные знания через школы. Скорбел о современниках и Игнатий Брянчанинов, говоря, что люди вступают в вечность нисколько не подготовленные к ней. Поэтому их место в бездне ада.

Общий вывод благовестников XIX века очевиден и многократно проговорен ими — без Христа суетно все образование.

Твердые во всем, что касается христианского долга, духовные учители XX века приняли на себя удар за бездуховное образование предыдущих десятилетий.

В условиях социокультурных репрессий великие исповедники православной веры стали скрепами духовной почвы России, заочным училищем духовной культуры, институтом, индивидуально открытом в душе многих. Они сдерживали размывание духовности отечества ливнями атеистической пропаганды. Поэтому правомерно сказать, что институт духовного учительства явился своеобразным механизмом сохранения православной культуры.

Особо следует отметить роль духовных учителей в процессе взращивания целого слоя отечественной интеллигенции, которая сегодня именно в силу такого воздействия оказалась достаточно подготовленной для открытого отстаивания основных позиций христианской культуры.

11.2. Помощь ближним

К числу людей, с которыми Елисавету Феодоровну связывали узы прочной дружбы, следует отнести графа С.Д. Шереметева, В.Ф. Джунковского, А.Н. Нарышкину, А.А. Олсуфьеву, князей Щербатовых, Голицыных, а также Тютчевых, Васильчиковых, Юсуповых.

Порой для того чтобы понять, какой тип личности близок дорогому нам человеку, следует отыскать удачно выраженную характеристику представителя этого типа, где верно угадана причина его неотразимости. Именно такую характеристику находим в небольшой работе Сергея Дмитриева Шереметева, к мнению которого всегда прислушивалась Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

Эпиграфом к маленькой книжечке, посвященной князю Егору Васильевичу Оболенскому, Сергей Дмитриевич избирает слова Г. Державина, где ярко обозначены те качества, которые позволяют соединить высокое происхождение и высокую сущность человека:

Я — князь, коль мой сияет дух,
Владелец — коль страстьми владею,
Болярин, коль за всех болею,
Царю, законам, чести друг.

На это сияние духа князя Оболенского с восхищением смотрел С.Д. Шереметев. Принимая участие в славной защите Севастополя, где Е.В. Оболенский заслужил почетнуюизвестность, князь был столь же интересен, сколь и скромен. В нем все было просто, искренне и тепло. Поражало необыкновенно чистое, младенчески возвышенное состояние духа князя. Православная вера его была несокрушима. Вместе с тем в его отношении к православию отсутствовало ханжество. Младенческая чистота в отношении к Церкви резко выделяла его на фоне тех, кто фарисейски щеголял своими «преимуществами» в этом вопросе.

«В князе Оболенском, — отмечал С.Д. Шереметев, — было самое истинное отношение к Церкви — именно сыновнее, а не отеческое, как иногда бывает. Он был доступен и широк в своих взглядах, никому не навязывал своих мнений… В особенности любил я его с людьми неверующими… Он никогда их не чуждался, не думал себя уронить сближением с ними. Никогда не навязывался им, но терпеливо выжидал вызова к обмену мыслей и к задушевному разговору»[633].

Князь не знал, что такое вражда, злословие, ревность, зависть и прочие нравственные недуги людей.

Принадлежа к многочисленной патриархальной московской семье Оболенских, он впитал все самое доброе из этого мира семьи. Более всего князь дорожил Россией, жил ею и для нее. А в России самой пламенной любовью любил Москву, никогда не изменяя ей.

Однако скончался он в любимом имении Ольхи Смоленской губернии, где в течение ряда лет выполнял почетную миссию губернского предводителя дворянства.

«Меня совершенно пленил этот добрый, простой и невзыскательный человек, — пишет С.Д. Шереметев, — что-то согревающее и отрадное было в его приемах, в его тихой речи, в его простодушии, в самих его шутках, в простых его рассказах о великой эпохе Севастополя…»[634].

Именно такого типа люди, как князь Е.В. Оболенский, о котором с такой проникновенностью пишет С.Д. Шереметев, были особенно близки Великой княгине. Все поведение, все поступки таких редких людей адресованы другу, любому человеку, который ожидает поддержки на трудном жизненном пути.

Чем бы ни занимался Е.В. Оболенский: установкой памятника М.И. Глинке (его последнее крупное деяние), дружеской беседой с недоброжелателем о газете «День» своего старого товарища И.С. Аксакова, помощью крестьянам (которые горько оплакивали его смерть), рассказами о героическом прошлом Севастополя — во всем проглядывала безусловная гражданственность, доброжелательность и подлинность, желание отвести свое имя, свои заслуги в тень. Поэтому отношение к таким людям в дружеском кругу С.Д. Шереметева и Елисаветы Феодоровны было не просто хорошим, но сердечным, восторженным, бесспорным.

С такими людьми можно было беседовать искренне, как говорят только с близким человеком, стремясь выразить заветные мысли.

Особенно близка Елисавете Феодоровне была Зинаида Николаевна Юсупова не только редким отношением к благотворительности, но и высотой культурного уровня. Будучи удивительно красивой, обаятельной женщиной, обладавшей огромным богатством, Зинаида Николаевна сумела преодолеть его опасное влияние на ее духовную жизнь. Ее неотразимый облик, запечатленный художником В. Серовым, открывает удивительное родство этой натуры тем редким качествам, которые так совершенно отразил Творец во внешних чертах самой Елисаветы Феодоровны. То же благородство характера, кротость, мягкость и та же тайна отражены в этом облике.

По мнению Феликса Юсупова, Зинаида Николаевна могла бы стать хозяйкой политического салона — ее острый ум и прозорливость были хорошо известны и ценимы. Она была богато одаренным человеком. К.С. Станиславский видел ее в любительских спектаклях и считал, что она могла бы стать хорошей актрисой. Современники соревновались в восторженности отзывов о ее совершенствах. Один из них, великий князь Александр Михайлович, справедливо заметил, давая характеристику отличительным чертам Зинаиды Николаевны: «Женщина редкой красоты и глубокой духовной культуры, она мужественно переносила тяготы своего громадного состояния»[635].

Великая княгиня Елисавета Феодоровна неоднократно путешествовала вместе с Зинаидой Николаевной, которая с восторгом описывала одну из таких поездок в Англию в 1897 году. Будучи там, Елисавета Феодоровна и Зинаида Николаевна отправились посмотреть впечатляющую традиционную процессию — въезд королевы. «Наша Великая княгиня, — вспоминала З.Н. Юсупова, — была хороша и красива, как день. Вообще она самая красивая из здешних принцесс, и наше сердце радуется. На возвратном пути нам кричали „ура» с таким азартом, махали платками, шапками…»[636].

В другом письме она сообщает сыну, что Великая княгиня приехала во Фридберг и уточняет, когда именно Елисавета Феодоровна вернется на Ордынку. «Не забудь, — подчеркивает Зинаида Николаевна, — что это ее день рождения»[637].

Интенсивность совместного проведения времени возрастала, когда местом общения становилось Царское Село. «Во время пребывания здесь Великой княгини, — писала Зинаида Николаевна, — я была все время на полном ходу. С 9-10 часов утра она уже сидела у меня или я у нее»[638]. Далее Зинаида Николаевна сообщает, как они вместе ездили в Гатчину к Императрице Марии Федоровне. В другой раз Елисавета Феодоровна привезла к Юсуповым в гости трех своих племянниц, дочерей Николая II.

Многое объединяло Великую княгиню и З.Н. Юсупову, но было обстоятельство в жизни Елисаветы Феодоровны, о котором скорбела Зинаида Николаевна. «Наша Великая княгиня, — писала Зинаида Николаевна, — уехала в воскресенье и прямо поехала на Ордынку. Это для меня тоже горе, так как я уверена, что переезд туда — первый шаг к пострижению! Я все надеялась, что сумеют здесь (в Царском Селе — И.К.) ее остановить…»[639]. Но решение Великой княгини было столь твердым и внутренне обоснованным, что даже родные и близкие друзья не могли ее переубедить.

Смиряясь с решимостью Елисаветы Феодоровны, З.Н. Юсупова еще более укрепляется в своем дружеском расположении и выражает большую радость в письме к сыну из Кореиза относительно наставничества Великой княгини по отношению к нему, уверенная в том, что ее благословение сохранит сына от многого.

Обращение к архивным материалам открывает еще один параметр этой близости — непрерывное благотворение З.Н. Юсуповой монастырям, храмам и отдельным священнослужителям. Об этом свидетельствует обмен телеграммами с таким известным пастырем, как о. Иоанн Кронштадтский. Вот, например, телеграмма 1896 года — ответ на № 361 Ее Сиятельству Графине Сумароковой (З.Н. Юсуповой): «Молюсь, да помилует и исцелит Господь болящего Феликса. Протоиер. Иоанн Сергиев»[640].

Постоянное общение поддерживала Зинаида Николаевна с духовником Марфо-Мариинской обители о. Митрофаном Сребрянским. Видя крайнее переутомление о. Митрофана, З.Н. Юсупова приглашает его в свое крымское имение и делает все, чтобы восстановить его силы.

Тронутый до глубины души заботой Зинаиды Николаевны, о. Митрофан отправляет ей письмо следующего содержания:

«Ваше Сиятельство, Глубокочтимая княгиня Зинаида Николаевна!

Сегодня мы с женой уезжаем из Вашего действительно „милого» Кореиза. Окруженные Вашим вниманием и заботами, вниманием и услугами Ваших служащих, мы прожили в этом воистину земном раю шесть недель, и я отдохнул, как никогда в жизни; надышался дивным воздухом, насладился зрелищем прекрасной, величественной природы! Здоровье мое восстановилось, и я еду сейчас в нашу обитель обновленным телесно и духовно. Всем этим я обязан Вам, Вашему истинно христианскому гостеприимству.

Княгиня! Чем же я могу отблагодарить Вас и доброго Князя, супруга Вашего? Благ земных Вам не нужно, да я их и не имею, но я знаю, что Вам и семье Вашей, как верующей христианской очень нужны благодать Божия и небесное благословение, которые всегда посылали бы Вам, как росу небесную — здоровье и благополучие! Вот и я обещаю Вам, как священник, всегда, до последнего мгновения моей жизни молиться пред Божьим престолом о спасении Вас и семьи Вашей. Здесь ежедневно молился за Вас на моей домашней молитве и за Вашу внучку — младшую княжну Ирину. Я знаю, что Вы особенно любите ее; прошу же Вас, Княгиня, принять от меня для княжны Ирины прилагаемый образок Спасителя, как мое священническое ей благословение. Этот образок я несколько лет носил сам, и он участник всех молитв о Вас и семье Вашей. Может быть, вы найдете возможным повесить эту иконку на ее детскую кроватку…

Как все дивно устроено в имении Вашем, какая набережная, купальня, дворец, парк, цветы. Я целые часы проводил там и не мог насытиться всем этим!

Однако довольно!

Благословляю Вас, Князя и всю семью Вашу! Господь да помогает Вам!

Искренне преданный Вам и благодарный протоиерей Митрофан Сребрянский.

1916. Сентябрь, 16, д. Кореиз»[641].

Ряд отсылок к документальным свидетельствам благотворения Зинаиды Николаевны Юсуповой, столь дорогим и близким Елисавете Феодоровне, можно значительно умножить. Но даже это письмо о. Митрофана Сребрянского показывает — в близких друзьях Великая княгиня более всего ценила то, что было так ярко развито в ней самой.

Елисавета Феодоровна разделяла с друзьями по Ильинскому не только радость, но и горе. Ее потрясла трагическая смерть старшего сына Зинаиды Николаевны, брата Феликса Юсупова — Николая. В день похорон все вместе выехали в Архангельское на захоронение его в семейной усыпальнице. Елисавета Феодоровна ожидала Юсуповых в Москве на вокзале. После погребения она некоторое время жила вместе с Зинаидой Николаевной Юсуповой. «Этим она поддержала нас всех, — пишет Ф. Юсупов, — особенно матушку, на которую смотреть было страшно»[642]. Уезжая, Великая княгиня просила Феликса Юсупова быть у нее в Москве, как только матушке станет лучше. Елисавета Феодоровна хотела поговорить с Феликсом о его будущем.

Вскоре Феликс отправился к ней в Кремль в поисках выхода из сложной жизненной ситуации. Великая княгиня сидела за письменным столом. «Молча я бросился к ее ногам, уткнулся лицом ей в колени и зарыдал, как дитя, — пишет Ф. Юсупов. — Она гладила меня по голове и ждала, когда я успокоюсь»[643]. Внимательно выслушав Феликса, Великая княгиня сказала: «Усомнился ты или впал в унынье — встань на колени у иконы Спасителя и помолись. Укрепишься тотчас… Счастье не в деньгах и не в роскошном дворце. Богатства можно лишиться. В том счастье, что не отнимут ни люди, ни события. В вере, в духовной жизни, в самом себе. Сделай счастливыми ближних и сам станешь счастлив»[644].

Великая княгиня просила Феликса больше заботиться о матери, призывала заниматься благотворительностью, в частности проявить заботу о больных чахоткой. И молодой князь действительно начал помогать больным. «Я был безмерно благодарен Великой княгине за то, что поняла мое отчаяние и умела направить меня к новой жизни»[645].

Но мучился он оттого, что Елисавета Феодоровна не знает о нем многого и считает лучше, чем он есть.

«Успокойся, — возразила князю Елисавета Феодоровна. — Я знаю о тебе гораздо больше, чем ты думаешь. Потому-то и позвала тебя. Способный на многое дурное, способен и на многое доброе, если найдет верный путь… Душа может остаться чистой и в грешной плоти. Мне душа твоя важна. Ее-то я и хочу открыть тебе самому. Я много молилась за тебя. Надеюсь, Господь внял и поможет тебе»[646].

Решив изменить образ и стиль жизни, Феликс Юсупов решил превратить Архангельское в художественный центр. В своих московских и петербургских домах хотел создать больницы, клиники, приюты для стариков и т. д. Великая княгиня поняла и одобрила его проект. Но матушка, Зинаида Николаевна Юсупова, возражала: Феликс — последний в роду Юсуповых, у него непременно должна быть семья, дети, для этого необходимо состояние. И это поняла Великая княгиня и отправилась ненадолго в Крым с Зинаидой Юсуповой и Феликсом, чтобы поддержать его матушку, здоровье которой после похорон сына очень медленно восстанавливалось.

После возвращения из Оксфорда Феликс Юсупов часто наведывался в Москву к Великой княгине Елисавете Феодоровне, в беседах с которой в эти дни был один лейтмотив: «… что ни слово, то просьба жениться. Но в невесты никого не предлагала»[647]. И свадьба действительно скоро состоялась. Женой Феликса Феликсовича Юсупова стала дочь Великой княгини Ксении Александровны, сестры Николая II и Великого князя Александра Михайловича — Ирина, внучка Великого князя Михаила Николаевича (четвертого сына Николая I, брата Александра II), выдающегося боевого генерала, редкой души человека.

На свадьбе Феликса и Ирины Великая княгиня не присутствовала. По ее мнению, присутствие монахини на мирской церемонии было неуместно. Накануне бракосочетания, однако, Феликс посетил ее в Москве. Она приняла его с обыкновенной своей добротой и благословила.

Заботясь о душе молодого князя, Елисавета Феодоровна неоднократно приглашала его в паломнические поездки. В 1913 году она предложила Ф. Юсупову совершить вместе с ней паломничество в Соловецкий монастырь.

Встречать Великую княгиню вышел весь монастырь. Обрадовала чистота келий, красота служб. Однако монастырская пища воспринималась с трудом, поэтому две недели сидели на хлебе и чае.

Великая княгиня ходила на все службы в Соловецком монастыре. Вспоминая эту поездку Юсупов писал: «Навек озарена моя жизнь светом этой замечательной женщины, которую уже в те годы почитал я как святую»[648].

На обратном пути из Соловков в Архангельске Великая княгиня все дни проводила в храмах. В эти дни Ф. Юсупов, путешествуя по городу, зашел в аукционный зал и купил там белого медведя. Великая княгиня уже сидела в вагоне со священниками, которые пришли ее проводить, как вдруг снаружи, возле вагона услышали свирепый рык (к поезду для транспортировки медведя прицепили товарный вагон). Узнав, в чем дело, Великая княгиня очень смеялась. «Ты сумасшедший, — сказала она мне по-английски, — пишет Юсупов. — Что подумают святые отцы?»[649].

На вокзале в Петербурге Елисавету Феодоровну встречало множество народа. Все были удивлены, увидев Великую княгиню-паломницу в сопровождении громадного медведя.

Ф. Юсупов с грустью вспоминает о последней встрече с Великой княгиней: «Она была бодра, хотя насчет будущего иллюзий не питала и также беспокоилась за судьбу Императора и близких его. Мы помолились вместе в часовне при обители и простились. С тоской я предчувствовал, что более ее никогда не увижу»[650].

В мемуарах Ф. Юсупова есть фрагменты, где он пытается осмыслить притягательность и безусловность духовной красоты Великой княгини Елисаветы Феодоровны. «Я не намерен приводить какие-то новые сведения о Великой княгине Елисавете Феодоровне, — пишет он. — Об этой святой душе достаточно говорено и писано в хрониках последних лет царской России. Но и умолчать о ней в мемуарах не могу. Слишком важным и нужным оказалось ее влияние в жизни моей. Да и сыздетства я любил ее, как вторую мать»[651].

Ф. Юсупов, справедливо замечая, что все знавшие Великую княгиню, восхищались красотой ее, равно как и прелестью души, делает несколько тонких штрихов к ее портрету. Великая княгиня была высока и стройна. Глаза светлы, взгляд глубок и мягок, черты лица чисты и нежны. «К прекрасной наружности добавьте редкий ум и благородное сердце…»[652].

После смерти мужа она, как известно, ради главного дела жизни продала часть драгоценностей и раздала близким. Матушка Феликса Юсупова Зинаида Николаевна купила у Елисаветы Феодоровны «изумительную черную жемчужину, Государев подарок. В свое время, даря ее свояченице, Николай Александрович сказал: теперь у тебя жемчужина не хуже, чем „Перегрина» Зинаиды Юсуповой»[653].

Значительная часть вырученных денег была отдана на созидание Марфо-Мариинской обители милосердия.

Последнее, что сделала она как бывшая светская красавица с безупречным вкусом, — пишет Юсупов, — заказала московскому художнику Нестерову эскиз рясы для монахинь: жемчужно-серое суконное платье, льняной апостольник и покрывало из тонкой белой шерсти, ниспадавшее красивыми складками.

Часто посещая Великую княгиню в обители, Юсупов видел простую мебель в ее комнатах. Спала она на топчане без тюфяка, положив под голову пучок сена. Спасение людей, служение им день и ночь не могло укрыться от народа. Популярность ее, как пишет Юсупов, росла день ото дня. Он был свидетелем поразительных картин: когда Великая княгиня выходила, народ становился на колени. Люди осеняли себя крестным знамением, целовали ей руки и край платья, подойдя к ее карете.

Горожанам предреволюционной Москвы был хорошо знаком образ одного из самых привлекательных сооружений на Новинском бульваре, созданных талантом архитектора Таманова и художника князя Сергея Александровича Щербатова. Хозяйкой этого дома, вошедшего в мир в качестве новой эстетической ценности, была великая благотворительница, которая творила добро тайно, близкий друг Елисаветы Феодоровны — княгиня Полина Ивановна Щербатова. Это княжеское семейство активно участвовало в благотворительной деятельности Великой княгини Елисаветы Феодоровны, внося по ее призыву самые большие пожертвования в дни Русско-японской войны, в годы иных катастроф, происходивших в России.

Уже будучи в эмиграции, князь С. Щербатов посвящает своей горячо любимой жене ценный труд «Художник в ушедшей России», где создает впечатляющий образ дома богатого и многостороннего функционального назначения. С. Щербатов проводит читателя по анфиладам комнат, завершая это путешествие в невидимой для всех комнате, показывая, как чтит он тайную деятельность своей супруги в содружестве с Великой княгиней Елисаветой Феодоровной.

С. Щербатов, зная о разрушении этого необыкновенного дома, признается в своих воспоминаниях, что ему хочется восстановить это видение, величественную громаду, не давящую, благодаря удачным пропорциям, но стройную, с ее оранжевого цвета стенами, белыми колоннадами, статуями и огромными каменными львами у входа, стражами дома.

Путешествие по дому С. Щербатов начинает с рассказа о фрагменте широкой лестницы, с полукруглым потолком, колоннами и падугой, которые составляют часть целого архитектурного ансамбля, благодаря сквозным аркадам в стене. Сквозь них видна перспектива смежных комнат — музыкального зала, такими же сквозными аркадами сообщающегося со столовой. Все вместе образовывало праздничную при солнечном свете или при зажженных люстрах анфиладу, напоминающую архитектурные фоны панно Тьеполо[654].

Отделка музыкального зала — самое тонкое достижение Лансере из всего, выполненного им для этого дома. На узких мраморных панелях, между шестью арками и тонкими пилястрами с канелюрами, им были исполнены в матовом мраморе нежные, как кружево, скульптурные орнаментальные панно по мотивам орнаментов Рафаэля в Ватиканских Лоджиях.

С потолка, полукруглого с падугой, свисали две легкие люстры екатерининской эпохи: с вьющихся из золоченой бронзы лент свисали похожие на струи дождя, тонкие длинные хрустали, а в центре яркой бирюзой светились фарфоровые урны с хрустальными букетами цветов. В гармонии с белой комнатой здесь располагались скульптурные античные мраморные вазы, бюсты и стулья с легкой позолотой, крытые белым шелком. Белая сирень в горшках (из оранжерей поместья в Наре) давала заключительную живую ноту в этой белой комнате, с контрастирующим пятном черного рояля[655].

Далее автор знакомит читателей с другими не менее прекрасными залами — столовой, портьерной галереей, библиотекой, своим кабинетом.

И, наконец, С. Щербатов приводит читателя к потаенной двери из картинной галереи, где протекала личная жизнь его жены, «никому не известная, кроме меня одного и нескольких посвященных друзей, ее широкая благотворительная деятельность. Она не любила говорить о ней, потому на этих страницах я не хочу приподнимать завесу над этой душевной тайной ее жизни. Всей душой она отдавалась ей…

Была только одна женщина в Москве поистине исключительной души, духовной чистоты и прелести, которая про это знала, с которой жена советовалась и находила ценное для нее покровительство и поддержку. Это была Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Ее секретарь и наш близкий друг Воля Мекк был связующим звеном и ценным советником.

Что это было за исключительное светлое явление — Елисавета Феодоровна! Всегда двоится в моей памяти ее незабвенный образ. Один ее облик, блестящей и неописуемой красоты, в чудесном бальном платье, с широкой бриллиантовой цепью на шее и с греческим узлом золотистых волос, связан с воспоминаниями о моих университетских годах… Другой ее лик, в белой косынке, в монашеской белой рясе, в учрежденной ею Марфо-Мариинской обители…

Там ее часто навещала жена, беседуя и советуясь с ней. Многое у этих двух женщин было общего в их душевном строе (и даже во внешности). Они понимали и любили друг друга»[656].

Поразивший всех особняк на Новинском бульваре С. Щербатов предназначал для некоего культурно-художественного центра, который в противовес прокуренным, скучным, официозным клубам давал бы литераторам, художникам, музыкантам ощущение уюта, комфорта, самого художественно приемлемого проведения свободного времени. Но в первые же послереволюционные годы интерьеры особняка были разрушены, дом полностью утратил свой первоначальный вид.

Напоминанием о мудрых хозяевах особняка остался эскиз хозяйки дома, выполненный А. Серовым.

С. Щербатов вспоминает, как однажды Остроухов сообщил, что Серов очень хотел бы написать портрет П.И. Щербатовой. С.А. Щербатов принял это предложение. Для позирования жена С. Щербатова была поставлена посреди комнаты в дымчатого тона шелковом платье. Она стояла возле большой мраморной вазы теплого тона Екатерининской эпохи. Фоном стала картина историка князя М.М. Щербатова в красном сенаторском мундире в стильной золотой старинной раме. Красиво сливалась вся гамма красок платья, золотых волос, белоснежных плеч и рук, нежного румянца лица, нитей жемчугов и вазы нежно-абрикосового тона с золотом.

Наконец рисунок портрета был закончен. На следующий день Серов обещал принести ящик с красками и начать работу. Он всегда был очень точен. Поэтому П.И. Щербатова ровно к десяти часам надела платье, в котором позировала. Художник, против обыкновения, опаздывал. Вдруг раздался телефонный звонок сына Серова, который сообщил, что отец умер.

С. Щербатову было слишком тяжело сохранять у себя рисунок для портрета жены. Немедленно заказав раму со стеклом и медной дощечкой, С. Щербатов написал на ней «Последняя работа Серова» и отправил эскиз в подарок Третьяковской галерее.

Так остался в России образ женщины, друга и сподвижницы Великой княгини, тайно творившей добро. Этот образ тем более дорог нам, что, как утверждали многие, П.И. Щербатова удивительно напоминала внешне образ Великой княгини Елисаветы Феодоровны, разделяя стиль ее общения. «Не подобает мужу описывать красоту и прелесть своей жены, — писал С.А. Щербатов, — но, как художнику, да будет мне дозволено все же сказать, что она была видением большой красоты и поэзии. С матовым, жемчужно-белым цветом лица, с нежно-розовым румянцем, с тончайшими чертами лица, с белокурыми волосами, отливающими червонным золотом, с редко красивыми поющими линиями ее высокой стройной фигуры, поражавшей своими античными пропорциями»[657].

Как и Великая княгиня, Полина Ивановна Щербатова отличалась не только красотой и эстетической одаренностью, но и высоким «образованием сердца», в котором с каждым годом все более глубоко воспитывался вкус к вещам святым.

Говоря об отношении к ближним Великой княгини, нельзя обойти молчанием то внимание, которое она оказывала их детям. Не имея своих детей, она, казалось, стремилась объять и согреть участием всю детскую семью. Подарки детям, забота о них, игра с детьми, помощь больному ребенку — все это стало неотъемлемым атрибутом жизни Великой княгини. Есть много свидетельств о материнском отношении Елисаветы Феодоровны к Марии и Дмитрию Романовым, племяннику — цесаревичу Алексию, к другим детям царской семьи, к Наташе Нестеровой, которая провела с Елисаветой Феодоровной целых два месяца во время эпидемии скарлатины, к детям интерната сирот на территории Обители. Вспоминала об этом и Анна Вырубова, которая писала: «С раннего детства мы, дети, обожали Великую княгиню Елисавету Феодоровну (старшую сестру Еосударыни Императрица Александры Федоровны), которая нас баловала и ласкала, даря платья и игрушки. Часто мы ездили в Ильинское, и они приезжали к нам — на длинных линейках, со свитой — пить чай на балконе и гулять в старинном парке»[658].

После тяжелой болезни Анна с родителями уехала в Ба-ден, а затем в Неаполь. Здесь Вырубовы жили в одной гостинице с Елисаветой Феодоровной и Сергеем Александровичем. В общении Елисаветы Феодоровны и Ани здесь было много радости и юмора.

Анна не раз встречалась с Великой княгиней после гибели Великого князя Сергея Александровича. «Меня поражал ее взгляд, — признавалась Анна, — точно она видела перед собой картину убийства мужа!.. Но наружно она всегда казалась спокойной, по праздникам одевалась вся в белое, напоминая собой рисунки мадонн»[659]. По отношению к Ане Великая княгиня была так же добра, как и прежде.

В том случае, если заболевали дети друзей Елисаветы Феодоровны, она откликалась немедленно, о чем вспоминала княгиня Т. Васильчикова. Когда у ее старшей дочери было воспаление легких, Елисавета Феодоровна сразу молитвенно отозвалась и прислала ей образ[660]. Число подобных примеров можно бесконечно множить. В этом редком отношении Великой княгини к детям важно увидеть главное. Используя богатый потенциал Марфо-Мариинской обители, Великая княгиня делала все возможное, чтобы помочь детям обрести гармонию, цельность, доброту. Лишь такой подход помогал вести непрерывный диалог с большим детским племенем. Только на такой основе можно было сформировать великие вселенские проекты, направленные на развитие подлинной культуры подрастающего поколения, за которым будущее. Его можно было построить только на основе богатой культурной традиции. Поэтому детям, которые попадали в орбиту ее влияния, Елисавета Феодоровна неоднократно в доступной форме излагала эти ключевые позиции, понимая, что народ, лишенный традиции, не способен к межкультурному диалогу. А это всегда становилось основанием для вражды и вооруженных конфликтов.

11.3. Память о почивших друзьях

Вопреки всем обстоятельствам повседневной жизни, которые требовали от Елисаветы Феодоровны постоянных усилий, она никогда не забывала почтить память соратников Сергея Александровича, его и ее почивших друзей и помощников. Так, в январе 1909 года, Великая княгиня присутствовала на панихиде и отпевании московского коменданта А.П. Гурковского. Это была светлая личность, как пишет В.Ф. Джунковский, боевой, честнейший офицер. Все его глубоко уважали за его справедливо-ровное отношение и доброжелательность. В Москве Гурковский пользовался всеобщей симпатией.

А в мае 1909 года Елисавета Феодоровна провожает в последний путь И.Ф. Тютчева, человека, которого очень ценил и уважал Сергей Александрович. Отпевание состоялось в Никитском монастыре. На гроб был возложен необыкновенной красоты крест из живых цветов. Погребение состоялось в фамильном имении Мураново. Джунковский вспоминает, что познакомился с Тютчевым еще в 1892 году, будучи адъютантом Великого князя Сергея Александровича. Это был честнейший и благороднейший человек. Великий князь всегда пользовался его услугами, когда нужно было провести серьезное расследование какого-либо вопроса. Он был сыном известного поэта Ф.И. Тютчева, его жена — из рода Баратынских. Вся семья, отмечает В.Ф. Джунковский, была выдающейся по своему благородству[661].

В октябре 1912 года Елисавета Феодоровна присутствует на отпевании человека, который на протяжении многих лет с 1890 года был настоятелем домовой церкви в генерал-губернаторском доме, кому неоднократно исповедовались Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна. По оставлении Великим князем должности генерал-губернатора и переезде в Николаевский дворец весь приход Александро-Сергиевской домовой церкви на Тверской во главе с настоятелем митрофорным протоиереем Константином (Зверевым) переходит в домовую Петропавловскую церковь при Николаевском дворце в Москве. Отец Константин был прекрасной жизни человеком, обладал поразительной скромностью. Великая княгиня Елисавета Феодоровна в течение последних десяти дней его тяжелой болезни (кровоизлияние, паралич) почти не отходила от его кровати. Он лежал в лазарете Марфо-Мариинской обители. 3 октября его хоронили на Даниловском кладбище.

В 1911 году ушли из жизни два выдающихся деятеля русской культуры, к творчеству которых Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна относились с глубоким уважением.

18 мая 1911 года умер известный русский историк В.О. Ключевский. Отпевание состоялось в домовой церкви Московского университета, похороны — в Донском монастыре. Елисавета Феодоровна всегда с благодарным чувством помнила его лекции в доме генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, который был большим почитателем русского историка и иногда приглашал его по вечерам. В.О. Ключевский много читал, рассказывал. Слушали его всегда с наслаждением.

22 ноября 1911 года на 46-м году жизни скончался талантливый русский художник В.А. Серов, а с ним ушла в небытие одна заветная мечта Великой княгини. В произведениях художника ярко отразились черты его характера — полная искренность и честность, не допускающая никаких компромиссов. Вскоре после убийства Великого князя Сергея Александровича Елисавета Феодоровна попросила В.Ф. Джунковского обратиться к В.А. Серову с просьбой написать портрет покойного Великого князя, который был поклонником таланта Серова. Это отношение Сергея Александровича стало еще более глубоким после того, как был написан портрет Александра III, висевший в служебном кабинете Великого князя прямо напротив входа. Серов выслушал Джунковского и ответил: «Сейчас не могу, слишком сильно впечатление его кончины, передайте Великой княгине мои извинения, но я не в силах сейчас писать его портрет, может быть потом, погодя, я и смогу, но сейчас нет…»[662]. Тяжело было огорчать Елисавету Феодоровну, но ее мечта так и осталась неосуществленной.

Великая княгиня искренне откликнулась на смерть глубоко почитаемого всей Россией Д.А. Милютина. В.Ф. Джунковский вспоминал, как в январе 1912 года тело усопшего прибыло в Москву. На вокзале усопшего встречали все военное руководство, градоначальник и представители города. Первый венок из белых лилий и ландышей был возложен генерал-адъютантом бароном Мейендорфом от Государя Императора; затем — крест из живых цветов от Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

Предметом поклонения Великой княгини были не только выдающиеся деятели русской культуры, на прощание с которыми она непременно приходила, но и те люди, которых она никогда не знала, отдавая вместе с тем должное их памяти.

В ряду событий, которые глубоко тронули Елисавету Феодоровну, стало торжественное открытие в Москве 1 октября 1909 года памятника доктору Ф.П. Гаазу, вся жизнь которого была посвящена облегчению участи больных, нуждающихся и заключенных в тюрьмах. Будучи директором Московского попечительского комитета о тюрьмах, доктор Гааз способствовал улучшению содержания арестантов, помогая и семьям заключенных. Все заработки от частной практики, все свое жалование он тратил на помощь ближним и арестантам, отказывая себе во всем. Когда он умер, его за отсутствием средств хоронила полиция. В комнате была обнаружена пара старых туфель и подзорная труба, с помощью которой он любил созерцать звездное небо.

Москва открыла памятник во дворе больницы, где больные при его жизни окружаемы были лаской и заботой доктора. Торжество открытия памятника началось панихидой у могилы доктора Гааза. Затем ровно в два часа дня возле больницы перед закрытым пеленой памятником служил владыка Анастасий. Пели два хора — арестантский и детский (ввиду особой любви доктора Гааза не только к арестантам, но и к детям). При пении «Вечной памяти» пелена была снята, и взорам присутствующих предстал бюст «святого доктора», как называли Гааза современники. Надпись на памятнике гласила: «Ф.П. Гааз. 1780-1853. Спешите делать добро» — девиз, который он исполнял все свою жизнь. На открытии памятника присутствовало множество высших чинов Москвы, врачей, арестантов, представителей благотворительных организаций. Москвичи принесли на открытие памятника около 50 венков, среди которых выделялось два — крест из белых цветов от Елисаветы Феодоровны и венок от старинной дворянской семьи Самариных[663].

Инициатором создания памятника был доктор СВ. Пучков, хорошо известный москвичам, поскольку более 40 лет проработал в больнице, которой значительную часть жизни посвятил доктор Гааз. Именно по инициативе С.В. Пучкова во дворе больницы был установлен памятник «святому доктору». Принимая во внимание заслуги доктора С.В. Пучкова, Совет больницы решил ввести его пожизненно в свой состав и передать в его пожизненное пользование квартиру, в которой до самой смерти жил доктор Гааз.

Трудно перечислить все общественные обязанности, которые самоотверженно выполнял доктор Пучков. Он был председателем общины «Утоли моя печали», членом Ольгинского благотворительного общества при Александровской больнице, председателем Комиссии общественного здравия, попечителем Дома призрения имени братьев Баевых, членом Общества вспомоществования бывшим воспитанникам Ру-кавишниковского приюта и т. д.

Нет оснований отождествлять сущность подвига доктора Гааза и Великой княгини Елисаветы Феодоровны, двух иностранцев, разделенных во времени и пространстве, благотворивших в разных условиях, но удивительно похожих в характере доброделания.

11.4. Поклонение святым

Любовь к детям и поклонение святым тесно переплетались в жизни Великой княгини. Даже сама по себе констатация этого факта свидетельствует о внутренней нацеленности на создание наиболее устойчивой, озаренной Божественным светом модели общества. Мы не ставим специальной задачей подробно раскрыть характер отношения Великой княгини ко всем святым и святыням Отечества. Оставляя в стороне вопрос о посещении царской семьей Сарова, тем не менее нельзя не обратить внимание на одно важное обстоятельство в связи с именем преподобного Серафима.

Через несколько месяцев после поездки царской семьи в Сэров и прославления преподобного Серафима Саровского произошло долгожданное событие. В царской семье наконец родился мальчик, наследник, цесаревич.

Во всех храмах Москвы по случаю рождения царевича Алексея были совершены торжественные богослужения. 1 августа 1904 года в Большом Успенском соборе был отслужен торжественный молебен в честь этого знаменательного события, куда прибыли Великий князь Сергей Александрович, Великая княгиня Елисавета Феодоровна, их племянники и воспитанники — великий князь Дмитрий Павлович и великая княжна Мария Павловна — и принимали поздравления от москвичей, присутствующих за богослужением[664].

В честь этого великого долгожданного события игумения Московского Никитского монастыря Паисия приняла решение построить на хуторе этого монастыря близ станции Лобня Савеловской железной дороги (возле деревни Котюшки, где располагались монастырские дачи) церковь-школу, посвятив ее преподобному Серафиму Саровскому.

20 мая 1905 года к торжеству освящения храма-школы прибыл преосвященный Трифон, епископ Дмитровский. Крестьяне деревни Котюшки к встрече епископа устроили арку из зелени и цветов. По всей деревне до храма дорога была обращена в аллею из кустов можжевельника, к которым были прикреплены букеты живых полевых цветов. Перед каждым домом (в ожидании проезда епископа) был поставлен стол, накрытый белой скатертью с хлебом-солью.

Епископ Трифон был тронут такой встречей, остановился возле одного дома, взял хлеб, разрезал, откушал его и обратился к крестьянам с теплым словом.

По поручению Великой княгини на освящение школы-храма прибыла фрейлина Елисаветы Феодоровны княжна С.Л. Шаховская. Епископ Трифон передал игумений Паисии в благословение Казанскую икону Божьей Матери, а иконой прп. Серафима Саровского благословил строителя церкви-школы И.Е. Егорова, который положил много трудов на ее создание.

Передняя часть строения — храм, вторая, двухэтажная половина — школа на 50 мальчиков и девочек.

В церкви резной трехъярусный иконостас из дуба, хорошо художественно написанные иконы, богатая церковная утварь. Возле храма-школы разбиты прекрасные цветники, территория обнесена оградой.

Примечательно, что Серафимовская церковь-школа, связанная с рождением цесаревича Алексея, возникла на месте бывшей вотчины бояр Романовых[665].

Великая княгиня давно собиралась посетить эту церковь-школу. И смогла осуществить это намерение в 1909 году.

Дни памяти великого русского святого прп. Серафима Саровского занимали особое место в жизни Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Эти дни она отмечала посещением мест, особо значимых в духовном отношении. Так, 2 января 1909 года, в один из таких дней, Великая княгиня посетила Серафимовский хутор Никитского женского монастыря близ станции Лобня Савеловской железной дороги. Со станции Великая княгиня с игуменьий Паисией проследовала в коляске на хутор. Крестьяне, встречавшие их, с радостью говорили о большой духовно-просветительской работе игумений, которая организовала на хуторе храм-школу. После молебна Елисавета Феодоровна посетила школу, раздала детям рождественские подарки. Посещение храма-школы в день памяти прп. Серафима Саровского было избрано не случайно, а в силу совершенно особого отношения святого к детям. Это тем более важно подчеркнуть, ибо Елисавета Феодоровна, как и многие русские люди того времени, понимала, что будущее именно за такими школами.

Глубочайшее почитание Великой княгиней прп. Серафима Саровского и доброго дела, совершаемого во имя этого святого, было особой характеристикой ее сущности.

В этой связи уместно обратить внимание на письма Ф.М. Достоевского последних лет его жизни. В письме А.Ф. Благонравову он пишет: «Первый признак неразрывного общения с народом есть уважение и любовь к тому, что народ всею целостностью своей любит и уважает более и выше всего, что есть в мире, то есть своего Бога и свою веру…

За то, что я проповедую Бога и народность, из всех сил стараются стереть меня с лица земли»[666]. Именно так, глубоко и беспредельно, любила святых, мир горний Великая княгиня.

Еще один святой, который стал предметом глубокого поклонения Великой княгини, был патриарх Гермоген, прославление которого она почтила своим присутствием.

В «Московском церковном вестнике» сообщалось, что в Кремлевских стенах перед открытием мощей 11 мая 1913 года за теми древними стенами, где страдал патриарх Гермоген, его прославят как священномученика и «адаманта веры». Богомольцы с далекого Севера, Кавказа, Днепра, усталые, еле передвигая ноги, с потемневшими от ветра и солнца лицами задолго до начала богослужений собрались в Кремле. На дворе Вознесенского монастыря у Спасских ворот, в его каретных сараях, в монастырском саду вповалку лежали и дремали паломники. Монахини угощали всех кипяченой водой и сухарями. Некоторые паломники отказывались и от сухих черных корок, говоря: «…грех вкушать в такой день, когда прославляют святителя, умершего голодной смертью». Дожидаясь крестного хода, народ начал петь, сначала тихо, потом все громче «Христос Воскресе».

11 мая 1913 года во всех храмах Москвы совершены последние заупокойные литии и панихиды по святому патриарху Гермогену. При заупокойных богослужениях присутствовала Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна. К началу всенощного бдения в Большой Успенский собор был доставлен драгоценный покровна гробницу святителя Гермогена собственноручной работы Великой княгини Елисаветы Феодоровны. На покрове изображение святителя выполнено шелком и золотом, положена настоящая мантия и в руку вложен посох. Этот покров несли вокруг собора крестным ходом, в котором участвовала Великая княгиня. На торжественной всенощной пел Синодальный хор. Духовенство было в облачениях из белой парчи с золотыми крестами, специально сделанными к этому дню.

На второй кафизме протопресвитер Большого Успенского собора Н.А. Любимов прочитал с амвона житие святителя Гермогена. При начале полиелея все священнослужители вышли к раке с мощами. В это время начался благовест на Ивановской колокольне.

12 мая с 9 утра раздался благовест к поздней литургии в Успенском соборе. К началу богослужения прибыла великая княгиня Елисавета Феодоровна. В 12-м часу к Успенскому собору начали собираться крестные ходы от московских храмов для участия в большом крестном ходе на Красной площади. К началу крестного хода стали подходить войска Московского гарнизона со знаменами и хорами. Крестный ход возглавили патриарх Антиохийский Григорий, митрополиты Петербургский и Московский, архиепископы. За ними следовала Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна. При следовании крестного хода войска брали «накараул», воинские хоры исполняли «Коль славен».

13 мая состоялось освящение первого храма в честь святителя Гермогена в подземелье Чудова монастыря, где был в заключении и скончался святой патриарх. К началу освящения храма прибыла Елисавета Феодоровна и оставалась там до конца богослужения. В этот день Великая княгиня пожертвовала к раке св. Гермогена ценную, художественно выполненную лампаду. Участвуя в прославлении великого русского святого молитвами, дарами, неизменным присутствием на всех торжественных богослужениях, Великая княгиня своим примером, который был бесспорен для всех православных граждан России, ориентировала на тот духовный максимум, который непосилен многим, но всегда желанен и приемлем как идеал. Такое отношение Великой княгини к почитанию памяти святого стало своеобразным средством уточнения собственной духовной позиции людей, развития способности отстаивать ценности православия в дни великих испытаний.

Каждый акт особого внимания Великой княгини к святыням и древностям проявлял не только ее личное отношение к великим именам и событиям, но свидетельствовал о внимании Дома Романовых к Божьим угодникам, предметам старины, церковным древностям, что получило особенно яркое подтверждение на знаменитой Романовской выставке в Москве. «Московские церковные ведомости» за 1913 год подробно освещали этот праздник. Здесь сообщалось, что 14 марта 1913 года в день восшествия на престол царя Михаила Федоровича в митрополичьих покоях Чудова монастыря в Кремле освящена и открыта выставка церковно-исторических памятников, посвященных московскому периоду царствования Дома Романовых[667].

К молебну прибыла Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Молебен с водоосвящением совершался перед Федоровской иконой Божией Матери, представляющей список с той иконы, которой великая старица инокиня Марфа Иоанновна благословила Михаила Федоровича на царство. На молебне вместе с Елисаветой Феодоровной молились ректор Московского университета М.К. Любавский, Д.В. Цветаев, директор Московской консерватории М.М. Ипполитов-Иванов, профессор Д.И. Введенский, художники В.М. Васнецов, М.В. Нестеров, И.С. Остроухов и др.

После возглашения многолетия Государю Императору Николаю Александровичу и всему Царствующему Дому следовала «Вечная память» всем усопшим царям и царицам, Императорам и Императрицам и Великому князю Сергею Александровичу. Председатель церковного юбилейного комитета владыка Анастасий произнес речь об истоках Романовской выставки, ее целях и задачах. Он отметил выдающуюся роль представителей Царствующего Дома Романовых в деле развития русского искусства. По окончании речи Синодальный хор исполнил народный гимн «Боже, Царя храни». Затем Великую княгиню Елисавету Феодоровну пригласили на выставку, которую она осмотрела с особым вниманием. В витринах и шкафах первой палаты выставки были представлены церковные вклады Михаила Романова и его родителей — чаши, наперсные кресты, Евангелия, лампады, митры, облачения, блещущие золотом, самоцветами и жемчугами. На стенах палаты размещены драгоценные покровы гробниц. Вторая палата, отмеченная великолепием вкладов, посвящена царствованию Алексея Михайловича. В последней, третьей палате представлены церковно-исторические памятники последних царствований[668].

Елисавете Феодоровне, столь дорожившей фамилией Романовых, выставка напомнила слышанное с первых дней замужества — о потомственном, преемственном, небывалом почитании Русской Православной Церкви и ее святых. Выставка производила сильное впечатление, позволяя увидеть, как крепка была Русь еще пару столетий назад, когда убранство храмов свидетельствовало о могуществе державы.

Выставка, ставшая для Елисаветы Феодоровны памятью о почивших представителях рода Романовых, обнаружила много общего при рассмотрении экспонатов под углом зрения ценностной и эстетической проблематики, побудила серьезно задуматься о путях дальнейшего развития церковного искусства России, о том, станет ли тот или иной фрагмент наследия звеном между прошлым и будущим, вырастая в явление крупного культурного значения современности. Выставка послужила стимулом к осмыслению взаимосвязи универсальных и региональных традиций, наличие которой всегда открывает неисчерпаемые возможности развития национальной культуры.

---