У порога

Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам Твоим ниспославый, Того, Благий, не отними от нас, но обнови нас, молящихся.

Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей, не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отними от меня. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом владычным утверди меня. Научу беззаконныя путем Твоим и нечестивии Тебе обратятся…

Хочется поблагодарить Бога за то, что мне дано снова с вами быть сегодня. Каждая встреча – чудо; и, может быть, одно из самых больших чудес – то, что это чудо повторяется, и растет, и ширится, и все больше и больше людей приобщается к этому чуду встречи.

Мне хочется сказать сейчас несколько слов о самой встрече, а затем о вере, потому что они связаны друг со другом так неразлучно.

Когда читаешь Ветхий или Новый Завет, когда читаешь историю Церкви, жизнь святых, жизнь грешных людей – все зависит от встречи, все – сплошная встреча. Один из отцов пустыни говорил: «От ближнего нашего нам и жизнь, и смерть»²

И вот так все в жизни – встреча. Бывают встречи как бы вне Бога, очень страшные встречи, когда люди не только мимо проходят, но будто сталкиваются – и расходятся, оттолкнувшись друг от друга, встретившись только на самой поверхности, ударившись, иногда больно, друг о друга.

А бывают встречи, где Бог присутствует; и бывают встречи с Самим Богом. Когда читаешь Ветхий Завет, первые его строки, и себе представляешь, что случилось, когда вдруг прозвучало творческое слово Божие, которое вызывало одну тварь после другой к бытию – какое чудо встречи это было! Когда из совершенного отсутствия, из небытия, вдруг вырастала какая-нибудь тварь, и первое, что она встречала – Живого Бога, Который ее восхотел, Который ее вызвал к бытию, Который ее настолько полюбил еще до того, как она стала, что Он ее позвал по имени.

Я не знаю, замечали ли вы в Евангелии от Иоанна, в конце девятой главы, в рассказе об исцелении слепорожденного (Ин.9:36–38): слепорожденный, который теперь стал зрячим, встречает Христа и спрашивает, кто же этот Сын Человеческий, о Котором его допрашивают. И Христос ему отвечает словами, которые нам кажутся почти незначительными, потому что они такие привычные: Ты Его видел – Он перед тобой. Слова «Ты Его видел» для нас совершенно нормальные, мы зрячие, мы видим друг друга все время, мы видим вокруг себя предметы. Но это мы. Тот человек был слепорожденный, он никогда ничего не видел, никого не видел до мгновения, когда Христос ему дал зрение. И первое, что он увидел, – лик воплотившегося Бога, очи Божии, взирающие на него очами Христа. Первое, что он увидел в жизни, – это своего Бога, по любви, по милосердию ставшего человеком.

Один румынский писатель нашего времени, Виргил Георгиу (он стал священником, оставаясь писателем), рассказывает о впечатлении, которое оставило в его душе лицо его отца. Первое воспоминание его жизни – лицо отца, склоненное над его колыбелью. И он говорит, что это первая икона, которую он видел. Не потому, что это лицо было красиво, а потому, что оно было прекрасно. Это лицо было выражением любви, ничего другого в этом лице не было: любовь, вдумчивость, забота, надежда, вера в будущее этого мальчика. Это – встреча³

Каждый из нас мог бы для другого быть такой встречей. И как грустно думать, что так редко мы бываем такой встречей; что человек может нас встретить, посмотреть нам в лицо, заглянуть в глаза – и не увидеть ничего: не увидеть икону, не увидеть сияющий через лицо Свет невечерний, Божию любовь, Божию заботу, Божию надежду, веру в нас.

Когда думаешь о начале книги Бытия, о том, как каждая тварь возникала, и первое, что ей представлялось, – это встреча с Богом, какое-то лицезрение Бога: не очами, не нутром, а какой-то встречей между Живым Богом и вызванным из небытия творением, когда думаешь о том, что мгновенно, возникая из небытия, каждая тварь открывала и Бога, и все другие твари, которые возникали в радости, в ликовании, – какая это красота!

И вот к этой встрече мы все призваны, и эта встреча никогда не является только встречей с Богом или только встречей с человеком, потому что встреча очень редко бывает с Богом только, она всегда в каком-то контексте. Где-то – или до этого, или одновременно с этой встречей – стоит человек, человек в самом большом смысле слова. Как святой Ириней Лионский говорит где-то: слава Божия, сияние Божией славы – это полностью осуществившийся человек⁴

Почему же бывает, что мы не можем встретиться? Отчасти потому, что мы не ищем встречи, отчасти, потому что мы домогаемся встречи. Мы ее часто не ищем и потому не умеем смотреть, не умеем слушать. Мы выбираем: на кого мы смотрим, а по кому, кто нам неинтересен, лишь скользнет наш взор; мы выбираем: что, кого мы будем слушать, а кого не станем слушать. Или наоборот: мы хотим встречи, но вместо того чтобы открыться и ждать этой встречи, мы стараемся вторгаться в человека, и человек закрывается, потому что встреча всегда страшная. Встретиться – это значит встретиться навсегда, встреча – значит встретиться на такой глубине, где два бытия уже переплетутся в общую ответственность, этого не забыть, от этого не уйти. Встретиться страшно – и мы закрываемся, потому что так часто бывает больно от встречи и больно, когда встреча кончается крушением человеческих отношений.

И вот нам надо учиться смотреть с тем, чтобы видеть, – просто видеть человека, какой он есть, предполагая, что такой, какой он есть, он гораздо более значительный, чем тот человек, какого мы хотели бы в нем видеть. Не стараться видеть только то, что нам хочется видеть: перед нами Бог ставит человека как откровение – откровение красоты, откровение изуродованности и, соединяющее красоту и изуродованность, откровение человеческого страдания. Страшно заглянуть в красоту, в изуродованность, в страдание. Это требует готовности заглянуть в человека и поплатиться за то, что встреча совершилась.

И слушать мы не умеем, потому что за словами – целая жизнь, целая душа. Слова так часто служат ширмой и только приоткрывают нам смысл того, что человек хотел бы сказать, того крика души, который он не умеет выразить и который до нас не доходит. За словами мысль стоит, за мыслью – чувство, а за всем этим – просто весь человек. Есть стихотворение немецкой писательницы Марии Эшенбах, она спрашивает: что есть такое в малой песенке, что ее можно так любить? что же в ней, скажи! И ответ: в ней заложено немного гармонии, немного звучности и целая душа… И вот во всем, что говорит человек, даже в самом обыкновенном, может открыться душа, если мы только сумеем пройти через слова насквозь, если научимся тому, что слова бывают или могут стать прозрачными и что за этими словами мы можем видеть, как через окно, одну даль за другой, одну глубину за другой. И тогда бывает встреча. Но опять-таки, как я уже сказал, мы этого боимся, и для того, чтобы встретиться, надо быть готовым к тому, что всякая встреча может обойтись нам болью или такой раздирающей душу радостью, которую трудно пережить.

Вы, может быть, себе задаете вопрос: почему я все это говорю как вступление к тому, что я о вере хочу сказать? Я сейчас попробую связать это с тем, что еще хотелось бы вам сказать.

Есть подвижническое слово святого Макария Великого, в котором он себе задает вопрос: где начинается вера? каким образом человеческий опыт делается верой? что такое вера, какова ее природа? И вот приблизительно что он отвечает (к тому, что он говорит, я прибавлю кое-что для пояснения, моя цель не в том, чтобы изложить точно слова Макария, а довести нечто до вашего сознания). Он говорит: бывает, что чувство близости Божией делается таким сильным, охватывает нас так глубоко, держит нас с такой силой, что кроме этого чувства Бога, мы ничего больше чувствовать не можем. Мы не можем больше мыслить, наши мысли остановлены созерцанием, мы только можем чистым умом глядеть в эту тайну приблизившегося к нам Бога. Наше сердце заполнено этим опытом, даже наше тело уже над собой не имеет власти. Мы и этот опыт – одно и то же, мы не можем одновременно его переживать до конца и следить за тем, что с нами происходит, мы охвачены этим опытом без остатка. Это состояние, говорит Макарий, состояние блаженства, когда мы так чуем Бога, что нам не только ничего другого не нужно, – мы ничего другого не знаем и ни о чем другом не знаем.

И этого, говорит Макарий, было бы достаточно для того человека, кому это дано, но у Бога есть забота не только о том, кто оказался способным на это переживание, у Него забота тоже и о тех, которые еще не дошли до этого, которым нужны свидетели, вестники. И Бог отходит от человека. И в какой-то момент, в какое-то мгновение человек вдруг сознает самого себя, опыт этой бесконечной, все пронизывающей близости Божией уже не актуален. Это не опыт данного мгновения, но сомнения в нем никакого не может быть, уверенность в том, что этот опыт только что был, – такая же яркая, как сознание окружающего мира, которое только-только начинает всплывать в чувствах, в мыслях, в восприятии. И это мгновение, когда вдруг то, что было опытом, становится уверенностью, безусловной уверенностью, но не опытом данной минуты, и есть мгновение, когда опыт стал верой. Если мы перенесемся к Посланию к евреям, к первой строке одиннадцатой главы, то мы читаем определение веры: вера это твердое основание надежды, это очевидность или уверенность в вещах невидимых (Евр.11:1). Вот об этом и говорит Макарий.

Но этот опыт веры мы всегда применяем к религиозной вере, и в этом мы делаем ошибку, потому что в вере есть элемент универсальный, вера – это опыт всечеловеческий. Правда, ее предмет – не всегда Бог, но этот опыт вещей невидимых, в которых мы уверены так же, как в видимом, относится и к другим областям. И мне кажется, что это важно помнить. В области вещества, в области науки всякое научное изыскание основано именно на вере, на уверенности в том, что за всем видимым нами есть невидимое, которое может еще быть открыто, непостигнутое – которое может быть постигнуто. Тот предметный мир, в котором мы живем, вызывает нас на веру, он ставит нам вопрос: мы видим вещество, мы видим предметы, мы видим их динамику, их соотношение, мы начинаем их изучать как таковые. И вдруг начинаем открывать, что за видимым есть целый мир, целая тайна бытия, которая может быть нами открыта, но которая нам еще неизвестна. И исследователь пускается в эти поиски неизвестного именно потому, что верит в его существование.

В человеческих отношениях то же: люди встречаются, может быть, даже постоянно, в каком-то кругу, и кто-то один остается другими совершенно незамеченным. И в какой-то день почему-то завязывается разговор, или человек вдруг видит по-новому лицо другого человека, и этот человек для него открывается как глубина, как тайна, как откровение. Он уже не пустое место, он уже не просто кличка, он – тайна. Его можно обозначить тем или другим именем, но мы знаем, что за этим именем должно быть другое имя, которое только Бог знает.

Но бывает большей частью, что после такой встречи, на следующий день, или через час, или через некоторое время, более или менее продолжительное, мы встречаем того же человека и с изумлением видим, что он – такой, каким мы его всегда знали, он уже не сияет этим нетварным, невещественным светом, он уже не откровение, светлячок стал снова просто червячком. И тут встает вопрос веры: во что я буду верить? в то ли, что откровение, которое мне было дано, оказалось иллюзией, фантазией, или в то, что я был прав и что видимость только заслоняет настоящее, тайну? Когда между людьми родилась любовь, то мы продолжаем верить, что видимость заслонила тайну, но на самом деле тайна жива. Когда мы разлюбим человека, мы забываем, что он светился, он снова стал червячком, ничтожеством.

И это тоже момент веры. Веры как уверенности, что то, что когда-то нам открылось, – более реально, более истинно, чем то, что мы видим изо дня в день, веры, что кажущееся или даже очевидное не всегда соответствует правде о человеке. И это мы видим все время в Евангелии, мы это видим во Христе, Который все время, на протяжении евангельского рассказа, отстраняет все кажущееся, прозревает даже через очевидное, доказуемое, и видит ту глубину, которая за этим. Возьмите два примера.

Встреча Христа Спасителя с апостолом Петром после Воскресения Христова. Петр трижды от Него отрекся; при первой встрече можно было бы ожидать – говоря по-человечески, – что Христос его спросит: не стыдно ли тебе? каешься ли ты? просишь ли ты прощения? хочешь ли ты снова стать Моим учеником?.. Христос этого не говорит, Он спрашивает: Любишь ли ты Меня больше остальных, больше, чем остальные Меня любят? (Ин.21:15–17) Если мы вспоминаем другое место Евангелия, где Христос говорит: кому больше прощается, тот больше любит(Лк.7:40–43), то этот вопрос очень сильный: сознаешь ли ты, Петр, что тебе должно проститься больше, чем кому-либо из других учеников? Способен ли ты ответить большей любовью на большую любовь, на большее прощение, на большее сострадательное милосердие Божие? И Петр говорит: да! Люблю Тебя! – потому что в это мгновение встречи он не может вспомнить то, что было еще так недавно, в ночь, когда взяли Христа. Все, что он переживает сейчас, – это встречу со Христом, живую встречу – о чем же говорить?! Все остальное, словно кошмар, сон, марево, прошло. И Христос снова его спрашивает о том же, в этот раз Он его спрашивает другим греческим словом: любишь ли ты Меня, как друг любит своего друга – а не вообще, общей, универсальной любовью? Петр отвечает: да! Люблю! И в третий раз его спрашивает Христос. И тогда ясно делается Петру, что вся очевидность против него, что можно просто из фактов доказать, что он – предатель, изменник: как же он может говорить о любви? И тут Петр гениально, с гениальностью духа, с гениальностью сердца отвечает: Господи – Ты все знаешь; Ты знаешь, что я Тебя люблю! Здесь мы видим, как Христос отказывается принять доказательство, а смотрит в глубину человеческого сердца и говорит: да! Он поступил не так, он был слаб – но он Меня любит.

Ту же самую мысль выражает по-своему Достоевский в той части «Братьев Карамазовых», когда, кажется, брат старца Зосимы, Маркелл, или сам старец говорит: не говори о людях, что они были плохи; люди они были хорошие – но поступали плохо⁵

Второй рассказ в этом же роде, в 8-й главе Евангелия от Иоанна, – рассказ о женщине, взятой в прелюбодеянии (Ин.8:1–11). Все против нее: она взята в деле, она приведена ко Христу, против нее – закон Ветхого Завета. Христа хотят уловить на том, что Он скажет: пренебрегите законом, пожалейте ее… И Христос этого не делает, Он не говорит о том, что прелюбодеяние можно отпустить с миром, Он не говорит, что можно обойти Закон, Он ставит вопрос перед людьми так: вы хотите применить Закон – применяйте его, но будьте сами достойны Закона. Кто из вас без греха, тот пусть накажет эту грешницу побиением камнями… И один после другого обвинители уходят, потому что ни один из них не может сказать про себя, что он не подпадает под подобное законное осуждение. И Христос обращается к этой женщине, и ясно, что Он ей не говорит: «Бог есть любовь, Он все простит». Христос ей говорит: «Где же те, которые тебя осуждали?». – «Они все ушли». – «И Я тебя не осуждаю, иди и больше не греши».

Христос обращается не к прелюбодеице, взятой во грехе, а к той женщине, которая, потому что была взята, потому что она встала перед осуждением смерти через Закон, обнаружила, что грех и смерть совпадают, что грех – это смерть, к женщине, которая стояла перед Ним в ужасе неминуемой грядущей смерти и которая, верно, подумала: если бы мне была дарована жизнь – это была бы новая жизнь… И Он обращается к этой женщине, в сердце, в глубоком сердце которой или всегда была, несмотря на греховность, или родилась возможность новой жизни, и говорит: иди, но впредь не греши.

Тут тоже Христос мимо всего кажущегося, всего очевидного и доказуемого обращается к тайному человеку, которого видит Бог, но которого не видели люди, потому что мы судим по поступкам, по словам, но не по глубинам сердца. И это тоже область веры: уверенность, что то, что невидимо, более реально, чем то, что видимо.

Теперь если это перенести к теме о Боге, то основные положения остаются те же, и однако есть одно затруднение, которое ставят нам в виде вопроса неверующие. Когда мы говорим, что научный исследователь верит в реальность окружающего его мира, верит в то, что за видимым есть невидимое, за очевидностью есть тайна, за поверхностью есть глубина, вопрос ему поставлен, однако, видимым, поверхностным: перед его взором, перед его чувствами стоит мир, который ему ставит вопрос. Когда перед нами человек и мы знаем, что за его обликом – вся глубина человеческая, человек нас вызывает к такому мышлению, к такому чувству. Но Бог нам, перед нами не является вещественно, Он нам не ставит вопрос так: вот Я перед тобой – неужели ты не поверишь в глубины Мои?

В открытии веры есть разные входы. Есть люди, которым Бог открылся непосредственно, – мы видим это в Ветхом Завете, мы видим это в какой-то мере в жизни апостола Павла, мы видим это в житиях святых. Человек, который не имел представления о Боге, вдруг оказывается внутри какого-то опыта Бога. Бог стал таким близким, и Его приближение такое разительное, что нельзя от Него отвернуться, это факт, который не допускает сомнения у человека, его пережившего.

Но более часто опыт веры дается нам через человека или через человеческую общину, то есть через отдельного человека или через жизнь, облик человеческой группы. Я вам дам один или два примера. Когда Моисей сошел с Синайской горы после встречи лицом к лицу со славой Божией, его лицо так сияло, что люди не могли вынести и ему пришлось закрыть свое лицо полотном (Исх.34:33–35). Подобные рассказы мы встречаем и в других местах.

Мы иногда видим в жизни человека, в облике человека, в его речи, в его очах, во всем, что составляет этого человека, нечто, что больше человека, не только больше этого человека, но вообще непостижимо больше человеческих возможностей. Этот вопрос передо мной встал впервые, когда я встретил человека, который был способен любить всех и каждого без разбора, и не в ответ на их нужду или на их любовь, а потому что в нем жила и переливалась через край любовь. Только эта любовь порой была радостью, а порой – распятием для него, но она никогда не умалялась, никогда не уменьшалась, никогда не умирала. Это передо мной поставило вопрос: как же это возможно, что это за человек, что это за любовь? Прежде я такого не встречал, я не знал, что это такое, я не знал тоже, что такое Бог. Только несколько лет спустя, когда я впервые встретился с Евангелием, вдруг я понял, какова эта любовь и что это за человек: просто христианин, а любовь – Божественная любовь. И это сочетание слов «просто христианин» и «Божественная любовь» именно и составляет тот вызов, которым верующий без слов является по отношению к каждому и ко всем своим бытием, своим существом. Так же ясно, в тех же самых категориях можно было бы говорить об общинах.

Есть присловье монашеское на Афоне: никто не может отказаться от мира и от себя, если он не увидит на лице хоть одного человека сияние вечной жизни… Это опять-таки того же рода вызов вечности по отношению к нам. Но вызов вечности – это вызов веры, это призыв к вере в то, что невидимое, непостигнутое существует, что за этим витражом, который сияет всеми разнообразными цветами, подобранными цветами стекла, за этим сиянием – просто свет. Эта красота, которая нам открывается в витраже, сама по себе – ничто, она существует только потому, что по ту сторону есть свет, и как бы эта красота ни была прекрасна, ее смысл в том, чтобы она стала совершенно прозрачна и чтобы ничто не осталось, кроме самого света. В этой форме можно было бы выразить все православное учение о чистой молитве, но в это я сейчас входить не буду.

И вот чтобы вернуться к примеру, который я вам раньше дал: к светлячку, который стал снова червячком, или к витражу, который потух, потому что день склоняется к ночи и свет уже не бьет через него и уже нет красок, нет линий, а есть только серое пятно в стене, – если вернуться к этим образам, встает перед нами вопрос о сомнении: то, что я видел, – реально? Или это был сон, мечта, мое желание, проектированное на реальность? Это есть – или этого никогда не было? Когда такой вопрос встает перед верующим, очень часто он пугается сомнения, ему кажется, что губительно поставить такой вопрос по отношению и к человеку, а по отношению к Богу это уже отречение, это уже отпадение от Бога и от веры.

Подойдем к этому с другой стороны. То, что пугает верующего, является самой сильной опорой научного исследования. Когда ученый после многих лет собрал все факты, которые доступны ему, он старается их соединить, связать между собой или в теорию, или в гипотезу, или в модель, потому что ему нужен какой-то образ, который держал бы все факты и показывал их взаимное соотношение. Но если он действительно ученый, если он ищет истину, если он хочет познать вещи, как они есть, то первое, что он сделает, после того как он окончательно оформит свое представление о мире и о какой-то частице этого мира, – он начнет искать, в чем его конструкция ошибочна. Если он сам не найдет ошибки, он обратится к другим и может их спросить: посмотрите все это, обнаружьте мою ошибку. Потому что, если моя система не даст трещины, если она будет закончена и несокрушима, дальнейшее исследование невозможно. Если не окажется ошибки в его конструкции, он начнет искать фактор, который чем-то не совпадает с остальным, для того чтобы эта его конструкция была как бы разорвана, разбита и надо было по необходимости строить новую конструкцию, более соответствующую реальности.

Сомнение ученого относится к его собственному представлению о предмете, и оно его не пугает, потому что он уверен в объективном существовании, в несокрушимости той реальности, которую он исследует и которую старается как можно лучше, но всегда недостаточно выразить словом, образом, картиной и т. д. Его сомнение систематично, оно радостно, оно смело, в каком-то смысле оно героично, по слову Декарта, потому что это значит, что он сам уничтожит детище многолетних, может быть, своих трудов. Но ему дорога реальность больше, чем собственное представление о реальности.

То же самое мог бы сделать верующий, если бы он не пугался. Можно ставить под вопрос то, что мы говорим, то, что выразимо о Боге, потому что, как кто-то из Отцов говорит, все, что мы о Боге и о духовном опыте можем сказать в соответствии с Откровением и в соответствии с опытом Церкви, может быть предельной истиной для земли, но оно не охватывает непостижимого Бога.

Выход из этой темы сомнения в религиозном опыте не диалектический, сколько мы ни представляли бы доводов, доказательств, обоснований нашей веры, наша вера опирается на что-то другое, на живой опыт. Один французский писатель, Андре Фроссар, недавно выпустил книгу «Бог существует – я Его встретил»⁶

Так же как человек, который опытно знает, что такое музыкальная красота, или красота природы, или красота живописи, или реальность любви, может сказать: я знаю, что это есть. Ты это, может, не испытал, но я тебе могу засвидетельствовать собой, ничем другим… В каком-то отношении это недоказательно, в каком-то отношении это совершенно доказательно. Это недоказательно, потому что это не доказательство на том же уровне, на той же плоскости, но это вполне доказательство, потому что свидетельство человека нельзя отмести, не сказав предварительно, что он просто ненормальный или что он врет – одно из двух. Но если он не ненормальный и не лжет, то никуда не уйти от свидетельства даже одного-единственного человека, пусть это будет ребенок, который скажет: я знаю, что это так, я это знаю нутром, я знаю это опытом.

И одно последнее, что в нас укоренилось отчасти после, или в результате, или в связи со «Столпом и утверждением истины» отца Павла Флоренского: мысль о том, что истина и реальность совпадают, или, употребляя его выражение, «истина есть естина», истина – это то, что на самом деле есть⁷

И здесь в нашем мышлении очень важно, мне кажется, помнить, что как бы мы ни выражали наше знание, опытное знание о Боге, о человеке, о мироздании, о духовном мире, оно только выражение и что даже когда мы берем Священное Писание как откровение – оно откровение в меру человека, а не в меру Бога: оно откровение в том смысле, что в нем сказано все то, что человек мог постичь о Боге, но не все то, что Бог есть. И также оно является выражением того, что можно было передать человеческим словом о Боге – и только.

И поэтому, как бы ни была священна, как бы ни была нам дорога та или другая истина, мы должны помнить, что это – обозначение, а не самая вещь. Один раз только Истина и реальность сочетались совершенно: во Христе, Который говорит: Я есмь истина (Ин.14:6). Он есть Бог, и Он есть откровение о Боге.

Но тут мы встречаем другую проблему, вернее, не проблему, а факт: Христос как истина не является понятием, а живым существом, истина во Христе – не нечто, а Некто. И истина «Христос» может совпадать с реальностью «Бог», потому что это – личное явление. Но если мы пробуем Христа выразить словесно, мы снова опускаемся на уровень обозначений.

И вот тут область веры, которая оправдывается в науке, оправдывается в человеческом опыте, оправдывается тоже и в религиозном опыте. Мы имеем право на веру, как ученый имеет право на веру и им пользуется, так же как все мы имеем право на веру друг во друга и этим живем. Только при одном условии: что эта область веры не будет сводиться к уровню формулировок, которые будто бы содержат предмет веры. Нет «предмета веры», есть Живой Бог, Который не есть предмет, Который может быть постижим через приобщенность, через дарование Им нам Своей животворной благодати, которая есть божественная жизнь.

Вот что я хотел вам сказать о вере и о сомнении, об истине и о реальности. И все это возвращается к тому, с чего я начал: к встрече, которая нам дается непосредственно, бьет в ум и сердце, или встрече, которая нам дается в пределах человеческого общества.

Например, год-другой тому назад я принял в православие неверующего прежде англичанина. Он пришел к нам в храм послушать церковное пение, задержался годика на три, стоял, и слушал, и смотрел, а потом пришел просить, чтобы его крестили. Я ему поставил вопрос: почему? что вас побудило? И он мне рассказал, что пришел в этот храм без веры и, простояв в нем, в среде самых обыкновенных людей, вдруг почувствовал, что в пределах этого храма есть некое, до тех пор неведомое ему, Присутствие. Кто-то живет в этом храме, и люди, которые тут молятся, – в общении с этим Присутствием. Но этого с него не хватило, он подумал, что недостаточно, что Бог Сам по Себе существует: какое ему до этого дело, если просто Бог есть и он есть? И он стал присматриваться к относительно неприглядной толпе, которую представляет собой наш лондонский приход. И он обнаружил, что это Бог не покоящийся, не бездействующий, а Бог, Который является, как он сказал, «сплошной динамикой», это Бог, Который меняет людей. И он ко мне пришел и сказал: я хочу быть измененным, я хочу, чтобы ваш Бог за меня взялся.

Он этот опыт получил – почему? Потому что какая-то община людей была Церковью, эта община создала храм. В пределах этого храма было постигнуто присутствие, и в пределах этой общины было постигнуто чудо действующего, Живого Бога. Вот почему и каждое лицо в отдельности, и община вместе являются не только предметами веры, но и содержанием этой веры, вот почему Церковь является богочеловеческим обществом, где Бог и люди составляют одно: встретившиеся Бог с человеком. Церковь – тайна этой встречи, тайна этого общения, тайна этой приобщенности друг ко другу.

Ответы на вопросы

Зная себя, невозможно представить, что человек встретит меня и получит откровение о Боге. Наоборот: он в меня заглянет и увидит, что нет Бога!

Думать о том, что я откроюсь человеку и он от этого получит какое-то откровение, потому что встретил меня, действительно трудно. Но и то, что вы говорите: человек увидит, что Бога нет, – я в этом не уверен. Думаю, не все так просто. Скажем, опыт отсутствия такой же разительный, как опыт присутствия. Когда человек вдруг обнаружит, что в его душе такая пустота, что жить нельзя, что в нем раскрылась бездна – здесь указание на что-то такое же значительное, как если вдруг он обнаружил бы реальное, густое присутствие чего-то. Поэтому, если он заглянул и вдруг ужаснулся о бездне, он открыл бы что-то очень значительное. Потому что та же самая бездна называется зияющая бездна небытия на одном языке или глубины Божии на другом языке, это зависит от того, как ты говоришь.

Но если поднять вопрос о том, как раскрываться, я думаю, можно это определить двумя словами: целомудренно и жертвенно. Целомудренно в том смысле, что надо раскрываться с сознанием благоговения к тому, что в тебе живет, нельзя заниматься духовной проституцией – говоря очень грубо, но очень реально.

С другой стороны, раскрываться иногда надо жертвенно в том смысле, что это может быть самое мучительное, что ты можешь сделать, и тебя может исполнить ужаса сознание, что ты откроешься, и нечто, что ты держал в себе, как святыню, берег, как девство, любил, как Бога, вдруг ты можешь разом потерять и остаться опустошенным.

И тут приходится решать, и это не противоречит одно другому, но проблема вот в чем. Человек мне ставит вопрос, на который я могу ответить, только если я как-то ему откроюсь. Так вот: его вопрос – нужда или любопытство? Это игра или нечто такое значительное, на чем человек будет строить жизнь?

Я сейчас не говорю о возможных ошибках, разумеется. Но мне кажется, что принцип в этом: целомудрие и жертвенность, готовность все потерять для того, чтобы этот человек получил и жил, но ничего не отдать как игрушку.

Так, чтобы «не метать бисера перед свиньями»? ⁸

Знаете, я подумал об этой фразе, но мне всегда немножко за свиней больно. Мне кажется, есть разница между судом и суждением: судишь человека по его сущности, суждение произносишь о том, каким он в данную минуту является. Скажем, я говорю с вами очень искренно и правдиво, за тем, что я говорю, стоит то, чем я живу и что для меня дорого. Но мне не страшно это делать, и у меня нет чувства нецеломудрия, потому что вы это принимаете как нечто, в чем есть смысл и что вам, может быть, нужно. Но я половины этого не скажу просто на публичной лекции о вере. И я скажу гораздо больше, чем сказал теперь, какому-нибудь отдельному человеку в момент, когда мне кажется, что ему нужно все, что я могу дать, вплоть до моей крови. И тут приходится иметь суждение о человеке: о его зрелости, о его мотивах, о его качестве, и в этом смысле он «феноменологическая свинья», но он не «сущностная свинья». Можно человеку сказать: нет, я тебе не скажу, ты несерьезный. Это – определенное суждение о том, что он несерьезный. Но это одновременно утверждение, что он может быть и стать серьезным. А мы очень часто перечеркиваем человека, определив его как сущностную свинью, с которой ни теперь, ни впредь говорить не стоит. Вот тут мы ошибаемся большей частью. Я помню, один из наших архиереев говорил проповедь на экуменическом собрании и выбрал своей темой «Не мечите бисер перед свиньями», а чтобы не было никакого сомнения, он разъяснил, что православное учение – бисер, а инославные – свиньи и что поэтому он им метать его не станет. Тут, мне кажется, было скользко.

Я думаю, что очень важно это различение между судом и суждением. Иногда практическое суждение является единственным способом спасти человека. Закрывать глаза на человеческие недостатки или на те или другие свойства – это его наверняка погубить. Так же как вечная путаница между «простить» и «забыть». Если забыть, то можно человека через полчаса поставить в то же самое положение, на котором он сорвался. Простить – совсем другое дело, простить – значит принять человека, какой он есть, ответственно, со всеми последствиями такого ответственного поступка, и помнить все его слабости, чтобы его защитить и ему помочь из них вырасти.

Вот тут суждение и суд противоречат друг другу. Когда Христос говорит, что если мы про человека скажем «безумный», мы заслуживаем геенну (Мф.5:22), Он говорит о суде над человеком: этого человека можно запереть, он безумный. Так же как мы порой говорим о человеке «он лжец», «он вор», он то, он другое, и мы его иногда постепенно к этому ведем. Я работаю уже лет двадцать тюремным священником и знаю просто на опыте тех людей, которых посещаю, разницу между человеком и поступком человека. Где-то оно перемежается, есть какая-то чересполосица, когда не знаешь, где человек и где его поступок. Но где-то на полюсах есть человек и есть то, чем он стал. А если на него накладывать какой-то предвзятый образ, можно его таким сделать.

Есть очень интересный рассказ немецкого писателя Макса Фриша, который называется «Андорра», там он старается показать, как представление, которое люди себе составляют о человеке, может его самого изменить и привести к погибели. Это рассказ о том, как в Андорре, то есть на малюсенькой территории в Пиренеях (это, конечно, фантастический рассказ), родился ребенок, который ничем не был похож на других жителей, и, посмотрев на него, жители решили, что это маленький еврей. И решив, что он маленький еврей, они стали интерпретировать то, что он делал, и все, чем он был, по трафарету собственных представлений о евреях. И постепенно они в него так втерли мысль, будто его слова, его манеры, его поступки, его характер доказывают, что он еврей, что он стал таким, каким они представляли себе типичного еврея. В результате случился погром, и этого единственного еврея уничтожили. И когда уничтожили, обнаружилось, что он просто был андоррец, который на других андоррцев не похож… Это, мне кажется, очень значительный рассказ, потому что если в таком масштабе мы так не поступаем, то часто бывает, что мы составляем себе мнение, представление (тем более коллективное) о человеке, и ему от этого больше никуда уйти нельзя, некуда деться.

Я помню одного вора, он меня ошарашил при первом посещении. Я пришел к нему и заговорил с ним, и он сказал: «Знаете, я так счастлив, что попал в тюрьму (очень редкое, в общем, выражение удовлетворения). Я годами был профессиональным вором; потом во мне заговорила совесть, и я решил меняться. Каждый раз, когда я делал попытку перемениться, люди вокруг меня говорили: в чем дело? Раз он меняется, значит, что-то с ним неладно! И мне приходилось вернуться к лицемерию, к обману, к тому, чтобы иметь свою какую-то жизнь и представлять людям какую-то личину. А теперь все знают, что я вор, когда я выйду, я могу сказать, что тюрьма меня переменила».

Вы, может быть, удивитесь, что в этом году я хочу продумать с вами вопрос о том, как человек становится верующим и как он входит в Церковь. Многим из нас, наверное, кажется это излишним, потому что мы уже в Церкви, но я из года в год задумываюсь над этим вопросом почти за каждой Литургией, почти за каждой службой: где я стою по отношению к Богу, где я стою по отношению ко Христу Спасителю? кто я такой? я в Церкви – или на краю Церкви? я уже погрузился в ее глубины или еще даже близко не подошел?

И это не только слова, это очень серьезный вопрос для меня. Думаю, и для вас он может быть серьезным. Каждый из нас должен периодически задумываться, где он находится: на поверхности или на глубинах? Боится ли он уйти в глубины или дерзает? Это вопросы, к которым мы должны периодически возвращаться в течение всей нашей жизни. Кроме того, среди вас, возможно, есть и такие люди, которые еще не крещены и приближаются к крещению. Если мы не крещены, такое размышление должно нас постепенно привести к осознанию Бога и Спасителя Христа, и Евангелия, и евангельской жизни и довести до крещения. Если мы уже крещены, то должны поставить себе вопрос: был ли я когда-нибудь обращен? Крещен-то я был, но был ли обращен? Лесков пишет, что Русь была крещена, но не просвещена¹⁰

И вот мне хочется с вами продумать некоторые основные вещи. Я постепенно подойду к этой теме, и дальше мы пойдем к вопросу о том, что случилось с нами, когда мы были крещены, когда мы были миропомазаны, что случилось, когда мы в первый раз причастились Святых Тайн, и к чему это нас обязывает, к какой нравственно-духовной жизни это нас обязывает.

Если говорить о вере, раньше всего я хочу поставить вопрос о том, что такое вера. Апостол Павел говорит, что вера – это уверенность в вещах невидимых (Евр.11:1). И это сразу раскрывает горизонт очень широко, потому что такая вера относится не только к Богу, не только к духовной и вечной жизни, такое понимание веры относится ко всему, что вокруг нас есть. Это вера ученого, это вера человека по отношению к человеку.

Что я этим хочу сказать? Хочу сказать то, что ни один ученый не пытался бы делать какие-нибудь исследования, находить что бы то ни было новое, если бы у него не было уверенности, что то, что уже известно, ему говорит о бесконечно широком поле еще неизвестного. То же самое можно сказать и по отношению к человеку. Мы в человека в конечном итоге должны верить: верить, что за пределом всего того, что мы о нем знаем – его внешности, его ума, его слова и т. д., – есть какая-то глубинная тайна, которую знает только Бог и к которой мы можем приблизиться благоговением, молитвой и созерцанием. Вы, может быть, помните, что в книге Откровения сказано, что у каждого человека есть имя, которое знает только Бог и которое будет человеку открыто в свое время (Откр.2:17). В этом смысле имя, о котором говорит Священное Писание, – это предельное, всеконечное познание данного человека, но как мы далеки от такого познания, как мы мало друг друга знаем! Мы знаем друг друга очень мало и внешне, мы прикасаемся друг к другу, мы проходим мимо, мы иногда общаемся в одной области или другой, бывает, мы знаем что-нибудь о человеке в одной области и ничего не знаем в другой. Я уж не говорю о том, как мы мало знаем людей, которые нам не знакомы непосредственно, но которых мы могли бы знать, если бы только мы присмотрелись не к внешней деятельности, а к тому, о чем их деятельность, их слова, их творчество говорит. Поэтому мы должны запомнить, что в порядке веры это определение охватывает не только наше познание Бога, но познание самого себя, познание нашего ближнего, познание всей твари, которая для нас таинственна, непроницаема порой бывает и которую мы можем узнать в порядке науки или в порядке созерцания, общения, скажем, через красоту, которую можем познать на другом уровне и с другой глубиной.

О вере писал святой Макарий Великий замечательные слова. Он старался уловить момент, когда вера как живой опыт превращается в познание, и он берет такой пример. Представьте себе, что я лежу ночью под открытым небом в маленькой лодочке, ее качает море, я смотрю в глубины неба, вижу разверзающиеся глубины и одновременно чувствую движение воды под собой. А потом время проходит, отходит вода, и я оказываюсь вместе с лодкой на песке. В этот момент я уже не чувствую колебание ладьи. Я могу все еще видеть небо, но не ощущаю всеми силами своего тела и души моря, и однако я не могу усомниться в том, что я пережил этот опыт, что это было и что, раз это было, это во мне остается как уверенность и знание. И вот в этот момент знание, опытно переживаемое, превращается в уверенность о том, чего сейчас нет, но что было так познано, так пережито, что никакого сомнения не может быть.

Бывает это, конечно, и в нашем общении с Богом, и в нашем общении с человеком. Иногда человек нам откроется, и вдруг мы приобщаемся к таким глубинам, к такой широте, о каких мы не имели никакого понятия. А потом проходит несколько дней или часов, и этот человек больше не хочет нам открыться. В тот момент он все нам открыл, что хотел нам передать, а теперь он уходит в молчание, но мы знаем, что за этим молчанием, вернее, в глубине этого молчания есть то общение, та тайна, которая нам была открыта.

По отношению к Богу, так же как по отношению к человеку, вера имеет еще другое значение: уверенность, о которой я сейчас говорил. Это не только самый опыт, но и уверенность, которая за ним остается. Но если этот опыт для нас остается реальным, если мы остаемся уверенными в том, что это произошло, что это было и поэтому есть раз и навсегда, то мы должны веру понимать как верность – верность по отношению к пережитому нами опыту или к познанному. Это относится, может быть, особенно – и к этому я хочу вернуться через несколько минут – к нашему отношению со Христом. Бывают моменты, когда вдруг открывается Христос в области веры, бывает, что это мгновенное или длительное откровение делается уверенностью, но это должно превратиться в верность тому, что мы пережили. Мы не можем прочесть Евангелие, глубоко быть им задетыми, тронутыми и потом успокоиться на том, что пережито, а теперь можно вернуться к совершено иному, сохранить это в памяти, радоваться на это, любоваться, но не жить этим, не жить творчески, не жить деятельно. И вот эти три момента, мне кажется, очень важно себе представить, когда мы ставим вопрос: где я лично стою по отношению к моей вере? Является ли моя вера воспоминанием о том, что когда-то было, уверенностью в том, что это было? Или моя вера выражается в том, что такая уверенность влечет за собой творческую деятельность: я должен жить согласно с тем, что мне открылось?

Теперь я хочу отойти немного в сторону. Как человек приходит к вере? Мы всегда думаем о том, как это случается в какой-то момент, когда встреча с Богом является событием, драматическим событием. Но до этого очень-очень многое происходит. Вы наверно знаете, как живут многие люди, ослепленные окружающим миром, в круговороте жизни, некогда им задуматься над тем, что что-то есть за пределом того, что они сейчас видят, переживают. К этому можно было бы применить притчу о званых на пир (Лк.14:16–24), как царь пригласил на брачный пир своего сына друзей своих, и как все отказались. Один сказал: я купил клочок земли, мне надо его исследовать и обрабатывать, мне некогда разделить твою радость. Другой говорит: я купил пять пар волов, то есть у меня в жизни есть задача, дело, до вечности так далеко. А один говорит: я оженился, меня до края заполняет собственная радость, я не могу найти места для того, чтобы разделить твою радость и твое счастье.

Это состояние, в котором находятся миллионы людей, одурманенных жизнью, причем, как вы видите из этих примеров, не в каком-то скверном, плохом смысле, а в том смысле, что можно и защитить их положение: разве плохо иметь задание в жизни, разве плохо отдать свои силы земле, разве плохо так полюбить человека, что больше не остается места для другой любви? Нет, но это состояние человека, который остается в плену событий или земных положений. Бывает, что человеку никогда из этого не вырваться, что он навсегда будет переходить от одного предмета переживания к другому, от клочка земли к обработке его волами, к заботе о жене, ради которой он возвращается на поле, ради которой он занимается своими волами. Так бывает, но бывает и то, что человек в какой-то момент чувствует какую-то неудовлетворенность, какую-то неполноту своей жизни.

Вот тут оказывается очень кстати слово Священного Писания о том, что сердце человека глубоко (Пс.63:7). Сердце человека имеет глубину, оно не живет, не действует в трех измерениях, оно имеет глубину, уходящую в такие бездны, на дне которых только Бог. И бывает, что человек, который всем обладает, у которого есть все, остается неудовлетворен и ищет чего-то. И вот это «что-то» может выразиться по-разному. Человек может сообразить, что пока вся жизнь, какая бы она ни была творческая, интересная, сосредоточена на нем и на том, что он сам творит или собой представляет, слишком узка, что мироздание бесконечно шире, что люди, с которыми он находится, имеют глубину, которой он таким образом сам не достигает. И тогда может родиться в человеке голод, или тоска, или порой отчаяние.

Можно обратить это состояние опять-таки на земное: вместо того чтобы быть сосредоточенным на себе и своем, можно раскрыться и стать творческим деятелем, порой значительным в человеческом обществе, но от количества не меняется положение дела. Не меняется оно тем, что скольким бы людям мы ни помогали, мы только заняты этим. Все сводится к тому, что я занят. Помню, я разговаривал раз с одним советским представителем в России, который на мой вызов мне ответил: «Без веры человек жить не может, я верю в человечество, я верю в государство». А вместе с тем его вера в человечество, в государство заключалась только в том, чтобы строить государство так, как он его задумал, и человечество втиснуть в рамки своих представлений. Веры тут настоящей не было, потому что не было места вопрошанию, не было места тому, чтобы поставить перед собой вопрос: то, что я думаю, что переживаю, тот опыт, который у меня есть, – что он собой представляет? Реальный он или нет? Охватывает ли он все мироздание или только немногое в этом мироздании?

Если верно представление Священного Писания о том, что сердце человека глубоко, то ясно делается, что есть глубины не только вне, не только вокруг, но что есть глубина во мне, и мне надо погрузиться в эту глубину. И это порой бывает очень страшно, потому что моя глубина для меня более опасна и больше меня пугает, чем даже исследование чужой глубины. Потому что когда мы исследуем другого человека, общаясь с ним, как бы ни было глубоко или поверхностно, мы знаем, что в любую минуту можем отчалить, уйти, оставить этого человека и остаться не только с самим собой, но остаться самим собой. Если рискнуть уйти в свои глубины, то оттуда вернуться нельзя, нет пути обратно, можно идти только дальше и дальше, глубже и глубже, и на этом пути мы не можем не встретить Бога. Мы не обязательно Его Богом назовем, мы Его можем назвать иными именами, то есть наше переживание этих глубин можно назвать так или иначе, но это уже будет область совершенной – как бы сказать? – совершенной тьмы. Мы уходим в глубины, где ничего не видно, пока не погрузишься в них.

Вы наверно помните рассказ Ветхого Завета о том, как Моисей поднимался на Синайскую гору. Она вся была покрыта темной тучей, раздавался гром, сияли молнии, и еврейский народ, находившийся у подножия Синая, стоял в ужасе. Моисей по приказанию Божию, по призыву Божию поднялся на гору и вошел в эту устрашающую всех и его в том числе тьму, и в тот момент, когда он в эту тьму вошел, она стала сиянием Божией славы (Исх.20:21, 34:29). Это мы можем применить по отношению к нашему постепенному познанию другого человека, но больше всего, в высшей степени мы должны это применить к познанию себя самого. Когда мы видим перед собой только тьму, только потемки, когда мы знаем, что никакого пути нет дальше, мы должны идти дальше.

В начале Второй мировой войны король Георг VI обратился к английскому народу со словом и в этом слове процитировал одну американскую писательницу, которая пишет приблизительно так: я спросил у стража, который стоял у двери будущего: что я могу сделать для того, чтобы с уверенностью войти в неизвестность? И тот ответил: вложи руку твою в руку Божию и вступай во тьму, и это будет для тебя уверенностью большей, чем любой свет и любая гарантия… И вот мы так должны уходить в себя, при всем страхе, который это может вызывать, потому что, когда мы погружаемся в себя, мы видим очень многое, чего обычно не хотим видеть. Мы видим, во-первых, свой страх, мы видим свои недостатки или грехи, то, что стоит между мной и глубиной и говорит мне: туда ты не пройдешь, я – тебе преграда. Это может относиться к любому греху, который нам так дорог, что мы от него отказаться не можем.

Есть рассказ в житии святого Макария Великого о том, как его ученик видел после его смерти, как душа Макария возносилась на небо и бесы по дороге к небу расставили как бы таможенные столы, и у каждого стола его испытывали о каком-нибудь его грехе, и каждый раз он был оправдан и проходил мимо. И когда он прошел последний искус и стоял уже в дверях рая, бесы решили его уловить на последнем, на чем можно уловить человека. Они захлопали в ладоши и закричали: «Макарий, ты нас победил!». И Макарий повернулся к ним и сказал: «Еще нет». Они его и на тщеславии или гордыне не словили, и он вошел в рай.¹¹

Я думаю, что это происходит с нами постоянно. Когда мы стараемся войти в себя, мы видим постоянно, что есть такая преграда, которая не позволяет войти в рай: если это во мне есть, если я таков, как я смею идти в сторону света, я принадлежу тьме, мне дороги туда нет. И нам надо тогда сказать: пойду, потому что только когда я войду в свет, тьма может стать сиянием славы Божией, как случилось с Моисеем на горе Синайской. Это нелегкий путь, и человек может на это не пойти, он может не быть в состоянии пробиться в дальние глубины. Но если он идет этим путем, он уже принадлежит области веры – веры как уверенности в невидимом, веры как верности тому, что он однажды уловил, и верности такой: если я хочу пройти через эти преграды, я должен жить так, чтобы эти преграды пали, потому что я их разорвать, расторгнуть не могу, но они могут передо мной рассыпаться, если только я приобрету то, что их уничтожает.

Мне вспоминается сейчас рассказ из сочинений Лескова. Рассказ длинный, я передам только его последнее действие. Праведник, который прожил подвижнической жизнью в течение десятилетий в пустыне, видит во сне, что он умер и душа его возносится на небо. И возносится свободно, потому что он все победил, что могло его остановить. И вдруг через его путь – частокол, который состоит из бревен, он смотрит и читает слово: тщеславие. И как он ни старается пройти сбоку или между бревнами, никакого пути нет. А скоморох Памфалон, которого он презирал за то, что тот был клоуном и человеком недостойным с его возвышенной точки зрения, возносится туда же, смотрит и спрашивает: «Ермий, что ты остановился?» – «Прохода нет, частокол!». И этот скоморох, который никогда о себе ничего хорошего не думал, который делал добрые дела, потому что иначе и не мог поступить, говорит: «А в чем дело?» – снял свой скомороший плащ, махнул через небо – и нет частокола¹²

Я думаю, что нам надо это помнить: что мы можем пройти через все эти преграды, если не воображаем о себе, что мы идем в глубины и дойдем до цели. Мы можем уходить в глубины трепетно, с ужасом и в ожидании: что я там найду, и найду ли я что-нибудь, если не поможет мне Господь?

Если человек идет или случайно доходит до каких-то глубин, то бывают очень разные ситуации. Я вам кое-что уже об этом говорил и прошу прощения у тех, кто это слышал, но думаю, что второй раз услышать иногда небесполезно. Мне вспоминается человек, убежденный безбожник, который пришел сюда, в церковь, чтобы принести какую-то посылку одной прихожанке. Он норовил прийти так, чтобы служба отошла, чтобы эту посылку ей вручить и уйти. Но ему, если можно так выразиться, не повезло, он пришел, когда служба еще шла, и ему пришлось сесть на лавочку и ждать. И пока он ждал, с ним случилось что-то, чего он не ожидал. Он ожидал, что придет, будет какое-то богослужение, будет шум, пение, какое-то движение, которое к нему никак не относится. Но он уловил не пение и не присутствие или движение людей, а какую-то совершенно никогда им не испытанную тишину и глубину. И он не мог понять, что это может быть. Я его потом встретил, он говорит: «Я не могу понять, в чем дело. Я пришел сюда, сидел, и вдруг у меня чувство, что весь храм наполнен каким-то присутствием. Что это может быть?». Я ответил: «Я бы это назвал Богом, но вы, конечно, лучше знаете». Он говорит: «Нет, конечно, это не может быть Бог, потому что Его нет. Возможно, это мерцание свечей, дурман от ладана, заунывное пение хора, коллективная истерика ваших прихожан. Что создает такое состояние?». Я говорю: «Не знаю, я это называю Богом, вы должны сами разобраться». – «Хорошо, – говорит, – я буду приходить сюда, но только позвольте прийти, когда никого здесь нет, чтобы на меня ничто не влияло и чтобы вас не было». Я его пустил, он снова сел, а я ушел к себе в комнату. Он приходил несколько раз и потом мне сказал: «Я не знаю, есть ли Бог, но знаю, что здесь есть какое-то присутствие, которое не зависит ни от чего. Если это то, что вы называете Богом, то вы мне должны объяснить, в чем дело, потому что для чего мне нужен Бог, Который здесь живет и ничего не делает?». Я сказал: «Приходите, посмотрите, может быть, Он делает что-нибудь». Через некоторое время он говорит: «Меня одно поражает – Бог что-то такое делает над вашими прихожанами, потому что у них другие лица, когда они уходят из церкви, чем когда они пришли, и совершенно другие лица, когда они причащаются. Значит, Бог у вас не пассивный, а активный, деятельный». Я говорю: «Да, я Его знаю, Он очень даже деятельный». – «Мне нужна перемена, что я могу для этого сделать?» – «Приходите, будем беседовать, готовиться». И постепенно из этого опыта, что здесь не только пустая тишина, а тишина, которая имеет густоту, интенсивность, не зависящую ни от кого и ни от чего, он начал открывать, что эту тишину можно назвать Божиим присутствием. Потом он начал искать и добиваться, что Он за Бог, и это пошло дальше.

Бывает, что мы постепенно можем прийти в состояние полного дурмана творческой и полезной деятельности, которая нам все закрывает. Погружению в себя самого помогает хотя бы отчасти погружение в другого человека, когда мы узнаем: ах, в нем что-то есть, чего я не знаю, есть какая-то глубина, которая мне недоступна, – не умственная, не эмоциональная. И дальше – находка, что существует эта глубина и во мне и что если в нее углубиться, то приходишь к такому месту, где встречаешь невыразимую тишину созерцательного молчания, такого молчания, которое стоит перед тайной, причем не обязательно Божией, – моей, человеческой, собственной тайной. И в тот момент, когда ты можешь сказать: я стою перед тайной моего человеческого бытия, ты уже вырвался из круговорота видимого и чувственного, и тогда можно идти дальше.

Бывает, конечно, что дальше человек делает открытия другого рода. Человек может встретить Бога, как апостол Павел встретил Христа; человек может причаститься Святых Тайн без особенных чувств и без особенного понимания, и вдруг это причащение Святых Тайн ему что-то откроет. Я помню одну молодую женщину, которая мне говорила, что она ни во что не верит, и которой я после долгого периода предложил прийти причаститься в Великую субботу. Я ей предложил в Великую субботу стать перед причастием и сказать: «Господи, Твоя церковь ничего мне не сумела дать, Твои священники оказались бесполезны (я тоже оказался бесплодным), теперь я прихожу к Тебе с вопросом: Ты существуешь или нет? – потому что, если Тебя нет, нет смысла в жизни, а если Ты есть, Ты должен мне открыться. Если Ты не откроешься, я уйду раз и навсегда, и это будет на Тебе». Она возразила: «Этого я сказать не могу». Я настоял: «Ты это скажешь, а отвечать за это буду я». И она так сделала и после того написала мне записку: «Я еще не знаю, существует ли Бог, но я достоверно знаю, что я причастилась не хлебу и вину, а чему-то иному». И тут начался целый процесс откровения, потому что, раз это испытав, она никуда не могла от этого уйти.

Большей частью мы живем в круговороте жизни, иначе сказать, со всех сторон на нас нападают впечатления, со всех сторон мысли нам преподаются, которые не рождаются в нас самих, но навеяны. Мы находимся в том, что многие писатели называли «житейской бурей». И если подумать об этой буре, то ясно: когда человек находится в маленьком челне, который бьют волны со всех сторон, ему некогда думать ни о чем другом, кроме как о том, как сохранить жизнь. Есть рассказ из Евангелия, который может нам нечто прояснить. Это рассказ о том, как ученики Христовы плыли через Тивериадское море и их застигла буря, буря такая, что они думали, что живыми не останутся, утонут непременно. И вдруг посреди этой бури они увидели, как по водам идет Христос. Апостол Петр, увидев Христа, к Нему воззвал: прикажи мне к Тебе идти! Христос его призвал к Себе, и Петр пошел к Нему, но вдруг вспомнил о себе самом, о буре, о смертной опасности, в которой находится, и начал тонуть (Мф.14:22–34).

И вот хочется сказать, что в жизни очень часто бывает так, что мы окружены бурей, мы носимы волнами, которые нас бьют со всех сторон. Но если подумать о том, есть ли какое-нибудь безопасное место, то оно не в той ладье, в которой мы находимся, оно даже не в нашей способности переплыть это море. Наша надежда и наше спасение находится в том месте, где Христос, то есть в том центре, где все силы бури встречаются и где волнение прекращается, потому что там Бог, Который несокрушим. Так что когда нас бьет со всех сторон, когда мы чувствуем и думаем, что надежды на спасение никакой нет, мы должны вспомнить этот рассказ. Он говорит о том, что если мы будем о себе вспоминать и пугаться того, что нас окружает, мы непременно потонем, и тогда некогда будет думать ни о Боге, ни о спасении, ни о чем.

Но не всегда нас буря бьет. Чаще нас не буря бьет, а раздирают разные мысли, или поверхностные, или более глубокие, но относящиеся только к нам самим. И часто для того, чтобы вырваться из этого омута (потому что это уже не море и не буря, а просто омут), мы ищем какого-то развлечения: только бы забыться, забыть. Французский писатель Паскаль написал короткую фразу, что единственное наше спасение от горестного состояния – это развлечение, но развлечение является самым горестным нашим состоянием¹³

Но когда мы стараемся войти в себя или когда нас жизнь заставляет глубоко задуматься над собой и над окружающим, когда мы оказываемся перед лицом смерти своей или любимого человека, в нас разверзаются глубины, которые нас большей частью пугают, потому что мы там не бывали. Мы знаем поверхностность нашей души, глубин же ее мы не исследуем. И тогда надо иметь мужество, храбрость, дерзновение сказать себе: передо мной лежит тьма беспросветная, неисследованная, я в эту тьму войду и буду искать своего пути в ней.

Все это меня приводит к тому, что если мы находимся совершенно вне этой области опыта Бога, сознания о Боге, то мы должны иметь мужество остановиться, сказать: я не дам себя развлечь, не дам себя растерзать на разные стороны, я хочу войти внутрь и исследовать эти глубины. И в этих глубинах мы найдем то, чего не искали, потому что Бог, даже когда мы Его знаем понаслышке, открывается нам совершенно не так и не таким, как мы ожидаем.

Дальше я хотел сказать о следующем шаге – как человек встречается со Христом. Встречается он, в сущности, двояко. С одной стороны, в этом процессе ухода вглубь самого себя человек может встретиться с Богом Живым, но я не об этом сейчас хочу сказать. Со Христом в древности ученики Спасителя и с тех пор тысячи и тысячи святых, вообще людей встречались как бы лицом к лицу. Апостолы Его встретили и постепенно познали в Нем своего Бога. И потом они говорили устами апостола Иоанна Богослова: мы говорим с вами о том, что мы видели, что мы слышали, что осязали собственными руками (1Ин.1:1). Они не передают нам нечто, что познали понаслышке, нет, это их прямой, непосредственный опыт. Но это опыт не такой простой, как нам порой кажется, потому что мы с апостолами встречаемся тогда, когда они уже познали Христа как своего Бога, не только Учителя. Но до этого был целый процесс, когда Он им раскрывался. И вот тут я хочу немножко остановиться, потому что на нашем пути это бывает чаще, чем внезапное откровение Христа, как это случилось, например, с апостолом Павлом, когда он, гонитель, шел из Иерусалима в Дамаск для того чтобы там начать гонение Христа, и когда Христос встал посреди дороги перед ним и ему поставил вопрос: зачем ты Меня гонишь? (Деян.9:4).

Ученики Спасителя не сразу узрели в Нем Того, Кем Он был с самого начала. Если вы посмотрите на карту тогдашней Палестины, то вы увидите, что Назарет, и Кана Галилейская, и Капернаум – все эти города находятся очень близко один от другого. И вы наверно помните, как в начале Евангелия от Иоанна апостол Филипп зовет Нафанаила и говорит: Приди! Мы нашли Мессию, это Иисус из Назарета. И Нафанаил ему отвечает: Что хорошее может прийти из Назарета? (Ин.1 и след.) Для нас это таинственная фраза, но представьте себе картинно, что было. Назарет и место, где жил Нафанаил, – на расстоянии нескольких километров. Представьте себе, что кто-нибудь к вам подойдет и скажет: «Радуйся! В соседней деревне, в нескольких верстах от нас находится Спаситель мира, Сын Божий, ставший человеком». Разве мы не ответили бы так же, с тем же чувством сомнения: «Как же это может быть? В соседней-то деревне? Было бы еще в главном городе, мы, может, и поверили бы, но в соседней деревне, где мы бываем, с кем мы постоянно общаемся, с кем мы вступаем в битвы и в игры, – не может быть!»

Это было первое, с чем встретились ученики Христа. Они Его встретили в такой простой обстановке, которая им ничего не говорила заранее, и им надо было постепенно самим открыться и открыть, кто же этот Спаситель Христос. Они с детства были знакомы, они наверно видели в Нем юношу, который их превосходит во всех отношениях какой-то качественностью своей; постепенно Он стал для них центром, постепенно Он делался для них наставником, примером, учителем, и только когда они в Нем обнаружили до конца Учителя и Наставника, Он им раскрылся в другой мере. Вы помните, как на пути в Иерусалим Спаситель спросил Своих учеников: за кого люди Меня почитают? И апостолы ответили: одни за Илью, другие за одного из пророков. – А вы за кого Меня считаете? И Петр Ему ответил: Ты – Христос, Сын Божий (Мк.8 и след.). Это момент, когда Петр увидел то, чего ни сам, ни кто другой не видел до того. И больше того, Христос ему говорит: не плоть и не кровь тебе это подсказали, то есть это не естественное твое познание, это Бог тебе открыл, Бог тебе дал увидеть, Кто Я на самом деле..

И когда мы ставим перед собой вопрос о Христе, мы должны помнить, что мы не сразу – или во всяком случае не обязательно сразу – окажемся на той ступени, в том положении, в котором с уверенностью сможем сказать: да, это так, это Сын Божий, это наш Господь! Мы можем постепенно встречать Христа в Евангелии, мы можем поразиться Его личности. Но Его личность может нас и не поразить, потому что она не описана красочно. Евангелие не является попыткой красочно, с силой нам описать героя повести. Мы можем остановиться на мысли: да, этот Человек особенный. Мы пока Его больше, чем особенным Человеком, назвать не можем, но Он действительно настолько особенный, Он из ряда вон выдается. Но если так, то стоит прислушаться к тому, что Он говорит, к Его наставлениям, к Его учению. И Его учение очень своеобразно, потому что Он учит и примером, и словом. В одном месте Евангелия Он говорит: Я вам дал пример, чтобы вы ему следовали (Ин.13:15).

С другой стороны, Он постоянно учит, как жить, что делать. И если мы читаем Евангелие с желанием понять: кто Он? стоит ли мне стать Его учеником? – то мы должны ставить пред собой прямой вопрос: как я отзываюсь, с одной стороны, на Его личность, и, с другой, – на Его учение? Вы помните, может быть, в Евангелии от Иоанна опять-таки есть место, где Христос говорил о Себе, и многих Его речь смутила, и люди стали уходить от Него, остались вокруг Него только двенадцать учеников. И Христос, озираясь на них, сказал: не хотите ли и вы уйти от Меня? И Петр Ему ответил: куда нам от Тебя идти? У Тебя глаголы вечной жизни (Ин.6:66–68).

Это очень важное место, потому что Христос ни в одном месте Евангелия не описывает вечную жизнь. Ни рая, ни ада Он не описывает, Он не говорит, в чем заключается вечная жизнь. Что же апостол Петр имел в виду, когда сказал: «У Тебя глаголы вечной жизни»? Мне кажется (и это догадка, я ее представляю вам именно как таковую, но у меня другого подхода нет), дело в том, что каждый раз, когда Христос говорил, притчами ли, заповедями или просто в беседе, Его слова ударяли в самую глубь души каждого слушателя и рождали, вернее, воскрешали в душе каждого человека то, что там есть вечного, незыблемого, непреходящего. Его слова не то что описывают что-то, что мы можем принять или не принять, потому что всякая картина относительна и зависит от того, как она убеждает нас. Каждое Его слово рождает жизнь в нас, а жизнь – это тот ключ, источник Вечной Жизни, которая в нас есть. Вы, верно, помните из Евангелия от Иоанна рассказ о встрече Христа с самарянкой, где Он говорит, что из сердцевины каждого верующего потоком, ключом будет бить вода вечной жизни (Ин.4:14). Это и совершается, когда Он говорит. И поэтому когда мы читаем Евангелие, мы должны не просто умом его читать (хотя, конечно, надо применить свое понимание, ум, зрелость и вместе с тем учитывать какую-то долю нашей незрелости), но надо его читать, ставя перед собой вопрос так: Христос сейчас говорит. Он говорит это не вообще, а мне лично. Как я на это отзываюсь? Что эти Его слова надо мной совершают, со мной делают? Вы можете ответить: ничего. И, будучи правдивым и честным человеком, вы сделаете очень полезную вещь, признав, что Христос сейчас сказал то или другое, но до вас это не доходит. Именно это происходило постоянно, когда Христос говорил со Своими учениками или с народом, который Его окружал в разных местах Палестины.

Расскажу вам нечто к своему стыду. В какое-то воскресенье я читал Евангелие вслух на службе в храме. Я всегда воспринимаю Евангелие так: Христос говорит каждому человеку, который находится в храме, но и мне в частности. И проповеди я не готовлю, когда время проповеди приходит, я говорю о том, как сам отозвался на слова Христа, сказанные сегодня, как я их услышал, что со мной случилось. И вот я прочел Евангелие вслух, и мне было совершенно ясно, что ничто до меня не дошло, мне никакого дела нет до того, что было сказано, я – словно камень и никак не могу отозваться. Головой я этот отрывок, конечно, понимал, «не понимать» нечего было, но было бы нечестно, просто потому что я головой что-то воспринял, представить это народу. И я тогда вышел на проповедь и сказал: подумайте, какой ужас. Христос говорил со мной лично словами Евангелия, и я только мог Ему ответить: то, что Ты говоришь, меня не касается, меня не интересует, мне все равно. И прибавил: подумайте о себе самих, не случалось ли это с каждым из вас. И на этом кончилась проповедь.

Люди, наверное, были рады, что проповедь была короткая, действия от нее было мало, но я думаю, что был прав, сказав честно, что со мной случилось. В другой раз, может быть, этот же отрывок взорвал бы мою душу, но в данном случае ничего не случилось, я был, как кремень. И я думаю, что каждый из нас, читая Евангелие, должен обратить все возможное внимание именно на это: отзываюсь я или не отзываюсь? Головой я многое могу понять, но отозвался ли я душой? Вы наверно знаете, как бывает с людьми: вы разговариваете с человеком, иногда то, что он говорит, вас трогает, а иногда – ничуть. Когда речь идет о человеке, никого из нас это особенно не волнует, но когда говорит Христос, мы всегда стараемся как-нибудь себя утешить. И вот, если мы хотим найти Христа, стать Его учениками, то мы должны научиться читать Евангелие с совершенной честностью, совершенной открытостью. Находимся ли мы перед лицом того или другого действия Христова, Его слов, обращенных к кому-нибудь из окружения Его, перед заповедью, перед притчей, мы должны совершено честно на нее посмотреть и сказать: на это я отзываюсь, на это – никак. Значит, в этом отношении в данную минуту Христос и я – на бесконечном расстоянии. А в другой момент вдруг какая-нибудь фраза так ударит в душу, что остановишься и будешь читать и перечитывать, будешь молчать над ней, даже не думать, а как бы впитывать то, что сказано.

Каждый раз когда мы набредем на такой отрывок Евангелия, который ударяет нас в душу, мы можем сказать: в этом отношении Христос и я уже сроднились, я стал Ему подобен хотя бы в этом малом. Хотя бы на непродолжительное мгновение, но мы встретились и мы сродни, и если это так, то я должен продумать отрывок, который я прочел, так, чтобы всю свою жизнь строить на этом отрывке. Разумеется, каждый отрывок не относится к каждой ситуации нашей жизни, но каждый отрывок от нас требует, чтобы мы были верными ему. Если мы будем так поступать, то неминуемо этот отрывок будет словно – и это образ, данный Христом, – зерно, брошенное в землю. Оно, может быть, долго будет лежать в этой земле, потому что этой земле нужна влага, нужно удобрение, нужно, чтобы кто-нибудь ее вспахал; но рано или поздно это зерно, если мы будем его оберегать как святыню, начнет давать плод. И по мере того как мы в этом отношении созреваем, и другие отрывки Евангелия начнут нам делаться если не вполне понятными, то доступными. И постепенно, если мы будем верны в малом, то нам дастся многое, – это опять-таки евангельские слова Христовы (Лк.16:10).

Я это все говорю, потому что когда мы хотим стать христианами, православными, мы очень часто не задумываемся над этой стороной вопроса. Мы принимаем учение Церкви, мы принимаем богослужение, принимаем молитву и т. д., но вопрос состоит только в одном: Христос и я – в каком мы взаимном соотношении? Являюсь ли я Его учеником или только наблюдателем Его жизни? Или человеком, изучающим Его учение? Если мы сознаем, что являемся Его учениками, то мы можем быть верными в малом и будем верными Его учениками. Не обязательно надо воплотить все Евангелие, но важно быть верными в немногом, что уже нам дано, с тем чтобы постепенно это немногое нас преобразило изнутри, сделало нас иными людьми, которые опять-таки постепенно смогут воспринять еще многое другое. Но это значит, что для того, чтобы стать учеником Христа, надо хоть один раз услышать Его голос, и чтобы Его голос дошел до глубин нашей души, и чтобы мы знали, что у Него глаголы вечной жизни, что Он нам дает вечную жизнь.

И второе: постольку поскольку я услышал это слово, оно должно стать законом моей жизни, правилом жизни. Мы все наверно слышали молитву об оглашенных в Литургии. Оглашенные – это те люди, которые услышали зов. Они еще не стали христианами, они только услышали оклик. Это может быть зов, который идет из самого Евангелия, и значит, это слова Самого Христа; или этот зов дошел до них через учеников Христовых, апостолов, или святых, или грешников, в конечном итоге, но таких, которые являются не только грешниками, но и учениками, которые борются с собой ради того, чтобы стать подлинно Христовыми учениками. У святого Ефрема Сирина есть место, где он говорит, что Церковь – не общество праведников, Церковь – это общество кающихся грешников. Ударение, конечно, на «кающихся», потому что грешники мы все. Но «каяться» не значит сидеть и плакать над собой, это значит обернуться лицом к Богу, и к Нему кричать о помощи, и одновременно делать все, что только возможно, чтобы вырваться из плена греха. Поэтому когда мы готовимся к Крещению, когда мы ищем свое место в Церкви, нам необходимо не только познавать постепенно глубже и глубже Евангельское учение, учение Церкви, богослужение, духовную молитвенную жизнь и т. д., нам надо начать сразу жить по Евангелию, жить, стараясь быть учениками Христа не на словах, а на деле.

Ученик Христов, то есть христианин, – это человек, которому полюбился Христос и который решил стать Его другом. А что такое дружба? Друг – человек, который солидарен со своим другом, который верен ему, который все делает, чтобы принести ему радость, чтобы стать на него похожим во всем, что в этом друге его привлекает и поражает положительно. Вот наш путь: не только знать, а сродниться со Христом, как друг. Дальше это может нас привести и к соединению со Христом через Крещение.

Я говорил уже о том, как в зависимости от разных обстоятельств человек может из состояния внутренней пустоты, или растерянности, или преисполненности суетой вдруг прийти в себя. Это может быть внутренний кризис, это может быть горе, это может быть несказанная радость, это может быть встреча – всякое бывает. Человек, который жил как бы вне себя, вдруг входит в себя и находит в себе такие глубины, такое содержание, о котором он не имел никакого понятия. И если у него хватит мужества и изумления перед тем, что он нашел, он идет дальше, вглубь, все дальше и дальше, и пред ним разверзаются и глубины, и широта, о которых он никакого понятия не имел раньше, он начинает находить в себе свою глубину, то «глубокое сердце», о котором говорит апостол Павел. Это его рано или поздно приведет, во-первых, к тому, чтобы стать человеком в полном смысле слова, а во-вторых, к тому, чтобы встретить своего Бога, потому что разверзающиеся глубины нас ставят перед лицом такой глубины, такой неописуемой красоты и определенно ставят перед нами вопрос о том, что не может быть, чтобы все сводилось к тому, что во мнее есть, – за этим пределом есть беспредельное.

С другой стороны, человек может подойти к откровению о Христе разным образом. Бывает, что он, подобно апостолу Павлу, встретит Христа. Вы наверно помните рассказ о том, как Павел, который шел из Иерусалима в Дамаск для того, чтобы там учредить гонение на христиан, вдруг оказался перед лицом Самого Христа, и это был переворот всей его жизни (Деян 9). Иногда это случается драматическим образом, иногда происходит гораздо менее драматическим образом, как я вам рассказывал о человеке, который сюда пришел и вдруг почуял, что в этом храме есть такая тишина, которая не зависит от того, что нет шума вокруг или внутри, что в глубине, в сердцевине этой тишины Кто-то присутствует, и он начал искать Этого Присутствующего. Бывает, что человек встретит Христа через Евангелие: или через чтение самого Евангелия, или через проповедь, пусть бедную, которую он услышит, но через Евангельское слово, которое ему откроет или личность Самого Христа в той мере, в какой он способен ее принять, познать, или учение Христа, которое может его пленить. И вот все это постепенно может привести человека к тому, чтобы он захотел стать членом того общества, в сердце которого находится Сам Христос, то есть Церкви, не как организованного общества, а как таинственного общества, в котором открывается перед человеком вся глубина того, что человек собой представляет, а дальше начинает открываться Сам Бог.

В Церкви человек нам открывается двояко. Мы, каждый из нас, знаем себя самих, а также знаем других людей, знаем их красоту, их глубину, их величие, но мы знаем тоже их хрупкость, их греховность, их несостоятельность, и мы можем научиться обращать внимание и на то, и на другое, но не так, как мы это делаем, когда подходим к человеку без веры в него. Мы можем научиться в человеке видеть его слабость, его недостоинство и вместе с этим отзываться на то, что видим, состраданием, жалостью и готовностью человека оградить и всячески ему помочь. С другой стороны, мы можем, если только мы так подходим к человеку, обнаружить в нем красоту, глубину, благородство: все это может сверкнуть на одно мгновение, но уже нам говорит о том, что это в нем есть. И тогда человек нам раскрывается именно двояким: хрупким и вместе с этим великим – великим по призванию, великим уже по тому, что в нем есть.

Но в Церкви человек нам открывается еще иным образом. Он нам открывается в Лице Господа Иисуса Христа, Который является в полном, в совершенном смысле Человеком, то есть человеком, каким Бог его задумал, человеком, который един с Самим Богом. Во Христе мы знаем, что Бог стал человеком. Наше призвание – открыться так, чтобы быть пронизанным Божественным присутствием и Его действием. И это происходит. Это раскрывает перед нами, что может представлять человек в полном смысле слова. Раскрывается это нам действием Святого Духа, и в этом отношении Церковь – место, где человек и греховный, и совершенный вместе живут, составляют одно, и даром Святого Духа человек грешный начинает делаться человеком в полном смысле слова, подобным Христу. И мы знаем, что во Святом Духе и во Христе мы делаемся родными Богу и Отцу. Поэтому, по мере того как мы познаем Христа, приближаемся к Нему, приобщаемся, может быть, Ему действием и даром Святого Духа, мы постепенно делаемся тем человеком, которым призваны быть.

Но бывает, что нам открывается Христос либо через встречу, непосредственную, драматическую, либо – гораздо чаще – через евангельскую повесть. В евангельской повести мы видим Его образ. Он может нас пленить, Он может нас озадачить, мы можем остановиться вниманием, ставя перед собой вопрос: Кто же этот Человек? – это вопрос, который ставили в Евангелии Его ученики. И, с другой стороны, мы можем плениться Его учением, тем, что Его слова действительно являются силой, которая в нас рождает вечную жизнь.

И вот человек так или иначе почувствовал притяжение ко Христу и двинулся в Его сторону. Это то, что в древности называли оглашением. Оглашение – состояние человека, услышавшего голос, который его зовет, или просто голос, на который он отзывается. И эти оглашенные – каждый из нас – двинулись, может быть, к Церкви. Но недостаточно быть призванным. Вы наверно помните очень страшные слова евангельские, что многие призваны, но не все избранны (Мф.20:16), потому что недостаточно услышать зов, надо на него отозваться не только рукоплесканием, изумлением: «О Боже! Как это прекрасно!» – но внутренней переменой. Поэтому в древности оглашенные, те, которые так или иначе услышали зов Христов, или в Евангелии, или через человека, или в глубинах своего сердца, останавливались в притворе.

Теперь притвор является просто местом, через которое мы проходим в храм, но в древности было не так. Притвор был обширный, это было место, где стояли оглашенные, те, которые уже двинулись ко Христу, но не приняли еще Крещение, не были к этому готовы. Стояли там также и те, которые, уверовав, приняв Крещение, оказались недостойны своего звания через нарушение тех или других основных заповедей и не имели права участвовать в центральной части Божественной литургии, то есть в совершении таинства и в принятии Святых Тайн. В притворе обыкновенно писались изображения Страшного суда, которые ставили человека перед лицом вопроса: да, ты услышал, значит, ты не можешь отговориться незнанием. Ты услышал и теперь стоишь перед судом. Что ты сейчас сделаешь?

Этот момент встает перед лицом каждого, кто стоит в притворе. Он судим своей совестью первым делом, не Божественным законом, не человеческим судом, а собственной совестью. И вы помните отрывок Евангелия, где говорится: сговаривайся со своим соперником, пока ты еще на пути, как бы он не предал тебя судье, и судья – мучителю (Мф.5:25–26). Отцы Церкви, объясняя это место, писали, что соперник, о котором говорится, – это совесть, то во мне, что все обо мне знает и что меня обличает каждый раз, когда я оказываюсь недостойным самого себя, не только Бога, не только Евангелия, но просто своего человеческого достоинства.

И вот человек стоит перед судом. Но есть надежда или нет надежды? Опять-таки в древности на дверях, которые открывались в храм, вели из притвора в самый храм, изображался образ Христа Спасителя. Человек стоял, с одной стороны, перед судом своей совести, перед предупреждением церковным о том, что суд есть, суд будет, что, раз ты услышал что-то, нельзя больше отговориться незнанием, а с другой стороны, что надежда есть несомненно, потому что Спаситель – Сам Бог, ставший человеком. Мы сейчас в притворе не стоим, но каждый из нас может ставить себе вопросы, которые в древности ставил бы, если бы стоял в этом притворе. Каждый из нас может перед собой поставить вопрос: что меня делает недостойным меня самого, что нарушает мое человеческое достоинство, живу ли я в уровень того, что я собой уже теперь представляю? Не когда-нибудь, когда я стану святым, а вот теперь: грешник, а вместе с тем знающий какие-то глубины, какие-то истины. Это первый вопрос.

И тут каждый из нас должен перед собой ставить личные вопросы, потому что человек грешит очень разно. Причем нельзя ставить вопрос так, что «крупных грехов у меня нет, только мелкие». Мы должны помнить, что когда мы грешим, нашу судьбу, объективно говоря, решает не тот грех, который мы совершаем, а то, как мы к нему относимся. Относимся ли мы к нему с ужасом, ненавистью? Являемся ли мы жертвами нашего бессилия? Или мы услаждаемся злом, которое совершаем? Малое зло, которым мы наслаждаемся, может быть более губительно и убийственно, чем крупное. Это очень важно себе представить, потому что часто думается: ну, я не особенно грешен… А какое мое отношение к греху? Если мое отношение лакомое, если я люблю свой грех, к нему привязан, то я раб и пленник, мне нет пути на свободу. Если же я совершил крупный грех, но он меня всего перевернул и так на меня подействовал, что никогда в жизни больше ничего подобного быть не может, то я уже готов начать новую жизнь.

Это очень важно, потому что оглашенный, то есть всякий человек, который хочет стать христианином и креститься, должен перед собой ставить вопрос именно так: что меня отделяет от Христа? Крупные ли, мелкие ли грехи, я должен их продумать. И недостаточно просто прийти раз на исповедь и сказать: «Батюшка, во всем виноват!». Это неправда, ты не во всем виноват. У меня была раз встреча очень неприятная и для меня, и для другого человека. Очень достойная русская дама пришла на исповедь. Встала, я ее спросил: «Ну, в чем же вы согрешили?». Она подумала, отвечает: «Во всем виновата, батюшка». Я говорю: «Нет, так вы не можете отделаться. Вы должны мне сказать, в чем вы виноваты». – «Да нет, ни в чем особенно». Я тогда на нее посмотрел, говорю: «Знаете, так исповедоваться вы не имеете права. Вы знаете десять заповедей Моисеевых?» – «Знаю». – «И вы, приличная женщина, так спокойно мне говорите, что вы прелюбодеица?». Она мне: «Как вы смеете меня оскорблять!» – «Простите, одна из заповедей: не соверши прелюбодеяния. Раз вы говорите, что во всем виноваты, значит, вы и в этом виноваты. И вы, которую все уважают, воровка?» – «Воровка? Как вы можете это сказать!» – «А есть заповедь: не укради». – «Слушайте, батюшка, мне никто так не говорил!» – «Вот теперь идите домой и поставьте перед собой вопрос: в чем вы на самом деле виноваты перед собой, перед другими и перед Богом».

И я думаю, что каждый из нас должен так перед собой поставить вопрос перед крещением и приходить на исповедь раз за разом, потому что в один раз всю душу не вылить. Одной исповедью, одним пересмотром своей жизни нельзя удовольствоваться. Нельзя просто сказать: «Ну, Господи, я услышал Твой зов, я пришел, теперь Твое дело меня менять». Нет, человек не может быть изменен, как предмет, он – живой человек, который в сотрудничестве с Богом может стать иным..

Но вы скажете: если сосредоточиться только на том, что плохо, то постепенно кроме уныния и отчаяния ничего не будет! Это на самом деле так, и потому не надо сосредоточиться только на дурном, хотя и нельзя избежать истины о себе. На чем же сосредоточиться? Трудно сказать про себя: то-то или то-то во мне прекрасно и хорошо. Но мы можем взять Евангелие и начать читать, и постепенно раскроется перед нами образ Христа Таким, Каким мы Его до сих пор не знали. Каждый раз, когда на евангельское слово наша душа отзовется радостью, когда свет вольется в нашу душу, ум просветится, воля дрогнет, мы сможем сказать: да, это правда, это истина, это жизнь! Это значит, что я и Христос в этом – малом, может быть, – точно совпадаем, я на Него уже похож. А если я на Него уже похож в этом, то я не имею никакого права нарушать то малое, в чем я уже подобен Христу. Если найти одно место, второе, третье, которые меня связывают со Христом, сродняют с Ним, делают меня подобным Ему, то это уже такая громадная надежда, когда можно сказать: Христос и я разделяем те же мысли, те же чувства вот в этом; пусть в немногом, но в этом мы вместе. И если поставить себе за правило никогда не нарушать то малое, что меня сейчас тронуло, ударило в сердце, что меня делает подобным Христу, то постепенно начнут раскрываться новые и новые истины, и тогда мы можем начать бороться со злом, которое в нас, не просто потому что это зло или потому что нам кто-то сказал, что это зло, а потому что мы хотим уберечь, защитить ту искру добра, красоты, вечности, божественности, которая в нас уже есть.

И это целый процесс, который должен проходить в тот период, который в древности назывался оглашением – тем состоянием, когда человек еще не крещен, но постепенно готовит себя к Крещению. Причем не формально, изучая богослужение, заучивая молитвы, изучая учение Церкви, а ставя перед собой вопрос: Христос и я – в каком мы соотношении? я Ему друг или враг? я Ему изменник или верен? Вот как ставится вопрос подготовки человека к Крещению.

И это очень важно, потому что слишком часто бывает, что человек подходит к священнику и говорит: «Я хочу креститься». – «А почему?» – «Я уверовал в Бога». А если начать ему ставить вопросы, то оказывается, что его жизнь от этого «уверования» в Бога не изменилась ни в чем. Такой человек не имеет права просить Крещения. Если вы думаете о Крещении, то представьте себе, что будет: вас приведут ко Христу и вам будет поставлен вопрос: «Отрекаешься ли ты сатаны и всех дел его, и всех служителей его, и всей гордыни его?». Можем ли мы на это ответить: «Да, отрекаюсь!», если мы только удовлетворены тем, что услышали о Христе, и хотим с Ним быть: пусть-де Он нас защищает?

Дальше ставится вопрос: «Хочешь ли соединиться со Христом?». И мы отвечаем: «Да!». А что это значит? Неужели это значит, что я хочу влить в мои отношения со Христом всю мою греховность, всю грязь, все безобразие моей жизни просто принести Ему и сказать: «Давай будем друзьями! Я остаюсь тем, чем я был, а Ты меня спасай, как умеешь». Конечно, нет! Я говорю очень грубо, говорю не богословски, но на самом деле так постоянно бывает. Мы приходим ко Христу в надежде, что Он для нас сделает то, что мы должны сделать и для себя, и для Него.

В Крещении есть момент, когда мы погружаемся в освященные воды. Между прочим, вы наверно знаете (а, может быть, и нет), что слово «крещение» не происходит от слова «крест», а от славянского слова, которое значит «погружение». Говорилось: «крестися корабль», то есть ушел на дно, погиб. И вот мы приходим креститься и погружаемся с головой в эти воды. Это очень яркий, и простой, и за себя говорящий образ. Если ты только погрузился в эти воды с головой и не выйдешь из них, это смерть. И действительно, мы призваны к тому, чтобы уйти в смерть Христову или, вернее, умереть по отношению ко всему тому, что составляет основной грех человечества и было причиной Его воплощения, причиной Его распятия, причиной Его смерти, причиной Его сошествия во ад. Если я не отрекаюсь от этого хотя бы волей (конечно, не мгновенно делаются святыми), если решимостью не ухожу от этого, если не отрекаюсь со всей силой души, со всей пламенностью своей души от того, что убило Христа, то я не имею права погружаться в эти воды. И я выйду из этих вод очищенным, постольку поскольку я искренне захотел и решился – я говорю о решимости – умереть по отношению к тому, что было причиной распятия и смерти Христа, гонения на Него, ненависти к Нему. И мы выходим в новую жизнь из этой стихии смерти, мы снова дышим воздухом, мы снова живы, но мы уже не те, мы умерли со Христом греху, мы живы со Христом святостью.

Опять-таки перед тем как мы решаем креститься, мы можем перед собой поставить вопрос: хочу ли я этого, не сентиментально, а серьезно? Готов ли я на это пойти, готов ли я сказать Христу: я отныне Тебя выбираю не только своим Учителем, но и своим Другом? А вы знаете, что такое дружба. Дружба заключается в том, чтобы быть верным, дружба заключается в том, чтобы быть готовым, если твоего друга порочат, гонят или преследуют, встать и сказать: «Я с ним!». Готовы ли мы на это? В хорошие минуты жизни мы говорим: да, готовы, но можем ли мы сказать без серьезного размышления, что это наш выбор? И поэтому, перед тем как креститься, надо пройти через весь этот процесс, о котором я говорил, и только тогда Христос делается для нас, по Его словам, дверью: Я – дверь овцам, кто Мной войдет, тот и выйдет, и пажить обрящет (Ин.10:9). Тот, кто через Меня, Дверь, пройдет, тот из области смерти выйдет, в область жизни войдет, и перед ним раскроется пастбище, то есть все богатство вечной Божественной жизни.

Мне кажется, что очень важно нам это продумывать не только перед тем как креститься (большинство из нас были крещены в младенчестве, кто-то и позже), но периодически перед собой ставить вопрос: я пошел на это, имел ли я такое право? В каком я состоянии теперь? Могу ли я как бы обновить в себе обеты Крещения переворотом души, новым подходом положить новое начало? А если нет, то надо серьезно задуматься над тем, имею ли я право называть себя христианином, имею ли я право называть Христа своим Спасителем, имею ли я право подходить ко Святым Тайнам. Потому что механического спасения не бывает, спасение рождается от живого сотрудничества между Богом и человеком, но человек может и должен внести в это сотрудничество столько же, сколько и Бог. Бог вносит Свою Божественную благодать и силу, а мы должны внести полную отдачу себя, раскрытость и верность Ему, потому что вера заключается не только в уверенности, она заключается также и в верности.

Предварить вопрос о нашем личном Крещении я хочу, обратив ваше внимание на то, что в Священном Писании, в Евангелии речь идет о трех крещениях. Говорится о крещении Иоанновом, говорится о крещении Самого Спасителя Христа и затем, позже говорится о крещении верующих. И вот мне хочется остановить ваше внимание на каждом из этих трех крещений, потому что они имеют непосредственное отношение к тому, что происходит с нами, когда мы готовимся к Крещению и когда мы его принимаем.

Вы наверно помните из Евангелия, что крещение Иоанново было крещение в покаяние (Мк.1:4). Иоанн Креститель вышел на проповедь. О нем говорится, что он был голосом Божиим в пустыне (Мк.1:3). Он настолько отождествился со своим призванием, с тем, кто он был и чем он был, что речь уже не шла о том, что человек говорит слова, относящиеся к Богу, – это был голос Божий звучащий. И поэтому люди, которые приходили, были глубоко поражены и потрясены тем, что слышали. А проповедь Иоанна Крестителя была о том, что все изменили Богу, все отошли от того, что должно быть правдой жизни: покайтесь, потому что иначе придет на вас суд. Проповедь Иоанна Крестителя была в том, чтобы разбудить в людях совесть, поставить их перед лицом собственного суда, может быть, тоже – суда человеческого вокруг, и также суда Божия.

И люди приходили и каялись, причем замечательно то, что они каялись вслух, не обращая внимания на присутствие других людей. Эта проповедь настолько глубоко их задевала, настолько потрясала их душу, что им было все равно, услышит ли другой человек или нет об их греховности. Самое важное для них было – вырваться из этой греховности, признать ее перед Богом, отречься от нее и стать свободными людьми, освобожденными покаянием и милостью Божией. Это вещь, которая у нас в практике исповеди, конечно, исчезла, но бывают случаи, когда такой подход может играть решающую роль в жизни человека. Человек вдруг станет перед лицом своей совести и не может оторваться от своего прошлого, но, заявив об этом прошлом перед другими людьми, он вдруг оказывается освобожден. И тут я должен сказать, что вопрос не в том, что человек в ужасе обличает себя, не в том, что он со стыдом предстоит перед другими людьми, о которых он ничего, в общем, особенного не знает, но в которых предполагает судей, вопрос в том, как его исповедь будет принята.

Я вам хочу дать один пример, чтобы это пояснить. Некоторые из вас, может быть, многие, уже его слышали от меня, но это настолько разительный пример, что он у меня остался в душе. Много лет тому назад, в 1920-х годах, был съезд РСХД.¹⁴

Это мне немножко открыло глаза на то, что когда люди приходили на Иордан к Иоанну Крестителю, когда они слушали его огненную проповедь, когда они слушали не Иоанна, а Бога, говорящего через него, они забывали о том, что может быть стыд перед людьми, страх перед людьми и их судом, единственно, что важно, – вырваться из этого плена. И поскольку они слышали взаимную исповедь, они, наверное, находили друг во друге взаимный крик души, находили сострадание, потому что каждый каялся в своих грехах и не было места тому, чтобы судить другого человека.

И вот почему я говорю об этом. Мы говорили об оглашении, о том периоде, когда люди услышали зов Божий, услышали слова Христа через Евангелие, через проповедника и еще не были допущены в самый храм, потому что в него можно было войти только путем Крещения. Эти люди стояли в притворе, где было изображение суда, и они стояли перед судом Божиим, судом собственной совести и судом других людей. Этот процесс их готовил к тому, чтобы растворилась дверь и они смогли войти в храм. Вы наверно помните, как Спаситель говорил о Себе: Я – дверь овцам, кто Мной войдет, тот и выйдет, и пажить обрящет (Ин.10:9). И вот исповедь, которую мы внутренне произносим в притворе, когда мы еще оглашенные, исповедь, которую мы принесем – и, вероятно, не раз, – пока нас допустят к Крещению, является именно этим периодом, который соответствует крещению Иоаннову. Люди исповедовали свои грехи, мы, перед тем как будем крещены, должны исповедовать всю свою жизнь, всю свою душу открыть, не оставить ни одного тайника, во всяком случае, намеренно. Конечно, до самых глубин человек не может дойти, раньше чем в эти глубины войдет свет Самого Бога и Духа Святого, но все, что доступно нашему сознанию, мы должны принести на исповедь. Это может случиться враз, это может случиться целым рядом исповедей, но без этого к Крещению приступить нельзя.

А что дальше происходило? Люди погружались в воды Иорданские. Что значило для них это погружение? Мне кажется, что это просто и ясно. Вода омывает грязь, омывает скверну, и поэтому когда люди погружались в Иорданские воды, они, с одной стороны, чувствовали, что омывают свое тело от всего того, что это тело осквернило: прелюбодейство, любодеяние, обжорство, все грехи, которые совершаются плотью нашей или, вернее, через плоть. Потому что кто-то из отцов Церкви ясно говорил о том, что грехи плоти – это не грехи, которые плоть совершает, это грехи, которые душа человеческая совершает над плотью. Ведь перед тем как совершить любой плотской грех, будь то обжорство или любодеяние, надо, чтобы человек душевно на него согласился. Плоть является как бы жертвой этого позорного или оскверняющего порыва. Так, люди погружались в воды Иорданские с сознанием, что они омывают себя и теперь будут чисты.

Но вместе с тем они понимали, что кроме этих грехов, в которых участвует тело, плоть, есть у них грехи, которые никаким образом к телу не относятся: гордыня, например, зависть и т. д. И как бы по аналогии они понимали, что, погружаясь в эти воды и омывая свое тело от скверны, они символически омывают и душу от осквернения, которое они ей нанесли. Этот процесс соответствует тому, о чем я только что говорил, он относится к предварительным исповедям перед нашим Крещением. Крещение невозможно без того, чтобы не пройти через этот процесс глубокого духовного потрясения, отречения от всего того, что недостойно самого человека, недостойно уважения, которое люди имеют к нам, недостойно любви, которую они нам дарят, недостойно нашего даже существования, недостойно того, что Бог нас сотворил, нам доверив жизнь и поверив, что мы будем верны своему призванию. Все это должно быть очищено, и только потом раскрывается дверь, и мы входим в храм путем Крещения.

Хочу еще сказать тут о крещении Господнем, потому что перед нами естественно встает тот же вопрос, который встал перед Иоанном Крестителем: Ты ли ко мне идешь креститься? Как это возможно?! Иоанн узнал во Христе Сына Божия, ставшего человеком. Как же он может Его крестить? У Него нет греха, Он – Сам Бог, присутствующий плотью в нашей среде (Мф.3:14). Есть место в 7-й главе пророчества Исаии, которое читается в канун Рождества Христова, где говорится, что раньше чем Младенец сумеет отличить добро от зла, Он выберет добро.¹⁵

Христос пришел для того, чтобы взять на Себя все последствия человеческого греха, не греховность как таковую. Грешником Он не стал, но все последствия греха, то есть, во-первых, смертность, а во-вторых, все страдания, которые связаны душевно и телесно с наследием греха, Христос принял. Он это принял, погрузившись в Иорданские воды. Вы наверно читали в русских сказках, как бывают воды живительные и воды мертвые, мертвящие. Воды, в которые люди погружались, омывая собственную греховность, как бы отяжелевали греховностью и, следственно, и смертоносной силой греха, которая в этих водах оставалась. Христос погрузился в эту стихию смертоносной воды, и Он вышел из этой воды, нося на Себе все последствия человеческой греховности. Все грехи как бы на Него легли. Помню, как этот пастор мне говорил: случилось то же самое, что бывает, когда белый лен мы погружаем в красильню, – лен погружается белым, а вынимается весь пронизанный краской. И то же самое случилось со Христом. Он вошел совершенно свободным от всякой греховности и от последствий этой греховности, потому что, как говорит святой Максим Исповедник, в момент воплощения Его плоть стала бессмертной: невозможно человеку умереть, когда он неразрывно и полностью соединен с Богом. А в момент крещения Он соединился с падшим человечеством в готовности умереть смертью этого человечества.

Еще в Ветхом Завете мы видим образы того, как приносилась жертва. Пастухи выбирали для жертвы самых лучших, беспорочных ягнят. Этим напоминалось людям: из-за твоего греха должен пострадать и умереть невинный. И в крещении Христа случилось именно это. Невинный принял на Себя смерть человечества, потому что человечество оторвалось и отреклось от Бога. И когда Христос вышел из вод Иордана, Он оставался тем же безгрешным Спасителем Христом, каким Он был, когда в них погрузился, но Он нес на Себе всю тяжесть тысячелетней истории человеческого греха. Вот второе крещение, о котором речь идет. Погружение Христа в Иордан очистило его воды, и, как в церковных молитвах и песнопениях говорится, эти воды стали живоносными, потому что вся мертвость, вся мертвящая сила их осталась на Христе Спасителе. Они были очищены, они стали святыми водами, священными водами, которые теперь могут приобщить нас к тому, что представляет собой чистота и святость человеческой плоти воплощенного Бога.

Дальше пойдет речь о нашем крещении. Сейчас скажу только, что когда мы приходим к крещению, мы погружаемся в воды, которые литургически освящаются благодатью Святого Духа и делаются водами Иорданскими, то есть водами, в которые Христос погрузился, очистив их от всякого зла, от всякой нечистоты, и эти воды могут нас приобщить к той чистоте, которая превышает нашу чистоту и превышает чистоту обычных вод.

О самом чине крещения я буду говорить не в деталях, а такими основными бросками. Первое, что надлежит человеку, желающему креститься, – это отречься окончательно, всецело, всей душой, всей волей, всем умом, всем своим существом от зла, от греха и от начальника зла, то есть сатаны. Но пока человек не находится под кровом Христовым, под Его защитой, он не может это сделать без страха. Он не может отречься от того, кто был его хозяином и господином, без того чтобы быть взятым под защиту кем-то другим, кто сильнее, чем тот, который над ним властвовал. И начинается чин Крещения молитвой, которую священник произносит над крещаемым, где как бы заявляется, что этот человек отныне берется под защиту Самого Христа и Церкви, и что теперь он может свободно и бесстрашно отречься от бесовской силы, которая им владела, потому что он под защитой силы беспримерно большей. Этот момент очень важный.

Я хочу это пояснить как бы образно. Представьте себе, что в тюрьму, где находятся преступники, приходит комиссия и спрашивает заключенных: «Скажите, к вам хорошо относятся? Кормят хорошо? Не истязают, не мучают, не терзают?». Кто посмеет сказать: «Да, нас мучают, нас терзают, мы здесь находимся в аду», когда заключенные знают, что комиссия уйдет через четверть часа, а они останутся во власти тех людей, которые их терзали и мучили и будут продолжать терзать и мучить. Так и человек, если бы он пришел и, еще не находясь под защитой ни Бога, ни Христа, ни Церкви, сказал: «Отрекаюсь от всего зла!» – что бы это зло ему причинило!!

Это первое. После того как Церковь, вернее, Христос взял этого человека под Свою защиту, ему ставятся вопросы. Первый вопрос: «Отрекаешься ли ты от сатаны, от всех дел его, от всех поспешников его, от всей гордыни его?». И человек может тогда ответить: «Да, отрекаюсь». Этот вопрос ставится ему трижды, потому что ему надо дать время подумать: всерьез ли это? готов ли я на это? Я исповедался, я готовился, у меня был внутренний перелом, но могу ли я действительно сказать, что отрекаюсь от всего зла, которое мне было так дорого, которым я наслаждался? Первый раз ставится вопрос, второй, третий, и каждый раз человек отвечает: «Отрекаюсь!», если только он находит в себе решимость и мужество это сделать. Если он по пути вдруг почувствует, что ему страшно, у него не хватит духа, он может в этот момент сказать: «Вы меня готовы принять, а я не готов. Простите меня!».

Крещение как в древности, так и сейчас, сколько мы можем это осуществить, происходило в среде общины, которая принимала человека. И человек мог сказать: «Нет! Простите меня! Вы пришли с открытыми объятиями, с открытым сердцем, вы готовы со мной все нести, весь ужас моей борьбы и жизни, а я – не могу отречься». И люди тогда не отвернулись бы от него, они, вероятно, заплакали бы над ним, и окружили его, и постарались в течение какого-то времени ему помочь вырасти, окрепнуть с тем, чтобы он мог снова прийти и снова быть поставленным перед этими страшными вопросами: «Отрекаешься ли ты от сатаны, и всех дел его, и всей гордыни его, и всех ангелов (то есть служителей, посланников) его?». Эти посланники его – не обязательно темные силы, это могут быть люди, которые являются соблазнителями.

Если человек трижды отрекся, тогда ему ставится вопрос (потому что одно не просто проистекает из другого): «Соединяешься ли ты со Христом?». И это очень ответственный момент, потому что соединиться со Христом не значит просто прийти и сказать: «Я отрекся от зла, мне уйти некуда теперь, я пришел к Тебе, теперь Твоя очередь меня защищать. Ты должен быть моим Господином, но Ты должен также быть моим Защитником». Нет, речь идет о том, что ты выбираешь Христа не только как своего Бога, как Хозяина своей жизни, как Учителя, но ты Его выбираешь как Друга, как Того, с Которым ты будешь связан дружбой. А что значит дружба? Дружба – это взаимная верность, готовность за своего друга и жизнь отдать, если нужно. Дружить – значит искать того, чтобы быть похожим на друга, быть с ним в гармонии во всем и все время. Готов ли я на это? Готов ли я соединиться с Ним, как друг соединяется с другом, как муж соединяется с женой, жена – с мужем, как человек дает клятву в том или другом? Тут тоже человек имел право и возможность испытать свою совесть последний раз, отвечая: «Соединяюсь». Второй раз ставится вопрос, третий раз ставится вопрос, и каждый раз ты свободен, никто тебя не засудит, никто не отречется от тебя за неготовность, потому что ты должен соизмерять свои силы и знать, что желание в тебе есть, ты, может быть, горишь им, а страх в тебе все еще действует.

И когда ты отрекся от сатаны и соединился со Христом, тогда ты произносишь Символ веры.¹⁶

А до того происходит еще одно действие церковное: освобождение Церковью или, вернее, Христом и Духом Святым в Церкви этого человека от сил зла. Это запрещение, которое произносится над тем, кто сейчас будет отрекаться от сатаны и принимать Христа, запрещение сатане и его силам подходить близко к нему. Этим заканчивается первая часть, завершается оглашение. Человек еще не крещен, но он делает последние шаги, чтобы принять крещение.

Я все время говорю о Церкви и должен немножко разъяснить, что я под этим словом подразумеваю. Мы часто думаем о Церкви как о месте, где мы собираемся, или как о человеческой общине, которая во имя Христа собрана в данном месте. Но Церковь – нечто гораздо большее, и обэтой Церкви идет речь, когда мы говорим, что священник от имени Церкви обращается к Богу или что человеку дается церковная защита. Церковь – это богочеловеческое общество. Это общество, о котором Христос сказал: Где двое или трое собраны во имя Мое, Я посреди них (Мф.18:20). Так что это общество, в сердцевине которого находится Сам Христос, живой, победивший смерть после распятия и Воскресения. Но в сердцевине Церкви, как мы знаем из Священного Писания, не только Христос. Потому что Христос послал Церкви Духа Своего, Духа Святого, Который обитает в ней, является как бы ее дыханием, жизнью, силой, и Дух Святой дается каждому человеку на помощь. Вы увидите из дальнейшего, что после Крещения помазуется человек святым миром и делается храмом Святого Духа, став перед этим членом, живой частью Тела Христова. И во Христа и Духе Святом мы соединены с Богом Отцом.

Но Церковь является человеческим обществом не только в нас, грешных, но и во Христе. Христос, истинный Бог, стал тоже истинным человеком, реальным человеком, и в Нем мы видим первого человека, единственного Человека, Который в Себе осуществляет полноту того, что человек собой представляет, полноту человеческой святости и единства с Богом. Поэтому когда мы говорим о том, что Церковь берет под свою защиту того или другого человека, мы говорим не о какой-то общине, которая верит, или верит наполовину, или верит и отпадает от своей веры, а об этом таинственном обществе, в котором человек и Бог слиты воедино, члены которого, с одной стороны, уже дети Божии, и, с другой стороны, – в процессе становления; члены Церкви – мы – уже как бы в Царстве Божием, пришедшем в силе, но вместе с тем каждый из нас прогрессирует или отпадает и в процессе становления.

И вот священник произносит: О имени Твоем, Господи Боже истины, и единородного Твоего Сына, и Святого Твоего Духа, возлагаю руку мою на раба Твоего (тут называется оглашенный), сподобившегося прибегнути ко святому имени Твоему, и под кровом крыл Твоих сохраниться. Отстави от него ветхую прелесть (то есть прельщенность), исполни его веры в Тебя, надежды и любви, чтобы он уразумел, что Ты единый истинный Бог, и Единородный Твой Сын, Господь наш Иисус Христос, и Святой Твой Дух. И дай ему во всех заповедях Твоих ходить и угодное Тебе сохранить, ибо если сотворит это человек, он будет жив в них. Напиши его в книге жизни Твоей, соедини его стаду наследия Твоего, да прославится имя Твое святое в нем, и возлюбленного Твоего Сына, Господа нашего Иисуса Христа, и Животворящего Твоего Духа. Пусть будут очи Твои взирающие на него милостию всегда, уши Твои готовы услышать глас моления его. Возвесели его в делах его рук, во всяком роде его, да исповесться Тебе и поклоняется, и славит имя Твое великое и вышнее, и восхвалит Тебя всегда, во все дни жизни своей.¹⁷

Это молитва, которая произносится при оглашении. Церковь просит Бога взять этого человека под Свою защиту, потому что сейчас будет происходить нечто очень страшное. Во-первых, священник от имени Спасителя Христа обратится ко всем темным силам зла, сатане и всем силам его, и прикажет силой Христа, благодатью Святого Духа, единством Божьего народа со своим Богом всем силам зла отойти от этого человека и дать ему возможность исповедовать Христа бесстрашно и безопасно. Тут следуют четыре молитвы, довольно продолжительные, которые я не все вам прочту, но сущность которых в том, что силой и именем Христовым приказывается всем злым силам отойти от данного человека..

Господи Саваоф, Боже Израилев, исцеляяй всякий недуг и всякую язву, призри на раба Твоего, взыщи, испытуй, и отгони от него все действа дьявола, запрети нечистым духам, отгони их и очисти дело рук Твоих, и острое Твое употребив действо, сокруши сатану под ноги его вскоре и дай ему победу на него и на нечистые его духи, яко да от Тебя милость получив, сподобится бессмертных Твоих таин, и славу Тебе возслет, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

До этого читались два заклинания, где отгонялся и прогонялся бес и силы его темные. И затем священник дует в уста, на чело и на грудь этого человека и просит Бога: Изгони из него всякого лукавого и нечистого духа, сокрытого и гнездящегося в сердце его, духа прелести, духа лукавства, духа идолослужения и всякого лихоимства, духа лжи и всякой нечистоты, действуемой по наущению диаволю, и сотвори его овцой словесной святого стада твоего, честным членом Церкви Твоей, сыном и наследником Царствия Твоего, да по заповедям Твоим жительствовав, и сохранив печать нерушимую, и соблюд ризу нескверну, получит блажества святых во Царствии Твоем.

Вы, может быть, обратили внимание на то, что все эти молитвы обращены к Богу и Отцу, и мы молимся не как отдельные грешники, а молимся вместе со Христом, движимые Духом Святым, в силе и благодати Святого Духа и в силе и благодати Христа, победившего зло на земле. И только после того как было сказано это страшное, грозное заклинание, человек, который приходит ко Христу, может ответить на следующие вопросы.

Первый вопрос: Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всей гордыни его? И ответ:Отрицаюсь! Сказать это, не будучи под защитой Бога, не окруженным благодатью церковной, человек не может безопасно, потому что если он был бы один в единоборстве с сатаной, он был бы побежден, но тут он может дать этот ответ из недр Церкви, какой я вам ее представил, и под защитой Христа и вдохновением Святого Духа. И второй, и третий раз ставится этот вопрос. Потому что человек может в какой-то момент, вдохновленный каким-нибудь переживанием, сказать: Да, отрекаюсь! – а потом испугаться и пожалеть. Три раза ему ставится этот вопрос; и в древности он ставился не подряд, как мы сейчас делаем, а в три последующие дня, чтобы дать человеку время глубоко задуматься и вдуматься в то, что он совершает. И напоследок ставится ему еще вопрос: Отрекся ли сатаны? – Отрекся. Три раза ему ставится этот же вопрос.

А дальше ставится другой вопрос: соединяешься ли со Христом? Потому что отречься от зла – это одно, соединиться с добром – это другое; отойти от темных сил – это одно, соединиться со Христом при всем том, что это значит, при всех требованиях, всей ответственности, которая возлагается этим на человека, – дело другое. И ставится трижды этот вопрос: Сочетаваешься ли со Христом? То есть соединяешься ли ты с Ним, делаешься ли как бы четой с Ним? И ответ: Сочетаваюсь! Три раза ставится этот вопрос; и наконец: И веруешь ли Ему? – Верую как Царю и Богу!

Веру тут надо понимать в полном объеме этого слова. С одной стороны, как уверенность в невидимом, с другой стороны, как верность Тому, Кому ты даешь свое слово и с Кем соединяешься. И тут человек произносит Символ веры. Я не буду с вами разбирать Символ веры , это надо было бы сделать отдельно¹⁸

После того как человек последний раз произнес: Сочетаюсь Христу, ему говорят: И поклонись Ему. И человек кладет земной поклон со словами: Поклоняюсь Отцу и Сыну и Святому Духу, Троице Единосущной и Нераздельной. И как бы отвечая на это действие, которое ставит человека на порог новой жизни, которое является радостью для Самого Бога и радостью для всей Церкви, священник восклицает: Благословен Бог, всем человекам хотящий спастись и в познание истины прийти, ныне и присно и во веки веков. Аминь! И затем священник произносит молитву о том, чтобы этого человека, который отрекся от зла, который заявил не только желание, но готовность любой ценой соединиться с Богом и быть Ему верным, Господь сподобил благодати Крещения. И тут мы приходим к самому Крещению.

Крещаемый облачается в белую одежду, означающую его новообретенную чистоту. Затем все присутствующие зажигают свечи в знак радости, и священник кадит всех и потом произносит: Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа всегда ныне и присно и во веки веков. Аминь!! Это возглас необычный в том смысле, что не этот возглас произносится в начале любой службы. В начале большинства служб говорится: Благословен Бог наш… Но тут: Благословенно Царство… – потому что этот человек, который принадлежат царству мира сего, теперь делается членом Божьего Царства, Царства, где Бог является Господом, Царем, Вседержителем, и вместе с этим смиренным Спасителем всего мира и каждого человека, и, в частности, того человека, который приходит.

И первое действие, которое за этим совершается, – освящение крещальных вод. Вы, может, помните сказанное раньше о том, что представляют собой эти воды. Я говорил, что есть как бы три крещения. Первое – крещение Иоанново, Иоанна Крестителя, крещающего народ, который исповедал свои грехи и погружался в воды Иордана, как бы символически обмывая свою нечистоту. Во-вторых, крещение Самого Спасителя Христа, Который пришел к Иоанну, и Иоанн, видя Его безгрешным, совершенным человеком, возражал: не Тебе креститься от меня, а мне от Тебя (Мф.3:14). И Христос все-таки от него крестился. Что это значило? Это значило две вещи. Момент, когда Христос приходит на Иордан, это момент, когда Он не как Бог, а в Своем человечестве созрел в полную меру для того, чтобы все, что Его Божественная природа, любовь в Нем желали, исполнить телесно. И Он погружается в эти воды, и Его погружением, погружением Его святости человеческой и Его Божественной природы, эти воды очищаются от всей нечистоты, которая была смыта с грешников. Но эта нечистота как бы прилипает к Нему, и отныне Он будет на Себе носить в Своем человечестве смертность человеческую, и умрет Он на кресте нашей смертью. Хотя Он не приобщен нашей греховности, но Он приобщен нашей смертности, и по любви Он Себя отдал на смерть, чтобы спасти людей.

И вот эти воды Иорданские очищенные как бы образно будут теперь водами крещения каждого человека, потому что благодатью Святого Духа, которая сойдет на эти воды, эта обыкновенная вода, которой мы из крана наполняем купель, освятится и сделается тем, чем стали воды Иорданской реки, когда Христос в них погрузился, и очистил их от всякой нечистоты, и дал им силу сообщать чистоту и святость.

И мы молимся: О еже освятиться воде сей силой и действием и наитием Святого Духа… О еже ниспослати ей благодати избавления, благословению Иорданову… О еже снизойти на воду сию чистительному действу Святой Троицы… О том, чтобы освятиться нам светом разума и благочестия наитием Святого Духа… О том, чтобы эта вода оказалась отгнанием всякого навета видимых и невидимых врагов… О том, чтобы достойным оказался нетленного царства в ней крещаемый, – то есть тот, кто будет креститься, оказался достоин того, что Бог ему сейчас предлагает и дает… О приходящем ко святому просвещению, о его спасении… О том, чтобы он оказался сыном света, наследником вечных благ… О том, чтобы он был сраслен и причастен смерти и воскресению Христа Бога нашего…

Это очень важные слова: о том, чтобы ему соединиться, срастись и сделаться причастником не только жизни, но и смерти и воскресения Христа, то есть чтобы он умер всему тому, что привело Христа к смерти, к распятию, чтобы он отрекся этого и чтобы все, что составляло причину распятия Христова, для него стало ужасом и предметом отвращения, чтобы он причастился смерти Христа и воскресения. И о том, чтобы в будущем ему сохранить одежду Крещения, то есть плоть очищенную и душу очищенную, и чтобы его обручение с Духом Святым не было осквернено или опорочено до страшного дня Суда Божия, чтобы эта вода была для него баней вечной жизни, оставлением грехов, одеждой нетления. И затем мы просим Бога о том, чтобы Он услышал голос нашего моления и чтобы и крещаемому, и нам избавиться от скорби, гнева, ну́жды (то есть не нужды́ в современном смысле слова, а в славянском смысле насилия). И затем священник произносит замечательную молитву, где он просит о том, чтобы Господь его самого очистил, его самого сохранил, с тем чтобы когда он будет выпускать крещаемого на свободу от зла, он сам не оказался рабом зла и неправды (я сейчас не буду вычитывать вам эти молитвы).

Затем совершается освящение вод: Ты, человеколюбный Царь, прииди и ныне (теперь) наитием Святаго Твоего Духа, и освяти воду сию.И священник благословляет воду и три раза повторяет эту молитву. И даждь ей благодать избавления, благословение иорданово (о чем я говорил), сотвори ее источником нетления, даром освящения, разрешением грехов, исцелением недугов, всегубительной для демонов, неприступной для сопротивных (то есть вражиим силам), исполненной крепости (то есть силы) ангельской, чтобы бежали от нее все наветующие созданию твоему, ибо имя Твое, Господи, я призвал, дивное и славное, и страшное сопротивным.¹⁹

А затем будет совершен еще один чин: помазание того, кто должен креститься, святым елеем. Так же как воды были освящены, так же как они были помазаны святым, освященным елеем, как бы в очищение и в броню против всякого зла, помазуется и человек: Помазуется раб Божий(такой-то) елеем радования во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Во исцеление души и тела. В слышание веры. Руце Твои сотвористе мя и создасте мя. Во еже ходити ему (имя) по стопам заповедей Твоих. То есть это совершается во исцеление души и тела: помазуется чело и плечи, спина, затем грудь, затем уши, руки и ноги.

И затем совершается самое Крещение: Крещается раб Божий (имя) во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь. И три погружения. После этого крещаемый облачается в белую одежду, которая означает, как ясно из ее цвета, чистоту, очищенность.

А следующее действие – крестный ход. Крестный ход совершается в церкви в разных обстоятельствах, но в пределах самого храма три раза мы его видим очень значительным: после Крещения, во время венчания и во время рукоположения в дьякона или в священника. В данном случае человек как бы погрузился во Христа, приобщился Его чистоте, вернее, Христос Его очистил, и теперь человек призывается Христом быть Его последователем, то есть не только учеником, который будет сидеть у Его ног, слушать Его мудрые и спасительные слова и наслаждаться ими, но таким учеником, который услышит слово и мгновенно начнет его исполнять, который будет идти за Христом, куда бы Христос ни шел, куда бы Он ни повел.

И это очень важный момент. Мы берем на себя не то что обязательство (обязательство – вещь формальная), мы берем на себя реальность нашего соотношения со Христом. Он пришел на землю по неистощимой, неописуемой любви к людям, Он пришел Свою жизнь отдать для того, чтобы другие могли жить, Он пришел нам путь указать. Но, с другой стороны, когда Он нас зовет строгим словом, устрашающим порой словом, когда Он говорит Своим ученикам: Я вас посылаю, как овец среди волков (Мф.10:16), Он одновременно напоминает нам о том, что Он –Пастырь Добрый (Ин.10:11). А пастырь – это тот человек, который имеет заботу о своем стаде и который идет впереди овец, раньше чем они пойдут по пути, обеспечивая их безопасность. И вот три раза мы обходим купель, и это хождение вокруг купели обозначает наше хождение изо дня в день и вплоть до самой вечности за Христом Спасителем. Он никуда нас не зовет, куда Сам не сошел, Он ни к чему нас не призывает, чего Сам не был готов исполнить, вернее, уже не исполнил нашего ради спасения. И это очень важно, потому что если мы крестились всерьез, то есть не для того только, чтобы Христовы дары нам были даны, но для того, чтобы стать учениками и последователями Христа, то мы должны понять, что теперь пришло время нам самим идти, куда бы Он нас ни повел. Это не всегда значит трагедию, но значит готовность просто следовать за Ним.

И после этого совершается Миропомазание. Миро – это не просто елей, не просто благословенное, очищенное масло. Это сложный масляный состав, который приготавливается один раз в год Патриархом каждой Церкви в сослужении епископата (конечно, не обязательно всеми епископами, но группой епископов). Это миро освящается соборно всей Церковью и как бы представляет собой благодать всецерковную. И когда человек помазуется этим миром один только раз в жизни, при Крещении, то тем самым он делается причастником благодати, почивающей на всей Церкви, которая его приняла, которая его освятила, которая его отдала под начало Христа и которая его будет окружать в течение всей его жизни и в час его смерти любовью, заботой.

Вы можете поставить перед собой вопрос: в чем смысл этого Миропомазания? Миропомазание совершается со словами: Печать дара Духа Святого. Когда мы крестились, мы погрузились во Христа, мы как бы надели на себя броню, которая будет нашей защитой, и теперь запечатлевается наша новая жизнь этой печатью Святого Духа.

Если поставить вопрос о Том, Кто Этот Святой Дух (я скажу, конечно, очень коротко.²⁰

С другой стороны, слово «утешение», старое русское слово «утеха», которое значит «радость», – тоже одно из названий Святого Духа. Он – Утешитель: Тот, Который нас радует, потому что Его силой, Его вдохновением мы познаем Христа все глубже и глубже. Спаситель нам сказал: Я пошлю вам Духа Святого, Который вас научит всему (Ин.16:13). Он раскрывает перед нами все тайны духовной и Божественной жизни, по мере того как мы очищаемся, освящаемся и делаемся способными их воспринять. И в этом смысле Он – Радостотворец.²¹

И наконец слово Утешитель значит тоже: Тот, Который нам дает крепость, Который дает нам мужество, вдохновение, радость для совершения того дела, к которому мы призваны. И поэтому дар Святого Духа нам в момент Крещения чрезвычайно важен. Важен он тем, что, будучи крещены, мы однако еще не стали полностью тем, чем призваны быть, мы не стали святыми, мы только вступили в начало этого пути, и нам нужна крепость Святого Духа, нам нужно Его вдохновение, нам нужно Его утешение, нам нужна радость, которую Он дает, для того чтобы мы могли идти дальше по этому пути и наконец дойти до того внутреннего состояния, которое составляет святость и общение с Богом. Вот почему это дарование Святого Духа для нас очень значительно. И этот дар нас делает едиными со всеми теми, кто в пределах Церкви приобщился этому дару, кто стал Христовым и на кого излилась благодать Святого Духа.

То, что я говорил, может перед нами поставить вопрос: является ли на самом деле Крещение человека его спасением? И да, и нет. Да – в том смысле, что Христос нам все дает, что нам нужно, для спасения. Нет – в том смысле, что все, что нам дано, должно быть нами усвоено. Это дар. Как Христос говорит, Дух дается не мерой (Ин.3:34). Он все дает, но мы не всегда все можем воспринять. И тут есть целый путь нашего возрастания, постепенного шествия вперед и в глубины Божии.

Когда мы говорим о тех таинствах, которые делают нас членами Церкви, приобщают Христу и в этом приобщении нас делают сынами и дочерьми Бога и Отца, мы говорим тоже и о третьем таинстве, не только о Крещении и о даре Святого Духа в Миропомазании, но и о Приобщении Святых Тайн. Эти три таинства нас полностью делают членами Церкви. И к этому, раз мы крещены, мы должны быть устремлены.

Но тут я хочу сделать как бы остановку и обратить ваше внимание вот на что. Путь в глубины Божии – это путь, который не может быть совершен иначе как силой благодати Святого Духа. Но, с другой стороны, это путь, в котором мы играем решающую роль. Как я сказал раньше, Бог дает все, но мы не все умеем сразу принять. И вот если мы подумаем, как идти к Богу, то я вам напомню то, что уже говорил в какой-то момент в начале этих бесед об оглашенных, стоящих еще в притворе, еще не вошедших в Церковь, еще не готовых к Крещению. Они стояли там так же, как мы мысленно можем стоять, перед судом собственной совести. Они еще не были приобщены к учению Христа, они еще не были освящены Даром Святого Духа, они только осознали свое сиротство, свою пустоту, свою оскверненность и стояли перед этим судом. И конечно, в этот период они узнавали об учении Христовом, о евангельской проповеди, потому что их готовили к тому, чтобы они могли войти в Церковь и стать Христовыми и во Христе и в Духе Святом – детьми Божиими.

Но в этот момент они еще не были приобщены тайне Христа, и они произносили суд на основании того, в чем их упрекала, обличала их совесть и в чем их обличали другие люди. Потому что часто наша совесть подслеповата, часто мы, отяжелевшие духовно, не умеем уловить то, что в нас есть светлое, и отличить это от того, что есть темное. Но люди, которые вокруг нас, часто могут нам об этом напомнить и нас научить этому. Бывает часто, что нас упрекают в том или другом, критикуют, и наша естественная (в плохом смысле слова) реакция – защититься от критики, отбросить упрек, вместо того чтобы поступить мудро и себе сказать: вот каким меня видят другие люди. Если даже они не во всем правы, то в какой-то мере они увидели во мне, учуяли что-то неладное. Они, возможно, не могут разобраться полностью в том, что я собой представляю, но каким-то образом они увидели во мне изъян или уродство. И когда я говорю об уродстве, я думаю о том, что каждый из нас является образом Божиим, иконой, и, глядя на нас, люди нам говорят: ты – изуродованная икона. Смотри, что в тебе осталось от той красоты, которую вложил в тебя Господь изначально, что в тебе есть такого, что делает тебя образом Божиим, глядя на который мы можем познавать Самого Бога.

Если каждый раз, когда нас упрекают или когда мы знаем, как к нам относятся люди, как они нас расценивают, мы останавливались бы вниманием и ставили перед собой вопрос: чем я вызвал такой суд, что во мне такое, что их заставляет говорить: ты не образ, ты уродство? – то мы могли бы начать разбираться в себе. Люди, конечно, могут ошибаться, люди могут нас видеть через призму своей собственной греховности, это правда, но не обязательно они ошибаются. Они могут увидеть некоторые свойства положительные и принимать за отрицательное свойство то, что еще не является совершенным, но что-то они в нас уловили, и нам надо обращать внимание очень серьезно на то, что о нас думают люди. Когда мы рассмотрим это, мы можем себе сказать: в этом они правы, в этом они ошибаются, потому что они не все видят, но я все-таки оставлю под вопросом их суждение. Я признаю, что то или другое, что они обо мне думают, верно, а то, что мне кажется неверным, я пока не отброшу, но оставлю под вопросом, потому что когда я духовно созрею, когда я духовно вырасту, когда во мне будет больше света, то я, может быть, увижу, что они были правы.

И третий суд, перед которым мы находимся, – это начальное знание воли Божией, то начальное знание Христова учения, какое у нас уже есть. Сколько бы мы ни знали его, как мало ни знали, раз мы стоим в притворе (я не говорю физически, а внутренне) и не готовы еще к Крещению, мы все-таки нечто о Евангелии знаем. Мы знаем, что все Евангелие содержится в слове любовь, мы знаем, что мы призваны к чистоте, что мы призваны к правде и т. д. И перед судом того, что мы уже знаем о Христе из Евангелия, мы можем произносить над собой опять-таки суд: Христов я или нет? Христов я уже или еще нет? я не Христов, потому что не созрел, или потому что не хочу быть Христовым, поскольку то или другое из Его учения я просто не принимаю?

Эти вопросы мы должны ставить очень серьезно в период, когда мы еще не дошли до Крещения. Но подумайте о том, с какой ответственностью, с какой новой углубленностью мы должны ставить эти вопросы, когда уже приняли Крещение, когда сказали, что отрекаемся от зла, от сатаны, от всех ангелов его, всех дел его, от всей гордыни его, когда сказали, что сочетаемся Христу, то есть делаемся едины с Ним. Вы знаете русское слово «чета», оно значит: муж и жена. Это двоица, которая стала единицей. И когда мы говорим: «я сочетаюсь Христу», это значит, что я с Ним соединяюсь так, что все, что Он Собой представляет, я принимаю за свое призвание, если не за данность, и все то, что я собой представляю, Он принимает на Себя как крест. Это дар взаимного доверия, где каждый из нас приносит, Один – Свою совершенную святость, другой – свою открытость, при всей греховности, которая в нас есть.

Об этом говорит очень ярко, образно момент в таинстве брака, когда жених и невеста обмениваются кольцами. В древности кольцо не было просто украшением руки, кольцо было печатью. В то время, когда люди были неграмотны, не умели писать, когда какой-нибудь документ надо было заверить, они своим кольцом клали печать. И дать человеку свое кольцо значило дать ему неограниченную власть не только над своим имуществом, но над своей честью и над своей жизнью. И вот жених и невеста обмениваются кольцами.

Но вы наверно помните, что в Священном Писании образ жениха и невесты постоянно применяется ко Христу и Церкви, ко Христу и живой человеческой душе. И в этом обмене кольцами мы можем видеть то, что совершается тут, когда человек говорит: сочетаваюсь Христу. Да, я делаюсь Твоим, потому что Ты – Ты, мой Бог, – захотел стать моим… Но когда мы уже стали Христовыми, новое измерение входит в оценку наших поступков. Не только я согрешаю – во мне, через меня Христос вовлекается во тьму, в страдание, в ужас. У апостола Павла есть очень страшный образ, когда он говорит, что мы являемся телом Христовым и удами, то есть отдельными частями тела Христова, и он говорит: неужели я возьму уды Христовы и сделаю их удами блудницы, неужели я возьму Христово тело, которым я являюсь хотя бы в зачаточном, в изначальном смысле, и отдам это тело на блуд (1Кор.6:15)? Это же можно сказать о душе, потому что когда святые отцы говорили о блуде, они не говорили только о телесном грехе, а о том, что вместо Бога выбран другой, или другие, или другие ценности, и они сделаны богами, нашим достоянием. И это очень значительный момент.

И когда мы дальше живем уже крещеными, мы должны постоянно ставить перед собой вопрос не о том только, достоин ли я себя самого, но – достоин ли я того, что Христос мне дал стать одним из членов Его таинственного тела, Церкви, и не только в каком-то переносном смысле, но реально, физически, душевно, духовно, во всех отношениях. И поэтому когда мы думаем о том, чтобы исповедоваться перед причащением Святых Тайн или просто исповедоваться в момент, когда нам нужна исповедь и очищение, мы должны продумывать все то, что я сказал раньше о состоянии оглашенных: достоин ли я себя самого перед судом своей совести, перед судом людей, перед судом того, что я знаю из Евангелия, но кроме того, должны поставить вопрос так: достоин ли я того, что я Христов, что я стал членом Христова тела и все, что со мной совершается, каким-то образом совершается не со Христом, а над Христом? То есть Он не оскверняется, но Он ранен, Он распинается, Он отвержен, Он делается посмешищем и т. д. И только на этом пути, когда мы так идем вперед, мы можем идти по направлению к причащению Святых Тайн, потому что это будет момент, когда нечто еще большее должно совершиться, чем то, что совершилось в Крещении.

Я сейчас вам дам два образа, чтобы вы поняли, что я имею в виду. Как-то я спрашивал отца Георгия Флоровского, что совершается в Крещении: все ли уже завершено или только зачаточно нам дано? И он ответил: когда мы крестимся, это словно зерно вечной жизни, нашей приобщенности ко Христу, к Богу, вкладывается в ту землю, которую мы собой представляем. Это может быть добрая почва, это может быть каменистая почва, эта почва, возможно, вся заросла тернием, и судьба зерна будет зависеть от того, какова эта почва и что мы над этой почвой будем совершать. Очистим ли мы ее от терний? решимся ли мы ее вспахать и удобрить, если она только каменистая, бедная почва? будем ли мы заботиться о том, чтобы никогда добрая почва не стала бесплодной? Этим, мне кажется, сказано нечто очень важное. Зерно вечной жизни нам дается полностью, неограниченно, но что с ним будет – зависит от нас. Это кладет на нас огромную ответственность перед Богом, перед Его любовью. Речь не идет о том, что мы будем осуждены из-за того, что чего-то не исполнили, а о том, что нам предложена беспредельная любовь, и мы пожали плечами и сказали: «Ну, с меня хватит и меньшего».

Второй образ, относящийся к крещению, можно взять у апостола Павла, когда он говорит, что мы прививаемся Христу, как веточка прививается к сильному, плодотворному, крепкому дереву (Рим.11:17–24). Представьте себе, садовник ходит по саду и вдруг видит, что какая-то веточка, которая могла бы жить полной жизнью, начинает хиреть и увядать. И он совершает над ней очень страшное для нее действие. Он ее отрубает от ее земных корней. Если веточка могла бы отозваться, она бы вскрикнула: что ты делаешь?! Ты меня оторвал от единственного источника жизни, какой у меня есть, от земли, из меня течет мой сок, я сейчас умру! Но садовник знает, что он делает, и он подносит эту веточку к стволу или ветке живоносного дерева, надрезает это дерево, ранит его, и рана к ране прилагает к живоносному дереву умирающую веточку, и связывает их так, чтобы веточка не могла отпасть. И постепенно живоносные соки живого и животворного дерева пробиваются по всем сосудам этой веточки, вытесняя ту относительную жизнь, которую она извлекала из земли, и наполняя ее такой жизнью, о которой она не могла мечтать, жизнью, которая никогда не перестанет в ней течь и которая не то что изменяет ее, превращая ее в нечто, чем она не является, но дает возможность в ней расцвести всему, что способно расцвести. Все возможности расцветают, она делается полностью собой, потому что она полностью исполнена такой жизни, которой от земли нельзя было получить.

Это совершается и над нами, когда мы бываем крещены, когда мы отрекаемся от земли в том смысле, в котором земля является отчужденностью от Бога, когда мы соединяемся со Христом сначала вольным выбором, а затем и действием Божиим и начинаем жить. Опять-таки тут образ ясен. Божественная жизнь течет по нашим сосудам, но она еще не проникла до пределов нашего существа: все дано, но мы должны раскрыться так, чтобы эта жизнь собой заполнила все. То же бывает и с нашим Крещением. И поэтому такая борьба должна идти в течение всей нашей жизни, чтобы освободиться от того, что у нас осталось мертвого, и раскрыться тому, что является вечной жизнью.

И на этом пути есть две вещи, которые мы должны делать постоянно и параллельно. С одной стороны, мы должны вглядываться во все то, что нас делает непохожими на Христа, нас делает чуждыми образа Божьего, который в нас запечатлен. Но, с другой стороны, мы должны вглядываться изо всех сил, всем вниманием, хотя бы ограниченным нашим пониманием, в то, что в нас есть уже богоподобного, что в нас есть такого, что нас уже делает похожими на Христа. Это можно легко сделать, хотя совершить полностью нелегко. Если мы читаем Евангелие с открытым сердцем, с открытым умом, то есть места, которые нас ударяют в душу, от которых сердце горит, от которых делается светло в уме, от которых воля наша стягается.²²

Вы наверно знаете, что бывают иконы, которые не только попорчены временем, но и осквернены. И когда иконописец смотрит на икону, которая пострадала от времени или от человеческого зверства, он не только вглядывается в то, что изуродовано, он ищет те места в этой иконе, которые уцелели, в которых уцелела изначальная красота. И вглядываясь в них, он начинает видеть, как эта красота может дальше разлиться по всей иконе, и, очищая оскверненную или изуродованную часть, он начинает вписывать в нее то, что он увидел еще неоскверненным. Вот это мы должны делать над самим собой: вглядываться в себя, искать то, в чем мы уже христоподобны, и, увидев это, помочь себе распространить это подобие Христу на все элементы нашей личности, на наши мысли, наше сердце, нашу волю, нашу плоть. И тогда постепенно мы будем вырастать в полную меру роста Христова, о котором говорит апостол Павел (Еф.4:13).

В конце службы Крещения совершается еще одно: постригается человек. В древности постригали человека, когда он поступал в армию. В России говорили: «забрить новобранца». В древности совершалось то же самое. После того как мы прошли через все те стадии, о которых я говорил, полностью выбрали Христа, полностью стали Его учениками хотя бы решимостью, волей нашей, открытостью сердца, готовностью любой ценой быть Ему верными, мы делаемся членами Христова воинства, а воинство призвано к борьбе, призвано воевать. Мы теперь делаемся не только спасаемыми овцами стада Христова, мы теперь делаемся Его посланниками в мир, мы Им посылаемся через весь мир пронести весть евангельскую и, если нужно, доказать ее истинность, правду ее жизнью и смертью. И порой жизнью доказать правдивость учения Христова бывает трудней, чем мгновенной смертью.

Ответы на вопросы

Вы говорили о необходимости готовиться к крещению и об ответственности этого момента. Когда крестят младенца, это не осознанное действие…

Видите ли, ребенок лично безгрешен. На нем лежит тяжесть греховности всего человечества, той ограниченности, которая принадлежит всем нам. Но сам он лично не совершил ни одного греха, в котором ему надо было бы каяться, и Крещение ему дается, потому что это встреча между живой душой и Живым Богом, которые не отделены друг от друга средостением, выбором греховным, бывающим, к сожалению, в нашей жизни.

Да, но когда он вырастет? Человек взрослый сознает себя обязанным соблюдать обеты, а у ребенка такого сознания не остается…

Тут играют роль его родители и его крестные. И это очень важный момент. Мы сейчас крестных выбираем по большей части почти случайно. Но в более серьезные времена крестными выбирались такие люди, которые в случае смерти родителей могли взять на себя духовное воспитание ребенка и могли восполнить то, чего не хватает у родителей для воспитания этого ребенка. Крестить человека – это как бы заложить зернышко вечной жизни в его душу, но это зернышко надо оберегать, надо взращивать, и это дело родителей, крестных, церковной общины, включая и духовенство, это не автоматическое спасение. Дается нечто, что принадлежит вечной жизни, жизни Божественной, но оно может заглохнуть. Вы помните наверно притчу Христову, как сеятель бросал семена: одни упали на добрую почву, другие – на каменистую, третьи – на дорогу, еще другие – в кустарник, и судьба их была различная (Лк.8:5–15). Но семена просто кидаются, а семя крещения, которое вкладывается в душу, должно быть оберегаемо и взращено родителями, крестными и всей церковной общиной. Здесь в Лондоне, например, мы всегда стараемся, когда бывают крестины или принятие в православие, чтобы по возможности присутствовала община, потому что община на себя берет ответственность за этого человека. Не то что: ах, такой-то крестился, он стал один из нас… Нет, это человек, который теперь – наша ответственность, мы должны его защитить от зла, уберечь, ему помочь вырасти, быть для него доброй почвой.

Вы говорили: быть христианином – значит быть другом Христовым. Дружба предполагает какое-то равенство отношений, равенство положения. Как это возможно? Христос – все, а я фактически ничто. Как же я могу быть равен Христу?

Нет, неправда, что вы ничто. Вы настолько дороги Богу, что Он решился стать человеком, учить, жить и умереть, чтобы вы поверили в Его любовь и поверили, что Он вас не предаст. Равенство не заключается в том, чтобы иметь равные права. Равенство заключается в том, чтобы друг друга равно любить, равно быть преданными друг другу. И, конечно, мы можем дружить с человеком (это постоянно бывает), который выше нас, но настолько нас любит, что нас приравнивает себе без «снисхождения» к нам. Помните, например, в Евангелии после Своего Воскресения Христос говорит Марии Магдалине и другим женщинам: Пойдите к братьям Моим… то есть к апостолам (Мф.28:10)? Он их признает за Своих братий. Если мы хотим быть равными, мы должны быть равными в верности, равными в любви и постепенно вырасти в ту меру, о которой говорит Христос: вы во Мне и Я в вас (Ин.14:20).

В России теперь часто подходят к крещению чисто формально…

Тут играет роль очень многое. Во-первых, количество людей. Я не считаю, что это настоящая причина, но фактически это играет свою роль. Скажем, когда я занимался людьми, которые хотели креститься или стать православными, я им давал тридцать часов встречи, и мы говорили о всем, о чем умели говорить. Здесь мы это можем делать, потому что нас мало. Если нахлынула бы толпа в 600 человек, которые хотят креститься, то надо было бы подходить иначе. Хотя в основе подход был бы тот же. Мы об этом недавно говорили с отцом Михаилом.²³

Я думаю, что в России еще одно несчастье, о чем писал Лесков еще в XIX веке, когда говорил, что Русь была крещена, но не была просвещена.²⁴

Когда мы готовим людей к Крещению, есть вещи, которые должны быть сказаны лично, а есть момент общий: зажигания, того, что человек захочет Крещения, потому что он уловит что-то через другого человека, который, может быть, сам не очень-то хорош, и вдруг проснется. У нас был выдающийся богослов в Париже, который кончил целый ряд богословских школ и в России, и в Париже, и в Риме. Он все мог объяснить; единственный у него был недостаток: он пил отчаянно. И помню разговор между ним и смелой прихожанкой: «Слушайте, каким образом вы нам так ясно указываете путь на небо, а сами ни с места?!». Он тогда не был пьян, он на нее посмотрел и ответил: «А что бы вы сказали, если бы все придорожные столбы, вместо того чтобы указывать вам, куда идти, умчались к цели?». Я к тому говорю, что иногда человек, который вас учит, ничем не лучше вас или даже хуже. Так что вы не обязательно ищите святого, который вам все пути раскроет, а ищите человека, который сам умеет каяться и у кого каменное сердце сломилось и стало плотяным, как говорит Иезекииль в своем пророчестве (Иез.36:26).

Иоанн Креститель крестил без подготовки, просто немедленно всех желающих. И так и Христос в начале. Почему? Тут два момента. Во-первых, Иоанн Креститель крестил, как сказано в Евангелии, крещением покаяния (Мк.1:4). То есть люди приходили к нему, слушали его проповедь, были ею потрясены, в них совершался внутренний переворот, который потом сказывался более или менее совершенно в жизни, и как символ того, что они хотят смыть свое прошлое, очиститься от него, они погружались в эти воды, омывались ими и из них выходили. Эти воды сами по себе не совершали таинства, это был образ того, что я вымылся, мое прошлое смыто, оно теперь лежит грязью, смертоносной силой в этих водах.

В раннем христианстве был переворот такого рода, которого мы, в общем, не знаем (я не говорю сейчас о странах, где были гонения и т. д., но в среднем о христианском мире). В древности был выбор между идолопоклонством и поклонением Единому Богу во Христе. И если человек решался на второе, это значило, что он будет отвержен своим окружением, что он берет на себя риск мученической смерти, что порой собственные родные его предадут на эту смерть. И в то время, когда человек приходил и говорил: со мной случился такой переворот, я теперь не могу жить прошлой жизнью, теперь я готов умереть, скорее чем остаться язычником и поклоняться бесам, – его крестили с гораздо большей легкостью.

Я думаю, что в России или в других странах, где было гонение на верующих, многих можно так крестить, кто сделал абсолютно решительный выбор, который может обернуться для них трагедией. Но в нашей здешней обстановке приходится быть более осторожными, потому что это переходы теневые от серого в менее серое или в более светлое. Очень мало кто проходит через такой драматический переворот, который значит для него новую жизнь, где прошлому нет места. Я помню одного человека, который пришел на исповедь и сказал: «Батюшка, я вам могу поисповедать все свое прошлое, но я над ним больше плакать не могу, потому что оно во мне вымерло и это жизнь другого человека, которого больше на свете нет». И это была правда, это не была иллюзия, когда на одно мгновение ему показалось, будто он стал другим человеком; это был переворот такой трагический и решительный, что он не мог больше, будучи тем, кем он стал, каяться в том, что совершил тот человек, которым он больше не был.

Как помочь человеку, который в сознательном возрасте, чтобы венчаться в храме, потому что так в России делают, перешел в православие (он был католик). После этого его жизнь стала рушиться. То есть не материально, но духовно он очень страдает..

Я думаю, что вообще (но это тема большая сама по себе) к браку людей не готовят и они себя не готовят. И люди венчаются так же, как регистрируются в государственном учреждении. Я думаю, что тут нужна гораздо большая подготовка. Католик – не католик, не в этом дело, вопрос в том, как он относится. Помню случай: ко мне пришли двое, она – православная, он англичанин. Они хотели венчаться; я им поставил несколько вопросов и оказалось, что он неверующий, просто безбожник. Я сказал, что венчать их не буду. Он удивился: «А почему нет? что я могу получить от венчания или не получить, не венчавшись? Что Церковь знает о любви, чего я не знаю?». Я сказал: «Хорошо. Вот текст службы венчания, мы с вами начнем ее разбирать, и вы попробуйте понять, что Церковь знает о любви, о чистоте, о браке и т. д.». Мы с ним в тот день начали читать самое начало службы, и через час он меня остановил и сказал: «Нет, свадьбу мы должны отложить. Я вижу, что Церковь знает то, о чем я понятия не имею; я не буду венчаться, пока сам этого знать не буду». И мы в течение нескольких месяцев встречались, и, начиная с таинства брака, он постепенно пришел к пониманию того, что Церковь знает о человеке, о Боге. Через несколько месяцев он крестился, и потом я их венчал.

Князь Владимир крестил Русь насильно, без всякой проповеди, тем не менее он причислен к лику святых…

Князь Владимир не был причислен к лику святых просто за то, что крестил киевлян. Если посмотреть на жизнь князя Владимира до того, как он сам крестился, и потом, вы увидите, до чего он сам переменился и какой строй жизни он учредил в Киеве и в своем княжестве. Он просто стал другим человеком. Мы сейчас его ублажаем за то, что благодаря ему Русь была крещена, но это произошло не потому, что он призвал греческих священников крестить своих подданных, а потому что он сам так переменился. И между прочим, его святость очень долго не воспринималась на Руси. Он был признан святым много спустя после Бориса и Глеба. Их святость ярко представилась, ее поняли, а роль Владимира, которую он осуществил через внутренний переворот, была воспринята людьми гораздо позже.

Вопрос в том, что крестили на Руси не по убеждению, а насильно. Как к этому относится Церковь в наши дни? Это неправильно!

Я бы сказал, что отношусь к этому болезненно, с сожалением. Потому что человек, который крестится иначе как по собственной воле, по своему выбору, лишается чего-то. Он никогда не сможет пережить того, что он мог бы пережить перед Крещением, во время подготовки или по случаю Крещения. Разумеется, он может потом вернуться к этому, пережить, но чего-то он лишился. Я думаю, что это реально для многих, кто был крещен в детстве, забыл о Боге или был обезбожен воспитанием, кто потом нашел веру или вернулся к вере, вошел в Церковь через покаяние и через причащение Святых Тайн, но без этого чудесного погружения во Христа.

Наше приобщение к вечной жизни – это целый процесс, это не враз делается. Оно начинается в момент, когда мы от мира, то есть от всего, что вне Бога, обращаемся к Богу, то есть поворачиваемся лицом к Нему, смотрим в Его сторону и движемся в Его сторону. В тот момент, когда мы начали идти, мы уже на пути к вечной жизни. А Христос сказал: Я – путь, и истина, и жизнь (Ин.14:6). В тот момент, когда ты вступил на этот путь, ты уже на пути, который называется Христос, и вечная жизнь тебя обдает, как воздух обдает тело.

Затем это целый процесс, о котором я говорил в начале, в течение которого мы вырастаем из зла и врастаем в Бога и в Божественные категории, в добро, скажем, и в вечную жизнь. А затем очищение нас Самим Богом, поскольку сами мы очиститься не можем, так же как мы не можем сами исцелиться, не можем сами войти в вечность. И это опять-таки делается путем этих молитв, погружением в святые воды, которые нас очищают и просвещают. Это смерть и воскресение наши, но мы выходим, уже очистившись водами святой купели и вместе с этим взяв на себя как бы новое человечество, Христово человечество. Как отец Сергий Булгаков раз сказал²⁵

Я помню случай человека в России, который был приглашен быть восприемником одного своего друга. Священник его спросил: «Вы в Бога веруете?» – «Нет, я безбожник». – «Вы, значит, не крещены?» – «Как нет? я крещен, я же не собака!». У него представление о Крещении было как о признаке того, что он настоящий человек, но в Бога он не верил. Такого рода Крещение нас конечно не вводит в вечную жизнь. Это целый путь постепенного восхождения с момента, когда мы оглашены, когда мы приходим к Богу, когда мы испытываем свою совесть, когда мы отрекаемся от зла, когда мы выбираем добро и Бога, к моменту, когда Бог нас принимает и преображает, дальше идет дар Святого Духа, дальше идет наше приобщение, то есть Причащение в Литургии. Это все действия, которые в нас внедряют вечную жизнь и благодаря которым мы внедряемся в вечную жизнь. Но вечная жизнь нам дается только частично. Вы, может, помните слова апостола Павла, который говорит: пока я живу в теле, я отделен от Христа и поэтому для меня смерть – приобретение, потому что, когда я умру, я буду со Христом (2Кор.5:6; Флп.1:21). И в другом месте он говорит, что, когда мы умрем, придет время, когда мы познаем Бога так же, как мы Им познаны (1Кор.13:12), в полном взаимном общении, и взаимном понимании, и взаимном познании. Но это не только после смерти, это будет продолжаться, как рост человеческой души и жизни через Страшный суд и во всю вечность..

Мне не совсем понятно. Вы говорили о водах живых и мертвых и привели объяснение, которое вам дал протестантский пастор. Грехи, которые Христос на Себя взял, остались в воде. В моем мышлении это было бы эффективно, если бы до Христа крестились все люди, все грешники. У Иоанна Крестителя крестилась ведь только часть еврейского народа. Так насколько это представительно? Только часть общей грязи попала туда…

Дело не в том, чтобы Христос взял на Себя каждый возможный отдельный грех. Таких грехов без конца было бы, и тогда надо было бы «купать», если можно так сказать, все поколения, которые до Христа были, и Ему погружаться в эти воды. Христос воспринял то, что грех – это убийственная сила, это наша отделенность от Бога, наше отчуждение от Него, а порой – наша вражда по отношению к Богу. Люди, которые погружались в воды, исповедали отдельные грехи, но для каждого из них грехи, которые он исповедовал, были кумирами, которым он поклонялся, отрекаясь от Живого истинного Бога. И поэтому вопрос не в том, сколько кумиров, вопрос в том, что эти люди исповедали свою отчужденность от Бога. И Христос, погружаясь в эти воды, как бы взял на Себя этот ужас отчужденности – не богооставленности, потому что богооставленность значила бы, что Бог их оставил, а их отречения от Бога, отстранения Бога. Но Он взял на Себя этот ужас смертности, и когда Он был на кресте, в какой-то момент Он должен был приобщиться до конца, до самых глубин этому ужасу. Этот момент отец Софроний мне раз назвал «метафизическим обмороком», это был момент, когда Он вдруг перестал ощущать Свое единство с Отцом и воскликнул: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? (Мф.27:46). Бог Его не оставил, но Христос оказался вне сознания этого Своего общения, и Он умер человеческой смертью, которая не Ему принадлежала, на Нем была наша смерть. И, как сказано, ранами Его мы исцелились (Ис.53:5), не потому что Он отдельные грехи искупил отдельным страданием, а потому что смертность всего рода человеческого легла на Него через эти отдельные грехи.

Иоанн Креститель узнал во Христе Мессию. Почему же потом он посылает своих учеников спросить Христа: Ты ли Тот, Которого мы ждали, или ждать нам другого??

Я могу вам только дать свое понимание, могу сказать, как я сам это переживаю. Когда Христос еще шел к Иоанну Крестителю, Иоанн Его увидел и, обращаясь к народу, сказал: Вот агнец Божий, Который берет на Себя грех мира (Ин.1:29), он в Нем увидел Агнца, на которого возлагается греховность человечества и который от нее должен умереть. Это еще ветхозаветный образ, который, в общем, должен был говорить каждому о том, что, потому что ты совершаешь зло, невинный будет страдать и, может, даже умрет.

А затем прошел целый период времени, в течение которого Иоанн Креститель продолжал свою проповедь, а Христос совершал Свое дело. В какой-то момент Иоанн взят в тюрьму и оказывается перед лицом смерти. И он задумывается, вероятно, над тем, чем была его жизнь. Его жизнь была отречением от всего, что составляет простую, невинную радость человека. Он юношей ушел в пустыню, жил подвижником, настолько ушел в Бога, что Евангелие от Марка говорит, что он глас Божий в пустыне (Мк.1:3), это не человек, говорящий слова Божии, а Божий голос, звучащий будто через трубу. Он находится перед лицом смерти, задумался над всей своей жизнью, и ему пришло последнее страшное искушение: испытание его верности, не веры, которая ему открыла, что Христос – Агнец Божий, а верности до конца, до смерти включительно.

И мне представляется, что вдали от всего, в одиночестве он мог себе поставить вопрос: не обманут ли я, не ошибся ли я? Я всю свою жизнь отдал на это, а вдруг я ошибся и в своей миссии, и в том, что я проповедал, и в Том, Кого я исповедал Агнцем Божиим? Вдруг все это самообман или обман злыми силами?.. И он тогда посылает ко Христу своих учеников, которые должны Ему поставить вопрос: Ты ли Тот, или нам ждать другого? И Христос не лишает его предельного и последнего подвига веры, то есть уверенности в том, что было ему открыто от Бога: скажите ему: хромые ходят, слепые прозревают, глухие слышат, и блажен тот кто не соблазнится о Мне (Мф.11:4–6). Христос его, последнего пророка, отсылает к древним пророчествам о Нем самом. И последнее, героическое действие Иоанна Крестителя: он отдает свою жизнь из чистой веры и верности.

Однажды при мне старушка посмотрела на ребенка, которого к ней привезли, и сказала: «Да что вы, он же не крещен». Значит, есть какая-то печать? С другой стороны, я знал человека, который не был крещен, в 1920-е годы родился, – хороший, светлый человек…

Я мог бы вам ответить, как мне раз ответил один человек: спроси Господа… Я отвечу, как умею.

Во-первых, когда говорят старушки или святые, им дано просто видеть, что человек во Христе или вне. Я этого объяснить не могу, но так же они видели, что один человек грешен, а другой чист, что один погибает, а другой на пути к спасению. Это дар Божий, прозрение.

Что касается второй половины вопроса: есть старое присловье, что не лишение таинства, а презрение таинства лишает благодати. Человек, который крещен без всякого намерения быть крещенным, как бы крещен, потому что «он не собака», от этого не меняется. В него, может быть, вкладывается зернышко вечной жизни, но так же, как в притче Христовой, это зернышко лежит или в сорной траве, или на дороге, или на камнях и плода никакого не приносит. С другой стороны, в древности было то, что называли «крещением желания». Вы себе представляете, что тогда общины были небольшие, и иногда человек жил далеко и по обстоятельствам жизни не мог добраться до общины, где мог бы креститься. Но он уверовал во Христа, всецело открылся Ему, а умирал, например, без Крещения. Его хоронили по-христиански, потому что его желание принималось Богом полностью, как будто совершено было действие.

Если человек крестился во взрослом состоянии, надо ли ему исповедоваться в грехах, которые были совершены до крещения?

Грехи, которые были совершены до Крещения, должны были быть исповеданы перед Крещением, с тем чтобы креститься, раскаявшись и примирившись с Богом, со своей совестью, с ближним. Я бы сказал даже: порой «простив Богу» то, что мы против Него имеем.

Этим я вот что хочу сказать. Я помню старушку, которая ко мне на исповедь пришла, исповедовалась в своем нетерпении, в том, другом и прибавила: «Но чего же вы, батюшка, можете от меня ожидать? Была русская революция, потом у меня артрит развился, а зять у меня невыносимый, что же мне делать?». Я ей говорю: «Знаете что, во всем этом, видно, Бог виноват. Так раньше чем Бог вас простит в ваших грехах, можете ли вы Его простить за то, что Он нарочно, чтобы вас позлить, устроил русскую революцию, наслал на вас артрит и еще вдохновил вашу дуру дочку выйти замуж за такого человека?». – «Да как же я могу Богу прощать!?» – «Очень просто: вы на Него жалуетесь. Раз жалуетесь, значит, сердитесь; а если сердитесь, значит, считаете Его виноватым. Так вот вы с Ним сначала примиритесь, а потом просите Его вас простить». Вот что я хотел этим сказать.

Поэтому очень важно перед тем, как креститься, именно примириться со всем – с жизнью, с Богом, с собой, с ближними. Полностью исповедоваться и примириться никому из нас не удается, потому что, знаете, ви́дение своей души немножко похоже на археологические раскопки. Сначала видишь то, что лежит прямо перед глазами, потом снимаешь этот слой, оказывается другой слой под этим, третий, десятый слой. И поэтому ожидать, что мы копнем и разом все вынем, невозможно; но каждый раз, когда мы вполне честно исповедуем тот слой нашей души, который во свете Божием, который мы осознали, в котором мы покаялись, мы имеем право получить разрешительную молитву и причаститься Святых Тайн. После этого оказывается, что, благодаря тому что мы сняли один слой, мы начинаем видеть другой. Но отчаиваться не надо. Наоборот, когда археолог находит какой-нибудь древний город, чем глубже он копает, тем больше он рад. Вот так и тут: мы должны копать и радоваться, что находим новые, и новые, и новые слои, пока не дойдем до крепкой Божией почвы.

Ожидать, что мы будем прощены за все оптом… Да, Бог прощает в том смысле, что Он нас не осуждает на смерть, не уничтожает; но Он от нас ожидает, чтобы мы стали зрячими, осознали свою греховность, и чтобы каждый раз, когда мы осознаем что-либо, мы принимали решение, и такое решение, которое будет так или иначе проводиться в жизнь, решение больше так не поступать, больше так не относиться к жизни. Поэтому если, приняв Крещение, вы обнаруживаете, что есть в вашем пред-крещенском опыте нечто неисповеданное, неочищенное, непросветленное, то несите на исповедь вновь, вернее, не вновь, а впервые. Знаете, в служебниках XV–XVI веков есть разрешительная молитва, где говорится: «И прости его, Господи, в том, в чем он искренне покаялся» – потому что это единственное, что можно простить. В том, в чем человек не каялся, а как бы замолчал, его простить нельзя, не потому что Бог не прощает, а потому что прощать нечего. Ты не приносил это на исповедь, и это вне исповеди остается.

Есть люди, у которых нет природной предрасположенности быть добрыми или делать добро. Можно ли делать добро вначале по понуждению??

Конечно, можно. Скажем, если стоит голодный человек и у тебя есть возможность его накормить, хотя нет никакого особенного чувства сейчас, ему все-таки будет лучше, если ты его накормишь. Сказать: я буду ждать, чтобы у меня душа растопилась, чтобы слезы потекли от твоего несчастья, и только тогда я тебе дам хлеба – не очень помогает человеку. Поэтому если у вас нет чувства сострадания, но есть сознание нужды перед нами, мы должны на эту нужду отозваться, и это возвратится к нам при одном условии: если мы отнесемся к этому человеку с вниманием, то есть не просто бросим ему кусок хлеба или монету, а дадим с сознанием, что я эти деньги или эту пищу ему даю в руки, хотя мое сердце каменное, даю со стыдом о себе, но с желанием, чтобы ему было хорошо. И если при этом мы обратим внимание на то, как он отзывается на радость, которая у него блеснет в глазах, на слово благодарности, которое он может сказать, на то, что вдруг окажется, что между нами установилась какая-то человеческая связь, в тот момент наше сердце непременно так или иначе дрогнет и начнет оживать. Это не значит, что оно оживет навсегда или надолго, но это значит, что в ответ на поступок, который был бес-сердечный, наше сердце проснулось хоть на мгновение.

Почему даже в причастии не утоляется тоска по Христу? Часто бывает наоборот: ничего не чувствую и не ощущаю, кроме еще более глубокой жажды, и слезы текут. Значит ли это, что я не подготовлена к причастию, как надо, слишком поверхностна, нераскаянна? Может быть, надо реже причащаться?

Я думаю, что мы не можем судить о действии Тайн Христовых, вообще таинств, по тому ощущению, которое у нас бывает. Мы часто ожидаем, что переживем то или другое – и ничего не переживаем, потому что в данный момент наша душа оказалась достаточно глубока, чтобы семя пало в такую глубь, где оно отложится, начнет приносить плод, и этот плод мы обнаружим только через некоторое время: это может быть месяц, это могут быть годы. Поэтому вряд ли можно ожидать, что от принятия того или другого таинства – будь то Крещение, будь то Миропомазание, будь то Исповедь, будь то Причащение Святых Тайн, все равно – будет какой-то немедленный результат, какой-то плод, который будет ощутим и будет соответствовать нашему ожиданию. Приняв то или другое таинство, мы всегда ожидаем, что будет новый поток, новый взрыв жизни в нас. Порой ничего такого не случается, а Царство Божие уходит в глубины наши и только постепенно будет подниматься. И душа человеческая часто бывает, как вы наверно помните в русских сказках, подобна граду Китежу, который ушел в глубины озера, и только некоторые одаренные люди могли слышать звон его колоколов или видеть верхушки потонувших церквей. Так бывает и с принятием таинств, и со всяким действием Божиим, которое нас постигает. Иногда мы ничего не видим и не слышим, но другие слышат и видят. Иногда долгое время ничего не случается, но за это время перерабатывается вся наша душа, весь наш внутренний строй перестраивается, до момента, когда вдруг оказывается возможным расцвести тому, что было заложено в нас.

Вопрос был не об этом, но я хотел это сказать предварительно. Вопрос говорит: почему бывает, что причастишься – и вместо того чтобы было чувство близости ко Христу, полноты жизни, радости, только возрастает тоска по Христу? Я думаю, что это объясняется именно тем, что причащение имеет свое действие, что в этот момент не в порядке эмоций, не в порядке умственных каких-то заключений, а в каких-то наших глубинах мы прикоснулись ко Христу, подошли так близко, что в этот момент, не ощущая, может быть, того, мы приобщились Ему и отходим от Чаши, а в нас остается новая глубина и новый голод по полной встрече.

Вы наверно помните, как апостол Павел говорит, что пока мы живем в плоти, мы удаляемся от Христа (2Кор.5:6), – не потому что грешим и тем самым все дальше от Него отходим, а потому что наше душевно-психическое состояние таково, что мы не можем постоянно ощущать Его близость. Не плоть виновата, а то, что бывает с нами: всей душой, всем существом, и умом, и сердцем, и даже как бы физически мы рвемся к Богу, и бывает всплеск, и потом мы снова возвращаемся на старое. Но это бывает не напрасно. Это не напрасно, потому что этот всплеск нам говорит, на что мы способны, но наше тварное существо еще не созрело к тому, чтобы открыться Богу до конца и как бы погрузиться в Него. И поэтому Павел так мечтает о том, чтобы пришла смерть, чтобы узы физической жизни, земной жизни разорвались и его душа оказалась лицом к лицу с Живым Богом.

Поэтому если в нас от причащения Святых Тайн рождается еще большая жажда, еще большая тоска по тому, чтобы быть со Христом более полно, более совершенно, более нераздельно, мы можем за это благодарить Бога: тоска по Богу говорит о том, что мы Его знаем, что Он близок, но мы не можем еще вместить всей полноты. А если нам еще к тому же даны слезы, то мы особенно можем благодарить Бога, потому что слезы бывают только тогда, когда благодать действительно коснется нашей души и что-то в нас треснет, сломается, окаменелость наша сломается. Вы наверно помните рассказ об утесе в пустыне, которого коснулся Моисей жезлом в момент, когда весь народ умирал от жажды, и из этого утеса ключом забила вода (Чис.20:11). Вот это бывает, слезы происходят оттого, что окаменелость наша хоть на мгновение треснула, разбилась и живая вода потекла..

Говорить о том, надо ли причащаться часто или редко, очень трудно, потому что каждый человек не похож на другого. Есть люди, которые могут и даже, может быть, должны причащаться часто. Есть люди, которые не могут причащаться часто. Знаете, в древности говорили об Исповеди как об омовении, о Причастии – как о пище. И вот подумайте, куда нас такое сравнение ведет. Человек работал на поле, вернулся домой усталый и запачканный. Порой он не должен подойти к столу, не умывшись; а порой усталость его такова, что у него нет сил даже умыться, ему надо что-то съесть сначала. И это сравнение не случайное, я к этому пришел через многие годы. Я теперь священствую немножко больше сорока пяти лет и пришел к заключению, что иногда бывает, что только сила благодати, которая преподается в причащении Святых Тайн, человека может обновить, что он не может каяться до конца, пока не прикоснется вплотную ко Христу. И бывает, что человек приходит, исповедуется до самых глубин, исповедуется со слезами, – не обязательно, чтобы слезы из глаз лились, иногда слезы текут из сердца, человек плачет всей душой. Такой человек в определенных рамках своей исповеди может получить разрешение грехов и причаститься Святых Тайн.

Но бывает, что человек исповедуется и не то что не может все высказать, но что-то остается в нем неразрешенным. И вот тут бывают две возможности: или человек должен отойти, не получив разрешительной молитвы даже, с тем чтобы глубже вдуматься в себя, произнести над собой суд, или продумать себя, или углубиться в Бога по-иному и больше, раньше, чем он сможет идти на Причащение. Или иногда бывает явно (и священник может это ощутить, не обязательно, но может), что он ничего для этого человека сделать не может, что только непосредственная благодать Божия может растопить окаменелость этого сердца и изменить эту жизнь. И священник может сказать человеку: «Иди причащаться, потому что прощение грехов, которое я мог бы сейчас произнести, до тебя не дойдет. Стань перед Христом, попроси Его войти в твои глубины, и только тогда ты сможешь в свое время, может быть, почти сразу после этого опыта причащения, прийти на исповедь совершенно по-новому». Поэтому говорить о том, что надо причащаться часто или редко, можно только формально.

Я знаю, что, скажем, последние десятилетия растет тенденция к частому причащению. И часто бывает, что человек ожидает, что причащение над ним совершит чудо, хотя он к этому чуду не готов. Бывает наоборот, что человек причащается очень редко, но в такие моменты, которые являются поворотными моментами его внутренней жизни. Я не говорю: именины или день рождения, или большой праздник церковный, а какой-то поворот его внутренней жизни. Поэтому я думаю, что устанавливать правила в этом отношении невозможно. Если каждый из нас мог бы сказать: я покаялся в своих грехах, я изменил свою жизнь, я помирился со всеми теми людьми, которых обидел сам или которые меня обидели, я теперь могу подойти ко Христу – это одно. А часто бывает, что человек подходит в надежде, что Бог над ним совершит то, чего он сам не совершает – не по невозможности, а потому что он ожидает, что Бог должен сделать то, чего на самом деле Бог от него, человека, ожидает. Так что я не могу ответить на вопрос, надо ли причащаться часто или редко. Когда я не был священником, я причащался очень редко. Став священником, я должен причащаться за каждой Литургией, и только могу сказать: Господи, я совершаю Литургию, я должен причаститься Святых Тайн, я причащаюсь с благоговением, с верой, но не от внутреннего порыва, а по вере… Некоторые люди, наоборот, подходят еженедельно и часто именно по внутреннему порыву. В этом отношении, я не знаю, у меня нет ответа на этот вопрос.

Как строить отношения со священником, с духовником или с близким человеком, все равно, у которого мы попросим совета?

Большей частью мы просим совета в надежде, что человек или священник на исповеди нам скажет точно то, чего мы сами хотим, и нас порой очень огорчает, что мы получаем совершенно иной ответ. И вот тут бывают два разных положения. Или мы получаем ответ и достаточно доверяем этому человеку, чтобы наперекор своим чувствам и даже своей убежденности поступить по его совету. Или бывает, что мы не можем этого совета принять. И тут вопрос так стоит: что же тогда делать? Можно ли, если священник нам дал совет на исповеди, к нему потом подойти и сказать: «Батюшка, вы мне то-то посоветовали, но я никак не могу вашего совета внутренне принять» (я не говорю: исполнить; исполнить – дело другое, иногда бывают советы, которые просто невозможно исполнить); «я не могу его принять, что мне делать?». Я думаю, что в таких случаях надо относиться к священнику с достаточным доверием, чтобы к нему подойти и сказать: «Вы мне дали совет, я его принять не могу. Выполнить могу, но я его принять не могу. Можете ли вы мне помочь его понять, можете ли вы мне помочь его принять; и, может быть, помочь понять, как справиться мне с самим собой в моем внутреннем протесте?». Иногда бывает, что, несмотря на такой разговор, ничего не получается. В таком случае, думаю, священник (вероятно, большей частью это должна быть его инициатива) может сказать: «Вот, я из глубины моего убеждения и опыта тебе дал такой-то совет. Ты принять моих слов не можешь, и в результате этого совета между тобой и мной даже трещина вдруг прошла, доверие ко мне ушло. Пойдем к другому человеку, которому мы оба доверяем, поставим ему вопрос. Он или сможет его разрешить, или ты на время уйди от меня к этому священнику, потом вернешься ко мне, когда буря пройдет». Я это испытал на опыте с одним очень замечательным старцем, который долго вел одного своего духовного сына, и вдруг они размежевались, общего языка больше не оказалось. И он его передал мне на короткое время, с тем чтобы этот вопрос был решен, а потом он вернулся к своему духовнику. Вот что я могу ответить на это.

Мы уже говорили о формальном отношении к крещению в России сегодня. То же самое относится к исповеди: подход к исповеди в современной практике в России часто формальный…

Этот вопрос, конечно, должен преодолеваться постепенно. Сейчас у нас просто не остается уже времени, чтобы подробно говорить о связи между причащением и исповедью, о самой исповеди и самом причащении. Я как-то в Духовной академии в Троицкой лавре читал доклад, и мне был поставлен вопрос, требую ли я от прихожан, чтобы они исповедовались перед каждым причащением. Я сказал, что нет, и объяснил, почему. И помню, один студент встал в глубине и сказал: «В таком случае вы не православный!». Я обратил его внимание на то, что я лет на пятьдесят старше его и меня тоже кто-то воспитывал, причем воспитывали меня в самом классическом смысле слова: исповедь, причащение и т. д. Но я пришел к заключению из моей священнической работы, что порой лучше человеку исповедоваться очень глубоко один раз и после этого несколько раз причаститься; созреть до другой исповеди, которая была бы глубинная, а не формальная, относящаяся к тому, что в нем, в ней действительно происходит, и снова прийти на исповедь. И мой многолетний опыт показал, что это действительно дает какие-то плоды. У верующего развивается сознательность и сознание ответственности перед Богом, перед людьми, перед собой и уверенность в том, что с Богом «квитым» нельзя быть, что нельзя сказать: «Господи, я Тебе все вычитал, что полагается, теперь изволь поступить по уставу».

Помню, много лет тому назад, в первый год, когда я священником здесь был, подошла исповедоваться пожилая русская женщина. Я помолился с ней, потом замолчал. Она молчит. Я говорю: «Вы пришли исповедоваться, так, может быть, начнем?». Она отвечает: «А мне не в чем исповедоваться». – «В таком случае я не могу вам дать разрешительную молитву, раз вы ни в чем не виноваты!». Она на меня посмотрела с негодованием: «Простите, я пришла на исповедь; я имею право на разрешительную молитву, имею право на причащение!». Это такой кульминационный пункт или предел уставничества: я имею право, я ни в чем не виновата, но я перед тобой стала, а твое дело – мне разрешительную молитву прочесть. Я для этого, может быть, даже на колени стану или хоть голову наклоню… И такой подход разрушает внутреннюю жизнь того человека, который приходит на исповедь. Сказать «мне нечего исповедовать», это неправда просто. Нет ни одного человека, который мог бы сказать, что между утром и вечером у него не прошла ни одна мысль, ни одно чувство, ни одно движение души, несоответственное внутреннему величию, какого ожидает от нас наше человеческое достоинство, не говоря уж о Боге.

Я поэтому так борюсь с механическим отношением к исповеди и к причащению. Вопрос не в том, что ты имеешь право причаститься или ты имеешь долг исповедоваться, вопрос в том, с чем ты приходишь. Есть люди очень простые, которые не могут разобраться в себе, это дело другое. Есть люди, которые не могут назвать ряд грехов, но которые станут перед тобой и будут плакать над тем, что чувствуют, как далеки они от Бога. Это совсем другое дело, это можно считать за такую исповедь, которую дай мне Бог когда-нибудь принести самому. Но просто такое отношение: мол, я приду, скажу священнику несколько вещей, за которые он мне даст разрешительную молитву, и потом спокойно могу пойти причаститься, мне всегда представляется, что это ужасно похоже на то, как можно пройти мимо злой собаки, бросив ей кость: пока она будет грызть, ты прошмыгнешь мимо. Так и священнику бросить в зубы несколько грешков, а за это время ты уже прошел.

Причастие ведь таинство, и поэтому присутствует Бог Духом Святым. В каком-то смысле мы имеем право на присутствие Бога и на разговор с Ним, когда приходим к Причастию. Именно поэтому если мы не готовы, то не то что стыдно, это просто ужасно, потому что Бог-то всегда приходит и слушает, что ты говоришь…

Бог приходит и слушает, но мы не всегда способны принять то, что Он дает. Есть очень замечательное и очень страшное место у Симеона Нового Богослова, который говорит, что если человек приходит к причастию механически, без живого отношения к тому, что он делает, без покаяния, то Бог, Который не хочет, чтобы человек сгорел в причащении Святых Тайн, как бы возвращает Хлеб в состояние хлеба, и человек получает хлеб, правда, освященный, но не причащается к полной тайне. И тут нам надо задуматься. Замечательно в духовной жизни, что никогда ничего механического не бывает. Мы не можем механически каяться, механически причащаться, мы должны внутренне меняться. Если ничего глубокого у нас нет, Бог отзовется на то, что есть, но если мы приходим с таким чувством, что нам, в сущности, ничего особенного не нужно, просто приятно было бы причаститься, это недостаточное основание.

Не все так высоки душой, чтобы внутреннее себя приготовить. Я думаю, что подготовка к причастию должна быть на каком-то этапе обязательной. Для многих причастие стало каким-то воскресным ритуалом. Не попостился – «ничего, можно, Бог простит». Одна крайность – фарисейство, другая – полное упрощение…

Я не хочу оставить у вас впечатление, будто считаю, что подготовка к причащению, например, или к исповеди через употребление молитв церковных не нужна и не имеет значения. Я только хотел сказать, что вопрос в том, чтобы человек помолился, а не вычитал молитвы, это совершенно разные вещи. Во-первых, одни люди молятся медленно, другие быстро, поэтому надо принимать в учет то, как ты можешь молиться для того, чтобы до твоей души дошло. Поэтому когда меня спрашивают, я отвечаю советом, который Феофан Затворник давал: определи, сколько у тебя времени на молитву, начни молиться без спешки, стараясь умом и сердцем вникнуть в то, что читаешь. Если какое-нибудь слово или какое-нибудь предложение охватит твою душу, зажжет ее огнем, остановись на этих словах, повторяй, пока они не дойдут до самых глубин твоей души, и не переходи к следующим, пока это не будет до конца пережито. И если окажется, что у тебя было полчаса на молитву и за эти полчаса ты прочел только первые несколько строк первой молитвы или псалма, считай, что выполнил все правило, потому что цель правила – тебя поставить перед Богом в молитвенное состояние и через это молитвенное состояние приобщить тебя Богу. Есть люди, которые молятся, как арфа поет под рукой, но есть люди, которые молятся относительно быстро или относительно медленно, с этим приходится считаться. Скажем, я очень медленно читаю молитвы, и для того, чтобы прочесть правило перед причащением, мне нужно пять часов. Я не всегда могу пять часов на это отдать, я могу отдать сколько-то времени, в зависимости от того, чем я связан, в зависимости просто от того, сколько у меня в этот момент физических или душевных сил. И поэтому я себе говорю: вот, меня хватит на столько-то времени. По совету Феофана Затворника я поставлю будильник и буду молиться все это время. Если я и не выполню всего правила в пределах этого времени, я молился все время.

Еще надо считаться с тем, что иногда мы себе представляем, будто должны всей душой и всем умом молиться каждой молитвой, которая перед нами. И это невозможно – просто потому, что если вы возьмете молитвенник, вы увидите в вечерних, в утренних молитвах, в правиле к причащению, что каждая молитва составлена святым – Василием Великим, Иоанном Златоустом и т. д. Можно ли себе представить, что в течение какого-то времени, долгого или короткого, вы способны войти полностью в опыт целого ряда святых, приобщиться ему, будто вы стали каждым из них? Конечно, нет. Что можно сделать – это от убеждения читать молитвы, например, святого Василия Великого. На некоторые вещи, которые соответствуют уже приобретенному нами опыту, мы отзовемся, другие мы можем произнести по вере, а еще о других мы можем попросить Василия Великого принести их Богу от нашего имени, потому что мы не можем их произнести даже по вере.

Если бы мы так относились к молитвам, которые читаем, то вошли бы в гораздо более глубокое отношение с тем святым, который ее написал. Мы могли бы ее читать честно, не говоря Богу то, что мы словами только говорим, а нутром не чувствуем, и могли бы тогда молиться в разумных пределах времени, потому что тогда мы могли бы углубиться. Если поставить перед собой задачу вычитать все правило, когда тебя уже ноги не носят, конечно, ты будешь спешить через него. А Бог это правило столько раз слышал! Ему совершенно не интересно его от тебя слышать, если оно идет не от твоего сердца, а ты только тараторишь. А сказать две-три молитвы от сердца – да, до Него дойдет и до тебя дойдет, что очень важно. Это одно.

Другое, что касается правила перед причащением, например. Мы заранее можем знать, что через неделю будем причащаться. Так вот, раздели правило по столько-то молитв на день, с тем чтобы внимательно прочесть две молитвы из правила каждый день по очереди. Мы можем прочесть их от души, внимательно, со смыслом, и тогда постепенно эти молитвы входят в нас, делаются уже как бы нашими молитвами, содержанием нашей души, перерабатывают нас, меняют нас.

Наш путь в свои глубины должен ли быть путем, которым мы идем одни, или можем мы взять с собой опыт других людей, молитвы других людей, молитву наших предков? или это как человек идет на суд, он идет совершенно один?

Тут есть разные стороны. Когда мы хотим вступить в глубины наши, то мы можем иметь спутников. Первый наш спутник – Сам Господь, Который идет с нами, как Он шел с учениками в Эммаус (Лк.24:13–35). Мы Его, может, не узнаем, мы Его, конечно, не видим, но Он Себя назвал путем, жизнью и истиной (Ин.14:6). Кроме того, нам дан ангел-хранитель, который нас наставляет, если мы только прислушиваемся к своей совести. С еще другой стороны, мы можем учиться тому, как уходят в глубины, как прислушиваются к истине, от подвижников, от святых или просто от других людей, которые на том же пути, от спутников наших. Поэтому мы никогда одни не бываем, но мы должны иметь готовность уйти в своии глубины и найти себя самого. И тут момент такой, что нет трафаретного «я», нет такого «я», которое универсально, которому можно было бы подражать или копировать его. Каждый человек абсолютно единственный и неповторимый, и поэтому каждый из нас идет по общим путям и вместе с тем идет туда, где только он да Бог встречаются.

Я не могу это хорошо объяснить, но дам такой примитивный пример. Когда мы знаем людей поверхностно, мы можем их описывать по внешности – по росту, по расцветке, по одежде, по голосу. Если знаем немножко больше, мы можем говорить об их уме или их сердце. Но чем больше мы знаем человека, тем меньше мы можем о нем в целом сказать, потому что каждый раз, когда мы о нем что-нибудь хотим сказать, нам нужно было бы к тому поправки сделать, и все больше, больше и больше поправок. Я помню, перед своей смертью моя мать мне сказала: «Мы прожили всю жизнь вместе, я тебя так глубоко знаю, и я о тебе ничего больше сказать не могла бы, потому что надо было бы сказать все, а всего сразу не скажешь». Я думаю, тут есть нечто, что может помочь нам в этом искании себя самого. У нас есть разные слои, где мы принадлежим всечеловечеству, своей народности, своей семье, своим предкам, своей церкви и т. д., а в какой-то момент есть только Бог да душа, никуда не уйдешь, нельзя человека привести как бы к самому себе, можно только дать ему мужество и вдохновение идти вглубь. Но если дойти до этой глубины, то уже не страшно, потому что речь не идет о том, чтобы погружаться в потемки, а идти к свету.

Я не совсем понимаю о Духе Святом. Сначала Он должен прийти, чтобы нам знать, над чем работать, если мы ничего не видим. С другой стороны, Он не может прийти, потому что мы не очищены…

Я думаю, что тут вопрос не столько в очищении, сколько о голоде и желании, чтобы Он пришел. Феофан Затворник где-то говорит, что Дух Святой – как океан, который бьется о скалу. Если скала его не принимает, то он ее заставить не может и не хочет. Но, с другой стороны, если мы просто кричим от боли, от одиночества, от тоски и говорим, что нет пути, кроме Бога, чисты мы или нечисты – Бог придет, потому что Бог пришел грешников спасти, а не праведников.

Вы говорили о чтении Евангелия. Когда Христос проповедует, это вызывает у меня очень сильное чувство, когда же просто повествуется о некоторых деяниях, например Он накормил несколькими хлебами народ или шел по воде, эти моменты не вызывают у меня того чувства и переживания, как, скажем, Его словесная проповедь. Эти моменты – просто символы или действительно реальные события?

Я понимаю ваш вопрос и понимаю раздвоение. Я думаю, что есть места, которые мы должны обойти, пока, можно сказать, не созреем, чтобы в них что-то увидеть, чего мы не видели раньше. Я не сомневаюсь в том, что Христос мог по водам ходить, я не сомневаюсь, что Он мог накормить толпу двумя хлебами, но сказать, что это для меня так же убедительно, как те или другие Его наставления, – нет, потому что то, что я получаю от этих событий, это урок, больше чем исторический факт. Я не хочу сказать, что я неверующий, но хочу сказать, что, скажем, рассказ о том, как Христос призвал Своих учеников отдать все, что у них есть, чтобы накормить людей, и это оказалось возможным, может быть нам уроком о том, что если только мы отдадим свое, то сможем сделать в тысячу раз больше, чем мы воображаем, когда собираем с миру по нитке в надежде, что будет голому рубашка. До меня дошло, когда я еще был юношей, что если я на себя употребляю больше, чем необходимо, я вор, потому что все это лишнее должно бы кому-нибудь на пользу идти. Вот единственное, что я тогда уловил в этом случае. То же самое можно сказать и о хождении по водам. Существенно может быть для нас то, что до нас сейчас доходит. Из рассказа о хождении по водам я уловил, что Христос находился в той точке, где все силы бури встречались, и Он в ней стоял неподвижно, и что если бы Петр не стал смотреть на волны и думать о том, что сам может утонуть, а смотрел на Христа и шел, он бы дошел.

И в малом это бывает. Я, кажется, вам рассказывал позорный случай о себе, как во время войны я шел из одного места в другой медицинский пункт с очень тяжелой ношей лекарств и инструментов, была ужасная погода, непроходимая слякоть, дождь, холод, ночь. Я шел и шел и в какой-то момент подумал: больше не могу! Я лягу в грязь и хотя бы высплюсь. И в этот момент мне представилось – вы можете подумать, что это кощунственно, но мне представилось: а Христос лег по дороге, потому что крест был слишком тяжелый?.. Я не лег в грязь и пошел дальше, и пункт, к которому я шел, находился в ста метрах от того места, где я бы лег, не дойдя до него. Я думаю, что эти моменты мы можем уловить, то есть перевести на свой язык, на свой уровень.

Как понять, что Бог, Который ни в чем не нуждается, мог так возлюбить мир ? – и «так» это значит настолько, чтобы всего Себя этому миру отдать?

Мне кажется (хотя я, как мы все, знаю очень мало, если вообще что-нибудь знаю), самое существо любви в том, чтобы всего себя отдать другому. В трагическом мире, в котором мы живем, действуют слова Спасителя: Никто большей любви не имеет, как тот, кто свою жизнь отдаст для другого (Ин.15:13). Но в мире даже еще не падшем есть этот момент: мир создан для того чтобы вырасти в полноту счастья, блаженства, святыни, величия, и это может случиться, только если Бог всего Себя отдает этому миру. Бог создает мир для того, чтобы существовала тварь, которая может разделить с Ним то блаженство, в котором нет недостатка ни в чем, войти в эту полноту жизни, не только существования, но ликующего торжества Жизни, через заглавное «Ж».

Хотелось бы понять: при всем разнообразии религий и верований на земле неужели только нам так посчастливилось узнать истинного Бога? А как же другие? Ведь земной шар велик…

Я думаю, что можно так сказать: Бог ничего, никого не создал для погибели, Он создал весь мир и допускает к жизни, вызывает к жизни всех людей с тем, чтобы так или иначе они в свое время нашли полноту жизни в Нем Самом. Одно мы утверждаем (что различает христиан от других религий): что в какой-то исторический момент Сам Бог стал человеком, приняв плоть от Пречистой Девы Марии, что Бог соединился с человечеством реально, что через это соединение нам показана вся глубина, вся необъемлемая широта человека, который способен не только стать местом пребывания Бога, но способен так соединиться с Богом, что сам весь обожен. И в этом отношении мы различаемся от других религий: да, мы верим, что Бог стал человеком, мы верим, что человек может преобразиться в самой человеческой Своей природе, может соединиться с Богом.

Это не значит, что мы отвергаем других. Вы наверно помните место в Евангелии, где сказано, что ученики Христовы встретили человека, который творил чудеса именем Христовым, и запретили ему, потому что он с ними не ходил, он не был в той дружине, которая окружала Христа. И Спаситель им ответил: не запрещайте никому. Никто, кто сотворит чудо Моим именем, не чужд Мне (Мк.9:39).

Я думаю, что справедливо считать, что никто не может сказать, что знает Бога, кто не встретил Его, кто не прикоснулся Его ризы хотя бы, у кого это не было личным опытом жизни. И если это так, то мы не можем утверждать, что люди иной веры, иногда совершенно не понимающие нашей веры, чуждые ей или даже гонители, не знают Бога вовсе. А если они знают Бога, то им есть путь в вечную жизнь, потому что вечная жизнь заключается в том, чтобы знать Бога. Скажу даже больше, но тут я говорю, как апостол Павел пишет (1Кор.4:10), безумно, в том смысле, что вы можете понять это превратно. Как-то мои слова пересказали в Греции кому-то, и вышла большая передовица о том, что «митрополит Сурожский Антоний – еретик: он утверждает, что Христос был безбожником». Я хочу вам это пояснить.

Одна из вещей, которая меня поражает в евангельском рассказе о распятии Христа Спасителя, это Его слова: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?(Мф.27:46). Это почти последние Его слова, следующее: Совершилось! (Ин.19:30), все сделано, ничего нельзя прибавить к совершившемуся… Можно задуматься, что они значат. Христос был не только по Своему Божеству, но и по Своему человечеству безгрешен. С Воплощением самая телесность, самая человечность Младенца Христа была за пределом всякого греха, потому что грех в основе своей заключается в отделении нашем от Бога, в отпадении, когда мы это делаем вольной волей, или просто в отделении, которое по безумию, по непониманию нас разлучает с Богом. И в течение всей жизни Христос был полнотой человечества, то есть совершенства человека, каким он призван быть, и полнотой Бога, Каким Он изначально и навсегда является. В день крещения, как я вам уже попробовал объяснить, Христос взял на Себя все последствия греха, не делаясь Сам грешником, Он взял на Себя все, что повлек за собой грех, именно в основе – смертность. И на кресте, когда Он был распят за человеческий род, когда Он Свою жизнь отдавал для того, чтобы спасти весь человеческий род, Он должен был приобщиться последнему ужасу. Он не мог умереть иначе как потеряв Бога, потеряв единство с Ним, не в онтологическом смысле, то есть не в объективном смысле, как бы потеряв общение с Отцом и Сам перестав быть Богом, а, по изъяснению отца Софрония, через метафизический обморок, момент, когда человечество закрыло Ему ви́дение того, чем Он является Сам, и того, как Он един с Отцом. И Он умер от этого, Он умер нашей смертью, смертью всего человечества, разделив с нами единственную основную трагедию бытия – безбожие, отлученность от Бога, потерю Бога. И когда я говорил об этом, о безбожии, я, конечно, не хотел сказать, что Христос перестал верить в Бога, отрекся от Него или грехом от Него отпал, а что в какой-то момент по промыслительному действию Бога и Отца Он в Своем человечестве потерял сознание, чем Он является по отношению к Богу и Отцу.

И мне кажется (это относится к вопросу), что ни один безбожник на земле, ни один человек, не познавший Бога, ни один человек, потерявший Бога, ни один человек, отрекшийся от Бога по философским или иным причинам, ни один такой безбожник не знает до такой глубины и абсолютности, что значит быть лишенным Бога, как Христос. И поэтому мне кажется, что и безбожник как бы внутри, в пределах опыта Самого Христа, что нет ни одного безбожника, которого Христос не может понять и которому Он не приобщился в этот страшный момент. Я не знаю, как это может совершиться, но глубоко убежден в том, что придет время, когда вся тварь соединится с Богом в торжествующем победоносном моменте, когда Бог пронизает все Собой, когда Бог будет все во всем (1Кор.15:28).

Тут можно поставить вопрос о грехе: неужели грех может войти в Царство Небесное? Нет, не может, но многие, очень многие перед смертью вдруг сознают свою греховность, потому что вдруг перед ними встает вопрос о том, какими они были и какова глубина жизни.

Бывает тоже, мне кажется, что после смерти человек оказывается лицом к лицу с Богом, с совершенством, с полнотой жизни и в лице Спасителя Христа оказывается лицом к лицу с тем, чем он призван был быть. Перед ним явлена вся неописуемая красота и неописуемое величие человека, и в этот момент человек может с ужасом содрогнуться, понять, что он совершил, и каяться.

Еще один вопрос: почему так много скорбят о том, что есть различные христианские церкви, хотя все знают, как это случилось, и что каждая группа привязана к своим обрядам, и никто из них не намерен изменяться. Может быть, это и не нужно, если бы только человеческие отношения были хорошие…

Коротко говоря, можно было бы цитировать Хомякова. Он ставит вопрос о том, важна ли чистота вероучения, чистота христианской проповеди, не достаточно ли очень немногого для того, чтобы войти в Царство Божие. И его ответ такой: по тонкому льду один человек может легко и успешно пробежать, но армию по тонкому льду с края озера на другой не проведешь. И тут очень важный момент. Для спасения мира, для того чтобы всякий человек мог в Евангельском слове и проповеди найти ответ самому себе, нужна полнота этого Евангелия.

Мы произносим, провозглашаем на каждой большой службе Символ веры, то есть сокращенное, сжатое исповедание того, что составляет веру православную, веру евангельскую, веру неущербленную и одновременно выражаемую с такой осторожностью, с таким благоговением, чтобы человеческое в ней не превзошло Божественное.

Послание к евреям определяет веру как уверенность в вещах невидимых (Евр.11:1), и оба эти термина играют решающую роль. Богословие – это слово о Боге. Это не научная выкладка, это не попытка найти такие слова, выражения или картины, которые нам описывали бы Бога и тайны вечной жизни. Богословие – слово о Боге, которое вырастает именно из опыта, из непосредственного, прямого знания, уверенности о вещах невидимых, ставших в какой-то мере нашим умственным, душевно-духовным опытом. Есть вещи, которые выразимы, и есть вещи, которые за пределом всякого выражения. Во всяком богословском изложении, во всякой попытке выразить невыразимое есть какая-то доля ясного, четкого высказывания, и есть момент, когда любое высказывание перестает быть истиной, если мы воображаем, что это высказывание исчерпывает тайну Божию. И в этом отношении в православном богословии есть два момента. Есть богословие, выражаемое истинами, которые являются как бы доступными фактами. Мы говорим о воплощении, мы говорим о том, Кто Христос: Богочеловек, мы говорим о Его учении. Благодаря Его учению, Его личности и опыту мы говорим о том, что представляет собой человек и окружающий нас мир, и т. д. Все это правда; а в какой-то момент мы больше ничего не можем сказать без того, чтобы истину, то есть полноту, которая нам раскрывается Богом, не умалить и не изуродовать.

И есть целая область православного богословия, которая называется апофатическое богословие²⁷

Каждый из нас имеет о Боге опыт неповторимый, но которым вместе с тем может поделиться. И это самое дивное, что есть в Церкви. С одной стороны, у нас есть общий опыт, который мы выносим из Евангелия, из личности и из учения святых, из их писаний, из того, чем из столетия в столетие верующие – грешники или святые – делились между собой. И каждый из нас имеет опыт, который неповторим, непередаваем иначе как явлением Бога в нашей личности. Потому что святые нам раскрывают Бога не только своим учением, но тем, каковыми они являются. Они являются как бы живыми образами, иконами Божиими. Глядя в них, мы видим непостижимого Бога, постольку поскольку Он может сделаться постижимым и видимым.

Да, вера есть уверенность в невидимом, а вместе с этим вера ищет себе выражение и во многом находит это выражение. Мы свою веру несем в себе, в самых глубинных тайниках нашей души. Для нас самих порой нет нужды ей находить выражение, так же как когда мы чувствуем любовь или радость, чувства эти наполняют нас, и выражение им порой не нужно, потому что они сами по себе – и существо дела, и выражение этого чуда. Но, с другой стороны, Христос нам сказал: Идите в мир весь и проповедуйте Евангелие всей твари (Мф.28:19). Он нас предупредил, что эта проповедь наша, может быть, обойдется некоторым или многим очень дорого, когда сказал: Я посылаю вас, как овец среди волков(Мф.10:16), и в последней Своей беседе с учениками им напомнил: Если Меня ненавидели, то и вас будут ненавидеть (Ин.15:18–20). И однако, ранняя Церковь была преисполнена таким изумлением о том, что Бог открылся каждому в частности, каждому лично и всем вместе, что уверовавшие не побоялись выйти на проповедь, не побоялись стать чужими среди своих, не испугались того, что им была обещана порой трагическая смерть. Они не ужаснулись перед тем, что это обещание стало исполняться и мучительная смерть настигла многих из верующих. Они воспринимали трагедию своей собственной жизни не так, как мы воспринимаем трагедии нашей жизни. Им было ясно, что если человек отдает свою жизнь за Христа для того, чтобы спаслись другие, то это торжество, это радость, это победа, это не поражение. Все апостолы, за исключением святого Иоанна Богослова, умерли мученической смертью. Тысячи христиан умирали в пытках, на кострах, распятые, умученные всякими способами человеческой злобой и ненавистью. И однако, эта ранняя христианская община оставалась верной своему призванию: быть со Христом и, как сказано в книге Откровения, идти за Ним, куда бы Он ни пошел (Откр.14:4).

И мы знаем, каков путь Христов. Бог уничиженный стал человеком. Как человек, Он несет на Себе все последствия греха человеческого, весь ужас мира, отпавшего от Бога, оставаясь Сам непорочным и непричастным ко греху. Он окружен непониманием, отверженностью, ненавистью, завистью, и в конечном итоге Он присужден к полному, предельному отвержению: Он должен умереть вне стен града Иерусалимского, то есть вне той твердыни, где исповедуется Живой Бог. В древности был обычай: раз в год грехи всего израильского народа символически возлагались на козла, и он выгонялся из стана, из города с тем, чтобы его растерзали дикие звери (Лев.16:8–10). Так умирал Христос – изверженный из храма, изверженный из святого града, отвергнутый народом, который Он пришел спасать. Он умер на кресте. Ученики Христовы знали весь этот путь, и этот путь они с благодарностью принимали как свой, и были готовы идти за Христом, куда бы Он ни пошел. Да, они знали, что за смертью будет Воскресение, будет вечная жизнь, будет торжество жизни над смертью. Но раньше чем войти в это торжество, надлежало каждому пройти через узкие врата смерти.

И такое отношение к смерти было одним из первых поражающих людей выражений веры христиан, которое было непонятно для язычников. Готовность с радостью умереть за Христа и ради мучителей была силой, убеждавшей людей в истинности этой веры. Мы знаем из житий святых, что так часто бывало: отзываясь на мученическую кончину христиан, свидетели этой кончины начинали верить во Христа, потому что их поражала мысль: если эти люди готовы так умирать, так страдать за Христа и так любить нас, мучителей, что они и голоса не поднимают против нас, то можно верить их Богу.

Это нам, в наше время непонятно. О, конечно, мы об этом говорим! Но как мало среди нас людей, которые, поставленные даже не перед предельным ужасом смерти, казни, мук, могут спокойно на это смотреть. И над этим нам надо задуматься, потому что то, как мы живем, свидетельствует перед людьми, правду ли говорил Христос о жизни. Помните, как апостол Павел писал римлянам: из-за вас имя Христово порочится (Рим.2:24)? Это относится, конечно, к нам. Каждый раз, когда мы живем не в уровень той веры, которую мы восприняли, и того учения, которое Христос нам преподал, мы доказываем своей жизнью не то что свое неверие, а доказываем неверность Тому Богу, Которого на словах исповедуем. Помню, Висер’т Хуфт говорил, что еретиком можно быть, исповедуя в чистоте всю христианскую веру, если одновременно мы живем наперекор тому, что исповедуем. Жизнью мы являемся еретиками, тогда как на словах исповедуем правду Божию.

И вот это первое свидетельство, которое доходило до людей. Это свидетельство самое разительное, потому что слово проповеди воспринималось разно. В день Пятидесятницы, когда апостолы вышли проповедовать, они говорили так, что никто не мог усомниться, что они говорят Духом Святым, что что-то с ними случилось, почему они говорят так, как они не могли естественно выражаться. Я говорю сейчас не о языке, а о красноречии, о силе слова. Так проповедовали апостолы в день Пятидесятницы, так они продолжали различно, в различной мере, в зависимости от времени и обстоятельств, говорить. Не всегда их слова воспринимались. Вы наверно помните, как апостол Павел проповедовал в Афинском ареопаге, и его слушали с вежливым интересом. Но когда он начал говорить о Воскресении, люди встали: об этом ты нам расскажешь другой раз! – и разошлись, потому что они были не готовы (Деян.17:32). И эта неготовность рождает в пределах самой Церкви необходимость искать пути, как выразить доходчиво опыт, которого у человека, у других людей нет, как можно свою веру каким-то хоть начальным образом передавать.

В разные времена это делалось различно разными людьми. Возьмите пример святого Симеона Нового Богослова. Он писал поэмы, гимны, он писал как художник – такой художник, который пользуется всем художественным даром, который у него есть, способностью писать замечательную поэзию, но в нее вливался огонь не только его веры, но Святого Духа. И когда люди слышали его поэмы, они не только воспринимали смысл, они воспринимали нечто другое: не звучность, не картинность, а огонь, который горел в сердце святого Симеона и продолжал гореть в его словах. Вот так передавалась вера.

Но этого оказалось недостаточно. Еще апостол Павел в свое время говорил, что бывают среди верующих разногласия. Это не значит, что люди не согласны с основами веры, но когда они говорят о вере, они говорят как бы разными голосами, по-иному. И когда они хотят понять, то есть уловить умом то, что они, может быть, знают сердцем, или то, что они почуяли благодаря чужой проповеди, они не находят единодушного выражения, одинаковых слов. Апостол Павел этого не боялся, и это очень важно нам помнить: он говорит, что неминуемо будут разногласия, для того чтобы явились наиболее мудрые (1Кор.11:19).

Поэтому Церковь в течение всех столетий в лице грешников и в лице святых, в лице богословов и в лице невежд ощупью старалась уловить все более полно и совершенно истину христианства. Это бывало в отдельных общинах. Отдельные общины соединялись в более широкие группировки, которые потом стали называться епархиями, диоцезами. Эти группировки, сначала малые, стали входить в контакт друг с другом и делиться тем же самым опытом, который выражен был на фоне иной культуры. И это очень важный момент: что верующие, принадлежащие разным народностям, ту же самую веру воспринимали и выражали на разных языках, на фоне разной светской культуры и собственной истории. И когда я говорю о разных языках, я говорю о чем-то чрезвычайно важном, потому что есть языки очень богатые, есть языки бедные, есть языки, утонченные в области философского или богословского мышления, есть языки, в которых выражается все как бы образно. Каждая из этих групп выражала ту же самую веру, но порой иным образом, как бы дополняя друг друга. Есть богословие Александрийское, есть богословие Антиохийское, есть богословие Византийское. Они ничем друг другу не противоречат, но говорят о том же с несколько иной точки зрения. И пришло время, когда эти точки зрения надо было согласовать для того, чтобы люди, переходящие из одного края империи в другой, несмотря на разность выражений, несмотря на непохожесть внешнего представления о вещах, могли узнать свою веру и полностью влиться в жизнь данной общины.

И тогда начались Вселенские соборы. Они были собраны, собственно говоря, не Церковью как таковой, а Империей, которая заботилась о том, чтобы все верующие друг друга могли понимать и чтобы вера оставалась чистой, несмотря на огромное различие восприятия и понимания. И постепенно отдельными святыми, отдельными общинами, отдельными церквами, отдельными странами вырабатывались символы веры. Они, в сущности, говорили о том же самом, но были пространны или коротки, говорили более полно о том или о другом. И наконец был выработан, сначала в Никее, а затем дополнен в Константинополе, Символ веры, который мы произносим каждое воскресенье.

Я вам все это рассказываю, потому что очень важно нам понимать, что наш Символ веры не родился вдруг, внезапно. Меньше всего можно представить, что какие-то ученые богословы засели и разработали его. Нет, он постепенно вырастал из глубин человеческого опыта, он постепенно вырастал в Церкви, в недрах ее, находил частичное выражение, слишком детальное в одном, недостаточное в другом, и постепенно был выработан этот очень уравновешенный Символ веры.

Но тут встает проблема: возможно ли свести всю нашу веру к такому краткому выражению ее, как наш Символ веры или даже более пространные вероисповедания? Если вы помните то, что я говорил о двух путях в богословии, это в полной мере относится к нашему Символу веры. То, что Бог Собой представляет, Кто Он, Что Он, мы выразить человеческим языком не можем, не только лично, поодиночке, но даже все сообща. Можно сказать, что все, что мы говорим истинного, не еретического о Боге, похоже на изнанку ковра, на который мы смотрим снизу. Мы видим узор, и этот узор правдив, но полнота его красоты видна только с другой стороны, и это мы сможем увидеть только тогда, когда пройдем через двери смерти и окажемся на той стороне, где Бог лично будет стоять перед нами, где мы Его будем созерцать лицом к лицу, где, как апостол Павел говорит, мы Его познаем так, как Он нас знает (1Кор.13:12).

Но тогда наше взаимное отношение с Богом будет иное. Будет такая приобщенность, такое взаимное проникновение, какого мы не можем испытать на земле. Но и тогда Бог останется за пределом всякого нашего познания. Отцы Церкви давали в этом отношении образы, которые порой очень ярки, очень понятны. Они говорили о том, что Бог существует в Себе Самом, но одновременно как бы через край переливается, и мы можем приобщиться тому, что Он Собой представляет, не приобщаясь к сущности, а приобщаясь к тому, что Он есть и что нам доступно – Его энергии. И образ, который часто давался, это образ солнца. Солнце для нас опытно непознаваемо, но мы познаем солнце через его свет и через его тепло. Мы приобщаемся сущности солнца, потому что свет, и тепло, и жар – это оно; но солнцем мы стать не можем.

Я вам говорил о том, что мы выражаем наш опыт церковный. Этот опыт выражается как бы на разных уровнях. С одной стороны, каждый из нас имеет какой-то опыт о Боге – пусть небольшой, пусть я коснулся только края ризы Господней, но каждый из нас о Боге что-то знает. Человек знает, что в какой-то момент вдруг нашла на него тишина, какой он никогда не знал, брызнули слезы во время молитвы, и это были слезы не горечи, не страдания, а слезы, которые текли, как чудо. Это говорит о нашем личном опыте. Этот опыт мы не можем просто так передать. Но, с другой стороны, если мы окружены верующими людьми, среди них встречаются такие, которые испытали то же самое, которые знают точь-в-точь то, что я знаю о Боге, вернее, не точь-в-точь, а знают то же, что я знаю о Боге, несколько по-иному, потому что моя душа – не его душа, не ее душа. Сущность одна и та же, а какой-то оттенок у каждого человека свой. И когда мы живем общиной и делимся друг с другом тем, что знаем о Боге, мы расширяем опыт каждого человека: и того, кто дает, и того, кто получает, потому что получивший в свое время тоже делается дателем, дающим. И так шире и шире, разделяя с другими свой опыт, свое знание, ища выражений, которые могли бы довести до сознания, до ума человека картинно или логически то или другое понятие или понимание о Боге, создается общая православная вера, которая не заключена, не замурована, не в плену у Символа веры, но которая из этого Символа расцветает, сияет, охватывает нас, углубляет каждого из нас, давая нам приобщиться тому, чего раньше мы не познавали.

Я собираюсь разбирать с вами Символ веры, но не буду его разбирать детально по членам, а как бы «собирательно», потому что хочу вам передать ту сущность, которая, как мне кажется, является основой нашего Символа веры.

Сущность Символа веры – в провозглашении того, что Бог есть любовь (1Ин.4:16). Сейчас я объясню, что хочу сказать этими словами. Если вы прочтете Символ веры, вы увидите, что Бог, Который существует ничем не обусловленный, творит мир, и этот мир Он творит как действие любви. Потому что Бог является полнотой жизни, полнотой радости, полнотой бытия – Он хочет все это разделить с нами. И когда я говорю «с нами», я не имею в виду только людей, но всю тварь, которая рано или поздно, по слову апостола Павла, призвана уйти к Богу, углубиться в Него так, что Бог станет все во всем (1Кор.15:28).

Бог творит мир, потому что Он есть любовь, Его акт творения является актом любви. Но Бог дает этому миру свободу, право выбора. Он Себя отдает неограниченно, совершенно, безусловно, и у нас есть право и власть этот дар Самого Бога нам – отвергнуть. Это – начало трагедии. И трагедия совершается. Человек отпадает от Бога, уходит, отрекается от Него, предательски отдает злым силам власть над тем, что принадлежит Богу. И Бог второй раз отзывается любовью. Он вступает в единоборство со злом, разделяет с нами всю нашу человеческую судьбу, кроме греха и зла, и умирает за нас.

И третье действие – это то, что несовершенному миру, верующим далеко не совершенным, которые с Богом связаны только посильной верой, тоской по Нем, голодом по Нем, Он дает Духа Своего Святого, Утешителя. «Утешитель» – слово не простое. Дух Утешитель – это Дух, Который нас утешает о том, что мы в разлуке со Христом по нашей греховности или потому, что мы еще не прошли через врата смертные и не соединились с Ним. Утешитель – Тот, Который нам дает крепость и силу. Утешитель – Тот, Который нам дает уже на земле радость вечной жизни.

Это третий шаг Божественной любви в трагическом падшем мире, в котором мы живем и который Сын Божий пришел искупить Своей жизнью и смертью.

Но что мы можем сказать о Боге, Который является живой, творческой, отдающей Себя любовью? Вернее, какие слова в Священном Писании, в молитвах, в нашем личном опыте относятся к Богу? Если поставить вопрос так, то первое, что приходит на ум, – это Моисеево откровение на горе Синайской. Моисей оказался перед Светом Божественным, перед Богом, Которого он не мог видеть лицом к лицу, потому что, как сказано в Священном Писании, человек не может видеть Лицо Божие и остаться живым (Исх.33:20). Видеть Бога, приобщиться Ему в этом таинственном видении можно только после того, как разорвутся все связи с землей и человек окажется в вечности, когда, по слову святого апостола Павла, мы Его познаем, как Он познает нас (1Кор.13:12). До самых глубин нашей души дойдет это познание, хотя никакое познание человеческое, ни личное, ни соборное, конечно, не может исчерпать Бога.

Когда Моисей оказался в присутствии Бога, Которого он не мог видеть, но Чье сияние славы его обдавало, он спросил: как имя Тебе? И ответ был: Я – Сущий (Исх.3:14). Я – Тот, Который есть, Я – самое бытие, самая реальность… И может быть, следует тут же отметить, что Спаситель Христос на вопрос о Нем Самом сказал: от начала Сущий (Ин.8:25). Я Тот, Который есть, Который есть не сотворенное, Которыйесть безотносительно к чему бы то ни было, Который есть самое бытие, самая реальность.

И это бытие, эта реальность превосходит не только всякое умственное или сердечное познание, оно превосходит все. Бог всегда остается для нас Тем, Который открывается нам, но Кого до глубин мы познать не можем. Я упоминал о том, как один из отцов Церкви, говоря, как мы познаем Бога, сравнивал это познание с нашим опытом сияющего солнца. То, что представляет собой солнце, мы опытно познать не можем, это горение, в которое вступить невозможно. Но мы приобщаемся к тайне этого горения через свет, который оно проливает, и через тепло и жар, который льется на нас. И в той мере, в какой мы приобщены свету и теплу, мы об этом горении знаем все, что способен знать живой человек. Так и с Богом. Его тайна остается непроницаема, и вместе с этим мы приобщаемся к этой тайне через свет, который нам все открывает, и через тепло, которое нас пронизывает и преображает.

Другое слово, которое в этой связи употребляется в Священном Писании по отношению к Богу, это – Свят, Святой (Лев.19 и др.). Мы это слово употребляем постоянно, каждый раз, когда молимся. Мы только что молились: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Что же такое святость? Когда мы говорим о святости человеческой, людской, мы говорим о двух вещах. С одной стороны – о нравственном совершенстве, в сущности, о том, что человек, познавший Бога и через Него – себя самого, остается верным себе и верным Богу, но в такой мере, которой мы сами в себе еще не испытали и, может быть, до полной глубины не испытаем никогда.

Но святость, о которой говорится в Ветхом и в Новом Завете, если обратить внимание на значение древних слов, говорит нам о чем-то еще большем. Слово «святой», поскольку оно применяется к Богу, нам говорит о том, что Он непостижим. Святость – такое состояние, которое нами не может быть ни понято, ни усвоено иначе как при общении с Богом. Святость – это свойство Бога, Который за пределом всякого познания, всякого общения; и Который вместе с тем нам открывается.

Опять-таки, говоря о Боге, мы находим в Священном Писании, у отцов Церкви, в молитвах еще другое слово: Он истинен, Он – Истина. Можно было бы найти множество мест как в Ветхом, так и Новом Завете, где о Боге говорится как об Истине (Исх.34:6; Ин.14 и др.). И опять-таки, когда речь идет о Боге, это не умственное понятие, это сущностное понятие. Этим я хочу сказать, что мы не называем Его истинным, потому что то, что Он говорит, нам кажется достоверным. Да, то, что Он говорит, есть правда и истина в обычном смысле этого слова, но Он –Истина еще в большем смысле. Бог есть Истина, потому что Он есть абсолютная реальность. И все истинное, что мы можем сказать о Боге, – только отголоски того опыта, который у нас о Боге бывает.

Я останавливаюсь на значении этих слов, потому что они нам говорят что-то очень важное о Боге и о нас самих. Я уже говорил, что когда Бог говорит о Себе: Аз есмь Сущий, когда мы говорим о Нем как о Святом, говорим как об Истине, мы говорим о чем-то абсолютном. Абсолютном в том смысле, что, независимо от того, существует ли какая-нибудь тварь вокруг Него, Он есть, Он истина, Он святость.

Но не только на русском языке существует это слово. Если обратиться к греческому языку, то истина – это то, что ничем не может быть уничтожено, размыто. Греческое слово для «истины» того же корня, как название Леты, реки забвения. По вере древних греков, когда человек умирал и душа переводилась в другую область, она проходила через реку забвения и за пределом этой реки уже не могла вспомнить того, что было раньше. И вот истина, алифия на греческом языке, это то, что даже река забвения не может размыть, то, что может устоять против всего. Реальность ее такова, что ничто не может умалить эту реальность или ее уничтожить. Все эти понятия нам говорят о том, что Бог виделся в древности Священным Писанием именно как абсолютная реальность, как реальность, которая служит опорой всему, но сама не нуждается ни в какой опоре.

Интересно и то, что латинское слово veritas, которое дало соответствующее французское слово и немецкое Wahrheit, происходят от одного корня, который значит «быть защитой», – не «быть защищаемым», а именно «быть защитой». И здесь опять-таки мы видим, что Бог есть полнота, которая не нуждается ни в помощи, ни в поддержке, ни в защите, но сама может все поддержать, все защитить, оставаясь за пределом всего, и однако приобщая нас к Себе, постольку поскольку мы способны по нашей тварности и по нашей греховности приобщиться Ему.

Как видите, все эти слова говорят о Боге, Который в Себе так велик, так потрясающе велик, так непостижим, и вместе с этим, как мы знаем из Ветхого и особенно из Нового Завета, открывается нам в такой большой мере, в такой дивной глубине. И это потому, что при всей Своей непостижимости Бог является любовью.

O любви мы мало знаем опытно. Мы знаем чувство любви, но той абсолютной любви, которую мы видим во Святой Троице и в отношениях Бога к сотворенному и сотворяемому Им миру, мы познать не можем. Вспомните, что говорит Спаситель Христос о любви: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин.15:13). Этим сказано что-то такое потрясающее! Ведь Сын Божий Свою жизнь отдает до смерти включительно для нас, Отец Своего Сына отдает на смерть для нас.

Есть еще в этих словах нечто глубоко волнующее. Если применять слова Евангелия не к нашей обычной жизни, не к тому, как мы должны относиться друг ко другу, а к тому, как Бог относится к сотворенному Им миру и, в частности, к отпадшему от Него человеку, мы видим, что Он нас называет друзьями. А нам трудно даже дорогого человека познать как друга в полном смысле этого слова. «Друг» ведь значит «другой я», это «я» в другом лице.

Вы наверно помните рассказ в начале книги Бытия о том, как сотворена была Ева (Быт.2:21–23). Когда Адам вышел из таинственного сна, в который его погрузил Бог, и оказался лицом к лицу с Евой, он на нее посмотрел и произнес слова, которые трудно перевести, но они говорят нам о том, что Адам увидел в Еве себя самого как бы в женском роде. На еврейском языке употреблены слова иш и иша, он и она, я и ты. Это не имя, это определение взаимоотношений. И дружба – именно это: определение взаимных отношений, где, каково бы ни было неравенство в других смыслах, абсолютное равенство устанавливается в таинстве взаимного приятия и взаимного познавания.

В этом отношении опять-таки так волнующе употребление слова «Ты» по отношению к Богу. Потому что «ты» – это как бы второе «я», второе лицо; но это второе лицо во взаимных отношениях, которые неповторимы, которые единственны. Один из латинских писателей говорит, что это значит, что мы смотрим на своего ближнего как на alter ego, как на другого «я сам». И вот Бог называет человека тварного и согрешившего, отпавшего от Него злой волей, Своим другом. Я помню, как один замечательный русский священник сказал: когда Бог смотрит на человека, Он взором проходит мимо наших грехов, Он не останавливается на добродетелях наших, которых может быть мало или вовсе нет, но Он видит в глубинах нашего существа отражение собственного Своего образа… Да, для Бога мы – alter ego. Бог может нам сказать: «ты», и мы можем Ему сказать «Ты» без кощунства, со страхом, с трепетом, с благоговением, и однако без всякого сомнения или колебания. Разве это не потрясающее видение вещей!

И этот Бог любви, словами Христа, Агнца Божия, закланного до сотворения мира (к этому мы еще вернемся) нам говорит: Познайте истину, она сделает вас свободными (Ин.8:32). Речь не идет здесь о том, чтобы мы какое-то богословие узнали, чтобы мы узнали какие-то истины во множественном числе, чтобы у нас было разработано полное, красочное и глубокое мировоззрение. Речь идет о том, чтобы нам так погрузиться в Бога, приобщиться к самой сверхтварной, внетварной реальности, Тому, Который есть, не «чему», а именно Тому, Который есть. И когда речь идет о том, что истина, то есть приобщенность Тому, Который есть, сделает нас свободными, это не значит, что это освободит нас от греховности, от уз тварности, от всего, что держит нас в плену. Этого было бы мало. Если вы читали Хомякова, вы наверно помните его слова о том, что слово «свобода» происходит от двух славянских корней, которые значат «быть самим собой». И вот: познайте истину, то есть уйдите всем существом в Божественную реальность, и только тогда вы сделаетесь самими собой, тем, чем вы на самом деле являетесь, как бы за пределом тварности и за пределом греха.

За пределом греха – это ясно; а как же за пределом тварности? Тут мне вспоминаются слова святого Иринея Лионского , который говорит, что если мы действительно примем Духа Святого, будем Им пронизаны, Его силой соединимся со Христом неразрывно, нераздельно, на вечность, до самой полноты нашего бытия, то в Духе Святом и в Сыне Божием мы перестаем быть приемными детьми Небесного Отца и во Христе делаемся все вместе – не коллективно, а как единство – единородным сыном Божиим. Вот о чем говорят нам слова Священного Писания, порой разъясненные отцами, порой разъясненные действиями Божиими во спасение мира, вот что они нам открывают о Боге.

Я остановился несколько пространно на понятии о Боге как о любви, потому что это ведет нас к следующему понятию: о Боге-Любви как о Троице.

Тайна любви раскрывается в творении и раскрывается в спасении. Если говорить о тайне любви в Святой Троице, то вы можете вспомнить слова святого Григория Богослова, который говорит, что если Бог есть любовь, то Он может только быть Троицей. Потому что если Бог был бы единицей, одиночеством святости и речь шла о любви, Он мог бы любить только Самого Себя. Святой Григорий не упоминает образ, который я хочу вам сейчас дать, но вы наверно помните рассказ из древней мифологии о юноше Нарциссе, который был прекраснее всех молодых людей. Однажды он загляделся на себя в тихих водах озера и так пленился своей красотой, что не мог оторваться от этого видения и умер, не сумев отойти от созерцания собственной красоты. Я думаю, что это применимо к мысли о том, что Бог не может быть единицей. Такой Бог любил бы только Себя и, не имея объекта любви, не мог бы открыться никому другому, был бы самозамкнут, пленник своего самообожания.

Дальше святой Григорий говорит о том, что Бог не может быть просто двоицей, парой, потому что мы знаем из земного опыта, что между двумя может быть любовь предельно сильная, предельно огненная, но эта любовь исключает возможность не только принять, но даже заметить существование третьего. Это бывает в семьях, когда муж и жена друг друга так любят, что отходят от родни, даже могут холодно относиться к собственному ребенку, потому что он стоит между ними, он отрывает их внимание, если не сердце друг от друга. Третий оказывается лишним.

И только, говорит Григорий, если Бог Троичен, Он может быть любовью, потому что двое, которые соединились всей силой взаимной любви, которые стали едины, могут обратиться к третьему и его принять. Эти двое стали одно, и третий – уже не «третий лишний», а «второй», если так можно выразиться.

Но в этой тайне Троической любви есть еще несколько моментов. Первое: я хочу обратить ваше внимание на то, что тайна о Боге Едином в Троице раскрывается не только в Новом Завете (хотя и тут прикровенно), но и в Ветхом Завете. В Ветхом Завете слово «Бог» – множественное число. И когда мы читаем рассказ о том, как праотец Авраам приял Трех Гостей, что оказалось как бы тайной посещения Богом его, то эти Три Гостя говорили о Себе в единственном числе: «Я», хотя Их было Трое (Быт.18). И до момента, когда проблема воплощения Слова Божия стала предметом трагического расхождения между Ветхим и Новым Заветом, есть одно или два места в писаниях древнего раввината, где ставится вопрос, можно ли говорить, что Бог арифметически един, или Он един в другом смысле слова. В еврейском вероисповедании «Слушай, Израиль, Бог твой – Бог един» (Втор.6:4) слово «един» говорит не об арифметическом единстве, здесь оно употреблено явно не в своем прямом значении, за этим выражением есть нечто загадочное. Таким образом, и в Ветхом Завете было зачаточное представление о том, что Бог Троичен, что Бог не просто Единица, что в Его глубинах есть тайна – тайна любви, которая возможна только при Троичном существовании.

Но если говорить об этой тайне любви, то есть и другой момент. Для того чтобы принять третьего, всякая двоица, всякая пара должна отказаться быть отделенной от всего и от всех, отказаться остаться как бы лицом к лицу друг с другом без того, чтобы кого бы то ни было встречать. Ведь для того, чтобы встретить другого, надо отказаться от себя, надо открыться, а этот отказ от себя можно назвать смертью: умереть себе для того, чтобы открыться другому. И в тайне Святой Троицы можно прозревать этот момент, когда Лица Святой Троицы ради того, чтобы принять Друг Друга, отказываются от Себя и включают Другого. Включают Другого в том смысле, что Они больше для Себя не существуют, а существуют для Другого, и не в Себе Самом только, но и в Другом тоже.

В начале Евангелия от Иоанна сказано: и Слово было к Богу (Ин.1:1). Что значит «к Богу»? На русском языке это ничего не значит, но на греческом языке προς τον Θεον значит «обращено к Богу». Вся устремленность Слова, Сына Божия, – к Отцу, до забвения о Себе, потому что любовь влечет Сына к Отцу, чтобы с Ним быть единым. И это правда о каждом Лице Святой Троицы.

Мы видим тоже, когда речь идет о Боге как о Творце, что Бог является любовью в дивном и вместе с этим, да, в трагическом смысле слова. Трагическом, потому что сотворение мира, который будет независим, свободен в своем выборе собственной судьбы, трагично. Не напрасно апостол говорит о Христе, что Он – Агнец Божий, закланный до сотворения мира (Ин.1:29). Бог знал, что будет, и был готов на то, чтобы принял смерть Единородный Его Сын, ставший человеком. Еще в самом действии сотворения есть жертвенность, потому что поставить по свободной своей воле, без всякого принуждения, только по влечению непостижимой для нас любви другое существо перед своим лицом с правом отречься, с правом, что это существо отвернется от Творца, отбросит любовь, захочет самостоятельной жизни вне Бога, вне любви – требует жертвенной, крестной любви со стороны того, кто творит. И Бог так сотворил мир. Он, свободный, ничем не принужденный, будучи за пределом всякого принуждения, поставил лицом к лицу Себе целую тварь и дал ей власть над Собой: ты можешь отказаться от Меня и уйти, а Я тебя буду любить всей жизнью Своей Божественной и всей смертью Сына Моего Единородного.

Поэтому когда мы говорим о сотворении мира, мы говорим о жертвенной Божественной любви, и когда мы говорим о кресте и о спасении, то говорим о жертвенной крестной любви.

Есть в так называемом «Житии» протопопа Аввакума место, где он то ли цитирует, то ли сам от себя выражает свое представление о случившемся. Он так описывает Божественный Совет, предтварный Совет: И сказал Отец Сыну: Сын Мой, сотворим мир и человека. И Сын ответил: Да, Отче. И Отец продолжал: но человек отречется от Нас, и для того чтобы его спасти, Тебе нужно будет стать человеком и умереть за него… И Сын ответил: Да будет так, Отче!.. И мир был сотворен²⁸

Мы дошли сейчас до грани, когда можем говорить о Христе именно в этом порядке, в той линии понятий, которую я указал, начиная эти беседы: что буду рассматривать Символ веры, нашу веру в Отца, Сына и Святого Духа в свете нашего понимания о любви. Об Отце я говорил. О Сыне я только упомянул, потому что о Сыне мы говорим не только как о творческом Слове, но и как о воплощенном Слове Божием, о Богочеловеке, Который умер на кресте за нас: Большей любви никто не имеет как тот, кто жизнь свою положит за друзей своих (Ин.15:13).

Мы говорим, что Бог есть любовь, но если любовь чиста и совершенна, какова она в Боге, она в себе несет как бы два элемента. Это ликующая радость о другом и вместе с тем не только готовность, но реальное принятие забвения себя самого ради этого другого в такой степени, что любящий как бы умирает для себя самого. Эта смерть не похожа на ту, которую мы знаем на опыте, которая является результатом отчуждения людей друг от друга, потери единства с Богом Самим, когда от человека остается только как бы скорлупа или, как в своей книге «Смысл жизни» Евгений Трубецкой говорит, только как бы тень²⁹

И здесь, с одной стороны, проявляется то, что мы можем назвать «смертью»: умирание самому себе раз и навсегда, совершенное, полное. И, с другой стороны, – победа над всяким ограничением, над всем тем, что мы называем смертью на нашем языке, так что любовь, которая заключается в том, чтобы умереть себе, одновременно делается воскресением.

О сотворении мира я уже говорил, что любовь Божия поставила рядом с собой целую тварь, целое творение, и в этом отношении она как бы пожертвовала собой. Она создала мир, который существует только Божией любовью, но миру этому дана свобода, возможность самоопределения. И эта возможность самоопределения в себе носит возможность отказа от любви, отказа от любимого, желание самостоятельности.

И тут я хочу остановиться на значении слова «свобода». Я говорил о нем уже несколько раз, но хочу еще раз подойти к нему, может быть, с несколько иной точки зрения.

Всякая тварь хочет себя осуществить в полном смысле. Но когда мы говорим «в полном смысле», мы говорим одновременно о том, что тварь себя хочет осуществить так, как она себя понимает. Самоопределение порой связано с любовью, с пониманием, с принятием Творца, а порой определяется самозамкнутостью: я хочу быть тем, чем я хочу быть. И если подумать о значении слов, которые на разных языках обозначают свободу, то на английском, на французском языках мы находим слово, которое рождается в недрах латинского libertas. И в современном мире понятие liberty, свободы гражданской, свободы личной, говорит о том, что человек требует себе права самоопределения независимо ни от чего: я хочу быть тем, чем я выбираю быть.

Но это – новое отношение к свободе, уже отпадшее от основного значения слова и понятия. Потому что в латинском языке libertas было определением состояния ребенка, рожденного от свободных родителей, то есть не от рабов. Это давало ему право гражданства. Но вместе с этим понималось оно не только как право гражданства, право самоопределения, оно понималось тоже как обязательство. Для того чтобы быть свободным, надо владеть собой полностью. Если мной владеет телесная страсть, психологические какие-нибудь уклоны, эмоции, что бы то ни было, я уже не свободен.

Вспомните притчу Христову о званых на пир. Один из званых отказывается прийти на этот пир, потому что купил клочок земли, он должен обработать эту землю. Другой купил пять пар волов, он должен их испытать. Еще другой только что оженился, он может только жить своей радостью. И каждый из них думает, что он свободен, независим: теперь он обладает полем, он обладает волами, он обладает счастьем брака, а на самом деле он пленник своего поля, своих волов, радости своей самозамкнутой. И поэтому в древности с понятием libertas, то есть состояния свободнорожденного человека, связывалось тоже понятие о крайней дисциплине: человек должен быть воспитан так, чтобы он собой обладал, но ничто не обладало им, чтобы он был господином своей жизни и действовал так или иначе, не потому что он порабощен чему-то, а потому что он делает царственно-свободный выбор.

Такое понятие можно связать с определением, которое свободе дает Хомяков: свободен тот, который является самим собой. Хомяков производит слово «свобода» от двух славянских корней: сва и быть, которые значат «быть собой», но опять-таки только в тех терминах, которые я сейчас определял. Но и этого мало для того, чтобы свобода была полнотой жизни, торжеством жизни. Потому что такая свобода может быть самозамкнутая, не раскрытая, порой враждебная по отношению к другому. И слово, которое мы находим на немецком, на английском языках –freedom, Freiheit, происходит от замечательного корня санскритского языка: prya, который как глагол значит «любить» или «быть любимым», а как существительное обозначает «мой любимый», «моя любимая».

Эти разные понятия должны слиться в одно, если мы думаем о том, какую свободу нам дает Господь. Он нам дает свободу, которая рождена Его любовью, и свободными мы можем быть, только если мы на эту любовь отвечаем всей любовью, на которую сами способны. А для того, чтобы это осуществить, мы должны овладеть собой. Говоря о греховном мире, должны победить все греховное и стать уже не рабами, а детьми Божиими, быть в состоянии назвать Его Отцом в терминах изобильной любви Двух, Которые Себя отдают Другому без ограничения, умирают всему тому, что есть ограничение, и оживают как бы воскрешением любви.

Вот о какой свободе идет речь, когда Бог нас творит. Он нас творит действием крестной любви, любви, которая отрекается от себя самой и себя самое отдает. Но она отдает себя нам изумительно, потому что для того чтобы так сотворить мир, надо верить в него, то есть надо быть уверенным в том, что рано или поздно этот мир сумеет понять и ответить любовью на любовь, и именно такой любовью на такую любовь: Никто большей любви не имеет, как тот, который жизнь свою отдает другому, или для другого, или за другого…

И в этом контексте то, что мы читаем у протопопа Аввакума, приобретает особенное значение. Здесь речь идет о том, что Бог всеведущий заранее знал, что сотворенный мир, который будет как бы отпущен на свободу, эту свободу крестную и эту свободу воскрешения не сразу найдет, и что для того, чтобы ему указать этот путь, для того, чтобы повести его этим путем, Сам Бог должен вступить в пределы творения, приобщиться всему тварному, кроме того, что разделяет, кроме того, что убивает рознью, отчуждением, смертью любви, и умереть. Умереть, приобщившись ко всей трагедии тварного мира, осуществив в Своем человечестве ту любовь крестную, самоотдающуюся, которая является сущностью тайны Святой Троицы.

И вот Христос-Слово делается творческим Словом. Я хочу коротко остановиться на значении этого. Что значит, что Сын Божий, Спаситель наш, Творец мира назван Словом? Есть замечательное место у одного средневекового западного подвижника, где он говорит о том, что Бог является бездонной, непостижимой тайной, что ни познать, ни выразить Его нельзя, но Слово Божие Его открывает во всей истине, потому что это Слово – и это надо понимать не только как речь, но как полное выражение – есть Бог, Сам Бог. Из глубин, непостижимых глубин Божиих звучит нечто Божественное о Боге, о путях Божиих, и то, что звучит, – это Слово Божие, Сам Бог, выражающий Себя.

Есть подобное этому пониманию место в Божественной литургии святого Василия Великого. В одной из тайных молитв, когда святой Василий говорит о Христе, он называет Христа печатью равноо́бразной³⁰

В этом отношении Христос действительно является для нас видением невидимого Бога. Вы наверно помните, как на Тайной вечери Филипп говорит Спасителю: Покажи нам Отца. И Христос отвечает: Так долго, Филипп, ты со Мной, и говоришь: покажи нам Отца. Разве ты не понимаешь, не знаешь, что Я во Отце и Отец во Мне, и кто Меня видел – видел Отца? (Ин.14:8–10). Печать удобочитаемая, доступная нам печать того, что недоступно никакому пониманию…

И Слово творит мир. Что же это значит? Вы наверно слышали, как в современной науке говорится о том, что в какой-то момент вне времени прозвучал некий звук, и от этого звука начала рождаться материя. Можно себе представить, что Сын Божий, Который есть Божественное Слово, позвал к бытию всю тварь: Иди! Приди! – и от звука этого зова начала появляться тварь. Наука сейчас говорит, что от этого звука сначала открылся свет. Я свет миру (Ин.8:12). И я вам уже упоминал – и это не богословие, а картинное изображение, – как один художник написал картину, взирая на которую, чуткий, глубокий зритель вынес впечатление, что свет в этой картине льется отовсюду, и этот свет делается цветом, цветами радуги, и эти цвета сгущаются в материю, и из этой материи создается весь мир³¹

В Ветхом Завете мы читаем, как Слово Божие сотворило нечто, что в греческом переводе называется хаосом, словом, которым переводится еврейское выражение³²

Но не об этом хаосе говорится в Священном Писании. Тот хаос, о котором говорит Священное Писание, – это как бы совокупность всех еще не проявивших себя возможностей. Это все в творении, что возможно, что когда-то может стать, что уже в становлении, потому что Слово Божие не статично, оно приводит в движение все, что творится Им. И из этого хаоса рождается все творение. И замечательно, что первым рождается, как я несколько мгновений тому назад сказал, свет. Не солнце, не луна, не звезды, – свет, из которого родится все прочее. Я сейчас не буду вдаваться в детали о сотворении мира, скажу только, что шаг за шагом этот хаос раскрывается, все возможности, которые в него вложены, начинают, словно цветок, расцветать, и с каждым шагом новая полнота появляется. Но в тот момент, когда следующий шаг совершен, то, что было полнотой вчера, делается еще неполнотой. И поэтому кончается каждый день творения Божия словом о том, что настал вечер (Быт.1 и др.): то, что было утром, на грани нового дня как бы тускнеет, потому что новая полнота раскрывается, новое сияние, новая красота, новые глубины.

И так будет до конца света, но не обязательно, не механически, не без участия человека. Но – увы! – участие человека проявляется постоянно не в раскрытии глубин и постепенном восхождении от славы к славе, а в разрушении, потому что человек внес в мир ту другую смерть, о которой я говорил уже несколько раз.

Хочу еще коротко сказать о соотношении Творца с тварью. Речь идет еще не о Спасителе, а о Слове творческом.

Даже художник, когда он творит, будь то предмет, будь то картину, будь то музыкальное произведение, накладывает на него свою печать. И в этом смысле нет ничего Богом сотворенного, что не несло бы печать Божию на себе. Мы слепы, мы не видим этого, но печать Божия лежит на всем Богом сотворенном. Минутами раскрываются наши глаза, минутами мы видим невыразимую красоту – красоту, которая превосходит всякое понятие эстетики, это какая-то сущностная красота, она является как бы сиянием Божиим, блеском Божественной красоты. И Творец, Слово Божие, Сын Божий связан с этой тварью неразрушимым образом. До падения человека тварь была пронизана видением и присутствием, и человек был пронизан пониманием и соучастием. С падением человека, когда человек отпал от своего призвания, отпадши от Самого Бога, тварь зашла как бы в тупик, хотя сама осталась безгрешной.

Воплощение Слова Божия, приход на землю Сына Божия, ставшего Сыном человеческим, вновь дает этой твари Главу и Вождя. Об этом говорят отцы Церкви: что Христос вновь возглавляет, делается Главой, Вождем, Путеводителем всей твари. Тварь в Нем себя узнает, потому что Христос рождается телесно, и в Его телесности, в Его материальном существовании вся тварь от самого малого атома до самой великой галактики узнает себя самое. Узнает себя, но не такой, какая она есть сейчас: сломанной, измученной, потерявшей свой путь, обезумевшей, но такой, какой она призвана быть в полной Божественной гармонии и в полной Божественной любви. Только человек остается проблемой в этом сотворенном мире, потому что человек приобщился ко злу и внес в эту тварь то, что ей не присуще. Она безгрешна, она отделена от Бога только тем, что ее вождь потерял свой путь.

Я прошу у вас прощения в том, что то, что я говорил, может быть, вам показалось очень сложным, может быть, во мне самом, в понимании моем нет достаточной ясности. Но примите то, что я сказал, продумайте по-своему, погрузите это в свой опыт и в свою жизнь, и тогда это вам раскроется как радость, и как красота, и как строй, и как жизнь.

Сегодня я хочу приступить к теме трудной, но необходимой: к вопросу о зле.

Бог зла не сотворил. Бог сотворил мир всей любовью Своей, всей верой Своей, всей надеждой Своей. Он сотворил этот мир для того, чтобы этот мир и Сам Бог были друг другу родные, чтобы Божественное присутствие пронизывало все, как жар пронизывает железо, чтобы все было живо Им, чтобы, как говорит апостол Павел, мы жили, движились, были в Нем (Деян.17:24), или, как в другом месте говорится, чтобы пришло когда-то время, когда Бог будет все во всем (1Кор.15:28), когда мы будем в Боге и Он будет в нас, когда мы Его познаем так, как Он нас познает (1Кор.13:12), с такой же глубиной, с такой же открытостью.

Бог создал мир, и заключение каждого дня этого творения по библейскому рассказу было таково: И увидел Бог, что все добро (Быт.1:31). И в конечном итоге сотворен человек, тоже как нечто доброе.

Но тут, я думаю, нам всем надо помнить очень важную вещь. Мы всегда думаем, что человек был создан совершенным. И когда мы употребляем это слово – «совершенный», мы сразу думаем о святости, о таком величии духа и таком богообщении, которые являются результатом предельного подвига соединения с Богом. Человек был создан совершенным в том смысле, что в нем не было тогда ни пятна, ни порока, он был невинен, греха в нем не было, зла не было в нем. В этом отношении, да, он был совершенен. Но он не был совершенен в том смысле, будто в момент своего сотворения человек дошел уже до той святости и той глубины богообщения, которая является пределом его призвания. Этот момент очень важен, потому что не святость человеческая была подорвана грехом, а его невинность была обманута злом. И человек злым до конца не стал, он оказался запутанным, как один из отцов Церкви говорит, он оказался как бы опьяненным злом.

Но откуда зло взялось? Библейский рассказ говорит, что сатана в виде змеи явился Еве и стал ее соблазнять. Откуда же взялся сатана, когда все было совершенно при сотворении? И вот тут идут догадки бесчисленного количества богословов, которые, может быть, можно более или менее соединить в поисках какого-то ответа. В этой области богословы знают и употребляют выражение «теологумен», то есть это богословская догадка, которая отчасти основана на Священном Писании, отчасти основана на духовном опыте людей, личном и коллективном. А есть догадки, которые еще нельзя назвать «теологумен», но которые являются как бы попыткой ощупью, в полутьме найти какой-то ответ на мучающий всех вопрос о зле, о том, как оно появилось, как оно может сосуществовать с Богом и Его любовью, и каково положение Бога по отношению к твари, которая попала в плен этого зла и одновременно Ему дорога́, остается любимой до конца. И когда я говорю «до конца», я имею в виду не «до конца времени», но – до предела, до того предела, каким является воплощение Сына Божия и Его смерть на кресте для победы над злом.

Классически обыкновенно говорили о том, что Бог сотворил ангелов, и они окружали Его престол, с ними Он жил, они были Его славой. Тут я должен сказать, что мы употребляем это слово «слава» в таком наклонении, которое иногда смущает. Мы говорим о славе Божией, о том, что мы призваны петь Его славу. Слава – значит сияние. И все твари были созданы не для того, чтобы как бы воспевать величие Бога, Его красоту, а для того, чтобы быть выражением всей красоты и всего сияния и всей святости Божественной. Так вот, Бог создал ангелов, и они все были совершенны. Из них один был настолько лучезарен, что Священное Писание называет его Люцифером, то есть светоносным; и он оказался падшим ангелом. Это – в традиции церковной, это в ветхозаветной традиции.³³

Как же это могло случиться? Искали разные ответы. Одни говорили о том, что его обуяла гордость. Но как могла гордость его обуять, когда гордости еще не существовало? Потому что гордость есть зло, и если бы гордость существовала, то зло уже было бы в мире. Говорили, что зависть его охватила, зависть о том, что он – не Сам Бог. А некоторые говорили, что его охватила зависть после сотворения человека: Бог создал человека по Своему образу и подобию и был так близок к нему, – и зависть вошла в душу ангела. Но опять-таки, откуда взялась зависть? Ее не было. Как же это объяснить?

И вот я нашел урывками, отрывками, кусочками несколько моментов, которыми хочу с вами поделиться, потому что мне кажется, что в них есть если не ответ, то намек на то, как можно из ангела света превратиться в ангела тьмы.

У святого Григория Паламы есть рассуждение о том, что представляют собой ангелы. Он их называет «светами вторыми» и поясняет, что хочет этим сказать: каждый ангел прозрачен, как драгоценный камень, в него льется свет Божий, и через него этот свет льется и дальше на все твари. Но кроме того, этот драгоценный камень как бы огранен, и свет Божий, который падает на него, не только через него проливается, но еще через эту огранность льется во все стороны. И свет в ангеле – это его изначальная чистота, совершенство, гармония, которые вмещают в себя, принимают в себя свет Божий и щедро, не удерживая ничего для себя, отдают этот свет, это сияние Божие всей твари.

И второй момент такой богословской догадки отчасти покоится, насколько я помню, в писаниях древнего богослова Лактанция.³⁴

И вот кто-то из древних писателей говорит, что в какой-то момент некоторые ангелы загляделись на себя, посмотрели на себя и увидели свою непостижимую красоту и испугались ее потерять, ради того чтобы ее перерасти. Они забыли в тот момент, что вся эта красота, все это сияние, которое в них, – Божие сияние, оно им не принадлежит. В тот момент, заглядевшись на себя, Люцифер, светоносец, подумал: я же так совершенен, я так прекрасен, во мне живет все Божественное (в этом он себе отдавал отчет, это он чувствовал), почему я не подобен Богу, почему я ниже Его, когда я весь пронизан Божеством и весь сияю этим светом Божества? И, как сказано в одном месте Священного Писания, он сказал: поставлю свой престол на высоте и буду подобен Богу (Ис.14:13–14). И в этот момент свет, который в нем был, потух, потому что этот свет был не его свет, это было Божие присутствие. И когда он выбрал себя вместо Бога, он стал из ангела света ангелом тьмы.

Вот единственное объяснение, которое я нашел, которое меня в какой-то мере удовлетворяет. Но я говорю «в какой-то мере», потому что ононе должно нас удовлетворять. То, что совершилось с ангелами Божиими, непостижимо для нас. Если мы не можем понять, что случилось с человеком в его падении, только можем предположить немножко, что случилось, как же мы можем догадываться хоть с какой-то уверенностью, что случилось с ангелами? Но так как мы ставим перед собой эти вопросы, так как наш ум требует какого-то понимания, я вам предложил эти намеки на ответ, и каждый из вас имеет право задуматься и отвергнуть то, что я сейчас вам предлагал, искать иного, но знать, что в какой-то момент случилась самая страшная катастрофа: ангелы, которые были соединены с Богом не только как твари, но как твари без греха, совершенные, пронизанные Божеством, вдруг отпали и стали тьмой вместо света.

И эта тьма вошла в тварный мир. Рассказ, который у нас есть о падении человека, говорит о том, что падший ангел стал перед человеком в лице Евы и ее соблазнил, и затем и Адама. Но в чем же этот соблазн? Потому что соблазн не заключался в грубом предложении взбунтоваться перед Богом и создать как бы параллельное царство тьмы. Нет, речь была о чем-то другом, о чем-то изумительном, в смысле – страшном.

До сих пор человек познавал все сотворенное через свое общение с Богом. Потому что он был погружен в Бога и Бог постоянно действовал в нем свободно, человек понимал все то, что ему открывал Бог. И темная сила, сатана («сатана» на еврейском языке значит «противник», «враг»), явился ему и сказал как бы (я сейчас не повторяю слова Священного Писания): ты же можешь все, что вокруг тебя, познать сам, почему ты не стараешься это познать? Почему ты должен все спрашивать у Бога? У тебя есть ум, у тебя есть зрение – разве ты не назвал каждую тварь своим именем? Погрузись в сотворенный мир и познай его, вкуси от его плодов и независимо, самостоятельно познай все, что знает Бог. Ты это можешь сделать без Бога… И человек на это пошел. Он сделал попытку познать мир, созданный Богом, не через Бога, не в Боге, не будучи Богом наученный, а сам.

Это то, что мы видим в течение всей истории. Человечество старается познать все, что вокруг него есть. В конечном итоге это дало науку, но наука – это наша попытка увидеть то, что Бог сотворил, глазами человека. Конечно, не без Бога, потому что человек создан по образу и подобию Бога, в нем есть образ Божий, в нем действует благодать. Но вместе с тем светлое, светоносное зрение, которое ему было дано изначально, потускнело. И сейчас человек, с одной стороны, живет вдохновением, то есть тем, что Бог вдыхает в него познание, и, с другой стороны, собственными попытками узнать мир.

И встает еще один вопрос, который, мне кажется, не ставится, большей частью, верующими, но который неверующие ставят постоянно. Как же мог Бог создать мир, который, как Он знал, погибнет от соблазна? Как это могло быть? Какова Его ответственность за это? И я хочу сейчас вернуться к понятию, о котором говорил прошлый раз: к понятию о свободе.

Бог сотворил человека не для того, чтобы он был рабом, наемником, а для того, чтобы он стал самим собой в полноте всех своих возможностей. Но для того, чтобы это случилось, человек должен был иметь возможность на каждом шагу выбирать, куда он идет. Иначе он был бы просто механически сотворенным совершенством, в этом не было бы никакого нравственного измерения. Человек был бы непогрешимой и совершенной машиной. Но для того, чтобы вырасти в полную меру своего возраста, человек должен был иметь возможность на каждом шагу делать выбор: что он хочет, чего он ищет, о чем мечтает. И эта свобода, это призвание быть самим собой, но не по принуждению, а по собственному выбору, и является трагедией человека. Потому что человек должен был не только возрастать, как растет растение, – он должен был на каждом шагу делать выбор и меняться.

И человек оказался лицом к лицу с соблазнителем, который ему сразу представил волю Божию ложно. Он говорил: сделай это, и ты будешь познавать все, как Бог познает… То, что Бог человеку давал, сатана предложил ему в виде кражи. Слово «дьявол» – от греческого слова, которое значит «лжец», «обманщик». Ветхий Завет дьявола называет первым убийцей (Ин.8:44, ср. Прем.2:24), потому что, оторвав человека от самого Бога, дьявол его погрузил в область смерти, в возможность смерти. Таким образом, мы видим картину ангела, который отпал от своего призвания, ангела, который стал противником, врагом, который стал обманщиком и лжецом в первую очередь, и убийцей. И человек, соблазнившись, принял в свою судьбу смерть.

И так мир, созданный Богом, стал трагичным миром. Какова ответственность Божия за это? Я вам прочитывал прошлый раз рассказ о Предвечном Совете, о том, что Бог знал, что случится, но Он знал, что спасет человека. И можно сказать так (думаю, что можно сказать это смело и безбоязненно): Бог, зная, что Он творит, давая человеку свободу, взял на Себя всю ответственность за Свой творческий акт воплощением Сына Божия, Который вошел в падший, изуродованный мир, взял на Себя всю судьбу человеческую, включая смертность, и умер смертью человечества для того, чтобы человечество могло жить Божественной жизнью.

Но почему мы говорим о том, что ангел света, став ангелом тьмы, стал лжецом, источником всякой лжи и убийцей?

Ложь заключается в том, чтобы отвергнуть истину и вместо нее поставить нечто нереальное, то есть заставить людей думать, что реальность – нереальна, а то марево, которое им представляется, является самой действительностью. И можно понять, что, создавая мир лжи, где все превращено в неправду, где реальность отвергнута и заменена нереальностью, ангел тьмы является убийцей, потому что жить можно в относительной реальности, и полнота реальности – это вечная жизнь и Бог. Но в тот момент, когда мы за реальность принимаем нереальное, мы живем в мире, которого нет, и в этом мире мы можем только вымирать. Поэтому сатана является ложью и убийцей. И мы можем даже пример этому найти, может быть, самый страшный, который можно себе представить в Священном Писании.

Вы наверно помните, как на суде Пилата судили Христа, Сына Божия, и как Пилат поставил вопрос перед собравшимися первосвященниками и народом: кого вы хотите, чтобы я выпустил на свободу – Иисуса, Который Себя называет Сыном Божиим, Царем Израиля, или Варавву? (Мф.27:16). Когда мы этот текст читаем на русском языке, ничто нас особенно в нем не поражает. Но если подумать о том, что имя Варавва на еврейском языке значит «сын отчий», то мы видим, какое это страшное кощунство: Сын Отца Небесного предается на смерть, потому что другой человек, который назван «сыном отчим», выпускается на свободу. Вот здесь мы можем видеть, как ложь, обман, превращение реальности в нереальность может быть убийственна в самом страшном смысле этого слова³⁵

Я хочу вам вычитать одно место из писателя, которого я упомянул, Лактанция, из его сочинения «О гневе Божием», где он ставит вопрос о том, что может Бог сделать по отношению ко злу. «Или Бог хочет удалить от нас зло и не может; или может – и не хочет; или не хочет и не может; или хочет и может. Если хочет и не может, то это слабость, несвойственная Богу. Если может и не хочет, то это зависть, которая несвойственна Богу, столько же как и слабость. Если не может и не хочет, то это вместе и слабость и зависть. Если хочет и может, то почему не удаляет его от нас и зачем столько зла в мире?» Здесь речь идет о зле как бы в двояком смысле этого слова. Мы называем злом несчастье, горе, страдание, пожар, войну. Но, с другой стороны, зло имеет то значение, на котором я настаивал и прошлый раз и сейчас – это потеря Бога, от которой все идет: существование зла, наш плен, наше бессилие. И как же мы можем ответить на поставленный здесь Лактанцием вопрос?

Тут я хочу обратить ваше внимание на одну очень важную вещь, как мне кажется: это то, что Бог творит мир Своим решением, но как бы без согласия того мира, который Он вызывает к бытию. Если бы это было действием силы и власти, то это было бы очень страшно, потому что тогда Бог принудил бы мироздание явиться из ничего Своей властью и силой, и мироздание, которое не просилось к бытию, было бы подчинено всей трагедии, о которой мы читаем в Священном Писании и которую испытываем временами так страшно, а временами гораздо менее чувствительно и однако так реально.

Но Бог творит мир не властью. Как я уже говорил, Бог творит мир по любви. Он ставит рядом с Собой целое бытие, которому дает самостоятельность, которому дает право самоопределения, свободу, право быть собой, как бы ни понимало это бытие, что значат эти слова: быть собой. В этом смысле в момент, когда Бог творит мир, Он дает ему право самостоятельности, даже право отвернуться от Него Самого. И этот мир, который зависит только от Божией любви, может эту любовь попирать, от нее отказываться, от нее отрекаться. Но этот акт творения, постольку поскольку он есть дело Божественной любви, является уже как бы жертвой Божией. Бог Себя отдает этому миру, а мир властен Его не принять, Его отвергнуть. Не только потерять по недоразумению, потому что он соблазнен, но сознательно отвернуться от Бога, отказаться, отречься от Него. И Бог на это идет, зная, что будет.

Но, с другой стороны, это односторонний акт творения, в котором тварь не участвует согласием. Тварь не спрашивают: хочешь ли ты войти в бытие? хочешь ли ты быть любимой, хочешь ли ты в ответ любить Бога всем своим существом? готова ли ты преображаться от силы в силу, пока не дойдешь до такой меры, которую Апостол описывает: Бог будет все во всем (1Кор.15:28); и: мы будем познавать, как Он нас познает (1Кор.13:12)? Это единственный случай, когда Бог действует будто независимо от того, как тварь отзовется на Его действие. Естественно, тогда не было твари, которую можно было бы спросить о согласии, но Бог в Своей премудрости знал, что когда тварь появится, она появится в такой красоте, и славе, и совершенстве, что она возликует и что на любовь она ответит любовью, но еще незрелой, не любовью святости, а любовью невинности. И когда эта тварь отпадает от Бога, то Бог односторонне уже не может действовать, потому что если бы Он действовал – пусть даже во спасение этой твари – односторонне, то Он нарушил бы основной закон бытия, Своего и твари: свободу, право быть самим собой. И результат этого, если задуматься, такой страшный: потому что Бог Своей волей, скажу: «односторонне», создал мир и человека, то, когда мир и человек отпали от своей славы, когда человек изменил и вместе с собой увлек все творение в трагедию, Бог должен был на Себя взять ответственность за Свой творческий акт и за свободу, которой Он одарил тварь.

Я знаю, что то, что я говорю, может быть, некоторых и смутит, но это так. Бог берет на Себя всю ответственность за последствия Своего творческого акта и дара свободы тем, что Сын Божий, Господь Иисус Христос, творческое Слово, из Которого родился весь мир, становится человеком и вступает в этот трагический мир, изуродованный, раненый, потерявший свой путь. И мы видим, воочию видим, что в тот момент Бог Себя отдает Своей твари беззаветно, отдает Себя этой твари, которая отчасти Его потеряла, но отчасти отреклась от Него, отвернулась от Него, – пусть она была обманута, но приняла обман, не осталась верной изначальной любви. Бог вступает в этот мир и нам показывает воочию,что представляет собой любовь, – любовь, которая себя отдает, которая делается беззащитной, уязвимой до конца. И это мы видим в яслях вифлеемских. Сам Бог воплотившийся, Бог, ставший человеком, лежит как младенец, который зависит от жалости, от любви – или от ненависти людской. С первого момента Евангелия мы видим это, воочию видим. Мы видим Божию Матерь, окружающую Своего Младенца неизреченной любовью, благоговейной, трепетной любовью, потому что Она знает, что действием Святого Духа из Нее родился Сын Божий, как Ей было сказано ангелом благовестия. Хранит Младенца и Его Матерь Иосиф Обручник, которому свыше поручена забота о Ней и новорожденном Сыне Божием, ставшем Сыном человеческим. Мы видим, как пастухи, в простоте сердца узнавшие от ангела, что пришел свет, Спаситель мира, что Бог теперь среди них живет (вы наверно помните из Евангелия, что имя или звание Христа – это Эммануил, «с нами Бог»), приходят преклониться перед Ним. Вы помните, как мудрецы приходят, умудренные своей наукой, поклониться перед Тем, Который является Премудростью, Истиной и Спасением.

Но наряду с этим вы помните, как Ирод посылает своих воинов в область вифлеемскую избить всех младенцев моложе двух лет. Он узнал от волхвов, когда им было первое слово о приходе нового Царя Иудейского, что это было года за два перед тем, и поэтому все дети, которые могли бы в будущем быть царем иудейским, то есть его, Ирода, и его наследников сместить, должны умереть. Евангелие нам повторяет слова Ветхого Завета: Плач и вопль в Раме, Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, потому что их нет (Мф.2:18). И Младенец лежит в яслях, совершенно отданный, зависящий всецело от любви или от ненависти, бессильный себя защитить, уязвимый до конца. Явление Божией любви, воплощенная Божественная любовь – вот какова она. Она сияет в бессилии своем, она торжествует жертвой своей, отдачей своей всем, которые захотят поступить с Ним согласно своей злой или доброй воле. В Младенце, лежащем в яслях, мы видим любовь Божию, отдающую себя – повторяю – в бессилии, в беззащитности, потому что любовь себя отдает, ее можно принять или отвергнуть, но можно увидеть ее неизреченную святость и красоту и поклониться перед ней, как поклонились волхвы, как поклонились пастухи, как благоговейно держала в Своих объятиях Сына Божия Матерь Божия.

Я хочу остановиться на несколько минут на этой теме. Я уже упомянул о том, что Бог сотворил мир как бы односторонним решением, но спасать мир Он может только с согласия этого мира. Сын Божий делается человеком, вступает в этот мир, Он будет нести на Себе все последствия человеческого отпадения от Бога, все последствия греха, зла, ненависти, смерти. Но Он вступает в этот мир не односторонним решением. Святой Григорий Палама говорит о том, что воплощение Сына Божия было бы так же невозможно без согласия Матери Божией, как оно было невозможно без волеизъявления Небесного Отца. Если бы Пречистая Дева Богородица на слова архангела Гавриила не ответила: Се, Раба Господня, да будет Мне по слову твоему (Лк.1:38), то воплощение не могло бы иметь места.

Но это не только Ее решение, потому что если бы это было только решение Божией Матери, как бы помимо всего человечества, человечество не участвовало бы в нем. И вот тут, мне кажется, играет огромную роль родословная Христова, которую мы находим в двух Евангелиях, у Матфея и у Луки (Мф.1:1–17; Лк.3:23–38). Мы ее читаем, и для нас это перечень очень многих имен, которые ничего нам не говорят. И действительно, в этой родословной есть имена, которые не упоминаются больше нигде в Ветхом Завете и потому не могут быть расшифрованы. Но что важно: от Адама до Божией Матери по прямой линии из поколения в поколение течет одна тоска по Богу. Среди предков Божией Матери были праведники, были и грешники, но все они равно тосковали по Богу, рвались к Нему, успешно или не успешно, падали и восставали. И Она является наследницей этого крика всея земли к Богу: мы по Тебе изголодались, Господи, мы Тебя ищем, мы Тебя хотим, мы не можем жить без Тебя! Приди, Господи, к нам, потому что мы к Тебе потеряли дорогу… Она является наследницей всего человеческого рода, и в Ней, Ее устами говорит весь человеческий род: Се, Раба Господня, да будет Мне по слову твоему. Я открыта приходу Сына Божия, пусть совершится надо Мной непонятное, непостижимое. Как Я могу стать Матерью Моего Творца, как Я могу стать Матерью Сына Божия? Но Я Себя отдаю на волю Божию, и да будет Мне по воле Его…

И тут замечательно связываются две воли: спасительная воля Божия и ответ всея земли и всей твари на эту спасительную волю Божию и на эту спасительную жертву Божию Самого Себя для спасения человека и всего мира. Здесь начинается изумительное сотрудничество между Богом и человеком, и через человека – со всей тварью. Это путь всей человеческой истории.

В Ветхом Завете мы видим людей, которые шли к Богу: Мафусаил, Энох и другие, которые жили в Боге, постольку поскольку это было возможно в потемневшем мире. Мы видим также и грешных людей. Вы наверно помните царя Давида и совершенный им грех, который мы вспоминаем каждый раз, когда читаем 50-й псалом: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Есть и другие грешники. Есть Раав, которая была блудница и однако всю свою жизнь посвятила своему народу и рвалась к Богу из глубины греха, в котором жила.

Но что замечательно: участвуют в этой устремленности не только ветхозаветные праведники, дети народа избранного. Среди них есть одно имя, которое мы знаем достоверно, имя человека, извне принадлежащего этому народу: это Руфь, жена Вооза. Она была моавитянка, была чужда израильскому народу, но вошла в этот народ верой, любовью, отдачей себя. И в ее лице весь мир человеческий вступил в этот поток богоустремленности. Может быть, были и другие имена, потому что, как я уже сказал, некоторых имен мы расшифровать не можем, мы не знаем, кто они были. Но в данном случае мы знаем: пусть твои боги станут моими богами, пусть твой народ станет моим народом (Руф.1:16), сказала она и включилась в этот поток. И с ней – можно верить – весь языческий мир как бы включился в этот крик земли: приди, Господи, и приди скоро… Это слова, которые заключают книгу Откровения (Откр.22:17, 20), это слова, которые относятся к концу всех времен. Но они звучали через всю человеческую историю со стороны тех, которые знали, что они потеряли свой путь, что они отпали от Бога, что они найти Бога не могут, только Бог может их найти, и этот крик поднимался: приди, Господи, и приди скоро!

И эти люди сами шли на все испытания. В 11-й главе Послания к евреям, которую мы читаем часто, говорится о всех, кто пострадал за свою веру, кто страдал самым страшным, по-человечески говоря, образом, и кто не был освобожден от страдания, потому что Бог предзрел³⁶

Нам надо останавливаться снова и снова на том, какая связь, новая, славная и трагическая, устанавливается через воплощение Сына Божия между Богом, человеком и всей тварью, всем вещественным миром, в котором мы живем, который, как я вам уже говорил, не согрешил перед Богом, а стал жертвой измены, предательства человека.

Повторюсь: то, что я говорю, во многом собрано из разных источников, во многом тоже плод моих собственных переживаний и размышлений. Я вам это предлагаю на размышление, ставьте все, что я говорю, под вопрос и найдите свой ответ на те вопросы, которые встают неминуемо перед нами.

Дальше вы все знаете, что Евангелие нам повествует о Христе. Я хочу только остановиться на двух моментах. Первый момент: в Евангелии от Луки сказано, что Младенец рос и телесно, и душевно. Он развивался как всякий нормальный, естественный ребенок. Однако в Нем было одно, чего ни у кого из нас нет, потому что мы не рождены так, как Он был рожден, – от Богородицы. В отрывке из книги Исаии пророка, который читается под Рождество, сказано: раньше, чем Он сумеет различать добро от зла, Он выберет добро (Ис.7:16). Вот что характерно в этом Младенце Христе. Он рожден от Духа Святого и от Девы совершенной. И Он будет стоять лицом к лицу со злом, но в Нем нет никакого поползновения, вожделения ко злу.

Он растет, и Он окружен детьми и юношами, которых мы потом встречаем в лице Его апостолов. Если вы взглянете на карту Галилеи, вы увидите, что Назарет, Кана Галилейская, Капернаум – на небольшом расстоянии друг от друга. И Его ученики, конечно, Его знали как сверстника и дивились тому, что в Нем что-то есть особенное, что Он – как все, а вместе с тем – единственный, неповторимый, что зло к Нему не прикасается, Он светится чистотой, и правдой, и истиной. Сначала, вероятно, Он был их товарищем и другом, потом – примером, потом – как бы руководителем к добру до момента, когда Он стал их наставником. И в период этого роста Христос Сам возрастал в Своем человечестве.

И есть момент, когда совершается нечто совершенно решительное: это момент крещения Господня. Это момент, когда Человек Иисус Христос, как Его называет апостол Павел (Рим.5:15), в единстве с Божественной волей Сына Божия, Которым Он тоже является, берет на Себя сознательно, свободной волей то, что Он выбрал в недрах Божественных, в том Божественном Совете, о котором я говорил раньше. Он погружается в воды Иордана, отяжелевшие от омытого в них человеческого греха, ставшие смертоносными, Он погружается в них, по словам одного западного священника, как белый лен можно погрузить в красильню, и выходит из них, будто пронизанный смертностью, которая Ему не принадлежит, потому что в Нем нет греха, но которую Он принимает от нас и разделяет с нами. И Он живет с этой смертностью.

И после крещения – момент, когда Он уходит в пустыню быть искушенным (Лк.4:1–13). После того как Он был крещен, в Его человечество вливается благодать, сила Святого Духа. Он теперь готов на Свой подвиг искупления не только как Бог, но и как человек. Две воли соединены воедино, зрелая воля человеческая соединена с извечной волей Божественной. И тут сатана подходит к Нему. Первое искушение обращено к Его человечеству: Ты сорок дней постился, изголодался, а Ты ведь Бог. Если это правда, почему бы не сказать этим камням: станьте хлебами, и Я насыщусь… И Христос отражает это искушение: сказано в Священном Писании – не хлебом единым жив будет человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих… Второе искушение: раз Ты таков, то покажи, докажи, что Ты вне человеческих законов, что Ты все можешь. Поднимись на башню, бросься вниз, пусть люди видят, что ничего с Тобой не случится… Христос и тут отвергает искушение. Он не ищет признания, Он не ищет восторгов человеческих, Он ищет только того, чтобы совершить Свой крестный путь. И последнее искушение – дьявол Ему говорит: все мне предано (и это «предано» надо понимать в очень сильном смысле. Человек предательски отдал в его власть то, что Бог вручил попечению человеческому), все предательски мне было вручено. Поклонись мне – и все Тебе отдам… Теперь дьявол обращается ко Христу опять-таки как к человеку: Ты новый Адам, Ты начало нового рода человеческого, я Тебе все отдам, что украл у Тебя, обманув первородного Адама… И это отвергает Христос. Он отвергает в Своем человечестве все то, что сатана хочет Ему предложить, чем он хочет Христа уловить через человечество. Потому что дьявол не имеет никакой власти над Его Божеством и также никакой власти над Его телесностью. Он может, соблазнив других, привести к Его телесной смерти, но Его покорить он может, только приразившись к Его душевности, к Его человечности: уму, сердцу, воле. И дьявол отвергнут. Теперь Христос будет идти на Голгофу, на смерть, на Воскресение.

Он идет шаг за шагом, уже зная, что приближается время. Он идет шаг за шагом к Тайной вечери. Сначала вход Господень в Иерусалим, когда Его принимают, потому что ожидают, что Он воцарится и восстановит земное царство Израилево. И когда эти же люди, которые поют Ему «Осанна», увидят, что Он это царство восстанавливать не собирается, что Его царство не от мира сего (Ин.18:36), они Его предадут на смерть. Распни, распни Его! – Распну ли я вашего Царя? – говорит Пилат. – Нет у нас иного царя, кроме кесаря (Ин.19:15).

Христос, разделив последнюю трапезу с учениками, идет на Свою смерть. И Он умирает не Своей смертью, не смертью, которая Ему естественно пришла, а умирает смертью всего рода человеческого, той смертностью, которую Он воспринял, погрузившись в смертоносные воды Иордана. Он умирает нашей смертью, не Своей. И когда Он умер, Его тело полагается во гроб, а душой Своей во славе, в блеске, в сиянии Своего Божества Он сходит во ад. Такое схождение Спасителя – это жизнь, вливающаяся в область смерти. Помню, как-то я говорил с владыкой Василием об ужасе, какой мы испытываем, когда думаем, что Иуда не может быть спасен, и он мне ответил: «А вы никогда не думали, что Христос и Иуда встретились, когда Христос сошел во ад?».

И затем совершается воскрешение Христово. Я употребляю слово «воскрешение», а не «воскресение», потому что у апостола Павла есть замечательное место, где он говорит о том, что Бог Его воскресил (Рим.8 и др.). Христос Себя отдал на то, чтобы разделить с человеком всю его судьбу, и в словах апостола Павла как бы выражена мысль, что Христос не может самостоятельно воскреснуть. Он выбрал разделить всю судьбу человека, и Бог Его зовет обратно к жизни, и Он воскресает силой Своего Божества, но волей, призывом Божиим.

И когда мы думаем о Христе, вступающем в этот мир, мы в Нем видим одновременно нечто такое великое и страшное – и такое скромное, и тихое, и умилительное. Мы знаем, что Он Сын Божий, что в Нем полнота Божества обитала телесно (это слова евангельские, Ин.1:14–17) – полнота Божества, это не ущербленное Божество, не нечто от Божества, это вся полнота Божества и Божественной жизни, которая вступила через Божию Матерь в мир воплощением. И мы видим одновременно, с одной стороны, как изумительно нас Бог любит, что Он готов и способен Себя отдать, умалить Себя до такой степени, чтобы стать человеком, и, с другой стороны, как велик человек, как емок человек, что он может в себе содержать всю полноту Божества. Один из западных немецких мистиков, писавший короткие стихи, написал в одном из них после молитвенного созерцания: «Я так же велик, как Бог; Он так же мал, как я»³⁷

И дальше мы видим, до чего Он истинно, подлинно человечен. Он растет; Он растет и умом, и разумом, и ростом телесным. Он окружен друзьями, которые постепенно в Нем открывают новые и новые стороны. Сначала Он их сверстник; но и как сверстник, Он чем-то от них разнится. В Нем есть какая-то красота, какая-то глубина, какая-то чистота, которой в себе они не могут найти. И не напрасно пророк Исайя говорит, кажется, в 7-й главе своего пророчества, которое читается под Рождество, что, раньше чем Он сумеет распознать добро от зла, Младенец Христос выберет добро. Мы ведь зло выбираем, потому что мы уже испорчены. Он без порчи, Он совершенен и в человечестве Своем, и в Божестве, и это, должно быть, ощущали все окружавшие Его, все приходвшие к Нему. И постепенно Он делался, вероятно, для них примером, совестью, вызовом, зовом к новой жизни, к полноте святой жизни.

Дальше минутами мы видим преимущественно Его человечество, а минутами видим вдруг, как через это человечество сияет Божество. Вспомните Гефсиманский сад, как Христос молил Отца Своего о помиловании, как Он боролся в Своей человеческой природе с тем, что – Он знал – должно случиться, но и что должно стать Его даром человечеству. Отче, если можно, пусть Меня минует эта чаша… И второй раз:Отче, если не миновать этой чаши, Я буду ее пить… И только напоследок: Отче, да будет воля Твоя (Мф.26:39–42). Тут мы видим подлинное человечество, причем мы должны понять нечто, что нам не бросается в глаза. Это то, что все мы перед лицом смерти, но эта смерть, как бы она ни бывает страшна некоторым или большинству людей, естественна. Она естественный последок того, кем мы являемся в течение нашей жизни, той смеси добра и зла, того влечения ко злу, которое в нас есть. Апостол Павел об этом говорит: добро, которое я так люблю, я не делаю, а зло, которое ненавижу, я исполняю (Рим.7:19). И таковы мы все.

Но во Христе не было этого зла, и для Него смерть не была естественным пределом разрушительных сил зла в Нем Самом. В Нем не было смерти, в Нем не было смертности, в Нем было только приятие нашей смертности в день Своего крещения от Иоанна и всех последствий нашей смертности и нашего греха. С каким ужасом Сын Божий, Который является Жизнью и полнотой жизни, должен был глядеть в глаза неминуемой смерти и сошествию во ад! Ад, о котором говорится в Священном Писании, в Ветхом Завете, – это не место пыток и страдания грешников, это место, куда все уходили, кто в течение своей жизни – и таковы были все – не был един с Богом. Это место, где Бога нет. И отрывок псалма, который нас теперь не озадачивает, потому что мы знаем, что случилось, был непонятен современникам Христа и тем, кто жил до Него. Псалмопевец говорит: На небе престол Твой, и во аде Ты еси (Пс.138:8). Как это могло быть, когда ад – место, где Бога нет? Давид видел пророческим прозрением, что в эту глубину богоотсутствия спустится душа, человеческая душа Христова, осиянная, нет, пронизанная Его Божеством. И когда Он вступит в этот ад, ада уже не будет, ад будет разрушен, как говорит святой Иоанн Златоуст в слове, которое мы читаем на Пасху. Мы видим Христа бессмертного по природе, Который принял смерть нашу на Себя, перед лицом смерти. И это не слабость, это ужас.

А в другой момент мы видим Христа по-иному. Вы помните Фавор, как Христос поднялся на Фаворскую гору с тремя Своими учениками, Петром, Иаковом и Иоанном, и как Он преобразился перед ними. Что это значит? Он не преобразился в том смысле, будто стал нарочито иным, чтобы они Его видели по-иному. Мы знаем из рассказа, что в этот момент Моисей и Илия с Ним беседовали о грядущем Его распятии и смерти. В этот момент, когда полнотой Своей Божественной любви, и человеческой любви, и человеческого послушания Он ликующе, с готовностью принял грядущую на Него смерть, Он воссиял всей славой Своего Божества и всей славой Своего человечества.

Вы наверно помните рассказ о том, как был сотворен Адам. Он не был сотворен как последнее звено все совершенствующегося животного мира. Когда последнее звено было сотворено, Бог взял пыль, почву земную и из нее создал Адама. То есть человек не является просто естественным «усовершенствованием» того, что было до него. Бог творит нечто совершенно новое, но из основного материала, если можно так выразиться, тварного мира. Человек создан из самой плоти тварного мира. И этим он сродни всему тварному миру, не только другим людям, не только человечеству, не только животным, которые тоже принадлежат этому тварному миру, но даже всему тому, что мы видим вокруг нас, что нам кажется как бы неживым, но что живо для Бога.

И когда Христос воплощается, Он соединяется с веществом всего тварного мира. Он делается Спасителем человечества, но одновременно делается в глазах всей твари, если можно так выразиться, явлением того, к чему она призвана. Вся тварь, от самого малого атома до самой великой галактики, как бы взирая на Него, видит себя самое во славе. Он возглавляет весь мир. Отцы говорили о том, что Он делается снова тем, чем был призван быть Адам. Он является главой всей твари, и потому что Он сродни всей твари через Свою плоть и через Свою человеческую душу, Он может всю тварь вести к полноте того момента, когда будет победа Божия одержана и когда вся тварь войдет во славу Божию. Христос соединен со всем тварным миром, Он является главой этого мира. Он является главой этого мира именно через крестную любовь. Какая дивная связь между Им, нами и тварью!

Это должно бы нас побуждать к совершенно новому, как бы несказанному отношению ко всему творению, ко всему, что вокруг нас есть, потому что все вокруг нас в каком-то смысле сродни воплощенному Сыну Божию. Все, что вокруг нас есть, как бы находит в Нем своего Главу, своего Господина, своего Наставника, своего Спасителя. И как должны мы относиться ко всему веществу мира, в котором живем, и раньше всего к себе самим! Церковь зовет нас к целомудрию, то есть к такому отношению к нашему телу, которое в нем видит святыню. Наше тело создано из того вещества, из которого создано Тело Христово. Христос взял на Себя тело, подобное нашему.

И еще больше: когда мы бываем крещаемы, в тот момент мы соединяемся со Христом так, что Он живет в нас и мы живем в Нем. Пока мы чужды Христу, когда мы язычники, пока мы Его не знаем, когда мы грешим до того как мы Его встретили, мы грешим как бы против закона жизни, который написан, по слову апостола Павла, в наших сердцах Богом (Рим.2:15). У всех написан этот универсальный закон подлинного человечества. Но после того как мы крещены, после того как мы стали членами тела Христова, когда мы грешим против своего тела, мы оскверняем тело Христово. И эта мысль такая страшная…

С другой стороны, если мы ею вдохновимся, она помогает понять, как в течение всей истории христианской церкви были люди, которые сохранили такую неимоверную, такую непостижимую чистоту своего тела, что после их смерти их останки, то, что мы называем «мощи» (славянское слово, которое значит: тело умершего человека), оставались неприкосновенные тлению. От этих мощей исходило исцеление, жизнь давалась людям, которые прикладывались к этим мощам, которые их лобызали, которые просто прикасались к ним. Если мы только задумывались бы так о себе самих, о нашем теле, о том, что оно представляет, если бы помнили, что мы в этом мире, потому что мы крещены, являемся телесно и отчасти душевно присутствием самого Христа… Апостол Павел говорит: неужели я отдам уды Христовы (то есть члены тела Христова) на осквернение? Да не будет! (1Кор.6:15)

Но, с другой стороны, наше соотношение со Христом охватывает не только наше человечество, оно относится тоже ко всей твари вокруг. Все вокруг нас было поручено нам в лице Адама, вся тварь была призвана подняться на уровень духовного мира, которому уже частично, зачаточно принадлежал Адам. Он должен был быть вождем, путеводителем, наставником всей твари, ее влечь в глубины Божии, сам уходя в эти глубины. Но человек пал, и вождя у этой твари больше нет. Человечество не знает своего пути и весь тварный мир ведет на разрушение – что мы видим сейчас, что мы видим через всю историю, и не только через войны, но через беспутство, через безразличие, через разрушения разного рода.

Впереди нас целая наша жизнь. У каждого из нас своя жизнь, но у всех нас общая жизнь: мы – тело Христово, и уды порознь, как говорит апостол Павел (Рим.12:4). Мы все вместе составляем одно тело, и каждый из нас является членом этого тела. И придет время, может быть, это вопрос надежды, веры, ожидания, когда мы все чудесным образом, искупленные, оправданные, очищенные, так соединимся со Христом, чтобы не осталось в нас никакой скверны, никакой тьмы. Есть место у святого Иринея Лионского , где он говорит, что придет время, когда во Христе и силой Святого Духа мы все перестанем быть приемными детьми Божиими, а в Нем – потому что станем едины с Ним – станем единородным сыном Божиим. Вот наше призвание. И как мы его мало понимаем, и как мы его мало осуществляем, как мало стремимся к этому даже в мечтах наших!

А вместе с тем, если мы не исполним этого, никто за нас не исполнит, если мы не будем идти этим путем, христоподобным, следуя за Христом, куда бы Он ни пошел, вглядываясь в Него, сказавшего о Себе: Я вам дал пример, последуйте ему (Ин.13:15). Мы повторяем молитву Господню,Отче наш. Но в каком смысле можем мы говорить о нашем Боге как об Отце? Только в той мере, в какой мы верой хотя бы, устремленностью, надеждой, любовью, зачатками доброй жизни соединены со Христом. Он единственный, кто может Небесного Отца назвать Своим Отцом: Отче Мой… Мы говорим «Отче наш», постольку поскольку мы едины со Христом. «Наш» относится не только к множеству человеческих особей, это слово «наш» относится ко мне лично и ко всем нам вместе со Христом. Поскольку мы Христовы, Бог нам Отец. Над этим нам надо задумываться, потому что это не слова, это не предмет веры, то есть общего приятия того, чему учит Церковь; это вопрос жизни, нашего призвания. Если мы его не исполняем, в какой-то мере мы ответственны перед Богом за распятие Христа.

После Своего Воскресения Христос в течение сорока дней являлся Своим ученикам и в течение этого времени наставлял их о том, что перед ними лежит, какой путь созидания Церкви и какая их личная судьба как посланников Живого Бога через Него, воплощенного Сына Божия. В этом, конечно, было и дивное, и страшное предупреждение. Дивное – о том, что создается Церковь, то есть общество, где совершается живая встреча между Богом и человеком, которое является местом этой встречи, самой тайной этой встречи; и не только встречей лицом к лицу, но таким взаимным соединением, что все человеческое пронизывается Божественным. Церковь является обществом Всесвятой Троицы и человека вместе, тем, что Хомяков в свое время называл обществом любви.

Но в течение этих сорока дней случаются события, о которых я хочу вам напомнить, потому что они порой ставят перед нами вопрос, недоумение.

Во-первых, раз за разом мы видим, как Христос является Своим ученикам: приходит к ним, собранным в доме Иоанна Марка, является у моря Тивериадского, явился Своим ученикам, шедшим из Иерусалима в Эммаус, и ни разу ученики сразу Его не узнают. И встает вопрос: что же случилось? Они в течение трех лет везде сопутствовали своему Наставнику, своему Спасителю. До этого они Его знали, как я вам уже говорил раньше, чуть ли не с детства, потому что они все принадлежали к смежным деревням и областям. Как же они могли не узнать Его воскресшего? И тут можно вспомнить слова, которые говорит апостол Павел в одном из своих посланий: есть тело душевное и есть тело духовное(1Кор.15:44). Как это понять?

Когда человек был создан, о чем говорится в начале книги Бытия, он был еще как бы в младенческом состоянии, он был чист, непорочен и ничем не был отделен от Бога: верой, любовью, надеждой все держалось воедино. И тогда он был весь пронизан Божиим светом. То дыхание Божие, которое было в него вдунуто при сотворении, его делало духовным существом, сродным всему духовному миру: и ангелам, и – поскольку это возможно твари – Самому Богу. Но когда человек пал, от него отошла благодать, не в том смысле, что Бог ее отнял, человек ее сам потерял, она стала для него недостижимой. И тогда его телесность, которая раньше сияла божественным светом, сделалась как бы чисто тварной, отяжелела.

Можно это разъяснить. Святой Григорий Нисский пишет, что когда в книге Бытия нам говорится, что Бог сшил кожаные одежды Адаму и Еве (Быт.3:21), разумеется, Бог не делал этого в том смысле, как мы говорим, что можно «сшить одежду». Но в этот момент Адам и Ева как бы стали замкнуты сами в себе, в телесности своей, в естестве своем тварном. Они стали душевно-телесным существом, в глубинах которого где-то оставался запечатленный в них образ Божий и оставался свет Божий, который они изначально получили в дыхании Божием.

Мы знаем из рассказа Мотовилова о его видении святого Серафима Саровского. Мотовилов недоумевал, каково состояние святых или праведников в Царстве Божием, чем они будут не похожи на людей, которые вокруг них жили, двигались, действовали. Святой Серафим помолчал мгновение, а потом ему сказал: «Взгляни на меня». И когда Мотовилов взглянул на святого Серафима, он не мог его в каком-то смысле узнать. Он говорит, что лицо Серафима уже нельзя было рассматривать, это было словно человеческие черты на фоне полудневного солнца, видение ломило глаза. Можно было видеть, как губы шевелятся, как глаза глядят, и вместе с тем уловить черты лица он не мог³⁸

После сорока дней, в течение которых Спаситель говорил со Своими учениками о том, что будет, что им надлежит совершить и что дальше совершится через них, Его учеников, и через наследников их, Христос вознесся на небо. И это Вознесение на небо опять-таки, так же как Воплощение, не было «перемещением». Мы видим на иконах группу учеников, Божию Матерь и Христа, Который возносится. Он как бы окружен, охвачен сияющей, блестящей тучей. Он не растаял в глубине небесной, Он отделился от земли, поднялся, благословил Своих учеников, и Его поглотила вечность, Он стал для них невидим. И мы знаем из опыта святых и из Священного Писания, что Он вознесся на небо и сел одесную (то есть по правую сторону) Бога и Отца, и в свое время вернется судить живых и мертвых.

Но что случилось в Вознесение? Это очень важно для нас понять. С одной стороны, Христос как Сын Божий вернулся в недра Божии. Он как бы вернулся туда, откуда никогда не уходил, несмотря на то, что, будучи, как Бог, вездесущий, Он одновременно был и на земле среди Своих учеников, и на кресте, и в аду, и снова после Воскресения Своего с учениками Своими. Но, с другой стороны, случилось что-то, что нас должно не только вдохновлять, но и потрясать: Он вознес все наше человеческое естество. По правую сторону Живого Бога и Отца восседает на престоле славы – Человек Иисус Христос. Он не разлучился с плотью Своей, когда вознесся, и вся тайна человека, все величие человека сейчас находится одесную Бога и Отца в глубинах Божиих. И когда мы думаем о том, как велик человек, мы должны, конечно, думать о том, что человек так велик, так глубок, что Бог мог стать человеком в день воплощения Своего. Но мы можем думать о чем-то еще более потрясающем: человек так велик, что он может восседать одесную Бога и Отца.

Первая часть Символа веры кончается словами о том, что Спаситель придет судить живых и мертвых, но к этому мы вернемся в конце наших бесед, когда будем говорить о том, что представляет собой вечная жизнь после воскрешения. А сейчас я хочу остановиться на том, что нам нужно помнить о Святом Духе.

Раньше чем расстаться со Своими учениками, Спаситель Христос обещал, что пошлет им Духа Своего Святого, Который напомнит им все, что Он Сам им говорил (Ин.14:26). Дух Святой, Который исходит из Отца и Им, Христом, посылается в мир, придет к Его ученикам. В Евангелии сказано, что Святой Дух является нашим Утешителем (Ин.14:16). Слово «Утешитель» на русском языке нам напоминает только одно понятие: что Он нас утешает. А в чем же Он нас утешает? Разве нам нужно утешение? Увы, большей частью нам утешение, по нашим чувствам, не нужно – в том смысле, что нам утешаться не в чем. Да, нам приходится утешаться, когда у нас горе на земле, когда у нас страдание, когда мы переживаем потерю близкого человека, но не о таком утешении говорит Евангелие.

Апостол Павел (я вам это часто цитирую) говорит, что для него жизнь – Христос, а смерть – приобретение (Флп.1:21), потому что пока он живет в этом теле, он разлучен со Христом (2Кор.5:6), и только смертью, то есть вырвавшись из плена телесного, он будет со Христом нераздельно, неразлучно. И однако он согласен (он говорит об этом в том же отрывке) продолжать жить на земле в каком-то мучительном отлучении от Христа, Который является единственной его любовью, потому что своим присутствием, своим словом он нужен для спасения других людей (Флп.1:22–25). Павел был готов ради любви к Богу и воплощая в себе эту любовь, как бы умереть внутренне, умирать в течение всей своей жизни в разлучении со Христом до момента, когда настоящая телесная смерть его сделает свободным и введет в Царство Божие, и он окажется вместе со своим Наставником и Спасителем Христом.

Слово «Утешитель» понятно в этом контексте. Нам же оно должно быть понятно, постольку поскольку мы сами страдаем о том, что мы не постоянно со Христом и с Богом. А мы знаем на опыте, как мало времени мы уделяем – я не говорю: формально, но внутренне – тому, чтобы быть с Богом. И поэтому Дух Святой как Утешитель для нас далек, Ему как будто не в чем нас утешать. А мы должны бы так возлюбить Бога, так возлюбить Христа, так рваться к Нему всем нашим существом, чтобы нам нужно было утешение, чтобы не только словами, но чем-то таинственно происходящим в нас рождалась и росла наша близость, наше родство со Христом Спасителем. И в этом смысле Дух Святой является Утешителем для тех, кто не может утешиться от разлуки со Христом. Он их утешает тем, что раскрывает им тайны Царства Божия, раскрывает учение Христа, раскрывает им любовь Христову, призывает их быть подлинно Его учениками, утешает, дает радость.

И это второе значение на славянском языке слова «утешение»: Он приносит радость. Дух Святой приносит радость тем, что, как Спаситель нам обещал, приобщает нас к Нему, Он нас приобщает друг к другу и Он нам раскрывает тайны Божии.

И наконец (греческое слово в этом смысле богаче русского), Он является нашей крепостью. Он утверждает нас в вере, утверждает нас в преданности Богу, утверждает нас в том, что мы на земле, как апостол Павел, должны тосковать по Христу, плакать над нашим временным разделением, но знать, что мы посланы в мир для спасения всего мира ценой этой нашей разлуки и порой ценой мучительной жизни и мучительной смерти до того момента, когда мы со Христом будем в вечности. Вот что мы знаем непосредственно о Святом Духе из Евангелия: Дух Святой, Который нас утешает о разлуке, укрепляет в этой разлуке и вдохновляет знанием тайн Божиих.

И Он является Духом Истины (Ин.14:17). Вы все знаете молитву Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… Он Дух, Он дыхание Истины в том смысле, в котором я попробовал вам ее объяснить в начале наших бесед как самое бытие неограниченное, необусловленное, как Живой Бог, Который есть Истина, есть абсолютное Бытие, безусловное, нетварное, вечное… Иже везде сый: Он везде, Он пронизывает всю вселенную как свет, как тепло. Он все исполняет, и Он сокровище благих, то есть в Нем сокрыто все благое, все святое, все священное, все дарования. Он является сокровищницей всего, что Бог нам хочет дать, и Он – жизни Податель, не той временной жизни, которая нам дана при нашем рождении, но новой жизни, которая дается нам во Христе и в Духе Святом.

И тут я хочу вам напомнить, что в Крещении мы соединяемся со Христом, мы погружаемся в воды Крещения, как бы образно являя, что мы вместе со Христом умираем, погружаемся в Его смерть и с Ним делаемся мертвыми по отношению ко всему, что несовместимо с Богом, что является отрицанием Бога не только в мыслях наших, не только в чувствах наших, но во всем нашем отношении к Богу, к нам самим, к ближнему, ко вселенной. И поднимаемся мы из этих вод, как бы воскресая вместе со Христом, входя в новую жизнь с Ним. Но в этот момент мы облечены, как бы пронизаны всем тем, чем является Христово человечество, пронизанное Его Божеством. И в Миропомазании нам дается дар Святого Духа. Он вселяется в нас, Он уже действует в нас, Он неизреченными воздыханиями, как говорит Апостол (Рим.8:26), нам шепчет истину о Боге, о нас самих, о вселенной, о всех тайнах земли и неба. И вместе с этим Он нас учит, потому что мы соединены со Христом, называть Бога – Отцом.

Я вам уже говорил, что мы можем называть Бога Отцом нашим не только потому, что Он Отец всех нас, но лишь постольку поскольку мы братья и сестры Христа. И я говорю эти слова не с дерзостью, а опираясь на Священное Писание, ибо Христос сказал женам-мироносицам:Идите к братиям Моим и возвестите им о воскресении (Мф.28:10). Да, Он нас признает Своими братьями; но подлинными братьями мы делаемся подвигом верности Ему как ученики, верности Ему как братья и сестры.

И в связи с этим раскрывается тайна не только нашего личного соединения со Христом, но открывается тайна Церкви. Я вам упомянул слова Хомякова, который говорит, что Церковь – это организм любви, это тело, где осуществляется Божественная любовь³⁹

И вот – мы и Христос. Но не только мы и Христос. Дух Святой нам дается в Миропомазании, Дух Святой нам дается так, что Он постоянно в нас действует, как я только что говорил. И больше того: Он стучится во все двери неверующего мира, пронизывая его пониманием, поскольку оно возможно без полного раскрытия истины во Христе. И больше того: Церковь – место, где во Христе и в Духе Святом, через Духа Святого и Христа Отец наш присутствует в нашей среде. И в этом обществе мы являемся детьми Божиими, постепенно вырастающими в полную меру роста Христова, как говорит Апостол (Еф.4:13).

Церковь, таким образом, является богочеловеческим обществом, в котором живет Бог, но Бог, о Котором я говорил с вами все время с определенной точки зрения: с точки зрения любви. Бог Творец любит нас, Он нас создает по любви с тем, чтобы нам дать все, что принадлежит Ему, с нами разделить все, что является Его как бы собственностью, Его естеством, Его жизнью, торжеством, ликованием полноты бытия и жизни. Во Христе (мы говорили о Его воплощении, о распятии) торжествует Божественная любовь. И Дух Святой, Который сходит к нам,грешным, является тоже действием Божественной любви, потому что Он не приходит к святым, в храмы, которые достойны Его присутствия; Он приходит к нам и вселяется в нас. И, как Апостол говорит, мы несем эту святыню в глиняных сосудах, то есть в сосудах, не достойных того, что содержится в них (2Кор.4:7).

Так, Церковь является богочеловеческим обществом, где человечество в нашем лице, в лице нас, грешных, и в лице святых отзывается на Божественную любовь и соединяется с Богом, и во имя этой Божественной любви идет в мир по призванию Христа, Который нас посылает в мир, как Он сказал, словно мы овцы среди волков (Мф.10:16). Мы посланы, чтобы принести пусть даже ценой нашей жизни и смерти благую весть, чтобы разбудить новую жизнь, торжество жизни, радость жизни и приобщенность к Божественной жизни всей твари, и стать вновь тем, чем человек был призван быть: вождем этой твари, вождем, который, сам соединившись с Богом, теперь во Христе и в Духе Святом может вести, руководить всю тварь не только в Царство Божие, как бы в место блаженства, но в такую приобщенность к Божественной жизни, о которой говорит Апостол, когда нам обещает, что придет время, когда Бог будет всем во всех и во всем (1Кор.15:28). Вот чем является Церковь: организмом любви, где живая любовь, Отец, Сын и Святой Дух, Троица Святая, в самом бытии Которой вписан крест, смерть, распятие иВоскресение, является источником всего.

И тогда делается по-новому понятно то, что будет совершаться в дальнейшем: и суд Божий, и вечная жизнь. Суд Божий – проблема очень таинственная. Слишком легко по учебникам мы говорим о том, что придет время, когда вся тварь станет перед лицом Божиим, когда Он разделит добрых от злых, и злые пойдут в муку вечную, а добрые – в вечную радость и жизнь. Но так ли это? О том ли говорит Евангелие? Возьмите притчу, которую мы читаем постоянно, притчу об овцах и козлищах (Мф.25:31–46). О чем в ней говорится? Тут говорится не о том, как мы верили, как мы богословствовали, к какому церковному обществу мы принадлежали (или ни к какому), говорится только об одном: вы напитали голодного? одели холодного? вы ввели к себе нищего бездомного? вы посетили больного? вы не постыдились того, что ваш друг в тюрьме сидит, и посетили его? Это все сводится к одному: были ли вы достойны называться человеком или нет? Если вы этого не исполнили, если вы не исполнили того, что повелевает вам закон, написанный в ваших сердцах, написанный, по свидетельству апостола Павла, у всех людей (Рим.2:15), то вы не люди. А если я не человек, я не могу мечтать о том, чтобы стать божественным человеком, чтобы пронизало меня Божество Самого Бога. Вот первое предупреждение: если мы надеемся пойти дальше в глубины Божии, в приобщение, силой Духа Святого, Христу, мы должны стать сначала человеком, стать детьми нашего Небесного Отца.

И дальше. Есть место в Евангелии, где говорится: не все называющие Меня «Господи, Господи», войдут в Царство Небесное, но только те, которые исполняют Мои заповеди. Многие придут и скажут: разве мы не ели и не пили в пределах Твоих Церквей? и Я им скажу: отойдите от Меня, вы, делавшие беззаконие! (Лк.13:25–27). Опять-таки видимая принадлежность к Церкви, даже формальная приобщенность через Крещение нас не может спасти. Я говорю «даже через Крещение», потому что Крещение, по слову отца Георгия Флоровского, является семенем вечной жизни, брошенным в почву нашей души, но это семя может пролежать бесплодно до конца нашей жизни. Оно может попробовать дать маленький росток, и мы можем его заглушить тернием, завалить каменьями, отвратиться от него, и тогда это семя останется семенем. И когда-то это семя как бы встанет перед нами на суд: все тебе было дано, вся божественная жизнь, весь Христос, вся святыня Святого Духа, вся приобщенность к Богу тебе были даны, и ты ими пренебрег. То, что ты был крещен, миропомазан, даже причащался порой, тебя не спасет.

Но тогда становится вопрос: кто же может быть спасен? И Христос отвечает на это: человеку самому это невозможно, Богу же все возможно (Мк.10:27).

В чем же заключается проблема нашего спасения? Я вам попробую разъяснить одним образом. Представьте себе, что пришел конец мира, что все живые твари стали вокруг Господа. В центре стоит Сам Господь, Троица Святая, крестоносная Троица, Троица любви, и вокруг все удаляющимися рядами, по мере того как они были приобщены к Божественной любви жизнью своей, подвигом всей жизни, а не только словом, – ангелы и люди. И все дальше и дальше, чем меньше этой любви, этой принадлежности, растет отдаленность Бога, пусть не окончательная, потому что все находятся в сфере Божественной любви, из центра которой не только сияет, но изливается любовь. Она пронизывает каждого по мере его тоски по любви, по мере его желания научиться ей, приобщиться ей, и постепенно эта толпа растет и растет, приобщается к тайне вечной жизни все больше и больше.

Но представьте себе, что где-то этому есть граница и что за этой гранью – мрак, бесовский мрак, что за этой гранью – вечное осуждение, вечное проклятие, вечная отчужденность. Как вы себе представите состояние праведников, которые любили грешников, находящихся сейчас в страшном отчуждении от Бога? Неужели вы думаете, что эти праведники смогут ликовать всю вечность, зная, что любимые ими люди – мать, отец, сын, дочь, самый близкий друг, жена, невеста – не нашли себе места в Царстве Божием? Разве не понятно, что по мере того как в человеке растет любовь, его сострадание, его боль об осужденном будет только расти? Чем ближе к центру, чем ближе к Богу, тем больнее будет – или было бы – тем, которые в Царстве Божием. И в центре – Бог, Бог, Который по любви сотворил мир, Бог, Который по любви Своего Сына послал умирать, Бог Сын, Который отдал Свою жизнь и смерть для спасения мира, Бог Дух Святой, Который в течение всей истории с сотворения мира и до конца бьется и старается проникнуть и зажечь любовью сердца людей, воскресить в них тот образ Божий, который запечатлен был с самого начала, возродить этот образ Божий, обновить в них жизнь, приобщить их вечности. Неужели эти таинственные Лица Святой Троицы, Которые являются любовью и любовью крестной, могут в самой сердцевине Царства Божия ликовать полнотой Божественной жизни, когда миллионы Их тварей мучаются и погибают? Я не могу этого представить, но не только я. Об этом пишут некоторые подвижники, и сейчас найдена новая книга, написанная святым Исааком Сирином.⁴⁰

Но тогда ставится вопрос: как все это может случиться? Я сейчас говорю не о догматическом богословии, которое вы можете читать в любом учебнике, я говорю о чем-то другом. Я когда-то разговаривал с одним мудрым священником о том, что сейчас чувствую, что я всегда чувствовал и чем сейчас с вами делюсь. И он мне говорил: истиной веры может быть только то, что достоверно описано в Писании. Но вы имеете право на истину надежды, потому что надежда тоже есть Божественное свойство… И вот я живу этой надеждой.

Но как может эта надежда стать реальностью? Один католический богослов, кардинал Даниелу, написал замечательную книгу, в предисловии к которой говорит о том, как возможно вообще спасение грешника. И он ставит дерзновенный вопрос о том, может ли простить Бог грех или преступление, совершенное против человека, если этот человек не согласен простить? Я уже говорил настоятельно о том, что вся тайна спасения зиждется как бы на сотрудничестве между Богом и человеком, на союзе между ними. Как же возможно, что Бог может спасти человека на веки вечные, если жертва его будет стоять и говорить: «Я простить не могу!»? Неужели тогда все превращается в такой ужас, что единственные, которые будут страдать в вечности, – это жертвы, которые не могут простить? Этого не может быть!

И кардинал Даниелу говорит, что когда мы все станем перед лицом Божиим на личный, частный суд, а потом на всеобщий суд, мы вдруг увидим, как сами недостойны помилования, прощения, вечной жизни; увидим, насколько то, что против нас было совершено, незначительно, ничтожно перед лицом того, во что мы входим: в единство жизни с Самим Богом. Увидим также, что для того, чтобы войти в это единство жизни, мы должны приобщиться тому, что является жизнью Божией, то есть неизменной, неограниченной, совершенной и жертвенной крестной любви. И тогда всякий человек, который пострадал, сколько бы он ни пострадал, что бы он ни пострадал от рук злодеев, видя себя и сравнивая себя со Христом, с Богом, падет ниц и скажет: «Прости меня, Господи! Я недостоин произносить укоризненный суд ни над кем, я сам достоин вечного осуждения, потому что мне было столько дано, и я так мало исполнил!». Вот то настроение, с которым грешник, пострадавший от иного грешника, может опомниться и сказать: «Прости ему, Господи! Прости, потому что я не могу войти в Царство Небесное, если он остается чуждым этому Царству».

Я знаю, что этим как бы противоречу тому, чему постоянно нас учат; но знаю и то, что есть святые, которые об этом писали. Страшный суд, да, будет. Но в чем же он заключается? Вы знаете русское выражение «сгореть со стыда». Вот представьте себе, что я умер и предстал на суд Божий. В это мгновение я вижу, что весь смысл жизни был в любви, в чистоте, в праведности, в том, чтобы быть живой, действующей иконой Христа, и вижу, что я этого не выполнил и этим не стал. В этот момент я могу действительно сгореть от ужаса перед лицом Божественной любви, которая является огнем поядающим (Исх.24:17). А дальше идет мое возрождение.

Это моя надежда, это надежда, которая должна бы каждого из нас питать, надежда о том, что, несмотря на все, придет время, когда Бог победит, когда победа будет Его неограниченна, и тогда начнется Царство Божие.

Царство Божие – это вечная жизнь. Вечная не в том смысле, что она длится без конца: такая длительная, бесконечная жизнь может быть и не радостью. Она вечная, потому что она – приобщенность к жизни Божией, а жизнь Божия – вне времени, вне пространства, вне расстояния. Я вам попробую это разъяснить одним рассказом.

Есть в святцах рассказ, как жил в монастыре подвижник; и он ставил перед собой вопрос о том, каким образом время может встать, перестать течь. Он пошел ходить по лесу, ходил довольно долго, размышлял и ставил себе вопрос: вот, я сейчас иду, с каждым шагом проходит сколько-то времени, как же время может встать? И вдруг запела птичка. Он остановился и заслушался, а птичка, попев, замолкла, и он услышал звон монастырского колокола, который призывал монахов в церковь на молитву. Он повернулся, пришел к монастырю и с удивлением видит, что ни одного монаха он не узнает, и никто его не узнает. Каждый его спрашивает: «Кто ты такой, откуда ты взялся?». Он им объясняет: «Я – брат такой-то». – «Брат такой-то? Брат такой-то умер триста лет тому назад!» – «Нет, я брат такой-то». Начали проверять, и оказалось, что эта птичка, райская как бы птичка, его ввела в такое состояние, когда он уже не ощущал ни себя, ни времени, – триста лет прошло, и он оставался живым вечной жизнью. И когда он это узнал, он лег и умер, потому что ему время пришло умирать.

Вечная жизнь начнется в момент, когда Христос явится снова и когда вся тварь увидит в Нем Спасителя и Победителя. Да, и Судью, но Судью спасающего. И тогда все станут перед Ним, тогда придет Страшный суд, уже не тот суд частный, о котором я говорил несколько минут тому назад, а иной суд. И на этом я хочу остановиться несколько мгновений.

Этот иной суд заключается в том, что окончательная наша вечная судьба не определяется нашей короткой жизнью на земле. Иначе не было бы никакого смысла молиться об усопших. Но мы молимся об усопших. Что же это значит? Мы не можем говорить: «Господи, он был плохой человек, но Ты его все-таки прости. Разве он не был моим другом? а мы разве с Тобой не друзья? Прости его хотя бы за то, что я его люблю». Этого не может быть, но есть что-то другое. Когда мы молимся на панихиде или совершаем отпевание, мы стоим со свечами в руках, провозглашая нашу уверенность, нашу веру как уверенность воскресения, и мы этим свидетельствуем одновременно, что этот человек был хотя бы малой свечкой, малым светом во тьме или в полумраке земной жизни. Мы свидетельствуем о том, что он не прожил напрасно: он зажег в моем сердце любовь и благодарность, в нем были такие свойства, которые меня побудили стать лучшим человеком, нежели я мог бы быть. Он не напрасно прожил, моя жизнь является в хорошем смысле продолжением его жизни, десятки и сотни людей были вдохновлены его жизнью. Если он писатель, если он художник, если он проповедник, если он наставник – сколько людей зажжены были его словом или образом! Он стоит перед нами, и мы – продолжение его жизни. И когда мы станем на суд и нам Господь скажет: «Добрый раб и верный», мы можем ответить: «Нет, Отец Небесный! То добро, что Ты видишь, это плод его жизни, возьми это и отдай ему». И, может быть, тогда многие люди окажутся спасителями тех, которые иначе были бы недостойны спасения.

Есть еще один вопрос, который я хочу быстро затронуть, – это вопрос о телесном восстании. Есть замечательное место у Исаака Сирина, где он говорит о том, что мы восстанем телесно. Но мы восстанем телесно, опять-таки не просто действием Божиим, а согласием нашей души и тела воссоединиться: без согласия нашего тела наша душа не может войти в вечную жизнь. Об этом подумайте. У меня нет на это комментария, но мне кажется, что стоит запомнить: наше тело имеет такое же значение перед Богом и в вечности, как наша душа и наш дух. Наше тело тоже может играть роль в нашем вечном спасении.

На этом я заканчиваю все беседы, которые предполагал провести с вами о Символе веры, а в следующий раз все время будет уделено вопросам, которые, может быть, вы захотите поставить.

Ответы на вопросы

Мне был поставлен вопрос, где границы Церкви. Есть две фразы, которые мне хочется вам повторить. Первая – это слово митрополита Платона.⁴¹

Мы говорили однажды опять-таки с отцом Георгием Флоровским о ересях древности, и он мне сказал вещь, которая мне запала в душу: что Церковь была права, когда осудила учения тех или других еретиков, но Церковь до сих пор не ответила на их вопрошания. И примером он мне тогда дал учение Ария, которое ставит под вопрос и Божество Христа, и всю тайну нашего спасения. Флоровский говорил о том, что Арий ставил перед собой вопрос о соотношении времени и вечности, пространства и бесконечности, и указал, что в то время эти понятия философски не были разработаны достаточно, чтобы Арий мог понять, в чем дело. И отец Георгий мне тогда процитировал физика, математика Эмиля Бореля, который написал значительнейшую книгу о времени и пространстве, и сказал: если бы Арий знал то, что в начале XX века Борель знал о времени и о пространстве, он не сделал бы своей богословской ошибки… И мы справедливо отвергаем учение Ария, так же как мы справедливо отвергаем целый ряд других лжеучений, но мы должны бы с большей зрелостью в них вглядеться и поставить вопрос: откуда могла родиться такая ошибка, такое непонимание? Сказать, что просто от их греховности, что если бы они были немножко посвятей, они не могли бы так говорить о Боге, о Христе и о Божественных предметах, очень легко. Но вопрос стоит порой гораздо, гораздо глубже: почему этот человек стал таким, почему он таков?

Когда мы думаем о людях, которые вне Церкви, часто приходится поставить перед собой вопрос: что их увело, отвело от Церкви? Собственный ли грех? Это возможно. Окружение, учение, которое они получили, невежество, непонимание? А может быть, сама Церковь? Глядя на нас, они не могли поверить в Евангелие, они не могли поверить в Бога и во Христа: если таковы Его ученики, то не дай Бог мне стать одним из этих учеников!

И поэтому когда мы думаем о людях, которые чужды Церкви, людях иноверных, которые не во всем правы с точки зрения православного вероучения, когда мы думаем о людях, которые искажают это учение больше или меньше, когда мы думаем о людях, которые отвергают это учение, мы можем поставить себе вопрос: а какова моя ответственность в этом? Сумел ли я при встрече выслушать этого человека так, чтобы понять, почему для него недоступна вера, и открыть ему путь?

Я вам дам еще пример. Много уже теперь лет назад я был на съезде Всемирного Совета Церквей в маленькой группе, где обсуждались вопросы о вере, о богослужении в современном мире. И между нами (нас было восемь человек в этой группе) был очень известный тогда американский богослов ван Бурен, один из основателей движения «Бог умер».⁴²

Вы представьте себе, что значит учение, которое ставит как абсолют любовь такую, что ты должен забыть себя всесовершенно, для того чтобы всю свою жизнь и смерть, если нужно, отдать другим людям. Это или полнота жизни, торжество жизни, ликование, или предельный страх и ужас: что же со мной будет?

Я сейчас сделаю отступление. Представьте себе, что тогда было на Голгофе. Стоял крест. На этом кресте умирал Господь наш Иисус Христос; а вокруг была толпа. У подножия креста были Его распинатели, которым было совершенно все равно, кого они распинают. Это были ремесленники, солдаты, которые распяли бы кого угодно, их не интересовало, кого осудили. Они разделяли добычу, хитон Христов и другие предметы. Два разбойника умирали как бы поделом. У подножия креста стояла Божия Матерь, Которая была едина с Сыном Своим во всем и Его отдавала на смерть людям для их спасения и Богу с тем, чтобы Сын Ее вернулся в недра Отчии. И ученик Христов Иоанн, самый близкий Ему, потому что он был близок Ему всем сердцем, а не только рассудочным умом. Поодаль – группа женщин, которые Христу служили и следовали за Ним все время Его служения земного, которые Его и тогда не оставили, хотя ничего не могли сделать. А дальше – толпа, пестрая человеческая толпа. Толпа людей, в которой одни пришли на зрелище. Вы себе не можете этого представить, но я могу, потому что когда я был юношей, во Франции еще была смертная казнь, и на казнь смертников открывали ворота тюрьмы, и желающие имели право прийти и посмотреть, как под гильотиной погибает человек. И толпа приходила: смотрели, и переживали, и уходили домой, и обсуждали, что случилось. Такие люди, наверное, были и вокруг креста, на котором был распят Спаситель. А кроме того, были люди, которые пришли с надеждой, как бы отзываясь на вызов саддукеев, фарисеев, книжников, говоривших: если Ты Сын Божий, сойди с креста, и тогда мы Тебе поверим… Многие прислушивались и думали: да, если бы только Он сошел с креста, тогда мы могли бы поверить Ему, тогда мы могли бы стать Его верными учениками без страха, без опасности: Он доказал бы, что Он победитель и что Его Евангелие любви возможно, что Он нас защитит против всего… А были такие, которые думали: только бы Он не сошел с креста! Потому что если Он сойдет, мы должны Ему поверить; если Он умрет, мы свободны от этогоужаса евангельской крестной жертвенной любви…

Таков был и ван Бурен. Он видел Христа умирающего, но как человека, и он не видел ничего за этим. И он мне сказал: «В это я верю. В эту любовь, в эту жертвенность, в это великодушие, в это учение, которое Он доказал готовностью умереть за него, – да, я верю, но я Его как Бога еще не встретил и через Него не встретил и Самого Бога. Я верю во Христа и не могу верить в Бога». И с этого момента стало возможно нам разговаривать друг с другом, потому что тогда я мог говорить ему, почему я, как бы за пределом того, что он познал, верю во Христа как воплощенного Сына Божия. И у нас получился глубинный разговор, из которого я ушел обогащенный несравнимо, но он ушел с новыми мыслями о том, что, да, можно верить в Бога. Христос распятый стал для него прозрачен, и через эту прозрачность человечности для него начал сиять свет Божества.

И когда мы встречаемся с людьми инакомыслящими, принадлежащими к церкви, учение которой мы отвергаем, которая является с нашей точки зрения – и, я бы сказал, с объективной точки зрения – неправильной, мы должны ставить вопрос: как? почему? чем я могу ему помочь познать истину с новой глубиной? Не тем чтобы ему сказать: завираешься, неправду говоришь, тебя учили не так, ты еретик! – а поставить вопрос так: вот, ты все это знаешь. Я тебе могу сказать нечто, что обогатит твое познание, твой опыт; поставь перед собой вопрос… И как говорил один русский миссионер советского времени, Владимир Филимонович Марцинковский, надо говорить не против человека, потому что тогда он будет защищаться, а выше человека, с тем чтобы вдруг он увидел, до какой меры он может вырасти, как может расцвести его понятие, его опыт.

В этом смысле мы можем сказать, что Православная Церковь является Церковью в абсолютном смысле слова: в том, чему она учит, в ее опыте, но не обязательно в словах, которые она употребляет, и еще меньше в нашем лице. А вокруг есть люди, которые своей жизнью могут показать, что они ученики Христа, хотя по обстоятельствам – потому что их не так учили, потому что жизнь проходила в областях, где они не могли познать православную истину в полноте, не встречали святого, не встречали Серафима Саровского, даже не читали о них – не принадлежат православной Церкви. Им можно открыться и они могут открыться.

Можете ли сказать подробнее, какой был разговор с ван Буреном?

Я не уверен, что могу ответить на ваш вопрос, потому что это было давным-давно. Насколько помню, я говорил о том, что такой любви, которую явил Христос Своей жизнью и Своей смертью, мы не видим среди людей, что она превосходит все, что мы можем себе представить. И если он верит в то, что Человек Иисус Христос говорит правду, то неужели он может думать, что Он во всем был прав, кроме как в том, что Он Собой представлял? То есть можно ли думать, что Он мог сказать правду о всем, но в Себе Самом Он ошибался, когда говорил, что Он Сын Божий, Аз есмь Сущий и т. д.? – неужели Он только Себя не понимал и не знал? И что если мы стремимся познать Христа, то надо нам принять, что то, что Он о Себе говорит, так же безусловно, как то, что Он говорит вообще и что относится к нам непосредственно. Это перед ним поставило вопрос о том, что он разделил во Христе как бы две стихии: все – кроме того, что Христос знает о Себе Самом; и это невозможно. Если в отношении окружающих нас людей считать, что такой-то человек во всем прав, но то, что он думает о себе самом, – чистый бред, то мы должны поставить вопрос о том, может ли он быть прав и в других вещах. Конечно, бывает с умалишенными, что человек одно что-то понимает хорошо, но остального не понимает, но из такого человека невозможно сделать учителя жизни, пример для себя, наставника и т. д. Больше я не могу вспомнить, потому что это было, вероятно, 35–40 лет тому назад.

С одной стороны, Господь вел Свой народ к тому, чтобы он внес в мир Христа, и получается, что Он достаточно хорошо подготовил, народ Его принял. Вторая сторона вопроса: получается, что было необходимо, чтобы этот народ Его отверг, чтобы было распятие. Если можно так сказать, было правильно, чтобы народ поступил неправильно. Как этот парадокс разрешить?

Я думаю, что самое последнее ваше замечание неприемлемо в том смысле, что если бы весь Израиль уверовал во Христа и через Израиль и остальной мир стал приобщенным к тайне Христа, то мир мог бы быть спасен и без распятия. Распятие является как бы необходимостью в том контексте, в котором оно происходило. Если бы все уверовали, началось бы Царство Божие.

Что касается до принятия и непринятия Христа Израилем, у апостола Павла есть место, где он говорит о том, что заблуждение Израиля временное и что оно открыло дорогу язычникам (Рим.11:25–26). Если себе представить, что целокупность еврейского народа приняла Христа как Мессию и замкнулась вокруг Него, как она замкнулась было в Ветхом Завете как избранный народ, чуждый окружающему, то спасения мира не было бы, потому что это было бы закрытое царство. То, что еврейский народ не принял Христа – трагедия для еврейского народа, и трагедия, которая должна разрешиться. Когда – нам неизвестно, разумеется. Но благодаря этой трагедии Евангелие было проповедано во всем мире.

Как возможно, что душа тоскует много лет, раскрывается Христу и ближнему, а сердце как бы мертво? Это от грехов, или только благодатью дается новая жизнь сердцу?

Я думаю (но я настаиваю на слове «я» и на слове «думаю»), что ответить на это можно так. Бог нам дает, во-первых, вписанный в нашу душу закон жизни. Во-вторых, Он отпечатлевает в нас, в самых глубинах нашего бытия, Свой образ. И Духом Святым Он в нас рождает тоску по Боге, тоску по тому, чтобы стать цельным человеком, который живет в Боге и который расцветает в полноте своего человечества, не уменьшается оттого, что он с Богом, а, наоборот, делается человеком в такой мере, в которой он не может быть человеком без Него. Но это перерождение, это возрождение, эта полнота жизни дается только очень постепенно. Мы можем рваться всем своим существом к Богу, любить Его всеми силами души, какие у нас есть, и знать, что в нас еще есть непокоренная область.

И в каком-то смысле от этого очень болит душа, потому что когда хоть немножко любишь Бога, как бывает, когда немножко любишь человека, хочется ему открыться до конца, хочется его долюбить, хочется ему отдаться до самых глубин. И болит душа от этого. Но это возрастание, которое нам дано как подвиг. Если бы нам было дано все, о чем мы мечтаем в порядке приобщенности к Богу, любви к ближнему, настоящему совершенству, и мы оставались бы только такими, какие мы есть, было бы очень страшно. Если бы мне все было дано, а я был бы только таким глиняным сосудом навсегда… Бог нам дает, во-первых, эту тоску и рвение. И постепенно благодаря этой тоске, благодаря этому рвению в нас рождается молитва, рождается желание чистоты, света, рождается готовность к подвигу.

Я не помню, рассказывал ли вам или нет, есть книга французского писателя Жоржа Бернаноса, которая была переведена и на русский язык, «Дневник сельского священника»⁴³

Можно было бы прибавить: если бы он достиг полноты молитвенности, может быть, люди вокруг могли бы ее и не узнать, и во всяком случае могли бы и не приобщиться ей, потому что это было бы слишком много для них. Но надо радоваться тому, что у нас есть тоска по Богу, что рвется наше сердце к Нему, что плачет наша душа по нашему сиротству; и Дух Святой в нас возбуждает эту тоску, это рвение, это желание и утешает нас тем, что нам дает порой какие-то моменты молитвы, сосредоточенности, близости к Богу.

Почему Церковь все время осуждает Иуду, когда Христос и при смерти ему говорит: «Друг»?

Это опасный для меня вопрос, в том смысле, что я сейчас выражу, как, мне кажется, дело обстоит, но, может, попаду под осуждение многих.

Личность Иуды очень таинственна. Христос говорит в одном месте: среди нас есть сын погибельный, которому это было как бы предназначено (Лк.22:22). Ясно, что «предназначено» не значит, что он был принужден, но Христос его приблизил к Себе. Почему он стал предателем, тоже неясно из Евангелия. Да, сказано, что он был сребролюбец, но этого недостаточно для того, чтобы друга своего отдать на смерть. Разные духовные писатели стараются найти какой-то ответ и говорят о том, что он, так же как люди, встречавшие Христа в день входа в Иерусалим, которые Его приветствовали с таким восторгом, ожидал, что Он вот теперь установит царство Израиля, то есть что Христос воцарится, возьмет власть в Свои руки и, будучи чудотворным вождем, освободит израильский народ, победит врагов и установит Свое царство. И как эти люди, которые позднее перед лицом Пилата кричали: «Распни, распни Его!», Иуда увидел, что Христос обманул его надежду, как обманул надежды других, и что, значит, Он, может быть, – лжепророк, а не тот, которого надо было ожидать и на которого можно было надеяться. Но все это гадания. Одно ясно: он действительно пошел и предал Христа.

Но что очень страшно: он ужаснулся своего поступка, когда увидел его последствия, но не вспомнил того, что Христос говорил о Себе, о победе Божией и т. д., и покончил с собой. Петр трижды отрекся от Христа, но, как в Евангелии сказано, когда он уходил после третьего своего отречения, он повернул голову и встретил взгляд Христа (Лк.22:61), и, вероятно, это его спасло. Он заплакал горько, он заплакал над собой, заплакал о своем предательстве, о своей трусости, о своей измене, но в этом взгляде он что-то увидел. Иуда не встретил Христа, он ушел и удавился.

Я этот вопрос о вечной судьбе Иуды поставил раз в разговоре теперешнему нашему владыке Василию, и он мне сказал вещь, которая меня очень тронула: «Да, на земле Иуда Христа не встретил, но когда Христос сошел во ад после Своего распятия и до Своего воскресения, они встретились лицом к лицу. И что тогда произошло – мы можем только надеяться». Потому что когда я думаю о себе в такой форме, как Иуда,таким образом я Христа не предавал, но я такой же предатель. Я неверен Христу на каждом шагу. Я не отрекаюсь от Него, как Петр, но жизнью бываю очень Ему чужд. И когда я стою у престола Господня, я часто думаю: как я могу произнести какой бы то ни было суд над Иудой, когда сам ощущаю себя подобным ему? Вот единственное, что я могу сказать. Для меня замечателен ответ нашего владыки Василия, меня так вдохновило и утешило, что они встретились. Я не верю, что можно встретить Спасителя Христа и остаться в погибели. Но это все мои гадания, вы можете счесть все это за мои еретические взгляды, я не могу ручаться за них. Я так чувствую, и для меня было большой радостью, когда я услышал эти слова такой надежды.

А сама его смерть не была раскаянием о содеянном?

То, что он повесился, было в своем роде признанием, что он поступил неправо, в своем роде это раскаяние… Вы поставили вопрос, и мне вспомнился случай из жизни одного из западных святых, которым я очень вдохновляюсь, священник из деревни Арс недалеко от Лиона⁴⁴

Мы говорим о человеке: ах ты Иуда! Так он проклят?

Мало ли что мы говорим! Если надо было бы судить людей так, как мы их судим, то ни одного человека вне ада не осталось бы, потому что мы очень легко осуждаем самым беспощадным судом, не только строгим, но без чувств, без пощады, без понимания. И вместе с этим когда смотришь на людей, даже на явных преступников, где-то что-то шевелится. Я одно время был тюремным священником здесь. Мне давно уже не приходилось посещать православных, потому что русских в тюрьмах сейчас нет, больше греки, но я помню, как было пять человек «россиян» в широком смысле слова в тюрьме, как мы с ними разговаривали, и как они понимали и реагировали. Если бы их осудили, то есть вывели бы из области жизни в наказание, мы никогда не знали бы, что с ними случилось внутри. Я помню одного человека, который долгое время был профессиональным вором и опомнился. Он мне говорил: «Знаете, я опомнился, сделал попытку перестать быть вором, и вокруг меня люди заметили, что я меняюсь, и стали ко мне подозрительно относиться. И я не смог освободиться от своего состояния вора, потому что боялся, что из-за того, что я меняюсь, меня арестуют. И я был так счастлив, когда меня действительно арестовали. Я мог посмотреть вокруг и сказать: да, я вор, и я об этом сожалею, я сейчас отплачу обществу тюрьмой за то, чем я был, и вернусь, и смогу быть честным человеком, без того чтобы меня в чем бы то ни было подозревали». А мы осуждаем очень легко как бы во дно адово, со счетов снимаем человека.

Я видел очень страшных людей. Первый человек, который ко мне на исповедь пришел, был убийца. Я тогда был как священник очень молод, без году неделя. Я помню это, и я не мог бы его осудить. Я не мог его одобрить; но осудить – это дело другое. То есть превознестись над ним и сказать, что я могу над тобой произнести суд, – нет.

Другое дело – судья. Положение у судьи совершенно другое. Судья не обязательно осуждает, судья – человек, который защищает правду, но который может и должен это делать без ненависти, иначе он больше не судья. Французский писатель Виктор Гюго говорит, что судья одновременно и больше, и меньше, чем человек. Он больше, чем человек, потому что у него право и обязанность произносить суд, тогда как человек ближнего своего судить не может, и он меньше, чем человек, потому что не имеет права поддаться состраданию и отпустить преступника. И это очень сложное взаимное отношение. Долг судьи – произнести какой-то суд предельной справедливости и правдивости, вот все, что он может сделать. Но он не имеет права ненавидеть подсудимого. Если он связан ненавистью с подсудимым, он не может быть его судьей.

Насчет Иуды мне кажется, что Церковь не столько осуждает, как напоминает нам о нем, называя его злочестивым.

Что он злочестивый – это объективный факт, а как мы относимся: с болью в сердце или с яростью, – это наше дело, и это совсем другой вопрос. Гадать мы можем, найти настоящий ответ не можем, но я думаю, единственное, как мы можем отозваться на трагедию Иуды, это каким-то ужасом и состраданием, а не проклятиями и осуждением. И тут я хочу прибавить, что в службе Двенадцати Евангелий есть целый ряд мест, где говорится о тех, которые ответственны за смерть Христа, и говорится: не прости им, Господи… И это поздний перевод. Первичный перевод говорил: «Но прости им…» И я, грешным делом, когда читаю этот отрывок, перевираю его на старый лад, потому что у меня язык не повернется сказать перед Богом: «не прости» про кого бы то ни было.

Есть люди, мне кажется, – носители менталитета Иуды, то есть сатаны. Если мы будем вообще отказываться видеть что-то плохое, то дойдем до утверждения, что дьявол не существует. Но мне кажется, если поставить вопрос, все скажут: да, дьявол существует. Так вот наше отношение к дьяволу какое: разве не осуждение? Я понимаю, что каждый конкретный человек всегда извинителен, но опять-таки существуют, видимо, носители этой дьявольской идеи, которая никогда никому не прощает. Если он не прощает никому, как я могу в этом случае оправдывать его? Еще с первой беседы у меня возник вопрос, когда вы сказали, что будет этот цикл лекций, и вы конкретно не сказали, но мне показалось, что своими словами вы как бы исключили существование дьявола. Как в реальной жизни? Я еще раз скажу: я могу понять уби; но существует такой человек, который говорит, что не существует прощения, не существует Бога, Его суда, есть только человеческий суд, и только он правильный. Как я должен в таком случае относиться к этому человеку?

Я попробую что-то сказать отрывками, потому что ответ полный и удовлетворительный я, вероятно, дать не могу. Но пока вы говорили, мне вспомнилось одно место из Послания Иуды, который говорит, что когда архангел Михаил спорил с сатаной о теле Моисея, он не дерзнул его осудить, а сказал: Да запретит тебе Господь (Иуд.1:9). Я сейчас не говорю о реальности или нереальности события, я говорю о том, что архангел оставил весь суд в руке Божией, потому что спасение и погибель – такая тайна, которую только Бог может разрешить, и как – мы не знаем.

Говоря о земном, мне вспоминается, – есть жизнь Моисея, где в одном месте ангелы, видя преступления израильтян в пустыне на пути из Египта в обетованную землю, подняли крик негодования перед Богом: когда же Ты их накажешь за то, что они делают? И Бог (это фольклорный рассказ, это не Священное Писание) ответил: Я тогда от них отрекусь, когда мера их греха превзойдет меру их страдания… Мне кажется, что это замечательная фраза. Это народная мудрость, конечно, это не Священное Писание, но все равно она говорит о чем-то очень замечательном.

В каком случае все-таки возможно окончательное осуждение?

Тут, я думаю, играет роль то, что апостол Павел называет различением духов (1Кор.12:10), и различение между суждением, судом и осуждением в нашем разговорном смысле. Рассуждение духов заключается в том, чтобы вырасти духовно в такую меру, чтобы обладать тем, что опять-таки апостол Павел называет ум Христов (1Кор.2:16), то есть думая в категориях Божиих, безошибочно или во всяком случае с достаточной уверенностью различать добро от зла, скажем, преступление от преступника. Это одно. С другой стороны, мы призваны судить поступки или судить слова, правду и неправду, но это не значит, что мы должны считать, что человек, который так поступил или так говорит, идентичен своим словам.

Мне вспоминается один случай (простите, я сказками рассказываю, потому что образованности богословской нет). Во время Французской революции был человек, которого преследовали, искали, в какой-то момент он оказался почти что взят, но ушел. Он ушел из горящего дома, но оглянулся и в окнах этого дома увидел двоих детей, которых никак нельзя было спасти, потому что не было воды, не было лестницы, ничего. И вдруг его преследователи увидели, как этот человек, который с их точки зрения был чисто преступник, подошел к окну с лестницей и этих детей вынес. И солдат, который стоял внизу, воскликнул: «Преступник ты или нет, а ты все-таки сам Господь Бог!». Тут нелогичное что-то. Он оставался тем, кем был, но этот поступок был поступком другой стороны его души, проявилось нечто иное, что в нем было.

И мне кажется, в этом мы можем видеть проявление того, что сказано в Евангелии: свет и во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин.1:5). Греческое слово здесь значит две вещи сразу: с одной стороны, «не приняла», с другой стороны, «не сумела заглушить». Этот свет светит, тьма все-таки остается тьмой, хотя она больше не тьма до конца, и вместе с этим она не может заглушить свет, потому что никакая тьма не может заглушить света. И вот мы призваны к тому, чтобы (я не помню, кто это говорит) рассматривать преступника как одержимого или как больного. Поступок безусловно плох, и мы можем осуждать поступок и порой наказывать преступника, но вместе с этим должны знать, что то зло, которое в нем качествует, не исчерпывает его, что человек остается как бы иконой, сколько бы она ни была осквернена, изуродована, и мы должны это помнить.

Что касается до беса, до сатаны, я глубоко верю в их существование и не сомневаюсь в том, что человек может допустить порабощение себя самого злой воле и что он может дойти до такого состояния, что в нем действует воля бесовская, что как бы он является орудием его. И это общее правило. Я опять-таки не помню, кто из отцов говорил, что человек стоит между Богом и бесом и Бог его зовет к правде, ко всему, что является его истинным призванием и природой, и обещает только одно: Себя Самого, любовь. На другой стороне стоит дьявол, который дать ничего не может, но который все обещает и который каждый раз, когда вы попробуете исполнить его волю и увидите, что вы обмануты, скажет: да ты недостаточно сделал; сделай еще это, и ты достигнешь того… И человек стоит между этими двумя волями, и в зависимости от того, куда он склонится, в мир входит или воля темная, или воля светлая, и в этом смысле роль человека колоссальна, потому что и Бог, и сатана действуют через человека. Я не говорю о чудесах Христовых над природой, я говорю о том, что человек может внести в мир добра или зла.

А какова конечная судьба каждого человека, мы не можем сказать, во всяком случае пока он жив, потому что бывает, что в последнее мгновение жизни человек раскается или окажется, что он обманут полностью, но что этому обману он отдал самое героическое, что в нем было. Я могу вам дать один пример, но боюсь, потому что каждый раз, когда я его давал, меня осуждали: значит, ты сам такой и сякой; ну пусть оно так будет. Во время боев на востоке Франции (я был хирургом в армии) в нашу часть принесли большую группу раненых немцев. Двое из них умирали, меня об этом предупредили, и так как я единственный из врачей говорил по-немецки, я подошел к ним. Один был уже за пределом всякого общения, я ему сказал несколько слов, потому что человек может не быть в состоянии отозваться, но он в состоянии еще воспринимать. А к другому я подошел, он корчился. Я ему сказал: «Очень страдаешь?». И он открыл умирающие глаза и сказал: «Как я могу страдать? мы же вас побеждаем». С точки зрения политического выбора, конечно, это ужасно и т. д., но с точки зрения этого человека, пусть он сделал самый ложный выбор, но он отдал все, что в нем было, и всего себя служению тому, во что он поверил. И в этом смысле я был им поражен, потому что сам никогда бы этого не сделал. Поэтому тут очень трудно. То, что он выбрал, было ужасно с моей точки зрения и, я думаю, с точки зрения любого из нас, но то, каким человеком он стал в этом ужасе, – другое дело. Сам он ужасов никаких не творил, рядовой солдат, не СС, не палач, он поверил во что-то, скажем, в величие Германии и своего вождя, и отдал все, что в нем было. С тех пор особенно мне трудно произнести какой-то суд над человеком…

И вот тут вопрос о рассуждении духов, то есть о том, что он по своей, скажем, наивности выбрал путь, который с моей точки зрения был ложный и ужасный. Другой выбрал с большей зрячестью обратный путь и также пострадал, и также умер. И оба человека в каком-то отношении одинаковы тем, что они все отдали тому, во что они поверили. Вопрос с нашей стороны различения правды или неправды. Я не знаю, понятно ли то, что я сказал, но я это очень сильно пережил перед лицом его смерти. Сейчас я рассказываю это все объективно и безболезненно, а тут лежит человек, вдребезги разбитый из пулемета, это совсем иное дело, чем просто так рассказать.

Может быть, наивно, но мне кажется, что Бог, если Свою тварь сотворил, то собирается ее и спасти…

Знаете, тут опять-таки для меня опасная область. Церковь осудила учение одного из отцов о том, что все будут спасены, в том смысле, что Бог в конечном итоге скажет: «Я вам все прощаю, потому что Я вас всех люблю». На таких началах невозможно быть спасенным, потому что надо ответить на эту любовь, то есть нельзя быть любимым и спасенным без твоего участия. Тайна любви в том именно заключается, что ты и даешь, и принимаешь, тебе дают – и ты принимаешь. Если ты не принимаешь, то спасение – чисто формальное состояние перед законом, но не меняет человека. И мне не представляется, чтобы Бог, Который создал мир, зная в Своем предведении все, что с ним случится, Который создал мир не в погибель, а в спасение, мог в конечном итоге просто малую группу людей спасти и остальных сбросить со счетов.

Ну, рискну сказать себе в погибель. Мне представляется так. Когда мы думаем о суде, мы часто представляем, что суд будет такой же, какой бывает на земле: есть закон, есть судья, который этот закон не пишет, но применяет, есть подсудимый, есть защита, есть те, которые произносят обвинение, и затем есть свидетели за, против или просто объективные свидетели, которые говорят, что они видели (или что они думают, будто видели, что неодинаково). Если мы себе представим последний суд в таких категориях, то у нас получается очень странный суд, потому что закон исходит от Бога, Судья – Тот же Бог; Защитник – Христос, опять-таки Тот же Бог; Искупитель наш – Он же… Какая же тут может быть справедливость, когда Одно и то же Лицо и закон пишет, и судит, и защищает, и как бы расплачивается за подсудимого? Если думать о Страшном суде в таких чисто человеческих категориях, оно не получается.

С другой стороны (я вам сейчас говорю о своих сомнениях, своих проблемах), если критерий спасения – любовь, то можно себе представить, что в центре Царства Божия – Бог, Который любовь абсолютная, вокруг Него – те, у кого любви много, и затем дальше, дальше – те, у кого любовь, скажем так, слабее, холоднее, и доходит до какой-то грани, где любовь, можно сказать, кончается. Но вот я себе ставлю такой вопрос: представим себе, что я сижу во тьме кромешной вне, и моя мать находится в области Царства Божия. Могу ли я себе представить, что при ее личной любви ко мне она перегнется через перила в сторону ада и мне скажет: «С детства тебе говорила! Так тебе и надо, иди во тьму кромешную и огонь!» – и потом повернется и будет наслаждаться вечной жизнью: как нам здесь хорошо!.. Я думаю, что только те могли бы в такой схеме находить себе удовлетворение, кто попал в рай, знаете, как человек, который бежит за автобусом, прыгнул в него и еще не уверен, удержится он или упадет на улицу, то есть тот, кто на грани между адом и раем и рад, что он хоть ногой вступил туда.

Иисус Христос на Кресте страдал как человек. Значит, в течение жизни Он имел все человеческие чувства. Недавно по радио одна еврейка говорила, как она потеряла всю семью в концентрационном лагере и имела чувство вины. И я подумала об Иисусе Христе. Столько погибло младенцев, когда Иисус Христос родился, когда Ирод послал своих воинов убить младенцев. Это было страшное горе для матерей. И я подумала: как Иисус Христос, имея человеческие чувства, не имел чувства вины? Ведь Он жил, и все люди знали это. Как другие еврейские семьи относились к семье Иисуса Христа, и как Божия Матерь могла чувствовать горе других матерей, которые потеряли своих детей? Как Иисус Христос жил с этим?

Чувства вины у Христа не было, потому что вина вообще смерти, смертности лежит на первом человеке, который отвернулся от Бога и внес смерть в жизнь. С момента, когда в Нем проснулось человеческое начало, Христос переживал такую глубину сострадания ко всякому страданию на земле, не только людей болеющих, умирающих, но и к страданию всей твари, которая, как апостол Павел говорит, стонет в ожидании явления сынов Божиих. И Он на Себе нес смертность, которая Ему не принадлежала, но которую Он решил, захотел разделить со всем человечеством для того чтобы его спасти. Я думаю, сострадание является более верным словом в этом смысле.

Мне хочется поговорить с вами об одной только молитве, которую мы повторяем каждодневно и которая как бы является центром молитвенной жизни, потому что она нам заповедана, она – единственная заповеданная нам Самим Спасителем Христом молитва. Когда Его ученики спросили Его: как нам молиться? – Он им ответил: молитесь так… – и произнес впервые со дня сотворения мира ту молитву, которую мы называем молитвой Господней, Отче наш (Мф.6:9–13).

Мы не напрасно ее называем молитвой Господней. Это молитва, которую полностью, до самых глубин мог произнести только Господь и которую мы произносим, которой мы приобщаемся по милости Божией, потому что Он, Христос, является нашим Спасителем и, как Он Сам выражается в Евангелии, Братом нашим. Он Сам сказал женам-мироносицам: пойдите к братии Моей и скажите о Воскресении (Мф.28:10). Отцом, говоря о Боге Отце, мог назвать Его только Господь наш Иисус Христос, Единородный Сын Божий, Бог Сын. И мог произнести эти слова воплощенный Божий Сын, потому что в Своем человечестве Он никогда не разлучался от полного единства с Богом и Отцом. Богочеловек Иисус Христос мог эти слова произнести полностью и как Сын Божий, и как Сын Человеческий – и в Своем человечестве, и в Своем Божестве.

Но Он заповедал эту молитву Своим ученикам. Мы эту молитву повторяем без колебаний, без сомнений и очень редко задумываемся над тем, каким же образом мы можем эту молитву произносить. Как могли эту молитву произносить ученики Христовы, которые тогда были с Ним не только тесно связаны, но жизнь которых как бы переплелась с Его жизнью, жизнь которых была пронизана Его словом, Его примером, Его жизнью – и это нам не всегда легко понять, потому что они тоже были еще по ту сторону Воскресения Христова, по ту сторону дара Святого Духа. Но Он эту молитву им заповедал, и эту молитву они могли произносить в единстве с Ним, потому что они так были с Ним едины, что когда они молились с Ним вместе, Его молитва охватывала и уносила на небеса их самих и молитву их.

Но как же нам эту молитву говорить? Как мы можем говорить Богу: «Отец наш»? Да, мы знаем, что в Священном Писании говорится, что Бог – Отец всех. В каком-то отношении, да, Бог является Отцом всех в том смысле, что Он всех нас родил к жизни, Он всех нас родил жить, Он всех нас возлюбил такой любовью, что захотел, чтобы мы были и никогда не разлучались с Ним, чтобы были с Ним едины, как Единородный Его Сын. Так что в этом смысле, думая, как Отец относится к нам, мы можем эти слова говорить: Отец наш… Не Создатель просто, а Создатель, который нас призывает к бытию всеобъемлющей любовью: любовью, которая в Сыне Единородном выражается крестной смертью, любовью, которая такова, что мера ей – распятие Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим. Да, мы можем Его называть Отцом, когда думаем о Нем и думаем о Единородном Его Сыне, Который нас признает за братьев и за сестер и так нас любит, что всю Свою жизнь и смерть нам отдает, чтобы мы могли поверить в Божественную любовь и спастись этой любовью, Его крестом.

Но когда мы задумываемся о себе самих, где мы себя видим? Когда я задумываюсь над этим, мне представляется евангельская притча о блудном сыне (Лк.15). Мы все грешны, мы все в какой-то момент нашей жизни – и как часто, увы, как часто! – говорим Богу: я хоть на несколько минут, на несколько часов, на самое короткое время о Тебе забуду, не исполню Твоих заповедей, поживу по своей воле… В этом заключается греховность человеческая, моя, ваша, когда до отчаяния нам хочется чего-то, что идет наперекор с волей Божией, с учением Христа и с той любовью, которая должна бы нас соединять и которую мы отстраняем хоть на время. Это очень страшно, когда подумаешь, что бывают моменты, когда мы выбираем быть не с Богом, а вне общения с Ним.

Кто-то из древних писателей говорит о грехе, что это переход из области Божией в область смерти, в область темных сил. Когда нам до отчаяния хочется что-нибудь сделать, или сказать, или даже в мыслях чем-нибудь греховным насладиться, то в этот момент мы переходим Рубикон, переходим грань. На одной стороне – Бог со всей Его святостью, со всей Его чистотой, со всей Его любовью к нам, со всей Его жертвой крестной, а мы выбираем другую область, потемки, сумерки, потому что нам кажется, что достаточно того, что и там светит сколько-то свет, что мы не в полной тьме, что мы не потеряны, что мы не пропали, что мы не отреклись, что мы не обезбожились. И однако, мы находимся по ту сторону этой грани. Это уже не область Божия, а область, куда Бог вступает ценой воплощения, крестной смерти из-за нас, из-за меня лично.

Надо помнить, что распятие Христово подарено не просто всему человечеству, а каждому из нас. Есть место в житии одного из святых, где говорится, как он молился о наказании грешников, и Христос ему явился и сказал: никогда не молись об этом! Если был бы только один грешник на земле, Я бы стал человеком и умер для него и за него⁴⁶

И как бы примером этого мне вспоминается – о, малое событие из последней войны. Когда я был младшим хирургом в армии, в какую-то ночь привезли к нам в хирургическое отделение двух раненых. Один был пробит множеством пуль, и можно было ожидать, что он умрет, но усилиями врачей, сестер он выжил и выздоровел. Одновременно привезли молодого солдатика, который в кабаке заспорил с другим таким же безумцем, тот под пьяную руку стал махать перочинным ножом и разрезал ему главную артерию в шее, его привезли умирающим. И тогда мне вдруг показалось, что пулемет, который был символом неминуемой смерти, оказался менее страшен, чем этот перочинный ножик. Так бывает и с грехом.

Это нам надо помнить, и поэтому нельзя легко относиться к греху. Грех это не нарушение заповедей, это не нарушение правил, это нарушение дружбы. Это момент, когда мы говорим: Твоя дружба мне менее дорога, чем мгновенное мое наслаждение, отойди!.. И в рассказе о блудном сыне мы видим это с разительной ясностью, со страшной ясностью.

Рос в деревне юноша, он был счастливый, но он слышал о том, что происходит в городе, о том, как люди там живут, о богатстве, о буйной жизни, и он возмечтал об этом. Ему стало ясно, что если он сейчас не уйдет, то не успеет насладиться этим, старость придет, прежде чем он будет свободен от домашнего гнета. И он обратился к отцу, как мы читаем в Евангелии, с такими страшными словами: «Отец, дай мне ту долю, которая мне достанется после твоей смерти». Эти слова звучат как бы невинно, просто, но что они значат? Они значат: «Старик, ты зажился. Я молод, во мне кипит жизнь, мне некогда ждать момента, когда ты умрешь и я буду свободен. Сговоримся: что касается меня – ты сейчас умри. Я все возьму, что мне тогда будет принадлежать, и уйду, куда сам захочу, и тебя больше в моей жизни не будет». И каждый раз, когда мы грешим, мы поступаем именно так. Большой ли грех мы совершаем или малый, мы можем опомниться, покаяться, вернуться, но, в сущности, мы всегда говорим: «Отец, дай мне уйти от Тебя, меня влечет другое».

И отец ни словом не прекословит, отец просто отделил сыну то, что ему досталось бы, после того как он сам умрет. Он принял на себя это осуждение смерти, он принял на себя, что с этого дня он для любимого своего мальчика – труп, что его больше нет, что он не нужен, что сын даже и не вспомнит о нем. Он ему все отдал с любовью, ни словом не попрекнул, дал ему уйти.

И юноша ушел, сбросил со своих плеч домашнюю одежду, нарядился в одежду, которая, ему казалось, будет достойна города, ушел попугаем. Пришел в город, у него в карманах звенели деньги, на этот звон собрались люди, он с ними ел, пил, веселился, бесчинствовал и чувствовал себя в центре жизни. Постепенно эти деньги ушли. И когда их не оказалось, он обнаружил, что и друзей нет. С последним грошом исчез и последний так называемый друг, товарищ по попойкам, и он остался один. Ему даже прокормиться было нечем, он искал работы, но никто ему не давал, потому что он был деревенщина, а в городе он был не нужен. Наконец он нашел какого-то мужика, который его послал пасти свиней. А вы знаете, что значит свинья в еврейском контексте: это скверное, оскверняющее животное. Его послали смотреть за животным, которое является осквернением само по себе, и он обнаружил, что и тут трагедия для него: свиньи знают, как найти себе пропитание, а он не знает. И он стал голодать.

И вдруг от голода, от одиночества он вспомнил отчий дом. Там даже работники, там даже рабы, а не то что сыновья, члены семьи жили в достатке. И он подумал: вернусь я домой… В этом сказалась в нем живая искра, потому что он не остановился, подумав: как мне вернуться домой? Меня выгонят после того, как я ушел… Нет, он вспомнил лик отца, он вспомнил любовь, сияющую в его глазах, он вспомнил, что отец его ничем не попрекнул, когда он потребовал: «Умри, и я буду от тебя свободен!», а все ему отдал, может, и благословил на дорогу. И когда он вспомнил об отце, он вспомнил о нем с надеждой, что можно вернуться, что есть куда вернуться. Он не знал, жив отец или умер, но он знал, что можно вернуться. Ему в голову не приходило, что отец мог умереть за это время.

И он пустился в путь. И он шел, далеко или нет, он шел в лохмотьях, он шел с ранеными ногами, он шел голодный, нищий и всю дорогу твердил свою исповедь: отец мой (он его называл отцом в своих мыслях не потому, что тот его родил, а потому что в любовь, какую отец явил, согласившись быть отверженным и не отвернуться от сына, в такую любовь можно было верить), отец мой, я согрешил против неба и перед тобой, я недостоин называться твоим сыном, но прими меня, как одного из работников твоих… Он понимал, что, поступив так, как он поступил с отцом, сыном он себя назвать не мог, он, в сущности, был как бы в мыслях убийцей. Отец оставался отцом, но сын – сыном не был. И когда он стал приближаться к отчему дому, отец его увидел издали.

Сколько раз отец выходил на дорогу посмотреть, не возвращается ли его мальчик, сколько раз он стоял там в ожидании и надежде, что вот-вот издали появится кто-то и, приблизившись, окажется его мальчиком, его сыном. И в этот день отец его увидел и побежал к нему, обнял его, обласкал его. А сын, может, бросился к его ногам, как на картине Рембрандта изображено, а может быть, просто прильнул к нему, положил голову к нему на плечо и плакал, плакал над собой, и плакал благодарными, умиленными слезами. И начал свою исповедь: «Отче, отец мой…» Он почувствовал, он знал: что бы ни случилось в течение прошедших годов или месяцев, этот человек остался его отцом до конца, не судьей, не чужим, а отцом. «Отец мой, я согрешил против неба и перед тобой, я так поступил, что мне нет места ни на небе, ни рядом с тобой, я перешел грань, я ушел в страну далече, как говорится в Евангелии, в далекую страну, не потому что расстояние было велико, а потому что, переступив порог, он оказался бесконечно далеко».

Вы знаете, как бывает: два человека поссорятся, повернутся друг к другу спиной, может быть, они еще чувствуют телесную близость другого, но они смотрят в бесконечные дали, где нет другого. Так он и чувствовал: что он согрешил и против неба, и перед отцом, он отвернулся – и не было ни неба, ни отца больше. А теперь он вернулся. И вот есть отец, но он-то смеет ли себя называть сыном после того, что случилось? Вы же понимаете, что значит быть сыном: это значит быть самым близким, самым родным отцу, это значит его так любить, как он тебя любит, это значит всю жизнь отдавать на то, чтобы быть радостью его и, может быть, честью его, счастьем его; но все это он отверг: «Я недостоин называться твоим сыном»…

И тут отец его остановил, потому что недостойным, грешным, падшим сыном, изменником-сыном этот мальчик мог быть, но достойным рабом, достойным слугой он не мог стать, потому что он не мог перестать быть сыном ни в глазах отца, ни в реальности своей. И отец его стал влечь домой. И все выбежали посмотреть: вернулся наш мальчик. Боже мой! Какой он облохмаченный, голодный, несчастный, и вместе – как он сияет трепетной радостью и надеждой… И отец обратился к слугам и говорит: «Принесите первую его одежду». В западных переводах всегда говорится о лучшей одежде, о самом славном одеянии, какое они могли найти в доме. Но отец не хотел рядить своего сына в одежду, которая ему была чужда, он велел слугам принести первую одежду, ту одежду, которую этот мальчик сбросил с плеч, когда решил переодеться в городского. И когда мальчик надел на себя ту одежду, которую сбросил с плеч с презрением, он вдруг почувствовал, что вернулся домой, что годы, которые он провел вне дома, исчезли, что отчужденность прошла, что он снова стал мальчиком, сыном в доме своего отца. И отец сказал: «Заколите упитанного теленка, мы будем пить, есть, веселиться, потому что этот сын мой был мертв и теперь он живой». Он живой двояко: он живой тем, что вернулся и ему не умирать больше на чужбине, но он еще живой тем, что он переступил обратно грань из «страны далече», из страны греха, из страны отчужденности, из страны зла и вернулся в область очищающей любви, обновляющей любви.

Я все это вам говорю очень долго, но хочу вам передать чрез это вот что. Когда мы говорим Отче наш, мы должны перед собой поставить вопрос. Я – блудный сын, говорящий со своим Небесным Отцом. Где я нахожусь в данную минуту? не в абсолюте, не в существе своем, а в данную минуту: каковы мои вожделения, желания, мечты, где устремленность моя? Устремлен ли я уйти в город? Устремлен ли я ко греху, ко злу, к отчужденности от Бога? Устремлен ли я обратно? Иду ли я с покаянием или с наглой уверенностью, что конечно Отец меня примет, на то Он и Отец. Конечно, мой старший Брат меня примет, не напрасно Он умер на кресте… Ведь наш старший Брат Христос не является тем братом, который описан в притче, Он – Тот, Который жизнь Свою отдал, Которому поручено было Отцом умереть.

И вот когда мы говорим эти слова, Отче наш, мы должны задуматься: где я в этот момент? Говорю ли я Отцу: «Отдай! Ты мне не нужен, я только Твоего хочу». Нахожусь ли я на пути вон из отчего дома, во тьму, чтобы перейти грань, где Отца больше не будет, где я буду свободен от правды, от любви, от чистоты, где моя воля будет царствовать? Где я нахожусь: среди беспутных людей, с которыми я стал единым, или я озираюсь, потому что вижу, что истощается мое богатство? – не денежное богатство в данном случае, а богатство сердца. Или начинаю я видеть, что этого богатства ни бесу, ни злодеям не нужно, и прихожу в ужас от этого, и устремляюсь уйти, и некуда уйти, и остается мне только как-то прозябать, свиней кормить?.. Или вдруг поднимается во мне решимость вернуться к Отцу, покаяться во всем, все Ему сказать, все, все до конца Ему сказать и перенести все последствия, даже изгнание, даже отречение моего Отца от Его Отечества, принятие меня как раба, как наемника? – и я верю, что когда вернусь, то встречу Божественную любовь? Когда мы говорим: Отче наш, произносим первое слово Отче, вот какие мысли, переживания должны в нас быть. Я не хочу сказать, что каждый раз, когда мы произносим эту молитву, мы можем как бы повторять то, что я сейчас говорил, или даже быстрым взором пробежать, но сознание того, где я, мгновенно может подняться в нашей душе. И это очень важно.

Но есть второе слово, на которое я хочу обратить ваше внимание. Христос не сказал нам молиться «Отец мой», Он сказал: молитесь: Отче наш, Отец наш. Не потому что Он просто коллективно Отец всех, а потому что Его любовь, охватывающая всех, держащая всех, нас соединяет, нас делает едиными, нас делает семьей людей неразлучных друг от друга. Неразлучных не потому что мы люди, что мы сотворены Богом, что Он является нашим Отцом и нам некуда деться друг от друга, а потому что мы сознаем, что не я единственный Богом так любим, как блудный сын, которым являюсь на той или другой ступени отпадения или возвращения к новой жизни. Но каждый вокруг меня является таким, каждый человек, знакомый или незнакомый, каждый человек, который мне близок, и каждый человек, который мне чужд, и каждый человек, которого я хотел бы, да, изгладить из своей памяти, каждый человек есть мой брат, потому что является сыном моего Отца, является моей сестрой, потому что она дочь моего Отца, и нет разделений между нами в Его любви. Мы все любимы Им одинаково, равно, той же самой крестной ценой и той же ликующей радостью.

Я вам упоминал уже и не раз о священнике, который был для меня откровением чего-то, чего я не понимал и не знал тогда, и который стал для меня как бы иконой в этом отношении. Молодой тогда священник, тридцати с лишним лет, мне, девятилетнему мальчику, казался «ветхим денми». Одно меня в нем поражало, оставалось совершенно непонятным: он всех нас, мальчиков, собравшихся в летнем лагере, любил неизменной и одинаковой, всецелой любовью. Когда мы были хорошими мальчиками, его любовь была ликованием, когда мы были плохими, его любовь была растерзывающим его душу страданием, болью, но никогда его любовь не переставала быть полной, он всего себя отдавал нам и своей молитвой, и своей заботой, и своей человеческой ласковостью. В нем я позже увидел икону Божественной любви, и до сих пор я его как икону переживаю.

Вот о чем речь идет, когда мы говорим Отче наш: Он – Отец всех нас. Никто из нас не был своим отцу Георгию⁴⁷

И когда мы говорим Отче наш, помимо всего того, что я сказал раньше, мы должны понять, что мы этими словами охватываем всех, всех без остатка. Охватить дальних, незнакомых нам, чужих – нетрудно, а вот охватить ближних, близких, тех, которые рядом со мной, тех, которые мне надоедливы, приставучи, трудны, к которым меня не влечет ничто, которые мне чем-нибудь противны… вы сами знаете, как мы относимся к людям, которые вокруг нас. Вот они-то и являются теми, о которых мы говорим Отче наш: они – Его дети, как я, и кто знает, они, может быть, дети наподобие Сына Божия, тогда как я сын наподобие блудного сына. Кто это знает? Только Бог. И вот когда мы произносим эти слова: Отче наш, мы должны охватить всех.

И когда мы думаем, стараемся продумывать это первое слово: «Отче», и переходим на «наш», мы должны остановиться и подумать о именах всех тех людей, которых мы можем вспомнить. Вспомнить любимых – легко, отрадно, забыть нелюбимых – легко, отстранить ненавидимых – тоже легко бывает. И вот тут надо себя победить. Надо победить свое чувство к тем людям, о которых мы думаем: если б только его на свете не было! Если бы только он выпал из моей жизни – не смертью, а просто уехал, переехал куда-нибудь, если я мог бы его забыть!.. Но забыть нельзя. Человек, который тебе встретился, встретился с тобой навсегда, на всю вечность, а может быть, главное, на все время твоей земной жизни. Никуда не уйдешь от него. Всплывет о нем память рано ли, поздно ли, всплывет, и тогда тебе надо задуматься: где я стою, каково мое отношение к нему.

Я вспоминаю разговор с одним священником на смежную тему, который мне говорил о том, что когда стареешь, поднимаются в твоей памяти воспоминания, имена, лица, поступки. Иногда тебе страшно, отвратительно делается от того, что ты вспоминаешь, ужасаешься тому, что ты мог совершить. И думаешь: что же я могу сделать? Ты можешь покаяться, ты можешь обратиться к этому человеку в молитве и сказать: прости меня – я тебя ненавидел! Прости меня – я от тебя отворачивался! Прости меня – я тебя знать не хотел! Прости меня – я только и мечтал о том, чтобы тебя не стало ни в этой жизни, ни в будущей. Ты меня прости!.. Если мы можем это сделать до конца, до глубины души, то прощение приходит. Если же нет, мы можем умолять того человека, перед которым мы так страшно виноваты, о том, чтобы он помолился о нас и спас нас от этого, чтобы он стал одним из тех, кого мы называем «нас».

Я вам уже давал когда-то этот пример, но повторю его, потому что в этом контексте он горит во мне. Я как-то исповедал одного старика, замечательного, дивного человека, который после исповеди сказал: «Отец Антоний, я хочу с вами поговорить об одной вещи, которую я не хотел упоминать на исповеди, потому что я ее упоминал годами, годами и не получил никакого ответа». Мы сели, и он мне рассказал, что когда он был молодым офицером в Белой армии, когда шли бои на Перекопе, в их отряде была сестра милосердия, которую он глубоко, всей душой любил и которая его также любила. Они решили, что когда кончится этот ужас Гражданской войны, они поженятся и начнется настоящая жизнь. Началась перестрелка, эта девушка не вовремя высунулась, когда он стрелял, и он ее застрелил, он ее убил, убил свою любовь, чистую, светлую любовь. После этого он никак не мог прийти в себя. Он исповедовался, но ни в словах священника, ни в разрешительной молитве утешения не получал. Ему советовали давать милостыню в память ее, он давал милостыню, но боль, ужас этого воспоминания горели в нем. Ему советовали молиться, и он молился, и каялся, и все равно ничто не случалось. И он ко мне обратился с вопросом: что же мне делать?.. Я был тогда молодым священником, неопытным и ответил по безумию своему, но вместе с этим по Божию наставлению. Я ему сказал: «Ты каялся священнику, которому ты не сотворил никакого зла и который без труда мог прочесть над тобой молитву о прощении твоих грехов, ты молился Христу, Которого ты не убивал прямо, хотя убил любимого Ему человека. А молился ли ты Маше о том, чтобы она тебя простила, и чтобы, если она тебя простила, она помолилась Христу о том, чтобы тебе был дан мир?». Он так и поступил; он поверил моему неопытному слову, и через некоторое время, когда я его увидел, он мне сказал: «После нашего разговора я остался один, сел в кресло и по вашему совету Маше вслух все рассказал, рассказал о нашей любви, которая никогда не умерла, хотя прошло много лет, я ей рассказал, что представляли собой годы этой адской муки о том, что я ее убил, и кончил тем, что сказал: „Если ты меня смогла простить, умоли Христа, чтобы Он ниспослал мир в мое сердце“, и затем замолк. Я сидел, и вдруг в мое сердце влился такой мир, какого я никогда не переживал даже после причащения Святых Даров. И я понял, что она меня простила, что нас ничто больше не разделяет, и что Христос меня простил, и что мы теперь едины».

И тут я еще хочу прибавить одно. Не так давно я разговаривал с одним человеком. Я его спросил, изжил ли он скорбь о смерти жены. И он на меня посмотрел сияющими глазами и сказал: «Знаете, мы жили душа в душу, но нас было двое. Когда она умерла, мы продолжаем жить душа в душу, но мы стали одно».

Отче наш, Иже еси на небесех…

На этом я кончу свою беседу. Если еще будет случай, я продолжу размышления о молитве Отче наш, но это я хотел вам передать, потому что оно мне кажется так краеугольно, важно и значительно.

В одной беседе, пусть и продолжительной, невозможно сказать о православной духовности в ее полноте: это была бы попытка передать, какправославная вера во всей своей многосложности, во всем своем богатстве находит выражение во внутренней жизни и в благочестии верующих. Поэтому я ограничусь одной темой, которая мне представляется особенно важной. Хотя она абсолютно центральна для христианства, но в наше время представляет трудность для многих христиан как на западе, так и на востоке, – пусть и по разным причинам, но она одинаково трудна для них. Я хочу говорить с вами о Самом Христе.

В сердцевине христианской проповеди – Воскресение Господа нашего Иисуса Христа, вера, то есть уверенность в том, что Христос, умерший на Кресте, действительно воскрес плотью Своей. От христиан, которые находятся под воздействием философских тенденций нашего времени, порой ускользает все значение этого события, однако именно Христос изначально был в самом центре, вернее, был абсолютным центром христианской веры. Достаточно обратиться к рассказу об апостолах, к основоположному, первичному опыту апостола Павла и двенадцати первых учеников, чтобы уловить разницу в подходе, который был у них и какой свойствен нам. Однако прежде чем приступить к этой теме, я хотел бы отметить нечто.

Некоторые люди, хотя признают, насколько важное значение имело Воскресение в опыте апостолов, задаются вопросом: каким образом этот апостольский опыт может иметь столь же центральное значение для нас? достаточно ли нам просто поверить на слово другим людям, так что наша вера будет основываться на чем-то совершенно не подлежащем проверке? И здесь я хотел бы отметить тот факт, что из всех событий мировой истории Воскресение Господне принадлежит равно историческому прошлому и реальности сегодняшнего дня. Христос, Который умер на Кресте в определенный день, Который в определенный день воскрес из гроба в Своей прославленной человеческой плоти, как исторический факт принадлежит прошлому, но воскресший однажды Христос, вечно живой в славе Отчей, принадлежит истории каждого дня, в каждый миг, потому что, как Он нам обещал, Он жив и пребывает теперь с нами навеки. И с этой точки зрения христианский опыт по своему существу связан с событием Воскресения, потому что это единственное событие из описанных в Евангелиях, которое можно «проверить», единственное событие из Евангелий, которое может стать частью нашего собственного опыта. Все прочее – рассказ о Его распятии, различные события, о которых нам говорит Писание, – мы восприняли из Предания, записанного или устного, но Воскресение мы знаем лично, а если не так, то мы ничего не знаем о самых существенных, основоположных фактах христианской жизни и христианской веры.

Если такое простое и непреложное утверждение вызывает вопрошание, требует ответа, требует, чтобы вы задались вопросом: находитесь ли вы внутри христианского опыта? – тем лучше. Потому что все мы стоим перед судом Писания, правды Божией, но в этом – центральный опыт, вне которого нет христианина, нет христианства. Вне этого опыта наша вера не есть вера как уверенность в невидимом (Евр.11:1), а только способность принять чужое свидетельство, которое невозможно проверить, свидетельство, которое основано на том только, что кто-то сказал нечто как будто невероятное, но что мы готовы принять по столь же неубедительным причинам.

Обратимся теперь к самому событию Воскресения и поставим себе вопрос, почему оно столь центрально, почему апостол Павел мог сказать, что если Христос не воскрес, то мы самые несчастные из людей и вера наша тщетна (1Кор.15:6–19). И действительно, если Христос не воскрес, то наше убеждение, наша внутренняя жизнь, вся наша надежда – все это основано на лжи, на чем-то, чего никогда не было и что не может служить основанием ни для чего.

Подумаем отдельно об апостоле Павле и о двенадцати учениках. Как вы знаете, апостол Павел был еврей от евреев (Флп.3:5), ученик великих наставников, человек пламенной веры, укорененный в Писании, страстно преданный отеческому преданию. Он был современником Христа, вполне мог Его встречать, совершенно определенно он сталкивался с Христовыми учениками. Он, скорее всего, приложил все возможные старания, усилия, чтобы узнать, понять и оценить этого нового Пророка. Павел сопоставил все, что знал о Нем, с тем, что познал, чему научился из Священного Писания и от свидетельства иудейской общины, и отверг Христа. Сравнивая Его со своим представлением о грядущем Мессии, он оказался не в состоянии узнать пришедшего Мессию. С намерением искоренить первые ростки христианства Павел отправился из Иерусалима в Дамаск, и на этом пути, когда он шел гонителем, оказался лицом к лицу с воскресшим Христом. И эта встреча с воскресшим Христом сообщила абсолютный смысл и ценность всему, что он до того отрицал. Встретив воскресшего Христа, Павел внезапно понял, что Тот, Кто умер на Кресте и в Ком он отказывался признать Мессию, – поистине Тот, Кого ожидал Израиль. Потому что перед ним стал Христос воскресший, живой после реально случившейся смерти, Павел понял, что все, что Христос говорил о Себе, все, что в Писании было сказано таинственного, как будто неприемлемого о грядущем Мессии, было истинно и относилось к Пророку из Галилеи. И именно в свете Воскресения стало возможным для него поверить во все сказанное Евангелием, и не только для него, но и для многих. Только благодаря Воскресению можем мы узнать Сына Божия в Том, Кто умер на Кресте, можем мы принять убежденно и с уверенностью евангельский рассказ, начиная с Благовещения, с Девственного Рождения, и дальше учение, чудеса и двойное свидетельство: свидетельство Христа о Самом Себе, подтвержденное свидетельством Божиим о Своем Помазаннике – Христе.

И этого может быть достаточно для нас, чтобы уловить один из существенных аспектов Воскресения и его значения, но если теперь обратиться к двенадцати ученикам, мы видим, что Воскресение содержит и охватывает еще большее. Смерть Христа на Кресте в опыте апостолов значительно превосходила по значению смерть начальника, друга, учителя и наставника. Они оплакивали больше, чем потерю дорогого для них человека или поражение вождя, в котором ожидали увидеть победителя.

Посмотрим в Евангелие внимательно с точки зрения тех отношений, которые были между апостолами и Господом. Ученики пришли ко Христу – одни актом веры, чудом веры, можно сказать, другие скептически: что доброе может произойти из Назарета? (Ин.1:46), пройдя через колебания сомнений и совершенно покоренные не только учением Христа, но Его Личностью. И мы видим их прежде Распятия как группу, о которой можно сказать, что эти люди поистине отделены от мира, выбраны: они – избранные и выделенные. Христос стал абсолютным центром их жизни. Когда Христос обратился к Своим ученикам и спросил, не хотят ли они оставить Его, Петр ответил: Господи! Куда нам идти? У Тебя глаголы жизни вечной (Ин.6:68). У Тебя – то творческое, животворное слово, которое передает, дарует вечную жизнь, приобщает жизни вечной. Мы видим группу людей, собранную вокруг Того, Кто есть сама Жизнь Вечная, явленная в преходящем, временном мире, в мире, куда человеческий грех вводит смерть и тление. И эти люди уже не могут существовать вне такого отношения со Христом, не потому что они связаны с Ним привязанностью, дружбой, верностью, но потому что в Нем они получают опыт вечной жизни уже пришедшей, нового измерения жизни, нового измерения отношений – онтологического, сущностного. Это не просто жизнь более величественная, более полная, богатая, более прекрасная: Христос принес им иного рода жизнь; к этому мы вернемся через мгновение.

И когда Христос умер на Кресте, отверженный, преданный теми, кто остался вне этого таинственного круга любви, вне этой тайны Божественной любви – личной, воплощенной, действенной, преображающей, то дело было не в том, что умер друг, вождь, наставник: все гораздо более трагично. Если Христос и все, что Он представлял, мог умереть на Кресте, это означало, что человеческая ненависть сильнее Божественной любви. Божественная любовь предстала человеку одновременно как осуждение и как безмерная надежда, и эта любовь отвергнута, отброшена. И с этим отвержением погасла вечная жизнь среди людей: вечной жизни больше нет, она изгнана. А что остается человеку без нее? То, что всегда было уделом человека: полутьма, в которой мы боремся, отлученные от Христа, сумерки, в которых смешалось немного любви, немного ненависти и много безразличия, полутьма, где люди чужды друг другу, отношения непрочны, связи постоянно рвутся, привязанности распадаются, рассыпаются…

Но что произошло с теми, кто принадлежал внутреннему кругу, кто был един со Христом, кто опытно познал, что Живой Бог в их среде? Им оставалось только претерпевать жизнь, продолжать существовать, но жить они не могли больше. Они вкусили вечной жизни, и преходящая, временная жизнь, конец которой – тление и смерть, стала теперь всего лишь ожиданием последнего, конечного поражения, отложенным возвращением в прах. Это нельзя уже было называть жизнью, это было преддверием смерти. Так что когда Писание образно или прямо говорит нам, что в смерти Христовой мы все умерли в ту меру, насколько глубоко мы уподобились Ему, соединились с Ним, и что в Его Воскресении мы вместе с Ним возвращаемся к жизни, оно говорит нечто вполне определенное и реальное. Здесь нечто, что мы не можем воспринимать как ту трагическую тьму, которая охватила апостолов, не можем по очень простой и очевидной причине, а именно, потому что в Великую пятницу, как бы мы ни принуждали себя мысленно погрузиться в эту трагедию, мы точно знаем, что не пройдет и трех дней, как мы будем воспевать Воскресение. Мы не можем изгладить из мысли знание, что Христос воскрес, не только потому что из года в год переживаем это и не можем искусственно как бы забыть, но потому что как члены тела Христова, как христиане, включенные в тайну Христову, тайну «всецелого Христа», то есть Церкви, мы носим в себе эту вечную жизнь, которая свидетельствует о том, что мрак Великой пятницы уже побежден, что в нас уже живет свет, есть Жизнь, победа хотя бы частичная уже одержана. И хотя мы окружены мраком Великой пятницы, мы не можем совершенно забыть о том, что грядет Воскресение.

Но для апостолов Великая пятница была последним днем недели, последним днем прошлой их жизни. Для них следующий день, день, предваривший Воскресение, был полон густого, непроницаемого мрака, наставшего в Великую пятницу, и если бы не наступило Воскресение, все дальнейшие дни, все дни их жизни были бы сплошным мраком, временем, когда Бог мертв, Бог побежден, Бог окончательно и совершенно изгнан из града человеческого.

И если вы помните то, что я говорил о тождестве, которое, согласно евангельскому рассказу, постепенно устанавливалось между Христом и Его учениками, так что их жизнь была Его жизнью, они жили и действовали в Нем, они все видели, воспринимали и понимали через Него, то ясно делается, что Его смерть означала не только полный, окончательный мрак Великой пятницы, которая была для них последним днем истории, но была их собственной смертью, потому что Жизнь была отнята, и им оставалось дальше только существовать, а не жить. Таким образом, понятно делается, почему для апостолов Воскресение означало нечто совершенно новое, было настолько решительным событием.

Когда на третий день Христос явился им при закрытых дверях, первая их мысль была, что это галлюцинация, мираж (Лк.24:37). И Христос, как во всех случаях Его явлений, о которых говорит Евангелие, настоятельно уверяет их, что Он – не призрак, не видение, что Он действительно присутствует плотски среди них. Он разделяет с ними пищу. И ясно также делается, почему первые Христовы слова – слова мира и утешения:мир вам! Он приносит им мир, отнятый у них Его смертью, в которой и они умерли, Он освобождает их от предельного, безнадежного смятения, в которое они были погружены, от тех сумерек, в которых невозможно было различить жизнь, ту временную жизнь, откуда изъята была вечность. Он дает им обещанный ранее мир, который только Он может дать, мир, превосходящий всякий ум (Флп.4:7), восстановление к Жизни за пределом всякого сомнения, всякого колебания, в полную уверенность людей, которые, потому что они сами живы, не могут ставить под сомнение Жизнь.

Есть глубокая разница, которую, мне кажется, следует подчеркнуть, между этим метафизическим воскресением апостолов и воскрешением Лазаря. Вы наверно помните, как державным словом Лазарь был вызван из гроба после четырех дней там (Ин.12:38–45). Лазарь умер физической смертью; апостолы физически были живы. Но слова Христовы, зов, вернувший Лазаря в среду живущих на земле, вернул его к временной земной жизни. Воскресение, случившееся в апостолах как бы в пределах Воскресения самого Христа, восстановило их в вечной жизни, уже победоносно пришедшей, жизни будущего века, уже наставшей даром Святого Духа, Воскресением Христовым. Да, они умрут, уснут «сном всея земли», но умрут без страха, их не испугают никакие опасности, и никакое страдание не превозможет, не отлучит их от Христа, потому что для них жизнь – Христос, а смерть – приобретение (Флп.1:21). Физическая смерть, земное успение, сон, в который они уйдут, освободит их от ограниченности, земных ограничений, и они окажутся в безграничности и полноте жизни, исходящей от Бога, которая исполнит и преобразит их. И нам понятно делается, каким образом эти апостолы, прежде полные страха, уже не боялись ничего: жизнь, исполнявшая их, была не временной жизнью, которая может быть отнята от них, это была жизнь вечная, которой никто не мог их лишить.

Как я только что сказал, эта вечная жизнь, жизнь будущего века, стала явной благодаря тому, что Святой Дух пришел, был тут. В Священном Писании говорится дважды о даровании Святого Духа: в Пятидесятницу и прежде того – собранным апостолам в вечер Воскресения Христова. Никто из апостолов не получает дар Святого Духа лично: они получают Его все вместе, вместе обладают Им, и только в своем единстве они могут обладать Им.

Мне кажется, здесь возможна некоторая параллель с тайной Тела Христова. Вы помните, как на берегу Иордана Дух сошел на Христа и почил на Нем. Теперь же эта община людей, которая стала телом Христовым – продолжением во времени и пространстве тайны присутствия Божия, воплощения, totus Christus, всецелым Христом, – в свою очередь получает тот же Дух, Который вселяется в это тело так же, как Он пребывал в воплощенном Слове. С точки зрения Церкви можно многое сказать о значении этого события. Первое: Дух присутствует только в этом единстве, и если кто-то уклоняется от этого единства, отрицается его, перестает быть членом Церкви Христовой, он не может унести с собой свою как бы «порцию» дара Духа Святого, Который целиком пребывает в сердцевине Церкви.

Второе: если мы обратимся к церковному Преданию, то нам сразу делается ясно, что это присутствие Святого Духа, богато изливаемые Божественные дары, которые передаются нам, делают нас причастниками Божественной природы, ведет нас к полноте, которую греки назвалиобожением. И это присутствие Святого Духа – уже начаток Будущего века, что грамматически абсурдно, но в духовном плане совершенно точно и выражается в богослужении, в Литургии словами: [Ты] даровал нам Царство Твое будущее.⁴⁹

В начале Литургии, когда дары – хлеб и вино – приготовлены для освящения, когда собрался народ, когда священник, дьякон и верующие готовы начать службу, дьякон, обращаясь к священнику, произносит фразу, которая, как многие выражения в древних языках, может быть переведена с различными оттенками. Он говорит: Время сотворити Господеви. Все, что по-человечески возможно, сделано: община собралась, подготовилась молитвой и постом к таинству встречи со Христом, хлеб и вино приготовлены, все готовы к совершению Божественной литургии. Но самое содержание Божественной литургии не может быть создано человеческим усилием: человек не может заставить хлеб и вино превратиться в реальное присутствие Христово, что бы мы ни думали теоретически об этом присутствии. Только Бог может обратить этот порыв открытых рук в данную Реальность. Это – схождение Вечности, это прорыв таинства Будущего Века в пределы истории и человеческой реальности нынешнего дня. И это и есть тайна Воскресения Христа, Который даром и силой Святого Духа делает нас единым телом с Собой, достигает нас и дарует нам вечную жизнь.

И есть третье выражение, которое приводит нас к еще совершенно другому аспекту тайны Воскресения и жизни Воскресения в нас и в Церкви. В рассказе о Иоанновой Пятидесятнице Христос, даровав ученикам Духа, даровав им мир Свой, говорит: Как Меня послал Отец, так Я посылаю вас (Ин.20:21). Когда эта фраза повторяется миссионерам двадцатого столетия, она не звучит трагически: миссионеры отправятся в чужие края при поддержке своей Церкви, сил своей страны, порой при поддержке военной силы, «мир сей» (в худшем значении этих слов) обеспечит им безопасность по своим стандартам. Опасность может предстать, но риск не столь уж велик.

Но Христос произнес эти слова Своим ученикам сразу после того, как Великая пятница преобразилась в Пасхальное сияние. Когда апостолы услышали слова: Как Меня послал Отец, так Я вас посылаю, их сердца еще были полны Голгофской трагедии. Эти слова Христа к ним означали – то, что два дня назад произошло с их Учителем, будет и их уделом, как Он и ранее обещал им: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков (Мф.10:16). И мы оказываемся перед лицом другого аспекта тайны Христа и тайны Церкви в свете Воскресения. Апостолы теперь обладают вечной жизнью, им остается отдать свою человеческую жизнь на то, чтобы передать эту вечную жизнь другим людям. Так же, как Христос умер, как Он жил – и никто не отнимал у Него жизнь, по Его слову: Никто не отнимает у Меня жизнь, Я ее Сам отдаю (Ин.10:18), – так они должны отдать жизнь. И на этом аспекте я хотел бы ненадолго задержаться, подчеркнуть нечто именно в контексте Воскресения, не в порядке противопоставления Воскресения и Креста, а переплетения Креста и Воскресения, Креста, который Христос возлагает на плечи Своих учеников, потому что они уже принадлежат будущему веку, уже воскресли.

Я хотел бы дать вам иллюстрацию, к чему может привести Крест, как он был воспринят и воплощен в человеческой жизни, в жизни конкретного человека, женщины двадцати с небольшим лет, и показать вам, что когда мы говорим, что Христос – путь, истина и жизнь (Ин.14:6), это действительно правда. Когда мы думаем об апостолах, нам представляется, что они были исключительными людьми, глубоко отличными от нас, несмотря на все общие черты, которые можно найти между ними и нами. Но обратимся к периоду Гражданской войны в России, смутному времени внешних и внутренних конфликтов и войн.

В небольшом провинциальном городке, который только что перешел из одних рук в другие, совсем молодая женщина с двумя детьми оказалась в западне: ее муж принадлежит к противному лагерю, она не сумела вовремя уйти, и теперь прячется, пытаясь спасти жизнь себе и своим детям. В тревоге проходит день, затем ночь. К вечеру второго дня дверь хибары, где она спряталась, открывается и входит молодая женщина, ее сверстница, соседка, простая девушка из местных жительниц. Она спрашивает: «Вы такая-то?». Мать в страхе отвечает: – «Да. Вас обнаружили, – говорит соседка, – ночью вас возьмут и расстреляют. Вам надо уходить». Мать посмотрела на детей и сказала: «Куда я пойду? Мне не спастись с малышами, они не могут идти быстро, не уйдут далеко, да меня сразу узнают: женщина с двумя детьми, которую ищут!». И девушка, которая за миг до того была безвестной соседкой, в одно мгновение перестала быть соседкой и выросла в то великое и значительное состояние ближней, о котором говорит Евангелие: стала так близка, как только возможно. Она стала ближней для этой женщины и сказала: «Вас не будут искать, я останусь вместо вас». Мать возразила: «Но вас расстреляют!» – «Да, – ответила та, – но у меня нет детей». И мать ушла.

Я передаю вам этот случай не просто как рассказ о чьей-то жертве. Я хочу подчеркнуть некоторые моменты в нем, которые придают ему ценность и значение во Христе и которые через Крест ведут нас к пониманию Воскресения и Жизни Того, Кто больше всех, в малых сих.

Мать ушла, а молодая девушка – ее звали Натальей – осталась. Я не собираюсь в воображении создавать картину того, что происходило в той ночи, я лишь проведу некоторые параллели, которые, мне кажется, могут быть проведены, имеют право быть проведенными. Ночь, осень, быстро стемнело. Становится все более холодно, сыро, тьма окутывает со всех сторон, и в этой тьме – молодая женщина, одна, в полном одиночестве. Ей нечего ожидать, кроме смерти, она перед лицом смерти, той смерти, ожидать которую у нее не было как бы основания: она молодая, полная жизненной силы, убить должны были не ее…

Вспомните Гефсиманский сад. Там тоже в холодной ночи, в обволакивающем мраке, в одиночестве, потому что ближайшие Ему люди – от усталости, от огорчения – уснули, был Человек, тоже молодой, тридцати с небольшим лет, и Он тоже ждал грядущую на Него смерть, ждал, что Его убьют вместо других, потому что Он согласился на смерть ради того, чтобы человек – Его друзья, и всякий человек, и каждый из нас – был спасен и избежал безысходной тьмы. Мы знаем все, что говорит об этом Писание: знаем о кровавом поте, знаем, что, не выдерживая одиночества перед лицом грядущей смерти, Он подошел посмотреть, не бодрствует ли кто из Его учеников, и опять вернулся встречать смерть в одиночестве – чужую смерть, заимствованную, невозможную и как будто бессмысленную. Вот первая параллель: Наталья в таком же положении, никакой разницы, она была во Христе. Не раз, должно быть, Наталья подходила к двери и говорила себе: достаточно мне открыть дверь – и я стану самой собой, не буду Зоей, не буду обречена на смертный приговор, никто меня не тронет… Но она не вышла.

Мы можем оценить меру ее страха и ужаса, если вспомним двор Каиафы. Петр, каменное основание, Петр, крепчайший апостол, который сказал Христу, что не отречется от Него, если и все отрекутся, пойдет с Ним на смерть (Мк.14:29–31), Петр, столкнувшись с молодой служанкой, которая лишь сказала: «И ты из них», отказался и отрекся: «Не знаю я Этого Человека», отказался и второй, и третий раз, и затем, обернувшись, встретил взор Христа (Мк.14:66–72). Наталья тоже могла отречься, сказать: «Я не хочу умирать, я ухожу, уйду на свободу». Но она этого не сделала. Эта юная, хрупкая девушка двадцати с чем-то лет оказалась во Христе способна не сдаться там, где Петр со всей своей человеческой крепостью не устоял. Но это было прежде Воскресения, прежде Христовой победы за нас и в нас.

Опять-таки эта девочка, должно быть, не раз задавалась вопросом, не напрасна ли будет ее смерть. Умереть ради того, чтобы эта женщина и ее дети были спасены – да. Но если предположить, что и их схватят, и ее расстреляют – что за трагическая бессмыслица!

Вы помните из Священного Писания величайшего из людей, величайшего из рожденных женами, Иоанна Крестителя. В конце жизни, также перед лицом грядущей смерти, Иоанн Креститель посылает двоих своих учеников спросить Христа: Ты ли тот, которого мы ожидали, или ждать другого? (Мф.11:3) Сколько трагизма в этих словах, в этом вопросе, столь важном и для него, и для нас, но столь трагичном для него. Он скоро умрет, он умирает, и он, Предтеча и Предвестник и Креститель Христа, перед лицом грядущей смерти вдруг охвачен сомнением: «А вдруг я ошибался? Что, если тот, о ком я возвещал, еще только должен прийти? Что, если тот, о ком я свидетельствовал от имени Божия, не Этот Человек?». Были годы нечеловеческого подвига в пустыне, самоотречение, благодаря которому Священное Писание называет его гласом вопиющего в пустыне (Мф.3:1–3), – даже не пророком, говорящим от имени Божия, а голосом Божиим, звучащим через посредство человека, который настолько отождествился с Голосом, что не важно даже, Иоанн ли произносит слова или другой, – говорит Сам Бог. И теперь, перед лицом смерти, все это имело смысл, если Иисус из Назарета действительно Тот. Но если нет, то Иоанн обманут Самим Богом. И подобно Наталье, окутанной тишиной и одиночеством в ночи, пророк не получил ответа, вернее, нет, он получил ответ, достойный пророка: Скажите Иоанну, что вы видели, – слепые прозревают, хромые ходят, нищие благовествуют, и блажен, кто не соблазнится о Мне (Мф.11:4–6). В темнице, где ждала его смерть, в одиночестве полной самовластной ответственности человека он должен был стать перед всем своим прошлым, перед настоящей своей судьбой и перед всей своей смертью. Наталья тоже не получила ответа. Сейчас я мог бы ей сказать, что Зоя спаслась, что ее детям уже много лет, многое мог бы сказать теперь, но она этого не узнала и была расстреляна в ночи.

Но есть и еще нечто. Крест, Голгофа и Гефсиманский сад – все имеет место, но тут же и Воскресение: Воскресение, так сказать, в меру нашего участия в тайне Христовой, но также и в меру нашей человеческой малости. Вы, верно, знаете место, где апостол Павел говорит: уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал.2:20). И мы порой недоумеваем: что могут означать эти слова, куда они ведут нас? Зоя и ее двое детей знали одну важную вещь: что они жили заимствованной жизнью, их собственная жизнь умерла с Натальей, ее жизнь продолжалась в их земном существовании. Они были живы потому лишь, что она умерла. Она приняла на себя их смерть и отдала им свою жизнь, они жили жизнью, которая всецело принадлежала ей.

Здесь на малом человеческом уровне мы можем, может быть, уловить то, что ускользает от нас в контексте трагедии человечества и тайны спасения. Мы можем также уловить здесь всю требовательность, конкретность и прямое содержание предстательства. Мы часто предстательствуем перед Богом, обращаемся к Нему и просим покрыть Своей милостью, проявить Свою всесильную любовь к тем, кто в какой-либо нужде. Но предстательство – нечто совершенно иное. Латинское слово intercedo означает – сделать шаг, который приведет нас в сердцевину ситуации, подобно тому, как человек, который видит, что сейчас начнется драка между двумя людьми, встает между ними и берет на себя ответственность за обоих. Первое, что приходит на мысль, это образ из 9-й главы книги Иова, слова Иова, на которого обрушилось столько страдания. Он говорит: где тот, который встанет между мной и судьей моим? (Иов.9:33) Где тот, которому достанет мужества стать между Живым Богом и Его ничтожной тварью в их споре, сделать шаг и стать между ними, разделить их или соединить их? Разделить их противостояние, где они – пленники один другого, соединить их в свободе, которая восстановит гармонию отношений.

Это мы находим во Христе: Он – Человек и Бог, Он – воплощенное Слово, Которое сделало этот шаг и встало между падшим, осужденным человеком и Господом, как равный и Богу, и человеку: с полной ответственностью перед Богом, поскольку Он Сам – Бог, с полной ответственностью перед человеком, потому что Он – человек и готов нести последствия Божественной любви в Своей человеческой плоти. Вот что такое предстательство, вот что оно подразумевает: сделать шаг, который унесет нас в сердцевину ситуации навсегда, навеки, потому что Христос, родившийся от Девы, – Тот же, Кто умер на Кресте, Кто восстал и Кто в Своем Вознесении унес Свою человеческую плоть в сердцевину Святой Троицы.

Мы видим на примере Натальи, что Христос действительно есть путь, то есть образ, как жить и как быть христианином. Мы видим также, что нет иной истины, человеческой или божественной, и что только она ведет к жизни, более того, к такому преизбытку, такой полноте жизни, что не только наполняет вечностью того, кто несет ее в себе, но переливается через край, изливается на окружающих, даруя спасение и вечную жизнь ценой Распятия, бесконечно повторяющегося во времени. Вот где победа – победа мученика, победа немощи над силой, победа того, что бесконечно уязвимо – божественной и человеческой любви, над тем, что кажется сильным, – над ненавистью, которая разрушает сама себя и так недолговечна.

Думаю, это все, что я скажу сегодня об этих двух аспектах нашего ви́дения Христа, нашей веры в Него: Крест и Воскресение, нераздельно связанные, взаимозависимые, черпающие значение одно в другом. Можно бы еще многое сказать о других аспектах Христа в нашей жизни, в нашем опыте. Может быть, у меня будет еще когда-нибудь возможность поговорить с вами об этом. Но эти два аспекта существенны для православного опыта, благочестия и духовности, именно поэтому я их выбрал в качестве введения в беседу с вами, потому что они всецело принадлежат истории, а наш Бог есть Бог Истории, и потому что то, что происходит сейчас в историческом плане с православными – это именно живоносная тайна Креста.

Ответы на вопросы

Была ли та молодая женщина верующей? Был ли ее поступок ей подсказан ее верой?

Мы ничего не знаем о ней. Единственное, что известно: перед уходом мать с детьми спросила: «Как вас зовут?», и та ответила: «Наталья». Мне думается, что какова бы ни была формально ее вера, когда она поступила так, как поступила, она была во Христе. Если вам требуются логические выкладки, то я бы сказал, что, принимая в учет время и место, где все это происходило, она наверно была обычной православной девушкой, но я не могу в этом поручиться. Единственное мне известное: что я почитаю ее имя, как и многие другие, кто знает ее историю.

Если предположить, что она была, скажем, иудейкой или атеисткой, можно ли сказать, что в этом ее поступке, в этой жертве все равно действовал Христос?

Я бы сказал: да. Но раз уж разговор пошел в этом направлении, я скажу несколько больше. Мне представляется, что мы рассматриваем Воплощение очень близоруко, мы видим вещи в таком мелком масштабе, так ограниченно, с собственной колокольни, так сказать, что не видим полного охвата события. В этом событии много аспектов.

Первое, о чем я скажу, поскольку хочу говорить о том, что особенно значительно для нас, это то, что Воплощение говорит с точки зрения Божественной не только о человеке, но о физической природе. Воплощение предполагает тело, и в тайне Воплощения явлены и становятся очевидными потенциальные возможности и призвание всего видимого мира: не только быть проводником Святого Духа, но стать как бы телом Божиим. Это событие значительное не только исторически, не только для человека, но и для всего космоса. Здесь я остановлюсь, потому что это отдельная тема.

Второе: когда мы говорим о Воплощении и о том, каким образом Христос, воплощенное Слово в Своем безгрешном человечестве разделяет условия греховного человечества, мы всегда говорим, что Он страдал от голода, от жажды, от усталости, что Он испытывал человеческие чувства любви и отвращения, что Он выражал возмущение и гнев, и наконец говорим: «Он умер на Кресте». Это последнее утверждение, что Он умер, бесконечно более значительно и важно, чем все остальные, потому что смерть – не просто одно из многих событий жизни, это совершенно уникальное событие, и смерть Христова мне представляется (и в этом я следую учению святого Максима Исповедника) смертью единственной, неповторимой, незаменимой. Ее нельзя сравнить со смертью любого из нас.

Мы все умираем, потому что постепенно наша жизнь истощается и мы возвращаемся в прах, от которого были взяты. Это умаление, схождение на нет, тление, мы совлекаемся жизни и умираем. Смерть Христа совершенно иная. Есть замечательное место в писаниях святого Максима Исповедника, который настоятельно подчеркивает, что если поистине смерть есть результат греха, а что это так – засвидетельствовано Священным Писанием (Рим.5 и др.), то в самый момент Воплощения Христос, плоть Христова была бессмертна, потому что невозможно представить, чтобы человечество, соединенное с Божеством, могло умереть. И Максим говорит, что Христос, будучи бессмертным, потому что Он нераздельно Бог и человек, возлагает на Свое человечество невозможную смерть, ради того чтобы разделить всю судьбу человека. И эта невозможная смерть становится возможной только в пределах неизмеримо глубокой, ужасной трагедии, на которую указывает одна-единственная фраза Священного Писания: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? (Мк.15:34) Если поистине невозможно умереть, не потеряв Бога, то эта фраза приобретает огромное значение: она говорит, что в этот миг Сын Божий потерял Отца и мог умереть, потому что оказался лишенным Бога. Именно это и называется быть безбожником. Греческое слово атеист именно это и означает. И глубина этой потери Бога Христом бесконечно большая, чем любое человеческое переживание безбожия. Атеизм каким мы его знаем – это слепота, неведение, нечуткость и множество других вещей, но это не есть онтологическая, сущностная потеря, которая заставила Воплощенного Господа воззвать: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?

И с этой точки зрения можно сказать, что после Распятия, Воскресения и Вознесения Христа ничто не осталось вне Христа – в разной степени и по-разному, но никто не может быть большим атеистом, безбожником, чем Христос в тот момент, никто не может быть заклан так, как Вечная Жизнь на Кресте. И когда ранняя Церковь говорила о сошествии Христа в ад, по-еврейски шеол, это место, где Бога нет. Это не место, где человек страдает соответственно тому, как он жил на земле, – это разделенность, полное отчуждение, пропасть между Богом и нами. И Церковь подчеркивает это сошествие в ад, передавая в Евангелии слова Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? В 138-м псалме царь Давид пророчески восклицает: куда пойду от Твоего лица? Земля – подножие ног Твоих. Во ад? Но и там Ты еси… (Пс.138:7–9). Он там, где Его нет, так сказать; это невозможно выразить логически: все, что было вне Его, чуждо Ему, усвоено Им внутренне. Все содержится в деснице Воплощенного Слова Божия, Который опытно испытал все, даже потерю Бога.

И мне кажется, с этой точки зрения нам следует очень осторожно передумать наше отношение к тому, что мы считаем находящимся за пределами Церкви и чуждым Христу. Интересную попытку в этом направлении недавно сделал Жан Даниелу в небольшой книге «Святые язычники», где он показывает, что Церковь и Священное Писание представляют нам в Библии ряд людей, которые вне всякого Завета и Договора, и тем не менее принадлежат Богу. Прежде завета с Авраамом, говорит он, еще глубже в наших отношениях с Богом, чем последовательные соглашения Ветхого и Нового Завета, есть те внутренние договоры, которые мы так часто видим в Ветхом Завете. Есть еще более основной завет между Богом и Адамом: Я создал тебя по собственному образу (Быт.1:26), соответствие, взаимоотношение, которого ничто не может нарушить, потому что имя Нового Адама – Адам⁵⁰

Мне кажется, когда мы думаем в порядке исключительности, нам следует помнить, что вовсе не бесспорно, будто на иных уровнях, чем завет с Авраамом, не может быть других заветов и других отношений. Есть завет с Измаилом, есть завет с Адамом, есть невероятный, таинственный как бы договор с Каином: сделал Господь Бог Каину знамение (Быт.4:15), знак защиты. Очень многое можно рассматривать с этой точки зрения, и это очень важно и позволяет поистине сказать, что все подлинное и до конца человеческое имеет связь с Тем, Кто единственно есть Человек в подлинном и полном смысле слова. И невозможно говорить в порядке противоположения «они и мы», потому что существует абсолютная солидарность, поскольку Бог с самого начала и до конца показывает, что солидарен с человеком, не только с праведником, но с грешником. Слово стало плотью, чтобы спасти грешников, не для того чтобы возвеличить праведников, и так же и мы должны относиться к тем, кого в каком бы то ни было отношении считаем «грешниками». Именно с ними мы, христиане, должны чувствовать себя солидарными в том, что касается их спасения. Не в том смысле, чтобы соучаствовать в их преступлениях, их грехе, их отвержении Бога или еще каком-либо аспекте их положения, а быть солидарными – то есть готовыми жить и умирать за них. В противном случае мы не следуем путем Того, Кто выбрал стать человеком, чтобы могли спастись грешники.

Еще два вопроса. Первый касается в первую очередь спора, который часто разделяет западных богословов. Одни предпочитают говорить, соответственно тексту Символа веры, о «воскресении плоти», другие говорят о «воскресении тела», а на втором плане – известная в эллинизме, в греческой языческой мысли проблема так называемого бессмертия души у Платона и т. д. Можете ли вы пролить некоторый свет на эту бесконечную дискуссию, несомненно хорошо вам известную?

Второй вопрос касается фактических последствий Воскресения, реальности Воскресения Христа, реальности Пасхи для православной духовности, в контексте того значения, которое Православие всегда придавало Преображению в жизни Христа. Какая связь между Воскресением и Преображением в обыденной жизни обыкновенных христиан?

Я не богослов и должен честно сказать, что не переступал порога духовной школы, пока не начал читать лекции в некоторых из них. Так что я не претендую, будто могу разрешить проблему, которую безрезультатно обсуждали люди более, чем я, ученые. На основании того, что я читал, могу сказать: в выражении «воскресение плоти» слово «плоть» подчеркивает, что к жизни вернулось реальное, осязаемое вещество Тела Воплощения, Тот Самый, Кто волей Божией стал смертным в Своей плоти.

В отличие от этого, слово «тело» порой употребляется в несколько другом смысле. Отец Сергий Булгаков говорит нам, что борьба против плоти есть борьба за тело⁵¹

Что касается Преображения, я думаю, тут связь иная. Плоть Воскресения, Воскресший Христос – по эту сторону Креста и смерти, Преображение – по ту сторону. Но чрезвычайно интересно относительно Преображения с точки зрения нашего понимания человека и тварного мира то, что, по свидетельству Евангелия, светом Преображения просиявают физическая природа Христа и Его одежды. Это не просто внутренний свет, который сияет и льется изнутри, – сияет само тело, и в этом, мне кажется, есть нечто очень важное для нашего понимания видимого мира, осязаемого мира, окружающего нас тварного мира и его возможностей.

Духовность, о которой вы говорите, – трудно поверить, что она, так сказать, исключительно достояние православных. Хотелось бы знать, насколько мы, люди западные, могли бы не только знать и любить такой подход как близкий нам, но и усвоить его?

С такой точки зрения, я думаю, что православная духовность – это просто христианская духовность. Думаю, все, что есть истинного в том, что я сказал, принадлежит равно Западу и Востоку, любому христианину. Тем не менее между нами выросли перегородки, но они не от Бога, они не из Евангелия, они происходят от того, что, как мне кажется, Запад потерял из вида некоторые вещи. Запад потерял космический аспект Воплощения и всего, что относится к Воплощенному Слову. На Западе Воплощение и все события, масштаб которых бесконечно превосходит наш небольшой человеческий мир, сводится к истории спасения людей. Сказать «сводится», возможно, не совсем верно, потому что это существенно для нас. Но то, что это существенно для нас, не исчерпывает всего события: оно больше, чем мы, люди. Этот аспект, как мне кажется, Запад сейчас обретает вновь, хотя меня не очень удовлетворяет результат этого процесса, например, в мысли Тейяра де Шардена.

Также Запад отводит место событию Воскресения и Распятию лишь в историческом прошлом. Мне кажется, долгие дискуссии о проблеме установительных слов⁵²

И мне кажется, что очень важно обрести снова это ощущение непрерывного присутствия, так чтобы были вполне реальны Крест, и Воскресение, и Вознесение, и так далее. Чтобы вся последующая история протекала на фоне этих событий, словно прозрачная пленка, которая разворачивается столетие за столетием, а эти события всегда здесь, как бы в самом центре истории, всегда события сегодняшнего, а не вчерашнего дня. Это второй момент.

Мне кажется, многим на Западе следует заново продумать Воскресение и осознать с большей силой, до какой степени оно касается не только Христа. Я вам дам пример, который, конечно, искаженное видение. Нам, православным, часто кажется, что на Западе главное событие – Великая пятница. В этот день храмы полны, три дня спустя все очень рады за Христа, что Он восстал из мертвых, тогда как на самом деле это, как я пытался объяснить, – наше воскресение, предполагаемое Воскресением Христовым. И когда мы провозглашаем «Христос воскресе!», мы на самом деле одновременно утверждаем: «И мы тоже воскресли из мертвых». В этом торжество пасхальной ночи: мы ликуем не только о том, что Распятие Господа завершилось счастливым для Него образом, мы ликуем потому именно, что этим событием и мы охвачены и соединены с Ним в вечности – хотя мы все еще в истории и в мире, как присутствие Вечности в мире.

Я хотел бы поговорить о Святом Духе в Церкви: о Нем Самом и о том, что Он совершает и в Церкви, и над нами, как Он воздействует на нас, как действует в нас и через нас.

В Священном Писании есть два рассказа о даровании Святого Духа. Сразу вспоминается то, что описано во второй главе книги Деяний – Пятидесятница. Другой рассказ, в 20-й главе Евангелия от Иоанна, приводил в недоумение многих толкователей. Его пытались объединить с первым, слить их воедино, равно связать оба рассказа с Вознесением. Я подойду проще, более непосредственно, к этим двум рассказам, как мы находим их в Писании, и попытаюсь показать, что в них есть общее и чем различаются эти два события.

В 20-й главе Евангелия от Иоанна мы читаем о первом явлении Христа после Его Воскресения (Ин.20:19–23). Первые Его слова – слова успокаивающие: мир вам. Того мира, который Он дал, не мог дать мир сей. Мир, который дал Христос, наполнил весь дом, остался с апостолами навсегда. Это тот мир, который сошел на них, когда они обнаружили, что ужас Великой пятницы ушел навсегда, что человеческая ненависть не убила Божественную Любовь, что человеческое общество не смогло исключить Живого Бога из своей среды во тьму внешнюю. Этот мир сошел на них, потому что они знали, что жизнь не была убита, жизнь не угасла, что Бог поистине среди них и что имя Мессии, Эммануил, о котором мы узнаем в начале Евангелия от Матфея (Мф.1:23), истинно не только в начале, но как конечная победа: Эммануил, Бог среди нас, с нами Бог.

И затем Господь дохнул на Своих учеников и сказал: Примите Духа Святого. К этому дарованию Святого Духа следует подойти, мне кажется, очень внимательно и вдумчиво. Во-первых, этот дар был сообщен всем апостолам в их совокупности, всем присутствующим, но никто из них не обладал им по отдельности. С другой стороны, тем, кто присоединился к апостольскому кругу позднее, не было нужды получать как бы дополнительно этот дар. Вы помните, что апостола Фомы не было в тот вечер вместе с прочими апостолами. Когда неделю спустя Христос снова явился Своим ученикам, и Фома был с ними, и Христос укорил его за неверие и предложил осязать раны на руках и в боку, чтобы не остаться неверующим, уверовать, то после исповедания апостола Фомы: Господь Мой и Бог мой! (Ин.20:28) – Христос не стал даровать ему Дух, Которого прежде уже приняли другие апостолы. Поскольку Фома принадлежал к апостольскому кругу, был одним из них, не откололся от них – он вместе со всеми обладал тем, что было вверено их сообществу, всем в совокупности, не как группе людей, а как единому целому.

Может быть, здесь можно провести параллель с сошествием Святого Духа на Самого Господа Иисуса Христа на берегу Иордана (Мк.1:9–11). Когда Иисус из Назарета, воплощенный Сын Божий, в Своем человечестве дошел до полной зрелости, Дух Святой сошел на Него, осенил Его, почил на Нем. Его человечество исполнилось присутствием Духа Божия. Подобным же образом эти одиннадцать апостолов, которые составляли Его тело, приняли Духа Святого, Он был вверен им. Он пребыл в их среде, в их общности, и Он объединял их в общину. Не община обладала Святым Духом – Он охватывал общину, руководил ею, покорял ее. И вместе с тем чего-то еще недоставало той полноте, которую Церковь познала позднее. Они приняли Святого Духа, хранили Его, но никто из них не достиг той полноты, какая должна принадлежать членам Церкви, составляет их призвание. Несмотря на этот дар, этот залог вечности, это эсхатологическое вторжение Духа в среду апостолов, отношения между Святым Духом и тварным миром еще не достигли завершения, потому что, как говорит в одном месте Иоанн Богослов, Христос еще не восшел к Отцу (Ин.7:39).

Шло время. Апостолы вместе обладали этим даром Святого Духа, но еще не способны были приносить плоды Духа, потому что Он был вверен их общности, их единству, но еще не исполнил их, не охватил каждого из них так, чтобы каждый из них мог сам – пусть и в единстве с другими – действовать во имя Божие. Это произошло через пятьдесят дней, в день Пятидесятницы, когда Дух Святой сошел на них и каждый из них получил дар, принял огненный язык, означавший схождение Святого Духа (Деян.2:3). Никто из них не мог бы обладать Духом, если бы все вместе, в зачаточном единстве как Тело Христово, они не были уже объяты Духом: это было свойственно всем, принадлежало всем и потому могло принадлежать каждому из них. Да, всем, но по-разному. Можно потерять дар Духа. Можно стать чуждым этому Присутствию, даруемому нам в нашей личной жизни, и тем не менее Дух Святой не оставляет Церковь. Скажем, в древности отступники, те, кто публично отрекся от Христа и вернулся к язычеству, если их затем принимали в лоно Церкви, их принимали не только через покаяние, но они должны были снова получить печать Святого Духа. Они стали чужды Ему, потому что сами отреклись от Него.

С другой стороны, не только с богословской точки зрения, но из опыта жизни в Церкви, который у каждого из нас есть, из жизни Церкви в истории или в наши дни мы видим, что Дух Божий не оставляет Церковь, когда ее члены колеблются, отклоняются от истины, ищут истину, но на пути этого искания впадают в ошибки. Дух Божий всегда присутствует, всегда деятелен, Он призывает, учит, наставляет, действует в нас, обновляет всех нас, остаемся ли мы верными или колеблемся и оказываемся изменниками. Святой Дух, дарованный в событии, которое один православный богослов назвал Иоанновой Пятидесятницей.⁵⁴

Если мы поставим себе вопрос, Кто есть Дух Святой, думаю, можно начать с замечания, которое много лет назад высказал Владимир Николаевич Лосский. Он говорит, что Отец открывается в Сыне, через Сына. Сына открывает Святой Дух, но Сам Дух остается неуловимым. Он еще не явлен так же, как Отец явлен в Лице Сына. Откровение Духа, победы Божией, сияния Божественной Жизни явлено самим человечеством. Святой Ириней Лионский в одном из своих писаний говорит, что слава Божия – это до конца осуществленный человек.⁵⁵

Во-первых, один образ. Это до некоторой степени переработка древней аналогии, древней притчи. Если попытаться представить себе или передать кому-то взаимоотношения Лиц Святой Троицы, Их особенности, можно обратиться к древнему образу из Священного Писания, образу горящей купины, увиденной Моисеем в пустыне (Исх.3:2): куст, который горел, не сгорая. Таинственное, непредставимое свойство этого несгорающего пламенения мы можем наблюдать косвенным образом. Когда Моисей оказался перед лицом этого горящего куста, он не уловил горение, он уловил пламя и тепло. Само горение не укладывается в рамки того, что доступно нашему познанию, нашему восприятию, – горение можно видеть, тепло можно ощутить, постольку поскольку мы охвачены им, разделяем его. В подобных образах можно говорить о тайне Бога в терминах горящей купины, куста, который горит и непостижимо, невероятно для нас – не сгорает. И вместе с тем это горение мы постигаем через языки пламени и тепло, которое становится частью нас самих, или, вернее сказать, частью которых мы сами становимся. В чем разница между этим теплом и этим пламенем? Пламя – объективное явление, часть зримого опыта. Оно говорит о чем-то, но остается для нас внешним явлением. Можно представить это так: можно стоять перед горящим камином, видеть, как горит в нем полено, не понимая сути горения, но воспринимая его через пламя. В этот момент мы воспринимаем одновременно горение, пламя, тепло. Но можно оказаться на улице, смотреть в чье-то окно, видеть языки пламени и ничего не ощущать, кроме окружающего нас холода. То, что мы видим пламя, объективно утверждает, что оно есть, но ничего не сообщает нам о самом пламени. Если бы я из опыта не знал, что пламя означает горение и тепло, я, стоя снаружи, на улице, вполне имел бы право утверждать, что пламя не греет. Это утверждение неполно, если не прибавить к нему еще нечто.

Не это ли имеет в виду Писание, когда говорит нам, что Дух открывает нам, Кто есть Иисус (Ин.15:26). Его природа, Его Личность поистине отвечает на вопрос «Кто?». Только когда мы ощутили тепло, мы можем уловить связь пламени с горением, но если мы опытно не ощутили тепло, иными словами, если Дух Святой не коснулся нас, мы можем все знать о пламени и тем не менее высказывать ошибочные, кощунственные суждения. Опять-таки не об этом ли говорит Писание словами Самого Христа, что всякая хула на Христа простится, потому что Он есть «да», «Аминь», Он – утверждение, положительный факт вне нас самих, Он – объективное утверждение Бога в истории. А грех против Духа не может быть прощен (Мк.3:29).

Как же тогда понимать, Кто есть Дух Святой и что такое грех против Него? И здесь я хочу подчеркнуть, что то, что я собираюсь сейчас изложить, – это одна из многих и различных догадок, которые были высказаны относительно греха против Духа Святого. Если образы, которые я привел, убедительны, то вы поймете и согласитесь, что неуловимое, не поддающееся никакому нашему анализу тепло, льющееся из горящего куста, может быть познано только опытным ощущением, но если только мы его ощутили, его невозможно отрицать. А если оно отрицается, то этому отрицанию может быть два основания: или человек безумен и утверждает, что замерзает, хотя охвачен теплом, или по каким-то собственным причинам – а причины могут быть самые различные – готов отрицать собственный опыт, отрицать то, что совершенно определенно сам знает как истину. И это можно исправить только той переменой ума, которая называется покаянием, обращением, метанойа по-гречески, – изменение ума, готовность правдиво сказать о том, что нам известно как истинное, отречься от собственного внутреннего отвержения истины. Эти же образы, возможно, могут помочь, чтобы не то что углубиться, но хотя бы сколько-то вглядеться в другой, более сложный вопрос об исхождении Святого Духа.

Я изложу его, как и все, что говорил до сих пор, очень примитивно. Тепло рождается не от пламени, а от того, что горит полено. Тепло исходит из того же источника, что и пламя. Благодаря тому, что есть горящий куст, есть и пламя, и тепло. Одно происхождение, один, единый и единственный источник.

Опять-таки, если эти образы по-своему приемлемы, нам делается понятно, что природу пламени мы познаем только через то, что ощущаем тепло. Только Святой Дух может открыть нам, Кто есть «Да» и «Аминь», зримое проявление Отца в истории. И таково первое действие и свойство Святого Духа. Он есть Дух Истины. Он открывает нам истину о Боге и истину о человеке. Он открывает нам в пророке из Галилеи воплощенного Сына Божия. Он открывает нам значение всех Его слов, Его Слова. Он есть Дух Истины и ведет нас ко всякой истине. И я употребил слово «ведет к» не напрасно, потому что истина – не что-то, что установлено раз и навсегда. Это не утверждение, не система верований, не мировоззрение. Это живая, динамичная реальность. Истина – не что-то, Истина – Кто-то: Я есмь Истина (Ин.14:6). И потому, открывая нам Христа во всей полноте, во всем Его содержании, во всем, что Христос Сам открывает нам как Слово, являющее глубины Божества, как Сын, являющий тайну Отцовства, Святой Дух шаг за шагом ведет нас не к новым истинам, а во все новые глубины, ко все большему видению Того, Кто есть Истина.

Святой Дух также открывает нам глубины человека. Он открывает нам и связь, которая есть между нами и Богом. Он исследует глубины человека. Он открывает нам ту глубину, которая глубже психологической области, нашу укорененность в творческом Слове Божием, нашу укорененность в животворном Слове Божием. Он учит нас также совершенно новым отношениям с Богом. Вне отношений со Святым Духом, вне доверительных отношений через Него с Единородным Сыном Божиим мы могли бы говорить о Боге как о Творце, о Вседержителе, Господе и Судии, как о Промыслителе, может быть, как о Спасителе. Но мы не могли бы назвать Его Отцом иначе как чисто метафорически, без реального онтологического взаимоотношения между Ним и нами, без сущностной связи. Это был бы образ, а не глубоко подлинное взаимоотношение. Но поскольку мы связаны со Христом, как связаны члены одного тела, поскольку Дух Божий, почивший на Христе, пронизывает это тело дарами Святого Духа (Ин.20:22; Деян.2:1–4), постольку тем самым Христос – брат нам, мы единосущны Ему. И это Его собственные слова: Идите и скажите братьям Моим, что они встретят Меня в Галилее (Мк.16:7). В этом братстве со Христом мы открываем зачаточным образом, смутно, что такое сыновство и чем может быть отцовство – не в эмпирической жизни нашего надломленного, полного разделения мира; мы открываем в Нем, что значит быть сыном, и через Него мы можем зачаточно, гадательно представить себе, что означает иметь Отца и Кто, Каков может быть этот Отец. В тот момент, когда мы перестаем употреблять такие слова, как «Господь Вседержитель», «Господь Бог», «Бог Судия», и бываем способны хотя бы зачаточно произнести «Отец», мы можем сказать, что нашей молитвы коснулось веяние Святого Духа. Иначе как силой и действием Святого Духа, через откровение, даруемое действием Святого Духа, мы не можем обратиться со словом «Отец» к Тому, Кто есть Святой Израилев.⁵⁶

И наконец, как я уже упоминал, приход Святого Духа, то, что Он нам открывает, зачаток всего этого совершается в этом мире, но ведет нас к полноте, которая будет явлена в будущем мире, в Царстве Божием, в жизни вечной. У Святого Духа есть свойство, элемент чисто эсхатологический, принадлежащий исключительно последним вещам, конечному свершению всего. Только когда все будет завершено, все человечество станет в своей славе откровением пребывающего в нем Святого Духа, Который приобщает человечество Божеству, превращает весь мир в место вселения Бога. Но и в наше время Дух Святой действует в Церкви двояким образом, и об этом я хочу коротко сказать: действует в эсхатологическом измерении и в делании христианина.

Первое принадлежит области литургической. Всякий раз при совершении таинств, в частности таинства Евхаристии, Православная Церковь призывает Святого Духа, молит Его прийти и осенить и собравшуюся общину, и приготовленные дары. Это не просто своеобразный способ совершить та́инственное действие, как бы самый лучший способ освятить Святые Дары. Суть эпиклеза, обращения к Святому Духу, чтобы Он сошел на нас и на приготовленные дары, в том, что то, что должно совершиться – чтобы хлеб и вино могли стать Телом и Кровью Христовыми, приобщиться Божеству, – принадлежит будущему веку. Это может совершиться только потому, что Дух Божий, дарованный Церкви, пребывающий в ней, действующий в ней державной силой и могуществом Божиим, вводит в историческое время измерение и качество последних свершений, исполнения всего. Иначе это не могло бы совершиться в нашем историческом времени, в нашем состоянии становления. Это вторжение вечности, это расширение нынешнего состояния вещей в то, каким оно будет, когда все достигнет полноты, – вот непременное условие совершения таинства. И это становится совершенно ясно (хотя звучит нелепо с грамматической точки зрения) из молитвы в Литургии, где мы благодарим Бога, даровавшего нам сегодня Его грядущее Царство.⁵⁷

И второе. Святой Дух в Своем эсхатологическом измерении вещей конечных определяет также, каково должно быть действие христианина, христианское действование. Неповторимая, отличительная особенность христианского действования в том, что оно – действие Божие, осуществляемое через человека, будь то отдельный человек или община людей. Христианское действие – это действие Бога, исполненное, совершенное посредством человека. И ему присуще, как всем действиям Божиим, эсхатологическое измерение последних свершений. Человеческая мудрость, умудренность собирает из прошлого человеческого опыта все возможные ответы и включает их в настоящее с тем, чтобы разрешить проблемы сегодняшнего дня, и проецирует их на будущее, планируя будущие свершения. Божественная Мудрость, мне кажется, не определяется такой причинностью, действие каждого настоящего момента не обусловлено ни настоящим, ни прошлым, всегда только будущим. Бог действует ради чего-то, а не из-за чего-то. В Божественном действии всегда есть нечто беспрецедентное, неожиданное, что вносит в ситуацию абсолютную новизну. Пример такого действия Святого Духа, принадлежащего истории, – Воплощение. Воплощение – не только ответ на прошлое человечества и на его состояние текущего момента, когда оно произошло, когда все созрело к этому событию. Воплощение – действие Божие, которое вводит в историческую ситуацию нечто, чего прежде не было в ней. Живой Бог становится частью, частицей человеческой истории, становления человека. И одновременно человечество так соединяется с Богом, настолько включено в тайну Божию, что в Вознесении наше человечество унесено в сердцевину тайны Святой Троицы. Здесь можно видеть, как Святой Дух, осенивший Матерь Божию, осуществил действие Божие, в котором Пресвятая Дева полноправно участвует Своим Се Раба Господня, да будет Мне по слову твоему (Лк.1:38) и вводит в историю нечто небывшее, новый образ Присутствия Божия.

Ответы на вопросы

Вы упомянули место у Иоанна Богослова, что Духа еще не было на земле, потому что Христос еще не взошел к Отцу. Как это понимать, если только Святой Дух – источник жизни, всего?

Не было времени, когда Святого Духа просто не было в мире. В противном случае никогда не произошла бы никакая встреча между Богом и Его тварью. Если «Бог» был бы просто объективным понятием, недоступным Своему творению, не вызывающим у твари никакого отклика, то могло бы быть объективное знание мертвого божества, но не Живого Бога. Но древние комментаторы считали, что когда Писание нам говорит, что Духа еще не было, потому что Христос еще не восшел к Отцу, то оно говорит о том, что Дух присутствовал, осенял мир, творимый Богом, Дух привлекал людей, руководил ими, но как бы извне, стучась будто снаружи у дверей, призывая извне, ожидая, чтобы человек отозвался, потому что человек был создан таким, что он способен понять этот призыв и отозваться.

Разница между тем, что произошло в Церкви в этот определенный день и в день Пятидесятницы, в том, что отношение между Духом и Церковью, Духом и каждым отдельным членом Церкви – возьмем хотя бы апостолов – было реальное вселение, Дух был в них, Дух был связан с ними. Опять-таки, если взять образ, который предлагают отцы: как огонь может пронизать железо. Это не было внешнее воздействие, голос как бы извне, это было внутреннее Присутствие, неведомое прочим в таком виде, в таком смысле. Я не думаю, что может быть адекватное учение о Святом Духе, пока все не достигнет своей полноты и пока все человечество в лице каждого его члена не просияет Духом, не станет Его отражением, видением.

Все-таки слова о том, что грех против Святого Духа не простится, очень страшны. Порой сознаешь в себе не просто грехи, а греховность, гордость, бунт почти люциферов, злую волю. Где грань, после которой мы отрезаны?

Когда люди сокрушенно говорят мне, что им кажется, что главный их грех – гордость, я обычно отвечаю: «Не волнуйтесь. Вы слишком мелки для гордости. Это просто тщеславие». Мне думается, когда вы говорите о люциферианском бунте, вы говорите о том, на что вы неспособны. Мне кажется, бунт, о котором вы говорите, – не просто своеволие, как бы капризность ребенка, который не хочет делать то, что следует. Восстание, которое могло бы отсечь нас от Бога, – не просто акт своеволия. Это намеренное, продуманное действие, решение, и не просто выбор по минутному настроению, а решительный выбор против Бога.

Писание говорит нам, что не мерою дает Бог Духа (Ин.3:34), что означает: дает Его Весь – каждому, кто готов принять Его. Есть, однако, древнее присловье, которое дополняет эти слова и говорит, что, как ни печально, но мы принимаем Его в свою меру. То есть соответственно широте и глубине своего сердца, своего великодушия, своей способности отдаваться как можно более совершенно, быть до конца верными, мы получаем больше, чем если мы колеблемся волей, сомневаемся. Предлагается все, абсолютно все, мы можем взять столько, сколько способно вместить наше сердце. Можно сказать, что Дух Святой пребывает в полноте в Церкви и каждый из нас причастен Святому Духу в той мере, в какой способен воспринять Его и понести. И я бы добавил, что это не неизменное состояние, бывают моменты, когда добрую волю сменяет злая воля. Но Бог никогда не оставляет нас, разве что мы прямо скажем: «Уйди! Я выбрал другую сторону!».

Но даже и тогда Он не просто отойдет с безразличием. Он будет стучаться в двери вашего сердца воспоминаниями о Себе, порывами вашего сердца, Своим голосом, всем, что ведет к Нему, потому что мы сотворены такими, что способны отозваться; Он будет стучаться через обстоятельства жизни, через людей. Я бы сказал, что к каждому из нас можно отнести фразу из «Пастыря» Ерма, который описывает свои видения, где его ангел-хранитель (его он и называет Пастырем) дает ему наставления. И в одном месте ангел говорит ему: «Не бойся, Ерм, не оставит тебя Бог, пока не сокрушит либо сердце твое, либо кости твои».⁵⁸

Мой вопрос, если коротко сформулировать: что произошло во время сошествия Святого Духа в Пятидесятницу?

Что произошло в день Пятидесятницы… Я могу только дать один пример, который мне что-то подсказывает в этом направлении; не знаю, что вам ответить более толково. Но я встретил человека, который был неверующий, который уверовал во Христа очень серьезно, очень глубинно, очень решительно. Он стал жить, сколько умел, по обстоятельствам, согласно тому, что он понимал в учении Христа, но у него как бы не хватало чего-то. Он чувствовал, что он не в состоянии любить людей. Бога он может любить – он Его любил из всей благодарности за то, что Бог ему открылся. Но людей он не мог любить. И он мне рассказывал, что как-то (странные обстоятельства!) он ехал на автобусе и говорил: Господи! Как я могу научиться любить людей Твоей любовью? не так чтобы любить тех, кто мне любится, и оставлять в стороне других?.. И вдруг он почувствовал, что в него как бы вещественно влилась новая жизнь и что он вдруг открылся любви. И в этот момент он вдруг стал любить все твари.

Предел этого можно найти, например, в писаниях святого Исаака Сирина, который говорит, что милующее сердце любит и жалеет всех: не только людей, не только грешников, но и животных, и гадов, и даже бесов не может не любить и не жалеть. Вот это открылось ему в этот момент.

И мне кажется, что во время Пятидесятницы случилось нечто в этом роде: в какой-то момент апостолы, потому что они так всецело соединились со Христом, потому что так всецело Его приняли как своего Учителя, начали жить Его учением и Им. После сорока дней подготовки, которую Христос проводил с ними до Вознесения, и десяти дней, когда они молились и размышляли, апостолы вдруг оказались готовыми принять это вдохновение Духа Святого. Я не могу это объяснить иначе или лучше.