Эссе - Савонарола

(19 голосов: 4.5 из 5)

Содержание Полный текст Пред. глава След. глава

Савонарола[31]

Наверное, мы не поймем Савонаролу, пока не узнаем, какое страшное зло таится в сердце цивилизации. А этого мы не поймем, пока мы цивилизованны. Что ж, может быть, нам лучше никогда его не понять…

Великие освободители освобождали людей от древних врагов человеческих, от того, что сами люди считали дурным. Законодатели спасали от анархии, врачи — от чумного поветрия, реформаторы — от голода. Но есть на свете огромное, бездонное зло, по сравнению с которым все эти беды ничтожны, как укус блохи; страшное проклятие падает порой на людей и на целые народы, и нет ему иного имени, как сытость. Савонарола спасал не от анархии, а от порядка; не от чумы, а от паралича; не от бедности, но от богатства. Такие, как он, свидетельствуют о безымянной и предельно важной психологической истине: они знают, что довольство — худший враг радости, а роскошь чревата смертью.

Я уверен, что, бросая вызов роскоши, Савонарола не просто боролся с грехами. Современные его почитатели — от Джорджа Эллиота[32] и ниже — стараются оправдать его гнев, расписывая преступления и пороки, пятнавшие палаццо Возрождения. Они правы; но, в сущности, незачем так старательно доказывать, что Савонарола просто тыкал пальцем в черные пятна греха с дотошностью и чистоплюйством члена этического общества. Я склонен думать, что он ненавидел всю цивилизацию своего века, а не только ее грехи; именно в этом он был глубже и умнее наших моралистов. Он видел, что преступление — не единственное зло; что кражи бриллиантов, отравленные вина, бесстыдные статуи — только симптомы, а болезнь заключается в том, что люди попали в плен к бриллиантам, винам и статуям. Вот о чем забыли те, кто судит аскетов и первых пуритан. Отказ от невинных удовольствий далеко не всегда вызван слепой ненавистью к тому, что только узкий моралист назвал бы грешным. Человек может отказаться от них, если остро ненавидит то, что только узкий моралист назовет безгрешным. Иногда аскеты видят меньше, иногда — много больше, чем обычные люди.

Именно эта ненависть жила в душе Савонаролы. Он встал не против мелких человеческих грешков, а против безбожной, неблагодарной сытости, против привычки к счастью, мистического греха, погубившего некогда Адама. Он проповедовал суровость, которая неотъемлема от юности и надежды. Он проповедовал ту бодрость и ясность духа, без которой немыслима не только святость, но и радость; свежесть чувств, необходимую и любовнику, и монаху. Один ученый не без проницательности заметил, что вряд ли Савонарола совсем уж не любил искусства, если его друзьями были Микеланджело, Боттичелли и Лука делла Роббиа[33]. Но в том-то и дело, что чистота и строгость нужны прежде всего для восприятия красоты и смеха. Чтобы увидеть каждую птицу, назвать по имени камни и травы, вместить все краски заката, нужна дисциплина радости и тренировка благодарности.

Цивилизация, со всех сторон окружавшая Савонаролу, уже свернула на ложный путь — тот самый, где кишат изобретения, но нет открытий; где новое мгновенно стареет, а старое не обновляется. Изощренная жестокость ренессансных преступлений говорила отнюдь не о богатстве воображения; она, как и всякое уродство, говорила о том, что воображение иссякло. Человек выдумывает кентавра, когда перестает видеть лошадь; он поклоняется дьяволу, когда не может дивиться Богу. Демонизм подхлестывает угасающее воображение. Савонарола же хотел другого, куда более трудного: он призывал людей оглянуться и удивиться простым вещам, которые они перестали видеть. Как странно, что самая непопулярная доктрина на свете — та, что признает божественной простую жизнь! Нет ничего трудней демократии; люди не могут спокойно слышать, что каждый из них — король. Нет ничего трудней христианства (а для Савонаролы оно неотъемлемо от демократии); люди не могут спокойно слышать, что все они — дети Божьи.

Савонарола погиб, его республика пала. Людей опоили сонным зельем деспотии, и они забыли, кем были прежде. В наши дни многие питают столь удивительное уважение к искусствам, наукам и гениям, что дух Медичи[34] кажется им лучше духа Савонаролы. Именно этих людей, их цивилизации должны мы теперь бояться. Нас окружают со всех сторон те самые симптомы, которые вызвали некогда праведный гнев флорентийца, — гедонисты устали от счастья больше, чем больные от боли, а искусство, исчерпав природу, обратилось к преступлению. Красота крови, поэзия убийства снова пленяют поэтов и художников. Воображение иссякло, и люди перестали видеть, что живой человек много поразительней мертвого. А вместе с тем, как и при Медичи, усиливается деспотия, растет тяготение к сильному, неведомое сильным. Мы преклоняемся перед наглым тираном, потому что в себе самих находим только слабость. Нам хочется переложить свой долг на чужие плечи, а в этом суть и душа рабства, независимо от того, рабам или владыкам мы препоручаем свои дела. Но великий монах-республиканец бросает вызов нашей эпохе, предпочитая поражение победе своих врагов. Как и тогда, идет борьба между ним и Лоренцо — между ответственностью свободы и безответственностью рабства, между опасностями правды и безопасностью молчания, между радостью труда и непосильным трудом радостей. Единомышленники Великолепного живут среди нас — те, кто пожертвует страной и вечностью ради минутных наслаждений; те, кто последний душный час лета предпочитает суровому ветру весны. Их живопись, литература, политика должны немедленно действовать на эстетическое чувство, никого не интересует судьба человеческого духа. Их статуэтки и сонеты совершенны; по сравнению с ними «Макбет» — набросок, «Моисей»[35] — неотесанная глыба. Их битвы всегда победоносны, но Цезарь и Кромвель прошли сквозь сотни унижений. А ведет это все в ад бесформенной мягкости, похожий не на устланную коврами комнату, а на обитую войлоком палату сумасшедшего дома.

Это последнее и худшее из всех человеческих несчастий Савонарола предвидел. И всей своей огромной силой пытался предотвратить. Почти никто не понимал его: одни считали его безумцем, другие — шарлатаном, третьи — врагом человеческой радости. Они бы не поняли, если бы он сказал им, что спасает их от беды довольства, с которым кончается и радость, и печаль. И в наши дни есть люди, ощущающие ту же опасность и отдающие свои силы тому же сопротивлению; конечно, их тоже подозревают в мелких политических интересах.

Защищая Савонаролу, некоторые говорили, что на Сожжении Сует погибло не так уж много произведений искусства. Я надеюсь — и не боюсь в том признаться, — что их погибло немало, иначе это отчаянное действие само покажется суетным. В одном я уверен: почитатель Савонаролы, Микеланджело, нагромоздил бы свои статуи одна на другую и уничтожил бы их дотла, если бы знал наверное, что пламя, озарившее небо, не закат, а заря нового, лучшего мира.

[31] Савонарола, Джироламо (1452—1498) — флорентийский монах-доминиканец, религиозно-политический реформатор, протестовавший против упадка нравов. Сожжен как еретик.

[32] Джордж Эллиот (наст. имя и фам. Мери Энн Ивенс; 1819—1880) — английская писательница.

[33] Лука делла Роббиа (1400—1482) — флорентийский скульптор.

[34] …дух Медичи… — Имеется в виду Лоренцо Медичи (1449—1492), прозванный Великолепным — правитель Флоренции, меценат и поэт.

[35] «Моисей» (1515—1516) — скульптура Микеланджело Буонарроти.

Пред. страница К оглавлению След. страница

Проза, Очерки, Зарубежная классика