1845 год
13 мая
Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй грешного раба Твоего, иеродиакона Евфимия!
Пресвятая Богородице, спаси мя, грешного!
Уединение
— Скажи мне, — спросил некто своего уже углубившегося в благочестие друга, — отчего иные любят уединение и ищут его, а другие не терпят и от него убегают? К одному и тому же такое противоположное расположение в людях — откуда оно?
— Когда нет вокруг тебя шума, — отвечал он, — тебе слышно, если кто, хотя бы и тихо, стучится к тебе в дверь. Потому, если ты ждешь в уединении к себе друга или благодетеля, то всячески желаешь освободиться от шума, чтобы в тишине уловить первое его прикосновение к твоей двери и спешить к нему навстречу. А если недруга или грозного судию ждешь ты, то желал бы, чтобы шумом тебе заглушили несносный тот стук. Но Сам Бог изрек однажды вслух всего человечества: «Се стою при дверях и толку» (Отк. 3:20). Поэтому, для кого Бог есть Бог любви и кто сам любит Его, тот бежит от шума суеты мирской в уединение: там, когда святая, таинственная тишина осеняет и объемлет его, ему слышно, как ударяет в двери сердца его Бог любви.
Напротив, кто в совести своей сознает, хотя бы незримо и неслышно для его разума, что Бог для него есть Бог суда, и кто не любит Его — тот бежит из уединения, чтобы шумом света заглушить несносные удары перста Божия. Когда чувства его заглушаются быстрым движением вещей мирских, когда разум омрачается чашею удовольствий света, ему не слышно, как стучится в двери сердца его грозный Судия Бог или тяжкий посетитель — пробуждающаяся совесть.
Наказание за самочиние, в ночь под 1 августа приключившееся
На монастырской рыбной ловле, что по контракту по реке Жиздре и в озерах казенного леса против села Полошкова, находились монах Афанасий, послушник Алексей Иванов (с давнего времени на рыбном послушании) и несколько человек рабочих. По разным случаям, а более чтобы не терять времени напрасно, воспрещено им было отцом игуменом выбирать мед и огребать пчел из дубов, попадавшихся им нечаянно в казенном лесу. В ночь под 1 августа трое — монах Афанасий, послушник Алексей и один рабочий — выбравши в глуши леса, в верху дуба, мед, захотели огрести и пчел. Алексей предчувствовал беду и не соглашался, но, понуждаемый Афанасием, влез с работником на дерево. Вдруг Алексей оступился и полетел с верха дуба на землю и весь разбился: переломил челюсти, позвоночник и поранил себя топором, который у него был за поясом. Кроме рук, у него все онемело. Живой мертвец!… Печаль настоятелю и братии, а монаху Афанасию — язва по гроб…
13 октября, пополудни в третьем часу, скончался послушник Алексей Иванов, страдавший с 1 августа жестокой болезнью от ушиба, полученного им при падении с дерева. Все время, более семнадцати лет, он трудился в послушании при монастырской рыбной ловле, в простоте сердца. Грамоте не учен; послушлив и уступчив всякому. Промучившись в жестоких страданиях с 1 августа по 13 октября, живой мертвец, он питался только теплотою или жидким киселем, а за 8 дней до смерти он и того не мог принимать в пищу. Часто приобщался Святых Таин, был соборован св. елеем и терпел свои страдания благодушно, с самоукорением.
12 октября он крайне изнемог и пополудни приобщился Св. Таин.
В ночь с 11-го на 12-е, часу в двенадцатом, он тихо подозвал к себе больничного послушника Иону и прошептал в восторге:
— Смотри-ка, брат, вон пришли три Ангела! Какие хорошие! Ах, как мне весело и радостно, что они пришли!
Через несколько минут он опять подозвал Иону, охватил его руками и опять в восторге шептал ему:
— Смотри-ка, смотри-ка, брат, вон идут два митрополита!
— Как их звать? — спросил Иона.
— Не знаю, брат, как звать-то! — отвечал больной в восхищении.
13 октября, во время ранней Литургии, Алексей причастился еще раз Св. Таин, а в 3-м часу пополудни скончался тихо, в надежде Божией милости за претерпение болезни.
От роду ему было около 40 лет; росту среднего; светло-русый. Погребен 15-го, в понедельник.
25 октября
Отправлен из монастыря указом по назначению в Харьков, к начальнику тамошней губернии, бывший иеромонах Греко-униатского обряда, Флавиан Лисовский. К нам в монастырь был прислан по распоряжению Св. Синода 12 июля 1842 года из Загоровского монастыря Волынской епархии для продолжения увещания к рассеянию его заблуждений и возвращению в Православие.
Прожив в монастыре нашем три года и два с половиной месяца, Флавиан Лисовский оказывал наружное повиновение настоятелю; к братии относился услужливо, оказывал ревность во внешних добродетелях, твердость, но только не в унии, а в католичестве; приверженность же свою к папе римскому он доводил до обожания. При увещаниях он говорил, что готов был бы присоединиться к Православию, но боится трех страшных присяг, данных им папе. По делам же Лисовского впоследствии обнаружилось одно притворство и иезуитские приемы привлечь кого-либо к своему католическому мудрованию. Флавиан более всего старался обольстить кого-либо из простодушных и немощных, но Человеколюбивый Господь покрывал их Своею благодатию.
Однажды живущий в соседней с Флавианом келье рясофорный монах Георгий, полуграмотный, простосердечный и престарелый, услыхав от Флавиана противное Церкви мудрование о Пресвятой Богородице, начал вечернее свое правило в келье своей и подумал: «А может быть, и в самом деле правильнее верует Флавиан: ведь он и живет честно!»
При этой мысли Георгий вдруг оцепенел и не только не мог продолжать своего правила, но и поворотиться не мог. Испугавшись, он тут же упрекнул себя мысленно в согласии с Флавианом и воскликнул со слезами: «О Пречистая Дево Богородице! Согреших аз пред тобою: помилуй мя, грешного!»
И пал на колени пред иконой. Оцепенения как не бывало, и он окончил правило.
Поутру он объяснил все духовнику, а духовник посоветовал ему не иметь общения с Флавианом.
В присланном послужном списке Флавиана, в графе «Каких качеств и способностей» — отмечено: «корыстолюбив; особенных способностей не имеет, только к Богослужению, но и того по упрямству не совершал».
Таково воспитание папистов!
Флавиан Лисовский росту высокого, плотного телосложения, 50 лет от роду, иногда веселый; но крайне безобразен от стрижения на голове волос догола и бритья бороды…
«Ева. Дева»
Два слова, сходные по звуку, смыслом разным
Напоминают нам:
Каким мы счастием, каким и злом ужасным
Обязаны женам!
Нам Ева смерть внесла, Мария — жизнь от древа:
Что отняла жена, то возвратила Дева.
(Из книги «О Кресте»)
О недостатке веры в мире
«Сын Человеческий пришед обрящет ли веру на земли?»
Если придет Он ныне, найдет ли Он в нас веру? Где наша вера? Где признаки ее? Думаем ли мы, что настоящая жизнь есть только краткий переход к жизни лучшей? Помним ли мы, что прежде должны страдать с Иисусом Христом, чтобы после царствовать вместе с Ним? Почитаем ли мы мир сей только обманчивым призраком, а смерть — переходом к истинному вечному блаженству? Нет, мы не живем верою, она не одушевляет нас! Наше сердце не чувствует важности и силы вечных истин, которые она предлагает нам. Мы не питаем души своей духовною пищею с такой же заботливостью, с какой питаем тело свое пищею телесною. Мы еще не умеем смотреть на все вещи мира сего очами веры. Мы не заботимся одушевлять верою все наши мысли, чувствования и желания. Мы ежеминутно заграждаем ей вход в сердце наше. Мы и думаем обо всем и поступаем всегда, как язычники. Человек, имеющий веру, стал ли бы жить, как мы живем?
Будем опасаться, чтобы Царствие Божие не было отнято у нас и дано тем, которые будут приносить плоды лучше наших. Царствие Божие есть вера, одушевляющая человека. Счастливы те, кто имеет духовное зрение видеть в себе Царствие это! Плоть и кровь неспособны к тому: мудрость человека плотского слепа в этом случае; для нее действия Бога в душе человека — мечта и сновидение. Чтобы видеть чудеса внутреннего Царствия, должно умереть внешнему человеку. И это-то кажется миру нелепым!… Но пусть мир презирает, пусть осуждает Божественное учение о необходимости возрождения, — мы, по заповеди Господа, должны верить Ему, дабы быть сынами Божиими и вкушать сладость небесных даров…
Но, Боже милостивый, во что же Ты попускаешь обратиться миру с его беззакониями, с безверием его!…
Не страшно умереть!…
Не страшно умереть!… Да, правда:
Мы с смертью свыклися в наш век.
Но не посмертная награда,
Не то, чем высший человек
Мечту о смерти услаждает,
Нас с душным гробом примиряет, —
Нам ничего за гробом нет,
Нам просто опротивел свет!
Нам надоело жизни бремя,
Наскучил жизненный парад.
Мы обыграть хотели время,
И каждый проиграл заклад…
Мы разгадали все загадки,
Все тайны сорвали с земли;
И стали низки мы и гадки
Пред оком собственной души.
Ужасный век! Что он посеял!
Какую будущность взрастил!
Какую силу с сердца свеял,
Какую жизнь в нас погубил!
Нет больше юности беспечной
С ее мечтательной душой,
С ее невинностью сердечной,
С ее душевной простотой.
Нам ныне тесно с колыбели;
Мы рвемся к гробу поскорей:
Мы, не дозрев, уж перезрели
В огне безвременных страстей.
Нам уж смешно почти, нам стыдно
Невинным быть в пятнадцать лет,
Еще хранить свой детский цвет…
Как ядовитые ехидны,
Впились мы с первых лет в себя:
Здоровье, силы, красота —
Заране все облито ядом;
Заране жизнь облита хладом;
Еще пух детства на устах —
Уж пресыщение в глазах;
Уж опыт выел прелесть жизни,
Разбил цветной ее кумир.
Как насмоленный факел тризны,
Покрыл он чадом целый мир…
Уж все отвергнуто. Все цели,
Все блага отцвести успели:
Зима — средь лучших дней весны!
В пятнадцать лет мы — старики!
А там — как царь между рабами,
В сердцах материя одна
Своими грязными цепями
Все страсти мира обвила,
Размежевала жизнь, как поле,
Из нужд слила для нас кумир
И погребла в своей неволе:
Расчет убил духовный мир!
И стало все добычей злата;
Рассудок на вес продают;
Наука — путь к сетям разврата;
Искусство молотом куют.
И нет ни чувств высоких, смелых,
Ни славных замыслов в груди,
В огне терпения созрелых,
Взращенных крепостью души.
Нет больше места им!… Надменно
Пытая счастье и судьбу,
Мы дали волю лишь уму;
Мы жаждем слышать непременно
Его расчетливый ответ.
А сердце? Сердцу веры нет!
Долой с души все украшенья!
Как с лика Божьего сребро,
Мы все расхитили с нее
И — промотали!… И в забвенье,
Скелеты голые душой
Бредем по тернию сомненья,
Гордяся нашей наготой.
Страшимся чувству дать свободу;
Как мертвецы в своих гробах,
Питаем тлением природу
И точим яд земной и прах.
Нет больше ближнего!
Все пало, Все сочтено, все решено!
Самих себя уже нам мало;
В других нет больше ничего.
В грядущем — голая равнина;
В былом — сожженная пустыня
Да пепел рушенных надежд:
Все отцвело, все изменило —
И не страшна теперь могила!…
Как насмерть раненный атлет,
Наш эгоизм голодный бродит
И ничего уж не находит:
Что было — в юности пожрал,
Что есть — державный опыт взял…
Нет, други, нет! Не сын я века!
Я с вами в этот век вступил,
Но вместе с жизнью человека
Я жизнь иную получил.
Я также был в его служеньи,
Я также нес его ярмо
И, полный думы и сомненья,
Клонил задумчиво чело…
Теперь прочь дума! Чистый, ясный
Мне в душу влился новый свет,
И ум, товарищ мой опасный,
Увидел радостный рассвет.
Тоска рассыпалась мечтами,
И пала с сердца чешуя,
И жизнь волшебными крылами
Мне снова душу обвила.
Нет, страшно умереть!… Туманен
В очах греха загробный путь,
Тот странный путь, где каждый равен,
Где вечный сон не даст заснуть.
Отчет прямой, отчет ужасный
Готовит небу сын утрат.
И гроб, наш проводник безгласный,
Ведет и в рай и… в вечный ад…
Комментировать