Максим Якубсон для «Азбуки веры»
Режиссер Максим Якубсон об андерграунде, творчестве, поиске свободы и Святом Духе.
Шли мы как-то с отцом мимо станции метро Горьковской. Наверное, лет 15 мне было. И увидели на лужайке компанию хиппи. Отец почему-то с ними разговорился, и кончилось это тем, что они отправились к нам в гости.
Жили мы в необычном доме, в доме с определенными традициями открытости, где до этого жил петербургский поэт Леонид Аронзон. В этом доме бывали разные люди — поэты, художники, философы. Завсегдатаи «Сайгона», знаменитого кафе на углу Литейного и Невского, где тогда собирались неформалы. И вот эта компания хиппи, помню, у нас даже переночевать осталась. Пели свои песни, разговаривали.
Бидон с ключами и андерграудный сквот
После школы я поступил в фотоучилище на фотографа. Там тоже у нас компания была интересная. Помню, как на картошке, на которую всех первокурсников гоняли в те времена, утром для побудки наш мастер Игорь Владиславович ставил пластинку «Red Wave». И вот вся эта музыка, которая не звучала по радио, — «Аквариум», «Странные игры», «Кино», «Алиса», «Doors», и так далее — сопутствовала нам в те годы.
Я дружил тогда с Остапом Драгомощенко, сыном поэта Аркадия Драгомощенко, и однажды мы забрели в такой особенный двор на улице Чайковского, где тоже звучал какой-то рок, бродили какие-то интересные личности. В те годы началась волна сквотов — брошенных домов, где жили свободные люди, разные художники, музыканты, хиппи. Советский Союз рушился, и эти брошенные дома были будто образ государства, которое зашаталось и вроде как нуждается в ремонте. Ремонт планируется, но еще не начался. И пока не начался, народ имеет возможность свободного существования в этих местах.
В том дворе мы познакомились с Олегом Михайловичем Сумароковым, который смог договориться с местными властями о том, что в этом доме будут жить художники, музыканты. Сын Олега Михайловича был гитаристом из группы «НЧ/ВЧ»: низкие-высокие частоты, по аналогии с «AC/DC». Он достал своих соседей регулярными репетициями, поэтому его папа позаботился о том, чтобы найти новые условия для сына и его компании. И все эти люди — поэты, музыканты, художники и просто неформальные персонажи — очень быстро заполнили этот дом, хотя он был огромным.
И для нас там тоже нашлось местечко. Довольно смело я спросил у Олега Михайловича о возможности сделать фотовыставку. «Я фотограф», — гордо заявил я, хотя мне только исполнилось 17 лет, и я еще лишь начинал фотографировать. Но у нашего замечательного мастера Игоря Гидзюна была такая позиция, что учиться печатать надо сразу на больших форматах. Он, не жалея, давал нам свои запасы фотобумаги: 50 на 60, 30 на 40. И мы печатали, делали варианты, дубли.
Сумароков вынес бидон ключей и сказал: «Пойдемте покажу, выберете, что вас больше устроит». Мы с Остапом выбрали одно из помещений и сделали там выставку. Не просто выставку, а целое пространство, где и потолок, и пол, и стены, всё было оклеено разными фрагментами фотографий. Мы их между собой монтировали, сочетали, потом добавляли предметы, раскрашивая все черным и белым цветом. Получилась «Черно-белая выставка».
Вот такой был интересный период, когда совершенно не хотелось связывать себя теми или иными концепциями, хотелось абсолютной свободы, ни к чему не принадлежать.
Много в этот дом всякого неформального народа приходило, и один из живших там панков сыграл роль в фильме «Черно-белая выставка», который стал моей первой работой, когда я поступил во ВГИК.
Не имея границ, я не имел и опоры
Во ВГИКе, в мастерской Марлена Хуциева, я оказался в 18 лет. Это было совсем иное время, иная жизнь, общежитие ВГИКа. Я чувствовал себя поначалу довольно странно и не очень комфортно. Много людей из разных мест и даже из разных стран, на курсе все гораздо старше меня. Я вырос в довольно комфортном родительском пространстве, дома ко мне было много внимания. А здесь оказался будто один, хотя и среди множества.
Хуциев давал нам полную свободу, говорил: «Я вам не хочу ничего навязывать, никаких лекций читать не буду, вы делайте работы, и мы станем их обсуждать, а учиться вам лучше друг у друга». Потому что режиссер — это не та профессия, которой можно, как он считал, научить, передав какие-то методы. Интереснее и важнее самим что-то сказать, найти способы это выразить. И я делал там достаточно радикальные работы.
Но в какой-то момент я столкнулся с тем, что позже назвал бы творческим кризисом. Ресурсы, наверное, кончились — но тогда я даже таких слов не знал. Я пришел во ВГИК со всем своим горением, желанием выразить себя, поразить той культурой андеграундной, в которой вырос. Мы делали смелые работы, однако последняя из них меня очень сильно разочаровала. Сейчас я понимаю: если тебя не устраивает твоя работа, это не значит, что она плоха. Может, ты просто слишком сильно вымотался.
Как бы там ни было, к середине второго курса у меня возник кризис — и творческий, и личностный. Я понял, что уже захлебываюсь в этой свободе, переходящей во вседозволенность. Свободе, не имеющей границ и, соответственно, какой-то опоры. Родители не считали нужным меня ограничивать, обычно доверяли мне во всем. Хуциев тоже не считал возможным что-либо навязывать. А душа искала чего-то, я не очень понимал, чего…
Стали зримыми миры, те, что раньше были скрыты
Поскольку я вырос в доме Аронзона, его стихи оказали на меня сильное влияние. В них ощущалось Присутствие Божие. Аронзон выражал это Присутствие через красоту:
Стали зримыми миры,
те, что раньше были скрыты.
Мы стоим, разинув рты,
и идем иконы свитой.
Нам художник проявил
на доске такое чудо,
что мы, полные любви,
вопрошаем: взял откуда?
Понимание того, что есть Бог, есть Рай, есть в его стихах. Самое лучшее из его стихотворений, пожалуй, — «Утро». В нем главное — памятование о Рае, которое венчает вершину холма.
Не дитя там — душа, заключенная в детскую плоть,
не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
посмотри на вершины: на каждой играет дитя!
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о Боге венчает вершину холма!
Он очень хотел открыть что-то, обрести здесь и сейчас, в настоящем, — этот Рай, Божие присутствие. И в тоже время мучился от одиночества, несоответствия того, что чувствовал душою, и того, что его окружало в реальности. И вот это понимание о Боге и размышления о Нем в доме присутствовали с детства.
Там, где встретились Петербург и Кишинев
Во ВГИКе я познакомился с человеком, который стал моим крестным. Это режиссер Артур Аристакисян, он учился на параллельном курсе. Оказалось, что Артур также любит стихи Аронзона, и сам он был очень интересный человек. Путешествовал по России, бывал в монастырях, жил некоторое время в Печорах, изучал святых отцов. И еще была такая странная история, что он жил прямо во ВГИКе, поскольку в общежитие ему не удалось устроиться. Сейчас невозможно себе представить, что студент живет в аудитории, прямо на сцене. И иногда там, в декорациях его комнаты, разыгрываются какие-то студенческие этюды.
И вот с ним мы стали беседовать о Боге, о Церкви, о каких-то обстоятельствах атеистической реальности, нас окружавшей. Сейчас я понимаю, что и в неформальном движении, к которому я в ранней юности принадлежал, был этот интуитивный протест против лжи, против сложившейся богоборческой советской системы. Каждый по-своему этот протест выражал, находил свои формы — одни были более созидательными, другие более разрушительными, они могли быть творческими формами или формами каких-то странных экспериментов. Кто-то оказывался в эмиграции, кто-то в дурдоме, судьбы складывались совершенно по-разному. Но всё это объединяло общее сопротивление тому, что доминировало в советском обществе, — выраженному безбожию с господствующей идеологией, подавлению творческого духа, стремлению навязать единую систему взглядов. И если люди не молчали, а пытались себя выразить, то, как правило, им приходилось несладко: либо затыкали, либо выгоняли, либо сажали.
Обо всем этом мы и размышляли с Артуром, делились тем, что нам было дорого. Я — историями из петербургской культуры, Артур — историями о старом Кишиневе, притчами из разных эпох. Еще в пространстве ВГИКа мы встречали замечательных людей: отец Александр Мень общался с нашими студентами, к сожалению, я не застал его. Но хорошо помню владыку Василия (Родзянко), он приезжал во ВГИК и выступал.
Уверовал в Иерусалиме, крестился во Пскове
Я не был крещен в детстве, отец мой еврей, мама русская, крещеная, но она не была церковным человеком. Хотя общалась с разными священниками и кого-то даже снимала в фильмах. Родители оба — режиссеры «Леннаучфильма», сейчас уже нет этой студии, нет в живых и моей мамы. Но у нее была такая позиция, что лучше мне креститься самому. Чтобы это было сознательно. А у отца не было с Церковью какой-то связи, и вера к нему пришла позже, примерно в то же время, когда и я пришел ко Христу.
Так получилось, что после II курса отец отправил меня с группой еврейской молодежи в Иерусалим, тогда только открывались эти израильские программы. С группой быстро пришлось расстаться, поскольку мои ориентиры и интересы не вписывались в программу поездки. Меня не удерживали, и я перебрался к знакомым. С этими знакомыми, а они были христианами, мы путешествовали по Вифлеему, по Иерусалиму, я мог ходить ко Гробу Господню. И вот так открывать для себя Святую Землю, это было очень значимым и очень важным опытом.
Когда я вернулся, спустя некоторое время крестился у отца Павла Адельгейма во Пскове. Мы поехали к нему вместе с Артуром, мне было важно, чтобы на Крещении присутствовал человек, благодаря которому я к вере прикоснулся. Отец Павел крестил с полным погружением, у него было понимание, что так лучше, и он предлагал эту возможность при крещении. Он сделал большую купель, Таинство производил внятно, не наспех и с передачей глубокого смысла происходящего. Я очень запомнил свое Крещение, оно было необыкновенным. Потому что отец Павел вообще необыкновенный священник. Всё это было очень наполнено, очень значимо.
Для меня восприятие Бога связано с личной Встречей. Это и произошло в момент Крещения, почему оно и стало для меня очень важным. В своем фильме «Имена» я немного об этом рассказываю.
Помню, когда я приехал один во Псков, на вокзал, ночью, перед тем как ехать к отцу Павлу, читал Библию, Ветхий Завет. Меня охватило какое-то трепетное чувство. Я читал пророков, ощущал понимание мощи Творца, Его силы и какой-то своей малости. Переживание было очень сильное. Ощущение мощи небесных воинств, какого-то страха перед силой Божией. И непонимания, как с этим человеку быть, как можно соотнести с этим мою жизнь, которая проходит без каких-то берегов в поиске бескрайней свободы, в следовании каким-то стихийным желаниям. Как это, вообще, может соотноситься с этой мощью?!
Все-таки я человек творческий, и мое восприятие мира вокруг очень связано с миром каких-то историй. И Библия меня поразила тем, что вроде бы это описание повседневной жизни. Не вымысел, а просто жизнь, но в этой жизни есть нечто совершенно непостижимое и гораздо более фантастическое, чем любой вымысел. И вот это для меня было очень важно открыть, найти, увидеть. Я потому и отошел от игрового кино, а стал документалистом, что мне интересно открывать в реальности что-то скрытое, настоящее, целостное. Не реализовывать свои фантазии, а раскрывать истину методом непосредственного ее узнавания, передачи. Жажды Бога в повседневности.
Кто может лишить нас свободы, кроме нас самих?
Что я нашел в Церкви, кроме ограничения вот этой своей безбрежной свободы, которую мне было уже не понести? В Церкви, естественно, есть ограничения, но смысл этих ограничений — свобода. Да, в каждой конкретной ситуации — общины, монастыря, семьи — вера имеет какие-то свои формы. В совокупности того, что нам дано, рождаются те или иные ограничения. Но Церковь не в них. Церковь — тело Христово: в ней и те люди, которые живут на Земле, стремясь к Богу, и уже ушедшие, святые…
А свобода — она внутри. Наивно думать, что свободу нам даст кто-то извне, кроме Святого Духа. А как Его стяжать — это уже вопрос вечный. Вопрос для каждого дня, для каждого часа, для каждой минуты. Вопрос, который постоянно перед человеком стоит. Ограничения же всегда есть. Могут быть те, которые нам даны объективно или ситуативно. А могут быть — принятые добровольно. И мы сами решаем, да какой меры мы можем быть им верны.
Но никто и ничто, кроме нас самих, не может лишить нас свободы, поскольку в Крещении мы ее уже обрели. Мы уже с Богом.
Записала Анна Ершова
Комментировать