Руководство для сельских пастырей
1905. Т. 1. № 1–17

Тяжело для России протёк минувший год. Горькие, неутешные слёзы лились из глаз осиротелых матерей, жён, детей, сестёр, братьев. Лучшие, молодые силы русского народа приносились в жертву беспощадной, безжалостной смерти. Ручьём текла русская кровь по горам и долам чужой нам страны. Пал уже под чудовищной силой вражьих ударов бывший оплотом русской мощи на Дальнем Востоке многострадальный Порт-Артур.

Стонала Русская земля в этой невиданной и неслыханной доселе какой-то титанической борьбе с жёлтым врагом, и стон её не прекратился ещё.

Доколе, Господи, доколе прогневаешися на ны?! Доколе нам определено терпеть гнев Твой, и когда, наконец, увидим мы милость Твою в грозной силе, посрамляющей врагов наших?!.

Но ещё не окончилась, значит, година гнева Божия на нас, ещё не заслужили мы помилования, ещё не достойны восприятия чудес силы Господней. Смиримся и ещё усерднее начнём возносить молитвы пред Господом; восплачем и возрыдаем пред Ним. А́ще беззако́ния на́зриши, Го́споди, кто постои́т? (Пс.129:3) – Но у кого, как не у Тебя же, и милость, и многое избавление, и только Ты избавишь нас от вины всех бедствий – беззаконий наших – и щедро излиешь милость Свою на нас, свободив от греховной скверны, прогневавшей Тебя.

Минувший год особенно близко поставил пастырей к пасомым, особенно близко подчеркнул всю, так сказать, значимость пастырского служения в духовной жизни человека и многим заградил уста хуления смиренного русского пастырства. Теперь, после испытанного на войне и всего, переживаемого под её впечатлением, для многих стало ясно, что вера в жизни человека – не бессодержательная фраза, и что священническое служение составляет действительную необходимость в ряду прочих общественных служений. Можно ли, – спросим, – не укрепляя себя верою в помощь свыше, отдать себя тем лишениям на войне, о которых мы постоянно слышим и читаем, и главное – не падать духом среди них? Можно ли, не имея в душе живой веры во всеблагого Господа и твёрдости упования в загробную жизнь, так безбоязненно идти на верную смерть и бесстрашно смотреть ей прямо в глаза? Можно ли умирать на войне так мирно, как умирают наши серые солдатики, с молитвою на устах, с трогательным благословением оставляемой семье? И безропотная покорность воле Божией, и вера в милосердие Божие, прощающее за гробом грехи и беззакония верных исполнителей воинского долга и вознаграждающее за понесённые труды, и надежда на то, что всеблагой Господь не допустит до погибели осиротелых детей, жену, родителей, – всё это ясно или между строк читается в корреспонденциях, какие доходят до нас с театра военных действий.

По широкому лицу Русской земли пронеслась слава подвигов беззаветного мужества и неустрашимости при исполнении священнического долга на самом поле сражения, под грохот орудий и свист пуль, – мужества и неустрашимости не одного и не двух, а почти всех священнослужителей, которым выпал многим желанный, но не для всех оказавшийся доступным, счастливый жребий пастырского служения на войне. А здесь, вдали от леденящих душу страданий раненых и умирающих, здесь с какою мощью раздавался голос пастырей, то ободряющий унылый дух народа под влиянием печальных вестей с театра войны, то призывающий всех к необходимым жертвам, то благодатно утешающий осиротелых страдальцев, которым ныне на Руси несть числа! Усердно молились в храме, у престола сил, православные пастыри наши, да простит Господь прегрешения положившим живот свой на поле брани и да вселит их, идеже присещает свет лица Божия и праведницы оправданные сияют, яко светила, а также о том, чтобы Господь даровал победу и одоление на врагов наших, к славе всесвятого Имени Его и чести дорогой всем нам России.

Где, как не в вере, русский человек черпает утешение в скорбные дни своей жизни? Откуда, как не с неба, нисходят на него благодатный мир и та бодрость духа, которою русский человек силен, и о которую сокрушаются самые жестокие удары его исторической судьбы?

Война сблизила пасомых с пастырями и ещё теснее, чем прежде, собрала их воедино около св. Православной Церкви. Слава Богу за всё! Каким бы тернистым путём ни идти, лишь бы в конце концов успешно достигнуть цели!

Предыдущие века исторической жизни русского народа с ясностью обозначили его идеалы. Вся долговременная история наша воочию указала, в чём спасение России, в чём её крепость, в чём залог её благосостояния и всеми желаемого развития, в чём смысл её исторического бытия. Это – православная христианская вера, выражающаяся в жизни, с нею сообразной. То необходимо и вечно в государственной жизни, что̀ освящается благодатью веры, что̀ творится со страхом Божиим и трепетом пред Божественным законом, и что имеет целью служение ближайшему и отдалённейшему, до вечности, благу ближних. Жить по-Божьему – вот чему учит Россию свыше-тысячелетняя её история. Различные обстоятельства нынешнего тяжёлого времени ещё раз подчеркнули эту истину. Поэтому, ныне, – как, впрочем, и всегда, – благовременно вспомнить те обетования, которые изрекал Господь устами великого Моисея богоизбранному Своему народу, если он будет проводить в жизнь спасительные заповеди Божии. „А́ще слу́хом послу́шаете гла́са Го́спода Бо́га ва́шего храни́ти и твори́ти вся за́поведи Его, я́же аз запове́даю тебе́ днесь, и даст тя Госпо́дь Бог твой вы́шше всех язы́к земли́: и прии́дут на тя вся благослове́ния сия́ и обря́щут тя. А́ще слу́хом послу́шаеши гла́са Го́спода Бо́га твоего́, благослове́н ты во гра́де и благослове́н ты на селе́, благослове́на исча́дия чре́ва твоего́ и плоды́ земли́ твоея́, и стада́ воло́в твои́х и па́ствы ове́ц твои́х, благослове́ны жи́тницы твои́, и оста́нцы твои́, благослове́н ты внегда́ входи́ти тебе́ и благослове́н ты внегда́ исходи́ти тебе́. Да преда́ст тебе́ Госпо́дь Бог враги́ твоя́ сопроти́вящыяся тебе́, сокруше́ны пред лице́м твои́м: путе́м еди́нем изы́дут на тя, и седмию́ путьми́ побежа́т от лица́ твоего́. Да по́слет Госпо́дь на тя благослове́ние в храни́лищах твои́х, и на вся, на ня́же возложи́ши ру́ку твою́ на земли́, ю́же Госпо́дь Бог твой дае́т тебе́… И у́зрят тя вси язы́цы земни́и, я́ко и́мя Го́спода Бо́га твоего́ призва́ся на тя, и убоя́тся тебе́“ (Втор.28:1–8, 10). Твёрдо надо помнить новому Израилю, богоносцу – русскому народу, словеса обетований Господних и ни на минуту не упускать из сознания, что̀ составляет надлежащую основу благополучия внешней жизни, о котором теперь так много хлопочут, часто, к сожалению, забывая при этом, верховного Подателя всех благ Бога.

Какое обширное поле деятельности для пастыря в нынешние дни, которые характеризуются мучительною неустойчивостью и колебаниями, не предвещающими добра, во всех положительно областях жизни и сферах жизнедеятельности человека! По-видимому, нигде ничего прочного и устойчивого. Ни о чём, кажется, нельзя с уверенностью сказать, что вот это будет твёрдо стоять и не сдвинется с своего места. Не сдвинется сегодня, но уцелеет ли завтра?

Но неужели в действительности всё так расшаталось, что нельзя говорить ни о какой почве и ни о каком оплоте?!

Нет, слава Богу, ещё не всё погибло, ещё есть на чём основаться верующему человеку. Начала, устои жизни даны человечеству тою силою, против которой не возмогут даже духи злобы, если бы они обрушились всеми своими кознями на человеческий мир. Могут изменяться формы жизни, могут одни учреждения являться вместо других однородных, могут, словом, преходить образы внешней стороны человеческой жизни; но начала её, как они сложились историей государства и освящены Богом, невидимо управляющим судьбою всего мира и каждого в отдельности народа, должны быть неизменны. Устои русской жизни, покоящиеся на спасительной православной вере, даны нам Богом. Кто же одолеет силу Божию?!.

Среди житейской повседневной суеты человек так часто оставляет в пренебрежении слово жизни, данное ему Христом, и беспечно забывает, в Ком истинный путь, живот и спасение. Теперь льющаяся широкой рекой кровь напоминает нам о столь часто забываемых истинах. Да, нынешняя война придвигает к нам ближе книгу живота, данную Богом человеку, и заставляет с бо́льшим, чем когда-либо прежде, вниманием относиться к животворным словесам спасительного Христа учения. О, если бы все на Руси – и премудрые, и богатые, и знатные, так же как простецы, и убогие – прониклись твёрдым сознанием необходимости положить в основу жизни заветы Христа учения, так как предшествующей русской историей с достаточною ясностью обнаружилось и так как составляет необходимое требование целостного народного духа то, что мы, русские, должны явить беспримерный, свыше указанный образ народа-богоносца, дух которого пламенел бы живою любовью к Богу и ближним, а дела соответствовали бы исповедуемой сердцем, дорогой каждому, православной вере!

Громко трубите, добрые пастыри русские, слово Христова учения. Учите, взывайте к покаянию одних, утешайте других, несите свет истины и правды Христовой в широкий круг общества и тесные рамки семьи, соделывайте общее спасение. Настало ваше время, так как искушаемый тяжёлой нынешней войной русский народ всем сердцем обратился теперь к Господу, и милосердый Господь видимо приклонился уже к молитве народа. Надо сотворить полное спасение нового Израиля; надо помочь избавлению его от всех грехов и беззаконий, которые тяготеют над ним и отвращают от него Господа; надо явить русский народ пред всеми языками мира народом святым и угодным Богу, людьми обновления…

Благослови, Господи, венец наступающего лета благостию Твоею и ниспошли пастырям нашим благодатную помощь Свою с силою многою потрудиться в настоятельно необходимом деле проповеди спасительного учения Христова!

(Новогодние думы и разговоры пастыря).

Наш священнический кружок собрался в самый день Нового года, после литургии, у досточтимого о. Алексея Семёновича. После приветствий и взаимных благопожеланий, обычных в новолетие, общий оживлённый разговор перешёл на вопросы, занимавшие тогда русское общество; касались их, как водится, с новогодней точки зрения. Наш добрый хозяин был в особенно добром настроении и являлся, по обыкновению, душою нашей беседы.

– Люблю я этот день всевозможных добрых пожеланий, светлых планов на будущее, смелых решений изменить к лучшему жизнь, – говорил о. Алексей, – и всегда радостно встречаю начало каждого нового года. Ведь каждое новое лето – новое явление благости к нам Господа...

Светлое, радостное настроение о. Алексея Семёновича представлялось тогда многим из нас не вполне согласным с общей уныло-пессимистической настроенностью русского общества, с мрачными призраками надвигавшейся с Дальнего Востока военной грозы. Были и другие причины, которые заставляли тревожно смотреть в глаза будущему. Современные шатания в религиозной области, враждебно-презрительное отношение известной части общества к православному духовенству давали повод малодушным из нас с опасением и тревогой задумываться над задачами и направлением предстоящей пастырской деятельности.

– Да, хорошо и радостно встречать новый год, – заметил один из нас на слова о. Алексея, – только не при современных обстоятельствах. Когда жизнь расстилается пред вами широкой, светлой полосой; когда всюду кипит созидательная работа и влечёт невольно вас принять в ней участие; когда будущее сулит и родине, и обществу новые успехи и благоденствие, – тогда, по-моему, отрадно встречать этот день, с лёгким, несмущённым сердцем приветствовать его наступление.

Говоривший был молодой, впечатлительный энтузиаст, и живший и думавший в унисон господствовавшему настроению. Наш духовный руководитель понимал наше общее настроение, унылое, пессимистическое, только что выразившееся в словах молодого батюшки, и повёл речь ко всем нам.

– Знаю, дорогие друзья, что не светлая, радостная пора переживается нами: не безоблачное небо у нас над головой, и не твёрдая земля под ногами. „Сумерки“, „сумеречное время“ – так принято теперь называть у нас переживаемую эпоху. Это значит: бродить у нас люди по сомнительным путям и тропинкам, сбившись с настоящей дороги, оставшись в обманчивой полутьме. И нет перед ними ни верных целей, ни великих, высоких задач; нет, по тому же самому, ни силы, ни захватывающей дух энергии в нашей деятельности. Лениво, вяло и скучно бредут люди по житейским распутьям. Что ж? Это, ведь, так и есть для представителей русского интеллигентного общества, оторвавшегося от веры отцов, от исконных православно-русских традиций. Им-то уж, верно, нечем вдохновиться, не от чего бодро и радостно смотреть в будущее, пока не отыщут потерянного пути… Но наше положение совсем другое, и не окружающим нас „сумеркам“ убить в нас свет надежды и радость упования. По-моему, у каждого из нас, священников, в этом отношении великое и неотъемлемое преимущество перед мятущимся, маловерным миром. У крепкого верой пастыря не может быть упадка духа, малодушия, отчаяния в светлом будущем. При светоче веры для него ясен и открыт жизненный путь, определены цели и задачи деятельности; его всегда может укрепить и ободрить непоколебимая уверенность в конечном торжестве совершаемого им великого и святого дела. „Что́ смуще́ни есте́, и почто́ помышле́ния вхо́дят в сердца́ ва́ша?..“ (Лк.24:38). „Да не смуща́ется се́рдце ва́ше...“ (Ин.14:1). „Зри́те и не ужаса́йтеся“ (Мф.24:6) – слышат во всякую „минуту жизни трудную“ наши пастыри ободряющий голос Господа… Особенно в такие-то времена, как теперешнее, и не следует нам поддаваться унынию, малодушию, а бодро, смело, с верой и светлой надеждой выступить против них с решительным словом, призывающим „сумеречных“ людей восстать и исправиться!..

– Однако же, сколько ни утешительны ваши слова, о. Алексей, мне кажется, и нам, священникам, как русским людям, как сынам своей родины, нет особенной причины испытывать подъём духа и бодро и светло идти навстречу будущему. Стоит только внимательнее присмотреться к окружающей нас русской действительности, прислушаться к толкам и голосам, идущим из общества и печати, которыми в мрачных красках изображается систематическое объединение русского народа, расшатанность нравственных устоев его жизни, беспросветный мрак и одичание деревни, – и невольно поддаться унылому, безрадостному настроению. Нелегко русскому пастырю испытывать на себе обидно-несправедливое отношение к нему, к его деятельности интеллигентного общества и светской печати. Подозрительный, недоверчивый взгляд на труды духовенства, особенно просветительные, сомнение в его искренности и бескорыстии, прямо враждебные, злобные выходки против представителей духовенства в либеральной печати, презрительное, шутовское изображение духовных лиц в современной беллетристике – разве всё это не способно если не ожесточить, то в конец смутить впечатлительную душу русского пастыря? И где конец этой обидной травле, направленной против нашего сословия! – Но пусть это – личные мотивы для нерадостного настроения; есть более глубокие причины, которые заставляют именно теперь сжиматься сердце пастыря, со страхом встречать наступающий год… Это – надвигающиеся над дорогой родиной тучи, кажется, неизбежной, неотвратимой войны… Да, есть от чего крепко задуматься при мысли, что̀-то принесёт с собою наступающий год; есть от чего померкнуть светлым надеждам… Не много радостного сулит новолетие русскому человеку и особенно русскому пастырю!..

Так пытался выразить, в несколько повышенном тоне, тот же молодой и пылкий наш собрат свои мысли и чувства, которые, в общем, разделяли почти все мы, обычные посетители и почитатели о. Алексея Семёновича. Мы ощущали потребность в утешительном, ободряющем слове и ждали, при наступившем молчании, что̀-то скажет на реплику нашего товарища всегда находчивый, опытный в советах о. Алексей. Он начал:

– Согласен и я с вами, вполне согласен, что наша русская действительность и грозное будущее способны навевать ту́гу сердечную и невесёлые думы на каждого русского человека, а тем более – на русского православного пастыря. Но не нам, пастырям Церкви Христовой, предаваться унынию и малодушию. Подумайте: кто в мрачном, безотрадном виде старается у нас представить современное состояние России, обнищание народа, беспросветный мрак и одичание нашей деревни? Это – люди, изверившиеся сами в себе, не признающие исконных русских идеалов, порвавшие давно духовную связь с народом; для их понимания осталась доступной лишь внешняя сторона русской жизни, русской действительности. При таких условиях легко прийти к мрачным и безотрадным заключениям. А сколько среди наших пессимистов людей прямо злонамеренных, которые, сея смуту и недовольство настоящим положением, заботятся только о достижении своих преступных целей! Но мы, живя вместе с народом, одною с ним верою, одними идеалами, и потому глубоко понимая душу народную, разве не убеждаемся на каждом шагу в богатстве духовных сил нашего народа? разве не замечаем в этом по внешности сером и бедном народе всей красоты и полноты нравственно-религиозных проявлений духовной жизни, которые свидетельствуют не о мраке и одичании народа, но о глубине и высоте его духовно-нравственного развития и миропонимания? Кто знает близко, как мы, русский православный народ, тот ни на минуту не усомнится в славном и светлом будущем родной земли и радостно, с готовностью будет продолжать свой труд на благо народное, веруя и надеясь, что его труд не окажется тщетным! – Да, стоит жить и трудиться с бодрыми силами среди такого народа.

– Не страшны и не зловещи должны быть для нас, пастырей, усиливающиеся за последнее время несправедливые нападки на Церковь и духовенство со стороны свободомыслящей интеллигенции, и нет причины малодушествовать нам, когда наша деятельность не получает справедливой оценки, когда печать и светская беллетристика избирают нас и наши взгляды и верования предметом злых насмешек, издевательства, вышучивания. Напротив, эта ожесточённая травля, эти непрерывные нападки на представителей Церкви Православной должны представлять для убеждённого пастыря нечто утешительное. Не напрасно великий апостол говорил про себя и своих соработников на ниве Христовой: “гони́ми, терпи́м, ху́лими – утеша́емся“ (1Кор.12–13). Мне кажется, что современная открытая, ожесточённая враждебность нашего либерального интеллигентного общества и печати против Церкви и её служителей является глухим, противовольным признанием за нами всё возрастающей религиозно-нравственной силы и влияния. Считаться с этой силой, подавить во что бы то ни стало это влияние признаётся противной стороной необходимым: inde ira, – отсюда ожесточённые нападки и слепая вражда. Ясно, – бодрствуют и высоко держат знамя православия служители Церкви, если враги её ни на минуту не могут оставить её в покое. Насколько же лучше, плодотворнее для нас подобное воинствующее положение того недавнего прошлого, когда и наше церковно-религиозное дело и наше сословие обходили презрительным молчанием либеральные, свободомыслящие представители общества и печати!.. И кто знает, к чему приведёт ожесточённая враждебность наших неблагожелателей, наших противников? Из хульников и гонителей соделывала сила Божия апостолов: близкое соприкосновение с идеалами православия, с носителями их – служителями Церкви Православной, начавшееся на почве ожесточённой полемики, не приведёт ли лучшую, искренне убеждённую часть нашей интеллигенции к вере и послушанию Церкви Христовой? Этого следует ожидать, на это до́лжно надеяться, – и в этом наша отрада и утешение!..

– Что сказать вам, друзья мои, продолжал затем о. Алексей, – про то страшное испытание, которое готовит предстоящая война нашей дорогой родине, от которого наперёд сжимается сердце русского человека?.. Да минует нас чаша сия!.. И однако, если судил Господь испытать нам её, не станем прежде времени малодушествовать. Прошлая история научила нас, как встречать подобные испытания; она же даёт нам полную уверенность в конечном торжестве нашем над дерзким врагом. Нет сомнения, много, неисчислимо много потребуется жертв от всей России на это кровавое дело… Но и здесь, – как всем истиннорусским людям, так и нам в особенности, пастырям Церкви, – Господь открывает путь к обнаружению пред всем миром исконных свойств православно-русского богатырского, самоотверженно-возвышенного народного духа. И кто знает, не для того ли Промысл Божий посылает нам грозное испытание, чтобы многих заблудших, оставивших заветы и веру отцов, как было и пред 12 годом, вразумить и вновь объединить в одном общерусском православном уповании? Лично для пастырей Церкви, исконных молитвенников и печальников родной земли, предстоит здесь выполнить вновь своё святое, высокое историческое призвание… И все мы верим и надеемся, что наше духовенство в трудную пору, которую предстоит пережить дорогому отечеству, самоотверженно, не жалея сил, сослужит свою верную службу!

– Нет, друзья мои, уж если когда, так особенно теперь не время предаваться нам унынию и малодушию; нынешнее время и наступающий год требуют от нас особенного напряжения сил, бодрости духа и веры, непоколебимой веры в своё призвание, в свою историческую миссию. Встретим же без уныния, но с надеждой нового пришельца – новое лето благости Божией.

Так встречали мы, в сообществе досточтимого о. Алексея Семёновича прожитый теперь 1904 год. Труден, тяжёл был этот год всем нам, русским людям, всей Русской земле; но верны и не ложны оказались речи нашего опытного руководителя и наставника. Встретим же и опять наступающий 1905 год со светлой и непостыдной надеждой, с молитвой о мире всего мира и о торжестве веры православной над „сумерками“ малодушного неверия!..

Священник Афанасий Веселицкий

Русский народ вырос в сильное и могучее государство среди непрестанных, можно сказать, войн. В том самоотверженном братстве, каким является на полях битв братство по оружию, где все равны пред лицом смерти, где столько места для проявления самоотвержения, мужества и неустрашимости, мужал дух русского народа, и закреплялось в нём „любви единенье“.

Таков удел твой, Русь святая, – воспел поэт, –

Величье кровью покупать…

В борьбе с чужими племенами

Ты возмужала, развилась

И над мятежными волнами

Скалой громадной поднялась.

(И. Никитин)

Татары, ляхи, шведы, прусаки, французы, турки… чуть не все народы Азии и Европы перебывали врагами России; с иными по несколько раз наши предки мерялись своею силою в кровавом бою; случалось, терпели и неудачи, но и тогда духом не падали, а чаще выходили победителями, покрывая себя неувядаемою бранною славою на страх врагам, себе же всякий раз обеспечивая, казалось бы, мощный покой, который долго не будет нарушен. Но на деле происходило обратное. Мир России никогда не был особенно продолжительным, русское оружие не ржавело в ножнах, где оно подолгу не залёживалось. Вот и теперь, если не считать китайского похода 1900 года, русско-японская война возгорелась, когда едва лишь 25 лет минуло со времени последней русско-турецкой войны за освобождение братьев наших – славян (1877–1878 гг.). Теперь поднялись на Россию японцы – потомки древних монголов, исконного нашего врага. Кстати сказать, они – и столько же храбрый, как их предки, а ещё более, чем они, хитрый и лукавый враг. Они подкрались к нам „ночью“, чтобы „ужалить нас в пяту“, т. е. в конечный пункт наших владений на Дальнем Востоке, Порт-Артуре. Через 25 лет Россия взялась за оружие, и оно, не успев заржаветь за этот недолгий период спокойствия, даёт мужественный отпор врагу, не хотевшему соблюсти предложенного мира. Но 25 лет – это какой-то роковой промежуток между войнами, которые вёл русский народ в минувшем веке. В прошедшем столетии Россия слагала своё оружие как бы для того только, чтобы через два или немного более десятка лет мирного труда, им отвоёванного, снова взять его в свои руки. Можно, пожалуй, подумать, что русский народ один из наиболее воинственных народов, любит воевать и предпочитает поле брани мирным занятиям на поле пашни, у фабричного станка, за торговым прилавком или, вообще, в рабочей мастерской. Так ли это?

Было и быльём поросло то время, когда славянское племя, расселившись уделами в верховьях и по течению рек Днепра и Волги, не покладало оружия в постоянной борьбе с неспокойными соседями и в кровавых междоусобных распрях. В то далёкое время, действительно, „разбой, грабёж и мщение были славой“ (Жуковский). Но мало-помалу междоусобные распри стихали; из среды отдельных князей выдвинулся князь Московский, под власть которого собралась разрозненная Русь, сплотилась и с любовью отдалась возделыванию родной земли, которую перед тем обильно оросила кровью и своих сыновей и иноплеменников. Однако, родным полям русским, орошаемым теперь трудовым потом земледельца, после ещё не раз пришлось быть под пятами врагов, не раз суждено было стать местом кровавых битв. Это произошло в разное время, но уже тогда, когда русский народ опытно узнал полезность и благотворность мирного труда над землёй и успел сродниться с ним, полюбить его, когда он облюбовал мирные промыслы, какие указала ему сама природа: промышлял зверя в дремучих лесах, в реках ловил рыбу и занимался сплавом леса и хлеба по ним, – вообще, когда он достиг относительного благоустройства своей внутренней жизни. Им правил тогда любимый князь из Владимирова рода, а потом царь из дома Романовых, которому он вручил наследственную власть над собою своими слёзными мольбами; в тяжкую годину самозванщины он упросил боярина Михаила Феодоровича Романова стать царём его. Под властью своих князей и царей Русь развивалась и процветала. Родные поля убрались золотистыми нивами, покрылись сёлами и городами. Народ понастроил в них храмы Божии, разукрасил их золотом и собирался под сень их с усердной молитвой в дни отдыха от мирного труда. Теперь уже хорошо было знакомо русскому народу чувство любви к своей родине, царю и вере, к своим привычным полевым работам, к сложившимся у него обычаям, ко всему своему быту и домашнему обиходу, – и те испытания, которым подверглось это чувство, ещё сильнее укрепили и углубили его. А испытания были страшные… Едва только Русь успокоилась от внутренних раздоров под властью Московского князя, как двинулись на неё (во второй половине XIV в.) татары, доселе сидевшие в Прикаспийских степях и два века, давившие нас отсюда своим ярмом… Два столетия спустя поднялись на Русь рати ляхов, ещё позднее – французов…

Много бед, и лихих, ей пришлось в те времена,

Много горя – злосчастья изведать…

(Джами)

Враги проникали в самое сердце России; на пути своём они грабили, сквернили и жгли всё, что так мило и дорого было народной душе. Ярмо мусульман, в этом новом их походе на Русь, грозило, казалось, стереть русский народ с лица земли. Под топором ханским в Золотой Орде уже скатилась не одна голова русских князей… Тоже и коварный лях: он полонил Москву и возвёл на трон чужестранца. В Москве засел и Наполеон и мечтал отсюда повелевать Россией… Самое дорогое сокровище народа – веру его – не пощадили руки осквернителей. Храмы Божии разрушались на ряду с жильём, подвергались осаде или обращались в конюшни, – и тогда в них вместо славословия Бога раздавалось конское ржанье!.. Но всех этих врагов низвергла Русь! На поле Куликовском она разорвала оковы татарского рабства (1380 г.), с высоты Московского Кремля опрокинула поляков (1612 г.), а на Бородинском поле сломила натиск французов (1812 г.). Тут русский народ весь ополчился на самозащиту – без различия званий и состояний, и весь становился в ряды воинов. На Куликовом поле в первых рядах их шли в бой иноки Пересвет и Ослябя, благословенные преп. Сергием на ратный подвиг, – шли без гнева и ненависти, без радости и боязни, спокойные и холодные, как ангел смерти, как вестники небесного приговора осужденному – они верили – Богом врагу. То же самое повторилось потом во время нашествия поляков. Святая Лавра преп. Сергия в течение 18 месяцев мужественно выдерживала их осаду, а народные ополчения, по зову Минина, под начальством князя Пожарского, оставив семьи, побросав дома и дела, стремительным потоком двинулись на выручку полонённой Москвы. В Отечественную войну 12 года на француза шёл всякий, вооружившись даже не ружьём или шпагой, а первой попавшейся в руки дубиной. „Дубина народной войны (тогда) поднялась со всей своей грозной и величественной силой и… не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло всё нашествие“ (Толстой. „Война и Мир“. Москва, 1903 г., т. IV, стр. 150). Во всех этих войнах решался вопрос о жизни России, дело шло о спасении отечества, которому угрожала гибель. От воинственного одушевления народа здесь нельзя заключать к его воинственной кровожадности. Не жажда крови, не корысть, не слава бранных подвигов двигала народными массами; их поднимал на врага инстинкт самосохранения, самозащиты. Это ясно само собою и не требует доказательств. Конечно, народную душу волновало при этом чувство оскорбления и мести; но это чувство было только оборотной стороной возгоревшегося патриотизма: видя поругание и погром родины, невозможно оставаться равнодушным, невозможно не затаить обиды и не воспылать местью. Но прежде мести и сильнее её здесь действует любовь к родине; она проснулась в народе, и она-то воздвигла его на защиту любимого достояния: веры, царя и отечества. И вот какой приговор произнёс нашему народу за его бранные подвиги описатель отечественной войны: „Благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как… поступали другие в подобных случаях, с простотою и лёгкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею (врага) до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью“ (Толстой, там же). Благо это для русского народа сказалось в том, что, мужественно выступив на самозащиту с теми средствами, какие подвернулись под руку, он спас свою независимость и обеспечил себе долгую будущность, так как ещё сильнее проникся любовью к своему отечеству, ко всему своему достоянию, отстоять которое ему стоило стольких жертв. В этой любви – залог народной крепости; по словам поэта, она есть „сверхъестественная сила и чудотворный наш оплот“ (И. Никитин). На полях Куликовском и Бородинском, в стенах сожжённой Москвы эта любовь пылала в русских людях ярким пламенем; и пламя её разнеслось своими искрами по всей России из конца в конец, а искры эти залегли в народную душу глубоко... Богатыри-защитники родины, уцелевшие от неприятельского меча, вернувшись с поля битвы, рассказали своим детям, как избавили они православную веру и Церковь от поругания, как сберегли жизнь и власть своего царя, над созданием и утверждением трона которого Русь так долго и много трудилась до них; как защищали они своё отечество от окончательного разгрома и порабощения; поведали, каких невероятных трудов и подвигов им стоило отстоять свою национальную независимость и честь. И эта повесть, переходя из века в век, из рода в род, зажигала в младших поколениях русских людей самую горячую любовь к отечеству, которая тем глубже западала в их душу и тем ярче искрилась во взоре детей, чем яснее они сознавали, как много выстрадало отечество на своём веку, сколько труда положено на устроение его, сколько крови пролито в защиту его, какою дорогою ценою оно куплено для них, и потому с какою святою ревностью должно быть всегда оберегаемо! Да, мы живём в отечестве, которое выношено и выращено для нас нашими отцами и дедами в подвигах неимоверного терпения, кровавых битв и исполинского труда, не раз восстановлявшего его из развалин – и всегда ещё в большем блеске, чем в каком оно было до погромов. Чем бы мы были, если бы Богу не угодно было столько раз спасать нашу родину, если бы Он не воздвиг в наших предках мужественных борцов за её независимость, за её целость, честь и славу?! Потомкам ли было не жить преданиями своих славных предков? Им ли было не стать носителями той нравственной силы, той горячей и всех единящей любви, какую завещали им их деды и прадеды? – Но русский народ был верен этим заветам.

На тех полях, где льются воды

Днепра и Волги и Оки,

Смиривший множество врагов,

Живет народ непобежденный,

Всегда пред Господом смиренный,

Хранящий веру праотцов

(К. Аксаков)

Вот что нашёптывает, вот каким голосом раздаётся в душе русского человека эта верность его отцовским заветам:

Уж и есть за что,

Русь могучая,

Полюбить тебя,

Назвать матерью,

Стать за честь твою

Против недруга,

За тебя в нужде

Сложить голову!

(И. Козлов)

И нам думается, что вот в этом глубоком патриотизме русского народа, который в обычное, спокойное время, пожалуй, так мало приметен, заключается источник того необычайного воодушевления, с которым относился русский народ ко всем другим войнам, какие велись им в промежутки между указанными народными войнами и после них. Эти войны вчинались уже правящею властью, а не самим народом, что̀, впрочем, иначе и не могло происходить. Их было много, даже очень много за время государственной жизни русского народа. Раскинувшись на широкой равнине, доступной со всех сторон нападению, Русское государство принуждено было ограждать будущность свою от враждебных нашествий с запада. При св. Александре Невском (XIII в.) и после при Петре Великом (XVIII в.) этим именно опасением были вызваны войны с ливонцами и со шведами. Нанесши удар татарам на Куликовском поле, Россия после в XVI в. расчищала себе путь на восток через покорение остатков Монгольского царства, засевшего в Казани и Астрахани, и через завоевание Сибири. Сломивши натиск поляков в XVII в., Россия не раз вынуждена была усмирять неспокойных соседей и в XIX в. завоевала Варшаву. По тем же причинам она покорила Кавказ. Владея обширными пространствами суши, она не имела свободного выхода к морю; в силу естественного развития и насущных потребностей, всегда стремилась к нему, и потому воевала с крымскими татарами и с турками. Нам незачем пересчитывать все войны, какие знает наша история; указанными примерами мы хотим сказать, что многие войны вызывались естественным ростом нашего государства, требовавшим удаления преград, какие стояли на пути развития его и упрочения раздвинутых границ. При этом Россия неизбежно сталкивалась с интересами соседских стран. Интересы и отношения между великими державами, в семью которых Россия вступила давно, были и есть так сложны, так тесно переплетаются между собою и так не редко сталкиваются, что улажение их мирным путём даже для нашего гуманно настроенного века, при деятельном стремлении государственных людей к взаимному миру, представляется делом весьма трудным. Необходимые приобретения и завоевания принято теперь совершать не оружием, а мирным образом, напр., через откуп и арендование земель. Но желанный мир приходится оберегать при этом усиленным вооружением; однако и оно не спасает человечество от войн. Они лежат в природе самого роста государств, приводящего к взаимному столкновению их интересов. Государства так же не свободны от этих столкновений, как и отдельные лица в своих взаимных отношениях. Разрешение мирным образом этих столкновений не легко и между частными лицами; тем труднее оно между государствами, где уступка со стороны одного соседа другому влечёт за собой ущерб общественный, могущий неблагоприятно отразиться на многих лицах, на целой отрасли той или другой промышленности и народного благосостояния. Отсюда война может нависнуть в такую минуту, когда народ не подготовлен к ней и наименее желает её. Между тем уклониться от неё бывает невозможно, не отказавшись от своих прав и интересов, завоёванных иногда ценою продолжительной работы в данном направлении и больших материальных затрат. Это уклонение в иных случаях может быть и преступным, так как обнаружить в правительстве малодушие и слабость, которыми не преминет воспользоваться восторжествовавший сосед с тем, чтобы простирать своё влияние на однажды уступивший ему народ и дальше, заставляя его принимать предложения унизительнее одно другого, нанося ему ущерб за ущербом. Война отсюда является в каждый исторический момент, когда пробил час для неё, более или менее неотвратимой и всегда, конечно, печальной необходимостью. За примерами ходить недалеко: они пред нами. Россия не готовилась к настоящей войне, она не желала её; она предлагала Японии решить спорный вопрос полюбовным миром и деятельно стремилась к этому. Но Япония не хотела пройти через двери мира, открытые Россией, – и война началась... Происшествие с нашим Тихоокеанским флотом в водах Северного моря так обострило отношения к нам Англии, что о возможности новой войны говорилось не в шутку, – и нашему правительству стоило немалых трудов устранить нависшую опасность и избежать кровопролития. В прежнее время, когда стремление к миру не было так деятельно и напряжённо, войны начинались, может быть, проще и происходили чаще. Но всегда в поводах к ним, каковы бы они ни были, чувствовались серьёзность положения, и война всякий раз оказывалась неотвратимой необходимостью. Может быть, в иных случаях русский народ не знал в своей массе ближайших поводов, какими вызывалась та или другая война; но общая мысль о неотвратимости войны, как неизбежного явления в жизни народов, известна ему издавна. Наш крестьянин, при виде газеты, нередко может озадачить читателя вопросом, не пишут ли чего о войне? Среди общей тишины и спокойствия, когда ни откуда не приносится даже и призрака войны, вы можете смутиться этим наивным вопросом. Но вдумайтесь в него: ближайшим образом он объясняется, конечно, тем, что газета в нашей деревне появлялась и распространялась больше в военное время; однако, из-за этого факта не открывается ли вам, в то же время, и признание народной мудрости, что война неотвратима, и потому всегда возможна? Один писатель, наблюдавший настроение нашего народа на месте, в сёлах и деревнях, во время настоящей войны, сообщает, что большинство крестьян, с которыми он говорил, отзывались о ней приблизительно так:

– „Что ж сделаешь? От судьбы не убежишь.

– Японец поднялся, надо его укоротить.

– Народу много нашего погибнет. Ну, и „ему“ тоже достанется. Что поделаешь. Войны давно не было. Вот опять приключилась. Дело такое. И не хочешь её, она разгорается. И не хочешь идти, пойдёшь“ (Л. Л. Толстой. „Нов. Вр.“, № 10252, 15 сент. 1904 г.).

И с тем крестьянином умолкает, потому что он мудр, – справедливо замечает писатель, – мудро относится к войне, как неотвратимому, неизбежному явлению в международной жизни, и цель её полагает в охране отечества от опасности.

А. Волнин

(Продолжение следует).

(По вопросу об участии народных школ в событиях, происходящих на Дальнем Востоке).

Задача каждой школы должна заключаться не в том только, чтобы сообщать своим питомцам знания, но и воспитывать их. Не только должна она обогащать ум подрастающего поколения, но и влиять на сердце его. Хороша та школа, которая умеет пробуждать в юношестве чувства добрые, порывы горячие. Важно, чтобы школа в жизни проявляла то доброе направление, о котором так много заботятся воспитатели.

А жизнь не дремлет и на каждом шагу представляет для этого надлежащие поводы. И в данную минуту, во время упорной борьбы на жизнь и смерть с коварным и беззаветно храбрым врагом нашим на Дальнем Востоке, представляется особенно много данных для проявления школьниками добрых чувств. Отрадно слышать, если школа принимает близкое участие в судьбах нашего многострадального воинства. И жертвы денежные и вещественные, и самое отношение к этим жертвам со стороны питомцев народной школы, в особенности церковной, много говорят в её пользу.

В чём должно проявляться участие школы в военных событиях, и в чём должны проявляться симпатии её к подвижникам на ратном поле?

В настоящее время, как справедливо говорят, толки о войне отодвинули на задний план всякие другие злобы и события. Образованный и простолюдин, старый и малый ждут вестей с Дальнего Востока. Вести эти проникают и в стены народной школы. Но в каком искажённом и неправдоподобном виде! Один мальчик со слов тяти передаёт своим товарищам, что наших потонуло в море десять тысяч; другой рассказывает, что сам видел полк пленных японцев; третий уверяет, что „на нашего Царя девять королей идут“ и т. п. Подобными „новостями деревни“ дети спешат поделиться между собою и с учителем. Последний, надо полагать, воспользуется случаем, чтобы рассеять ложные слухи. Учителю может представиться и другой случай для беседы с детьми о войне. В «Книге для чтения», в историческом отделе, немало статей, посвящённых подвигам русского воинства. Читая повествования: „Куликовская битва“, „Полтавский бой“, „Вторжение Наполеона в Россию“ и др., учитель и дети невольно остановятся своим вниманием на современной войне. Такие эпизоды этой войны, как сражение при Чемульпо, покрывают доблестных защитников отечества не меньшею славою, чем любая битва минувших веков, и пройти их молчанием было бы непростительно. Ничто не мешает учителю сравнить настоящую войну с теми, о которых дети читали в „Книге для чтения“, чтобы они наглядно убедились в неизменной храбрости русских воинов и вековой преданности их царю и родине. Но в своих беседах о войне учитель должен соблюдать осторожность и такт. Лучшее время для беседы – часы отдыха. Беседа может вызвать в детях захватывающий интерес, и потому в часы занятий непременно отвлечёт их от прямого дела. Беседа должна быть кратка и правдива.

Подробности о военных действиях совершенно лишние для маленьких слушателей и только дадут повод для игры фантазии; правдивость сообщения – долг учителя, как человека и патриота. Его слова дети передадут, без сомнения, родителям и старшим, и будут они достоянием всей деревни. Правдивость и краткость разговора в школе о войне предполагаются и целью такого разговора. Единственная цель его – воспитание в детях патриотического настроения. С этою именно целью приведены исторические статьи в „Книге для чтения“. Патриотизм – неотъемлемая черта русского народа; любовь к отечеству врождена нам. Нашей народной школе не приходится искусственно прививать детям патриотизм – они проникнуты им ещё до школы; школа может также не заботиться об усилении патриотизма в своих питомцах: он и без того у них крепок. Но долг школы – сделать его сознательным и деятельным. Патриотизм в детской душе имеет безотчётный, инстинктивный характер и ничем себя не обнаруживает. Осветить его, насколько можно, и направить на служение родине – задача всякой русской школы. Народная школа может лишь отчасти выполнить эту задачу. Война с японцами даёт свежий материал для воспитания патриотизма; в этой войне, как в зеркале, отражаются высокие качества русского народа. Война открывает великую душу народа.

Если учитель народной школы сумеет ярко изобразить высокие качества русского народа, и дети поймут их, – он исполнит свою задачу патриотического воспитания. И прежде всего, он обратит внимание детей на удивительную храбрость наших воинов и их горячую преданность царю и отечеству. О русском солдате справедливо все говорят, что нет ему равного по храбрости и доблести. Читая на уроках рассказы о войнах минувших веков, ученики, вероятно, не раз удивлялись и радовались подвигам русского воинства.

Настоящая война в защиту отечества будет, без сомнения, богата славными делами. Краткий и живой рассказ о них под свежим впечатлением гораздо сильнее подействует на учеников, чем исторические рассказы „Книги для чтения“.

Слушая рассказ учителя о победном отражении неприятеля или удачном нападении на него, ученики окрепнут в сознании силы и могущества своей родины и проникнутся чувством любви и уважения к доблестным её защитникам. А такое настроение есть истинно-патриотическое. Но не надо закрывать от детей и печальной стороны войны. Эта война, как и все большие войны, потребует от нашего отечества огромной жертвы – материальной и духовной. Она вызывает грустные, тяжёлые чувствования, когда мы представляем себе массы убитых и раненых, а за ними бедных вдов и детей-сирот. Народ наш закалён в бою, не привыкать ему нести бремя войны; чувство любви и сострадания к своим братьям, пострадавшим на войне, не притупилось в его сердце, напротив – это чувство в нём сильнее говорит, чем у других народов. Беспримерно храбрый на поле брани, русский народ, в то же время, и самый миролюбивый народ. Он смотрит на войну вообще, как на испытание Божие, как на бедствие народное. Настоящая же война является особенно серьёзным испытанием для нашего отечества. Учитель должен разделять народный взгляд на войну. Он допустил бы непростительную ошибку, если бы в беседе с учениками принял хвастливый тон и последовал примеру тех легкомысленных патриотов, которые теперь, как и в турецкую войну, кричат: „японец нам не страшен... мы шапками его закидаем!“ С другой стороны, учителю не следует сгущать красок. Он может объяснить ученикам трудность похода по чужой земле, вдали от родины, среди враждебных людей; указать на лишения, болезни и скорби наших воинов; напомнить о страданиях раненых, горе осиротелой семьи. Но немного слов надо на эту тему, чтобы дети поняли, что война – не охота, а тяжёлое дело, и почувствовали жалость и сострадание к жертвам войны. Это в высшей степени серьёзное настроение переживают теперь все русские люди, и оно в известной мере доступно и детям.

Оно находит себе прекрасное выражение в общественной молитве, в делах благотворительности и обильных пожертвованиях на нужды войны и в пользу семейств павших воинов. Нет сомнения, что горькая участь вдов и сирот будет значительно облегчена щедрыми пожертвованиями. Отзывчивость населения на бедствия войны может разделить и народная школа, дети школьники могут принести свою лепту в пользу детей-сирот павших воинов. Детская лепта от чистого сердца будет принята сиротками с благодарностью.

Итак, истинный патриотизм, вызванный настоящей войной, должен выражаться в сознании силы и могущества родины, доблести и верности её защитников, высоких симпатических чувствованиях, молитве и благотворительности. Такой патриотизм не имеет ничего общего с воинственным задором нашего врага, который охватил всю страну „Восходящего Солнца“ и проник даже в стены японских школ. Нет никакой необходимости и даже смысла разжигать в юных сердцах ненависть к врагам, которых дети совсем не знают.

После неожиданного вероломного нападения японцев на нашу эскадру в ночь на 27 января вся Россия дрогнула от обиды и негодования; но и тогда в массе народа не замечалось особой ненависти и злобы к врагу. Ответом на дерзкий вызов „желтолицего японца“ явились торжественные патриотические манифестации мирного характера. Очевидно, присущее русским людям сознание могущества России и уверенность в победоносном исходе войны умеряли скорбь русского сердца и сдерживали чувства злобы и понятной мести к врагу. Резкое выражение этих чувств – удел слабого и нервного народа. Русский богатырь с полным самообладанием принял вызов врага. В противоположность японским школьникам, русские учащиеся дети вели и ведут себя с полным достоинством. При открытии военных действий они выразили свою любовь к отечеству в тех же формах, как и взрослые, т. е. в патриотических манифестациях, молебном пении и пожертвованиях.

В Москве и других городах дети-подростки составляли иногда особую группу манифестантов и торжественно шли по улицам города, неся портрет Государя, с пением „Боже, Царя храни“, „Спаси, Господи, люди Твоя“ и проч. Одна из таких групп обращала особенное внимание своею многолюдностью и правильной организациею. Она составилась на Лубянской площади и чинно направилась на Никольскую улицу. Здесь к группе маленьких манифестантов пристали и взрослые в качестве зрителей. Имея впереди портреты Государя и Государыни, украшенные флагами и зеленью, дети довольно стройно пели патриотические и религиозные песнопения. На Никольской улице, поравнявшись с одной церковью, юные манифестанты упросили приходского священника, только что окончившего богослужение, совершить молебен о даровании победы. Во время молебна дети пели, стоя на коленях. Потом тем же порядком толпа детей двинулась в Кремль.¹

Помимо этого, участие школы в военных событиях может и должно проявляться и другим образом.

Необходимо, чтобы школьники не на словах только, а на самом деле принимали участие в судьбе героев наших. Нужно, чтобы и дети участвовали в тех жертвах – и денежных и вещественных, которые щедрою рекою текут теперь на Дальний Восток. Пример в этом подали уже некоторые школы. Так, на столбцах некоторых провинциальных газет появляются нередко известия о детях, которые делают свои собственные подарки воинам, подвизающимся на Дальнем Востоке за родину. Вот, напр., одно из таких известий.

Подарки детей красовались в складе вещей, приготовленных кружком кишинёвских дам, для наших далёких героев к великому празднику Пасхи. Среди массы всевозможного белья, тёплых вещей и предметов первой необходимости, глаз обозревателя всех этих щедрых подношений невольно остановился на груде пёстрых и нарядных мешочков в виде кисетов, сшитых из всевозможных ярких лоскутков, всевозможных цветов и материй, начиная от парчи и бархата и кончая скромной китайкой и ярким русским кумачом. Кисеты эти, предназначенные в подарок нашим солдатикам, сшиты детскими ручками из тех материалов, каким каждый из детей, участвующих в приношении, мог запастись. В бедных семьях, ведь, несмотря на самое горячее усердие, ни шёлковым, ни бархатным лоскутком не раздобудешься.

Большинство этих детских кисетов снабжено особыми вышитыми на них надписями, как, например:

– „Непобедимому воину“.

– „Храброму солдатику от Коли“.

– „Благословение от Тани“.

– „Не робей – Японца бей!“.

– „Другу из России“.

– „Солдатику подарок“.

– „Да здравствует русский солдат!“

И прочее в том же задушевном роде...

Всё это, видимо, идёт прямо от души, ни в чём нет ни диктовки, ни подготовки старших. Русский ребёнок с молоком матери всасывает любовь к родному краю, и всякий, кто идёт на защиту родины, ему и близок, и дорог. Кисеты наполнены всевозможными предметами, по мнению симпатичной детворы, являющими собой вещи приятные и полезные нашим солдатам в их трудном и далёком походе. Тут и миниатюрные кошельки с мелкими деньгами, для получения которых, очевидно, пришлось открыть все детские копилки, и маленькие образки, и шейные крестики, причём некоторые из них на старых и поношенных ленточках, видимо, сняты прямо с детских шеек, чтобы перейти на загрубелую солдатскую грудь.

Одна маленькая девочка, пожелавшая, очевидно, чтобы её дар достался истинному герою, вышила на своём кисете: „Самому храброму солдату“… Судьбу этого последнего дара определить с достоверностью нельзя... Все наши „чудо-богатыри“ показали себя в настоящую кампанию такими храбрецами, что определить среди них „самого храброго“ почти совершенно невозможно!.. Тем не менее, оригинальный дар маленькой патриотки отправлен на Дальний Восток, и там уже сами солдатики решат между собою, на чью долю он достанется.

Нет сомнения в том, с каким горячим чувством благодарности наши солдатики встретят на далёкой чужбине этот дорогой привет родных им по духу русских детей... Мысль о детях близка и дорога всякому, конечно, но вдали от всего близкого и родного всё ценится и глубже и сильнее. Притом же, у большинства наших солдатиков – и своя родная мелюзга в родной избе осталась, и ласки и привет чужого ребёнка покажутся ему, оторванному от семьи, лаской и приветом его родных детей...

Так вот в чём и вот как должно проявляться участие наших школ в тех страшных событиях, которые происходят теперь на Дальнем Востоке. Возбуждение в питомцах школы патриотических чувств и духа героизма, правильное сообщение действительных, а не измышлённых досужею фантазиею народа событий с театра войны, расположение детей к жертвам в пользу защитников отечества – цели и задачи в высшей степени почтенные, которые всегда, а в особенности в настоящее время, должна преследовать народная школа. И с уверенностью можно сказать, что семя, брошенное на хорошо подготовленную почву – детскую восприимчивую душу, принесёт плод сторицею во время своё, к чему и должна стремиться каждая народная школа.

Свящ. Серапион Брояковский

В № 46-м за прошлый год журнала „Руководство для сельских пастырей“ перепечатана была небольшая заметка: „К вопросу об упадке нашей церковной проповеди“. Автор её жалуется на то, что за последнее время не только нет знаменитых витий – проповедников, но и обыкновенных усердных проповедников. Между тем, если когда, то именно ныне настоит, по апостолу, нужда „обличать, запрещать, умолять“ (2Тим.4:2). Причину оскудения церковной проповеди, особенно в молодых пастырях, автор полагает в том, что духовные воины чаще всего складывают своё духовное оружие потому, что не видят толку от своих проповедей, что прихожане, сколько им ни говори, всё равно продолжают делать своё греховное дело. Автор, поэтому, советует проповедникам быть скромнее в своих желаниях и требованиях относительно успеха их проповеднической деятельности, а главным образом рекомендует им быть настойчивыми и терпеливыми сеятелями Слова Божия. Как на пример такой пастырской настойчивости, автор указывает на Златоуста, которому приходилось иногда десятками раз говорить слушателям об одном и том же (Беседы о статуях).

Мы совершенно согласны с почтенным автором заметки, что проповедь церковная за последнее время падает, – падает и количеством усердных проповедников, и ещё более качеством их проповедей. Согласны и в том, что не хватает у проповедников, особенно молодых, начинающих, и скромности и терпеливой настойчивости. Мы также верим в силу старинной поговорки: Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo. Хотя, согласно 2Тим.4:2, пастырь-проповедник и должен быть настойчив в проповеди Слова Божия, но он уронил бы своё достоинство в глазах слушателей, если бы стал проповедовать неблаговременно. Ведь недаром и апостол поставил слово „благовременне“ прежде слова „безвременне“ (см. Григория Двоеслова „Правило пастырское“ 2 ч.).

Мы хотели бы глубже взглянуть на такое серьёзное дело, как упадок современной церковной проповеди.

Дело понятное: если проповедника не слушают, не хотят слушать, если он не видит никакого толку от своих проповедей, то едва ли много найдётся мужественных и настойчивых иереев, которые, несмотря на всё это, станут всё же продолжать свою деятельность проповедническую. Напротив, не больше ли окажется таких, у которых руки опустятся при виде такого неуспеха; которые сочтут неловким для себя продолжать ещё являться на церковной кафедре, когда их проповедь не производит надлежащего впечатления на слушателей, не удерживает их от зла?!. Вот и хочется нам доискаться причины, почему это проповедь современная малодейственна, почему „глаголы“ её не „жгут сердца людей“.

Сила всякого религиозного деятеля, а тем более – пастыря Церкви, находится в зависимости от внутреннего приближения его к Богу. Пастырь Церкви для совершения своего великого дела пастырского получает в Таинстве Священства особую благодатную силу, которая делается могущественною в его душе только под условием живого непрерывного общения его с Богом. Посылая учеников на проповедь, Христос тотчас же даёт им обещание пребывать с ними во вся дни до скончания века (Мф.28:19–20). И ученики, в свою очередь, призываются пребывать в Нём. „Пребудьте во Мне, – говорит им Господь, – и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне… ибо без Меня не можете делать ничего“ (Ин.15:4–5). В Таинстве Священства каждый священник вступает в самое тесное реальное общение со Христом – вечным Архиереем и через это внутреннее единение с Ним становится участником священства Христова, делается действительным священником. Это личное единение пастыря с Пастыреначальником Иисусом Христом и возвышает его, и делает действительными все его акты священнические.

В самом деле, если пастыри и учители даны миру от Христа (Еф.4:11), то ясно, что они и могут быть сильны только о Христе (Флп.4:13). Потому-то они и должны быть в таком тесном внутреннем общении со Христом чтобы каждый из них мог сказать о себе вместе с Павлом: „уже не я живу, но живёт во мне Христос“ (Гал.2:20). Разумеется, такой пастырь не себя будет проповедовать, но Христа Иисуса, Господа (2Кор.4:5), и только слово такого именно пастыря будет живо и действенно, как слово Самого Христа (Евр.4:12). Благовествование такого пастыря может оказаться закрытым только для погибающих, для неверующих, у которых бог века сего ослепил умы, чтобы для них не воссиял свет благовествования о славе Христа (2Кор.4:3–4).

Если же пастырь удаляется от источника благодатной силы, уходит сердцем своим от Христа, то хотя он и не перестаёт быть законным проводником для своих пасомых благодати Св. Духа, но является уже проводником пассивным, не получающим от Источника жизни ничего для своего собственного оживления и подкрепления (А. Борис. „Записки по П. Б.“ Вып. II, стр. 4). А когда я не со Христом, когда нет во мне Христа, когда я не могу по совести сказать Ему: „Господи, Ты знаешь, что я люблю Тебя“, то если бы заговорил я тогда с церковной кафедры языками человеческими и ангельскими, всё равно я был бы лишь медь звенящая или кимвал звучащий, и учил бы я тогда моих пасомых, как учили некогда книжники и фарисеи, а не как Он учил, власть имеющий (Ин.21:15; 1Кор.13:1; Мф.7:29).

Вот где, други мои сопастыри, главная причина бессилия нашей проповеди! Причина эта в том, что мы, по недостатку в нас сердечной детски-простой и смиренной веры во Христа Иисуса, далеки от Него, не богоносцы, не христоносцы мы. А без Христа, без Его благодатной помощи, какой же может быть и в самом деле толк в нашей проповеди? „И корчемствуем словом истины, проповедуем больше для собственной забавы, для прославления себя в народе, витийствуем напоказ, чтобы удивить толпу многоречием“ (Григория Богослова 3-е слово; блаж. Иеронима „De vita clericorum“). Это, во-первых.

Во-вторых, проповедуя другим, сами-то мы остаёмся недостойными (1Кор.9:27). И если кому, то нам – проповедникам следует сказать в лицо оное присловие: „врач, исцели самого себя!“ (Лк.4:23). Verba docent, exempla trahunt. А разве поступки наши не опровергают слов наших? „В самом деле – едко замечает по нашему адресу бл. Иероним – это был бы прекрасный учитель, который, после сытного обеда, стал бы рассуждать о посте! Обличать любостяжение может и разбойник. У священника Христова и уста, и мысли, и руки должны быть в согласии между собою“ („De vita clericorum“). Он должен знать и твёрдо помнить, что, оскверняя себя грехом, он бесчестит Христа, Который освятил его через единение с Собою и посвящение Себя за каждого пастыря (Ин.17:23, 19). Ведь Христос не служитель греху (Гал.2:17). Вот почему осквернённый грехом пастырь-проповедник не только разрывает свой пастырский союз со Христом, не только становится величайшею мерзостью пред Богом, но и в конец роняет своё учительское дело, потому что, если бы такой пастырь выступил с проповедью о добродетели или с обличением порока, то впал бы в страшное лицемерие и подверг бы себя известному осуждению Христа Спасителя: „по делам их не поступайте, ибо они говорят и не делают, связывают бремена тяжёлые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их. По наружности они кажутся людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония“ (Ин.6:67; Притч.15:26, 9; Мф.5:19, 23:3–4, 28). Дело ясное, велика ли цена таких проповедников, если только они решаются выступать глашатаями правды и добра...

В-третьих, внутреннее реальное общение пастыря со Христом и достойная священного звания и призвания жизнь его являются предпосылками следующего весьма важного условия успешности пастырской проповеди, а именно – убеждённости, или, выражаясь языком библейским, веры, живой, сердечной уверенности. Пастырь-проповедник, всегда и неизменно живущий со Христом и во Христе, может сказать о себе то же, что некогда говорили святые апостолы-проповедники: „мы не можем не говорить того, что видели и слышали“ (Деян.4:20). Такую уверенность может иметь и пастырь-проповедник, но в Боге и через Христа, не потому, чтобы он сам был способен помыслить что-либо от себя, как бы от себя, но способность убеждённого пастыря именно от Бога (2Кор.3:4–5). При такой уверенности пастырь-проповедник ни в чём посрамлён не будет: ведь всякое дерзновенное слово его будет направлено лишь к тому, чтобы и в жизни и в смерти убеждённого пастыря-проповедника возвеличился Христос; ведь и жив-то он только о Христе, и живёт и умирает – всё для Христа (Флп.1:20–21; Рим.14:8). Проповедь таким образом убеждённого пастыря-учителя не будет выкрикиванием малоубедительных разного рода патетических общих мест и фраз мудрости человеческой, – нет, это будет проповедь веры, проповедь духа и силы Божией (1Кор.2:4–5). Такой проповеди никакая мудрость человеческая не может противостоять. И что удивительного, если исполненный веры и силы проповедник увидит небо отверстое, увидит славу Божию и Самого Иисуса Христа (Деян.6:8, 10, 7:55–56)! Думаете ли вы, что такого проповедника не станут слушать? – Нет, он не только с лукавых душ сумеет сорвать покровы и громко обличить порок, – сумеет он и дряхлому миру глагол обновленья, любви и прощенья изречь. И будьте уверены, лишь загремит чудесное слово его, все дети юдоли, земные скитальцы, будут жадно тому слову внимать, – и, быть может, многие страдальцы дерзнут тогда согбенное к праху чело приподнять. Дивное слово убеждённого пастыря-проповедника живою струёй по ветхому миру помчится, и этот мир озарится зарёй упованья и в небеса устремит свои взоры, а оттуда милость Господня, как солнце, согреет мир грешный. Такой пастырь-проповедник, конечно, может своим „глаголом жечь сердца людей“, пламенное слово его может проникнуть до глуби сердец.

Епископ Алексий

Пользуясь своим званием пастыря, каждый священник имеет право и возможность навещать пасомых в их домах. Поводом для подобных визитаций могут служить различные обстоятельства обще-приходской жизни или же жизни частной каждого из пасомых, напр.: повальная болезнь, голод, засуха, ссоры и неурядицы между членами известной семьи, какое-либо семейное несчастье – покража, пожар и мн. т. п. Наконец, пастырь может зайти к прихожанину и без всякого особенного повода, а единственно лишь с целью проведать его.

Такого рода посещения, если их рассматривать с чисто теоретической стороны, в идее, должны бы иметь громадное значение. Посещая пасомых, пастырь может близко и во всех мельчайших подробностях изучить, прежде всего, быт крестьян, их нравы, воззрения, разного рода привычки и суеверия, преобладающие пороки; затем – индивидуальные особенности каждого прихожанина и т. п. Легко понять, что знание всего этого имеет для пастыря чрезвычайно важное значение и прямо-таки необходимо в пастырской практике. В самом деле, чему будет пастырь учить своих прихожан, если он не знает ни степени их развития, ни того, что̀ им известно, и что̀ не известно? какие пороки обличать и за какие добродетели хвалить, если ни те, ни другие ему совершенно неизвестны? Равным образом, не зная индивидуальных особенностей прихожанина, может ли пастырь наилучшим образом воспользоваться имеющимися в его распоряжении средствами, даже если бы он знал те или иные пороки или же добродетели своего пасомого? Всякому известно, что умение приступить к человеку, войти в его доверие имеет часто гораздо большее значение, чем самые рациональные средства „воздействия“.

Ввиду всего этого, повторяем, визитации, по идее, имеют громадное значение в качестве средства пастырского воздействия на прихожан. По своему характеру, это средство, прежде всего, практическое, так как влияние здесь оказывается путём непосредственного общения в обыкновенных бытовых условиях повседневной жизни; здесь необходима близость между пастырем и пасомыми, не доходящая, разумеется, до полного тожества интересов, тем не менее требующая глубокого и сердечного проникновения как в интересы, так и в жизнь пасомых. В нашей народной беллетристике и произведениях публицистического характера нередко проскальзывает мысль, что „народ ценит и уважает, главным образом, тех деятелей, которые из его же среды вышли, своих людей, связанных с ним не только физически, но и духовно, кровных близких, а на остальных смотрит, как на наёмников“³. Это в значительной степени верно: народ наш, действительно, предпочитает и любит тех людей, берущихся быть его руководителями, которые, если не по внешности, то, по крайней мере, душою близки к нему, понимают его жизнь, интересы и глубоко сочувствуют последним. И наше духовенство, по своему историческому прошлому, принадлежит именно к разряду такого рода руководителей, желательных для народа. Оно воспитывало народ в далёком прошлом, и само с ним воспитывалось; переносило с ним все невзгоды, бедствия и только в последнее время, после 1861 года, несколько отдалилось от народа. Значит, и с этой стороны не может быть особенной помехи для развития и усиления рассматриваемого нами средства пастырского влияния на ход церковно-приходской жизни. При своём практическом характере оно идёт навстречу потребностям и привычкам народа, и в то же время как нельзя лучше соответствует исторической миссии нашего духовенства. Мало того, и в настоящее время в положении духовенства есть много такого, что, кажется, невольно должно бы было толкать пастырей на путь общения с народом именно при посредстве визитаций, практически-бытовых сношений. Таков, напр., способ материального обеспечения духовенства во всей почти России и особенно в губерниях великорусских. Пастырь получает своё содержание, за исключением небольшого казённого жалованья, почти целиком от прихожан – либо в виде добровольных приношений, либо в виде определённых договором периодических взносов. Как бы там ни говорили о неудобствах подобного рода обеспечения, во всяком случае, несомненно одно: оно сближает пастыря с пасомыми, заставляет их войти в такие или иные сношения и уже этим одним невольно заставляет посещать пасомых. Церковные земли, которыми владеет духовенство, также способствуют объединению интересов пастырей и пасомых, поставляя их в одинаковые условия труда и приближая пастыря к тому, что составляет самое важное в жизни крестьянина, – к земле и земледельческому труду.

Однако, не всё так бывает в действительности, как кажется в теории. Действительность говорит нам, что в современной пастырской практике визитации в собственном смысле имеют место чрезвычайно редко. „Нужно пожалеть, – говорит проф. Певницкий, – что наши пастыри весьма редко обращаются к этому средству для распространения церковного влияния на народ, довольствуясь в этом случае хождением по приходу в большие праздники“⁴. Причин такого явления нужно, конечно, искать не в самом средстве, не в визитациях; как таковые, они не изменились, а изменились сами люди: изменились пастыри, изменились и пасомые, так что уже не расположены к братскому общению в практических сношениях, в визитациях. Последние требуют как со стороны пастырей, так и со стороны пасомых некоторого самоотречения, отречения от своего „я“ для того, чтобы отдать его на служение другому, или же – альтруистических чувств. Между тем, современные условия приходской жизни у нас вовсе не благоприятствуют альтруизму. 1861 год, предоставивший каждому личную свободу, в связи с новыми экономическими условиями, созданными народною бедностью, значительно усилил в нашей социально-приходской жизни индивидуалистические тенденции. Теснимые экономически, крестьяне, в борьбе за существование, теряют добрую патриархальную нравственность, усваивая постепенно „кулачьи“ принципы. Отсюда в конце концов – сектантство (в его штундистской форме), бунты последнего времени, постоянные жалобы, ослабление в нашем простонародье религиозно-нравственных устоев, пьянство, разврат, озверение и даже вырождение крестьянина⁵. Об этом говорят и наши беллетристы-народники, особенно Г. И. Успенский. Он прямо указывает на экономическую индивидуализацию, стремление к наживе, как основное в среде других стремлений современного простонародья. „Как ни грустно это вымолвить, – говорит он, – а ещё не один десяток лет предстоит нам присутствовать при всё более и более имеющем возрастать стремлении к наживе во что бы то ни стало, – стремлении, которому едва ли не придётся, на некоторое время, дать дорогу, перед которым надобно будет посторониться другим, не менее основательно вытекающим из условий русской жизни, стремлениям“⁶.

Само собою понятно на основании сказанного, что современный русский крестьянин далеко не всегда может быть расположен идти навстречу пастырю, даже если бы последний, воодушевлённый искреннею любовью к прихожанам, обратился, с целью духовно-религиозного воздействия на них, к усиленным визитациям: в лучшем случае – крестьянин безучастно, а то и с притворным интересом, слушал бы „батюшку“, продолжая, однако же, делать то, что считает для себя выгодным; в худшем же – даже насмеялся бы ещё над ним, прямо в глаза, что нередко и случается в Южной России. Изредка, впрочем, встречаются и счастливые исключения. Так, напр., из Уфимской епархии пишут: „отношения прихожан к причтам в большинстве случаев – самые желательные; священник пользуется общим уважением и доверием прихода; он всегда дорогой и желанный гость, и многие в присутствии священника не посмеют сесть“⁷. Но пусть эти же самые „уважаемые“ пастыри пойдут за „сбором“… картина внезапно изменяется до полной неузнаваемости. Прихожанин становится резким и грубым.

Как ни печально это, а нужно сознаться, что наш современный крестьянин не особенно-то расположен к пастырским посещениям, даже если священник прибегает к ним с самыми бескорыстными и благими намерениями. К сожалению, и наши пастыри очень редко бывают расположены к этому. Просматривая современные духовные журналы, не часто встретишь примеры ревностной пастырской деятельности, причём на эти примеры всегда указывается, как на нечто особенное, исключительное, что̀ ясно показывает, каковы обыкновенные, так называемые средние пастыри. В тон этому встречаются частые жалобы в светской печати на отсталость и обскурантизм духовенства, на его корыстолюбие и проч. Наконец, и в современной беллетристике выводится достаточно пастырских типов того же направления. Здесь все современные пастыри подводятся под категорию „старых“ и „новых“, из которых первые страдают недостатками своих пасомых (пьянством, невежеством и пр.), а вторые представляют из себя чиновников, занятых исключительно своими личными интересами, а не пасением вверенного им стада⁸. Последний тип является преобладающим.

Если ко всему сказанному прибавить ещё далеко не доброжелательное отношение интеллигенции к духовенству, а также всей почти – по крайней мере, средней и низшей, – гражданской бюрократии, каковое отношение стоит к рассматриваемому нами вопросу в довольно близкой связи (пример и высказываемое нередко вслух мнение бюрократии легко заражают простонародье), то мы исчерпаем все главнейшие причины, которые в наше время тормозят развитие пастырских визитаций.

Нетрудно видеть, что, при наличности этих причин, все рассмотренные нами выше благоприятные для визитаций условия мало имеют значения, а потому и самое это дело до́лжно считать едва ли не погибшим, если, конечно, не случится какой-нибудь благоприятной перемены в самих пастырях и пасомых.

Однако же это не значит, что визитаций теперь совершенно нет. Они-то есть, но совершенно в иной форме, – они заменяются в наше время частными приглашениями пастырей по разным экстренным случаям (освящение дома, крестины, молебствия и др.), а также посещениями в праздники Рождества Христова, Пасхи, когда, собственно, для пастырского воздействия и изучения остаётся очень мало времени.

В случаях первого рода пасомые приглашают пастыря скорее по установившемуся обычаю, официально, для исправления требы и участия в закуске. В визитациях же второго рода уже сам пастырь вынуждается сокращать своё посещение до 5 и даже до 3 минут, потому что ему нужно в несколько дней посетить всех пасомых, а количество их нередко доходит до 400–500 и больше дворов.

Недавно в одном из епархиальных органов советовалось, для устранения этого неудобства, обходить пасомых поочерёдно: в праздник Рождества Христова одну половину прихода, в праздник Пасхи – другую. Но с этим едва ли можно согласиться. Быть может, тот, кого пастырь посетит на Рождество, желал бы этого посещения именно на Пасху – и наоборот. Кроме того, из приведённого нами выше отрывка из Уфимских епархиальных ведомостей видно, что при пастырских визитациях большое значение имеет то, с какою целью пастырь посещает прихожан; а ведь на Рождество и на Пасху с этими посещениями неразрывно связано и вознаграждение, вследствие чего праздничные визитации, как и указанные раньше по разным случаям, которые имеют место в современной пастырской практике, не могут быть названы визитациями в собственном смысле, т. е. исключительно для религиозно-церковных целей. Таковых, именно как общеизвестных средств пастырской практики, в наше время не существует. Остаются они лишь в области возможности и частной инициативы, где найдётся сильный духом и преданный своему делу пастырь, который своим примером и влиянием сумеет заставить прихожан идти ему навстречу в этом деле.

Д-ский

Само собою разумеется, что такой взгляд нашего народа на войну не стеснял в нём патриотического чувства, а давал полный простор его проявлению. Русский народ всегда дружно отзывался на царский призыв к оружию, безропотно шёл на поле брани и стойко переносил все невзгоды военного времени. Были в нашей истории войны и особенно популярные, когда народ наш неудержимо рвался в бой и упреждал своим голосом о начале войны царский призыв к ней. Такова, например, была последняя русско-турецкая война, во время которой на защиту братьев наших – славян являлись в армию, в качестве добровольцев, старики и люди, переступившие границу зрелого возраста и убелённые сединами. Что̀ влекло их на войну в чужом крае? – Страдания единоверных братьев, то веками воспитанное уважение к православной вере, которое не могло потерпеть поругания её и в другом народе, родственном ему по ней и по крови, – то сострадание братьям в несчастии, которое так живо билось в русской душе, потому что русский народ сам много выстрадал на своём веку, и которое делало страдания других так понятными и близкими ему, что он не мог смотреть на них сложа руки… Не жажда крови, а отвращение к пролитию единоверной крови толкало народ на войну, в которой он решил „мечом побед“ положить предел турецкому изуверству. Словом, здесь воинственный подъём народа вытекал из самых возвышенных побуждений сострадательной любви. Однако, и во всех других случаях, когда раздавался царский призыв к оружию, и когда необязанные военной службой бросали семьи, близких, друзей, дела и шли в армию, – это воинственное одушевление народа было не чем иным, как пробуждением его глубокого патриотизма:

Русь не шелохнется,

Русь, как убитая,

А загорелась в ней искра сокрытая…

Та самая искра, которая заронена в русскую душу патриотическим пламенем с полей Куликовского и Бородинского и из стен сожжённой Москвы… На знамени всех русских войн для народа нашего начертаны были заветы: за веру, царя и отечество. И кто дерзнул бы сказать, что это было не так, что русский народ преследовал в бою иные цели, шёл на войну не из этих, а из других побуждений, напр., по любви к самой войне, по увлечению ею, по страсти к сильным и грубым ощущениям, из побуждений хищничества и пр. т. п.?

Нет, (его) одушевляло к бою

Не чревобесие меча,

Не зверство янычар ручное

И не покорность палача!

Другая мысль, другая вера

У русских билася в груди…

(Ф. Тютчев)

Они выступали за честь и славу отечества, за его мир, целость и мощь. Зная по опыту, как опасно дать врагу усилиться, не оказавши вовремя дружного отпора его притязаниям, они тем самым оберегали всенародное благополучие, обеспечивая народным силам беспрепятственное проявление и развитие в сложившемся направлении. Почитая основой народного благополучия православную веру, они сражались и за неё с тем, чтобы предохранить её от всякого внешнего стеснения и проложить ей путь к большему и большему распространению и торжеству в людях. Особенно приметно религиозный характер войны выступал, конечно, в русских войнах с языческими народами – татарами, турками, а теперь выступает в войне с японцами. В этих случаях война была для России как бы религиозной миссией, религиозным подвигом, который она совершала в уверенности, что борется за правое дело, за торжество своей веры над неверием, св. креста над полумесяцем. С другой стороны, Русь всегда верила, что царь её стоит на страже её благополучия, – и раз он зовёт на брань, она откликалась на зов его единодушно, не медля и не колеблясь, как бы инстинктивно понимая, что в этом единодушии – залог народной крепости, а в сомнениях и разъединении – начало народного разложения. Тот народ не народ и не имеет будущности, который в минуту опасности не обнаруживает живого чувства этой опасности, а равнодушно раздумывает о величине и серьёзности её и о том, стоит ли ему подниматься на отражение её. Пока он так думает, опасность, бывшая сначала, может быть, и небольшой, тем временем может увеличиться: враг соберётся, усилится, нанесёт противнику серьёзный урон, внесёт в ряды его малодушие, а сам наберётся мужества, с которым считаться станет труднее. Бог пока миловал наш народ от такого пагубного разъединения. Наученный опытом, ко всякой опасности, какова бы она – велика или мала – ни была, он относился с живым и острым чувством её; тревога за отечество с быстротою электрического тока передавалась от одного другому, сообщалась всем и каждому; народ отзывался на отражение опасности дружно, – и в этом сказывался глубокий патриотизм его, воспитанный веками, всегда спешивший, „мечом побед“ пресечь войну и прекратить кровопролитие. Следовательно, живость патриотического чувства в нашем народе не обозначала увлечения кровопролитием; не любовь к войне, как войне, сказывалась в народном одушевлении, а стремление скорее восстановить желанный мир. О чём же может говорить замечаемая теперь в некоторой части нашего общества притупленность патриотического чувства? Что могут означать эти пока, слава Богу, разрозненные голоса против войны, эта медлительность и нежелание, замечаемые у иных, следовать военному призыву? – Не хотим верить, чтобы они сознательно желали своему отечеству унижения, а братьям своим, так мужественно защищающим честь русскую, – погибели, оставивши их без своей, так необходимой им, поддержки. Это не русское дело – быть равнодушным к пролитию родной крови; это – злое внушение, навеянное каким-то недругом! Русской душе свойственно с жаром отзываться на помощь своим братьям в ратном деле. Из глубины веков нам слышится этот урок, завещанный св. братьями Борисом и Глебом, которые из того мира явились на помощь св. Александру Невскому в борьбе его со шведами. С тех пор завет этот всегда свято соблюдался нашим народом, и ужели, вправду, настало теперь время позабыть его или пренебречь им? Ведь если бы восстали из своих могил прежние богатыри-защитники нашей родины, сложившие за неё свои кости, они не узнали бы в этих малодушных людях нашего времени своих потомков… Но верится, что это малодушие – минутное самозабытье; что в людях, подпавших ему, проснётся русская душа с её патриотизмом, с её готовностью постоять за честь родины и тем искупить в них грех минутного забвения отцовских заветов.

В воинственном одушевлении русского народа всегда выступал, сказали мы, глубокий патриотизм его, чуждый инстинкта кровожадности, напротив – проникнутый стремлением дружным отпором врага пресечь кровопролитие. Такое направление патриотического чувства выражалось даже там, где всего меньше можно ожидать этого, – на поле брани, в тех обычаях и правилах, которые испокон веков наблюдает наш народ в ведении войны. Эти обычаи и правила проникнуты неподдельною гуманностью. Как ни много войн вела Россия, но, по справедливому слову поэта, обращённому к ней, „в зверя“ она „не обратилась“ (К. Аксаков). Русский воин никогда не становился на войне палачом. Это признают и иностранцы, свидетельствующие, что наш воин не перевоплощается на поле брани в такого оруженосца, в котором нельзя было бы узнать доброго пахаря-земледельца. Если для кого, то в особенности для нашего воина отнятие человеческой жизни не входит непременно в его намерение, и не есть его настоящее дело; русский народ по преимуществу уважает военную доблесть не за совершаемые на войне убийства, а несмотря на эти убийства. Их может и не оказаться, а доблесть и уважение к ней останутся те же. „Так, например, моряк, с опасностью жизни выловивший торпеды, или солдат, заклепавший неприятельские орудия, хотя бы при этом не было убито ни одного человека, получают такую же и ещё бо́льшую военную славу, как и начальник пехотного отряда, отважно взявший неприятеля в штыки, или как капитан, взявший неприятельское судно на абордаж“ (Вл. Соловьёв, „Три разговора о войне“. Приложения, стр. 208. СПб. 1904 г.). Цель войны – безопасность, и русский воин предпочитает за лучшее достигать её по возможности без грубого насилия, без излишнего кровопролития. В наших легендарных сказаниях о славных воинах-богатырях прославляется их удивительная стойкость или же их отвага, удаль, рискующая своею жизнью, а не грубое насилие, беспощадно отнимающее жизнь у противника. Достойно замечания, что мы более искусны, по общему суждению, в самообороне, чем в наступлении, то есть там, где почин убийства людей принадлежит не нам. Как открывается отсюда, русский народ и на войне отличает убиение от убийства, остерегаясь обращать взятый им на себя подвиг самопожертвования за други своя и за идею в личное злодейство, невынужденное насилие, в неправду. Убиение с риском самому быть убитым – и, следовательно, вынужденное – не сопровождается в воинах мучительными угрызениями совести, а дарит их сознанием честно исполненного долга. У Вл. С. Соловьёва в „Трёх разговорах о войне“ генерал рассказывает, что он, после кровопролитной стычки, в которой сотня его не щадила жизни за други своя, переживал на душе „светлый праздник“. „Тишина какая-то, – рассказывал генерал, – и лёгкость непостижимая, точно с меня вся нечистота житейская смыта, и все тяжести земные сняты“… (стр. 33). Конечно, и с нашими воинами бывают случаи более или менее грубых увлечений боем; но летописи наших войн не знают того грубого насилия, которое выражалось бы, напр., в убиении неприятеля, положившего оружие, или ещё хуже – в добивании врага, упавшего от ран. Великодушие русского солдата в образе сцепления его с врагом беспримерно. Даже там, где озлобление против него было бы так естественно и понятно, напр., при отражении неприятеля из родной земли, им беспощадно разграбленной и осквернённой, – и там великодушие к пленнику не изменяло нашему воину. Мы позволим себе привести несколько строк, доказывающих нашу мысль, из знаменитого описания Отечественной войны 1812 года. Дело было уже при изгнании французов из России, во время Красненского сражения, незадолго до переправы французов через Березину. Был первый день трёхдневного сражения. Когда Кутузову донесли об исходе боя и о взятии в плен 7 тысяч голодных, оборванных, полураздетых и полузамёрзших французов, он сказал, обращаясь к своим солдатам и офицерам:

– Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава во веки!..

...Пока солдаты кричали – ура! – в ответ на слова главнокомандующего, он, „согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его¹⁰ засветился кротким, как будто насмешливым блеском.

– Вот что, братцы... – сказал он, когда замолкли голоса.

И вдруг голос и выражение лица его изменилось: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно, что-то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.

В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.

– Вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите: недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнём тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да всё же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных: – хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?

Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремлённых на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось всё светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звёздами морщившейся в углах губ и глаз“ (Война и мир, т. IV, стр. 232–233). Затем на глазах Кутузова показались слёзы; он, очевидно, находился в сильном волнении.

И так не один Кутузов, а все солдаты, все русские люди относились к пленным. Они кормили их, отогревали, одевали и обували, окружали их лаской. Так было всегда, во всякую войну. Для русского воина истинным товарищем его является не только тот, кто первый в бой летит, но кто, в то же время, и „слабость падшего щадит“. Вот как изобразил с этой стороны нашего воина, вообще русского человека поэт (Э. Щеглинский):

Ты грозный лев в потоках крови,

Перед тобой трепещет враг;

Но бой лишь смолк – ты полн любви, –

И пленник знает твой очаг…

В твоем шатре его встречает

Гостеприимство и покой,

За дружной чашею с тобой

Он плен и раны забывает.

И непреклонный враг Христа,

Под сенью русского креста,

Так безмятежно дни проводит,

Как бы в стране родной своей,

И в победителях друзей

Он с удивлением находит.

После боя враг для русского воина перестаёт быть врагом; пленник делается гостем, покорённый – своим человеком. Крым, Кавказ, Восточная Россия, Сибирь, западные окраины – все покорённые Россией народы – нераздельно слились с нею. Когда-то страшные и ненавистные для нас татары перевоплощаются в русских и даже между собою начинают говорить по-русски. Русский народ обладает огромной духовно подчиняющей и перевоспитывающей силой, и это своё влияние на врага он начинает с великодушия, с уважения в обращении с ним на поле брани.

А. Волнин

Подобный вопрос предложен был (в 1880 г.) преосв. Саввою, архиеп. Тверским, преосв. еп. Алексию (Лаврову), известному канонисту, причём преосв. Алексий дал следующий ответ:

„1) В 83 правиле, свв. апостол читаем: „Епископ, или пресвитер, или диакон, в воинском деле упражняющийся и хотящий удержать обое“, т. е. римское начальство и священническую должность, „да будет извержен из священного сана“. Следовательно, хотящий удержать одно, т. е. священническую должность, не будет извержен, и, следовательно, и оставивший воинское дело может получить священническую должность.

2) В 7 правиле IV вселенского собора: „Вчиненным единожды в клир и монахам определили мы не вступати ни в воинскую службу, ни в мирской чин, иначе дерзающих на сие и невозвращающихся с раскаянием к тому, что прежде избрали для Бога, предавать анафеме“. И отсюда выводится та же мысль. В толкованиях Вальсамопа, Зонары и Аристина на сказанные правила представляется несколько разъяснений, приводящих к той же мысли.

3) В Пространном христианском катихизисе, в учении о 6-й заповеди, второй вопрос следующий: „В. Всякое ли отнятие жизни есть законопреступное убийство? О. Не есть беззаконное убийство, когда отнимают жизнь по должности, как-то: когда убивают неприятеля на войне за государя и отечество“.

4) Примеров допущения людей военных до священства и даже до архиерейства мне известно несколько. Преосв. Леонид¹¹ был в военной службе и мог застрелить неприятеля. Соловецкий архимандрит Александр¹² в 1854 г. и действительно стрелял в англичанина и, может быть, и действительно застрелил хотя одного человека, и, однако же получил архиерейство. В Лавре¹³ был иеромонах Никон Голохвастов, прежде бывший полковником и, может быть, убивавший неприятеля, напр., в венгерскую кампанию. Настоящий Задонский архимандрит Димитрий также из офицеров.

Из сих оснований и примеров вывожу заключение, что военные люди могут получить священный сан“.

К справкам преос. Алексия архиеп. Савва добавляет от себя: „В месяцеслове Вершинского, под 12 ч. октября (стр. 163), о св. Мартине епископе сказано, что он сначала воеводствовал и поражал врагов, впоследствии облёкся в чёрные ризы и был поставлен епископом в г. Константин, в Галилее (ср. Пролог под тем же числом)“.

(Из „Автобиографических Записок“ архиеп. Тверского Саввы в „Богословском Вестнике“ за ноябрь 1904 г., стр. 313–315).

Христолюбивые Благотворители!

В селе Дернове строится каменный храм во имя Святителя и Чудотворца Николая. Денег в храме нет. Откликнитесь, Благодетели, на мой зов, на моё всеусерднейшее прошение, помогите, кто чем может. Святитель Николай, за Ваше усердие не оставит Вас своими молитвами пред Престолом Бога Всевышнего. И мы, служащие алтарю Господню, будем молить милосердие Божие оказать Вам милость на земле и на небе. Скажи, добрый брат, своё имя, я буду молиться за тебя, а есть родной покойник, дорогой сердцу твоему, скажи и его имя, я помяну его на проскомидии, и отрадно ему будет. И тебя, добрый Датель, Господь помянет в день скорби твоей, в час кончины твоей и за гробом. Будьте милосерды!

Села Дернова Священник Александр Тихомиров.

Адрес: С.-В. ж. д. ст. Мятлево, Калужской губернии, в село Дерново, священнику Александру Афанасьевичу Тихомирову, председателю ц.-пр. попечительства.

Вопрос о жалованье духовенству нередко поднимался и в духовной, и в светской печати. Были мнения и за и против, причём сторонниками жалованья обычно с недостаточною ясностью освещается вопрос о доброхотных даяниях в качестве средств содержания духовенства, т. е. о той роли, какую будут играть эти даяния при обеспечении духовенства приличным жалованьем, – а они (даяния) могут остаться и при жалованье. Не помешают ли они достижению главной цели, которая преследуется назначением жалованья? – Цель эта состоит не в том только, чтобы обеспечить духовенство от бедности, а в том, главным образом, чтобы избавить его от унижений, соединённых с получением подаяний, парализующих высокую деятельность служителей Церкви. И что лучше – оставить ли добровольные даяния, как дополнительные средства содержания духовенства при жалованье, или совершенно исключить их из средств его обеспечения?

Некоторые склоняются к первому, т. е. к мысли об удержании духовенством за собою права пользования доброхотными даяниями, основываясь на существующем разграничении всех требоисправлений и служб церковных на два разряда: обязательные и необязательные. Обязательные – это таинства, обряд погребения и богослужение общественное в храме; необязательные – прочие требы, совершаемые по просьбе и благочестивому желанию частных лиц. При этом рассуждают так: если духовенство, с назначением жалованья, будет исполнять оба рода треб бесплатно, то оно будет завалено делом, так как число необязательных треб чрезмерно увеличится; а если каждый будет пользоваться бесплатными услугами духовенства, то необходимо оставить за последним право на добровольное вознаграждение за необязательные труды.

Что сказать по поводу этого мнения? – То, прежде всего, что несправедливо слишком строго разграничивать труды духовенства на обязательные и необязательные. Правда, исполнение необязательных треб зависит часто от количества вознаграждения, и духовенство тогда уклоняется от этого труда за недостаточностью платы; но это-то именно и не желательно, – для искоренения этого-то и нужно принимать меры, а отнюдь не создавать новых препятствий к единению прихода с пастырем. Желательно поставить дело так, чтобы пастырь приходил не только по просьбам своих чад в их дом, но и сам, слыша о духовных их нуждах, посещал их для преподавания надлежащего наставления и утешения в молитве. А если священник отказывается удовлетворить молитвенное чувство своих духовных чад, не идёт в дом даже по просьбе, так как не надеется на достаточное вознаграждение за труд, то при таких условиях нечего и думать о единении его с прихожанами; он – наёмник, а не пастырь. Такую именно роль играют отдельные добровольные даяния: они невольно заставляют духовенство помышлять больше о себе, чем о пастырском деле и долге. Что ни треба, то доход, и трудно воздержаться от мысли и соображения о вознаграждении, какое получишь за требу, даже среди молитвенных вздохов. Отрадно, что встречаются такие священники, которые избегают даже смотреть в руку после получения вознаграждения, – прекрасное средство для победы духа над плотью; но всем ли, и притом легко ли достаётся эта победа духа над плотью?..

Нет, надо заботиться об уничтожении этих добровольных даяний; пусть их при жалованье совсем не будет, или пусть, по возможности, они сами собою выводятся из средств содержания духовенства, не находя сторонников резонности своего существования. Они стесняют духовенство, не дают ему возможности развернуть во всей широте силу нравственного влияния в деле религиозно-нравственного преуспеяния общества, подавляют и принижают его дух. Добровольные даяния (разумеем даяния отдельных лиц) не заслужили бы осуждения только в том случае, если бы они получались духовенством для него самого незаметно – в кружку, например; но мы видим, что это не соблюдается на практике иногда по затруднительности постоянно носить кружку (да не всегда и прилично это), а главным образом потому, что духовенство боится через кружку потерять значительную долю дохода: в кружку кладут меньше, и труд, таким образом, недостаточно оплачивается. Общепринятый теперь способ – давать священнику в руку за труды иногда прямо подрывает религиозное чувство молящихся, так как часто оказывается для них непосильным и почти что вынужденным. Вследствие того, что даяния служат, на самом деле, наградой за труды духовенства, они и не могут быть всецело добровольными, и, в сущности, нельзя назвать их даже даяниями, потому что даяние, или дар, даётся безотносительно к качеству и количеству труда, только как знак любви и расположения к известному лицу, чего не видим в „даяниях“ духовенству. Последние всегда приурочиваются к богослужению и требам, в награду за совершение которых духовенство и получает мзду, в виде определённой суммы денег. В некоторых местах установлена определённая плата: за погребение столько-то, за молебен в доме столько-то и т. п. Мы знаем несколько примеров, когда священники отказывались посещать дома прихожан с крестом и св. водой, если им в одном, другом, третьем доме не давали положенной суммы. Это, разумеется, было в сельских приходах. Но и в городских дело обстоит не иначе: некоторые иереи оставляют пятачки, подаваемые в домах при „хождениях“, на столе, считая оскорбительным для себя получать такую ничтожную мзду. И в этом священника винить всецело нельзя. Семейные условия, интеллигентность священника, заставляющая его искать кое-чего повыше пищи и одежды, а, с другой стороны, невежество крестьянина, который больше судит по себе и не понимает нужд пастыря – эти причины не дают возможности духовенству довольствоваться доброхотными даяниями, а вынуждают его обращаться к более надёжному способу обеспечения – получению платы по определённой таксе. Но здесь именно и заключается источник тех недоразумений, даже судбищ из-за „даяний“, которые, в конце концов, тяжело падают на голову бедного духовенства. Скоро ли наступить этому конец? Скоро ли положено будет начало чистой, бескорыстной молитве служителей св. алтаря? – Это желанное время наступит, думается, только с назначением духовенству приличного жалованья взамен всех так называемых добровольных даяний. Но пусть даже эти даяния останутся – только не дай Бог, чтобы они по-прежнему соединялись с богослужением, получались после треб, как награда за труды. В этом вся наша беда.

Бояться, что духовенство, лишённое при жалованье права получать добровольные даяния, будет слишком обременено делом, совершенно нет оснований. Это всё равно, что бояться роста медицинской помощи, увеличения народных школ, потому что врачам и учителям прибавится дела. Последнего мы не боимся, а свободы религиозного чувства, которая непременно наступит, как великое благо, с прекращением даяний духовенству, – этого мы почему-то опасаемся. Мы так сроднились с этим несовременным средством содержания духовенства, что не можем представить себе молитвы священника без даяния, считаем служителя Церкви каким-то работником-наёмником, не обязанным даром трудиться. Священник, между тем, есть выразитель молитвенных чувств народа, посредник-ангел между Богом и людьми, обязанный независимо от награды удовлетворять законным религиозным желаниям своих пасомых. Поставьте же его в независимое положение, освободите его святые труды от тяжёлых нравственно даяний. – Но вы думаете, что с назначением по всем приходам нынешнего, столь ограниченного, жалованья духовенство может отказаться от платы за требы, предоставив свободной воле прихожанина вознаградить или нет служебный труд священника? – Ни в коем случае, потому что тогда пришлось бы совсем остаться без всякого вознаграждения за труд. Один почтенный о. диакон написал по этому поводу в журнале „Церковный Вестник“ за 1900 год (№ 30-й, 960 стр.) прекрасную статью. Спасибо ему за доброе, правдивое слово. Он приводит в пример свой местный причт, который „за 4 дня хождения кругом полей под палящим солнцем не получил от крестьян ни копейки“ – и почему? – Потому, что батюшка „ни перед служением молебнов, ни после ни слова не говорил прихожанам о вознаграждении“. „А о частных требованиях и говорить нечего: случая не было, чтобы крестьянин, воспользовавшийся нашими услугами, сам без напоминания с нашей стороны принёс бы свой долг. И вот теперь у нас целый реестр таких должников, обещавших принести должное через день, неделю, месяц и т. д. и забывших о своём обещании. – Вот последствия нетребовательности, довольствования духовенства добровольными даяниями! Сколько пользы было бы для прихожан и для самого пастырского дела, если бы так обеспечить духовенство, чтобы ему не надо было прибегать к тем, часто невольным и неизбежным, вымогательствам, за которые отовсюду слышатся оскорбительные нарекания на наше пастырство! Вот хотя бы богослужение. Всякий знает, как страдает наше богослужение от излишних введений в его состав прямо противоуставных частей, совершаемых по прихотям прихожан и из-за дохода. Во многих церквах принято чтение поминаний на заупокойной ектении литургии в воскресные и праздничные дни. Это чтение явно нарушает торжественность праздничного богослужения: продолжаясь иногда более получаса, оно утомляет присутствующих в храме и нарушает их молитвенное настроение, которое особенно возвышенно бывает в праздничные дни. Есть храмы, где чтение поминаний бывает и в двунадесятые праздники, а в воскресные дни и некоторые большие праздники даже совершаются заупокойные литургии. Это прямо уже вопреки устава. Почему же всё это делается? – Очень понятно: доходность от таких треб не позволяет причтам отказывать просителям в исполнении их несвоевременных просьб. Заупокойные литургии и чтения поминаний служат одним из важных источников дохода священно-церковнослужителей особенно в городских приходах, где они очень часто приурочиваются именно к воскресным и праздничным дням.

Если бы внимательнее рассмотреть нашу службу, то, наверное, много можно было бы найти такого, что следовало бы оставить ввиду пользы для дела и облегчения духовенства; но бедность наша мешает этому. Возьмите ещё, напр., совершаемые на пути при выносе умерших многочисленные литии, за которые полагаются у нас даяния¹⁴. И эти несвоевременные даяния, и торопливость, и беспорядочность в совершении литий (а не торопиться нельзя ввиду множества просителей на пути) совсем не вяжутся с умилительностью и трогательностью погребального богослужения. Вместо пятидесяти и более литий, совершаемых ныне у нас небрежно, можно бы отслужить десять-пять истово и доставить тем не малое назидание народу. Но подите вот, сделайте это при теперешнем обеспечении духовенства: вы и дохода лишитесь, и неприятностей кучу от своих же собратьев наживёте. Всякая треба для нас – прежде всего – средство существования.

Не могу не упомянуть также о частых хождениях по домам с крестом и св. водой, которые и духовенство сильно затрудняют, и во многих прихожанах возбуждают ропот, осуждение. Это нужно сказать особенно применительно к городскому духовенству, которое принуждено бывает ходить по домам до 15 раз в год, и притом даже по чужим (другой церкви) прихожанам.

Худого ничего нет, конечно, в этом добром обычае – посещении пастырем своих пасомых; напротив, оно может служить прекрасным средством и для назидания прихожан. Но даяния, сборы за труды связывают руки священнику, и вместо живого дела получается механическое, в большинстве случаев, отправление обязанностей. К сожалению, и чувство обязанности и долга у многих пастырей страдает под влиянием всё той же мысли о доходности: священник часто грешит, проходя мимо малодоходных домов, как будто последние не нуждаются в благодатном освящении или заслуживают лишения благодати за какие-либо вины. Прискорбно, но и духовенство всецело в этом винить нельзя: священник, иногда жалея средств бедной вдовы, проходит с крестом мимо её дома, да она и сама часто старается уклониться от этих посещений: кажется, ей бы самой следовало принять даяние от священника, а не наоборот.

Надеемся, что, когда назначат настоящее жалованье духовенству, посещение духовенством прихожан с крестом и св. водой не будет связано с получением даяний, а будет делом бесплатным, входящим в круг пастырских обязанностей. Тогда, в случае скопления работы у духовенства, можно будет для облегчения его трудов сократить число „хождений“ без ущерба для материальных средств, – и это можно будет сделать по соглашению причтов с прихожанами. Некоторые праздники с хождениями следуют непрерывно один за другим; в течение месяца в некоторых приходах их бывает по 2 и по 3, притом праздников не храмовых, а только в честь икон; из таких можно хотя бы по одному сокращать, т. е. в один праздник не ходить, ограничившись торжеством в храме. Один (уже умерший) преосвященный не дозволил причту некоей городской церкви хождение по приходу, когда причт и прихожане этой церкви просили его о дозволении установить полный праздник именно „с хождением“. Этот преосвященный был мудрый администратор. Лишнее хождение по приходу он счёл обременением для прихожан и дозволил совершать празднество только в храме... Не бремя ли для духовенства эти многочисленные молебны в Пасху и в другие праздники, которые (молебны) обычно совершаются торопливо, потому что нет возможности успеть отслужить все вовремя? Такое множество этих молебнов (в сельских приходах) заказывается, напр., в Пасху, что причты не успевают, даже и с торопливостью кончить их на Святой; приходится откладывать на Фомину неделю. Неужели так важно это наше многоглаголание, что совершенно нельзя им поступиться? – Отвечаем: можно, но только при существовании жалованья, когда духовенство будет трудиться не из-за куска хлеба, как теперь. И как много важных опущений бывает у нас из-за этих неважных, но обременительных треб! Все желания отдельных лиц мы исполняем, лишь бы не лишиться дохода, а Устав церковный обидно нарушаем в храме по прихотям тех же прихожан: опускаем назидательное чтение канонов, кафизм, пренебрегаем живым проповедническим словом и пр. Нет, не надо добровольных даяний; больше свободы, независимости материальной! Жалованье взамен всех даяний – вот что нужно духовенству для поднятия его престижа и для привлечения к святому делу пастырства лучших сил общества. Собирание копейками, унизительные хождения из дома в дом за хлебом тяготятся духовенство и заставляют лучших наших юношей-семинаристов уходить от церкви на страну далече – в университеты, на гражданскую и даже на частную службу.

Если назначение духовенству жалованья взамен всех даяний будет на первых порах обременительно для правительства, то почему бы не привлечь к этому делу приходы, общества: ведь содержат же они и теперь духовенство отдельными даяниями, и нельзя сказать, чтобы этот способ был для них выгоднее. Через даяния страдает преимущественно низший, бедный класс населения, которому приходится платить сплошь и рядом больше, чем богатым. Известно, что в сельских приходах существуют за все требы таксы; и состоятельный и несостоятельный прихожанин должны платить по этим таксам: за венчание во многих приходах причты берут по 10, 12 и более рублей, и безразлично со всех – с бедных и богатых. При существовании жалованья некоторые бедняки могут быть совсем освобождаемы от платы духовенству, а богатый класс населения будет вносить соразмерно своим средствам.

Таким образом, и в этом отношении преимущество оказывается на стороне жалованья, если разуметь в данном случае под ним сумму, вносимую приходом на содержание духовенства – через посредство ли правительства, или непосредственно самому духовенству – всё равно. Во всяком случае, для приличного жалованья казна на первых порах не преминет воспользоваться средствами общества; если же дело устраивать одними государственными средствами, предварительно накопляя потребные суммы, то, несомненно, оно затянется на продолжительное время, что̀ мы видим и теперь: сколько бедных приходов остаётся без жалованья уже более десяти лет (разумеем жалованье в 300 р. священнику, выдаваемое теперь)! Прямой расчёт: или установить налог в пользу духовенства со всех платёжеспособных лиц, или же поручить приходам уплачивать причтам известную сумму помесячно в виде жалованья, как это установлено в заграничных приходах. Последний способ лучше: он сближает прихожан, заинтересовывает их в деле устройства приходской жизни, так как материальные интересы служат всегда деятельным в этом случае импульсом. Если я трачу деньги на добрые дела, для меня не безразлично то, с пользою ли, или без пользы расходуются эти деньги, и я в праве принимать близкое участие в распоряжении ими.

Казённые сборы не имеют местного значения, а затем – их принудительность, не всегда считающаяся с условиями жизни в разных местах, прямо-таки не соответствует рассматриваемому нами делу.

Если принять за нормальное жалованье для священника в среднем приходе 1200 руб. в год, то на весь причт (из трёх членов) потребуется 2400 руб. Возьмём приход из 160 домохозяев. На долю каждого средним числом придётся по 15 руб. в год, чтобы получилось жалованье причту – 2400 руб. Если же распределить 160 на 5 категорий по состоятельности, то получить можно такой итог:

Каждая из первых четырёх категорий, при теперешнем способе содержания духовенства, переплатит причту в год гораздо больше. Я соображаю по своему приходу, в котором, если считать временнопроживающих, но уже имеющих осёдлость, можно найти более 160 лиц домохозяев; конечно, тогда на долю каждого платы падёт ещё меньше. Сумму взноса от прихожан можно будет уменьшить, принимая во внимание получение многими причтами жалованья (в размере 400 р. без диакона и 550 с диаконом). Так, приходу из 100 плательщиков придётся вносить на причт, получающий от казны 400 руб., только 1200 р. вместо 1600 р., и на каждого платы придётся по 12 р. (я говорю о причте без диакона) средним числом.

При неравномерности приходов, несправедливо было бы назначать одинаковое жалованье; в этом случае надо будет применяться к количеству населения и состоятельности прихожан. Руководством при распределении жалованья в разных приходах могут служить прежние доходы причтов, записанные в братских книгах; соразмерно им и можно назначать жалованье или взнос от прихожан причтам; – иначе многие причты могут быть обижены, получая плату меньшую в сравнении с прежней доходностью. Вообще, уравнивать в этом отношении все приходы, разумеется, несправедливо: в большом приходе, где и больше труда для духовенства, больше должна быть и плата за труд. Да было бы несправедливостью и то, что, при одинаковом жалованье духовенству от прихода, каждому члену большого прихода придётся платить гораздо меньше, чем члену небольшого прихода, состоящего из небогатых притом, может быть, лиц.

Минимальный размер жалованья, указанный выше, т. е. в 1200 р. священнику, вполне достаточен; даже жалованье в 1000 р. было бы великим благодеянием для священников, получающих теперь не более 700–600 р. в год.

Можно положительно сказать, что, с назначением жалованья в указанном размере и виде, бо́льшая часть приходов уравняется в отношении обеспечения причтов, так как богатых приходов у нас немного в сравнении с средними и бедными: немногие священники получают более 1500–2000 р. в год, а бо́льшая часть довольствуется доходом от 700 до 1200 руб.; эти последние уравняются жалованьем в размере 1000 или 1200 руб. в год. Причты богатых приходов останутся на особом положении, но они, как я сказал, и будут получать большее вознаграждение по своим трудам, тем более что в этих приходах членами причта являются более достойные и заслуженные лица из духовенства. Капиталы, проценты с которых теперь идут на содержание духовенства, а также и на вознаграждение за труд поминовения известных лиц, должны оставаться как бы дополнительными средствами обеспечения духовенства: из них можно будет брать в случае недочёта или недоплаты, по каким-либо причинам, жалованья с тем, чтобы в своё время возвратить обратно взятое.

Такую же роль могут иметь и земельные причтовые наделы, которые хорошо продать все, за исключением необходимого для хозяйства количества 5–10 десятин в каждом приходе и вырученные деньги обратить в капиталы на содержание духовенства. Это легко устроить в большинстве приходов центральных губерний, где немногие из причтов занимаются сами хозяйством, а большинство сдаёт земли в аренду. Большое хозяйство отрывает духовенство от главного дела, озабочивает житейскими попечениями в ущерб святому пастырскому делу…

В заключение, от лица многих собратий своих – иерархов выражаю желание и надежду, чтобы устройство приходской жизни, которым теперь так озабочено правительство, началось именно с главного – с обеспечения православного духовенства жалованьем взамен всех так называемых доброхотных даяний. Если не будет устроено это главное дело – возвышение материального, а через него и образовательного, уровня духовенства, то трудно надеяться на оживление и урегулирование приходской жизни: она всегда будет тормозиться личными неприязненными отношениями между духовенством и прихожанами из-за отдельных даяний. Во избежание в этом деле принудительности, навязчивости и всяких недоразумений, конечно, необходимо обсудить этот взаимный вопрос на местах, в собраниях прихожан и духовенства. Правительство пусть даст только толчок благому начинанию, к которому, надеемся, общество отнесётся сочувственно, особенно крестьяне. Церковно-приходские попечительства, устройство которых желательно повсеместно, могут сослужить в новом деле великую службу, так как и теперь одной из задач их служит забота об обеспечении духовенства.

Свящ. Николай Сокольский

I

Звание псаломщика не считается в обществе ни почётным, ни привлекательным. Поэтому, в псаломщики идут большею частью недоучившиеся юноши духовного звания, которые, по своему образованию и связям, не надеются найти лучшей должности. И это понятно. Псаломщик получает дохода в три раза менее священника. В деревне денежный доход его в среднем составит около 200 рублей, а часто и меньше. Общественное положение псаломщика неприглядно. На него принято смотреть полупрезрительно. В домах „господ“ псаломщика не всегда приглашают к хозяйской трапезе, а часто угощают вместе с прислугой. Крестьяне обращаются с ним за панибрата, причём более состоятельные не прочь и поломаться пред ним. „Дьячок“ сначала долго не мирится с своим печальным положением, а затем, в конце концов, волей-неволей всецело подчиняется ему; он обычно утрачивает самоуважение, начинает нерадиво относиться к своему делу и часто распивается. Это столь заурядное у нас явление не может не отзываться самыми пагубными последствиями в приходской жизни.

Ближайшее дело псаломщика – чтение и пение в церкви. При плохом подборе псаломщиков указанная сторона церковного богослужения, естественно, должна оказаться в забросе. Между тем, какую громадную пользу принесло бы приходу должное исполнение псаломщикам своих церковных обязанностей, и как скоро оно поставило бы самое служение псаломщическое на подобающую высоту во мнении общества, если бы псаломщики прониклись сознанием важности и ответственности их церковного служения¹⁵. Для доброго христианина церковное чтение и пение – дело высокой важности. Богослужение есть поэзия и вдохновение, высшее выражение религиозной настроенности. С другой стороны, если путём практической деятельности христиане вносят дух правды и святости в мирскую греховную жизнь, то получают благодатно этот дух и проникаются им наиболее при богослужении. Тайнодействия, конечно, принадлежат священнику; но уяснение их смысла и нравственная подготовка к восприятию благодати таинств не мало зависит от стоящего на клиросе псаломщика. В состав чина богослужения входит весьма значительная часть Свящ. Писания Ветхого и Нового Заветов. Отсюда псаломщик, предлагающий вниманию богомольцев чтение из книг Свящ. Писания, по справедливости, может быть назван благовестителем Слова Божия. Далее, молитвословия и песнопения, составляющие содержание наших богослужебных книг, принадлежат, как известно, высоким духовною жизнью и лучшим членам Церкви, в наибольшей полноте усвоившим дух веры христианской и благочестия. Они создавали богослужебные песни, под влиянием озарения свыше, наития благодатной силы Св. Духа. Всё, что воспринято Церковью от Духа Святого в течение всей протёкшей жизни, “ всё это преподаётся чадам Церкви в чтении и пении псаломщика.

Мы привыкли думать, что духовный учитель прихожан – исключительно священник. Но надо признать, что учительство в значительной степени принадлежит и псаломщику. Он научает народ молитвам, Символу веры, евангельским блаженствам, преподаёт апостольское и пророческое учение, объясняет смысл христианских праздников, знакомит со священною историей и с подвигами святых. И всего этого он достигает самым простым способом, читая в церкви народу богослужебные книги. Не надо забывать и того, что ещё до сих пор большинство наших крестьян не прошло даже курса начальной школы. Для них школой веры и святости жизни является только храм. Пусть возражают нам, что этот способ научения христианству малодействителен, так как наши простолюдины с истинами веры знакомы плохо, молитв знают мало, и притом невозможно искажают их текст. Знаем всё это и положительно уверены, что религиозное невежество нашего простонародья объясняется в немалой степени плохой постановкой церковного чтения и пения в наших церквах. Мы хотим сказать даже больше, именно, что православное богослужение поучительно не для одной лишь необразованной толпы: и изучившие священную историю с катихизисом в школах найдут себе в нём так много назидательного, что школьное образование оказывается лишь простою подготовкою к лучшему усвоению содержания богослужения, не будучи в состоянии заменить его собою. Это – огромное море, из которого каждый почерпает спасительных познаний столько, сколько может вместить, далеко не исчерпывая его полноты.

Тяжело представить, с каким невниманием образованные люди часто относятся к церковному чтению. Те части богослужения, которые состоят преимущественно из чтения, обычно привлекают мало молящихся или же вызывают временный отлив их из храма. Можно и до́лжно винить в этом и мирян, но много виновато и само духовенство, которое не принимает настойчивых мер к тому, чтобы поставить чтение в храмах на подобающую высоту и вызвать интерес к нему со стороны молящихся. Едва ли можно оспаривать, что наши псаломщики в большинстве случаев читают в церкви так, что у них можно разбирать лишь известные молитвы и то больше по догадке. Неизвестное так и остаётся неизвестным. Равнодушно, спеша, плохо разбирая одни слова, совсем опуская другие, скользит глазами по строкам богослужебной книги наёмник-чтец, заботясь только об одном, чтобы поскорее прочитать положенное. Этот задавленный нуждою и житейским гнётом человек, часто огрубевший в пороках и духовном нерадении, совсем не сознаёт, какое ужасное зло он творит. Он не понимает, что собравшиеся в церковь люди жаждут получить от него духовного хлеба. Он не сознаёт, что вместо хлеба даёт им камень. А они ведь часто за несколько вёрст, может быть, по невозможной дороге и при дурной погоде, идут в Божий храм, чтобы услышать слово спасения. И вот им вместо того предлагают какое-то возмутительное бормотанье. Они часто не имеют иной возможности христианского научения, кроме той, которая представлялась бы им в храме, – и что же? – Целые часы они принуждены тщетно напрягать свой слух, чтобы уловить хоть что-нибудь в этом хаосе невнятных звуков!.. Как это возможно? Почему такому вопиющему злу не положить конца хотя бы внешними мерами пресечения?!.

Плохое чтение зависит, несомненно, от неразумия и небрежности чтецов. Не читать им нельзя, потому что в том состоит их обязанность; а чтобы прочитать хорошо, на это не хватает у них ни усердия, ни понимания важности своего дела. Не будем говорить о каких-нибудь высших достоинствах церковного чтения. Мы уверены, что просто хорошее чтение доступно положительно всякому псаломщику. Тот же самый человек, который в церкви мямлит, бормочет, выкрикивает, пропускает целые строки, глотает, как говорится, слова, – тот же самый человек дома, для семейных, внятно читает газету или книжку. Если бы он отнёсся с таким же вниманием к церковному чтению, то результат получился бы благоприятный. Но, без сомнения, церковные книги требуют к себе ещё более внимательного отношения, чем чтение интересной светской книги или газеты.

Настоятельная необходимость требовать скорейшего улучшения церковного чтения вызывается ещё следующим соображением. Прочное положение и авторитет духовенства среди пасомых зависят от добросовестного отношения его к своим обязанностям. Пока народная масса не развита и духовно груба, она не в состоянии предъявить строгих законных требований к нашему духовенству. Только поэтому часто вопиющие злоупотребления и крайняя нерадивость духовенства не возбуждают против себя открытых протестов. Но времена меняются. С распространением образования в среде народа и с развитием его самосознания теперешнее терпеливое отношение народа к порокам и недостаткам духовенства отойдёт в область преданий. От священника и всего церковного клира потребуют надлежащего исполнения своих обязанностей, так как захотят видеть в духовенстве ту соль земли и тот свет мира, какими указал ему быть Сам Основоположитель нашей веры Христос Спаситель. Горе будет, если духовенство окажется не в состоянии ответить чаяниям и требованиям пасомых! Уже и в настоящее время наше духовенство не может похвалиться тем, что оно чувствует себя в среде верующих на подобающем месте и держит в своих руках духовное руководство ими. Интеллигенция в большей своей, и едва ли не лучшей, части живёт обособленными от Церкви идеалами. В простом народе накопилось немало недовольства против духовенства. В ладах с духовенством находятся разве среднее мещанство и купечество, живущее эксплуатацией народного труда. С каждым годом растут духовные запросы общества, и увеличивается его требовательность к духовенству; но оно как будто не замечает этого и не хочет видеть, как теряет связь со своими прихожанами и расходится с ними всё дальше и дальше. Нужно спешить, нужно навёрстывать потерянное время, исправлять застарелые ошибки, пока ещё не поздно. Иначе интеллигентное общество, а за ним и народ, найдут себе других руководителей, хотя бы и неправых, но зато искренних, и повернуть тогда общество на старые пути будет во сто крат труднее, чем удержать на них теперь.

Нам скажут, что между этими опасениями и таким скромным делом, как церковное чтение, нет никакого отношения, и что ставить в связь церковное чтение с судьбою нашего духовенства не значит ли – из пушки стрелять по воробьям или за мухой гоняться с обухом?.. О, если бы поменьше нам суетного самомнения да побольше скромности и здравого смысла! Тогда мы, быть может, рассудили бы по-иному. Ведь церковное чтение – самый употребительный и самый надёжный вид проповеди о спасении, которое дороже всего должно цениться нами. Как же после этого не ставить высоко и самое церковное чтение и связанное с ним служение псаломщика?! Если в приходской церкви чтение поставлено хорошо, то смело можно сказать, что духовенство выполнило уже этим бо́льшую часть своего проповеднического дела…

Мы постарались изложить те побуждения, по которым крайне желательно, чтобы церковная власть обратила самое серьёзное внимание на улучшение церковного чтения. Возлагать надежду на личное усердие псаломщиков, как говорят красноречиво факты, недостаточно. Надо власть имущим требовать от псаломщиков хорошего чтения. Если от ремесленников, военных, чиновников требуется знание своего дела и старательное его выполнение, то отчего же подобных требований не предъявлять к псаломщику, тем более что нельзя указать ни одной, сколько-нибудь заслуживающей серьёзного внимания, причины неизбежности дурного чтения в храме. Большим облегчением для псаломщика служит уже то, что многое ему приходится повторять. Всё содержание Часослова и Псалтири, по этой причине, должно быть хорошо знакомо псаломщику. Если нет у него крайнего нерадения, то самый посредственный псаломщик должен внятно и отчётливо прочитать часы, вечерню, шестопсалмие, пропеть Символ веры и т. д. Но как это ни странно, именно знакомое и особенно усвоенное на память читается с наибольшею небрежностью. Нужно ли после этого удивляться тому, что наши крестьяне знают мало молитв, да и те немногие знают в сильно искажённом виде. Читай и пой псаломщик медленнее и внятнее, и у нас все знали бы не только самые употребительные молитвы, но и весьма многое из Часослова, Октоиха, Триоди и Миней. Крестьяне, подпевающие на клиросе, часто обладают большими познаниями в богослужебном тексте. Такие познания могли бы стать общим достоянием, если бы псаломщик с должным вниманием относился к своему делу.

Псаломщик должен свободно и отчётливо читать не одно знакомое, но и решительно всё, хотя бы это случалось прочесть ему раз в году. А для этого он обязан непременно готовиться заранее к службе. Трудно сказать более простую истину, и однако немногие практические истины так мало сознаются и прилагаются к делу, как эта. Все хорошо знают, что нельзя, например, устроить народное чтение без подготовки к нему. Но кто считает такую подготовку безусловно необходимою для псаломщика? Мы привыкли слышать, что театральные артисты долгое время готовят свои роли, что эти роли десятки раз репетируются пред исполнением на сцене. Но тщательная подготовка, требуемая во всяком роде деятельности, признаётся излишнею для храма. Хороший учитель старательно готовится к каждому уроку, хотя бы он занимался своим предметом не первый десяток лет. Но подготовка, необходимая, например, для урока арифметики, почему-то не внушает сознания необходимости приготовляться к урокам христианского благочестия, которые преподаются верующим при посредстве церковного чтения. Псаломщик, если он не обращает своего служения в кощунственное ремесло, пусть с крайним тщанием готовится к чтению и пению в храме. Пусть каждая служба будет у него старательно приготовленным уроком. Прежде всего, богослужебный текст не должен для него представлять никаких внешних преткновений при чтении его. Этот текст должен быть несколько раз прочитан ранее, чем будет прочитан всенародно в церкви. Необходимо достигнуть того, чтобы в храме чтение было совершенно свободным и лёгким, без запинок, чтобы на механизме чтения не тратилось внимания и сил. Внимание должно быть отдано содержанию читаемого, смыслу его. Это содержание должно быть известно чтецу заранее: в том – необходимое условие осмысленного чтения. Только в таком случае чтец может правильно разделять предложения, подчёркивать их взаимную связь и оттенять общее и относительное значение мыслей и отдельных слов и выражений. Выразительность чтения должна быть доведена до возможного совершенства, не нарушая, разумеется, той простоты и степенности, которые приличествуют чтению церковному. Нет сомнения, что славянский текст является малопонятным, главным образом, обыкновенно, по небрежности чтецов. Хороший псаломщик искусным чтением не только может способствовать пониманию молитв, но постепенно может приучить своих слушателей и вообще к церковнославянскому языку. Конечно, нечего и говорить о том, что от псаломщиков можно требовать хорошего чтения лишь тогда, когда сами священники оценят всю его важность.

Однако, одни строгие меры к цели не приведут. Было бы от кого требовать. Нужно принять меры к тому, чтобы самое дело церковного чтения было поручено надёжным людям, так как теперь замечаются ясные признаки упадка класса псаломщиков. Ранее, когда в широких размерах практиковалась наследственность церковных должностей, сыновья псаломщиков замещали должности своих отцов. Молодое поколение, приходившее на смену старого, состояло из хороших, посредственных и плохих деятелей, как это обычно бывает. Теперь же лучшие элементы из псаломщических семей уходят или в семинарию продолжать начатое в духовном училище образование, или стараются занять светские более выгодные должности, если средняя духовная школа, по недостатку средств или ещё почему-либо, оказалась для них недоступной. В псаломщики идут большею частью теперь отбросы духовного сословия, молодые люди, уволенные из духовного училища и первых классов семинарии за малоуспешность или за дурное поведение. Поэтому, как часто можно встречать, в псаломщики попадают умственные и нравственные уроды, от которых трудно ждать должного, честного служения Церкви. С этим несомненным злом нужно бороться путём облегчения доступа к званию псаломщика лицам недуховного происхождения и не получившим образование только в духовном училище или в первых классах духовной семинарии. Конечно, должность псаломщика пока так скудно вознаграждается и пользуется такою незавидной репутацией, что надеяться на привлечение на неё вполне интеллигентных сил из недуховной среды преждевременно. Однако, очень полезной мерой, которую можно бы теперь же применять в широких размерах, оказалось бы поставление в псаломщики окончивших курс второклассных церковно-приходских школ¹⁶. В этих школах обучение продолжается три года, после предварительного трёхлетнего курса начальной школы. За это продолжительное время образования основательно проходятся священная история, катихизис, церковный устав, церковная история, и приобретается хороший навык в церковно-славянском языке. Окончившие курс получают право на звание учителей школы грамоты. Но нельзя не признать, что, по своей подготовке, а также и по своим нравственным качествам, они вполне заслуживали бы и лучшего места, чем место учителя школы грамоты (оплачиваемое 6–10 р. в месяц на собственном столе). Таким более привлекательным местом было бы для них место псаломщика. Для крестьянского юноши место псаломщика привлекательно тем, что псаломщику полагается земля; следовательно, ставши псаломщиком, крестьянский юноша мог бы завести у себя сельское хозяйство, к которому привык в доме отца, и которое так полюбил, как умеет любить русский крестьянин, целым рядом веков связанный с землёю. Коренные симпатичные черты народной души, возвышенные и облагороженные школьным образованием, как нельзя лучше могли бы сохраниться в крестьянине-псаломщике, так как вся обстановка жизни способствовала бы тому. У него был бы и клочок земли, и утешало бы его, с другой стороны, сознание, что он не наёмник, а служитель Церкви, которую так чтит русский человек – По личным широким наблюдениям, мы берём на себя смелость утверждать, что в большинстве случаев из второклассных школ выходят юноши с неиспорченною душой, с цельным миросозерцанием, глубоко проникнутым церковными идеалами. Руководясь отзывами школьных советов или успехами учительской деятельности окончивших курс второклассных школ, из них нетрудно будет набрать хороших псаломщиков, которые, несомненно, оказались бы на высоте призвания и избавили бы духовную власть от постоянной борьбы с многообразными проявлениями зла в существующем штате наших недоучек-псаломщиков.

В. Кедров

(Окончание следует).

Великодушие и миролюбие русского народа – до некоторой степени, конечно, его врождённое свойство, свойство народа-пахаря, сообщённое ему землёй-кормилицей его; но на развитие и закрепление этого свойства, несомненно, оказала своё влияние православная вера Христова, в правилах которой русский народ воспитывается вот уже второе тысячелетие. Несомненно, вера православная просветила патриотическое чувство народа и оберегала воинственное одушевление его от грубых проявлений. Она убивала в нём злого зверя, который так легко может проснуться в человеке на поле брани; она и войну обратила для него в поприще нравственно-христианских отношений не только к своим, но и к неприятелю, научив его не только беззаветно полагать душу за други своя, но и любить врагов, признавать в них людей и равноправных братьев. Она подняла его и до того истинно-христианского взгляда на войну, который выражается в понимании её, как поры суда Божия, как грозного призыва к добру. Здесь мирская точка зрения народа на войну, как на неотвратимую необходимость, под воздействием христианской веры, просветляется и указывает действительную причину войны в греховности человека, в несовершенстве человеческих обществ и взаимных отношений. Недаром русский народ встречает войну усиленной молитвой, в которой прошение Бога о помощи соединяется с исповеданием своего недостоинства, со смиренным сознанием своей греховности и с упованием на милосердие Отца Небесного, „долготерпеливого и многомилостивого, творящего милость в тысящи“ (из благод. молитвы молебного пения в день Рожд. Христ.). Недаром наш воин на поле брани смиренно склоняет свою голову пред иконой Богоматери, небесной Заступницы христиан пред Своим Божественным Сыном. Это делал Кутузов пред образом Смоленской Божией Матери накануне Бородинского боя; это делали за ним все солдаты, жадно впивавшиеся своим молитвенным взором на Её икону („Война и мир“, т. III, стр. 241–242). Так поступали русские воины всегда, как прежде, так и после, во время всякой войны; так поступают они и теперь. Недаром русские солдаты перед боем надевают чистые рубахи, чтобы приготовиться к смерти (там же, стр. 246): „нельзя: точно в праздник идёшь в храм Божий“ (Иер. Михаил, „Письма о войне“. Москва, 1904 г., стр. 11); недаром перестают водку пить: „не такой день“ („Война и мир“, там же, стр. 257) – сознают. Во всём этом видна одна мысль, одно чувство, что война, по пониманию нашего народа, есть суд Божий и призыв к покаянию. Отсюда – общая усиленная молитва, трезвенность поведения воинов, возвышенность, даже святость настроения всего населения, что̀ наблюдалось у нас во время войны особенно в старину. Отсюда понятным становится и то пощадливое, великодушное обращение нашего воина с врагом, которое всегда отличало его. Ведь наш воин идёт на войну с заветами Христа, которые напечатлены в его душе материнским благословением, быть может, всего сильнее... В войне видел русский народ гром небесный, вызванный людскими грехами, грозное средство нравственного очищения людей от них. Его ли это по преимуществу грехи, или грехи его противника, – он не высчитывал этого; если же и сознавал свою относительную правоту, то не кичился ею, а смиренно допускал в себе и неправды и уповал на милосердие Божие, умоляя его, дабы пощадил его этот гром своими смертоносными стрелами... В старину это религиозное отношение русских людей к войне выражалось в напряжённо-святом настроении народа и таковом же направлении его общественной жизни и деятельности. Во время нашествия поляков, пред отражением их из Москвы, в русском стане решено было наложить трёхдневный пост на всё войско, на жен и детей. Решили поститься: „и скотом не даяху ясти, и дети многие изомроша“. И по городам разослали грамоты: понедельник, вторник и среду не есть. В этом факте важны не подробности его, а самая сущность, идея; состоят же он в том, что русские люди хранили во время войны трезвенную святость, религиозно-серьёзное отношение к ней. При таком настроении в народе нашем не могло быть и мысли о других интересах, вне мысли о войне, суде Божием, и об её конце. Теперь уже, к сожалению, не то. Веселья и забав среди нас во время настоящей войны убавилось не много, погони за личными интересами и вносимого ею обособления – тоже, а всяких пересудов и ссоры, пожалуй, и прибавилось. Словом, гражданское наше поведение, в большинстве случаев, осталось таким же, каким было и до войны, и только некоторые города наши поспешили внести строгость в распорядок и проявления своей жизни. А ведь как бы, кажется, естественно было всем без изъятия вести себя строже и нравственно-трезвеннее, забывши личные интересы и принёсши их целиком в жертву общему благу. Не позволительно петь и веселиться, когда в доме покойник; веселье и танцы будут оскорблением плачущих… У нас же теперь столько покойников в далёкой окраине, что пора бы нам всем одеться в траур и всем без исключения проникнуться общим служением родине, кто чем может, нескупо. Так бы и поступили наши предки. Но будем, впрочем, справедливы и в отношении к современным потомкам их. Есть многое, в чём призыв Божий к добру, который всегда видела Россия в войне, не остался глух. Мы разумеем ту помощь, какую оказывают защитникам родины русские люди, начиная от обитателей пышных чертогов и кончая насельниками скромной деревенской хижины, своими избытками, отсылая им на их нужды и деньги и разные вещи, напр., книги и одежду, которая здесь, на их родине, шьётся сердобольною рукою их матерей, жён и сестёр. Слава Богу, ещё не оскудело русское сердце добрыми чувствами; есть и теперь светлые примеры, что малые дети отказываются от удовольствий, назначая деньги, которые пошли бы на устройство их, к отправке в армию на нужды или на гостинец своим страждущим отцам и братьям, а взрослые труженицы уделяют свой досуг на шитьё одежды, которая на войне так скоро изнашивается, и в которой наши воины потому очень часто нуждаются. Так всегда поступали русские люди.

Чем ночь темней, тем ярче звезды.

Чем глубже скорбь, тем ближе Бог!

Общественное бедствие, каким является война, всегда пробуждало в нашем народе чувство общности, которое выражалось самым трогательным образом. Нам вспоминается здесь распространённая у нас картина известного художника¹⁸ „Косьма Минин в Нижнем Новгороде“. На этой картине широкой кистью изображён порыв патриотической благотворительности нашего народа в годину смутного времени. К ногам доблестного нижегородского гражданина население несло всё, чем было богато: одежду, деньги, домашнюю утварь – убогую и дорогую… А вот мальчик – ничего не имел, чтобы отозваться на общее дело, так он принёс петуха… Здесь не видно расчёта, что̀ ценно, и что̀ наиболее нужно будет ополченцам в их подвиге избавления России; здесь изображена беззаветная готовность русского народа жертвовать на ратное дело всё до последней полушки или рубашки. Как будто сознаёт русский народ в глубине души своей, что главное в этих жертвах, может быть, не то, что они удовлетворят физическим потребностям воинов: прикроют их раны, обогреют их тело или утолят их физический голод, а то, что вместе с этими жертвами и в них принесётся на поле брани любовь, та Христова любовь, которая пробуждает в воине радостное сознание, что он не забыт на родине, которая удваивает его силы, исторгает из глаз благодарную слезу и душу его делает мягче, нежнее, крепче, т. е. способствует смягчению нравов военного времени и уменьшению военных жестокостей, пробуждая в сознании солдата мысль, что и у противника его есть тоже близкие, любящие и жалеющие его люди… И если вам случалось наблюдать или хотя бы только читать, с каким трепетом душевным, в котором жалостливая, слезящаяся любовь к носителю смертоносного оружия соединяется с благословляющею его молитвою, выносит русский народ свои избытки на места остановок проходящих и проезжающих в армию воинов, вы признаете, что он делает это во имя Христа и его – это святое имя – напечатлевает в сердце воинов, дабы управляло оно их настроением и поведением на поле брани… Но самым сильным средством для противодействия ужасам войны русский народ признаёт деятельное служение страдающим братьям на самом поле брани непосредственно. Этой службе посвящают себя наши священнослужители, врачи, наши братья и сёстры милосердия. Самое видное место в рядах этой мирной армии принадлежит русской женщине, русской сестре милосердия. Ее Христос избрал и послал туда апостолом Своей любви, дабы смягчить её сердобольною рукою, тёплым её словом, её нежным уходом, всею её самоотверженною службою страдания раненых и умирающих, через неё врачуя язвы вражды дарами небесной, святой любви. По тому одушевлению, с каким рвутся они на поле брани и с каким исполняют свой добровольный и тяжёлый труд, видно, что они сознают необходимость, великость и важность своей миссии. Они доказывают это и своею деятельностью. В ней мы желали бы остановить своё внимание не на размерах их самоотвержения, иногда уносящего их в могилу раньше или вместо тех воинов, которым они служат и за которыми ухаживают, а на том, к чему сводится сущность их служения и какую любовь они несут в среду мучений, терзающих тело и душу раненых и умирающих. Умереть под градом пуль или страдать вдали от родины, не имея вокруг никого из дорогих и близких сердцу людей, когда душа, быть может, изнывает тоскою по ним, жаждет ласки их, горит желанием послать им хоть одно слово привета или прощанья, или когда она удручена унынием, скорбью или ропотом на судьбу и просит высказаться, лишь бы нашёлся человек, который бы выслушал её признание, – как было бы тяжело страдать и умирать в такой обстановке, если бы не пришла на помощь страдальцам русская женщина с её „большим сердцем“ (Данченко)! Радостная и светлая, она сеет обильно свет любви среди этого мрака душевных и телесных страданий. Одному она сказала ласковое слово, иному ласково, любовно улыбнулась, у этой постели нечаянно, с виноватой улыбкой, уронила горячую слезу на щеку раненого, от чего ему стало легче, физически легче; здесь выслушала последнюю волю умирающего; тому написала письмо родным его, а другого ободрила, разогнала его тоску, утишила его ропот… Вот тот свет, который несёт с собою русская женщина на поле брани! Она является сюда не за тем только, чтобы перевязывать раны, а, послушная зову Христа, и для того, чтобы лечить раны души, облегчать последние минуты умирающих, петь им родные песни, поддерживать угасающую надежду у раненых и тем поддерживать в них жизнь или способствовать им переселиться в тот мир с умиротворённой совестью, т. е. способствовать достижению наивысшей цели, какую только может поставить себе человек на земле. Недаром в нашем народе таким высоким почтением и уважением пользуется самое звание „сестры милосердия“. В служении сестёр милосердия то духовное благо, какое они приносят страдальцам-воинам, даже не подлежит и учёту… Недаром солдаты в войну 1877–1878 гг. „всерьёз“ называли „Христовым лекарством“ ласковое прикосновение или ласковое слово „сестриц“, а их самих называли и ещё нежнее – „голубками“ (Иер. Михаил, „Письма о войне“, стр. 9; Илинский, „Русская женщина в войну 1877–1878 г.“ СПБ. 1879, стр. 52). Если к этому сводится сущность служения наших сестёр милосердия, то очевидно, что они сами, а за ними и весь русский народ, так высоко чтущий их и так любовно благословляющий их на их подвиг, глубоко и живо чувствуют в войне призыв Божий к добру и раздают это добро тем щедрее, чем сильнее ужасы войны, чем страшнее удары небесного грома, усматриваемого народом в ней. Под воздействием истинно-христианского взгляда на войну, как на суд Божий, она сделалась для нашего народа поприщем не зверств, не грубого насилия, а прекрасных нравственных подвигов, которыми, быть может, уравновешивается неизбежно творимое там зло.

Так мудро и трезво русский народ смотрит¹⁹ на войну и относится к ней. Он встречает её, как неотвратимую необходимость, возлагающую на него долг охраны интересов отечества и предотвращения от него больших бедствий, и, по свойственному ему глубокому патриотизму, дружно отзывается на царский призыв к оружию; но он понимает эту необходимость взять в руки оружие, как порождение человеческой греховности, усматривает в войне суд Божий, и потому ведёт её честно, сообразно с достоинством христианского народа, усматривает в ней Божий призыв к добру, которое и проявляет в возможно широких размерах, дабы противопоставить эту силу добра силе зла, причиняемого войною, а, если Богу угодно, то и победить ею это зло. Войну, как несовершенное средство для обеспечения своему отечеству блага и для предотвращения от него зла, он стремится по возможности смягчить в размерах и силе её бедственности. Результатом такого трезвенного и религиозно-серьёзного отношения нашего народа к войне было то, что частые войны России не вносили в народ нравственного огрубения. Напротив, Россия выходила из борьбы всегда нравственно просветлённой и обновлённой чувством общности и братства, проникаясь взаимным доверием и уважением к силам народа, к этому духовному сокровищу, которое таит в себе народная душа, и которое так богато раскрывает на поле брани в мужестве, стойкости, великодушии, самоотвержении, любви и других высоких качествах вооружённых и невооружённых воплотителей и выразителей её. При нравственно-трезвенном отношении к войне, для России не были пагубны и войны с печальным исходом. Ее не ослепляли победы, но и поражения не повергали в уныние и не приводили в расстройство. Она умела извлекать нравственно-бодрящие уроки и из неудачных войн и как бы так размышляла сама с собой:

Смиримся же, други; в паденьи своем

Повинны мы все без изъятья.

Прощенье друг другу – и честно пойдем

Путем покаяния, братья!

Восстань же Россия! родная, восстань

На труд трисвятой обновленья,

На честную битву, на славную брань:

Настала пора пробужденья.

Кто-б ни был ты – воин, купец, селянин,

Художник, судья, воевода, –

В ком русское сердце, кто родине – сын,

Кому дорога честь народа!

Восстанемте дружно, забыв о себе,

На общую требу спасенья;

Всем дело найдется в суровой борьбе,

В работе святой возрожденья!..

(М. Розенгейм)

Так, всегда война открывала у нас дверь к новым настроениям и отношениям, к жизни общей, объединённой, без внутреннего разъединения, погребённого на войне в самоотверженном братстве по оружию. От меча Русь всегда возвращалась с удесятерённой энергией к работе над своим благоустройством, и эта работа, прерванная, но и возрождаемая войной, была и есть её настоящая цель и любимое, дорогое её дело, которому все искренно были рады, а радетели родины напутствовали его самыми тёплыми благожеланиями.

Иди! – они говорили (А. Хомяков) ей: – иди! Тебя зовут народы.

И, совершив свой бранный мир,

Даруй им дар святой свободы,

Дай мысли жизнь, дай жизни мир!

Иди! Светла твоя дорога:

В душе любовь, в деснице – гром,

Гроза прекрасна – ангел Бога

С огнесверкающим челом!

А. Волнин

Аккорды жизни. Знаменательные церемонии. Наука, светское общество и богословы. „Новый Путь“ и духовные журналы. Приёмы их „полемики“. Pium desiderium. Новые задачи пастырства. Подготовлено ли оно к их выполнению? Что делать?

Многознаменательное мы переживаем время. Разверните газетный лист, раскройте духовный или светский журнал, – редко вы не подслушаете при описании современной жизни и её проявлений ноты недовольства, какой-то тоски, томления, неудовлетворённости. То же вы услышите и в разговорах с людьми разного возраста, положения, состояния, различных убеждений. В жизни, – скажут часто вам, – потеряны устои. Религия с её обрядностью не удовлетворяет многих, требуется её преобразование. Идеалы нравственности утрачены… Общественная жизнь полна недугов. Семья не прочна, потому что шатки её основания. Воспитание юношества стоит на ложной почве, и молодёжь – будущее поколение – вырастает без веры, без убеждений, без принципов, без всего святого… Что-то давит, гнетёт и человечество, и человека – личность. Человек чает какого-то облегчения в жизни, от неправды жизни, от её томящей пустоты и неустроенности… Сколько грусти, порой досады, порой отчаяния в отзвуках жизни! сколько минорных тонов слышится во всяком её описании и оценке! Читаешь, слушаешь, – и грусть невольно подсказывает: сколько горя, страданий, дурного и печального!

Но вот другие строки, другие речи. Прислушайтесь: звучат иные тоны. В минорные звуки врываются мажорные, положительные, уверенные… А вот и разрешение тех и других в полный аккорд жизни: и те и другие – рядом, как всегда, как везде, где жизнь бьёт ключом… И думается: сколько недоразумений, сколько напрасных стенаний, безвольного подчинения общему „плачущему“ настроению! Посмотрите. У каждого явления две стороны: взгляните на обратную сторону медали. Мало ли доброго, хорошего, святого в этом мире? мало ли в жизни розовых теней? Самое недовольство многих настоящим только ли плохо? Не порождает ли неудовлетворённость стремления к лучшим, высшим идеалам, к их более прочному и полному осуществлению в жизни? Не значит ли это, что многие сознали свою далёкость от идеала, великость этого идеала, что у них явилось стремление к нему, почувствовалась потребность приблизиться к нему в жизни? А это не лучше ли, чем обычное житейски-равнодушное прозябание? Это – горение сердца, а не теплохладность…

Какое знаменательное время! Прежде так называемая положительная наука являлась непримиримым врагом религии. Истины науки опытной и вероучительные истины религии были чем-то несоединимым. Признавая только то, что постигается внешним опытом и может быть им проверено, наука отрицала и духовный опыт и веру. И теперь общее направление науки таково; но замечается и другое течение. Истины Библии уже не кажутся учёным достойными одного презрения. Учёные представители положительных знаний начинают часто приходить к выводам, согласным с библейскими воззрениями на мировые вопросы. Прежде на эти воззрения смотрели, как на пережиток старых воззрений, которые тормозят истинно-научное развитие человечества. Теперь часто сознаются, что научные истины являются неточными, нетвёрдыми; начинают приходить к убеждению в истинности тех положений, которые прежде были отвергнуты и осмеяны, как покоящиеся будто бы на предрассудках веры. Ещё более знаменательно, что сознают недостаточность науки для удовлетворения всех запросов жизни человеческой. Вместо презрения к религии у представителей „чистой опытной истины“ просыпается сознание, что религиозная истина и вера – великое дело, к которому нельзя относиться легкомысленно; что их значение и влияние слишком велики и обширны; что без религиозной веры человек не найдёт удовлетворения естественным запросам своей души. Брютеньер ещё писал о „банкротстве науки“…

И в нашем светском обществе просыпаются интерес и стремление к религиозным познаниям. Это инстинктивная неудовлетворённость одним внешне-опытным знанием, борьба за возможность жизни не ума только, но и сердца, война за право веры и надежд неведомого будущего. В „Миссионерском Обозрении“ (1903 г., авг.), в глубоко-прочувствованной статье, архимандрит Андрей рисует наше светское интеллигентное общество со стороны его религиозных верований. Их у него нет, религиозными знаниями оно совершенно не интересуется и с ними не знакомо. „Духовенству это надлежит ведать, а нам зачем?“ – это обычная если не фраза, то мысль представителя светской интеллигенции. По отношению к своей религии христианской они часто держатся смешных, а иногда и оскорбительных воззрений… Да, это так. Но, с другой стороны, в последнее время начинает уже пробуждаться интерес к религии, хотя, может быть, и очень у немногих „светских“ людей. Потерян у них путеводный маяк жизни, и в искании его наше „светское“ общество приближается к Церкви. „Светские“ внушили юношеству, что естественные науки – единственно истинны и беспристрастны, а религия – это формальность, что-то устаревшее, связующее свободу мыслей и действий человека. Даже на духовное юношество повлияло это общее направление, настроение общественное, мировое… Но что дали юношеству начала „положительных“ знаний, как основа жизни? – Они не воспитали его. Недаром жалуются, что юношество вырастает без принципов и убеждений; недаром сознают, что в школах большой пробел: нет воспитания. В настоящее время вопросы воспитания и обучения часто обсуждаются и в печати, и в обществе. Это и понятно: вопросы воспитания и обучения – вопросы общественной важности. Воспитание и обучение должны идти рука об руку. С развитием ума должно соединяться и развитие воли и чувства. Там, где этого нет, получается ненормальность, обнаруживаются печальные результаты. Критическое отношение ко всему и скептицизм современной науки проникли и в начала жизни молодёжи. Это сказывается в отрицании авторитетов – Божественного, родительского и всякого вообще по праву старшинства, опытности, образования или власти. „В особенности горько наблюдать проявления гордости в молодом поколении, которое, не потрудившись над собою, дерзко стремится к преобразованию существующего строя, чем вносит смуту в общество, мешает правильному течению жизни и губит многих“. („Прав.-Русское Слово“ 1903 г., № 16). Школа стоит на рубеже полного своего обновления, и с нетерпением ждут этого обновления все, кому близки и дороги интересы и судьбы нашей школы и юного поколения. Сознание, что такое наша молодёжь с её знаниями, воззрениями и нравственными устоями, тяготит многих. Хотят воспитать в молодёжи нравственные устои, подготовить людей для разных поприщ, государственной и общественной деятельности, людей стойких, приспособленных к жизни, с верою в себя, в окружающее, с жизнью сердца, с надеждой на достижение начертанного идеала. Но где начало, на котором оснуётся молодёжь? где звезда, за которой пойдёт юношество, чтобы оправдать надежды общества, – за которой само общество поведёт своих детей? – Эта звезда зажглась в Вифлеемскую ночь. За этой звездой до́лжно идти. Но старшие сами часто не видят этой звезды, не знают, куда идти и младших вести. Вот почему дорого стремление светских людей к религиозным знаниям, стремление удовлетворить запросы веры; вот почему его нельзя не приветствовать с радостным чувством.

Не может не приветствовать – и приветствует – такое явление и богословская наука. И для богословов наступило знаменательное время. Богословов слушают, от богословов требуют слова и дела, богословские вопросы волнуют теперь общество на ряду с вопросами научными, общественными и проч. Богословов упрекают в том, что они со своей наукой мало идут навстречу обществу и его запросам, что их наука мало жизненна. Это – правда; но здесь вина не одних богословов, – в этом виновато и само общество, которое не иначе встречало слово религии, как с игнорированием и скептицизмом, если не с презрением и издевательством. Лучшими богословами сознаётся, что наука религии должна получить другое направление, или точнее – центр её тяжести должен быть перемещён к ответам на запросы общества. Но при этом богословы прежде всего и главнее всего должны держаться своего упования, своих авторитетов, не приспособляться к ходячим мнениям, как это часто бывает из-за популярности, из-за „славы человеческой“. Им до́лжно только стараться, чтобы их поняли „светские“, словами и языком общества говорить с ним, – „оживив в своём сознании заветы золотого века христианского просвещения, возможно внимательнее относиться не только к содержанию общего просвещения и так называемой светской литературы, но и к самым её литературным приёмам, к её форме, чтобы бороться с предрассудками общества его же оружием и пользоваться для положительного раскрытия христианской истины его же собственными приёмами и соображениями, досказывая и доразвивая; возводя до полной истины частичные намёки на неё, чаяния и предвосхищения, которыми, часто в трудно узнаваемой форме, полна и естественная мысль, особенно в её лучшем отражении – в современной науке, искусстве и литературе“ („Богосл. Вестник“ 1903 г., окт., стр. 246–247). От богословов требуют живого слова, раскрытия для жизни правды Христовой, – настойчиво требуют, и право имеют. Богословы, и особенно пастыри Церкви, должны идти навстречу этим запросам, постараться удовлетворить их, вложить новую, живую душу в жизнь общества в твёрдой вере и надежде, что во Христе и более живом проведении в жизнь заповеданных Им начал все найдут путеводную звезду, цель жизни, тот путь, которым пойдут уверенной и твёрдой стопою.

Раз в светском обществе пробуждаются интерес к религиозным вопросам и искание ответа на запросы чувства религиозного, этот интерес надо поддержать, а запросы постараться удовлетворить. Всякое стремление к этому ценно. Ценно оно, если является и со стороны светских людей, которых скорее и с большей доверчивостью прочтёт светский человек, у которого не пробудилось ещё религиозное чувство. Нельзя с этой точки зрения не приветствовать попытку „Нового Пути“ и бывших в Петербурге так называемых „Религиозно-философских“ собраний представителей светского и духовного общества – идти навстречу религиозным запросам общества. Нельзя не согласиться, что и „Новый Путь“ и „Религиозно-философские собрания“ имеют значение, „поскольку они способствуют распространению религиозных интересов и содействуют их усилению“ (А. И. Бриллиантов в XVIII собр. Протоколы заседаний в „Н. Пути“. Ср. „Русское Слово“ 1904 г., № 17. Гарри Харт: „Ремонтированый путь“).

Но „Новый Путь“ вступил на ложный путь – и не только на ложный, но и на вредный по существу, проводимых им идей, по отношению к истине православия. Это не раз, а много уже раз указывалось и духовными и светскими писателями. Мы хотим обратить внимание на то, что нас особенно поражает в краткой сравнительно жизни органа „новопутейцев“, – это – полная противоположность и несоответствие симпатичной цели с теми несимпатичными приёмами, какими пытаются её достигнуть. „Новый Путь“ идёт к исканию религиозных идеалов, и в названных собраниях стремятся решить религиозные вопросы (представители светского общества на собраниях в большинстве те же „новопутейцы“). Представители светского общества дают руку союза и общего труда богословам… Не достойно ли это – внимания, уважения, сочувствия и подражания? – Да, несомненно. Но надо дружно идти к тому, чтобы искание разрешилось. Дружное только действие исцелит недуги, которыми болеет общество, человек, душа христианская. Будущее прольёт свет, бальзамом уврачует душу. Общество излечится верою и стремлением к нравственному идеалу, в стремлении к его осуществлению найдут удовлетворение. Оно, среди разнообразных веяний и влияний, как птица в сетях, бьётся; но выпустят птицу на волю, и она быстро-быстро несётся к знакомой полевой полоске, к родному гнезду... Душа, по природе христианка, но мятущаяся в искании идеала, – обретёт его. Надо только дружно идти к идеалу. Здесь, думалось бы, не место спору несерьёзному, обидчиво-задорному; не место, казалось бы, водителям по „новому пути“, ищущим истины, но ещё не нашедшим её, думать, что они только могут найти её. На собраниях религиозно-философских в речах „новопутейцев“ слышится не мучительное искание истины, а самодовольная уверенность, что они только этою истиною владеют, что у них надо поучиться. Здесь – уже нежелание или неспособность взаимного понимания. „Врачу, исцелися сам“. Этого упрёка до́лжно опасаться „новопутейцам“: они сами говорят, что „непогрешимых в суждениях людей Православная Церковь не знает“. Но к прошлому, чем Церковь жила столетия, относятся, как непогрешимые судьи, с отрицанием. В. В. Розанов, напр., отвергает учение отцов Церкви; он идёт по опасному пути и часто – непонятно куда (даже для Мережковского). Розанов с нетерпимостью относится к вероучению „велеречивой“ догматики, сдаёт в архив все богословские науки; но он считает свои велеречивые (не менее, чем догматика?) проповедования за истину. Он и его единомышленники приходят со стороны, „неведущие“, как они говорят, „босяки“ вероучения, они требуют веры, религиозных знаний, но в то же время говорят о разрушении всего, чем жило человечество 19 веков, замены христианства – если не всего, то в частностях – язычеством, требуют организации нового учения на новых началах по их рецепту (XVIII собр.). Отрицание и отрицание... но это – старый путь. Отрицание ещё не даёт чего-либо положительного, а положительное не может и не должно быть сразу без проверки принимаемо. Этого требует разумность, величие дела и важность для души разрешения её запросов. Здесь не место спорным счётам, мелко-самолюбивому желанию защитить своё… „Новый Путь“ выкинул флаг: „журнал держится принципа полной терпимости ко всякому серьёзному убеждению“. Терпимость – вещь похвальная, но... на деле. И не для фанфаронства же, конечно, выкинут флаг „терпимости“? С каким приятным чувством это читалось и думалось… Но что же оказалось? – Желание отрицать, стремление доказать своё, а если нет доказательств – осмеять, острить для укола самолюбия противника и проч. и проч. – всё это не редко и в журнале, и в речах „новопутейцев“. Прощают всех и всё в Церкви, хвалят не тех, кто убеждённо и доказательно говорит, а только тех, у кого находят с собою, хотя малое единомыслие... О. Ковальницкого в свой „семейный список“ внесли (ноябрь, 1903 г.). Не почётная ли награда?.. Все те, часто мелкие и колкие упрёки, что „новопутейцы“ и их союзники шлют другим, могут быть направлены по их адресу, без всякого озлобления, а только по снесению с обещанной терпимостью... Кому-то „Новый Путь“ послал довольно грубый упрёк „в готовности зайти в чужой двор, бесчинствовать и вступить в рукопашную“. Не спорю, – может быть, это справедливый упрёк... Но не могут ли и „новопутейцам“ сделать упрёк: „бесчинствуют во дворе Церкви“?

Но довольно о „бесчинствах“... Достаточно и довольно откровенно высказанного „новопутейцами“ презрения к „присяжным“ богословам. Посмотрим, к чему оно может повести? – Наука с её „опытным“ знанием и религия с её верою долго шли разными, слишком разными путями; люди светские жили, долго жили иными запросами души, чем люди Церкви... Надо терпение и умение согласить их. Недоверие давно таится с обеих сторон. Богословы иногда слишком подозрительно относятся к научным исследованиям, а многие представители науки склонны пренебрегать религиозным учением. „Новый Путь“ ставит своею целью примирить ещё не примирённое, девизом – „полную терпимость ко всяким серьёзным убеждениям“. Но своим отношением к истинам и убеждениям Церкви и богословской науке не поддерживает ли он того недоверия и отрицательного взгляда, что посеяны скептицизмом, материализмом, наукой, о какой уже шла речь? Проповедь „Нового Пути“, отрицательная по отношению к „присяжному“ богословию, с сочувствием встречается людьми отрицательного направления... Но при отрицании, и без паруса и руля „ищущие“, „босяки“, „незнающие“ – куда приведут читателей? Может быть, туда, куда и сами не желают их вести?..

Но даже и при убеждённости в своей правоте, надо с уважением относиться к убеждениям других. Надо относиться с терпимостью, и надо много терпеть. „Полная терпимость ко всякому серьёзному убеждению“. В религиозных вопросах нет несерьёзного, есть неверные только – постановка вопросов и ответы на них. Интерес религиозный – интерес серьёзный, и к нему надо подходить серьёзно. Переработка таких дорогих человеку убеждений, как религиозные, болезненна. Надо с осторожностью приступать к этой операции. Надо трудиться, надо ждать и терпеть. Интерес к религии у светских людей пробудился. Нельзя не радоваться. Светские люди и богословы протягивают друг другу руку через разделяющую их пропасть различия убеждений, хотят проложить путь, мост через пропасть к единению. Пропасть прошедшей жизни велика, велико, трудно и долговременно будет и построение моста через неё. Терпением и любовью стяжите единение. Надо помнить строителям, что только при уважении друг к другу, к убеждениям друг друга, особенно религиозным, как к чему-то святому для каждого, светские люди и богословы придут к единству, а не к раздроблению, обособлению и вражде. Не взаимные пререкания, которые могут обратиться в озлобление и взаимные проклятия, а уважение к мнению другого, сознание важности идеала и любовь общего стремления к единому должны связывать. Это победит консерватизм одних и либерализм других, т. е. только при этом возможно примирение. Уже и теперь немало этих пререканий, споров – не серьёзных, а колких, резких, порой даже неделикатных выходок и недостойной серьёзного дела перебранки. Раздаются такие голоса и со страниц духовных журналов. И это – глубоко-печальное явление! В этом видно, так сказать, несознавание, что резкость – не доказательство, что глубокая убеждённость всегда говорит серьёзно и покойно; непонимание, что одна резкость вызывает другую, что такие приёмы „терпимости“ ведут не к соглашению, а к разобщению на почве недоверия, обиды, пыла литературной озлобленности… И духовным журналам и „Новому Пути“ одинаково можно сделать этот упрёк. Но нельзя не признать, что в первое время богословская наука большинством голосов встретила сочувственно начинания „Нового Пути“, и „Новый Путь“ приёмами литераторства и критики в духе Антона Крайнего первый выступил на поприще задорной полемики. Последний упрёк тем более, думается, беспристрастен, что „Новый Путь“ сам заявил о „терпимости к убеждениям“; он должен был провести её сам и внушить её другим. Чтение недостаточно серьёзной для дела полемики пробуждает грустное чувство, даже при сочувствии тому, что написано, – в „Новом ли Пути“, или в духовных журналах, – в душе от приёмов „писания“ остаётся неприятный осадок…

Редакция „Нового Пути“ обновилась. Ожидают обновления и в направлениях и стремлении журнала… Может быть, ремонт „Пути“ коснётся и той стороны его, какую имели в виду мы. При терпеливом, серьёзном отношении к поставленным задачам, при соблюдении объявленной терпимости, „Новый Путь“ может с большим успехом содействовать единению светского общества и Церкви, будет будить больше внимания к вопросам философско-религиозного характера, разрешать их или вызывать на обмен мыслей богословов, – т. е. скорее достигнет своей цели и выполнит свою задачу, будет иметь большее право на серьёзное и уважительное к нему отношение. Но и духовным журналам, и особенно богословам, пастырям Церкви, в их полемических статьях нелишнее ремонтировать свои приёмы. Людям христианской религии всегда, а богословам и пастырям наипаче, до́лжно памятовать заповедь ап. Петра: „будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчёта в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением; имейте добрую совесть, дабы тем, за что злословят вас, как злодеев, были постыжены порицающие ваше доброе житие во Христе“ (1Пет.3:15–16).

Последние слова апостола приложимы к пастырям Церкви особенно при их служении общественному делу. И на них, как пастырей Церкви, новые веяния налагают новые обязанности, призывают к более живой деятельности. Задачи пастырства становятся шире, потому что шире и разностороннее становятся запросы. И в шумных городах, и в глухих сёлах печатное слово будит вопросы религиозного характера, на которые пастырь должен быть всегда готов дать твёрдый, убеждённый ответ с кротостью и благоговением. На нём лежит обязанность – оградить приход от многочисленных лжеучителей, „новых христиан“, прикрывающихся флагом христианства при воззрениях, имеющих мало общего с христианством („Церк. Вестник“, № 43 за 1904 г.), вразумить заблудших, уклонившихся от чистоты православной веры, пользуясь веяниями времени, поддержать в прихожанах интерес к Церкви и вере, провести в жизнь прихода начала христианской нравственности, сблизить народ с Церковью и заставить жить её жизнью. Когда же возможно выполнение этих широких задач трудного пастырского служения? – Ответ на этот вопрос даёт „Церковный Вестник“: „нельзя скрывать того прискорбного факта, что рознь между духовенством и народом, особенно образованными классами, дошла до угрожающих размеров, и этой розни нельзя устранить никакими другими средствами, как только подняв образование духовенства до уровня современного развития общества; только стоя на одинаковом с ним научном уровне, и отнюдь не низшем, духовенство сумеет быть для него полезным и способно будет внести в его жизнь начала христианской веры и нравственности“. Готово ли к этому духовенство – и сельское и городское? – Нет. Едва ли кто не признает значительную долю правды в тех упрёках, которые раздаются в обществе и в печати по адресу нашего духовенства – упрёков в его невежестве, равнодушии к вопросам жизненно-религиозным, в его невнимательности к развивающейся приходской жизни, в отсутствии корпоративной солидарности духовенства, в его замкнутости в формальное исполнение своих обязанностей… Что делает духовенство в целях развития своих религиозных познаний и приложения их в жизни? Чем оно по окончании курса в духовно-учебных заведениях питает и развивает и как приспособляет к жизни свои познания, полученные в школе? Чем оно возгревает в себе дух веры? – В последнее только время слышим мы, что в среде столичного духовенства образуются кружки, обсуждающие вопросы пастырской практики – не той „практики“, когда речь идёт о решении различных „недоумённых вопросов“ требника и устава, а жизненных вопросов минуты – о неверии общества, сближении его с Церковью, привлечении к жизни прихода, воспитании в духе христианском. Лучшие силы духовенства сознают нужду в единении между собою, горячо ратуют „за кружки“ духовенства „для самообразования“, „для воздействия на прихожан“, рекомендуют способы образования таких „кружков“. „Подобные кружки, – сознают они, – могут очень оживить нас, возбудить в нас дух общения, интерес к умственному обогащению и в то же время оживят энергию. После этого в среде нашей не может быть того глубокого промалчивания, которое приходится нам иной раз переживать в беседах с более или менее интеллигентными людьми или даже с приготовившимися научно сектантами. Мы всегда будем в курсе течения общественной мысли и жизни“… („Вера и Разум“ 1904, № 18, стр. 888. Свящ. Люминарский). Добрые слова! Они от души, и к сердцу надо принять их нашему духовенству. Собираясь случайно или неслучайно друг у друга, наши иереи (и городские, а тем более сельские) много ли беседуют о вопросах веры, знания, с горячим ли интересом, с душою ли? – Очень и очень редко. В кружках городских иереев и протоиереев идёт, обыкновенно, речь об архиерее, рассказы о нём, его келейнике, секретаре, консистории, доходности приходов, законоучительстве в учебных заведениях и проч.; но редко услышите вы беседы о вопросах книжных, философски-и научно-богословских. В селе – те же разговоры, и ещё мельче интересы: беседуют о благочинном, доходах, хозяйстве… Конечно, всё это „жизненные“ разговоры. Но почему не жизненны для духовенства другие вопросы? Где потерян интерес к ним, и как его найти? – Бывают съезды духовенства, их депутатов, благочинных. Решаются вопросы обще-духовного епархиального хозяйства, о мерах дисциплинарных по отношению к духовенству, – горячо и много вопросов обсуждается; но среди них редки вопросы другого характера (о поднятии уровня знаний в духовенстве, способах к этому, об оживлении приходской жизни и т. п.), да если и поднимают подобные вопросы люди, болеющие душою за дело духовенства, то вопросы эти часто не возбуждают интереса и не находят поддержки в большинстве членов съезда. Потерян именно интерес к живому делу пастырства… Обыкновенно, и духовенство и светские люди обвиняют исключительно семинарии в том, что они дают кандидатам священства мало познаний общеобразовательного характера, не поселяют в них интереса к богословскому ведению, любви к духовной книге, слишком догматично и схоластично преподают им знания веры, без приложения их к запросам времени. В этом большая доля правды, а большая часть вины – в программах семинарских предметов и в общем направлении образования и воспитания воспитанников. Об этом много говорено, немало писано, это давно сознано, и необходимость реформы духовно-учебных заведений редко кем не признаётся своевременной и насущной. Науки „общего развития“ преподаются в очень сокращённом виде, богословие – по курсам, не затрагивающим вопросов, выдвигаемых последним временем. Людям, имеющим в будущем служить миру, не дают сведений об этом мире, его представлениях, жизни, запросах и интересах. Не только не знакомят, но и не позволяют читать светских журналов, изданий, да и к духовному чтению и книге не развивают вкуса. Где могут видеть все духовные журналы воспитанники семинарии, если при семинарии обычно нет соответствующей читальни? В такой читальне юноша привык бы к богословской книге, знакомился бы с обсуждаемыми в духовной литературе вопросами, наука для него оживала бы и приобретала, как живая, интерес. Надо только пожалеть об отсутствии при большинстве семинарий²⁰ таких читален и их правильной и широкой организации. В такой читальне место и светским журналам… Интерес к богословскому ведению и любовь к книжке духовного журнала остались бы и после семинарии… Но нельзя обвинять одни семинарии, говоря о низком уровне развития нашего духовенства, и этим успокаивать себя. Никакая школа не может дать того, что даёт жизнь. Каждый день жизни приносит новые запросы, при различных обстоятельствах очень различные. Школа должна дать основные знания, любовь к знанию; но неужели священник может довольствоваться тем, что дала ему школа? Не должен ли он всегда и после курса учения трудиться и трудиться для утверждения в „уповании своём“? – Несомненно. Ни одно знание не может жить без его поддержки, развития, совершенствования. Ни одна семинария не сделает из человека священника, на всю жизнь готового отвечать всякому об уповании своём… Но трудятся ли над своим самообразованием и развитием наши священники? Нет ли таких, которые даже в „Церковных Ведомостях“ и местных епархиальных известиях (те и другие обязательны для выписки) не прочитывают многого, за исключением официального отдела (распоряжения, назначения, перемещения, награды и выговоры и т. д.)? Какая часть священников, особенно сельских, читает несколько духовных журналов, знает их характер, а в светских, если и читает их, то что-либо, кроме лёгкой беллетристики? Пусть читатель ответит по совести.

Скажут: духовенство, особенно сельское, не имеет средств выписывать духовные и светские журналы, а тем более отдельные книги и издания. Да. Но здесь-то и должно прийти на помощь единичным лицам всё духовенство. Им должны быть выработаны способы, и изысканы средства этой помощи. Это, несомненно, возможно. Так, в некоторых городах есть епархиальные книжные склады (магазины), и при них выписываются журналы духовные и светские, газеты, разные издания духовного и светского характера. Почему бы не быть здесь читальне? Такие склады бывают обычно в губернских городах: здесь читальня особенно полезна. Я знал в прошлом одну такую читальню; её посетителями были и духовные лица, и воспитанники семинарии, и лица светские. Почему бы не быть таким читальням и при других учреждениях духовенства? В сёлах духовенство может брать книги из благочиннической библиотеки. Это мы указываем для примера. Меры к снабжению духовенства книгами – это дело местное. Главное: надо поднять интерес к чтению, к книге, к самообразованию духовенства. Священник Люминарский („Вера и Разум“ 1904 г., № 18) рекомендует „пастырские кружки“. „Произойдут, – пишет он, – общие собрания... Произойдёт обмен мыслей, возбудится интерес... споры... Появится, таким образом, интеллигентная жизнь“.

Пора духовенству взяться за это дело. Пора. Время не ждёт. Нам приходилось слышать: „где нам, бедным сельским священникам, ещё читать, рассуждать. Всех дел не переделаешь и без того, да и горя много“. Летом, правда, может совершенно не быть свободного времени у сельского священника, занятого полевыми работами, но зимою, при желании, у него всегда будет час – и не один час – заняться книгою. Всякий, знающий жизнь сельского духовенства, знает и это. А что касается „горя“, то не в духовной ли работе, не в беседе ли с книгою-другом священник может найти забвение от „горя“, отвлечение от нередкой „горькой“ чаши? В работе над своими пастырскими знаниями священник найдёт успокоение, удовлетворение, отдых. Сплотившись тесно для общей работы, духовенство должно заботиться о поддержании каждого своего члена на высоте его звания, должно дать ему возможность и поддержать стремление к той духовной работе саморазвития и самообразования, которая разовьёт самосознание духовенства и вознесёт его в Церкви Православной на должную высоту… Тогда смело и светло можно будет смотреть в будущее пастырского дела.

Общему делу пастырства должны прийти на помощь все, кому дорого дело пастырства и единение на Руси Церкви с интеллигенцией и народом. Должны прийти на помощь власть имеющие в Церкви, не только давая пастырям возможность самообразования, но и вызывая, поддерживая и поощряя в них такое стремление. Должна прийти на помощь пастырям и интеллигенции. ̀Дайте содержательное богослужение, вдохните идею в обряды… Интеллигенция сама поможет облагообразить наши храмы, если будет надежда, что внешнее благообразие будет соответствовать и внутреннему“ – так говорят от лица интеллигенции светские люди („С.-Петербург. Вед.“ Ср. „Руков. для сельск. пастырей“ 1904 г., № 43, стр. 188). Пусть же она не обещает только и не кивает по адресу православного духовенства укоризненно; пусть на деле улучшит условия для самообразования и всестороннего развития духовенства (а отсюда – и возможности „внутреннего благообразия“ во всём); пусть придёт ему на помощь. Единение в лоне Церкви – общее дело. Это до́лжно всегда помнить и глубоко чувствовать. Здесь место только дружной и общей работе всех в стремлении к единой великой цели.

В. Я-ий

II

О церковном пении до́лжно повторить всё то, что̀ сказано уже о чтении, с некоторыми, впрочем, дополнительными указаниями. Если с чтением псаломщик сравнительно легко справится один, то не так легко разрешить вопрос о хорошей постановке храмового пения. Один певец для храма недостаточен. Одинокий голос будет раздаваться под сводами храма слишком жидко, бледно, навевая мысль о каком-то убожестве, пригнетённости и унынии. Хвала Богу должна быть общая, радостная и сильная, должна воссылаться не только единым сердцем, но и едиными усты. Для нашего времени, при упадке приходской жизни и слишком ощутительном недостатке просвещения в народной массе, надлежащим образом поставленное общее пение пока представляется делом труднодостижимым. Однако, к этой цели необходимо идти и теперь же принимать соответствующие меры.

Первою мерою должна быть организация церковного хора, который составляли бы не одни школьники, но и более опытные в пении взрослые. Над развитием церковно-хорового пения много поработал Училищный Совет при Св. Синоде, который ведение церковного пения поставляет важною обязанностью учителей церковно-приходских школ. Однако до сих пор при огромном большинстве приходов правильных хоров нет. Конечно, в тех случаях, когда учитель заведует хором, псаломщику остаётся оказывать посильную помощь в этом деле. Участие псаломщика может состоять в том, что во время отсутствия учителя он управляет хором. Ввиду краткости учебного времени (6–8 месяцев), псаломщику ежегодно придётся в течение 4–6 месяцев заведовать хоровым пением. Кроме того, весьма желательно, чтобы псаломщик устроил и собственный хор, певцов для которого в приходе, разумеется, не так трудно собрать. Этот хор может быть левым при наличности правого; его важно иметь и на тот случай, если учитель не согласится поручать свой хор псаломщику на время своего отсутствия. Если иметь в виду, что учителя у нас сменяются очень часто, и что поэтому школьный хор не может считаться прочно поставленным, то нужда в собственном хоре для псаломщика станет ещё ясней. Но ведь часто школьного хора совсем не бывает, тогда и желательно, и обязательно, чтобы устройством его занялся псаломщик. Обычно псаломщик подолгу, часто всю жизнь остаётся при одной церкви; это весьма благоприятствует организации хорошего и надёжного хора.

При богослужении хоровое пение должно чередоваться с общим. Хор пусть исполняет более сложные и трудные песнопения, остальное же пусть поют все присутствующие, как это было в древней Церкви и практикуется в современных восточных церквах. Завести общее пение – дело, конечно, довольно трудное, как трудно всё, что приходится устраивать вновь. Но труд этот, во всяком случае, посильный для псаломщика. Наша церковно-приходская жизнь так запущена, что её можно уподобить сибирским лесам или пустыне, где культурную жизнь приходится заводить с самого начала, с первых ступеней и приёмов. Хор должен подготовить почву для общего пения. Мало-помалу хор будет приучать всех прихожан к пению, и чем хор будет лучше, тем скорее и легче будет достигнута цель. Ведь самое важное здесь заключается в том, чтобы привлечь внимание и вызвать у народа охоту петь. За хором через некоторое время станут подпевать молящиеся. Потом необходимо перейти к общим спевкам, для которых очень удобным временем будет промежуток между утреней и обедней. Без спевок обойтись нельзя. Нужно их производить сколько возможно чаще, с повторениями песнопений и с исправлением недостатков, как при спевках с хором. На первых порах достаточно следить за правильным произношением слов (для этого молитву нужно громко прочитать не один раз и потом замечать искажения) и устранять очень грубые недостатки в пении, напр.: пение не в тон, дикие выкрикивания и т. п. Впоследствии необходимо обращать внимание всё более и более на усовершенствование художественной, так сказать, стороны, совершенствовать в пении. Кто хочет ограничиться самым элементарным и удовольствуется тем, если молящиеся в храме кое-как протянут простую молитву, тот, наверное, погубит всё дело. Пение, как и всякое дело, может заинтересовать лишь под условием хорошего выполнения его, притом постепенно улучшающегося; иначе оно скоро захиреет от общего равнодушия. – Что нужно начать с простого и переходить к более трудному, и что разученному надо давать практическое применение, это знает всякий. Повторяем: ядром общего пения должен быть хор, общее пение нужно ставить серьёзно, не жалея трудов.

III

От прямых обязанностей псаломщика перейдём теперь к побочным, которые он может принять на себя добровольно.

Наш народ выходит из состояния родового полусознательного быта. Успехи школьного образования и особенно глубокие перемены в экономическом и социальном строе общества всё более и более вводят народ в область сознательной жизни, которая опирается не на традицию, а на рассудочные начала. Это процесс стихийный и неотвратимый. Никакие человеческие силы его задержать не могут. Да и христианское настроение не должно бояться этого процесса, совершающегося в духовной жизни народа. Однако, всякое развитие может быть нормальным и ненормальным. В этом случае громадное значение имеет то, какую пищу найдёт себе растущий организм. Если народные ум и воля в Церкви не найдут полного удовлетворения своим духовным запросам, то они станут питаться тем, что им предложит плотской мир. В этом случае духовная жизнь народа примет чуждое христианству направление. Такое явление, печальное само по себе, опасно ещё тем, что истощает стихийные силы народа, и когда Церковь выйдет, наконец, на ниву народную, чтобы сеять семена Божии, то может встретить каменистую, или поросшую терниями, или же совсем бесплодную почву. Нужно спешить. Нужно всем членам клира, не исключая и псаломщика, усиленно, до пота трудиться над возделыванием Божией нивы.

Главным орудием просвещения в наше время служит книга. Этим орудием и Церковь должна разносторонне пользоваться. Можно указать два главных способа книжного церковного просвещения, это – чтения и библиотека. Конечно, здесь псаломщик может явиться не самостоятельным деятелем, а лишь в роли помощника священника и исполнителя его указаний. Но это ничего не значит. Для него и этого достаточно. Он может выступать лектором пред народом во время внебогослужебных собеседований и довольно часто, потому что, в общем, он менее священника занят. Это дело, к тому же, вполне посильно для него. Между утреней и обедней, если нет общей спевки, очень благовременно предложить чтение, а зимой найдутся слушатели каждый день по вечерам.

Равным образом, заведование библиотекой, т. е. хранение её, выдачу и запись книг удобно возложить также на псаломщика. – Говорить подробно о церковных библиотеках здесь не место. Но представляется крайне печальным и ненормальным явлением почти полное отсутствие библиотек по нашим церквам. Правда, в каждом храме непременно найдётся несколько книг – преимущественно старых. Но они подобраны без системы, так как попали в церковь более или менее случайно, да и те или совсем не выдаются, или выдаются без должного порядка и растериваются.

Есть ещё важная отрасль просветительной деятельности, к сожалению, не пользующаяся вниманием духовенства. Мы разумеем школы для взрослых. У нас и дети далеко не все грамотны, среди же взрослых процент грамотных прямо ничтожный. Если бы духовенство взяло в свои руки дело первоначального образования взрослых, оно великую услугу оказало бы Церкви. Школы для взрослых под именем воскресных существуют по многим городам. А в деревнях зимою можно было бы устраивать ежедневные вечерние занятия, как они и устраиваются в некоторых местах. Уместно было бы вечерние классы соединять с чтением: сначала позаниматься часа 1½–2, а потом почитать в слух всех интересную и назидательную книжку. Такую школу мог бы вести псаломщик.

Мы изложили свои соображения о желательной деятельности хорошего псаломщика. Иные скажут: легко нагромоздить горы всяких проектов, но как их выполнить, и кто их будет выполнять? – Но, во-первых, не надо забывать, что речь идёт о насущнейших нуждах церковной жизни, – нужно же их во что бы то ни стало удовлетворить. Притом, все указанные виды деятельности совершенно по силам хорошему псаломщику; а власти церковные должны позаботиться о том, чтобы со временем у нас все псаломщики были хорошими. Самое же главное – работа производит способных к ней людей. Как война создаёт хороших солдат, полководцев, как фабрики и заводы воспитывают мирные армии мастеров и рабочих, – так и труды на ниве духовного просвещения возрастят усердных и опытных Божьих работников. Молодой человек, окончивший курс в духовном училище или во второклассной школе, занимаясь в звании псаломщика ведением хора и школы, постепенно может дорасти до уровня умственных и нравственных качеств, достойных и священного сана. Работа даст ему опытность и энергию, а необходимые знания будут приобретены посредством чтения и самообразования.

В заключение предлагаем маленький проект для частичного применения. – Почему бы иногда не соединять вместе обязанностей псаломщика и учителя? Если согласится на это хороший учитель, то отчего бы не поставить его вместе и псаломщиком? И если хороший псаломщик пожелает быть и учителем, то почему отказывать ему в этом желании? – Скажут, что и учитель обременён своим прямым делом, и псаломщик не в силах совместить двух должностей. Однако, так ли это? – Учитель полгода занят в школе, а полгода обречён на бездеятельность, а у псаломщика постоянно занята лишь половина дня в неделю. Конечно иногда – пусть даже часто, – обязанности учителя и псаломщика будут сталкиваться между собою. Но это затруднение легко устранить. Если учитель-псаломщик хорошо ведёт своё дело, то из его же собственных бывших учеников немало найдётся способных заменить его при отправлении требы. Наконец, может быть у него и постоянный помощник. Разумеется, этот труд должен оплачиваться. – Польза от предлагаемой меры ясна. Псаломщик, занимаясь в школе, не был бы обречён на невольное безделье, которое служит главной причиной развития в нём порочных наклонностей. С другой стороны, учитель, ставши псаломщиком, приобрёл бы осёдлость и не бегал бы с места на место, как это бывает теперь. В качестве частной и временной меры это совмещение обязанностей учителя и псаломщика оказалось бы полезным особенно для тех учителей, – напр., из окончивших курс церковно-учительской школы, – которые педагогическому делу отдают всю свою жизнь. Такие учителя-псаломщики, думаем, оказались бы вполне надёжными помощниками священников в трудном и сложном деле духовного просвещения русского народа.

В. Кедров

Вникая в жизнь нашего приходского духовенства, можно заметить в ней немало отступлений и шероховатостей, которые в духовном сословии, преимущественно пред другими, выступают более рельефно и имеют более резкие последствия. К числу таких отступлений относится, например, замечаемое в последнее время стремление молодых кандидатов священства жениться на девушках из светской среды. На первый взгляд, по-видимому, было бы странно заводить об этом речь, потому что такое дело, как выбор подруги жизни, принадлежит свободному решению сердца и не может подчиняться никаким регламентациям. Но если спросить: какое преимущество имеет светская девушка пред девушкой из духовного звания, то нельзя будет указать ни одного. По образованию последняя не уступает окончившей курс гимназии, потому что наши женские духовные училища, в особенности с открытием при некоторых из них седьмого – педагогического класса, в научном отношении сравнялись вполне с женскими гимназиями. Так же, как и гимназистки, воспитанницы женских духовных училищ знают литературу, историю и прочее; сочинения и рефераты, представляемые ими, нисколько не меньше по объёму и не ниже по внутренним достоинствам сочинений и рефератов гимназисток. Педагогическое дело окончившая курс женского духовного училища знает даже лучше окончившей курс гимназии, потому что в женских духовных училищах практические занятия в школе поставлены самым серьёзным образом. Для некоторых, правда, гимназистка покажется образованнее и развитее, потому что она свободнее держит себя в обществе, смелее говорит; „епархиалки“ же, обыкновенно, бывают довольно застенчивы, они даже часто неохотно говорят о том, что̀ прекрасно знают, – это характерная их черта.

Если же мы сопоставим тех и других, как возможных будущих жён священников, то увидим, что светские девушки во многом уступают „епархиалкам“.

Никто, без сомнения, не станет возражать, что от жены священника требуется нечто другое, чем от жены пристава, акцизного чиновника, офицера и т. д. Если назначение жены – быть помощницей мужу – остаётся во всей силе в приложении к прочим званиям и положениям, что в приложении к званию священнослужителей оно получает особый смысл и особое значение. В последнем случае помощь жены является шире, глубже и важнее по своим результатам. Для жены священника открывается почтенное поприще – разделять с мужем его пастырские труды в приходе, его учительство народа. И такое сотрудничество для священника на первых порах его служения – неоценимо. Молодой и неопытный, он почти не будет знать, как приступиться ему, чтобы поближе узнать религиозную жизнь своих прихожан, их нужды и запросы. Тут ему существенную помощь и окажет его жена. Ей лучше знакома женская природа, и она, как получившая именно в духовной школе образование, более или менее близкое и сродное с образованием мужа, может успешно действовать в роли его помощницы.

В целях воздействия на религиозно-нравственную жизнь прихода едва ли не самое важное значение имеет пример священника и его жены. Где священник свято соблюдает церковные обряды, благочестивые народные обычаи, там и прихожане являются более усердными к храму Божию, более нравственными и сдержанными. Поэтому, и в данном случае священник всего лучше может найти поддержку в своей жене, выросшей в духовной семье, с детства исполнявшей церковные уставы и добрые традиции и привыкшей ко всему укладу народной жизни. Жена священника со светским воспитанием, со светскими взглядами и понятиями не в состоянии будет даже понять, что̀ значит, если она не примет участия в известном народном празднестве, если она не будет в соблюдении добрых обычаев идти рядом с народом. Она не поймёт всей силы почтения и уважения, которые питает народ к своим „батюшке“ и „матушке“, и которое требует полного единодушия с ним со стороны последних. Во многих случаях жена священника из светских оказывается помехой в его пастырской деятельности. Мы знаем немало примеров, когда священники; под влиянием, таких жён, не христосовались с прихожанами на пасхальной заутрене, не ходили с молитвой по домам в Рождественский и Великий посты и т. д.

В домашней жизни, не входящей в сферу чисто пастырского служения, священник должен служить образцом для прихожан. Живя среди простого народа, он должен быть прост в своём обращении с ним. Народ наш любит, когда батюшка его не чуждается, когда при всякой возможности участливо расспрашивает его о его житье-бытье и говорит его простою речью. Тут устанавливается полное единение священника с его прихожанами. Но оно явится ещё полнее, если от священника не будет отставать в этом отношении и его жена, если и она во всём будет внимательна к прихожанам. Такими „батюшкой“ и „матушкой“ прихожане, обыкновенно, не нахвалятся, сильно к ним привязываются, со слезами провожают их при переезде в другой приход и долгое время о них вспоминают. Если же жена священника свысока смотрит на прихожан, при встрече с ними выказывает непонятную брезгливость и разговор свой с ними ограничивает только лишь тем, что нужно лично для неё (напр., при найме прислуги); то это бросает тень и на священника и как-то невольно умаляет его влияние на прихожан. Отсюда видно, как важно для священника иметь жену, которая была бы близко знакома с нравами и понятиями народными, которая не считала бы для себя унизительным при случае пойти на дом к прихожанам, разделить их простую трапезу и по-дружески поговорить с ними. В полной мере этим качеством обладает только лишь девушка из духовного звания, выросшая среди простого народа, знающая его быт, его душу; светские же девушки, живущие в городе, знающие народ и деревню только лишь из романов, не могут успешно действовать в этом случае на народ, даже при всём их желании.

Немаловажным, наконец, средством для привлечения симпатии народа является внешний вид „батюшки“ и „матушки“, и их домашняя обстановка. Роман Потапенко: „Новый“ служит прекрасной иллюстрацией этого. В этом романе представлен тип молодого священника, светского по своим взглядам, манерам, платью и т. д. Тем же отличается и его жена: она по моде одевается, в доме завела изысканную обстановку, а в довершение ко всему этому – в пост распевает с супругом романсы и играет на рояле. Народ сразу отшатнулся от этой четы. Он не понимает излишней роскоши священника, слишком уже резко оттеняющей его убожество, часто граничащее с нищетою; он не любит „батюшки“ и „матушки“, являющихся разодетыми в его общество, – ему больше по сердцу „батюшка“, одетый в поношенную, выцветшую рясу, в старой шляпе, а не в блестящем цилиндре. Точно также он не любит, если видит перед собой не скромно одетую „матушку“, а светскую барыню. Такие „батюшка“ и „матушка“ никогда не пользуются среди него любовью и уважением: они совершенно чужды ему.

Мы уже не говорим о том, что жена священника из светских, поселившись в деревне, не знает, как вести хозяйство. Это соображение – чисто практического характера и по значению своему является, конечно, второстепенным.

Таким образом, кандидатам священства лучше и естественнее всего выбирать себе будущих подруг жизни из своей же духовной среды. Этим мы вовсе не хотим сказать, чтобы не было благочестивых светских семейств – они, без сомнения, есть. Но редко бывает, чтобы счастливый случай натолкнул кандидата священства именно на такое семейство при выборе себе подруги жизни.

Н. Я-ий

Пастырь Церкви и интеллигенция в России в наше время

Не входя́й две́рьми во дво́р о́вчий, но прела́зя и́нуде, то́й та́ть е́сть и разбо́йник: а входя́й две́рьми па́стырь е́сть овца́м. Сему́ две́рник отверза́ет, и о́вцы гла́с его́ слы́шат, и своя́ о́вцы глаша́ет по и́мени, и изго́нит и́х. И егда́ своя́ о́вцы иждене́т, пред ни́ми хо́дит: и о́вцы по не́м и́дут, я́ко ве́дят гла́с его́. По чужде́м же не и́дут, но бежа́т от него́, я́ко не зна́ют чужда́го гла́са (Ин.10:1–5).

...И овцы по нем и́дут... по чужде́м же не и́дут...

Грустно и тяжело становится, когда от этого идеала взаимных отношений пастыря и паствы, – отношений, обусловленных единством стремлений, единством веры, надежды и любви, – мысль обращается к окружающей действительности, пытаясь определить современные отношения интеллигенции к православному пастырю.

Вот некоторые данные для характеристики этих отношений.

24 февраля 1901 года обнародуется послание Св. Синода об отлучении гр. Л. Н. Толстого от Церкви. Сонм архипастырей русских, „к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся“, объявляет, что „Церковь не считает его (Л. Толстого) своим членом, и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею“. Что̀ отсюда должно следовать, несомненно должно быть известно всякому члену Церкви. А́ще же и це́рковь преслу́шает, бу́ди тебе́ я́коже язы́чник и мыта́рь (Мф.18:17). Что же видим? – Св. Синод отлучает Л. Толстого от Церкви, а интеллигенция пользуется этим событием, как предлогом для выражения своих к нему симпатий. Союз русских писателей, из которых, нужно сказать, ни один не разделяет религиозных воззрений Толстого, шлёт ему телеграмму. Учащаяся молодёжь присылает в Св. Синод демонстративные просьбы, покрытые сотнями подписей, об отлучении и их от Церкви и т. д.²². Уважаемому всем народом русским, едва ли не почитаемому святым, о. Иоанну Кронштадтскому, за его отказ от звания члена Юрьевского университета ввиду того, что в число членов был избран и гр. Л. Толстой, представители интеллигенции шлют – конечно, в насмешку – кипу газет с описанием великих заслуг Толстого, отлучённого архипастырями от Церкви. Наконец, на религиозно-философских собраниях в Петербурге интеллигенция принципиально высказывается против отлучения Толстого; – да и на одних ли этих собраниях? Многие, очень многие из интеллигенции отнеслись к факту отлучения гр. Л. Толстого с нескрываемым недовольством²³… А казалось бы, что разногласий здесь-то именно и не могло быть: уж слишком ведь ясно различие между учением Церкви и учением гр. Л. Толстого.

Вот другой факт из недавнего прошлого, также характеризующий отношения интеллигенции к пастырю, но уже в другой области. Тверское уездное земство решило передать свои школы в Духовное Ведомство, – и вот какие филиппики направила против него бо́льшая часть нашей прессы, какие насмешки посыпались по его адресу! Это – „урод в земской семье“, это – „притча во языцех“, оно „в помрачении“ хочет „похоронить школьное дело“ и пр. А ведь известно, что Духовное Ведомство ведёт школьное дело не хуже земства. – Или, например, недавняя статья в „Русских Ведомостях“ (№ 200 1903 года), направленная против высказанного „Журналом Мин. Нар. Просвещения“ желания „в целях установления взаимодействия между деятелями церковной и светской народной школы усиления власти и компетенции деятелей церковной школы в школе светской“. Такой цели этих и подобных статей нельзя не заметить: это – подорвать авторитет духовенства в деле народно-школьного просвещения и через то мало-помалу устранить его от всякого участия в ведении школьного дела²⁴. И это несмотря на Высочайшую волю, которая призывает пастырей к активному участию в общественной жизни в качестве учителей и руководителей народной школы!

Не особенно желательно для нашей интеллигенции пастырское влияние и вообще в школах, не только народных. „Не будет преувеличением, если заметим, – пишет проф. В. Ф. Певницкий, – что, пожалуй, целая половина нашего цивилизованного общества была бы довольна и рада, если бы Закон Божий был совершенно вычеркнут из предметов школьного обучения, и если бы в наших школах никогда не видно было священника… Взгляды эти проникают и в служебно-учебный мир, и здесь многие очень часто терпят существование Закона Божия в ряду предметов преподавания, как необходимость, налагаемая законом, и немногие серьёзно и от искреннего убеждения расположены содействовать усилению религиозного влияния на среду учащегося юношества“²⁵.

Но вот мрачный горизонт как будто проясняется: часть русской интеллигенции, по её собственному признанию, „из сумерек всеобщего безбожия или безразличия хочет вернуться в свет мистического познания“, и идёт, по её словам, к Церкви, „обращена к Церкви не спиною, а лицом“. Она обращается к пастырю с просьбою научить её, раскрыть ей глаза, если она заблуждается в своём понимании христианства, преподать христианское учение во всей его широте и глубине, „с учением о Церкви, о таинствах, о кресте“²⁶.

Но стоит ближе подойти к этой части интеллигенции, внимательнее всмотреться в её физиономию, и… тучи по-прежнему заволакивают горизонт, и после минутного прояснения становятся ещё тяжелее и, пожалуй, тревожнее… Всегда ли это – овцы, ищущие пастыря, который повёл бы их за собой в землю обетованную? не чаще ли – „совопросники века сего“, обращающиеся к пастырям с вызовом: „прииди́те, истя́жимся“? Они требуют „религиозной реформации в лоне Православной Церкви“²⁷. Да и как они могут учиться у пастырей, когда эти последние, по их мнению, „наставлены в вере в большинстве односторонне, часто ложно воодушевлены, мало знают и ещё меньше понимают всю значительность мистической и пророчественной стороны христианства“²⁸. – Так относится к православному пастырю та часть интеллигенции, которая стала известна в последнее время под именем „новопутейцев“.

Да и вся вообще интеллигенция, если возникают у неё какие-нибудь недоумения по религиозным вопросам, обращается не к пастырям Церкви, а к своим же религиозным мыслителям. „Здесь недоверие к нашей компетентности в решении тревожных вопросов совести, – пишет один из пастырей, – замечается ещё чаще и резче (чем со стороны простых прихожан): интеллигент-прихожанин редко-редко обратится с ними к своему приходскому священнику. Таких избранников-пастырей, которые пользовались бы полным доверием и авторитетом среди просвещённых своих духовных чад, у нас – наперечёт. В этом отношении приложимо к нам изречение апостола: „а́ще и мно́ги пе́стуны и́мате о Христе́, но не мно́ги отцы́“ (1Кор.4:15) – руководители и многие советники в жизни духовной“²⁹... Хомяков, Соловьёв В., гр. Л. Толстой, Розанов и др. – вот к кому скорее устремляет свои взоры интеллигенция за разрешением тревожных вопросов нравственно-религиозной области; впрочем, в исключительных случаях, она обращается и к таким подвижникам веры, как почивший оптинский старец о. Амвросий.

Приходский пастырь стоит в стороне от жизни интеллигенции. Она течёт здесь, около него, но он в неё не входит. „Разве вы видите священника в настоящее время желанным, дорогим гостем в светских семьях? – пишет один из наших современных пастырей, – здесь он бывает большею частью только по необходимости. И какая пропасть отделяет его от своих духовных детей! У него нет ничего общего с ними. Разговор обыкновенно не клеится. Батюшку всегда стараются как-нибудь занять. Расспрашивают о том, где он кончил курс, об епархиальном архиерее. Если это не помогает, прибегают к последнему средству – заговорить об отлучении Толстого от Церкви. Видно, что вопросы рождаются с великими муками и потугами. Эта фальшь чувствуется и понимается сразу той и другой стороной. И вот та и другая сторона не знают, как скорее отделаться друг от друга. Когда причт оставляет семью, то все, обыкновенно, вздыхают с радостью, и жизнь начинает быстро укладываться в прежнее русло. Всем становится весело. Все находят, о чём говорить“³⁰…

Но довольно. И из сказанного, кажется, ясно, что отношения между пастырем и интеллигенцией далеки, слишком далеки от идеала. Современная русская интеллигенция отчуждена от пастыря³¹; это – факт, не подлежащий сомнению. Разница только в том, что у одних отчуждение от пастыря сопровождается и отчуждением от Церкви; другие же, хотя признают пастыря, как священнослужителя-требоисправителя, но отвергают значение его, как духовного руководителя.

Констатируя это печальное, особенно для пастырской совести, явление в современной церковно-религиозной жизни русского общества, нельзя в то же время обойти молчанием и того, что это взаимное отчуждение тяготит сознание не только пастыря, но начинает тяготить и сознание интеллигенции. После „Толстовской эпопеи“, когда так ярко обнаружились отношения интеллигенции к Церкви и пастырям, в нашей духовной литературе с особенной силой подымается вопрос о „миссии среди интеллигенции“. С другой стороны, и интеллигенция, пережив острый порыв увлечения, начинает как бы одумываться, сознавать неестественность своего отношения к представителям Церкви и обнаруживает возникшее в ней стремление уничтожить печальную разобщённость между духовенством и светскими людьми³². Момент, переживаемый теперь, по-видимому, благоприятен. Нужно им воспользоваться. Всякая попытка указать путь и средства к взаимному согласию и единению пастыря и интеллигенции имеет безусловно жизненное значение.

Но ведь нельзя лечить болезнь, не поставив точно её диагноза. Равным образом, нельзя предлагать или принимать меры для устранения разлада между интеллигенцией и духовенством, не выяснив прежде, чем вызван он и какими причинами обусловлен в своём существовании, – как мы дошли до такого положения дел? Почему русская интеллигенция не признаёт в голосе православного пастыря голоса пастыря своего? Почему она, повторим вопрос Мережковского, „принимает любовь за ненависть, молитву за проклятие“³³, как это случилось при отлучении Л. Толстого? Почему современное религиозное движение идёт мимо пастырей Церкви, мало того – готовится стать даже прямо антицерковным? Есть ли современное отчуждение интеллигенции от пастыря явление случайное в отношениях русской интеллигенции к пастырю, вызванное каким-нибудь модным веянием, в роде того, как это было, напр., в эпоху господства в русском обществе „вольтерианства“, или же причина его кроется глубже – в противоположности или, по крайней мере, в различии воззрений и стремлений интеллигенции и пастыря, в том, что пред нами „пропасть, углублённая веками, историей“³⁴?

Нельзя сказать, чтобы текущая литература не давала ответа на вопрос о причинах отчуждения интеллигенции от духовенства и Церкви. Не только духовные, но и светские писатели заинтересованы им, но отвечают на него они не одинаково. Так, г. Мережковский причину видит в том, что пастырь русский не является самостоятельным в своих действиях, а служит орудием власти правительственной. Но поводу „Толстовской эпопеи“ он говорит: „кажется, русское культурное общество – сознательно ли это, или несознательно – в действительности борется не с христианством, не с Церковью, до Церкви ему в сущности и дела нет, а с тем, что за Церковью.

С Петра Великого за Церковью – государство, за жезлом духовным – меч гражданский, по незабвенному слову Духовного Регламента, „делать сие должна коллегия не без Нашего соизволения“. Надо же быть исторически справедливым, мало того – исторически снисходительным и к русскому образованному обществу. Нельзя обвинять его за этот слишком естественный вопрос, который шевелится в уме, в данном случае, относительно гр. Л. Толстого, „у которого бунт против Церкви так неразрывно связан с бунтом против государства – насколько и само действие Церкви независимо от внушений государственных?“³⁵.

Другие идут ещё дальше. Один „окончивший СПб. Университет“ видит причины отчуждения от пастыря „в привычных, многолетних и, увы! – столь обоснованных мыслях о лицах духовных, как носителях религии неподвижной, навсегда в одном положении замёрзшей“³⁶. Подобные же мысли высказывает и г. Милюков в своих „Очерках по истории русской культуры“: „Православие, по самому характеру своему, – говорит он, – не даёт работы для человеческой мысли. Период духовного творчества для него давно закончился. Деятельному отношению к делам веры ставятся очень узкие пределы. Для Православной Церкви не может быть таких вопросов, которые не предусмотрены или недостаточно развиты в писаниях отцов Церкви и в решениях Вселенских Соборов“. В силу этого, интеллигенции русской, чтобы не отречься совсем от своей самодеятельности, поневоле оставалось пойти на отчуждение от Церкви и её пастырей. И действительно, „большинство интересовавшихся живой работой религиозной мысли ушло совсем из церковной ограды. Из оставшихся не все, конечно, были равнодушны к духовным запросам, но религия в числе этих запросов уже не занимала у них первого места“³⁷.

Наша духовная литература указывает причины отчуждения интеллигенции от пастыря в том уклонении интеллигенции от православно-русских воззрений и идеалов, какое обнаружилось в жизни русского образованного общества со времени Петра Великого, и в рабском преклонении её пред идеалами Запада, чуждыми христианству и православию³⁸. Указывают также и на то, что пастырь русский не всегда ревностно относится к своим пастырским обязанностям, не всегда вовремя даёт ответы на запросы дня, не всегда с должным вниманием сумеет отнестись к сомнениям и колебаниям мятущейся души интеллигента³⁹ и проч.

Что сказать обо всём этом?

Пока – с несомненностью то, что пред нами – явление очень сложное, не вчера возникшее. Надо признать, что справедлив тот писатель, который видит между пастырем и интеллигенцией „пропасть, углублённую веками, историей“. Чтобы ориентироваться в таком сложном явлении, необходимо проследить, как постепенно складывались отношения русской интеллигенции к пастырю, как возникло и под влиянием чего развивалось то отчуждение интеллигенции от пастыря, которое в наше время выразилось в таких резких формах. Только тогда мы можем найти действительные причины рассматриваемого явления и, с другой стороны, судить, справедливы ли и в какой степени – вышеприведённые и подобные им объяснения, высказываемые иногда далеко не в хладнокровном тоне и не без субъективной окраски.

Посильное осуществление этой задачи в пределах возможности мы и предполагаем дать в последующих статьях.

Примечание. – Несколько слов ещё о том, с какого времени начинать исторический обзор? – Интеллигенция, как социальная группа, впервые заявляет себя в истории общественной жизни России в начале XIX столетия. Но отношения интеллигенции этого времени к пастырю, говорят, в значительной степени являются следствием общего направления жизни высших культурных слоёв нашего общества (из рядов которого и вышла первая интеллигенция) 18 века и того положения русского пастыря, в которое поставили его церковно-общественные реформы Петра Великого. Необходимо, следовательно, заглянуть и в XVIII век.

В. Андриевский

Деятельность пастыря Церкви, как организатора церковной благотворительности, состоит: 1) в изыскании материальных средств, необходимых для благотворения; 2) в заведовании этими средствами; 3) в самом процессе благотворения, то есть в распределении этих средств между лицами, живущими на счёт церковной благотворительности.

Во времена св. Златоуста источником церковной казны служили, с одной стороны, разнообразные недвижимые и движимые имущества, напр.: правильно устроенные сельские хозяйства, виноградники, угодья, капиталы денежные и т. п.; а с другой – доброхотные приношения мирян (прихожан), состоявшие из разных продуктов, вещей и денег⁴⁰. Доброхотные приношения мирян (прихожан) не составляли главного источника церковной казны, и не на них Церковь того времени совершала свою благотворительность. Св. Златоуст горько жаловался, что у его современников оскудело расположение к пожертвованиям на церковные нужды; что церковь, поэтому, принуждена сама изыскивать материальные средства для своей благотворительности; что эта обязанность наносит существенный вред духовному пастырству. Он со слезами просил своих слушателей избавить пастырей Церкви от подобных чисто мирских занятий и взять на себя заботу по изысканию необходимых для благотворения средств. Он желал, чтобы „точилом и гумном“ церковной благотворительности было усердие верующих, а не церковные имущества. Не говоря уже о том, что подобный способ приобретения церковной казны значительно сокращает пастырские труды по вопросам церковной благотворительности и даёт пастырю возможность посвящать больше времени заботам о душах своих пасомых, – он имеет ещё и большое воспитательное значение для самих жертвователей, потому что всякая копейка, опущенная в церковную кружку самим жертвователем, напоминает ему о христианской любви к тем несчастным, для которых стоит церковная кружка, лишь бы человек подавал от чистого сердца. А чем больше таких минут будет испытывать человек, тем мягче будет его сердце, а со временем в нём может воспитаться прямо привычка больше и чаще жертвовать на дела благотворения церковного. Всегдашняя же забота о горькой участи меньшей братии и желание помочь ей, есть одно из верных средств воспитания истинной христианской любви, основы всей христианской нравственности. Когда же Церковь извлекает средства для благотворительности, помимо усердия своих пасомых, из различных хозяйственных операций, то ближе всего стоят к бедному люду пастыри, богатый же класс мирян отдаляется и, как ни в чём не нуждающийся, становится сперва глухим к страданиям бедных, а потом глухим и вообще к добру. Тут вся тяжесть благотворительности лежит на плечах духовенства, миряне же, собственно говоря, чужды её и заняты исключительно своими личными делами, чего, по мысли св. Златоуста, не должно быть. Вот почему св. отец всегда обращал внимание своих богатых слушателей на бедный класс и побуждал их стать к нему в самые близкие отношения, каковы в особенности возможны при широкой мирской благотворительности, когда каждый жертвователь сам подаёт неимущему, и сам заботится об участи его, не обращаясь к посредничеству Церкви и её служителей.

На всё это были только благие пожелания св. отца, а жизнь представляла иное, и Церковь совершала свою благотворительность, главным образом, на средства, получаемые от церковных имуществ и хозяйственных операций, которые во времена св. Златоуста имели довольно сложный характер и превращали пастырей Церкви иногда в хозяев (сельских) и торговцев. Как ни грустно было такое явление, однако необходимость требовала от пастырей Церкви забот об участи обездоленных пасомых, и сам св. Златоуст, объяснявший происхождение церковной благотворительности жестокосердием христиан, вменял пастырям в непременную обязанность заботиться о меньшей нуждающейся братии. С этой точки зрения церковные имущества, долженствовавшие находиться в заведовании пасомых, имели вполне законное право на существование, которое оправдывалось самым порядком общественной жизни христиан. Церковь не могла быть равнодушной к горькой участи обездоленного класса, но должна была заботиться о нём; а так как для этого, кроме ревности, нужны были материальные средства, которых миряне давали не много, то Церковь, естественно, приобретала собственные имущества, чтобы, таким образом, дать своей благотворительности устойчивый характер и изъять её от всяких случайностей, возможных при неопределённости материальных средств.

Итак, в силу необходимости, пастырь должен заботиться о денежных средствах, потребных для благотворительности. Лучше будет, если он станет совершать церковную благотворительность на доброхотные приношения своих пасомых, но, если этих приношений очень мало, ему самому надлежит озаботиться изысканием других источников, каковыми могут быть церковные имущества, приобретённые церковью или путём дара, или путём покупки. Это тем необходимее, что для наилучших успехов благотворительности св. отец считает нужным иметь материальные средства всегда в достаточном количестве; ему хотелось, чтобы эти средства всегда истекали как бы из какого источника и никогда бы не оскудевали⁴¹. А при холодности жертвователей такими обильными и неоскудевающими источниками и могут быть только церковные имущества, управляемые опытною рукою.

Такова основная точка зрения св. Златоуста на источники церковной казны, потребной для церковной благотворительности.

Что касается путей и способов, какими подобает пастырю Церкви изыскать источники церковной казны, то дать точные правила, которыми можно было бы руководствоваться в этом сложном и трудном деле, невозможно по причинам, полагаем, весьма понятным, и св. Златоуст предоставил самим пастырям изыскивать эти пути и способы. Но он дал одно весьма важное и полезное наставление, относящееся к этому вопросу и пригодное для всякого пастыря и во всякое время. Св. отец, вероятно, по опыту знал, что стремление пастырей к возможно большему увеличению церковной казны могло поставить их на ложный путь, – могло, напр., наиболее ревностных из них расположить в пользу не вполне безукоризненных средств и способов её приобретения. Желая предупредить подобные явления, св. отец говорит: „попечитель обязан приобретать стяжания с кротостью и мудростью, поступая так, чтобы жертвователи делали свои пожертвования с усердием, непринуждённо“⁴². Значит, здесь не может быть и речи не только о каком бы то ни было вымогательстве, но даже и об излишнем влиянии пастырского авторитета и власти; пастырю позволительно и прилично давать своим пасомым только истинно-пастырские, полные искренности, бескорыстия и благоразумия, советы, как лучше распорядиться имуществом, да и то в том только случае, если будет предложен об этом вопрос со стороны лица, намеревающегося пожертвовать из своего имения на благотворительные дела. Одним словом, св. отец желает, чтобы пожертвования совершались по доброй воле пасомых, помимо всякого давления со стороны пастырей, потому что только свободное и искреннее пожертвование имеет нравственную цену; с другой стороны, всякое давление со стороны пастыря в данном отношении кладёт пятно на священный сан и на самую благотворительность. Оставляя в стороне всякие практические наставления для пастыря в качестве руководства при изыскании источников церковной казны, св. Златоуст обращает внимание его на нравственную сторону этой своей деятельности и хочет, чтобы обилия в средствах пастырь достигал самыми приличными и благородными путями, и чтобы никто не мог бросить на него даже и тени сомнения в его бескорыстии и добросовестности. Больше ему ничего не нужно. А ка̀к сделать, чтобы эти изыскания были нравственны и совершенно чужды подозрений, это уже дело самого пастыря, его житейской опытности и практической сметливости. Руководством ему в этом отношении может служить личный пример св. Златоуста, который располагал к пожертвованиям силою своего красноречия и своим нравственным авторитетом. В какой степени то и другое, особенно последнее, оказывало могучее влияние на его современников, можно судить по тому, что св. Златоусту, когда он был в ссылке в отдалённом пустынном Кукузе, константинопольские христиане пересылали очень большие суммы денег⁴³. Пусть же и всякий пастырь Церкви располагает своих пасомых к пожертвованиям в церковную казну силою слова, – и он может быть уверенным в успехе своих убеждений, коль скоро будет пользоваться у пасомых высоким нравственным авторитетом: к нему, без сомнения, потекут обильные пожертвования.

Для сбора доброхотных пожертвований денежных существовала во времена св. Златоуста при церкви кружка, или, как выражается св. отец, сокровищница⁴⁴. Но желающие отдавали свои пожертвования и прямо в руки клира, особенно в тех случаях, если пожертвования были в виде каких-либо продуктов и вещей.

Тому кто заботится об увеличении церковной казны, естественнее всего и распоряжаться ею, потому что никому не может быть так дорога каждая церковная копейка, как пастырю, положившему немало труда на её приобретение; а с другой стороны, пастырь Церкви, обращающийся с прихожанами с момента их рождения и до смертного часа, может хорошо знать положение их и, следовательно, может наиболее целесообразно помогать нуждающимся из них. Во времена Златоуста, действительно, церковною казною заведовали священники; по крайней мере, св. отец в своих проповедях не раз защищал церковно-благотворительную деятельность священников от нареканий со стороны мирян. Впрочем, заведование церковною казною не было исключительною принадлежностью священников, – этим делом могли заниматься – и действительно занимались – ещё и диаконы. Но, кажется, не было не только обычная, а и примера, чтобы церковною благотворительностью занимались люди светские, не принадлежащие к церковной иерархии. Облечение в какую-либо иерархическую степень всякого заведовавшего церковной благотворительностью было обычным явлением в практике Церкви времён св. Златоуста. Но отсюда вовсе не следует, что назначение заведующих церковною благотворительностью св. Златоуст желал поставить в исключительную зависимость от епископа и от клира, – может быть, на практике и было так, о чём можно догадываться на основании слов самого же св. Златоуста, но только симпатии св. отца были на стороне апостольского порядка назначения на эту должность. Говоря об избрании семи диаконов для служения вдовицам и вообще для занятий хозяйственными делами перво-христианской общины, св. Златоуст замечает: „так и теперь надлежало бы поступать“⁴⁵, а именно таким образом: верующие пусть сами избирают годного для этой должности человека и представляют его епископу, а он уже возлагает на него руку, т. е. облекает полномочиями на эту должность. Тогда такой порядок мог быть удобным потому особенно, что вообще лиц на церковные должности избирал сам народ. Но каков бы ни был порядок избрания заведующих церковною благотворительностью, и каковы бы ни были симпатии св. Златоуста в этом отношении, несомненно одно: этими заведующими могли быть во времена св. Златоуста только лица, облечённые священным саном, и св. Златоуст церковную благотворительность желал видеть именно в руках клира, причём высший надзор за нею должен принадлежать епископу. Св. отец желал, чтобы в этих делах епископ не полагался „на чужие руки“, и побольше сам доходил до всего, что относится до церковной благотворительности. Подчиняя церковно-благотворительную деятельность клира надзору епископа, как его высшего начальника, св. Златоуст считает не излишним доводить до сведения мирян отчёт о церковной благотворительности. Такая огласка не сопряжена ни с какими затруднениями, а между тем выгоды от неё для дела могут быть весьма существенные. Не говоря уже о том, что этим способом пастырь оградит себя от разных подозрений, столь свойственных в делах денежных, таким своим вниманием к прихожанам он возбудит в них к себе самому расположение и доверие, а к делу благотворительности – сочувствие, которое, конечно, не замедлит проявиться осязательно. Пасомые, обыкновенно, охотнее жертвуют на такое дело, от которого видят пользу, и тогда, когда им дают понять, что они кое-что значат в успехе данного дела, и что для пастыря дороги не одни их деньги, а и они сами. Правда, в этом, может быть, сказывается некоторая доля человеческого самолюбия, но самолюбия, так сказать, безгрешного и невинного, вполне естественного и достойного удовлетворения. Это проявление человеческой души не следует, пожалуй, даже и называть самолюбием, потому что оно в действительности есть естественное сознание человеком собственного достоинства и вытекает из желания видеть признание этого достоинства и ближними. Тут сказывается в человеке скорее боязнь быть затёртым невниманием высших по общественному положению людей, чем желание польстить своему самолюбию. Может быть, это – слабость человеческая, но слабость, повторяем, естественная и безобидная, не удовлетворять которую гораздо хуже во многих отношениях, чем удовлетворять.

Но, рекомендуя объявление отчётов о церковной благотворительности, св. отец был против суда мирян над пастырями даже и в тех случаях, когда последние оказывались не на высоте своего призвания. В таком суде пастыря св. отец ничего не видит, кроме вреда для самих мирян, а потому всегда убеждал последних воздерживаться от подобных притязаний, тем более что в этих случаях возможны очень частые ошибки. Судить таких пастырей может (и должен) только епископ, а потом – они дадут строгий отчёт Самому Богу; мирянам же совсем нет нужды восхищать тот и другой суд и возлагать на себя лишнее бремя грехов, которых и без того у них достаточно. Но св. отец ничего не имел против участия мирян в благотворительности и содействия их священнослужителям, – наоборот, он желал, чтобы миряне как можно больше помогали клиру в делах церковной благотворительности, давал даже советы относительно этой помощи и, наконец, высказывал мысль о том, чтобы это дело всецело было взято в руки мирян, чтобы пастыри Церкви только молились Богу за своих пасомых, и самая благотворительность была не церковною, а общественной, или приходской (мирской) и непременно хорошо организованной⁴⁶. Св. Златоуст был сторонник широкого развития самодеятельности пасомых и старался всеми силами и способами привлечь мирян к участию в пастырских трудах.

Итак, заведовать церковной благотворительностью должны пастырь Церкви или лицо, принадлежащее к клиру и облечённое священным саном; высший надзор за этой деятельностью должен принадлежать епископу; но не только не худо, а даже вместе целесообразно отчёт об этой деятельности доводить до сведения мирян и таким путём привлекать их к ревностному участию в делах церковного благотворения – впрочем, без права контроля и суда над пастырем. Пасомые могут оказывать большую помощь своему пастырю в делах церковной благотворительности и деньгами и личным участием; это для св. Златоуста весьма желательно, но раз благотворительная деятельность сосредоточена в руках клира, хозяевами её пасомые быть не могут, подобно тому, как они не могут быть учителями с церковной кафедры, хотя к частному учительству и вообще к заботам о спасении ближних, к разделению обязанностей пастырской душепопечительности св. Златоуст всегда призывал своих слушателей⁴⁷.

Что касается расходования церковных сумм, то и здесь, как и при увеличении их, пастырь должен проявлять большую осмотрительность и благоразумие, памятуя, что эти средства даны для бедных, и тратить их без всякого разбора и по своей воле он не может⁴⁸. Нечего и говорить о злоупотреблении этими средствами со стороны пастыря, каковое может явиться, если последний будет смотреть на церковно-приходскую кассу, как на источник собственных доходов. Этого не должно быть ни под каким видом – по причинам, полагаем, весьма понятным⁴⁹. Нет, пастырю надлежит быть экономным в распределении доброхотных даяний и между самими нуждающимися, так чтобы „жизненные припасы никогда не оскудевали, а изливались обильно, как бы из источников“⁵⁰: вынужденная бедность как-то ненасытна, взыскательна и неблагодарна. Надо иметь много благоразумия, прилагать много старания, чтобы бедным такого рода заграждать уста и отнимать у них всякий повод к жалобам. Вот почему, при избрании пастыря, по мнению св. Златоуста, необходимо, между прочим, обращать внимание и на хозяйственные способности кандидата священства; в противном случае, вместо попечителя, он может оказаться расточителем церковного имущества. О честности и говорить нечего.

К. Б-в

(Продолжение следует).

Одним из самых сильных средств пропаганды штундизма в православной части русского народа являются молитвенные собрания сектантов. Бывают случаи, что православные, посетив раз-другой сектантские собрания из одного любопытства, начинают затем посещать их чаще, и в конце концов сами делаются штундистами. Моления штундистов всё более приобретают ритуальный характер: общее пение, иногда хорошо организованное, преломление хлеба, симулирующее собою Таинство Евхаристии, чтение Свящ. Писания и проповедь – всё это для простеца может показаться похожим на православное богослужение и мало чем ему уступающим. Так как народ наш воспитан в правилах правительственной оценки и смотрит на многое с точки зрения дозволенности со стороны гражданской власти, то с этой точки зрения он смотрит и на сектантские собрания. Раз на глазах начальства существуют молитвенные собрания, то, значит, начальство не считает их предосудительными, значит, и новая вера не хуже православной. – Так склонны думать некоторые. И сами штундисты не упускают случая подогреть эту мысль указанием на то, „что-де их посещают многие господа“ и втайне исповедуют их веру. К этому нужно прибавить, что места молитвенных собраний являются средоточными пунктами всей сектантской организации; здесь они решают разные вопросы религиозного и практического характера, выдают книжки, материальную помощь нуждающимся.

О мерах борьбы с сектантством писалось уже немало, но нам нигде не приходилось встречать указания на одну, так сказать, профилактическую меру в борьбе с сектантством и влиянием молитвенных собраний сектантов. По нашему крайнему разумению, прежде чем полемизировать с сектантами, крайне необходимо выяснять православной части населения весь вред посещения сектантских собраний.

В общем, в настоящее время церковная дисциплина сильно упала. Православное население совсем или мало сознает, что посещение иноверных церквей, а особенно сектантских собраний, есть дело далеко не невинное, но запрещённое православному христианину как прямым указанием Слова Божия, так и соборными правилами; последние за такие посещения налагают на виновного епитимию. „Что же тут нехорошего, – заявила нам как-то барынька из доброй православной семьи, – если я побываю раз-другой у штундистов? Это так интересно, да и плохого они ничего не делают, всё больше читают Слово Божие“. Это мнение, можно сказать, большинства интеллигентных людей. Между тем, редко кто из православных знает, что еретика, после первого и второго вразумления, нужно отвращаться (Тит.3:10); что его нельзя принимать в дом и приветствовать (2Ин. 1:10); что православный христианин должен удаляться от всякого брата, поступающего не по преданию (2Сол.3:6).

В ответ на то, что-де „сектанты в своих собраниях ничего плохого не делают – читают Слово Божие“, необходимо разъяснять, что и Свящ. Писание может послужить в осуждение человеку, если он самочинно и произвольно его толкует; так случилось со многими еретиками первых веков христианства. Словом Божиим может пользоваться даже враг нашего спасения – диавол, как это было во время искушения Господа в пустыне диаволом. И глаго́ла Ему́ (Христу): а́ще Сы́н еси́ Бо́жий, ве́рзися ни́зу: пи́сано бо е́сть, я́ко А́нгелом Свои́м запове́сть о Тебе́ сохрани́ти Тя́, и на рука́х во́змут Тя́, да не когда́ преткне́ши о ка́мень но́гу Твою́ (Мф.4:6). Здесь диавол для убедительности пользуется словами Псалмопевца (см. Пс.90:12).

Сектанты очень довольны, если к ним даже явится священник, особенно посторонний; сейчас же его зачислят в разряд „сочувствующих“ или, по крайней мере, „интересующихся“. В такой разряд попал, напр., осведомившийся, препочтенный благочинный, поинтересовавшийся знать, что делается в его благочинии, и побывавший в приходе подчинённого ему священника на молении сектантов. Необходимо, по нашему мнению, чтобы священник непременно несколько раз в году говорил в храме проповедь о том, что посещение сектантских собраний есть дело греховное, православному христианину запрещённое и для веры опасное. Особенно это необходимо в городах и пунктах, густонаселённых, так как здесь священнику довольно трудно, а часто и невозможно, уследить и знать, где бывают и кого посещают его прихожане.

Это мера – частная, но тем не менее весьма важная, и её не следует упускать из виду пастырям.

Возможны тут, разумеется, и церковно-дисциплинарные меры, но употребление их зависит от опыта и усмотрения каждого священника в отдельности; общих указаний недостаточно; личный опыт подскажет священнику, как ему поступить с тем или другим православным, который, выражаясь по-малорусски – „повадывся до штундив“.

Свящ. В. И.

(К наступающему Великому посту).

Весьма печальным явлением современного религиозно-нравственного настроения не только в образованном обществе, но и в простом народе является нередко наблюдаемое уклонение некоторых лиц от исполнения святейшего христианского долга – причащения Св. Таин. То, что̀ является для христианина величайшим даром от Бога и милостью, источником жизни и бессмертия, у многих, именующих себя православными христианами, находится в наше время в пренебрежении, и к чаше жизни, к которой как можно чаще должен бы прибегать каждый истинный христианин, теперь священнику, ревнующему о спасении душ, приходится располагать пасомых, привлекать, убеждать, как будто он имеет дело не с рождёнными и воспитанными в православии людьми, а с несмысленными язычниками, недавно только принявшими Крещение. Грустно это и крайне печально! В деревне, слава Богу, такое явление, – пока ещё сравнительно редкое, но в городе – довольно частое; городские священники об этом многое могли бы рассказать. Где же причина указываемого печального явления?

Первой и коренной причины надо искать в настроении общества, в индифферентизме некоторой части образованного общества к вопросам веры и совести. Это – не неверы и не сектанты, а просто равнодушные люди, для которых все цели жизни сведены к одному – к удовольствиям и наслаждениям. Жить приятно, со вкусом – вот чего ищут такие лица; а если иногда явится мысль о Боге, о душе, то её скорее гонят, как докучную и мешающую так жить. Материализация жизни и всех идеалов – это господствующее теперь настроение. Так называемые идеи и идеалы общественные, научные, личные – всё это у нас, разумеется, есть, но за всем этим часто скрывается поразительное духовное убожество и самый низкий эгоизм. На равнодушие нашего общества к Церкви и Св. Таинству Причащения оказал значительное влияние кумир нашего времени – столь популярный писатель гр. Л. Толстой. Ни один из всех доселе бывших еретиков и кощунников не издевался так ужасно над Таинством Причащения, как „великий писатель земли Русской“. „Образованное“ общество наше, так падкое до всего оскорбительного для Церкви, с азартом накинулось на сочинения гр. Л. Толстого, и яд его отрицательного учения широкою волною разливается по Руси. Интеллигентное общество наше, не привыкшее критически относиться к тем взглядам, какие преподносят ему разные патентованные мудрецы, и на Таинство Причащения усваивает толстовский взгляд, хотя видимо и не отделяется от Церкви, как это сделал сам гр. Л. Толстой. Пренебрежение к храму и Таинствам интеллигентных родителей, естественно, переносится и к детям, подрастающему поколению, которое в этом случае идёт за отцами. Законоучителям городских учебных заведений нередко приходится выслушивать жалобы родителей на то, что обязательное посещение богослужения, особенно частое в Великий пост, во время говения, дело – обременительное для их детей (другое дело – 6–8 часов с вечера до раннего утра провести за танцами, напр., – это легко и приятно!), и в настоящее время слышатся голоса о том, нельзя ли посещение богослужения и говение сделать совершенно свободным и не обязательным?

О дошкольной религиозной подготовке и воспитании интеллигентных детей мало можно сказать хорошего. Один законоучитель привилегированного училища рассказывал нам, что на вступительных экзаменах вовсе не редкость встретить мальчика из барской семьи, 10–12 лет, который ни разу не был в церкви, не имеет никакого представления о том, что такое исповедь и причащение и т. п.

Условия внешней современной жизни также мало содействуют выполнению православными христианами их христианских обязанностей. Развитие фабричного и промышленного труда получило у нас на Руси грандиозные размеры. Успешный ход этого труда требует безостановочной работы, а это требование не может не отражаться на людях, обслуживающих разные предприятия. Предприниматель за свою плату старается от рабочих выжать maximum их времени, сил и энергии, оставляя возможно меньший minimum времени на удовлетворение их самых необходимых потребностей – сна и еды. Для религии, для посещения богослужения остаётся в распоряжении рабочих весьма мало времени. Теперь развелось очень много таких занятий, которые почти не оставляют человеку днём ни минуты покоя; такова служба на почте, на железной дороге; кондуктора, машинисты на последней имеют отдых только через день. Где же тут думать о богослужении, когда человек, вернувшись со службы, как подкошенный, валится на постель от усталости? Постепенно такая служба отучает от храма, от церковной жизни, и не удивительно, что железнодорожные служащие дают значительный процент штундистов. Таких, самою службою отрезанных от храма лиц, у нас, особенно в городах, теперь миллионы; достаточно сказать, что на одних юго-западных железных дорогах служащих свыше 150 тысяч человек.

Наконец, в данном вопросе невинно виновато отчасти и духовенство, так как в некоторых приходах оно фактически лишено возможности наблюдать за тем, насколько исполняют святой долг исповеди и причащения прихожане. Здесь мы разумеем приходы с бродячим, подвижным населением – приходы городские. Масса городских жителей говеет по монастырям, причём в монастырях не ведётся совершенно никакой записи говеющим. Не редки, например, такие случаи. Является человек к приходскому священнику и просит выдать запись о бытии у исповеди. Роется псаломщик по исповедной росписи, но данного лица не находит. – „Да вы не говели совсем в этом году!“ – „Как не говел? Говел Великим постом в N монастыре“, возражает он. И часто бывает так, что, сколько ни толкуй, подобный проситель никак не может понять, почему ему не дают желаемого свидетельства. – Странно, говеть человек может, где угодно, а бумажку с печатью может дать только приходский батюшка! Так называемые исповедные росписи во многих городских приходах совсем утратили своё подлинное значение и весьма далеки от истины. Священнику часто приходится слышать ответ от прихожанина, что последний говел в такой-то (чужеприходной) церкви или монастыре. Многие, разумеется, говорят правду, но некоторые прикрывают этим свою лень и нерадение к христианскому долгу. Тут и разбирайся, как хочешь!

Во всяком случае, бороться с этим печальным явлением возможно. А для этого пастырям как можно чаще следует разъяснять смысл Таинств Покаяния и Причащения и их спасительное значение для христианина. Удобным временем для таких собеседований являются недели подготовительные к Великому посту и самый Великий пост. Проповедническая литература по этому вопросу весьма богата. Не говоря о том, что в любом проповедническом сборнике можно найти одну-две хороших проповеди о Таинствах Покаяния и Причащения, есть много сборников, общедоступных по изложению и недорогих по цене, посвящённых исключительно этим Таинствам⁵¹.

Для того, чтобы пастырское влияние собеседований и церковных поучений о значении Таинств Покаяния и Причащения проникало в семьи, необходимо, чтобы содержание их доходило до семейств; а этому может помочь книга, особенно теперь, когда грамотность у нас развивается всё более и более. К прискорбию, и церковные и личные средства священников в громадном большинстве приходов настолько невелики, что для раздачи народу более или менее ценных книжек (даже в 5 коп. ценой) нет возможности, а потому желательно распространение дешёвых листков на указанную тему. Вопрос о принятии мер к увеличению сравнительно недостаточного числа говеющих обсуждался, между прочим, в прошлом году на съезде духовенства Пермской епархии. Как на желательную для этой меры, съезд указал на усиление пастырского воздействия на прихожан и признал необходимым вывешивание на видных местах поучений о пользе говения, для чего признал весьма желательным отпечатать такие поучения и воззвания в большом количестве для бесплатной раздачи народу⁵².

Помимо влияния в храме, священник может во время посещения своих прихожан с молитвой и крестом располагать к говению; особенно удобно для этого посещение „с молитвою в начале поста святыя Четыредесятницы, еже священник своим парохианом чтет“. Некоторые более благочестивые и ревностные прихожане Великим постом говеют 2 раза – на первой и на Страстной седмицах, большинство же говеет на первой неделе; с молитвою священник ходит на следующих неделях; зная, кто отговелся на первой неделе, священник во время посещений с молитвою и может побеседовать с ленивыми и нерадивыми о необходимости для христианина говения.

Желательна, затем, ещё и следующая мера (её, впрочем, можно достигнуть только общими усилиями православного духовенства, авторитетным ходатайством наших архипастырей, помощью правительственной власти). Новый закон о праздниках значительно сократил число праздничных дней для рабочих. Как бы взамен их, желательно, чтобы рабочие на всех фабриках и заводах получали, по крайней мере, 3 дня на говение; для этого возможно было бы или же отпускать рабочих небольшими партиями для говения в течение всего поста, или же совсем прекращать работы на Страстной неделе. Последнее – лучше, так как вместе с говением эта мера дала бы рабочим возможность присутствовать на великих трогательно-торжественных службах Страстной недели⁵³.

Относительно монастырей и домовых городских церквей можно высказать следующее пожелание. Пусть, прежде всего, духовники говеющим у них лицам внушают сознание необходимости говеть в своих приходских храмах. Затем, так как в монастырях есть всегда свободные лица, то им возможно поручить и ведение исповедных записей – есть же там записчики поминовений, в некоторых больших монастырях по несколько даже. Что это дело нелишнее, доказывает следующий случай из личной нашей практики. Требует консистория справку о штундисте NN; по справке в исповедных росписях, его записанным там не оказалось. Приглашаем NN к себе на беседу. NN категорически заявляет, что он – православный, каждый год говеет в таком-то монастыре. Если бы в монастыре велись исповедные росписи, сейчас можно было бы взять выпись о говении NN, и дело стало бы ясным. Пришлось поверить на слово, а между тем выяснилось впоследствии, что NN действительно был штундист и, ведя бродячий образ жизни, замечен был где-то даже в совращении других в секту.

Со стороны некоторых педагогов и родителей слышатся голоса о том, чтобы говение сделать не обязательным для школьников: это-де очень утомляет „бедных детей“. Духовенство должно употребить все усилия к тому, чтобы эти домогательства, чего доброго, не осуществились, так как приучать детей к храму и богослужению надо именно с раннего возраста, а не тогда, когда они уже отобьются от Церкви. Следует, наконец, совершенно уничтожить практику некоторых священников исповедывать детей по несколько человек сразу, так как при этом исповедь не может быть полной и искренней, и, кроме того, такой порядок с ранних лет приучает их относиться к святому делу исповеди кое-как, небрежно и невнимательно.

Свящ. В. Пестряков

I

Если бы мы дали себе труд сравнить жизнь высших слоёв нашего общества до Петра I и после него, то увидели бы между ними громадное различие. Различие это заключается не в том только, что до Петра с опасением относились ко всяким реформам, особенно в духе Запада, а после Петра уже не боялись новизны, напротив – стремились к ней; и не в том, что до Петра жизнь складывалась по Домострою а после – по образцу Запада; и не в том, наконец, только, что до Петра в воспитании детей на первом плане стояло религиозное их обучение, и родители сами старались об этом прежде всего, тогда как имп. Елизавете пришлось уже издать нарочитый указ о религиозном воспитании (1743 г.), а Гедеон Криновский жаловался, что родители „к познанию Бога истиннаго и к достойному Того ж почтению надлежащаго искусства завесть в них отнюдь не стараются, но еще противное сему вкореняют, как не Евангелие Христово, не Закон Божий, но амурныя некия книжицы в руки их с самого младенчества втирают“⁵⁴ и проч. Нет, дело гораздо серьёзнее и глубже: самая жизнь с известного момента в основе своей получила новое направление; были поставлены для неё новые идеалы, которые, быть может, долго ещё не сознавались ясно, но присутствие их сказывалось положительно во всём. Эти новые идеалы, новое направление жизни русскому обществу и было дано могучим гением Петра I.

В допетровскую эпоху жизнь русского общества складывалась по идеалу религиозному. „Жить по-Божьему“ – вот что было желанием и стремлением всех. Были, конечно, и исключения, но важно общее направление жизни. Идеал религиозный стоял высоко, и им определялась жизнь во всех её многосложных проявлениях. Но возможен и другой идеал жизни общественной, это – когда религия является удовлетворением лишь одной из многих других сторон жизнедеятельности человека, когда религии отводится место только в храме в те немногие часы, которые проводятся за богослужением и молитвой. В этом последнем случае слагается идеал утилитарный, расширяемый до идеала общего земного благополучия.

Такой идеал и был поставлен пред лицом русского общества жизнью и деятельностью Петра Великого. „Пётр весьма ясно, хотя на первых порах, может быть, и бессознательно, установил принцип, что у человека, кроме религиозных, есть ещё потребности, так сказать, светские, гражданские, столь же резонные и законные, и вполне самостоятельные, в область которых религия не может и не должна проникать (в этом, кстати, обнаружился удивительный параллелизм развитому в протестантстве, в частности – у Меланхтона, учению о двойственной нравственности: духовной и гражданской). Церковь при таком понимании перестаёт быть совестью государства, всё в нём проникающей и освещающей; её область всё сокращается, ограничившись только известной стороной или отраслью жизни. Ещё шаг – и создаётся вполне законченная система: во главу всего становится государство, как организм, захватывающий в себя всю без остатка полноту человеческой жизни. Организм этот имеет своё собственное призвание и законы и никому, кроме Бога, отчёта не даёт“⁵⁵. Отсюда понятна вся преобразовательная деятельность Петра Великого. Русь допетровская была слишком слабо организованным государством; необходимо было организовать его прочно. Но как? – Пётр I видел сильные, могучие государства на Западе; устроил Русь по образцу их – что и составило цель всех его стремлений. Но при достижении намеченной задачи ему необходимо пришлось считаться с пастырями Церкви, которые принимали тогда большое участие в „строении земли“.

Пастыри Церкви допетровской эпохи пользовались широким влиянием в государственной и общественной жизни. Были они советниками государей, великих князей, присутствовали в земских соборах, были третейскими судьями, усмиряли бунтовщиков, печаловались пред властями за народ и опальных бояр, закрывали храмы в наказание ослушников, писали и утверждали вместе со светской властью законы. Светские и духовные лица работали вместе на одном поприще, не противопоставляя себя друг другу и не считая себя двумя совершенно противоположными силами. Конечно, характер деятельности их был различен. Священник везде являлся, как пастырь, как нравственный руководитель своего стада без прямого вмешательства в мирские дела⁵⁶. Такие широкие границы пастырской деятельности естественно вытекали из того религиозного идеала, которым жил русский народ. Пастырь – благодатный посредник между Богом и людьми. Он учил народ евангельской истине, – той истине, которую надлежало воплотить в жизни, и это-то открывало пред ним широкую область контроля над всеми проявлениями жизни не только личной, но и государственной. Он ни перед чем не останавливался в деле защиты идеалов Церкви. „Не узнаю царя в такой одежде, – говорил митр. Филипп Иоанну Грозному, когда в Успенском соборе царь с опричниками подошёл к нему в полушутовском костюме, – не узнаю его и в делах царства. Убойся суда Божия. Мы здесь приносим Богу бескровную жертву, а за алтарём льётся кровь неповинная!“ Царь грозит святителю. Но не умолк его голос: „Я пришлец на земле и готов пострадать за истину. Где же вера моя, если умолкну?“

Идеал такого пастыря предносился и сознанию паствы. „Какой он патриарх? – говорили про патриарха Адриана: – бережёт мантии и клобука белого, за то и не обличает“. – Авторитет пастыря стоял высоко среди паствы. Она видела в нём лицо священное, стоящее вне зависимости и влияния мирской власти. Он мог судить и верховную власть, как учитель и руководитель Богом вверенной ему паствы; одному Богу только пастырь и отдаёт отчёт.

Пётр I мало вникал в дух и сущность церковно-религиозной жизни. „В факте Церкви, – говорит Самарин, – Пётр видел несколько различных явлений, никак не неразрывных между собой: доктрину, к которой он был довольно равнодушен, и духовенство, которое он понимал, как особый класс государственных чиновников, которым государство поручило нравственное воспитание народа“⁵⁷. Плохо воспитанный в православии, находившийся под сильным влиянием протестантского Запада и часто подписывавший все свои решения именем Запада, Пётр I западнические тенденции свои привносил и в область, где они менее всего могли быть уместны. Интересы для характеристики взглядов Петра I на духовенство слова его по адресу Лютера, сказанные пред статуей последнего в Виттенберге в 1712 г.: „Сей муж подлинно заслужил это; он и на папу и на всё его воинство столь мужественно наступал для величайшей пользы своего государя и многих князей, которые были поумнее прочих“⁵⁸. Ревностный поборник материального прогресса, Пётр I и в религиозно-церковные вопросы вносил слишком уж утилитарные взгляды. В епископах и священниках Петру I хотелось видеть непритязательных, трудолюбивых работников, „труждающихся“ для народа „в слове и учении“, а в монахах и монахинях – людей, посвятивших себя всецело труду и особенно – на пользу других, как, напр., уходу за престарелыми и больными, воспитанию сирот и незаконнорождённых детей. Религиозное значение пастыря для него было не понятно. „А что, говорят, (нынешние монахи) молятся, то и все молятся. Что же прибыль обществу от сего?“⁵⁹ – писал Феофан Прокопович, выражая взгляды великого преобразователя России.

С другой стороны, Пётр I в своём стремлении к проведению идеи государственной централизации и создания государства под единым главенством самодержавного монарха не мог примириться с возможностью явления таких личностей, как, напр., патр. Никон. Никон со своим широким взглядом на патриаршую власть постоянно стоял пред его глазами, давил его, не давал ему успокоиться, побуждая ещё строже и ещё подозрительнее относиться к окружавшим его представителям духовенства. Во всяком вмешательстве их в мирские дела, включая сюда и издавна принадлежавшее пастырю русскому право печалования, он склонен был видеть посягательство на права самодержавной власти, стремление захватить светскую власть в свои руки подобно папам. Надо признать, что много обостряло характер отношений Петра I к духовенству невежество и необразованность последнего и его оппозиция, хотя бы даже молчаливая, по отношению ко всем „нововведениям“ царя. И вот, преобразовательная деятельность Петра I коснулась и духовенства. С потребностями тогдашнего русского общества Пётр не считал нужным справляться. Решительно и неуклонно, как всегда, шёл он к достижению поставленной цели. Ему нужны были в священниках учителя народа, – он заботится о возвышении образования духовенства, о заведении духовных школ, но в то же время сократил сферу внешнего влияния пастыря и принял меры к уменьшению его авторитета. Когда патриарх Адриан, вспомнив старинную обязанность святителя печаловаться за опальных, пришёл, в эпоху стрелецких казней, в застенок с иконою Богоматери и молил царя о пощаде преступников, Пётр нашёл присутствие патриарха в застенке неуместным. „Зачем ты здесь? – вскричал он, – разве тебя зовёт сюда твоя обязанность? Скорее уходи и поставь икону на своё место; – знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой долг и истинное благочестие обязывает меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей погибели“. – „Я думаю, – добавил затем царь, – что для Бога нет более приятной жертвы, как кровь беззаконников“. И пред грозной, решительной волей царя патриарх смолкает. После смерти п. Адриана Пётр сначала вовсе не назначает ему преемника, а затем вместо патриаршества учреждает Св. Синод. Главнейшие мотивы, какими руководился Пётр I при этой крупной реформе, вполне откровенно высказаны им в Духовном Регламенте. „От соборного правления можно не опасаться отечеству мятежей и смущения, каковые происходят от единого собственного правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, как разнствует власть духовная от самодержавной, но удивляемый великою честью и славою высочайшего пастыря, помышляет, что таковой правитель есть второй государь, самодержцу равносильный или больший, и что духовный чин есть другое и лучшее государство. И если народ уже сам собою привык так думать, то что же будет, когда разговоры властолюбивых духовных подложат как бы хвороста в огонь? Простые сердца так развращаются этим мнением, что не столько смотрят на самодержца, сколько на верховного пастыря. И когда случится между ними распря, все сочувствуют больше духовному правителю, чем мирскому, за него дерзают бороться и бунтовать, и льстят себя тем, что борются за Самого Бога и рук не оскверняют, но освящают, хотя бы шли и на пролитие крови. Подобными мнениями народа пользуются люди, враждующие против государя, и побуждают народ к беззаконию под видом церковной ревности. А что, если и сам пастырь, возгордившись таким о себе мнением, не будет дремать?“ И Регламент припоминает исторические примеры того, к чему это приводило и в других государствах, и в России. „Когда же народ увидит, что соборное правительство установлено монаршим указом и сенатским приговором, то пребудет в кротости и потеряет надежду на помощь духовного чина в бунтах“...

Одновременно с этим, и даже несколько раньше, Пётр I постепенно замещает пустеющие ряды убеждённых защитников старого церковного порядка новыми людьми, у которых не было ничего общего с прежними русскими иерархами, „ни старых церковных традиций, ни мечтаний о всемирно-исторической роли, предназначенной русскому православию“⁶⁰. Нашлись архиереи, которые не надоедали Петру печалованием за обиженных и опальных, каковы были напр., патр. Иоаким и св. Митрофан Воронежский, никого „напрасно“ не проклинали, в мирские дела вмешивались с тактом, когда их услуга была нужна, или когда они имели на это дозволение. Это были архиереи, главным образом, из малороссов. Пётр I покровительствовал им и этим не только устранил возможность противодействия своим мероприятиям со стороны духовенства, но ещё получал сильную помогу в осуществлении своих намерений, как, напр., в лице Феофана Прокоповича.

Представим себе теперь положение тогдашнего высшего культурного общества, непосредственного свидетеля всех реформ, нововведений и даже... затей Петра I. Пред духовным взором русского общества, ещё не умевшим отличать ясно в религиозных вопросах „правой руки от левой“, требовавшим, по состоянию своей веры, скорее „млека“, чем „твёрдой пищи“, – пред ним проходят такие факты.

Патр. Адриан осуждает и проклинает брадобритие, как смертный грех, ведущий к отлучению от Церкви, лишению Св. Таин и христианского погребения, – а Пётр I, вернувшись из заграничного путешествия, сам собственноручно остригает бороды боярам. Патр. Иоаким в своём завещании умоляет правительство не допускать православных до дружбы с еретиками, не дозволять иноземцам строить в России свои кирхи; святитель Митрофан в своём завещании тоже просит царя не оказывать благосклонности иноверцам, – а царь, между тем, „почал“, по выражению стрельцов, „веровать в немцев“. Иноземцы и иностранцы стали его учителями и начали пользоваться его уважением больше, чем свои, православные. Прежде патриарший сан пользовался высоким уважением даже со стороны царей, почитался, как сан священный, – теперь устраивается „всешутейший собор“, пародия на патриарха и его клир; князь-кесарь Ромодановский является князь-папой, а иногда превращается в яузского и кокуйского патриарха. – Дело пошло ещё дальше: Пётр I, уставши держать венец в качестве шафера над женихом (на свадьбе племянницы Анны Иоанновны), приказывает прекратить венчальный обряд⁶¹; не стесняется разводить своих приближённых (Ягужинского) с жёнами и женить на других, а сам в подобном случае долго обходится и вовсе без венчания⁶².

Под впечатлением этого, в недоумении обращает свой взор русский человек к пастырям Церкви, – но видит одних – занятыми более мирскими делами в качестве помощников и сотрудников по исполнению преобразовательных планов царя, чем заботящимися о духовных нуждах паствы; в угрюмом безмолвии других чувствует молчаливое осуждение новых порядков и обычаев; – видит взамен патриарха „духовную коллегию“ – Св. Синод, учреждению которого не сочувствует само духовенство⁶³, и который действительно ещё ничем в то время не заявил себя, чтобы в нём можно было видеть высшую авторитетную церковную инстанцию, руководствующую религиозной жизнью Русского государства. Привыкший важное значение придавать обрядам церковным, русский человек с недоумением слушает увещание Св. Синода, что „в богатых ризах на иконы, в дорогих подсвечниках и лампадах – славе Божией и благочестию приплода нет; гораздо лучше давать деньги на содержание богоугодных заведений“⁶⁴. Что должен был чувствовать переживавший на своих глазах все эти и подобные события древнерусский человек? Нелегко было разобраться среди этого хаоса самых разнообразных впечатлений ему, усвоившему веру в неизмеримое значение православия, но ещё не умевшему, повторяем, различать в нём догмата от обрядовой стороны и распространявшему религиозное значение даже на такие предметы, как борода и одежда, изменение которых равнялось в его представлении чуть ли не мене самой веры. Духовенство оказалось не в силах осветить новые явления жизни с христианской точки зрения. Да притом реформами Петра I оно было даже и отодвинуто от руководительства общественной мыслью. „Когда Пётр издал указ, запрещавший монаху держать у себя в келлии перо и чернила; когда тот же государь указом повелел, чтобы духовный отец открывал уголовному следователю грехи, сказанные на исповеди: духовенство должно было почувствовать, что отселе государственная власть становится между ним и народом, что она берёт на себя исключительное руководство народною мыслью и старается разрушить ту связь духовных отношений, то взаимное доверие, какое было между паствою и пастырями. Духовенство поняло и то, что действовать своим влиянием для него отселе не безопасно“⁶⁵. И оно отстранилось от жизни. Сыграв громадную роль в истории, оно начинает отходить на задний план, а пасомые привыкают обходиться без него. Между тем, влияние Запада усиливалось. Оно распространялось и через иностранцев, и через Петра I, который нередко прибегал и к насильственным мерам для его укоренения. И вот, мало-помалу, остригши сначала бороду и перерядившись в немецкое платье, наше культурное общество уже дальше смело пошло по тому пути, по которому Пётр I хотел направить не только его, но и весь народ русский, по пути усвоения западной культуры и цивилизации. Однако к серьёзному усвоению начал западной жизни наше общество не было способно. Поэтому, нет ничего удивительного, если оно на первых порах, переняло то, что хотя с внешней стороны приближало его к европеизму, чем, после одежды, было лёгкое отношение к обрядам Церкви и правилам нравственности.

Хотя реформы Петра Великого оказали действие главным образом на внешнюю сторону жизни русского человека, „нельзя, однако, чересчур низко ценить значение той чисто внешней прививки новых культурных элементов, – совершенно справедливо замечает Милюков, – которою, по необходимости, ограничилась реформа Петра. Эти формы, пока ещё не наполненные содержанием, были, однако, ассоциированы с известным, вполне определённым содержанием, отрицавшим соответственное содержание русской старины. Внешность, т. е. одежда, пища, жилище, – всё это – части немого языка культуры, который говорит тем красноречивее, чем резче противоречит окружающей внешности. Завоевать право на такое открытое противоречие – значит очистить путь новой идее, новому социальному факту, преодолеть важное препятствие для его вступления в жизнь“⁶⁶. Какое же, следовательно, значение в последующей церковно-религиозной жизни русского общества, придававшего до тех пор столь высокое значение обрядам, должно было иметь это начавшееся со времён Петра I религиозно-обрядовое легкомыслие? – Им пролагался путь для грубого атеизма „вольтерьянцев“.

В. Андриевский

(Продолжение следует).

Как должна совершаться церковная благотворительность, и на Кого она должна простираться?

Благотворить нуждающимся в том и другом отношении Церковь может следующим образом. Во-первых, Церковь может раздавать милостыню деньгами или продуктами и вещами, причём за этой милостыней могут обращаться или сами нуждающиеся, если это будет для них возможно, или же её могут им доставлять клирики; последнее требуется тогда, когда нуждающийся сам не может являться за милостынею. Такой род благотворения может быть организован довольно правильно, в широких размерах и совершаться систематически. Во-вторых, Церковь может устраивать здания, обставлять их всем необходимым для существования человека и помещать здесь нуждающихся в церковной благотворительности. Эти здания могут быть или богадельнями, или странноприимными домами, или, наконец, госпиталями, смотря по тому, для какого класса людей они предназначены. Описания того, как были устроены эти церковно-благотворительные здания, мы не нашли у св. Златоуста. Впрочем, догадываться об обстановке этих помещений можно по аналогии с тою обстановкою, которую св. отец советовал своим слушателям устроить в своих домах для странников. Он говорит состоятельным из своих слушателей: „пусть (каждый из вас) устроит странноприимницу (ξενοδοχεῖον) у себя в доме, пусть поставит там ложе, трапезу и свещу“ – и далее упоминает о воинах, которым обыватели доставляли всё нужное для существования и отводили особые помещения. Если такую обстановку св. отец желал видеть в частном доме, то почему не предположить, что он рисовал её с существующей обстановки церковных помещений? Раз он считал такую обстановку достаточною, то почему не предполагать, что своё мнение об этом он основывал на практике церковной? – Такое предположение естественно, а потому мы и останавливаемся на нём⁶⁸. Во времена св. Златоуста церковная благотворительность совершалась в обоих указанных видах. Так, св. отец говорит, что Церковь содержала заключённых в темнице, узников, калек, сидящих при храме для пищи и одежды и других, просто приходящих ежедневно⁶⁹. Церковная благотворительность второго вида, кажется, имела более широкие размеры, чем первая. По крайней мере, св. Златоуст упоминает и о странноприимных домах, в которых находили себе приют чужестранцы и вообще паломники, и о гостиницах или госпиталях, в которых помещались не только пришельцы, но и вообще не имевшие крова, нуждавшиеся в медицинской помощи или просто жившие на церковном иждивении⁷⁰. В Константинополе св. Златоуст к прежде бывшим гостиницам, госпиталям и т. п. зданиям прибавил ещё несколько церковных зданий, в которых существовавшие на средства церковной благотворительности проживали или постоянно, или только временно. Строгого различия между гостиницами и госпиталями, а равно и странноприимными домами тогда не было, так как чужестранец иногда нуждался в медицинской помощи, и потому отправлялся в госпиталь, а иногда он жил в гостинице и пользовался уходом клириков и т. д. Да это для нас, впрочем, и не важно; важно то, что во времена св. Златоуста церковная благотворительность совершалась в широких размерах и разнообразными способами и была приспособлена к людям самого различного положения и состояния. Отсюда, и пользоваться ею могли не одни какие-либо избранные лица, напр., вдовы или девы, больные или увечные, а все, нуждающиеся в посторонней помощи, был ли то здоровый или больной, чужестранец или единоплеменник, имеющий собственный кров или нет… При такой широкой постановке церковная благотворительность могла быть, действительно, хорошим лекарством против общественных недугов, могла значительно уменьшать страдания обездоленных в том или другом отношении людей, чувствовавших себя одинокими среди общества. И несомненно, что, кроме материальной пользы, такая церковная благотворительность доставляла своим клиентам пользу нравственную и, быть может, в гораздо большей мере, чем первую. В последнем можно быть вполне уверенным, если обратить внимание на тот характер, какой, по словам св. Златоуста, должна иметь церковная благотворительность, и на ту, в особенности, сердечность, которою она должна быть запечатлена. Но об этом речь будет ниже.

На вопрос: кому можно и до́лжно благотворить из церковной казны? – у св. отца находится такой ответ: „мы, – говорит он, – не кормим людей, живущих в праздности и потому страдающих от голода, но убеждаем их трудами доставлять содержание и себе и другим; тем, которые увечны телом, мы позволяем пользоваться только необходимою пищею от людей достаточных“⁷¹. Такова, можно сказать, основная точка зрения св. отца по данному вопросу. Правда, здесь говорится о пользовании содержанием не церковным исключительно, а скорее частных лиц; но приведённые слова могут иметь отношение и к занимающему нас вопросу. В них можно усматривать общий взгляд св. Златоуста на благотворение нуждающимся, а в отношении к данному вопросу нужно только усилить строгость Златоустова рассуждения. Мы хотим сказать, что если св. отец был так строг в указании лиц, желавших пользоваться частной благотворительностью, то мы в праве ожидать от него ещё большей строгости при определении лиц, имеющих право пользоваться благотворительностью церковною, потому что церковную казну он считал в некотором роде святым достоянием, расходовать которое нужно с особенною осторожностью и разборчивостью. Так в действительности и было. У св. отца есть прямые указания на тех, кто достоин церковной благотворительности. Да и помимо такого высокого воззрения на церковно-благотворительную казну, подобная строгость в определении лиц, нуждающихся в церковной благотворительности, вполне естественна, понятна и необходима. Не говоря уже о том, что неразборчивое оказание церковной помощи неразумно с экономической точки зрения и может вести к истощению церковной казны, – а следовательно и к подрыву самого благотворительного дела, – такая благотворительность может быть вредна и в нравственном отношении, так как, с одной стороны, может способствовать (и способствует) развитию тунеядства, к которому очень часто и во многих людях замечается наклонность („Отчего же и не попользоваться даровщиной?“ – говорят такие люди), а с другой – может ронять в глазах общества самый клир, заведующий церковною благотворительностью, и вообще унижать достоинство священства. Между тем, ни первое, ни – в особенности – второе, ни третье не только не желательно в церковно-общественной жизни, а прямо-таки не терпимо и предосудительно. – Итак, среди содержимых на средства церковной благотворительности не может быть места не только заведомым лентяям, собственными трудами способным зарабатывать себе пропитание, но и лицам, только кажущимся неспособными жить своим трудом. На счёт церковной казны могут жить, по словам св. Златоуста, только действительно нуждающиеся и неимущие⁷². И если обратиться к временам св. Златоуста, то окажется, что тогда церковною благотворительностью пользовались люди, действительно нуждающиеся, сами по уважительным причинам не могшие зарабатывать себе пропитание⁷³. О калеках, а также вообще о людях увечных, больных и т. п. и говорить нечего: они – первые кандидаты на внимание церковных благотворителей. Самый внешний вид их таков, что вызывает особенную к ним сострадательность. Тем более последнюю должны оказывать пастыри Церкви, что чаще всего увечные люди являются как бы выброшенными на улицу, оставленными всеми, как бы лишними на этом свете и никому не нужными. Существование для таких людей становится вдвойне тяжёлым, часто невыносимым, и если от них отвернётся и пастырь, то у кого же им искать помощи и участия?

Помимо калек, увечных, больных и т. п., церковная благотворительность времён св. Златоуста с большим вниманием простиралась на узников, или заключённых в темнице. По-видимому, заботиться об этих людях не только не нужно, но и предосудительно: ведь узники – люди преступные, отверженные, осуждённые законами благоустроенного общества: благотворить им не значит ли – потворствовать их злой воле, не значит ли – поощрять их на дурные дела снова по выходе из тюрьмы? – Так, действительно, и думали некоторые из современников св. Златоуста, но св. отец держался иного воззрения на этот класс отверженных людей и заповедал к ним сердечное, участливое отношение не только со стороны церковных благотворителей, но и вообще со стороны всякого христианина. И в этом сказалась его замечательная любовь к человеку. В узнике он видел не преступника, человека отверженного и погибшего, а брата, купленного ценою пречистой Крови великого Страдальца и Праведника, Которого, однако, люди „со беззаконными вменили“ и „посреди разбойников распяли“. Св. отец хотел, чтобы и общество смотрело на узников подобными же глазами, тем более что он мало верил в справедливость современных ему судов⁷⁴ и предполагал присутствие среди узников таких невинных страдальцев, как Иосиф. Вот почему он очень часто настаивал на мысли, что не должно строго судить так называемых преступников потому только, что они в темнице, особенно когда доподлинно известна масса людей преступных, но живущих на свободе по причине умения скрывать свои преступные деяния⁷⁵. Присоедините к этому ещё жестокое обращение, которое было обычно в тюрьмах того времени и нередко практиковалось из чисто корыстных побуждений, и вы поймёте заботливость и сердечность, с которыми св. Златоуст относится к этому классу несчастных людей.

Церковная благотворительность в отношении к узникам не ограничивалась простым подаянием милостыни, но простиралась гораздо далее и была, поэтому, ценнее современной милостыни, состоящей из посылки богатыми людьми в остроги разного рода съестных припасов. Церковные благотворители того времени брали на себя заботу действовать на тюремных стражей и располагали их к человеколюбивому обращению с узниками⁷⁶. Да и самих узников они питали не одною телесною пищею, а шли к ним ещё и со словом утешения и наставления и тюрьму превращали в духовную врачебницу. Нравственная помощь для узников даже необходимее первой, и мы думаем, что св. Златоуст, особенно ценивший душу человека и чистоту его совести, желал видеть в благотворительности, направленной на узников, не столько улучшение их внешнего положения, сколько обновление внутреннего существа их, нравственное их перерождение. И нет сомнения, подобный характер благотворительности может внести луч света и в такую тёмную область человеческой жизни, какою является жизнь тюремная, лишь бы этим делом занимались люди, знающие душу преступника и проникнутые к нему не официальным только вниманием, а искренним участием отца к блудному сыну. Тогда можно надеяться на жатву и на этом, по-видимому, запущенном и заросшем сорными травами поле.

Третьим классом, на который простиралась церковная благотворительность времён св. Златоуста, были странники, чужестранцы, вообще пришлый люд в роде наших богомольцев. Современники св. Златоуста и к этому классу людей относились довольно несочувственно, пожалуй – даже враждебно, видели в них проходимцев, достойных не гостеприимства, а скорее изгнания. Но св. отец и в этих людях находил достойное человеческого милосердия и даже называл их именем Христа⁷⁷. Это было главным побуждением для благотворения странникам. Но и помимо указанного основания, будет вполне понятным, почему нужно простирать церковную благотворительность на странников, если обратить внимание на положение странствующего человека, не имеющего собственного крова и чувствующего себя всегда чужим среди населения, с которым он соприкасается. Нужно быть в положении такого человека, чтобы понять и почувствовать всю приятность любезного гостеприимства на чужой стороне после утомительного пути и разного рода лишений. Если нам приятно бывает переступить порог чужого дома во время застигшей нас непогоды, то во сколько раз отраднее вступить под любезный кров страннику, прошедшему сотни вёрст! Чаша студёной воды, поданная с любезною предупредительностью, кажется страннику великим даром, и он не знает, как отблагодарить оказавшего ему такую услугу. А если так важен и необходим для странников уютный и гостеприимный кров, то, понятно, Церковь не может отказать им в этом, когда она и существует-то для того, чтобы быть матерью, нежно любящей своих детей; когда обществу, погрузившемуся в мирскую суету, почти нет никакого дела до странников, и оно готово даже видеть в них по меньшей мере празднолюбцев. И вот, Церковь, видя такое жестокосердие общества, с любовью растворяет двери своих странноприимниц⁷⁸.

Но с особенным вниманием церковная попечительность сосредоточивалась на вдовицах и девственницах – на первых потому, что положение их в обществе во времена св. Златоуста было более, чем незавидное⁷⁹, а на вторых потому, что они представляли собою „стяжение… драгоценно и сословие благородно“⁸⁰. Как велико было число вдовиц и девственниц, содержавшихся Церковью времён св. Златоуста, можно видеть на примере церкви антиохийской, которая призревала тех и других до трёх тысяч⁸¹. Но как ни предпочтительно должно быть отношение к вдовицам, однако св. Златоуст предупреждает, что принятие вдовиц на содержание Церкви должно совершаться с большою осторожностью. Впрочем, в этом отношении он не даёт новых сравнительно с ап. Павлом наставлений, а только разъясняет их в приложении к своему времени, вследствие чего мы не будем на этом останавливаться⁸²; заметим, впрочем, что вдовицы, содержавшиеся во времена св. Златоуста на церковные средства, отправляли при храмах многие обязанности и вообще несли при них большие труды. Так, св. отец говорит, напр., что они день и ночь прислуживали в храме и пели⁸³. Это были, вероятно, диакониссы. Кроме того, на обязанности вдовиц лежали заботы о больных и странниках, помещавшихся в церковных домах. Так, известно, что св. Златоуст Долгих братьев, пришедших искать у него защиты от насилий Феофила Александрийского, поместил в здании около церкви св. Анастасии и поручил их попечению диаконисс, главным образом – Олимпиады⁸⁴. Таким образом, почётное положение вдовиц покупалось последними ценою постоянных и даже нелёгких трудов. О покое им нечего было и думать; они существовали исключительно для служения Церкви и ближним, и лучшие из вдовиц времён св. Златоуста стяжали себе неувядаемую славу.

В чём же, собственно, состояла благотворительность Церкви в отношении к вдовицам? – Она состояла не столько в устроении их внешнего благополучия, сколько в развитии у них чувства христианского милосердия путём направления их внимания и сил на такого рода дела, которых требует заповедь о самоотверженной христианской любви. Жизнь вдовиц при храме была для них школою наивысшего религиозно-нравственного воспитания. Здесь, под покровом Церкви, изъятые из оков мира, вдовицы, как и девственницы, могли свободно посвящать себя на служение ближним, имея в виду нравственное удовлетворение и блаженную жизнь за гробом. Вот то главное благо, которое они получали от церковной благотворительности. Но, кроме этого, Церковь брала их и вообще под свою защиту от притеснений и разного рода обид.

К. Б-в

(Окончание следует).

Когда слышишь гордые речи современного человека, в роде, например: „я не хочу быть привязанным к тачке, хотя бы она называлась идеалом“⁸⁵, то невольно припоминаешь при этом евангельского блудного сына, и хочется сказать: „вот вечный тип!“ Если бы ныне философ-историк захотел изобразить течение мировой жизни параболически, или если бы он искал эпиграф к своему исследованию, то, думается, в обоих случаях должны были бы послужить ему первые стихи притчи о блудном сыне. В притче выведены три лица: под отцом все толкователи Свящ. Писания разумеют Бога, а под сыновьями – человечество. Таким образом определяется точка зрения, является план, целая перспектива. Личное неверие историка не имеет в данном случае значения, так как ещё Гёте сказал, что „главнейшая тема нашего времени – борьба веры с неверием“; и раз это так, то притча о блудном сыне должна быть рассматриваема, как краткое, сжатое изображение жизни современного человечества, хотя бы сам историк лично был индифферентен к религии. Со времени Гёте дело не изменилось: наше время – время борьбы веры с атеизмом, идеализма с марксизмом и материалистическим практицизмом. Чтобы не ходить далеко за оправданьями, скажем, что самая война наша с Японией и в русской⁸⁶ и в иностранной⁸⁷ печати трактуется, именно как борьба христианства с язычеством.

В коротенькой притче содержится такая грандиозная, неисчерпаемо жизненная картина, что обнять её сколько-нибудь полно нет никакой возможности. Здесь важна психология лиц, так как она – психология нынешнего человечества. До того дня, в который младший сын обратился к отцу с просьбою дать ему „достойную часть имения“, этот мирный семейный кружок жил общими мыслями, общими интересами. И, может быть, любящий детей своих отец дал им лучшее по тому времени образование; может быть, младший сын, оказавшись восприимчивым к учению, стал, как это свойственно юноше, задумываться о своём назначении, о цели своей жизни. И вот, когда он говорит отцу: „дай мне достойную часть имения“, и затем уходит от него, мы видим уже сложившийся идеал жизни, решение вопроса о ней. Между отцом и сыном не произошло ссоры, после которой удаление сына было бы следствием скоропреходящего аффекта и не сопровождалось бы, наверное, такими бедствиями для беглеца. Если же он уходит, то объяснение этому мы находим лишь в психологии молодости.

Никогда с такой силой не пылает честолюбие, никогда не бывает так требовательна жажда великих подвигов, никогда не томит так человека судьба совершать в тишине маленькое дело, как в молодости. В отчем доме стало тесно и скучно увлекающемуся юноше; захотелось широкой, славной деятельности. Очевидно, он почувствовал в себе какую-то стремящую силу, которой не замечал прежде. Это было следствием развившегося, прояснившегося самосознания. Что же сознал он? – Существеннейшим признаком возмужалости является сознание обязанностей к себе. Душа, дотоле прилежно изучавшая внешний мир и не оглядывавшаяся на себя, теперь обращается к себе и тревожно спрашивает: что же такое сама я? что надо делать, как жить? – В это время вырабатывается миросозерцание. Прежде юноша был наивным мальчиком и не проявлял противодействия чужим мнениям; он охотно верил им. Теперь в нём пробудился дух критики в самой крайней мере: вместо того, чтобы проверять чужие мысли и согласовать их с своими, он совершенно отказывается от них, хочет жить независимо, своим лишь разумом, без чужого, даже отчего, руководства; ему надоела прежняя жизнь, он бежит от неё в дальнюю сторону. Его влечёт даль, чужбина: зажить по-новому на старом месте трудно, – много к этому препятствий; а чужбина рисуется в воображении, как место, как раз предуготовленное для него. Обращаясь к отцу, юноша становится на чисто формальную, юридическую почву: он просит „достойную“ часть имения. Холодом веет от этой просьбы; сознание обязанностей к себе подавило в нём сыновнюю нежность, сделало его даже прямо резким, – он получает имущество без благодарности и уходит от отца без слёз, без вздохов сожаления, он „преодолел в себе человеческое, слишком человеческое“. Говоря о причине этого состояния опять-таки современным языком, мы усматриваем, что юноша живёт своим разумом, он заглушил голос сердца своего; это – твёрдый, последовательный рационалист. Не сердце его обратилось к отцу, а холодный разум, – он потребовал юридически „должного“. С другой стороны, здесь видна такая вера в непогрешимость своего разума, создавшего эту новую перспективу жизни, что невольно напрашиваются при этом на сопоставление некоторые философы явно рационалистического направления. Говорят, что ум – эгоист, – и это верно. Потому и надо заметить, что если воля юноши оказалась столь твёрдой, то на неё влияли чувства личной свободы, надежды исполнить то, к чему звал свой собственный разум: этими чувствами жило его сердце. Короче, он заключился в собственном маленьком мирке, эгоистически прилепился к нему и отстранил от себя все остальное человечество, начиная с родного отца, всю вселенную. Это был субъективист, и если бы евангельский блудный сын (да будет дозволена эта догадка) занялся философией, то из него не вышло бы философа-эмпирика, он мог бы быть психологом; а если бы он обладал поэтическим талантом, то под видом всевозможных действующих в его произведениях лиц выставлял бы только себя. – Все эти черты крайне важны в блудном сыне, – они – черты современных людей. Где много удобств, где мало приходится трудиться над внешним миром (всё равно – будь то в культурной стране или в обеспеченной семье), там душа начинает всецело заниматься собою до забвения обо всём человечестве... Блудный сын, увлекаемый своими мыслями, шёл вперёд, и чем дальше шёл, тем больше сохло, умирало его сердце, и к его ужасу тем очевиднее становилась несостоятельность ума как руководителя жизнью. Он впал, наконец, в разврат, – и это не было увлечением сердца, это был разврат, основывавшийся на теоретическом убеждении; он, привыкший сознательно, критически относится к своей жизни и к окружающей действительности, очевидно, думал и над этим, и его разврат был утончённым развратом; он дошёл до идеи, „святой плоти“, которой надо служить, так как она, плоть, имеет свои потребности, свои права. Уважая права „святой плоти“, он и расточил все имение своё, „живый блудно“. Он обманулся самым жестоким образом: то имение, которое он получил от отца, как свободная, полноправная личность, пошло не для удовлетворения запросов личности, а для угождения плоти. Он точно упал в бездну, точно нечаянно потерял свою душу, личность, и отождествил её с телом. Думая сохранить, возвысить душу, он уподобился скотам несмысленным, „он сам себя обокрал“, как писал Эпиктет ученику своему, вернувшемуся к распутной жизни. И всякий, желающий жить только разумом, начинает в конце концов томиться голодом, как это случилось с блудным сыном. Вспоминается чудный рассказ Гаршина: „Ночь“. Там мы встречаем человека, замкнувшегося в своём лишь мирке, привыкшего анализировать, иссушившего своё сердце. И этот узкий мирок „измучил его и довёл до самоубийства“. В роковую „ночь“, когда он решил покончить с собою, звуки колокола напомнили ему, что есть, кроме этого бедного личного мирка, ещё великий мир других личностей, и горе тому, кто запрётся лишь в своём мирке! И бедный человек почувствовал глубокую скорбь о прошедшем заблуждении… но для него нельзя уже было вернуться к истинной жизни. Блудный же сын нашёл ещё довольно силы вернуться к ней.

Теперь посмотрим, что̀ представляет из себя старший сын. Бывают натуры, – и их немало даже в наш век, – которые не пленяются далёким, которые любят окружающую их обстановку и без шума, без страсти к блеску совершают здесь своё маленькое дело. Чуждые тщеславия, славолюбия, они способны к терпеливой беззаветной преданности. Их называют недалёкими, узкими, флегматиками, а на самом деле здесь мы имеем дело с природною уравновешенностью сил и стремлений, или интеллекта и чувств. Старший сын близко подходит к этому типу людей. Но при определении его характера важно решить, чем обусловливалось его довольство, почему он не покинул отца? Или это было следствием неглубокомыслия, неразвитости критического духа; или здесь была неспособность подниматься к высотам отвлечённых идеалов, неподвижность воли, – словом, то же, что̀ у Горького отличает и умаляет „ужа“ в сравнении с „соколом“ („Песнь о соколе“)? Или любовь к отцу задержала его? И потом, какая любовь – горячая, эмоциональная или привычная? – Он остался у отца потому, что был привязан к нему; это было чувство привязанности, или обыденная, привычная любовь. Если бы это была горячая, пылкая любовь, то она не позволила бы старшему сыну просить у отца внимания к себе в день прибытия блудного сына, потому что любовь „всё покрывает, всё терпит“. С другой стороны, этот сын не мог подняться до понимания отчего сердца, отчих чувств; он стал состязаться с ним, стал высказывать своё пренебрежение к младшему брату и упрекал отца за его отношение к последнему; сильная, пламенная любовь всегда живёт вместе с великодушием; она заглядывает в глубину чужого сердца и там стремится всё примирить, сгладить противоречия, всё понять. Но, может быть, его состязание с отцом было плодом минутной вспышки страсти? – Как бы то ни было, и он обнаружил человеческую слабость. Они оба с братом были „слабые люди“ и не могли освободиться от „человеческого“, т. е. были подвержены возможности заблуждения.

Всё современное человечество можно разделить на две категории, на две половины, причём олицетворением одной явится блудный сын, а представителем другой – старший брат его. А в центре стоит Бог или воплотившийся Сын Божий, против Которого идёт упорная борьба. И вот, среди противной Христу рати, выделяется ницшеанство – характерное явление современной мысли и жизни.

Исходным пунктом учения Ницше послужило недовольство современной культурой, современным обществом и современными человеческими отношениями (здесь мы уже прямо видим сходство с блудным сыном). Ницше говорит, что современный человек стал „чахлым, доброхотным, изнервничавшимся животным“. Парализованная воля, слабое сердце, ум, скованный, запуганный разными призраками, – вот атрибуты человека. „Что представляет для нынешнего человека обезьяна? – Стыд и карикатуру. Так знайте же, что этот самый человек в глазах грядущих поколений будет стыдом и карикатурой!“ А между тем, – продолжает Ницше, – раньше, на заре истории, были сильные, могучие люди, гиганты, сверхчеловеки: они были свободны и независимы, храбры и… обаятельны. Но потом, чем ближе к нашему времени, тем ужаснее вырождается человечество, тем дальше уходит идеал человека – сверхчеловек. Мужчина стал похожим на женщину, его сила, неустрашимость, энергия стали такими качествами, которых ныне надо искать по способу Диогена. Где же причины вырождения? – Ницше думает, что таковою причиной является то, что человечество, в силу своей стадности, подчинилось мало-помалу принципам рабской морали. А эти принципы таковы, что служат к обеспечению жизни и благосостояния обиженных судьбой – калек, нищих, рабов. Отсюда, с точки зрения этой морали, добродетелями будут: милосердие, неосуждение, снисхождение, послушание, самоотвержение и т. д. Под влиянием этой же морали возвышается и слабая половина рода человеческого – женщина. Никогда она не окружалась таким уважением, как ныне. Рабу ненавистен свободный, нищему – богач, слабому – сильный, больному – здоровый; потому и рабская мораль всячески стремится ограничить силу, богатство, знатность, хочет умалить всё это, хочет всех сравнять; она – мораль равенства. Она-то и взяла перевес над моралью господ, которая могла бы предохранить мир от бесчисленных бед. Впервые особая сила рабской морали проявилась при Моисее и вообще у евреев: будучи народом рабским, они стали проповедовать, что земное господство не важно и ничтожно, всё величие, всё счастье человека заключается не во внешних преимуществах, а в духовном величии, в укрощении страстей. Сократ, будучи тоже плебеем, поддержал тенденцию евреев и самым внешним видом свидетельствовал своё презрение к внешним благам. Потом явились стоицизм и христианство, а вместе с ними – окончательное подчинение мира рабской морали, т. е. произошла, по убеждению Ницше, величайшая ошибка истории, вопиющее мировое зло. Христианство потребовало, чтобы человек всю любовь свою перенёс с себя на окружающее его общество, чтобы, напротив, он отрёкся от своей воли, возненавидел бы себя. Оно связало и ум человеческий, создав известный кодекс догматических истин, и волю его, объявив её порывы греховными, не имеющими права, на существование. Христианство, – продолжает Ницше, – возвысило лишь слабого, негодного для жизни, труда и подвигов, – того, кого сама природа предназначила к гибели – калеку, нищего, больного. Об обязанностях к ним говорит христианство всего более, они называются братьями Христа. А богатым, сытым, здоровым, храбрым христианство объявило „горе“. Словом, „крест есть символ против красоты, богатства, молодости, здоровья и даже против самой жизни“. Христианство работало неустанно в течение почти двадцати столетий над „ухудшением человеческой расы“ („По ту сторону добра и зла“). Оно хотело уничтожить страдание. Этим оно усилило боязнь к последнему: нынешний человек не только сам боится страдания, а даже не выносит вида его в других; он стал слабым, сострадательным. А между тем, всё великое явилось, как продукт борьбы со страданием; не будь страдания, человек не отошёл бы и половины того расстояния, которое лежит между ним и животным теперь. И если христианство хочет уничтожить страдание, то оно стремится уничтожить и гений человеческий, и силу его, и способности его. Где же спасение? – Человек должен попристальнее взглянуть на себя, должен вспомнить, что у него есть великие обязанности по отношению к себе. Доныне ему говорили лишь об обязанностях к Богу и ближним, – пусть же теперь сознание обязанностей к себе будет и регулятором его поступков, и компасом жизненного пути его. Человек – личность. Он рождён для славной, блестящей жизни, он должен быть совершенно свободен: все „призраки“, в роде стыда, совести, чувства долга, должны исчезнуть. Личность сама для себя должна и создавать заповеди и ценности, сама и судить себя, себе и поклоняться. „Если существует Бог, то как могу допустить я, что это – не я“? („Так говорил Заратустра“). „Преодолевайте в себе человеческое!“ – заповедует Заратустра. Изгоняйте из сердца остатки любви, сострадания, милосердия; будьте жестоки, как звери, терзайте слабых без всяких угрызений совести – вот где ваше спасение, – думает Ницше. Человек не должен и ногой прикасаться к могилам прежних учителей, а не только головою, сердцем своим. Он всячески должен утвердить в себе сознание высочайшей духовной свободы. Для такого человека вовсе нет дела до того, что̀ другие считают добром, что̀ злом. Добро и зло – то̀, что̀ он считает таковым. Стадные люди считают добром любовь, послушание, сострадание; они с ужасом, как на нравственных чудовищ, смотрят на Ирода, Нерона, Чингисхана. А сверхчеловек, наоборот, указанные качества считает величайшим злом, а указанным лицам старается подражать. Человек должен прежде всего и даже исключительно заботиться о себе, и в заботах этих он не должен стесняться в средствах: по трупам погибших от него он будет подниматься выше и выше. Пусть тогда возникнет „bellum omnium contra omnes“, – в ней закалится крепкий, и погибнет негодный, очистится и атмосфера и место для достойных жизни. Эти достойные, избранные – „сверхчеловеки“ (Übermensch) – идеал для всех, хотящих счастья. Сверхчеловеку всё позволено: убить, утопить, оклеветать, изнасиловать, – он преодолел в себе „человеческое, слишком человеческое“.

Таково учение Ницше.

Мы видим, что „сознание обязанностей к себе“, как свободной личности, ведёт в ницшеанстве к разрушению личного и общественного благополучия. Впрочем, об общественном благополучии не может быть здесь и речи: здесь отрицается самое общество. Личного же благополучия не может быть потому, что человек должен вести вечную борьбу с подобными себе, потому что он одержим, как выражается Ницше, „жаждой власти“. Потому-то в конце своего сочинения: „Человеческое, слишком человеческое“ Ницше и заповедует ученику своему терпение в вечном страдании его… И здесь человек, отринув прежних руководителей, исполнившись чрезмерно горделивого сознания своих обязанностей к себе, начинает томиться сердечным голодом, впадает в утончённый разврат, удаляется от общества живых людей, как в евангельской притче о блудном сыне. А если мы вспомним, что учение „гениального безумца“, как часто называют Ницше, находит себе всюду сочувствующих, и если допустим взгляд знаменитого американского мыслителя Эмерсона, что сочувствующие великому человеку представляют сами из себя этого человека, хотя и в миниатюре, то должны будем сознаться, как современен, как близок нам образ блудного сына!

Обращаясь к русской жизни, мы наблюдаем и здесь следы влияния ницшеанской философии. Все эти разглагольствия о „святой плоти“ возникают под воздействием мыслей Ницше. Слышится восхищение „красивым цинизмом“, „прекрасным пороком“, злом, выступающим смело и открыто. Есть у нас писатели, влагающие в уста своих героев рассуждения (хотя, впрочем, и не свойственные им) о рабской морали и о морали господ, сопоставляющие прежние ценности с новыми. Мы говорим о Максиме Горьком, который завоевал себе всеобщие симпатии, – а это доказывает, что и общество не настолько расходится с ним во взглядах, чтобы чувствовать его героев совершенно чуждыми, непонятными. Но герои Горького – Варенька Олесова, Сатин („На дне“) и др. говорят прямо почти словами Ницше. Сатин, например, говорит о „религии рабов“, о „Боге свободных“. А вот пример сопоставления прежних ценностей с новыми. Перед нами рассказ: „На плотах“. Не желая быть придирчивыми, мы всё же легко видим идею его. Выводится Силан, мужик-богатырь по телу и ничтожество с нравственной стороны. Он живёт в незаконной связи с женой своего сына Мити, человека кроткого, болезненного. Митя с его кротостью осуждён на муки и терзания; Силан же торжествует. Когда Митя решается сказать отцу, чтобы он оставил грех, отец заявляет: „Сын мой милый, отойди прочь, коли жив быть хочешь! Разорву в куски, как тряпицу гнилую! Ничего от твоей добродетели не останется“. Он говорит, как свирепый ветхозаветный Ламех, а мы читаем здесь идею такого рода: старая мораль кротости, олицетворением которой является Митя, не состоятельна, не способна к борьбе; она лишь приводит к бесхарактерности, к вырождению (кстати, Силан, между прочим, добавляет: „на муку себе родил я тебя-выродка“); она должна замениться новой, от прежней добродетели не должно остаться ничего. В рассказе: „Дружики“, в романе: „Трое“ опять с настойчивостью проводится та же самая идея. И вообще, всюду почти в сочинениях Горького раздаётся проповедь против старой морали; и то, что̀ раньше считалось безусловно дурным, Горький выставляет в прекрасном свете, и всё это давит собою кротость, сострадание, попирает нравственные принципы потому, что „совесть – это сила, непобедимая лишь для слабых духом“ („Фома Гордеев“). – Таким образом, у Горького явственно просвечивает ницшеанский идеал.

Другая часть общества живёт без всяких определённых идеалов. Под влиянием сомнений прежние верования рушились, а новых ещё нет; старое же, то, что̀ доставляло пищу духовную неисчислимым предшествующим поколениям, – это старое кажется невыносимым. И вообще, людям этой группы противна окружающая их обстановка, близкие люди; они – глубоко разочарованы и печальны. Здесь встаёт пред нами необозримая галерея героев Чехова. Все они в унисон повторяют: „скучно, скучно жить на свете! Куда бы уйти от этой обыденной, надоевшей до отвращения жизни? О, если бы начать новую жизнь – прекрасную, светлую!“ Для них нет путеводной звезды, они не имеют выхода из своего удручённого состояния, они подобны путнику, заблудившемуся в степи, или тем „слепым“, которых изобразил Метерлинк. Значит, и они имеют много черт, сближающих их с блудным сыном.

Есть и ещё часть интеллигентного общества, которая не отрицается от Христа, но зато отрицается от Церкви, образуя разнообразные секты. Среди еретиков и сектантов нашего времени Л. Н. Толстой занимает очень видное, если не центральное, место. Но и здесь отделение от Церкви свидетельствует об обоготворении собственного разума, о полнейшей самоуверенности и богоотступничестве. Особенно же надо это сказать, если обратим внимание на то, что, отрёкшись от Церкви, они начинают хулить её, обличать в неистинности, – словом, свидетельствуют, что преклоняются лишь пред своим разумом и хотят возвести его на пьедестал глашатая общечеловеческих обязанностей…

***

Можно думать, что, когда евангельский блудный сын покинул отчий дом, старший брат грустил в своём одиночестве. Такою же грустью проникается и ныне преданный Христову работник, когда видит этот „пожар“, это бегство от Христа многих прежних друзей Его. Но блудный сын обманулся, потом стал страдать, задыхаться от раскаяния. Так и всякий, удаляющийся от Христа, неизбежно становится рабом страстей своих, теряет идеалы и веру в себя, проклинает жизнь. Лишь в наш век мы видим полное, решительное, юридически обоснованное отречение от Бога. Это – в философии Ницше. Протёкшие доселе столетия не дали ничего равного. Лишь нашему времени образ блудного сына близок особенно. Учение Ницше есть бунт против Бога, состязание с Ним в буквальном смысле слова. Все прежние попытки рационалистов отрицать Бога – ничто в сравнении с ницшеанством; они – лишь мимолётные дерзости старшего сына, не покинувшего всё же отца. Сам Ницше признаётся в этом: он самодовольно называет себя антихристом, разрушителем веры в Бога и, – страшно сказать! – убийцей Бога!..

Мы не можем до конца продолжить параллели, так как „не у явися“, что̀ будет. Ещё недолго существует на земле, „сверхчеловек“, ещё не заглушил голос души человеческой, по природе христианки, этого ужасного призрака, ещё не очнулось человечество от кошмара, как и блудный сын не сразу вернулся в родительский дом. Но можно думать, что вернутся бесчисленные дети-скитальцы к Христову очагу, и снова грянет могучим аккордом песнь мира, любви, сожаления. И она достигнет небес. И начнётся опять жизнь во Христе… Образ сверхчеловека в течение всей жизни тревожил великого нашего писателя Достоевского, и он в типах Раскольникова и Ивана Карамазова изложил всю философию сверхчеловека. Но Достоевский пережил, превозмог это состояние, и во Христе увидел всю сущность добра, правды, истины и верховной красоты. Кто знает, может быть, и Ницше, если бы не его недуг и ранняя смерть, обратился бы ко Христу. Отрицая любовь и веру, он с грустью вспоминает своё младенчество, когда жилось так хорошо, потому что тогдашнюю жизнь золотила именно эта вера и любовь. „О вы, милые образы и видения моей юности! О, мгновения любви, божественные мгновения! Как скоро вы умерли для меня! Я вспоминаю о вас, как уже об умерших для меня… От вас, самых дорогих для меня из всех умерших, нисходит на меня сладкое благоухание, облегчающее сердце моё слезами. Я всё ещё наследник любви вашей, расцветшей, в память о вас, пёстрыми, дикими добродетелями, вы, самые дорогие из умерших!“ – Эти слова могильной песни Заратустры говорят за то, что Ницше мог обратиться!

„Nebicula est, transibit – это облачко! Оно пройдёт!“ – сказал великий пастырь Христовой Церкви Афанасий Александрийский об императоре Юлиане Отступнике. Так и ныне пастырь должен относиться к витаниям философской мысли. Пусть отпадшие хулят ещё неотпадших, пусть упрекают их в невежестве, в рутинности, в поверхности, в стадности, в лицемерии, в трусливости. Верующий Христову слову должен быть спокоен, так как всё это, несомненно, пройдёт!

И. Триодин

II

Царствование непосредственных преемников Петра I не было благоприятным для духовенства в смысле расширения области его пастырского влияния и возвышения его религиозного авторитета в глазах паствы. Основная идея политики Петра I в отношении к Церкви – подчинение церковной власти государству – нашла себе и в преемниках его твёрдых себе поборников. Даже, имп. Елизавета, при всём её русском благочестии, не составляет в этом отношении исключения. А некоторые (Пётр III) хотели довести идею подчинения Церкви государству до крайних размеров. Впрочем, нужно сказать – здесь было больше случайности и прихоти, чем ясно сознанных и твёрдо проводимых принципов.

Западническое направление в жизни интеллигентного общества сохранилось и после Петра I, несмотря на усилия и старания реакционной партии, клонившейся к его подавлению и уничтожению. Правда, „формы“, созданные Петром I, слабо заполнялись содержанием, которое само по себе ещё не созрело настолько, чтобы стать на путь самостоятельного развития. Правительство же, к которому со времени Петра Великого естественно перешло главное руководство духовною жизнью русского общества (но отнюдь не всего русского народа; простой народ по-прежнему остался под нравственным руководством духовенства), – правительство, следовавшее за Петром I, не сильно было своей духовной мощью. Тем влиятельнее должно было сказаться на обществе царствование имп. Екатерины II и явившейся в её век у нас французской философии.

Имп. Екатерина II в своей государственной деятельности была прямой последовательницей принципов и взглядов Петра I. То же тяготение к Западу, то же преклонение пред его культурой, то же стремление проводить идею строгой государственной централизации, не оставляющей места вмешательству сторонней бюрократизму силы, со стремлением захватить эту силу в свои руки и обратить её на служение себе. В намерении связать жизнь высшего русского общества с жизнью Запада Екатерина II достигла бо́льших успехов, так как почва к тому была достаточно подготовлена Петром I. Французское влияние, которое внесла с собой в русскую жизнь Екатерина II пустило ещё при ней глубокие корни – одинаково и благотворные и зловредные, – разумеем в последнем отношении влияние французской натурфилософии на религиозную жизнь русского интеллигентного общества.

Тогда, впрочем, такое влияние не находили зловредным. Энциклопедисты и Вольтер были в полном смысле властителями дум того времени. Екатерина II, особенно в начале своего царствования, преклонялась перед ними. Если о Петре Великом говорилось, что он начал веровать в немцев, то относительно Екатерины II можно сказать, что она начала веровать во французов. Настроение императрицы, конечно, не замедлило отразиться и на обществе. И вот, как некогда из древней Руси тянулся ряд паломников на Афон или в Иерусалим ко Гробу Господню, так теперь потянулась целая вереница русских путешественников к Фернейскому замку. Каждый из приближённых императрицы считал за великую честь для себя знакомство с Вольтером и вменял себе в обязанность сделать визит ему при посещении Парижа. Конечно, дело не ограничилось одним внешним увлечением; стали изучать и философию энциклопедистов. Стремлением освободить человека от всех предрассудков и традиций и поисками новых начал жизни она уже, и сама по себе привлекала внимание русского общества, только что порвавшего связи со своей стариной. Разумеется, ему, как и всякому молодому обществу, в котором взяло верх одно желание новизны, пришлись больше всего по вкусу отрицательные стороны французской философии, именно то, что у наших предков получило название „вольтерьянства“. „Вольтерьянством“ определялся и взгляд на религию и духовенство. Известно, что философам XVIII века духовное лицо представлялось не иначе, как олицетворением крайнего невежества, представителем фанатизма и суеверий, сознательно удерживающим народ в заблуждениях и неведении философской истины, чтобы лучше господствовать над ним. Вслед за энциклопедистами, и у нас заговорили о суеверии, часто разумея под ним всякое искреннее проявление религиозного чувства, – о фанатизме, называя так, по почину самой имп. Екатерины II, даже искреннее проявление пастырской ревности в духовенстве⁸⁹. Рядом с этим стал раздаваться у нас – и прежде всего из уст самой императрицы – призыв к добродетели во имя европейского гуманизма. О христианстве и Церкви как будто совсем забыли в высших слоях общества.

При таком настроении правительства и общества, конечно, нечего было ожидать усиления пастырского влияния, а равно возвышения пастырского авторитета.

„Как можно терпеть в одном доме двух господ – домовладыку и домашнего учителя, который получает жалованье от первого?“ – говорит Вольтер, та̀к разрешая, волновавший тогда Европу вопрос о взаимоотношении двух властей в государстве – светской и духовной. „Если бы не было религии, то её нужно бы было выдумать“, говорил тот же философ, желая указать на её важное значение в социальной жизни. Эти две мысли Вольтера определяют вполне политику имп. Екатерины II в отношении к духовенству. Стремления правительства Екатерининской эпохи были направлены к тому „чтобы сделать – говорит Знаменский – духовную власть пособницею и послушным орудием в достижении полицейских целей и общественных выгод, хотя бы эти цели и выгоды политические противоречили правилам Церкви и интересам духовенства… Во всю первую половину 18 века цель эта не сознавалась так ясно и не прилагалась в таких широких размерах к делу, как она сознана и приложена была в царствование Екатерины II в отношениях между светской и духовной властью⁹⁰.

Не без усилий пришлось достигать этого имп. Екатерине II. Прежние церковные традиции были ещё сильны и в духовенстве, и в народе. Протест Арсения Мацеевича по поводу отобрания церковных имений, его голос о том, что отношение светской власти к Церкви и её служителям носит на себе нехристианский характер, заключали мысли и настроение не его одного, а почти всего тогдашнего духовенства. Недаром и после осуждения Арсения Синодом общественное мнение и, главным образом, симпатии духовенства и монашества были на стороне Арсения, как гонимого за правду святителя. Екатерина II, однако, достигала своего тихо и незаметно. Она воспользовалась некоторыми несогласиями среди духовенства. Со времени Петра I все высшие иерархические должности занимались малороссами. Правительство покровительствовало им. Но после Феофана Прокоповича, которого так любил и возвышал Пётр I, малороссы не выставили из своей среды ни одного такого же ревнителя государственных интересов и пособника мирской власти; напротив, в 40-х годах XVIII ст. устами Арсения Мацеевича и Амвросия Юшкевича высказали свои церковно-государственные воззрения в таком направлении, которое рассердило даже благочестивую имп. Елизавету⁹¹. В силу своих клерикальных стремлений иерархи-малороссы зорко следили за тем, чтобы не выпускать власти из своих рук и не дозволять великороссам занимать видные иерархические кафедры; последних это не могло не волновать. Екатерина II и воспользовалась этим. Она стала покровительствовать архиереям-великороссам и, постепенно отодвигая на задний план малороссов, начала предоставлять высшие иерархические места великороссам, и эти последние, обязанные возвышением единственно светской власти, естественно должны были крепко держаться за эту власть, беспрекословно подчиняться её воле, ревностно исполнять её предписания. В результате тонкой политики Екатерины II получилось то, что, напр., Димитрий Сеченов, при Петре III едва не лишившийся кафедры за противодействие секуляризации церковных имений, при Екатерине II является главным деятелем в деле отобрания земель у церквей и главным судьёй над Арсением Мацеевичем. Ещё ярче влияние светской власти сказалось в столкновении Синода и правительства из-за некоего Анатолия Мелеса⁹², когда Св. Синод даже в той области, где и Регламент признал его единственным компетентным судьёй, вынужден был действовать по приказу свыше. А Екатерина II с полным сознанием правоты своих требований пишет в недоумении обер-прокурору Синода Чебышёву: „удивляет меня поступок Синода, тем паче, что чрез вас им сказано, что сей человек службе моей нужен“. Некоторые историки передают, что Вильгельм Оранский (в Голландии) советовал Петру I самому сделаться „главою религии“, чтобы быть полным господином в государстве. Если Пётр I не достиг этого, то Екатерина II, в переписке с Вольтером, прямо называла себя „главой Греческой Церкви“, и – не в шутливом тоне. Она действительно считала себя главой Церкви⁹³, требовала безусловного повиновения от духовной власти, представители которой, по её воззрению, были не более, как чиновники, которых она или приближала к себе, или лишала своего благоволения, смотря по тому, насколько усердно они исполняли её волю. Секуляризация церковных имений лишала духовенство последней доли самостоятельности в отношении к государству – в смысле материальной независимости. С отобранием имений в казну и с назначением взамен этого жалованья, зависимость духовенства от правительства скреплялась ещё новыми связями. Нужно заметить, впрочем, что великорусские архиереи, являясь поборниками стремлений и мероприятий правительства, действовали так, находясь под сильным впечатлением щедро изливаемых на них милостей императрицы. Впоследствии они глубоко раскаивались в своей ошибке. Печать глубокой грусти и сожаления о подчинении интересов Церкви видам и целям светской власти лежит, напр., на письмах митроп. Платона к Амвросию Подобедову, писанных им уже после удаления от дел в Св. Синоде. „Пишете о жалком положении духовенства; и у нас не иначе: та же надутость, – говорит в одном из писем святитель, – и не удивляюсь, зная, что привнесены светские начала, от чего проистекает всё зло, именно им вверена вся власть; нас ставят ни во что и не только хотят подчинить нас себе, но и почитают своими подчинёнными… Особенно тяжко, что наше-то начальство не только не идёт против них, но даже содействует им и бежит с ними в перегонку“⁹⁴. „Боже благий! Сколь тяжкий гнев Твой привлекли мы на себя!“ – восклицает он в другом письме по поводу отказа в деньгах на поправку церковных зданий⁹⁵. Так скорбели прежние поборники светской власти в делах Церкви, сознав свою ошибку – но, к сожалению, сознав её слишком поздно, когда не было уже возможности её исправить.

В. Андриевский

(Окончание следует.)

Святая наша Церковь всегда стояла во главе всех добрых начинаний русского народа и своим участием и благословением упорядочивала их и придавала им цельные и законченные формы. Точно так же и желание всенародное молиться о победе она взяла под своё руководство, вылила его в определённые молитвы и установила для выражения этого желания определённые богослужебные действия. Плодом церковных забот в этой области явились в наших богослужебных книгах особые молитвы за царя и воинство, о победе над супостатами и даже целые богослужебные чины по тому же поводу. Известные под названием „Последование“ молебного пения „противо супостатов“, „во время брани“, „в нашествие иноплеменных“, „за царя и за люди“.

В XVII столетии, в век процветания на Руси богослужебных чинов и в век развития в Москве книгопечатания, молитвы и чины о победе уже печатались в наших богослужебных книгах: Служебнике, Требнике и Каноннике.

Не подлежит никакому сомнению, что интересующие нас чины и молитвы вовсе не русского происхождения и вовсе не представляют собою плода богослужебного творчества со стороны наших русских святителей или мирян. Все они переведены с греческого языка, употреблялись первоначально в богослужебном быту Византии и были составлены греческими же святителями, как об этом свидетельствуют и надписания их, в которых они приписываются Филофею, патриарху Царьграда, Макарию Филадельфийскому, Каллисту патриарху.

Первоначальным появлением своим в печатных церковно-славянских книгах молитвы и чины о победе обязаны западным типографиям, в которых первоначально был издан и самый Требник. Тем не менее, чин молебного пения о победе, без сомнения, и раньше был известен во всей православной России и прежде всего в самой Москве. О существовании и известности этого чина в Москве свидетельствует указание евангельских и апостольских чтений на разные потребы, находимое в первоначальных же московских изданиях. Между разными потребами указано читать „в нашествие иноплеменник ратных“ апостол к Ефесянам зачало 220 и евангелие Марка зачало 51.

В первый раз молитва и чин молебного пения о победе в печатном виде находится в издании Требника 1606 года, напечатанного в Стрятине, в типографии Феодора Юрьевича Балабана по благословению и при непосредственном участии преосвященного Гедеона Балабана, епископа Галицкого, Львовского и Каменецкого. В этом Требнике напечатаны два чина, имеющие непосредственное отношение к интересующему нас предмету. Прежде всего в Стрятинском издании Требника напечатан чин молебного пения на всякую потребу, так сказать, общего молебна, который годился для совершения при каждом несчастии, при посещении человека любым бедствием, в том числе и войной.

На этот общий характер молебна указывало самое заглавие его, в котором совершение его предписывалось „в общенуждие“, то есть „в бездождие, и неблагорастворение времен, и в противление ветром, и в нашествие варварское“. Лишь молитвы, напечатанные вслед за этим общим молебном, были приноровлены особо для каждого случая. Среди этих особых молитв одна, кир Филофея, была и „о нашествии ратник и пленных избавлении“.

Кроме этого общего молебна, в Стрятинском Требнике напечатан чин и особого молебного пения на случай войны, названного „Воследованием в нашествие варвар и нахождение язык“. Этот чин не был молебном в собственном и тесном смысле, как мы понимаем его теперь, то есть он не совершался отдельно и независимо от других богослужений церковного дня. Нет, он предполагал совершение по случаю войны всего круга дневных богослужений, как-то: вечерни, утрени и обедни. Он входил по частям в состав каждого из этих богослужений, и потому сам распадался на три части: 1) Апостол, Евангелие и причастный стих; 2) канон и 3) молитвы.

Особенно развита была эта последняя часть – молитвы. Всех молитв было восемь, из них две надписывались именем Макария Филадельфийского и шесть именем святейшего патриарха Каллиста. Последняя из них, по-видимому, назначалась для домашних молитв мирянам.

Этот чин молебного пения о победе из Стрятинского Требника перепечатывался впоследствии, без всяких изменений, лишь с опущением некоторых молитв, и в требниках, издававшихся в Вильне и Москве, где он впервые появился в Требнике, напечатанном в 1658 году при святейшем патриархе Никоне.

В Москве, в богослужебных книгах, издававшихся в первой половине XVII столетия, печатались молебны о победе совсем особые, отличные от всех однородных служб, когда-либо печатавшихся в прочих православных типографиях Вильны, Киева и др. В Потребниках Московских, начиная с Филаретовского, печаталась, вслед за общим молебном „за всяко прошение“, особая молитва „на рать идущим“, а потом и особый канон „за царя и за люди“ с тропарём Спаси, Господи и тремя молитвами. В Московском Каноннике 1636 года напечатан уже целый молебен о победе, близкий по составу и по совершению к современным, но отличный по содержанию и более сложный и более обширный. В тропарях и стихирах его призывались все святые в помощь, а святые воины даже поимённо: Георгий, Димитрий, оба Феодора, Прокопий, Нестор, Меркурий, Евстафий, Артемий, Борис и Глеб. К числу особенностей этого молебна относилось и пение „со умилением“ песни Исаии пророка – С нами Бог, если поход сопровождался скорым успехом, и пение некоторых стихов 17 псалма с припевом: Помози нам, Господи, имене Твоего ради.

Наши нынешние молебны о победе оба ведут своё происхождение из Киева, из Киевского Требника митрополита Петра Могилы, напечатанного в 1646 году. В этом Киевском Требнике напечатаны два молебна о победе, совсем отличные от всех печатавшихся раньше. В них во всех подробностях приведены все части таких священнослужений, и положены обширные ектении и молитвы.

Оба эти молебна, со всеми своими подробностями, через полстолетия перешли в богослужебные книги, издававшиеся в Москве и в Петербурге. Впервые они были напечатаны в особом издании Книги молебных пений, вышедшем в Москве в 1708 году, при царе Петре, „благословением же преосвященных архиереев между патриаршеством“. Были, разумеется, некоторые отличия в Московском издании, но они не существенны. Более существенные изменения этих молебнов начались, однако, вскоре после первого издания их в Москве и касались как сокращения их, так и вставок и переделок их.

Первое сокращение молебнов о победе произведено было по указу императора Петра I, который, по-видимому, был смущён их определённым содержанием, не допускавшим по отношению ко врагу ни пощады, ни милости. 16 января 1723 года Пётр I приказал: „сочиненные о победе на сопротивных ектении и молитвы, в церковных служениях употребляемыя, исправить в Синоде таким образом, дабы оне были сочинены смиренным прошением и, сочинив, предложить для аппробации Его Величеству“. После этого были опущены наиболее выразительные прошения, в которых содержались усиленные моления о поражении врага и об отмщении ему.

В наши дни изменения в этом же направлении и сокращения, очевидно, пошли ещё далее, и, по-видимому, о нынешнем молебне о победе можно сказать, что он сочинён „смиренным прошением“.

Позволительно, однако, выразить, на случай дальнейших, последующих, изданий молебнов о победе, пожелания большего внимания к ним, хотя бы в корректурном отношении. Для примера можно указать на молитву, ныне читаемую на литургии и на молебне. Она образовалась путём сокращений, вставок и переделок, из соединения двух молитв, печатаемых в Книге молебных пений. В конце этой молитвы с очень недавнего времени печатается вставка о положивших свою жизнь на поле брани с таким дополнением: „за Веру, Царя и Отечество“. Между тем как в провозглашаемой вслед за молитвой вечной памяти это дополнение уже читается иначе: „за Веру и Отечество“. – В этой же молитве в Книге молебных пений доселе печатается такое выражение в приложении к помощи Божией воинам: „спутешествуя им во всем“. Между тем, об этом выражении приснопамятный Московский митрополит Филарет писал архимандриту Антонию ещё в 1853 году следующее: „В молитве о помощи Божией во брани слово: спутешествуя есть опечатка. Надобно читать: споспешествуя им во всем. Исправьте во всех книгах, употребляемых по ведомству“ („Моск. В.“ 1905, № 11).

На Тайной вечери, после данного Спасителем неизмеримо великого образца для подражания, самым трогательным, самым умилительным было то, как ученики Его, услышав из уст Божественного Учителя, что один из них предаст Его, с печалью в сердце „начали говорить Ему, каждый из них: „не я ли, Господи?“ Сколько в этих чрезвычайно простых и кратких словах заключается глубочайшего смирения, благоговейнейшего трепета! Действительно, кто из живых будет утверждать, что нелицеприятная правда Божия не найдёт в нём ничего стропотного? Кто настолько самоуверен, чтобы говорить о своей полной невинности во временной безуспешности дела Божия на земле, в замедлении прихода Царства Господня и всё приписывать нерадивости, лености и порочности других?.. Всё, что̀ сколько-нибудь способно в поведении учеников Христовых на Тайной вечери (споры из-за мест – Лк.22:24; непонимание прощальных слов Спасителя) навести некоторое облако печали, – всё это рассеивается, как мгла от лица солнца, благодаря невыразимо прекрасным словам: „не я ли, Господи?“ Действительно, ученики Господа „были чисты“, и их мелкие прегрешения имели свой корень не в глубине их сердца, а были как бы наружными осадками от той атмосферы, среди которой они жили, и достаточно было слова Спасителя (ср. Ин.15:3), чтобы и этот осадок исчез, – подобно тому, как достаточно было им омыть лишь ноги, чтобы быть совершенно чистыми.

От этих умилительных самообвинений перенесёмся к сомнительным самооправданиям. Посмотрим, подражаем ли мы достохвальному примеру апостолов Христовых?

Известно, что в последнее время обострилась – не скажем вражда, хотя некоторые употребляют и это слово, но – рознь, разделение между духовенством и так называемой интеллигенцией, с одной стороны, и народом и духовенством с другой. Много пишется по поводу этого разделения и ещё больше говорится. Самым ярким изображением указанной розни нужно считать в последнее время статью г. Благовещенского: „И будет едино стадо“ (в залог примирения) („СПб. Ведомости“ 1904, № 249), подробное изложение которой сделано было на страницах нашего журнала (1904, № 43). В существующем разделении между духовенством, интеллигенцией и народом г. Благовещенский обвиняет всецело духовенство. Вины, возводимые им на духовенство, тяжки и многочисленны, до политической неблагонадёжности (конечно, не прямой, активной, а бессознательной, как бы пассивной) включительно. Статья г. Благовещенского произвела впечатление. Ждали ответов, разъяснений, – и они последовали. В одних „С.-Петербургских Ведомостях“ было помещено два-три ответа (см. №№ 264, 333). Но интересно было выслушать отповедь г. Благовещенскому со стороны духовных журналов. И вот, в „Церковном Вестнике“ за 1904, № 47 появилась статья свящ. М. Березина: „Тяжкие думы“ (ответ на статью: „И будет едино стадо“). Автор, прежде всего, опровергает возводимое на духовенство обвинение в расшатывании государственных основ, причём указывает на подвиги русских священников на Дальнем Востоке. Потом о. Березин разбирает обвинение духовенства в кастовом направлении и, на основании устройства Русской Церкви, её отношения к государству и на основании исторических справок, приходит к выводу, что кастовым духом наше духовенство не отличалось и не может отличаться. О. Березин не отрицает факта существования у нас сословных духовных школ, но видит в этих школах не столько выражение желания самого духовенства, сколько волю правительства и общества. В заключение автор оправдывает наши духовные журналы в возводимом на них обвинении в кастовом направлении. О. Березин не берёт под свою защиту только „Миссионерское Обозрение“ – отчасти потому, что ему самому, по-видимому, не всё нравится в этом журнале, а главное, без сомнения, потому, что специальный миссионерский журнал и сам постоит за себя. Впрочем, к слову сказать, пока этот журнал, если мы случайно не проглядели, ничего не писал по поводу статьи г. Благовещенского: он её „не заметил“, хотя в его огород было брошено указанной статьёю достаточно камешков – и довольно крупных. Из статьи о. Березина получается следующий вывод: „напрасно г. Благовещенский бьёт тревогу; всё обстоит благополучно; духовенство так хорошо (особенно на Дальнем Востоке), что лучшего и желать грех; причина обвинений, возводимых г. Благовещенским на духовенство, кроется в личном чувстве автора, в его нерасположении к духовенству, здесь – ключ к уразумению“...

Но едва ли даже люди и простые, не умеющие разобраться в своих впечатлениях, но искренно расположенные к духовенству, прочитав статью свящ. М. Березина, вздохнут облегчённою грудью и скажут: „Ну, и слава Тебе, Господи! А мы-то боялись!.. Оказывается, всё это налгали на духовенство злые люди; а на самом деле оно чисто, как кристалл“. – Есть две правды: правда внешняя, формальная, и правда внутренняя, нравственная. Первой правды достигнуть легко. Но правды Божией не могут заменить никакие сильные слова; она больше чувствуется, чем поддаётся формально-логическим доказательствам и опровержениям. И этой-то правды, думается, и нет в словах о. Березина, – той правды, которая столь привлекательна в св. апостолах Христовых и во всех истинно-христианских смиренных сердцах, – той правды, которая учит, что самообвинение выше самооправдания. Пред автором стоял факт неизмеримо великой, хотя и печальной, важности – разделения в Церкви, – и вдруг он всё дело свёл на личное дурное чувство одного человека!.. Допустим, впрочем, что г. Благовещенский не любит духовенства (при этом остаётся ещё вопрос: за что?), а потому и клевещет на него. Но ведь он не одинок. С ним солидарны г. Стахович, Иероним Преображенский, писавший письма к покойному высокопреосв. Амвросию, г. Меньшиков, Белявский, новопутейцы... Здесь уже, очевидно, теория автора о личной неприязни к духовенству теряет свою силу. Но допустим, наконец, что все эти лица не расположены к духовенству по каким-либо личным чувствам, счетам или впечатлениям. Ну, а народ, в особенности в лице уклоняющихся от Церкви? а раскольники, указывающие на отчуждение у нас духовенства от общества, в частности от народа? – Если всё это – личные враги духовенства, то, во всяком случае, вражда их столь тревожна, что должно явиться желание как можно скорее узнать о причинах её и устранить эти причины. – Здесь-то и остаётся проникнуться духом апостольского смирения и искренно и чистосердечно спросить себя: „не мы ли, Господи? Не мы ли, пастыри, хотя отчасти виноваты в возникшей и всё более и более усиливающейся розни между пасомыми и нами?“

И некоторые архипастыри и пастыри Церкви отвечают на поставленный вопрос положительно. Да, говорят они, отчасти действительно виноваты мы. Так говорит преос. Антоний Волынский в своих известных посланиях. В этом старается убедить свящ. Гр. С. Петров, в особенности в своём последнем очерке: „Затейник“, где он рельефно показывает, сколько труднопреодолимых препятствий – недоброжелательства, ненависти, даже открытой вражды встречает в своей деятельности живой пастырь в селе (II ч.) и в городе (III ч.). Справедливость делаемых упрёков духовенству отчасти сознаёт и свящ. М. П. Чельцов („СПб. Вед.“ 1904 г., № 333) и свящ. С-ий („СПб. Вед.“ 1904, № 264). Мы решительно не можем понять, каким образом свящ. М. Березин увидел в последнем своего единомышленника. Нет, – быть может, никто ещё в таких мягких, вежливых выражениях, но в форме злой иронии, не признавал справедливости делаемых духовенству упрёков, как свящ. С-ий. Он, вопреки о. Березину, но согласно с г. Благовещенским, как бы говорит: „да, вопиющих недочётов в жизни и деятельности духовенства очень много, так что необходимо кричать, неизбежно бить тревогу; но только нужно удары наносить не по оглобле, а бить по коню“. Но здесь уже затрагивается вопрос о причинах неурядицы среди духовенства, о чём будет речь ниже.

Итак, разберёмся sine ira et studio, в чём обвиняют духовенство интеллигенция, а отчасти и народ, с чем, как мы видели, согласны и некоторые из среды самого духовенства.

Духовенство обвиняют в непонимании величия своего сана, в принижении его, даже прямо обвиняют в распущенности. „Служить всевышнему престолу Господа, Царя царей, во святом храме Его; быть облечённым в апостольское призвание, отдать себя благороднейшей потребности народной – стремлению к Божеству... возможен ли труд более высокий? возможно ли положение более почётное? Сколько тут поэзии безграничной! Посвящение во священники напоминает царственный обряд помазания. При возложении рук епископом передаётся преемственно... сказать страшно (если бы веровали) благодать Духа Святого, прерогатива апостольская, огромная власть вязать и решить, не предоставленная даже царям. В служении своём диакон изображает не какого-либо чиновника особых поручений, а бессмертного духа, ангела, священник же представляет Второе Лице Святой Троицы, Сына Божия. На какую безмерную высоту возносится здесь душа человеческая, если только искренно веровать во всё это! Сколько торжественной красоты и какой пафос мысли! Избранная знать вместо того, чтобы отдавать детей в пажи и правоведы, должна бы отдавать их в семинарии, считая роль священника самою ослепительною карьерою из всех возможных... Генералу, служащему по кавалерии, кажется теперь, конечно, смешным сравнивать свою карьеру с батюшкиной; даже подпоручик не идёт в попы, или это такая крайняя редкость. Даже он считает себя выше попа, благороднее его...; попы в презрении... попы по званию уравнены с лавочниками, ремесленниками, почтальонами... или разве на йоту выше... „Что, если бы под золотыми ризами мы все видели нечто действительно святоносное, дух Христов?“ Один проблеск надежды на это – и уже вся Россия покорена отцу Ивану, и десять тысяч отцов Иванов заслонены одним“⁹⁶. „Всё наше общество, – пишет г. Белявский, – заняло по отношению к христианству, на молоке которого воспитались его лучшие гуманные стремления, какое-то странное положение. В нашей малоустроенной семейной жизни часто приходится наблюдать, как впечатлительный ребёнок покидает родной кров и доброго отца, убегая от суровой мачехи. Нечто подобное случилось и здесь. Недовольство на политический индифферентизм и некоторую культурную отсталость нашего духовенства побуждает наше общество забывать религию и религиозную мораль в частности; слабость и вялость церковной жизни этого давно уже заброшенного у нас сословия мы сочли за идейную слабость того источника, охранять который они поставлены; мы забыли, что дурной привратник может легко оказаться у хорошего хозяина“⁹⁷. „Я уже старик, – писал покойному архиепископу Харьковскому Амвросию некто Иероним Преображенский: – мне под 60 лет; на своём веку мне немало приходилось наблюдать уклонений от исполнения церковных обязанностей и по совести скажу, что во всех случаях причиною тому было наше духовенство. А за последние события так приходится даже усердно благодарить наше духовенство – оно открывает глаза многим… Масса людская теперь уже начинает понимать, где ложь и где правда, и видит, что духовенство наше говорит одно, а делает другое, да и в словах своих частенько себе же противоречит“⁹⁸. – В особенности много осуждений сыплется на нравственную жизнь духовенства. „Интеллигенция, – говорит г. Благовещенский, – требует, желает, чтобы церковное было безукоризненно: и батюшка в её представлении должен быть безукоризненной жизни – батюшку-картёжника или велосипедиста (я видал такого) интеллигенция прямо презирает!“⁹⁹. „Зачем закрывать глаза, – пишет М. О. Меньшиков, – на явление глубоко-горестное, на то, что некоторая часть духовенства у нас заражена алкоголизмом? Я вырос в деревне, я собственными глазами видел ужасы неописуемые, происходящие всенародно, и до такой степени, что народ уже почти не чувствует этого… Народ ведь и сам тянет горькую… Пьяный священник – тяжёлое зрелище. Но трезвый священник! Уже и в трезвом часто видишь начало страшного процесса“¹⁰⁰…

Можно было бы и далее продолжить подобные выписки. Но довольно, – и приведённые тяжело и обидно слушать. Все эти обвинения мы выслушали со стороны интеллигенции. Что же касается народа, то его протестов нельзя встретить в печати, а можно лишь видеть или слышать в жизни. Но что недовольство духовенством живёт и здесь и возрастает, и оно очень сильно, свидетельствует успех сектантства и обвинения, возводимые сектантами на православных пастырей. Как-то раз в простом разговоре один священник, как пример огрубения народа и „дикого рассуждения“, привёл такие слова своего прихожанина. „Вот вы, батюшка, как наступает вечер, идёте или к судье, или к следователю, или к акцизному… А мне бы казалось, вам скорее нужно было бы пойти ко мне, или к сапожнику Петру, или к бочару Андрею“. Конечно, если священник ходил к судье, к приставу, к доктору, чтобы вести серьёзные беседы о церковных и светских делах, тогда это рассуждение на половину теряет в своей основательности. Но, очевидно, здесь не такие посвящения имелись в виду. – Приведённые слова прихожанина весьма характерны. Они свидетельствуют о том, что среди прихожан уже начинает чувствоваться нужда в пастырских визитациях, или, как говорят немцы, в пастырском душепопечительстве (Seelsorge).

Если справедлива хоть сотая часть из того, в чём обвиняют духовенство интеллигенты, и что̀ имеет против них народ, то и тогда положение дела является крайне печальным. Здесь какая-то злая ирония. Призванные уловлять в Царство Божие являются вдруг тормозом на пути к нему, „дурными привратниками“ у хорошего хозяина, „мачехою“ в доме любящего Отца. Духовенство прежде всего обвиняют в малокультурности, умственной отсталости и слепой рутине. Если действительно такой недостаток до́лжно поставить на счёт духовенству, то он должен быть назван кардинальным, из которого выясняются почти все остальные. Отсюда вытекает неблагоговейное отношение к священному сану, вследствие недостаточного понимания его высоты, вследствие некоторого легкомыслия, поверхностности и отсутствия надлежащей нравственной чуткости. Отсюда вытекают и недостатки нравственной жизни. Человек, у которого слабо развиты умственные запросы, при известной материальной обеспеченности, всегда будет тратить досуг на карты, на велосипеды (если это справедливо) или даже прямо будет „тянуть горькую“, в лучшем же случае – ничего не будет делать. Как ни тяжко, а до́лжно сознаться, что на приходах редко можно встретить священников, даже юношески молодых (от 22–25 лет), которые увлекались бы серьёзным чтением. Если собрать статистические данные о благочиннических библиотеках, то вывод получится довольно печальный. Не получившие должного навыка к чтению в семинариях и не развившие в себе серьёзных умственных запросов, многие пастыри Церкви уже не идут выше той точки развития, которой достигли в семинарии; многие же и на ней не удерживаются, а спускаются ниже, сводя всю свою пастырскую деятельность на требоисправление, а в свободное время занимаясь перелистыванием „Церковных“ и епархиальных ведомостей, чтением газеты „Свет“, реже – журнала „Нива“. А между тем, нужно ли доказывать, что соответственное чтение и вообще самообразование имело бы громадное значение в деле пастырского служения? Одна и та же истина, в одной форме она является малопонятной, сухой, во всяком случае не увлекательной, а в другой – очень понятной, разумной и интересной. Известно, напр., как остроумно А. С. Хомяков выяснил барам, иронизировавшим над его религиозностью, исполнением всех церковных предписаний, значение обрядов церковных и необходимость соблюдения их. Он говорил, что сохранение обрядов требуется любовью, уважением к Церкви. Подобно тому, как нельзя явиться на бал в чёрном галстуке и без перчаток, – это было бы неуважением, оскорблением собрания, положившего известные правила приличия: точно так же было бы оскорблением матери-Церкви нарушение её уставов, которые, конечно, стоят несравненно выше светских правил приличия. – И такое объяснение ad hominem достигло своей цели. Или другой пример. Известно, что многие из интеллигентов смущаются исповедью перед священником, не понимают её смысла и необходимости, раз можно раскрыть своё сердце перед вездесущим Богом. Священник, мало начитанный едва ли что-нибудь скажет убедительное для такого интеллигента. А между тем, подобные вопросы – не редкость. И вот, о. Петров в своём последнем очерке: „Затейник“ как раз и представляет (в III части) такого интеллигента, обратившегося к священнику с вопросом о том, для чего нужна исповедь именно перед священником. Но, к счастью, священник (или сам автор) оказался на высоте своего положения и так ясно показал Никодиму значение исповеди перед священником, что тот вполне удовлетворился и убедился в необходимости этого Св. Таинства. Но могло быть и совершенно наоборот… Да мало ли существует вопросов, бывает случаев в пастырской жизни и практике, где образованность священника, его начитанность может спасти колеблющихся в истине или привести к Церкви отпавших от неё? – Но мы отнюдь не выдвигаем умственного фактора перед нравственным, перед святостью жизни священника. Одно с другим очень тесно связано. Глубоко образованный священник, понимающий высоту своего служения и значение своего положения, не позволит себе грубых развлечений, в роде пьянства или даже других – безразличных, в роде танцев, карт, велосипеда, табакокурения и т. п. Но если так, то в таком случае – скажет кто-либо – священник должен быть подвижником? – Да, если хотите – именно подвижником. Что пастырство есть великий подвиг, и что только имеющие призвание должны принимать священный сан – это отныне должно перейти из разряда красивых фраз в самую жизнь.

Общество настойчиво требует от духовенства идейного служения вере Христовой и Церкви, и мы не должны спокойно проходить мимо тревожных вылазок против духовенства, как „дурного привратника“ у хорошего хозяина, вместо охранения якобы загрязняющего святой источник жизни. Хорошо, конечно, если эти грозные возгласы, грубые окрики представляют из себя действительно низкое личное чувство недовольства отдельных лиц, ни на чём не основанного. Хорошо, если духовенство чувствует себя в силах дать разумный отчёт в своей деятельности пред судом общественным. Но гораздо лучше наперёд приготовиться, взяться за дело, за самую кипучую энергичную работу. И это тем более уместно, даже необходимо в такое исключительно несчастное время, какое мы переживаем. „Государственный корабль вступил в полосу ураганов и подводных скал. Если на военном корабле по сигналу: Дробь-тревога! все мгновенно бросаются на свои заранее намеченные места, то и на корабле государственном в такие, как теперь, тяжкие времена не все ли должны стремиться занять каждый свой пост? Не от всех ли требуется внимание, во сто раз повышенное, и готовность исполнить долг свой?“¹⁰¹

Правда, иногда условия жизни и служения бывают так тяжелы и стеснительны, что нет возможности делать любимое дело; не остаётся места никакой самостоятельности, никакому творчеству. Но если действительно пастырское дело значительно обеспложивается тяжёлыми условиями существования духовенства, то отчего оно само, в особенности провинциальное, захолустное, почти совсем не заявляет об этом, а, в роде священника М. Березина, говорит только: беспокоиться не стоит, всё обстоит благополучно?.. В прошлом 1904 г. на страницах „Церковного Вестника“ встречались весьма хорошие статьи о необходимости реорганизации наших духовных школ, как преследующих две различных цели: подготовить пастырей Церкви и дать образование детям духовенства. Но было бы вдвое приятнее, если бы такие статьи появились на страницах епархиальных ведомостей, из глубины сознания рядового провинциального духовенства. „Церковный Вестник“ далее, напр., пишет (1904, № 47) „о взаимообщении духовенства“, важности его. Но опять несравненно было бы приятнее выслушать об этом речь, составленную не на основании априорных соображений, а выхваченную из живой жизни¹⁰². Да мало ли таких захватывающих дух вопросов в пастырской жизни?.. Вот тогда бы оживились „пасынки печатного слова“, т. е. епархиальные ведомости (выражение „Церковного Вестника“ – 1904, № 40).

***

Прошлым летом в деревне нам как-то пришлось долго беседовать со священником, пастырем многолюдного прихода, отличающимся ревностью в исполнении своих пастырских обязанностей. Может быть, предчувствуя скорый упадок сил или уже переживая его, убелённый сединами пастырь сердечно и убеждённо говорил: „Для священника первое дело – здоровье, здоровье и здоровье“. Будем надеяться, что скоро настанет время, – и уже настаёт оно, – когда так же органически почувствуют и искренно скажут, что для пастыря Церкви первое дело – призвание, призвание и призвание да подвиг самообразования и самовоспитания. Иначе спасительнее идти в чиновники, ремесленники, даже чернорабочие, чем оставаться у престола Божия.

М. П-в

III

Бросая общий взгляд на религиозное состояние русского общества к началу XIX века, – того общества, из рядов которого вышла наша первая интеллигенция (как особая социальная группа), и на положение в нём русского пастыря, мы должны прийти к заключению, что условий, благоприятствующих единению интеллигенции с пастырем XVIII век не завещал девятнадцатому. Не было ничего утешительного в этом отношении ни в тогдашнем настроении общества, ни во внешнем положении самого пастыря, ни в правительственной, наконец, политике в отношении к Православной Церкви.

В общество „проникло то рационалистическое, неживое понимание веры, где она искусственно разорвана от жизни; внесено то построение христианства, чуждое православию, при котором учение Церкви усвояется не жизненным подвигом в единстве человеческих душ, а может быть заучено по катихизису: при котором Бог разорван на параграфы схоластического учебника, тогда как место Ему в организациях церковной жизни¹⁰⁴, – это у одной части общества. Другая, бо́льшая, была заражена идеями французского рационализма. Насколько глубоко „вольтерьянство“ пустило свои корни в русскую жизнь, лучше всего можно судить на основании постановки воспитания того времени. Дело воспитания находилось тогда всецело в руках французов, которые при Екатерине II массами эмигрировали из Франции (вследствие поднявшейся там революции) в Россию, находя здесь и покровительство императрицы, и радушный приём у высших классов общества, и, наконец, готовую славу лучших воспитателей. Состоятельные фамилии наперерыв приглашали их к себе и поручали им своих детей. Что могли дать эти воспитатели, и как могло сказаться их влияние в религиозном отношении?.. Сами без всяких религиозных убеждений, без всяких правил христианской нравственности, они на всё обращали внимание, кроме того, что̀ могло способствовать развитию национального самосознания и религиозного чувства. Преподавая все науки, они тщательно умалчивали о том, что̀ называется религией, законом Божиим; не упоминалось даже имени Иисуса Христа и Бога, никогда не говорилось о Евангелии и книгах Свящ. Писания. И это были лучшие педагоги в этой худшей системе воспитания¹⁰⁵. И хорошо, если только умалчивали, – иногда же и прямо смеялись над религией и церковными обрядами…

Внешнее положение пастыря далеко не соответствовало его идее. Сфере его деятельности были поставлены очень узкие пределы. Область пастырского воздействия поневоле должна была ограничиться одной только богослужебной стороной. От изначала принадлежавшего ему руководства духовной жизнью образованного общества пастырь русский должен был отказаться. У него была предупреждена всякая возможность свободы и независимости в слове и действии. Это, конечно, не замедлило отразиться принижением пастырского идеала в воззрениях тогдашнего русского пастыря. Не стало прежних печальников за опальных, не слышался мужественный голос нового Филиппа. Свободный и сильный, ничем земным не связанный голос древнерусского святителя, считавшего себя ответственным перед Богом за попрание как народом, так и сильными мира сего божественной, христианской истины, – этот голос был удалён из государства. Над всем царил государственный абсолютизм с его земными идеалами… Не касаясь вопроса, мог ли Св. Синод при том устройстве, которое дано было ему Петром I, быть выразителем высшей пастырской власти в Церкви, отметим, что слишком светский характер, какой по временам принимало новое церковное управление, не делал его авторитетным в глазах общества¹⁰⁶. К тому же, Св. Синоду в начале своего существования не удалось занять надлежащего места среди других высших правительственных учреждений. „Сенат первый не понял, или вернее – намеренно не хотел понять всех прав и всего высокого значения новоучреждённой власти церковной. Под разными предлогами он или отказывался от исполнения указов и распоряжений Св. Синода, или просто отмалчивался. Самые законные его требования оставались без исполнения, самые важные меры его встречали противодействие¹⁰⁷. Не всегда Св. Синод имел силу с успехом отстаивать и чисто религиозные интересы. Известно, напр., что Пётр I запретил печатать „Камень веры“ Стефана Яворского, написанный в обличение протестантства, и т. п.

Наконец, XVIII век положил начало попытке сделать Церковь, её мысль и слово силой служебной государству. В дальнейшей истории это особенно повлияло на склад отношений интеллигенции к пастырю. Гибельные последствия для веры политики подчинения её внешним целям узкого, официального консерватизма прекрасно изображает Самарин в своём „Предисловии“ к богословским сочинениям Хомякова. „Когда пускается в оборот мысль, – говорит он, – под явным клеймом неверия, она возбуждает в совести если не противодействие, то, по крайней мере, некоторую к себе недоверчивость, как выражение нескрываемой вражды. Но когда официальный консерватизм, под предлогом охранения веры, благоволения к ней и благочестивой заботливости о её нуждах, мнёт и душит её в своих бесцеремонных объятиях, давая чувствовать всем и каждому, что он дорожит ею ради той службы, которую она несёт на него: тогда, очень естественно, в обществе зарождается мнение, что так тому и следует быть, что иного от веры и ожидать нельзя, и что действительно таково её назначение. Это убивает всякое уважение к вере… Когда существующий порядок вещей, весь целиком, ставится под непосредственную охрану веры; когда ей, так сказать, навязывается одобрение, благословение и освящение всего, что есть в данную минуту, но чего не было вчера, и чего не может быть завтра: тогда, естественно, все самые разумные потребности, не удовлетворяемые настоящим, все самые мирные и скромные надежды на лучшее, наконец – самая вера в народную будущность, – всё это приучается смотреть на веру, как на преграду, через которую рано или поздно нужно будет перешагнуть, и, мало-помалу, склоняется к неверию. Вера, по существу своему, не сговорчива, и в сделки с нею входить нельзя. Нельзя признавать её условно, в той мере, в какой она нам нужна для наших целей, хотя бы и законных... Вера не палка, и в руках того, кто держит её, как палку, чтоб защищать себя и пугать других, она разбивается в щепы... Требование от веры какой бы то ни было полицейской службы есть не что иное, как своего рода проповедь неверия, может быть, опаснейшая из всех, по её общепонятности“¹⁰⁸.

Не можем не указать ещё на одно явление в русской церковной жизни XVIII века, которое также подготовляло будущее отчуждение интеллигенции от пастыря – это сословность духовенства, вследствие которой не было даже внешней связи у духовенства с другими классами общества. Практиковавшийся прежде обычай выбора духовенства давал возможность вступить в ряды его лицам разных сословий. Теперь, в XVIII веке, духовенство уже совершенно замыкается в касту. XVIII век был вообще „временем усиленного развития правительственной регламентации и опекой над народною жизнью всяких начальств; повсюду общественные выборы заменялись административными назначениями“¹⁰⁹. Правда, законодательство и литература Петровского времени ещё высказывали мысль, что церковные должности должны быть доступны для всех достойных, независимо от их происхождения. Но то же правительство, как известно, обособив общественные сословия, обставило и выход из них в духовное звание очень стеснительными ограничениями, напр., – из дворян дозволило вступать в него только младшим детям, и притом лишь по достижении 40 лет. – Дети духовенства являлись, таким образом, первыми и чуть ли не единственными заместителями на должности родителей. Приниженное и материально необеспеченное положение духовенства и само по себе не могло привлекать к вступлению в его ряды высших классов общества, тех классов, из которых преимущественно вышла наша интеллигенция. Духовные школы всё более развивали в себе сословную замкнутость. Этому благоприятствовало умножение светских школ и особенно открытие Московского университета (1755 г.), который сразу отвлёк внимание светского общества от духовных семинарий и академий. К концу XVIII столетия духовное сословие успело совершенно замкнуться в себя; церковные должности сделались исключительным достоянием лиц духовного сословия, так что лицам других сословий в некоторых местах было весьма трудно попасть даже в церковные сторожа¹¹⁰.

Вот что̀ нёс с собою XVIII век в наследие веку девятнадцатому.

В. Андриевский

Многих пастырей интересует вопрос: можно ли употребить для приобщения мирян, кроме известных частиц Св. Агнца, ещё и доли от тех, которые назначаются в потир и на приобщение священнослужителей, – употребить в том исключительном случае, когда стекается такое множество причастников, что нет возможности ограничиться одними „мирскими“ частицами Св. Агнца?¹¹¹.

По существу своему, этот вопрос должен быть решён, разумеется, утвердительно. Теми же свойствами Тела Христова, предлагаемого членам земной Церкви, только – разных иерархических достоинств, обладают части Агнца IC и XC, как и HI и KA. Точнее говоря, все они в совокупности, а равно и каждая порознь, составляют истинное Тело Христово, и, следовательно, каждая из них может быть употреблена, как действительно и употребляется, в приобщение. Только практикою церковною установилось, что первые две частицы потребляются в приобщении священнослужителями, а вторые назначаются для мирян.

Хотя нет данных считать эту современную практику во всей её полноте достоянием первых веков христианства, но необходимо отметить, как вполне достоверный и естественный факт, что с самых древних времён священнослужители, в ряду готовившихся к причащению, приобщались первыми от частиц раздробляемого Агнца. Неизвестно, существовал ли с древнейших времён обычай располагать частицы Агнца на дискосе в том образе креста в каковом они полагаются ныне. Между тем, только при условии крестообразного расположения частиц Агнца становится необходимым то, что священнослужители приобщаются всегда одною и тою же частью Св. Агнца, именно второю, которая полагается в нижнем конце перпендикулярной линии креста, а миряне – частицами HI и KA на концах поперечной линии креста. В сочинении псевдо-Дионисия Ареопагита: „О церковной иерархии“ (от IV–V в.) можно найти указание только на тот порядок приобщения, по которому прежде других приобщается Св. Даров сам совершитель Таинства – иерарх, а за ним другие в порядке иерархической постепенности. „Причащение его самого“ (т. е. иерарха), – читаем здесь в гл. III („О том, что совершается в собрании“ верующих на литургии), – „предваряет преподаяние Даров другим, и принятие Таинств им самим совершается прежде таинственного разделения народу: потому что таков вселенский чин и порядок, чтобы прежде священноначальствующий приобщался и преисполнялся Даров, которые через него должны быть благолепно преподаны другим, а потом уже и преподавал другим“ (Посл. св. отцов и учит. Ц., относящ. к истолк. прав. богослужения. Т. I. СПб. 1855, стр. 90). Вообще, о порядке иерархической постепенности при приобщении Св. Таин Тела и Крови Христовых сохранились ясные свидетельства древности, а из многочисленности их видно, что такой порядок строго наблюдался в первенствующей Церкви. В литургии, напр., из VIII книги „Апостольских Постановлений“ (не позднее III в.) находим об этом следующее постановление: „После сего“, т. е. после освящения Даров, „пусть причащается – епископ, потом пресвитеры и диаконы, иподиаконы, чтецы, певцы, аскеты и из женщин – диакониссы, девственницы, вдовицы; затем дети и, наконец, весь народ по порядку, с скромностью и благоговением, без шума“ („Собрание древних литургий восточных и западных в переводе на русский язык“. СПб. 1874 г. Вып. I, стр. 133). На порядок постепенности при принятии евхаристии, практиковавшийся в XV в., указывает блаж. Симеон Солунский в книге своего „Толкования“ на богослужение. Но у него есть уже и свидетельство о том, что раздробленные части Агнца полагались на дискосе в форме креста, и что верхняя частица (т. е. соответствующая нашей IC) опускалась иерархом в потир для соединения со Св. Кровию. Хотя из объяснений Симеона Солунского прямо не видно, что для приобщения себя иерарх брал вторую, внизу у креста лежащую, частицу, но так как сначала он сам приобщался, а затем раздроблял оставшиеся части Агнца, то, значит, сам он потреблял именно ту, которая отмечается теперь печатью ХС (Пис. св. отц. и учит. Ц. т. III. СПб. 1857, стр. 50–53). Крестообразное расположение частей раздробленного Агнца известно, впрочем, и по более ранним, чем „Толкование“ блаж. Симеона Солунского, памятникам. Славянские, напр., служебники XII–XIV века ясно удостоверяют этот обычай. „И идет диакон в алтарь“ (после „святая святым“) и речет“, читаем в служебнике XII в. СПб. дух. Академии за № 518, л. 35: „многа лета, отче. В святую, чистую и честную молитву даруй нам многа лета, честный отче. И поп речет: купно с животом вашим. А се глаголет поп ломя хлеб: познаста ученика Господа в преломлении хлеба; и нам, Господи, даждь грешником познати Тя в животе вечном. И преломив, положит крестом; и речет диакон: исполни, владыко. И поп речет: исполнение Святаго Духа, смешение Тела и Крови честныя Господа нашего Иисуса Христа“¹¹². В рукописном служебнике XIII в. той же библиотеки за № 524, л. 27: говорится, что после „святая святым“ Агнец преломляется на четыре части со словами: „познаста ученика Господа“ и, пр., как выше в № 518. То же в рукописном служебнике XIV в. указанной библиотеки за № 523, л. 43 (выписки из древних славянских рукописей можно найти в брошюре С. Д. Муретова: „Последования проскомидии, великого входа и причащения в славяно-русских служебниках XII–XIV века“. М. 1897, с. 36 и дал.).

Таким образом, данные древней богослужебной практики приводят к заключению, что в Церкви существовал определённый порядок, по которому каждая часть раздробленного Агнца получала своё назначение. Первая – влагалась в потир, вторая – определялась для причащения священнослужителей, а остальные – для причащения мирян. Такой порядок удержался в церковной практике и до настоящего времени. Конечно, порядок должен быть всегда строго соблюдаем во всём: это основное правило человеческой жизни и залог её преуспеяния. Церковною практикою выработался известный образ действий со Св. Агнцем, и надо ему следовать... Но, утвердив себя в этой мысли, пастырь никогда не должен опускать из внимания и того, что в данном случае, как и в других подобных, прочно установившийся и признанный распорядок не имеет, однако, какого-либо догматического значения и не обречён на вечную неизменность. Учение апостола ясно: все мы, говорит он, от единого хлеба причащаемся (1Кор.10:17). Это – Божественное, а то, в каком порядке преподаётся приобщение, есть создание человеческое. Бывают случаи, когда, при всей предусмотрительности¹¹³, священник не может не отступить от принятой практики, и, не нарушая существа дела, внести в него необходимые внешние изменения. – Это несомненное право священника, и за такие свои действия он не подлежит ни суду Божию, ни суду человеческому.

Н. И-в

Комитеты попечительств о народной трезвости в последнее время обратили большое внимание на устройство хоровых, или певческих обществ при своих учреждениях.

Целью учреждения хоровых обществ примерный устав, находящийся сейчас у нас под руками, поставляет:

а) Обучение церковному пению, чтобы члены хорового общества могли участвовать в пении при церковном богослужении;

б) Собрание, сохранение и возвращение в народное обращение памятников народного творчества;

в) Ознакомление с лучшими произведениями церковной и светской музыкальной литературы и с народной песней в художественной обработке.

Средства хора собираются от единовременных и ежемесячных взносов его участников и от субсидий из сумм попечительства о народной трезвости, причём хор, получающий субсидию, обязывается бесплатно петь при богослужении не менее определённого подлежащим комитетом числа раз и участвовать при народных чтениях. В организации и содействии певческим обществам могут принимать участие не только сами певцы, но и лица сторонние, сочувствующие целям хоровых обществ. Взносы в пользу общества от членов назначены самые скромные: при вступлении в общество – 20 коп. и ежемесячно – 10 коп.

Несомненно, что хоровым обществам, на деятельность и развитие которых внимание обратил сам Государь, предстоит большое будущее, если за их организацию возьмутся люди, любящие дело и без всяких сторонних, кроме музыкальных целей, соображений.

Для духовенства, в сочувствии которого певческим обществам едва ли можно сомневаться, певческие общества могут быть желательны по двум мотивам: а) они могут развить и улучшить церковное пение и приблизить его к желательному идеалу – общехоровому пению; в) могут вытеснить из житейского обихода цветы фабричной поэзии – бессодержательные, а иногда и безнравственные песни, какие часто приходится слышать в народе.

Дай Бог, чтобы всё это было так!

Свящ. В. Пестряков

I

Вопрос о выборе членов причта прихожанами является одним из существеннейших в общем вопросе о возрождении современного прихода, как первичной ячейки церковно-общественной организации. По взгляду г. Панкова современный приход поражает наблюдателя отсутствием живой, органической связи между составляющими его членами и прежде всего между духовенством и прихожанами. Современный священник, по мнению г. Панкова, представляет собою не пастыря в строгом смысле этого слова, не руководителя и воспитателя своих прихожан, а скорее только официального совершителя треб, чиновника, присланного начальством для отправления известной службы. Вне этих служебно-официальных отношений между духовенством и прихожанами установился полный разрыв. Не менее рельефно выступает в жизни современного прихода и другая характеристическая его черта, именно – отсутствие деятельного участия прихожан в жизни церковной и разрыв тесных взаимоотношений. Причинами, содействовавшими упадку церковно-приходской жизни, по взгляду Панкова, были: централизация государственной власти со времени Петра I, бюрократизм, охвативший все стороны общественной жизни, закрепощение крестьян и сословная замкнутость духовенства. Последняя, собственно, и имеет непосредственное отношение к поставленному нами вопросу. Понятно, что эта сословная замкнутость духовенства, составляющая одну из коренных причин упадка современного русского прихода, и должна быть уничтожена для оживления приходской жизни новым духом. С этою целью проектируется избрание членов духовенства самими прихожанами из излюбленных ими достойных лиц, как это было, до сформирования духовного сословия, в первенствующей Православной Церкви и в истории древней Руси, до закрепощения русских крестьян в конце XVI века.

Но вопрос об уничтожении целого духовного сословия слишком серьёзен для того, чтобы решить его одним взмахом пера. Ведь духовенство у нас не исключительно безженное, как у католиков, имеет многочисленные живые связи с другими сословиями Русского государства, составляет живой орган в целом организме русского народа и государства, и потому нужно опасаться, чтобы ампутация этого живого органа не искалечила и самый организм. С другой стороны, и самые идеалы, во имя которых требуется эта ампутация, нам представляются не настолько ясными, определёнными и бесспорными, чтобы из-за них можно было решиться в настоящее время на такую тяжёлую операцию.

Представители проектируемого возрождения русского прихода исходят из той мысли, что в древней христианской Церкви всё основано было на живом взаимодействии всех членов, что здесь не было резкого разделения между управляющими и управляемыми, причём последние принимали активное участие в делах Церкви. В России приход создался на почве исконных общинных начал русской жизни, под влиянием христианских преобразующих идей. Слабый зародыш нашего прихода нужно будто бы искать в языческой древности русского народа. Уже в то время русские славяне-язычники достаточно ясно проявили свойственные их характеру наклонности к общей деятельности, к взаимному общению в своих религиозных обрядах и обычаях, в устройстве праздничных церемоний. Языческие храмы там, где они существовали, являясь центрами всей религиозно-общественной жизни народа: здесь совершалось богослужение, устроялись народные празднества и пиршества; сюда стекались частные и общественные пожертвования и вклады; здесь находили себе приют и пропитание сироты и все бедные, а также престарелые и больные; здесь же, в особых пристройках, происходили общие совещания, и решались важнейшие вопросы общественной жизни. Христианство, проникнув в Россию, не разрушило, а только утвердило, преобразовало и значительно расширило практическое осуществление тех элементов, которые возникли в языческое время и представляли зародыш будущего прихода. Христианский храм, бывший прежде домом общей молитвы, привлёк к себе все общественные силы, создал церковный приход, сделавшийся центром всей религиозно-общественной жизни и деятельности новопросвещенного русского народа. Устрояя церкви и обеспечивая их содержание собственными средствами, древнерусские христиане все без различия классов и званий пользовались правом выбора священника и других членов причта к своей приходской церкви и совершали с избранными так называемые „порядные записи“, что̀ было санкционировано и укреплено за прихожанами Стоглавым собором. Приходская община принимала на себя обязательство заботиться о содержании избранного ею церковного причта, причём это содержание, кроме платы за требы, назначалось, главным образом, из доходов от церковного имущества, которым распоряжалась всецело сама же приходская община. Доходы с церковных имуществ употреблялись далеко не на одно только содержание церкви и причта: значительная часть их шла на дела благотворительные. На погостах около церкви, вместе с поповскими и причётническими дворами, существовали и дворы богаделенные под названием „келлий для нищих“. Почти в каждом древнерусском приходе при церкви на общий счёт содержался особый „мастер“, то есть учитель, который избирался из членов приходского причта или же из лиц светского звания, и который, по соглашению с родителями, собирал к себе детей для обучения грамоте. Наиболее ярким выражением взаимоотношений прихожан были так называемые „братчины“, представляющие из себя как бы прототип последующих южно-русских церковных братств. Эти братчины владели правом не только надзора за благочинием и тишиною на братских собраниях, но и правом суда над лицами, совершившими во время братских празднеств разные преступления.

В таком виде и с таким значением, по взгляду г. Панкова, древнерусский приход оставался приблизительно до конца XVI века. Первый и сильный удар ему нанесён введением у нас крепостного права, которое лишило крестьян права приходского самоуправления. По мере того, как прогрессировало у нас крепостное право, замирала жизнь и в древнерусском приходе. Обнародование манифеста императора Петра III от 18 февраля 1762 года и жалованной грамоты императрицы Екатерины II дворянству от 21 апреля 1785 года, которыми крестьяне окончательно обращались в частную собственность помещиков, было равносильно совершенному упадку приходов, населённых крепостными крестьянами.

Вот в общих, основных чертах взгляд г. Панкова на прошлое нашего прихода, который он проектирует воссоздать в его чистом, первоначальном виде. Нельзя не отметить в нём крайней идеализации древнего прихода, далеко не оправдываемой действительными фактами.

1) Начнём с приходского устройства древней христианской Церкви. Действительно, в первенствующей христианской Церкви, при сильном подъёме религиозных чувств и обилии благодатных даров, изливавшихся на верующих, у всех их было едино сердце, и пастыри Церкви избирались общиною из достойнейших. Но со времени распространения христианской Церкви и внешнего торжества её враг-человек послал на ниве Христовой и плевелы, вследствие чего открылась необходимость, чтобы на епископство и пресвитерство избирали уже не миряне, а епископы и пресвитеры. Это и установлено было Лаодикийским поместным и седьмым Вселенским Соборами. Следовательно, древняя Русь приняла христианство уже в ту пору, когда свободное избрание членов причта прихожанами было отменено или ограничено каноническими постановлениями Вселенской Церкви и не могло иметь применения в практике Русской Церкви.

2) Невозможно согласиться и с тем, будто бы в России приход создался на почве исконных общинных начал русской жизни и имеет зародыш ещё в языческой древности русского народа, окружавшего будто бы свои языческие храмы различными общественными и благотворительными учреждениями, в роде христианских благотворительных учреждений. По обычному представлению, языческий культ наших предков-славян ещё не был развит до той степени, чтобы иметь особые языческие храмы, и при языческих идолах скорее совершались кровавые языческие жертвы, как, напр., о том свидетельствует мученическая кончина варягов Феодора и Иоанна в Киеве при Владимире, а не дела человеческие и взаимной помощи. Домыслы о благотворительных учреждениях при языческих храмах обязаны исключительно славянофильской идеализации древнерусской общины и слабое подтверждение для себя могут находить разве в христианизованных источниках позднейшего происхождения.

3) Значительною долею такой же идеализации отзывается и картина русской приходской жизни, нарисованная г. Панковым. Здесь автор уже прочнее стоит на почве реальных фактов, но при этом или делает из них очень широкие обобщения, или же даёт им ненадлежащее освещение. Несомненно, симпатичными представляются такие древнерусские церковно-приходские учреждения, как, напр., келлии для нищих, церковно-приходские школы, братчины и т. п.; но эти учреждения были редки и представляли собою только исключение из общего правила. Притом же, иные из этих учреждений представляли собою примитивную, низшую стадию развития церковно-общественной и гражданско-политической жизни русского народа и с течением времени должны были уступить место более высоким формам общественной жизни, как, напр., суды „братчин“. При этом первичном устройстве русского прихода действительно сами прихожане избирали из своей среды священников для себя, рядились с ними и давали им известное материальное обеспечение. Но эта свобода выбора членов причта обусловливалась единственно отсутствием специально-образованных кандидатов на священство и общею неграмотностью или малограмотностью прихожан, как об этом свидетельствуют грамота Новгородского архиепископа Геннадия конца XV века, постановления Стоглавого собора XVI века и др. Избирали из среды себя кандидатов на священство потому, что больше не́кого было выбирать.

4) Свобода выбора прихожанами членов причта существовала в Малороссии и после XVI века и продолжалась приблизительно до половины XVIII века; но последствия этой свободы выборов духовенства не были благоприятны для поднятия умственного и нравственного его развития. Так как малорусским духовенством вообще мало занимались наши учёные и публицисты, то мы считаем не излишним остановиться на нём несколько подробнее.

Проф. Н. Петров

(Продолжение следует).

Крайности и преувеличения – явление, обычное для общественного мнения и печати; в них упрекают и консервативное и прогрессивное направление. Не избежал этой участи и недавно поднятый в светской печати вопрос о преподавании философии в духовной школе и о преподавателях этой науки в гимназиях¹¹⁴.

Последний является предметом современной общественной мысли с доброго почина составителей примерного устава гимназий. Во 2-м примечании к § 35-му этого устава говорится: „преподавание по философии может быть поручаемо по вольному найму лицам, успешно окончившим курс в православных духовных академиях»¹¹⁵.

Профессор университета св. Владимира Ю. Кулаковский так комментирует это примечание: „введение преподавания философии в гимназии дело весьма трудное, и польза этого нововведения будет зависеть от качеств тех лиц, которые возьмутся за это дело. Составители проекта чувствовали затруднение насчёт того, откуда взять преподавателей, и указали выход“, предположивши приглашать лиц, „успешно окончивших курс в православных духовных академиях“¹¹⁶. „Конечно, – говорит далее проф. Кулаковский, – философия изучается в духовных академиях, но, ведь, она входит также в круг предметов историко-филологических факультетов и может получить именно в университете вид специальности, по которой приобретаются учёные степени магистра и доктора, тогда как в духовных академиях она является только учебным предметом, по которому нельзя приобрести учёной степени. Ввиду этого, не совсем понятно предпочтение, оказываемое проектом духовной академии“... Профессору внешнего положения философии в академиях оказывается вполне достаточным для того, чтобы вычеркнуть из числа кандидатов на преподавание философии в гимназиях, загнанных всеми „интеллигентами“ студентов „православных духовных академий“. Если „с внешней стороны“ постановка философии в университетах лучше, а в академиях хуже, то одно это ещё не доказывает превосходства философского образования университетской молодёжи пред академической. Профессор сам затрудняется подыскать кандидатов для преподавания философии в гимназиях из среды университетской молодёжи и для поднятия „интенсивных“, по его словам, „интересов“ последней к этой науке рекомендует учреждение четвёртого отдела историко-философского факультета – философского. Думаем, что предпочтение, оказываемое проектом гимназий духовных академиям, вполне понятно хорошо знакомому с „интенсивными интересами“ к философии в среде университетской молодёжи проф. Кулаковскому. Последняя требует, по его мнению, сложного ухода и внешних мер при существующих уже хороших условиях специализации; а молодёжь академическая и без этого готова, в лице лучших своих представителей (которых, кстати скажем, достаточно), к дельному преподаванию философских наук¹¹⁷.

По поводу того же предположения составителей нового гимназического устава поручить преподавание философии в гимназиях „лицам, успешно окончившим курс в православных духовных академиях“, профессором университета св. Владимира А. Гиляровым напечатана была „боевая“ передовая статья в № 331-м газеты „Киевлянин“. Высказывая скептический взгляд на преподавание философии в гимназиях вообще, проф. Гиляров язвительно и по меньшей мере недостойно профессионального учёного осмеивает изучение философии в духовной школе, о чём, надо полагать, почтенный профессор не имеет даже смутного представления. Философия, изучаемая в духовной школе, получает у проф. Гилярова особое название „духовной философии“, в противоположность какой-то „светской“. Эту измышлённую им „духовную философию“ он называет нездоровым „суррогатом“ мыслей. От его рассуждений о „духовной философии“ получается такое тяжёлое впечатление, что не хочется верить, чтобы рассуждения эти принадлежали учёному профессору, а не построчному газетному репортёру, для которого, в погоне за хлёсткой фразой, „море по колено“.

Вообще нужно сказать, что мнения указанных представителей светской школы по затронутому вопросу крайне односторонни. Для проф. Гилярова достаточно одного „официального духа“ светской, а тем более духовной, школы, чтобы свободное преподавание философии в гимназиях сведено было к нулю. Если администрация светской школы часто сдерживает мысль преподавателя философского предмета, то что̀ нужно сказать относительно администрации духовной школы? Здесь, по мнению названного профессора, царит полная подавленность свободного полёта философствующей мысли, даже полное отсутствие последней: программы и плохие учебники, издаваемые с благословения Св. Синода, ставят решительное veto на всякое движение мысли, потому что дают не жизненные предметы последней, а какой-то нездоровый „суррогат“. Естественно, что при таком состоянии философии в духовной школе последняя может дать хороших проводников именно этого суррогата мыслей в светское юношество. Тогда, – скептически заключает проф. Гиляров, – уже заодно следует постановить, чтобы учебники по философским предметам гимназического курса издавались с благословения Св. Синода!..

Нам хочется рассуждения проф. Гилярова дополнить ещё мыслями и заметками сродного ему по способу мышления сотрудника журнала „Образование“ г. Яблоновского¹¹⁸. Тогда читателям станет вполне ясным то представление о „духовной философии“ нашего „так называемого“ либерального общества, каким оно обыкновенно колет глаза людей, совершенно для него незнакомых.

Признавая общеизвестным фактом, что „в духовных семинариях немалое внимание уделяется различным философским системам“, г. Яблоновский в то же время с чисто репортёрскою развязностью заявляет, что „знакомство воспитанников с развитием философской мысли носит несколько специальный характер“, и в пояснение приводит следующую якобы „сценку с натуры“.

„Вызывают к доске замухрышку-семинариста…

– Что задано? – спрашивает учитель.

– Лжеучение германского философа Эммануила Канта.

– Ну, разбивай Канта!

– Безбожный германский философ Эммануил Кант... мня-мня-мня… Так, он не веровал в Бога… мня-мня-мня…

– Ну, что мнёшься – стесняешься, что ли, что ты семинарист, а он философ? Разбивай, тебе говорят, как следует!

Семинарист спешит оправиться, ловит жадным ухом подсказывания товарищей и, уловив, начинает смело, без запинки и передышки, „жарить“, точно из пулемёта.

– Безбожный германский философ Эммануил Кант в своём постыдном учении развивает нижеследующие тлетворные и явно богопротивные мысли…

И пошёл, и пошёл, так что в классе словно треск стоит! Через две минуты от бедняги Канта, как говорится, и хвоста не остаётся. А ещё через две минуты учитель спрашивает:

– Ну, чего стал?

– Уже разбил, г. учитель!

– Уже? Ну, теперь Дарвина разбей!

– Безбожный британский философ и лженатуралист Чарльз Дарвин в своём постыдном учении развивает нижеследующие запрещённые мысли…

И опять в класс точно треск пулемёта стоит! А через пять минут и Дарвина, разумеется, постигает та же участь, что и Канта“.

„Как видите, – заключает г. Яблоновский, – семинарская философия носит несколько нарочитый характер“.

Где и в каком столетии видел подобные семинарии г. Яблоновский? На какой планете наблюдал он подобные „сценки с натуры“? – Признаемся, при чтении этого злостного извета на наши духовные семинарии, очень и очень густая краска стыда за человека вообще и за печатное слово в частности залила лицо наше. Вместо того чтобы говорить о степени философского образования питомцев семинарий, гг. Яблоновские и К° выдвигают их неприглядное внешнее положение или же – что ещё хуже – измышляют нелепые „факты“, которые в глазах легковерной (по отношении к ним) „интеллигенции“ получают значение непреложной истины. Вследствие подобного рода пасквилей, в среде „интеллигенции“ создаётся совершенно уродливое представление о нашей духовно-академической молодёжи, которое заставляет студента академии чувствовать себя каким-то изгоем, не имеющим права на обыкновенное человеческое уважение.

Необходимо, поэтому, беспристрастно посмотреть, что̀ представляют из себя студенты духовных академий по своему философскому образованию.

Студенты академий, за немногими исключениями, – по выражению одного из представителей русского духовенства, – „цвет русского духовного юношества“¹¹⁹. Как известно, в академию могут поступить только „студенты семинарий“, и притом лишь те из них, которые успешно выдержат конкурсный приёмный экзамен; остальные же предпочитают более лёгкое поступление в университет. В число трёх сочинений на приёмном экзамене при академии поступающие должны представить сочинение философского характера. Темы для таких сочинений требуют от поступающих достаточного и основательного (в смысле хотя бы простой начитанности) знакомства с философией, со способами философского развития мыслей. Вот некоторые из этих тем за последние годы: „Значение внутреннего опыта к решению философских проблем о внешнем мире“; „Есть ли какая-либо связь между логическими и нравственными требованиями?“; „Разбор положения Гегеля: всё действительное разумно, и всё разумное действительно“; „Совесть и сознание собственного достоинства“; „Если философия есть искание истины, тогда как христианин обладает истиною, то может ли философия иметь какое-либо значение для христианина?“ – и т. п. Характер этих и им подобных тем показывает, что мысль семинаристов, поступающих в академии, вовсе не уродуется такими идиотскими „нарочитыми“ приёмами преподавания философии, в каких старается заверить читателей „Образования“ г. Яблоновский. Мы должны даже особенно отметить тот факт, что представители философской и богословской мысли современных духовных школ вовсе не склонны думать, будто philosophia – ancilla theologiae. И питомцы семинарии в лучшем случае выносят из неё основательное знакомство с философией, а в худшем – выходят достаточно сформированными мыслящими людьми, способными к развитию логического мышления и методической выработке серьёзного критицизма, о чём часто заявляют академические испытательные комиссии профессоров.

Такое состояние философской подготовки поступающих в академии обусловливается тем, что философские предметы семинарского курса – логика, психология, история философии, а затем отчасти введение в круг богословских наук и педагогика – в течение почти четырёх лет составляют одно из главнейших занятий семинаристов. Здесь не может быть и речи о том жалком состоянии логики, в каком она находится в гимназии. Учебниками по логике (проходится в третьем классе) служат курсы Струве и – главным образом – Светлина (которые дополняют друг друга), причём преподаватели дают подробные объяснения (которые непременно записываются) и назначают соответственные письменные упражнения. Затем, в течение года пишется не менее трёх сочинений. Вот образцы известных нам лично тем по логике: „Что такое творчество мышления?“ „Почему мы мыслим больше представлениями, чем понятиями?“ „Нормативный характер закона достаточного основания“ и т. п. По психологии учебником служит по преимуществу труд Гобчанского, составленный по данным новейшей психологической литературы. Кроме того, по психологии семинаристы пишут не менее двух сочинений в течение года. Темами, в наше время служили следующие: „Сравнительное значение источников психологии“; „Чем характеризуется слабая воля, и какими средствами можно её укрепить?“ „Язык, как орудие мыслительной деятельности“; „Почему невозможно одно рассудочное познание без чувственного?“ – История философии изучается в строго объективном духе, о чём свидетельствуют учебники по этому предмету (Страхова, Назарьева и др.); строго объективный дух поддерживается солидными объяснениями преподавателей, из которых многие с успехом могли бы занимать кафедры в высших учебных заведениях. По истории философии также пишется не менее двух сочинений на такие, например, темы: „Учение Локка о душе (tabula rasa)“; „Современный пессимизм и условия его“; „Слабые стороны космологического доказательства бытия Божия“. – В pendant к истории философии в семинарии проходится „Систематическая философия“, или „Начальные основания философии“. Эту науку могут иметь в виду светские „критики“ семинарской постановки изучения философии, так как она, действительно, не стоит на высоте своей задачи – систематизировать (критическим путём) под одним воззрением многовековые труды философской мысли. Но это уже обусловливается самою трудностью выполнения этой задачи: только гениальному уму Платона доступна была возможность объединения всего того, что создала до него греческая мысль. И семинарский учебник „Начальных оснований“ Кудрявцева-Платонова, действительно, представляет неудачный опыт системы философии как в отношении своего критического элемента, так и в отношении основного принципа, который с особенною рельефностью выступает в учении об Абсолютном (принцип односторонней интуитивной философии). Затем, можно было бы доказательства бытия Божия исключить в пользу другой науки – „Введения в круг богословских наук“, где им было бы более приличное место. Одним словом, всё дело – в качествах учебника, недостатки которого восполняются объяснениями преподавателей. – Необходимыми пособиями по философским предметам являются в семинариях: Логики – Минто, Снегирёва, Владиславлева; Психологии – Снегирёва, Фонсегрива; История философии – Куно-Фишера, Виндельбанда. Составление сочинений требует других пособий: Паульсена, Джемса Сёлли, Колтерэ, Гефдинга, Вундта, Ушинского, Рибо, Фулье, Ульрици, Летурно и т. п.

Вот, в общем, картина обычного преподавания философских предметов в семинарии. Характер пособий и письменных работ по этим предметам ясно говорит всякому беспристрастному человеку, что изучение философии в семинариях нельзя назвать „нарочитым“; нельзя сказать, что в „духовной философии“ даётся какой-то „нездоровый суррогат“. Оказывается, что „духовной философии“ вовсе нет, как нет и каких бы то ни было „суррогатов“.

Естественно, что в таких благоприятных условиях лучшая часть семинарской молодёжи получает довольно основательное философское образование, благодаря которому в академиях и на историко-филологическом факультете (а отчасти и на юридическом) университетов они оказываются не прозелитами, трудно усвояющими философские дисциплины, а вполне сознательными слушателями и самостоятельными работниками.

Не мешает нисколько глубине и основательности философского образования студентов академии, и положение философии, как учебного предмета, на что̀ указывает проф. Кулаковский. Хороший студент академии любит и ценит прежде всего философию. Лекции по философским предметам – любимые у всех студентов. В каждой академии есть или психологический (Петербургская), или философский кружок (Московская, Казанская, Киевская). Не следует думать, что академическая философия преподаётся со своеобразной, окраской. Печатные труды (далеко не все) академических профессоров-философов по теистической философии представляют естественную для теолога попытку разрешить вековой философский вопрос об отношении между верою и знанием, или же объединить данные философии и богословия¹²⁰. С академических же кафедр профессора дают философскую науку такую, какова она в современном учёном мире. Отсюда разнообразие направлений – английского эмпиризма и немецкого рационализма: в академиях находят приют и современная экспериментальная психология (в лице П. Соколова и отчасти Серебреникова), и английская эмпирическая теория познания (Милославский, Снегирёв, Несмелов), и рационализм-кантиантство в исправленном виде (Линицкий). Лекции профессоров не исчерпывают занятий студентов академии философией: они дают только точку отправления для самостоятельного изучения философии. При этом мы с удовольствием можем отметить отзывчивость студентов на современные или недавние философские течения, разнообразие их личных склонностей или к прежним разумным началам рационализма. Новейшие философские труды и журналы дают академической молодёжи лучшее средство стоять в курсе современной философской мысли. Не забыты ею и эмпириокритицизм, и реалистическое мировоззрение последнего времени: с тем и другим студенты академии хорошо знакомы по статьям светских журналов и отдельным монографиям. Всему оказывается должное внимание, без всяких предвзятых намерений, а только по побуждениям чистого интереса к философской мысли. Знакомство с литературой по философии, кроме чистого интереса, возбуждается ещё необходимостью писать семестровые сочинения, из которых философские требуют особенного внимания, так как служат одним из главных критериев для оценки философской работоспособности студента.

Выражением сильно работающей мысли академической молодёжи, правда, не служат степени доктора и магистра философии, как того хотелось бы проф. Кулаковскому. Но это вовсе не свидетельствует о неспособности „успешно оканчивающих курс в православных духовных академиях“ быть хорошими преподавателями философии. Напротив, они представляют из себя прекрасную мыслящую силу, нисколько не одностороннюю. По любви к философии, многие из студентов академии стараются по возможности поставить свои кандидатские диссертации в более или менее близкое отношение к философии. Вот почему не редки темы, посвящённые разбору (с христианской точки зрения) Спенсера, Милля, Вундта, Спинозы, представителей древней философии, современной-публицистической, Соловьёва, протестантов-философов, политико-экономических теорий, Достоевского и т. п. Люди предубеждённые по отношению к мифической „духовной философии“ христианскую точку зрения в таких трудах выставляют главным основанием для упрёков этой новооткрытой „философии“ в традиционности. Но применение христианской точки зрения к философским теориям носит вполне научный характер: целью всякого исследования в таком духе является установка принципов философской системы и параллель между последней и христианством. А для этого, очевидно, требуется не одна только компиляция различных пунктов учения того или другого философа, что̀ составляет обычное явление в исследованиях даже выдающихся кандидатов историко-филологических факультетов, а нечто несравненно большее. По крайней мере, здесь есть стремление к тому, чего не мог достигнуть вполне даже такой сильный ум, каким был Вл. Соловьёв. Изложение же учения о пространстве Канта, Спенсера, Шуберта-Зольдерна и тому подобные компилятивные работы в пределах одной-двух философских систем, отмечаемые в университетах особенным вниманием¹²¹, для студента академии – труд слишком лёгкий, к которому он привык ещё в семинарии, и которому, поэтому, он придаёт слишком мало цены. Вообще нужно сказать, что студент академии, как компилятор, не заменим. Дайте ему материал из какой угодно научной области, и он, после очень краткого сравнительно изучения, представит его в строго-методической и обработанной форме. Но, как человек скромный, он подобные работы не ценит, так как уважает только творческую мысль, а не формирующую уже готовый материал; и работы эти составляют достояние письменного ящика его стола, не видя обыкновенно никогда печати, а тем более какой-либо награды в виде золотой или серебряной медали, как это бывает в университете.

Обследовать какое-либо философское учение, представить его сжато и в строгой системе – на это способен прежде всего именно студент академии. А таким должен быть идеальный преподаватель философии, как умелый передатчик того, что̀ есть хорошего и нового в философской литературе. Эту формальную способность любого студента академии отметил один известный в Киеве профессор, пред которым прошли целые поколения университетской и академической молодёжи. „Студент академии, – говорит почтенный профессор, – обладает хорошей способностью смотреть в корень науки. Поэтому, на что̀ его ни посади, он всему может дать хорошую постановку“. Это нужно сказать в особенности по отношению к тем из студентов академии, которые „с успехом“ оканчивают курс академии. Когда внимательно присмотришься к ним, то невольно становится жаль той производительной их философской силы, которая не находит прямого и непосредственного приложения. Принуждённый отслуживать казённую стипендию, „окончивший с успехом“ едет туда, куда назначат, причём часто вместо философии или какого-либо другого жизненного предмета получает назначение на латинский язык или что-либо в этом роде, да к тому же – в уездном городе, где нет никакой библиотеки. И работа останавливается, а что сделано было в кандидатской диссертации, поступает в академический архив и осуждается, таким образом, на смерть. Так погибают в разных глухих углах России Гогоцкие, Троицкие, Юркевичи, Владимирские, Сикорские, Голубевы и другие даровитые натуры, которым не нашлось места в академии, а поступить в университет помешала материальная необеспеченность…

Виноваты ли после этого студенты академии, если условия их жизни не дают им возможности выказать свою философскую состоятельность? Виноваты ли они в том, в чём обвиняют их „газетные писатели“, совершенно не знающие этой студенческой среды? Предположение нового устава гимназий, дающее „успешно окончившим курс в православных духовных академиях“ больше простора для полезной деятельности, вызвало среди них живой обмен мнений и светлые надежды. Но, видно, не сбыться этим надеждам! Гг. Гиляровы и подобные им представители университетской науки порождают и поддерживают в обществе роковое заблуждение, каким питается антагонизм „интеллигенции“ по отношению к „лицам, успешно окончившим курс в православных духовных академиях“. Последним невыразимо больно читать незаслуженный смертный приговор своим лучшим стремлениям, общим для всех истинных интеллигентных людей.

Г. Попов

По действующему в нашей Церкви Типикону, преждеосвященные литургии совершаются по средам и пяткам шести седмиц Великого поста и в первые три дня седмицы Страстной. Только в некоторых монастырских обителях, следуя древним порядкам, служат преждеосвященные литургии ещё и в прочие постные дни Четыредесятницы, за исключением понедельника первой недели. Так бывает, напр., в Киево-Печерской Лавре. На указанную монастырскую практику обыкновенно смотрят, как на исключительную; ей не придают значения общеобязательности и не ставят её в пример для мирских церквей, где все привыкли слушать преждеосвященную литургию в известные лишь дни поста. Служение преждеосвященных литургий обставлено у нас большою торжественностью, и в самом их богослужебном чине много знаменательных обрядов, сильно воздействующих на чувства богомольца, всегда благоговейно настроенного в эти дни общего говения.

Из сказанного отчасти становится понятным, что у народа создалась привычка относиться к преждеосвященной литургии с каким-то особенным уважением, едва ли не бо́льшим, чем к полной литургии Златоуста или Василия Великого, и возникло убеждение, что Св. Дары преждеосвященной литургии назначены только для священнослужителей, а отнюдь не для мирян, потому что миряне их, будто бы, не достойны...

Но в древней церковной практике мы не только не встречаем следов запрещения мирянам приобщаться на преждеосвященных литургиях, а, напротив, видим ясные указания, что за преждеосвященной литургией верующие приобщались совершенно так же, без каких-либо ограничений, как и за полной литургией. Древние христиане имели обыкновение весьма часто, если не ежедневно, принимать Св. Тайны, и Церковь не лишала их этой благодати в дни поста, требуя только вместе с принятием Св. Таин соблюдать и предписания церковные относительно поста. Учреждение чина преждеосвященной литургии и вызвано было, с одной стороны, тогдашним обычаем частого и даже ежедневного принятия Св. Таин верующими, а с другой – строгою дисциплиною поста, разрешаемого лишь вечером, когда позволялось вкушать соответствующую постному времени пищу. Получая разрешение на вкушение пищи, древние христиане прежде всего пользовались им при причастии Св. Дарами, которые хранились в храме, будучи освящены на полной литургии субботы или воскресенья, и теперь, после вечернего богослужения, преподавались верующим. Сохранившиеся до наших дней литургические памятники могут представить неоспоримое доказательство обычая древних христиан приобщаться за преждеосвященными литургиями. По евхологию, напр., Х-го века Синайской библ. № 958, молитва, которая ныне читается священником тайно по приобщении преждеосвященными Дарами: „Благодарим Тя Спаса всех Бога“, читалась вслух, для всех причастников; ей предшествует замечание: „и после приобщения всех священник возносит (молитву: „Благодарим Тя...“ см. „Описание литургич. ркп., хранящ. в библ. прав. Востока“ А. А. Дмитриевского, т. II, стр. 20). А в диаконском чине преждеосвященной литургии св. ап. Иакова по ркп. XII в. в той же библиотеки № 1040 находятся особые прошения о причастившихся Св. Таин – чтобы приобщение Таин Христовых служило им в предохранение от злых дел, в напутствие вечной жизни, в общение и дар Святого Духа (там же, стр. 132). Обычай древней Церкви разрешать пост под вечер и в это время причащаться Св. Даров существовал даже в XV веке, при блаж. Симеоне Солунском, который говорит о нём, как о завещанном отцами, древнем обычае, и находит его полезным как для мирян, так и для монахов. „Цель у отцев, – рассуждает блаж. Симеон, – самая благая и человеколюбивая. Заповедуя воздержание и пост, они хотят монахам и мирянам пользы и облегчения, и не делают тем насилия; приводят нас к памятованию о Боге, к размышлению о наших грехах, о смерти и воздаянии, также к осторожности и внимательности в благочестии и к доброму навыку в небольшом труде: так как при этих малых с нашей стороны подвигах, даже без нашего ведома, по милости Божией, совершается наше спасение. Для мирян, которые, исключая весьма немногих дней в году, имеют разрешение на вся, кратковременный пост не составляет труда, а для монахов воздержание и пост есть постоянная обязанность, как то они исповедали и пред Богом“ („Писания св. отцев и учителей Церкви, относящиеся к истолк. прав. богослуж.“, т. III, стр. 179 и 185). Следы некогда существовавшего в Церкви обычая всем вообще верующим приобщаться на преждеосвещенной литургии заметны и в современном чине её. „Со страхом Божиим и верою приступите“, слышим мы, когда выносятся из алтаря к народу Св. Дары. „Хлеб небесный и чашу жизни вкусите и видите, яко благ Господь“, поёт лик в ответ на возглас диакона. При перенесении Св. Даров к жертвеннику поётся: „Да исполнятся уста наша хваления Твоего, Господи… яко сподобил еси нас причаститися святым Твоим, Божественным, бессмертным и животворящим Тайнам“… Диакон возглашает в заключительной ектении: „Прости, приимши Божественных… страшных Христовых Таин, достойно благодарим Господа“.

Таким образом, факт приобщения мирян за преждеосвященными литургиями в практике древней Церкви следует считать вполне установленным. Но почему же, однако, этот древний обычай теперь не только не пользуется повсеместною распространённостью, а даже, видимо, не находит сочувствия в современной церковной практике? Какая причина могла вызвать со стороны пастырей необходимость удерживать прихожан от причастия Св. Таин за преждеосвященными литургиями в дни поста Четыредесятницы и Страстной седмицы в частности? – Нам кажется, что действительной причиной в этом случае была забота создать в возможно большей степени серьёзное отношение у пасомых к периоду говения и прочно утвердить в них сознание необходимости именно не краткого, а продолжительного срока его, так как при этом последнем условии открывается для говеющего полная возможность внимательнее отнестись к своему духовному состоянию и углубиться в себя. Нормою говения считается пять первых дней каждой недели поста; в субботу, по правилам Церкви, пост разрешается: в этот день говеющие и приобщаются ныне Св. Таин¹²². Сокращение нормального срока говения, без уважительных причин к тому, вызывает опасение, как бы христианский долг говения, исповеди и самого причастия не превратился для многих в простую формальность и не потерял своего спасительного значения. Это-то и служит для пастырей побуждением с настойчивостью требовать от пасомых окончания говения именно к последнему дню седмицы, к субботе, и, вместе с тем, возбранять приобщение ранее субботнего дня¹²³, в среду и пяток шести недель Великого поста и первые три дня Страстной седмицы за преждеосвященными литургиями.

Но, конечно, повторим, основанное на заботливом отношении к надлежащему исполнению говеющими их христианского долга запрещение некоторыми пастырями приступать к Св. Причастию за преждеосвященными литургиями не служит причиной считать приобщение преждеосвященными Дарами совершенно недозволенным для мирян. Приобщение их возможно, и современная практика киевской церкви, где можно наблюдать приобщение мирян за преждеосвященными литургиями, служит живым и очевидным доказательством того; но каждый пастырь, прежде чем разрешить говеющим сокращение положенного для всех срока говения и дозволить приобщение Св. Таин ранее положенного для всех времени, должен принять во внимание нравственную подготовленность говеющих к причастию, равно как и особые обстоятельства, заставляющие их уклоняться от общего порядка в исполнении христианского долга, а затем уже поступить так, как найдёт он лучшим.

Н. Пальмов

Прими собрание пестрых глав,

... плод ...

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

Пушкин

Что̀ бы ни говорили о современном состоянии церковной жизни у нас, на Руси, и о средствах её усовершенствования, что̀ бы ни делали в означенном направлении, речи останутся напрасными, а дела бесплодными, если они не направлены к одной главной цели – оживлению приходской жизни, потому что приход – подлинная ячейка такого сложного организма, как наша Православно-Русская Церковь. Особенно это нужно сказать о сельском приходе. Если в городах, где состав приходов не отличается устойчивостью, религиозно-нравственная жизнь может находить другие центры притяжения и точки опоры, помимо приходского храма, таковы: соборные храмы, монастыри, церковно-просветительные общества с их храмами для богослужения и хорами для просветительных чтений; то по сёлам естественным центром религиозно-нравственной жизни является приходской храм, главным руководителем её – приходской пастырь, её исконной, хотя и недостаточно организованной, формой – приходская община. Думаем, впрочем, что и в городах централизующая деятельность таких учреждений, как епархиальные братства или церковно-просветительные общества, никоим образом не должна развиваться на счёт оскудения приходской жизни: это было бы слишком дорогой ценой...

Итак, заботы тех лиц, которым дорога наша родная Церковь, и мероприятия тех учреждений, которые призваны к регулированию её отправлений, должны быть направлены, главным образом, к оживлению приходской жизни. Это, конечно, не значит, чтобы центральные (будь то для уезда, епархии или для всей Православно-Русской Церкви) учреждения воспитательного (напр., духовные семинарии или церковно-учительские школы), просветительного (напр., епархиальные братства) и административного (напр., консистории) характера имели мало значения, – нет, они имеют громадное значение, но самым надёжным показателем их жизненного значения служит отражение их деятельности в приходе: так врач, по биению пульса, узнаёт состояние центрального органа кровообращения. Естественно, что и перо публициста, заинтересованного церковно-общественными вопросами, бежит в том направлении, какое диктуется значением прихода в общем развитии церковной жизни.

Пишущий эти строки вырос в доме сельского священника, в родной ему атмосфере приходской жизни, и, хотя обстоятельства сложились так, что ему не суждено принимать непосредственного участия в организации церковно-приходской жизни, тем не менее судьбы прихода навсегда остались для него близкими: ведь он – плоть от плоти и кость от костей православно-русского прихода. Естественно, что его сердце не может не отзываться на те или другие явления приходской жизни, его мысль не может не задумываться над судьбами прихода, и да простит читатель, если пишущий эти строки берёт на себя смелость поделиться с ним своими наблюдениями, заметками и размышлениями по вопросам церковно-приходской жизни: быть может, они кое о чём напомнят, а кое-что и осветят в сознании православно-русского пастыря. Если бы, наконец, они послужили лишь толчком для работы его собственной мысли и совести, и тогда наша цель была бы достигнута.

Итак, читатель, „прими собранье пестрых глав“, внешне разрозненных, но связанных единством основных идей и общего настроения, – „плод ума холодных наблюдений и сердца горестных“, порою и отрадных, „замет“.

Как известно, 10 мая минувшего 1904 года получило силу закона мнение Государственного Совета, которым (мнением) „добровольное занятие работою в воскресные, праздничные и торжественные дни церковные и гражданские предоставляется усмотрению каждого“, так что „никакая власть не должна чинить трудящимся каких-либо в сем препятствий“. Вместе с Высочайшим утверждением приведённого мнения Государственного Совета отменяются прежде действовавшие узаконения относительно проведения воскресных и праздничных дней, недостаточно ясная формулировка которых могла давать (и на деле давала) повод истолковывать их в том смысле, что ими запрещается работать в праздничные дни, тогда как запрещение касалось лишь производства работ казённых и публичных, и то за исключением некоторых особенных случаев, когда допускаются и такие работы. Отныне и это последнее ограничение теряет свою силу.

Обнародование приведённого закона сопровождалось тою важною, дотоле не практиковавшеюся, особенностью, что вместе с соответствующим мнением Государственного Совета обнародованы и те соображения, которыми он руководился в своём постановлении. Отклоняя от себя „всякую мысль о колебании высокого значения праздничных и торжественных дней“, Государственный Совет положительно высказывается в том смысле, что „освящённое верою и благоговейным в течение веков почитанием христиан начало праздничного отдыха должно и впредь оставаться незыблемым“, но только проведение в жизнь этого начала Государственный Совет, очевидно, не относит к обязанностям государства, потому что праздничное „отдохновение – в чём заключается его цена – ни для кого не может быть принудительным“, между тем законы, издаваемые государственною властью, как имеющие юридическую санкцию, имеют принудительную силу. На ком же, в таком случае, лежит обязанность разъяснения и проведения в жизнь „начала праздничного отдыха? – Если не на государстве, то, очевидно, на Церкви, которая – в противоположность государству – действует мерами убеждения, а не принуждения. Так именно взглянул на дело Св. Синод, своим определением от 23–30 июня 1904 года призывающий и благословляющий пастырей разъяснять пасомым смысл и характер истинно-христианского празднования и – ввиду того, что „новый закон устраняет местную гражданскую власть от обязанности наблюдать за хранением праздничного покоя“ – „с удвоенною ревностью возжигать в народе готовность к добровольному служению Богу“.

Не трудно видеть, что соображения, высказанные как Государственным Советом, так и Св. Синодом по частному поводу, имеют принципиальное значение: ими со всею ясностью устанавливается то положение, что государство и Церковь представляют собою два учреждения, различные по своей природе, чем, впрочем, не исключается для них возможность действовать в согласии друг с другом (пример такого согласного действования у нас на лицо в данном случае): государство не мыслимо без принуждения, в Церкви нет места принуждению; государственные законы имеют юридическую санкцию, церковные – нравственную. Руководясь этой идеей, Государственный Совет не нашёл возможным сообщить юридическую санкцию предписанию Церкви – святить день седьмый, а Св. Синод разъяснил, что „не будет полезным для души и угодным Богу принудительное празднование дней праздничных“. Не трудно, однако, видеть и то, что принцип, положенный в основу соображений Государственного Совета и Св. Синода, не проходит последовательно через всё наше законодательство – церковное и гражданское. Достаточно указать на то, что, признавая необходимым условием юридической законности брака между лицами, числящимися в Православной Церкви, церковное венчание, гражданская власть тем самым делает этот религиозный акт юридически обязательным. Если бы Государственный Совет захотел быть последовательным, то он, „не колебля высокого значения“ церковного венчания, должен бы предоставить это дело доброй воле брачующихся, что̀ неминуемо повлекло бы за собой установление гражданского брака. У нас нет фактических данных для того, чтобы в недалёком или даже далёком будущем ожидать решения брачного вопроса в указанном смысле; но принципиально такое решение не только не исключается, а прямо предполагается точкою зрения, на которой стоят в своих соображениях Государственный Совет и Св. Синод в разъяснении нового закона о праздниках. Будущее должно показать, насколько данная точка зрения окажется применимой к условиям русской действительности; рассуждая же принципиально, надо её признать соответствующей истинному характеру такого учреждения, как Православная Церковь: её Основатель не удерживал при Себе Своих учеников против их воли, и если Римско-католическая церковь в деле устроения Царства Божия прибегала к помощи огня и меча, то это было тяжкой и опасной изменой духу Христову. Печальные результаты этой поистине роковой измены у нас перед глазами: это – замена средневековой идеи Царства Божия новой идеей – царства человеческого, провозглашённой и формулированной Фр. Бэконом; это – далее – отпадение многих и многих на Западе не только от Церкви, но и от христианства (Вольтер или Ницше – лишь резкие и последовательные выразители западно-европейского антихристианства). У нас – слава Богу! – Церковь не обнаруживала стремления преобразоваться в государство, но бывало, что она в проведении в жизнь своих заветов иной раз больше полагалась на поддержку государства, чем на свои собственные силы. Такое положение дела можно оправдать историческими условиями, но нельзя признать соответствующим „самой идее Церкви, как нравственно-религиозного союза, опирающегося не на внешнюю, принудительную силу, а на внутренние, свободные отношения человека к Богу“ (Чичерин). А потому нельзя не радоваться тому, что и в своём фактическом обнаружении эта идея освобождается от несоответствующих её существу исторических наслоений, неизбежных в условиях человеческого существования. Чем полнее воплощается идея Церкви в жизни той или другой поместной церкви, связанной с определёнными пространственно-временными условиями и неизбежно отражающей в своей жизни их влияние не только положительное, но и отрицательное, тем крепче внутренняя сила Церкви, и тем глубже её воздействие на жизнь – личную, общественную и государственную. Возможно, конечно, что вместе с отменой государственной санкции того или другого предписания Церкви уменьшится число лиц, исполняющих это предписание. Но разве Церковь что-либо теряет от этого? Зачем ей такие члены, которые лишь числятся в Церкви, фактически не принадлежа к ней? – Конечно, Церковь не может оставить и этих „овец“ без своего материнского присмотра и попечения; но едва ли она нуждается в помощи государства, чтобы проложить дорогу к совести таких лиц. Для этого в руках пастырей находится, по авторитетному разъяснению Св. Синода, иные средства: это – „истовое богослужение, непрестанное проповедание Слова Божия, в особенности же истинно-пастырская жизнь“. И нужно надеяться, что православно-русские пастыри, понимающие задачи своего служения, равно как значение переживаемого нами исторического момента, горячо отзовутся на авторитетный призыв Св. Синода и „с удвоенною ревностью“ будут продолжать великое дело проведения в жизнь тех религиозно-нравственных начал, которые нам завещаны Христом. Впрочем, мы были бы несправедливы в своих требованиях и близоруки в своих ожиданиях, если бы это дело, равно как ответственность за него, возложили исключительно на выносливые плечи нашего духовенства. Нет, „оглянемся на себя! Вспомним хоть на мгновение, что мы“, православные миряне, „не католики“, что в церковных вопросах мы не имеем права отделять себя в качестве бессильных, ни за что не ответственных, мирян от непогрешимого, всем управляющего клира. Ведь Церковь – это также мы“ (С. А. Рачинский), а потому и на нас, мирянах, лежит ответственная забота о созидании стен иерусалимских. Между тем, охотно и много толкуя о недостатках и ошибках нашего духовенства, много ли мы думаем о лежащих на нас церковно-христианских обязанностях? Довольно одного простого примера: многие из них готовы посмеяться над спешностью и невразумительностью нашего церковного чтения, – и это, будем искренни! – не без основания (см. статью о церковном чтении в № 39 „Церковного Вестника“ за 1904 год). Но многие ли из нас готовы стать на клирос, чтобы принять активное участие в церковном чтении? – Нет, это – не наше дело... Давно бы пора оставить подобные счёты и расчёты в таком святом деле, как благоустроение церковно-приходской жизни. Особенно они неуместны в переживаемый нами момент: чем больше предоставляется нам свободы в делах веры (а мы так жаждем этой свободы!), тем значительнее наша ответственность в этой области. По мере того, как государство слагает с себя часть опеки над исполнением его членами требований Церкви, расширяется деятельность христианского общества в этом направлении, а вместе с тем растёт и его ответственность пред Богом и совестью за наши религиозно-нравственные недуги. Если где, то здесь в особенности приложимо знаменитое изречение Достоевского: „все за всех виноваты“. Да, церковная жизнь созидается совокупною деятельностью всех элементов, составляющих Церковь; а потому, никто из нас, искренне преданный Церкви, не может считать себя свободным от участия в созидании церковной жизни и от ответственности за её нестроения. И если для пастырей новый закон о праздниках явился внушительным призывом к усугублению пастырской ревности, то ведь и мы, миряне, не в праве уклоняться от этого призыва. Теперь больше, чем когда-либо, необходимо тесное общение между пастырем и пасомыми в устроении церковной жизни. И как было бы хорошо, если бы снова ожила находящаяся при последнем издыхании форма церковно-приходской жизни, завещанная нам многострадальной историей Юго-Западной Руси: разумеем церковно-приходские братства, которые более соответствуют духу христианства, нежели церковно-приходские попечительства, причём мы залог их успеха видим в сохранении ими своего церковно-нравственного, истинно братского характера и в ограждении их от превышения в них элементов граждански-административных. Приход – не волость, а братство – не волостное правление...

***

Доселе – о той стороне нового закона о праздниках, которая касается принципиального вопроса об отношении Церкви к государству; а как вопрос о праздниках имеет не только религиозно-нравственную сторону, подлежащую ведению Церкви, но и социально-экономическую, подлежащую ведению государства, то и вопрос о проведении воскресных и праздничных дней можно обсуждать с двух точек зрения. Собственно вторая сторона вопроса, социально-экономическая, и подлежала обсуждению Государственного Совета, который, очевидно, лишь по связи речи высказался по вопросу о том, следует ли считать работающего в праздничный день „ослушником Церкви“ (решение этого вопроса принадлежит, разумеется, Церкви). Рассматривая соображения Государственного Совета с социально-экономической точки зрения, не можем не отметить некоторых недоумений, вызываемых ими. И прежде всего, так ли охотно и часто освобождают себя крестьяне от сельскохозяйственных работ в воскресные и праздничные дни, как это предполагается мнением Государственного Совета? – Не имея данных для суждения о том, как стоит это дело в разных концах Русской земли, о крестьянах средней полосы России можем сказать с уверенностью, что они, вообще говоря, не считают за грех исполнять сельско-хозяйственные работы в воскресные и праздничные дни, даже такие, как „Второй Спас“ или Успенье; исключение составляет Ильин день, когда никто не выезжает в поле работать. Ввиду такого положения дела, сельским священникам средней полосы России приходилось не столько выяснять своим прихожанам то, что исполнением неотложных работ они не нарушают церковных постановлений о проведении воскресных и праздничных дней, сколько убеждать хоть утро великих праздников посвящать церковной молитве. Конечно, порою слово замирало на языке в сознании того, что многих отвлекает от церкви не леность и равнодушие, а тяжкая нужда, заставляющая работать не только днём, но и ночью…

Только неполнотою данных, какими располагал Государственный Совет, можно, нам думается, объяснить то обстоятельство, что им совершенно не принята во внимание мысль о социально-экономическом значении воскресного отдыха: зачем, в самом деле, ограждать воскресный отдых специальными узаконениями, когда мы, русские люди, и без того слишком много отдыхаем?!. Охотно соглашаясь с тем, что предписывать исполнение церковных требований, следить за их исполнением и карать за неисполнение не относится к обязанностям государственной власти, мы всё-таки не можем считать её свободной от обязанности так регулировать труд населения, чтобы он не был для последнего непосильным бременем. И вот, рассматривая новый закон с этой точки зрения, мы не можем признать его формулировку настолько точной и определённой, чтобы она ограждала рабочий класс от эксплуатации капиталистов, которые могут, пожалуй, пользоваться „добровольным“ трудом того или другого лица „на законном основании“. Впрочем, об этой стороне нового закона было столько – и притом дельно – написано, что нам остаётся отослать читателей к соображениям упредивших нас публицистов (см., напр., хотя бы статью А. Троицкого в №№ 41 и 42-м „Рук. для сельск. пастырей“ за 1904 год). Мы же, со своей стороны, позволим присоединить к сказанному ещё одно недоумение: не может ли первая статья нового закона („никакая власть“ – стало быть, и церковная? – „не должна чинить трудящимся каких-либо“ – стало быть, и нравственных? – „препятствий в сем деле“, т. е. в добровольном занятии работою в воскресные, праздничные и торжественные дни), при её „распространительном“ толковании, послужить, при известных обстоятельствах, поводом к запрещению священнику проповедовать об освящении воскресных и праздничных дней?..

И. Кудрявцев

II

Южная Русь очень рано оторвана была от общего русского корня и надолго связала свою судьбу с соседними иноверными государствами – Литвой и Польшей. В этом состояло её историческое несчастье, которое, однако же, сопровождалось и некоторыми положительными выгодами. Отстаивая свою народность и веру от посягательств иноплеменников и иноверцев, Южная Русь развила значительную энергию, выразившуюся в учреждении братств и школ, издании книг, вообще – в подъёме церковно-общественной деятельности как пастырей, так и пасомых. Ослабевши в неравной борьбе с поляками, Южная Русь отдалась в подданство Московскому государству, но с сохранением за собою тех прав и преимуществ, какими она пользовалась или – лучше – какие отстаивала пред польским правительством. К числу этих прав и привилегий относятся: свобода от крепостного права и свобода выбора членов притча самими прихожанами, существовавшие с некоторыми ограничениями, до царствования имп. Екатерины II. Эти-то права и преимущества, давно уже утраченные Северною, Московскою Русью, и дают нам возможность определить некоторые архаические черты в устройстве и положении южнорусского прихода, а вместе с тем указать и некоторые недостатки этого строя, повлёкшие за собою ограничение права выбора членов причта прихожанами.

Из документов первой половины XVIII века мы узнаём, кто такие были в это время в Южной России кандидаты на священство, с каким они были образовательным цензом, как и кем выбирались и при каких условиях, и как, наконец, они исполняли свои пастырские обязанности. Из циркуляра Киевского архиепископа Варлаама Ванатовича от 23 ноября 1723 года мы видим, что кандидатами на священство весьма часто приглашались люди полуграмотные, не обученные надлежащим образом даже книжному чтению, и притом не достигшие надлежащего возраста. „Хотя уже не поеднократне вам протопопам через указы наши архиерейские пастырско повелевали, – писал Варлаам Ванатович, – чтоб вы неизучившихся добре наизуст десятословия, блаженств, седми сакраментов (таинств) и прочего катахизическаго учения, до иерейскаго наипаче чина надлежащаго, аколетов и ставлеников к нам не присылали, однак видим, что тии указы у вас ничто же успевают, понеже не только неумеющих вышреченнаго учения, но и книжнаго чтения весьма необученных, самих рекше нечитайлов на священство промуете и присылаете, знать, не коея ради иныя вины, токмо ради лихоимания и подсул, вам подсуляемых, о чем нам уже дается ведети¹²⁵. Следовательно, южнорусские ставленники первой четверти XVIII века недалеко ушли от тех новгородских ставленников XV века, которых описывает в своей пастырской грамоте новгородский архиепископ Геннадий. Правда, Варлаам Ванатович винит протопопов в неразборчивости в выборе и рекомендации кандидатов на священство; но, ведь, и протопопы, в свою очередь, могли оправдываться перед своим архиепископом тем, что „земля, господине, такова“, что лучших кандидатов они и не могли представлять своему архиепископу, по независящим от них обстоятельствам. Кандидатов на священство избирали сами прихожане или казацкая старши́на, часто руководствуясь при этом сторонними соображениями и побуждениями. Прежде всего, прихожане требовали от кандидата на священство или предлагали ему известные условия, на которых он соглашался быть у них священником. Следовательно, при выборе себе священника прихожане главным образом руководились экономическим расчётом: чем дешевле и выгоднее обходился им священник, тем он и лучше. Да и при этих условиях кандидаты на священство должны были задабривать своих избирателей разными незаконными способами. Киевский архиепископ Рафаил Заборовский в циркулярном указе своём от 24 ноября 1731 года писал о ставленниках, что „иные немалым искупом как денежным, так и другим датком, и через напоение парохиян получают рекомендации письменныя на священство“¹²⁶. Казацкая старши́на и владельцы, являвшиеся покровителями известных приходских церквей, тоже старались не об умственном и нравственном достоинстве своих будущих священников, а о том, чтобы они были покорными исполнителями желаний своих патронов. В 1735 году они жаловались императрице, что „в Малой России архиереи в своих епархиях по своей воле и соизволению, под образом учительных людей в города и села владельческие без согласия старши́н и владельцов и прихожан насильно попов и диаконов определяют, и тако те попы и диаконы, презирая в городах старши́ну, а в селах владельцов, и не исправляя надлежащаго духовнаго дела, вступают в ссоры не только с прихожанами, но и с самими старши́нами и владельцами“ и проч. Вследствие этой жалобы и последовал высочайший указ малорусским архиереям о том, чтобы „они, по силе Духовнаго Регламента, в города и села, без согласия прихожан, попов и диаконов насильно не насылали“¹²⁷. Указ этот, судя по его мотивам, прямо направлен был к ограничению прав учительных людей на занятие приходов. Последствием таких порядков было то, что даже в 1745 году, Киевский митрополит Рафаил Заборовский в циркулярном указе своему епархиальному духовенству жаловался, что „из разных протопопий ежечасно присылаются ставленники непорядочно и читать добре не умеющие, инии же хотя показуются бегло будто читают, но читают неправильно и с помилками (ошибками) и с упущением слогов“¹²⁸. Иногда выбирали в кандидаты на священство малолетних, не имеющих канонического возраста, что̀, по всей вероятности, имело место при предоставлении прихода за детьми умершего священника. В таких случаях, эти малолетки-священники, исполняя все священнические обязанности и требы, не имели права, до достижения зрелого возраста, исповедывать своих прихожан¹²⁹. Вообще нужно заметить, что прихожане избирали кандидатами на священство людей по своему вкусу или „по образу и подобию своему“ и нередко предпочитали неучительных людей людям учительным. Вследствие этого, приходские священники, по своему умственному развитию, нравственным качествам и обычаям, весьма близко стояли к своим пасомым-прихожанам и почти ничем не отличались от них. В 1731 году Киевский архиепископ Рафаил Заборовский, указывая в своём циркулярном указе на разные нравственные недостатки в жизни тогдашнего приходского духовенства, между прочим, писал, что „таким священницы неистовством, да и самые протопопы осуетишася, что сами старостами или дру́жками на брацех бывают, ручниками препоясуются и плясати с женским полом дерзают“¹³⁰.

В таком положении застаёт южнорусскую приходскую жизнь в 1721 году Духовный Регламент, который предписал епископам учреждать при своих домах архиерейские школы для приготовления кандидатов на священство и проектировал новый тип духовных академий и семинарий. Первоначальные требования, предъявляемые Духовным Регламентом кандидатам на священство, были самые скромные: „учитель в архиерейских школах“ учил бы детей не только чисто, ясно и точно по книгам честь (что̀ хотя нужное, однако ещё недостаточное дело), но учил бы честь и разуметь; и если можно, и наизусть читать две книжицы, одну о догматах веры, а другую в должностях всяких чинов, когда таковые книжицы изданы будут“¹³¹. Ученики этих архиерейских школ и должны были избираться в священники и на разные духовные должности, хотя Духовным Регламентом не отнималось у крестьян и помещиков право выбора своих приходских священников.

Эти скромные требования Духовного Регламента относительно кандидатов на священство, несмотря на особые права и привилегии Малороссии, стали постепенно применяться и к южнорусским епархиям – частью по инициативе самих преосвященных, частью вследствие требований синодальных указов. В 1723 году, как мы видели, Киевский архиепископ Варлаам Ванатович предписывал своим протопопам, чтобы „неизучившихся добре наизуст десятословия, блаженств, седми таинств и прочаго катахизическаго учения, до иерейскаго паче чина надлежащаго, аколетов и ставленников к нему не присылали“. Но так как эти архиерейские требования относительно подготовки к священству не могли быть обязательны для других сословий, то вместе с тем архиепископ Варлаам Ванатович обратился с требованием к подчинённому ему духовенству, чтобы члены его отселе научали своих детей страху Божию и благочестию, а потом грамоте и некосноязычному чтению Свящ. Писания, и затем отдавали в латинские школы, без чего они не могут получать и приходов¹³². Это требование вполне соответствовало требованию Духовного Регламента и дополняющих его синодальных указов. Дети духовенства стали выступать теперь главными кандидатами для замещения священнослужительских мест в епархии, хотя и не единственными и не исключительными; допускались на духовные должности дети и иносословных родителей, если желали этих должностей и приготовлялись к ним. Но с течением времени приток иносословных кандидатов на священство всё более и более уменьшался, вследствие правительственного ограничения их прав на вступление в духовное звание. Высочайшим указом 31 июля 1734 года малорусским архиереям „из малороссийской старши́ны и казаков и старши́нских и казачьих детей без аттестатов полковничья и старши́ны полковой, а знатных и без позволения Генеральной Войсковой Канцелярии, в диаконы и в попы посвящать не велено, дабы, – как говорится в указе, – от того казакам и службе нашей умаления быть не имело“, под угрозою лишения таких лиц казацких грунтов¹³³. Что же касается причётников в Малороссии, то они были здесь вольнонаёмные: временно нанимались преимущественно из казаков и во всякое время могли быть потребованы на действительную казацкую службу. Так однажды и случилось в Переяславской епархии, в которой в одно прекрасное утро причётники всех церквей епархии, как люди казацкого происхождения и звания, назначены были переяславским полковником на действительную казацкую службу. А это привело к необходимости нанимать причётников или из казаков, по увольнительным от их начальства свидетельствам, или же из мещан и крестьян. Но с 1785 года, с окончательным закреплением малорусских крестьян за помещиками, и для крестьян стеснён был доступ в причётники.

Такими путями образовалось и обособилось на юге России, в ХVIII веке, духовное сословие. Обязательно привлекаемое, путём обязательного академического или семинарского образования, к служению Церкви и – так сказать – закрепощённое за нею, духовное сословие естественным образом размножилось и доставляло весьма достаточный контингент для замещения не только священнических и диаконских, но и причётнических мест. А это повело к вытеснению из духовенства неучившихся или недоучившихся иносословных лиц и к повышению общего уровня образования в духовенстве.

С целью ограничения права иносословных кандидатов на священство, не получивших надлежащего образования, Киевский митрополит Рафаиль Заборовский в 1739 году, в соответствие Высочайшего указа от 8 января того же года, предписал по своей епархии, чтобы выборы кандидатов на священство производились прихожанами в присутствии нескольких соседних священников; чтобы на одно священническое или диаконское место избираемы были по два или по три кандидата из прихожан не только этой, но и других ближайших церквей; чтобы эти кандидаты отдаваемы были особо назначенному учительному священнику для обучения их заповедям Божиим, церковным таинствам, апостольским и св. отец преданиям и прочим догматам православно-кафолической веры; чтобы обученные таким образом кандидаты экзаменовались местными протопопами и потом представлялись „в катедру“, где снова подвергались экзамену и назначались, по достоинству, на должности¹³⁴. Более решительный синодальный указ по этому предмету последовал в 1745 году, вследствие ходатайства Киевского митрополита Рафаила Заборовского. Этим указом разрешалось: 1) „производить“ на священнослужительские должности казаков, „кои будут иметь увольнительные от службы отпуски, и посполитаго звания людей по презентам старши́ны“, владельцев и прихожан, но только под тем условием, если к этим местам не окажется кандидатов из достойных лиц, учившихся в школах, и 2) „производить в священный чин“ учившихся в школах преимущественно пред неучёными „и без презентов“ от старши́ны, владельцев и прихожан, по академическим аттестатам об их состоянии.

Но тем же указом ограничивались и права детей духовенства на священнослужительские должности, если они не учились или не доучились в духовных школах. Такие лица могли быть производимы в духовный сан лишь в тех случаях, когда нет кандидатов из учительных людей, и притом требовались от таких лиц не только одобрения от протопопов и наместников, но и ходатайства за них от старши́ны, владельцев и прихожан¹³⁵. В 1754 году Киевский митрополит Тимофей Щербацкий указом предписал по своей епархии, чтобы дети духовенства учились в Киевской академии до окончания полного курса, и чтобы священники, предоставляющие свои места за дочерями, выдавали их замуж за учительных людей, под угрозою лишения их права на священство¹³⁶. Это подтверждено было и указом Киевского митрополита Арсения Могилянского от 30 апреля 1761 года¹³⁷. Сама Киевская академия постепенно теряет свой прежний всесословный характер и мало-помалу становится сословным духовно-учебным заведением. В Киевскую академию теперь введены некоторые предметы, специально подготовлявшие детей духовенства к духовному званию, напр., составление проповедей и изучение еврейского языка, которые оставались необязательными для иносословных студентов, не желавших принимать священного сана¹³⁸.

Ещё яснее выразился сословный характер южнорусских духовно-учебных заведений в материальных средствах для их содержания. Киевская академия, коллегиумы, или семинарии Черниговская и Переяславская, хотя первоначально были и общесословными учреждениями, но в XVIII веке содержались почти исключительно на епархиальные средства, или специально назначенными для того монастырями, каков, напр., Киево-Братский, или же на счёт архиерейской кафедры. На эти же средства содержались и бедные воспитанники духовного происхождения, тогда как дети казацкой старши́ны и разночинцев содержались обыкновенно на свой счёт. Секуляризация архиерейских и монастырских имуществ при им. Екатерине II подорвала в корне этот источник содержания духовно-учебных заведений, так как значительная часть этих имуществ была употреблена на цели, совершенно чуждые тем, с какими правительство предпринимало сначала эту крупную реформу (т. е. на благоустройство храмов, благотворение бедным и больным, содержание школ и т. п.), и только небольшие крохи из этих богатых средств пошли на содержание духовно-учебных заведений по вновь учреждённым для них штатам. Более справедливую компенсацию за отнятое у духовенства получили духовно-учебные заведения уже при имп. Александре Благословенном, когда на содержание духовно-учебных заведений назначена была церковно-свечная монополия, и доныне составляющая главный источник для их содержания.

Так сложился сословный строй духовного образования в России.

Проф. Н. Петров

(Продолжение следует).

Покойный профессор Московской духовной академии И. Д. Мансветов, говоря об исправлении наших богослужебных книг¹³⁹, указал на несогласованность между Типиконом и другими книгами, существующую в них доселе. Но нигде, кажется, этот недостаток не достигает такой степени, как при изложении устава субботней службы в Типиконе и распределении текста её в Октоихе.

Порядок субботней службы в будний день, как известно, зависит от того, поётся ли на утрене „Бог Господь“, или „аллилуиа“. Октоих, распределяя текст субботних служб, во всех восьми гласах имеет в виду последний случай. В 13 главе Типикона относительно его имеются, между прочими, следующие указания: на „Господи воззвах“, после трёх стихир минейных, „Октоиха мученичны три, 2-й, 3-й, 4-й, а первый оставляется; на стиховне мученичен 1-й, и мертвена два кир Иоанна Дамаскина; на хвалитех стихиры мученичны 4, Слава – покоин; на стиховне стихиры подобны, покойны кир Феофана. Если мы обратимся теперь к Октоиху, то увидим, что он относится к приведённым указаниям Типикона, которые перепечатывает на своих же страницах, очень своеобразно. Рассмотрим эти отношения, начиная со стихир мученичных, положенных на „Господи воззвах“, и, прежде всего, выясним, что нужно разуметь под первым, вторым, третьим и четвёртым мученичными¹⁴⁰.

После Богоматери, ублажаемой св. Церковью ежедневно, почему Ей и не посвящено особого дня в седмице¹⁴¹, всякий день, исключая воскресенья, прославляются святые мученики. Устроители православного богослужения глубоко сознавали, что на святой крови мучеников создана Церковь¹⁴²: она украсилась ею, как багряницею и виссоном¹⁴³. Поэтому-то, в ежедневном богослужении они ввели в честь их следующие песнопения: на вечерне, начиная с воскресенья, третья стихира на стиховне есть мученичен; таких мученичнов в каждом гласе четыре, так как в четверг на вечерне поётся тот же мученичен, который пелся на вечерне в воскресенье. На утрене по второй кафизме мы находим седален мученичен с припевом: „Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев“; седальнов в каждом гласе так же четыре и по той же причине: в пятницу повторяется седален понедельника. В понедельник и вторник в каноне умилительном, в среду и пятницу в каноне Честному Кресту по два мученична. В числе стиховных стихир третья есть мученичен, их, как и вечерних мученичнов, четыре¹⁴⁴, так как в пятницу поётся тот же, что̀ на утрене в понедельник. На литургии в блаженнах на „Радуйтеся и веселитеся“ еженедельно, начиная с понедельника, мученичен. Суббота есть день чествования святых мучеников по преимуществу: 1) они ублажаются в первой из трёх стихир на „Господи воззвах“ и в каноне вместе с иерархами и преподобными; 2) в этот день повторяются песнопения в честь их, которые пелись в минувшие дни седмицы: из четырёх мученичнов вечерних три поются на „Господи воззвах“ и один на „стиховне“, четыре седальна – по два после каждой кафизмы, четыре мученична утренних на „хвалите“¹⁴⁵. Отсюда ясно, что первый мученичен есть мученичен вечерни воскресенья, второй – вечерни понедельника, третий – вечерни вторника и четвёртый – вечерни среды. Следовательно, когда поётся „аллилуиа“, на „Господи воззвах“ должны петься мученичны понедельника, вторника и среды, а на „стиховне“ мученичен воскресенья.

Правильность такого понимания вполне подтверждается греческим Параклитиком. В этом последнем субботняя служба первых четырёх гласов изложена на вечерне применительно к пению „Бог Господь“, а остальных четырёх – применительно к пению „аллилуиа“. Типикон относительно стихир на вечерне при пении „Бог Господь“ в 12-й главе предписывает: на „Господи воззвах“ стихиры рядовому святому на 6; „на стиховне стихиры во Октоихе мученичны три гласа“. Какие именно три стихиры, не говорится; но нет сомнения, что те самые, которые назначены для пения на „Господи воззвах“ при „аллилуиа“. Окончательно убеждает в этом греческий Параклитик. Напечатав текст трёх мученичнов на стиховне, он замечает: „мученичны, когда бывает аллилуиа, поются на Господи воззвах; на стиховне же произносим первый мученичен и два покойна“. Итак, при „Бог Господь“ на стиховне положены те же второй, третий и четвёртый мученичны, которые при „аллилуиа“ поются на „Господи воззвах“. Обращаясь к тексту напечатанных в греческом Параклитикe трёх мученичнов на „стиховне“, мы видим, что это – мученичны понедельника, вторника и среды; в первом гласе, например: „Еже на судищи“ – мученичен вечерни в понедельник, „О добрыя вашея купли“ – во вторник, „Прехвальнии мученицы“ – в среду. В последних четырёх гласах, в которых, как замечено выше, субботняя служба на вечерне изложена применительно к пению „аллилуиа“, мы находим на „стиховне“ текст первых мученичнов, оказывающихся именно мученичнами с вечерни в воскресенье; в пятом гласе, например: „О земных всех небрегше“, в седьмом: „Слава Тебе, Христе Боже“¹⁴⁶. Основываясь на этих данных, укажем теперь допускаемые Октоихом в размещении вечерних мученичнов в субботних службах отступления от Типикона и дадим им согласное с последним распределение.

В первом, втором и третьем гласах три мученична на „Господи воззвах“ поставлены в том порядке, в каком они пелись в продолжение седмицы, т. е. вечерни воскресенья, понедельника и вторника; четвёртый мученичен, среды, поставлен на „стиховне“. Но так как на стиховне мученичен должен быть с вечерни воскресенья, то порядок мученичнов, требуемый Типиконом и согласный с греческим Параклитиком, будет следующий:

В четвёртом гласе мученичны расположены так: „Жертвы одушевленныя“ – мученичен среды, „Честна смерть святых“ – утрени четверга и „Имуще дерзновение“ – мученичен вторника. Не говоря уже о несоблюдении порядка последовательности в расположении мученичнов, – сначала мученичен среды, потом вторника, – мы находим здесь мученичен с утрени четверга. В этом же гласе мы встречаемся с явлением, которое имеет место также в пятом и шестом гласах: один из трёх мученичнов, положенных на „Господи воззвах“, является в качестве второй стихиры на „стиховне“, вопреки ясно выраженному предписанию Типикона и греческому Параклитику. В данном случае, поставив вполне правильно на „стиховне“ первый мученичен Октоих, вслед за ним, поместил ещё второй мученичен¹⁴⁷), а место последнего на „Господи воззвах“ заполнил мученичном с утрени четверга. Должно быть:

„Иже святых мученик“ (понедел.).

„Имуще дерзновение“ (вторн.).

„Жертвы одушевленныя“ (сред.).

На „стиховне“: „Прославляяся в памятех“ (воскр.).

В пятом гласе мученичны расположены так: „Щитом веры оболкшеся“ – мученичен понедельника, дважды, и „О земных всех небрегше“ – мученичен воскресенья. Здесь мы видим ту же непоследовательность в порядке, что и в четвёртом гласе; затем мученичен „Щитом веры оболкшеся“ повторён дважды, так как на „стиховне“ помещено два мученична, вследствие чего для „Господи воззвах“ одного не достало; наконец, первый мученичен, место которого на стиховне, помещён на „Господи воззвах“. Должно быть:

„Щитом веры оболкшеся“ (понедел.).

„Молите за ны, святии мученицы“ (вторн.).

„Несытною любовию души“ (сред.).

На „стиховне“: „О земных всех небрегше“ (воскр.).

В шестом гласе указаны мученичны: воскресенья – „Мученицы Твои, Господи“, дважды, и понедельника – „Страстотерпцы мученицы“. Первому мученичну надлежит быть на стиховне, а не на „Господи воззвах“; кроме того, он повторён дважды по той же причине, что и в пятом гласе. Должно быть:

„Страстотерпцы мученицы“ (понедел.).

„Страдавшии Тебе ради, Христе“ (вторн.).

„Крест Твой, Господи“ (сред.).

На „стиховне“: „Мученицы Твои, Господи“ (воскр.).

В седьмом гласе мы находим следующее. На „стиховне“, на ряду с двумя мертвенными, снова, вопреки Типикону и греческому Параклитику, два мученична. Но из двух других мученичнов, оставшихся для „Господи воззвах“, ни один не повторяется, как это было в пятом и шестом гласах; свободное место заполнено, как в четвёртом гласе, песнопением, которое, однако, не имеет никакого отношения к мученичнам. Первая стихира: „Спасе, не постыди“ – не мученичен, а умилителен; вторая: „Слава Тебе, Христе Боже“ есть мученичен первый, место которого на стиховне. Должно быть:

„Святии мученицы“ (понедел.).

„Нерадивше о всех“ (вторн.).

„Всехвальнии мученицы“ (сред.).

На „стиховне“: „Слава Тебе, Христе Боже“ (воскр.).

В восьмом гласе вторая и третья стихиры указаны правильно, но на место первой: „Мученицы Господни, всяко место“, которая, как первый мученичен, должна быть на стиховне, следует переставить оттуда мученичен понедельника: „Мученицы Господни, молите“.

На „стиховне“, как было указано, за мученичном следуют два покойна Иоанна Дамаскина с припевом: „Блажени, яже избрал и приял еси, Господи“, „Души их во благих водворятся“. В первом, втором, третьем, седьмом и восьмом гласах мы находим по две покойных стихиры; но в первом гласе вторая из них – „Никтоже безгрешен“ не принадлежит Иоанну Дамаскину. Это одна из стихир Феофана, занимавшая, как видно из акростиха¹⁴⁸, в ряду их второе место. Как таковая, она должна находиться в числе стихир „стиховных“ на утрене, где она, действительно, и помещена в Октоихе и греческом Параклитике; на вечерне же её место должен занять покоин Дамаскина: „Делом, Спасе мой, показуеши“, положенный также на утрене на „хвалите“¹⁴⁹. В четвёртом, пятом и шестом гласах вследствие того, что помещено по два мученична, мы находим по одному покойну; согласно указанию Типикона, взамен второго мученична, должны быть поставлены покойны Дамаскина, положенные также на утрене на „хвалите“: в 4-м гласе – „Где есть мирское пристрастие“¹⁵⁰; в 5-м – „Ты создавый мя“ и в 6-м – „Болезнь Адаму бысть“¹⁵¹.

На утрене на „хвалите“, как мы знаем, при пении „аллилуиа“ повторяются четыре утренних мученична, употреблявшиеся в продолжение седмицы, а на „Славу“ положен покоин. Порядок, в каком должны следовать один за другим мученичны, виден из следующих указаний Типикона относительно субботней утрени, если поётся „Бог Господь“: „на хвалитех стихиры не поём Октоиха, но поём их на стиховне; на стиховне стихиры поём Октоиха хвалитные, мученичны три, 1-й, 2-й, 3-й, с припевы обычными, один же оставляем, 4-й покоин от Дамаскиновых; „Слава“ – святаго самогласен, аще имать“¹⁵². Таким образом, мученичны на субботней утрене поются в той же последовательности, как они пелись в продолжение седмицы; при „Бог Господь“ мученичен четверга оставляется, а покоин поётся¹⁵³ не на „Славу“, а непосредственно за мученичнами¹⁵⁴. В первом, четвёртом, пятом и шестом гласах мученичны расположены в Октоихе совершенно правильно. Во втором гласе они размещены не в должной последовательности: мученичен среды поставлен прежде мученична вторника; мученичен четверга опущен. Должно быть:

„По Христе пострадавше“ (понедел.).

„Крест Христов вземше“ (вторн.).

„Всяк град и страна“ (сред.).

„Святых Твоих множество“ (четв.).

В третьем гласе мученичны „Силы святых ангел удивишася“ – четверга¹⁵⁵ и „Яко светила в мире“ – среды должны быть переставлены один на место другого. В седьмом гласе недостаёт мученична среды: „Светила явишася вселенней“, а в восьмом мученична понедельника: „Что вас наречем“. В обоих случаях, как и во втором гласе, место четвёртого мученична, опускаемого без всякого определённого приёма (то 4-й, то 3-й, то 1-й), занимает покоин; но из 13-й главы Типикона ясно, что покоин, после четырёх мученичнов, поётся на „Славу“¹⁵⁶.

В четвёртом гласе после четырёх мученичнов, пред поставленным на „Славу“ покойным „Где есть мирское пристрастие“, помещён ещё покоин: „В покоищи Твоем“. Излишне говорить, что он должен быть опущен.

Стихир Феофана, положенных в субботние утрени, когда поётся „аллилуиа“, на „стиховне“, вместе с богородичнами 36; все 36 песнопений написаны по акростиху¹⁵⁷, сообразно с которым и размещены в греческом Параклитике. В нашем Октоихе в четвёртом гласе недостаёт четвёртой стихиры, в общем счёте 18-й; во втором гласе богородичен иной; в первом гласе стихиры должны, после первой, следовать так: „Никтоже безгрешен“, „Паче видимых“, „О Кресте Твоем“; наконец, в восьмом гласе пред четвёртой стихирой опущен припев: „И память их в род и род“.

После всего сказанного нельзя не задаться вопросом: чем объясняется такое разногласие Октоиха в изложении субботних служб с Типиконом? – Ответа нужно искать в истории перевода и дальнейшего существования в нашей Церкви книги, называемой Октоихом.

Оканчивая настоящую заметку, считаем не бесполезным сказать о тексте мученичнов и покойных. Нуждались в проверке по подлиннику и в снабжении правильно расставленными знаками препинания, подобно тексту других богослужебных книг, мученичны и покойны, кроме того, требуют приведения к однообразию. Сравнивая одно и то же песнопение в службах двух или трёх дней седмицы, мы наблюдаем: перестановку слов; различное образование формы: Христови – Христу, мучителей – мучители; замену одной формы другою: забысте – забывше, приясте – прияли есте; замену одних слов другими, однозначащими: небесныя – небеса, веселитеся – радуйтеся; замену одних слов другими, вовсе не тождественными: непрестанно молитеся – Христу молитеся; вставки и опущения таких слов, как союз „и“, местоимение „иже“. Вот для примера мученичен 1-го гласа в понедельник на утрене (в скобках варианты его на утрене в субботу): „Страстотерпцы Христови приидите, людие вси, почтим пеньми и песньми духовными, светильники (просвещники) мира и проповедники веры, источник приснотекущий, из него же источают (источники приснотекущыя, от нихже истекают) верным исцеления: тех молитвами, Христе Боже наш, мир даруй миру Твоему (миру Твоему даруй) и душам нашым велию милость“. В пятницу на утрене мы имеем третью редакцию этого мученична.

К. Рахманов

Служение пастырское, всегда высокое и ответственное, требует от посвятивших себя ему широкого, серьёзного образования, непоколебимой преданности заповедям Христа, любви к ближнему, ясного понимания совершающихся вокруг него событий и насущных интересов пасомых. Берущий на себя это иго Христово ни на одну минуту не должен, не может забывать, что он является пастырем душ человеческих, что от него зависит не только благо земное, но и вечное спасение вверяемых ему, по благодати Божией, чад. Всмотритесь в жизнь и спросите себя, к кому направляются тысячи, миллионы людей за утешением в скорбях, за освящением радостей земных? – И старый и малый, и нищий и богатый, и больной и цветущий здоровьем, и знатный и простец – все, от колыбели и до гробовой доски, идут к пастырю Церкви и несут ему свои явные дела, тайные помыслы, свои сомнения, свои воздыхания, – несут вся сокровенная от других и просят исцеления душ своих от язв греховных, научения истинного в путях жизни, оправдания в помыслах и делах.

Есть ли в мире другое какое-либо служение, подобное служению пастыря Церкви? – Вы́ есте́ све́т ми́ра... Вы́ есте́ со́ль земли́ (Мф.5:14, 13), говорит Спаситель всем, принявшим на себя пастырское служение. И может быть таковым только тот, кто к пастырскому служению готовится с усердием, в ясном понимании высоты этого служения и тяжкой ответственности пред Богом и людьми за жизнь вверенных ему чад Божиих. И́же а́ще разори́т еди́ну за́поведий си́х ма́лых и научи́т та́ко челове́ки, мни́й нарече́тся в Ца́рствии Небе́снем (Мф.5:19). Это сознание ответственности искренно преданного своему высокому делу пастыря, предостерегая от увлечения временными и скоропреходящими благами земными, предостерегая от небрежения делом своей жизни, всегда способно воодушевить на подвиг высокий, всегда даёт необходимые силы для нелицемерного служения Христову стаду.

Но трудное и высокое всегда, налагающее на воспринимающих его весьма ответственные обязанности, пастырское служение в иные времена человеческой жизни является особенно трудным и особенно важным, и ответственным. Ведь жизнь человеческая – что море великое и глубокое. И в ней по временам вздымаются громадные волны, приобретающие нередко силу неимоверного разрушения. Под их разъярёнными ударами падают целые государства, ниспровергается всё то, над чем человечество или отдельный народ целые иногда века трудились, что̀ создавали в поте своего лица и за что̀ приносили безмерные жертвы. Это – волны страстей людских, это – волны необузданных мыслей, это – волны лжепривлекательных иллюзий. В своём вечном искании правды и истины люди нередко увлекаются кажущимися правдою и истиною до самозабвения, в своей погоне за счастьем часто принимают за последнее простой, но красивый мираж. В эти минуты всё забывается: забывается то, во что̀ ещё недавно верили, что̀ любили, чем наслаждались, как благом. Но чаще всего в такие времена опьянения несбыточными мечтами забываются те незыблемые, вечные истины и правда, то несомненное счастие, которые указаны человеку в Богооткровенном учении, которые одни необходимы для человека, но к которым подойти можно только постепенным, никогда неослабевающим нравственным самосовершенствованием. Просвещённое западноевропейское человечество уже пережило не одно такое увлечение. Поля Франции, Германии и других западноевропейских государств обильно политы человеческою кровью, ещё обильнее смочены человеческими слезами, а воздух неоднократно оглашался потрясающими криками торжествующей дикой, разъярённой толпы и проклятиями, и стонами побеждённых и избиваемых. И все эти ужасы переживались только для того, чтобы ещё лишний раз убедиться в несбыточности мечтаний, в торжестве человеческого эгоизма, произвола…

Вот в такие-то времена особенно необходимы для масс народных просвещённые, глубоко преданные истине Христовой, преисполненные истинной любви к ближнему пастыри Церкви. Среди разъярённой толпы голос пастыря, преисполненный глубокого убеждения, твёрдой веры, – пастыря, близкого по своей жизни к этой толпе, нередко имел решающее значение, нередко останавливал готовящееся кровопролитие и водворял мир там, где его никто уже не ожидал. Но ещё больше силы и значения такой голос имеет в тот подготовительный период, в который, обыкновенно, собирается весь необходимый материал для надвигающегося пожара, когда только что начинается брожение мысли, возбуждение страстей; когда ослеплённые мечтатели или сознательные обманщики приучают толпу верить тому, что̀ они говорят, верить в то, что они несут своими учениями и деяниями несомненное счастье людям, водворяют несомненную правду в человеческие отношения. В это-то время для истинного пастыря Церкви, а не наёмника, скрывающегося при виде нападающего волка, и должно быть особенно много забот, труда. К нему, – именно к нему первому, а не к кому другому, – придут соблазняемые за разъяснениями и советами; от него первого надеются – и должны – услышать все приходящие и не хотящие прийти самые энергичные и в то же время преисполненные любви предостережения. И велик в своём деле будет тот пастырь, который вовремя предупредит, и которого чада в наступившую непогоду и безвременье окажутся надлежаще подготовленными для оценки совершающихся событий! Напротив, горе тому из них, который, оберегая свой покой, уподобится наёмнику: возбуждённая пришельцами-учителями „от иного двора“, паства его в своём ослеплении и темноте почтёт его первым виновником всех своих мнимых и действительных бед, и страстный гнев её скорее всего падёт на голову такого нерадивого пастыря-наёмника.

Мы переживаем тяжёлые времена. Из далёкой окраины русской несутся к нам громы пушек и стоны раненых и умирающих наших братий, жизнь свою полагающих за честь и интересы великого нашего отечества. Вынужденная к войне тяжёлой, необыкновенно кровопролитной, наша святая Русь шлёт на Дальний Восток волну за волной свои храбрые, доблестные войска. Когда положен будет предел этой войне, одному Богу известно. Но не страшны нам войны с врагами внешними, – не один уже такой враг испытывал на себе мощь русского народа. Более опасны для нас враги внутренние, принявшие на себя, к тому же, личину друзей, благодетелей народа и вообще меньшего русского брата. У всех ещё слишком свежи в памяти недавние печальные известия из столицы и разных городов о нарушениях порядка и мирной жизни, о кровавых столкновениях, о злодействах начавшей было буйствовать толпы. Откуда всё это? что означает? чего следует в недалёком будущем ожидать? – один за другим возникают вопросы и глубокою скорбью наполняют наши сердца. – Очевидно, и к нам стучатся непрошенные мнимые целители народных бед, безумные благоустроители народных судеб, фанатики ножа и крови, как единственных целесообразных, по их мнению, средств для благоустроения жизни людской. Уже жертвы на алтарь их кровавый принесены; уже пролилась кровь русская за давно миру известные свободу, братство и равенство. Уже возрадовались все враги России – и внутренние и внешние – грозно надвигающемуся горю русскому. Ликуют живущие из них среди нас, видя в современных событиях начало „новой эры“, но не видя, – или, лучше, не желая из-за своих узких эгоистических интересов видеть, – что эта „новая эра“ жизни как будто не вовремя думает наступить. Радуются наши любители новшеств наступлению „весны“ в русской жизни, – радуются и нисколько не думают, что весна всегда несёт с собою прежде всего много-много грязи, а для неразумных, непредусмотрительных и неприготовленных жителей и их полей много-много разрушения и даже полнейшего разорения, нисколько не восстанавливаемого ни вновь народившеюся зеленью, ни следующим за весною летом. Ликуют наши заграничные враги, не без основания надеясь, что русская „весна“ для них будет особенно полезна, потому что Россия, как они надеются, разорится, политически обессилеет и будет охвачена вся смутами и междоусобиями. Но напрасны, быть может, и преждевременны ликования и надежды врагов России. Недавно совершившееся в столице и других городах ведь создалось на почве обмана, подмена явных целей тайными. И милость Божия, надеемся, не оставит нас ныне, как она не оставляла и раньше, во времена других жестоких испытаний. И всё, что теперь наполняет наши сердца великою горестью, – всё это исчезнет само собою при мудром и любвеобильном направлении нашей общественно-политической жизни с высоты царского трона.

Но, к сожалению, горе Русской земли заключается не в одной только происшедшей вспышке народных страстей. Горе великое заключается в том, что врагами нашего мирного, основанного на наших исторических началах, развития давно уже сеется смута в умах молодёжи, возбуждаются под теми или другими прикрытиями распри между различными народностями, входящими в состав Русской державы, сеется человеконенавистничество, и воспитывается в обществе служение одним только эгоистическим наклонностям и материальным потребностям жизни. Вслушайтесь повнимательнее в то, чему учит современная нам наша русская литература. Здесь мы встретим и проповедь решительного атеизма и нравственной разнузданности, и насмешку над всем святым, и отречение от науки и искусства, – встретим, наконец, беззастенчивое описание и идеализирование порока. Плоды такого направления литературы уже есть, и – что особенно печально – они чаще всего сказываются на жизни нашей молодёжи, заметно теряющей постепенно всю прелесть душевной свежести, всё возвышенное, чистое, благородное и постепенно нисходящей на ступень самого удобного, по своему легковерию и беспринципной податливости, материала для всякого рода ловких дельцов, научившихся уже давно из-за спины других производить разного рода политические опыты.

Не дрогнула рука, не заговорила совесть в наших проповедниках „новой эры“, в наших созидателях „русской весны“, когда они свои мутные, тлетворные учения вздумали направить в массу народную. Всем в настоящее время известно, что непрошенные радетели народного блага, даже нередко совершенно чуждые народу по происхождению, за последние десятилетия делают всё, чтобы, как они выражаются, „приобщить и простой народ“, – конечно, в качестве такого же удобного материала, как и молодёжь образованных классов, – к делу обновления и устроения русской политической и общественной жизни на началах западноевропейских, якобы наиболее и единственно справедливых. Разве наши сёла, деревни, фабрики, заводы не переполнены грубыми, циническими, чаще всего безграмотными „воззваниями“? Разве не было и нет усилий и народную школу – народную начальную школу сделать среди простых людей таким же очагом разнообразной противоправительственной и противообщественной пропаганды, какими сделались наши высшие и отчасти средние учебные заведения? Разве не известно, что устроители нашего возрождения усердно – и, к сожалению, далеко не безуспешно – пользовались и пользуются всякими религиозными движениями в народе, недомыслием его, чтобы только, с одной стороны, поколебать важнейшие устои нашей исторической жизни, и с другой – вместо них подставить новые, нередко измышляемые людьми в период их сладостного покоя на лаврах общепризнанного великого человека и такого же моралиста?

Вот где главнейшее горе нашей жизни. Всё остальное – отпрыск этого зла, создание его. Но где силы, способные противодействовать развивающемуся среди нас злу? – Мы не обинуясь должны сказать, что эти силы – в нашем православном пастырстве. Мало этого, – борьба с распространяющимся злом – главнейшая обязанность современного русского пастырства. Ведь сущность зла, какие бы формы оно в своём развитии ни принимало, заключается в отвержении учения Христа, в открытой и тайной борьбе с Православною Церковью и её учением. Ведь проповедь современных, имеющих будто бы осчастливить народ русский, учений направлена на возбуждение страстей народных, на колебание нравственных устоев истинно-христианской жизни. Сколько бы наши радетели „весны“ ни твердили нам о том, что вся их работа и все их пожелания направлены в сторону действительных усовершенствований нашей жизни, что они стремятся удовлетворить неотвратимому закону жизни – закону совершенствования, провозглашённому для людей всех времён и национальностей Спасителем мира, – сколько бы они нас ни убеждали в этом разного рода хитросплетёнными доводами, мы не можем забыть действительного учения Христа, требующего от человека и человечества совершенствования внутреннего, свободного, на началах любви к Богу и ближним, указывающего при этом, что Царствие Божие – внутри самого человека, что поднявшие меч от меча и погибнут. Сколько бы нас ни убеждали наши непризванные „усовершители“ в том, что в совершающемся у нас теперь на Руси, в той явной, а больше тайной работе для обновления России, которая готовит нам „весну“, сказывается общий, неизбежный закон исторического развития народов, – сколько бы ни убеждали нас в этом, пред нами неотступно и необыкновенно ярко вырисовываются кровавые призраки тех знамён, на которых было дерзновенной рукой и гордым умом начертано: „свобода, братство и равенство“, но которые привели только к тому, что как создательница этих знамён, Франция, так и вся Европа покрылась миллионами трупов человеческих, знамёна эти взамен неисчислимых жертв человеческих решительно ничего не дали действительно улучшающего жизнь человеческую, приближающего человека к истинному счастью. Мы не можем обольщаться красивыми речами об успехах жизни на Западе, о том правовом порядке, которым наслаждаются народы вообще и каждый человек в отдельности, – не можем, прежде всего, потому, что, если и существуют лучшие формы жизни на Западе, то источник их – вовсе не в устроявшихся различными народами время от времени самоизбиениях, а в том внутреннем спокойном развитии жизни и деятельности человеческого духа, которое медленно и без грома, но верно в конце концов ведёт человека к высшему и лучшему; а затем и потому, что не видим особенно прочных основ восхваляемых нашими раболепствующими поклонниками Запада материальных успехов и правовых начал в жизни западноевропейских народов, так как отвергшие в большинстве случаев учение Христово, как основу своей жизни, они поставили себя в такое же положение, в каком находился древний языческий мир. Если же провозвестники нашей „весны“ и вся их работа над населением неизбежно ведут к потрясению основ нашей духовной и политической жизни, ведут к тому, о чём возвестили уже первые ласточки нашей „весны“ в столице и других городах, то не священная ли обязанность всех тех, кто стоит ближе всего к народу, предохранять народ всеми мерами, в особенности же наставлением, вразумлением, от тлетворных учений?

Но кто же ближе всех стоит к нашему народу, как не наши православные пастыри? Ведь они всю свою историческую жизнь провели в самой тесной, неразрывной связи с народом: с ним горе горевали и радости жизни делили; с ним, нашим народом, они и монгольское иго пережили; с ним они созидали Русскую землю и Москву укрепляли, с ним великую смуту на Руси пережили; с ним же в течение веков отбивались от польщизны и латинства; вместе они с народом остались и тогда, когда сильной рукой Петра оторвалась от общего корня русского небольшая кучка людей, скоро и исключительно обратившая свои взоры на Запад, забывшая про свой корень и даже гордо мечтавшая, не спрашивая народа, не раз различными путями облагодетельствовать его. Да, всё у православного пастыря и православного русского народа до самых последних времён было и есть общее. Вот почему они так хорошо и так легко понимали и понимают ещё, слава Богу, друг друга. Вот почему во все времена голосу пастыря пасомые всегда внимали не только с доверием, но и с умилением, и не раз Русская земля выходила из самых тяжких бед, только благодаря живому, всецело основанному на Христовом учении, участию православного пастырства в жизни народной и энергичному руководствованию этою жизнью.

Современные нам события тяжелы во всех отношениях. Грядущее пока мало обещает лучшего. Нам приходится переживать смуты во всех областях нашей жизни, особенно же смуты в умах. Пусть же наше православное пастырство, уяснивши возможно всесторонне сущность, смысл совершающегося, направит свои могучие средства на предохранение народа от всё более и более развивающейся заразы лжеучениями, которая разнообразными путями проникает в жизнь народную.

М. Гневушев

III

Из хода учреждения и развития сословных духовно-учебных заведений нельзя не видеть, что в основе их лежит идея подготовки кандидатов на священство сначала путём общего, а потом и специального духовного образования. Но эта идея в существе дела и до сих пор не потеряла своего значения. И в настоящее время в России насчитывается ещё свыше 60% неграмотных людей, тогда как в некоторых западноевропейских государствах, напр. – в Швеции и Норвегии, этот процент доходит только до 2-х. Следовательно, и в настоящее время рискованно было бы предоставить громадному большинству неграмотных прихожан выбор приходских своих священников, так как избиратели стали бы выбирать себе в священники таких же невежд, каких они выбирали и в старину. А известно, что если слепец слепца поведёт, то оба упадут в яму. Положим, такой выбор священника прихожанами обусловлен будет требованиями известного образовательного ценза от избираемого. Но этот ценз должен быть не только общеобразовательным, а и специально богословским, потому что в настоящее время, время брожения различных противорелигиозных и противогосударственных веяний и течений, священник приходской должен быть самым надёжным оплотом против них и вместе с тем должен дать надлежащий ответ „всякому вопрошающему о своём спасении“; а этого он не в состоянии будет сделать без специальной богословской подготовки.

Говорят, что духовное образование в теперешнем его виде не в состоянии удовлетворить современным запросам русской религиозной жизни, и что будто бы оно, вследствие своей отчуждённости от жизни, является главною, хотя и отдалённою, причиною появления в России новых сектантских движений, в роде штунды.

На это заметим, что 1) весьма часто вооружаются против духовенства такие люди, которые вообще не признают духовного, религиозного элемента в человеческой жизни, и, следовательно, голос их не может иметь для нас никакого значения; 2) напрасно ставят у нас в связь с неудовлетворительностью духовного образования и духовного сословия появление новейших сект, в роде штундизма. Секты эти являются последствием других, более общих причин, которые, независимо от влияния примера инославных христиан, коренятся в постепенно развивающемся индивидуализировании религиозных воззрений наших интеллигентных и полуинтеллигентных классов общества. Едва ли не больше всего развита индивидуализация религиозных воззрений в самых просвещённых западноевропейских государствах – Германии и Англии с Америкой; но наше русское религиозное разномыслие выражается более грубо в разных сектах и расколах, более или менее чувственно понимающих дела веры и Церкви.

Впрочем, мы и не думаем совершенно объять духовное сословие, как сословие. При всех своих достоинствах оно тоже имеет свои сословные недостатки, наравне с недостатками других сословий Русского государства. Духовное сословие в этом отношении имеет особенно близкую параллель с военным ведомством, или сословием, которое имеет тоже свои специальные капиталы, свои специальные учебные заведения и является для многих как бы наследственным сословным званием (ведь в кадетские корпуса и в разные специальные военные училища трудно попасть детям невоенных и недворянских лиц). Духовенство отличается у нас наибольшею патриархальностью и чистотою нравов, и дети духовенства, как „измлада Священное Писание умеющия“, являются естественными наследниками отцовского звания и наиболее подготовленными кандидатами на священные должности. Но так как, по пословице, „в семье не без урода“, то понятно, что и дети духовенства далеко не все и не в одинаковой мере могут быть способны к прохождению священнослужительских должностей. С этою целью ещё со времён Петра I и по царствование Николая I делались периодические разборы духовенства, с отдачею излишних и наименее полезных членов его в военную службу. С освобождением же крестьян от крепостной зависимости, и наше духовное сословие мало-помалу теряет свою сословную замкнутость, а вместе с нею и свои сословные недостатки. С одной стороны, дети духовенства имеют теперь больше, чем прежде, путей к свободному, почётному выходу в другие сословия; а с другой – духовное сословие растворяется и освежается притоком новых сил из других сословий.

Опыты бегства духовных воспитанников из духовного в другие привилегированные сословия весьма часто встречаются ещё в XVIII веке, особенно на юге России. Дети южнорусских священников путём образования часто достигали старшинских должностей в малороссийском войске, а также поступали, по вызову, в медико-хирургическую науку, в канцелярские чиновники, в офицеры и впоследствии достигали известных степеней в чиновной иерархии. Но с освобождением крестьян от крепостной зависимости в царствование Царя-Освободителя, открыт был, в принципе, широкий выход детям духовенства из духовного сословия, в котором числятся теперь, собственно, только священно- и церковнослужители, тогда как их детям предоставлены звания и права других привилегированных слоёв общества – дворян, почётных и личных граждан. В сущности, это был тот же разбор духовенства, но только в более деликатной форме – и не единовременный или периодический, а постоянный, сделавшийся общим правилом. Этим положением духовное сословие упразднялось, как сословие, и становилось только званием для лиц, занимающих священно-и церковнослужительские должности. Но в действительности массового, реального выхода детей духовенства из духовного звания в другие сословия не последовало, потому что их удерживали в своём ведомстве традиции, духовно-сословные учебные заведения и специальные средства духовного ведомства, напр. – церковно-свечная монополия, епархиальные попечительства, а впоследствии эмеритальные кассы, общества взаимного страхования от пожаров и т. п. Духовно-учебные заведения, и доселе имеющие своим главным назначением воспитание детей духовенства, всё-таки доставляли и доставляют беднейшим детям духовенства дешёвый и почти единственный способ для их образования и достижения известной скромной карьеры. Из духовно-учебных заведений они нередко переходят в светские учебные заведения, напр., в университеты, хотя большею частью и с немалым трудом. Более состоятельные священники в настоящее время, обыкновенно, отдают своих детей прямо в светские учебные заведения и только разве менее способных из них продолжают отдавать в духовно-учебные заведения, чтобы приготовить из них кандидатов на священство. Во всяком случае, интерес к духовно-учебным заведениям всё более и более падает в самом духовенстве. Священник, отдающий наиболее способных своих детей в светские учебные заведения, уже не будет со всею готовностью и искренностью заботиться на епархиальных съездах о местных духовно-учебных заведениях и в крайнем случае будет смотреть на них, как на низшие учебные заведения для детей бедных, низших членов причта и для менее способных детей состоятельного духовенства.

Взамен выбывающих из духовного сословия детей духовенства при императоре же Александре II повелено было принимать в духовно-учебные заведения и возводить в духовный сан и иносословных лиц, хотя и в определённом процентном отношении к детям духовенства. По официальным данным за 1902–3 учебный год, во всех духовных семинариях и училищах общее число учащихся простиралось до 45,934 человек, из которых 8,002 воспитанника были из иносословных и иностранцев; что составляет свыше 20% общего числа учащихся¹⁵⁹. Кроме того, по отчёту Киевской дух. академии за 1903–4 год, в этой академии всего было 196 студентов, из коих 15 было иностранцев и 34 иносословных; число последних составляет свыше 20% общего числа студентов. Затем, в духовных семинариях бывают так называемые „начётчики“, а в духовных академиях – вольнослушатели из иносословных, принимаемые в эти заведения по усмотрению епархиальных архиереев. Число тех и других воспитанников духовно-учебных заведений, особенно духовных училищ и семинарий, могло бы быть значительно увеличено, если бы тому не препятствовал сословный характер этих духовно-учебных заведений, содержимых отчасти на средства местного духовенства или, точнее, на счёт местных церквей епархии. Духовенство всё-таки считает эти духовно-учебные заведения своими сословными, епархиальными учреждениями и допускает в них только известный процент иносословных воспитанников, справедливо видя в этих воспитанниках опасных конкурентов своим детям.

Насколько эти иносословные воспитанники вносят и могут внести оживления в нашу церковно-общественную жизнь, это – другой вопрос, пока ещё достаточно не выясненный. Иносословные воспитанники, напр., из мещан и крестьян, поступают или отдаются своими родителями в духовно-учебные заведения, особенно низшие, главным образом, в расчётах на дешевизну обучения в этих школах и на сравнительно лучшую карьеру. Втянувшись в обычную жизнь духовно-учебных заведений, иносословные воспитанники почти ничем не отличаются от воспитанников духовного происхождения и, наравне с последними, тоже иногда ищут выхода из духовного в другие привилегированные сословия. Но в общей массе иносословных воспитанников духовно-учебных заведений предполагается, а иногда и прямо замечается, искреннее расположение к духовному сану и вообще к духовному сословию.

Таким образом, ослабление сословного характера духовенства и оживление его притоком новых сил совершаются не в отдельных приходах, где они пока невозможны и немыслимы, а в самых духовно-учебных заведениях, и притом совершаются осторожно, постепенно и медленно. Руководящая роль тут не принадлежит самому приходскому духовенству; но оно может содействовать тому или иному направлению этого дела на своих епархиальных съездах. А это направление, во всяком случае, должно вести к уничтожению сословных преград, к свободному выходу из духовного звания людей, не чувствующих призвания к нему, и к свободному поступлению в него иносословных лиц, чувствующих призвание к духовному сану. В этом отношении нам лично представляется весьма симпатичною официальная записка, под заглавием: „Соображения о преобразовании епархиальных учебных заведений“, напечатанная в 1867 году¹⁶⁰.

Проф. Н. Петров

(Продолжение следует).

„Хорошие учителя образуют хороших учеников, но только матери образуют людей“.

Мартен

Ещё классический мир Греции и Рима наглядным образом показал, какую громадную роль может играть женщина, как мать и воспитательница семьи. Лучшие качества афинянина, спартанца и римлянина того времени – благородство, честность, любовь к отечеству, отвага, храбрость, непобедимость в боях, презрение к смерти на поле брани – были усвоены ими от матерей, восприняты с молоком матери. Как гречанки, так и римлянки того времени ясно понимали свои высокие задачи матерей семейства и гражданок и свято выполняли возлагавшиеся на них государством обязанности по отношению к воспитанию детей. Мать Гракхов Корнелия почтена была после смерти римлянами, поставившими в Риме её статую с лаконической надписью: „Корнелия, мать Гракхов“.

Эти обязанности, лежавшие на женщинах классического мира, но затерявшиеся в средних и новых веках, не только не представляются излишними теперь, но должны быть признаны даже существенно необходимыми. Вследствие поступательного движения общества, успехов цивилизации, обязанности эти не только не уменьшились, но ещё более расширились и усложнились. Государство, охраняя посредством законов жизнь, имущество и права личности отдельных семейств и предоставляя им различные удобства и преимущества в частной и общественной жизни, в свою очередь в праве потребовать, в силу нравственного долга, чтобы семья давала государству здоровых как физически, так и морально членов, с твёрдыми нравственными устоями. И эти требования, предъявляемые государством к семье, прежде всего относятся к личности матери.

Ничто столько не трогает душу человека, ничто столько не возвышает её, сколько картина семейного быта, в котором соблюдаются разумные начала жизни. Средоточием его является женщина; здесь всё озаряется её прелестью и могуществом; без неё мужчина, как ни велики будут его добродетели, не может достигнуть счастья. У домашнего очага, этого святилища, где женщина совершает своё служение человечеству, она, по силе своего внутреннего достоинства, не должна терпеть ничего нечистого, лживого и низкого. Первой заботой её, как существа в высшей степени гармонического, будет проявление этой гармонии во всём её окружающем. Довольство и спокойствие в доме – первые условия семейного счастья. Муж и дети должны быть проникнуты убеждением, что нигде не может быть им приятнее, нигде лучше, как у себя дома. По большей части женщина сама виновата, если муж ищет удовольствий вне семейства. Любезной и умной женщине легко очаровать мужчину и привязать его к семье.

В то же время она, помогая мужу в его занятиях, воспитывая детей и возбуждая сочувствие ко всему высокому в обществе близких друзей, достигает значения, которое, конечно выше всех приманок честолюбия и тщеславия. Для этого не нужно и больших средств; достаточны самые скромные условия. Истинной красоте не нужно ни богатства, ни блеска, она сама всему сообщает изящество. Притом, неоспоримо, что истинное образование всего более любит простоту. Оставим тем, которые бедны духом и сердцем, их блестящую внешность, их прекрасные платья, богато убранные комнаты, изысканные обеды. Неужели этой роскоши, которая большею частью не отличается и особенным вкусом, станет завидовать человек с возвышенным умом, имеющий без того так много чистых, духовных наслаждений!

Благоразумная мать должна всего более стараться возбуждать в детях любовь к простоте и скромности, приучать их отличать внешность от внутреннего достоинства, не пренебрегая ни тем, ни другим. Даже врождённое человеку влечение к наслаждению может она облагородить, научая ребёнка находить удовольствие в домашних радостях и в ласковой предупредительности к родным и знакомым. Кто с детства привык наслаждаться счастьем в кругу семьи, тот редко с легкомыслием будет гоняться за чувственными удовольствиями¹⁶¹, которые губят так многих. А зародыши этого гибельного направления кроются непременно в первоначальном воспитании, так как семья – великая сила в деле воспитания подрастающего поколения, и всё зло в том, что не все правильно понимают и применяют эту аксиому. Мать должна свято соблюдать семейные праздники: они-то особенно пробуждают в ребёнке сочувствие к мирным радостям. Редко обстоятельства бывают стеснительными до того, что семья должна отказывать себе в этих удовольствиях, не требующих и особых расходов. Несколько цветов, маленькое рукоделье, какое-нибудь сладкое пирожное – и довольно, чтобы порадовать детей. Этим они побуждаются делать удовольствие другим, вести себя так, чтобы не нарушать общей радости; непрерывный ряд невинных наслаждений доступен тому счастливому детству, которое расцветает под обаянием заботливой, неутомимой матери, сочувствующей всему прекрасному. Заботясь о возбуждении и направлении детской чувствительности, она тем самым воспитывает в детях единодушие, которое впоследствии соединяет тесными узами целое поколение юношей.

Женщина тщеславная и жадная до удовольствий, конечно, не имеет времени жить с детьми. Как многие из матерей едва заслуживают это имя! – это-то и есть самое постыдное унижение женщины. Все склонности к добру укрепляются в молодой душе привязанностью к дому и родителям; равнодушие же к семейной жизни убивает их. Детям нужно родимое сердце, его нельзя купить никакой ценой. Не лучше может воспитывать и та вялая, неспособная женщина, которая не знает, с чего начать, не имеет истинного понятия о своей святой обязанности. Даже будь она от природы самою доброю, разумною – этого недостаточно; ей нужно ещё отчётливое сознание того, что она должна делать для блага детей. – Наконец, встречаются матери, которые живут только своими детьми и от всей души желают сделать из них полезных членов общества; но много ли таких, которые в умственном отношении могут иметь на них влияние не только в детстве, а и позже?

Невыразимо свято и велико призвание матери, вполне достойной этого имени. Вся будущность дитяти находится в её руках. Она может унизить или нравственно обновить целое поколение. Тяжкий упрёк образованным женщинам – сознание, что только немногие из них понимают вполне своё назначение; близорукие, они только жалуются на тесный круг деятельности и в теперешнее время, когда мы стоим на рубеже нового порядка вещей, проводят жизнь в лени, в вихре удовольствий или в мелочных дрязгах домашнего хозяйства, тогда как им следовало бы посвятить себя благороднейшим стремлениям. Единственно возможная, разумная эмансипация женщины достигается ею через умственную деятельность, в пределах, указанных её природе.

Воспитывая, образуя, направляя детей, приносит она несравненно более пользы, чем если бы участвовала в общественной деятельности. Она имеет влияние на судьбы целых наций, приготовляя сыновей для службы государству и обществу. До юношеского возраста сын неотъемлемо принадлежит матери, и она обязана внушить ему потребность к жизни бодрой и деятельной.

Подобно древней спартанке, которая лучше желала видеть сына мёртвым, чем опозоренным, современная мать должна поселить в детях глубокое отвращение ко всему дурному и низкому, должна внушить им любовь к отечеству и действовать на них силою убеждения в такой мере, чтобы сын готов был подвергнуться скорее всевозможным гонениям, чем презрению и порицанию матери. У великих людей всех времён почти без исключения были необыкновенные матери. Но и во всяком женском сердце всегда довольно истинного чувства и приверженности ко всему доброму; к несчастью, эти прекрасные зародыши или совершенно глохнут, или не достигают развития, по недостатку достойных, возвышенных целей. Облагораживая самоё себя, женщина тем самым будет способствовать нравственному возвышению всего общества. Одно появление женщины действует благотворно на всех окружающих, а потому и должна она быть достойною такого влияния. Мать семейства, у которой всегда пред глазами идеал её обязанностей, будет действовать постоянно, не изнемогая от мелочных ежедневных трудов, так как она знает, что из этой утомительной мозаики выйдет прекрасная картина. И какая для неё награда, когда она может, наконец, ввести в действительную жизнь сыновей правдивых и честных, бесстрашных и верных долгу! Но для этого ей самой нужно более всего любить правду и не учить детей ползать пред пороком, из выгоды и подобострастия. Давайте обществу как можно более юношей, свободных от предрассудков и готовых ревностно следовать призванию. Тогда бедность найдёт верных защитников, труд – истинных друзей, а правосудие – сильнейшую опору. Через влияние на собственных детей вы будете истинными владычицами мира и победите его не насилием, как амазонки, а неотразимым мечом женской силы и красоты, как истинные гении человечества.

Влияние матери ещё сильнее на дочь, чем на сына; дочери она должна служить лучшим примером в течение всей жизни. – Будет ли девушка смотреть с презрением на домашние обязанности, если её нежная, образованная мать исполняет их с такой заботливостью, с таким постоянством? Не смолкнет ли пред строгою простотою любимой матери всякий ропот гордости, страсти к нарядам и кокетства? Какое несчастье, поэтому, для молодой девушки, если у неё – пустая и тщеславная мать, которая едва может дождаться времени, когда ей придётся вывозить дочь в свет! Мать, лишённая чувства собственного достоинства, не может возбудить его и в дочери, – а после этого вполне понятна обидная снисходительность мужчин к женщинам.

Материнское чувство должно бы спасти от легковерия и кокетства тех женщин, которые почему-либо стоят на краю пропасти. Многие женщины думают, что будет время перемениться, когда подрастут их дочери. Но увы! – тогда уже будет поздно! Дитя, подобно растению, развивается соответственно той атмосфере, которою дышит. Никакая строгость впоследствии не исправит того, что̀ было испорчено ранним знакомством с пустыми и негодными людьми. При воспитании важнее всего – особенно для девочки – пример. Её нежная природа принимает хорошие и дурные впечатления с удивительной быстротой, и впечатления эти действуют на неё несравненно сильнее, чем на мальчика. Как часто бросаем мы камнем в легкомысленную женщину, а если спросить о её матери и обстоятельствах её молодости, то нередко негодование наше сменится чувством глубокого сожаления.

Впрочем, нужно ли даже говорить об этом. Несомненно, что женщина имеет полную возможность избавить себя и своё поколение от всего недостойного; несомненно и то, что настало время действовать её дремлющим силам.

Как изменилась бы наша общественная жизнь под влиянием женщин, если бы они имели довольно решимости всё устроить сообразно своим средствам и без нарушения духовных наших потребностей! Потому именно, что истинное гостеприимство всё более и более исчезает, среди нас всё более и более распространяется то общество, которое находит удовольствие только в чванстве и роскоши. Если мать и сёстры проводят вечера в пустых визитах, то, где же, после этого, искать мужей и сыновей, как не в гостинице? Если и бывают в настоящее время вместе мужчины и женщины, то разве на блестящих балах и пышных обедах; а спросите: много ли удовольствия в этом прихотливом блеске? – и вам ответят, зевая и пожимая плечами. А между тем, непринуждённое обращение молодых людей в домашнем кругу могло бы много способствовать и к заключению счастливых браков. На балах и собраниях молодые люди видят друг друга только в наряде, и там нельзя узнать людей. Напротив, молодой человек должен бы изучать женщин дома, среди условий семейной жизни, где, в свою очередь, и он может показать и доказать, что не только умеет хорошо танцевать, но вести разговор и поумнее того, какой слышится в наших пышных собраниях.

От светских людей решительно нечего и ждать более. Но загляните в скромное семейство, где всегда можно встретить ласковый приём, услышать приятный, дельный разговор и найти радушное угощение. Мы имеем полное право сожалеть о доброй старине, когда гораздо чаще встречалось гостеприимство, и когда простота нравов делала его возможным для людей даже с самыми ограниченными средствами. А в настоящее время, кроме богатых домов, только в известные дни открытых для приёма, много ли найдёте семейств, куда можно прийти без приглашения в уверенности провести несколько приятных часов? Причина этому не в недостатке сочувствия к общежитию, которое, напротив, слишком распространено, а в том, что совестятся открывать свой быт без особых приготовлений. И там, где состояние позволяет принимать гостей, требуется, чтобы час визита был заранее известен: тогда только всё готово, всё на своём месте. Расходы на выезды так значительны, что, по необходимости, приходится очень скромно жить дома, и самая благородная обязанность гостеприимства становится в тягость. Стоило бы хотя нескольким женщинам решиться своё хозяйство и свой туалет устроить сообразно состоянию. Тогда они могли бы несравненно чаще доставлять себе удовольствие принимать друзей. Хорошая хозяйка легко заменяет аттестованного кондитера: всё, что приготовлено ею со вкусом и ловкостью, ещё приправляется приятным, просвещённым разговором, – а это, право, стоит самых роскошных, жеманных вечеров. Зачем нам посетители, которые приходят не для нас, а только чтобы похвастать красивым платьем или поесть дорогих лакомств? – Каждый должен жить, как может, являться в общество, как позволяют ему средства. Тогда не будет принуждения в обращении и с более богатыми и знатными.

Приличная, изящная простота нисколько не ниже богатства; а бессмысленное хвастовство и стремление перещеголять друг друга в роскоши всегда доводит до разорения.

Образованная женщина сумеет провести в этом разумную границу и дать высший нравственный характер светской жизни. Тогда она увидит в своём скромном доме и тех умных и учёных мужей, которые бегут ныне от современного общества; здесь же с удовольствием будут обмениваться мыслями и воодушевляться к деятельности.

В таком свете представляется нам истинно-самостоятельная женщина; подобно изваянию Пигмалиона, она одушевляется внутренней своей красотой и стремится, вместо прежнего бездействия, к деятельности, умственному образованию и нравственному могуществу.

Заключим свою краткую заметку словами незабвенного Н. И. Пирогова: „пусть женщины поймут своё высокое назначение в вертограде человеческой жизни. Пусть поймут, что они, ухаживая за колыбелью человека, учреждая игры его детства, научая его уста лепетать и первые слова и первую молитву, делаются главными зодчими общества. Краеугольный камень кладётся их руками. Христианство открыло женщине её назначение. Оно поставило в образец человечеству существо, только-что отнятое от её груди. И Марфа и Мария сделались причастницами слов и бесед Искупителя“.

Ив. Самойлович

„Духа не угашайте“ (1Сол.5:19).

В „Миссионерском обозрении“ (1904 г., № 17) г. Феодулом напечатано несколько документов, которые, по своему глубоко-трагическому для всех верующих содержанию, должны остановить на себе внимание пастырей Церкви. – Приведём здесь эти документы целиком.

№ 1. „Протокол. Вследствие с некоторого времени ненормального поведения городового 2-го участка Димитрия И-ва, околоточный надзиратель С., по поручению господина исправляющего должность пристава, штабс-капитана Ю., произвёл дознание, причём оказалось: И-в в 27 лет от роду, православного вероисповедания, запасный старший унтер-офицер 148-го К-го пехотного полка, из крестьян П-ской губернии, Оп-ского уезда, С-кой волости, деревни К-ва, образования не получил, научился читать и писать в деревне, поступил в полицию на службу 9-го сентября 190* года, до службы военной занимался хлебопашеством. По объяснению его товарищей-городовых, проживающих с ним в общем казарменном помещении, И-в с июля месяца сего года в свободное время от службы начал увлекаться чтением книг Свящ. Писания – Евангелия, Псалтири и т. п., начал покупать образа, развешивать их по стенам в казарме, стал усерднее и чаще молиться, затем отказался от артельного продовольствия из общего котла, чтобы не употреблять скоромной пищи, отдался посту, питаясь лишь хлебом с водой и солью, солёными огурцами, иногда варит себе картофель и ест с маслом в сухомятку, мяса вовсе не ест, постной пищи горячей лишён вследствие неимения возможности приготовлять таковую, почему с означенного времени много исхудал телом. С товарищами не общится, говорит лишь о религиозном, старается во всём выказать доброту души, даже там, где, по требованиям полицейской службы, делает упущения тем. Вообще, увлёкся духовным, о чём и составлен сей протокол. Околоточный надзиратель С.

И-в водки не пьёт и с женщинами сношений не имеет. Ок. надз. С.“

№ 2. „Настоящий протокол имею честь препроводить господину частному врачу на заключение. 2-го участка исп. д. пристава шт.-капитан Ю.“

№ 3. „Возвращая настоящую переписку г. приставу 2-го участка, имею честь уведомить, что означенный в сем протоколе городовой вверенного вам участка Д. И-в, по освидетельствовании мною, оказался одержимым религиозным сумасшествием в вступительном периоде и подлежит отправлению в больницу N для специального лечения. Помощник частного врача Д.“

№ 4. „Скорбный лист. Запись дежурного врача. Больной доставлен при протоколе полиции и препроводительной записке частного врача К. части. Среднего роста, удовлетворительного сложения, худощав, зрачки равномерны, реагирует на свет; коленные рефлексы слегка повышены, во внутренних органах патологических изменений не обнаруживается. Больной спокоен, сознателен, ориентируется относительно места и времени, даёт точные ответы на вопросы статистического листка, память и сообразительность удовлетворительны; относительно себя больной сообщил, что он с детства любил чтение, сам научился читать, предпочитал книги духовного содержания; во время отдыха уединялся от своих товарищей-городовых, не вступал с ними в разговор, а занимался чтением; при чтении книг он иногда замечал, что не может сосредоточить внимания на прочитанном, – часто не понимает, что читает, – появлялись иногда мысли совсем другие; происходило это от врага рода человеческого, который старается сбить с толку всякого человека, желающего жить по-Божьему, читающего духовные книги, посещающего церковь, кому Бог открывается; на эту тему больной охотно говорит, высказывает свои толкования Св. Писания, напр.: главная добродетель – рассуждение; ранее он при исполнении своих обязанностей поступал без рассуждения и из всякого пустяка отправлял в участок лиц, нарушающих порядок, а теперь этого не делает; обязанности же свои исполняет точно, но с рассуждением. Больной утомлён: ночь провёл на посту. Помещён на 2-е отделение. Diagnos paranoia sumplex (sucubata?)“.

№ 5. „Запись палатного ординатора. 1–5 XI. Вял, малоподвижен, жалуется, что ему скучно в больнице, просится на выписку, считая себя вполне здоровым; уверяет, что он помещением своим в больницу обязан наветам своих сослуживцев, которые уверили пристава, что он болен; последний и отправил его в больницу. Высказывает прежние мысли, что, если человек хочет жить честным образом, то враг рода человеческого начинает мешать; каким образом он мешает, он не в состоянии объяснить, но советует обратиться за советом к священнику. Также враг человеческий путал его мысли, когда он занимался чтением божественных книг или думал о религиозном предмете. 6–12. Без перемены. 15-го взят братом без поправки“.

Драма в пяти действиях окончена. За ней следует эпилог. Мы не знаем его, но глубоко верим, что, если несчастный герой этой драмы, взятый братом своим из больницы, встретится с духовным врачом, пастырем Церкви, эпилог будет представлять не смерть духовную героя, а его воскресение – благодатную жизнь под сенью Церкви.

Наше мнение такое. Пастырь Церкви не может иначе смотреть на И-ва, как на брата возлюбленного, как на чадо Божие. Признаки душевного его расстройства, – справедливо замечает г. Феодул, – указанные в официальных документах, суть признаки истинно-христианского пути жизни по воззрениям величайших представителей и выразителей христианства. Читать Свящ. Писание, вешать на стенах иконы для поклонения, усердно и часто молиться, поститься, не вести лишних разговоров, а говорить лишь о духовном, стараться явить доброту души, не пить водки, не иметь преступных сношений с женщинами, замечать в себе рассеяние мыслей при чтении духовных книг, остерегаться врага рода человеческого, смущающего нас помыслами, уединяться от соблазнов мира сего, считать главной добродетелью (путём к добродетели) рассуждение, в недоумённых вопросах духовной жизни обращаться к священнику – не черты ли это идеального христианского благочестия? – Увы, приходится сознаться, что и ныне хотящие благочестно жити гонимы будут…

Как ни трагичен этот случай, мы прошли бы мимо него, если бы он был единственным, если бы он не выражал целого настроения мирских классов общества, не характеризовал целой эпохи.

Кому из пастырей Церкви не приходится считаться с этим настроением? Мы не говорим об индифферентных к вере, неверующих… Мы, к сожалению, должны то же сказать и о верующих и преданных Церкви. Эти самые околоточный и врач сами считают себя – и другие их считают – православными, сынами Церкви; они, быть может, молятся, стремятся в душе к Богу, уповают на вечную жизнь… Но стоит кому-либо явно и открыто увлечься духовным, т. е. обнаружить то, что у многих скрытно таится в душе, как сейчас те же околоточный и врач, а за ними и всё современное христианское общество, поставят такого человека в подозрение. Если в этом случае обращаются иногда к священнику, то, по большей части, лишь в тех же психиатрических целях. „Батюшка, – говорят часто священнику лучшие из прихожан: – сынок что-то у меня задумываться стал, товарищей чуждается, в театр ходить перестал, всё книжки духовные читает. Уж мы с женой и то и сё, – ничего не помогает. Поговорите с ним, батюшка!“ Поговорите, т. е. убедите перестать „иметь рассуждение“, убедите слушать скабрёзные разговоры товарищей, изучать в театре жизнь „дна“ или „меблированных комнат“… Сколько этих и подобных случаев?!.

Мы должны признать, что в „веке сем“ ничто не ставится так в подозрение, как искреннее, живое благочестие, если оно выходит из рамок обычной нашей жизни. Это опять не значит, что народ наш, и даже интеллигенция, совершенно безрелигиозны. Отнюдь нет. Многое в нашей жизни говорит, что в Бога мы верим и любим Его. Мы только вправили свою религиозную жизнь в слишком тесные рамки. „Правило“ мы смешали с православием, регулятор силы – с самою силою. Всякое движение живого чувства мы считаем непорядком. Это в лучшем случае. А бывает и так, что этот „непорядок“ одни считают безумием, другие – юродством, третьи – ересью, сектантством. Мы многое в религиозной жизни нашего народа поняли бы, многому бы дали силы развиться и многое бы победили, если бы ясно себе представили всё значение апостольского завета: „духа не угашайте“. „Правило“ – великое дело для урегулирования духовной жизни нашей, но оно не должно иметь подавляющего значения...

А „дух“ живой веры в нашем народе никогда не иссякал и то выдвигает отдельных лиц, как светильников веры и благочестия, то создаёт настроение, охватывающее целые массы людей. И не много нужно ума и сердечной чуткости, чтобы пастырь Церкви дал истинно-церковную жизнь этой вере и этим настроениям. В противном случае подвижникам благочестия действительно грозит истинное, уже настоящее, безумие или отпадение от Церкви, так как есть от чего сойти с ума или уклониться в сектантство, если встретит, сохрани Бог, и со стороны пастыря Церкви отношение, подобное полицейскому протоколу или диагностическому методу врачей. Я знаю из личной своей миссионерской практики несколько замечательных в этом отношении случаев. Один произошёл лет пять тому назад в В-ском уезде. В нескольких соседних между собою сёлах началось религиозное движение. Часть крестьян стала усиленно посещать храм, бросила пить, есть скоромную пищу, стала ходить в самые лютые морозы босиком. В народе заговорили об этих новых подвижниках, как о штунде. Пошли издевательства и насмешки, самые бессмысленные и беспощадные, на какие только способен наш простой народ. „Босяки“, – так их стали звать в окружности, – почувствовали себя париями, стали уединяться и скрываться. Но нашёлся один добрый и благоразумный священник. Священник этот стал их собирать вокруг себя, открыл им храм свой для учащённых божественных служб, к чему они стремились, и свою церковно-приходскую школу – для внебогослужебных собраний, на которых они пели духовные псалмы из Богогласника, читали кафизмы и т. п. Оказалось, что всё это движение возникло под влиянием чтения Печерского Патерика, который принёс и стал читать им один крестьянин, ходивший по монастырям и подвизавшийся на Афоне. „Босячество“ в лютые морозы оказалось подражанием древним подвижникам и средством борьбы с телесными страстями. Благодаря доброму влиянию пастыря это благочестивое подвижничество скоро вступило на путь служения храму и ближним; но несколько человек, на которых указанное влияние не простиралось, действительно ушли в секту, а причём два из них, в фанатической борьбе с телесными страстями, даже оскопились.

Другой случай произошёл в Т-ском уезде. Несколько крестьян одного местечка, прослышав, что в далёком, вёрст за сто от них, приходе учреждено общество трезвости, отправились туда, вступили в члены его, дав клятву пред Св. Евангелием не пить водки, и получили от тамошнего священника икону в благословение и несколько религиозно-нравственных книжек и брошюр для чтения. С одной стороны, из религиозного чувства к полученной благословенной иконе, с другой – чтобы заполнить праздничное время, оставшееся свободным за прекращением пьяного разгула, трезвенники стали собираться поочерёдно по хатам членов, ставить на покрытом скатертью столе св. икону и читать пред ней акафист. Затем обыкновенно прочитывали данные им книжки и пели духовные песни сочинения священника Саковича – изд. Почаевской лавры. Опять – штунда!.. Слухи о появлении штунды стали настолько упорны и угрожающие, что вызвали приезд миссионера. Трезвенники переполошились и нашли выход, столько же наивный, сколько и глубоко-печальный, чтобы доказать своё православие. Ах, я помню это доказательство, и вот уже шесть лет у меня болезненно сжимается сердце, когда припоминаю его!..

На другой день после своего приезда в этот приход я шёл по местечку, направляясь в тот „куток“, где по преимуществу обитали трезвенники. Возле плотины меня остановил крестьянин. Молодой, рослый, с красивым симпатичным лицом, он стал бормотать что-то несвязное. Он был пьян и сильно волновался, плача пьяными, но горькими слезами. Оказалось, что это – один из трезвенников. Ему поспешили объявить, что приехал миссионер обличать „штунду“. И вот он был уполномочен своими собратьями напиться, чтобы этим доказать наперёд миссионеру, что они – „якоже и прочии человеци“, и таким образом рассеять все подозрения в их неправославии…

Пусть народ ошибается в своих суждениях об истинном благочестии. Пастыри не должны делать этих ошибок, если бы даже явления духовной жизни, о которых приходится судить, не были обычны, казались „новыми“ и не укладывались сразу в традиционное наше мировоззрение. Всякое рабство пред воззрениями „века сего“, всякое потакательство мирскому направлению должны считаться пастырями Церкви изменой своему призванию, самым постыднейшим делом. Пастырю Церкви простят его личные недостатки, снисходительно отнесутся к его слабостям и порокам, но никогда не примирятся с его словами, когда он, говоря, как пастырь и учитель Церкви, говорит противное учению и духу Церкви. В этой психологии, быть может, разгадка того непостижимого для многих факта, что самые ужасающие подчас пороки и недостатки клира церковного не волновали так всю Церковь, как еретические, неправильные мысли лично благочестивых христиан… В этой психологии, быть может, объяснение замечательных слов Господа о фарисеях. „Всё, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте, по делам же их не поступайте: ибо они говорят, и не делают“ (Мф.23:3): измену своему призванию – быть учителями Закона Божия – Господь не допускал даже у этих постоянных врагов Своих. И недаром покойный Лесков, выдающейся выразитель и обличитель господствовавших настроений, когда в последние годы своей жизни изменил Православной Церкви и решился оболгать самого уважаемого пастыря её, ничего худшего не мог придумать, как вложить в его уста слова непонимания и отрицания нежных, чистых и истинно-благочестивых движений человеческого сердца.

Всякое явление духовной жизни пастырь Церкви должен судить только с точки зрения правды, где бы и как бы оно ни проявилось: у христианина – или у еврея и язычника, у православного – или у еретика и сектанта. Для пастыря Церкви добро должно быть добром, а зло злом – и ничем другим.

Священник-миссионер С. Потехин

IV

В состав Комитета, Высочайше утверждённого для преобразования духовно-учебных заведений, в 1866 году были вызваны ректор Киевской дух. академии архимандрит Филарет (Филаретов) и инспектор Московской дух. академии архимандрит Михаил (Лузин). Они вошли в Комитет с особыми „соображениями о преобразовании епархиальных учебных заведений“, которые, однако, в своё время не были приняты Комитетом и, по преданию, вызвали даже гнев тогдашнего Обер-Прокурора Св. Синода графа Д. А. Толстого.

Авторы „соображений“, имея в виду облегчение выхода детей духовенства из духовного звания и доступа в него детей иносословных, проектировали три вида учебных заведений духовного ведомства: 1) 7-летние гимназии, преобразуемые из духовных училищ, с общеобразовательными науками, параллельные светским средне-учебным заведениям; 2) 3-летние семинарии со специальными богословскими науками, для приготовления к священству, и 3) нынешние духовные академии, как высшие духовно-учебные заведения. Из них духовные училища, или 7-летние гимназии, имеющие преимущественно частное, благотворительное для детей духовенства назначение, содержатся на счёт специальных средств духовного ведомства, с присовокуплением местных епархиальных средств на содержание учащихся, детей бедных родителей и сирот, а семинарии и академии, как имеющие значение общественное, на счёт суммы, по Высочайшему повелению ассигнуемой из Государственного Казначейства, но с определённым штатом учащихся, соответствующим потребностям епархии и духовного ведомства.

Проект этот имеет ту нравственную выгоду, что им совершенно устраняется фатальная необходимость для детей духовенства приготовляться непременно к духовному званию и поступать в него, нередко вопреки собственному расположению и призванию. Прошедши курс своей сословной духовной гимназии, духовный воспитанник может поступить и в духовную семинарию и в академию, но может также, если не чувствует расположения к духовному званию, избрать другой путь для своей общественной деятельности, или же поступить в высшие светские учебные заведения, напр., в университет, под тем, конечно, непременным условием, что эта разновидность гимназий духовного ведомства признана будет равносильною и равноправною с соответствующими учебными заведениями других ведомств. Разновидность таких гимназий была бы полезна для гимназий и других ведомств, сдерживая хоть сколько-нибудь ту беспощадную ломку гимназического курса, какую мы видим в последние годы в гимназиях других ведомств.

Опасения, высказывавшиеся составителями „соображений“, что епархиальные духовные училища, или семинарии могут остаться без потребного числа воспитанников, а епархии – без потребного числа кандидатов на священнослужительские места, в настоящее время едва ли могут иметь место, в виду довольно высокого процента иносословных воспитанников, поступающих ныне в духовно-учебные заведения, несмотря на ограничительные по отношению к ним меры. Эти иносословные воспитанники могут поступать, на известных условиях, и в духовные училища, или сословно-духовные гимназии, или же непосредственно в богословские училища, или семинарии из светских гимназий и других средне-учебных заведений.

При таких условиях поступление в духовное звание сделается доступным одинаково для всех лиц духовного и недуховного происхождения, и избрание этого звания может быть более сознательное и свободное, в том возрасте, когда полученное общее образование даёт права, открывающие путь к разным общественным служениям.

Впоследствии, при упрочении проектируемого порядка, расширении круга и поднятии уровня народного образования, будет возможно, по нашему мнению, и отдельным сельским приходам намечать из своей среды благонравных юношей, расположенных к принятию духовного сана, и направлять их, для надлежащей подготовки к этому сану, в сословно-духовные гимназии и непременно – в духовные семинарии. Это будет едва ли не единственный разумный способ участия прихода в выборе излюбленного прихожанами приходского пастыря, точнее – кандидата на пастырство.

Но если бы, по этому проекту, и поступали в духовные школы, для приготовления к священству, люди, чувствующие призвание или расположение к этому званию, однако и такие люди не должны быть бесповоротно закреплены за церковью. Уже и по принятии духовного сана, многие духовные лица, особенно вдовцы, поставляются в такие тяжёлые житейские условия, что духовный сан становится для них непосильным бременем. Такие лица иногда и желали бы снять с себя духовный сан и поступить на службу в другое ведомство, но встречают важные препятствия к тому в существовавших и отчасти существующих условиях снятия ими с себя духовного сана и поступления на другую службу, так как и доселе снятие духовного сана сопровождается для снимающего его ограничением прав, полученных путём образования. Поэтому, желательно было бы, чтобы духовные лица православного исповедания, желающие, по основательным причинам, снять с себя духовный сан, не были лишаемы тех прав, какими пользуются в России католические ксёндзы, снимающие с себя духовный сан, т. е. прав по образованию.

Если бы в духовно-учебные заведения и в духовное звание поступали люди из всех сословий по расположению и призванию, и если бы дан был свободный выход из духовного звания священнослужителям, почувствовавшим почему-либо неудобным оставаться в этом звании, то в таком случае могла бы, с течением времени, образоваться особая, так сказать, порода священнослужителей, наиболее приближающаяся к высокому идеалу пастырского служения. Даже и в настоящее время положение православного духовенства не так уже беспросветно и безотрадно, каким рисуют его современные ревнители обновления русского прихода. И в настоящее время не только возможны, но и на самом деле отчасти осуществляются те идеальные требования, какие предъявляются светскими и другими лицами к нашим священнослужителям.

Проф. Н. Петров

(Окончание следует).

На преждеосвященной литургии при великом входе священнослужителями переносится на престол истинное Тело и истинная Кровь Христовы: „Жертва тайная, совершенная дориносится“. Пред этою-то совершенною Жертвою, на которую не смеют взирать открыто даже чини ангельстии, и потому закрывают в священном ужасе свои лица, в смирении и благоговении преклоняется долу, скрывая лицо своё, и смертный человек. „Пусть при этом, – поучает блаж. Симеон Солунский, – каждый верный молится и за себя, и за своих, и за всех верных... потому что является Сам Христос, и в чаше находится Его всесвятое Тело и Божественнейшая Кровь; о чём бы кто ни молился в это время с верою, получит просимое во святое имя Его, как Сам Он сказал“. (Пис. свв. отц. и учит. Ц., относящ. к истолк. правосл. богослужения. Т. III. СПб. 1857 г., стр. 53–54). Преклонение долу при явлении Св. Даров не составляет, по церковному уставу, особенности одной лишь преждеосвященной литургии. Подобное молитвенное положение полагается принимать верующим и на полной – Златоустовой и Васильевой – литургии при явлении народу Св. Даров. Только на последней преклонение не отличается такою продолжительностью, как на преждеосвященной литургии, когда Св. Дары переносятся по солее от жертвенника к престолу, что̀ занимает сравнительно значительный промежуток времени. Преклонившиеся до́лу „людие и певцы“ (по выражению Типикона; см. устав среды первой седмицы Вел. поста) поднимаются от земли не раньше, чем священнослужители вступят в алтарь и возложат на престол Св. Дары. За полной литургией молящиеся ограничиваются земным поклоном в момент явления Св. Даров и затем встают, не оставаясь долго в преклонённом положении. Впрочем, надо заметить, по древней практике, преклонение молящихся до земли пред Св. Дарами даже и на полной литургии было довольно продолжительно, так что едва ли особенно резко отличалось в этом отношении от великопостного преклонения. В „Канонических ответах“ митрополита Ефесского Иоасафа († около 1440 г.), изданных в 1903 г. в Одессе проф. А. И. Алмазовым, читаем следующее правило (9): „Когда священник произносит: Со страхом Божиим и верою и любовию приступите, тогда должны все пасть и поклониться до земли, с великим страхом и трепетом, ибо это и есть совершенные – Честное Тело и Кровь Господа, – и до́лжно лежать (ниц) всем, пока священник произнесёт: Спаси, Боже, народ Твой и благослови достояние Твое (См. отд. брош., стр. 19).

Н. И-в

Особый класс людей, требующий, по словам св. Златоуста, преимущественных забот со стороны церковных благотворителей, это девственницы. Св. отец говорит о девственницах, „обрёкших себя на высший подвиг, ревнующих о мудрости небесной и давших обещание вести на земле жизнь ангелоподобную, стремиться к тому, чтобы добродетелями своими ещё в сей плоти уподобиться бесплотным силам“¹⁶⁴. Ясно, что здесь речь идёт о девственницах, удалившихся от мира и посвятивших себя жизни уединённой. В наше время этим девственницам соответствуют ближайшим образом монахини и женщины, живущие в монастырях в качестве послушниц, приготовляющихся к монашескому званию. Хотя монахини и послушницы находятся под непосредственным ближайшим надзором игумений, однако из этого не следует, чтобы пастырь Церкви не мог иметь к женским монастырям своего пастырского отношения, – нет, он – и в особенности епископ – должен и сюда простирать своё благотворное влияние и здесь устраивать жизнь надлежащим порядком, сообразно с целью монашества. Здесь ему „предстоит даже больше страха и попечения, потому что стяжание драгоценнее, и сословие благороднее других“ (напр., сословия вдовиц)¹⁶⁵. В чём же именно должно состоять пастырское попечение об этом сословии жен? – „Если плотской отец, – говорит св. Златоуст, – много заботится о том, чтобы дочь его или не была бесплодна, или не вышла из цветущего возраста, или чтобы не пришла в ненависть и не была отвергнута, то тем более должен пещись о девственницах пастырь“ (духовный отец), чтобы сохранить их чистыми, непорочными и достойными Христовыми невестами, так как „здесь (в случае оплошности пастыря в попечении о девственницах) отвергает не супруг, а Сам Христос; неплодство (духовное) угрожает не поношением, но погибелью души: вся́ко дре́во, не творя́щее плода́ добра́, посека́ется и во о́гнь вмета́ется (Лк.3:9), и пришедшей в немилость жениха не довольно взять разводное письмо и отойти, но гнев Его сопровождается вечным для неё мучением“. Итак, пастырь должен воспитывать девственниц, как невест Христовых. Но здесь ему предстоит много трудностей. И прежде всего, трудность такого воспитания обусловливается тем, что у девственниц много врагов: во-первых, общий враг рода человеческого, „враг святости сильно и непрестанно вооружается против них и осаждает их своими коварствами“; во вторых, „им расставляют сети многие злонамеренные люди“ и, в-третьих, наконец, „вместе с сим враждует на них и своевольная человеческая природа“¹⁶⁶. С другой стороны, эта трудность увеличивается ещё и тем (главным образом), что пастырь не может жить в одном с ними помещении, а вследствие этого у него „нет способа наблюдать за движениями души – беспорядочные обуздывать, а правильные и благородные улучшать и более облагораживать“. Кроме того, „пастырю неудобно вникать в причины отлучек девственниц, так как они сами заботятся о своём пропитании“, – а в этом опять лежит масса поводов для их искушения и падения. Самое лучшее, по мнению св. Златоуста, что может сделать пастырь, это – удалить, насколько возможно, всё, что так или иначе может соблазнять девственниц и отвлекать их от ангельской жизни, для чего необходимо обеспечить их материально и держать как можно дальше от соблазнов мира¹⁶⁷. Материальное обеспечение сделает то, что отлучки девственниц из своих уединённых жилищ окажутся излишними и ненужными; это последнее будет для девственниц гарантией от соблазнов и падений, благотворное же влияние Церкви и пастыря внедрит в душу их семена христианской добродетели.

Говоря о церковной благотворительности, нельзя не коснуться самого характера поведения благотворителей, или тех качеств, которые благотворители должны проявлять в обращении с людьми, пользующимися церковным содержанием, потому что от такого или иного характера благотворителей, от такого или иного обращения их с людьми нуждающимися зависит цена и значение церковной благотворительности, как дела христианской любви. Уже из предыдущего можно видеть, что церковная благотворительность должна быть чужда официального, канцелярского характера; благотворители, по самому своему положению, не могут быть чиновниками и относиться к этому делу по-казённому, – они, естественно, должны вносить сюда дух живой деятельности и в самое дело влагать всю свою душу. Только при таком отношении к церковной благотворительности можно от последней ожидать плодотворных последствий, в противном случае это дело застынет в своих канцелярских формах и окажется не только бесполезным, а, пожалуй, даже и не безвредным учреждением; по крайней мере, на живого и энергичного человека оно будет производить тяжёлое и неприятное впечатление. Вот почему св. Златоуст требовал от пастырей самого сердечного, живого отношения к делу церковного благотворения, побуждал и убеждал их видеть в нуждающемся не простой №, занесённый на бумагу, а живого человека, способного чувствовать и понимать. И такое требование вполне понятно. Как бы ни была широко поставлена церковная благотворительность в смысле количественном, но, если она совершается без чувства христианской любви, она не будет делом милосердия. Можно подать милостыню, можно оказать помощь ближнему, – и однако от этого не произойдёт существенной и осязательной пользы в нравственном отношении. Пусть милостыня будет обильна, пусть она удовлетворит потребности бедного человека, но если она подаётся холодно, без участия к положению бедного и страдающего человека, то, утолив голод и жажду телесные, она не в силах будет ослабить тяготу душевную, удовлетворить голод и жажду духовные, которыми страждут особенно люди бедные, питающиеся от щедрот своих благотворителей. А между тем, необходимо удовлетворять и духовные потребности и даже с большею заботливостью, чем потребности телесные. Поэтому, пастырь, протягивая руку с милостыней, должен обращать к просителю и своё лицо, должен растворять своё подаяние тёплым и сердечным участием к бедному человеку, приветствуя его или ласковым словом, или таким же взглядом¹⁶⁸. И такое подаяние, если даже оно будет и не слишком обильно, будет действительно милостынею и окажется во сто крат приятнее и ценнее для бедняка, чем богатая жертва, поданная с горделивым молчанием, и, конечно, повлечёт за собою духовное и телесное удовлетворение. „Тот, с кем обходятся сурово, – говорит св. Златоуст, – и при богатом содержании не чувствует всей цены оного, потому что для него ощутительнее рана оскорбления; напротив, кто слышит приветливое слово и принимает милостыню с утешением, тот сугубо веселится и радуется, и самый дар кажется ему вдвое большим по причине такого образа даяния“¹⁶⁹. Да, участие в печали другого, сочувствие состраданию доставляют и сильно страждущему человеку великую отраду и большое облегчение: его страдания, как бы разделяясь между двумя существами, ослабляются и делаются, поэтому, менее чувствительными. – Какое удивительно тонкое понимание души человеческой, какое знание сердца человеческого обнаруживает св. отец в данном случае! Поистине, он был поразительно глубокий психолог!..

После этого само собою понятно, что пастырю не должно быть свойственно какое-либо грубое и резкое обращение с нуждающимися в церковной благотворительности, тем более он не должен допускать какого-либо „попрёка“ или даже намёка на даровое содержание при раздаче вспомоществования. Если даже просьба со стороны нуждающихся, напр., вдовице, будет обращена к пастырю „с какою-то (скажем словами св. Златоуста) излишнею дерзостью“, свойственною этому сословию, то и в таком случае пастырю „следует не раздражаться, а переносить это великодушно“, следует „щадить, а не оскорблять сие сословие жен“ (т. е. вдовиц) из сострадания к их несчастьям. Издеваться над их бедственным состоянием и таким образом к скорби бедности прибавлять ещё обиду было бы крайне жестоко“¹⁷⁰. Да и вообще в обращении с людьми, питающимися на счёт церковной благотворительности, надлежит быть крайне осторожным и деликатным, потому что они слишком чувствительны и подозрительны к самым, по-видимому, безобидным словам и поступкам; чтобы не дать им повода к огорчению и не поступить „погрешительно“, пастырю следует, по мнению св. отца, всегда помнить наставление премудрого сына Сирахова, который говорит: приклони́ у́хо твое́ к ни́щему и отвеща́й ему́ ми́рная в кро́тости (Сир.4:8)¹⁷¹. Но особенно кротко, терпеливо и осторожно надлежит обращаться пастырю с больными, немощными и всякого рода людьми увечными, потому что все такие лица бывают большею частью угрюмы, и угодить им очень трудно. И если не прилагать о них постоянной попечительности и особенной заботливости, довольно и одного малейшего опущения, чтобы привести их в весьма сильную досаду¹⁷². В отношении к странникам нужно, по словам св. Златоуста, проявлять усердие, радушие, щедрость, потому что душа странника совестится и стыдится; и если не окажут ему полного радушия, то он уходит как бы отверженный, – и такой приём бывает гораздо хуже, чем прямой отказ. Желая дать наглядный пример обращения с странниками, св. Златоуст указывает Авраама, так радушно принявшего трёх странников¹⁷³.

При такой постановке, церковная благотворительность в руках опытного пастыря может быть могучим средством его воздействия на пасомых. Это потому, что, во-первых, эта деятельность пастыря захватывает собою всего человека, со всеми его физическими и духовными потребностями и совершает их удовлетворение под покровом и в духе христианской Церкви; во-вторых, эта деятельность пастыря служит наглядным выражением той христианской любви, проповедником которой пастырь является по преимуществу; наконец, в-третьих, обращаясь с разного рода нуждающимися, больными, странниками и т. п. людьми, пастырь, несомненно, будет иметь дело с разнообразнейшими личностями, и притом в таких условиях и обстоятельствах их жизни, когда человек особенно расположен к откровенности. Такая церковно-благотворительная деятельность пастыря не может идти в сравнение с благотворительностью филантропов, как бы она ни бросалась в глаза своею внешностью. Последняя чужда религиозно-нравственного характера и имеет задачею дать своим клиентам возможность пользоваться благами так называемой культуры; тогда как церковная благотворительность, удовлетворяя насущные потребности человека, своею главною задачею и целью имеет обновление нравственного облика человека. Благотворительность филантропов, таким образом, имеет в виду физическое удовлетворение своих клиентов, а церковная благотворительность – главным образом нравственное удовлетворение их. Филантроп, собственно говоря, не видит в благотворимом человеке равную себе личности, а лишь подобное себе существо, и если заботится о нём, то хочет доставить себе удовольствие, чтобы быть спокойным; до душевного мира бедняка ему нет дела, – эта область-де сокровенная и для постороннего внимания, по его мнению, должна быть закрытою. Между тем, пастырь прежде всего видит в благотворимом человеке равную себе личность, своего брата и заботится о его внутреннем, духовном мире, старается привести, так сказать, в порядок его совесть. Так поступать необходимо потому, что, не обращая внимания на внутренний мир человека, невозможно обновить его нравственное состояние, – а без этого и при хорошем питании он не будет счастлив. Но, с другой стороны, так как нельзя ограничиться одним внутренним миром человека, особенно когда он дрожит от голода и холода и далёк от мыслей высоких; то нужно его ещё накормить, проявить на деле любовь и успокоить его страдающее тело, а потом он уже и сам откроет свою душу. Одно без другого быть не может и не должно; нужно обнимать любовью всего человека – и тело его и душу, и тогда только можно надеяться на успех благотворительности. – Итак, филантропия по существу своему одностороння, между тем церковная благотворительность свободна от этого недостатка¹⁷⁴.

Не будет с нашей стороны погрешностью сказать, что церковно-благотворительная деятельность пастыря есть не столько паллиатив против социально-экономической болезни общества, – хотя и такого значения за ней отрицать нельзя, – сколько одно из средств так называемой пастырской душепопечительности. Так, по крайней мере, смотрел на неё св. Златоуст, признававший вечное значение только за духовно-нравственной жизнью человека и допускавший нормальное удовлетворение его физических потребностей постольку, поскольку это было необходимо для подражания жизни, которая, по его мнению, есть благо и драгоценный дар Божий¹⁷⁵. Признавая за церковною благотворительностью громадное нравственное значение, св. Златоуст, поэтому, и заповедовал пастырям относиться к ней самым серьёзным образом. Правда, она сопряжена с большими трудами, – и св. отец по опыту хорошо это знал, – но зато велики могут быть и плоды от неё как для пасомых, так и для пастыря. Для последнего эта деятельность в особенности может быть плодотворною, потому что на этой почве отношения между пастырем и пасомыми могут быть самыми задушевными, и пастырь может снискать себе со стороны пасомых самую искреннюю и сердечную признательность. Невыгода же этой деятельности для пастыря заключалась во времена св. Златоуста в том, что она представляла много соблазнов, и пастырь легко мог превратиться в совершенно „мирского человека“, о чём так сильно беспокоилась святая душа Златоуста.

К. Б-в

Каждая школа должна иметь задачею своею христианское воспитание и религиозное развитие детей. Приставники же школьного дела должны стремиться к осуществлению сей цели.

Судя по опыту, нельзя не признать, что всенощные бдения, совершаемые в церковных школах для учеников, служат неоспоримо-важным средством для развития в учащихся детях религиозно-воспитательных начал в духе Церкви Православной.

В краткой заметке сей мы обрисуем, с каким непреодолимым желанием ждут ученики кануна праздничных дней, какими чувствами наполняются их детские души, когда они становятся на службу Божию, и какие добрые последствия сказываются в них.

Наступления дней, предназначаемых для отправления всенощных бдений в церковных школах, всегда ожидают ученики с нетерпением и с заметным радостным настроением.

Ещё за день-два маленькие богомольцы (ученики) заботливо стараются вымыть и очистить внутри всё здание и привести внешнюю сторону своей школы в возможно лучший вид. Особенное внимание обращается ученикам на благоукрашение иконы, находящейся в классной комнате, пред которою, большею частью, возжигается елей, покупаемый учащимися на свой счёт.

Пред началом службы ученики сами, вместе со сторожем, благовестят, сами приносят из церкви подсвечники, возжигают свечи пред иконой в классе, ставят аналой с богослужебными книгами и отыскивают в них службу и всё то, что нужно читать и петь. Встречают священника, равно как и провожают его, по окончании службы, всегда с почтительным низким поклоном. При начальных словах: „Слава Святей“ все они набожно осеняют себя крестным знамением, и классная комната превращается в дом молитвы. Чрез всю службу никто из учеников не чувствует ни малейшей усталости, никто из них не выйдет вон, и все молятся прилежно.

Участие в церковном клиросном чтении за сею службою доставляет ученикам неописанное удовольствие; каждый из чтецов ожидает своей очереди с трепетно-благоговейными чувствами и старается исполнить своё дело умилённо. Пение исполняется ученическим хором с полным вниманием и производит благое действие. Особенно сильно ощущается это действие тогда, когда ученики запоют все своими голосами „великое славословие“. Велегласное пение сие потрясает собою тогда всю храмину школы и проникает глубоко в душу, наполняя её святыми божественными чувствами.

По окончании службы в школах не слышно бывает ни детских резвостей, ни словоохотливости бесполезной: ученики, под действием спасительных чувств, истинно с христианскою сдержанностью проводят остальные вечерние часы, пока не наступит время для отхода ко сну; пробудившись же на утро, после утренней молитвы они пребывают снова в молитвенном благоговейном настроении, в ожидании Божественной Литургии.

Вообще, благотворное действие всенощных бдений, совершаемых в школах накануне воскресных и праздничных дней, проникает внутрь учащихся детей и оказывает самые отрадные последствия.

При помощи всенощных бдений, отправляемых в зданиях школьных, ученики скорее и легче ознакомляются с порядком и содержанием сих служб; у них развивается крепко усердие и любовь к церковным службам, и молитвенная потребность духа делается сущностью их жизни.

Любят бывать в школах на сих службах и взрослые крестьяне, чтобы послушать с утешением чтение и пение своих детей и помолиться вместе с ними Богу.

Проявление сие – в высшей степени отрадное и симпатичное. Нельзя не пожелать, чтобы оно всё более и более развивалось и способствовало как поддержанию церковно-религиозного духа в народе, так и подъёму нравственно-религиозной стороны жизни его¹⁷⁶.

Недавно вышел из печати третий и заключительный выпуск одного из наиболее крупных произведений известного священника Гр. Петрова – под заглавием: „Затейник“. В нём автор видимо хочет представить идеальный образ пастыря. Вот суть содержания „Затейника“.

Молодой человек – семинарист И. Постников, ещё находясь на школьной скамье, глубоко задумывается над вопросами духовного совершенствования – как личного, так и общественного. Под влиянием горячих, убедительных речей своего старшего брата – бывшего семинариста, а потом студента университета, а также под впечатлением живо чувствуемых им отрицательных сторон окружающей среды, он проникается критическим отношением и к духовной школе, не выполняющей прямого своего назначения, и к бездушной, полной, по его мнению, простого формализма, деятельности духовенства. Постников живёт исключительно работой мысли, самоанализом, и плодом напряжённой внутренней работы у него является бесповоротная решимость сделаться непременно священником. Своей исключительностью Постников резко выделяется из среды товарищей, которые дали ему прозвище „затейник“, так и оставшееся за ним на всю жизнь. Несмотря на заманчивую для семинариста перспективу – быть посланным в качестве лучшего ученика в академию, Постников всё же не изменяет своего решения. Академия, как полагает он, не внушает своим питомцам убеждённого желания служить духовным интересам народа в пастырском звании; она выпускает множество чиновников на всевозможные поприща светской службы, но или совсем не даёт, или даёт очень мало истинных пастырей. Женившись на бедной девушке-бесприданнице, Постников получил приход. Тяжело было жить на первых порах молодой бедной чете. К счастью, в их судьбе принял близкое участие епархиальный архиерей, который ободрил, обласкал их и даже снабдил необходимой для первого обзаведения суммой денег. Денежный подарок получили они также и от расположенного к ним инспектора семинарии – иеромонаха Алексия. Приехавши на приход, молодой священник начинает своё служение с одушевлённой проповеди народу. И в последующее время проповедничество и всякого рода религиозно-нравственные беседы с прихожанами продолжают занимать самое видное место в деятельности молодого пастыря. О. Иван, не удовлетворяясь проповедью с церковной кафедры, ищет везде и всегда удобного случая побеседовать со своими духовными детьми, преподать им пастырские наставления. Он зорко всматривается в крестьянскую жизнь, мирит враждующих, утешает больных и несчастных, для каждого находя тёплое слово участия и назидания. Молодая его подруга также оказывается не совсем похожей на обыкновенных матушек; и она, следуя примеру мужа, отдаётся заботам о приходе в области, доступной её компетенции.

Много добра, много света внесло в тёмную деревню кратковременное пребывание в ней о. Постникова; но, под давлением различного рода неприятностей, ему пришлось переменить деревню на город. Здесь окончательно развернулись во весь свой рост заветные мечты и энтузиазм молодого пастыря, нашедши для себя многостороннее и разнообразное применение. Предметом его пастырского воздействия на новом месте службы становится, главным образом, интеллигенция. Заняв место больничного священника, о. Постников прежде всего сближается с врачебным персоналом больницы, а затем, в скором времени, и вообще делается самым видным, самым популярным священником города. Образованные граждане очень охотно слушают его убеждённое, исходящее от сердца, слово и ищут его умных советов и бесед; а он, в свою очередь, всегда оказывается вполне готовым к интимному или публичному обсуждению насущных вопросов о Боге, вере, Церкви, о правде и неправдах жизни; к тем же, которые почему-либо сторонятся его, как священника, – будет ли то скептик-интеллигент, потерявший веру в Бога и Церковь, или же несчастные, погибшие люди со дна жизни, – он идёт сам и дружеской беседой старается расположить их к искренности, согреть охладевшее в духовном одиночестве их сердце, разбудить в их душе дремлющую тоску по Боге и новой, лучшей жизни. Он заявляет также себя инициатором пастырских собраний в целях более тесного сближения между собою пастырей, различного рода благотворительных организаций, религиозно-нравственных чтений для интеллигенции и т. п. Словом, в городе он оказался ещё более на месте, чем в деревне. Однако, чем энергичнее действовал молодой священник, тем больше наживал он себе врагов и завистников из среды, главным образом, своих же собратьев. Ещё находясь в селе, он возбудил своими новшествами неудовольствие со стороны сослуживца-священника и непосредственного начальника-благочинного; с переходом же в город на него посыпались доносы к архиерею, и столкновения его с недоброжелателями сделались ещё более частыми. Тем не менее, не интриги и злоба людские свели в преждевременную могилу о. Постникова: он пал жертвой собственного самоотречения ради ближних, заразившись во время тифозной эпидемии, когда, твёрдо стоя на своём пастырском посту, самоотверженно служил меньшей братии.

Такова в самых общих чертах фабула „Затейника“.

Уже по первому выпуску „Затейника“ можно было с достаточной вероятностью предугадать, что̀ последует в его продолжении, и какой характер должна будет, согласно ранее намеченной автором цели, носить пастырская деятельность о. Постникова. Ближайшее знакомство с содержанием очерка показывает, что автор часто весьма далёк от истины в оценке действительности; что его суждения, вполне благонамеренные по цели, сплошь и рядом продиктованы не жизнью в её реальных фактах, а тенденциозным желанием во что бы то ни стало оправдать свои излюбленные мечты, облечь свои желания и надежды, так сказать, в плоть и кровь действительности.

О. Постников – незаурядный, необыкновенный пастырь. „Затейником“ он слыл среди товарищей по семинарии и таким же „затейником“ является и в приходской своей деятельности, в своих речах и рассуждениях, в своём стремлении вдохнуть живую душу в застывший, неподвижно-рутинный уклад жизни, сообщить ей, в сфере, вверенной ему области деятельности, совершенно иную, духовную физиономию. Его до́лжно отнести к разряду тех людей, которых принято называть „идеалистами“. Но с понятием идеалиста у нас всегда соединяется представление как о благородных порывах, так и о многочисленных неудачах, разочарованиях, сознательном или просто пассивном сопротивлении окружающей среды, какие неизбежно приходится испытывать всякому, кто пожелал бы взять на себя тяжёлую роль новатора в той или другой области жизни. Того, кто на целую голову поднимается выше других, сплошь и рядом или ненавидят из зависти, или боятся по причине инертного отношения ко всяким новым порядкам, ко всякому беспокойному движению вперёд с насиженного спокойного места унаследованных традиций и порядков жизни. Так всегда было и будет. И чем больше противодействий встречает такой человек со стороны окружающих, тем бо́льшую симпатию возбуждает он в нас своей непоколебимой решимостью идти против подавляющего большинства. Если же путь его деятельности оказывается усеянным больше розами, чем тернием, то он невольно спускается в наших глазах с высокого пьедестала героя-идеалиста в разряд просто счастливцев, удачников судьбы, часто расточающей свои дары слепо, без достаточных оснований, и людям, их недостойным.

О. Петров в лице о. Постникова нарисовал тип священника-идеалиста, идущего совершенно новыми путями к цели нравственного оздоровления общества. Но нельзя не заметить, что с самых первых шагов и в продолжение всей короткой жизни на долю молодого пастыря выпадают, в большинстве случаев, успех и удачи. Начать хотя бы с того, что решение о. Постникова принять священство находит полное сочувствие себе даже среди людей, совершенно чужих ему. Возникают затем, уже на приходе, неприятности у него с сослуживцами, ближайшим и высшим начальством; но ни одна из них не приводит к каким-либо роковым для о. Постникова последствиям, напротив, все они в конце концов благополучно улаживаются, ещё более поднимая его репутацию. Тяжёлое материальное положение сельского священника не возбуждает в о. Постникове ни малейших тревожных опасений за будущее; оно постепенно затем улучшается, благодаря доброхотным даяниям зажиточных и благожелательно настроенных к о. Ивану прихожан.

Что касается собственно пастырской деятельности о. Постникова, то она быстро и всюду венчается успехом. Обращается ли он с увещаниями к старикам-крестьянам, говорит ли с деревенскою молодёжью о послушании старшим, является ли советником и судьёй в семейных делах, призывает ли к корпоративному единению своих собратьев-священников, пытается ли направить на путь истинный совершенно, по-видимому, неисправимого босяка, склоняет ли к вере закоренелого скептика-интеллигента, – всегда почти о. Постников добивается успеха и всюду является желанным человеком, а его действенное слово везде находит для себя благодарную почву. Впрочем, в интересах жизненной правды, автор старался создать „затейнику“ и злоключения, изображениями которых заполнены многие страницы особенно последнего выпуска. Но всё это, как заметно, о. Петрову надо было выставить только для того, чтобы хотя до некоторой степени замаскировать неправдоподобие рисуемых картин жизни, чтобы сгладить впечатление фальши и искусственности в изображении исключительной по успехам и благополучию деятельности о. Постникова. Несмотря на все противодействия при проведении в жизнь своих убеждений, о. Постников твёрдо и неуклонно идёт к поставленной цели и достигает её: вывод отсюда такой: было бы терпение, были бы настойчивость и призвание – и никакие препятствия не страшны „идейному“ человеку. Но надо ли распространяться о том, что суровая действительность своим трезвым языком сплошь и рядом охлаждает пламенные мечты и упования, и что её аргументы куда убедительнее книжных? – О. Петров со свойственным ему талантом живописания подчас рисует удивительные по красоте художественного изложения картины нравственного перерождения и замены старых устоев жизни новыми. Залюбуешься его мастерскими метафорами, в которых он обыкновенно выражает свои излюбленные мысли, и невольно как бы согласишься с ним; но это – только на одну минуту. В сознании, как бы загипнотизированном на время художественной красотою произведения, скоро начинает всплывать настойчивая, неотвязная мысль, что красивые, продуманные фразы и их реализация в живых фактах действительности – две совершенно разные вещи.

Стоит только заглянуть „в корень вещей“, отдаться „живому делу“, начать жить „по-новому, по-иному“ – вот всё, что нужно, по мысли о. Петрова и о. Постникова для того, чтобы осмыслить жизнь, поднять энергию к работе, к водворению на земле желанного Царства Божия. Не правда ли, как всё это просто, легко, но и мудрёно и трудно в одно и то же время? Вообще следует заметить, что когда о. Петров – от себя ли лично, или устами выведенных в его очерках лиц – говорит на темы общего содержания, или когда в красноречивых выражениях обнажает больные места и тёмные захолустья современной жизни, то у него есть чему поучиться, есть что послушать; но когда он берётся за указание положительных мер к устранению каких-либо отрицательных явлений жизни или за проведение своих идей в живую действительность, что̀ делает не он собственно, а герои его произведений (см., напр., „По стопам Христа“, или тот же „Затейник“), то тон речей о. Петрова нередко отзывается риторизмом, и его картинные повествования сбиваются на сказку, – правда, занимательную и красивую, но всё же сказку с торжествующим добром и посрамлённым пороком, рассказанную в целях более наглядного назидания. Нет слов, цель похвальная: и хорошая сказка, искусно построенная, может, как говорится, сослужить свою службу; но всё же её нельзя брать в программу для деятельности, так как кто же виноват, что хочется верить её правде, но и при желании никак не можешь ей поверить? Как бы хотелось верить, напр., тому, о чём рассказывает о. Петров в своём „Затейнике“! Но, перелистывая страницы очерка и видя, что каждая новая глава неизменно несёт торжество и успех о. Постникову, как-то невольно начинаешь сомневаться в правдивости рассказанного. Задумываешься также и относительно конца „Затейника“. Ведь, в самом деле, достойно замечания то обстоятельство, что „затейник“ сходит со сцены жизни и деятельности не по козням своих врагов и недоброжелателей, не под влиянием лжи, предрассудков, зависти, косности и невежества, с которыми он так беззаветно боролся, а в силу простой случайности, которая могла быть и не быть, и от которой не застрахованы ни самый восторженный идеалист, ни самый посредственный человек рутины и неподвижной обыдёнщины. Уж не затем ли, – невольно спрашиваешь себя, – автор придумал для своего „затейника“ такой трагический конец, чтобы сильнее подчеркнуть важную для него лично мысль, что человек бессилен только пред смертью, – помимо же её он неодолим решительно никем и ничем в своём прямолинейном стремлении к добру и свету? – Сентенция, повторяем, поучительная, но вовсе не носит характера какой-либо житейской аксиомы. И помимо смерти от какого-либо несчастного случая – хотя бы от того же заражения тифом – горячая деятельность идеально настроенных пастырей ещё чаще пресекается способами, менее крайними, но очень действительными, подобными тем, о которых говорится, напр., в бытовых очерках Гусева-Оренбургского: „Пастырь добрый“, или „Идеалист“.

„Затейник“ очень многим напоминает самого о. Петрова, но многим и отличается от него. То, что приписано ему по сходству с самим автором, ещё может претендовать на некоторого рода вероятность, как результат действительного опыта; но то, что отличает его от автора, носит на себе печать чисто априорных предположений и суждений. Отсюда, произведения о. Петрова нередко свидетельствуют о том, насколько рискованны бывают подчас его „мысленные экскурсии“ в области, малодоступные его непосредственному наблюдению. Столичному священнику необходимо самому пережить и на себе перечувствовать всю разницу изображаемых им положений, самому поработать в той маленькой и в то же время весьма трудной роли, которую он выполняет только теоретически – через другого. Только тогда его слово будет не просто красивым и жалким словом, хотя бы и вполне искренно преследующим добрую цель, но вместе и неотразимым выводом из самой жизни. Ведь одно настроение испытываешь тогда, когда наслаждаешься, напр., симфониями Чайковского, любуешься произведениями Дрезденской галереи, путешествуешь по чудным горам благодатного Крыма или величественного Кавказа, – и другое – когда в каком-либо затерянном захолустье то и дело слышишь печальные мотивы нужды да горя, наталкиваешься на каждом шагу на тяжёлые сцены беспросветного невежества. Говорим это не в качестве упрёка кому-либо и тем более самому о. Петрову, а просто в интересах трезвой правды. Впрочем, о. Петров, кажется, и сам чувствует иногда, что деревенская глушь – область не его ведения; вот почему он так скоро переводит о. Постникова из деревни в город, т. е. в ту сферу жизни и деятельности, которая более всего знакома автору, и относительно которой он всегда найдётся, что̀ поговорить устами своего героя.

Но изображение и городской жизни, поскольку она отражается на пастырской деятельности „затейника“, не всегда оказывается под пером о. Петрова верным действительности. Если судить по исключительному примеру самого о. Петрова, послужившего прототипом для „затейника“, то, конечно, можно согласиться с тем, что, обладая известными талантами, легко даже в короткий срок времени добиться популярности, сосредоточить на себе всеобщий интерес и внимание. О. Петров и о. Постников – люди весьма энергичные, убеждённые и талантливые, – пусть так; но ведь и крупные таланты, энергичные натуры нередко наталкиваются на такого рода препятствия, перед которыми безусловно опускаются руки. Едва ли о. Петров убедит нас в том, например, что интеллигенция слишком податлива, слишком восприимчива к пастырскому слову; что стоит будто бы только заговорить с ней живым, а не книжным языком учебников, и успех нравственного воздействия на неё будет непременно обеспечен. Не оспариваем значительной доли справедливости такого мнения; верим и тому, что интеллигенция более охотно, чем кого-либо другого, будет слушать пастырей, подобных о. Петрову и его „затейнику“; но вместе с тем убеждены, что всегда найдётся много и таких, которые не послушают даже и их сильного и действенного слова, или же, выслушав, не пойдут дальше этого. И неужели сам о. Петров из собственного опыта не знает примеров косности и неискоренимой вражды интеллигентов к религии, Церкви и духовенству? А если знает, что̀ несомненно, то почему же, осторожно обходя их молчанием, рельефно выдвигает на первый план примеры обратного характера? Обычная манера отношения „затейника“ к пасомым, не исключая и интеллигентных, по изображению автора, такая. Обращается ли к нему, например, с коварным вопросом один из представителей зелёной молодёжи из „мыслящих“, или вполне солидный образованный интеллигент ищет у него разрешение сложных вопросов религии и морали, – о. Постников, обыкновенно, всегда начинает речь издалека, нарисует какую-либо замысловатую картинку метафорического характера, долженствующую убедить в истине своей якобы неотразимой „наглядностью“, и уже торжествует победу над совопросниками: те или смущаются, стыдясь обнаруженного невежества в богословских познаниях и извиняются перед молодым пастырем за неудавшееся „искушение“, или же благодарят за нравоучение, и отходят с умиротворённой совестью… И будто это правда?..

Не можем обойти молчанием одного характерного рассуждения о. Постникова, высказанного им ещё в бытность его семинаристом, касательно академического образования. „Кто поручится, – спрашивает он, – что у меня академия не отобьёт охоту к служению Церкви? – Слишком большой риск за удовольствие нацепить на себя академический значок. А учиться я не перестану и на приходе“. – Чем же рискованно академическое образование, по мысли молодого человека? – Да тем, что оно может расхолодить лелеемую им мечту́ о священстве. Но раз такое предположение уже закралось в душу молодого кандидата священства, то это – ясный признак, что его убеждения относительно священства ещё нетвёрды и незрелы; а если это так, то зачем же тогда подвергать себя риску ещё большему, т. е. решаться идти, да притом в качестве руководителя, к неизведанное море жизни, которое во всяком случае изобилует всякого рода соблазнами в большей несравненно степени, чем академия? – Это – с одной стороны. С другой – чем может быть оправдано авторитетное заявление „затейника“, и в глаза не видавшего академии, что большинство её питомцев уклоняется от священства по мотивам лишь отрицательного свойства, имеющим ближайшее отношение к „нацеплению“ академического значка и избранию более заманчивой карьеры?

Ведь и сам о. Петров, так не расположенный к академиям в их, по крайней мере, настоящем виде, может быть, и не был бы тем „священником Петровым“, многочисленные брошюры которого красуются теперь в витринах чуть не каждого книжного магазина, и которого так жадно слушают и в обширных народных аудиториях и в аристократических салонах, если бы он не воспитывался в атмосфере той же неприятной ему академии; и мы, вероятно, не читали бы тогда про „затеи“ его „затейника“. Наконец, литература даёт нам тип и такого идеалиста священника, которому блестящее окончание академического курса со званием даже „баккалавара“ нисколько не помешало сделаться простым сельским пастырем – тип, правда, с бытовой стороны тоже мало отвечающий действительности, но в художественном отношении очерченный, бесспорно, сильнее и талантливее. Мы разумеем личность о. Кирилла из известной повести Потапенко: „На действительной службе“.

Что же касается похвального намерения молодого пастыря – продолжать учиться и на приходе, то оно, в большинстве случаев, и по зависящим, и по независящим обстоятельствам, так и остаётся только „благим намерением“, дальше которого идут не многие.

Кстати сказать, под конец своего очерка о. Петров, кажется, забывает о том, что героем его произведения является не он сам – известный столичный проповедник и публицист, а скромный священник из семинаристов, начавший свою службу в деревне и только затем уже предусмотрительно переведённый автором в город: по крайней мере, нам что-то не приходилось встречаться с такими провинциальными пастырями, которые в своих речах были бы способны красноречиво рассуждать об общественных течениях на Западе, о влиянии байронизма на русскую литературу, свободно цитировать, для вящей убедительности, произведения Ибсена, Мопассана и т. д... Положим, на то о. Постников и „затейник“, чтобы не походить на ординарных пастырей; но, по пословице, пересол хуже недосола.

Мы кончили изложение частных своих впечатлений от „Затейника“. Что же сказать вообще по поводу этого произведения о. Петрова? – Несомненно, выведенный в нём тип примерного пастыря и весьма привлекателен, и достоин подражания, хотя, повторяем, не совсем правдоподобен. Самоотверженное служение „затейника“ делу пастырства, его стремление стать в уровень с современными общественными запросами и ближе вообще к жизни во всех её проявлениях, подлежащих влиянию пастыря, заслуживают лишь самого глубокого сочувствия. Всё взятое целиком произведение о. Петрова, со множеством разбросанных на его страницах светлых мыслей, правдивых разоблачений и дельных указаний, способно, на наш взгляд, сослужить службу наглядного практического руководства в области, по крайней мере, пастырского учительства и проповедничества. Написанное в беллетристической форме большого рассказа, с живыми действующими лицами и живописными, набросанными умелой рукой, картинами, оно, конечно, с бо́льшим интересом, чем какой-либо сухой учебник, прочтётся каждым пастырем. Но, при всём расположении к симпатичной личности и полной высокого самоотвержения деятельности „затейника“, каждому, вероятно, придёт на мысль, что куда легче работать на такой почве, которая с избытком вознаграждает деятеля за потраченные на неё труды и пот! А он трудился над такой именно благодарной почвой.

Мы уже пытались показать, что о. Петров внёс в изображение жизни слишком много оптимизма, так что, при свете этого последнего, не известно, куда разбегаются и исчезают вдруг многие теневые стороны жизни, да и пастырское служение – одно из труднейших и самых ответственных общественных служений – у него представляется не таким, каким следовало бы его представлять по наличным условиям его выполнения. Нам кажется, что та система воздействий на духовное юношество в целях привлечения его к пастырству, которая старается внушить слишком много веры в собственные силы, которая – намеренно или ненамеренно – переплетает грёзы с действительностью и пророчит успехи и победы в борьбе с ней, – система ненадёжная, рискованная и во всяком случае односторонняя. Наэлектризовать молодую, восприимчивую душу идеализмом, энтузиазмом – дело, сравнительно, нетрудное. Но одна восторженность представляет из себя ещё слишком легковесный духовный багаж, чтобы с ним без большого риска можно было пуститься в далёкое жизненное странствование. Известная пословица: „плохой солдат, который не надеется быть генералом“ к моральной области не применима, или, если и применима, то совершенно в обратном смысле, именно: не высок нравственно тот, кто, не считаясь с своими силами и способностями, всё же метит в первые ряды окружающей его массы. Есть люди – идеалисты как бы по природе; их так и зовут „неисправимыми“ – одни в ироническом, другие в лестном для них смысле. Такие люди не теряются ни при каких обстоятельствах жизни, твёрдо веруя в силу добра и как бы не замечая много такого, пред чем другие беспомощно опускают руки, – и последних – большинство; в светлую пору весны своей жизни, когда ещё не так резко и грубо бывают очерчены заповедные границы между „моим“ и „твоим“, между мечтой и действительностью, без сомнения, многие и из них доверчивыми, незатуманенными очами смотрели в лицо будущему. Но… прошли годы; жизнь захватила их своей стихийной силой, закружила в своём могучем водовороте и понесла туда, куда захотела… Исчезли очаровательные иллюзии, внутреннее тепло одушевления остыло под влиянием окружающей среды, – и в результате – не волшебные воздушные замки, а, как говорится в сказке, ветхое „разбитое корыто“. И тогда-то в душе мыслящего человека начинает свою работу неумолимая рефлексия, которая у одних переходит в тупое равнодушие ко всякого рода „вопросам“ и „запросам“ помимо „мирного жития“, а других, более последовательных и глубоких, нередко приводит к мучительному, гнетущему разочарованию, к потере веры в идеалы. Тот и другой исход одинаково, разумеется, не желателен для пастыря, но тот и другой возможен для него, быть может, более, чем для кого-либо другого. Ведь путь священства – бесповоротный путь. Жребий брошен; жизненный Рубикон перейдён, возврата нет и быть не может; нельзя здесь только попытать, померять свои силы и, убедившись в их недостаточности, заменить тяжёлое, непосильное бремя более лёгким. Правда, в своём высоком служении пастырь не одинок – с ним постоянно вспомоществующая ему благодать священства; но были же великие подвижники, которые, конечно, глубоко верили в силу благодати – и, однако, священства принимать не дерзали.

По-видимому, наши рассуждения очень заметно клонятся в сторону вывода, что не располагать, а удерживать следует молодых людей от принятия священства, столь великого и не для всех посильного, столь грозного печальными последствиями. Но нет, – речь вовсе не о том. Не надо также пылкому воображению юношей, полных ещё неразбитых надежд на будущее, рисовать одну грязь, одну пошлость жизни, картины одна другой мрачней, людей один другого порочнее и безобразнее. У каждого возраста есть своя точка зрения на жизнь, свои заветные думы и мечты. И было бы не естественно каждый благородный порыв юноши в направлении добрых начинаний замораживать холодным анализом действительной жизни и стараться сделать из него преждевременного старика с минорными причитаниями о суете сует. Благоразумие и частность, однако же, требуют, чтобы молодым кандидатам священства внушалось более сознательное, более продуманное отношение к пастырству, чтобы они ясно представляли себе, куда и на что̀ идут, чем рискуют, за что̀ отвечают. Тогда, думается, реже будут встречаться печальные примеры из среды пастырей, когда священническая ряса скрывает под собой тяжёлую психологическую драму…

Как и чем духовная семья и духовная школа, – обе преисполненные искренних и естественных желаний видеть в детях и питомцах достойных продолжателей пастырского делания, – могут и должны лучше располагать и подготовлять молодых людей к ожидающей их жизнедеятельности, судить о том мы не берёмся; искали мы советов и указаний по этому вопросу в очерке о. Петрова, но и здесь не нашли их. Настроение и наклон симпатий „затейника“ в сторону пастырского служения образовались под впечатлением не положительных, а отрицательных сторон как в духовном быту, так и в духовной школе. Он рос духовно сам из себя, будучи предрасположен, по изображению автора, с самых ранних дней юности к мысли – посвятить всего себя пастырству; своею исключительностью он, таким образом, не отвечает на вопрос, при помощи каких же положительных мер можно было бы воспитать хорошо настроенных и одушевлённых пастырей? – Пусть ответят на него люди, более нас умудрённые опытом. Известный вития – преосв. Никанор, архиеп. Херсонский и Одесский, говорил некогда, обращаясь к духовным питомцам: „вы – народная жертва Богу... вы – свечка, которую русский человек зажёг святым светом, и молится на неё, и кланяется, и во время священнодействия глядит на неё и, глядя, радуется, или плачет и умиляется!“

Но как же создать людей с таким запасом духовной энергии, духовного огня, чтобы они могли ярко светить на тёмную дорогу жизни и согревать теплотою верующего духа доверчивое человеческое сердце?..

И. Щеглов

Едва ли нужно говорить о значении церковного чтения: оно занимает такое видное место в составе нашего богослужения, особенно Великопостного, что при невразумительном чтения богослужение по крайней мере на половину пропадает для молящихся. Казалось бы, церковное чтение – дело не настолько трудное, чтобы его поставить на надлежащую высоту, а между тем не только в сельских, но и в городских храмах дело по этой части обстоит далеко не благополучно: редко-редко где услышишь хорошее чтение; в большинстве случаев читают спешно, монотонно, бездушно, очень часто слишком тихо. Заботы о том, чтобы церковное чтение носило пресловутый псалмодический характер, в большинстве случаев приводят к вящей монотонности и невразумительности чтения, потому что у нас мало лиц, которые умеют псалмодичность соединять с выразительностью. Чаще всего, при псалмодическом характере чтения, вы слышите утомляющие вас своим однообразием модуляции голоса, представляющие в своей совокупности хорошее усыпительное средство для одних, превосходный фон для работы праздного (homines sumus!) воображения у других: вместо того, чтобы связывать внимание, сосредоточивая его на смысле читаемого, оно его освобождает, становясь таким образом причиной рассеянности. Да не подумает читатель, что мы в принципе против псалмодического характера церковного чтения, – нет, мы лишь констатируем, во-первых, фактические особенности церковного чтения вообще, псалмодического – в частности; а во-вторых – нашу личную неспособность понять, почему некоторые лица затрачивают массу энергии на то, чтобы подогнать церковное чтение под одну мерку, определяемую псалмодическим чтением, как будто другого рода чтение не может носить благоговейно-назидательного характера! Дух – один, дары – различны; а потому, не лучше ли сосредоточить заботы на возгревании духа, чем на охранении псалмодического характера чтения? Затрачивать слишком много энергии на охранение псалмодического характера церковного чтения, квадратной ноты (имеем в виду внешнее начертание нот), церковнославянского шрифта в поминаниях, прямого пробора в причёске иереев и т. п. – не значит ли расходовать энергию по мелочам и вгонять отправления церковно-приходской жизни в такие тиски, в которых она не может свободно и плодотворно развиваться? Мы хорошо знаем положение одного мыслителя, что „истина – в оттенках“, вследствие чего не следует пренебрегать оттенками, мелочами, как художественным воплощением истины; но мы хорошо знаем также и то, что „оттенки“ получают характер художественного воплощения истины только тогда, когда они создаются внутреннею силою самой истины, а не навязываются извне. Лишь бы истина не теряла своей внутренней силы! Аще соль обуяет, чем осолится?!.

Как бы то ни было, а церковное чтение стоит у нас плохо, и это – уже не мелочь. Что же делать? – Казалось бы, единственное средство к надлежащему упорядочению этого дела – удвоить, а если потребуется, то и утроить, учетверить усилия, прилагаемые к тому, чтобы церковное чтение стояло на надлежащей высоте в учебных заведениях, приготовляющих церковных чтецов, каковы: духовные училища и семинарии, псаломщические, церковно-учительские и второклассные школы. Может быть, цель достигалась бы ещё вернее, если бы у нас было больше специально псаломщических школ. Без сомнения, всё это имеет большое значение: раз храм имеет плохого чтеца в лице псаломщика, то этим сильно затрудняется правильная постановка церковного чтения; а если – к тому же – и священник в этом отношении не стоит на должной высоте, тогда положение дела надо признать весьма печальным. И тем не менее мы не решаемся возложить нелёгкое – даже очень нелёгкое – дело церковного чтения исключительно на плечи причта. Ведь большинство наших церквей имеет в составе своего причта лишь одного псаломщика. Хватит ли у него голосовых средств на то, чтобы при каждом богослужении (а ведь Великим постом богослужение совершается ежедневно!) читать громко и внятно? Хватит ли у него духовной энергии на то, чтобы при каждом богослужении поддерживать известное напряжение внимания, которое необходимо для того, чтобы чтение имело благоговейный и осмысленный характер? – На наш взгляд, обыкновенных человеческих сил для этого недостаточно, а рассчитывать на то, чтобы кадр наших псаломщиков пополнялся людьми с необычным объёмом духовных и физических сил, мы не имеем оснований. Ввиду этого необходимо употребить все усилия к тому, чтобы церковное чтение лежало на обязанности не одного только псаломщика, но и прихожан, способных – при деятельном и умелом руководстве псаломщика – разделить с ним труд церковного чтения. К сожалению, псаломщик далеко не всегда встречает деятельную помощь со стороны прихожан, в исполнении церковного чтения, – и это не только в силу их неподготовленности, хотя и неподготовленность должна быть признана бесспорным и широко распространённым фактом. Помимо равнодушия к внутренней жизни своего прихода, тут имеет значение отсутствие среди прихожан того сознания, что церковное чтение есть дело общеприходское, которое должно быть близко и до́рого – не на словах только, а на деле – всякому прихожанину, считающему приходскую церковь своею духовною матерью, и что, следовательно, ответственность за неудовлетворительную постановку церковного чтения лежит не на одном причте, а тем более не на одном псаломщике, но на всех прихожанах. То же самое нужно сказать – заметим кстати – и о церковном пении. В этом деле никто из действительных, а не номинальных, прихожан известного храма не может ссылаться на то, что-де „моя хата с краю – ничего не знаю“. Между тем, мы охотно поговорим о недостатках церковного чтения или пения, порою возвысимся даже до негодования, с привычным удовольствием побраним членов своего приходского причта, – а о том, что в этом деле „все за всех виноваты“, мы и не подумаем: эта мысль слишком далека от нашего сознания! А чтобы самим стать на церковный клирос, об этом и говорить не́чего: „на то есть дьячки“.

Итак, для улучшения церковного чтения в наших церквах необходимо, во-первых, прилагать побольше усилий к тому, чтобы подготовлять хороших псаломщиков (это – дело церковной власти); во-вторых, распространение среди православного населения умения читать по-церковнославянски (это – дело церковно-приходской школы, а также законоучителей других школ, не только низших, но и средних); в-третьих, воспитание в православном населении, дорожащем своею связью с церковью, того сознания, что дело церковного чтения (как и пения) лежит на ответственности не причта только, а целого прихода, взятого в совокупности всех своих элементов. Однако, воспитание такого сознания настолько трудно, что возлагать это дело на одного священника было бы не только несправедливо, но и не расчётливо: надо же сообразоваться с меркою его человеческих сил; а потому, необходимо сгруппировать около священника прихожан, наиболее опытных, влиятельных и преданных Церкви, для совместного со священником труда в деле устроения церковно-приходской жизни. Этой цели могли бы отвечать – при жизненной постановке – церковно-приходские попечительства или, ещё лучше, церковно-приходские братства. – Так с разных сторон мы приходим к одной и той же мысли – к необходимости возрождения церковно-приходских братств в обновлённой, соответствующей современным условиям, форме... Необходимо – далее – чтобы в воспитании среди прихожан ответственности за то или другое состояние церковно-приходской жизни пришли на помощь приходскому пастырю отцы законоучители, а также епархиальные архиереи. О знаменитом Московском митрополите Филарете рассказывают, как он, в ответ на личную жалобу одного генерала на то, что в какой-то приходской церкви Московской епархии плохо стоит церковное пение, предложил просителю пропеть „Господи воззвах“. на 8-й глас, что̀ поставило почтенного генерала в крайнее недоумение и безысходное для него затруднение: генерал не знал церковного пения уже по тому одному, что не считал для себя нужным его знать. Возможно, что анекдот вымышлен, однако лежащая в его основе мысль, что дело церковного пения (как и чтения) лежит на обязанности не только псаломщика, по-тогдашнему дьячка, но и прихожан, хотя бы и в генеральском чине, достойна мудрого святителя. Архиереи оказали бы существенную поддержку приходским пастырям, если бы при посещении приходов внушали пасомым эту мысль.

П. Кудрявцев

К вопросу о миссионерском служении.

Один из нашего кружка, собиравшегося у о. Алексея Семёновича, получил назначение бесприходного противораскольнического миссионера в местность, сильно заражённую расколом. О. Арсению, – так звали нашего собрата, получившего лестное назначение, – предстояло обслуживать своим миссионерским трудом половину одного обширного уезда нашей епархии.

Все мы, с одной стороны, по-братски радовались за счастливую службу о. Арсения (шутка ли: тысяча двести рублей годовых сверх прогонных – и никаких приходских забот и зависимости от местной духовной власти!), с другой стороны – жаль было расставаться с хорошим, сердечным товарищем и собеседником.

В последний раз пришёл о. Арсений к нашему общему духовному другу-руководителю о. Алексею Семёновичу, и весь кружок наш, зная об отъезде собрата, был в сборе.

О. Арсений рассказывал нам о тех мелочных перипетиях, которые сопровождали его назначение.

– Когда владыка предложил мне это миссионерское место, я, несмотря на знакомство своё с расколом и на практическую опытность в миссионерстве, – у меня же, ведь, в приходе душ двести раскольников, – не решился дать сразу полное согласие и попросил несколько часов на размышление. Пошёл к знакомому члену консистории за советом... – „Да что вы, батюшка, – говорит он мне, – от своего счастья ужели откажетесь? Подумайте: ныне бесприходным оо. миссионерам только и жить. Жалованье хорошее, забот – никаких, трудись по совести, независим почти совсем от местного начальства; притом же – внимание и почёт у епархиальной власти. А потом, не знаете ещё вы, что вас ожидает там, куда вы предназначаетесь. У о. N., на чьё место вы поступите, полное хозяйство, дом – настоящая барская вилла, вокруг – усадьба; и всё это вы наследуете. Миссионерский пункт останется тут же, где служил о N. всю жизнь – сначала приходским священником, а потом, по новому положению, бесприходным миссионером. Теперь он едет к сыну на покой и уступит вам всё хозяйство и дом очень сходно… Поезжайте, поезжайте без колебаний!..“ Что было делать? Положим, материальная сторона не могла иметь тут такого уже важного значения, но личная миссионерская жилка решила дело, и вот я расстаюсь теперь с вами, дорогие друзья, отправляюсь на новое место служения…

– Миссионерство – великий и святой подвиг, – сказал о. Алексей Семёнович, – и Сам Бог благословит вас, о. Арсений, на этот труд. Вы же любите его, есть у вас влечение к миссионерству, и потому – можете принести своим служением несомненную пользу. Но… есть ли у нас хоть одно общественное дело, служба, призвание, – будь оно самое высокое, идеальное, – где бы не могло встретиться на пути опасных преткновений, соблазнов? И не часто ли святое и великое дело, вследствие податливости нашей на эти соблазны и преткновения, парализуется, не приносит желанных плодов? Боюсь, друзья мои, что с учреждением у нас статута бесприходных, хорошо с материальной стороны обеспеченных и малозависимых от местной духовной власти, миссионеров, соблазны и преткновения сделаются особенно возможными. И дай Бог, чтобы наши оо. миссионеры, несмотря на новое, привилегированное положение, устояли на высоте призвания и не утратили апостольского смирения и простоты. А поводы к тому могут представляться нередко. Только стоит оо. миссионерам, пользующимся дарованным им привилегированным положением, ослабить несколько бдительность над свойственным человеку чувством превозношения и тщеславия, и тогда легко может выработаться из них тип „деятелей“, свысока, презрительно смотрящих на заурядных тружеников на ниве Господней – приходских священников и считающих только себя „солью земли“. Правда, пока в общем этого ещё не заметно; но кто служил приходским священником и входил в близкие отношения с новыми, самостоятельными деятелями на поприще миссионерства, тот едва ли не испытал на себе, хотя в малой степени, этого зарождающегося зла… Но не будем, друзья, мрачными пророками... Мелкое самолюбие и суетное тщеславие всегда найдут место среди мелких и ничтожных людей. Если возможно меньше будет их в числе оо. миссионеров, нарочито призванных к апостольскому делу и для того освобождённых от тяготы житейской, тогда сохранит нерушимо вновь образующийся у нас институт миссионеров апостольское смирение и кротость. Тогда каждый приходской пастырь будет встречать посещающего его миссионера, как ангела Божия, доброго руководителя, без страха и затаённых опасений доноса и тайных жалоб с его стороны… За вас, о. Арсений, нам опасаться нечего: ваша простота, беззаветная преданность пастырскому делу помогут вам с пользой послужить на новом месте и новому для вас великому делу. Думаю, не прервётся и теперь наше общение; будете писать нам и радовать своими миссионерскими успехами. Добрых, хороших вестей станем ожидать от вас!..

Сердечно, задушевно было наше расставание с дорогим товарищем и милым, искренним, сердечным человеком. Во главе с хозяином о. Алексеем Семёновичем сочли мы необходимым исправить в соседней церкви напутственное молебствие…

– С миром и апостольским терпением иди, друг наш, по новому миссионерскому пути, который может оказаться и путём тернистым, если верен пребудешь заветам апостольским! – так думал каждый из нас, провожая о. Арсения, и, вместе с тем, все мы слагали в сердце своём речи о. Алексея Семёновича, слышанные нами в тот памятный день.

Свящ. А. В-ий

Последний отчёт г. Обер-Прокурора Св. Синода отмечает, что „никогда наша Русская Православная Церковь не имела такого опасного врага, какого она имеет теперь в лице новейшего рационалистического сектантства, в особенности штунды и толстовства“. И далее: „в современном штундизме резко выражены социальные тенденции… Лжеучение начинает уже становиться достоянием народной массы и грозит Православной Церкви и государству нарождением в православной России атеизма и нигилизма, т. е. страшного типа людей без веры в Бога и без любви к своему отечеству“¹⁷⁸.

Этот официальный диагноз болезни нашей сельской религиозно-бытовой жизни ясно сознаётся всяким, кому приходилось сталкиваться с последней. И уж кому лучше знать о грядущем течении, которое разлагает прежние формы религиозно-бытовой жизни нашего простолюдина и даёт ей новое направление, вырабатывающее людей „без веры в Бога и без любви к своему отечеству“, – кому, говорим, лучше знать об этом, как не нашим сельским пастырям? В их руках находится весьма ценный материал для разработки животрепещущих вопросов о сектантстве, его сущности и средствах борьбы с ним. Печатная литература наша о сектантстве представляет, по большей части, априорные суждения, не имеющие почти реального соответствия. О сектантстве говорят с такой точки зрения, какая даётся убеждением в превосходстве православно-церковной истины пред заблуждениями сектантского религиозного индивидуализма. А жизнь показывает, что такая – в сущности правильная, но односторонняя – точка зрения на сектантство, при всей несостоятельности последнего, не приводит, однако, к цели, какую ставит себе наша миссия среди простонародного сектантства. Являясь априорной, она не знает психологии последнего, а потому и миссия, вместо воздействия на душу заблуждающегося, даёт в результате отрицательное отношение своих представителей к наболевшим вопросам сектанта. Миссионер имеет своей исходной точкой истину и чистоту православия с его догматами и обрядовыми особенностями; сектант же, отрицая последние и урезывая весьма многое из первых, не желает установить органической связи церковных постановлений с евангельским законом любви и духовной чистоты и считает возможным привести всю свою жизнь к святым началам Евангелия вне водительства и благодатной помощи Церкви. Первый, как защитник коллективно-сознанной и строго установленной церковной истины, решительно отказывается снизойти к тому, что̀ выработала индивидуальная мысль последнего, стать и войти в положение заблуждающейся одинокой души, понять и прочувствовать то состояние непоколебимой убеждённости, какое является результатом живой, а не школьно-сухой творческой деятельности религиозной мысли сектанта. Отсюда – начало разделению миссии и заблуждающихся на два лагеря; а это столь заурядное явление говорит о том, что цель полемики с сектантством не только не достигается, напротив – отодвигается в более или менее отдалённое будущее, когда взгляд на сектантство будет устанавливаться путём тщательных наблюдений над его религиозно-бытовой жизнью, когда в зависимости от этого изменится и самый метод полемики с ним.

И надо сказать, что этот новый путь полемики, который ставит последнюю на почву психологии заблуждающегося, уже сознаётся некоторыми наиболее проницательными представителями нашей противосектантской миссии¹⁷⁹. Теперь начинают сознавать всю неуместность противоположения истины православия заблуждениям сектантства, что̀ особенно подчёркивается нашими миссионерами пред началом бесед. Справедливо указывают, что такой приём, являющийся результатом общего направления нашей противосектантской литературы и устной полемики, ведёт к разделению собеседников, которое в конце концов „достигает степени настоящего полемического экстаза“. Правда, в этом чаще всего виновны сектанты, которые своими ожесточёнными прениями с миссионерами доводят тон беседы до такого nec plus ultra, за которым следуют нежелательные для успехов миссии последствия – в виде озлобления православных к сектантам и наоборот. Но ведь инициатива беседы исходит от миссионера, он же, по большей части, указывает тему, ему же, наконец, принадлежит право раскрывать „разногласия“ собравшихся сторон. Почему же нужно ему начинать именно с пунктов „разногласия“, а не „согласия“? – Сектантство не есть сплошное заблуждение и невежество; оно проводит, но только с крайностями, высокие мысли о духовности христианства, перенося центр тяжести религиозной жизни извне, от обрядо-верного христианства, внутрь души, к христианству духовному, которое на языке Евангелия называется „Царствием Божиим, лежащим внутри нас“. Почему не взять исходным началом это жизненное основание сектантства и, ограничивши его крайности, не указать, что и православие не чуждо тому, что̀ сектанты считают своим откровением? Почему не вникнуть в душу заблуждающегося и не постараться понять, что он в своём отделении от православия проявляет доброе, хотя и своевольное, желание самостоятельно воплотить в жизни высокие заветы Христа? Ведь и у сектанта не всё – ложь, заблуждение. Признав за ним хотя долю истины, мы этим спасём его от дальнейших заблуждений. Да и заблуждения достаточно ли уничтожать и „рубить с плеча“, взявши за исходную точку зрения чистоту православного учения? – Нам думается – нет. Припоминаем мы здесь один хороший и психологически верный совет, хотя его очень часто не исполняют: „когда ты видишь, что человек заблуждается, не гневайся на него: пойми, что нельзя нарочно заблуждаться. Никто не может хотеть, чтобы рассудок его затемнялся. Значит, кто заблуждается, тот искренно принимает ложь за истину“. И психология сектантского заблуждения такова, что её нельзя ослабить и выветрить из души одним воздействием на рассудок заблуждающегося.

Вот почему нам кажется недостаточным для успехов миссии то средство, какое рекомендуется преосв. Антонием Волынским. Исходя из положения, что стремление миссионеров опровергнуть мысль протестантствующих сект о достаточности для спасения заповеди любви и спасительности веры приводит к убеждению в несовершенстве христианской религии, не свободной от чисто-формальных требований, вовсе не связанных с заповедью любви, преосв. Антоний Волынский требует, чтобы миссионеры доказывали не столько древность и правильность догматов и постановлений Церкви, сколько их нравственно-возрождающую и воспитывающую силу. Но для этого необходимо изучение святоотеческих творений, которые дают материал для решения затруднений в делах веры, и применение их к современным задачам и потребностям церковной миссии¹⁸⁰. Не спорим, что святоотеческое понимание христианской жизни со всеми её затруднениями – наисовершеннейшее понимание, считаться с которым необходимо. Но это изучение святоотеческого понимания Евангелия и христианской жизни важно для установки принципа последней. И нам кажется, что понимание христианской жизни в смысле принципиальном если не практически, то теоретически свойственно сознанию современного миссионера, как вообще и всякому более или менее мыслящему христианину. В деле миссии, – кроме принципа христианства, который, конечно, необходимо уяснять указанным путём, – имеет значение претворение, превращение его в жизнь, что обусловливается уже особенностями последней. Необходимо, кроме установки теоретического начала христианской веры, определять и практические условия её приложения. Только тогда и будет ясно для всех установлена органическая связь церковных постановлений с евангельским законом любви и чистоты духовной; только тогда ослабится доброе, но своевольное стремление детски верующего простолюдина согласить свою жизнь с началами Евангелия путём уклонения от руководства Церкви. А пока мы будем игнорировать „практическое христианство“, пока мы не будем обращать никакого внимания на психологию верующего, на те субъективные побуждения его, по которым он отворачивается от предлагаемой ему духовной пищи, – до тех пор ни наше пастырство, ни наша миссия не достигнут своих целей. Нужно знать психику и быт сектантства для того, чтобы воздействовать с пользой на заживление этой раны нашей церковно-религиозной жизни.

Вот этого-то знания быта и психики нашего сектантства мы и не нашли при изучении печатной литературы. Мы встретили довольно подробное изложение вероучения различных сектантских фракций, но оно не дало нам представления о том психологическом корне, на котором держатся и которым питаются различные сектантские заблуждения. Сектантство – живая река религиозной жизни, которая „бьёт ключом“ часто даже сильнее спокойного образа жизни православной массы. „Вероучение“ – внешние формы, берега этой религиозной „реки“ чувств, стремлений и надежд являются уже после возникновения этой своеобразной текучей массы – и то под влияниями внешними по отношению к сектантству. Вот почему в сектантстве нет строгой регламентации пунктов веры, а если она и делается, то отдельными лицами; масса же живёт и питается общим принципом, который подвергается разнообразным превращениям под условиями религиозной индивидуальной жизни. Даже рационалистическое сектантство, при всей строгости его критического отношения к различным неясным проявлениям религиозного чувства, не устанавливает ни строгой вероучительной системы, ни даже принципов своей критики того, что̀ служит предметом послушной веры. Поэтому, наша полемика, имеющая в своём основании „изложение вероучения“ сектантов, не может привести к желаемой цели, так как, имея дело с „системой“, она попадает только „в голову“, но не в главный орган жизни религиозно-настроенного сектанта – сердце. Необходимо знакомство с психологическими предписаниями того, что вырабатывает ум сектанта. Этим предшествующим данным психологии сектанта нужно посвящать внимания даже более, чем тонкостям „изложения вероучения“. После этого странным становится приём наших экспертов на суде, для которых данные „вероучения“ служат чуть не единственным источником сведений о подсудимых. Нам припоминается рассказ одного священника об экспертизе преподавателя N-ской семинарии. Судили штундистов… Преподаватель мастерски обрисовал верования подсудимых… Дальше шло заседание о молоканах. И здесь эксперт дал ясное изложение вероучения сектантов… „Мне, – говорил священник, – очень понравились речи эксперта. Но в глубине души чувствовалась какая-то неудовлетворённость… я был уверен, что данные эксперта имеют самое отдалённое отношение к душе подсудимого… Прихожу домой и, желая лично возобновить в памяти данные учебника Ивановского, беру последний и… нахожу там то, что говорил на суде эксперт, даже подлинные выражения и целые фразы последнего“… Ясно, таким образом, что судебная экспертиза при таких неблагоприятных условиях, которые создаются несовершенными знаниями психики сектантства, не может содействовать успешному пресечению религиозных заблуждений. Наши учебники, – старый Ивановского и новый (второе издание) Маргаритова, – давая то, что взяли их авторы из старой и современной литературы, естественно, не говорят о „психологии сектантства“.

Впрочем, мы должны повторить то, что выше сказали о повороте некоторых представителей миссии в сторону психологии заблуждения сектанта. Некоторые статьи в специальных и вообще в духовных журналах представляют собою более или менее серьёзные опыты изучения внутренней жизни сектантства¹⁸¹. Мы должны сказать, что даже иностранцы интересуются нашим расколо-сектантством и посвящают ему более или менее солидные исследования¹⁸². И нам давно бы пора предпринять коллективную работу над изучением психологии сектантства. Но до тех пор, пока дело будут вести одни кабинетные люди, эта своего рода „учёная бюрократия“, изучение сектантства не подвинется вперёд. Необходимо, чтобы сельские пастыри по крупицам собирали свои наблюдения над бытом сектантства и сообщали их в печати, не смущаясь ни количеством, ни даже качеством материала, но сообщая наблюдения, основательно проверенные. Приятно упомянуть, что эту необходимость в пастырских наблюдениях над сектантством начинают уже, наконец, вполне ясно сознавать представители духовной власти. По Грузинскому экзархату, напр., разослана „программа для собирания сведений о расколо-сектантстве в Грузинской епархии“. Помимо чисто внешних данных, которые требуются „программой“, – о характере сект в известной местности, числе сектантов, книгах и рукописях сектантов, об отношении последних к православным, о мерах по отношению к сектантству, – „программа“ намечает и такие весьма существенные вопросы: о сношениях сектантов местных с сектантами других местностей, о пропаганде сектантства и её средствах, о причинах развития и укоренения сектантства, о веро-и нравоучении сектантов, об их внутренней жизни и т. п.¹⁸³. Конечно, одни сухие ответы на каждый из этих пунктов дадут такой материал, который ничем не разнится, по существу, от того, что̀ уже известно о сектантстве: самая „программа“, как видно, составлена на основании уже известного о сектантах. Но живое отношение к делу сообщит ответам на пункты „программы“ много ценных данных, так как при этом отвечающим необходимо будет близко познакомиться с психикой и бытом сектантства. При канцелярском же отношении к „программе“, как и при небрежной общности ответов на её вопросы, ожидать хорошего чего-либо нельзя. Но с этим считаться всё-таки приходится, так как не всякий сельский пастырь ценит все удобства своего наблюдательного пункта. Нам по этому поводу припоминается один рассказ противосектантского миссионера Д-ской епархии. Поступив на место чуть не с академической скамьи, молодой миссионер принуждён был, как говорится, „с азов“ изучать местное сектантство. Конечно, единственно-удобным способом являются в этом случае разъезды по епархии, наблюдения личные, знакомство с наблюдениями других пастырей... Вот приезжает миссионер к одному из них... – „Ну, батюшка, выкладывайте свои познания, научите меня, как подойти к сектантам, как говорить с ними“... А батюшка наивно отвечает: „А мы думаем, что вы нас научите тому, о чём спрашиваете“... Понятно, что при таких условиях пастырского содействия миссионеру работать очень трудно. Вот почему мы и говорим, что распоряжение духовного начальства Грузинской епархии будет иметь благие результаты только при условии живого отношения сельских пастырей к сектантству.

Конечно, нелегко дать целую систему сведений о местном сектантстве, как требует „программа“, объявленная по Грузинской епархии. Часто наблюдения сельского пастыря носят отрывочный характер, что обусловливается невозможностью уследить за всеми проявлениями жизни сектантов, а также положением священника, как представителя господствующего исповедания. Но хорошо было бы, если бы и эти отрывочные, частичные наблюдения заносились на страницы журналов и газет. Из отдельных крупиц пастырского опыта наука может создать правдивую и психологически верную картину сектантства; а отсюда явилась бы возможность и видоизменения тех мер, какими сдерживается это религиозное явление нашей жизни в должных границах веротерпимости. Академическая наука в настоящее время проявляет особый интерес ко всем движениям в русском сектантстве. Нам приходилось слышать с академической кафедры такое мнение, что в настоящее время главное внимание нужно обращать не на раскол в форме австрийщины и беглопоповства, а на сектантство и вырождающееся в рационалистическое сектантство беспоповство. Фактическим подтверждением сознания этой необходимости служит недавнее определение совета Московской духовной Академии. Владыка митрополит Московский предложил совету позаботиться об учреждении при Академии кафедры по обличению сектантства. „Совет сочувственно принял это предложение и в своём собрании 18 ноября 1901 года обсуждал вопрос об открытии при Академии противосектантской кафедры“¹⁸⁴.

Правда, заметки сельских священников, помещаемые большею частью на страницах епархиальных органов, не всегда могут иметь движение в круговороте современной духовной литературы. Это соображение, действительно, может объяснять то молчание о религиозно-бытовой жизни простолюдина, каким вообще отличаются сельские пастыри. Но в настоящее время можно быть уверенным, что даже самая мелкая заметка в неизвестном большинству издании дойдёт до кабинета учёного и будет им с благодарностью использована. Мы имеем в виду начавший с 1904 г. выходить в свет библиографический журнал „Новости богословской литературы“, издаваемый библиотекарем Московской духовной Академии К. Поповым. Одной из своих главных целей этот журнал ставит „наводить пользующихся на такие работы, которые иначе для них остались бы неизвестными, сохранять от забвения и смерти многое, что способно будить мысль и дать жизнь новым научным работам и исследованиям“. И если раньше, действительно, было обидно за напрасно потерянные для науки книги и статьи лишь потому, что объявления о книгах не дошли по своему назначению, а статьи явились в малодоступных и малоизвестных изданиях, то теперь, при существовании обстоятельного библиографического указателя, этого не может быть¹⁸⁵. Весьма симпатичное издание г. Попова даёт возможность знакомиться со всеми статьями по сектантству, которые появились за последнее время в духовных и светских журналах и в епархиальных ведомостях¹⁸⁶. И мы с удовольствием воспользовались указаниями нового библиографического журнала, а в статьях нашли ценные указания по вопросу о психике и быте сектантства. И всякий другой в нашем положении был бы благодарен сельским пастырям за каждую заметку о том явлении, наблюдение и изучение которого доступно только им. При совокупной работе всех представителей богословской мысли только и возможны те благие результаты, к каким стремится наша противосектантская миссия.

И так, tutti laboremus!

Г. Попов

V

О современном православном русском духовенстве в настоящее время установилось, в известных кругах, мнение, что духовное сословие – отсталое, инертное, не способное удовлетворять духовным нуждам своих пасомых и порочное в значительном большинстве своих членов. Такое мнение установилось вследствие исключительных отрицательных явлений в жизни современного православного русского духовенства. – На это скажем, что в судебных отделениях духовных консистории ещё больше бывает дел об отрицательных сторонах жизни нашего духовенства; но зато нет здесь почти никаких дел о священнослужителях, скромно исполняющих свои прямые пастырские обязанности. Рассказывают о покойном Тульском преосв. Никандре, пробывшем на этой епархии несколько десятилетий, что в один из своих приёмов он увидел благообразного старца, сельского священника, который явился к владыке по делам своей церкви. Владыка в первый раз в течение многолетнего управления Тульской епархией, увидел этого священника и повёл с ним такую беседу: – „Я о тебе доселе не слыхал ничего. Значит, ты – хороший человек!“ – Священник действительно был хорошим человеком и пастырем. Прямой вывод отсюда тот, что местный архиерей больше знает о беспокойных или порочных священниках, подпадающих под суд консистории и архиерея, чем о скромных священниках, в тишине исполняющих свои прямые пастырские обязанности. Отсюда следует также и то, что по одиночным порочным членам духовенства нельзя судить об общем нравственном состоянии его.

Мы скажем ещё больше, а именно, что в настоящее время, когда русское православное духовенство подвергается всяческим нападкам, и когда предъявляются к нему высокие идеальные требования, это самое духовенство не только исполняет в сельской тиши свои прямые пастырские обязанности, но весьма часто удовлетворяет и тем многосложным требованиям, какие предъявляются к нему со стороны общества, светских и даже некоторых духовных инстанций и писателей.

Если мы присмотримся к тем официальным и неофициальным требованиям, какие предъявляются теперь к русскому православному приходскому пастырю, то эти требования окажутся решительно невыполнимы для лиц других сословий. Мы не говорим уже о том, что, по требованиям разных учреждений и ведомств и по резолюциям местных архиереев, духовенство обязывается доставлять, куда следует, вовсе не относящиеся к его прямой обязанности сведения – историко-археологические, статистические, этнографические, экономические, метеорологические и проч. и проч. – на том только основании, что священник в приходе нередко представляет из себя единственную интеллигентную личность. Прямые же предписания духовного начальства относительно исполнения пастырских обязанностей приходского священника ещё более разнообразны и многосложны. Независимо от совершения богослужения, исполнения треб и отчётности по приходу, приходскому священнику рекомендуются и даже требуются от него: проповедь Слова Божия в храме и внебогослужебные собеседования, собеседования с раскольниками и сектантами, где они есть, учреждение церковно-приходских школ, заведывание ими и преподавание в них Закона Божия. По почину приходских священников и во всяком случае не без их прямого участия, ныне учреждаются церковно-приходские попечительства и братства, общества трезвости, чайные и дешёвые столовые, богадельни, детские приюты, ясли для временного призрения беспризорных детей и проч.

Последнего рода церковно-просветительная и церковно-благотворительная приходская деятельность представляется г. Панкову невозможною для современного приходского священника, и потому возлагается им на весь приход, на приходскую общину. Но нам кажется, что народная масса инертна, живёт старыми, унаследованными от отцов и дедов обычаями и сама по себе не может заботиться об улучшении церковно-приходской жизни, без воздействия и руководства какого-либо умного, образованного, энергичного и любвеобильного инициатора. А таким инициатором, естественно, и должен быть приходский священник, который должен во всех отношениях стоять выше народной массы.

Но пусть не смущается приходский священник многосложностью лежащих на нём нравственных церковно-общественных обязанностей и особенно трудов по церковно-приходской благотворительности. Были бы лишь со стороны приходского священника искреннее доброе желание помочь приходу и хороший почин в этом деле, а помощники ему и материальные средства всегда найдутся в самом приходе, независимо от церковных сумм. Последние имеют различные специальные назначения и частью употребляются на местные нужды церкви, а частью идут в центральное духовное управление, – и прихожане не привыкли учитывать священника и причт в израсходовании этих средств, как раз навсегда отданных ими Богу и церкви; но они всегда окажут посильную помощь своему приходскому священнику в его добрых начинаниях и новыми материальными средствами, и личным трудом на пользу своего прихода. Мы не будем здесь указывать на исключительный почти пример известного Кронштадтского протоиерея Иоанна Сергиева, который сумел расположить своих почитателей к крупным пожертвованиям на дела христианской благотворительности. Но в настоящее время мы можем указать и таких приходских священников, которые в тесных пределах своего прихода сумели осуществить почти всю ту программу церковно-просветительных и благотворительных учреждений, какая предначертана г. Панковым для проектируемого им обновлённого прихода. В одном из Киевских городских приходов, имеющем около 22 дворов прихожан, на наших глазах совершается что-то необычайное. В этом сравнительно бедном приходе, при нынешнем священнике, выстроено каменное здание в 3½ этажа для церковно-приходской школы, детского сада, или приюта и воскресной школы для взрослых; расширена и украшена церковь, считающаяся теперь одною из лучших приходских церквей г. Киева, и учреждены рабочий дом, народная чайная и дешёвая столовая для бедного люда. Питательными органами для этих учреждений являются: церковно-приходское братство, женский комитет для заведывания детским приютом, общество трезвенников и благотворители из отдельных частных лиц, жертвующих на эти учреждения или материальным пособием, или же личным трудом по преподаванию в церковно-приходской и воскресной школах и по дежурству в детском приюте. Кроме того, в церкви этого прихода постоянно ведутся богослужебные проповеди и внебогослужебные собеседования, а в школьном помещении – противоштундистские собеседования и популярные чтения с туманными картинами. Но и эти собеседования и чтения ведутся не одним приходским священником, а и другими священниками и лицами, только под непосредственным его наблюдением.

Правда, в сельских приходах священник, при всех своих добрых желаниях и намерениях, не может рассчитывать на помощь своих собратий-священников и на сколько-нибудь значительное число интеллигентных и состоятельных сотрудников и помощников; но, ведь, в сельских приходах и жизнь прихожан более примитивна, патриархальна и проста, чем в городах, не обнищает ужасающею нищетою и безнравственностью, и дефекты этой жизни легче устранить скромными приходскими средствами, в роде небольших денежных взносов, пожертвований сельскими продуктами и личным трудом прихожан. Особенное внимание сельских приходских священников должно быть обращено на церковно-приходские школы и на церковно-приходские братства. Первые должны образовать новую породу сельских прихожан, воспитанную в духе Православной Церкви и гуманности, а вторые должны послужить зерном для будущего развития широкой попечительности о благе Церкви, прихода и отдельных прихожан.

В заключение считаем не излишним заметить, что как бы широко впоследствии ни развита была церковно-просветительная, церковно-общественная и благотворительная деятельность сельских приходов, но церковный приход, по нашему мнению, никогда не может слиться и отождествиться с мирскою общиною, как земскою единицею. Церковный приход есть совокупность православных христиан, приписанных к известной церкви. Но в иных сёлах и местечках есть несколько приходских церквей и приходов, а на территории многих приходов живут иноверцы (евреи, татары и др.), инославные (католики, протестанты), раскольники и сектанты, которые или уже пользуются равноправием с православными, или только добиваются этого равноправия. Состоя членами сельских и городских обществ, эти иноверцы, инославные, раскольники и сектанты – понятно – никоим образом не могут быть членами православного прихода.

Проф. Н. Петров

По церковному уставу, на утрени в неделю Цветоносную после Евангелия и 50-го псалма читается особая молитва: „Господи Боже наш, седяй на херувимех“ – на благословение ваий, причём в некоторых храмах, кроме молитвы, верба освящается ещё св. водою. „Егда же целуют братия Евангелие, раздавает игумен ваиа“.

К сказанному следует добавить, что русский православный народ чрезвычайно дорожит освященною вербою: ею он выгоняет скот первый раз в поле, её же употребляет в болезнях и примешивает к дровам для печения пасхи. Само собою теперь станет понятным, почему находящиеся в храме так толпятся и торопятся, боясь, что им не хватит, пожалуй, вербы; происходящие при этом шум, гам и крик часто совершенно заглушают отправляемое богослужение. Нет никаких средств успокоить взволнованную толпу, в особенности в сельском храме, где одному настоятелю приходится и вербу раздавать, и совершать в то же время обряд Елеопомазания.

Всевозможные меры я употреблял к тому, чтобы устранить беспорядок при раздаче вербы: приглашал на помощь церковный причт, членов попечительства, сельских властей и почётных прихожан – но и они не в силах были удержать напора толпы. Тогда я остановился на следующей мере. Пред началом вечерни верба длинным рядом раскладывается вдоль церковного погоста. После обычного начала и пения тропаря: „Общее воскресение“ совершается крестный ход вокруг храма трижды. После второго обхождения против западных врат читается молитва: „Господи Боже наш, седяй на херувимех“, верба окропляется св. водою, берётся в руки участниками крестного хода, и с пением стихиры: „Днесь благодать Св. Духа нас собра“ все обходят в третий раз вокруг храма и входят в храм. Верба держится молящимися в руках всё время всенощного бдения и не складывается в кучу для раздачи после чтения Евангелия, а по окончании всенощной каждый уносит свою ветвь домой. – Хотя в данном случае и может произойти маленькое отступление от церковного устава, но настолько не важное, что им можно, по нашему мнению, поступиться для того, чтобы устранить гораздо больший и положительно нетерпимый беспорядок, происходящий во время раздачи вербы в положенное по уставу время.

Быть может, в других местах существует другой порядок раздачи, и предпринимаются другие меры, способствующие к устранению указанного нами беспорядка; поэтому, желательно было бы на страницах „Руководства для сельск. пастыр.“ выслушать суждения сопастырей по затронутому мною вопросу.

Сельский священник

В своих архипастырских заботах о религиозно-нравственном просвещении простого народа, преосв. Николай, еп. Таврический, указал, между прочим, на один в высшей степени простой и общедоступный способ распространения назидательного чтения в народе – на устройство так называемых уличных народных библиотечек.

Уличные народные библиотечки устраиваются, обыкновенно, в таких местах, где, по тем или иным причинам, собирается много простого народа, который, в ожидании дела, проводит время по большей части в пустых разговорах, наприм.: в почтовых конторах и их отделениях, в казначействах, в приёмных больниц, в волостных и сельских правлениях, в городских и земских управах. С неменьшею пользою и удобством могут устраиваться такие библиотечки в церковных оградах, на базарных площадях, в местах стоянок извозчиков, на пароходных пристанях, на вокзалах; равным образом – в сельских школах, тюрьмах гражданского и военного ведомств, в арестантских ротах; наконец – в исправительных колониях, на гауптвахтах, в богадельнях, в домах трудолюбия, в ночлежных приютах, в казармах, в помещениях пожарных команд, в столовых и чайных попечительств и обществ трезвости, на судах и пароходах военного и коммерческого флотов, на заводах и фабриках и проч. и проч. Свящ. Н. Б-ский на страницах Таврических епархиальных ведомостей рекомендует следующие три способа устройства уличных народных библиотечек, которыми можно пользоваться, сообразуясь с тем или иным местом, где они устраиваются.

1) Шкапики, или витрины. – Из берёзового или соснового дерева устраивается шкапик с рамкой, под стеклом, по размеру – 1 арш. 6 верш. высоты, 1 арш. 1 верш. ширины и 1 верш. глубины. Рама должна быть ординарная, без переплётов, которые будут мешать читающему, на шалнерах вместо завес, и запираться на замок. На внутренней стороне такого шкапика, или витрины можно прикрепить брошюру в 16 страниц или 4 Троицких Листка. Прикреплять листки можно кнопками, а ещё лучше пользоваться для этого следующим способом. Берут два экземпляра чтений одного и того же издания и, аккуратно сложив их, разрезают на отдельные листки; затем эти листки наклеивают на большом листе белой обёрточной бумаги (пуд её стоит всего 4 руб. 20 коп.) так, чтобы полями одного листка покрывались поля другого. Первая страница – нечётная – берётся из одного экземпляра, вторая – чётная – из другого и т. д. Так подбирается вся брошюра в последовательном порядке страниц столбцами или сверху вниз, или от левой руки к правой. На первых порах, пока народ приучится читать, полезно столбцы страниц отделять друг от друга полоской цветной бумаги. – В местах многолюдных, – как, напр., на базарных площадях, в церковных оградах, на пароходных пристанях и т. п., – можно ставить витрины двухсторонние и даже трёхсторонние. Устройство такого рода витрин не представляет ничего затруднительного в сравнении с устройством витрин односторонних, так как двухсторонние витрины имеют вид двух скреплённых между собою внутреннею общею стенкою рам; в трёхсторонних же витринах рамы скрепляются между собою углами (в виде треугольной призмы), имея общую крышу и общее дно. Двухсторонние и трёхсторонние витрины укрепляются на вкопанных в землю столбах, а односторонние, обыкновенно, развешиваются по стенкам.

2) Доски. – На гладко вычищенных сухих сосновых дощечках длиною 1 арш. 10 вершк. и шириною 5¼–6 вершк. (с двумя шпонками, чтобы не коробило) предварительно наклеивается крахмалом белая бумага, а на неё – листки для чтения, которые после наклейки покрываются уже на дощечках желатином или домозным лаком; ещё лучше – листки предварительно наклеить на соответствующей полосе белой бумаги, покрыть желатином или домозным лаком и в таком виде прикрепить кнопками к доске. Этот способ устройства уличной народной библиотечки одинаково применим и к высоким, и к низким решёткам церквей, скверов, при сельских церквах и школах. При тщательном сохранении библиотечки эти, несмотря на всевозможные атмосферные перемены, могут быть вполне годны к употреблению, по меньшей мере, в течение двух лет. Они, к тому же, и очень дёшевы. Из неудобств этих последних библиотечек можно указать на одно только то, что их нужно убирать в дождь, снег и на ночь.

3) Библиотечка ручная. – Листок или брошюра наклеиваются в два столбца на картон малого формата (10 вершк. вышины и 6 вершк. ширины); картон покрывается сначала желатином, а потом спиртовым лаком. Листок, брошюра или книга берутся в двух экземплярах одного и того же издания; из одного экземпляра берутся нечётные, из другого – чётные страницы. Наклейка производится на обе стороны картона по 4 страницы на каждой; следовательно, на двухстороннем картоне помещается два Троицких или Афонских Листка. Если же берётся не листок, а брошюра или книга в 16, 24, 32 и более страниц, то они наклеиваются на два, на три и более картонов с печатными на каждой стороне картона №№, и тогда картоны связываются вместе: с левого бока картонов вставляется вверху и внизу по медному пистону, в которые и продевается шнурок, свободно связывающий их в двух местах, так что картоны перелистываются, как страницы обыкновенной книги. Стоимость такого картона – до 23 коп., при наклейке же и отделке картонов домашними средствами стоимость каждого из них удешевляется до 12 коп. Не мешает ставить при этом на каждой стороне картона последовательно №№ (их можно вырезывать из старых стенных календарей). Наклейка известной книги: „Училище благочестия“, состоящей из избранных житий святых и поучительных рассказов, обойдётся сравнительно довольно дорого – 13–14 руб.; но зато же при этом способе и читать могут одновременно около 80 человек, тогда как два экземпляра названной книги могли бы читать одновременно только 2 человека. Полезно иметь наклеенными на картоны, прежде всего, конечно, книги и брошюры религиозно-нравственного содержания, напр. следующие: „Жития святых“ на все 12 месяцев. – А. Бахметевой, „Народная академия“, „Доброе слово“ из поучений прот. Иоанна Сергиева – издание Дункевича, книги прот. В. Михайловского, свящ. Свирелина, Богословского и др. (дешёвые издания); затем – брошюры и книжки (в особенности с рисунками) исторические, патриотические, по земледелию, скотоводству, огородничеству, лечению болезней простыми средствами, о подании немедленной помощи в несчастных случаях, о суевериях и т. п. Большой выбор подобного рода брошюр и книг можно найти в изданиях обществ: Распространения духовно-нравственных книг, С.-Петербургского комитета грамотности, Комиссии народных чтений, „Общественная польза“, „Народная польза“ и нек. др. – Картоны, приготовленные указанным выше способом, употребляются для ручного чтения. Будучи покрыты желатином и спиртовым лаком, они долго сохраняются, не грязнятся от рук, а вследствие своей значительной величины – не могут быть затеряны или со злонамеренною целью унесены.

Уличные народные библиотечки гораздо удобнее библиотек неподвижных, так как они доступны всем и каждому во всякое время. Опыт устройства таких библиотечек всех трёх предлагаемых свящ. Н. Б-ским видов в г. Симферополе дал прекрасные результаты. Вследствие этого нельзя не пожелать самого широкого распространения их не только в городах, но и в сёлах и деревнях. Инициативу и главное руководство в этом деле естественнее всего принять на себя приходским священникам; в необходимых же деньгах – уверены – не откажут церковно-приходские попечительства, сельские общества, попечительства и общества трезвости, наконец – отдельные добрые люди.

В последнее время по сёлам и деревням появилось много странников, странниц, убогих и т. п. Все эти странники и убогие (как говорят сами) идут молиться Богу к мощам старца Серафима Саровского. „Божьи люди“ собирают „подаяния“, берут и деньгами, и салом, и яйцами, и холстиной, и даже… пенькой! (хлеба не берут). Ходят „Божьи люди“ парочками – обязательно странник и странница. Нередко случается, что за один день по деревне пройдёт более десятка таких парочек. Странники большею частью народ молодой, сильный; редко попадается старичок лет 60-ти; одних лет со странниками, конечно, и странницы. У крестьянина П., – пишут Саратовские епархиальные ведомости, – заночевала парочка молодых странников (мужчина и женщина). За ужином странники „скоромного“ не ели и убеждали со слезами и хозяев не „вкушать“ грешной пищи. Своими рассказами молодой странник благочестивых даже в слёзы вогнал. После ужина молодая парочка попросила себе для ночлега отдельное помещение. – „Мы всю ночь Богу молимся, – заявили они, – а вы будете нам мешать“. Не подозревая ничего дурного, хозяева поместили их в амбар, где хранилось женское имущество. На другой день, часов в 10 утра, хозяева, сготовив странникам „постной“ пищи, пошли будить их. Но – о ужас! – ни странников, ни самых лучших женских платков и платьев не оказалось!.. Взвыли бедняги, да делать-то нечего… Странников искали, – но, конечно, не нашли…

В деревне Кривцовой один молодой странник, подвыпивши, похвалился собравшимся женщинам и девушкам, что он со старцем Серафимом вместе одиннадцать лет подвизался в пустыне Аравийской!?.. (Это факт!). А когда одна из женщин спросила у него: „Где эта Аравийская пустыня?“ – странник важно ответил: „Это, чадо, далеко… вёрст… вёрст тысяч сто будет… Одним словом, за городом Питером!!!“

Некоторые странники ходят с панорамами, показывая за гривенник любопытным крестьянам „святые места“, „град Константин“ и тому подобное. Когда крестьянин, интересующийся посмотреть „святыни“, начинает торговаться со странником – нельзя ли, мол, за пятачок всю премудрость посмотреть, странник обыкновенно, укоризненно покачав головою, говорит внушительно: – „Ах, ты, греховодник!!! Нечестивец ты этакий!.. Да разве ты мне подаёшь? Всё равно, твои деньги пойдут на Божье дело!“ Мужичок конфузится и, желая загладить свою вину, даёт страннику вместо гривенника двугривенный... Есть много таких странников, которые, истребив предварительно несколько стаканов водки, настойчиво требуют „подаяния“ и, если им отказывают, грозят страшным „проклятием“...

Убогие ездят на телегах, в так называемых „будках“. Сам убогий сидит в будке, а два детины, чуть ли не в сажень ростом, собирают подаяние. Хлеба убогие тоже не изволят брать, а подай им сальца, яичек, холстинки и т. п. Нередко случается, что вместо убогого в „будке“ сидит здоровый детина. В деревне Панкиной случился такой факт. По дороге на тощей клячонке, запряжённой в „будку“, тихо ехал, то и дело останавливаясь, „несчастненький“ убогий. Голова у несчастного была обвязана старой тряпкой, всё лицо заклеено бумагой, будто бы на лице были страшные раны. Ехал убогенький по дороге, выкрикивая жалостным, за душу хватающим голосом: „Мирушка – народушка православный! подайте безногому калеке милостинку“. Подавали много. Вдруг в одном доме хватились женщины – рубашек грязных нет. Подозрение пало на только что прошедших „помощников“ убогого. Собрался народ. Решено было обыскать „будку“. Несмотря на уверение убогого, что нельзя выйти из „будки“, так как у него ноги машиной отрезало, мужички вытащили убогого из „будки“ и... отступили в изумлении назад... Перед ними был не безногий, а здоровый мужчина, не старше тридцати лет. Как оказалось впоследствии, это был крестьянин Жиздринского уезда Павел Конов, занимающийся таким промыслом уже несколько лет!.. Удивительно то, что крестьяне видят, как разного рода проходимцы пропивают собранное тут же, у какой-нибудь Акульки, тайно торгующей „монополькой“, а между тем, ничтоже сумняся, продолжают награждать бездельников!..

Да, много соберут с крестьянской массы шарлатаны, отправляющиеся в Саровскую пустынь, нагло эксплуатируя религиозное чувство тёмного люда.

Люди сведущие, разумные и опытные должны бы предохранять своими разъяснениями тёмных поселян от обмана кощунников и шарлатанов¹⁸⁸.

„Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы жизни вечной“ (Ин.6:68).

Некогда у великой Голгофы толпа представителей книжнической правды в самочинной человеческой гордости произнесла суд над Божественной Истиной. Решивши суд смертным приговором Небесной Любви, она отошла от креста, взявши на свою фальшивую совесть кровь Праведника-Христа, Искупителя. „Кровь Его на нас и на детях наших“, сказала она…

Там же, у голгофского креста, стояли в то время ещё робкие ученики Господа. Они шли за своим Учителем до Голгофы. Они были на Голгофе. Они, предавши тело Его погребению, по воскресении Его из мёртвых и вознесении на небо, пошли в силе Духа Святого с огненным словом спасения в грешный мир, проповедуя Бога любви, Христа, Божию силу, Божию премудрость.

С того времени прошли века. Лицо земли не однажды изменилось. Человечество выросло в огромную культурную силу с удивительным богатством духовного содержания...

Но и в этом изменённом веками облике его мы без труда можем указать те же основные черты, которые пророчественно положены были на его чело голгофскими событиями...

В нынешний век, который справедливо считается веком историко-философского синтеза, временем сведения итогов мысли и жизни, это выступает особенно отчётливо. Философское сознание наших дней, остановившееся над центральною проблемою человеческого существования, ведёт шумный разговор на тему о правде жизни и разумном смысле её путей. И теперь округлённее, чем когда-либо раньше, договорены на эту тему, по-видимому, самые последние и самые „нужные“ слова. Формулировка решений самой темы уложилась крепче, чем когда-нибудь, в двоякое жизнепонимание.

Духовные наследники скромных учеников Господа победоносно совершили миссию Небесной Любви: потрясли мир дивным словом мира и спасения, из недр человеческого духа извлекли гений религиозной веры, родили христианскую культуру и благодатью свыше крестили человечество для служения идеалу вечной правды. На лучезарном знамени их дела словами вдохновенной искренности было написано: „Ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе Господе нашем“ (Рим.8:38–39). „Живём ли, для Господа живём; умираем ли, для Господа умираем; и потому живём ли, или умираем, всегда Господни“ (Рим.14:8). „Бог есть Любовь. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него… Если так возлюбил нас Бог; то и мы должны любить друг друга“ (1Ин.4:8–9, 11). – „Если мы в сей только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков“ (1Кор.15:19). „Наше отечество на небесах“…

Как драгоценную святыню, эту великую программу жизни носит в себе и жизненно руководствуется ею совесть современного христианина.

В теневой стороне от солнечного блеска Евангелия, прикрытые от него плотным покрывалом, сотканным из слов надменной человеческой мудрости, нашли себе убежище духовные дети тех, которые взяли на себя кровь распятой Любви. Они ушли дальше своих отцов: как те, отвергши Христа, они после Христа отвергли небо вообще, и теперь, без Христа и без „догматического недоказанного (будто бы) Неба“, решили совершать великий праздник жизни, вместив его священнодействия в узкие границы земли, подобно тому, как их родоначальники, обманувшие свою совесть, пошли от креста Небесной Любви совершать пасху во имя земной мечты.

Итак, голос Неба и голос земли. Религия Неба и земли – таков великий спор нынешнего времени, в котором трудно не видеть биения пульса мировой мысли, упёршейся, в сущности, в вопрос: во имя чего сто́ит жить?

Мы не берёмся охватить этот спор во всей широте его объёма – это дело специального научного исследования, а ограничимся скромною задачею – лишь подчеркнуть особенно выпуклые логические и жизненно-порочные просчёты большой мечты жрецов второго жизнепонимания с целью таким путём поставить в полный свет истину евангельского начала жизни. Отозваться критически на это жизнепонимание есть особенное побуждение в том, что оно составляет острый вопрос дня для мыслящей части русской светской интеллигенции, духовные болезни которой всегда были – и должны быть – близки любвеобильному сердцу Церкви Православной и её верных служителей – православных пастырей.

I

У На́дсона есть следующее прекрасное стихотворение:

Живя, я жить хочу не в праздном опьяненьи,

Боясь себя зачем пытливо вопросить,

Но так, чтоб в каждом дне и часе и мгновеньи

Таился б вечный смысл, дающий право жить…

Эти слова, разумеется, не выражение личного сознания поэта. Вечный смысл, дающий право жить, – искомое общечеловеческого духа. Его начало совпадает с первым моментом пробуждения самосознающей мысли. Оно в материнском лоне своём зачало мировую философию. Оно есть фактор философского творчества прошлого и отдалённых исторических перспектив будущего. Отказ от обладания этим искомым в том или ином решении равносилен снятию в конце концов со счетов человеческого знания самого вопроса о необходимости знания, и для человеческой совести дело немыслимое. И так как это искомое не предопределено, подобно математическому выводу, в малоподвижных цифровых предпосылках точной науки, а положено большим и нудным вопросом на силы свободного и в своей свободе изменчивого человеческого духа и в таком виде предназначено было преломляться и в личном сознании отдельного человека, и в коллективном разуме целых философских эпох, то естественно вполне, если формулы его решения в окончательном итоге были не одинаковы. В этом заключается видимое оправдание появления безрелигиозного жизнепонимания. С другой стороны, так как это искомое самыми чувствительными нервами сплетено с жизнью сердца, то не менее естественно, что формулы решения его не могли быть только бесстрастными положениями резонирующего ума, но звучали всегда самыми тонкими нотами напряженно-взволнованного чувства. Здесь лежит объяснение той страстности, с какой отстаивается названное жизнепонимание.

Но оправдание появления доктрины не есть оправдание её смысла и разумности; а субъективная страстность – не всегда признак подлинной истины чувства.

Что же даёт нам это жизнепонимание взамен Евангелия? какое счастье обещает? что кладёт в фундамент здания этого счастья? какою ценою возводит его стены и как представляет завершение его в будущем?

Достоевский, перестрадавший и выносивший в своей великой душе тяжёлые проблемы человеческой совести во всех их мыслимых постановках, вложил в уста кошмарного собеседника одного из своих героев такой ответ на поставленные выше вопросы: будет время, когда „люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости, и явится человекобог. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог. Он из гордости поймёт, что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит врага своего уже без всякой мзды. Любовь будет удовлетворять мгновению жизни, но одно уже сознание её мгновенности усилит огонь её настолько, насколько прежде расплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную“…

Этот ответ целиком выражен словами рассматриваемого взгляда. Вот перефразировка этих слов, данная, можно сказать, на этих днях убеждённым русским исповедником теории счастья без Бога и бессмертия. „Основное содержание психической жизни – это стремление жить, борьба за распространение жизни. Конечным объектом всех требований жизни, последней и высшей ценностью является сама жизнь. Безусловная ценность – это жизнь для жизни. Идеалом жизни человека является такая жизнь, в которой он испытывал бы maximum наслаждения… Счастье человечество может завоевать на земле путём эмпирического познания, техники и художества и, наконец, социального творчества. Идеал впереди – есть могучий стимул к работе. Идеал над нами – лишает нас необходимости работать… Трагизм активного реалиста заключается в признании страшной трудности пути, грозных преград, стоящих стеной над человечеством; но его утешение в сознании, что только человек, только один он, своим чудным мозгом и ловкими руками может завоевать царство небесное на земле, и никакие силы небесные не ратуют за него“ (А. Луначарский, „Очерки реалистического миросозерцания“).

Итак, расчёты с Небом и бессмертием кончены. Счастье укладывается в границы земли. Для отдельной личности – всё на земле. Для будущих же поколений начёртывается схема последовательного, достигаемого социальным творчеством, общественного улучшения до осуществления идеала свободного, гордого и счастливого человечества, умиротворённого во всех своих исканиях. По-видимому, всё устраивается наилучшим образом. Раздаётся победная песнь жизни, люди приглашаются воскликнуть „осанна“ земной красоте и грядущему счастью…

Если бы нужно было вести теоретически спор о разумности этого жизнепонимания, то, конечно, легко можно было бы указать его наиболее уязвимые места. В противовес упрёку, который делается верующему сознанию в „мечтательности“ его идеала, можно было бы поставить на вид то, что идеал царства небесного на земле, который человечество будто бы завоюет путём познания, борьбы и социального творчества, есть тоже мечта, тоже идеал; что покоится он тоже на вере более, чем на науке и знании; что в нём несравненно более элементов чувства, чем познания и трезвой уверенности разума. Можно бы сказать, что присутствие „мистического ясновидения“, если под ним разуметь отчётливое представление идеала, и тут налицо, только, может быть, слегка прикрашенного условною терминологией; что важно не то, где поставлен идеал – впереди нас, или над нами, – важно, что и в том и в другом случае он есть данное, предмет человеческих стремлений, к которому ведёт в обоих случаях не путь „мистического экстаза“, а тернистая дорога борьбы и подвига. – Если, словом, современную мысль пугает одно слово „религия“, то ведь в сущности элементы религии есть целиком и тут. Есть некоторое божество, мечтательно-воплощённое в будущее человечество; есть культ – служение ему путём жертвенных подвигов отречения от своих благ; есть субъект религиозный – человек настоящего, поклоняющийся божеству будущего.

Но теоретического спора мы не будем вести. Проще исполнить нашу задачу с той стороны, которая сама собой выступает здесь.

Бывают моменты трагического переживания болезней духа. Человек, ставший на ложный путь в своей борьбе за мнимые идеалы, останавливается на время в чувстве некоторой самоудовлетворённости и спешит уверенно объявить, что все вопросы жизни им схвачены сполна, все препятствия осилены, все противоречия духа сглажены и приведены в стройную гармонию. С фанатизмом нетерпимости, с жаром прозелита, приподнято страстный, нервно-лихорадочно он бросается в отчаянную схватку с каждым противоречием, не щадя ни доброжелательного друга, ни недруга… Ложная идея сжигает его, даже вдохновляет. В жертву ей он готов отдать всё… Но вот полемический пыл спал. Наступила минута трезвого раздумья. Человек остаётся наедине с собою… Снова и снова он собирает в уме свои доспехи, ищет самой сильной брони, чтобы вновь выступить на состязание... И вдруг с ужасом замечает, что почва уходит у него под ногами; оружие его сломано – то̀, что̀ он считал особенно несокрушимым, есть лишь призрак силы. Нечем прикрыть самое чувствительное место. – Душа ноет, мечется в смертельном страхе, как подстреленная птица, теряя энергию и ясность сознания.

Такую тяжёлую душевную драму неизбежно готовит – и уже приготовила – современному человечеству ложнопобедная песнь счастья без Неба, с тою лишь разницею, что здесь идёт дело о драме в безгранично бо́льшем масштабе – о драме общечеловеческого духа. Сквозь весёлые мотивы этой песни уху нашему слышен надтреснутый голос искусственного пафоса; сквозь светлые краски, положенные на лицо идеала, просвечивают чёрные полосы незакрашенных пробелов. Картина счастья лишь в общем фоне и издалека манит обманчивою цельностью эстетического наслаждения. Сметая пред глазами созерцателя художественную иллюзию, вблизи она зияет безобразными обнажёнными пустотами, на профиле которых, обращённом к суду исторического беспристрастия, огненными словами выжжена пророческая угроза: накажет тя отступление твое (Иер.2:19). „Я пришёл к вам, люди настоящего… Я взглянул на вас добрыми глазами. Но как мне ни было страшно, я рассмеялся. Никогда я не видел ничего столь намалёванного. Размазанные красками, вы сидели, окружённые зеркалами, которые льстили вам, расхваливая игру ваших красок“… Эти слова, вышедшие из скорбных уст человека, которого, по справедливости, называют символом современного больного духа, надломленного в мятежных порывах за „светом жизни“ (Ницше), и обращённые к творцам земного идеала, звучат беспощадным приговором. Кто знает философскую трагедию Ницше, тот поймёт, какой ужас слышится из его слова: „я рассмеялся“. От него веет могильным, ледяным холодом, холодом отчаяния. Это, бурная, но в своей страстности последовательная до конца, душа сказала слово правды за всё человечество. Она вскрыла в нервных отрывочных фразах подлинный облик души, скрытый за надуманной иллюзией. Краски – а под ними язвы больной совести. Краски не смыты, игрой их утешаются, но раны уже кровоточат, обливая сердце ядом и подготовляя неисходное томление и катастрофу духа.

Трагический смех Ницше, сквозь который слышны кровавые слёзы души, – это ужасный комментарий к его личному сознанию, ярко осветившему пред собой безвыходную драму Прометеевых мук современного безрелигиозного человека. Полнее, чем кто-либо другой, он болезненно-чуткою душою уловил все данные и моменты этой драмы: надменную гордость современного человека, сознавшего себя человекобогом и борющегося с действительным Богом; железные цепи необходимости, которыми он прикован к пустынным скалам действительности, и неумирающую тоску по высшему совершенству, которая сжигает душу, рвущуюся из цепей. И Ницше был прав. Рассматриваемое жизнепонимание есть реальная драма Прометея. Проследить существенные её моменты – значит упрощённым способом обнаружить её истинное значение и решить свою задачу почти сполна.

Спор жизни разрешает сама жизнь – жизнь, во-первых, как программная идея, осмысленная принципом разума и безусловными требованиями совести, и во-вторых – жизнь, как живой исторический процесс воплощения этой идеи.

Слагаемые того, что мы называем человеческою жизнью, суть, прежде всего, сам человек, носитель высоких идеалов разума и нравственных потребностей, и общественная среда, историческая арена, на которой раскрываются человеческие силы, переплетаясь в живом взаимообщении с подобными себе силами других и направляясь к осуществлению полномерного и гармонического существования. Когда говорят об идеальном смысле человеческого существования, когда начёртывают идеал человеческого счастья и верят, что это счастье – не мечта, а единственно разумная цель человеческих стремлений, ищущих покоя бытия, мы в праве ожидать и требовать, чтобы этим идеалом сполна покрывался весь человек во всей полноте своего духа и всё человечество во всех его естественных неотчуждаемых правах. Тут каждая недомолвка, каждый пробел роковым образом могут быть опасны.

Что же мы имеем пред собою на самом деле? – Вместо содержательной и всеобъемлющей программы жизни, живому человеку предлагают сухую бухгалтерскую смету размеченного по статьям подотчётного периода земного существования. С виду смета как будто добрая. Статьи заполнены подчас поразительно точными цифрами, подсчитан актив и пассив человеческого благополучия… Но баланс сведён неправильно. Забыта одна статья – самая ответственная, разрушительно посягающая на все итоги: забыт тот, кто составлял самое ядро сметы, – забыт внутренний человек, его настроение, свобода, совесть, самодеятельность… Вся смета держится условными нитями, завязанными мягким узлом. Выдержат ли узлы, если нитями этими мы охватим человеческую совесть во весь рост её свободных сил? Она, может быть, не порвёт их сразу. Но если она пойдёт по указаниям их, то дойдёт до бездны; спустится на дно её, и если возвратится назад к нам, „то лишь затем, чтобы рассказать, что там таится отчаяние“. И тогда, конечно, она порвёт их… Иначе и быть не может.

Легко сказать в поэтическом воодушевлении: „жизнь прекрасна, жизнь должна быть сильна эффектами, смысл жизни в усладе ощущением упругостью мускулов и мозга“. Можно склонять такую жизнь во всех падежах. Но нельзя забывать, что есть жизнь, как понятие, взятое из учебников по биологии, и которую, очевидно, разумеют в данном случае, – и жизнь, как нравственная обязанность, обращённая к каждому индивидуальному сознанию, как нравственная задача, возложенная на плечи каждого рассуждающего человека, – задача, которую он должен сполна и без противоречий разрешить за собственный счёт и страх. В этом смысле вопрос о жизни есть мировая проблема. Обойти её теоретически можно, но устранить из личного сознания – немыслимо. Узел душевной драмы и завязывается сам собою с того момента, когда начинает теоретическим рассуждением резать по живому телу этой проблемы. И эту неблагодарную операцию совершают на наших глазах.

„Жизнь наиболее могучая и свободная, жизнь, в которой органы воспринимали бы лишь ритмичное, гармоничное, плавное, в которой самые инстинкты роста и творчества роскошно удовлетворялись бы“… Да, это была бы, действительно, „блаженная жизнь“. Об этой жизни, действительно, мечтает человек… Немногое мешает осуществлению этой мечты. „Страшная трудность пути, – говорят, – грозные преграды, стоящие стеною над человечеством“. И из всех стен, – скажем от себя, – наиболее грозная – вопрос о мировом зле, о тех мрачных тучах, которые сгущёнными тенями, подчас нестерпимо тяжело облегают душу, не утратившую способности открытыми глазами глядеться в себя и вокруг себя. Есть ли оправдание этим тучам? и что в силах согнать их с хмурого и требовательного лица совести? – Совесть нетерпелива. Она не умеет ждать. Ее требования настойчивы. Она требует ритма и гармонии в нравственном миропорядке и сурово спрашивает о примирении в нём зла, стоящего стеною на пути к совершенству. Если ей не надиктовать исчерпывающего ответа, она забунтует и разгромит всё, истекая сама в собственной крови…

Речь идёт о земле – и только о ней. Пусть. Но тогда, прежде чем уноситься весёлою мыслью в будущее, надо разобраться в том, что̀ под рукою, в настоящем, и записано в документах прошлого. Совесть – слишком зорка: она видит глубже глаза и неизмеримо дальше. За мягкими тонами светлого, радостного от её чуткости не укроется слабейший диссонанс или фальшивая нота жизненных явлений. И она не может забыть все страшные видения истории, весь ужас поруганной личности, не видеть и не усчитать на своих весах всех неоправданных человеческих слез и крови, которыми насквозь пропиталась земля в прошлом, и которые льются теперь, – всех стонов незаслуженных страданий, которые пресытили воздух земли от века. И вот первый акт драмы готов. „Они жили“. Говорят: их уже целиком нет. Но зачем же они страдали? где правда? где искупление их слёз? где смысл? где гармония? – Её нет, но она должна быть... Вопрос расходится в пустом воздухе, на сердце ложится свинцовою тяжестью ядовитый осадок недоумения. И это отчаяние и недоумение тем безысходнее, тем страшнее, что опознанная бессмысленность, торжествующая безнаказанность зла подрывают под корень и мой личный и главное – неизбытный инстинкт высшей правды, гасят энергию и вдохновение, бросают меня под колёса какой-то чудовищно-жестокой, слепой и глухой силы, которая не видит, не замечает меня, не слышит моих законных протестов... Некому жаловаться. Не с кого спросить. Чувствуется, какая-то „змея мечет банк: все заповедные мечты, неясные упования, надежды на будущее, доверие к настоящему, благословение прошедшему – всё последовательно ставится на карту, – и она, медленно вскрытая, без улыбки, без иронии и участия, повторяет холодными устами: убита“ (Герцен). Душа, объятая ужасом безнадёжности, холодеет. Руки опускаются, воля сломлена, яд отчаяния медленно разливается по сердцу. „Пока можно надеяться, и не стыдно лгать – можно жить, и не стыдно надеяться“ (Тургенев). Но поднимается истина, восстаёт требование правды – и тотчас замыкает нам уста, связывает руки, сводит нас на „нет“. „Тогда одно остаётся человеку, чтобы устоять на ногах и не разрушиться в прах, не погрязнуть в тине самозабвения… самопрезрения: спокойно отвергнуться от всего, сказать довольно“ – и, скрестив на пустой груди ненужные руки, сохранить последнее, единственно доступное ему достоинство – достоинство сознания собственного ничтожества… Слабое достоинство! Печальное утешение! Несбыточная надежда! Как ни старайся проникнуться им, поверить ему, заговорить себя, – нельзя, нельзя отразить грозных слов поэта. „Если всё так, то наша жизнь – одна бродячая тень; жалкий актёр, который рисуется и кичится какой-нибудь час на сцене, а там пропадает без вести; сказка, рассказанная безумцем, полная звуков и ярости“ (Тургенев). „Ложь и дьяволов водевиль“ (Кириллов в „Бесах“ Достоевского). „Для чего же жить тогда?“ – спрашивает Кириллов у Достоевского. Вопрос – понятен. Ответ на него страшен. Его давно дала классическая эллинская поэзия безнадёжного пессимизма: „Безрассудны и жалки, я думаю, те, кто продлить хочет жизнь свыше меры, ибо долгая жизнь – только долгая скорбь, каждый день умножает страданье. А покоя ни в чём всё равно не найдёшь, если слишком ты много хочешь. Величайшее, первое благо – совсем не рождаться, второе – родившись, умереть поскорей… И предел всему последний – одинокая, больная, злая, немощная старость, ненавистная, проклятие из проклятий, мука мук“.

Но жить всё-таки надо. Душа, не способная заснуть под тенью этого меланхоличного пессимизма, рвётся вперёд, требует самооправдания…

Так, столкнувшись с совестью, с законным правом человека на личное нравственное достоинство, исходная ложь теории рождает отчаяние… „Совесть лишь по видимому теряет своё оправдание и смысл, но остаётся жива, как проклятие“ (Иером. Михаил). „Она не может продать своё первородство – сознание безусловной вечной своей значимости, – не может, будучи заживо погребённой, опьянеть в своём гробу“… И никакими великими, утешительными словами, никакими великими представлениями нельзя опьянить её или усыпить…

Свящ. Е. Капралов

(Продолжение следует).

С настоящего года Редакция журнала имеет в виду время от времени помещать на страницах его краткие отчёты о религиозной жизни за границей. Предметом этих отчётов будут служить течения западной богословской мысли, явления из области практической деятельности западных церквей, вопросы из жизни инословных миссий и инославного духовенства.

Должны ли представлять сведения о религиозной жизни Запада какой-либо интерес для сельского священника, которого прежде всего имеет в виду журнал?

Мы не удивимся, если многие на этот вопрос ответят отрицательно. На него ответят отрицательно, вероятно, те из наших, значительно умножившихся в последнее время, ревнителей блага Церкви, которые хотели бы ограничить умственный интерес пастырей исключительно кругом их прямых обязанностей, которые не прочь бы наградить Россию священниками-начётчиками, вышедшими из второклассных школ. Отрицательно ответят на указанный вопрос, без сомнения, и те, которые давно уже говорят о разложении Запада, не видя в нём ничего хорошего и считая его только очагом духовной заразы…

Но мы думаем, что пастырь Церкви Христовой во всём должен следовать завету апостола: всё испытывая, доброго держаться (1Сол.5:21). По своему положению, священнику приходится встречаться с людьми самыми различными и входить в самые разнообразные отношения. Он должен быть готов во всякое время дать ответ каждому вопрошающему. В силу этого он обязан пользоваться всем, что̀ может расширить его кругозор, обогатить знаниями и пастырским опытом. Образование, и притом самое разностороннее, не только не убивает пастырского духа, – как это склонны думать некоторые из наших нынешних публицистов, – напротив, может содействовать его возвышению и углублению. Пастырская ревность, не соединяющаяся с широким образованием, легко может выродиться в фанатизм протопопа Аввакума или в экзальтированное умиление сектантских предстоятелей. Но как то, так и другое, очевидно, противно духу Православной Церкви. С этой точки зрения можно пожелать только, чтобы наши пастыри были проникнуты самыми искренними стремлениями к пополнению своих знаний, вынесенных со школьной скамьи, к ознакомлению со всеми явлениями современной жизни. Это желание, разумеется, должно относиться и к священникам сельским. – Нам возразят: круг идей и событий, которыми живёт наша деревня, слишком ограничен и узок, чтобы сельскому священнику полезно было интересоваться современностью в широком смысле. – Но нельзя забывать, что и в узком деревенском круге с наибольшим успехом, без сомнения, может действовать пастырь, обладающий широким взглядом, приобретённым знакомством с явлениями современной жизни и мысли. Притом же, круг этот не есть тот заколдованный круг, из которого никогда не будет выхода: он расширяется с каждым днём. Проникающее всюду печатное слово постепенно уравнивает большие города и захолустные деревни, приобщая последние к интересам первых, возбуждая среди мирных обитателей „медвежьих углов“ те же самые вопросы, которые волнуют и население городов. Сельский священник не может отставать от этого культурного движения; он должен быть впереди его, чтобы не оказаться ниже уровня своей паствы и не потерять, вследствие этого, нравственного права на руководство его. Ввиду сказанного, до́лжно горячо желать, чтобы и сельское духовенство возможно шире знакомилось со всеми явлениями современной жизни, включая сюда и вопросы науки и искусства и разного рода общественные движения.

Предлагаемые обозрения религиозной жизни Запада, между прочим, и будут иметь в виду содействовать сельским пастырям в достижении указанной цели.

Религиозная жизнь Запада представляет для нас много назидательного. Здесь совершаются те же самые исторические процессы, которые суждено, вероятно, пережить и нам и, может быть, в не особенно далёком будущем. На Западе зарождались и зарождаются те религиозные идеи, которые волнуют и наше общество. Запад идёт впереди нас в области мысли и в области практической деятельности. Поэтому, наблюдение над жизнью католичества и протестантства может дать нам много такого, что следует принять к сведению, чему не худо бы и поучиться. С другой стороны, это наблюдение покажет нам настоящую ценность строя нашей религиозной жизни. Непредубеждённое, добросовестное сравнение себя с другими всегда, с одной стороны, содействует улучшению и прогрессу, с другой – воспитывает сознание своего достоинства и самоуважения… Было время, когда все отношения христианских исповеданий ограничивались спорами о вероисповедных разностях, взаимным отрицанием и антагонизмом. Теперь, по-видимому, более выступает, – по крайней мере, со стороны православия, – идея единства, сознание, что, при всех своих разногласиях, и православные, и католики, и протестанты ищут, по мере сил своих, единой, вечной и неизменной истины, стремятся, в меру своего разумения, понять единое Евангелие Христово. И действительно, споры об опресноках, об обливательном крещении и т. п. должны отступить в настоящее время на второе место. Теперь все христианские исповедания принуждены вести напряжённую борьбу с врагом, одинаково отвергающим и католичество, и протестантство, и православие. Этот общий враг – отрицание самых принципов христианства, как религии богооткровенной, и полный атеизм. Борьба с неверием так же занимает протестантов и католиков, как озабочивает и православных пастырей, – и в этом отношении православному пастырю полезно знать, как ведётся она его западным собратом, так как средства этой борьбы в общем должны быть одинаковы. Конечно, православие по-своему понимает отдельные истины христианского учения. Католики и протестанты, полемизируя против неверия, отстаивают нередко такие положения, которые противоречат православным воззрениям и представляются критикой последних. Поэтому, знакомясь с религиозной жизнью католичества и протестантства, волей-неволей знакомишься и с критикой православия. У нас до последнего времени существует опасение перед этой критикой и желание, чтобы результаты её поменьше были известны. Но эти опасения напрасны и бесполезны. Мы не можем оградить себя китайской стеной от этой критики: сколько бы мы ни закрывались от неё, идеи её всё равно к нам проникнут. Лучше, в таком случае, смотреть на вещи прямо, чтобы во тьме они не принимали фантастических размеров; полезнее не прятаться от врага, а изучать его и разведывать его силы. Нашей незыблемой опорой в этом случае должно быть убеждение, что истина не боится света, и ложь никогда не может её задавить. Если православие есть истина, то оно устоит против всяких нападений, и врата адова его не одолеют. С нравственной точки зрения, бесспорно, наибольшую ценность имеют те религиозные убеждения, которые прошли через горнило искушений, выдержали напор критики, а не сформировались при закрытых дверях и вдали от света.

***

В религиозной жизни современных христианских обществ на Западе существует много самых разнообразных, теоретических и практических, „больных“ вопросов. Но, без сомнения, главнейшим из этих вопросов является, как указано выше, вопрос о борьбе с учениями, отрицающими самые основы христианства – истину богочеловечества Христа и совершённого им чудесного дела искупления. Такие учения, конечно, существуют издавна: они стали возникать с самого появления христианства. Однако, едва ли когда-либо в другое время подобные учения были столь разнообразны и имели такой успех, как ныне. Откуда не раздаются теперь на Западе возражения против сущности христианства? – Против христианства, как религии чуда и откровения, выступает естествознание с его теорией эволюции, или непрерывного изменения всех форм жизни, с его утверждением существования в мире непреложных законов, исключающих всякие чудеса – и в том числе чудеса христианские. Против христианства направляется и распространённая ныне эмпирическая философия. С точки зрения современного эмпиризма, видимыми представителями которого являются Мах и Авенариус, действительность есть только комплекс ощущений. Понятие абсолютного начала бытия не имеет смысла, о потустороннем бытии, постигаемом только умом, также не может быть речи. Отсюда и всякая религия, а значит – и христианство с его учением о потустороннем мире, есть только плод невежества, пережиток старины. Было время, когда человек все факты объяснял с анимистической точки зрения, всюду предполагал подобного ему человекообразного деятеля. Фантазия древнего человека населяла весь мир привидениями, и от этой веры в привидения, от этого страха пред неизвестным не можем отрешиться и мы. Но этим страхом привидений держится и религия. Исчезнет страх, исчезнет и религия, уступив своё место точному знанию. Современный эмпиризм и ставит одной из задач своих освобождение человечества от сковывающего влияния религии.

Столь же враждебно христианству и другое философское учение, имеющее ныне не малое число последователей: это ницшеанство. Оригинальная система Ницше представляет прямой протест против христианства. По учению Ницше, христианство есть мир иллюзий и фикций. Бог, душа, свобода воли, грех, искупление – все эти предметы христианской веры существуют только в воображении, а не в действительности. Всё христианское миросозерцание, по Ницше, есть результат неведения законов естествознания, неверного истолкования явлений физиологических. Это мировоззрение с его иллюзиями могло возникнуть, по мнению Ницше, только в среде людей вырождающихся, усталых и больных, в жизни которых сумма страданий превышала сумму радостей, и для которых небытие было лучше бытия... При этом Ницше не только отвергает метафизические основы христианства, но и вооружается против существа христианской морали. Христианская мораль, по нему, есть мораль рабов, мораль, способствовавшая развращению и отравлению нравственной атмосферы современной Европы. Задача будущего – отвергнуть современную систему ценностей, отказаться от христианских идеалов и найти новые, которые и указывает Ницше. Очевидно, далее идти в отрицании христианства уже некуда!

Но мы думаем, что названные противники христианства – не самые опасные, и их работа не может быть очень разрушительной. Современный эмпиризм и эволюционизм нападают на предпосылки христианского миросозерцания. Но связь этих предпосылок с христианскими догматами не ясна для обыкновенного смертного. Не всякий поймёт, что защищаемая современными философами теория познания ведёт к отрицанию христианства... С другой стороны, названные противники христианства совершенно не считаются с тем специальным обширным материалом исторических фактов и свидетельств, на котором опирается христианская вера, и даёт возможность выставлять против них этот материал. Гораздо опаснее в этом отношении те противники христианства, которые принадлежат к числу богословов. Почерпая свой материал из Свящ. Писания и Предания, пользуясь библейскими терминами и понятиями, но влагая в них совсем не христианский смысл, эти богословы прямо стремятся отнять всякую почву у верующих людей и разрушают непосредственные основы христианства. Остановимся несколько подробнее на этом направлении современного западного богослова.

Рыб.

Судя по газетным сообщениям, получаемым из разных мест нашего отечества, чаша испытаний, постигших нашу родину в последнее время, пока не исполнилась, и весной можно ожидать ещё одного бедствия – холеры. Сообщения об отдельных случаях заболеваний были не так давно получены из Харьковской губ., Области Войска Донского, Уральской Области и некоторых других мест. Единичные случаи, конечно, не должны приводить нас в смущение: быть может, ими только и ограничится это бедствие; тяжёлые опыты прошлых лет, быстрое развитие медицины в борьбе с эпидемическими болезнями дают надежду на то, что бедствие не примет грандиозных размеров. Тем не менее, и совсем закрывать глаза тоже не приходится, так как в настоящих условиях русской действительности есть кое-что такое, что может значительно усилить размеры бедствия. На первом месте среди этих условий стоит война. Оттянув значительный % врачей на театр военных действий, война тем самым уменьшила ряды лиц, способных бороться с грозящей эпидемией; и если недостаток врачей даёт уже себя чувствовать в некоторых провинциальных городах, то что и говорить о деревне? Немало есть теперь деревень, в которых доктор – редкий, дорогой гость, так как за ним нужно ехать несколько десятков вёрст. Война, далее, несомненно, тяжело отзывается на народном благосостоянии, является причиной общего застоя во всех коммерческих и промышленных предприятиях, понизила народный заработок, ухудшила условия жизни; а обеднение и связанное с ним недоедание – лучший союзник всяких эпидемий. Наконец, тревожное настроение общества и народа, массовые беспорядки и забастовки создают весьма удобную почву для так называемых холерных беспорядков, с которыми русское общество знакомо уже по опыту прошлых лет. Нужно, прежде всего, молить Бога, чтобы Он, милосердый, пронёс мимо нас эту новую чашу горя и испытаний, но вместе с тем необходимо прилагать и все усилия для борьбы с надвигающимся бедствием, необходимо готовиться к этой борьбе, так как неподготовленность во всяком важном деле оплачивается, как показывает опыт, слишком дорогою ценою. Принять участие в возможной борьбе с эпидемией нравственно обязано и приходское духовенство, так как духовенство ближе других сословий стоит к народу, и народ ему доверяет, – это с одной стороны. С другой, – священник в деревне – часто единственный интеллигентный человек. Проповедь с церковной кафедры и частные беседы являются теми средствами, при помощи которых священник может распространять в народе правильные понятия о холере и о борьбе с ней. Нет нужды ждать, пока грянет гром, а потому всего лучше дело ознакомления народа начать заблаговременно. Только недавно Министерство Внутренних Дел разъяснило, что не встречает препятствий к разрешению священникам, учителям, попечителям, участковым фельдшерам и фельдшерицам производить народные чтения о холере по брошюрам, одобренным губернскою санитарной исполнительной комиссией и давать объяснения по поводу прочитанного¹⁹⁰.

Что же может сделать духовенство в целях борьбы с холерной эпидемией?

Первая его задача в этом отношении – познакомить народ с признаками холеры и с мерами борьбы с ней. Для этого вовсе не требуется какой-либо специальной подготовки от священника по медицине, тем более что с элементарными сведениями из этой науки некоторые священники знакомы из семинарии (в некоторых семинариях медицина преподаётся). Популярных руководств и указаний о том, как бороться с холерой, существует немало; каждый священник может найти их у себя под руками, в церковных библиотеках. В „Церковных Ведомостях“ за 1892 г. в №№ 27, 30, 31 были напечатаны „Наставления для сельских жителей, как уберечься от заболеваний холерою“, рекомендованные для самого широкого распространения в народе, напечатания в епархиальных ведомостях и отдельными листками для раздачи народу, – а также наставления для производства дезинфекции жилых помещений, белья, одежды.

Деятельное участие священника в борьбе с холерой важно в следующих отношениях. Священник, входящий в близкие отношения с крестьянином, скорее, чем кто-либо другой, может знать о появлении эпидемических болезней и доносить о них тому, кому ведать это надлежит. Крестьяне нередко скрывают характер болезни, и город, доктора узнаю́т об этом слишком поздно, когда бороться или локализовать болезнь бывает уже трудно. Всякое сомнительное заболевание священник в деревне тотчас же узнает, так как его призовут напутствовать больного.

Ввиду отсутствия во многих деревнях какой бы то ни было медицинской помощи и культурных работников, священник может взять на себя обязанность снабжать народ необходимыми медикаментами. В последнюю холеру это посредничество духовенства практиковалось в самых широких размерах и, несомненно, принесло свою долю пользы. Не обошли духовенство в этом случае даже земства, почувствовавшие прилив доверия к духовенству (в некоторых губерниях земства весьма щедро оделяли священников дезинфекционными и другими противохолерными средствами).

Духовенство своим участием в борьбе с холерой значительно может предупредить и парализовать возможность холерных беспорядков, так как к духовенству народ более привык, больше ему верит, чем редким гостям-докторам, часто чужой национальности.

Есть и ещё одна сторона, на которую должно обратить внимание духовенство, именно – погребение холерных больных, так как и оно может служить средством распространения заразы. Всего лучше было бы, если бы епархиальные начальства издали распоряжения о том, чтобы больных, умерших от холеры, отпевали прямо на кладбище, а не на дому или в церкви, что дало бы возможность избегать большого скопления народа при отпевании, неизбежной в таком случае духоты и т. д. Разумеется, такие распоряжения о погребении в каждом отдельном случае может делать и священник, но это не всегда удобно и часто рискованно. Не так давно одному известному нам священнику наговорили грубостей за то, что он советовал некоторые предосторожности в доме, где был умерший от сыпного тифа, – болезни, как известно, весьма прилипчивой. На частные распоряжения священника при погребении умерших от холеры могут смотреть, как на его личное желание, – распоряжение же высшего начальства придаст ему силу и авторитет.

Борьба предстоит, быть может, тяжёлая и трудная, а дай Бог, чтобы духовенство, как всегда скромно и тихо, выполнило лежащий на нём долг – помочь в бедствии народу, часто лишённому всякой медицинской помощи и знаний.

Свящ. В. Пестряков

Объяснение смысла и значения священнических предначинательных возгласов дано, между прочим, в Грамоте Константинопольского патриарха Паисия I к Московскому патриарху Никону по поводу предложенных последним на суд восточных патриархов различных недоумений из области литургической практики. Славянский перевод этой грамоты сделан по распоряжению п. Никона и напечатан в „Скрижали“ в 1656 г., а русский – с предисловием издан при СПб. дух. Академии в 1881 г. По последнему мы и цитуем следующие строки: „Вечерню, означающую темное и первичное знание нашего боговедения, начинаем возгласом: Благословен Бог наш; утреню, являющую свет вечного закона – возгласом Слава Святей и Единосущней и Животворящей и Нераздельной Троице; святую же литургию возгласом – Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, поскольку, во-первых, мы отстали от идолослужения, узнавши, что есть в мире Бог истинный, Творец всея твари; во-вторых, что Он есть Бог Триипостасный, согласно с прикровенным проповеданием пророков; а потом, после воплощения Бога-Слова, открыто нам ясно, что те Ипостаси Божества – не другие какие-либо, а именно Отец, Сын и Святой Дух, во имя Которых крестившись, мы усовершились в боговедении“ (стр. 28–29).

П.

„Христос воскрес!“... С каким священным трепетом наслаждаемся мы благоуханием этого пасхального приветствия, с какою восторженною любовью ловим его изо всяких уст и с какою чистою, детскою радостью спешим ответить на него: „Воистину воскрес!“ Кажется, что это ангельское приветствие сливает в один величественный гимн воскресшему Господу все звуки мировой жизни, и мы жадно впиваем в себя чарующие волны торжественной музыки. Кажется, что пред нами встаёт из глубины веков то благословенное утро, когда небо сошло на землю, и сад Иосифа Аримафейского сделался центром вселенной; когда бесчисленные полки ангелов наполнили здесь воздух, и на каждом шагу были слышны их голоса. Кажется, что в наших ушах ещё раздаются их сладкие речи: „Не бойтесь; Христос воскрес, как сказал; подойдите, посмотрите место, где лежал Господь. Вот новый, высеченный в скале гроб, – здесь было положено Его тело, обвитое пеленами по рукам и ногам, как того обычай погребения требовал. Вот и камень с печатью архиерейскою, который был привален к двери гроба. Вот и место, где стояла кустодия – вооружённые римские воины, приставленные стеречь гроб. Но посмотрите – мрачная смерть была не в силах удержать в своих холодных объятиях Начальника жизни. Он воскрес, – и всё, говорившее о бесславном конце, исчезло пред Ним, как утренний туман. Он воскрес – и оживил весь мир лучшею, высшею, совершеннейшею жизнью, всему даровал дух обновления, возрождения. Он воскрес, – и „зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране вашей“. „Пойдите скорее и скажите ученикам, что воскрес Христос, и вы все увидите Его в Галилее“.

Как сладок этот ангельский голос, прорезывающий целых двадцать веков и ныне раздающийся в нашей душе явственнее, чем когда-либо! Как приятны эти нежные, ласкающие слова: „вы Его увидите!“ Никогда, кажется, мы не чувствовали такой жажды увидеть светлый лик нашего воскресшего Спасителя, вложить руку в Его рёбра, припасть к Его ногам и сказать: „Господь наш и Бог наш!“ Но, вместе с тем, всечестные сопастыри, никогда, кажется, в нашем сердце не звучали так властно слова: „Пойдите скорее и скажите, что Он воскрес из мертвых“; никогда так живо не ощущали мы в себе действия того внутреннего огня, который распалил жен-мироносиц и первых учеников Христовых святою ревностию к благовестию о Воскресшем. Всегда благовествовавшие в меру своих сил и даруемой нам благодати, мы чувствуем ныне потребность с удвоенною, утроенною энергией пойти на дело проповеди о Боге любви и всепрощения, пойти ко всем нашим братьям по вере и утешить их радостною вестью, что только Крест Господень спасает людей, погрязших в грязи и крови, что новая жизнь от гроба Христова воссияла. И это – не потребность только нашего сердца, как и сердца всякого верующего христианина, это – наш долг высокий, святой и бесконечно-ответственный. Мы должны поспешно приняться за свой труд, чтобы враги наши не успели посеять в народе вражды против веры Христовой, против Церкви Православной и её пастырей; чтобы они не успели надеть на наш многострадальный народ тяжёлых цепей рабства произволу новых „освободительных начал“, к погибели той истинной свободы человеческого духа, ею же Господь свободи нас.

Русский народ вступает на путь широкого обновления внешних форм своей государственной жизни, – вступает при самых тяжёлых условиях. Конечно, он вынесет на своих могучих плечах все бедствия настоящей минуты, и его гений творчества в области строения земли сумеет проявить себя с такою же силою, как и в былые времена. Но, во всяком случае, великая предстоит созидательная работа, от которой он ждёт для себя возможного довольства и славы. Кто же может выполнить эту работу в полном соответствии с основными началами русской истории в духе евангельской любви и мира? – Представители народа, лучшие силы государства, и прежде всего – православное духовенство, которому всегда принадлежала самая выдающаяся роль в выравнивании жизни народной, которое и теперь благословясь должно пойти во главе движения к обновлению, возрождению Русской земли.

Век зовёт! совершилось семя!

Созидающее время

Не прощает и не ждёт!

***

Многие века взаимного общения на почве многосложной повседневной жизни связали нас, пастырей Церкви, с православным народом неразрывными узами любовного доверия друг к другу. Народ всегда смотрел – и теперь ещё продолжает смотреть – на нас, не только как на своих духовных отцов, но вместе с тем и как на своих руководителей в делах земных, житейских. Это общенародное к нам доверие – великая наша сила. Без него каким тяжёлым испытаниям была бы подвержена вся наша пастырская деятельность!.. Но современные обновительные движения начинают угрожать этому нашему вековому авторитету немалой опасностью. Против него начинает подниматься злоба тех, которые хлопочут о немедленных преобразованиях и переменах в своих лишь эгоистических, корыстных целях, но о которых справедливо говорит поэт (Майков):

Полно, дети, в тщетном гневе

Древо жизни потрясать!

Лишь цветы ещё на древе!

Дайте плод им завязать!

Мы должны иметь мужество сознаться, что многие наши общественные группы с болезненным односторонним пониманием задач настоящей исторической минуты не стесняются говорить открыто о своём враждебном к нам отношении, и что православное духовенство деятельно должно приготовиться к защите идеалов своего евангельского служения Церкви и народу.

Призывая всех русских людей к единодушной работе творческой, созидательной, мы должны обстоятельно разъяснять народу, что̀ совершается вокруг него, уяснять ему внутренний смысл общественных движений, в которые он естественно втягивается всё более и более. Нужно помочь ему разобраться в своих действительных нуждах и найти наилучшие способы борьбы с ними. Подвергающиеся ныне обычной „переоценке“ понятия о собственности, о правовом устройстве общественной и государственной жизни, об отношении к власти, должны сделаться одним из главных предметов церковных поучений и внебогослужебных бесед. В противовес диким мечтам о коммунизме, о борьбе против капиталистов, о революции и т. п., нужно раскрывать значение труда и капитала для благосостояния как отдельных лиц, так и целых обществ, значение власти для урегулирования правильных отношений между трудом и капиталом. Конечно, проповедь на эти жизненные темы должна быть проникнута святостью, любовью к ближним и полною справедливостью. Особенно же справедливым нужно быть, чтобы от речи пастыря не получалось впечатления, будто известные правовые начала жизни узаконены только для удовольствия одних и как бы для озлобления других. Такое впечатление легко может получиться, напр., в том случае, если, говоря о праве собственности, мы будем настаивать только на признании этого права со стороны неимущих за имущими классами. Справедливость требует, чтобы, призывая одних к уважению чужих прав, других мы побуждали к исполнению обязанностей, с правами соединённых. Может быть, в настоящее время нужно почаще открывать Слово Божие на тех страницах, которые горят прещением Божиим против людей, живущих в полное своё удовольствие на счёт нуждающихся, бедных, нищих, – против злоупотребляющих своим званием, положением и состоянием. Сознаемся, что неимоверно трудно сделать это так, чтобы не вызвать в пасомых некоторого взаимного раздражения; но... кому сказано: „будьте мудры; как змии, и просты, как голуби“?

Чтобы всецело овладеть сердцем народным, мы должны заставить народ убедиться в том, что пастыри Церкви – истинные радетели о благе его не только душевном, но в равной мере и телесном. Для этого в наших руках самое действительное средство – широкая благотворительность. Вспоминаются нам христианские общины апостольского и первых трёх веков. Какое видное место занимали в этих общинах вопросы о материальном, экономическом благосостоянии верующих! Иерусалим, Антиохия, Солунь, Коринф, Рим, Карфаген, Александрия – ведь это своего рода обширные братства с целями как религиозно-нравственными, столько же и экономическими. Не в этом ли заключается тайна несокрушимой силы Христовой Церкви в период гонений? И не в этом ли кроется и тайна сильного влияния на народ великих пастырей Церкви всех времён?

Мы убеждены, что только благотворительные учреждения при наших приходских храмах, поставленные на самых свободных и широких началах, могут внести полное умиротворение в среду народной бедности и безвыходной нужды; только они могут обеспечить и пастырям Церкви авторитетное влияние на все явления народной жизни. Но, конечно, к этому великому делу мы должны прежде всего привлечь имущие классы, которые, без сомнения, охотно пойдут навстречу лицам, желающим серьёзно поработать для блага народа. Если для организации церковной благотворительности мы будем ограничиваться лишь собиранием грошей с бедняков, то, кроме благих начинаний, ничего не выйдет; только участие в этом деле землевладельцев и капиталистов может быстро подвинуть вперёд его развитие.

А в городах, где столько беспокойного элемента, легко расстраивающего течение жизни, кроме приходской, должна быть организована всесторонняя благотворительность и для той части населения, на которую не может простираться деятельность прихода. Фабрики, заводы, мастерские, ночлежные дома – сколько в них нужды и нищеты, сколько ненависти и озлобления против существующих порядков, и сколько отсюда исходит непримиримой вражды против Церкви и её представителей! Сюда-то пастырям городским нужно направиться всем сообща, потому что нельзя же возлагать на священников тех приходов, в территории которых названные учреждения принадлежат, непосильного бремени попечения о целых армиях рабочего, бедного люда…

Работая в таком направлении, мы много добра сделаем православному русскому народу, стоящему ныне на распутье... Мы поможем ему сохранить спокойствие духа и внешний порядок жизни. Мы вдохнём в него надежду, что свободный мирный труд всё с собою принесёт, всё перестроит по-новому. Мы дадим ему уверенность, что жизни нашей недостаёт именно всепобеждающей любви воскресшего Спасителя, чтобы ей – этой жизни – легко обновиться на началах личной свободы.

Об этой любви мы должны свидетельствовать и пред той частью нашего общества, которая теперь усиленно обсуждает ненормальности нашего общего церковного строя, предлагая нам разные проекты улучшения его, обновления. Мы, конечно, всегда сознавали эти ненормальности, потому что они во многом стесняли и стесняют нашу пастырскую деятельность, не давая ей возможности развернуться во всю ширь даже у людей выдающейся духовной мощи. Мы горячо желали решительного устранения и, может быть, даже работали в таком направлении. Но вместе с тем мы хорошо сознавали, что обновление церковной жизни не есть дело одного или двух законодательных актов высшей власти, не есть дело двух или трёх проповедей на тему: „Отложим ветхого человека и облечёмся в нового“. В этом сознании мы терпеливо ждали наступления „лета Господня“, хотя наше ожидание и принималось всеми за признак косности, инертности, даже якобы преступного равнодушия к тому, чему служить мы призваны. Теперь же, когда волны преобразовательного движения стали вливаться в нашу Православную Церковь, вызывая к новой жизни те её животворные начала, которые прежде игнорировались, мы должны показать, чем мы были живы, потому что всё, делающееся явным, свет есть. Мы должны выразить своё молитвенное пожелание, чтобы Господь даровал таинственному Телу Своему – Церкви величие и красоту, сделал её сообразной воскресшему Своему Телу славы; чтобы с помощью Божией канонические начала нашего церковного строя получили полное господство, освободили служителей алтаря от необходимости отдавать иногда в своём служении предпочтение интересам мирским, временным, житейским и обеспечили правильное развитие братских взаимоотношений между всеми членами церковного клира.

Свящ. Н. Гр.

II

„Счастье можно завоевать на земле путём эмпирического знания, техники и художества и, наконец, социального творчества“… Это вторая ложь и с нею второй акт драмы совести. Это искусственная повязка, плохо исполняющая своё назначение – скрыть собою фальшивую подделку под истину.

Знание, наука, художество… „Да, эти слова существуют, и много людей живёт ими и для них“. Но…

Есть, говорят, картина: с гордо поднятым, сильно развитым челом и проницательным взором, одетый в царственную порфиру, сотканную из формул наук и эмблем искусства, стоит крепкий старец… Вокруг – целый арсенал технических аппаратов и памятников художества. Величавым жестом правой руки он показывает на трофеи знания. В левой руке – исписанные фолианты. Пред ним – жадная, любопытная, пёстрая толпа… Позади его – с демонской усмешкой стоит Мефистофель; в одной руке он держит голый, оскаленный череп, а другой показывает на бесконечную, исчезающую в густом мраке перспективы, груду гробов с мертвецами… Впереди толпы, с лихорадочно-блестящим взором, обращённым к старцу, стоит женщина. Лицо её – один мучительный страстный вопрос и страдание… Смысл картины ясен. А комментарий к нему позвольте взять из одной прекрасной художественно-философской поэмы отечественного поэта. – Совесть человеческая привлекла к ответу служителя науки и искусства¹⁹². „Ты спрашиваешь, – говорит представитель науки, – где правда, в чём смысл жизни? – Мне кажется достойнее сознаться, что цель мироздания непостижима, и затем уже обратить все силы ума на более скромное исследование свойств видимого мира. Познавать мир таким, как он кажется, не лгать сознательно – конечная цель нашей жизни. И это счастье мне доступно. Природа обнажает передо мною тайну за тайной, покров за покровом“. Я превратил „солнце в печатный станок, оседлал волну, скрутил буйный ветер, запряг пар в работу, надел на молнию сумку почтальона; алмазные свёрла проходят теперь сквозь недра скал, добывают воду в знойной пустыне; гиганты-молоты шутя сплющивают глыбы металла; телеграф, телефон, телескоп уничтожили пространство; спектральный анализ определил состав планет; тысячи фабрик с ничтожной – сравнительно – затратою мускульной силы выполняют работы, которые не снились мифологическим титанам“. „Дойти до последних пределов доступного знания, открыть единство элементов, единство сил – вот наслаждение, счастье“… Грустными глазами посмотрела на него совесть. И горячим потоком полилась речь её: „Знаю тебя, невозмутимый жрец науки, много чистейших наслаждений доставил ты мне. Там, в тишине твоего кабинета, среди загадочных реторт, где силы природы, как пленные в заключении, нехотя открывали тебе свои тайны, – там я, неразлучная с тобою, испытывала великое наслаждение, я верила, что вот, наконец, древняя истина снимет покрывало, и я увижу её бессмертные черты, столь давно предугаданные мною. Я верила, что ты на дне своих реторт отыщешь не только истину, но свободу и счастье человечества. И как велико было моё разочарование!

„В конце концов ты подвёл меня к закрытой двери с надписью: тайна. Тогда ты сказал: „дальше не знаю“, и возвращался назад, гордо отсчитывая пройдённые шаги. Я же не могла возвращаться с тобою: где кончалось твоё торжество, начиналась моя скорбь. Я скорбела оттого, что не понимала, кому нужно, чтобы я жила, окружённая тайнами, не зная своего назначения в мире. А ты не только не в силах был утешить меня, но и не разделял моей печали; ты бездушно и грубо насмехался над ней. Я поняла: твои открытия похожи на тебя и так же служат безразлично добру и злу, жизни и разрушению, мирному труду и гибельной войне. Ты снял с божественного разума венец и надел его на слепой случай и на уродливую пользу, толкнул человека в объятья пресыщения и разврата и в утешение бросил ему несколько замысловатых игрушек. Пускай ты нам дал возможность запечатлеть на веки вечные не только сказанную фразу, но и все оттенки голоса: нам нечего завещать будущим поколениям, кроме своей тоски и безверия. Когда я обращалась к тебе за утешением, ты насмешливо прогонял меня, говоря, что бессмертия и веры, без которых мы гибнем, нет в твоих ретортах. Но пойми, пойми. Смертельно больная правда – не слово, которое можно зачеркнуть, – это – вихрь живого отчаяния, это – сила, сильнее твоей истины, такой же полуистины, как и все открытия до тебя. Зачем я буду ждать, пока ты разгадаешь, единство сил и элементов? Если жизнь бесцельна, то и наука, как часть её, бесцельна.

„Но бессмертное искусство, – говоришь ты? – Да, но ты забыл, или не хочешь понять: рядом со мной и с мёртвой природой – оно есть милая сказка, чем более приятная, пока её читаешь, тем более страшная, когда оторвёшься от неё… Только тупые педанты могут говорить о вечном её смысле. Ты забыл: природа неотразима в конце концов; ей спешить нечего, и рано или поздно она возьмёт своё. Ей всё равно: что́ она создаёт, что́ она разрушает, лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла прав своих… А потому, она так же спокойно покрывает плесенью божественный лик Фидиасовского Юпитера, как и простой голыш, и отдаёт на съедение презренной моли драгоценнейшие строки Софокла. Где же вам, бедным людям, бедным художникам, сладить с этой глухонемой, слепорождённой силой, которая даже не торжествует своих побед, а идёт, идёт вперёд, всё пожирая?

„Природа, – говоришь, – прекрасна… Так; это, пожалуй, справедливо, но только там, где нет личности, нет человека, нет свободы: человек не повторяется, как бабочка, и дело его рук, его искусство, его свободное творение, однажды разрушенное, погибает навсегда…

„Пойми же мою муку, пойми же проклятие, которое ты мне подсказываешь: я чувствую своё вечное предначертание, сознаю своё назначение, чувствую, что я сродни чему-то высшему, вечному – и живу, должна жить, – говоришь ты, – в мгновении и для мгновенья“… (Тургенев). А что за мгновением? Гроб, кости и полное небытие? – Сильное побуждение жить и метаться в жару жизни! Где же гармония? где Эдем, тоска по которым не даёт мне покоя? – Уничтожь, если можешь, меня, а пока я жива – что̀ значат эти блестящие подвески, которыми хотят обмануть меня, если коршун нужды будет раздирать мои внутренности и держать меня на волоске от полного разрушения? – Нет, твоё слово – слово смерти и отчаяния. Я не принимаю его“, сказала совесть. – „Я не могу принять его“, ответит сердце и каждого из нас.

Свящ. Е. Капралов

(Окончание следует).

Пасхальная заутреня выделяется из ряда прочих служб церковных особенным типом своим и содержанием. Эти характерные черты, в связи с некоторыми другими особенностями, давно уже обратили на себя внимание исследователей богослужения, заставляя их видеть в последовании пасхальной утрени такие остатки глубокой литургической старины, какой не сохранила ни одна, пожалуй, праздничная служба.

Прежде всего, бросается в глаза необычное время начала пасхальной утрени – полночь, чему даётся значение указания на торжество и благодать новой жизни, открытой миру воскресением Христа. Однако следует сказать, что начало пасхальной утрени именно в полночь не составляет общей принадлежности древних типиконов. Оно составляет особенность, – главным образом, если не исключительно, – иерусалимского типикона и стоит в зависимости частью от времени окончания предыдущих служб, а частью от того, как тот или другой типикон относится ко сну в пасхальную ночь, т. е. допускает, или запрещает его. Богослужение Великой субботы оканчивалось в древности всегда поздно; литургия совершалась только по окончании вечерни, за нею следовал обед, далее – чтение Деяний и агрипния. Смотря по тому, рано или поздно оканчивались эти службы, а также – прямо ли после агрипнии начиналась утреня, или за агрипнией оказывался промежуток времени, достаточный для отдыха и сна, – сообразно с этим и пасхальная утреня начиналась не всегда и не повсеместно в один и тот же час, но иногда позже, иногда раньше полуночи. По ркп. славянскому Уставу Моск. типогр. б. от XII в. за № 1206¹⁹³ и Алексеевскому Уставу от того же века из Моск. Синод. б. за № 330, пасхальная утреня начиналась после 2 часов ночи, или, как тогда считали, „в третью стражу, рекше в девять часов“. Тогда будильник („поп“, по Типогр. Уставу) обходит братию по келлиям и будит её от сна возгласом: „Христос воскресе!“ Братия собирается к утрене в церковный притвор („паперть“). Такой же порядок указан и в „Начертании Устава“ пр. Афанасия Афонского. Но „Начертание студийского Устава“ (по изд. кардин. Мая) собирает в церковь монахов раньше, именно „по миновании второй стражи ночи или шестого часа, в начале седьмого“, что, по нашему счёту, будет равняться двенадцатому часу ночи. Тогда „встаёт“, по знаку водяных часов¹⁹⁴, „будильник и обходит спальни со свечою, возбуждая братию встать для утреннего славословия“. Если бы не указание на сон пред утреней, то можно было бы подумать, что в последнем случае мы имеем дело с предписанием иерусалимского устава: там, согласно с древним обычаем начинать всякое воскресное всенощное бдение в полночь¹⁹⁵, и начало пасхального богослужения приурочивалось к этому приблизительно времени. Возможность отдыхать пред пасхальной утреней и начинать её в полночь по „Начертанию студийского Устава“ надо объяснить или тем, что предыдущие службы оканчивались рано, или – что агрипния, требовавшая для своего совершения немало времени (в неё входили – и канон, и чтения из св. отцов, и Евангелие), не предваряла пасхальной утрени, как в иерусалимском ти <...>¹⁹⁶ аввы, но совершенно оставлялась. Так как агрипния отнимала довольно времени, то не удивительно, что в иерусалимских уставах обители св. Саввы от XIV–XVI вв., напр., пасхальная служба начиналась рано, в четвёртом, или, по-нашему, в десятом часу вечера¹⁹⁷.

Таким образом, насколько можно судить по сохранившимся памятникам, современный обычай нашей Церкви начинать пасхальную заутреню в полночь есть наследие богослужебных порядков церкви иерусалимской, в которой в это время начиналась пасхальная заутреня. Однако, общераспространённым и общеобязательным современный обычай начинать пасхальную утреню в полночь стал, кажется, у нас лишь в недавнее время, с половины XIX столетия, чему содействовали авторитет м. Филарета московского и заведённые им порядки московских храмов, которым подражали повсеместно на Руси¹⁹⁸. Уставы же от XVI в. указывают в этом отношении на различие в практике относительно окончания срока говения в Великую субботу и начала пасхальных служб и тем приводят в недоумение, какому порядку следовать и когда именно начинать службу. Вот, напр., слова Устава XVI–XVII в., хранящегося теперь в библиотеке Киево-Михайловского монастыря под № 424 (1667): „Ведомо же да есть, яко в завещании святых апостол и инде паки отцы до куроглашения повелевают отговевати верным. Святый же шестый собор до полунощи повелевает. В типице же студийском, иерусалимском и святой Горы до конца третьяго часа нощи глаголет совершати службу, и тако ясти ничтоже ино, но хлеб и овощи и мало вина, яко же мню, за еже не достизати апостольския и соборныя часы. Друзии же от отец, егда меркнет, реша клепати; дóндеже совершится чин церковный, приходит и четвертый час нощи. Сия убо мы вся сочетавши и сущим у нас о Христе братиям предложихом, яко же и прежде речено бысть нами и по отеческому уставу, и яко да купно внегда зайдет солнце, клепати идеже доспеет есть отпуст“ (л. 189 об). Из Устава не видно, сколько времени занимало после трапезы чтение Деяний и служение полунощницы, а отсюда – и нет возможности точно определить час начала пасхальной утрени. Ввиду неясности указаний типиконов, для совершителей богослужения открывался широкий простор поступать по личному усмотрению и начинать службу утрени то раньше, то позже полуночи.

Все древние типиконы, – как, напр., Константинопольский, Святогробский, Алексеевский, – начинают пасхальную службу утреней. Исключение составляют иерусалимские типиконы обители св. Саввы, в которых утреня предваряется особой службой, неточно названной у нас полунощницею. Не полунощницею следует назвать эту, спешно теперь совершаемую, службу, но агрипнией, или панихидой. Состав её не исчерпывался в старину тем материалом, какой она имеет ныне. Древние памятники указывают, помимо канона, молитвы, читаемые священником в разные моменты последования агрипнии¹⁹⁹, затем – чтения из св. отцов и Евангелие, которое полагалось среди песней канона (после шестой или восьмой). Если принять во внимание, что канон, по древнему обыкновению, не читался, а весь сполна пелся, то надо признать агрипнию продолжительною службою, более продолжительною, чем, например, чин погребения мирян, или параклисис, которые весьма напоминают, по общей своей конструкции и расположению богослужебного материала, древнюю агрипнию. В сущности, агрипния есть та же самая служба, по общей форме своей, что и следующая за нею, в иерусалимском Уставе, утреня и, по-видимому, совершенно излишнею оказывается при наличности последней. Но чтобы понять присутствие агрипнии в типиконе св. Саввы, надо принять во внимание строгость отношения иерусалимских монахов ко сну в предпасхальную ночь, следы какового отношения сохраняет нам даже и наш современный типикон: „Да не будет леть“, читаем в типиконе, „ни единому на сон предати себе, боящеся скверны искусителя врага: в таковых бо временех и местех тщится враг осквернити нерадивыя, и многосонливыя монахи“ (Типикон моск. изд. 1896 г., л. 461 и об.). С целью поддержания бодрственного настроения монахов, типикон св. Саввы и вводит вечером после трапезы и чтения Деяний ещё целую службу, предваряя ею пасхальную заутреню. Другие типиконы не знают агрипнии и прямо начинают пасхальное торжество с заутрени.

Все типиконы дают одинаковое представление об общем характере пасхальной заутрени и с ясностью указывают, что она принадлежит к разряду песненных служб. Некогда такие службы были в самом широком употреблении в Церкви и пользовались особенною любовью богомольцев, которых привлекали торжественность, мелодичность и знаменательность служб песненного последования; но затем, с течением времени, по разным – более всего внешним – причинам, они должны были уступить место монастырским службам и только кое-когда заявляли о себе в общераспространившемся монастырском типиконе. След, остаток песненного строя служб мы и видим теперь, между прочим, в пасхальной утрене.

Она начинается в притворе, в месте необычном теперь для начала праздничной службы. Но удивляться этому нечего. Из объяснений, данных песненным службам блаж. Симеоном Солунским, видно, – так же, впрочем, как и из самых памятников песненных служб, – что притвор был обычным местом начала песненной утрени, где служилась и значительная часть её, откуда во время пения „непорочных“, пред каноном, совершался обставленный торжественно вход в самую церковь²⁰⁰. Все без исключения древние типиконы указывают паперть, как место начала пасхальной утрени. Но не все одинаково объясняют, как и откуда приходят в притвор священнослужители. По Константинопольскому типикону св. Софии, священник облачается (в особом, вероятно, отделении храма – мутатории), кадит храм и народ (молча) и, по окончании каждения, становясь пред Царскими вратами в притворе, возглашает: „Благословенно Царство“. По Святогробскому типикону, иерусалимский патриарх с торжественною процессией, в белых одеждах и со свечами, в предшествии креста, идёт из патриархии к церкви св. Воскресения. Доро́гой патриарх с клиром поёт стихиру: Ангел Твой, Господи, воскресение проповедав и канон: Аще и во гроб снизшел еси. Оканчивая кондак, подходят они к затворённым дверям храма Воскресения. Здесь протодиакон возглашает: Благослови, владыко; а протопапа говорит: Слава Святей и Единосущней… и так начинается пасхальная утреня пред вратами храма Воскресения.

Указание Святогробского типикона на торжественную процессию к храму Воскресения пред началом пасхальной утрени особенно должно быть интересно для нас, так как оно даёт возможность объяснить до некоторой степени наш крестный ход вокруг церкви пред пасхальной утреней, который ставил в недоумение ещё И. Д. Мансветова и побудил его создать довольно искусственное объяснение этого обряда. Покойный литургист писал в своё время: „Теперешний крестный ход нигде не упоминается в древних уставах и, вероятно, обязан своим происхождением выходу священника с кадилом из алтаря и прохождению его северною стороною церкви в притворе, где должна была начаться утреня. Осложнение этого обряда в смысле теперешней процессии вокруг церкви могло произойти тем легче, что в больших храмах византийской архитектуры устраивались боковые приделы, через которые проходили в нартекс и делали таким образом значительный обход“…²⁰¹ Неупоминание наших древних славянских, до XV в., типиконов о крестном ходе показывает, что крестный ход им был не знаком. Это потому, конечно, что наши тогдашние типиконы воспроизводили практику, главным образом, Константинопольской Софии и Алексеевского монастыря, где не было пред пасхальной утреней крестного хода, и она начиналась порядком, обычным для песненной утренней службы. Совсем получилось другое, когда Русская Церковь стала знакомиться с иерусалимским типиконом и начала постепенно вводить его в церковное употребление отчасти на место прежнего типикона, отчасти же в восполнение его. Мансветов прав, что лишь „в уставах иерусалимской редакции“ находит себе место крестный ход. Но, сделав такое верное наблюдение, Мансветов оказался не в состоянии объяснить начального происхождения рассматриваемого обычая, так как не располагал необходимым к тому научным материалом. Теперь мы знаем, что начало крестного хода надо искать в древней литании к храму Воскресения от иерусалимской патриархии, и что крестный наш ход стремится воспроизвести до некоторой степени эту литанию, которую совершал иерусалимский патриарх со своим клиром на пути к храму Воскресения, где бывала торжественная пасхальная служба²⁰². Не удивительно, что после того, как в практику Русской Церкви вошёл обряд процессии пред началом утрени, вся обстановка первой части пасхальной службы получает бо́льшую, чем прежде, торжественность. Из храма выносятся наружу иконы, кресты и светильники („лампады“), и масса народа, озарённая обилием света, медленно движется вокруг храма… Между тем, что̀ говорит Алексеевский, напр., типикон о начале пасхальной службы? – „Ударяему билу и всей братии сбирающейся в паперть церкви и молящейся тихо, поп кадильницу в руце приим, покадит первее олтарь святый свещам ему предыдущим и оттуду из предних дверий шед преходит полунощную страну церкве и дошед царских дверей, изыдет ими. Внегда же он се творит, приставник преходит всю братию, по свещи, коемуждо брату дая. Поп же, якоже речено быть, царскими дверми исшед, покадит всю братию, начиная от левыя страны и преходя всю паперть, и паки к царским дверем приходит; посем став пред дверми возгласит: Слава Святей“… Начало службы очень скромное. Однако новые, иерусалимские порядки не сразу подчинили себе нашу богослужебную практику. Крестный ход не во всех типиконах нашёл себе место; нет его даже в вышеуказанном Киево-Михайловском уставе XVI–XVII в. А Мансветов привёл из Минеи XV в. (моск. акад. б. № 77) даже прямое запрещение „окру́г Божественныя церкви трижды ходити с Евангелием и крестом и иконами“. Но, как бы то ни было, иерусалимский обычай с течением времени прочно утвердился в нашей богослужебной практике, и теперь нет церкви, где бы не совершали крестного хода пред пасхальной заутреней, хотя в действующем Типиконе о нём, собственно, нет предписаний и доселе...

Священник начинает утреню возгласом: Слава Святей… Такой возглас положен во всех типиконах, за исключением Константинопольского, где он заменён возгласом: Благословенно Царство. Собственно говоря, последний возглас составляет необходимую принадлежность всякой песенной службы, которая так именно начинается. Но большинство типиконов почему-то взяли специально-утренний возглас и оставили Благословенно Царство.

После пения Христос воскресе с известными стихами совершается вход в храм, произносится ектения, и начинается канон. Таков современный порядок. Приблизительно таков же он и по древним типиконам. Различия – не существенны, поэтому мы не будем на них останавливаться. Гораздо интереснее объяснить присутствие стихов из пс. 67 и 117, между которыми поётся Христос воскресе. Нам кажется, что теперешние стихи суть остатки псалмов, или, по крайней мере, напоминание о псалмах, которые стихословились на песненной утрене, перемежаясь по стихам известными припевами (на Пасху – тропарём Христос воскресе). Песненная утреня, после ектении, начиналась тремя псалмами, за которыми, по ектении, следовала кафизма 17 – „непорочны“. Во время пения псалмов священник читал утренние молитвы. На основании показания Константинопольского устава IX–X в., можно с решительностью утверждать, что нынешняя первая часть пасхальной утрени в притворе очень сокращена (может быть, под влиянием Алексеевского или даже иерусалимского уставов) в сравнении с утреней константинопольской: в названном уставе ясно говорится, что „на утрени поём антифона четыре“, т. е. три обычных псалма и непорочны, во время которых совершается вход в храм. Из Синайского Канонаря IX в. видно, что пение пасхального тропаря Христос воскресе в промежутках псалмов предваряется ектенией. Этот порядок совершенно согласен с чином песненной утрени, которая, по возгласе: Благословенно Царство, начинается не псалмом и не тропарём, а ектенией. Не видно, какое положение заняла ектения в святогробской утрени, но в современном последовании у нас она переставлена со своего первоначального места к канону и произносится уже не в притворе, а в храме.

Совершая каждение, священник держит в левой руке трикирий с крестом и иконой на нём. Что это за особенность? Чем объяснить её, если мы все привыкли видеть трикирий теперь только в руке архиерея и рассматривать эту принадлежность богослужения, как собственно архиерейскую? – Ответ на эти вопросы дают службы песненного последования, из которых обнаруживается, что трикирий составлял не столько принадлежность иерархического лица, сколько известного типа служб – песненных и вообще торжественных. Поэтому, мы видим в древности присутствие его на совершавшейся всегда торжественно преждеосвященной литургии; трикирием священник осенял преклонённый народ, возглашая: Свет Христов просвещает всех²⁰³; с трикирием выходил и диакон для произнесения этого возгласа²⁰⁴; трикирий бывал иногда в руках и у мирян во время молитвы²⁰⁵. То обстоятельство, что трикирий употреблялся за торжественными и песенными службами, было причиною сохранения его впоследствии всегда только при архиерейской службе, а при священнической – лишь на Пасху. Это случилось, когда вообще древняя торжественность и изобразительность служб соборных уступила место скромности служб монастырских, так что теперь трикирий в руках священника является одним из воспоминаний покончившей вообще своё существование церковной старины. Устройство трикирия было различно. Но непременную принадлежность его составлял крест. Иногда он занимал доминирующее положение, так что свечи прикреплялись к его трём оконечностям, как это видно из описания песненной утрени у Симеона Солунского²⁰⁶, а иногда крест соединялся со свечами так, как и на нынешнем пасхальном трикирии. Что касается иконы Воскресения Христова, тоже теперь украшающей трикирий, то возможно, что в её присутствии сказалось влияние Иерусалима: там, при службе патриарха, а особенно во время торжественных процессий, употребляется эта икона в оправе²⁰⁷. Из рук священнослужителя она могла быть перенесена, в миниатюре, на трикирий, что̀ было очень удобно для церквей с ограниченным клиром, где мог ощущаться недостаток в правоспособных носителях священных вещей. Удобства, какие представлял собой трикирий с крестом и иконою, сделали его потом общеупотребительным. Был ли такой трикирий в константинопольской практике, не известно; в описаниях Симеона Солунского не встречаем указаний на него. Из Солунского – повторим – одно ясно, что трикирий с крестом составлял необходимую принадлежность священника, когда он совершал песненную службу. Трикирием выражается идея триипостастности Божества. Прославление Троицы составляет содержание песненных служб, – вот почему все они начинаются возгласом: Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, или – реже: Слава Святей; и вот почему, точно также, в руке священника оказывается не монуалий, не дикирий, а именно – трикирий, символизирующий идею Троицы и, по выражению Симеона Солунского, „трисолнечный свет“ Божества.

Вход в церковь из притвора имеет символическое значение. Он обозначает вступление верующих в Небесное Царство, которое стало открыто для них вследствие крестных заслуг Господа. Впереди процессии, как орудие нашего спасения, выступает крест – или в соединении со свечами, по описанию Симеона Солунского, или отдельно от них. В последнем случае идея отверзтия Царства Небесного крестом Христовым иногда получала наглядное выражение: крестом тем отворялись входные из притвора в церковь двери. „Власть крестом двери отворит“, замечает, напр., Обиходник Кирилло-Белоозерского монастыря²⁰⁸. В современной практике церквей православного Востока поддерживается древний обычай обставлять вход в церковь тою обрядностью, какая наблюдается у нас при освящении церквей: Возмите врата, князи ваша, возглашает предстоятель. Народ: Кто есть Сей Царь славы? Предстоятель: Господь сил, Той есть Царь славы. Повторяют это три раза. В древнем Святогробском типиконе диалогу между предстоятелем и народом предшествует обращение патриарха к вратарям: Отверзите мне врата правды, вшед в ня исповемся Господеви. „И тотчас, – читаем в названном Типиконе, – отворяются врата (храма), и войдет патриарх с клиром в храм при пении Христос воскресе“²⁰⁹... Очевидно, вся такая обрядность имела одну и ту же цель – выразить идею наступившего для людей Царства Христова²¹⁰. Древнее песненное последование приурочивает вход в храм к пению „непорочных“ – 17 кафизмы. В пасхальной службе нет псалмопения; в стихах: „Да воскреснет Бог“ и пр. сохранился теперь один лишь намёк на некогда вполне развитую часть псалмов в начале песенной утрени в антифонном их исполнении. Но есть ли какие-нибудь намёки в современной пасхальной утрене на время входа из притвора в церковь, совершаемого по песенному чину? – Думаем, что они есть ещё и теперь. Чтобы определить их, следует вникнуть в современное последование пасхальной утрени.

После ектении, как известно, начинается теперь пасхальный канон: „Воскресения день“. В нём обращает на себя внимание необычное число ектений, произносимых после каждой песни, и разнообразие священнических возгласов на этих ектениях. Давно отмечено и признаётся фактом, что нынешний священнический возглас на ектении есть окончание читавшейся когда-то тайно или даже вслух священником молитвы. Современная практика указывает отдельные примеры такого порядка, но древняя представляет самые ясные доказательства, что священническому возгласу всегда предшествовала читавшаяся им молитва. Молитвы священнические составляли, как и ныне составляют, непременную принадлежность всякой общественной и частной церковной службы. Смотря по тому, за какою службою молитвы эти читаются, они имеют и общие наименования – вечерних, утренних, литургийных. Молитвы первых двух категорий в современном служебнике соединены вместе, в две общие группы, и читаются теперь подряд – вечерние во время Предначинательного псалма, а утренние во время Шестопсалмия. Но прежнее положение названных молитв было иное и соответствовало определённым моментам в вечерней и утренней службах, которые не так трудно определить даже непосредственно, на основании анализа содержания самых молитв, каковой для располагающих древними богослужебными рукописями облегчается существованием, по крайней мере на некоторых из них, особых надписаний, указывающих точно момент чтения известной молитвы²¹¹.

На пасхальной утрене первый возглас, после начальной ектении: Яко подобает Тебе всякая слава есть окончание первой утренней молитвы – Благодарим Тя, Господи Боже наш, возставившаго нас от ложей наших, которая вполне приличествует началу утренней службы, так как в ней испрашиваются свыше помощь и благословение на собравшихся к храму, предстоящих пред лицем славы Божией и ожидающих от Господа богатыя милости: Даждь им, – заканчивает молитва, – со страхом и любовию всегда Тебе служащим, хвалити неисповедимую Твою благость. Возглас после первой песни канона: Яко Твоя держава принадлежит третьей утренней молитве – От нощи утреннюет дух наш к Тебе, Боже. Содержание этой молитвы близко подходит к прошениям первой молитвы, так что надо думать, что эта молитва находится в связи с первою молитвою – Благодарим Тя, составляя как бы продолжение её. Надо думать, на песненной утрене эти обе молитвы читались в начале службы; но, когда именно? – Первая – после ектеньи, а вторая, вероятно, вскоре после неё. За начальной ектенией, по последованию песненной утрени, следовало антифонное исполнение трёх псалмов: Господи, что ся умножиша... Боже, Боже мой! к Тебе утреннюю... и Се ныне благословите... Блаж. Симеон Солунский свидетельствует, что окончание пения названных псалмов сопровождалось малою ектенией. Может быть, сюда, к этой ектении, следует отнести молитву – От нощи утренюет? – Едва ли. Вероятно, кроме указанной Симеоном Солунским малой ектении, полагались такие же ектении и после каждого из псалмов в отдельности. Так думаем на основании усматриваемой в наших утренних молитвах параллели содержания их с содержанием исполняемых псалмов. Молитва – От нощи утренюет однородна по содержанию со вторым псалмом антифона – Боже, Боже мой! к Тебе утренюю. Если же между молитвами и песненным материалом было ближайшее соотношение, то необходимо допустить, что после каждого антифона возносилась особая ектения, ответом на которую был возглас молитвы. Можно ли указать молитву, соответствующую псалму – Господи, что ся умножиша? – Таковою, как нам кажется, является шестая утренняя молитва – Благодарим Тя, Господи Боже спасений наших, в которой читаем следующие слова: препокоил еси нас в мимошедшее нощи число и воздвигл еси ны от лож наших, и поставил еси в поклонение честнаго имени Твоего. Тем же молим Тя, Господи: даждь нам благодать и силу, да сподобимся пети Тебе разумно и молитися непрестанно, во страсе и трепете свое спасение соделовающе заступлением Христа Твоего: помяни, Господи, и в нощи к Тебе вопиющыя… и сокруши под нозе их невидимыя и борительныя враги. Ты бо еси Царь мира… В нынешнем чине утрени возглас – Ты бо еси Царь мира произносится после шестой песни канона. Но это положение молитвы: Благодарим Тя, Господи, Боже спасений наших – не всегдашнее; она занимала в некоторых служебниках и другое место, – напр., в славянских служебнике от XIV в. помещалась после третьей песни канона²¹². Предполагаем, что на песненной службе ей принадлежало место после исполнения псалма: Господи, что ся умножиша, с которым она, испрашивающая у Господа заступления против врагов, так сходна по содержанию.

Какая молитва наиболее приличествовала бы окончанию трёх антифонов? – По нашему мнению, молитва – Благих сокровище, где говорится: Помяни, Господи, бдящыя и поющыя во славу Твою. Возглас этой молитвы: Яко Ты еси Бог наш положен по третьей песне пасхального канона. Таким же характером общего моления о призывающих святое имя Божие и исполняющих благую волю Божию отличается и молитва: Господи Боже наш, помяни нас грешных и непотребных раб Твоих, заканчивающаяся возгласом: Яко благ и человеколюбец Бог еси. Она входит в состав вечерних молитв, но по содержанию своему не имеет ничего, препятствующего читать её за утреней. Таким же, наконец, характером отличается и специально песненная, из песненной панихиды, молитва: Тебе невечерний и невидимый Свет, Боже наш… молим, с прошениями о поющих псалмы, гимны и песни духовныя, заканчивающаяся возгласом: Яко освятися и прославися пречестное и великолепное имя Твое, который положен ныне по пятой песне канона²¹³. Каждая из этих трёх молитв, вследствие общего содержания своего, могла быть прочитана после антифонного пения и малой, завершительной в этом отделении, ектении. Таким образом, разбор возгласов по шестую песнь включительно даёт нам твёрдое основание сказать, что до сих пор мы имели дело как бы с первой частью песненной утрени, совершавшейся в притворе. Возгласы взяты в пасхальную утреню оттуда. Далее, из притвора следовал вход в церковь. Симеон Солунский сообщает, что вход совершался во время пения „непорочных“, причём священник, входя первым в церковь, произносил слова: Благословен вход святых Твоих всегда… и пр. У нас на пасхальной утрене нет „непорочных“, и вход не приурочивается к ним. Но в древнем типиконе Константинопольской Софии не напрасно отмечается четвёртый, после первых трёх, антифон на пасхальной утрене: это и есть „непорочны“. В современном нам чине пасхальной утрени воспоминание о „непорочных“ остаётся в возгласе по седьмой песне: Буди держава Царствия Твоего благословенна, относящемся к молитве – Боже и Отче Господа нашего Иисуса Христа… научи ны оправданием Твоим; а воспоминание о входе в церковь нельзя не видеть в молитве: Господи Боже наш, сонное уныние отгнавый от нас… благослови наши входы и исходы, заканчивающейся возгласом: Яко благословися всесвятое имя Твое, который положен ныне по восьмой песне пасхального канона. В последовании обычной утрени возглас: Яко благословися… произносится на „непорочных“; очевидно, и здесь уцелела древняя связь „непорочных“ с древним входом в церковь, о благословении которого, как и всех вообще наших входов и исходов, возносит священник мольбу в этой молитве. Указание на вход, приуроченный ко времени „непорочных“ и совершавшийся в предшествии креста, можно усматривать в словах: Кресту Твоему покланяемся, Христе из песни – Воскресение Христово видевше, которая на пасхальной утрене занимает место по чтении синаксаря за шестой песнью, – и такое место она занимает не почему-либо иному, как именно потому, что пасхальный канон, занявши собою все отдельные моменты песенной службы, должен был, вместе с тем, дать им место среди своих песней и расположить в порядке, до известной степени соответствующем естественному и первоначальному. Момент входа и поклонение кресту пришлись по шестой песне и отметились возгласом: Яко благословися и песнопением – Воскресение Христово.

Поклонение кресту и следующие за этим 50 псалом с ектенией и библейские песни, послужившие впоследствии основою целых канонов, – всё это было переходом к последней части утрени, особенно торжественной, которая известна под именем αἶνοι, laudes, так как вся состоит из хвалений Творцу, Промыслителю и Искупителю рода человеческого. В пасхальной утрене нет теперь следов покаянного псалма, но в некоторых типиконах и он находил себе место, несмотря на ясное противоречие общему характеру службы такого радостного праздника, как Пасха²¹⁴. Библейские песни в нынешнем последовании разрослись в высокохудожественное творение Дамаскина – канон: „Воскресения день“. А хвалитная часть? – Она начинается после девятой песни; возглас тогда: Яко Тя хвалят вся силы небесныя, принадлежит молитве – Боже, Боже наш, умныя и словесныя, составивый силы Твоею волею, которая с древнейших пор соответствовала хвалитной части утрени и имела даже надписание: Εὐχὴ εἰς τοὺς αἰνοῦς²¹⁵. Надо, однако сказать, что нынешняя последняя часть пасхальной утрени – αἶνοι – является более сокращённою сравнительно с прежними чинами её. В ней нет великого славословия, положенного по „Студийскому“ типогр. Уставу XII в., Алексеевскому того же века и по Синайскому Канонарю IX в., воспроизводящему практику св. Софии Константинопольской, как и по некоторым другим памятникам²¹⁶. Пение великого славословия обставлялось знаменательными обрядами на песненной и на пасхальной утрене, но теперь они не сохранились в практике. Пение Слава в вышних Богу начиналось певцом solo на амвоне, причём он воздвигал поставленный здесь крест. Весь певческий лик продолжал хвалебное пение ᾀσματικῶς, т. е., применительно к нашему словоупотреблению, партесно, а священнослужители входили в алтарь и отсюда подпевали певцам, стоящим среди церкви²¹⁷. Таким образом, вся Церковь – и небесная, которую знаменуют священнослужители в алтаре, и земная – возносила едиными усты и единым сердцем восторженное и умилительное великое славословие – μεγάλην δοξολογίαν. Двенадцатая утренняя молитва: Хвалим, поём, благословим по содержанию близка к великому славословию и несомненно произносилась εἰς τὸ Δόξα ἐν ὑψίστοις Θεῷ, как указывают надписания над нею в древних рукописях²¹⁸; но ныне на пасхальной службе мы не слышим её возгласа: Яко Ты еси Бог наш, конечно, потому что великое славословие не входит уже в состав нынешнего пасхального последования.

Интереснейшую подробность отмечает Синайский Канонарь IX в., передавая чин пасхальной утрени. Он говорит, что по исполнении входного тропаря²¹⁹: Днесь спасение миру бысть произносится прокимен: Воскресни Господи Боже мой со стихом: Исповемся Тебе, и затем читается Евангелие от Марка (Мк.2:23): Минувшей субботе. Присутствие Евангелия на пасхальной утрене – как и всегда, впрочем, на песненной утрене – и притом – в момент после великого славословия, должно объяснить нам трогательный наш обряд христосования в пасхальную утреню после стихир воскресных на хвалитех. Момент христосованья выбран, очевидно, не случайно, как не случайно и Евангелие в руках священника (или диакона), когда к нему подходят христосоваться. Здесь виден древний обычай поклонения Св. Евангелию и взаимного приветствования с праздником священнослужителей, как и всего народа. Обряд этот, по описанию Синайского Канонаря IX в., сначала был не сложен. По прочтении Евангелия священник выносил его к народу и, держа в руках, приветствовал подходивших возгласом – Христос воскресе, „и после целования весь народ пел аллилуия, а священник произносил ектению и отпуст“. С течением времени обряд осложняется. Кроме Евангелия, дьяконы выносят ещё и иконы, а христосование совершается по выработанному уже чину, который так и называется чином целования. Наиболее развитым он оказывается в монастырских типиконах, так как в монастырях за правильным порядком совершения его следили особые лица – таксиархи, блюстители храмового порядка. По „Начертанию Устава“ пр. Афанасия Афонского²²⁰, обряд целования совершался так. В известное время из алтаря выходил один из священнослужителей (λευϊτικῶν) с Евангелием в руках и становился около алтарной преграды. К нему прежде всего подходил игумен, целовал Евангелие, христосовался с иереем и становился рядом с ним. Затем начинали подходить прочие священники и монастырская братия в порядке их служебного значения в церкви и монастыре. Поочерёдно они целовали Евангелие, христосовались со священником и игуменом и становились друг около друга, сообразно с иерархическим достоинством каждого из них. Таксиархи предупреждали возможное при этом замешательство и наблюдали, чтобы каждый занимал соответственное место. Благодаря этому все располагались длинным рядом, который тянулся от Царских врат к западной части храма и оттуда возвращался снова к Царским вратам. По окончании христосования канонарх или, вместо него, кто-либо из братии читал с амвона слово Златоустого: Аще кто благочестив.

Описание чина целования в современном нам типиконе ещё подробнее. Кроме Евангелия, в нём указываются ещё иконы, а из числа подходящих к священнику, держащему в руке крест, отмечены особо работницы монастырстии, о которых Устав повелевает: в том же чину да станут, и друг друга целующе.

Об отпусте пасхальной заутрени ничего не говорим, так как никаких выдающихся особенностей собою он не представляет...

Мы указали остатки глубокой церковной старины в нынешнем последовании пасхальной утрени. Следовало бы далее говорить об особенностях пасхальной литургии, которая ныне соединяется с утреней, образуя таким соединением древнюю панихиду в широком смысле этого слова. Но оставляем речь о пасхальной литургии до будущего времени.

Н. Пальмов

„Гряду скоро“…

„Ей, гряди, Господи Иисусе“ (Откр.22:20).

Может быть, некоторые органы и поспешили пока заявить, что мы находимся „накануне объявления полной веротерпимости“. Но движение к расширению прав „раскольников и лиц иноверных и инославных исповеданий“ и к освобождению господствующей Церкви от излишней в этом отношении опеки гражданской власти – дело уже бесповоротно решённое. Это движение имеет свою довольно поучительную историю. Ещё славянофилы указывали на то, что Церковь со времени Петра I заняла несвойственное ей положение в государстве. Достоевский говорил, что Церковь со дней имп. Петра I находится в параличе. Со славянофилами соглашались и западники; только они начало ненормальности в Русской Церкви относили к более раннему времени. В. С. Соловьёв, например, говорит, что духовная власть ещё при Никоне тянулась за государственною короною, потом крепко схватилась за меч государственный и, наконец, принуждена была надеть государственный мундир“²²¹. Но в конце 80-х годов эти голоса, как бы, не находя восприимчивой почвы, замолкли. Тем не менее, внутренняя работа мысли продолжалась, „революция в умах“ совершалась. Но слишком был толст слой всевозможных наростов и наносов, чтобы можно было скоро выйти наружу этим мыслям и сделаться общественным достоянием. Однако в начале XX столетия пробился, наконец, источник живой мысли. Первый, кто объявил об этом, был А. М. Стахович, предводитель Орловского дворянства. Мы разумеем его наделавший так много шуму доклад, читанный на Орловском миссионерском съезде в сентябре 1901 г. После г. Стаховича вопрос об отношении гражданской власти к делам веры подробно дебатировался в Петербургских религиозно-философских собраниях, особенно по поводу доклада г. Мережковского: „Лев Толстой и Русская Церковь“ (Новый Путь 1903,2) и г. Волконского ( – 1903,3.). Думаем, именно навстречу назревшему общественному сознанию шёл Высочайший Манифест от 26 февр. 1903 г., где читаем такие знаменательные слова: „Укрепить неуклонное соблюдение властями, с делами веры соприкасающимися, заветов веротерпимости, начертанных в основных законах Империи Российской, которые, благоговейно почитая Православную Церковь первенствующею и господствующею, предоставляют всем подданным Нашим инославных и иноверных исповеданий свободное отправление их веры и богослужения по обрядам оной“. Нужно было много диалектики и прямо казуистики, чтобы извратить прямой смысл этих великих слов: доказывать, будто они имеют в виду предоставить свободу, дать облегчение и льготы протестантам, католикам, немецким сектам даже… язычникам, магометанам, – словом, кому угодно, только не родным нам раскольникам и русским сектантам. Все подобные „кривотолки“ прямо обличаются Высочайшим указом Правительствующему Сенату от 12 дек. 1904 года, где в пункте 6 сказано: „для закрепления выраженного Нами в Манифесте 26-го февраля 1903 г. неуклонного душевного желания охранять освященную основными законами Империи терпимость в делах веры, подвергнуть пересмотру узаконения о правах раскольников, а равно лиц, принадлежащих к инославным и иноверным исповеданиям, и независимо от сего принять ныне же в административном порядке соответствующие меры к устранению в религиозном быте их всякого, прямо в законе не установленного, стеснения“.

Комитет Министров 25 янв. 1905 года выработал порядок выполнения пункта шестого именного Высочайшего Указа от 12 дек. 1904 г.: I. предоставить Министру Внутренних Дел: 1) без замедления и во всяком случае не позднее 3-х месяцев со дня утверждения сего положения распорядиться отменой всех, кроме указанных в следующем пункте (2), стесняющих свободу исповедания веры и не основанных прямо на законе административных распоряжений, от каких бы начальств они ни исходили; 2) если из числа стесняющих свободу исповедания веры административных распоряжений окажутся такие, применение коих и впредь, по соображениям государственного порядка, он признает необходимым, то на утверждение оных испросить через Государственный Совет Высочайшее соизволение; 3) принять действительные меры надзора к тому, чтобы никакими административными учреждениями и лицами впредь не устанавливалось каких-либо стеснений в области религии, законом не указанных. II. Поручить Министру Внутренних Дел: 1) не допускать впредь применения к делам религиозного свойства Положений о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия“ („Правительств. Вестник“ 1905, № 39). Ввиду „исключительной спешности предположенных ныне мер“, Комитет Министров, с своей стороны, занялся обсуждением вопросов по 6-му пункту Высочайшего Указа и 1-го сего марта закончил свою работу, которая, прежде всего, коснулась религий нехристианских. Комитет остановился на заключении пересмотреть правила о сооружении молитвенных домов иноверцев и о положении духовных лиц иноверных исповеданий, в особенности магометанского („Правит. Вестник“ 1905, 47). Было бы странно, конечно, думать, что этим только и закончились меры по выполнению требований пункта 6-го. Без сомнения, это только первый камень, и то не краеугольный, – это – начало.

Итак, уже недалеко то время, когда „первенствующая и господствующая Православная Церковь“ должна будет доказывать своё первенство и защищать своё господство среди иноверных и инославных исповеданий и нашего расколосектантства орудиями нравственными, средствами духовными, т. е. мерами, собственно только и свойственными ей. Мысль об освобождении Церкви от излишней опеки государства является до того назревшей, что она открыто высказывается и духовною и гражданскою властью. Высокопреосв. митрополит Антоний прямо высказал в Комитете Министров настойчивое пожелание, чтобы православное духовенство было избавлено от совершенно несоответствующих его сану обязанностей – быть доносителями судебным или административным властям на те или иные действия старообрядцев. При этом митрополит выразил убеждение в том, что „всякое насилие или стеснение вообще не уместно, а с точки зрения догматов христианской религии даже прямо противно, раз дело касается верования и совести“ (Церковн. Вестн. 1905, № 6). Для определения точки зрения на дело власти гражданской, чрезвычайно характерно Высочайше утверждённое постановление Государственного Совета от 10 мая 1904 г. о воскресных и праздничных днях. Узаконение гласит: „Добровольное занятие работою в воскресные, праздничные и торжественные дни церковные и гражданские предоставляется усмотрению каждого, и никакая власть не должна чинить трудящимся каких-либо в сем препятствий“. Однако, „освященное верою и благоговейным в течение веков почитанием христиан начало праздничного отдыха должно и впредь оставаться незыблемым. Но только это отдохновение – в чём заключается его цена – ни для кого не может быть принудительным“. Значит, Государственный Совет не против того, чтобы праздничные дни посвящались полному „отдохновению от трудов и с тем вместе набожному благоговению“. Он только не хочет этого сделать принудительным, а предоставляет нравственному воздействию разъяснить и свободному убеждению решить, в чём заключается истинная цена праздничного отдохновения. А меры нравственного воздействия и убеждения уже не относятся к обязанностям государства, а только Церкви. И Св. Синод, очевидно, вполне разделяя точку зрения государства на этот предмет, своим определением от 23–30 июня 1904 г., призывает пастырей разъяснять пасомым смысл и характер истинно-христианского празднования и „с удвоенною ревностью возжигать в народе готовность к добровольному служению Богу“, так как „новый закон устраняет местную гражданскую власть от обязанности наблюдать за хранением праздничного покоя“. – Весьма метко по поводу этого узаконения о праздниках и распоряжения Св. Синода говорит г. П. Кудрявцев („Руков. для с. п.“ 1905 года № 10, стр. 45): „нетрудно видеть, что соображения, высказанные как Государственным Советом, так и Св. Синодом по частному поводу, имеют принципиальное значение: ими со всею ясною устанавливается то положение, что государство и Церковь представляют собою два учреждения, различные по своей природе...: государство не мыслимо без принуждения, в Церкви нет места принуждению“.

Истинные служители и чада Церкви, прозирая в этих знамениях времени „зарю новых дней“ и близость давно желанного рассвета, конечно, могут только радоваться, восклицая: „Гряди, Господи!“ Новое время должно принести и водворить тот нормальный порядок, необходимость которого уже давно и настоятельно чувствуется. „Область Церкви, – писал в своё время И. С. Аксаков, – есть область духа, та область, где священнодействует дух человека в своём искреннем стремлении к истине. Эта область должна быть совершенно изъята от полицейской опеки“. Церковь должна быть освобождена от всяких посторонних задач, которые не вытекают из её прямой цели. Всё это, – говорит тот же г. Аксаков, – „не только ложно, но и совершенно вредно в практическом применении. Это значит – смешивать Царство не от мира сего с царством от мира, поставлять вечное в зависимость от временного, непреложное от случайного, внутреннее от внешнего, безусловное от условного, свободу бессмертного духа от грубой плотской силы. Церковь не может и не должна служить государственным видам и соображениям и никаким сторонним целям, кроме одной цели, указанной ей единою Главою – Христом. Если Церковь настаивает на исполнении гражданами своих обязанностей, то не потому, что это выгодно для государства, а потому, что это требуется самим Христовым заветом. Она имеет в виду не граждан, а членов Церкви, – общество не политическое, а членов Церкви“ (т. V, стр. 35). Если же Церковь не может и не должна служить целям государства, то, с другой стороны, она также не должна пользоваться внешнею силою гражданской власти при выполнении своих задач. Послушание верующих с их стороны должно быть свободным, должно вытекать из глубоких внутренних влечений, а не из внешних побуждений и соображений. „Апостолы не прибегали к внешней власти, – продолжает Аксаков: – вся их сила заключалась в силе и духе проповедуемой ими религии, в их собственной нравственной мощи и духовном авторитете. Власть кесарей была не с ними, а против них, – и они, однако, победили мир. Если Церковь верует в свою внутреннюю духовную силу, то к чему содействие силы внешней? А если эта сила нужна, то не значит ли это, что нет достаточной внутренней силы? Тогда никакая полиция не оградит верующих от соблазна и отпадения“. По остроумному сравнению, гражданская полицейская власть в руках Церкви – это костыль в руках здорового человека: он только может мешать…

Нет сомнения, что грядущие дни должны будут произвести громадную реформу в жизнедеятельности пастырей Церкви. Многие вопросы, которые теперь волнуют священнослужителей, должны будут получить совершенно иную постановку и другое решение, некоторые же из них сделаются даже совершенно излишними. Всем нужно будет пересмотреть запас своих знаний, а кое-кому, вероятно, придётся обновить и восполнить их. Нужно будет испытать качество и силу своего оружия, а некоторым, может быть, придётся, по слову Христа, продать ризы и купить меч духовный, острейший из всех мечей... Конечно, неизвестность страшит, и всякие перемены всегда до некоторой степени болезненны. Но все эти тревоги и опасения с избытком искупаются тою радостною надеждою, что новое время установит более естественный и нормальный порядок жизни. Тогда выступят на арену деятельности истинные двигатели жизни – труд, призвание и талант, как залог всякого успеха. Всё идёт к тому. Подготовляются или создаются наилучшие условия для развития труда – гласность, чувство общественного долга и пробуждение самосознания. Было много в прежнее время, – да и теперь, может быть, есть немало, – таких медвежьих уголков в нашем отечестве, где самая энергичная деятельность пастырей тормозилась или даже совершенно парализовалась вследствие самоуправства и разных „подвохов“ различных тёмных мироедов и деревенских кулаков. Теперь всему этому наступает конец: гласность, пробуждение гражданских чувств, подобно лучам солнечным, начинают проникать в самые тёмные места. Благодаря им, не только со временем бесследно исчезнут грубость и самоуправство, но поднимутся и укрепятся энергия и желание трудиться. Человеку и то уже силы придаёт, что есть свидетели подвигов его, способные их понять и оценить.

М. П-в

Но, говорят, будущее, прогресс, усовершенствование. Пусть жестокость и несправедливость двигают историей теперь; – но из страха теперешней лжи и наших страданий вырастет правда и всеобщее благо в будущем. Пусть мы умрём без конца и сполна; – но у нас есть утешение „в мысли, что мы честно прожили жизнь, честно страдали; что жизнь будет безостановочно продолжаться и после нас, и, благодаря нашим жертвам, все наши лучшие мысли и труды, всё это бессмертное наследие человека и природы – всё оно будет жить, беспрестанно увеличиваться, передаваться другим, не пропадая… (Гюго), а постепенно создавая идеальные формы человеческого общения, постепенно приближая человечество к осуществлению земного Иерусалима…“

Подкупающая сторона этого утешения в том, что оно затрагивает самые дорогие струны человеческого сердца. Сказать человеку, способному думать и чувствовать по-человечески, что его долг – любить других, созидать их счастье, что в этой любви – его подлинная, нравственная, разумная жизнь, значит лишь выразить его внутреннее инстинктивное самоощущение, заговорить языком его природного чувства. Умело тронувши эти струны, легко можно поднять энергию человека до вершин подвига, дать крылья его творческому вдохновению. Но тут необходимо одно важное условие. Человек, живущий непосредственным, нехитрым чувством, может отдаться работе тоже непосредственно, безудержным порывом. Но порыв неосмысленный – черта неглубокого характера. Для сильной, развитой натуры – этого мало. Такой характер рассуждает приблизительно так: творчеством движет воля, но волю движет вера в разум, в цель творчества. Только там может быть активная воля, только там могут быть разумный подвиг, сила, вдохновение, где есть осмысленная вера...

Второй секрет успеха, которым обладает призыв на работу для будущего человечества, заключается в том, что здесь предусмотрено, по-видимому, и это условие – подсказывается вера в обновление будущего человечества...

Положим на весы разума и совести это третье утверждение, из всех, пожалуй, наиболее обольстительное, и тогда пред нами развернётся третий, заключительный акт драмы человеческой совести – из всех наиболее грустный.

Есть, конечно, нечто чарующее в том одушевлении, с которым человек, окрылённый идеей, работает над своим усовершенствованием и благом ближнего. Бессмертная красота духа, раскрываясь в своей творческой силе, отсвечивает здесь блеском небесных лучей. Тут источники титанической энергии, тут путь к делам героев и гениев. Но в этой же точке – поворот к бездне жестокого отчаяния, уныния, полного разгрома души. Звезда идеала горит пред человеком и влечёт к себе. Но один момент, одна минута внезапного пробуждения – минута сознания, что звезда идеала есть, в сущности, оптическая иллюзия, блуждающий огонь, горящий над пустынным полем могил, – и душа затрепещет в ужасе. К этой могиле ужаса, захолаживающей душу, и влечёт последнее утешение… В этом утешении более ярко, чем где-нибудь, „рассказ убедительно-лживый изначала развивал невозможную повесть, и змеиного цвета отливы соблазняли и мучили совесть“. Свет идеала, к которому зовёт утешение, есть то подобие светильника, о котором говорится в Апокалипсисе св. Иоанна Богослова: он ниспадал в конце времён на землю, и от него „стали источники её горьки“.

Основные данные и для этого акта те же: непримиримый конфликт между отрицанием Бога и бессмертия и утверждением полноценности чувства человечности (здесь уже – как обязывающего чувства нравственного долга).

Я должен любить ближнего, споспешествовать общему росту счастья. Это понятно. Но что должно воодушевлять меня в активной работе любви? – Во-первых, убеждение, что должна быть высшая санкция моему нравственному подвигу, сознание, что это побуждение – не обман, а абсолютное, единственно ценное в моём существе, – и во-вторых, связанная с этим вера в возможность реальной осуществимости добра. И это понятно. Сказанное сознание есть неистребимое убеждение моей души, с которым связана мысль о моём достоинстве, как человеческой личности, и, как таковая, есть безусловный закон для моей воли. Между тем, вера в осуществимость добра под углом зрения лишь земного идеала может ли быть верою, оплодотворяющею волю? – Здесь несомненная подмена понятий, подделка под подлинную веру, обеспложивающая мой порыв к добродетели и зачёркивающая логически сполна то, что̀ я инстинктивно чувствую, как единственно абсолютную в себе ценность, и с потерей чего из меня вынимается всё моё человеческое содержание. Почему я должен, обязан быть нравственным, раз я существую мгновение, раз на миг дано бытие и миру и всему человечеству? – Вот новый узел и расходящиеся от него нити заключительного акта драмы совести.

Избегая отвлечённых рассуждений, всегда более или менее утомительных, мы ещё раз позволим себе вскрыть элементы этого акта драмы совести, прибегнув к живым иллюстрациям.

„Ещё года нет, как я был здоров и силен, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками говорил так, что трогал до слёз даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло. Я знал, что̀ такое вдохновение; знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери… А теперь – о, Боже мой! – утомился, не верю, в безделье провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозг, ни руки, ни ноги... Ничего я не жду, ничего ни жаль… душа дрожит перед завтрашним днём“ („Иванов“ Чехова). – Отчего в начале мы, такие страстные, смелые, благородные, верующие, к 30–35 годам становимся банкротами? Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет забвения в водке, четвёртый, чтобы заглушить страх и тоску, цинически топчет ногами портрет своей чистой, прекрасной молодости?.. Отчего?.. (Чехов, „Разск. неизв. человека“). „Сколько бы я ни думал, и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного“ (Чехов, „Случайная история“). „Всё теперешнее поколение переживает то же, что̀ и я; у него ничего нет, – в этом его ужас и проклятие... Без дороги, без путеводной звезды, оно гибнет невидно и бесповоротно“ (Вересаев, „Без дороги“). – Это грустные рассуждения литературных героев русской интеллигенции, наиболее чуткой к мировым вопросам и наиболее склонной к работе по идеалу. Мы берём именно их здесь потому, что русская художественная литература последнего времени – „литература мертвецов“ (по определению одного из героев Вересаева) – есть яркий документ душевной общечеловеческой драмы, слагающейся на бесплодии веры только в земной идеал. „Нет чего-то главного, чего-то важного… Потускнела путеводная звезда“, – и человек оказывается лицом к лицу с ужасом и проклятием. Чего нет? – Нет ответа на такие естественные вопросы: во имя чего должно быть единение между я и ты? Почему я должен видеть в другом человека и брата? во имя чего до́лжно признавать друг за другом безусловную ценность? Нет убеждения в абсолютной обязанности человеколюбивой работы. Нет вдохновляющего принципа. Куда же он исчез? – Его и не было. Был лишь его призрак. В него верили, его, может быть, не разглядели, не сознали вполне, – но тщету его почувствовали, а почувствовавши, естественно, и поникли душой… А кто разглядел его со всех сторон, тот говорит уже не языком тихой меланхолии, а с беспощадною жестокостью разочарования.

Говорят: „можно устроиться, – рассуждает самоубийца у Достоевского, – на научно-верных социальных началах, а не грабежом, как было доныне. Пусть, а я спрошу: для чего? На это уж, конечно, никто не сможет мне дать ответа. Всё, что̀ мне могли бы ответить, это – чтобы получить счастье. Да, если б я был цветок или корова, я бы и получил счастье. Но, задавая, как теперь, себе беспрерывно вопросы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же всё это будет уничтожено: и я, и всё счастье это, и вся любовь, и всё человечество обратится в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья. Это чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть его. Ну, пусть бы я умер, а только человечество осталось бы вместо меня вечно, тогда, может быть, я всё же был бы утешен. Но ведь и планета наша не вечна, и человечеству срок – такой же миг, как и мне. И как бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, – всё это тоже приравнивается завтра к тому же нулю. И в этой мысли заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное, и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого“.

И разве этот крик больной души не основателен? – Нет, – именно любовь к человечеству, уважение к святости своего долга пред ним заставляет человека возмущаться за себя и за человечество, трагически протестовать против унизительной бессмыслицы косных законов природы, влекущей человека к беспросветной могиле.

Под угрозою завтрашнего нуля, нельзя, конечно, не теша себя самообманом, работать для призрачного счастья своего и общечеловеческого. При таком условии мыслимы лишь два выхода: или тот, которым пошёл герой Достоевского, т. е. путь самоубийства, как логически-последовательное устранение себя из непонятного и обидного существования, или путь страдальческого переживания противоречий земного идеала и совести. Последний путь в совершенстве освещён тем же Достоевским. Раз не признаётся высшей безусловной санкции, обязывающей человека к нравственной деятельности (а она отрицается окончательно смертью), и тем не менее человек соглашается жить, тогда близок страшный вывод: человеку всё позволено. „Так как Бога и бессмертия нет, – рассуждает один герой Достоевского, – то человеку позволительно стать человекобогом и уж, конечно, в новом чине, с лёгким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба человека, если оно понадобится. Для Бога не существует закона. Где станет Бог, там уж место Божие. Где стану я, там сейчас же будет первое место… всё позволительно – и шабаш, даже антропофагия!»!“ (Кошмар Ив. Карамаз.). Тогда нет ничего ни нравственного, ни безнравственного, ни любви, ни ненависти. И если ставится вопрос о человеческом счастье, „то уж, разумеется, я скорее пожелаю сам быть счастливым – и лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь, остаётся ли это целое с гармонией на свете после меня, или уничтожится сейчас же вместе со мною“ (Приговор. Достоевский, стр. 350). „Мне жизнь однажды даётся, и никогда её больше не будет: я не хочу больше дожидаться всеобщего счастья, я и сам хочу жить…“ (Раскольников). „Будущее здание счастливого человечества… Покамест я живу и желаю, – да отсохни у меня руки, коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу“ („Записки из подполья“ Достоевского). „Ибо если прогресс человечества есть цель, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который, по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и в утешение изнурённым и обречённым на гибель толпам, которые ему кричат: morituri te salutant, только и умеет ответить горькою насмешкой, что после их смерти всё будет прекрасно на земле?..“ (Булгаков). Почему ближний мой имеет больше ценности, чем я сам? Почему он может быть, должен быть целью, а я обязан быть только средством, – почему не наоборот? – Затем: разве многие увеличивают по сравнению с „одним“ качество ценности? Почему будущие поколения ценнее настоящих и прошлых? Разве в „человечестве“ есть что-то большее, чем в „человеке?“ („Вопросы филос. и психол.“ 1904 г. кн. 11–12). – Нет. Одна личность человеческая и тысячи их – с моральной точки зрения равноценны. А если так, то значит: или будущее всеобщее счастье есть нечто желательное, законное, даже обязательное, как цель моих стремлений, – тогда никто не должен говорить мне, будто я поступаю незаконно, противонравственно, когда лично для себя сейчас желаю и добиваюсь такого счастья; или работать для своего счастья худо, не нравственно, – но тогда худо, безнравственно обязывать меня отдавать свою короткую жизнь, свои труды и страдания для созидания такого же счастья будущему человечеству. Почему то̀, что я по теории обязан признавать за недолжное (своё довольство), когда это касается лично меня, перестаёт быть недолжным – и становится похвальным и обязательным, когда относится к будущим поколениям? – Нет, есть разница между вещью и человеческою личностью: первую можно употреблять, как орудие или средство, вторая имеет самостоятельную ценность и достоинство. И всякое сознание, как бы оно слабо ни было развито, всегда протестует и будет протестовать против употребления себя в качестве только орудия для чего-нибудь другого. И если уж ссылаются на нравственные требования, то с какой угодно точки зрения мы в праве рассуждать так: нравственный долг предписывает человеку быть орудием, или средством для осуществления нравственных требований и включать в эту сферу благожелательную деятельность к другим; но в то же время он запрещает забывать, что личность, как таковая, имеет свои запросы и интересы, свои цели в себе, в раскрытии самой себя, – запрещает третировать личность только и исключительно, как одушевлённое средство для посторонних целей. В этом смысле самоценна не жизнь отдельной личности, а самоценна личность всякого человека. И, как таковая, ни одна человеческая личность заведомо и насильственно не может быть принесена, без уничтожения в самом основании нравственного закона, в жертву или угоду чему бы то ни было – социальному ли целому, или безличному многоголовому человечеству будущего.

Наконец, если прогресс человечества, направляющийся к „гармонии“, имеет, как думают, значение некоторого божества, единственно достопоклоняемого, то как его представлять? – Очевидно, только так: он или когда-нибудь завершится, или будет состоять в неустанном движении вперёд. В том и другом случае он – божество фантастически-иллюзорное и этически-безобразное, а в смысле руководящего принципа, обращённого к воле, нечто вполне безжизненное. Завершение его, т. е. момент, когда человечество останется довольным достигнутым своим совершенством, означало бы мёртвую точку, смерть и духовное разложение. Служить же смерти – для живой совести – равносильно прочитать смертный приговор ей и разуму и парализовать всякое движение воли. Рисовать же прогресс, как неустанное движение вперёд, и требовать, чтобы человек жертвовал ему всеми своими силами, значит – обещать, что у него возьмут всё и взамен ничего не дадут: не может же человек, на какую бы высокую точку он ни поднялся, забыть всё тот же нуль, который грозит ему и другим ежеминутно? А раз он не забудет этого, тогда никакие силы в мире, никакая логика софизмов не в состоянии будут уничтожить ужаса сознания, что человек обрекается работать пустому пространству. Мало того – не только пустому пространству, но, несомненно, божеству, безнравственному в высокой степени. Допустим, вопреки всему, что человечество когда-нибудь войдёт в царство желаемой гармонии, будет сильным, радостным, прекрасным. Но ведь уж одна мысль о том, что всё это счастье взошло на почве, удобренной нашими страдальческими трупами, политой нашими слезами, по́том и кровью, представляется невыносимо возмутительной. Может ли человек, уважающий сколько-нибудь себя, сделать хоть одно движение, принести хоть один камень на возведение такого счастья – счастья для каких-то вампиров, питающихся живыми соками предшествовавших поколений?

И тем не менее верно, что я должен, несмотря ни на что, совершенствоваться, должен самоотверженно вносить свой вклад в исторический процесс всечеловеческого совершенствования. Жажда нравственного подвига неистребима так же, как и жажда физическая.

И вот теперь поставьте чуткую совесть пред такою, вскрытою до последних линий, картиною будущих упований, и мы нисколько не удивимся, если на эту заманчивую картину она ответит только душу щемящим стоном трагической растерянности и тоски безысходной, – таким стоном, который вырвался из настрадавшейся души Ницше, переболевшего сполна на себе всю ложь хороших слов теории гармонии и заплатившего за муки этой болезни сначала путаницей своих философских парадоксов, а потом смертью ума. Этот стон есть выразительнейший заключительный момент в драме больной совести, и потому мы приведём его целиком.

„Где Бог?.. восклицает устами Ницше безумец (больная человеческая совесть): – сказать вам? – Мы его убили, я и вы, мы все его убийцы. Но как мы это сделали? Кто дал нам губку, чтобы стереть весь горизонт? Как мы могли выпить океан? Что̀ мы сделали, когда отделили эту землю от её солнца? Куда стремится она? куда стремимся мы теперь? Не падаем ли мы беспрерывно назад, вперёд, в стороны, во все стороны? Существует ли ещё верх и низ? Не блуждаем ли мы в бесконечной пустоте? Не объяты ли мы дыханием пустого пространства? Не стало ли оно холоднее? Не сгущается ли постепенно мрак ночи над нами? – Разве вы не слышите, как шумят могильщики, роющие могилу Богу? И мы убили его. Чем мы утешимся, убийцы из убийц! Самое святое существо, которое только было в мире, истекало кровью? Кто смоет с нас эту кровь?“...

Итак, ключ к драме совести найден самой совестью... Да, утрата Бога, от Которого думают упрятать совесть люди земли, есть утрата Солнца; жизнь без Бога – блуждание во мраке ночи... А главное – кровь, от которой содрогается совесть, лишённая Солнца жизни, – разве мы не слышим, не чувствуем, что это та же кровь, которую взяли в безумии своём на себя отошедшие некогда от креста Любви и передавшие её, как страшное наследие своим духовным детям. Это она вопиет в больной совести современного антихристианского человека...

И вопль её доходит до неба. В поэтическом символе Гётевского Фауста последнее напряжение этого вопля разрешается бодрым гимном возрождения... Фауст, жестоко разочарованный в своих исканиях правды жизни на путях науки и произнёсший уже страшное слово: нет выхода, подносит кубок яда к губам. Но вдруг раздаётся колокольный звон... Он прислушивается. Хор ангелов поёт пасхальную песнь: „Христос воскрес! Радость смертным, опутанным тайно подкрадывающимися наследственными грехами... Христос воскрес! Блаженны любящие, устоявшие твёрдо против тяжёлых, но спасительных испытаний“. Фауст побеждён. Нахлынувшие религиозные воспоминания детства возвращают его к жизни. „О, звучите, – восклицал он, – звучите, сладкие песни неба! Слёзы текут по моим щекам. Я возвращён земле вновь“.

И не только земле. Фауст остановился на полпути. Мятущаяся совесть поднимается выше этого символа возрождения. Она влечёт к небу, к полному примирению. Мы имеем утешение видеть это. Чад теоретического гипноза постепенно исчезает. Сумерки души проясняются. Символы воплощаются в реальное убеждение жизни, люди честной логики и нравственного благородства имеют мужество прямо обратить свои взоры туда, где лежит подлинное разрешение и освещение всех раскрывающих моментов бытия, где все мучительные проблемы духа примиряются в гармонии стройного миропонимания, именно – к евангельской философии жизни. И это мы наблюдаем около себя. Беспощадно ярко психологически-освещённая во всех своих тайных изгибах русским анатомом человеческой души (Достоевским) драма больной совести признана в своей правде русским же из всех наиболее совестливым и искренним сознанием. Молодое идеалистическое направление современной нам русской мысли, решительно повернувшее от традиционных кумиров позитивизма, уже подвело свои бесспорные итоги из этой философской драмы. Окольными путями горького разочарования, болезненным опытом опознанного бессилия чувства, лишённого творчества высшего духа, прошедшее все кривые и извилистые тропинки мысли и жизни, оно подошло к воротам христианского Неба. Пусть оно ещё не сказало полностью всех своих слов. Но оно сказало самое главное слово: всем больным безверием и муками совести указало единственно спасительный выход. В своей нравственно-философской исповеди, вылившейся не из холодных источников только ума, но ещё более из горячих волнений много пережившего правдивого сердца, оно закончило верным эпилогом драму Прометея: сложило у подножия Креста Искупителя все мятежные думы человеческие и принесло с собою философское оправдание святыни нашего духа – евангельской истины, начертав в эпиграфе своей философии жизни бессмертные слова евангельской веры:

„Господи! к кому нам идти? Ты один имеешь глаголы жизни вечной“.

Свящ. Е. Капралов

Говоря о различных научных течениях, враждебных христианству, мы заметили, что едва ли не самым опасным врагом христианства является в настоящее время на Западе богословская наука.

Что представляет собою современная богословская наука на Западе?

Прежде всего, до́лжно сказать, что руководящая роль в области богословия в последние годы бесспорно принадлежит Германии. Немецкие богословы не только сильно влияют на наших отечественных, которым нередко ставят это в упрёк, но и ведут за собой на буксире богословов всех других стран. Так, в Англии не только самым усердным образом компилируются труды немецких учёных, но прямо целиком переводятся на английский язык. При этом „просвещённые мореплаватели“ не останавливаются даже пред переводом таких громоздких трудов, как многотомные комментарии на Библию. Благодаря этому влияние немецкого богословия в Англии чрезвычайно сильно. В некоторых областях богословия, напр. – в экзегетике, англичане только послушные и верные ученики немецких богословов, старающиеся ни на шаг не отстать от последних в критических опытах и искусстве построять самые фантастические гипотезы...

Влиянию протестантского немецкого богословия в последние годы начинают заметно подпадать даже и учёные католические, доселе только полемизировавшие с протестантством. Во Франции уже образовалась несколько лет тому назад либеральная школа среди католических богословов, имеющая своей задачей примирить выводы новой науки с исконными католическими воззрениями.

Столь сильное влияние протестантской немецкой богословской науки объясняется, конечно, той высотой, на которой она стоит в настоящее время.

Трудно указать в области богословия вообще такой вопрос, который бы не был обследован немецкими учёными. Что же касается вопросов основных, то почти каждый из них имеет в Германии обширнейшую литературу. С каждым годом эта литература возрастает в таком количестве, что современному исследователю крайне трудно и почти невозможно быть в курсе её. Без сомнения высокое развитие богословской науки в Германии объясняется характером немецкой нации – умной по природе, серьёзной, трудолюбивой и методичной. Немало содействуют успехам науки в Германии и некоторые внешние условия. Напр., весьма важно, что здесь наука развивается органически. Научное движение, начатое одним, продолжается другим, причём новый камень прикладывается к старому, пока не вырастет целое здание. Ученик переиздаёт библейский комментарий или какой-либо курс своего учителя, оставляя его принципы и метод, но восполняя результатами новых изысканий. Благодаря этому, никакая плодотворная точка зрения, никакая более или менее обоснованная теория не пропадают бесследно, не забываются, и наука движется не скачками и порывами, а именно органически, строго-последовательно. Имеет важное значение в данном случае и протестантская свобода исследования. Конечно, всякая свобода опасна тем, что ею можно злоупотреблять. Но зато существование её даёт возможность исследователям не ограничиваться областью мелочных, безобидных археологических и исторических вопросов, а браться и за разрешение основных, наиболее запутанных и скользких богословских проблем.

Обращаясь теперь к характеристике современного немецкого богословия, мы должны, прежде всего, указать на следующее. Ныне всюду замечаются спутанность понятий – и притом о таких предметах, которые, казалось бы, давно уже известны. Так, например, в настоящее время уже не для всех стало ясно, что̀ значит быть христианином. Когда несколько лет тому назад отлучён был от Церкви за отрицание христианства гр. Л. Толстой, то многие искренно негодовали на это потому, что в учении Толстого они усматривали выражение чистейшего и подлиннейшего христианства. Несомненно, однако же, что сущностью христианства должно считать учение о богочеловечестве Иисуса Христа, о Его чудесном рождении, воскресении и вознесении на небо. Где нет признания этого, там нет собственно христианства, хотя бы употреблялись евангельские термины, как у Толстого, хотя бы мораль совпадала с моралью евангельской. Таково, по крайней мере, православно-церковное понимание христианства, идущее от времён апостольских.

Как же относится к этому пониманию нынешнее западное богословие?

Мы должны сказать, что в настоящее время преобладающим направлением в отношении к указанным вопросам является направление отрицательное. Таким направлением характеризуется господствующее теперь в Германии богословие ричлианское.

Своим именем и происхождением это направление обязано скончавшемуся в 1889 г. гёттингенскому профессору Альбрехту Ричлю (род. в 1822 г.). Положено было это направление целым рядом трудов, вышедших из-под пера названного богослова. Особенное значение из этих трудов имело сочинение: „Христианское учение об оправдании и примирении“, вышедшее в трёх томах в период 1870–74 гг., а также работа: „Наставление в христианской религии“. Названные сочинения, отличающиеся выдающейся учёностью и богатством новых, оригинальных идей, произвели сильное впечатление в богословском мире и сразу привлекли к Ричлю много талантливых учеников. Дальнейшая литературная деятельность Ричля упрочила его авторитет и торжество его идей. Ричлианство проникло во Францию, где его стали распространять Лобстейн, Эмери, Бальденшпергер, Сабатье. Оно нашло себе последователей в Голландии, Швейцарии и Америке. Отголоски его можно видеть и в нашей русской литературе. Особенно успешно, конечно, идеи Ричля стали пропагандироваться в Германии. В последние годы профессорские кафедры германских университетов занимают преимущественно ученики и последователи Ричля. К числу их принадлежат такие видные богословы, как Э Ширер, Г. Шульц, Ю. Кафтан, Ф. Геринг, и хорошо известный в России Адольф Гарнак. Последний может считаться главою нынешних ричлианцев, хотя в своих воззрениях он несколько уклонился от своего учителя А. Ричля.

Сущность ричлианства, как богословской системы, сводится к следующему.

Христианство есть исключительно религия практическая, имеющая в виду дать средства к блаженной жизни. Догматико-метафизическая сторона в христианстве не имеет существенного значения. „Евангелие, – говорит Гарнак, – не есть какое-либо теоретическое учение или миропознание. Оно есть настроение, потому что говорит нам не о том, какова сущность его объектов – Бога, Иисуса Христа и др., а говорит лишь о том, почему ценны вещи и силы, с которыми мы имеем дело. Оно говорит нам о том, какую ценность представляет человеческая душа, смирение, милость, чистота, крест, и как мало ценности имеют земные блага и заботливость о поддержании жизни“.

Христианское исповедание есть только настроение, или деятельность, согласная с волей Божией, а не усвоение каких-либо теоретических истин. На первых порах христианство и существовало без догматической стороны. Только благодаря историческим обстоятельствам, благодаря влиянию на христианство греческой философии, в содержание христианства вошла и догматика, которая получила особенное развитие в период Вселенских Соборов. При этом, самое возникновение христианства, по мнению ричлианцев, есть результат естественного развития, а не какого-либо чуда или откровения. Последователи Ричля, как, например, Гарнак, не допускают откровения и не признают богодухновенности Свящ. Писания, утверждая даже, что в Свящ. Писании содержится много чуждого христианству, имеющего языческое происхождение.

Исходя из указанных принципов, ричлианцы самым коренным образом изменяют традиционные христианские воззрения. Так, всё понятие о Боге они сводят к одной любви, почти совершенно отрицая значение остальных божеских свойств. Догмат о Св. Троице ими отвергнут. Сам Ричль отрицал предвечное существование Бога-Слова, как отдельной Ипостаси, и Бога-Духа. Ещё более решительно это отрицание у Шульца. По нему Сын Божий есть не Ипостась, а простое обозначение откровения Бога; Дух Святой есть дух христианской общины, те божественные мотивы, осуществление которых является целью Царства Божия.

Обращаясь далее к личности Иисуса Христа, ричлианцы утверждают, что Он может быть назван Богом не в метафизическом смысле, не по существу Своему, а только в смысле этическом, или несобственном. Он может быть назван Богом потому, что в Нём совершенным образом открылась божественная воля, что Он установил отношения к Богу, основанные на любви, осуществил идею Царства Божия. Названный выше Гарнак решительно утверждает: „отнюдь не следует, что мы, дабы быть христианами, должны веровать в Иисуса Христа, как Бога. Напротив, мы должны видеть в Иисусе Христе только человека, который действовал на других таким образом, что они могли признать в нём вочеловечившегося Бога“. По мнению ричлианцев, первоначальная христианская община ничего не знала о божеской природе Иисуса Христа, и только в позднейшее время, под влиянием греческого духа, воспитавшегося на языческих воззрениях, эта мысль появилась в христианском учении. „Евангельский образ Иисуса Христа, – пишет Кафтан, – не показывает никаких следов всемогущества, всеведения и вездесущия, так как все эти атрибуты не соединимы с природою исторического человека“. Естественным следствием такого воззрения является отрицание чудесной стороны жизни и деятельности Спасителя. „Историк, – заявляет Гарнак, – не может иметь дела с библейскими чудесами, как несомненно существовавшими историческими явлениями, так как в противном случае он подрывает почву, на которой зиждется всякое историческое исследование. Каждое отдельное чудо, рассматриваемое со стороны исторической, представляет из себя, поэтому, нечто сомнительное“. В частности, современные ричлианцы отвергают чудесное рождество Иисуса Христа, Его воскресение и вознесение. Не будучи чудотворцем, Иисус Христос, по их мнению, не был и учителем в каком-либо особенном смысле. Он не принёс ничего нового в религиозную область. „То, что Он, Иисус Христос, проповедывал, – заявляет Гарнак, – возвещал ещё Иоанн в своей проповеди о покаянии; то же самое находим у пророков, у псалмопевцев и даже в еврейском предании тогдашнего времени. Сами фарисеи обладали уже тем, что проповедывал Иисус Христос“. В связи со всеми указанными воззрениями, отвергается ричлианцами учение о первородном грехе и об искупительном значении крестной смерти.

В полном согласии с названными выше богословами, занимающимися исследованием Евангелия и истории христианства, другая группа немецких учёных направляет разрушительную работу против Ветхого Завета. В настоящее время эта группа очень многочисленна, так как к ней принадлежит почти все профессора германских университетов. Можно сказать, что и вся новейшая немецкая литература по Ветхому Завету имеет характер отрицательный. Немецкая критика почти ничего не оставляет от Ветхого Завета. Библейские книги она признаёт фальсифицированными и в большинстве своём происшедшими в позднейший период; библейские ветхозаветные чудеса сводит к мифам и легендам; библейское ветхозаветное учение считает не плодом божественного откровения, а результатом естественного постепенного развития народа от первоначального фетишизма и политеизма. Прежде признавали хоть оригинальный характер этого учения; в настоящее же время такие богословы, как Делич, Циммерн и мн. др., все усилия напрягают к доказательству того, что ничего оригинального в ветхозаветном учении нет, что всё оно представляет простую копию вавилонских верований и понятий. Словом, Ветхий Завет почти лишён современной критикой его религиозного значения и превращён в простой памятник – древнееврейской литературы.

Из сказанного видно, какое положение заняла современная богословская наука в отношении к традиционному пониманию христианства и Библии. Несомненно, современное немецкое богословие отрицает христианство, как религию богооткровенную. Правда, оно пользуется терминами старыми, говорит о Евангелии, о богочеловечестве, об откровении и пр.; но оно влагает в эти термины совершенно иной смысл, не имеющий ничего общего со старыми богословскими понятиями.

В новом богословии, справедливо замечает один автор, „Моисей и пророки изгнаны, апостолы низложены, а от Христа ничего не осталось, кроме человеческой одежды, которую Он имел“. До́лжно при этом заметить, что представители нового богословия на Западе не принадлежат к тому типу легкомысленных отрицателей, который так часто встречается у нас в России. Они выступают под знаменем настоящей науки, во всеоружии истории, догматики, экзегетики и философии. Борьба с ними, поэтому, возможна только для таких же серьёзных богословов, как они: в этом их сила, в этом и особенная опасность для Церкви.

Люди старого образа мыслей, ортодоксалы, с тревогой смотрят на успехи нового богословия. „Если либерализм и дальше будет идти в этом направлении, – говорит один из них, – для Церкви пробьёт последний час“. Действительно, новое богословие в настоящее время перестаёт уже быть учёной теорией, интересующей только профессоров. Из стен аудиторий идеи ричлианства широким потоком распространяются в публику. Новые богословы, не ограничиваясь учёными сочинениями, в настоящее время усердно работают над созданием популярной, общедоступной литературы в духе своего направления. Ими издаются „жизни Иисуса“, учебники по свящ. истории, по истории Церкви и др., предназначенные для школ и народа. Мало того, – в последние годы появляются пасторы, которые уже с церковной кафедры начинают проповедывать идеи нового богословия. Так, пастор Мориц из Бремена с кафедры рекомендует освобождение от традиционной христианской религии, как высшую цель.

В одной из своих проповедей, вызывающей теперь толки в духовных журналах, он позволяет себе восклицать: „долой христианство, оно для нас – конечное дело. Долой эту религию потустороннего, этот роман о потустороннем… Мы имеем свою собственную религию – это жизнь“. Подобно этому, пастор Шмальц в Мекленбурге отрицает в проповедях бессемянное зачатие Христа и Его воскресение. Пастор Хейн из Грейфсвальда издал сборник проповедей, в которых об авторитете Свящ. Писания и о личности Иисуса Христа говорится в таком духе, что Берлинская консистория должна была отклонить его кандидатуру к церкви св. Петра в Берлине. Особенно характерно для современного немецкого богословия дело пастора Фишера, наделавшее несколько месяцев тому назад много шума, не законченное ещё и теперь. В своей речи, произнесённой в торжественном собрании, пастор Фишер провёл мысли, что никакого Божественного Откровения для современного сознания не существует; что основой протестантского учения должна быть не Библия, а религия разума; что поклонение Христу должно быть оставлено. Речь Фишера произвела большое впечатление, вызвав восторги одних и негодование других. Кёнигсбергский университет удостоил Фишера степени доктора богословия honoris causa. Но Берлинская консистория выразила ему своё порицание, и притом в сильной форме. „Вы, – писала консистория Фишеру, – едва ли можете скрывать, что ваши разъяснения глубоко оскорбили религиозное чувство всех верных своему исповеданию членов общины и вызвали широко распространённое раздражение. Но так как ваши разъяснения производят впечатление не только недостаточной обдуманности вообще, но и недостаточной христиански-богословской рассудительности, ясности и зрелости, то мы можем допустить, что вы ещё находитесь в стадии развития, из которой вам, при помощи Божией, может быть, удастся достигнуть понимания истинной сущности христианской религии. Если же вы, напротив, окончательно укрепитесь на настоящей точке зрения, то должны ожидать, что поступите последовательно и добровольно оставите своё место в Церкви, веры и исповедания которой вы не только не разделяете, но даже отвергаете. Во всяком случае, мы поставляем вам на вид, что мы не потерпим, если вы будете в своей служебной деятельности выражать подобные противоречащие общей вере христианской утверждения и вменяем вам в обязанность избегать всего, что способно оскорбить религиозное чувство пребывающего в церковной вере общества“. Однако же, этот взгляд, высказанный Берлинской консисторией, встретил сильную оппозицию в обществе. Сторонниками нового богословия собраны тысячи подписей в пользу Фишера. Ими выпущены также летучие листки, в которых они всецело берут Фишера под свою защиту. В этих листках читаем: „пока мы, церковные либералы, не вышли из местной церкви, пока мы платим наши церковные налоги, пока мы считаем себя евангелическими христианами, которые стоят на почве Евангелия Иисуса Христа, пока пользуются нашим содействием в церковно-общественной жизни, – мы требуем либеральных духовных и богословов, которые бы могли представить нам истину христианскую не средневековым, а современным языком и в согласии с современным мировоззрением: это наше право, как протестантов, и мы не позволим его у нас отнять“. Воззрения Фишера встретили поддержку не только среди мирян, но и среди пасторов. Тридцать пасторов в Берлине составили петицию, в которой они защищают Фишера во имя независимости учёного исследования, „во имя протестантского права проповедывать Евангелие соответственно принципу свободного исследования Свящ. Писания по разуму и совести каждого“.

Дело Фишера показывает, как значительны успехи нового богословия в Германии. В настоящее время представители этого богословия выступили даже с требованием, чтобы им была передана часть церквей, в которых они, без всяких стеснений, могли бы проповедывать свои воззрения. Разумеется, сами они не считают своё богословие какой-то новой религией, отрицанием христианства. Напротив, они объявляют себя христианами „от сердца“ и утверждают, что они не против христианства борются, а отстаивают только своё понимание Евангелия, своё особое направление богословия. Но, очевидно, дело идёт не о споре мнений, не о направлении богословия, а о самом существовании христианства. Новое богословие, как признают протестанты, создало „осадное положение для евангельской Церкви“, которое может разрешиться крупной катастрофой. „Может придти день, – говорит один публицист, – когда общество с развевающимися знамёнами покинет Церковь“. „Мы могли бы, – замечает другой автор, – опубликовать целую серию душевных катастроф молодых честолюбцев, которые потерпели крушение и не могли более подняться, которые потеряли свой мир и даже Бога. Мы могли бы показать обществу зрелище развалин религиозной жизни нашей образованной молодёжи, потому что современным богословием она лишена всякой опоры“.

Таковы уже теперь печальные плоды современного западного богословия.

Рыб.

В заключении заметки своей: „Церковные поучения, как средство пастырского влияния на прихожан“²²³, мы пришли к выводу, что из всех видов пастырского проповедничества в наше время проповедничество de improviso наиболее отвечает потребностям и запросам современной русской простонародно-приходской массы. Однако, это положение, по существу, слишком общего характера и легко может быть истолковано в совсем нежелательном духе. Поэтому, считаем необходимым и уместным, в предупреждение недоразумений по указанному вопросу, сделать несколько разъяснений.

Прежде всего, признавая импровизацию наиболее современною формою пастырского проповедничества, мы это утверждение относим не столько к форме проповеди, сколько к её духу. Не нужно понимать проповеднической импровизации в смысле простого экспромта, т. е. когда говорят на какую-либо тему без предварительной подготовки. В таком смысле проповедническая импровизация никогда и нигде почти не будет иметь места, потому что церковное учительство – дело чрезвычайно важное и требует для себя, помимо специально-богословского образования, ещё тщательной подготовки всякий раз, когда пастырь намерен выступить с церковной кафедры в качестве духовного учителя прихожан. Поэтому, проповедническая импровизация в нашем смысле не есть внезапное, без всякой подготовки церковное учительство; напротив, это такое учительство, которое всякий раз сопровождается надлежащим и глубоким продумыванием предмета, о котором намерен говорить пастырь. Мало того, одного продумывания здесь недостаточно, а требуется нередко обширная начитанность, знакомство со Свящ. Писанием, святоотеческой литературой и современным положением вещей. Особенно важно в настоящее время последнее, потому что современные условия нередко ставят неразвитому уму крестьян проблемы чрезвычайно сложные, в которых большею частью экономически-материальный порядок отношений противополагается нравственно-христианскому, подчёркивается – иногда очень метко – полное несогласие этих двух порядков, и, конечно, требуется их примирение.

Само собою понятно, что теоретическое разрешение этой дилеммы очень трудно, а в проповеди и совсем почти не мыслимо, тем не менее ответ запрашивающим душам в современной проповеди всё же нужно дать, притом ответ ясный, глубокий и в то же время христианский. Равным образом, нужно удовлетворить мятущееся и нередко оскорбляемое практически чувство прихожан из простонародья.

Ввиду этих целей современной церковной проповеди, импровизационный её характер нужно понимать не в общепринятом смысле, а совершенно своеобразно, тем более что и буквальное значение слова „импровизация“ не противоречит этому пониманию.

Обращая внимание на ту непосредственность, которою, несмотря на некоторую культивировку, всё же ещё дышит природа нашего простонародья, мы видим, что первая потребность наших прихожан в отношении к церковной проповеди – это потребность в непосредственной близости к душе поучающего, в сердечной любви пастыря к пасомым, которая бы, связывая их в одно целое, поселяла в них полное взаимное доверие. При таком условии всё, чему учит пастырь, будет без критики воспринято любовью прихожан, охватит их жизнь и души кругом, завладеет ими на известное время. В таком своём виде проповедь – как со стороны пастыря, так и со стороны пасомых – будет не просто проповедью, а переживанием, сделается частью их жизненного синтеза, или проще – тех частных мгновений, из которых составляется жизнь. Как такая, проповедь не есть нечто предвиденное, потому что жизненные мгновения не предвидятся – целиком, по крайней мере, а только в самых общих чертах. Вот почему мы и называем такую проповедь импровизацией (im-provisus – не предвиденный). – Что касается внешней формы этой импровизации, то здесь не может быть установлено особенно строгих предписаний ни в одну, ни в другую сторону – ни в направлении к „чтению“ проповедей по книге, ни к произнесению их „наизусть“. Во всяком случае, безусловно не правилен тот взгляд, по которому проповедническая импровизация непременно произносится без тетрадки, не говоря уже о книге. „Нам кажется, – вполне справедливо замечают Орловские еп. ведомости, – что такой взгляд на проповедь, по которому она может быть произносима и по тетради, и по книгам, ещё не исключает возможности для подобного способа проповедания быть живым словом, равно как и проповедание без книги и тетради может не иметь характера жизненности, не быть живым, а сухим, мёртвым словом. Дело в том, ка̀к относиться к проповедыванию. Одно почтенное и всеми уважаемое в нашем городе лицо (светское) возмущалось таким произнесением проповедей по тетради, при котором проповедник, действительно, является чтецом…“ Это, конечно, возмутительно. „Но ещё более может возмутить и тот беззастенчивый церковный оратор, который самонадеянно, иногда в самообольщении от своего мнимого красноречия и мнимого проповеднического дара, является на кафедру с самым ограниченным запасом одних так называемых общих мест“²²⁴.

Вообще же, до́лжно сказать, что форма произнесения современной проповеди-импровизации должна быть вполне естественна. Где уместно и необходимо, пастырь должен говорить устно; а где, наоборот, потребна бывает книга или тетрадь, там не до́лжно из ложного стыда отвергать пользование ими, или же делать это тайком и как бы мимоходом: это не достойно пастыря. Не до́лжно при этом упускать из виду, что народ наш, в силу некоторых традиций, иногда прямо-таки требует „чтения“ проповеди, а не устного её произношения. Так недавно поступили прихожане одного из приходов Черкасского уезда, Киевской губ.; то же самое замечается и в монастырях, где бывает много паломников, при чтении Пролога. Подобные факты, по-видимому, свидетельствующие о глубоком консерватизме нашего простонародья в области проповеди, о предпочтении народом проповедей к форме старинного, так называемого „дьячковского“, церковного чтения, нам думается, говорят вовсе не против нашей импровизации, потому что 1) наша импровизация не стеснена формою; 2) указанные факты имеют место, по всей вероятности, там, где пастырские импровизации слишком поверхностны и носят характер скорее простого разглагольствования, чем проповеди; 3) наконец, нужно признать, что наше простонародье слишком уж привыкло к церковному чтению и иногда не в меру заявляет об этих своих привычках.