Итак, блажен, кто зван на страшный пир вселенной // Кто на груди сберег тускнеющий металл, //Не слишком громко жил – и холодно мечтал, // Но бережно собрал пленительные крохи, // И в предрассветный час закрыл глаза эпохи, // И ‒ встав, над ней молитву прочитал.
Эти негромкие, но глубокие строки принадлежат саратовскому поэту Алексею Залесному ‒ прихожанину Спасо-Преображенского монастыря Саратова. По профессии Алексей программист, а его послушанием много лет были обязанности чтеца и алтарника в Петропавловском храме Саратова. Это человек, который прочитал Евангелие на древнегреческом языке и воспитал сына-монаха. Казалось, что он был в храме всегда. Всегда подавал кадило священнику и читал шестопсалмие. Но оказалось, что его путь к православной вере занял десять лет.
‒ В семье Ваших родителей чтили религиозные традиции?
‒ Нет, я рос в атеистической семье, у меня даже бабушка в церковь не ходила. Никакого религиозного воспитания мы с братом не получили. Но нужно отдать должное отцу: первую Библию, которая появилась у нас в доме, купил он. Книги, а особенно такие, были тогда дефицитом; Священное Писание можно было купить только на рынке за баснословные деньги.
‒ И Вы его прочитали?
‒ Я начал, но дело не пошло дальше нескольких страниц. Первое мое знакомство с Евангелием состоялось благодаря журналу «Литературная учеба». Шел 1990 год, я был тогда старшеклассником. Журнал опубликовал новый ‒ довольно смелый ‒ перевод Евангелия. Многое в этой книге вызвало у меня, человека неподготовленного, недоумение. Я бы даже сказал, почти всё… кроме Нагорной проповеди. Блаженны плачущие (Мф. 5:4)… Как можно это понять? Эти слова настолько выше уровня человеческого разумения, что их не может выдумать человек. Эти заповеди не могут не быть настоящими ‒ а значит, христианство не может не быть истиной. В дальнейшем у меня случались разные повороты в жизни, но меня ни разу не посещала мысль перейти в какую-то иную веру. Нерассуждающей веры у меня не было никогда, я вообще человек скептического склада. Но для меня было ясно как день, что христианство ‒ это правда. А в каких-то частных вопросах те или иные его интерпретаторы, в том числе и я, могут ошибаться.
‒ Как началась Ваша церковная жизнь?
‒ До церковной жизни в православном ее понимании было тогда еще далеко. Друг привел меня на собрание пятидесятников. Эта община возникла в Саратове еще в сталинские годы. В ней я принял крещение и пробыл около двух лет.
‒ А почему Вы ушли?
‒ Понимаете, у моих тогдашних единоверцев было ожидание, что у человека все должно в корне поменяться раз и навсегда. В их понимании покаяние ‒ это разовая акция. Верующий не грешит. Ты уверовал, покаялся ‒ и дальше начинается новая жизнь. А что делать, если ты вновь согрешил, если жизнь «после» оказалась не такой уж новой? Это общая проблема всех протестантских деноминаций. Я понял, что у меня не та сила характера, чтобы поддерживать себя на таком уровне моральных требований.
‒ Как Вы пережили уход из общины?
‒ Это было почти бегство. Потом я примкнул к методистам ‒ к общине с гораздо более спокойным мировосприятием. А в «спокойных» протестантских общинах падения человека принято как бы не замечать. В итоге лет через пять устал и от их «мягкости», восходящей к идее Мартина Лютера о спасении только верой: делай что хочешь ‒ главное верь. Мол, ничего страшного ‒ и так спасемся. А дальше начался кризис моих взаимоотношений с протестантизмом в целом. Его базовые догматы, на первый взгляд, красивы и логичны. Но при внимательном рассмотрении ясно видишь, что та картина церковной жизни, которую они предлагают, исторически несостоятельна.
Было ощущение метафизического одиночества. Оказалось, что если есть только Бог, ты и больше никого рядом, то все равно чего-то не хватает. Не зря ведь Христос основал Церковь как общность людей. Мне стало не хватать мостика через пропасть между современностью и первым веком христианства. Я осознал, как важна для нас непрерывность традиции.
‒ Как Вы пришли к Православию?
‒ Это происходило не одним днем. В какой-то момент нас собралось четверо «сомневающихся» в протестантизме ‒ и трое из нас пришли потом в Православную Церковь. Я пошел «сдаваться» на исповедь к протоиерею Александру Растопшину, ныне покойному, который служил в саратовском Свято-Алексиевском женском монастыре. Это случилось спустя десять лет после того, как я был крещен в протестантской общине.
‒ Воцерковляться было непросто?
‒ Это был логичный и неизбежный шаг. Успокоение. Возвращение. К этому моменту самые острые, мучительные кризисы были позади. А может быть, сыграло свою роль то, что я просто стал старше.
‒ Как Вы отнеслись к церковной обрядовости? Пение, иконы, облачения, церковнославянский язык… Многих протестантов это отталкивает.
‒ Эстетизм православного богослужения был мне близок, стремление молиться Богу красиво не вызывало протеста. С церковнославянским тоже не было особых проблем. Еще до прихода в Православие, в сомнениях и исканиях, я прочел Новый Завет на древнегреческом языке с помощью учебника А.Ч. Козаржевского. Должен сказать, что церковнославянский текст очень близок к греческому оригиналу ‒ местами прямо пословно близок. В нем, конечно, есть отдельные переводческие неудачи, но и они для человека, знакомого с древнегреческим, не выглядят случайными. Так что он не был для меня чужим ‒ наоборот, я был рад, услышав в храме знакомые смысловые обороты.
‒ Вы автор нескольких поэтических книг: «Жребий», «Список кораблей». Существует ли, на Ваш взгляд, такая проблема, как вера и творчество, христианство и поэзия?
‒ Да, действительно, творчество без веры невозможно. Можно ли совместить исповедание православной веры и лирическую поэзию? Я не знаю точного ответа. Мне приходилось видеть достаточно авторитетные тексты и о демонической природе лирики, и наоборот. Но ни те, ни другие меня окончательно не убеждают. Но я уверен, что, если лирика ‒ это честный разговор о человеке, то он не может быть антихристианским. Ведь, например, есть церковный жанр проповеди ‒ это текст о том, «как надо», а есть не менее церковный жанр исповеди ‒ это текст о том, что «не получилось так, как надо». Вот второй случай и имеет отношение к лирике.
‒ Как реагировала на Ваши поиски семья?
‒ Я старался не впутывать семью в свои вероучительные кризисы. Мои дети были во младенчестве крещены методистским пастором, а в Православие они перешли сами, когда захотели. С обоими сыновьями это случилось в отрочестве, в средних классах школы. Моя супруга Ирина была православной еще до встречи со мной. К православной вере неожиданно для меня пришел и мой брат-близнец Константин Залесный. За моими протестантскими метаниями он наблюдал со стороны, а когда я уже стал православным, он вдруг предложил: а давай вместе сходим на ночную службу? Не помню, на Пасху это было или в Рождество. После нескольких таких походов в храм мы съездили с ним в Оптину пустынь. А потом он принял крещение.
‒ Ваш младший сын Андрей стал монахом ‒ теперь все знают его как иеродиакона Серапиона. Как Вы отнеслись к его выбору?
‒ Я всегда одобрял этот выбор принципиально. Признаюсь, мы представляли себе его постриг немного не так ‒ он все сделал по-своему, сам выбрал время ухода из мира и место монашеской жизни. Но это его жизнь, его выбор, к которому я отношусь с восхищенным уважением. Дай Бог ему сохранить это горение на всю жизнь. Для юного человека есть много опасностей уклониться со своего пути. И страх за него меня, наверное, никогда не оставит.
‒ Скучаете по нему?
‒ Мы видимся периодически, у меня нет чувства, что мы в разлуке. Я сейчас прихожанин монастыря, где он служит. Я понимаю, что наши жизненные пути разошлись, но так и должно быть, когда ребенок вырастает и становится взрослым человеком.
Беседовала Екатерина Иванова
Источники: Газета «Православная вера» № 22 (642), информационно-аналитический портал «Православие и современность»
Комментировать