В 1874 году «Записки охот­ника» попол­ни­лись тремя рас­ска­зами. Борьба с кре­пост­ным пра­вом оста­лась далеко позади — дру­гое зани­мало и худо­же­ствен­ное вооб­ра­же­ние Тур­ге­нева. Пер­вое из новых добав­ле­ний — «Конец Чер­то­п­ха­нова» — сюжетно допол­няет очерк «Чер­то­п­ха­нов и Недо­пюс­кин», хотя теперь инте­рес автора сосре­до­то­чен отнюдь не на «раз­об­ла­че­нии» помест­ного дво­рян­ства, но на при­чуд­ли­во­сти харак­тера и судьбы дав­него пер­со­нажа. В рас­сказе «Сту­чит!» писа­тель оза­бо­чен пси­хо­ло­ги­че­ским иссле­до­ва­нием состо­я­ния страха его зарож­де­нием, раз­ви­тием, куль­ми­на­цией и после­ду­ю­щими вос­кре­ше­ни­ями в памяти.

При­ме­ча­тель­нее — рас­сказ «Живые мощи»: уже само назва­ние его пред­рас­по­ла­гает чита­теля ко вполне опре­де­лен­ным ожи­да­ниям. И впрямь: писа­тель при­вле­чён и пора­жён открыв­шейся ему силою и серьёз­но­стью рели­ги­оз­ного настроя, в глу­бине народ­ного бытия обре­та­е­мого. Свое­об­разно и писа­тель­ское вос­при­я­тие народ­ной рели­ги­оз­но­сти. Сюжет «Живых мощей» прост: моло­дая дере­вен­ская кра­са­вица несчаст­ною слу­чай­но­стью (име­ется и сла­бый намёк, хоть и не вполне про­яв­лен­ный, на бесов­ское вме­ша­тель­ство) ока­за­лась обре­чён­ною на почти пол­ную непо­движ­ность и мед­лен­ное уга­са­ние едва тле­ю­щей жизни. Заме­ча­тельно, что сама Луке­рья (так зовут эту посте­пенно иссы­ха­ю­щую телом стра­да­лицу) вос­при­ни­мает своё несча­стье со сми­рен­ною кро­то­стью и уми­ли­тель­ным спо­кой­ствием: «Да и на что я стану Гос­поду Богу наску­чить? О чём я Его про­сить могу? Он лучше меня знает, что мне надобно. Послал Он мне крест — зна­чит меня Он любит. Так нам велено это пони­мать» (1,421). Можно ска­зать: вот вер­шина хри­сти­ан­ского смирения.

По сви­де­тель­ству Тур­ге­нева, он опи­сал дей­стви­тель­ный слу­чай. Какова же доля вымысла, вне­сён­ного в лите­ра­тур­ное пере­ло­же­ние раз­го­вора автора с Луке­рьей ска­зать невоз­можно. Но если даже рас­сказ­чик не домыс­лил ничего от себя — что опре­де­лило его отбор подроб­но­стей рас­сказа несчаст­ной жен­щины? А подроб­но­сти достойны осмыс­ле­ния. Трудно утвер­ждать, созна­вал то Тур­ге­нев или не созна­вал, а руко­вод­ство­вался лишь одной твор­че­ской инту­и­цией (смеем пред­по­ло­жить: под­бор совер­шён инту­и­тивно), но он рас­крыл пора­зи­тель­ную осо­бен­ность внут­рен­них пере­жи­ва­ний уга­са­ю­щей жен­щины: она близка к состо­я­нию пре­ле­сти. То ей пред­стают в виде­нии умер­шие роди­тели, бла­го­да­ря­щие за искуп­ле­ние их гре­хов сво­ими стра­да­ни­ями, то явля­ется Сам Хри­стос: «И почему я узнала, что это Хри­стос, ска­зать не могу, — таким Его не пишут, а только Он! Без­бо­ро­дый, высо­кий, моло­дой, весь в белом, — только пояс золо­той, — и ручку мне про­тя­ги­вает. «Не бойся, гово­рит, неве­ста Моя раз­уб­ран­ная, сту­пай за Мною; ты у Меня в Цар­стве Небес­ном хоро­воды водить будешь и песни играть рай­ские». И я к Его ручке как при­льну!» (1,425).

Веро­ятно, худо­же­ствен­ное чутьё заста­вило Тур­ге­нева убрать в окон­ча­тель­ной редак­ции рас­сказ Луке­рьи о виде­нии, когда она пред­стаёт стра­да­ли­цей ради облег­че­ния тяж­кой доли всего народа, — это не воз­вы­сило бы, но, напро­тив, сни­зило рели­ги­оз­ный настрой рас­сказа. Не вос­при­я­тие ли духов­ной жизни отча­сти на запад­ни­че­ский обра­зец опре­де­лило такой отбор (или вымы­сел) авто­ром поме­щён­ных в рас­сказе подроб­но­стей раз­го­вора? Правда, это — лишь как лег­кая рябь на поверх­но­сти воды — мало воз­му­тило и не раз­ру­шило общего строя про­из­ве­де­ния, да и все виде­ния Луке­рьи пси­хо­ло­ги­че­ски вполне прав­до­по­добны. Пора­зи­тель­нее иное; отсут­ствие уми­лён­но­сти и экзаль­та­ции при упо­ми­на­нии о Луке­рье в раз­го­воре рас­сказ­чика с мест­ными кре­стья­нами. Их вос­при­я­тие, на поверх­ност­ный взгляд, вообще пара­док­сально: «Богом уби­тая, — так заклю­чил десят­ский, — стало быть, за грехи; но мы в это не вхо­дим. А чтобы, напри­мер, осуж­дать её — нет, мы её не осуж­даем. Пущай её!» (1,428). Не уми­ля­ются — но и; не осуждают!

Вот такими пора­зи­тель­ными дета­лями, обна­ру­жи­ва­ю­щими мгно­венно харак­тер рели­ги­оз­но­сти народа, ясное трез­ве­ние его духа, — только и может явить себя под­лин­ный худож­ник. Такие подроб­но­сти не тре­буют разъ­яс­не­ний на них можно лишь молча ука­зать: чут­кому — достаточно.

²² Тур­ге­нев в рус­ской кри­тике. М. , 1953. С. 105.

²³ Там же. С. 485

²⁴ Там же. С. 208

²⁵ Там же. С. 217

²⁶ Там же. С. 319

²⁷ И. С. Тур­ге­нев в вос­по­ми­на­ниях. Т. 2. С. 110.

²⁸ Лите­ра­тур­ное наслед­ство. Т. 76. С. 270

²⁹ Досто­ев­ский Ф. М. ПСС. Т. 21. Л. , 1980. С. 11

³⁰ Белин­ский В. Г. Собр. соч. т. 3. М. , 1948. С. 832.

³¹ Тол­стой Л. Н. Собр. соч. Т. 15. М. , 1964. С. 264.

³² Тур­ге­нев в рус­ской кри­тике. С. 206.

³³ Тур­ге­нев И. С. Письма. Т. 2. М. , 1987. С. 353.

4.

В начале 1852 года в Москве умер Гоголь.

Тур­ге­нев при­нял весть о том как наци­о­наль­ную тра­ге­дию: умер пер­вый писа­тель Рос­сии, рус­ская лите­ра­тура лиши­лась сво­его гения. Неболь­шую ста­тью Тур­ге­нева о Гоголе сто­лич­ная цен­зура запре­тила. Ско­рее, по чинов­ни­чьей тупо­сти. Тогда автор решился ото­слать её в Москву — и она появи­лась-таки в одной из мос­ков­ских газет в сере­дине марта 1852 года, а через месяц писа­теля аре­сто­вали по рас­по­ря­же­нию самого Нико­лая I. Тур­ге­нев отси­дел месяц на съез­жей, а затем был выслан на житель­ство в род­ное Спас­ское под при­смотр. Конечно, не одна ста­тья о Гоголе — сама по себе вполне невин­ная — была в том вино­вата. Тур­ге­нев не сомне­вался, что основ­ная при­чина — «Записки охот­ника», и не раз повто­рял это позд­нее. Веро­ятно, он прав: автор «Запи­сок» ста­но­вился бель­мом на глазу для власт­ву­ю­щих кре­пост­ни­ков. Но и ста­тья не могла же даром пройти: дес­по­тия осо­бенно чув­стви­тельна к мело­чам. Ослу­ша­ние было явное — ведь ска­зано: нельзя! — так не внял указу. Но как неук­люже и неумно дей­ствует в подоб­ных слу­чаях власть: неко­то­рые неудоб­ства Тур­ге­нев, конечно, испы­тал — зато при­об­рел, гони­мый, все­об­щее сочув­ствие и сим­па­тии. Эки­пажи посе­ти­те­лей загро­мож­дали всю улицу перед съез­жей, так что вскоре на визиты к аре­станту был нало­жен запрет.

А всё же оскорб­ляло созна­ние, что не про­сто его лично, дво­ря­нина Тур­ге­нева, нака­зали, но рус­ского писа­теля. Выка­зали недо­воль­ство, что один писа­тель осме­лился горе­вать о смерти дру­гого писа­теля. Не опле­вали ли тем пуб­лично наци­о­наль­ную гор­дость? И не кто-нибудь, а госу­дар­ствен­ная власть. Это было оскорб­ле­ние всей рус­ской культуре.

Он вообще очень болез­ненно отно­сился к поло­же­нию писа­те­лей в Рос­сии. Гово­рил одна­жды Некра­сову: «Рус­ские писа­тели — это каторж­ники… Какие-то парии! не смеем выска­зать ни наших мыс­лей, ни наших поры­вов души — сей­час нас в кутузку, да и это мы должны счи­тать за милость… Сидишь пишешь и зна­ешь зара­нее, что участь тво­его про­из­ве­де­ния зави­сит от каких-то бухар­цев, заку­тан­ных в десяти хала­тах, в кото­рых они преют, и так при­ню­ха­лись к сво­ему воню­чему поту, что чуть пах­нёт на их кону­со­об­раз­ные головы све­жий воз­дух, при­хо­дят в ярость и, как дикие звери, начи­нают выры­вать куски из тво­его сочи­не­ния! По-моему, раци­о­наль­нее было бы поло­мать все типо­граф­ские станки, сжечь все бумаж­ные фаб­рики, а у кого уви­дят перо в руках, сажать на кол!»³⁴. Арест Тур­ге­нева совер­шён был прежде всего для острастки лите­ра­то­ров: чтоб дру­гим непо­вадно было.