В Татьянину ночь (Рассказы и очерки) - Архимед

• Турист
• Казнь
• Бессмертники
• Сюжет для рассказа
• Свадьба
• Перед жизнью
• Юбилей
• На зимней даче
• Мгновение
• Учительница
• Мужики
• Архимед
• На кладбище
• Песня
• Лиза
• Ученый
• Проповедь
• В ссылке
• Несчастье
• Рахиль
• В Татьянину ночь

Архимед

Рассказ моего знакомого

Я был на кондиции в провинции у одной чиновничьей семьи. Город старинный, несколько раз исчезавший с лица земли и вновь появлявшийся. Его окружала земляная насыпь, остаток прежней крепости, а на церковной площади, где обыкновенно паслись коровы городских граждан, медленно разрушался от непогоды и мальчишек каменный памятник какому-то воеводе, защитнику города. На фоне общего запустения ярко белели тесовыми крышами новые мещанские домики, расставленные в беспорядке, кое-как, не стесняясь улицами и переулками…

Я жил во флигеле. Утром ко мне приходил с книжками мой ученик и мы занимались до обеда. А после обеда я был совершенно свободен: мог гулять, читать, и спать, спать больше всего! Как я понимаю теперь все эти глухие бедные селения, мимо которых проносишься в поезде, — в которых даже в самые яркие весенние дни окошки глухо закрыты ставнями, деревья наклонились в сторону, словно тоже спят, и полураскрытая дверь в трактир, кажется, заснула на ходу…

В этих уголках, где жарко греет солнце и ветер навевает дремоту, сон стоит в воздухе, сон тяжелый, без сновидений, после которого чувствуется также тяжело и смутно, как после пьяного угара…

Вечерами я обыкновенно садился к окну и слушал, как через улицу, в старом запущенном саду, играл граммофон.

Меня давно интересовал этот сад. От его полу разрушившейся ограды, от старых деревьев на меня веяло старым, забытым, таинственным, и когда в сумерках я слушал доносившуюся из сада музыку — всегда высокую, строгую и трогательную, мне казалось, что там живут особенные люди.

Однажды вечером, ко мне зашел хозяин.

— «Не скажу никому, отчего я весной по полям и лугам не сбираю цветов» — пели в это время в саду.

— «Не скажу никому», а крыша, извините за выражение, с протекцией, — хе-хе. — засмеялся хозяин. — И аукцион на носу.

— Кто живет в саду? — спросил я.

— Так, чепуха… Фамилия владельца Пиунов, но в городе он известен под именем Архимеда — за свои увлечения высокими материями…

То, что хозяин рассказал про моего соседа, было интересно. Архимед был когда-то владельцем порядочного имения, от которого теперь остались сад да дом с протекцией. Был одержим Архимед страстью создавать необыкновенные вещи. Когда он был в последнем классе гимназии, увидел он телескоп, пришел в восторг и решил, что главное на свете — смотреть на звезды. Сказано — сделано. Выпуск должен быть в июне, а в апреле он выбыл из гимназии, поехал в Москву и вывез оттуда огромный телескоп. В саду устроил вышку, и засел у стеклышка. Сад цвел, наливался, дом требовал починки, а он сидит себе на вышке и в ус не дует. Конечно, в городе смех, сплетни по его адресу, и прозвали его в это время: Архимед. Зимою от морозов телескоп попортился, а главное — увлечение прошло. Архимед продал телескоп в часовой магазин за бесценок, а вышку порубил на дрова. Через некоторое время он открыл у себя паровую переплетную. В городе и без переплета книг было мало, единственный переплетчик, старичок Мартыныч, едва сводил концы с концами, а он вдруг — паровую переплетную! И всем в городе рассказывает: «Книга уважения требует. Книгу в роскошном переплете держать нужно, — в ней хранится самое высокое на свете: человеческое слово!» Пропыхтела его переплетная полтора месяца, переплела 12 книг и закрылась. С этими затеями Архимед сильно тряхнул отцовское наследство. Но он не унимался. Задумал устроить в саду высокую башню, а на башне большие электрические часы. Видите ли, по мнению Архимеда, в городе обыватели слишком много спали и оттого в общем человеческом прогрессе застой обнаружился. А спали оттого, что часов перед глазами не было.

В таких захолустьях нужны особенные часы — яркие, как молния, и чтоб каждый прошедший час отмечался похоронной музыкой. Вероятно, город увидел бы и башню архимедову и фантастические часы, если бы не вмешалась управа, которая усмотрела в Архимедовой башне какую-то демонстрацию против себя и не дала разрешения на постройку. Тогда Архимед выписал граммофон. Последнее увлечение было роковым для Архимеда. Прежде всего на покупку его пришлось заложить сад и дом, конечно, без всякой надежды выкупить. Кроме того, граммофон, только что начавший проникать в провинцию, возбудил против себя и администрацию, и простой народ. Администрация была недовольна за то, что у сада Архимеда постоянно толпился парод. Народ же решил, что граммофон — дело нечистого, и что, значит, Архимед знается с дьяволом. Архимед получил письмо, в котором кто-то сообщал ему, что его хотят убить и что лучше пусть он «изничтожит» свой дьявольский инструмент. Через некоторое время, ночью, его подожгли и допустили бесчеловечную жестокость — заперли на замок снаружи дверь, так, что Архимед чуть не задохнулся. Пожар затушили, а вечером, как ни в чем не бывало, Архимед завел свой граммофон.

Под впечатлением рассказа хозяина, я решил познакомиться с Архимедом. На следующий день, вечером, я отправился к нему. В саду было сыро, пахло землей и папоротником, между деревьями висели паутины. Дом был длинный, с подъездом по середине, как в старинных барских домах. В угольной комнате светился огонек.

Когда я вошел, Архимед разговаривал с гостем в священнической одежде, — толстым стариком с прекрасной седой бородой.

— Музыка — союзница церкви, батюшка. Вспомните Давида, играющего перед ковчегом. Вспомните слова: в трубах, органах и песнях восхвалите Господа!

Я представился. Архимед удивлению посмотрел на меня и вдруг схватил мою руку.

— А, а, а… Студент! Рад безгранично! Это о. Вукол, настоятель здешнего собора.

Я поклонился.

— Вот беседуем о музыке, — продолжал Архимед. — Батюшка говорит: соблазн. А я доказываю, что музыка — союзница церкви.

— Какая музыка, — сказал сухо о. Вукол, вероятно, недовольный фамильярностью Архимеда. — Музыка музыке рознь… Вы лицо образованное, понимаете, что для народа ваша феатральная (он сказал не театральная, а феатральная) музыка — пагуба…

— У меня есть старые народные песни, — сказал услужливо Архимед. — Я люблю народную песню. Хотите послушать?

— Нет, нет, — махнул испуганно рукой настоятель. — Мне не подобает. Так не забудьте, что я вам говорил.

Он попрощался и медленно пошел к выходу, боясь попасть в большие щели в полу. Архимед осторожно поддерживал его.

— Вот видели, — сказал он, вернувшись, — феатральная музыка!.. Какими ветрами вас-то ко мне занесло? Я рад безгранично. Чем хотите, я вас угощу? Хотите — Нежданова из «Травиаты»?

— Пожалуйста.

— Вот, голубчик, — заговорил он, когда Нежданова умолкла, — меня увещевают, гонят, поджигают, грозят убить, а я все играю, и посмотрите: видите, сколько их у сада? Ого! Пусть они ненавидят меня, по своей глупости, но вы думаете, это им даром пройдет, что они здесь стоят и слушают, разинув рты? Нет, шалишь! Музыка, песня — не свой брат! Зашибут, так и на них, и на детях их отразится! Однако, расскажите о себе. Я встречал вас несколько раз на улице. Вы живете у Мохова? Почтенный человек, но меня терпеть не может — за легкомыслие, правда?

Я поздно ушел от Архимеда. Вынес я такое впечатление, что он славный душевный малый, но что в нем уже что-то дребезжит, как в часах с поломанной пружиной.

Конечно, граммофон было очередное увлечение, которое скоро пройдет, но за него нужно было расплачиваться дорого, — аукцион должен был состояться через три недели. Я хотел узнать, что он думает предпринять — в виду аукциона, но он промычал и неопределенно махнул рукой, кажется, он не собирался что-нибудь предпринять. В ожидании аукциона он каждый день с вечера и до глубокой ночи заводил свой граммофон и «ушибал», как он выражался, публику светлой несбыточной песней. Простодушная публика не подозревала коварства и простаивала у сада до зари.

Как-то утром, проснувшись, я увидел в окно, что белые березки в старом саду странно и прекрасно похорошели: стали нежней, прозрачней, золото чуть-чуть подернуло концы их маленьких узорчатых листьев. Этой ночью в саду была в гостях осень.

Осень чаще и чаще заглядывала и старый сад. Деревья расцвели волшебными цветами — золотыми, красными и фиолетовыми. Только дубы крепились — все зеленели упрямо. Но в одну ночь осень пришла во всей своей силе и славе, и по утру у дубов были помятые свернувшиеся листья, с цветистой окраской, точно от большого жестокого огня, березки стояли голые, похожие на белые восковые свечи, и у ног их лежала золотая воздушная одежда. Ветер, кружил ее и разносил по дорожкам… Осень!

Пришел день аукциона, и были проданы старый сад, дом, граммофон. Архимед не волновался, не возражал; только, когда было объявлено, что граммофон оставлен за содержателем трактира, я заметил, как у него судорожно передернуло лицо. Я пожал ему руку и увел из чужого теперь сада к себе, во флигель. Он сел к окну и долго смотрел на белую, низкую ограду, за которой, как всегда, шумели деревья.

— Допрыгался, — сказал он и горько засмеялся.

— Зачем так смеяться, — возразил я. — Все, что было у вас, хорошо.

— Хорошо, да не дюже, как где-то в хохлацком анекдоте.

Он посмотрел на меня, прищурив глаза:

— Пороть меня было некому!

Но порыв горечи скоро прошел. Архимед собрался уходить — куда-то на хутор, где жила старуха-нянька, вынянчившая его; у нее он думал перезимовать, а там — куда глаза глядят…

— Все пустяки, — сказал он, подойдя опять к окну и смотря на сад. — Вот деревья вырубят, это подло, — такие солидные деревья, некоторым за сто лет… Так-то, голубчик… Спасибо за сочувствие. Если буду в городе, непременно загляну к вам. Вы долго еще здесь?

Он уже надел шляпу.

— Знаете, мой друг, — сказал он и закрыл глаза — слишком сильно и неожиданно ударила его новая идея. Если б деньги… В нашем городе можно было бы издавать газету. Возьмите Европу, — там деревушка в две тысячи жителей имеет газету, телефон, трамвай…

— Я знаю это, — сказал я, но о чем вы будете писать в своей газете? Весь город со всей его историей и географией свободно уляжется в одну корреспонденцию небольшого размера, а потом что вы будете делать?

— Это так, — прошептал он, и глаза его потухли. — Дрянной городишка… Прощайте, голубчик. Будьте здоровы!

Он ушел, и я больше не видел его.